Приготовся к неожиданности, читатель. Но если ты хочешь обрести в наступающем году утраченную нравственную чистоту, вернуться в мир сверкающей юности, стать возлюбленным у самого Господа - положи на свой стол книгу Николая Островского "Как закалялась сталь".
Она оказалась напрочь вычеркнутой из литературной памяти последних десятилетий и лет. Проплаченные журналюги постсоветского розлива учинили вокруг нее такой шабаш, что простодушное читательское стадо ахнуло и заказало читать ее своим детям и внукам, а ваш покорный слуга получил втык от университетского начальства за упоминание имени писателя в лекционных курсах. Оказывается, рукопись романа, легшая на стол редколлегии журнала "Молодая гвардия", изобиловала столь невозможным количеством стилистических и даже грамматических погрешностей, что для ее правки была выделена целая бригада профессиональных литераторов с Анной Караваевой во главе. Поэтому, верещали журналюги, Николай Островский может быть признан в лучшем случае лишь соавтором собственного сочинения, а фактически присвоил чужой труд.
"Все просится сыну людскому, - учил Иисус Христос, - только хула на Духа Святаго не простится." Когда пресекутся времена и сроки, и настанет день Страшного суда, и трепещущее человечество предстанет перед апостольскими вратами, то в качестве пропуска на небеса ему достаточно будет предъявить эту книгу. Ей-Богу, читатель, автор не шутит и не потешает тебя парадоксами. Во всяком случае, лично он так и поступит, держа в левой руке кассету "Русского Переплета", а в правой - названный роман.
Ибо "Как закалялась сталь" является одним из духовных поплавков, удерживающих человечество над поверхностью животного бытия. Если, убрать его из коллективной нравственной памяти, она перекосится, станет неполной.
Недавно продвинутая дура доложила всему Интернету, что ее мама назвала "Как закалялась сталь" ученическим сочинением, а не литературой. Автор хлопнул в ладони от восхищения, когда прочитал это. Именно так! Будьте, как дети, - учил Христос. - Вытряхните из ушей красочные говорения всевозможных Янусов. Стойте на том, что "да" - "да", "нет" - "нет", остальное - от лукавого.
"Как закалялась сталь" - действительно не художественная литература. Это нравственный императив, персонифицированный в раскаленных судьбах главного героя и его единомышленников. Андрей Конкин, сыгравший в 11-серийной телеэкранизации романа главную роль, вспоминает, как режиссер спросил у него, почему в промежутке между съемками он отстегнул от пояса ремень с шашкой.
- Просто так, - не нашелся с ответом Конкин.
- Заруби себе на носу, - сказал Мащенко. - Мы снимаем такой фильм, что "просто так" не имеем права даже напиться воды из-под крана.
Но вернемся в роман и попытаемся прочитать его как роман о любви. Да-да, уму непостижимо, но на его протяжении наш железный коммиссар пребывает во влюбленном состоянии не менее трех раз! Тоню Туманову сменяет Рита Устинович, затем Тая Кюцам, плюс горячее, хоть и краткое сердечное увлечеие героя Анной Брохардт. Сколько раз ты любил и был любим, читатель? Автор этих строк трижды и вспоминает эти времена, как благословенную гармонию плоти, души и сердца. Прошу записать: только влюбленный становится тем Человеком, которого замыслил Бог.
Первая любовь Павла - Тоня Туманова. Сказать о ней, что она всего лишь мещанка, значит, усомниться в нравственных качествах самого Павки. В ней есть сила характера, она образована, культурна и при этом отчаянно смела. Она не боится спрятать возлюбленного, которому грозит расстрел за освобождения матроса Жухрая, в доме собственных родителей. Она сумела разглядеть в "оборванном кочегаре" мужественного романтичного юношу и переживает свое чувство не менее глубоко, чем ее избранник. Но ей глубоко чужды интересы любимого: любя Павку, она презирает его окружение. Она оказывается чуждой и даже враждебной Революции, вне которой возлюбленный не мыслит своего существа. "Меня ты полюбила, а идею не можешь полюбить", - бросает ей однажды Павел, и его любовь постепенно сходит на нет.
Почему тогда так же бесплодно завершается его роман с Ритой Устинович? Ведь при том, что в ней не меньше, чем в Тоне Тумановой, глубины и обаяния, она еще и профессиональная революционерка, активистка, комсомольский вожак. В ней нет ничего, что оттолкнуло Павла от Тони. С Тоней Павел расстался потому, что разлюбил ее. С Ритой - именно потому, что ее любит. Бессмыслица, мазохистический эксперимент? Вспомним, однако, сцену, где Павел застает у Риты незнакомого военспеца, развалившегося с ногами на ее девичьей постели. Павел потрясен, он целую ночь блуждает в помраченном состоянии по околице, ревнуя и ненавидя. Впоследствии выясняется, что гость был родным братом Риты, прибывшим с фронта на побывку, и, таким образом, причина для ревности вроде бы устранена, но Павел ставит перед собой вопрос: если любовь хоть на минуту заставляет революционера забыть о революции, нужно изъять ее из своей жизни, какой бы жестокой эта вивисекция ни была.
...Подозреваю, что число читателей этого очерка постепенно приближается к нулю, но это их, а не очерка вина. Значит, у отбывших не хватило способности "стать, как дети", обрести вторичное целомудрие и вернуться в собственные младые годы, исполненные простоты, свежести и нравственной чистоты. Продолжим разговор с оставшимися и спросим, нет ли противоречия в том, что Павел, разлюбив Тоню и вырвав из сердца любовь в Рите, с такой готовностью сблизился с Таей Кюцам? Ведь, положа руку на сердце, Тая бесконечно уступает его предыдущим избранницам. Она и проще, и нерешительней, и провинциальнее - короче говоря, не особенно интересна, как личность. Она и Павку-то не столько полюбила, сколько ответила на его чувство. Их взаимные признания приводят на ум тоскливую матримональную сделку. Только что Павел опасался, что любовь лишит его частицы сил, предназначенных Революции, как вдруг предлагает очередной избраннице не только сердце, но и руку.
В этом нет никакого противоречия. Уж, конечно, Павел не пошел на попятную, почувствовав близящуюся физическую неподвижность и смерть. Сосуд его жизни неотвратимо иссякает, но он ищет возможности отдать эти последние капли Революции и находит эту возможность в привлечении еще одной единицы "в лавину железного штурма".
О художественно-литературных кондициях романа. Здесь тоже не все так просто, как может показаться на первый взгляд.
Любое произведение литературы каком-то смысле автобиографично. Каждый персонаж несет в себе отзвук миропонимания и мироощущения автора, является материализацией, персонификацией его душевных состояний. В наиболее парадоксальной форме это высказал Гюстав Флобер: "Мадам Бовари" - это я". Герои Льва Толстого поражают своей неповторимостью и самобытностью, но они переживают, ошибаются, нравственно возрождаются именно "по-толстовски", в соответствии с духовными перипетиями его собственной жизни.
Но в подавляющем большинстве дооктябрьской литературы налицо лишь д у х о в н о -биографическое сходство. Напротив, литература первых лет Октября проникнута "буквальным" автобиографизмом. Революционное поколение художников прожило такую напряженную, исполненную постоянного риска, опасностей, мужества жизнь, что стремление написать о своем современнике неуклонно подводило их к необходимости писать о себе. А. Фадеев до того, как стать автором "Разгрома", партизанил на Дальнем Востоке, сражался с белогвардейскими соединениями атамана Семенова, вместе с делегатами Х съезда комсомола штурмовал по льду Финского залива мятежный Кронштадт, организовывал партработу в Ростове-на-Дону. Д. Фурманов, автор "Чапаева", служил комиссаром у прославленного комдива, устанавливал Советскую власть в Средней Азии, выбивал врангелевский десант с Кубани. Ю. Либединский подавлял эсеровскую вандею в Поволжье, А. Гайдар командовал революционным полком, Вс. Вишневский был пулеметчиком Первой Конной, Б. Лавренев командовал бронепоездом.
Но даже среди этих биографий жизнь Николая Островского выделяется абсолютным, беспримесным соответствием прекрасным и яростным богам революции. Она сама по себе представляет нравственно-эстетический феномен, равный по силе и характеру лучшим творениям героического искусства.
Вместе с тем наличие определенных ножниц между жизнью Павки и Островского несомненно. Островский-писатель изменял, хронологически переставлял отдельные эпизоды жизни Островского-человека в той мере, в какой этого требовали специфические законы художественного характера. Например, борьбе Корчагина со своим смертным недугом в романе отведена всего десятая часть, в то время, как Островский был прикован к койке треть своей жизни, и именно этот период его биографии превосходит по драматизму все предыдущие. Островский убрал в подтекст, вынес за пределы повествования долгие годы неподвижности героя не потому, что сомневался в своей способности адекватно передать на бумаге глубину и сложность его переживаний, а потому, что сами эти переживания были расценены автором, как нечто третьестепенное, малосущественное для главной правды о личности корчагинского склада.
Требуется известное усилие, чтобы представить дистанцию, отличающую духовное "я" Корчагина от сознания каждого из нас. С. Трегуб, сравнивая последние годы Островского с аналогичными драмами ряда европейских художников, упоминает имя Марселя Пруста, создавшего на материале многолетнего уединения пятнадцатитомную эпопею "В поисках утраченного времени". Но о чем должен был рассказывать и в какие психологические лабиринты углубляться автор, чей "опыт болезни" как раз и выразился в преодолении всех этих лабиринтов, в освобождении от всякой психологической рефлексии? Биография Павки от первой до последней строки предстает, как беспрерывная цепь действий и поступков. Этим и объясняется резкое "стяжение" художественного времени к концу романа, вызванное принципиальной установкой на событийность, а не на психологизм. Прогрессирующая болезнь Павки неумолимо сужает внешние горизонты его жизнедеятельности, расширяя внутренние; ее видимое и скрытое содержание все больше оказывается в обратной зависимости, но Островский неуклонно выдерживает событийный ход повествования, лишь изредка позволяя себе отступления, подобные, например, следующим: "К концу работы чаще обычного стали вырываться из тисков недремлющей воли запрещенные чувства. Запрещены были грусть и вереница простых человеческих чувств, горячих и нежных, имеющих право на жизнь почти для каждого, но не для него". То, что в художественном сознании иного типа, в иной "человековедческой" системе отсчета заняло бы десятки и сотни страниц, здесь сжато до нескольких аскетических абзацев. Это преобразование повествовательных пропорций внутренне соотнесено с главной особенностью корчагинского характера: преобладание дела над словом, решения над сомнением, практического участия над теоретическим сочувствием. Но чем последовательнее автор отказывается от героико-психологической драматизации внутреннего мира Павла, с тем большей силой наше сознание ощущает скрытый нравственно-психологический айсберг, на котором зиждится каждый корчагинский поступок. Разве не так, читатель?
Мы привели лишь некоторые свидетельства того, что "Как закалялась сталь" достойно полноценного литературоведческого анализа. Но его главное достоинство, конечно, не в этом. Оно в высочайшей нравственной энергетике романа. Это, вот именно, больше, нежели литература. Роман был переведен на все языки мира, трижды экранизирован, о нем восторженно отзывался такой изысканный стилист, как Андрей Платонов, а в наше циничное время ему посвятил статью один из лучших критиков современности Лев Аннинский ("Зачем душе сталь?"). Те, кто толкуют о его беспомощности или обвиняют автора в плагиате, есть гробы повапленные и духовные недотыкомки. Они не ведают, что творят, и будут изблеваны в день Страшного суда.
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ