09.10.2018
22:32

Ой, я, кажется, попал!

04.10.2018
21:11

Не спится.

03.10.2018
15:50

Имею ли я право?

30.09.2018
11:29

Нерастраченная сила, неразгаданная грусть.

29.09.2018
12:36

Не можешь - садись в лужу!

28.09.2018
11:19

Что меня гложет?

27.09.2018
15:47

Стоит ли иное у Сорокина читать.

24.09.2018
12:08

Накрутил себя.

23.09.2018
09:36

Есть шанс...

21.09.2018
18:28

Над чем смеётся Рубин.

19.09.2018
22:50

Николай Чоччасов

16.09.2018
14:11

Исписался.

15.09.2018
15:36

Наобум лазаря.

12.09.2018
10:23

Насколько чуток Владимир Крылов?

11.09.2018
12:30

Наваждение.

09.09.2018
16:49

Не верьте своим впечатлениям, пока не дочитаете до конца.

08.09.2018
12:26

Тяжело любить советский народ.

Надо же… Написал статью, которую не взялся печатать обычно печатающий меня журнал. И отправили её оттуда в более смелое издание. А то пребывает под какой-то санкцией властей. Санкция – на время, и надо подождать, пока она будет снята. – Я согласился ждать.

Дико. Я, который за Путина изо всех сил… могу быть сочтён неблагонадёжным.

Какие у меня были встречи с милицией ещё в СССР и позже?

Первая – такая.

Ко мне пришёл товарищ по убиванию времени, и мы пошли гулять. Но по пути я взялся отнести неподалёку одолженный стабилизатор напряжения. Я им проверял, отчего у меня плохо показывал телевизор. Товарищ согласился меня сопроводить. Я решил срезать угол – пойти через двор бани. Но баня была из-за позднего времени уже закрыта. Ворота (сквозь которые предстояло выйти с этого двора, куда вход был сквозь незакрывающуюся дверь с другого конца двора) оказались заперты. Товарищ предложил вернуться через дверь. Но я знал, что в воротах есть изогнутые прутья, и решил, что там можно пролезть. Товарищ, ругаясь, согласился. И пролез со двора на улицу первым. Я ему подал сквозь прутья стабилизатор и полез сам. И застрял. Я был крупнее его.

Это место было плохо освещено. И мимо шёл майор милиции. Ему мы показались подозрительными. Он с опаской, но остановился и спросил, что мы тут делаем.

- Я торчу в заборе и пытаюсь выбраться, - сказал я непочтительно.

- А что это у вас? – спросил он, указывая на стабилизатор напряжения в руках у товарища.

- Это стабилизатор напряжения.

- А ну вылезайте.

- Я сам это стараюсь сделать, - съязвил и вылез, наконец.

- Ступайте со мной.

- Не могу. Я одолжил стабилизатор только на полчаса и у меня истекает время. (И это не было враньём.)

- Я вас арестовываю.

- Хорошо. Но давайте пройдём вон в тот дом, - я указал на дом на другой стороне дороги, - и человек, которому я стабилизатор отдам, подтвердит вам, что одолжил мне его на полчаса (и это было не враньё).

- Нет. Вы отправитесь со мной. – Он махнул рукой проходящей мимо легковушке, и она остановилась.

Пришлось всем залезть в машину.

- Куда вы хотите нас везти?

- К ближайшему телефону.

- Так вон в проходной пекарни есть телефон.

Пекарня граничила с баней дворами. – Мы проехали 20 метров и остановились. Первым вышел из машины майор, вторым – я, товарищ замешкался и осмелевший от нашей послушности майор попробовал помочь товарищу, пробуя заломить ему руку. Тот вывернулся и первым оказался в проходной пекарни. – Вахтёр изъявил готовность во всём майору помогать, но не знал, куда себя применить. – Майор позвонил, и мы стали ждать приезда опергруппы, а я продолжил над майором издеваться, дескать, придётся ему просить у нас прощения. – Наконец, машина приехала. Майор нас сдал и ушёл довольный собою. А мы по дороге в милицию всё рассказали, назвав майора дураком.

В центральном отделении милиции нас посадили в первой комнате, где дежурный, и мы долго и нудно ждали, пока милиционеры разбирались с настоящими правонарушителями, которые поступали один за другим весь вечер. – Наконец, очередь дошла до нас. Я опять всё рассказал и предложил проверить мои слова, поехав к тому, кто мне одолжил стабилизатор, и спросить его, чей он. – Старший распорядился так и поступить. Мы опять сели в милицейскую машину. На месте всё подтвердилось. Нас повезли обратно. Вёзший отрапортовал, что всё в порядке. Перед нами извинились. А я был очень рад, что побывал в милицейской машине, послушал, какие там радиоразговоры.

И мы с товарищем пошли, наконец, гулять.

Второй раз приятного было мало.

Я тогда жил в так называемом маневренном фонде (наш дом в центре капитально ремонтировали). Маневренный дом был на краю города перед лесопарком. Во дворе нашего дома было 80 сосен. В том же доме жили наши соседи по дому в центре. Они там, в центре, сдавали комнату двум студенткам. Те тоже жили теперь тут. За одной из них я решил приударить. И вот часов в 12 ночи мы, возвращаясь забыл откуда, стояли через дорогу перед нашим двором (дом был в глубине и отсюда нас не было слышно), и я пробовал подругу тискать.

Дорога тут упиралась в лес. И видим мы, из него волокут два милиционера пьяную женщину и, похоже, пристают к ней с сексуальными предложениями. А она отбивается.

Увидев нас, милиционеры её отпустили, подошли к нам и прицепились, наверно, чтоб напугать, чтоб мы не заявили назавтра, что мы видели. “Что вы тут делаете?”

А я настолько плохо говорил по-литовски (дело было в Литве), что решил молчать на всякий случай. Предоставив отбиваться подруге, литовке.

Моё молчание им показалось подозрительным. Они потребовали паспорт. – А какой паспорт у гуляющих. Они сказали, что подруга моя проститутка, и они вызовут сейчас машину… Она еле упросила их отстать от нас.

Я так ни слова и не сказал и чувствовал себя морально уничтоженным, и на том наши отношения кончились.

Третий раз был печальным.

Я в перерыв обедал в столовой, что была неподалёку от моего НИИ (он был почти на краю города). В столовой было культурно – плащи, кто хотел, мог повесить на вешалку при входе. Её никто не охранял. Но все тут были свои. Не было и воровства. И вдруг случилось. При мне. Обнаружилось, когда я, пообедав, снимал с вешалки свой плащ, чтоб его надеть. Не успел я сообразить, что к чему, как оказался приглашённым обворованною и тут почему-то оказавшимся милиционером, капитаном, державшим подозреваемого, пройти с ними для свидетельствования. Я ничего не видел, но обворованная была мне хорошо знакома, и я из вежливости согласился пройти.

Первая непонятность случилась в выходных дверях. Капитан с подозреваемым не сумели вместе пройти в двери с первой попытки. Тогда милиционер заломил руку. Подозреваемый молчал.

Вторая непонятность случилась при входе в соседний дом. Подозреваемый с заломленной рукой то ли нечаянно, то ли специально сделал капитану подножку, и тот споткнулся. Поэтому, миновав двери, капитан пустил подозреваемому кровь из носу. – Подозреваемый молчал.

Я растерялся, но продолжал плестись в конце процессии. И ненавидеть себя за то, что и я смолчал. Потом капитан приказал человеку пойти умыться. Тот пошёл куда-то и вернулся умытым.

В какую-то минуту позже, помню, я решил себя облегчить и наехал на капитана. Как, мол, он смеет поднимать руку на человека. Тот пообещал и меня покарать. Я возмутился, встал и ушёл.

Потом обворованная знакомая мне сказала, что в том доме живут зэки на вольном поселении. Я возмутился, а она нет. И я так и остался неотомщённым за виденное как норма безобразие.

Лучший товарищ обещал мне много неприятностей, если я на капитана пожалуюсь. И я сдался. Обманув себя тем, что вписал этот случай в эпизод о яростном Микеланджело в книгу, которую тогда писал (я тогда книги в стол писал, только знакомым давал их читать в рукописи, иначе было опасно).

Четвёртое я очень плохо помню. Наверно, потому что я там принимал минимальное участие, а больше – жена. – Мы поменяли квартиру из Литвы в Одессу. Жили у тёщи, а свою сдавали (без этого стало трудно выживать). И, помнится, в перерыве между сдачами двум разным съёмщикам в неё залезли воры и что-то украли. Мы обратились в милицию. Написали заявление. Так пришёл участковый и уговорил нас заявление забрать. Им, милиции, тоже, мол, стало трудно выживать.

Пятое общение было тоже мирное.

Я обхаживал коммунистов Одессы, чтоб они проспонсировали издание моей книги о произведениях Андрея Платонова. Их глава прочёл рукопись (или не прочёл) и не понял, что она – против коммунистов как предателей коммунизма. И обещал собрать деньги (они уже были без власти, бедны и даже гонимы). А я заходил о себе напомнить. И получил приглашение на пикет у обладминистрации в знак протеста против бомбардировок Югославии. С удовольствием согласился. И на том пикете (нас было человек двадцать) от нас охраняли обладминистрацию и вышедшего нас успокаивать главу несколько милиционеров.

Всё было очень скучно.

Шестое было как бы и не с милицией общение. – Я дожил до необходимости предпринимательства. А у меня уже было средство производства – печатная машинка. Я на ней писал искусствоведческие статьи и носил их по газетам. Знакомые, уезжавшие в Германию, воспользовались, и я им напечатал, что нужно, для оформления загранпаспорта. И они же дали идею другим эти услуги оказывать за плату. – Обстановка вокруг позволяла. Все всё отовсюду, где можно, воровали. Я тащил из своего ЦКБ листы бумаги для статей. Можно было и для иного. Бланки, которые я взял в паспортном отделе для оформление загранпаспорта самому себе, я размножал на ЭРЕ на работе. И с меня ничего не брали. – Я от руки написал объявления и развесил их по всей Одессе на столбах и деревьях. Брал я дешевле, чем в машбюро. И ко мне потянулся тонкий ручеёк заказчиков. Тогда все, кажется, бросились оформлять загранпаспорта. Их обслуживали, вообще-то, машбюро. Я стал им конкурент.

Так ко мне, думаю, на разведку, пришёл милиционер и тоже заказал комплект документов. Это я делал после работы. И приходить ко мне – я написал – должны были после работы. Я оставлял у себя паспорт, спрашивал данные и прийти за готовой продукцией надо было назавтра.

Милиционер, думаю, прикинул, что производительность и выручка у меня до чрезвычайности мала (и так и было). И больше я его не видел.

А дело мне пришлось закрыть. Потому что или кто-то решил меня прикрыть, или само так вышло. Формы в паспортном отделе стали систематически менять. Упрашивать людей в очереди за ними, чтоб захватили для меня лишний комплект, было трудно. Надо было ввести в дело кого-то из паспортного отдела и как-то расширять само дело, чтоб было чем платить введённому. Тут или совесть заговорила, или что. Я пасанул.

Последнее на постсоветском пространстве было в аэропорту при отлёте на постоянное место жительства жены в Израиль.

- Будете проходить таможенный контроль или хотите без него?

- Лучше без.

- Тогда 25 долларов.

- Конечно, пожалуйста.

В Израиле менталитет полиции и жителей другой.

Я шёл, как это всегда делал, через проезжую часть по диагонали. Игнорируя интерес водителей ездить поспокойнее и не лавировать между людьми. На другом тротуаре меня остановил полицейский и потребовал паспорт. Теудат-зеут. Это слово я знал и вынул его из кармана. Сын, живший здесь уже 5 лет, советовал его всегда носить. – Ну что, думаю, ему, полицейскому, надо? Неужели штраф за неправильный переход через дорогу? – Нет, - как-то понимаю. Он мне предлагает пойти в полицию, которая рядом. – Я устало скривил недовольное лицо и глазами ему говорю: ну зачем? – Он посмотрел мне в глаза испытующе и отстал.

Я остановил первого же прохожего, по лицу которого можно было понять, что он русскоговорящий, рассказал случай и спросил, с чего это меня останавливали. – А прохожий видел, что я иду довольно медленно. И важно – старик всё же. Но одет в поношенную куртку.

- Он, наверно, решил поначалу, что вы наркодилер, контролирующий, как работают ваши продавцы наркотиков. Здесь (а это было у базара) как раз то место, где продают наркотики.

Второй раз – я обратился в полицию по поводу попытки мошенничества. – Звонит мобильный телефон, и женский плачущий голос говорит:

- Папа! Я звоню из больницы. Я не могу говорить. У меня разбиты губы. Я передам трубку человеку. Он принимает во мне участие.

Вроде, дочкин голос.

- Ваша дочь попала в неприятную ситуацию. В дважды неприятную. Во-первых, она неудачно для себя сбила велосипедиста и разбила себе лицо. Во-вторых, этот велосипедист получил сотрясение мозга. Он в той же больнице. С ним совсем плохо. Нужна операция. А он – турист из Латвии. Причём без страховки. У него нечем заплатить за операцию. Она стоит 12.000 шекелей. Платить нужно немедленно, вперёд. Он обещает не подавать на вашу дочь в суд, если она ему немедленно заплатит эту сумму. А у дочери при себе денег нет.

- Так чем я могу помочь?

- Я адвокат. Меня пригласили в больницу для вашей дочери. Я могу к вам домой прислать посыльного, и вы ему передадите эту сумму. Надо срочно, ибо операция должна производиться немедленно.

- У нас с дочкой, вообще говоря, не принято так, - сказал я раздумчиво, по сумме поняв, что это что-то слишком мало денег и что-то тут не то.

На другом конце немедленно отключились.

А был канун праздника Йом кипур (День гнева). Все сходят с ума от суеты приготовления к нему. Тем не менее, я, заготовив заявление в полицию (на русском языке), назавтра туда явился. – Там еле нашли, кто понимает по-русски. Он меня привёл в кабинет к женщине-полицейской и переводил. Она задавала вопросы и печатала в компьютере мои ответы. Попросила разрешения на прослушку моего телефона. Я согласился, подписался в чём-то, получил на руки копию моего заявлении на иврите. Мне сказали, что накануне этого праздника в одном нашем городе уже есть 8 случаев такого мошенничества. И через несколько месяцев мне позвонили из полиции и на русском языке поблагодарили за помощь в поимке банды мошенников.

А последний случай совсем приятный.

Я участник программы “Дитя войны”, потому что был в эвакуации в войну. Таким полагались подарки из съестного на Пасху. (Теперь деньги на счёт переводят.) – Вот раз звонят в дверь – очаровательная полицейская принесла этот подарок (это было новшество, что полицию привлекли), ставит его на стол и просит подписаться в накладной или что там. И говорит по-русски. И красавица. А я – в трусах (жарко). И она, спеша, не дала мне возможности, когда я приоткрыл дверь, сперва одеть брюки, а по-полицейски грубо ввалилась в комнату. Я изливался в извинениях за свой вид. А она дико спешила и не обращала на меня никакого внимания, размещая коробку и расстилая накладную. – Улетела. Это им была нагрузка, не отменяющая всех остальных обязанностей по службе.

Через час какой – опять звонок в дверь. Молодой полицейский, уже не умеющий по-русски. Вижу – с такой же коробкой. – Я его завожу в комнату и указываю на такую же коробку, отказываясь принять новую.

Он куда-то звонит, получает от меня какую-то подпись, ругается и улетает.

 

Тяжело любить русский народ. Мне, чувствующему себя русским.

И поэтому мне хочется излить досаду на фильм Кирилла Плетнёва “Жги!” (2017).

Но я ж искусствовед. И не должен отдаваться вкусовщине и субъективизму. А так хочется. Тем более что я не плакал, хоть очень хотелось – в патетических музыкальных местах. И ещё тем более, что фильм не явил передо мной такое неожиданное, которое я б счёл следом подсознательного идеала Кирилла Плетнёва.

А неожиданное было. Во-первых, мол, нарушение производственной (или не знаю, как это называется) дисциплины служащих центральных (ограничимся ими) каналов телевидения России. Я не верю, чтоб, - наверно, это называется директор эфира (у него, - говорит всезнающий интернет, - в обязанность входит организация и контроль работы звукооператоров прямого эфира и организация работы и контроль за выпуском программ), - так вот, я не верю, чтоб было мыслимо согласие такого директора подчинить телекамеры приказам принятой вне конкурса Алевтины Романовой, певицы из глубинки, сорвавшей своё выступление.

Мало вероятно и что Алевтине разрешили петь знаменитую арию Тоски на эстрадной передаче, и что мгновенно нашлись ноты оркестрового сопровождения этой арии, как и то, что музыканты сопровождения могут, не сыгрываясь предварительно, безошибочно сопровождение исполнить. Но это – ладно. Можно простить в качестве условности, которая даже технически необходима в искусстве. Ну, такая гипербола по теме: дух побеждает материю. Ладно.

Но чтоб до такой степени, чтоб Алевтина вступила в переговоры на виду всей страны с осуждённой Машей Стар, взявшей в заложницы на частной квартире какой-то тюремной начальницы эту начальницу, её дочь и двух тюремных охранников… Такое насилие над действительностью (на всю страну) принимать тяжело.

Но горазда тяжелей – финал с хэппи энд. – подстреленная Маша Стар оказывается выжившей. Незаконно, но по приказу начальницы, вырвавшие Машу из процесса получения УДО грубые охранники, один из которых всё же подстрелил Машу, когда она сдалась на уговоры Алевтины по телевидению, - эти охранники, взявшись за руки с Алевтиной и Машей пляшут по дороге. И начальница там, и все…

Пусть этот финал выделен в особый формат – маленький экран рядом с титрами, плывущими вверх при окончании действия. – Формальное открытие, по-моему. Но всё равно.

Мне этот хэппи энд кажется данью моде, по которой все российские сериалы имеют его. Что отражает, по-моему, умонастроение либеральное (настоящее, а не притворное, когда либералы в России все, как большевики – чёрно-бело у них всё: мы, меньшинство – креативный класс, вы, большинство – уралвагонзавод, совки отсталые), - настоящее либеральное умонастроение. А именно – в историческом будущем Россия выйдёт, мол, из тупика истории (по магистрали идёт Запад), - выйдет и обретет, наконец, общечеловеческие ценности, которые либералы – все, и настоящие, и притворные, российские – понимают как западные ценности. С развитым гражданским обществом, мол, не допускающим такого произвола полиции, как в фильме “Жги!”.

А раз дань моде, то неожиданность не та, которая есть след подсознательного идеала автора.

Собственно, нарушение производственной дисциплины на телевидении есть цепь в невероятностях, - цепь, кончающаяся упомянутым финалом со счастливым концом.

Всё уладится, всё устроится, всё на свете успокоится, - саркастически пел кто-то, издеваясь над мещанством. Мне кажется, что это пел персонаж, которого играл Высоцкий в каком-то фильме, снятом по Александру Грину, но не могу этого подтвердить.

А зло берёт, что “Жги!” может создать впечатление, что он сам вдохновлён идеалом трагического героизма, которым и Высоцкий был вдохновлён большую часть жизни, борясь за вылечивание заболевшего социализма.

Ну как же… Преодолела себя Алевтина, оторвалась от профессии тюремной надзирательницы и подготовилась под руководством Маши к выступлению в Москве, выгнала мужа, устроившего в доме домострой, вырвалась хоть на время из тюрьмы в Москву, преодолела естественную тягу к новой жизни певицы, ради спасения Маши. – Чем не как у Высоцкого в песнях?

А это обман. Ложный ход. На самом деле двигает режиссёром ложный идеал типа барокко (соединение несоединимого). Тот же самый, какой существовал и в СССР среди высшего слоя общества. Тогда они самообманывались и обманывали других, большинство, что возможно в жизни соединение низкого с высоким при не очень большом самопожертвовании низким (большинству отводилось самопожертвование низким размером побольше). А теперь в возможности гармонии пытаются уверить большинство. Сериалами. – Ну и таким несериалом, как “Жги!”, заодно. – Этим пронзительным пением персонажей: Алевтины в детстве и взрослой. Ничто она и девочка, и надзирательница – с одной, мол, стороны. А с другой – ого, какое впечатление на всех производит её пение. Сама Свобода. Как Тоска в 1800 году в борьбе против, по большому счёту, папства и монархии. Как Пуччини своей “Тоской” в 1887 году “в борьбе” против авторитаризма империалиста Криспи (в 1891-м его кабинет даже пал). Как большевикоподобные российские либералы в жажде цветной революции против авторитаризма и империализма Путина в России. (А Кирилл Плетнёв таких либералов хэппи эндом фильма усмиряет соединением несоединимого, по истинно либеральному.)

И это не подсознательный идеал автора. А вполне себе тот, который превалирует официально в стране.

И я потому, - что нет подсознательного, - не могу признать фильм художественным. (Ибо я такой эстетический экстремист.)

Как факт, меня фильм не взволновал.

Но я у себя на подозрении.

Я мог не взволноваться от злости, что такими плохими показаны исключительно все тюремные служащие.

Это ж один из фронтов информационной войны Запада против России. Там же (да внутренняя пятая колона тоже) хватаются за любую нехорошесть в стране, утрируют её и призывают к цветной революции.

А нехорошестей полно. На ментальном уровне в том числе. Трудно любить русский народ.

Но можно. Да и не прикажешь любви.

Почему Иваныч, начальник колонии (который развёл всю мерзость, тут {хоть она традиционна}) останавливает старшего группы захвата:

"- Погоди, погоди! Она с ней разговаривает”.

Всё-таки не хочет крови. Жалеет.

После того, как Маша оказалась всё-таки подстреленной, на него что: подействовала угроза Алевтины, прозвучавшая на всю страну, что, если с Маши хоть волос упадёт, он сядет? Он от боязни над нею причитает, как над дочкой? А это всеобщее торжество, в Москве, в студии, и в поселении около колонии, что Алевтине удалось, и Маша отпустила заложников… Всеобще торжество. И выгнанного мужа Алевтины, и его пьянчуг-дружков, и милиционеров. Всех! – Чем не предварение Гармонии? Свои же все!

Кирилл Плетнёв не может сдержать любви к народу. И заражает зрителя. И меня в повторном смотрении.

Но я беру себя в руки и вспоминаю, что заражение – приём прикладного искусства, а не неприкладного, которое я считаю высшим, которое невозможно без подсознательного идеала.

22 августа 2018 г.

07.09.2018
10:34

Я допустил ошибку.

06.09.2018
19:45

В муках отсутствия хорошего чтения.

05.09.2018
07:48

Бедность как ценность.