СЕРГЕЙ ЯКОВЛЕВ
НА ЗАДВОРКАХ "РОССИИ"
ХРОНИКА ОДНОГО ПРАВЛЕНИЯ (Отдельные главы)
Такой образ жизни сделал, по-моему, мир слабым и
отдал его во власть негодяям: они могут безбоязненно распоряжаться в нем как
угодно, видя, что все люди, желая попасть в рай, больше помышляют о том, как бы
стерпеть побои, нежели о том, как бы за них расплатиться.
Никколо Макиавелли.
Когда приезжие авторы спрашивали по телефону, как найти редакцию
"Нового мира", я часто отвечал для краткости:
- Пушкинская площадь, на задворках "России".
"Россия" - это некогда широко известный столичный кинотеатр (теперь его
затмило разместившееся в том же здании шикарное казино "Каро"). Находится он
прямо за спиной памятника Пушкину. А с тылу к "России" вплотную примыкает
старый четырехэтажный кирпичный дом. Если обойти кинотеатр слева и завернуть за
угол, как раз окажешься перед дверью "Нового мира".
История, которую я собираюсь здесь рассказать, полна для меня
драматических событий и тяжелых переживаний. Кому-то, впрочем, она может
показаться очень даже веселой: с какой стороны смотреть. Немало времени утекло
с тех пор, как я покинул редакцию "Нового мира", но стоит нечаянно наткнуться
на журнал и увидеть, что он печатает сегодня, или встретить кого-то из старых
новомирских авторов, или в пачке нарочно подальше задвинутых бумаг краем глаза
выхватить знакомое имя - и сжимается сердце, и опять не сплю ночами. Да что
там, никакого специального случая и не надо: достаточно включить вечерние
новости - и с экрана польется то самое, давно, казалось, забытое, от чего тебя
несколько лет подряд колотило и лихорадило.
Вот вам и причина, заставившая меня приступить к этому во всех
отношениях неблагодарному труду. Есть неодолимая потребность сбросить
наваждение не только пережитого в "Новом мире", но и всей обступающей нас "кажимости"
с ее тотальным глумлением.
Сознаю, что с выходом этой книги я приобрету массу врагов и едва ли
хоть одного сторонника; более того, многие из прежних знакомых и друзей от меня
отвернутся. Люди не любят неожиданных встреч с зеркалами, боятся быть застигнутыми
врасплох и вообще воспринимают свои поступки, жесты и слова совсем иначе,
нежели это видится со стороны. Сознаю, что сам я оказываюсь в положении
уязвимом и даже смешном: победителей у нас, как и везде, не судят, а к
побежденным отношение в лучшем случае ироническое. Но я на это иду, потому что
происшедшее с "Новым миром" дает, возможно, последний и самый важный урок,
связанный с этим журналом - очень своевременный, если только не запоздавший.
Частные события приоткрывают завесу над многим, что творилось в минувшие
полтора десятилетия в целой стране. Механика, вплоть до вовлеченных в процесс
человеческих типов и характеров, оказывается повсюду одна и та же.
Несколько слов о "характерах". Мне придется говорить о реальных людях,
называя их подлинные имена. Это связано с непомерной ответственностью,
накладывает тяжкие оковы, и ссылки на то, что к самому себе автор еще более
безжалостен, чем к своим персонажам, ничего не меняют. Но иначе писать
невозможно: ведь речь идет о деятельности широко известного журнала с
реальными, из месяца в месяц выходящими номерами, в которых печатаются
сочинения на самом деле существующих авторов и названы имена трудившихся в
журнале редакторов. Измени я имена последних - останется название журнала;
измени название - останутся литературные произведения, которые в некотором
смысле тоже являются моими персонажами. По ходу дела мной цитируются рецензии,
докладные записки, протоколы собраний, газетные статьи - все они имеют
конкретные адреса, даты, подшиты в соответствующих папках или хранятся в личных
архивах. Я опираюсь на подробные записи, которые вел по свежим следам событий
практически ежедневно, поэтому даже диалоги и реплики здесь - подлинные.
/.../
Но довольно объяснений. В конце концов, как можно запретить нам видеть
людей такими, какими мы их видим? Это естественное право человека. Как можно
запретить обожать их или ненавидеть и во всеуслышание говорить о своей любви и
ненависти? Как можно запретить их понимать
(в согласии с ними или, наоборот, от противного), хотя бы пытаться понять?..
Это и есть правда, которую мы тщательно скрываем в повседневности. Это
и есть дело писателя.
Вовремя нашелся и эпиграф: он вселяет мужество и говорит о том, что я
на правильном пути.
ЗАЛЫГИН
В десятых числах октября 1994 года на старой подмосковной даче, которую
мы с женой в ту пору снимали, затрещал телефон.
Звонила из "Нового мира" Роза Всеволодовна Баннова, секретарь Залыгина.
Она сказала, что Сергей Павлович хочет со мной поговорить и ждет дома в Переделкине
моего звонка.
К тому времени, надо сказать, звонки в нашей "берлоге" раздавались
крайне редко. Я нигде не работал; мой медленно умирающий из-за отсутствия
средств журнал "Странник" рухнул, наконец, окончательно. После событий 93-го,
завершившихся отвратительным кровавым спектаклем в центре Москвы и позорными
выборами, единомышленников среди прежних друзей и знакомых у меня почти не
осталось.
Никогда не забуду, как 4 октября 1993 года на заседании клуба
"Московская трибуна", членом которого я был с самого его основания
А.Д.Сахаровым, сидевшая напротив меня Мариэтта Чудакова - давняя знакомая,
благоволившая к моему журналу - не замечая в этот раз меня и моих возражений,
энергично убеждала собравшихся в необходимости самых крутых мер против "врагов
президента и демократии". В эти часы на улицах и площадях уже разгоралось
побоище. На другой день "Известия" опубликовали печально известное "открытое
обращение группы российских писателей", подписанное, к сожалению, не только
Чудаковой, Нуйкиным, Баклановым, Карякиным, но и, например, Виктором Петровичем
Астафьевым... Напомню дух того послания: "Эти тупые негодяи уважают только
силу. Так не пора ли ее продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с
радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?" У одного из
подписавших достанет нахальства меньше чем через два месяца с телеэкрана
бросить народу: "Россия, ты сошла с ума!" - после того как часть избирателей в
бессильном отчаянии предпочтет ему и его компании откровенного шута Жириновского.
Сплотившееся в годы перестройки сообщество людей, имевших какие-то
основания именовать себя демократами, даже не раскололось, а, я бы сказал,
распылилось. Наступила привычная для русских "глухота паучья". Молчал,
соответственно, и телефон.
В период тягостного затишья я сел за роман, пытаясь глубже понять
происходящее. Еще теплилась надежда оживить "Странник". Наниматься после своего
журнала в другое издание не очень хотелось. Но тоскливое чувство
невостребованности, ожидание, что кто-то из старых знакомых вдруг вспомнит обо
мне и куда-то позовет - это было. И буквально за считанные дни до звонка из
"Нового мира" я сказал жене, что есть, пожалуй, только один человек, на чей зов
я сегодня откликнусь, с кем пойду работать - это Залыгин.
Невероятно, но такая мысль и такой разговор действительно имели место,
я ничего не придумываю. Невероятно особенно потому, что с "Новым миром" я к
тому времени давно расстался и с Залыгиным связи не поддерживал.
А какая прежде была связь?
Сергей Павлович был назначен главным редактором в 1986-м, к тому
времени я года полтора уже вел в отделе публицистики рецензионную рубрику
"Политика и наука". Залыгин жестко и безоговорочно поменял всех редакторов
отделов - я ходил к нему, помню, заступаться за тогдашнего своего начальника
Виктора Казакова, не помогло. Приблизил к журналу Андрея Битова и Игоря
Дедкова, давно уважаемых мной писателей и добрых знакомых, это радовало. Почти
сразу начали печатать "Пушкинский дом" Битова, читанный мной в американском
издании. О Дедкове ходили упорные слухи, что он приглашен (из Костромы) на
должность первого зама, однако слухи так и оставались слухами, а бессменный
заместитель главного редактора Феодосий Видрашку, присланный в "Новый мир"
после отставки Твардовского и переживший многих шефов, продолжал бдить на своем
посту. Отдел прозы возглавил "твардовский" новомировец Игорь Виноградов, отдел
поэзии - Олег Чухонцев. На критику, после некоторых кадровых манипуляций,
пришла Ирина Бенционовна Роднянская: самоуверенная, напористая, и по характеру
и внешне - как второе издание будущего госсекретаря США Мадлен Олбрайт.
Бесцеремонный Анатолий Стреляный, мой новый начальник в публицистике, обзывал
ее не иначе как "гренадером в юбке"...
Таковы были первые впечатления - ведь почти ни с кем из вновь пришедших
в журнал, включая и Залыгина, я до того знаком не был. В редакции на долгие
месяцы воцарилась атмосфера ожидания и непредсказуемых решений. Не отваживались
и гадать, кто станет очередной жертвой, кто придет на его место. Даже для
"Нового мира", с незапямятных времен пропитанного интриганством, это было
непривычно. Поначалу притих было всемогущий Видрашку, стал как будто еще ниже
ростиком, совсем незаметным - ведь чуть не все редакторы нового и старого
состава были убеждены, что начинать "зачистку" следовало именно с него. Но
Залыгин успел уже поменять своего второго заместителя, Михаила Львова (вместо
него пришел Владимир Костров), а Видрашку почему-то не трогал. Тот начал
оживать. На редколлегиях страстно говорил о том, как ему хочется помочь Михаилу
Сергеевичу с перестройкой и ускорением; просвещал публику и насчет Бориса
Николаевича (в то время первого секретаря МГК), который, чтобы получше узнать
жизнь, встает с утра пораньше, едет на окраину Москвы, втискивается в трамвай,
топает к заводской проходной за каким-нибудь Иваном Ивановичем, обыкновенным
работягой, а его жена тем временем вместе с простыми смертными топчется у
пустых прилавков магазинов... Когда
пошли публикации репрессированных писателей, Видрашку восклицал: "А ведь мы
ничего, ничего об этом не знали!" На его длинных девичьих ресницах дрожали
слезинки.
Любимым присловьем Видрашку было: "Писатель должен быть добрым!"
Залыгин, коренастый, седовласый, оставался непроницаемым и загадочным,
как восточный божок. На него нападали со всех сторон. Еще существовала
партячейка "Нового мира", на открытых собраниях поносили беспартийного главного
редактора за кадровый и прочий "волюнтаризм". Сергей Павлович только багровел
лицом и отмалчивался. Стреляный с Виноградовым торопили события, предлагали
каждым очередным журналом "выстреливать", делать его как последний. У
большинства же прежних новомирских редакторов "перестройка сознания" сводилась
примерно к следующему:
- Я побывала на Западе. Какая чистота, какой порядок! Как все красиво
одеты! И молодежь какая чистенькая! А у нас - грязь да вот эти фантики вместо
зарплаты, на которые купить нечего...
Тот тревожный и занятный период заслуживал бы отдельного повествования.
Напряжение и нестабильность царили повсюду. То Михаил Сергеевич брал верх над
Егором Кузьмичем, то, наоборот, Егор Кузьмич над Михаилом Сергеевичем... Так,
по крайней мере, гласили слухи. Вот одна характерная сценка.
Журнал напечатал небольшое письмецо экономиста Ларисы Пияшевой (под
псевдонимом "Л.Попкова"), пропагандирующее "тэтчеризм" и "рейганомику" и
призывающее к рынку без границ. Мы со Стреляным обедаем в буфете "Нового мира",
подходит Роднянская:
- Мне сейчас высказали догадку, что Попкова - это псевдоним Горбачева.
Стреляный:
- Если бы вы знали, какую резолюцию Горбачев поставил поставил на этой
статье!
Оставшись с ним наедине, спрашиваю:
- А какая была резолюция?
- Если бы я знал!..
17 сентября 1987 года Залыгин на редакционном сборе рассказывал, какие
наставления дал в ЦК Лигачев главным редакторам. Егор Кузьмич возмущался новым
старым Арбатом (одни наркоманы да проститутки - надо бы занять молодежь
делом!), советовал не трогать в печати 30-40-е годы - грядет юбилей Октября, к
празднику готовится исчерпывающий политический доклад. Похвалил Залыгина за
умение вести в "Новом мире" дискуссию с оппонентами из Минводхоза: своим мыслям
треть журнального места, доводам противников - две трети...
- Перестройку нельзя занести в план, это дело не на год и не на
пятилетку, - подытожил Залыгин (то ли от себя, то ли словами Лигачева).
Слушать этот бесстрастный пересказ было неприятно. Думалось:
Залыгину-то что, его похвалили... Все, кроме Видрашку, сидели подавленные.
И тут выступил Стреляный (весь красный, на крепкой шее вздулись жилы).
О важности демократической процедуры и необходимости введения таковой в "Новом
мире". Творческие вопросы решать голосованием, главному редактору - два голоса.
Оставить одного зама, уравнять зарплаты. Номера журнала выпускать всем членам
редколлегии по очереди, чтобы была конкуренция. Выработать позицию!
Вот этот упрек Залыгину насчет отсутствия позиции,
этот пунктик, вокруг которого будут бушевать страсти и много лет спустя, стоит
запомнить.
Виноградов поддержал Стреляного и добавил кое-что от себя.
Залыгин, судя по моим тогдашним записям, ответил так:
- Лавры журнального реформатора меня не прельщают. Мы - не кооператив.
Если мне однажды не хватит моих двух голосов, вам на другой день придется
искать нового главного редактора. У меня мало времени, чтобы
экспериментировать: годик поработать так, потом этак... Я отвечаю за журнал
перед Союзом писателей.
Все бы ничего, но выскочил приободрившийся Видрашку:
- Я спрашиваю: чем плох наш журнал? У нас одна позиция: печатать все
лучшее. "Новый мир" следовал этому и при Твардовском, и после него. Пусть мне
ответят: что мы делаем не так? Да, мы в большом долгу перед простыми людьми.
Анатолий Иванович Стреляный, сколько мы его ни просили, так и не дал
положительного очерка о герое перестройки...
Мы со Стреляным переглянулись, он мне подмигнул и крупно написал на
листе бумаги: "Молодец!"
На другой день они с Виноградовым подали заявления об уходе.
Уходили красиво. Помню, Стреляный важно сидел в своем кабинете,
принимал поздравления и сожаления. Последние были, как я теперь понимаю,
большей частью лицемерными. (Через несколько лет имени Стреляного в редакции и
слышать не хотели - все, кроме, как ни странно, Залыгина. Но об этой и других
странностях потом.) Стреляный вещал: "Значит, наше время еще не пришло. Кризис
еще не зашел настолько глубоко." И еще: "Это лишь один момент борьбы!" Говорил,
что вся эта суета в "Новом мире" для него - год загубленного творчества. Что на
Залыгина обиды не держит и ему старика жалко. Впрочем, бравада была показная,
на лице его читались растерянность и грусть.
Проводы завершились в гостях у Виноградова, куда были приглашены все
сотрудники двух довольно-таки больших в ту пору отделов - прозы и публицистики.
На том банкете я впервые услышал краем уха, что Залыгин в свое время отказался
подписать письмо в защиту Твардовского. Говорили, что как раз ждал ордера на
квартиру в Москве и боялся ее упустить...
(Много лет спустя об этом напишет, в частности, Анатолий Рыбаков в
своем "Романе-воспоминании".)
Через несколько месяцев я тоже покинул "Новый мир" - перешел заведовать
публицистикой в новый журнал "Родина" (рекомендовал меня туда, кстати, все тот
же Стреляный). С Залыгиным расстались тепло, тем более что он чувствовал себя
немного как будто виноватым, оттого что безуспешно пытался выхлопотать для
меня, бездомного сотрудника "Нового мира", жилье у московских властей; я же,
напротив, был безмерно благодарен ему за хлопоты.
"Новый мир" вспоминался долго: по традиционным своим духу и стилю это
был мой журнал, что я очень остро ощутил, оказываясь впоследствии в других
изданиях. Какое-то время еще появлялся в редакции, даже печатался. Последняя
для того периода моя статья вышла в девятой книжке "Нового мира" за 1989 год и
вызвала, как я узнал стороной, острое недовольство Роднянской.
В те годы я с головой окунулся в водоворот событий: занимался
правозащитной и политической публицистикой, посещал митинги и собрания,
участвовал в выборных баталиях. Печатал статьи в "Референдуме" Льва Тимофеева,
в рижской "Атмоде", в диссидентской "Хронике текущих событий"... Пришедший в ту
пору в "Новый мир" Вадим Борисов (взятый "под Солженицына", чтобы готовить к
печати в журнале его сочинения) с юмором говорил, что не может открыть ни одно
нормальное издание, чтоб не встретить мое имя. Это было, конечно, дружеским
преувеличением. Однако, врываясь иногда с "улицы", непрестанно бурлящей и митингующей,
в "Новый мир", встречаясь в коридорах со старыми знакомыми, я с изумлением
наталкивался на глухоту и настороженность, видел налет пыли, чувствовал
затхлость воздуха. Это невозможно было объяснить только консервативной позицией
главного редактора. Именно тогда я отчетливо осознал, что кабинетные люди из
благополучных литературных московских кругов, самодостаточные в своем
"элитарном" мире, плоховато соображали, какое обрушение идет вокруг них и,
более того, в какой стране и среди какого народа они живут (некоторые из них до
старости дальше дачных писательских поселков носа не показывали, а затем сразу
переезжали на жительство куда-нибудь в США или Канаду). Все они - не только
новомирцы, конечно, но и сотрудники многих других изданий, научных институтов,
престижных кафедр и проч., и проч. - вползали в реальную действительность с
опозданием, как минимум, в два-три года. Самое же досадное, что через эти
два-три года они начинали (вполне безопасно для себя и даже небесприбыльно) с
пеной на губах отстаивать как раз то, о чем улица давно отшумела и что, бывало, впрямую противоречило уже и
изменившимся обстоятельствам, и здравому смыслу, и реальным интересам живых
людей.
Последующие события решительно укрепили мои тогдашние подозрения и
привели к безрадостному выводу: одной из главных причин катастрофы ("Нового
мира" ли, всей ли страны) оказалась, как не раз бывало в России прежде,
непреодоленная пропасть между большинством населения и так называемыми
интеллектуалами: их инфантильность и заторможенность, глубинное невежество,
высокомерие и холуйство... Я не хочу ставить на одну доску этих людей и русских
интеллигентов. Не все интеллигенты в советское время сидели по тюрьмам и
лагерям, но и тогда, и после их отличали совесть и здравый смысл.
...Запас неведомой советскому читателю старой литературы, которой жили
в те годы все толстые журналы и за которую отчаянно между собой воевали, начал
иссякать. Книжные издания нередко опережали журнальные публикации. Сумасшедшие
тиражи "Нового мира", "Знамени", "Октября" стали резко падать. Финансовый обвал
1992 года довершил дело... Я ощущал все это, работая в других журналах, а затем
издавая собственный. Как-то занес в "Новый мир" свежие номера "Странника", а
после мне передавали, будто Залыгин в разговоре с сотрудниками сетовал:
"Яковлев на пустом месте такой журнал издает, а мы - свой теряем!"
Вот, вкратце, и все, что предшествовало тому звонку. Да: Залыгина я
иногда все-таки вспоминал - всякий раз, когда в стране, во власти происходило
что-то безобразное, умопомрачительное, гибельное. Минувшие годы богаты были на
подобные события. Сергей Павлович олицетворял для меня огромный жизненный опыт
и здравый смысл. Хотелось обратиться к нему за советом, услышать его суд. Ведь
не может же быть так, чтобы совсем никакого выхода не было?
В этих патерналистских мечтаниях, помимо глубокого отчаяния и страха,
выражалось и нечто другое, от чего
мне и сегодня не хочется отказываться...
- Как дела со "Странником"? - первым делом спросил Залыгин, когда я
позвонил ему по номеру, названному Банновой.
Я ответил, что журнал не выходит.
- Как вы смотрите на то, чтобы вернуться в "Новый мир"? Ну, тогда
приходите завтра в редакцию, поговорим.
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ
