|
16.07.2001
20:05 |
"Есть город, который НЕ вижу во сне..." Просто поразительно, сколь живучим оказался одесский дискурс в русской литературе. Реальная Одесса превратилась в географическое понятие, украинское qui pro quo; духовная Одесса расширилась и заявляет себя по обе стороны океана. В то время, как метропольная российская словесность увлеченно топчет собственных кумиров и отцов, меняет Пушкиных и Толстых на Викторов Ерофеевых, разбрасывает камни и разрушает свои родовые знаменатели - одесситы собирают и собираются.
... И вот, учредили литконкурс "Сетевой Дюк" с неплохим призовым обеспечением . Когда в несколько пламенных голов пришла идея организовать этот конкурс, его будущее виделось весьма проблематичным: "Позвольте, да от Одессы осталось одно название! Ее сыны давно гранят иные набережные и бульвары. Она вся унесена на подошвах эмигрантских башмаков".
Может, и правда, но какою радиоактивною оказалась эта пыль, если и через десять, и через двадцать лет одесская мелодия упрямо терзает сознание блудных одесских детей. Разлетевшееся по миру стадо нашло друг друга в виртуальных пространствах Интернета, отыскало даже Юрия Михайлика в запредельной Австралии и упрямо воздвигает новую одесскую скрижаль.
Другое дело, какие на ней пишутся письмена. Количество произведений, поступающих в конкурсные корзины "Дюка", не всегда пропорционально их качеству. Некоторые материалы повергают в смущение. Бесхитростные неофиты, получив возможность признаться по секрету всему свету, как они любят Одессу, посылают на конкурс, ничтоже сумняшеся, школьные сочинения. Одесские фемины делятся сердечными романами на изысканном фоне акаций и звезд. Неутомимый Ярослав Бучинский второй год подряд терзает конкурсный комитет своей "Родиной и Голубой луной". На данный момент в конкурсных приемных царит атмосфера легкого бедлама, и если бы я был ты, дорогой читатель, я бы воспользовался обстановкой, чтобы крикнуть на весь мир "Граждане, послушайте меня!" Потом, скорее всего, сотрут, но эхо-то останется.
А, может, и не сотрут. Потому что прелесть этого конкурса в его общедоступности. То, что декларировала советская власть, очень хорошо получилось у "дюковцев": они приглашают в свой конкурс всех желающих, дают ход "творчеству масс" со всеми его особенностями и недостатками. Один из них постоянно подчеркивается инфоспонсором конкурса Вадимом Ярмолинцем из "Нового Русского Слова" (США). Ярмолинец протестует против ернического стеба, принимаемого многими дебютантами за фирменный признак "одесского стиля". Авторы хотят выражаться "по-литературному", но выбирают для этого почему-то не самые лучшие образцы.
Но таковы издержки либеральной конкурсной политики. И потом, лучше краснощекий одесский анекдот, чем анемичная постмодернистская клюква. Все дело в том, как его рассказывать. Если на таком опереточном пиджин-идиш, как это делает Марьян Беленький во "Встрече в аэропорту", тогда, действительно, лучше не рассказывать вовсе:
Рабинович: Я требую угнать самолет обратно в Одессу.
Командир: Так ну?
Рабинович: Что ну?
Командир: Я еще не слышал вашу цену.
Рабинович: Я думал, что самолеты угоняют бесплатно.
Командир: Бесплатно вы можете пойти знаете куда?
Рабинович: Спасибо, нам уже говорили.
Командир: Так у меня такое впечатление, что вы там еще побываете.
Марьян Беленький, может, и верный одессит, но подобной лабудой забиты все окололитературные эстрады. Признаваться в любви к родным пенатам совсем не обязательно на языке и в манере Бубы Касторского. Как говорят одесские поляки, co zanadto, to niezdrovo.
Чем пристальнее инспектируешь территорию Сетевого Дюка, тем чаще сталкиваешься на ней с Дмитрием Скафиди. Энергия этого человека чудовищна. Он новеллист, публицист, но сверх того еще и издатель, а также штурман дальнего плавания, но помимо прочего еще и постоянный координатор Дюка, а также краевед, историк, украинец, болгарин, еврей и грек. Воистину, таких людей, как Скафиди, "нет и скоро совсем не будет". Он мог бы сказать о себе словами Горького: "я уже не человек, а целое учреждение". Именно он подвигнул меня на эту "Стрелу". Даже если бы Скафиди не претендовал на писательские бармы, известность ему была бы обеспечена. Он сам воспринимается персонажем романа. Он - знаковая фигура виртуального одесского лит пространства, его организатор, идеолог и поэт. Творческая среда завистлива, но в кругах, приближенных к "Сетевому Дюку", о Скафиди покамест никто не сказал ревнивого слова: он слишком для этого доброжелателен и открыт. О его писательских талантах тактично умолчу: не то, чтобы я считал таковые таланты отсутствующими, но это не моя литература; в ней, на мой взгляд, излишек того самого "одессизма", о котором говорилось выше.
В настоящее время сетевая литературная Одесса бурно обсуждает конкурсное размышление-эссе Давида Шехтера "Есть город, который НЕ вижу во сне". Автор ставит в нем "одесскую проблему" очень круто:
" Мы, одесские евреи, увезли не СВОЮ Одессу, мы увезли ОДЕССУ, мы увезли то, что делало ее сказочным городом, который был дорог до слез миллионам граждан СССР, восхищавшихся не только его красивыми улицами, а духом вольности, раскованностью, раблезианским жизнелюбием, блеском юмора, чем-то таким искрометным, совершенно не характерным для украинской глубинки, для чего Бабель придумал специальное слово - жовиальность.
Сегодня, когда евреи покинули Одессу, улицы ее остались теми же, говорят, они стали даже чище, ухоженней, но Одесса превратилась в обычный провинциальный город, каким и должна была бы быть, если бы не те ее жители, которые говорили по-русски, а думали на идишe и иврите. Исчезли одесские евреи, исчезла и сама Одесса "
Так это или не так, судить оставшимся. Не думаю, что одесситам украинского или русского розлива понравится такая горделивая самооценка. Но правда и то, что еврейский обертон в истории одесской культуры звучит вполне отчетливо. Она действительно во многом "говорила по-русски, а думала на идиш и иврите". Что и доказало большинство произведений, поступивших на конкурс. Их еврейская органолептика несомненна. Ведь, воспользовавшись предельно демократичной атмосферой "Сетевого Дюка", каждый мог бы заявить свою визию Одессы: российскую, украинскую, какую угодно - и что же? За вычетом нескольких исключений, которые лишь подтверждают правило, "украинская" и "русская" Одесса никак не проявила на этом конкурсе себя. Она, так сказать, не продемонстрировала воли к литературному самовыражению. Получается, что миф об этих южнорусских Афинах у моря действительно во многом создавал еврейский гений.
И продолжает создавать. В абсолютном большинстве конкурсных произведений "Сетевого Дюка" воспроизводится атмосфера и эстетика именно еврейской Одессы. До недавнего времени эта Одесса жестко цензурировалась, камуфлировалась, скрывалась под русскими именами и могла выразить себя только в облике какого-нибудь фольклорного Паниковского из "Золотого теленка". Громадный пласт одесской действительности был как бы скрыт для постороннего глаза. Еврейская Одесса существовала, роднилась семьями, картавила целыми научно-исследовательскими институтами и инженерными коллективами, но в официальной русско-советской культуре для нее не было места. И вот - и именно благодаря "Дюку" - внешнему миру впервые открывается настоящая атлантида биографий, характеров, судеб, связанных единым жизненным бременем, имя которому - "быть евреем".
С одной стороны, герои "дюковской" прозы ничем не отличаются от разночинного южнорусского множества. Они проживают жизнь в общечеловеческих хлопотах, крутят романы, ссорятся, мирятся, плодят потомство и не дураки выпить. С другой - они искушаемы некоторой общей духовной заботой, вечнозеленым "кто мы, евреи?" Вся духовно-психологическая аура "Сетевого Дюка" аранжирована этим проклятым вопросом, он постоянно возникает в речах персонажей, определяет их поведение и поступки. Они переживают свое еврейство с ревностью и любовью, воодушевляясь, колеблясь, снова воодушевляясь и беспрерывно взыскуя единственной и окончательной еврейской правды. "Литература есть форма общественного самосознания" - любил повторять опальный ныне Белинский. Так вот, автор сего возьмет на себя смелость утверждать, что на страницах "Сетевого Дюка" происходит запоздалое самопознание уникальной жизненной культуры, которую нужно было покинуть, раствориться в этнических новообразованиях Израиля и Нового Света, чтобы почувствовать, какою она была цельносложной, богатой и насыщенной. Уже было сказано, что не вся "дюковвская" проза/поэзия отвечает представлениям о высокой литературе. Но она проникнута такой пронзительной любовью к единственному, неповторимому, проклятому, святому и грешному одесскому прошлому, что прощаешь авторам и провалы вкуса, и отсутствие профессионального писательского навыка. Они талантливы уже тем, что хранят в памяти забытое их сверстниками-эмигрантами. Они буквально в пальцах перетирают эти воспоминания, и это по ним, а не по имитированным "одессизмам" Жванецкого будет написана когда-нибудь летопись Одессы 60-90-х - при всем моем к Жванецкому уважении. "Одесский роман-с" Ефима Ярошевского и "Повесть об Эльзе и Лизе" Вадима Ярмолинца - вот аутентичное одесское бытие, скрывшееся на время (а, может, прав Давид Шехтер - навсегда) в безумных волнах безумного двадцать первого века.
"Что пройдет, то будет мило..."
"Что имеем не храним, потерявши плачем."
В заключение несколько слов о работе Семена Лифшина "Дом, который построил Дюк". Она является своеобразным отчетом о прошлогоднем конкурсе "Сетевого Дюка". Автор сего по-хорошему позавидовал своему заокеанскому собрату. Вот пример нелицеприятной и благожелательной литературной критики. С одной стороны всем сестрам роздано по серьгам, с другой - найдена та критическая интонация, с которой только и возможно оценивать этот разночинный, разноцветный, карнавальный "Дюк". В манифесте "Пролеткульта" было записано: "Рабочий писатель должен не учиться, а творить". Разночинные авторы "Дюка" инстинктивно этому принципу следуют.
|
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ