Как-то автор сего неосторожно обмолвился, что кроме "Войны и
мира", "Робинзона Крузо" и подшивки "Сад и огород"
давно уже ничего не читает. Какой шум поднялся в Сети! "Сюда, сюда! - призывали
неистовые сетевые интеллектуалы. - Сам признался! А еще в очках и профессорской
шляпе, Друга Разума из себя изображает. Вот где потеха-то с этим престарелым
львовским (советским, сталинским) идиотом".
Утверждал тогда, повторяю и сейчас: в одной запятой Льва Толстого
больше смыслу, чем во всей этой
новейшей литературной словесности. Пелевины, сорокины и разные прочие шведы -
это так, детский крик на лужайке, забава для бедных, шкодливое бормотание. В
19-ом веке таким Виктором Пелевиным был Боборыкин. Он писал многоглагольные
простыни о тогдашних поколениях "П", как вдруг появился Лев Толстой,
молвил "ну-ка, что тут набоборыкал
наш Бо-бо?" - и король оказался голым. Над несчастным Бобо стала
потешаться вся Россия, а его натужная слава превратилась в битые черепки.
Короче говоря, современная русская литература - это литература, которой
нет. Да и откуда ей взяться, если стало относительным само понятие
"Россия"? Ее духовное тело в очередной раз разложилось, ее
национальное сознание распалось на множество осколков, не умеющих найти своей
эгиды. "Русское" проигрывает русскоязычному суррогату и тайно или
явно апеллирует к могучим имперским временам, к русско-советскому Риму, как бы
ни возмущало это ядовитого мизантропа
из Вены.
При чем здесь роман Юрия Козлова, однако?
При том, что роман является, на наш взгляд, одним из эквивалентов "осколочного" кризиса, постигшего
общественное, литературное и всякое другое сознание России.
Роман начинается с некоторого будущего 2022-го года и с какой-то
сюрреалистической Праги, куда главного героя занесла Великая Антиглобалистская
Революция. Он никого не знает в этой фантомной Праге, и его никто не знает. Он
одинок, как последний глаз идущего в толпе человека. Бомж, полицейский и он -
вот все персонажи первой главы романа. Положа руку на сердце, глава бессюжетна,
растянута, представляет из себя беспрерывную медитацию, поток растерянного
сознания, в котором читатель увязает, как в снежной шуге.
Но постепенно повествование структурируется, обретает более менее
реалистические очертания, из медитативной мглы возникают старший брат героя
Савва, его отец и мать. Мы переносимся в Москву приблизительных ельцинских
времен, в ее постсоветско-постпартийную среду - не в ту, что "торгует,
праздно болтает, обагряет руки в крови", но скорее в проигравшую,
вытесненную на социальную обочину, пытающуюся найти сколько-нибудь честное
место в насквозь обесчестившейся отечественной
действительности.
Сказать ли? Роман сентиментален. Это ощущаешь не сразу. В соответствии
с новейшим литературным уставом он забит арготизмами, брутальными эпизодами,
половыми излишествами, его герои неутомимы
в сарказмах по отношению ко всему на свете и к самим себе. Их семейные
беседы напоминают знаменитые скандальные симпозиумы героев Достоевского.
Взаимные разоблачения льются в "Реформаторе", как из ведра. Но сквозь
эту словесную порчу пробивается такая надтреснутая нежность друг к другу, что
диву даешься. Ницшеанствующий Савва разоблачает своего незадачливого родителя
со страстью Гашека и Вольтера, как вдруг:
"Ты никогда не умрешь!" - вдруг с непонятной убежденностью произнес
Савва.
"Как
Ленин?" - усмехнулся отец.
"Почти,
- ответил Савва, - только Мавзолей у тебя будет больше и... светлее".
Согласимся, на фоне фронтальной безотцовщины
современной литературы подобные признания смотрятся почти безумными. Не будет
чрезмерным сказать, что "дети" в "Реформаторе" боготворят своих родителей, а те
отвечают им таким же ревнивым восхищением и любовью. "Нелепо пластичный",
"недовоплощенный" и сильно пьющий отец вступает из-за младшего сына в
отчаянную уличную драку:
"Приставив Никиту к дереву, как заключенную в
футляр виолончель, отец вдруг с дурным каким-то воплем бросился на стриженых, и
некоторое время белый его плащ победительно (вертикально) мелькал среди кустов.
Но вскоре плащ (парус одинокий) принял горизонтальное положение, из чего Никита
заключил, что стриженые приступили к наказанию отца ногами. Тут уже он завопил
во все горло: "Папа! Папу бьют!", бросился ожившей виолончелью сквозь
стриженых к лежащему на траве отцу. Стриженые, слегка "настучав"
Никите по ушам и поучив еще немного (уже без прежнего пыла) отца ногами,
растворились во влажной шумящей осенней тьме. Никита помог отцу подняться.
Кое-как они добрались до дома.
На сей раз
отец отделался вывихнутым плечом и разбитым носом. "
Или вот, например. Мать Никиты и Саввы страдает
каким-то смутным душевным недугом, отец находится в мужском расцвете успехов и
сил, но тем не менее:
"Каждый год по три месяца мать проводила в
подмосковном неврологическом санатории, куда отец не ленился ездить по субботам
и воскресеньям, а то и среди недели. Возвращался он из этих поездок какой-то
очень спокойный и просветленный, как если бы в душевном нездоровье матери
чудесным образом черпал (укреплял) собственное душевное здоровье."
Уточним. Основное действие романа происходит в развратной и растленной среде
"поколения П", в его гаремной березовско-киселевской кулисе, где все
нравственные заповеди десять раз переписаны кверху ногами. Ничто не свято. В
храмах торгуют, науки и искусства пришли в упадок, по коридорам Кремля бродят
посланцы "Аум-Сенрикё", Джуна чистит карму секретарю Совбеза, за
одним столом встречаются министры, генералы, экстрасенсы, бляди, генеральные
прокуроры, шпионы, павловские - классическое население Рима времен упадка,
новая российская карамазовщина. Именно среди них, или, по крайней мере, где-то
рядом находятся и герои романа. Савва возглавляет какие-то информационные
"Рога и копыта" под названием
"Молодые философы за президента и демократию", отец перебрался из
респектабельных советских "Известий" в экзотерическую "Солнечную
революцию" и зарабатывает там политическими прогнозами. Сохранить душевную
чистоту в подобном глуповском бедламе почти невозможно - и все-таки герои
романа из последних сил пытаются сделать это. Они, видите ли, были и остались
(читатель сейчас расхохочется) русскими патриотами. Для них "не надо миллионов,
а надобно мысль разрешить". "Мысль" же эта постоянно вращается
вокруг настоящего и будущего России:
"СССР, он же Россия - моя Родина, а Родину,
какой бы несовершенной она ни казалась, ненавидеть и предавать нельзя, потому
что она от Бога. Более того, - понизил голос, посмотрел по сторонам, словно их
могли подслушать, Савва, - иногда мне кажется, что Бог - это и есть Родина,
хотя, конечно, далеко и не только одна лишь Родина. Полагаю, что именно любовь
к Родине есть та универсальная линейка, которой Бог измеряет явившиеся к нему
души /.../ ... Это понимали еще древние римляне."
При чем здесь древние римляне, автору этих
строк осталось не очень понятным. И вообще, герои "Реформатора" явно
перебирают по части политического краснобайства. Но разве менее красноречивыми
становился Достоевский, как только дело касалось "русской идеи" или
"русских вопросов"? Разве он не сокрушал художественную
действительность "Братьев Карамазовых" многокилометровыми поучениями
Великого Инквизитора или религиозными трактатами старца Зосимы? Голая, образно
не претворенная публицистичность вообще составляет родовую черту русского
романа. Юрий Козлов, сам того, очевидно, не подозревая, продолжил некую
литературную традицию. "Я пишу романы, как тот мастеровой бьет камни на
шоссе", - ничто же сумняшеся, декларировал Чернышевский: - Я совершенно
лишен дара художественного таланта". А Герцен или великий Лев Толстой, с
его нравоучительными отступлениями в "Войне и мире"? Присутствующий
здесь Василий Пригодич не даст соврать: в свое время академическое
литературоведение с Николаем Калиннинковичем Гудзием во главе чуть было не
вынесло публицистические включения "Войны и мира" в отдельную главу.
...Нас, однако, занесло в слишком
классические горния. Пусть. Честолюбивые дебютанты "Русского
Переплета" должны понимать, в какое состязание они вступают и чьи троны
колеблют, продолжая вечный диалог о России. Размеры электронной рецензии не
дают возможности оценить все положительные и отрицательные достоинства
"Реформатора". Положа руку на сердце в очередной раз - во всем этом
отчаянном романном мероприятии Юрия Козлова нас более всего заинтриговала
личность автора. Автобиографичность персонажей "Реформатора" не
вызывает никакого сомнения - но за которым из них скрывается "рожа
сочинителя"? За Никитой? за Саввой? за любящим, но вечно "недовоплощенным"
отцом?
Электронная версия романа не дает возможности
ответить на это - в том числе потому, что она оборвана неряшливым и
незавершенным абзацем.
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ
