05.07.2019
12:40

Грусть-тоска меня съедает

04.07.2019
14:31

Спасибо

03.07.2019
13:02

Как всё сложно!..

01.07.2019
17:51

Что-то не то.

01.07.2019
08:48

Повод для сарказма

30.06.2019
13:48

Искусство вымысла

27.06.2019
09:34

ЧТО-ТО

26.06.2019
10:18

В кои веки... или Повод прочитать нечитанное у Макса Дворжака

25.06.2019
17:57

Грубятина

23.06.2019
15:43

К годовщине смерти моей Наташи

С музой и без неё.

Прелесть неточных наук… Я во всю пользуюсь возможностью пускать в обращение недодуманное. Иначе, наверно, и нельзя переводить из подсознания в сознание. Если помыслить, что кто-то в будущем захочет разобраться, что я, в общем, написал, он будет раздосадован нестройностью всего написанного.

И это при моём явном пристрастии присваивать ярлыки для определённости, зачастую – собственного изобретения. Например, ярлык “недоницшеанец”.

Само ницшеанство (широко определяемое словосочетанием “над Добром и Злом”) у меня доразвилось до формулы “принципиально недостижимое иномирие”.

Это довольно страшная штука.

Люди, его исповедующие, по-моему, долго не живут. А кто живёт долго, тот его не исповедует.

В жизни ницшеанец должен нарываться на риск смерти, и это ему даром не сходит: он таки нарывается на смерть.

А пока живёт – всё время подвергаясь воздействию Этого мира, имеет шанс скатиться в недоницшеанство. Трудно не воспользоваться преимуществом, которое имеет сверхчеловек. Сверхчеловек – это осознаваемый идеал ницшеанства (с тремя признаками: осла {сверхвыдержка}, льва {вседозволенность} и ребёнка {умение мгновенно забывать о происшедшем}). – Пример? – Пожалуйста. Чехов. Он был очень красив и в каждом новом месте он первое, что делал, шёл к публичный дом. И это было скатыванием в недоницшеанство. А к ницшеанству он воспарял, когда сочинял. Например, есть зелёный (!) закатный луч над морем в конце рассказа “Гусев”. Другой пример – Гитлер. Жил в роскоши, своим желал того же. То есть опускался до материальных благ Этого мира, который по определению-то – крайне плох. Воспарял же (в иномирие) – опять же – когда рисовал пейзажи с образом этого иномирия (например, прогнувшийся от лунной дорожки морской горизонт).

Иномирие, присутствуя в душе художника как подсознательный идеал, вводит своего носителя в изменённое психическое состояние – настойчивое требование выразить себя. А как? Когда ЭТО – в подсознании, а не в сознании!..

И то же с любым подсознательным идеалом любого другого типа: например, гармонии или, например, трагического героизма. Их 6, грубо говоря. Всего 6.

И с каждого окружающее норовит художника сбить. Но ни с одного – так сильно, как с ницшеанского – в недоницшеанство.

И, по-моему, именно об этом стихотворение Ходасевича “Я”.

Я

Когда меня пред Божий суд На черных дрогах повезут, Смутятся нищие сердца При виде моего лица. Оно их тайно восхитит И страх завистливый родит. Отстав от шествия, тайком, Воображаясь мертвецом, Тогда пред стеклами витрин Из вас, быть может, не один Украдкой так же сложит рот, И нос тихонько задерет, И глаз полуприщурит свой, Чтоб видеть, как закрыт другой. Но свет (иль сумрак?) тайный тот На чудака не снизойдет. Не отразит румяный лик, Чем я ужасен и велик: Ни почивающих теней На вещей бледности моей, Ни беспощадного огня, Который уж лизнул меня. Последнюю мою примету Чужому не отдам лицу... Не подражайте ж мертвецу, Как подражаете поэту.   10-11 мая 1928, Париж

Я не знаю, как нарывался на смерть Ходасевич. Он, вроде, и не нарывался. Лечился. Не его вина, что лечили ему желудок, а больна была печень. В результате – опоздали с операцией.

Стихотворение поэта, как всегда, не о том, о чём слова его.

"Стихи Ходасевича… бьют не в цель, а сквозь нее, в какое то метафизическое обезьянство, предметом которого ни этот, ни какой бы то ни было другой отдельный поэт не был и быть не мог. Да никаких упорных, последовательных подражателей у Ходасевича и не было. Ему подражали, в отдельных стихотворениях, столь незначительные, большей частью, авторы… Никакой злостной преднамеренности в этих подражаниях тоже не наблюдалось. Их и замечать, не то что сердиться на них, не стоило, так что эта стрельба из пушки по воробьям может объясняться, в житейском плане, лишь измученностью, крайней раздраженностью. Думаю, однако, что в стихотворении этом есть и другой смысл, быть может не вполне осознанный — не знаю, я об этом с автором не говорил — но который мне кажется настоящим его смыслом. Его следовало бы озаглавить не “Я”, а “Поэт”; оно говорит не о подражании Ходасевичу, т. е. его стихам, а о подражании поэту, — подлинному поэту, под которого подделываются неподлинные. Таких бывает много всегда, таких знавал конечно и Ходасевич” (Вейдле. О поэтах и поэзии. Paris 1973. С. 50-51).

Что Вейдле угадал, говорит исследование самого Ходасевича о Пушкине. Он прослеживает феномен того, что Пушкин творил, словно в трансе, словно повторял то, что ему поёт волшебная муза. Ребёнком – повторял за няней, которую мифологизировал в музу. Взрослым – что-то иное, но тоже как бы невольное и диктуемое сверху.

Стихотворение как бы воспроизводит неудачу работы актёра над ролью по системе Станиславского.

"В минуты трагического переживания на сцене меньше всего надо думать о трагедии и чувстве, а больше о самых простых ф и з и ч е с к и х д е й с т в и я х, оправданных прелагаемыми обстоятельствами” (Станиславский. Об искусстве театра. М., 1982, С. 396).

"…так же сложит рот”.

"Не я” стихотворения в общем-то знает, что Ходасевич из тех, кто не боится смерти и даже стремится уйти из жизни. Но “не я” не знает, что “я” влеком иномирием. И “я” "Последнюю примету” тоже не называет. Наверно и не знает её. И это одно вдохновляет его стихотворение написать.

А как с любовью?

У Ходасевича был аморальный факт. Он, разлюбивший жену (та к тому ж и туберкулёзом заболела), влюбился в другую.

Улика

Была туманной и безвестной, Мерцала в лунной вышине, Но воплощённой и телесной Теперь являться стала мне. И вот - среди беседы чинной Я вдруг с растерянным лицом Снимаю волос, тонкий, длинный, Забытый на плече моём. Тут гость из-за стакана чаю Хитро косится на меня. А я смотрю и понимаю, Тихонько ложечкой звеня: Блажен, кто завлечён мечтою В безвыходный, дремучий сон И там внезапно сам собою В нездешнем счастье уличён. 7-10 марта 1922

А любовь – одно из тех состояний, которое, наряду с творчеством или риском смерти, делает достижимым ("В нездешнем счастье”) принципиально недостижимое метафизическое иномирие. – Вон, даже образ нашёлся. Как зелёный луч или прогнувшийся горизонт.

Кстати, женитьба на этой новой возлюбленной и отъезд с нею в эмиграцию из советской России ничего не изменили в его крайнем разочаровании в Этом мире и в его подсознательном идеале иномирия. Что лишний раз доказывает, кстати, опять же, что ницшеанство – идеал не только крайний, экстремистский, но и тупиковый. Из него нет выхода в другой идеал. – По крайней мере я себе позволяю – в своей недодуманности – в эту минуту как бы забывать известные мне парадоксальные случаи выхода и из такого идеала.

 

Завтра 16-я годовщина смерти моей жены, Наташи. Она была с подсознательным идеалом, противоположным ницшеанству – благого для всех сверхбудущего. В котором не будет несчастной любви. О чём и пробовала она сочинять. И что-то получалось. Сужу по написанному ею после краха её первой любви. И по тому, что она – в порядке несгибаемости – решила (подсознательно) выразить свой идеал не на бумаге, а в жизни: быть полезной другим. И, предполагаю, тем заслужить на том свете милую встречу своей души с душой её первого и единственного любимого.

Почему я так смею думать?

Мне пришлось двум людям закрывать глаза после смерти: маме и ей. Так лицо мамы после смерти выражало обиду на Эту жизнь. (Она и живя всё приговаривала, что она, рождённая 30 мая, вынуждена потому всю жизнь маяться.) – Потому мне и думается, что неслучайным получилось выражение её лица в смерти.

А выражение наташиного лица не изменилось в смерти. Она незадолго до её прихода попросила: “Поцелуй меня”, - зная, что кожа лица её такова, что мне трудно будет это сделать. Я поцеловал. Она поняла, что это фальшь. Что моя любовь к ней давным-давно кончилась и превратилась в привычку. К чему она была готова, собственно, согласившись выйти за меня замуж. Главное – быть полезной. Тому же мне, детям. Она как бы поблагодарила последним поцелуем, что я ей детей дал. И теперь ей осталось только отбыть на тот свет. Где ей и воздастся. И потому ничто в её лице от смерти не изменилось. Только глаза потухли. – Несгибаемая, она осталась самой собою. Ну разве что перестала острить в последние дни.

И я ещё раз убедился, что экстремистский идеал – это тупик.

23 июня 2019 г.

22.06.2019
13:39

Необычная статья

21.06.2019
08:53

Догадка

20.06.2019
08:51

Авантюррра

17.06.2019
12:54

По противоположности...

15.06.2019
20:30

Глубина

14.06.2019
12:07

Ругательное слово

13.06.2019
15:00

Злость

11.06.2019
09:24

Колоссальная недодуманность

10.06.2019
16:06

Жизнелюбие

07.06.2019
10:58

Запределье