Роман с продолжением
3 мая 2012 года

Валерий Куклин

ИШАКИ

или

СВЯТО МЕСТО ПУСТО НЕ БЫВАЕТ

(роман, предыдущее | предыдущее | продолжение | предыдущее )

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ.  СУВЕРЕННАЯ

Свято место пусто не бывает
Народная мудрость

Глава первая. СМЕРТЬ КУАНА

Эпизод прекращения драки ослиным криком ставшего уже при жизни великим Куана рассказывали мне спустя двадцать лет свидетели этого чуда с восторгом в голосе и упоением в глазах, как рассказывали, должно быть, про воскрешение Лазаря древнееврейские родственники восставшего из мертвых. И было их в Каскелене 1982 года никак не меньше двух десятков. Обоих полов и разных возрастов. Так расказывают в народе о событиях действительно важных, не навязанных в качестве таковых СМИ и начальством, а воспринятых обществом в качестве знаковых на уровне не разума, а живущего внутри нас и без нашего ведома вспыхивающего чувства совести и справедливости.

- Наш белый осел, - говорили каскеленцы, - сделал нас умными. У нас сразу после той полудраки шесть пар казахско-русских появилось и чеченцы перестали носить ножи. А уйгуры стали записываться в вечернюю школу. И памяник Ленину совхоз построил, - добавляли при этом, показывая на стоящую на трехметровом постаменте с надписью золотыми буквами "Учиться, учиться и учиться" гипсовую фигуру с протянутой вперед рукой и с лысой головой. - За свои средства.

А еще через семь лет ¹⁹⁵  я сам пересказывал в Москве историю с мудрым ослом, прервавшим межнациональную распрю в отдельно взятом селе, своим опонентам в спорах о культе личности Сталина и о выдуманной в США идее о необходимости развала СССР на национально обособленные и взамно озлобленные государства.

- Ишак тот каскеленский, - утверждал я, - был поумнее всего нынешнего советского народа скопом и всех руководителей "нашей родной Коммунистической партии Советского Союза во главе с выдающимся деятелем международного коммунистического движения, верным ленинцем и вождём рабочего класса Михаилом Сергеевичем Горбачевым" ¹⁹⁶ . Ура, товарищи! Нас ждет серия великих потрясений и массовое вымирание. Под восторженный галдеж "всего прогрессивного человечества и верных друзей Советского Союза".

А еще тринадцать лет спустя, в 2002 году, когда из Алма-Аты заехал в Каскелен, чтобы повидаться с мамой Бауржана Айшой-апой, мало кто вспомнил про едва не случившуюся в Дворце культуры драку между семиреками и казахами. Зато услышал я в тот раз немало историй о том, как дерутся ныне по всему Казахстану всевозможные защитники своих национальных исключительностей, не умея при этом ни коня запрячь, ни трактор отремонтировать, ни отару с гор в пустыню перегнать, с пустыни в горы, ни даже просто до дома ведро воды пронести и не расплескать. Кто прав из них, кто не прав, зависит теперь лишь от количества денег в пазухах. Ибо в Казахстане по сию пору пазухи являются истинным хранилищем имеющейся у человека наличности. О ловкости рук и ухищрениях нынешних казахстанских карманников мне рассказывали самые различные истории с такого рода деталями, что говорили они о едва ли не о всенародном искусстве воровства - и каждый рассказчик со знанием дела советовал мне денег при себе много не носить, кошельком или портмоне не пользоваться, добрым улыбкам людей не доверять, не позволять к себе никому приближаться, припомнить навыки нескольких выученных мною в школьные годы приемов самбо, а клюку свою, помогающую мне передвигаться из-за хромоты, использовать в качестве средства защиты и нападения.

Ни одного немца в Каскелене я уже не встретил - все уехали на родину предков, то есть в Германию, лишившись заработанных в Казахстане пенсий, домов, скота и вещей - то есть всего того, что они потеряли и в 1941 году, оказавшись ссыльными, но все-таки в своей стране. И, что удивительно, став иностранцами, никто из них уже не требует от народов Казахстана вернуть им честно все заработанное на Родине ¹⁹⁷ .

Уехали из Каскеленка и потомки бывших ссыльных: кто в Сибирь, кто в Россию, а кто в Бельгию и в США, принимающих свидетелей Иеговы со всего мира. Потому что так уж повелось в Каскелене в период перестройки - члены этой секты превратили некогда процветающее село в неухоженный перевалочный пункт русскоязычных беженцев из Киргизии и Казахстана на Запад ввиду близости Каскелена к Алма-Ате и, соответственно, к аэропорту, а главное - к посольствам иностранных государств, набившимся в теплый город, как кильки в консервную банку.

Остались из прежнего каскеленского Интернационала лишь казахи рода Чапрашты, плюс ставшие теперь частично членами секты свидетелей Иеговы и желающие уехать непременно в США семиреки.

Эти коренные каскеленцы были все еще основным населением села. Но рядом уже жили: пятнадцать семей чеченцев (шла очередная русско-чеченская война), две семьи ингушей, множество так и не взятых Китаем назад уйгур, а также переехавшие в опустевшие каскеленские дома из дальних районов казахи других родов объединения Дулат да киргизы так называемого Правого крыла, не ужившиеся в издавна славящейся своей строптивостью и людскими кровопусканиями Чуйской долине. Одно время жили тут курды-месхетинцы, сбежавшие от резни в Оше в период перестройки, но не прижились, уехали куда-то в вильную Украину, откуда рукой подать до родины их предков - Грузии. То есть новых людей стало в Каскелене не больше, чем старожилов, но и не меньше, а где-то пополам.

Если же учесть умерших стариков, плюс выросший до взрослого состояния молодняк, то лиц знакомых в Каскелене, когда я вылез из двухэтажного германского производства автобуса и, опираясь на клюку, направился с рюкзаком за плечами в сторону улицы Маншук Маметовой, сразу и не увидел.

Казалось, некому уж тут помнить не только обо мне, но и о великих деяниях белого ишака. Не с кем, казалось мне, помянуть Бауржана, Умурзака-агу и Куана. Некому руку подать.

И - что странно - никто не кланялся со мной при встрече, как в былые годы бывало тут на каждом шагу, никто не сказал мне ни "Здравствуйте!", ни "Салям Алейкуум!", ни "Саламат сызба", а не то, что непременное всегда в казахских селах "Кал калай?" ¹⁹⁸ 

Заборы перед некоторыми домами выросли, словно их поливали и хорошо удобряли, хоть они и стали железобетонными и порой с колючей проволокой поверху. Арыки высохли, трава вдоль них выедена овцами до самой земли. Из-под запертых ворот то рычали, то лаяли злые собаки. Не видно ни кур, ни гусей, ни уток, раньше внаглую лезших прямо под ноги. Асфальт с улиц и тротуаров исчез, деревья, растущие вдоль них, превратились в пеньки с объеденными скотом остатками прикорневых побегов. Общественных зданий не встретил ни одного - все разрушены, стоят огрызками и обломками, корябая ставшее низким небо. Не Каскелен 21 века, а словно в Сталинград зимы 1942-43 годов. И пустующий постамент с гипсовыми кусками ног Ленина под ним подчеркивал это впечатление.

А еще был колючий, горячий ветер со стороны далеких отсюда пустыни Муюн-Кумы и горы Жамбыл...

* * *

Айша-апа стала совсем старенькой, усохшей и даже ростом меньше, похожей на ребенка.

Она сидела, закутавшись в подаренный мною большой цветастый платок, за малым достарханом, ласково улыбалась и смотрела на меня так, словно никак не могла налюбоваться. На вопросы мои отвечала односложно - точно также, как я отвечал в Москве на вопросы своего живущего в России шестилетнего внука о том, как живется мне в Германии и "почём там плюшевые мишки".

И от этой односложности и нескрываемого удивления соседей Айши-апы по поводу моего появления здесь, я ощущал неловкость и думал:

"И вправду, зачем было ехать в такую даль? Ведь ни разу даже не написал ей".

Оставшиеся в живых дети Айши-апы жили кто в Алма-Ате, кто в Астане, а кто и вовсе в Америке. С внуками ж мамы Бауржана и с правнуками, присутствовавшими на нашей встрече, было беседовать совершенно не о чем. Они просто не понимали, что нужно этому русскому из Германии в их доме. Ладно бы денег - только что появившихся евро - привез, а то так - подарок бабушке, у которой и так всего, что ей нужно, и без немецких нарядов достаточно.

- Ты, дед, - сказал мне по-русски и совсем не в традициях казахского гостеприимства один из бауржановских племянников по имени Бекет, пришедший, когда я уже собрался встать из-за достархана и провести ладонями омывательные движения вдоль лица, как это следует делать по казахской традиции при покидании застолья, - долго у нас не засиживайся. Отдал подарок, поговорил - и давай назад в Германию. У нас тут свободная страна, мы к вам не лезем - и вы к нам не лезьте. У нас тут своих свидетелей навалом.

Слегка полноватый тридцатилетний мужчина этот, по-видимому, слышал обрывок моего с Айшой-апой разговора, когда разувался возле дверей перед тем, как войти в дом. Ибо я как раз рассказывал маме Бауржана о своем житье-бытье в Берлине и том, что вся наша семья вспоминает Казахстан с теплотой в душах, с любовью и благодарностью ко всем казахстанцам.

- Болды, - коротко приказала Айша-апа, совсем не повышая голоса, но так, что слова ее звучали приказом. - Отыр.

И молодой человек тут же сел за столик и взял в ладонь протянутую ему сидящей возле самовара девушкой пиалу чая.

Потому что в Каскелене младшие слушаются старших.

Пришлось отказаться от прощания и мне. Ибо покидать стол после обращенных к тебе слов только что вошедшего - высказывать свое неуважение к дому и его хозяйке. А мне ссориться и обижаться на глазах мамы Бауржана не хотелось.

- Кал калай? - спросил он.

- Жаксы, - ответил я.

Чай вместе со мной и бабушкой Бекет попил. Потом вызвался проводить меня.

Я же намеренно не взял с собой рюкзак, оставил его во дворе и, прихватив лишь клюку свою, молча отправился в сторону ущелья со слабо различимыми отсюда развалинами старой мельницы.

- Остановка - там, - показал Бекет в сторону развалин сельпо.

- Я сначала там посмотрю, - ответил я, указывая в сторону места, откуда когда-то Бауржан, Петька и Куан возили в село муку.

- Раз интересно, смотрите, - пожал плечами Бекет. - Следующий автобус через час, - ухмыльнулся и продолжил. - В Германии расскажете, - перешел на уважительное обращение, - может, к нам туристы приедут, - и пошел рядом.

Я промолчал - и он тоже не стал развивать свои мысли ни об автобусе, ни о Германии, ни о казахстанском туризме.

По дороге Бекет рта не раскрывал, лишь искоса бросал в мою сторону недовольные взгляды. Но делал это не явно - каскеленское воспитание не позволяло ему обхамить меня окончательно и послать подальше. Хотя душа его явно требовала именно такого поступка.

Идущее на убыль солнце било нам в лица. От земли шел терпкий запах полыни, пыли и перегретого солнцем камня. Предгорная степь была изрядно сухой, усыпанной мелким серым щебнем, перевитым, в свою очередь, стелющимся шиповником, частью цветущим, частью с крохотными красными ягодками. Встречались изрядно подвядшие, отцветшие и пониклые кусты дикого пиона, крупные плоские камни, через которые приходилось переступать, а также основательного размера такие же серые, невыразительные глыбы, которые хорошо утоптанная тропинка огибала. Между ними прыгали серые и тускло-желтые кобылки, изредка раскрывающие свои розоватые крылья и планирующие параллельно нашему курсу. Звенели обычные в жаркую погоду цикады, пела бесконечную свою свристелку каменка.

Дошли до могилы Куана.

Странным мне показалось то, что могила осла оказалась посещаема. Ибо тропа была основательно утоптанной. Мусульманское и православное кладбища находились на другом берегу Каскеленки, а сворот к развалинам мельницы зарос набравшим белый цвет жирнолистым могильником и почти не различался на расстояниии пяти метров от явно рукотворного холма без креста и без могильного камня.

- Вам сюда? - спросил он, показав рукой на эту весьма внушительную груду красиво уложенных в подобие конуса земли и камней.

- Не думаю, - признался я. - Это что-то не то, что я ожидал тут увидеть.

Бекет пожвл плечами.

- То самое, то самое, - сказал он, и тут же тусклым голосом сообщил, что под этим курганом лежит легендарный богатырь Куаныш, дух которого все семьдесят лет советской власти защищал казахов рода Чапрашты от всевозможных напастей, сотворяемых богопротивными большевиками. Еще сообщил он, что дух батыра воплощался в течение многих столетий не только в людей, но и во всевозможных других животных, и даже в ишаков. Точнее, в одного ишака, который был бел окрасом, то есть от переживаний за людей он поседел, но...

- Спас тысячи людей от голода в 1963 году, когда в результате бестолкового хрущевского правления вся страна оказалась без хлеба, - произнес он заученную фразу, словно вставшую из учебника по новейшей истории Казахстана. - А потом принял мученическую смерть от... - споткнулся, хотел, по-видимому, сказать "русских", но раздумал и закончил, - злых людей. Теперь жители Каскелена ждут, в ком святой Куаныш воплотится вновь.

На этом месте мне опять захотелось прекратить свое правдивое повествование о белом осле из Каскелена. Уж очень показался нелепым услышанный от Бекета винегрет идеологических доктрин, нащипанных из антикоммунизма и махрового национализма, пересыпанный выдранными из контекстов штампами христианской, мусульманской и буддистской терминологий. Получается, что я половину планеты пролетел, проехал и прошел, чтобы услышать тот же самый вздор, что долдонили мне в Германии бывшие мои сограждане по Советскому Союзу: будто и я, и все мои друзья и близкие, и наши отцы, матери, деды, бабушки, прадеды и прабабущки были мерзавцами и скотами, и только с распадом СССР все мы - выжившие в Геенне огненной перестройки - стали хорошими.

Стало мне не столько противно от слов Болата, сколько смешно: внук "советского сенатора", законодателя и хранителя советских законов пытается убедить меня, профессионального диссидента, оттарабанившего десятилетний срок за "антисоветскую агитацию", в том, что советская власть якобы мучила голодом и холодом его народ. И вот сейчас, когда я уже в Берлине пишу эти строки, меня так и подмывает перенести акцент повествования с судьбы ишака Куана на приведение цепи доказательств того, что в советское время большинство казахов жило свободными, в достатке и счастливо, а главное, с другими народами СССР дружно. В этом ключе, должно быть, я и должен продолжить повествование свое.

Ведь по законам прозаического жанра было мною уже достаточно написано для того, чтобы читатель поверил в происходившие в Каскелене в 1958-62 годах необычные события - и вместе со мной поразился тому, какими извилистыми путями идет мысль народов, как легко бывшие коммунисты перекрашиваются в оголтелых мракобесов со средневековым образом мышления, как трудно в народных преданиях и сопутствующих им вымыслах откопать зерно истины.

Но я не стал оспаривать Бекета и не стану убеждать читателя в том, что Советский Союз был реализованной мечтой человечества о Городе Солнца. Это - неправда. Сам факт всенародного предательства в 1991 году своего долга говорит о том, что "социалистический эксперимент в одной, отдельно взятой стране" ¹⁹⁹  не удался ни Ленину, ни Сталину, ни их преемникам-изменникам. И те люди моего поколения, кто не тоскует по той стране, не имели сердца тогда, не имеют его и сейчас. Что до детей, внуков и правнуков наших, то они судят о нашей Родине по газетам, телевидению, радио и книгам, принадлежащим нашим врагам, а потому лгущим о нас и наших отцах и дедах. Спор наш бессмысленен, как спор землян с марсианами о том, какого цвета Солнце. Я ведь тут пишу не историческое исследование ²⁰⁰ , а историю жизни и удивительных деяний Куана - самого великого из всех в действительности живших на этой планете ослов, уступающего в народе по популярности лишь ослу Насреддина - существу, скорее, выдуманному, чем реальному.

Но уже тогда - в 2002 году, десять лет тому назад - я обратил внимание на одну деталь, которая мне подсказала, что довольно скоро и Куан понемногу превратится из осла реального в ишака мифического. То бишь я ощутил себя сопричастным к рождению новой легенды.

А еще за двадцать лет до того разговора с Бекетом у могилы Куана, то есть когда осел был уже двадцать лет как мертв, а Бауржан еще жив, мы гостили у его мамы (Умурзак-ага к тому времени уже покинул этот мир), ишаки в Каскелене водились, этот самый холм над могилой осла был значительно ниже, то есть был выше колен, но не достигал мне причинных мест, и выглядел не таким ухоженным, как в мое посещение вместе с Бекетом. Вырос холм раз так в восемь вверх и, соответственно, расширился, достигнув пятиметровой вышины с диаметром в основании двадцать где-то метров. Говорю про диаметр потому, что холм этот был идеально круглым и обложенным снизу приблизительно одного размера глыбами серого и красного гранита, аккуратно чередующими друг друга.

Мельница каскеленская в том далеком 1982 году была цела, молола зерно в муку, а не представляла собой нынешнюю груду зарастающих колючим мордовником и ощипанным шиповником глиняно-каменных руин. Да и встреченный нами по пути сюда пруд еще не высох, был полон воды, по которой плавали белые и тёмные флоты каскеленских домашних гусей и уток, а ныне мёртвые берега в те времена были покрыты зарослями травы по имени "раковые шейки" с белыми потеками птичьего кала, видимыми на сочной зелени издалека. Горы здешние в моей молодости не были угрюмо-молчаливыми, а переговаривались между собой голосами кекликов ²⁰¹  и сорокопутов, шорохом листвы. Ущелье реки Каскеленки не молчало, как теперь, а было наполненно пением птиц доброй сотни видов. Я в 1982 году прошел ущелье до самого перевала и не встретил ни одной пасущейся там овцы или коровы. Зато встретил снующую меж веток райскую мухоловку, поющего по весне соловья бюль-бюля, скачущих по камням трясогузок и синих птиц, шныряющих по веткам лесных сонь, хрюкающих по ночам дикобразов, да и кабаньи следы с лёжками в правых отвилках встречались, а в левых охотники из Алма-Аты стреляли зимой ныне повсеместно в Казахстане исчезнувшщих уларов ²⁰² .

Пней от вырубленных деревьев раньше не было заметно, а потому и воды было в Каскеленке больше. И бараньи тропы по склонам гор змеились раньше не по голой, осыпающейся серой почве, а вдоль зеленой щетины трав и колючек дикой вишни.

Все эти мелкие приметы заставляли меня не поверить легенде, поведанной мне сначала племянником Бауржана, а потом и догнавшим нас хранителем могилы святого Куаныша - мужчиной зрелым, телом рыхлым, с куцей бородкой и хитрыми, бегающими глазами на вытягнутом лице, увенчаном не совсем по правилам наверченой белой чалмой. Халат на его плечах был узбекским, полосатым, почти новым, но уже изрядно грязным, засаленным на локтях и на подоле, на обшлагах рукавов заметны были белые пятна, а босые ноги обуты в старые калоши со слегка загнутыми вверх носками. Словоми, типичный бездельник и хитрец Алдар-Косе ²⁰³  из сказок, рассказанных Айшой-апой в далеком его детстве.

Сообщение двух сих лиц о новоявленном древнем святом Куаныше показалась мне лукавством "безбородого обманщика" еще и потому. что хранитель, словно невзначай, признался, что он - Аргын. Для многих русских эта информация не значит ничего, но я понял, что хранитель священной могилы из рода Аргын является человеком пришлым на земле рода Чапрашты, а потому не должен знать местных легенд хорошо и тем более стать кем-то вроде гида при могиле по-настоящему святого человека. Ибо всякий Аргын на земле Чапрашты походит на эскимоса на земле бушменов либо кафров ²⁰⁴ .

Я так и сказал Аргыну.

Хранитель ответил, что я - плохой человек, если не верю древней истории казахского народа и пытаюсь оскорбить память о святом Куаныше, умершем без малого тысячу лет тому назад и похороненном под этим вот самым курганом. И, если я буду упорствовать в своем стремлении принизить авторитет святого Куаныша, то он призовет сюда весь Каселен - и меня побьют камнями.

Эта угроза показалась мне настолько абсурдной и забавной, что я рассмеялся.

- Прямо-таки камнями? - переспросил. - А разве это - не нарушение обычаев Шариата ²⁰⁵ ? Камнями бьют на Востоке лишь падших женщин.

Тогда Аргын, подобрав полы грязного халата, бросился к селу с неразброчивыми для меня криками на казахском языке, а я, не обращая уж внимания на стоящего неподалеку Болата, положил клюшку на камни, присел рядом с могилой Куаныша и задумался.

Мне совсем не хотелось объясняться с вооруженными камнями мракобесами, которых за годы моего отсутствия в Казахстане стало так много, что я по дороге сюда встретил таких никак не меньше десятка. А если верить доходящей до меня информации через СМИ, то таковых в бывшей братской всем советским республике стало уже миллионы.

Достаточно было вспомнить одетого в живописное рубище дервища моих лет, который в зале ожидания железнодорожного вокзала станции Алматы-2 громко прокричал проклятие и плюнул в мою сторону, а видевшие эту сцену полицейские демонстративно отвернулись. Дервиша этого я помнил по выступлению его на республиканском конкурсе художественной самодеятельности "Жигер" в помещении Дворца культуры имени Ленина в Алма-Ате, где он занял какое-то призовое место и ощущал себя жутко оскорбленным за то, что место это было не первым. Он мог помнить меня, как члена жюри, которому он заискивающе заглядывал в глаза и обещал хороший той за первое место. Тогда он был членом КПСС и числился директором какого-то из Домов культуры. А теперь на вокзале сей советский идеолог совал всем подряд под нос изрядно истрепанный томик "Корана" на русском языке и кричал по-русски: "Читал? Нет? Плати!" На мой же ответ, что я читал "Коран" по-русски в хорошем переводе, он ответил проклятьем и плевком мне под ноги.

- Эх, Бауржан, Бауржан... - вздохнул я. - Знал бы всё это ты...

Над рукотворным холмом и и мной повисла тишина, нарушаемая лишь треском цикад да посвистом кружащего где-то в вышине жаворонка.

- Так вы - Куклин? - спросил с удивлением в голосе промолчавший всю мою перебранку с хранителем кургана Бекет.

- Да, - ответил я, - Куклин.

- Так что же вы сразу не сказали! - воскликнул он, переходя с казахского на русский. - Я ж знаю вас! У меня есть ваши книги. Вы же - друг дяди Бауке.

Мне пришлось браться за клюшку, с трудом подняться на ноги и изрядно потрудиться, чтобы унять его зряшные восторги, поклоны и желание извиниться за высказанное им хамство в отношении меня, оказавшегося в памяти его семьи едва ли родственником.

- Этот Аргын, сука! - продолжил Бекет ругаться по-русски уже после того, как понял, что я на самом деле не обижаюсь на него и готов признать его достойным зваться племянником Бауржана. - Сейчас вернется падла - я ему башку оторву. Какого человека хотел побить! Да еще камнями!

Пришлось просить его вернуться в село, успокоить хранителя могилы, а меня оставить в покое.

- Я вернусь часа через три, - сказал я, - Только скажи, за что ты на меня изначально взъярился?

- Так я думал, вы этот... - замялся Бекет, -... свидетель Иеговы. Узнали, что бабушка старенькая, вот и решили подослать вас из Германии. Чтобы вы дом ее купили. У нас эти свидетели уж пол-аула захватили. Я и подумать не мог, что вы - Куклин.

- Да, нет, - рассмеялся я. - Я - не свидетель. Хочешь паспорт покажу? Только он у меня немецкий.

- Да я и так вижу, - услышал неожиданный для себя ответ. - Дядя Бауке рассказывал, что дед мой Умурзак говорил ему: "Куклин - из всех русских один, кто солнцу в лицо смотрит".

Это был не просто комплимент. Это было признание Бекетом меня своим по-настоящему. Так я эти слова его понял в тот момент, но в чем их суть узнал несколько позже.

- Ну, я побегу. Три часа - это нормально! - сказал Бекет. - Барашка зарежем, каурдак приготовим, к ночи будет бешбармак ²⁰⁶ , - и помчался к селу, только пятки засверкали.

"По-видимому, в этой семье я и вправду пользуюсь некоторой популярностью", - подумал я, отвернувшись от солнца и глядя Бекету вслед.

Ибо барана режут в казахской семье не для каждого гостя, а только для почетного и уважаемого. Такое отношение нельзя игнорировать, от такого приёма нельзя отказываться, надо вести себя так, как то велит делать обычай: спокойно идти в дом мамы Бауржана через три часа, пить, есть там, делить между остальными гостями баранью голову, слушать разговоры, изрекать умные мысли и всем видом своим показывать, что ты доволен оказываемым тебе почетом. Иначе - обидишь хозяев.

Только вот при чем тут солнце? Мало ли кто смотрит на него?

И еще странно: чем я заслужил почет? Да и заслужил ли? Мало ли у Бауржана было при жизни друзей? Его всегда и все любили. Я встречал его однокурсников и в Казахстане, и в Киргизии - и все отзывались о нем очень хорошо, а порой даже восторженно. У такого человека просто не могло быть врагов. Он даже язвил так, что я на него, например, не обижался. А однажды, когда я нарушил условия ссылки и оказался с ним вместе далее, чем за 70 километров от места прописки, то есть в одной из киргизских долин, он без слов переоделся в мою энцефалитку, отдав мне свою рубаху и куртку, чем ввел в заблуждение милицейский кордон, ищущий русского бородача в энцефалитке, и позволил нам прорваться сквозь перевал Уюк на территорию Казахстана. Если бы меня обнаружили в тот раз, то посадили бы нас обоих ²⁰⁷ .

Такой поступок многого стоит.

Потому я считаю, что это мне надо почитать Бауржана, а не ему - меня, и уж тем более - его родственникам.

Передо мной громоздилась - я это точно знал - вовсе не гробница мифического батыра Куаныша, не то убившего подобно библейскому Самсону ослиной челюстью десять тысяч филистимлян, не то укравшего у соседнего бая десять тысяч баранов и накормившего ими весь свой род, а просто насыпь над могилой белого осла Куана, принадлежавшего четыре с половиной года своей жизни юному Бауржану, а потом ставшему собственностью СССР вообще и совхоза "Каскеленский" в частности.

Осел этот требовал от каскеленцев, по моему мнению, большего почета, чем я, лучшей памяти о нем и большего почтения.

Я плюхнулся задом на горячий от жара солнца плоский камень, поелозил на нем задницей и, уставясь закрытыми глазами на солнце, дождавшись, когда камень остыл, погрузился в воспоминаия о рассказах каскеленцев о жизни и о великих деяних Куана...

* * *

Сорок лет назад, в ночь перед отъездом Умурзака-аги после проведывания семьи в Алма-Ату, налетел на юг Казахстана шквальный теплый ветер, срывая крыши с домов, валя тополя, вырывая их с корнями из земли, поедая снег столь стремительно, что наутро еще вчера грязно-белые просторы предгорной степи превратились в черные и салатового цвета ²⁰⁸  квадраты полей, усыпанных вытаявшими из-под снега раздувшимися трупами ослов и лениво бродящими между ними волками и шакалами с вываливающими от обжорства языками и с раздутыми животами.

Сайгаки рванулись на север к своим "родильным домам" на целинных землях, а волкам было уходить за ними ни к чему - дармовой пищи без охоты на юге оставалось вдоволь ²⁰⁹ . А это означало, что вскоре, выев всю ослиную падаль, они начнут нападать на отары и резать овец, коров, коней.

Вонь стояла столь страшная, что у некоторых молодых каскеленок текла носом кровь. Потому, провожая изрядно помятого и воняющего за версту сивухой депутата, жители села просили его только об одном: принять закон, по которому быстро бы убрали трупы ослов из степи и повысили премии за шкуры волков.

- А мы уж советской власти поможем, - добавляли при этом. - Не впервой.

А как только депутат с шофером уехали, так все каскеленцы сразу же толпой бросились к сараю, где спокойно и безмятежно дремал на привычном с детства месте Куан. И там селяне принялись ссориться, споря о том, кому ставший теперь совхозным ишак нужем первому, а кто со своими хозяйственными проблемами подождет.

Спор разрешил Бауржан, который был хоть роста и невеликого всегда, а в те десять лет от роду казавшийся с виду и вовсе не старше лет восьми, но тело имел крепкое, голову большую, покрытую плотной курчавой шевелюрой (став взрослым, он носил шапку 62-64 размеров), ходил походкой бывалого кавалериста враскоряк, голос имел звонкий, высокий, чистый, как пионерский горн, - и все это делало его похожим на маленького мужичка с ноготок, сошедшего с обложки библиотечной русской книжки, которую в Каскелене на дом никому не выдавали, но позволяли учительницам на уроках внеклассного чтения читать вслух.

- Куан сам решит, - заявил мальчик безаппеляционно. - Сначала пусть дома отдохнет, успокоится, а потом уж вам помогать станет, - после чего добавил. - Я думаю, что станет.

Вступать в спор с ребенком было глупо, а память о проказах мальчика с ослом, случавшихся ранее, подсказывала каскеленцам, что лучше уступить Бауржану сейчас, чем потом многие годы мучиться от мести не кого-нибудь там, а сына самого депутата Верховного Совета Казахской ССР. И каскеленцы согласились подождать. Хотя сделали это вовсе не потому, что решение мальчика и на самом деле показалось им мудрым, а потому что все они знали точно: "плетью обуха не перешибешь" и "против ветра мочиться не стоит".

Так совхозная собственность в лице осла Куана осталась в родном стойле.

Тогда-то и получил Куан от Бауржана первый свой кусок хлеба, посыпанный солью.

- Ты не думай, - говорил при этом Бауржан. - Я тебя не неволю. Не захочешь работать на них - я заставлять не буду. Только ты сам подумай: как в колхозе жить без ишака? Это в Москве не понимают. А ты-то понимать должен. Ты все-таки ишак, а не министр какой - нибуль там. Министер к нам недавно приезжал. Из Алма-Аты. Толстый, важный, а дурак. Ата говорит, они там министерские все дураки. Кто делать сам ничего не умеет, тот и идет в министеры. А ты - ишак, ты работать умеешь.

Съев лакомство, осел позволил вывести себя на раскисший от холодной талой влаги продуваемый весенним знобким ветром двор, запрячь в арбу ²¹⁰ , простоявшую всю зиму на дворе, набухшую от впитанных ею осадков, то есть тяжелую и скользкую.

" У каждого своя судьба - как бы говорил его взгляд. - Министерам - портфели таскать с бумажками, у меня - арбу поклажей".

Несмотря на раздавшийся со стороны школы звонок, Бауржан направился, идя рядом с Куаном, в сторону дороги на Шамалган ²¹¹ .

Петька, бросив портфель в курятник и спрятав огненную шевелюру свою под лисьего меха казахскую шапку, увязался следом.

Со станции вернулись они лишь к вечеру, привезя из ОРС-овской столовой два мешка сахара и килограмм разного сорта конфет.

Мальчики еще во время прошедших взрослых праздников по случаю передачи Умурзаком-агой селу осла, поняли, что выхлестанный каскеленцами самогон сами же селяне начнут восполнять путем перегона сахара через спрятанные в сараях аппараты, а потому в один день раскупят весь запас "сладкого зелья" в сельпо.

Ибо ничто не стремится к воспроизводству столь стремительно, как выпитый самогон. Пустая стеклотара не терпит пустоты. А главное, всем в Каскелене с давних пор было известно, что любой самогон всегда дешевле водки и вина.

Мальцы оказались правы. Сахар, привезенный ими в сельпо, продавался теперь лишь женщинам, да и то выдавался на руки по одному килограмму, не более. И по списку.

Так ставший совхозной молчаливой собственностью Куан показал всему Каскелену, что каскеленцы не только избрали самого умного и рассудительного депутата в главный законодательный орган республики, но и старший сын этого депутата умен не по годам и рассудительней большинства взрослых каскеленцев. И потому негласно и опять-таки молчаливым большинством приняли каскеленцы решение: оставить Куана в доме Абдугуловых, а не переводить осла в совхозную конюшню, а мнение Бауржана о том, кому будет осел помогать по хозяйству, а кому нет, объявить решающим.

И, надо сказать, решение это оказалось разумным. На третий день Бауржан, выслушав упреки директора школы по поводу прогулов им и Петькой школы, стал, поутру дав Куану хлеба с солью и запрягши его, передавать общественную длинноухую собственность на руки тем каскеленцам, которые нуждались в тягловой силе на тот день, советуя им также побаловать Куана куском хлеба, посыпанным солью. Сам же, убегал в школу. А вернувшись, сначала на ходу перекусывал, а потом мчался проверять, в каком состоянии его ишак, не перетрудился ли, не сбита ли холка, нет ли где потертостей, не хочет ли пить. К концу дня, как правило, он успевал так надоесть пользователю осла, что большинство из них отделывались от обоих, разрешая Бауржану увести животное домой до наступления темноты.

Так Куан сделал Бауржана и Петьку самыми незаменимыми в ту весну, в то лето и в ту осень людьми в Каскелене. Практически все мелкие хозяйственные заботы села обсуждались с ними прежде, чем их начинали, - и всегда мнение мальчиков было решающим. Даже когда для заквашивания глины с соломой требовалась бочка воды и крепкие ослиные ноги для перемешивания их в саман, главной обязанностью всех каскеленцев было выслушать мнение Бауржана и Петьки о состоянии здоровья осла - и согласиться с детьми. Других вариантов переговоров не было.

Всё это в совокупности поднимало Бауржана и Петьку в собственных глазах до уровня взрослых, а в глазах взрослых создавало впечатление, что мальцы и впрямь не по годам разумны и деловиты.

Потому-то оценки их в школе стали несколько завышенными в сравнении с их истинными знаниями. Ибо привезенные из Алма-Аты уголь, дрова, соль, сахар, мука и прочие крайне нужные в декханском хозяйстве товары, равно как и вывезенный на огороды навоз, хоть и не должны быть оцениваемы, как знание правил сложения внутри и вне скобок и деления дробь на дробь, но оценивались именно так.

- Слабовато конечно... - задумчивым голосом говорила классная руководительница Петьке. - Но ты мальчик хороший... Поставим-ка тебе четверку, - и тут же, словно вспомнив, переходила на тон просительный. - Ты не приведешь в воскресенье ко мне Куана? Хотя бы на часок?

Петька переглядывался с Бауржаном, замечал легкий кивок друга - и соглашался на сделку. После чего шел от доски к парте, чувствуя, что хорошую оценку за слабый ответ он получил хоть и авансом, но заслуженно.

То есть успеваемостью как минимум двух школьников Каскелена управлять стали не учителя и не директор школы, а Куан, ставший после пережитых в зиму ужасов на редкость молчаливым и грустным. Словно Куан стал простым ослом.

Основанием же для каскеленцев продолжать считать белого осла отличным от его серых сородичей являлась новая блажь Куана, выражающаяся в третировании командира той самой военной части, где Куан с типично ослиным упрямством продолжал бедокурить, борясь с со всеми Уставами Советской Армии вместе взятыми.

Каскеленцы-то помирились с Расторгуевым и Торгуихой, получив теперь возможность покупать в Военторге всегда и всё, что им забрагорассудится, лишь бы был там нужный товар, и приучились даже заказывать его на базе республиканского Военторга, о чем раньше и помышлять не смели.

То есть земляки Куана оказались подкупленными государством в лице Антона Петровича и ловких военных снабженцев. И потому искренне считали, что и Куан должен быть солидарен с ними и не иметь зуба на полковника.

Но белый осел врагов не прощал.

Куан мстил бравым воякам за их выстрелы в ишаков, методично и без снисхождения отравляя жизнь полковнику и его подчиненным. Историй о его самых невероятных и отчаянных поступках полна мифология всего Южного Казахстана, а не только Каскелена и его окрестностей. Их я слышал и в Кызыл-Ординской, и в Чимкентской, и в Джамбулской, и в Алма-Атинской, и в Талды-Курганской областях. Более того, про битву белого осла со всеми полковниками Советской Армии рассказывали и в тех республиках, куда меня забрасывала судьба, когда я был собственным корреспондентом правительственных газет Москвы по Среднеазиатскому региону. Куан словно старался попасть в анналы ослиной истории всей Центральной Азии и остаться там на вечные времена. Как безымянные ослы Ходжи Насреддина и Алдара-Косе.

Рассказывали, например, как белый ишак методично и долго гадил в одну и ту же лужу, расположенную возле выхода из воинской части - и однажды, когда полковник в парадном мундире, при медалях, при эполетах и вообще весь с иголочки и весь такой красивый и в начищенных сапогах вышел из ворот, невесть откуда взявшийся Куан стремительным броском бросился всеми четырьмя копытами в наполненную коричневым зловоньем лужу так, что практически всю ее выплеснул на блестящего, как новогодняя игрушка, офицера.

А также рассказывали, как белый ишак слопал одним чавком соломенную шляпку известной на всю округу полковничихи-франтихи - и произошло это задолго до экранизации в Москве знаменитого французского водевиля на ту же тему.

Или как белый осел, встав на задние конечности, копытом передной правой ноги разбил боковое стекло огромного черного автомобиля с никелированными блестяшками, в котором в часть приехал сам Главнокомандующий Среднеазиатским военным округом маршал Гречко, обозвав Героя Советского Союза ²¹²  ослиным матерком:

- И-а!

Это было той самой последней каплей, которая переполняет бездну терпения - Расторгуев окончательно лишился надежды на получение генеральского звания.

Полковник запил...

Ибо хоть Антон Петрович в первую же неделю после возвращения Куана лично проруководил заделыванием всех дыр в окружающем военную часть бетонном заборе, установил ночные посты во всех возможных местах для проникновения осла на территорию гарнизона, ишак нашел иной способ досаждать Расторгуеву, нежели чем просто пастись на территории полигона либо на цветнике мадам Торгуихи. Он стал, подойдя поближе к расположенному за зеленым забором зданию офицерского семейного общежития, где располагались аппартаменты и семьи полковника, орать свое неизменное "И-а-а!" в середине ночи с таким остервенением и с таким восторгом, что заставлял просыпаться даже вечно невысыпающихся новоприбывших солдат из числа "молодых", живущих в расположенной от офицерского дома довольно далеко солдатской казарме.

Что тут уж говорить об офицерах и их женах, встающих с утра с воспаленными глазами и раздраженных друг на друга до того, что одна капитанша швырнула в майоршу горячим утюгом, а толстая жена старшины-сверхсрочника Горенко в момент очередной истерики просто-напросто описалась, представив взору офицерских жен остро пахнущую лужу между своих ног. И случился сей конфуз старшинихи накануне дня празднования ее тридцатилетия, да еще и в присутствии офицерских детей. Последние и принесли в школу Каскелена эту историю, передав в лицах реакцию всех присутствующих при этой картине дам. Потом дети подрались из-за деталей рассказа и вынужденны были по приказу директора вызвать родителей на педсовет.

Мирить офицерских жен пришлось Мухтару Ниязовичу ²¹³ .

Словом, дисциплина в расторгуевском полку стремительно падала. Дело стало доходить до того, что офицерских баб некоторые сержанты и приготовившиеся к дембелю солдаты прилюдно посылали на три буквы, если те вдруг просили у них помощи по домашнему хозяйству, а самые хамовитые военнослужащие стали требовать у офицерих за работу предоставления интимных услуг. Офицерам же особо крутого нрава, отправлявшим штрафников на "губу" ²¹⁴  в Алма-Ату, солдаты стали устраивать "темные" ²¹⁵ , самому полковнику однажды вылили с крыши офицерской столовой на голову целое ведро помоев.

Виновным в этой напавшей на отдельное воинское образование, подчиненное непосредственно лишь Москве, чехарды и напасти, был всё тот же белый осел Куан, помнящий кто и почему в прошедшую зиму расстрелял в него и в его сородичей целую тысячу боевых патронов, списанных затем, как пропулянные солдатами на стрельбище.

Так понимали все эти не бывшие все-таки однообразными акты ослиной мести и солдаты, и офицеры, и каскеленцы, и сам полковник, и его жена, и все офицерские жены и офицерские дети.

Но все непострадавшие от Куана были на стороне осла. Да и пострадавшие только поначалу материли ишака и грозили убить, а как только беда случалась с кем-то другим, злорадно хихикали - и прощали свои обиды. Ибо нет у остающихся без войн не у дел военных больших врагов, чем они сами друг другу - в их внешне бескровных схватках за дополнительные звезды на погоны выигрывают лишь подлейшие.

Расторгуев в предоставленную ему судьбой зиму не сумел убить единственного оставшегося у каскеленцев осла - и это было главным предметом для шуток за его спиной. Теперь - понимали все - полковник ни за что не решится напасть на подаренного самим казахстанским сенатором государственному сельхозпредприятию ишака. Ибо в таком случае праведный гнев народа и осерчавшая местная власть снесут с лица земли и Расторгуевку (как стали называть военную часть именно в эту весну 1962 года), и отправят к паротцам заветную мечту полковника о генеральских погонах, которая все еще продолжала теплиться в его груди даже после разбитого ослиным копытом окна в машине маршала.

Поэтому Расторгуев выставлял дополнительные ночные посты в тех местах, где появлялся Куан, дабы огласить ночь своим торжественным ревом, с наказам солдатам бить осла палками и прогонять ушастого прочь.

В результате, осел был вынужден орать не каждую ночь, а лишь тогда, когда мог подобраться к офицерскому общежитию незамеченным охраной. И удача ему сопутствовала нерегулярно.

Потому что были случаи, когда Куана все-таки отгоняли от забора особо рьяные солдаты, получавшие за это увольнительные в Каскелен и другие поощрения от полковника. Один раз какой-то солдат-татарин сумел даже ударить палкой Куана - и поплатился за это спустя два дня тремя сломанными ребрами, полученными от удара Куановским копытом средь бела дня посреди Каскелена на глазах нескольких каскеленцев. Но... ни одного свидетеля этого "преднамеренного нападения осла на военнослужащего", как его назвал этот случай приехавший из Алма-Аты военнный юрист, не нашлось. А вот другой старшина - Ковальчук - заявил, что он лично видел, как пьяный татарин сверзился с крыши солдатской столовой - и, скорее всего, ребро солдат сломал в тот момент.

Результатом расследования стал приказ из Алма-Аты об увеличении учебных часов по политграмоте среди военнослужащих - и это было все-таки лучше изматывающей шагистики под палящим среднеазиатским солнцем. То есть, в конце концов, даже солдаты стали испытывать признательность к Куану и... перестали добросовестно охранять ночной покой офицерских жен. То есть ночные крики "И-а!" вновь стали регулярными.

Война между доблестной Советской Армией и белым ослом приобретала затяжной характер. Это стало ясно в конце весны, когда по всей степи отошли тюльпаны, в огородах отцвела сирень, а вся округа заблаухала сладким дурманом полевых маков.

В те дни впервые в Каскелене заговорили о том, что Красная Армия, победившая белого атамана-головореза Анненкова, не менее белого адмирала Колчака и уж совершенно белого арийца Гитлера - это совсем не Советская Армия 1960-х годов, а большевики и хрущевские коммунисты - это не одного поля ягоды. Люди даже заговорили, что при Сталине хоть и был культ личности "отца народов", но жилось людям действительно легче и веселее, цены на товары первой необходимости снижались каждую весну, каждую пятилетку что-то новое строилось и бабам хотелось рожать всё больше и больше детей.

- Всё это Куан расставил по своим местам, - утверждали аксакалы. - Если бы не Куан, то мы бы так и думали, что после Сталина и взаправду строим коммунизм для всех. На самом деле, весь Казахстан все последнее время строил коммунизм только для Брежнева ²¹⁶ .

Беда пришла в часть по секретной правительственно-военной линии связи вместе с сообщением о том, что в ближайшие два дня прибудет для проверки состояния боевой готовности военного объекта номер такой-то самый настоящий генерал-лейтенант, да еще не просто из штаба округа в Ташкенте, а из самого Генерального Штаба Советской Армии, что располагается в Москве напротив парка культуры и отдыха имени М. Горького - через реку. То есть наконец-то должно совершиться то самое таинство личного знакомства главного кадровика Советской Армии с одним из великого числа советских полковников - и по окончании свидания этого высшее командование страны может принять окончательное решение о предоставлении Расторгуеву звания генерал-майора войск связи. Или решат в просьбе тестю Расторгуевскому отказать...

- Московский генерал должен быть принят не только с великим почетом, обеспечен преобильным и превкуснейшим питанием, товарищ полковник, но еще для него требуется найти в Алма-Ате красивых и поддатливых девочек, - сказал начфин Гоберидзе, и добавил ставшую лет двадцать спустя крылатой фразу. - Я так думаю.

Замполит же полка майор Медведев предложил:

- Надо построить на территории части баню, завести побольше саксаула для топки. После баню надо протопить, вымыть да пропарить генерала по-русски. Русский генерал не может жить без бани. Ну, и удовлетворить все прочие животные потребности... "по высшему разряду".

- Блядей, что ли, надо поискать? - догадался полковник, и кивнул. - Будут генералу бляди.

От остального личного состава полка требовалось лишь показать москвичу воинскую часть такой, какой она отродясь не была: чистой, сверкающей в каждом углу и абсолютно готовой к любой неожиданности, вплоть до внезапного нападения все еще официально остающейся Советскому Союзу дружественной армии Китая.

Тем более, что кадровик этот не сразу стал генштабистом, а в былые годы по-настоящему воевал, имел не только юбилейные, но и боевые награды, а на кителе его, судя по черно-белой фотографии, алели две красные нашивки за тяжелые ранения. Словом, такого на мякине не проведешь, к такому на хромой козе не подъедешь. К тому же в молодости служил нынешний генерал-лейтенант под командованием тестя Расторгуева в боях с басмачами где-то в Туркмении - и кто знает, какие были взаимоотношения тогда у красных командиров, что осталось от них в памяти кадровика, а что им забылось.

- Я вам покажу, мать вашу так и растак! - орали в унисон полковник и полковничиха на солдат и офицеров. - Я вас сортиры не зубными щетками - языками заставлю вылизать!

Солдаты и офицера Расторгуевки, помня о курьезе с машиной маршала Гречко и белым ишаком, трудились в те два дня по приведению помещений гарнизона и прилегающей к забору территории с такой тщательностью и с таким великим усердием, что если бы даже в ту ночь Куан и приходил под забор военной части поорать благим матом, то дважды устававшие до изнеможения военнослужащие все равно бы не услышали его. Ибо спали они свои четыре с половиной часа в сутки, как трупы на Бородинском поле после отступления армии Кутузова. Приходи - бери их голыми руками, уноси - никто не проснется.

В семь утра третьего дня, когда к наново покрашенным в зеленый цвет воротам с красными звездами подкатил огромных размеров правительственный автомобиль "Чайка", взятый генералом из гаража ЦК Компартии Казахстана, весь личный состав бравых советских воинов уже не спал. Все солдаты и офицеры выглядели бодрыми и готовыми к совершению всех мыслимых и немыслимых подвигов, вплоть до внезапной командировки в космос или в Марианскую впадину.

Жены офицерские были напудрены и накращены, одеты красиво и модно, но не вызывающе, сияли улыбками и казались искренне радыми видеть человека с двумя генеральскими звездами на слепящих на солнце золотых погонах и при столь же ярко начищенных пуговицах на кителе с шестью шеренгами орденских планок на левой половине груди. Генерал был мал ростом, стар, но, казалось, любая из присутствующих на встрече дам согласна стать спутницей генеральской жизни до самой его смерти. Торгуиха, которая купила для этого праздника новый парик в Алма-Ате и обсцветила его перекисью водорода, стала такой вызывающей блондинкой, что с ней рядом поблекла бы Мерлин Монро, доведись той оказаться на плацу в окружении выглядевших боевыми офицеров. Губы свои полковничиха намазала ярко-красной помадой в десять слоев, а модную в тот год юбку-колокол подняла выше колен, опередив будущую всемирную моду на мини года на четыре.

Сияющий в лучах солнца лакированный черный автомобиль "Чайка" на глазах высыпавших на обочину трассы полюбоваться этим механическим чудом, который раньше видели лишь в кинохроннике, каскеленцев въехал на территорию военной части.

Ворота закрылись...

Что там происходило и как оценивалось генералом состояние готовности к войне одной из самых незаменимых спецчастей Советской Армии, история умалчивает. Ибо каскееленцы о событиях последующих знали с чужих слов, понимали услышанное по-разному и передавали друг другу, а потом и мне, тоже в виде заметно отличающихся друг от друга версий. Общим был лишь вывод: генерал-лейтенанту приём полковника и состояние вверенной Расторгуеву в подчинение военной части понравились. Он даже слегка вспланул о прошедшей молодости, когда две привезенные из Алма-Аты проститутки ²¹⁷  вошли вслед за ним в роскошную баню и стали ласково оглаживать его голое тело, а он в ответ смог лишь жалобно улыбаться и осторожно трогать их голые попки дрожащими ладошками.

За столом в отдельном кабинете офицерской столовой генерал-лейтенант рассказал присутствующим на банкете старшим офицерам с их супругами историю о том, как будучи полковником во время войны, оказался он в эстонской деревенской бане наедине с двумя крупносисястыми местными бабами - и намекнул, что все трое они ушли оттуда довольными друг другом.

- Потому что советский офицер - он во всем герой, - объяснил генерал. - И в бою, и в постели.

Присутствующие подобострастным смехом порддержали генеральскую шутку и выпили стоя "за наших дам".

А потом банкет перетёк в основное помещение офицерской столовой, где уже не только старшие, но и младшие офицеры с женами принялись пить водку, коньяк, вино да есть привезенные из Алма-Аты деликатесы, петь хором старые фронтовые песни и говорить, что с таким отцом-командиром, как Расторгуев, должен жить бок о бок не полк, а целая дивизия - и тогда Советской Армии даже дядя Сэм и почему-то "позорные япошки" не страшны.

Изрядно нагрузившийся местным вином (водку после перенесенного за два года до этого инфаркта он не пил) генерал-лейтенант встал из-за стола и громогласно заявил, что он лично будет:

- ... рекомендовать полковника Расторгуева Антона Петровича, зятя своего фронтового друга и настоящего боевого офицера, на представление к званию генерала-майора, - после чего икнул и добавил. - и Героя Советского Союза... - сам своим словам удивился, вскииунл брови, прокашлялся, чтобы поправиться, но вдруг ляпнул совсем не то, что хотел сказать. - А что? Абделю Нассеру ²¹⁸  дали Звезду? Дали... Фиделю нашему дорогому дали... Еще этому... Как его? Алжирец который... Тоже дадим... А свои - что: хуже, что ли? Вот Антошке Расторгуеву и дадим... на хер.

Речь эта вызвала дикий восторг присутствующих. Поднятием очередных торжественных тостов в честь генарала настоящего и генерала будущего, "выпадением в осадок" некоторых из присутствующих, в том числе и генарала-старика, переносом их пьяных останков на ночлег в положенные для каждого места и уползанием на свои кровати тех офицеров, кто на ногах все еще держался, и закончилась проверка боевой и политической подготовки военной части, стерегущей от внезапного нападения врага всеми офицерами безумно любимую советскую Родину.

Будь эта история вымышленной, я бы тут живописал картину, повествующую о том, как пьяный генерал-лейтенант, будучи разбужен среди ночи ослиным криком, кубарем полетел с кровати, оголтив свой дряблый зад, ибо завязки кальсон развязались у него на животе, когда его раздевали. Как завизжал он от страха и как потребовал от вбежавшего на его крик пьяного адьютанта пристрелить нагло орущее за стенами военной части гражданское животное, и как адьютант отправился исполнять это приказание, но по дороге заблудился и, услышав внезапный в ночи вторичный ослиный рев, отступился, провалился в слегка припорошенную землей выгребную яму, оставшуюся на месте старого уличного солдатского туалета типа "сортир". Ибо новая уборная с десятью дырками ва полу и расположенным напротив дыр сбитым из двух досок мочесборником была сооружена теперь там, где ей положено быть - подальше от блока питания, то есть вдали от гарнизонных столовых и кухни.

Такую историю мне поведаали некоторые из каскеленцев спустя двадцать лет после посещения генералом-генштабистом Расторгуевки.

Но я этим комическим подробностям не поверил. Потому что генерал был настоящим, боевым, а также потому, что Бауржан поведал мне одну опровергающую этот анекдот деталь: в вечер перед приездом генерал-лейтенанта в дом Абдугуловых пришел полковник Расторгуев с букетом цветов для Айши-апы и попросил мальчика не выпускать белого осла ближашие ночи из сарая. За это Антон Петрович пообещал Бауржану ни много-ни мало, а самый настоящий мотороллер "Вятка", бывший в тот год самым модным и самым востребованным у советской молодежи средством передвижения. Для десятилетнего ребенка такая машина была мечтой недосягаемой, а тут для получения оной надо было всего-то и сделать, что покрепче запереть двери сарая. Всего-то на три ночи... А то и на две...

Бауржан согласился.

Осел оставался в сарае двое суток. Пил, ел там, испражнялся и думал думу. Как Кутузов в Филях, как царь Леонид перед Фермопилами.

И я уверен, что версия Бауржана звучит более правдопопобно, чем история о провалившемся в выгребную яму генеральском адьютанте и про спровоцировавший это падение ослиный рев в глубокой ночи. Во всяком случае, остатки старого мотороллера "Вятка" я видел собственными глазами в сарае Абдугуловых двадцать лет спустя после посещения Расторгуевки генералом из Москвы. И колеса от него, приделанные к тачке для вывоза навоза, видел там же. Но вот за что все-таки полковник эту "Вятку" отдал Бауржану, я так до конца и не понял.

Потому что Куан, согласно версии каскеленцев, все-таки лишил полковника Расторгуева генеральского звания.

Ибо, оказавшись выпущенным на свободу на второе утро по приезду генерал-лейтенанта, Куан не стал дожидаться хлеба с солью из рук мельника Жанабая Жанабаева, желающего отвезти на помол шесть мешков с пшеницей и кукурузой, собранные накануне на дворе Абдугуловых селянами, а стрелой помчался к зеленому забору, за которым наступил самый торжественный для всякой армии мира момент приветствия командира части всему выстроившемуся на плацу личному составу.

Мучимый похмельным синдромом, стыдом за свое признание дружбы с тестем полковника и за обещание протекции Расторгуеву в получении славного звания Героя Советского Союза, сопротивляющийся позывам к тошноте и воспоминаниям о своей мужской несостоятельности в бане худенький и седенький генерал-лейтенант стоял на высоком деревянном помосте нетвердо, глядя на выстроившихся на плацу солдат и офицеров с плохо скрываемым отвращением.

- Начинай, что ли, - тихо сказал он Расторгуеву. - Чсто козла за яйца тянешь?

Но... едва только полковник Расторгуев открыл рот и издал своим выработанным еще в училище командным голосом первый звук заготовленной фразы:

- Товарищи офицеры, старшины, сержанты, солдаты..." - и так далее, как голос его прервал трубный рев из рвущейся от напряженния глотки осла:

- И-а-а!

Строй сломался, солдаты закачались и стали поочередно падать с ног от хохота.

Следом повалили офицеры.

Позеленевший от изумления и от рвущегося из старческой груди несвойственного ему смеха генерал-лейтенант едва не упал тоже. И упал бы, если бы не незаметная посторонним поддержка его также умиравшего в тот момент от смеха адьютанта.

Смеялись не только стоящие на плацу солдаты и офицеры части, но и взирающие на них с деревянного помоста старшие офицеры из генеральской свиты, только что прибывшей из Алма-Аты на гарнизонном автобусе.

Смеялись выглядывающие из-за угла пищеблока вольнонаемные гражданские женщины.

Смеялись даже две бродячие когда-то, а теперь прижившиеся при солдатской кухне собаки.

Смеялся старый облезлый, многоцветный кот, живущий на территории части без всякого на то разрешения.

От грандиозного смеха смеха, которому позавидовал бы сам Олег Попов ²¹⁹ , взлетела с веток деревьев с хриплым карканьем стая черных, как сажа, галок.

Словом, смеялись все...

... кроме Расторгуева.

И последующий за первым истошным ослиным криком крик второй - усталый и умиротворенный - как бы говорил голосом Куана, накладываясь на смех военнослужащих:

- Ну, вот, теперь я своего добился. Смех - оружие разящее. И полковнику, убившему все мое стадо, не быть теперь генералом.

Эта версия, объясняющая причину вскоре случившегося отзыва Антона Петровича из Расторгуевки и перевода его дослуживать до пенсии в полковничьем чине куда-то под открытый всем ветрам, не утихающим ни на минуту в течение года, Аягуз, мне кажется более достоверной, чем другие мною от каскеленцев слышанные истории.

Но именно она-то и не объясняет наличие в сарае Бауржана останков мотороллера "Вятка".

"Хотя... - подумал я, взглянув на часы и отметив про себя, что треть запрошенного у Бекета времени я уже просидел возле могилы Куана, -... раз Антон Петрович свою "Вятку" пацану отдал, то был полковник не таким уж и мудаком, каким его представляют каскеленцы в своих рассказах. Бауржан выполнил свое обязательство спрятать осла на ночь - и не его вина, что свою диверсию против полковничей карьеры осуществил Куан при дневном свете. Ведь даже сам факт прихода Расторгуева к Бауржану на дом и просьба полковника к мальчику не выпускать на ночь Куана свидетельствуют о том, что Советская Армия смирилась с поражением своим в мелких битвах с белым ослом. И отдать после окончательного разгрома и поражения самый настоящий мотороллер было со стороны полковника поступком настоящего солдата..."

Но каскеленцы поняли поражение полковника совсем иначе. Они стали вслух говорить:

- Что это за армия стала такая странная? Разве при Фрунзе ²²⁰  была такой Красная Армия? Михаил Васильевич был настоящий воин. А нашу дорогую и всенародно любимую Советскую Армию победил осел. Пусть даже белый осел... но все равно же осел. Даже без среднего образования.

Уже после перестройки и измены присяге всем составом Советской Армии в 1991 году, те же самые каскеленцы говорили (со слов Бауржана) так:

- Вот жаль, что нет нашего Куана. Осел каскеленский московского Ельцина перекричал бы - и Советскую Армию от позора бы спас. Потому что Куан был умнее.

Повторяя про себя те слова, я, сидя на остывшем уж и тянущенм из меня тепло камне, подумал, что как ни нелепы на первый взгляд слова каскеленцев, но в сути своей они мудры. Ибо во всякой армии лишь тот оказывается правым, кто кричит громче.

2 июня 1962 года Куан в последний раз отвез шесть мешков зерна и початков кукурузы прощлогоднего урожая на мельницу и вернулся груженным мукой в Каскелен. Больше запасов до нового урожая у каскеленцев не оставалось. А потому и надобность в кручении рекой жерновов под присмотром мельника отпала до конца августа.

На следующий день мельник Жанабаев взял у директора совхоза Алибекова отпуск и уехал в неизвестном направлении, пообещав жене, что вернется через десять дней с тем, что сделает их по-настоящему богатыми.

- Мы будет с вами, как баи ²²¹ , - сказал он ей и четырем своим детям на прощание. - И советская власть у нас нашего богатства отобрать не сможет. Потому что у власти - сила, а у меня - ум.

Вернулся он не на десятый, а на девятый день. Прибыл в автомашине "Урал" с деревянной кабиной и с деревянным кузовом, сам сидя рядом с шофером, а в качестве груза имея пятерых ослиц-трёхлеток, из которых лишь одна была жеребой и готовой в скором времени родить, а остальные казались готовыми стать новым гаремом оставшегося в Каскелене в одиночестве и признанного общественной собственностью Куана.

Ишак же всю прошедшую в отсутствии Жанабая декаду ходил по селу героем.

Куана не просто чествовали за его сообразительность и за то, что он уязвил осточертевшего всем каскеленцам полковника в самое сердце, его просто превозносили в те дни, как Героев Советского Союза и кавалеров трех Орденов Славы на 9 Мая. А потому не использовали по хозяйским делам совершенно. Всем недавним борцам за внеочередное право эксплуатировать осла вдруг стал Куан совсем не нужен. Оказалось, что и без осла можно и воду из арыка принести, и своими ногами мокрый навоз сбить для кизяка, и привезти на велосипеде из сельпо пару мешков муки. Даже за углем стало удобней съездить на совхозной машине в Шамалган либо в Алма-Ату, а не на запряженной осликом арбе.

Потому что кого в Каскелене по-настоящему любят, того берегут.

Расторгуев же после отъезда никак не могущего успокоиться от периодически нападающих на него приступов смеха генерал-лейтенанта и до своей отправки в Аягуз, запил, что называется "по черному", то есть "до зеленый соплей" и до полного отсутствия желания смотреть на мир и на людей трезвыми глазами.

Так пьют только настоящие офицеры, для которых армия - действительно дом родной и единственный, для которых служба является смыслом жизни, а утрачивание перспектив роста в чинах - трагедия, равнозначная потере матери.

Как раз где-то в это время - между отъездом московского генерала и возвращением мельника Жанабека с ослицами - и родилось основное количество легенд о Куане, из которых я выбрал для этого повествования лишь самые достоверные. Именно в эти дни осел пристрастился к хлебу с солью, как наркоман привыкает к дозе какого-нибудь там ЛСД или другого наркотика.

Потому что после победы Куана над полковником буквально каждый житель Каскелена пытался наградить белого осла его любимым лакомством, отчего где-то на третий день после своей Великой Победы у осла приключился понос и он ушел из сарая Абдугуловых на каскеленский луг, где и промаялся, валяясь в собственных моче и жидком кале, несколько дней.

Когда же вышедший по приказу директора совхоза из многолетнего запоя Айболит силком влил в осла добрых полстакана какой-то зеленоватого цвета отравы, Куан вскочил на ноги и с громким ревом унесся с луга в степь. Пропал еще на три дня.

Вернулся под вечер. Был Куан изрядно похудевшим, но успокоившимся и даже голодным. Потому что съел в тот вечер не только свою порцию клевера, вынесенную Бауржаном, но и отобрал порцию сена у коня Мишки, а заодно и выел весь комбикорм из кормушки для гусей и уток, умял полторы буханки серого хлеба, а также белую булку, спёртую Петькой из своего дома, выпил трехлитровый бидон принесенного им же хлебного кваса. После чего лег на пук брошенной в сарае соломы - и уснул, испуская вокруг себя кислое зловоние такой силы, что даже оставшиеся после весеннего тоя две овцы отошли от него в дальний угол - и оттуда, косясь на ишака, укоризненно подблеивали до самого утра.

Жанабай же привез своих ослиц издалека - аж из таласского аула Шекер - родины тогда уже всемирно известного писателя Чингиза Айтматова. То есть самки для Куана были доставлены за шестьсот с лишним километров от Каскелена.

- Прямо, как принцесс искали в старину для хана, - шутили каскеленцские острословы. - Легедну про Айша-Биби ^"  помните? Там невесту для Карахана аж из Самарканда привезли в Тараз. А Куану нашему - сразу пять невест на такое же растояние доставили.

Именно в той самой тополевой роще, которую чуть было не вырубил напрочь знаменитый "Первый учитель" ²²³ , совершилась сделка по продаже-покупке ослиц между Жанабаем и родственником киргизского писателя. Айтматов был тогда собкором "Литературной газеты" по Киргизии, потому сумел спасти ослопоголовье родной Таласской долины от истребленья по хрущевскому Указу, заплатив из своих многочисленных гонораров за жизнь всех тамошних ослов и ослиц.

Словом, как ни крути, а Каскелен стал владельцем самого большого по поголовью ослиного стада во всем Казахстане. И Куан с видимым удовольствием возглавил его.

Любители подглядывать за постороним интимом говорили, что белый осел всех пятерых своих подруг покрывал бесчетное число раз, а потому все они могут статься родоначальницами будущего племени святых ослов Казахстана. И еще говорили, что наличие шести пар ослиных ушей в одном селе - это чрезмерная роскошь на сегодняшний день, вызывающая зависть у соседей, переходящую в злобу, что Жанабай должен продать хотя бы двух ослиц в другие села, где люди остро нуждаются в длинноухих помошницах по хозяйстсву.

На что Жанабай Жанабаев отвечал так:

- Раскатали губу. Что я вам - Ленин или Сталин, чтобы свое раздавать? Мне мои ослицы самому нужны. Через время родят - у меня уже стадо в десять голов будет, и чем дальше - тем будет ослов больше. Вот когда наплодят они мне голов так сто, тогда и буду торговать. А пока могу давать ослиц напрокат. То есть за помощь моих ослиц пусть ваши соседи деньги мне платят. И вас, - обращался он к каскеленцам, - это тоже касается.

Все знали, что "Урал", привезший Жанабаеву ослиц, вернулся назад в Шекер груженным двадцатью пятидесятикилограммовыми мешками с мукой и кукурузными отрубями, понимали, что этим фактически украденным у них товаром и оплатил пройдоха-мельник длинноухих киргизских красавиц гарема принадлежащего теперь уже всему Каскелену производителя. То есть при желании любой из каскеленцев мог бы возбудить уголовное дело против мельника, любой алма-атинский адвокат, выступающий в их защиту, процесс бы выиграл и обязал бы ослиц Жанабаева работать на каскеленцев бесплатно.

Но время было доперестроечное, когда люди жили между собой-по-человеческит, в суды и вообще к крючкотворам-юристам обращались редко, разрешали свои проблемы и споры между сообой полюбовно, чаще за общим столом и за общей бутылкой водки, чем в присутственных местах.

Потому никто из каскеленцев суждений Жанабаева не оспаривал, но и не торопился брать на прокат его ослиц, предпочитая дожидаться очереди на Куана у Бауржана. К тому же, как рассказывали мне каскеленцы, Куан по приобретении гарема заимел особенность орать внезапно среди бела дня так требовательно и так истошно, что любая занятая любым делом ослица тут же бросала работу, опрокидывала повозку либо сбрасывала груз со спины и мчалась на голос любимого со скоростью испуганного собаками зайца. И тогда всё, что было в повозке либо на спине у нее, опрокидывалось в пыль и грязь.

А собирать остатки приходилось владельцу уже самому, матерясь и проклиная... нет, не Куана, а Жанабая, который деньги с людей за услуги ослиц берет, а качество не гарантирует и за порчу товара или имущества ответственности не несет.

Потому и прозвали Жанабая в то лето люди Шигер-баем. Сказал так ему прямо в лицо старик Молдагул:

- А твоего мнения, Шигер-бай, никто и не спрашивает. Это ты при Николке-царе имел бы голос в ауле. А при советской власти ты - никто. Еще надо посмотреть: заплатил ты налоги за ослиц или нет? Не заплатил - так участковый у тебя ослиц реквизирует - и в совхоз отдаст, под начало Куану.

- А Жанабай будет ревновать, - вставил свое слово и деревенский шут уйгур Саян.

Толпа, хохоча, повалилилась на траву.

Жанабай зазеленел от гнева и замахал перед лицом Молдагула корешками справок, крича о том, что налоги за ослиц им уплачены до конца года, а киргизу и уйгуру теперь не видать помощи киргизских ослиц по хозяйству, как своих ушей.

Едва не случившуюся драку прекращали всем селом. Потому что участкового, как это всегда водится в таких случаях, вызвали в Алма-Ату на какое-то идиотское совещание по поводу усиления ответственности кого-то за что-то и укрепления, конечно же, дисциплины в трудовых коллективах.

Так во взаимной обиде и при никак не устанавливающемся в Каскелене после страшной зимы покое, и жило село до того самого черного дня, когда обнаружили люди белого осла мертвым, с кровавой пеной на губах на том самом месте, где спустя сорок лет сидел я, уставив полный грусти взгляд на земляной с вкраплениями гранита двух цветов холм высотой метров в пять, поросший снизу ярко цветущим могильником с розочками белого цвета, далее вверх с редкими кустами вездесущего шиповника и почему-то барбариса, а на последнем метре и вовсе лысого, без травы и без кустарников.

Глава вторая. ПОСМЕРТНАЯ СЛАВА КУАНА

В отличие от оголенных со стороны Алма-Аты склонов хребта Жеты-Жол ²²⁴ , трава на могиле Куана росла, разглядеть там можно было даже желто-фиолетовый кермек ²²⁵ , сиреневатую дымку цветочков "юогородичной травки", зеленую "хвою" эфедры - а это говорило о том, что хранитель кургана порученное ему дело исполяет добросовестно, овец пастись на могилу не пускает.

То есть Куан знал даже место, где придется ему после смерти лежать, - светлое, чистое, открытое.

Ибо похоронили осла люди именно там, где нашли: выкопали кетменями яму в полтора метра глубиной да и спихнули туда рукоятками тех же кетменей начавшую раздуваться на солнце и вонять тушу. Даже шкуры не сняли с осла - в знак уважения, должно быть. Потом засыпали труп и набросали небольшой холм. Так просто - по привычке. Понимали, что пройдут дожди, пройдут снега, подуют ветры - и в год-два холмик осядет, утрясется, развеется, на месте быстрого схорона не останется ничего, что напоминало бы о местной достопримечательности, пока Куан был живым и развлекал людей своими шалостями.

Но Бауржан с Петькой не пожелали забывать белого осла. Не знаю уж, кому из них первому взбрело в голову и когда, да только принялись они от случая к случаю таскать сюда бросовую землю и не утилизирующийся бытовой мусор, который обычно вывозили со дворов по приказу родителей на совхозную свалку, расположенную возле ведущей к военной части дороги. Расстояние было примерно одинаковым - и никто детям такого рода самовольничаньем заниматься не запрещал. Соберется у кого-нибудь из них на дворе мусора побольше, родители заворчат - ну, пацан и позовет тот друга, оба навалят всякой дряни в тележку, обязательно добавят туда же земли - и покатят по очереди груз в гору. А потом на могилу Куана и свалят.

Вслед за ними стали то же самое делать и другие помогающие родителям по хозяйству дети Каскелена. Вывезут к могиле Куана тележку-другую, а потом похваляются:

- Я сегодня больше всех навалил! Скоро там целую гору сооружу!

Но дни бежали, дожди лили, снег сыпал, ветер мел - и холмик над могилой белого осла хоть и не исчезал совсем, но не особенно-то и рос.

Со временем походы с тележками в гору детям прискучили, стали они совершать их лишь под давлением родителей, которые в самом действии этом увидели некий значимый для воспитания акккуратности и прилежности в подрастающем поколении смысл, похожий на обряд. Иногда и сами взрослые везли всякий мусор к мельнице.

А потом, когда мельницу в году так в 1970-ом закрыли, как не удовлетворяющую новым правилам санитарии и техники безопасности, открывая лишь на месяц-два, в самую страду, когда зерна было в совхозе в избытке, а в соседнем ущелье обоснавался один из лагерей так называемой "Волков-экспедиции", ищущей в здешних горах не то золото, не то полиметаллические, не то радиактивные руды, директор совхоза - всё тот же простаревший и сгорбившийся Мухтар Алибекович Алибеков - уговорил за бутылку водки шофера геологического КРАЗ-а привести породу с отвала и засыпать ею неприглядно выглядевшую рядом с бывшей мельницей импровизированную свалку. Послал туда троих самых бесполезных в хозяйстве пьяниц-работников с лопатами - и те в два дня засыпали свалку так, что получился весьма симпатичный и совсем невысокий холм, быстро поросший травами и колючками, полюбившийся местным овцам тем, что там можно было лежать на солнце и протяжно блеять о своей незавидной доле.

Тот самый холм, что я видел за двадцать лет до встречи там с Бекетом и Атдаем, был давно забыт и заброшен людьми, а Куан оставался лишь в памяти каскеленцев, не ассоциируясь ни с чем материальным на этом свете. Более того, люди тогда даже не сразу вспоманали, как и где похоронили Куана. Они говорили и рассказывали о Куане так, будто он был живой и где-то в глубине своих сознаний, получается, не хотели примиряться с нелепой и страшной смертью белого осла.

- Куан жил, Куан жив, Куан будет жить... - процитировал я, помнится, в 1982 году вслух переиначенную речевкуц о Ленине, когда решил порсетить это место впервые и предложил бывшим друзьям белого осла отправиться со мной к холму у старой мельницы.

Бауржан и рыжий Петька, ставший к тому времени уже Петром Федоровичем и начальником совхозного гаража, удивились:

- Зачем тебе это надо, Валерий? - спрашивал Бауржан, который всегда называл меня именно так, и лишь в официальных случаях использовал отчество Васильевич. - Ну, курган и курган. Мало ли таких курганов? У нас вон вся степь в курганах сакских ²²⁶  да в бал-балах ²²⁷ ! Что теперь - все их рассматривать?

- Не знаю, - честно ответил я. - Просто интересно увидеть своими глазами рукотворный курган.

- Нет, Валерий Васильевич, - покачал своей изрядно уж оплешивленной и переставшей быть рыжей головой Петр Федорович, относящийся ко мне с заметной долей ревности, ибо до проклюнувшихся седин почитал друга детства Бауржана своей личной собственностью, - это - не интерес. Вам просто взбрело в голову - вот вы и отправились.

Сейчас я не помню, какой именно колкостью ответил им в тот момент, помню только, что Петр Федорович обиделся, Бауржан засмеялся, я подхватил - и через пару мгновений хохотали мы уже втроем. Потому что были мы в те дни молоды, полны сил, планов, а смерть умершего за двадцать лет до этого осла, хоть и белого, была только смертью осла - и не более того.

Да и могила Куана показалась мне тогда совсем уж невзрачной: полуметровой высоты расплывшийся бугор, не будь на котором пары десятков расположившихся бок к боку овец, я бы и не отличил его от других неровностей здешнего предгорного ландшафта, представляющего собой высушенную солнцем холмистую бугристость с великим числом камней, с выгоревшей осочкой и темно-зелеными линиями и пятнами цветущего белым цветом могильника.

- Овцы - они глупые, - внезапно сказал Бауржан, когда мы достигли холма, - глупее даже волков. Но все-таки есть в них что-то такое, что позволяет им выжить. Ата ²²⁸  говорил, что в горах в непогоду надо не командовать овцами, а следовать за ними - тогда останешься жив. У них инстинкт выживания какой-то особый. Бараны и дорогу на склоне самую легкую выбирают: иди по бараньей тропе - и не устанешь никогда. Ата говорил: кто против воли отары идет, того обязательно лавина завалит. Странно это...

- Чего странного-то? - отозвался Петр Федорович, пахнущий даже на ветру машинным маслом и соляркой. - Инстинкт - он инстинкт и есть. У барана свой, у человека - свой. Безусловный рефлекс называется.

- Инстинкт - это другое, - покачал головой Бауржан. - Ты посмотри на них, - показал на лениво жующих свои жвачки овец, смотрящих в нас и одновременно как бы сквозь нас, бесстрастно, как смотрят индейцы в американских и югославских фильмах-вестернах на вовсю героизирующих главных персонажей. - Они ведь только когда лежат, пялятся прямо, а когда движутся, то все время в землю смотрят. И едят только самую маленькую травку. Щиплют ее.

- Ну, и что? - раздраженно спросил Петр Федорович. - Это все знают. В высокой траве бараны могут и с голоду сдохнуть. При чем тут Куан?

- А при том, что Куан вниз не смотрел. Никогда. Морду опускал, но смотрел не на землю. Я часто замечал, что он...

Тут от воспоминаний меня отвлек голос подошедшего сзади Бекета.

- Валеке, - назвал он меня по-казахски вежливым обращением. - Товарищ ²²⁹  Куклин. Каурдак ²³⁰  скоро будет готов. Люди волнуются. Ждут.

Рядом с ним с угодливой улыбкой на лице стоял, сложив руки на причинном месте и слегка согнувшись в полупоклоне тот самый Атдай, что хотел побить меня камнями. За спиной его заметил я двух пареньков лет пятнадцати с корявыми вязовыми палками в руках. Лица их выглядели недобрыми.

- Эти что - бить пришли? - спросил я. - Раз нельзя камнями, то будут палками?

Бекет громко и резко что-то сказал подросткам - и те отбросили палки.

Бекет перевел взглдяд на Атдая - и тот быстро, по-казахски, плохо понятными мне обрывчатыми фразами стал объясняться с племянником Бауржана, из которых я понял лишь, что опять речь шла почему-то о лике солнца, а не обо мне.

Бекет кивнул Атдаю и сказал:

- Болды!

- Валеке, - тут же обратился Атдай ко мне голосом, полным вины и раскаяния. - Я ж не знал. Я думал - свидетель. А вы - Куклин!

Последнее слово было произнесено с таким почтением и столь возвышенным голосом, что я чуть было не ощутил себя провалившимся в яму средневковья путешественником во времени, оказавшимся еще и при дворе какого-нибудь местного хана или бия ²³¹  в качестве посла от другого хана.

Но оспаривать свою значимость в создавшихся обстоятельствах было бы неумно - и я, молча кивнув ему в знак прощения, начал подниматься с изрядно уж остывшего камня.

Подростки бросились ко мне, помогли встать на ноги. Один из них поднял с земли суперэлегантную немецкую черную клюку мою и вложил ее мне в правую ладонь. Другой подхватил под левый локоть.

- Они помогут вам, Валеке, спуститься, - сказал за них Бекет. - Тут такой склон хитрый: вверх идти легче, чем спускаться вниз.

И это было правдой.

Мы направились к селу: Бекет шел слегка впереди, словно показывая нам дорогу, потом я с двумя юнцами по бокам, замыкал шествие Атдай, который все время спуска непрерывно болтал, пересказывая мои книги, восхищаясь моим знанием Казахстана и истории казахского народа, а особенно тем, как правильно, в отличие от других русских, я понимаю то, что есть настоящий Казахстан, а не та лживая картина, что непрерывно транслируется по телевидению, печатается в газетах и книгах, ставших, по сути, рекламой республики, занятой поиском инвесторов, из денег которых астанинские чиновники уворовывают едва ли не большую часть, а простым жителям Казахстана от всего богатства национального остаются лишь крохи.

Я слушал его в пол-уха, не поддерживал его слов, но и не оспаривая их. Так говорят везде, во всех странах о своих правителях все, кто не добрался до государственной кормушки. Но как только такие критики достигают возможности сунуть в казну лапу, так тут же становятся сверхпатриотами и считают все ранее ими же самими проговоренные обвинения в адрес власти глупостями.

Я даже не был уверен, что сам, если бы стал чиновником государственного масштаба, уберегся бы от участия в коррумпированных взаимоотношениях. Более того, я даже твердо уверен, что использовал бы свой пост для протекционизма близким себе людям, как делали и делают это все чиновники и хозяйственники на всем белом свете. Даже в СССР, когда болтовни о инвестициях не было, тот же Брежнев таскал за собой по всей стране наиболее преданных ему людей с самого начала своей карьеры и до самой кончины большинства их в качестве членов Политбюро. Потому как "свой своему поневоле друг". Ну, а то, что среди и моих друзей не могут оказаться воры и взяточники, я гарантировать не могу.

Но говорить это Атдаю не стал. Ибо все моё внимание было приковано к тропинке, по которой мы вроде бы и спешили - и вроде бы и торжественно шествовали. Ибо на самом-то деле я на землю и камни едва ступал, две мощных молодых руки поддерживали меня так, что я ощущал себя либо полным калекой, не способным передвигаться самостоятельно, либо московским царем из мною любимого 17 века, которого водили "под белы ручки" всю жизнь, даже до сортира - и это было благоприобретенным Русью от татаро-монгол обрядом, доказывающим величайшее уважение подданных к своему повелителю.

Я не был ни царем, ни ханом, ни даже сколь-нибудь значительным казахстанским начальником - и потому испытывал от подобного способа передвижения великое стеснение со смесью унижения. Ведь всякому мужику не хочется выглядеть в глазах окружающих немощным.

Словом, когда мы спустились к ровной дороге, входящей в село со стороны гор, я решительно отодвинул помогавшие мне идти руки, поблагодарил парней за то, что помогли не упасть по пути от могилы Куана и, взявшись поудобнее за свою палку, ставшую за годы моих поездок по миру посохом скитальца, постарался укрепить ноги и ускорить шаг, чтобы все видели, что я не настолько еще хил и немощен, каким могу показаться из-за своей хромоты.

Понимал, что выглядел при этом несколько смешным в глазах спутников, но все-таки быстрым шагом прошел в сопровождении своего пешего кортежа до поворота на улицу Маншук Маметовой, свернул туда - и чуть не упал, споткнувшись о торчащий из-под земли булыжник.

Меня подхватили в полете все те же парни - и теперь уже вполне официально довели-донесли до дома Абдугуловых, рассказывая при этом, что булыжник этот вылез из-под земли вскоре после смерти Куана, что спотыкались о него все жители Каскелена, что все каскеленцы ругаются на него вот уж сорок лет, но вот желания вывернуть камень до конца и убрать его с дороги никто никогда не испытывал. Потому как...

- ... Раз Аллах позволил камню покинуть землю, то значит это, что камню не место под землей, - объяснил мне Атдай. - Может, в камне этом душа Куана скрыта. Куан в землю врос - а камень вышел. Разве это - не знак? - и сам же ответил. - Старики говорили, что так просто камни не рождаются. С гор скатываются - это да. А из-под земли у нас за триста лет всего один такой вылез.

Я вспомнил моренные камни во Псковщине и Карелии, вылезающие там из сельхозполей и даже из-под строений в обилии, но промолчал. К чему оспаривать устоявшееся, судя по всему, мнение каскеленской общины о чудесах, связанных с Куаном? Если при жизни осла они напридумали о нем кучу фантазий и сказок, которых тут всех я не пересказал из-за недостатка места, то почему бы не случиться одному-двум чудесам после его смерти?

"Только бы не посчитали, что это Куан со мной из-под земли поздоровался", - подумал я, чувствуя боль в пальцах правой ноги и вспоминая, видел ли я тут камень двадцать лет тому назад или не видел?

И, как в воду глядел:

- Заметьте, Валеке, - сказал Бекет. - Куан вас помнит. Свидетелей Иеговы этот камень мимо себя пропускает. За все годы никто из свидетелей о него не споткнулся. А вы только приехали - и сразу споткнулись.

От слов таких мне стало слегка страшно. Возрождение древних поверий у недавно еще строившего социализм народа могло черт-те-к-каким последствиям привести даже мой спотык о валяющийся на углу улиц камень. Зарезать на могиле Куана не зарежут, конечно, побоятся канители с германским посольством, которое в таком случае потеряет на территории Казахстана своего гражданина. Но в каком-нибудь древнем или придуманном на днях, а потом назвав его древним, обряде поучаствовать вынудят.

Почему нет? Подобных происшествий на земле - не счесть. Не станет же правительство во всем послушной мировой банковской системе Германии ссориться из-за русскоязычного германского писателя с нефтедобывающим Казахстаном. Чтобы поверить в благородство нынешних немецких вождей, надо прежде сойти с ума.

Словом, я приготовился к худшему.

Но одновременно при этом и оглядел двор Абдугуловых повнимательней, чем когда увидел его в этот приезд впервые. И убедился, что двор совсем не изменился за прошедших двадцать лет. Таким был он, наверное, и во время жизни Куана, то есть сорок лет назад. Что-то на нем было куда-то передвинуто или заменено на менее обветшавшее, но в главной своей сути он оставался точно тем же двором дома, где Бауржан родился и прожил до отъезда в Алма-Ату на учебу в сельхозинституте, а потом в Джамбул, куда был отправлен по распределению.

Дом был тем же самым домом, что построил колхоз имени Сталина для своего передовика, ставшего Героем Социалистического труда в 1956 году. За ним стояла всё та же старая порыжевшая юрта с подогнутыми кверху полами кошм и с прячущимся там всё тем же большим круглым достарханом грязно-салатового цвета, с двумя окованными желтыми жестяными полосами и крашенными красной и зеленой красками сундуками - и все это хозяйство располагалось на ветхой, а когда-то праздничной четырехцветной кошме, бывшей, как я знал, одной из частей богатого приданного Айши-апы, когда она - дочь бывшего бая - выходила замуж за сына расстрелянного коммуниста.

Двор был, как всегда, чисто подметен и основательно полит водой из арыка, чтобы прибить пыль. В одном из углов двора лежало аккуратным стожком накошенное, но пока еще не поднятое на сарайное сушило сено. Навес же на сарае казался таким же, как был всегда - латанным-перелатанным, состоящший из различных обрезков и обрывков строительного материала, собранным Умурзаком-агой, как он сам говорил, наспех и ненадолго - а вот, поди ж ты, боле сорока лет прошло, и все стоит, как-будто его вчера склепали. Сам же сарай изрядно обветшал, осел, скособочился, но все равно был все тем же сараем, каким я видел его двадцать лет тому назад. Даже обвисшую в петлях дверь не заменили, хотя петли, судя по всему, иногда смазывали. И собака, сидевшая у будки на привязи, походила, как две капли воды, на того самого трехцветного лохматого и беспородного кобелька, которого я тут видел в давние времена и которого тогда звали Шариком - точно также, как звали того пса, что присутствовал при родах Куана.

- Шарик? - спросил я.

И пес, взгавкнув радостно, быстро замахал хвостом в знак признательности за то, что его узнали.

Хотя он не мог быть тем самым Шариком. Такой же лохматый, пестрый и с обвисшим к глазу левым ухом он был не старше двух лет, то есть тому мне запомнившемуся Шарику мог приходиться этот пес лишь далеким потомком. Я присел рядом с собакой, стал почесывать ее за ухом.

- Смотри, - услышал за спиной ломкий юношеский басок. - Признал его.

- Ага, - ответил другой басок. - А меня уж два раза цапнул.

Я не стал оборачиваться. Судя по всему, сказали это как раз те два парня, что вели меня сюда под руки, и теперь, наконец, позволили ознакомиться со двором Бауржана самостоятельно.

Рукомойник с полотенцем и цинковым тазиком под ним висел на том же месте, где и двадцать лет назад Я наклонился, развязал шнурки на туфлях, помыл руки и, подойдя к крыльцу, скинул обувь. Там же оставил и свою палочку. Ходить по дому без нее мне сподручней.

Вновь возникшие по бокам парни ввели меня в знакомый до каждой мелочи дом - и началось действо, добросовестно и подробно описывать которое здесь нет никакого смысла. Потому расскажу лишь о главном.

Это застолье было первым в череде множества других, и продолжалось оно до глубокой ночи, как это часто бывает на такого рода спонтанно случающихся праздниках - не праздниках, а так - встречах старинных друзей. Так случалось мне гулять и на Урале, и в Сибири, и во многих местах Казахстана. Только в Центральногй России традиции принимать гостей широко нет, да и привычки тоже. Там редко в каком доме гостям бывают рады. Но Казахстан - не Россия, и это заметно по многим приметам, которые перечислять можно долго, и все равно всего не перечислишь. Потому их тоже опустим здесь.

Есть пришлось мне в качестве главного гостя много, пить много, говорить много, слушать много. И все время приходилось сдерживаться от резкостей, когда темы разговоров переходили допустимые дипломатические пределы, не давать взять верх своим чувствам, когда тот или иной из присутствющих за столом начинал либо чушь пороть, либо озлобленно говорить о людях других национальностей, чего бы раньше не позволил себе никто в Каскелене.

Люди озлобились - и не скрывали этого.

Я все время. пытался удержать в голове основную мысль одного важного разговора, который то и дело устами многих людей возникал сам по себе - и тут же рассыпался на многие детали и превращался в многотемную словесную суету, затеянную каждым самим для себя и потому самого себя лишь слушающим.

Говорили все. И никто никого не слушал.

Такого раньше я тоже не замечал в казахских застолиях. И оттого иногда возникало у меня ощущение распада некогда целостной общности каскеленцев на несколько взаимоотстраненных друг от друга групп.

И оказался прав именно в этом. Потому что узнал, что - и это было отмечено особенно - на встречу со мной не было приглашено каскеленцами ни одного свидетеля Иеговы.

- Такая зраза! - говорили каскеленцы. - Прицепятся - и не отцепишься от них. Был бы колхоз - выгнали бы из колхоза, пускай убираются в свою Америку. А теперь колхозов нет. Они дома свои своим сектантам продают. Уезжают в Америку и Бельгию, а потом те поживут-поживут, другим свидетелям продадут - и сами уезжают. Куда их выгонишь? Их даже в Астане боятся ²³² .

Промолчала весь вечер только Айша-апа, одетая на этот раз празднично, в темно-синее с золотым шитьем национальное платье и с огромным белым тюрбаном на голове, с монистами, оставшимися ей в наследство, как я помню по рассказам Бауржана, от ее мамы. Апайка ²³³  сидела торжественно и чинно во главе стола, почти не ела и не пила.

Меня умостили рядом с ней, а остальные гости расселись по своим местам согласно негласного протокола так, что на самом дальнем от нас конце оказался самый неумолчный из гостей - все тот же Атдай, который казался здесь самым главным знатоком всех историй о Куане, бывших с ним и на самом деле, и придуманных народом какскеленским уже после смерти белого осла.

А так как, начавшись тостами в честь Айши-апы, покойных хозяев этого дома и меня, той сей приобрел в своей сути полифонический характер, то и вся высказанная Атдаем информация о Куане как-то естественно улеглась в канву общих разговоров и в этом доме, и в домах других каскеленцев, куда меня пригласили все присутствующие в тот вечер..

Потому что - тут надо отметить, что такое явление для казахов редкость - меня коренные каскеленцы решили не отпускать назад в Гермианию до тех пор, пока я не посещу все дома, в которых меня хотят видеть гостем. И таких домов набралось сорок три, и я в них за 18 дней во всех побывал, везде говоря тосты и выслушивая по-казахски велеречивые тосты хозяев, выпивая водку честно, закусывая жирно и вкусно, потому почти не пьянея. Но при этом приходилось посещать и все сорок три импровизированных, расположенных всегда на задах огородов, открытых всем ветрам туалета, где только и мог я слегка отдохнуть от обрушившихся на меня массовых проявлений любви, гостеприимства и доброты.

Иногда, проснувшись всякий раз на другой постели, я пытался осознать услышанное в эти дни, понять, отчего это вдруг ни с того, ни с сего в селе, где и бывал-то всего раз пять за свою жизнь, да и то наездами по дню-два, встречаясь с представителячми всего лишь одной семьи и их соседями, вдруг возникла такая страстная любовь местного населения ко мне - уже иностранцу да и вообще почти во всем чужаку?

И не находил ответа...

Всё пытался тогда я припомнить, о чем же я не успел додумать либо припомнить, когда сидел у могилы Куана, как вдруг мысли мои прервал осточертевший мне с первого взгляда Атдай с двумя вооруженными палками подростками по бокам - и не смог сосредоточиться, чтобы до конца осознать промелькнувшщую мысль.

Да и Атдай практически всегда был в эти дни рядом. Он общался со мной чаще, чем занятый работами по дому Айши-апы Бекет, работавший к тому же в Шамалгане каким-то административным лицом. Потому что племянник Бауржана, будучи младшим внуком Айши-апы от старшей дочери Гульнар, почитался - по все тем же законам Великой Степи - сыном ее и наследником дома и хозяйства Абдугуловых. Поэтому жена и две дочери его жили в Алма-Ате, а сам Бекет большую часть времени проводил Каскелене, выезжая на старом бауржановском "Жигуленке" в столицу лишь раз в одну-две недели.

Ибо, согласно казахского обычая, стариков надо не только уважать, но еще и лелеять и холить, делать так, чтобы жилось им на склоне лет легко.

То есть Бекет присутствовал на моих застольях каскеленских не особенно-то и часто, а настырный атдаевец всегда.

В этом была трудно осознаваемая мною до конца неправильность. И в чем она заключается, понял я лишь где-то на двенадцатый день, когда оказался в гостях в доме у бывшего директора каскеленской средней школы Мухтара Ниязовича Ниязова, пережившего своего друга Умурзака-агу на тридцать с лишним лет и встречающего меня без непонятного мне пиетета, который постоянно высказывали остальные каскеленцы-старожилы, и - главное - впервые без Атдая, который до калитки меня проводил, но в дом старого учителя не вошел.

- Не удивляешься, что у меня ты без Жанабаева? - спросил Мухтар Ниязович, когда мы уже и поели, и не стали пить по рюмочке коньяка, добытого мной из моего рюкзака, где кроме последнего экземпляра моего романа "Прошение о помиловании" лежали лишь грязные майки, трусы и носки (последняя чистая смена была на мне), ибо старик уже не притрагивался к спиртному лет так тридцать. И пояснил вопрос. - Везде у всех был ты с ним, а у меня - нет.

Мы сидели в дальней комнате его дома вдвоем. Точнее, вначале нас было за большим низким столиком во дворе человек пятнадцать, но как-то незаметно, после очередного кульчитая и чаепития все остальные гости остались во дворе под виноградом на поставленном поверх арыка и покрытом кошмой помосте, а мы с хозяином дома перешли в полутемный от завешенных тяжелыми габардиновыми шторами окон зал, устроились за привычным высоким ручной работы столом на удобные старого фасона кресла ("Советские еще, - сказал Мухтар Ниязович. - У нас в Алма-Ате делали. Когда еще своя мебельная фабрика была") и повели разговор о все том же Куане. Но потом как-то вдруг Мухтар-ага сменил тему, сказал про свое наблюдение.

- Какому Жанабаеву? - не понял я. - Вы, в смысле, Жанабаю?

- Вот, вот, - кивнул старик. - Сейчас так говорят. Был Жанабаев - стал Жанабай. Атдай Жанабай ²³⁴ .

В напичканном алкоголем мозгу моем внезапно мелькнула догадка:

- Так он что - Жанабаев? - воскникнул я. - Как мельник? Родственник?

- Сын, - ответил Мухтар Ниязович.

Я расстроился:

- А мне никто не сказал. Я думал, что Атдай - это значит, что он - атдаевец. Приезжий.

- Ну, почти что так... - кивнул бывший директор школы. - Ты ведь отца его не знал... Потому что они вскоре после смерти Куана всей семьей из Каскелена уехали. И отец Атдая Жанабай, и мать его Болжан, и братья с сестрами. Атдай был младшим. Хотел Жанабай ослиц своих тут продать - никто не стал брать. Так и поехали: все на автобусе, а сам Жанабай верхом на одной ослице, а других впереди себя погнал.

Почему так поступил Жанабайев Жанабай я давно уже знал. Бауржан еще в Джамбуле, до того, как я посетил в первый раз Каскелен, рассказал мне, как каскеленцы отыскали убийцу белого осла.

Нет, они не бросились со слезами на глазах к участковому, не бухнулись к нему в ноги с мольбой о помощи в поисках преступника, как это делали бесчисленные киногерои советских фильмов о деревенских детективах. Не стали они и писать гневных филиппок в газеты с требованием найти им убийцу осла и обещать награду за голову преступника. Никто не стал искать и супермена в Алма-Ате либо в другом городе страны, которая имела в те годы уровень преступности крайне низкий, а потому милиция ее в поддержке мышцатых Брюсов Ли и Шварцнеггеров не нуждалась. Все случилось проще.

Дети обнаружили мертвого осла, бросились с криком и плачем к родителям. Те сразу поверили своим отпрыскам, разделились на тех, кто будет хоронить споро разлагающуюся на жарком летнем солнце тушу белого ишака, и на тех, кто будет искать виновника его смерти.

Поиском руководили два аксакала, известных в своей молодости на всю округу, как великие охотники и следопыты. Одним из них оказался все тот же киргиз Молдагул, который именно после этого своего подвига стал человеком в Каскелене уважаемым и получил к имени своему приставку "ага". Потому что это именно Молдагул прошел по той самой каменистой тропе от места гибели Куана, по которой меня спустили, держа под локоточки, два паренька, внимательно вгляделся в никем не видимые следы - и привел к дому Жанабая Жанабаева, где возле кормушки обнаружил крошки белого хлеба и... в белый порошок истолченное стекло.

- Знаешь, Валерий, что больше всего поразило каскеленцев? - спросил меня Бауржан. - Не поверишь. Не то, почему Жанабай убил Куана. Это и так всем было понятно: Куан мешал его бизнесу с ослицами. Оплодотворил ишачек - и больше стал ему не нужен. Да еще и всю клиентуру разогнал, - помолчал и продолжил. - Удивил всех Куан. Ведь, получается, что осел понял, что умирает, и пошел к мельнице. Понял?

- Нет.

- Ты и впрямь русский, Валерий, - покачал головой Бауржан. - Жанабай ведь был мельником. Вот Куан до мельницы и дошел. То есть почти дошел. Чтобы все увидели, кто его убил.

Рассказывал это Бауржан так, чтобы я вместе с ним поразился великому уму его белого ишака. Он и сам верил в гениальность Куана, хотя одновременно и стеснялся этой веры, говоря, что так думает не он, а каскеленцы, голосом своим при этом как бы подсказывая мне, что я должен согласиться с каскеленской версией и подтвердить ее.

Потому что для него было важно мнение лица незаинтересованного да к тому же не казаха, а русского, и не селянина, а горожанина, да и вообще жителя другой области. То есть в глубине души Бауржан считал, что если уж настолько посторонний Куану человек, как я, заявит, что белый осел был великим умницей, сумевшим после смерти отыскать преступника и отдать его во власть каскеленцев, то нет никаких сомнений в том, что Куан был необычным ослом.

Мне же, помнится, сразу показалась эта легенда натянутой. Ибо если бы у Куана имелся действительно особый детективный дар, и он действительно хотел разоблачить и наказать своего убийццу, то осел бы просто вошел во двор к Жанабаевау Жанабаю и лег бы умирать там, рядом с просыпавшимся из его жующей пасти осколками стекла. Куан же, страдая от рези в желудке, мучась болями, убежал подальше от людей, поближе к горам, умчался, не разбирая дороги, не глядя куда бежит. И только случай заставил его обессилеть и упасть в неполной сотне метров от пресловутой мельницы Жанабая.

Но я свою версию вслух не высказал. Вслух я согласился с Бауржаном.

Потому что уже тогда, слушая его рассказы о Куане, полюбил белого осла, сам хотел, чтобы Куан был действительно необыкновенным. Как случалось это и с другими слушателями этих историй, которые Бауржан рассказывал нам в поездках по лесхозам области на посевы, посадку саксаула и других лесохозяйственных культур, на пожары, на финансовые проверки, а также в походах в горы. Всякий раз он тешил нас одной-двумя-пятью историями про Куана, всегда удивительными и приятными.

То есть и за шестьсот-восемьсот километров от Каскелена люди знали о том, что в недавние еще времена, когда страной по имени СССР правил лысый царь Хрущев, жил-был великий белый осел Куан, достойный остаться в анналах истории Казахстана. И осознавать то, что про Куана знают даже в чужих краях, было моему другу приятно.

Поэтому я давно уже знал, что семью Жанабаевых после разоблачения их преступления Молдагулом изгнали из Каскелена. Не стали бить ни детей, ни жену его, ни самого спрятавшегося в доме главу семейства, а просто пришли в сельсовет и потребовали от председателя Жапара Остроглазова, чтобы тот выписал семью отравителей Куана, а дом выставил на торги.

И "сельсовет" покорился. Директор совхоза Мухтар Алибекович выделил три машины на переезд мебели и скота Жанабаевых в какое-то из сел с той стороны от Алма-Аты - и изгнанники уехали: семья в кабинах нового "ГАЗ-51", а сам Жанабай верхом на беременной ослице с прутиком в руках.

- Из всех вернулся в Каскелен лишь Атдай, - сказал в заключении этого не раз мною слышанного рассказа Мухтар Ниязович. - Да и то лет десять тому назад - вскоре после отсоединения Казахстана от России. Он был самым младшим у Жанабая. По-моему, даже не учился в школе. Я не помню его в классе. Но вот сам он наш Каскелен помнил всю жизнь. Скучал очень, рассказывал нам. Закончил университет. Женился на дочери профессора. А потом жена его бросила. Сейчас модно так стало жить. Казашки сейчас в городе совсем не такие, какие были в нашей молодости. Сейчас легче с настоящим шайтаном подраться, чем чистую девушку встретить. Вот и Атдаю такая попалась. Он подумал, подумал, да и пошел пешком в Каскелен. Не идти же к родителям - соседи засмеют. У нас ведь так: пока ты на коне - ты джигит, а как с коня упал - так ты сразу же мокрая курица. А в Каскелене кому он нужен? Так и пришел. Пешком. Оборванный, босой, без денег. Как дервиш.

Дальше, судя по рассказу бывшего директора школы, все произошло словно само собой. Поселился Атдай в развалинах старой мельницы, лето в ней прожил, приходя туда лишь ночевать, а днем работая на разросшемся до самого Шамалгана Каскеленском базаре носильщиком и вообще человеком на подхвате.

Там и услышал Атдай впервые истории о Куане, которых не слышал ни от отца, ни от кого другого из старших в своей семье. Услышал - и почти в тот же день узнал, что тот бугорок рядом с мельницей, что он видит по утрам, и есть могила знаменитого белого осла. Стал за могилой этой ухаживать, ходить к дряхлому директору агротоварищества "Тулпар", как стал нызваться бывший совхоз "Каскеленский", заметно одряхлевшему господину Алибекову с просьбами помочь обустроить могилу Куана, да как-то невзначай назвал покойного белого осла полным именем его Куаныш. Чем очень удивил старика.

- Вай! - сказал по-казахским Мухеке, которого уже никто не называл Мухтаром Алибековичем. - Куан - это Куаныш?

- А как же? - ответил по-русски Адай Жанабаев. - Куанышней ²³⁵  не бывает, - и подленько подхихикнул.

Вскоре по селу поплыли слухи о том, что Куан-то - оказывается, вовсе не Куан, а Куаныш. А раз Куаныш, то вполне возможно, что и не осел он вовсе, а человек. То есть сам-то Куан в качестве белого осла в Каскелене конечно жил, говорила молодежь, но и батыр Куаныш тоже жил в этих краях, или, по крайней мере, кочевал через эти земли в давние времена. А раз он богатырь, то и подвигов насовершал великое множество: врагов убивал массово, скот воровал тысячами, судил справедливо и ел много.

- Я даже не заметил, как белый осел в головах моих односельчан раздвоился, породив какого-то богатыря Куаныша, который на белом ишаке делает ночные обходы нашего села и стережет Каскелен и землю Казахстна от врагов. Люди рассказывали об этом с улыбкой, часто смеясь, но при этом я стал замечать, что они сами понемногу начинают верить и в святого белого осла и в богатыря Куаныша, как верили в свое время в святость Ленина и Сталина, в то, что через двадцать лет будет коммунизм, что выполнят они Продовольственную программу, как верят в то, что после 2030 года в Казахстане наступит рай ²³⁶ . Я уж старый, я до тридцатого года не доживу, но мне тоже хочется верить, что когда-нибудь все наладится на моей земле и всем людям, живущим здесь, будет хорошо. Потому я не стал оспаривать этой легенды. За восемьдесят два года я наслушался столько легенд, что перстал верить им всем. Но надежду не потерял.

Далее Мухтар Ниязович поведал мне историю о том, как Атдай добился помощи у Алибекова на привоз большого количества грунта из карьерных отработок Волков-экспедиции. Выделить людей для создания земляного конуса над могилой Куана Атдай директора "Тулпара" просто вынудил.

- А потом уже сам и оформил курган по своему вкусу, - продолжил директор школы. - Засадил растениями и обложил глыбами гранита. Гранит ему двухцветный опять же геологи привезли. Колотый. За две бутылки водки.

Я вспомнил эти каменюки - и даже удивился, что их могло набраться на полный автомобильный кузов. Но вспомнил, как в детстве расколол конус сахара на куски - и получилась в результате такая груда, что не нашлось тары, куда бы весь колотый сахар поместился. Так, по-видимому, было дело и с гранитом геологов.

- Знаешь, - сказал мне Мухтар Ниязович, - прохвосты всегда почему-то оказываются правы. Я с самого начала всей этой авантюры был против легенды о Куаныше. Говорил об этом и людям, и Атдаю, и Алибекову. Но кто слушавет сегодня пенсионеров? Тем более - учителей? Сейчас настал век прохвостов. Все знают, что под той кучей мусора похоронен просто осел, но при этом они же все верят, что там лежит батыр Куаныш. Вот тебе - типичное единство и борьба противоположностей по Гегелю. Знание - и вера. Ты ведь меня понимаешь, Валерий?

Я протянул руку к бутылке и налил себе в рюмку коньяка на глоток.

- Понимаю, - сказал при этом. - Только думаю, что никто из каскеленцев этой диалектики понимать не хочет. То есть внутри вашей дилемы "знание-вера" существует еще третья сила - желание. Вашим землякам хочется отличаться от других аулов, кишлаков и сел Казахстана - и мифический Куаныш-батыр для этого подходит больше настоященго Куана. Потому что за мнимую смерть мнимого батыра ни у кого нет мук совести, а в смерти белого осла виноваты все каскеленцы. Пусть даже по закону не виноваты, но ведь не уследили, не уберегли. Значит, по-человечески виноваты. К тому же, на могилу батыра можно туристов водить, паломников, легенды о нем можно придумывать, песни, сказки сочинять. А про осла слушать кому интересно?

- Ты умный человек, Валерий, - перебил меня бывший директор школы. - Абдугул понял это про тебя еще тогда - когда ты был совсем молодой. Это он нам сказал, что ты - тот, кто смотрит солнцу в лицо.

Я вздрогнул - и чуть не пролил коньяк на стол.

- Что это значит? - спросил. - Все время слышу, а спросить неловко. Две недели только и говорят: смотрит на солнце, лицо солнца.

- Нет, - улыбнулся Мухтар Ниязович. - Не лицо солнца. "Смотрит солнцу в лицо". Именно так будет точно. Это по-русски как следует не переведешь, даже если переводить дословно. Это старинная поговорка, такая старинная, что тогда еще казахов не было, монголов не было, были просто тюрки. Вот они и говорили о таких, как ты, по-своему, а уж наши предки на казахский впоследствии перевели: "Тот, кто смотрит солнцу в лицо, обречен на смерть".

- Все умрем, - пожал я плечами. - Значит все обречены.

- Вот видишь, даже ты не сразу понял. И казах не всякий понимает. Потому и выражение сократилось при русских вдвое: "тот, кто смотрит солнцу в лицо..." - а дальше продолжай, кто как хочет. То есть это уже не Гегель, не Фейербах, не Ленин - это уже другая философия - тюрская, философия Великой Степи. Это словами объяснить трудно. Надо много слов сказать, чтобы слушатель уловил суть. А прочувствовать и понять это легко. Весь Каскелен это понял. Самые тупые поняли. Даже свидетели Иеговы поняли. А тебе я должен объяснять.

- Не надо объяснять, - согласился я, и отставил рюмку. - Протрезвею - пойму.

- Ты поймешь, - согласился старый учитель. - У тебя ум светлый.

Мухтар Ниязович продиректорствовал в Каскеленской школе до шестидесяти трех лет и был с почетом отправлен на пенсию, ибо место его понадобилось племяннику Мурата Алибековича Алибекова. В перестройку и после нее денег пенсионерам стали не выдавать в сберкассах пенсий по четыре-пять месяцев подряд, выжить старику, не имеющему своего хозяйства в селе, стало трудно - и Мухтар Алибеович вернулся учительствовать в школу, где зарплату задерживали лишь на месяц-два, ибо...

- Чиновники министерства просвещения Казахстана в сравнении с чиновниками министерства соцобеспечения воровали из казны реже, - объяснили мне этот феномен каскеленцы, когда мы с хозяином дома вернулись за общий стол под тенью виноградника. - У нас тогда воровали все и всё. Советский Союз распался, а вместе с ним распался и совхоз, все общее имущество стало принадлежать тому, кто первым захватил его или просто сильнее. В девяносто первом весь урожай зерновых у нас скупил на корню самый настоящий бандит, отсидевший восемь раз и ставший теперь олигархом. И директор совхоза ему зерно продал, оставив нас без хлеба. Потому что, если бы хлеба не продал, то нас бы всех алма-атинская банда перестреляла. А так Мухтар Алибекович деньги получил, разделил между всеми каскеленцами - и, когда бандиты пришли его грабить, у него денег осталось раз-два - и обсчелся. Мудрым был Мухеке.

Мухтар Алибекович умер за два года до моего последнего посещения Каскелена. Умер, можно сказать, нищим. Потому что вся та болтовн перестроечная, которой он поверил, о том, что после свержения советской власти земли, принадлежавшие раньше баям, отдадут их наследникам, оказалась вздором. Землю захватили те, у кого на первых порах независимости было оружие: у чиновников, у военных и у бандитов. Отсидевший восемь раз бандит по кличке Ваха был убийцей двух человек и многократным расхитителем социалистической собственности ²³⁷ . Он стал не просто хозяином всех окрестных земель, но и новым баем в Каскелене, а заодно и депутатом Маджилиса, пришедшего на смену Верховному совету народных депутатов Казахской ССР.

Уважения, подобного тому, что имел здесь отец Бауржана Умурзак-ага, Ваха не имел, но и не нуждался в нём. Он даже не посещал с 1993 года Каскелен ни разу. Жил в Алма-Ате и Астане, выезжал во все столицы мира - и везде был принимаем с почетом, как истинный представитель казахского народа.

Обо всем этом рассказали мне каскеленцы за этим столом и за другими. А так как после отставленной в доме директора школы рюмки я пить алкоголя не стал, а принялся лишь слущать, то поведали мне каскеленцы массу других историй о Куане и о людях, которые жили в этом селе, но ушли от нас.

- Жаль настоящих коммунистов. Уж они бы этого урода в депутаты не выбрали, - говорили каскеленцы. - Жаль, что их нет с нами.

При этом, пили они - я это заметил - по-прежнему много. Но вот только самогонки на столах я не увидел. Все больше водка алма-атинская, вина и коньяки иностранные да иногда самодельное вино, совсем уж не вкусное, каким было раньше.

- А у нас, как русские уехали, вин стало делать некому, - объяснили мне. - Казахи - не виноделы. Казахи - пастухи.

Впрочем, и пастухами нынешние каскеленцы стали из рук вон плохими. Во-первых, потому что после приобретения независимости в Казахстане резко увеличилось давление преступного мира на население независимой страны, а это значит, что теперь для пастьбы больших стад требовались не только пастух с семьей и двумя помощниками, но и довольно солидная вооруженная нарезным оружием охрана, которая нуждается в еде, в месте для отдыха, в проститутках и прочих архиважных для вооруженного мужчины мелочах. И оплата этих услуг ложится на плечи пастуха, что делает себестоимость производства бараньего мяса таким, что на базаре в Алма-Ате за его килограмм можно выменять половину мешка хорошего урюка либо детскую игровую приставку к телевизору китайскогог производства. То есть экономически пастьба скота крупными отарами стала в Казахстане неэффективной, для жизней пастухов опасной, а прибыльной лишь опять-таки для криминальных структур, которые и обеспечивают охрану скота.

Но была еще одна беда,неучтенная борцами за распад СССР на национальные республики. Перегон скота весной на горные джайляу, а затем возвращение на зимние пастбища в пески прекратился. Ибо отданные при Сталине в бессрочное пользование казахам горные луга Киргизии при всеобщей независимости новоявленных государств друг от друга стали собственностью исключительно киргизского народа, а зимние пастбища, также являющиеся зимними пастбищами и для киргизских стад, стали исключительно казахскими. В результате, в обоих независимых друг от друга странах резко сократилось поголовье и мелкорогатого, и крупнорогатого скота, и коней, и верблюдов - негде стало их пасти.

Зато почти в каждом селе появились памятники средневековым батырам, всегда конные, всегда с лицами красивыми, всегда в богатых одеждах. И почти всегда с оголенной саблей в руке. Даже пехотному капитану Б. Момыш-улы поставили памятник в кавалерийской шинели и с саблей на поясе. Но без коня и со звездами полковника на погонах.

Не было монументов подобных лишь в Каскелене. Потому что основали кишлак в 17 веке не казахи, а завоеватели-джунгары, а когда джунгары ушли к Волге, вернувшиеся из Афганистана казахи племенного союза Дулат ²³⁸  поселились в оставшихся после джунгар саклях. Не ставить же в суверенном Казахстане памятник батыру Каскелену, убившему немало патриотов-казахов. Вот и получилось, что село большое, богатое, со своим базаром, но без памятника батыру.

- Нехорошо, - говорили мне каскеленцы. - У всех памятники есть, а у нас нет. Даже в Отаре свой батыр какой-то есть и свой памятник. Мы деньги соберем, скульптора купим. Только вот, кого нам надо увековечить, - не знаем.

- А вы Куана, - посоветовал я, слегка опасаясь, что могу обидеть их этим предложением, и готовясь перевести свое предложение в шутку.

Но каскеленцы отвечали вполне серьезно:

- Куана - это бы хорошо. И рядом с ним Абдугула. Так было бы правильно. Только они - не батыры. И жили недавно. А у соседей вон - все батыры жили так давно, что никто не помнит ни имен их, ни как они выглядят. Кто скульптору заплатит - с того лица ихнего батыра и лепят. Вон, к примеру, у меркенцев батыр был... Как его там?.. - и далее начиналось перечисление всех тех красавцев, кто позировал разъезжащим по Казахстану бригадам скульпторов для изображения возникших из далекого прошлого казахского народа истинных богатырей, рядом с деяниями которых подвиги Куана выглядят всего лишь проделками обыкновенного деревенского осла, хоть и белого.

В один день Айша-апа заметила, что ажиотаж вокруг меня трезвого в Каскелене потихоньку стал утихать и принялся как-то странно видоизменяться. Да я и сам отметил уж про себя, что, во-первых, свидетели Иоговы стали встречаться мне на улице все чаще, принялись подходить и задавать мне свои идиотские вопросы типа:

- Вот, кто, по-вашему, сотворил вот это всё вокруг вас? - или: - Хотите каждое утро просыпаться счастливым?

Приходилось отвечать:

- Мир сотворил я, - и, - Нет, я не хочу поросыпаться счастливым.

Люди в черном, услышав эти ответы, тут же забывали обо мне и принимались, добыв из карманов конспенкты, судорожно перелистывать их в поисках чего-то для них соркровенного, а мне даря свободу.

Во-вторых, старых каскеленцев от меня стали оттеснять юнцы из окружения Атдая, которые буквально глядели мне в рот и слушали каждое слово мое, как слушали древние иудеи проповеди библейских пророков. Дошло до того, что некоторые мои высказывания стали цитировать в Каскелене и, как водится в таких случаях, перевирать, а то и придумывать свои версии и мысли, приписывая их мне:

- Этот немецкий русский, - услышал я как-то за своей спиной сказанное по-казахски, - говорит, что в Германии Куаныша почитают святым. Там у них в Берлине даже мечеть имени батыра Куаныша есть и собираются ему памятник строить. А Куклин этот приехал деньги в Казахстане на памятник Куанышу собирать. Большой памятник - выше памятника Ленину. Потому что у нас нефти много, а немцев в Казахстане любят.

Я обернулся. Беседовали, поглядывая на меня два молодых человека в черных костюмах и при черных галстуках на белых рубашках - типичные английские клерки с виду, только выбритые плохо.

Догадавшись, что я не только слышал, но и понял их, они отвернулись и перешли на корявый английский язык:

- Правда смотреть лицо солнце.

Айша-апа сказала на семнадцатый день моего пребывания в гостях по-русски:

- Пора тебе уезжать в Германию, Валерий. У тебя там семья, дети. А здесь ты - герой. Герой хорош, когда он далеко. Когда народ привыкает к герою, то его начинают использовать. Плохие люди всегда так делают: говорят героям много ласковых слов, хвалят, а потом разом обваливают в грязи - и, стоя в стороне, смеются. Если не уедешь сегодня, завтра уже свидетели скажут, что ты с ними заодно. И ты один их всех не перекричишь.

И это была самая умная мысль из всех, что я услышал в тот день. Потому что с утра до вечера в последний день моего пребввания в Каскелене вплотную окружавшие меня и оттесняющие широкими плечами своими стариков молодые люди в черных костюмах говорили о том, чтобы я в качестве профессионального писателя придумал им книгу о великих деяниях и подвигах батыра Куаныша. Более того, они даже собирались начать сбор средств на оплату памятника Куанышу в Берлине и для аванса мне в качестве гонорара.

А затеявший всю эту бузу Атдай Жанабаев написал письмо к местному олигарху и депутату Маджилиса ²³⁹  Вахе и начал собирать на каскеленском базаре подписи под ним, чтобы сей богатей выделил доллары и на издание будущей книги моей на русском языке большим тиражом где-нибудь в Стамбуле. Заодно он просил денег на постановку пьесы о батыре Куаныше, которую я будто бы уже написал, в республиканском русском драматическом театре имени М. Лермонтова. Еще он надеялся на оплату олигархом знакомого Атдаю композитора, который напишет музыку по моему либретто оперы, которую непременно надо поставить на подмостках академического театра оперы и балета имени Абая.

Сам же Атдай решил заняться переводом всего этого на казахский язык и написанием киносценария о величайшем в истории казахского народа богатыре Куаныше.

Словом, обычная мания величия провинциального прохвоста, решившего, что он нашел жемчужное зерно в куче навоза и потому имеет право вырастить жемчужиный булыжник из него при помощи громкого квохтанья.

При этом, Атдай был абсолютно уверен, что найденный им Клондайк обеспечит его и меня вместе с ним несметными сокровищами из сказок Шахерезады. Потому что плут понимал, что литература на русском языке теперь не очень-то и нужна Казахстану, зато теперь суверенное государство платит издательствам гранды за книги на казахском языке, повествующие о героическом прошлом казахского народа. Так сын Шегире-бая на моих гразах превращался в Алдара-Косе ²⁴⁰  - и сам не замечал этого...

Я не оспаривал Атдая, кивал ему, соглашался, однако изначально знал, что никаких легенд про Куаныш-батыра выдумывать не стану. Хотя бы потому, что ни о каком Куаныше-батыре мне никогда не рассказывал Бауржан. И его отец, при депутатстве которого Каскелен вырос населением в три раза, ни слова не говорил о Куаныш-батыре за всю свою жизнь. Я не верил в мифического батыра сам, а потому не мог убедить в его существовании других людей. Так и сказал об этом Атдаю в утро отъезда.

Тот принял это сообщение холодно, но без явно высказанной обиды. Он только потемнел лицом и произнес:

- Хорошо. Я сам. Ты мне и так помог, - то есть тут хранитель могилы Куана впервые обратился ко мне на "ты".

- Чем же? - спросил я.

- Не приедь ты сюда, мне бы и в голову не пришло придумать Куаныш-батыра. И тем более, написать о нём книгу. А теперь я ее напишу.

- Хорошо, - согласился я. - Только, на что ты будешь жить?

Потому что основным доходом для существованя у Атдая Жанабаева были получаемые им ежедневно деньги на Каскеленском базаре за толкание тележки с грузом от складов до прилавков, а также за то же самое толкание повозки с оставшимся товаром от базарных прилавков обратно в сараи. То есть вырабатывался Атдай каждый день до изнеможения, доход имел крохотный, ел плохо, жил в съемной комнатке крохотного домика одного из одиноких каскеленских стариков, помогая ему по хозяйству с надеждой получить по смерти аксакала саманную постройку с запущенным огородом в свое вечное пользование. Вместе с поросшей лебедой земляной крышей. Незавидная, словом, жизнь.

- К Куаныш-батыру ходят уже паломники, - услышал я в ответ. - И скоро их будут тысячи.

- А ты станешь при могиле осла кассиром, - заметил я.

- Хранителем, - поправил меня Атдай. - Как прямой потомок великого Куаныш-батыра.

- Куана, - поправил я.

- Ерунда, - криво усмехнулся Атдай. - Куана быстро забудут. Да его уже забыли. Все, кроме пяти-десяти стариков. Да и кому дохлый осел нужен? А Куаныш-батыр нужен всем.

В словах Атдая был резон. Этот человек был сыном своего предприимчивого отца и знал, как выбивать из людей деньги. Я спросил его:

- Ослицы жанабаевские принесли вашей семье богатство?

- Убежали, - услышал неожиданно печально прозвучавший в его устах ответ. - Однажды ночью, после, как мы переехали отсюда, все пятеро вместе с осленком в одну ночь ушли. Старики сказали, что это потому так случилось, что без осла они скучали. Когда в стаде много ослиц, нужен хоть один осел. Вот они и ушли искать...

- Куана?... - подсказал я.

- Куан был уже мертв. И ослицы знали это. Они видели, как хоронили белого осла.

- Их так и не нашли?

- Нет.

И это было правдой. И вот почему.

Сбежавший от хозяев скот казахи всегда возвращают тому, кому он принадлежит. Мне рассказывали как-то историю о том, как в 1942 году сбежавший от кочевавшего вдоль реки Или чабана верблюд был обнаружен за полторы тысячи километров под Актюбинском - и о поимке его тут же сообщили хозяину. Для того ведь и метят здесь скот тавром. А ослицы Жанабая были переклеймены. Но все в Казахстане знали, что это - клеймо убийцы Куана. А возвращать скот убийце - это сятотатство.

Тут к нам подошли незнакомые мне молодые мужчины, одетые в черные костюмы с черными галстуками, среди которых я заметил и двоих, спрашивавших у меня как-то на улице, кто сотворил небо и землю. Лица их были приветливыми, глаза холодно-внимательными.

Они стали протягивать мне руки, желать счастливого пути и высказывать надежду, что как-нибудь, пусть даже не завтра, но когда-нибудь мы обязательно встретимся и поговорим о том, о чем еще не успели поговорить.

- А еще мы соберем деньги, которые вы просили - и вышлем вам, - сказал старший из них.

- Я не просил у вас никаких денег, - твердо сказал я. - Не надо никаких провокаций.

- Ну, да, ну, да, - закивали они. - О таком не говорят на людях... - и тихо растворились в толпе провожающих.

И тотчас другие люди в черных костюмах, делая вид, что не слышали они этого разговора, стали переспрашивать меня, действительно ли я согласился вместе с Атдаем писать большой роман о подвигах Куаныш-батыра.

- Сколько вам заплатят за книгу? Пропивать гонорар вместе будете? Или по отдельности? - спрашивали они, не слушая ответов.

О один даже поинтеерсовался, правда ли, что я в своем историческом романе-хронике "Великая смута" ²⁴¹  вывел одним из главных персонажей Куаныш-батыра?

- Нет, - отвечал я. - Роман мой - исторический, практически документальный, наполнен реально жившими в то время людьми, а не выдуманными батырами.

- Понятно, - перебили меня люди в черном, обращаясь друг к другу. - Куаныш-батыр был реально жившим человеком. Так сказал Куклин.

Я встретился глазами с сидящей в стороне от провожающих Айшой-апой. Она смотрела на меня печально и понимающе. Мудрая женщина....

Словом, проводы каскеленцами превратились в импровизированную пресс-конференцию свидетелей Иеговы с русским германцем - лицом, которое своим авторитетом непонятного до сих пор мне происхождения подкрепляла теорию Атдая Жанабаева о том, что Каскелен - пуп земли, и вся история казахского рода Чапрашты вертится вокруг могилы мифического Куаныш-батыра.

При этом, что бы я ни отвечал, всё сказанное мною тут же нанизывалось на нитку доказательств действительного бытия этого богатыря, даже возражения мои воспринимались, как возражения оппонентам этой идеи. Я почувствовал себя мухой, закутываемой сладкой паутиной лести улыбающимися черными пауками с холодными глазами. И тщетно искал вокруг себя каскеленцев, которых всегда понимал и которые понимали меня правильно.

В момент наивысшего напряжения этой пародии на диспут во двор вошли, наконец-то, старики во главе с опирающимся на подаренную мной ему немецкую клюку бывшим дирктором каскеленской средней школы.

Мухтар Ниязович сказал голосом спокойным и твердым, хоть и не громким, но разом перекрывшим весь хор славословов Куаныш-батыра:

- Видишь, Валерий, как это трудно...

- Что? Что трудно? - стали спрашивать оглядывающаяся на него чернокостюмная молодежь.

- Смотреть солнцу в лицо, - объяснил старый учитель.

В разом упавшей на провожающих тишине Мухеке продолжил, обращаясь ко мне:

- Понимай сам. Решай сам. Делай сам... - сделал паузу и закончил. - Я не смог.

И тут только я вспомнил те самые слова Бауржана на могиле Куана, сказанные им мне и Петру Федоровичу, которые я сам начал вспоминать, да вдруг оказался прерванным приходом Бекета, Атдая и двух парней с палками...

Бауржан говорил нам, что по давнему поверью Великой Степи, людей, которые могут смотреть солнцу в лицо, считанные единицы, что не каждое даже поколение рождает таких. Он сказал, что смотрел солнцу в лицо его белый осел Куан, а до него смотрел также друг его отца Мухтар Ниязович. Учитель не вынес этого напряжения - и с тех пор уже не смотрит на солнце, живет в тени.

- Это потому, что он всегда молчит на собраниях и не лезет в большое начальство? - спросил Петр Федорович своего друга.

- Это потому, что в молодости он любил мою маму, - объяснил Бауржан. - И мама всю войну любила его. Но Мухеке не стал бороться за маму с моим атой после войны, отдал ее. Апа была всю жизнь верна моему ате, но любила другого. И Мухтар-ага любил всю жизнь только ее. Но отвел свой взгляд от солнца.

Всё вместе услышанное мной много лет тому назад от Бауржана было не совсем тем, о чем говорил мне Мухтар Ниязович у себя в доме, но все-таки именно воспоминание об этой бауржановской фразе окончательно объяснило мне, что такое смотреть солнцу в лицо.

И от понимания глубины поразившей меня мысли ощутил я, как одновременно и крылья обрел, и как огромный груз ответственности лёг мне на плечи. Я понял, что отныне мне нельзя ни сдаваться, ни отсутпать, ни сворачивать. Никогда, нигде, ни в чем. Как спартанцам в Фермопильском ущелье. Как Александру Матросову перед амбразурой дзота.

Бекет вдруг нас заторопил, громко запричитал, что я могу опоздать на поезд.

Все принялись в очередной раз прощаться, протягивая друг другу две руки, пожимая их по две каждому, с одновременным полупоклоном и е выражением признательности на лицах.

И, когда в процессе пожиманий своих дошел я до бывшего директора школы то, сам не знаю почему, вдруг остановился, низко поклонился старику. А, когда разогнулся, посмотрел в глаза Мухтару Ниязовичу.

- Теперь я знаю, - сказал я.

И старый учитель меня понял. Об этом сказали его взгляд и легкое движение спрятанных под редкими усами губ.

Уже сидя на заднем сидении старого "Жигуленка" бауржановского племянника с клюкой, вырезанной из таволги, на коленях, я обернулся, чтобы в последний раз увидеть Мухтар-агу и Айшу-апу, разделенных между собой толпой каскеленцев. Оба старых человека были так откровенно одиноки в этот момент, что на глазах моих выступили слезы.

И на мгновение захотелось крикнуть Бекету, чтобы тот остановил машину.

Клубы пыли скрыли дорогих мне людей.

Я вернул взгляд в сторону лобового стекла, за которым скользили обветшалые дома колхоза имени Сталина, торчал на углу вылезший из-под земли много лет тому назад и так никем не выворочанный камень, далее лепились периодически покупаемые и продаваемые друг другу дома свидетелей Иеговы, заваленные стены на месте практически всех общественных зданий села, вплоть до "Дома быта" и пекарни, полуразрущенный постамент на месте стоявшего напротив бывшего сельсовета памятника Ленину, покосившаяся, давно не ремонтированная школа, баня с провалившейся крышей и с сорванной дверью...

Всё это быстро удалялось за боковые стекла, оставаясь лишь в памяти.

Впереди ждали меня: восьмикилометровый автомобильный путь по разбитой вдрызг асфальтовой дороге сквозь каскеленский базар, тянушийся теперь от Каскелена до самого Шамалгана, пятисоткилометровый железнодорожный путь до города Джамбула, четырехсполовинойтысячекилометровый путь на самолете до Москвы, а оттуда двухтысячекилометровый путь до Берлина.

* * *

Прошло десять лет... почти десять... десять лет без малого-малого. В ночь с 6 на 7 января 2012 года я проснулся в своей берлинской квартире в который уж раз от запаха полыни, от звуков степного ветра в ушах и от звука орлиного клекота.

За мгновенье до того, как сами собой распахнулись глаза, я увидел Бауржана.

Был он мальчиком лет восьми, дочерна загорелым, с большой шапкой курчавых волос над широким лбом, с грустным круглым лицом, в длинных до колен темно-синих трусах, бос, с расцарапанными цыпками на икрах. Рядом с ним стоял в луже дорожной пыли белый осел. Оба смотрели мне прямо в глаза.

- Тот, кто смотрит солнцу в лицо, пусть напишет о нас правду, - сказал Бауржан.

Я встал, перенёс компьютер из спальни в кабинет, включил телевизор и стал печатать рассказ о том, как Умурзак-ага подарил Бауржану новорожденного осленка.

На столе лежала стопка книг Абая Кунанбаева, Джамбула Джабаева, Мухтара Ауэзова, Ануара Алимжанова, Дулата Исабекова, Шахимардена Хусаинова, Александра Шмидта, Максима Зверева, Ерлана Сатыбалдиева ²⁴² , рядом стояли: глиняная ваза 10 века, выкопанная из-под руин аптеки средневекового города Тараза ²⁴³ ; кожаный сосуд для хранения айрана казахским всадником в пути; найденный мною в горах Киргизии обломок джунгарской стрелы 17 века ²⁴⁴ , три фотоальбома с видами Южного Казахстана работы моего друга по детдомовскому детству Валерия Сутулова ²⁴⁵ , собственная фотография его же работы, где я тридцатилетний сижу верхом на правнуке Куана на фоне соплеменных гор, и стакан с насыпанными в него остатками той самой "богородичной травки" ²⁴⁶ , что собрал я десять лет тому назад в горах Заилийского Алатау у истоков реки Каскеленки, неподалеку от медленно тающего ледника. В углу, наклонясь к стене, стояла красноталовая ²⁴⁷  палка, подаренная мне старым директором каскеленской школы, и валялась на полу новая моя черная, странно изогнутая немецкая клюшка. За окном летали в небе обильные над Берлином самолеты, и их за современным шумопоглощающим стеклом не было слышно.

Чабрец, собранный мной на склонах хребта Жеты-Жол, пряно пах, казахстанские сувениры радовали глаз и будоражили память...

Писалось легко и просто, без излишних стилистических красивостей и изысков, настоящим пушкинским языком, понятным и взрослым, и детям.

Краем глаза я заметил, как посреди мерцающего телеэкрана возник импозантно и по-европейски одетый, изрядно пополневший Атдай Жанабаев. Он раскрыл рот и принялся торжественным голосом повествовать о том, как неведомый мне древнеказахский и уже потому великий Куаныш-хан "одним махом десятерых врагов убивахом", сражаясь невесть с кем, и как враги бежали из-под стен горящего богатого и гордого города Каскелен.

- Ты всё врёшь, - сказал я вслух. - Каскелен никогда не был городом. Это был всегда кишлак - и званием этим Каскелен велик.

Но телевизионный врун меня не слышал. Он продолжил во все тех же красках и со все той же восторженной спесью в голосе лгать о том, как далекий предок нынешнего олигарха Вахи батыр (имени из-за помех в эфире не разобрал) спас Куаныш-хана, а сам пал, пронзенный стрелой иноземного захватчика...

- На этом вот самом месте наш батыр погиб и был похоронен с воинскими почестями. И сам великий хан Куаныш подарил герою свое имя, назвав его посмертно Куаныш-батыром, - закончило телеизображение Атдая находящегося уже не в телестудии, а возле того самого холма на берегу Каскеленки, состоящего из мусора и привезенной из соседнего ущелья пустой породы, окруженного разноцветными булыжниками, купленными когда-то Атдаем Жанабаевым за две бутылки водки. - И каждый воин величайшего на земле войска принёс горсть земли, и бросил ее на могилу Куаныш-батыра в знак скорби по погибшему герою. И вырос высокий-превысокий холм. Вода и ветры пытались стереть его с лица земли, но подвиг героя и людская память о Куаныш-батыре оказались сильнее стихии.

За спиной Атдая возвышался роскошный белый мазар с голубым куполом и позолоченным полумесяцем над ним. И роскошь эта затмевала кроющиеся в голубой дымке горы.

Камера переместилась на присутствующую около могилы Куана массовку.

Там стояли ровным строем, плечо к плечу в два ряда, повернувшись фронтально к телезрителям три десятка молодых мужчин в одинакового покроя чёрных костюмах с черными галстуками при белых сорочках и в черных одинаковых шляпах, с бритыми щеками и подбородками, с одинаково бесстрастными лицами, с челюстями сжатыми, с глазами пустыми, готовыми исполнить любой приказ сидящего перед ними на раззолоченном кресле Вахи, одетого точно так же, как и они, только с тоненькими усами и с заплывшими жиром глазами.

И ни одного каскеленца...

Конец второй части. Продолжение следует

ПРИМЕЧАНИЯ

 ¹⁹⁵  В 1989 году.

 ¹⁹⁶  Выделенный в кавычках словесный оборот был общепринятым буквально всем журналистским корпусом СССР и был употреблен ими добрый миллион раз в десятках миллионов экземпляров советских газщет на доброй сотне языков, принимаем М. Горбачевым с той же благосклонностью, с какой он принимает после развала СССР наименования его врагом коммунизма.

 ¹⁹⁷  Как ни удивительно звучит, но у России эти же бывшие советские немцы, уроженцы Казахстана, требуют возмещения нанесенного их предкам советской властью имущественного ущерба, произошедшего в результате высылки поволжских немцев с территории будущей прифронтовой полосы.

 ¹⁹⁸  Традиционное пожелание здоровья встреченному человеку и вопрос о том, как идут у него дела перестали быть в ходу по всей территории бывшего СССР, за исключением разве что мелких поселений Туркмении, Молдавии и Закавказья.

 ¹⁹⁹  Формулировка В. Ленина вовсю использованная в мировых СМИ 1920-1950-х годов.

 ²⁰⁰  Пользуюсь случаем рекомендовать такого рода мое исследование, опубликованное в книге "Главная тайна смутного времени" - М. 2011 год.

 ²⁰¹  Кеклик - горная куропатка семейства фазановых.

 ²⁰²  Бульдурук - горные индейки семейства фазановых.

 ²⁰³  Алдар-Косе - персонаж из казахских сказок, хитрец, пройдоха, прозванный "безбородым обманщиком". Иногда выступает, как защитник бедных, но чаще просто обворовывает и объедает глупого богача Шигай-бая.

 ²⁰⁴  Эскимосы живут в приполярных районах Европы, Азии и Америки, бушмены и кафры - на территории Южной Африки.

 ²⁰⁵  Шариат - совокупность правовых, морально-этических и религиозных правил в мусульманском мире, к которому после развала СССР стал причисляться международным империализмом казахский народ официально.

 ²⁰⁶  Каурдак и бешбармак (бесбармак) - блюда казахской наицональной кухни из баранины.

 ²⁰⁷  Подробнеее об этом эпизоде можно прочитать в моей книге "Стыдное" - Нью-Йорк-2001 год.

 ²⁰⁸  Поля озимых кажутся зеленоватыми издали из-за осенних перезимовавших всходов.

 ²⁰⁹  Тут надо отметить одну особенность волков, известную каждому охотившемуся на этого хищника, - волк чрезвычайно туп, а в сытом состоянии не способен принимать даже самые примитивные решения. Бежать же волкам вслед за сайгаками на север означало бы задуматься о том, что тем самым они обретают в пищу свежатину на все лето и осень, а валяющаяся вокруг них весной падаль довольно быстро сгниет. Понять такого уровня мысль не всякий человек человек в состоянии, то есть сообразить могут нечто подобное крысы, ослы, некоторые из приматов, но не волки.

 ²¹⁰  Арба - двухколесная тележка, иногда одноосная, но часто и просто с колесами, пристроенными к днищу каждое само по себе.

 ²¹¹  Железнодорожная станция бывшего Турксиба Шамалган (в руской транскрипции - Чемолган), как и Каскелен, названы по именам известных в начале 17 века батыров (богатырей) из числа джунгарских завоевателей, прошедших сквозь Великую Степь и основавших свое ханство. Остатком той гигантской державы, поглощенной Московией, следует признать современную Калмыкию. Кроме того, Шамалган является родиной первого президента Казахстана Нурсултана Абишевича Назарбаева. Между двумя этими населенными пунктами всегда существовала взаимная конкуренция по всевозможным поводам, но последняя деталь и оказалась, по-видимому, решающей для Азата, ставшего хранителем могилы Куана, решившего против президента выставить святого.

 ²¹²  Маршал Гречко, как было уже сказано ранее (примечание 49), никогда не был командующим Среднеазиатским военным округом, но каскеленцы упорно называли его таковым. Потому и здесь человек в черном автомобиле остается под этим именем.

 ²¹³  В других областях и в других республиках имена и фамилии полковника, его жены, старшины с супругой и директора школы назывались иными, но всегда при этом в рассказе присутствовал белый ишак, а сюжет оставался в буквальном смысле хрестоматийным. Если в будущем какой-нибудь коллекционер армейского фольклора Казахстана или Узбекистана. Киргизии. Туркмении, Таджикистана и даже Азребайджана, услышит о подобном происшествии, случившемся будто бы в одной из частей армий этих суверенных стран, то знать он должен, что на самом деле найденная им легенда есть всего лишь отголосок того действительного события, что случился с белым ослом Куаном из села Каскелен тогда еще Казахской ССР.

 ²¹⁴  "Губа" - иначе - гауптвахта - место, предназначенное для содержания арестованных военнослужащих, то есть фактически тюрьма для военных, отличается от гражданских тюрем исключительной жестокостью тюремщиков и царствующим там беззаконием. Создана в России Петром Первым.

 ²¹⁵  "Темные" - избиения (как правило, по ночам) провинившихся перед товариществом солдат или учащихся закрытых учебных заведений сотоварищами. Случаи смертельного исхода редки, бывают случаи сумасшествия наказанных, но чаше всего эта экзекуция обходится синяками, ушибами, переломами ребер и прочими мелкими травмами.

 ²¹⁶  Леонид Ильич Брежнев (впоследствии Генеральный секретарь ЦК КПСС) был первым секретарем ЦК Компартии Казахстана с 1955 по 1960 год, то есть до момента своего переезда в Москву и назначения Председателем Президиума Верховного Совета СССР, но в сознании казахстанцев так и остался на долгие годы "своим" и символом советской власти в Казахстане. Возможно, что произошло это потому, что именно в годы правления республикой Брежневым и происходило освоение целинных земель, приведшее к резкому улучшению жизни населения республики.

 ²¹⁷  Вопреки распространенному нынче мнению, что проституции в СССР не было, ответственно заявляю, что проституция была на территории СССР всегда, только в несколько завуалированной форме и не столь многочисленной, чем сейчас.

 ²¹⁸  Президент Египта А. Нассер был награжден звездой Героя Советского Союза. Остальные, перечисленные гененрал-лейтенантом главы иностранных государств - тоже. По сути, эти награждения подрывали авторитет награды внутри страны, но уже окопавшаяся в ЦК КПСС будущая перестроечная сволочь продолжала свое черное дело дискредитации всего советского.

 ²¹⁹  Суперпопулярный в те годы цирковой клоун.

 ²²⁰  М. Фрунзе - уроженец города Пишкека, по нации молдованин, большевик с дореволюционным стажем, дважды приговоренный царским правительством к повешению, командовал короткое время войсками Красной армии в войне с басмачами в Средней Азии. Пользовался большим уважением и любовью среди местного населения, о нём даже слагались песни и сказки народные. Ныне забыт.

 ²²¹  Бай - здесь: среднеазиатский богатей.

 ^"  Одна из древнетюркских легенд, слегка напоминающая историю Ромео и Джульетты. Подробней о ней читайте в пьесе В. Куклина "Откровенно о любви".

 ²²³  Читайте повесть Ч. Айтматова "Первый учитель".

 ²²⁴  С другого склона этого идущего перпендикулярно к основному направлению хребтов Тянь-Шаня хребта влаги больше, трава там гуще, даже есть замечательный по своему ботаническому составу Кара-Кунузский государственный заказник с произрастающими там железным деревом, зарослями дикого грецкого ореха, дикой яблони, дикой грушги и других эндемичных расстений.

 ²²⁵  Горошек душистый.

 ²²⁶  Полумифические союзы скотоводческих племен Среднего Востока, кочевавшие по Великой Степи в 1 тысячелетии до нашей эры.

 ²²⁷  Бал-балы (балбалы) - каменные фигуры раннетюркского периода, являвшиеся, по-видимому, тотемами кочевых родов, ограничивающих ими свои территории.

 ²²⁸  Ата - отец (каз.).

 ²²⁹  Что интересно - никто в Казхахстане меня в 2002 году господином не называл, все обращались по-человечески: "Товарищ".

 ²³⁰  Каурдак - казахское национальное блюдо из свежезабойной, как правило, баранины, включает в себя кроме нарезанного на кусочки мяса куски сердца, почек и курдючного жира. Почитается у казахов деликатесом особого рода.

 ²³¹  Бий - судья на Востоке.

 ²³²  Свидетели Иеговы - религиозная секта с центром в Бруклине (Нью-Йорк, США), с военнизированной системой управления, финансируется Конгрессом США, используется ЦРУ и другими спецслужбами этой страны для антиконституционной контрпропаганды в странах всего мира и для сбора разведывательной информации; в ряде стран деятельность этой секты запрещена, в ряде других идут судебные тяжбы на уровне Верховных и Конституционных судов этих стран.

 ²³³  Апайка - бабушка (русифицированное ласковое обращение и определение женщины преклонного возраста).

 ²³⁴  После распада СССР русифицированные казахские фамилии с окончанием "-ов" или "-ова" стали видоизменяться на фамилии без этих окончаний. Потому даже в некоторых официальных документах президент страны Нурсултан Назарбаев пишется, как Нурсултан Назарбай. Часть казахов приняли это новшество, часть нет.

 ²³⁵  Игра слов: Куаныш - означает по-казахски "счастье".

 ²³⁶  Согласно тридцатилетней программы развития Казахстана, провозглашенной первым президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым.

 ²³⁷  Ваха - не имя, а уголовная кличка; да и кличка не настоящая, замененная мной из опасения мести с его стороны. Бандитом же называют его каскеленцы только за глаза. По законам капиталистиских стран называть бандитом можно только тех лиц, кто был осужден по статье "за бандитизм", а обычный убийа и вор при капитализме - человек уважаемый. Прототип Вахи начинал свою карьеру с конокрадства и убийства. Потому называть его бандитом в печати - это унижать его человеческое достоинство. Что до соучастия его в расхищении социалистической собственности, то ввиду изменения гособустройства Казахстана, все хозяйственные преступления Вахи были признаны подвигами и судимости с него были сняты. Ну, а трупы? Что - трупы? Тут только Аллах ведает, как их воскресить. Да и захотят ли в случае воскрешения жертвы Вахи звать его своим хозяином - большой вопрос.

 ²³⁸  В период джунгарского нашествия роды племенного союза Дулат, согласно устной и официальной историй, перекочевали сквозь территории узбекских ханств в Афганистан, где и пережили трагедию своего народа. Такая традиция сохранения казахского этноса сохранилась и в 20 веке, когда казахи в 1916 году уходили целыми родами вместе со своими отарами в Китай и Монголию, а в период коллективизации - в Китай и Афганистан. Одним из первых решений первого президента отсоединившегося от СССР Казахстана был призыв его к потомкам тех беженцев вернуться на родину предков - и множество семей (так называемых оралманов) откликнулось на этот призыв, заселив опустевшие дома уехавших из Казахстана в Россию, Германию и так далее коренных казахстанцев.

 ²³⁹  Маджилис - парламент Казахстана.

 ²⁴⁰  Читайте "Народные сказания о белом осле Куане".

 ²⁴¹  10-титомный роман-хроника "Великая смута" был закончен мной лишь спустя десять лет после поездки в Казахстан и теперь готовится к печати, но слухи о нем достигли Казахстана много раньше.

 ²⁴²  Казахстанские писатели и поэты 19-20 вв.

 ²⁴³  Впрочем, назвать вазой этот сосуд было бы преувеличением. Если бы конусная вершина была бы не отбита, высота его не достигла бы и тридцати сантиметров. Нашлась она в 1983 году в городе Джамбуле при работах по прокладке теплотрассы на углу улиц Мира и Коммунистической и предназначалась, по-видимому, для хранения настоев трав или каких-то других жидких медикаментов.

 ²⁴⁴  Наконечник был найден мною в раскопе в верховьях горной долины Чаткал в 1982 году на месте порушенной крепостной стены, перегораживающей долину в самом узком месте вместе с обломком асфальтовой зажигательной бомбы, которой, по-видимому, и разрушили джунгары стену горнокаменных киргизов.

 ²⁴⁵  Валерий Сутулов (1948-2005 гг), джамбулский фотохудожник, собственный корреспондент КазТАГ и ТАСС по Казахстану в 1980-2000 годах, автор четырех авторских фотоальбомов о Казахстане, многократный лауреат всевозможных конкурсов.

 ²⁴⁶  чабрец.

 ²⁴⁷  Краснотал, тальник - многолетнее кустарниковое растение с очень крепким стволом, растет медленно, потому древесина его в течение веков пользовалась высоким спросом и на Руси, и в Великой степи в качестве палок для опоры при ходьбе, а главное - в качестве ручек для камчей, нагаек и плеток. Растет приуроченным к влжным лугам и вдоль медленно текущих рек. В связи с резким изменением гидросистемы на территории всего Советского Союза в 1950-80 годах, краснотальник почти повсеместно в Казахстане исчез, изделия из него стали редкостью.

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"