Валерий Куклин

Но вершиной героической жизни белого осла Куана следует признать его победоносную войну с ранее тут упомянутым полковником Советской Армии Расторгуевым, так до конца жизни и не понявшим, что обязанностью его было служить трудовому народу, а не повелевать им и не паразитировать на нем. Мысль эта как-то между делом, мимоходом и вялым голосом была произнесена при нем кем-то из воспитателей одного из бесчисленных военных училищ связи СССР, но в голове Антона Перовича не осталась. Более того, более четверти века своей службы в армии полковник искренне считал, что это трудовой народ должен прислуживать доблестной Советской Армии за то, что она в случае войны или другой какой напасти сумеет защитить страну от внешнего и внутреннего врага. Перестройка и вообще вся жизнь дальнейшая показала, что полковник ошибался: Советская Армия не защитила кормивший ее народ от Горбачева и Ельцина с их шайками расхитителей социалистической собственности, предала Советский Союз первой.

Уже в перестройку, то есть при владении шестой частью суши не менее болтливым, чем Хрущев, косноязычным Горбачевым[2], каскеленцы утверждали, что святой ишак Куан еще при Хрущеве предупреждал людей о повальном предательстве офицерского и генеральского составов Советской Армии, а спустя несколько лет, после обретения Казахстаном независимости, эти же люди говорили мне, что Куан - это все-таки потомок древнего Ак-Кулана и того самого белого осла, что принадлежал внуку нукера Худояр-хана, и что именно Куан предрек распад Советского Союза и обретение независимости Каскелена от Москвы. В обоих случаях каскеленцы в своих суждениях опирались на историю войны сорокашестилетнего полковника Расторгуева с принадлежащим депутату Верховного Совета Казахской ССР ослом неполных пяти лет от роду.

В тот год вообще было много ослов в степных селах Южного Казахстана. Забой скота, начавшийся после принятия идиотского хрущевского Указа о налогах на сельхохпродукцию в частном секторе, начался массово и интенсивно, но вскоре как-то постепенно сам собой утих, иссяк - и люди вернулись к своей обычной жизни, забы в о новой своей обязанности платить "дяде Ване"[3] за то, что дается Аллахом. Ведь власть была советская, народная, а даже при царе Николке никто не требовал платить в казну деньги только за то, что ты поддерживаешь чью-то жизнь и кормишь домашних животных. По-видимому, говорили в Казахстане, какой-то русский чиновник, никогда ни разу не выезжавший из Москвы, или вообще сын белогвардейца либо Гитлера, а то и просто дурак набитый, написал бумажку, царь Никита подмахнул, а верноподданные его слуги постарались разнести дурную весть по свету. Так часто бывало в истории казахского народа. А уж потом, как и в старину, нашелся в Кремле умный человек - и потихоньку отменил дурацкий Указ. И правильно сделал.

Таково было единодушное мнение всех казахстанских народов и уж тем более всех жителей казахстанского села Каскелен. Даже Герой Социалистического труда и председатель самого мощного целинного совхоза республики имени Ленина был того же мнения. А уж его-то авторитет был непоколебим не только среди селян, но и даже у не уважающих штатское население страны военных[4]. Но даже Расторгуев, ненавидевший белого осла лютой ненавистью за то, что тот находил лазейки в железобетонном, крашенном в зеленый цвет с красными звездами заборе. окружающем подведомственную ему часть, и пасся без разрешения там, где власть полковника почиталась безграничной, говорил директору совхоза "Каскленский", что величина новых налогов на живность селян чрезмерна. Ибо это сейчас шашлык на рынке подешевел, а завтра подскочит так, что на покупку его и офицерского жалования не хватит.

На самом деле, неоднократно оскорбленный ослиным криком полковник печалился не о наскоро зарезанных коровах и баранах, а о невозможости избавиться от настырного ишака на основании Указа Совета Министров СССР. Потому что за жизнь Куана было государству заплачено Умурзаком-агой пять рублей - и об этом свидетельствовали как лежащая у него в комоде квитанция, так и корешок в какой-то из алма-атинских сберегательных касс.

Расторгуев, говорили в Каскелене, очень хотел поймать белого ишака и сдать его на скотобойню, получить шкуру и повесить ее дома над кроватью в качестве трофея. Потому что какой-то солдат из какой-то из северокавказских республик сказал кому-то в части - а полковнику передали, что - согласно поверья его небольшого, но героического и чрезмерно плодовитого народа - для того, чтобы мужская сила не покидала хозяина дома до самой его смерти, следует мужчине держать над супружеским ложем шкуру белого осла-самца, ни в коем случае не ослихи.

Про это проклятие Куана знал каждый солдат, каждый офицер части, каждый житель Каскелена.

Потому что на самом деле Расторгуева гораздо больше мучила мысль о том, что белый осел, продолжая пастись на стрельбище, надругался над божественным правом командира части карать и миловать всё сущее на вверенной ему в полное подчинение части территории Советского Союза. Куан своим поведением ставил его - офицера с двумя просветами на погонах и с тремя большими звездами на них - зависимым от животных потребностей простого ишака, то есть принижал полковничий авторитет в глазах младших по званию командиров и даже солдат. Тут уж Антону Петровичу было не до теории повышения сексуальной силы своей и не до собственных обязанностей в отношении весьма аппетитной с виду жены.

Куан не просто пасся на территории части везде, где ему заблагорассудится, но и разбрасывал круглые катышки своего навоза в самых святых для всякого военного человека местах: на плацу, возле общественного туалета и даже - о, Боже! - возле знамени воинской части. Однажды кучу такого навоза обнаружили на столах в офицерской столовой, а уж про разбитую посуду, про объеденный ослом в овощехранилище картофель и говорить не приходится. Куан и в футбол пытался вместе с солдатами поиграть, да жаль полковник помешал, а то был гол забил обязательно. Куан и вывешенные после стирки скатерти со столов офицерской столовой изжевал и разбросал, помочившись на них. Как уж он знамя красное, с золотой бахромой и золотыми надписями и с латунным навергием не сожрал и не истоптал, непонятно.

А однажды Куан заявился в часть не один, а вместе с семью ослами и ослицами, затеял совместные любовные игры на плаце, переходящие в развратные действия на глазах завистливо на них пялящихся солдат, и убрался вон последним, оставив весь боевой состав полка в размышлениях о смысле жизни вообще и о том, является ли само существование человека в военной форме жизнью.

Изможденнные борьбой с крупноухими упрямцами расторгуевцы[5], исполнявшие обязанности ослиных погонщиков не по вдохновению, а по принуждению, валились в завершении битвы с ног от усталости, чтобы потом всю ночь то и дело закатываться от хохота, вспоминая эту битву, вошедшую в аналлы истории части, как "великая битва ослов".

Двадцать лет спустя, описывая мне это сражение, очевидцы, ухватившись за животы, корчились от смеха, показывая пальцами друг на друга и вспоминая ошалевашего от увиденного им безобразия Антона Петровича, который поначалу руководил боем по-чапаевски, возвышаясь над сражением на крыльце, указывая кому куда бежать и что делать, а потом и сам, проклиная всех ослов мира, независимо от их окраса, сбежал на плац и принялся молотить по животным руками и ногами, хватать за уши и причинные места ослов, обзывать их самыми непристойными выражениями, чтобы потом пасть, словно смертью храбрых, под ударом одного из ослиных копыт, подобно библейскому филистимлянину от удара ослиной челюстью[6]. Поднялся полковник на ноги лишь с помощью отставших от ослов и бросившихся на помощь своему боевому командиру солдат. Именно тогда-то, уверяли меня каскеленцы, ослы и покинули воинскую часть все вместе с победным ревом, переходящим в ослиный хохот.

И рев тот разносился по степи целый вечер и всю ночь.

Я не очень-то поверил каскеленцам в этом месте рассказа. Народ казахский любит преувеличить детали в повествованиях своих, любит поозоровать, любит и добрую шутку, а историю эту, по-видимому, рассказывают здесь столь часто, что истинное происшествие давно уж погреблось под лавиной вымыслов и домыслов. Ибо никого из каскеленцев на территории военной части в тот день быть не могло, все рассказчики знали о случившемся лишь из чужих уст. Точным фактом можно считать лишь то, что на следующее утро фельдшерица каскеленского здравпункта Жанна была вызвана в военную часть для осмотра ушибов непонятного ей происхождения, обнаруженных двумя военврачами на теле полковника Расторгуева. И провела у постели больного трое суток, не покидая части.

Мне думается, что многие проступки и шалости, приписываемые ослу в виде, например, разбитого камнем окна в кабинете полковника, либо кражи мешка с сахаром из подсобки, Куан не совершал по той лишь причине, что ни камень, ни посуда, ни сахар ослу не нужны, да и гадить непременно посреди офицерской столовой либо в ботинки известного своим крутым нравом старшины-сверхсрочника Наливайко никакому ослу в голову не придёт. Все эти пакости совершали солдаты, сержанты и офицеры, которые воспользовались авторитетом осла, принадлежащего депутату Верховного Совета Казахской ССР для того, чтобы выместить то и дело вспыхивающие внутри непрестанно унижаемых командирами сердец отчаяние и злобу.

Не мог же, в самом деле, осел, даже самый белый, самый святой и самый умный, забраться через окно в кухню и помочиться в кастрюлю с приготовленным и остывающим на полу, предназначенным для всего офицерского состава компотом. Да еще при этом снять крышку с горячей тридцатилитровой посудины и вернуть ее на место. Не мог он и нагадить на стол полковника в постоянно закрытом на два замка кабинете, распределив катышки свои строго по периметру, а в центре соорудив аккуратную горку из четырех самых больших шариков.

Но и солдаты, и офицеры, и сам полковник Расторгуев, и его жена были твердо уверены, что все неприятности в части происходят от того самого белого осла, который нет-нет, а возникал на периферии зрения их, мелькал в кустах или торчал белым пятном где-то далеко сзади мишеней на полигоне для стрельбы из автоматов. Дошло до того, что офицеры во время утренней поверки в обязательном виде предупреждали солдат, чтобы те при появлении осла белого в количестве одной штуки на территории части тотчас сообщали о нем своим командирам, за что обещали всевозможные льготы вплоть до увольнительных с правом прогуляться по Каскелену и попялиться на тамошних девушек с открытыми коленками и с вырезами на грудях.

Потому что после того, как приехавшего на проверку боевой готовности части из штаба округа полковнику Серову вскочивший из кустов Куан ударом морды сбил с головы фуражу, оголив тщательно скрываемую лысину вместе с париком, Расторгуев твердо решил:

"Была - не была, двум смертям не бывать, одной не миновать, убью депутаского осла - а там пусть даже отправят меня на Колыму", - да так и сказал своим офицерам вслух. Дословно.

На самом деле, ни на какую Колыму Расторгуев не собирался. Ибо жизнь его как-то так сложилась, что так назывемых жизненных трудностей он не изведал. Прожил многие годы до встречи с Куаном практически без забот. Он даже на фронт со своими сверстниками не попал, а занят был все годы войны обслуживанием связи партийно-хозяйственного актива страны в глубоком тылу, вырастая в чинах и должностях по мере ухода на фронт тех, кто на фронт рвался. Потом попал в Москву для обслуживания телефонных линий Советского Правительства, удачно там женился на дочери боевого генерала времен еще Гражданской войны, а после смерти Сталина был переведен заботливым тестем в Алма-Ату, где Правительство было уже казахстанским, но связь с Москвой оставалась прежней - секретной. После 21-го съезда КПСС тесть Расторгуева вышел в отставку[7], оставив зятя наедине со своими боевыми друзьями, имеющими своих сынов и зятьев, проталкивающих своих полковников в генералы.

И Расторгуев чуть было не попал в списки подлежащих сокращению офицеров. Но тут одновременно с мирными нициативами Хрущева и с сокращением числа пехотных и кавалерийских частей, количество отдельных частей войск связи, занятых радиообслуживанием участков между Москвой и плавающими по всему миру научными кораблями, следящими за все чаще запускаемыми космическими спутниками, увеличилось втрое. Потребовались профессиональные командиры для этих автономных по сути своей воинских новообразований - и Расторгуев оказался как никто для этой службы подходящим.

- Повезло! - заявил он собравшейся было пофардыбачить и поскулить о потере Москвы жене. - Лучше отдельной, приписанной Министерству обороны лишь, части ничего не бывает в нашей стране.

Быть командиром отдельной военной части в СССР - это все равно, что быть царем и Богом в одном лице на территории хоть и небольшого по площади, но все-таки независимого государства. Типа Монако какого-нибудь там, либо Лихтенштейна, Люксембурга, Андорры, Люксембурга. Да мало ли этих государств-карликов разбросано по свету? Вот и военная часть под командованием Расторгуева была самой настоящей отдельной страной с самой высокой плотностью вооружения и, наверное, с самой большой в мире армией среди всех государств-карликов.

Воспитанная в семье профессионального военного и окруженная всю жизнь лишь офицерами жена Расторгуева тут же поняла глубинную сущность мысли полковника - и начала торопливо собирать вещи. Ибо одно дело, оказавшись в московском Военторге на Арбате в качестве жены полковника, быть оттолкнутой от прилавка толстой задницей жены генерала, другое дело - самой отталкивать сволей задницей целую толпу жён офицеров младшего ранга в Военторге Алма-Аты, где ассортимент товаров был точно такой же, а генералов и полковников значительно меньше. Что до Большого театра и прочих культурных прелестей союзной столицы, то они ей осточертели еще в годы учебы в специализированной для детей высшего командования средней школе[8].

После развала СССР и моей эмиграции, когда спустя сорок лет после описываемых здесь событий я приехал из Берлина в Каскелен в гости к Айше-апе, чтобы помянуть Бауржана и дать ей выплакаться на моем плече, на военной части этой, прозванной в народе Расторгуевкой, ничего не осталось. Провода сорвали и железные вышки каскеленцы разломали еще в перестройку, сдали их на металлолом. Окна, двери и полы выдрали с корнем и вывезли на продажу на алмма-атинские базары строительных материалов. Туда же отправили и стены тех казарм, что были сложены из жженого кирпича. Саманные же простройки сами по себе оплыли и развалились. Аллеи вырубили и стопили в каскеленских печках сразу же в первую зиму после обретения Казахстаном независимости. В каждом доме села было что-то из остатков военной утвари, а карабинами и автоматами, взятыми из оружейки Расторгуевки, заполнились дома едва ли не всех казахстанских охотников и бандитов.

- Хорошая была армия. Богатая, - сказала мне Айша-апа грустно, и вдруг добавила. - Но глупая.

- Да, - ответил я, вспомнив про целую кучу скандалов в немецкой печати по поводу порядков в Бундесвере. - Богатая и глупая, - и так же добавил. - Как все армии мира.

Нельзя сказать, что только Куан шалил на территории военной части и что это он залез, к примеру, через вентиляционную трубу в подземный склад продовольственных запасов и спёр оттуда пять банок сгущенного молока, выбравшись назад по сбитой из досок-тридцаток трубе с внутренним отверстием вдесятеро меньшим его тела. Сделать это было бы не под силу Куану даже если бы был он по-настоящему святым ослом-волшебником.

Совершили это преступление, конечно же, неразлучные друзья Бауржан и Петька, которые до того лишь видели пустые банки из-под сгущенки на помойке возле офицерской столовой и слышали много разговоров от тех алма-атинцев, кто пробовал эту дивную еду, будто сгущенное молоко слаще меда, слаще сахара и слаще амброзии из учебника по истории Древнего мира за пятый клаасс. А попробовать сей запретный продукт хотелось всем детям Каскелена, тем более тем, кому до пятого класса оставалось ждать долгих два года.

Вот друзья Куана и совершили свое дерзкое ограбление, а в качестве отвлекающего маневра запустили ушастого друга своего погулять по окруженному коротко постриженными карагачами-трехлетками розарию - предмету гордости полковничихи.

Цветник был предметом особой заботы этой высокой, статной дамы с ухоженными руками и с еще более ухоженным скандинавского типа лицом и блеклыми волосами, всегда спрятанными под только входящий в тот год в моду курчавый парик каштанового цвета. Розарий являл собой маленький шедевр садово-паркового искусства, сохранявший свой прекрасный, как и у своей хозяйки, вид благодаря усилиям полусотни солдат нескольких призывов. Их она отбирала лично из числа новоприбывших в часть первогодков путем опросов и тестирований, назначая их в свой собственный привелигированный "гарнизон", где жилось солдатам много вольготней, чем простым связистам. Но при этом, мадам полковничиха позволяла себе нещадно наказывать своих садовников за соверщенные ими ошибки и огрехи в розарии, а одного особо строптивого, позволившего себе огрызнуться и сказать, что его призвали служить Родине, а не глупой бабе, жена полковника даже сумела отправить в Аягуз - самый задрипанный гарнизон Казахстана с ветрами, буранами и плохой водой в колодцах.

Подведомственные ей солдаты несли основную свою службу ни шатко-ни валко, зато в розарии усердствовали не только в копании земли, в обустройстве клумб и грядок всевозможных конфигураций, но и просеивали почву, мульчировали, удобряли ее, подрезали цветы, прививали, окулировали. Поливали же всходы и кусты только из пятилитровых белой жести леек теплой водой. Воду набирали из нагретого солнцем бака ёмкостью в два кубометра, специально для этого сваренного из листового железа в ремонтных мастерских совхоза "Каскеленский" в обмен на километр алюминиевого провода АПВ. Каждую весну и каждое лето по утрам и на закате солнца ползали солдаты на карячках между высоких грядок, выискивая на листочках и под листочками роз всевозможных насекомых-вредителей, их личинки и даже практически незаметные человеческому глазу яички. Делалось все это под личным присмотром мадам, которую все военнослужащие до одного между собой звали Сукой, и лишь в присутствии неё самой и ее мужа называли по имени-отчеству.

Но главную кличку жене Расторгуева придумали все-таки не солдаты, а каскеленцы...

Сука следила за тем, чтобы работники сельпо не присваивали ворованные по ее приказу из продзапасов части для продажи касскеленцам продукты. Да и в Военторг гарнизонный допускала она каскеленок строго по утвержденному ею же списку, каждый раз грозя начпроду, что напишет на него жалобу алма-атинскому военному начальству, как на расхитителя социалистической собственности, если вдруг какая из недопущенных ею к покупкам каскеленка окажется на людях, допустим, в платке, какой был в продаже только в Военторге[9].

Словом, достала Сука всех каскеленцев тем, в первую очередь, что взаимоотношения жителей Каскелена и семьи полковника Расторгуева были сложными в области исключительно личных экономических партнерств и зависели от ее настроения и вздорного характера. И потому прозвали Суку в Каскелене еще и Торгуевой.

Тут надо обратить внимание на то, на что никто и никогда настоящего внимания в СССР не обращал, но что на самом деле было особо важно для выживания народа под армией и при верховенстве армии над народом, - на наличие в СССР сложных межнациональных отношений.

Сами каскеленцы были, как я уж писал, были людьми разных народов, на такие мелочи, как оттенки кожи и волос, на разрез и цвет глаз особого внимания не обращали, жили, можно сказать, единой семьей, праздновали всё, что можно было праздновать по русским и казахским обычаям, тоже вместе: и Пасху, и Крещение, и курбан-байрам, и Первомай с Девятым маем, и День урожая, и Новый год, и Седьмое Ноября, свадьбы, крестины, обрезания, участвовали в байгах, козлодраниях, в "догони девушку", боролись по правилам казахша-курпеса, вольной и классической борьбы. Молодые часто женились, не обращая внимания на пятую графу в паспорте[10], растили общих детей и внуков, пели песни на пяти языках, разговаривали на трех: то есть на русском, казахском да ещё и на немецком.

Последний пришлось выучить каскеленцам во время войны, когда на станцию Шамалган пришел поезд с семьями высланных с Поволжья немцев, не понимающих ни по-русски, ни по казахски ни уха ни рыла. Пятнадцать семей два алма-атинских энкавэдэшника высадили из эшелона и отправили в Каскелен. Пришлось местным жителям потесниться, принять гостей. Были и недовольные, но потом оказалось, что никогда ранее здесь не виданные немцы изрядно работящи, руки имеют золотые, то есть могут делать всё и даже больше. Через месяц уже на немцев была взвалена обязанность ремонтировать трактора и комбайны, сеялки и плуги - и "фрицы", как их стали тут называть после фильма "Два бойца", были признаны в Каскелене полностью своими. Люди даже говорили, что не будь немцев в Каскелене, село бы в войну вымерло. И потому все тут относились к немцам с почтением, были рады каждой смешанной свадьбе с ними и думали, что такая жизнь отныне будет продолжаться вечно.

Не любил немцев лишь Расторгуев, который всю войну прослужил в тылу, а потому, как всякий тыловик, был одержим комплексом неполноценности, выплескивающимся в неприкрытую агрессию к веьма условныи представителям побежденной нации. То есть если казахов называл он калбитами и говорил, что они тупые[11], за спинами людей, в кругу особо довернных ему офицеров и старшин, карьерный рост которых вплотную зависел от отношения к ним полковника, то каселенских немцев он в открытую и даже публично называл "фашистскими недобитками" и советовал им "убираться в свою Германию".

Каскеленцы обижались, защищали своих немцев, писали жалобы на полковника в Алма-Ату и Ташкент.

Но тамошние генералы были в душах, должно быть, согласны с полковником, каждый скандал заканчивали увещеваниями, спускали его на тормозах. А в головах всех штабистов оставалась мысль о Расторгуеве, как о боевыом офицере, который никак не забудет войну и не может успокоить свою ненависть к немецко-фашистским захватчикам. Потому как другой причины для дурацкого поведения командира отдельного гарнизова, связиста, человека инженерно грамотного, не обычного пехотинца, никто из военных чиновников придумать не мог. И такого рода авторитет еще более убеждал их в мысли, что Расторгуеву не долго уже быть полковником, вот-вот он получит генеральские погоны и переберётся, как минимум, в Алма-Ату.

Обозванная народом пока еще только Торгуевой жена полковника, следуя мыслью за мужем, как нитка за иголкой, искала всевозможные способы подгадить каскеленским немцам, призывая в случаях скандалов с немками из-за, допустим, привезенных в военторг пиал, на свою сторону казашек и русских баб. В результате, немки пили чай из стаканов с красивыми подстаканниками, а владелицы китайских пиал им завидовали. Историй такого рода было много, нашей главной темы рассказа они не касаются, потому мы их опустим, отметим лишь, что весть о том, что Куан пролез сквозь узкую деревянную трубу на земляной крыше скалада продовольствия военной части и выкрал оттуда пять банок сгущенки, принесла в Каскелен Сука Торгуева.

- Опять ваши немцы нам диверсию устроили! - заявила полковничиха заведующему сельпо криком, от которого сидевшие на длинной скамейке рядом с магазином каскеленские старушки чуть не оглохли. - Заслали нам Куана - он сгущенку и спёр! А я тебе должна сдачу давать? Три рубля и пятиалтынный? На-ка, вот тебе - выкуси! - и сунула огромную, едва ли не полупудовую дулю Юсупу-заведующему под нос. - Каждая банка пятьдесят пять копеек стоит. А пять банок - два семьдесят пять. За покражу десятикратная цена полагается! Двадцать семь пятьдесят! Так что это не я тебе, а ты мне должен. Двадцать четыре тридцать пять!

То есть имя осла слетело с языка ее случайно, в горячке спора с заведующим сельпо о стоимости проданных им тюлевых накидок для подушек, невесть зачем присланных в военную часть и охотно раскупленных каскеленками, да еще ляпнула она эту глупость в присутствии полудесятка испуганных ею свидетельниц почтенного возраста. Произнесла слово "немцы" просто так, сдуру, как самое ненавистное для себя и для своего мужа, услышанное в тот день из уст чрезмерно расвирипевшего Расторгуева бесчетное число раз, не помня уж по какому конкретно поводу.

Лишь на цифре "двадцать четыре двадцать пять" она сама поняла, что ляпнула - и оторопела. То есть внезапной паузой в своей визгливой и малопонятной речи она привлекла внимание старушек Каскелена гораздо больше, чем если бы продолжила свой хай-вай[12], - и вызвала неожиданный от старушек гомерический хохот, переходящий во всхилывания, повизгивания и прочие звуки, присущие корчащимся от смеха женщинам скорее молодым и сильным, чем бабкам преклонного возраста. Вот до чего показалась глупой им речь Торгуевой.

Заржал даже сам заведующий сельпо Юсуп Закиров - мужик толстый, флегматичный, который доселе не смеялся на людях никогда, ибо почитал это несолидным для не только кормильца всех каскеленцев, но и их покровителя в складах местного райпотребсоюза.

- О... сёл... сгу.. у... ущён... ку... украл! - с трудом произнес Юсуп-заведующий сквозь рвущиеся изнутри всхлипы. - О...сёл!

Полковничиха, покраснев до корней волос, крепко, по-офицерски выругалась в лицо заведующему, выбежала из сельпо на улицу и помчалась в часть такой нелепой и такой неровной походкой, что каблук правой туфли скоро сломался, она сняля ее на ходу, подхватила отпавший каблук, сняла вторую туфлю и помчалась босиком из села в сторону зеленого забора с красными звездами.

Старушки ж смотрели вслед ей, смеялись и обсуждали порванные вдрызг ее супермодные "фильдеперсовые чулки" (колготки изобретут несколько лет спустя, а первые из них появлятся в Каскелене только тогда, когда Бауржан будет учиться в девятом классе), грязные пятки и легкую откляченность зада, которую никто не замечал, когда она ходила в туфлях на высоких каблуках.

- Торгуиха-то отмочила! - говорили в тот вечер каскеленки по домам, не замечая, как дают новую кличку жене Растрогуева. - Говорит, что осел по трубе сверху вниз в склады армейские влез, всю еду там сожрал да назад вылез. По той же трубе.

- Сама, небось, спёрла, через нашего сельповника Юсупа-заведующего торганула, а теперь ташкентская проверка будет - вот на осла и валит, - солидными голосами отвечали им усталые после рабочего дня и вкушающие домашнюю снедь мужья.

- Так то ж Куан был, - вмешавались в разговор дети.

- Ну, раз Куан, тогда... - пожимали плечами мужики, - ... тогда может быть. Кто этого Куана знает, что он может отмочить. Про него такое говорят - сразу не поверишь, а потом всё правдой оказавается.

И тут же начинали рассказывать детям старую казахскую притчу об осле, который нёс на спине своей тяжелый мешок с солью, увидел ручей, лег в него, полежал, а после, как вода всю соль выела, осел поднялся с легкой ношей и побежал в нужном направлении. При этом, каждый из рассказчиков твердо был уверен, что история эта подлинная и случилась она именно с Куаном. Хотя каждый слышал ее еще в своем детстве, когда Куана на свете еще не было. Таков был авторитет белого осла в народе в тот год, равный разве что авторитету безбородого обманщика Алдара-Косе, о котором еще не снял фильма знаменитый Шакен Айманов, и потому образ его и его ишака оставались в памяти народной незамутненными киноштампами.

Практически в каждом доме Каскелена происходили едва ли не дословно подобные сцены в тот вечер - и от этого несчетного повторения одних и тех же слов, от высказывания одних и тех же мыслей многими и многими людьми, авторитет белого сола и дотоле необычайно высокий в Каскелене, достиг величны астрономической в глазах и взрослых селян, и уж тем более их детей, которые все сказанное их отцами матерями, дедами и бабушками внимательно выслушивали, запоминали. Для того, чтобы уже в своих версиях и своими языками поведать друг другу в школе во время уроков и на переменах о том, как Бауржан и Петька научили своего осла лазать в трубы и на высокие деревья, копать землю и добывать для своих хозяев всё, что те ни захотят.

- А че? - говорил один второклассник другому. - Куан он всё может. Он даже сейф железный в кабинете у директора может открыть. Мухтар Алибекович отцу рассказывал, а я слышал.

Как раз за день-два до этого друзья Куана, съев одну банку сгущенки на двоих, оставшиеся четыре отдали остальным детям Каскелена, чтобы те тоже попробовали самое вкусное на свете молоко и знали, что такое настоящая амброзия. Два этих события смешались в детских головах в единый клубок - и мнение младшего поколения каскеленцев выразилось в единой для всех формуле:

- Теперь и Бауржана, и Петьку, и Куана расстреляют!

Именно так - расстреляют, а не посадят. Потому что три наших героя покусились на то самое святое, что ассоциируется в сознании всякого юного селянина со словом государство, - на армию. Более того, они покусились на имущество этой армии, и даже не скрыли своего преступления, а сами себя выдали, раздав банки со сгущенкой тем, кто в разбойном нападении на доблестную Советскую Армию не участвовал.

Ни Умурзака-аги, ни Гульнары не было в это время в Каскелене. Они жили теперь большую часть года в Алма-Ате, предоставив пастьбу отары, подчиненной будто бы Умурзаке-аге, помощнику чабана Петрову, а заботу о какскеленском доме - Айше-апе, Бауржану и младшим детям.

Депутат Верховного Совета Казахской ССР получил от государства квартиру в центре города на улице Луи Пастера, жил там почти безвылазно, а дочь его училась на первом курсе экономфака сельхозинститута и вела хозяйство в городской квартире отца: убирала, стирала, готовила еду, кормила Умурзака-агу и его бесконечных гостей и родственников, прибывающих в столицу кто по делам, кто просто так - на красивый город поглазеть, погулять, отдохнуть, а кто и с тайной надеждой приударить за дочерью уважаемого человека, жениться на ней - да, глядишь, и остаться в Алма-Ате рядом с тестем - большой величины государственным мужем. То есть забот у отца и сестры Бауржана было столько, что о похищенных пяти банках сгущенке и об обиде полковничихи, которую с тех пор в Каскелене окончательно переименовали в Торгуиху, они узнали из всех коренных каскеленцев последними, когда их вмешательство в происходившие затем события стало излишним.

Торгуиха вернулась в часть босой, зареванной, с щеками полосатыми от размытых слезами ресниц, полной такого гнева, что при проходе сквозь будку она что есть силы врезала сумкой стоявшему там дежурному лейтенанту по лицу - и тот, лишившись зуба, повалился на пол, стеная от боли, обиды и несправедливости положения офицера в Советской Армии.

- Сука! - проорала при этом Торгуиха. - Убью на х..! Где автоматы? - свернула к оружейке, продолжая при этом орать. - Всех на х.. расстреляю! Будут у меня знать! - ну, и далее в том же духе, типичном для лексики всей Советской Армиии от рядового до маршала и министра обороны СССР - тогда еще Малиновского и их безработных жён.

И Торгуиха бы прорвалась в оружейный склад, заветный бы автомат схватила, даже в село бы вернулась, чтобы перестрелять престарелых свидетельниц своего позора, ибо при виде бешеной фурии не только солдаты, но и сержанты, и даже тогда еще имевшие место быть в Советской Армии старшины[13] разбегались в разные стороны прочь, глядя со стороны спины Торгуихи на то, как она с силой танковой армии Гудериана под Москвой прет за вожделенным автоматом Калашникова, из которого в свободные от цветника время стреляла на местном полигоне по мишеням.

Но тут на пути разъяренной полковничи появился белый осёл с розовым носом и с веселыми глазами в обрамлении роскошных черных ресниц. Он мило улыбнулся Торгуихе, упёрся передними копытами в асфальт ведущей к оружейке дорожки и, разинув усыпанную крупными желто-зеленывми зубами пасть, крикнул самое главное слово свое:

- И-а-а! - с такой силой и так громко, что перекрыл ревом своим крик сбесившейся бабы, заставив ее застыть на месте и заткнуться.

Несколько мгновений, рассказывали очевидцы, они так и стояли друг против друга, пялясь, не мигая, в глаза противника и пытаясь понять, кто из них и о чём орёт. А главное: зачем?

После чего спокойно повернул налево и пошел неспешной походкой, не глядя на только что побежденную им раскрашенную и босую бабу, в сторону солдатской столовой, где у двух огромных аллюминиевых кастрюль сидели с ножами в застывших руках разинувшие рты солдаты - чистильщики картофеля из числа вечных штрафников, получающих внеочередные наряды порой без всякого на то повода. Наклонившись к руке одного из них, Куан мягкими губами своими выхватил из ладони солдата очищенную картофелину и, смачно хрустанув ее, проглотил и скрылся за углом столовки.

За всем этим действом в течение доброй минуты, как утверждают очевидцы, Торгуиха смотрела, широко раскрыв глаза и разинув рот, не дыша. После этого грохнулась в обморок.

Сцену эту во всех подробностях и красках рассказали солдаты взрослым каскеленцам следующим же утром, тот есть в тот час, когда в школе всеми детьми было решено, что теперь уж белого осла по кличке Куан и его друзей непременно расстреляют. А потому Бауржана с Петькой и Куанном решено было срочно спасать от неминуемой гибели от рук той самой армии, что победила Гитлера и сделала страну по имени СССР самой сильной в мире.

То есть всевозможные лозунги, словесные штампы, услышанные мельком лекции, увиденные фильмы о войне и произнесенные там героями фразы в головах малолетних каскеленцев переплелись в такой сложный и недоступный пониманию взрослого человека конгломерат воззрений, что сообщество детей, которые здесь, как и во всем мире, имеют мало чего общего с миром взрослых и живут по собственным законам, понятиям и принципам, решило спасти ишака и его хозяев от гнева как полковницы Торгуихи, так и ее мужа Расторгуева, а с ними и от стоящих за спиной Советской Армии страшных городов с именами Алма-Ата и Москва.

Дети Каскелена думали именно так, а не как впоследствии сделали вывод за них самих учителя на педсовете. Потому что дети и взрослые, повторяю, думают по-разному.

Ушли даже самые примерные из учениц и самые прилежные пионерки.

Ушел председатель школьной пионерской дружины.

Секретарь школьной комсомольской организации вместе со всем комитетом ушел.

Ушел даже ныне всеми забытый, а тогда гремевший именем своим на весь район благодаря недюжинными знаниям русский мальчик, золотая медаль которого вплотную зависела от прилежания и характеристики, которую напишут ему учителя после госэкзаменов.

И встретились они с портрфелями в руках за сельским прудом, в который так всё ещё и не запустили зеркального карпа, хотя давно уж в Совете Министров Казахской ССР включили его в общеказахстанский проект зарыбления водоемов вопреки протестам депутата Абдугулова. Встретились и, стихийно оформившись в стройные три колонны, направились в сторону Каскеленского ущелья с рекой Каскеленкой[14], где, если пройти за ныне разрушенную мельницу с полкилометра вглубь, речка эта оказывается сомкнутой двумя скалами, шумит, бурлит и пенится, где очень удобно - каждый каскеленец знал - держать оборону точно так же, как воевал красный партизан против целого полка белогвардейцев в одном из рассказов одного из русских учебников "Родной речи".

И во главе этого исхода детей шел белый осел.

На этом месте историю Куана можно было бы и зкончить, ибо это был момент наивысшего взлета карьеры ишака в человечесвком обществе, чем-то похожий на торжественный въезд пьяного Ельцина в кремлевскую дачу Горбачева или на вхождение Гая Юлия Цезаря в Рим после победы над галлами.

Ибо только вовремя сделанные апофеозы делают персонажи истинными героями. Редко кто из переживших свой апофеоз лиц и персонажей истории остаются после этого героями и любимцами народа. Чаще оказываются проклинаемыми современниками и потомками. Судьбы Горбачева, Ельцина, Кравчука, Шушкевича[15] - тому наглядные свидетельства.

Но закончить историю Куана апофеозом будет неправильно, похоже на выдумку, типичную для романтической литературы, но никак не для реально случившейся истории. Ведь Куан жил на самом деле, и героческие дела его на том, что за собой он, подобно Крысолову из древних немецких сказок, увел из села всех детей школьного возраста, не закончились...

Ибо то, как гуляли и веселились дети, скрывшись за двумя скалами на небольшой поляне правого берега горной реки, побросав портфели под сень в обилии растущих там пожелтевших, покрасневших и облетевших ив, облепихи, берез и чингиля[16], как лазали они в воняющую эскрементами пещеру с потолком, усыпанным летучими мышами, как обнаружили они метрах в пятистах вверх по течению на ветке огромного старого ясеня гнездо аистов, как ловили, бродя по колено в холодной воде, руками норную рыбу маринку[17] и снятыми с себя майками любящего ледяную воду османа, как украшали девочки шею невозмутимо взирающего на детскую чехарду белого осла сплетенными из альпийских трав венками, споря о том, чей лучше, как Бауржан показывал им аттракцион подъема в гору ухватившись за ослиный хвост, и как весело было всем в тот день вместе, надо рассказывать в другой истории.

Для нас же тут важно знать, что к полудню всполошенные сообщением учителей о пропаже детей взрослые каскеленцы беглецов все-таки нашли, возмущенных несправедливостью пионеров и комсомольцев успокоили, сказав, что они что-то напутали, что никто и не собирался убивать всеобщего любимца Куана, что на самом деле никто из взрослых и подумать не мог, что осел способен совершать акробатические трюки на территории военной части и таскать из армейского склада сгущенное молоко, и уж тем более нападать на жену командира воинской части с целью убийства оной.

- Что вы нас совсем за дураков считаете? - строго спросил у детей секретарь парткома совхоза Касымов. - А ведь нам с вами вместе жить и работать.

Директор же школы - все тот же несменяемый Мухтар Ниязович - со своей стороны похвалил ребят за то, что они такие дружные, что любят животных, сказал, что они - настоящие граждане Советского Союза, раз решились рискнуть своими оценками и характеристиками ради спасения осла - и сам Ниязов от слов своих прослезился.

Потом все валом пошли назад, в село, улыбаясь друг другу и радуясь тому, что все так хорошо закончилось, что длинноухий виновник суматохи остался жив, что народ, который кормит армию, защитил от армии своего осла.

И были счастливы все. Даже вряд ли не понявший причину всенародного ликования Куан был счастлив настолько, что распрыгался, расшалился и в одном из прыжков случайно столкнул в воду Бауржана в месте относительно глубоком - и мальчик стал тонуть.

Петька бросился другу на помощь и вытащил его из воды.

- А ты что - умеешь плавать? - первым делом спросил Бауржан у него, когда ступил на мокрые, покрытые зеленым мхом камни.

И друзья расхохотались. А вслед за ними и радостно заржал Куан, который сам испугался того, что нечаянно сбил в воду хозяина.

Поэтому Куана за проступок не наказали, а Петка даже принес ему целый пук морковки, которую успела в то утро прополоть его мать.

А вечером у Бауржана резко поднялась температура, он заболел.

Айша, которая Бауржану доверяла во всем, не ходила вместе со всем Каслеленом за сыном и ишаком в горы, теперь сидела у постели мальчика несколько дней, меняя компрессы на его лбу и стараясь напоить мальчика настоем чабреца и малиновых листьев. Исхудала за это время, коря себя за то, что ее не оказалось рядом с Бауржаном во время падения в речку.

Младшие дети ее выполняли в эти дни бауржановскую работу по дому: кормили овец, которых во всё том же дряном сарая было двадцать голов (именно за такое число мелкорогатого скота был уплачен Умурзаком-агой налог, остальные ставшие его собственными отарские 980 овец паслись вместе с совхозной отарой то в песках, то в горах), рубили дрова и кукурузные стебли для топки в тандыре[19], месили тесто, пекли лепешки, носили для питья воду из колонки, а для уборки в доме и во дворе - из арыка, выгоняли корову Зорьку в стадо, косили серпом растущий на приусадебном участке клевер и носили его для просушки на все тот же импровизированнй чердак, устроенный Умурзаком-агой над крышей сарая еще тогда, когда сам хозяин дома даже депутатом облсовета не был. Только в школу за Бауржана не ходили сестренки его и братишка. По малолетству. И на враз поскучневшием и упорно не желающим выбираться из своего стойла Куане не катались, не бегали с ним взапуски по расположенному на задах села лугу. Хотя дверь сарая оставляли всегда открытой.

Петька все свободное от своих дел по своему дому и от уроков время проводил вместе с Айшой-апой, сидя рядом с ней на постели друга, рассказывая ему новости и сообщая по нескольку раз в день о том, как стережет теперь Куана всё практически село от пуль рассвирепевшего полковника Расторгуева, поклявшегося прилюдно "лично пристрелить этого чертова осла", который, как были уверены все в Каскелене - только днем стоит в сарае, а в темноте совершает партизанские рейды по тылам противника, превращает ночи военной части и лично полковника Расторгуева в сплошной кошмар. Передавал Петька и рассказы солдат о том, как полковник не спит по ночам, а шастает, согнувшись в три погибели, по части с пистолетом наготове, как осунулся он, как лицом даже позеленел.

Противостояние армии и села достигло такого накала, что ни одну военную машину, которые раньше заезжали в Каскелен, как к себе во двор, не пропускали в село сами каскеленцы, встававшие посреди дороги, если любой зеленый автомобиль появлялся на повороте от Алма-Атинской трассы. Пекарня местная отказалась печь хлеб для воинской части - и тогда солдаты-повара сами стали печь хлеб в наскоро сооруженных из остатков строительного материала печах на привезенных из Алма-Аты дровах.

Несколько солдат, шаставших по ночам через забор в каскеленским девчонкам, говорили, что настоящих хлебопеков среди военных поваров нет, поэтому новый солдатский хлеб есть невозможно и, забив купленными в совхозной пекарне буханками вещмешки, возвращались в казармы. Там сих якобы сбежавших в самоволку добытчиков встречали торжественно, как героев, что, в свою очередь,, вело к падению авторитета офицеров и к массовому нарушению дисциплины всеми подчиненными Расторгуеву военнослужащими.

Солдаты рассказывали, что сам полковник уже и не рад тому, что вступил в беспричнную войну с целым селом из-за какого-то там осла, что для того, чтобы вернуть отношения армии с народом в привычное мирное русло, ему надо только дозвониться в штаб округа либо обратиться к руководству Алма-Атинской области за помощью - и явятся ответственные за состояние частей округа в постоянной их боевой готовности люди, которые живо наведут порядок и в селе, и в гарнизоне. Или, на крайний случай, пристрелят ишака, как сбесившегося.

- Однако, полковник наш ничего такого делать не будет, - убежденно комментировали эти новости сами же самовольщики. - Он со дня на день приказа ждет на производство в генералы. Ему всех этих проблем с ослом не надо. Он и жену свою за дурость ейную так отмутузил, что она на люди с тех пор не показывается, сама, без помощи солдат, убирает дома, еду полковнику готовит, обстирывает его. Написала письмо дочери в Москву. Слух прошел, что она туда собралась уезжать.

- Ну, и скатертью дорога, - отвечали каскеленцы.

- Да не уедет она! - на их ответ отвечали солдаты. - Куда ей ехать от мужа-то? Кто ее в Москве одну ждет? У нее ведь мать тем годом померла, а отец, как в отставку вышел, так и не нужен никому стал, запил с горя, на даче живет, кроликов разводит. А Торгуиха наша - генералу пьяному не опора, ей самой опора нужна. Школу не закончила - замуж выскочила, специальности не имеет. Дочь ейная такую мамашу на свою шею тоже не повесит - сама студентка, ей учиться надо, а не за нашей раскрашенной коровой ухаживать. Девчонка живет на то, что отец ей пришлет, - и после этого уже вещали. - Так что никуда Торгуиха отсюда не денется. И крови нам всем еще попортит.

Солдаты же ели вкусный каскеленский хлеб, незаметно от возможных тестей и тещ тискали повизгивающих от удовольствия девушек, строя на лицах печаль и радуясь в душе при этом ощущению хоть и недолгой, но свободы, рассказывали, как им всем осточертела армейская служба, какие паскуды все офицеры, выслуживающие свои звезды за счет бессмысленных мучений солдат, материли Ивана Бровкина и Максима Перепелицу[20], мечтали поскорее выйти в дембель, а потом вернуться в Каскелен и отметелить от всей души тех солдат и сержантов, а заодно и офицеров, которые им три года[21] подряд портили жизнь за зеленым забором с красными звездами.

Бауржан выздоровел на пятое утро, когда, как на грех, внезапно похолодало, завыл ветер и полетел сухой, колючий снег, вонзаясь в сухую в тот день землю, то есть обещая злую и длинную зиму. Вышел во двор.

Навстречу ему выскочил из сарая застоявшийся там, уставший с пяти часов утра восторженно орать Куан.

Встреча друзей была радостной и бурной. Бауржан даже прослезился от восторга, втолкнул осла в сарай, но Куан, бодаясь головой, вытолкнул друга оттуда - и понесся по свежей пороше к выходу со двора галопом, коим бегал весьма редко, ибо всегда будто бы понимал, что ишачиный галоп на фоне конского выглядит не очень-то привлекательно. Но в тот момент он галопировал так весело, так гарциозно, что ему бы позавидовал ни один совхозный жеребец. Выскочил со двора - и тут же пулей умчался вправо, разнося по улице гулкий топот своих неподкованных копыт.

- К директоровой ослице побежал, - объяснила Бауржану мать. - Заждалась. Не сегодня-завтра у Дуры[22] течка кончится, а Куан к ней всё не идет и не идет. Тебя, стало быть, ждал, твоего выздоровления, - сказала она сыну. - Ты для Куана, получается, значишь больше, чем даже любовь. Такая дружба дорогого стоит.

Тут возник, словно мальчик-джин из популярного тогда американского цветного фильма-сказки, Петька - и разговор об ишаке тут же прекратился. Потому что новости принес Петька просто потрясающие.

Оказывается, пока Бауржан болел, полковнику Расторгуеву решили помочь в самой Москве. Да не просто в Москве, а сам русский царь Никита Сергеевич подписал такого рода Указ, что теперь всем ослам Казахстана наступит полная хана[23], а белому ослу Куану - хана тем более. Потому что в том Указе написано, что на всех кур, гусей, уток, коров, телок, лошалей, жеребят, ослов и осликов, на всех свиней, на индюков, овец, баранов, козлов и даже на кроликов и крокодилов, если такие есть на казахстанском подворье, возлагается налог, то есть за каждую голову живности колхозник должен платить государству, то есть Расторгуеву.

- Ну, и что? - спросил друга нахмуривашийся Бауржан. - Я про такой Указ знаю. Только он давно был - мы с тобой еще маленькими были. Ата[24] сказал потом, что Москва одумалась.

- Да нет же! - протестующе вскричал Петька. - Москва никогда не одумается! В Москве знаешь, какие дураки сидят? О, самые большие дураки в мире!

Бауржан оторопел. Так говорить о Москве нельзя, был твердо уверен он, Москву надо любить, Москву надо хвалить, Москвой надо гордиться.

- Дорогая моя столица! Золотая моя Москва! - прозвучала тут из большого черного и квадратного репродуктора, расположенного на столбе на площади перед сельсоветом, бюстом Ленина и конторой совхоза голосистая и задорная песня в сопровождении какого-то сводного оркестра, подтверждающая его мысли.

Репродуктор тот, повешенный сюда в 1941-ом году, в 1945-ом работать перестал. Но зато стал включаться и выключаться когда ему вздумается, осточертев Бауржану едва ли не со дня появления своего на свет, передавая то "Новости с полей", то выступления всё того же Хрущева, то горланя осточертевшие на уроках пения патриотические песни без начала и без конца. Вот и на этот раз, провыв про золото Москвы, песня тут же оборвалась, перейдя сначала в хрип, а потом прокашлялась и вовсе смолкнула.

Петька же, обрадовавшись неождиданной поддержке радио из столицы нашей Родины, а может даже из Кремля, продолжил свое сообщение, которое свелось к тому, что после массового забоя личного скота в Казахстане, случившегося в прошедшие лето и осень, Москва вовсе не одумалась, не успокоилась, а только притихла, чтобы начать массовый налет на тех хозяев, которые отчитались, что от скота избавились, а на самом деле либо взятку дали в сельсовет, либо спрятали от инспекторов и проверочных комиссий свой скот в горах да тугаях[25], продолжая владеть неисчислимым количеством животных и птицы без разрешения на то Москвы.

- И теперь у всех, кто не заплатил налог за живность, будут лишние скот и птицу отбирать силой, - продолжил просвещать Бауржана друг. - Милиция и армия будут отнимать скот. А кто не будет отдавать, того будут расстреливать.

Слово это он произнес потому только, что после школьного бунта стало оно настолько модным среди детей Каскелена, что даже при игре пацанов в "войнушку" теперь не: "Петька! Я тебя убил!" - кричали, а : "Петька! Я тебя расстрелял на фиг!" Так и разговоры взрослых о новой агрессии Москвы на селян Советского Союза сознание детское переиначило на использование слова "расстрелять", как основное в сообщении Правительства СССР об усилении контроля за исполнением Указа о налогообложении граждан СССР на доходы с приусадебных участков.

Как известно, подобные переосмысления населением государственных Указов нередки в истории человечества. Каскеленский народ не отличался ни большим умом, ни большей сообразительностью от своих предков и своих потомков, а потому заявление Москвы о том, что предстоит "усиление контроля над исполнением" понял правильно: надо собирать деньги на новые взятки[26]. Те же, кому отныне полагалось "проследить за исполнением", из этого решения сделали свои выводы: можно под шумок поживиться и свести счеты со своими недоброжелателями из народа. Именно эту мысль всыказали старики-каскеленцы, пережившие и царя Николку, и Керенского, и террор атамана Анненкова[27], и Беловодское восстание кулаков,[28] и Ленина, и Сталина, и Маленкова, потому знавшие твердо, что переживут и взбалмошное правление Хрущева. А Петька лишь попробовал своими словами передать то, что услышал от стариков. Но, так как просто и ясно объяснить у него не получилось, он решил закончить свою мысль такой трагической фразой:

- Теперь полковник твоего осла точно расстреляет.

- Потому что теперь ему разрешено убивать всех ослов, за которых не заплатили государству.

- За Куана отец заплатил, - продолжал упорствовать Бауржан. - У нас квитанция есть. Депутату нельзя не платить - он сам государство.

- Ага! - ответил Петька. - Кто теперь будет смотреть на твою квитацию, когда можно расстреливать? - и произнес это вопрос с издевкой в голосе и с упором на модное слово. - Кроме вас, никто в Каскелене не заплатил за ослов налога, - и дальше сообщил самое главное. - Сегодня с утра все каскеленцы выгнали своих ослов из домов. Весь Каскелен!

- Что?! - оторопел от этих слов окончательно поверивший обрушившейся на него и на все село трагедии Бауржан. - Они что - с ума сошли?

Айша-апа, молча слушавшая весь этот разговор мальчишек стоя в стороне он них, оборвала сына:

- Эй! - сказала она. - Как можно так говорить о взрослых?

- Так если они бараны!- со слезами в голосе ответил ей Бауржан. - Ослов нельзя сразу всех выпускать. Это все знают.

Тут всю глубину глупости людской поняла и Айша-апа. Ибо она с детства слышала истории о том, как в старое время случались джуты на казахской земле, скот гиб от бескормицы тысячами, а по мертвой, заснеженной степи носились многочисленные стада одичавших ослов, наводя ужас на оставшихся в живых казахов. Сама она голод начала тридцатых годов, совпавший с созданием колхозов, пережила в высокогорном кишлаке Киргизии, где скот держали по-русски: не только на подножном корме, но и заготавливали и сушили сено на зиму, сооружали для скота крытые от снега загоны. А для защиты от волков строили каменные ограды и выкапывали на тропах прикрытые сверху хворостом и травой ямы. В Казахстане же сено заготавливали лишь для личного скота, а колхозный зиму переживал по старинке - тебеньковал под снегом.

Умурзак-ага рассказывал жене, как в Казахстане в зиму 1930 года выгнанные хозяевами ослы собирались в стада до сотни голов каждая и, нападая на скриды сена и сеновалы, уничтожали в один присест весь заготовленный людьми за лето корм для скота, не столько съедая сухую траву, сколько разбрасывая ее по ветру - и та разлеталась над степью.

- Вай! Вай! - запричитала Айша-апа, ухватившись руками за щеки и качая головой. - Какая беда! Какая беда пришла!

И беда действительно ворвалась в Казахстан с запада СССР подобно ураганам США, налетающим с востока. Ибо таких сёл, как в одно утро отказавшийся от своих ослов Каскелен, оказалось в республике тысячи, а выпущенных в голимую дикую степь длинноухих безобразников - десятки тысяч. Все эти ослы в тот же день стали сбиваться в стада и в поисках корма нападать на запасы сена, собранные людьми, вытаптывать и выедать взошедшие озимые на миллионах гектаров сельхозугодий. Людей ослы не боялись, потому по ночам проникали в аулы и сёла, нападали на запертые в сараях запасы сена и зерна. Были случаи, рассказывают, когда вал ослиных тел разбивал хилые обшивки силосных башепн - и весь силос съедался разбойниками в один присест. А еще ослы, помня о разного рода уловках хозяев, не скрывавших свои действия в присутствии собственной скотины, добывали спрятанные в земле, а перед тем сворованные из колхозных и совхозных хранилищ и складов мешки с зерном либо початками кукурузы, распарывали их и, не столько съедали добычу, сколько разбрасывали ее на пару километров вокруг схорона, как бы мстя своим недавним хозяевам за их неблагодарность и предательство.

Потому и число возбужденных уголовных дел на расхитителей социалистической собственности в тот год было немеряно, суды просто захлестнул вал одинаковых с виду дел. В одной Алма-Атинской области в тот год приговорили на сроки общего режима в три-пять лет более четырех сотен людей за то, что ослы помогли следствию найти похитителей общественного добра. А всего по Казахстану посадили несколько тысяч колхозников и рабочих совхозов, оставив множество хозяйств без рабочих рук.

- Вай! Вай! Вай! - стонали вслед за женой депутата, которого никто посадить не мог по принятому при Хрушеве закону о "номенклатурной безответственности", как называли его в народе, тысячи оказавшихся без мужей женщин Казахстана и их детей. - Проклятые ослы! Это из-за них всё! Не будь ослов - не было бы в нашей семье беды.

Словно это Куан и его сородичи накатали идиотский Указ, а не сидящие в Кремле москвичи.

То есть народ казахстанский в массе своей нашел виновника не в первом руководителе государства, то бишь в бывшем при Сталине какое-то время наркомом[29] сельского хозяйства и якобы знавшим село Хрущеве, подписавшем идиотское постановление целых два раза, а в виде безымянных и безответственных ишаков.

Если бы ослы обладали речью, они могли бы объяснить людям, что для того, чтобы им выжить зимой, требовался корм, который найти было в родных крестьянских дворах ишакам легче, чем в диком и открытом поле. Ослиная сообразительность спасала их от голода и вымирания, но не от жестокости и глупости людской.

Но ослы не обладают членораздельной речью. К сожалению...

Ибо именно в начале пока еще малоснежной на юге республики зимы и загремели по всему Казхахстану выстрелы из направленных в ослов ружей, винтовок, атоматов. Люди принялись копать волчьи ямы для них с возложенными поверх пуками сена либо соломы, устраивали силки из телеграфных проводов и фарили их с автомобюилей, как при браконьерской охоте на сайгаков. В битве с ослиным племенем гибли порой и сами люди по всяким причинам, но, в основном, потому, что были основательно пьяны и охотились, нализавшись в дым, паля вокруг без разбора.

А всегда трезвые ослы боролись за свои жизни с остервенением, какому бы позавидовали тигры.

Особо отличались в этой войне солдаты и офицеры всех расположенных на территории республики частей доблестной Советской Армии, решившие, что убивать ослов - это их святой долг, о котором сказано в присяге, как о понятии основополагающем для всякого советского военнослужащего. А уж воинская часть под командованием полковника Разгуляева, всё никак не могущего дождаться вожделенных генеральских погон, свирепела в битвах с ослами особенно.

Дело доходило до того, что в иной день оставшимся за зеленым забором солдатам приходилось выступать на боевое дежурство в две смены, ибо в части стало не хватать военнослужащх, а от желающих стрелять в ослов не было отбоя. Потому что каждый убивший пять ослов расторгуевец мог получить внеочередной и внеплановый десятидневный отпуск для поездки домой - и по этому-то показателю можно стало впоследствии подсчитать, что в ту зиму солдатами одной только части под командованием полкованика Расторгуева уничтожили более трех сотен одичавших и бегающих по степям и пустыням Казахстана длинноухихи крикунов[30].

Туши не увозили никуда и не складировали, а просто бросали в поле, привлекая тем самым всякую зиму прибывающих с севера Казахстана вслед за сайгаками волков, а также кормя местных, живущих в камышах лисиц, кабанов, шакалов, диких котов, сипов, ворон и прочих бегающих и летающих хищников и падальщиков.

Он так и сказал своим подчиненным, рвущимся на войну с ишаками с азартом проголодавшися хищников:

- Увидите белого осла - не стреляйте. Скажите мне - я буду его догонять - и сам пристерлю. Если кто убьет белого осла без меня, то вы меня знаете - на дембель тот не попадет. А если пристрелит такого осла офицер, то следующей звезды ему ждать, как до Марса долететь.

Потому что в тот год была особо популярна песня о том, что "И на Марсе будут яблони цвести". Именно ее пели каскеленские дети на Новогоднем утреннике 29 декабря 1961 года, куда Расторгуев обязан был не только явиться, но и улыбаться там детям, выдавая всем им, и в том числе владельцу Куана Бауржану, кулечки подарков от имени всей Советской Армии и боевого Военно-морского флота.

О том, что осел принадлежит депутату Верховного Совета Казахской ССР и за его жизнь заплачено государству ровно столько, сколько положено, полковник знал, конечно. Но при этом имел и оправдание своему намерению, то есть "отмазку", если говорить по-военному. "Отмазка" заключалась в том, что - по слухам - одно из бесчинствующих ослиных стад числом навскид в пятьдесят голов возглавлял удивительно умный осел белого окраса. Других белых ослов во всей округе не было, потому все понимали, что белый осел - это Куан, но раз полковник не называл его по имени, то и обвинить его в нарушении закона по помилованию тех ослов, за которых уже заплачено, никто не мог. То есть все казахстанцы знали, что Куан обречен, но никто не мог спасти его. Даже Бауржан.

Потому что мальчик не знал, где находится его осёл.

Выбежав со двора на крик Дуры в утро выздоровления хозяина, Куан больше не возвращался домой. Он словно бы исчез в снежной хмари и круговерти легкой поземки, вскоре перешедшей в метель, а там и в пургу.

Бауржан и Петька, получив подарки из рук полковника, который ранее говорил, что убьет Куана, тут же бросили их на пол и растоптали выпавшие конфеты и яблоки обутыми в кирзовые сапоги ногами, а орехи отфутболили по сторонам. Петька даже успел с вызовом и полным ненависти голосом бросить в лицо полковнику:

- Подавись ты своими подарками, сволочь! - прежде, чем его буквально вышвырнули два младших офицера из актового зала школы.

Вышвырнули следом и сжимающего в ненависти зубы Бауржана.

- Что толку говорить с этим гадом? - объяснил он свое молчание другу.- Когда мы молчим - ему страшнее.

В ту же ночь мальчики забрались в плохо во всякие праздничные дни охраняемую военную часть и выбили все стекла в квартире Расторгуева. Вопль Торгуихи, несшийся им в спину, долго радовал их память своей отчаянностью и безысходностью. Целых два дня.

А когда наступила короткая оттепель, пробрались они туда же, вскарабкались невесть каким образом на крышу тщательно охраняемого расторгуевского дома и укрепили на печной трубе гусиное перо с приделанной к кончику ее бумажкой, опущенной внутрь трубы. Ночью печь не топили, ветерок дул свежий, перо шелевлилось от его дуновения, шуршало бумажкой - и усиленный эхом трубы, шорох тот выносился из зева печи в спальнею полковника и полковничихи звуками покруче тех, что теперь звучат из телевизоров в американских киноужастиках. То есть в печи полковника что-то скрежетало, выло, шумело, стонало всю ночь, словно говорило замогильным голосом:

Утром Рторгуиха расказывала офицерским женам о своих эмоциях, пережитых в эту ночь, так увлеченно, что не сразу заметила, что стоит перед ними в ночнушке и в разных домашних тапочках - своём и мужа. Она утверждала даже, что на голове ее появился целый пук седых волос, которые она с трудом вырвала перед зеркалом. И факт признания Торгуихой своей немолодости оказался рещающим подтверждением ее испуга и страшного рассказа.

Сам же полковник, догадавшись о сути мальчишеской проделки и даже почти точно зная, кто его ночью потревожил, а жену его чуть не свел в могилу, послал одногго из солдат за лестницей, велев ему снять с трубы "эту заразу".

- Хорошо, - сказал он, обращаясь невесть к кому, но вслух. - Война, так война.

И в тот же день написал в Верховный Суд Казахстана донос на депутата Верховного Совета Казахской ССР. Старший Абдугулов будто бы "специально выдресировал своего осла для того, чтобы возглавляемое этим ослом стадо уничтожало не только колхозные и совхозные посевы", до которых, как он был уверен, никому в Алма-Ате и дела нет, а "чтобы они поедали продовольственные запасы Советской Армии, лишали солдат и офицеров сил, необходимых для обороны Советского Союза от нападения внешнего врага". Намекал полковник, по-видимому, на соседний Алма-Атинской области Китай, пока еще "брат навек", но оказавшийся вскоре и впрямь вдруг недружественным по отношению к великому Советскому Союзу.

Бред сей был напечатан на хорошей мелованной бумаге формата А-4 с так называемой "шапкой" воинской части и с ее реквизитами на новой пишущей машинке "Украина" полковым писцом Опанасенко, ставшем много лет спустя депутатом горбачевского Верховного Совета СССР от Украины, а затем участвовавшем в съезде депутатов Верховного Совета Украинской ССР, утвердившем отказ своего фальшивого президента Кравчука об отсоединении Украины от СССР[31].

В 1962 году Опанасенко был оголтелым комсомольцем и еще более оголтелым кадидатом в члены КПСС, стукачом, верным расторгуевцем - и ему можно было доверить составление такого рода бумаг с тем, чтобы Растрогуев лишь подмахнул донос, даже не заглянув в него. А там усердный писарь добавил от себя лично: "Просим вашего разрешения на отстрел полковником всех белых ослов Казахстана".

В Верховном суде республики мигом уловили в доносе лазейку, спасающую себя от конфликта с Верховным Советом Казахстана, который обязательно вступится за своего владеющего белым ишаком депутата, - и выслали в военную часть распоряжение, в котором "в ответ на письмо от такого-то числа и под таким-то номером" сообщалось, что отные "полковнику Расторгуеву стрелять во всех белых ишаков, проживающих на территории Казахской ССР, разрешается". И тоже с шапкой на гербовой бумаге и тоже с подписью секретаря Верховногго суда республики и с гербовой печатью.

Понял ли, нет ли суть противоречий между своим доносом и ответом Верховного Суда полковник, сказать теперь трудно. Главное для него было словосоветание "всех белых ослов" и то, что главным карательным органом страны ему дозволено их уничтожить. Безжалостно. Как главных виновников того, что полковник никак не становится генерал-майором.

С бумагой этой гербовой, аккуратно уложенной в кожаную с тисненным гербом республики папку, он прошелся по всем организациям и кабинетам всех первых руководителей организаций, которых это вопрос касался: от председателя каскеленского сельсовета и директора совхоза "Каскеленский" до руководства общества охотников и рыболовов Казахстана, суя всем подряд под носы эту бумагу и доказывая, что никто не имеет права стрелять по белым ишакам, кроме полковника Расторгуева, что только он отныне имеет право палить по всем белым ослам республики из своего персонального оружия и только ему отныне необходимо это делать каждый день.

И он готов пулять в них из винтовки любого образца, а также из автомата и даже хоть из гаубицы или из танка.

Все соглашались с полковником, улыбались сердечно, жали ему руку, приглашали выпить чаю с дороги, угощали водкой с казы[32] и, проводив, вытирали лбы, облегченно вздыхали, говоря при этом практически почти одно и тоже:

- Послал же Бог (иногда - Аллах) дурака (иногда - идиота) на мою голову!

Зима подходила к концу, когда полковник обошел все важные для охоты на ослов инстанции, выписал себе в части командировочное удостоверение на три дня, взял из оружейки винтовку с оптическим прицелом, одну тысячу боевых патронов, забил ими новый гарнизонный "УАЗ-ик", посадил за руль самого опытного из солдат-шоферов, затоварился большим количеством консервированной пищи, спичками, дровами, котелком и сказал самую знаменитую тогда в СССР фразу:

Что он ваидел в те три дня, в кого стрелял, осталось для всех покрыто мраком тайны. Молчаливый водитель (немец Дуттенгефнер, призван из Джамбула) никому так до конца службы ничего о той охоте не сообщил, резонно рассуждая, что "неча против ветра писать", за что оказался первым и единственным в той неделе "дембелем", отправленным домой сразу после приказа министра обороны о демобилизации, то сть так и не встретившимся с сослуживцами, даже став уже независимым от Расторгуева[34].

Вся тысяча патронов, взятых полковником в оружейке, оказались полностью расстреляна (спаленные гильзы были вернуты полковником в оружейку по счету).

А белый осел, ушедший со двора Умурзаковых в утро выздоровления Бауржана, продолжил всё ещё наводить Великую степь легендами о своих подвигах на территории всего Казахстана, даже в Семипалатинской и Актюбинской областях одновременно[35].

Рассказывали всякое. Много было, конечно, выдумок, домыслов и просто сплетен. Но были и настоящие очевидцы того, например, как невидимый в вихре снежной пурги белый осел добирался, незаметно от сторожей, до дверей колхозной конюшни и, отодвинув мордой засов, пропускал в тепло стадо ишков, чтобы те отогрелись и поели то, что насыпали конюхи лошадям. При этом, никто из слушателей этого рассказа не удивлялся тому, что ишак мог проникнуть в закрытую конюшню, а недоумевали по поводу того лишь, что лошади не шумели, спокойно делились своим кормом с ослами.

- Вах! Вах! - качали головами аксакалы. - Лошади не любят ослов. Почему они помогают ослам? Не иначе, скоро весь мир перевернется! - и предрекали распад Советского Союза почему-то, как неизбежную кару за дружбу ослов с лошадьми.

Дадцать лет спустя я спросил одного из этих акасакалов:

Старик обиделся, объясняться не стал, а дети его указали мне на двух местных мулов, пасущихся за околицей села, и, посмеияваясь, объяснили, что мулы появляются на свет именно от любви ослов с лошадьми, а не по Указу из Москвы.

Но когда я им напоминал историю с предсказаниями каскеленских аксакалов образца 1962 года, они начинали сосредоточенно хмуриться, качать головами и разговор прекращали. Ибо мулы - мулами, а Советский Союз распался - и тут вещую роль Куана и его ослиной компании в этом событии общепланетарного масштаба не оспоришь.

Все казахстанцы в ту страшную зиму знали, что, раз люди говорят о бедокурящем белом осле в колхозах Павлодарской области, то Расторгуев не сумел убить белого осла, а лишь прогнал его на север - и потому вины за смерть Куана нести не должен. А то, что без проку расстрелял полковник тысячу патронов, - это ущерб не каскеленцев, а государства, а государство - это Расторгуев.

Еще больше утверждались каскеленцы во мнении, что Куан жив, когда на следующий день узнавали, что белого ишака видели в Гурьевской области во главе ослиного стада.

- Наш Куан, как птица, летает, как самолет ТУ-104, - говорили они. - Из конца в конец по всему Казахстану. И не пересекает границы. Очень умный осёл. Если Расторгуев хочет с Куаном встретиться, то пусть едет в Кокчетав - Куан вчера тамошнему первому секретарю обкома звонил, обещал прибыть на бешбармак. Просил хорошего барашка зарезать к его появлению.

Но полковник больше на ослиную охоту не выезжал.

А ранее знаменитое своими набегами на Отар ослиное стадо вдруг сразу перестало безобразничать на территории Карасайского и ближайших к нему районов. По аулам даже пронесся слух о том, что за полное истребление ослов в Казахстане и за то, что Расторгуев прогнал белого осла в Узбекистан, полковник наконец-то вынудил Ташкентских штабистов представить его к генеральскому званию, что вот-вот Москва даст Антону Петровичу каколй-нибудь боевой орден и отправит к чертям собачьим куда-нибудь в... почему-то Париж.

На одном из заседаний местного райкома партии полковника даже поздравил с предстоящими изменениями в личной жизни сам первый секретарь Туребеков, а председатель райисполкома Сеитов включил Антона Петровича в список первоочередников на получение наградных часов от имени всего районного руководства. Но после сделанного в Ташкент запроса, был получен ответ, что наградные часы у Расторгуева уже есть - и потому переписали полковника в список награжденных объединенной Почетной грамотой Карасайских райкома партии, райкома профсоюзов, райкома космомола и райисполкома.

Никто из здешних чиновников не знал (а если изнал, то не говорил об этом вслух), что вездесущий Куан, якобы терроризирующий в те же самые дни и Гурьевскую, и Павлодарскую области[36] одновременно, на самом деле даже не был ранен полковником Расторгуевым. Потому что...

Произошло это на следующий день после того, как полковник расстрелял свою тысячу патронов. То есть все слухи о безобразиях Куана в дальних от Каскелена областях были ложными, да и грязь этих сплетен и не пристала к светлому образу его.

Осел молча вошел во двор Абдугуловых, кивнул радостно взгавнкувшему при виде него Шарику, позволили собаке лизнуть себя в нос, после свернул к сараю, ткнул мордой в притворенную дверь, протиснулся в образовавшуюся щель, аккуратно потеснил плечом кастрированного коня Мишку и тут же принялся уплетать насыпанный в кормушку овес.

Утром, когда Бауржан пришел в сарай, чтобы вытолкать на снег овец и погонять их по полю, а потом опять вернуть во двор, напоить и накормить, - и сделать все это предстояло ему до начала занятий в школе, - Куан приветственно кринул ему. но не прежним радостным "И-а", от которого обычно дрожали стены ветхого сарая, а тихо, словно заговорщически:

Бауржан вернулся домой, сообщил семье о возвращении Куана и потербовал от матери и сестричек с братиком, чтобы никто из них не говорил никому, что белый осел жив и прячется в сарае.

В эти последние зимние дни отстрел ослов в Казахстане приобрел невероятные размеры. За убитых ишаков стали накануне весны платить из специально созданного Минсельхозом республики фонда - и потому тотчас едва ли не все казахстанцы принялись пулять по всему, кто движется вне городов и околиц села. Убивали коров, свиней, коней, принимаемых охотниками за ишаков, было несколько случаев попадания из ружей в людей, а однажды кто-то даже подстрелил спустившегося со снегом в долину архара[37], приняв его за осла.

Потому Куана заперли Абдугуловы в сарае под охраной Шарика и никуда не выпускали добрых две недели подряд.

А по району вдруг ни с того, ни с сего распространился слух, что полковник Расторгуев все-таки убил священного для всех казахов планеты осла, что на самом деле по северо-востоку и северо-западу республики разгуливает не сам Куан, а его не знающий покоя дух, ищущий места для погребения брошенного в чистом поле своего тела. Рассказывали, что в Правительство Казахстана пришли из Монголии, Китая и Афганистана и даже из Индии, где живет немало этнических казахов, печальные телеграммы в траурных каемках с соболезнованиями руководства этих стран руководству республики в связи с безвременной кончиной белого осла.

Тем временем, по области стали как-то сами собой распространяться истории о замечательной жизни белого осла из Каскелена, полные не только правдивых эпизодов, но и насыщенные всякого рода преувеличениями и едва ли не сказочными подробностями. Истории эти передавались из уст в уста, как произведения великого Гомера о Троянской войне пересказывались грекам великими аэдами. Создавалось впечатление, что святость бауржановского белого осла признается всеми атеистами и коммунистами республики. Дошло до того, что практически все члены Президиума Верховного Совета Казахской ССР выразили Умурзаку-аге соболезнование в связи с трагической кончиной его осла Куана, о великих деяниях которого, как оказалось, было наслышано все партийно-хозяйственное руководство республики, а сам товарищ Абдугулов о них и не догадывался.

Зато Умурзак-ага сразу понял, что за все время его длительного отсутствия дома в жизни его старшего сына произошли такого рода события, что присутствие рядом отца для мальчика просто необходимо. И потому, простившись со всполошившейся от сообщения отца о кончине бауржановсого ишака студенткой Гульнарой, отправился депутат на персональной своей "Воллге" с прикрепленным к ней шофером в Каскелен, взяв для этого пять свободных дней в счет отпуска, который ему только предстояло в этом году заработать и посетить (вместе с женой, конечно) какую-то знаменитую здравницу на Кавказском побережье Черного моря.

"Сыну нужна помощь, - решил он, - а отпуск можно и сократить. Невелика потеря",- но в душе все-таки расстроился.

Во-первых, потому что ему жалко было и сына, и осла. Во-вторых, среди депутатского корпуса страны ходили упорные слухи о том, что вот-вот заговорщики из числа настоящих тайных руководителей советского государства свергнут царя Хрущева и поставят на его место недавнего хана Казахстана Леонида Ильича Брежнева. В-тертьих, заседание заговорщики собираются устроить именно в том самом санатории, именно в то время, когда и куда выделена Абдугулу-аге путевка. То есть Леонид Ильич Умурзаку-аге доверяет, а доверие такого уважаемого человека много стоит.

"Но не дороже доверия сына, - подумал Умурзак-ага, и с улыбкой добавил, - ... и не дороже доверия белого ишака"[38].

Ехал Умурзак-ага к семье, покачиываясь на теплых кожаных сиденьях, поглядывая сквозь украшенное легкой изморозью по углам боковое стекло "Волги", и все время думал: пригласят его этим летом участвовать в заговоре или оставят всего лишь для прикрытия, в качестве той самой массовки, которая на экране кино лишь заполняет своими телами и костюмами пространство, а на оперных постановках, которые теперь приходилось ему регулярно посещать, поет только с кем-то согласное, да и то невразумительно? Оказаться в числе участников государственного переворота и свидетелем лишения полномочий Генерального секретаря ЦК КПСС и одновременно Председателя Совета Министров СССР Хрущева было лестно и приятно, ибо в душе Умурзак-ага остался твердокаменным сталинистом, хотя и клеймил с трибуны перегибы, которые совершались в Казахстане в период культа личности Отца народов.

С другой стороны, всякие заговоры опасны, то есть в случае разоблачения заговорщиков, его - Умурзака-агу, ждет исключение из партии, а также из числа номенклатурных работников республиканского масштаба, бесславное возвращение в Каскелен к семье, к отвыкнувшим от него детям, овцам и собакам. Да и квартиру придется депутатскую сдать государству, а Гульнаре надо будет переселяться в студенческое общежитие. Это было бы такого рода крахом, что нашлись бы в селе люди, которые перстали бы прибавлять к его имени почетную приставку "ага", а директор школы стал бы разговаривать с Умурзаком-агой запанибрата и даже принялся бы покровительствовать былому депутату. А это уже вынести будет трудно.

Да и детям опального депутата придется туго. Умурзак это наблюдал по печальной судьбе детей своего предшественннка Каната из Отара, который сам окончательно спился и умер, а два сына его не сумели поступить не только в КагГУ[39], а даже в обычный Джамбулский технологический институт легкой и пищевой промышленности - и оказались в армии под началом такого же тупорылого полковника, как и Растрогуев, только в Читинской области.

"Не хотелось бы такой судьба Бауржану",- думал Умурзак-ага, глядя на изумрудные зеленя Пригородного совхоза, усыпанные желтоватыми островками старого чия[40], серыми пятнами таящего снега и белыми костями павших от пуль защитников Родины ослов, ослиц и ослят. Весна была все еще морозной, но профессиональный чабан знал, что зима уже прошла окончательно, что через день-два повалят черные тучи со стороны Москвы, хлынет дождь - и придет долгожданное тепло, проклюнутся лютики, синие цветочки "мыльной травы", зажужжат первые мелкие мушки, овцы жадно и быстро захрумкают юной травкой на уставших от сена зубах, собаки примутся бешено носиться кругами, задрав хвосты, обнюхивать друг друга, а оставшиеся в живых ослы заревут свои любовные песни.

По изустной легенде, дошедшей до меня, и бывшей, по-видимому, пересказанной самому депутату, белый осел, юридически принадлежащий все-таки ему, а не Бауржану, был вожаком стада самых отчаянных ослов, которые буквально терроризировали хозяйства двух областей, но по какой-то странной причине не трогали полей и кормовых запасов совхоза "Каскеленский". Глядя на две огромные скирды старой соломы, оставшиеся с осени на полях возле границы земель родного села и Пригородного совхоза, Умурзак-ага понял, что основательная доля правды в этих раговорах есть.

Тем более, что сам он, живя еще в Каскелене, не раз замечал, что Куан никогда не пасся внутри ограды приусадебных участков Абдугуловых и Петькиного дома. В других домах другие ослы были предметом истерик их хозяев, ибо ослы их, прорвавшись в огороды, не только выедали там самые сочные и самые вкусные плоды, но и изрядно пакостили, нанося копытами остаткам урожая основательный ущерб. Куан же мимо распахнутой калитки в собственный огород проходил с безразличным видом, а пастись отправлялся лишь на совхозные луга и неудобия, где мог съесть даже ядовитый и горький молочай, но более всего любил молодые побеги сочной осоки, разлапистые листья "калачиков", водяной перец и колючий осот.

"Великий был ишак!" - подумал с печалью в душе Умурзак-ага, и, оторвав взгляд от затылка шофера, перевел на лобовое стекло.

Прямо по курсу депутатской "Волги" неспешной походкой двигался вдоль правой обочины разбитой за зиму асфальтовой дороги белый ишак... Точнее, зад белого ишака с торчащими над ним длинными, слегка сероватыми по контуру ушами. Осёл мерно шевелил упругими ягодицами и помахивал хвостом.

- Куан! - неожиданно сам для себя вскричал депутат, и почувствовал, как ёкнуло сердце. - Стой! - приказал шоферу, но тут же передумал. - Поезжай осторожно. За ним.

Шоферы, возящие по просторам Казахстана начальство, понимают своих хозяев с полуслова. Иначе на их место всегда найдется другой, более понятливый водитель. Тот, что был прикреплен к Умурзаку-аге, работал в гараже Верховного Совета республики все послевоенные годы, хорошо знал, что надо тем, к кому он был прикреплен фактически в качестве слуги, внимательно прислушивался ко всем гаражным сплетням о депутатах, потому знал об Умурзаке-аге больше, пожалуй, чем тот знал сам о себе. А потому он не только понял Умурзака-агу, но и пристроил "Волгу" в хвост к ослу и, следуя заповеди всех шоферов мира болтать за рулем о чем угодно и с кем угодно, завел разговор:

- Умуке, - назвал он Умурзака-агу наиболее почтительной формой обращение низшего по званию к более высокому, но далее продолжил по-русски, - это - ваш ишак?

- Не знаю, - ответил ставший в новом звании своем осторожным депутат, твёрдо знающий, что все шофера правительственных гаражей являются платными стукачами при КГБ, а потому надо с ними быть особо внимательным при разговорах. - Мне сказали, что моего ишака убили.

- А я думаю, что это он, - заявил настырный водитель. - Потому что другого такого ишака во всей Алма-Атинской области нет.

- Я не знаю, - сказал как можно безразличней Умурзак-ага. - Может, и есть. Если это - мой ишак, то дорогу до дома он знает, а если чужой, то свернёт.

- Это правильно, - согласился шофер. - Ослы - они умные. У отца моего тоже до войны ишак был. Не только свой двор знал, но и за коровами в степь уходил, с пастбища их пригонял. Отберёт трёх наших коров - и гонит... Мой брат его любил.

- Жив осел? - поинтересовался Умурзак-ага, ибо уловил в голосе шофера горечь и понял, что тому не хочется говорить о погибшем под Кенигсбергом брате в одной беседе с ослом.

- Откуда? Убили нашего ишака. Дезертиры. В сорок втором. Убили - и съели.

Умурзак-ага промолчал. Ослятину казахи не едят, конечно, в нормальные времена. Но война - время ненормальное, дезертиры - не люди. Но все равно обсуждать эту проблему на виду своего осла было неприятно. Но шофер продолжил:

- Тогда война еще шла. Отец сказал, что ничего страшного, всем жить хочется, зато его осел послужил людям до конца. Сказал, что для осла это - хорошая смерть.

Пришлось Умурзаку-аге согласиться. Массовая гибель павших в только что прошедшую зиму ослов ему тоже не казалась хорошей приметой для судьбы всего советского народа. О том, что массовое бешенство людей - не сон, что двуногие без перьев, обладающие чудом членораздельной речи и впрямь способны ожесточиться до уровня диких животных, свидетельствовал слабый запах падали, пробивающийся внутрь депутатского автомобиля, не имеющего конденционера в те времена - и падалью этой были останки тех ослов, что в снежные бури стремились к тёплому боку большого города, а встречали шквальный огонь ружей, винтовок и автоматов, дрожащих от возбуждения руках борцов за мир и дружбу между народами.

- Ваш вон осел выжил, а сколько их в эту зиму полегло без всякого толка! - не унимался шофер, - Так что съеденный дезертирами осел - счастливчик в сравнении с нынешними, - притормозил, объехал весенную вымоину на асфальте, продолжил. - Теперь на базарах Алма-Аты нет ни одной арбы, только конные телеги да машины. А это плохо. Раньше сколько ослы зелени всякой привозили в город с окружающих сел! Кажэдый - понемногу, а все вместе - целую гору! И цена потому была невелика. А сколько горожан с базара на ослах по домам купленный товар развозило! Теперь же арбакешей в городе совсем не не осталось. В войну были, а в мирное время - ни одного.

- А как теперь люди покупки с базаров возят? - спросил Умурзак-ага, чувствуя неловкость за свой вопрос, ибо только тут понял, что уже давно не знает, что такое посешить даже простой продуктовый магазин либо базар - депутату достаточно сказать о своей нужде в Общем отделе Верховного Совета какому-нибудь там инструктору или секретарше - и все затребованное им окажется тут, как тут, в его квартире. К примеру, захотела дочь Умурзака-аги Гульнара мебель в зал отцовской квартиры поставить - через два дня привезли чешский ореховый гарнитур. Еще и извинились, сказав, что гэдээровских сейчас на складах нет, а то бы привезли немецкий. И недорого взяли.

Но обычные люди, без значков с флажками на лацканов пиджаков, понимал Умурзак-ага, подобных услуг иметь не могут. Будь он просто чабаном, то даже имея большие деньги на руках и звезду Героя Социалистического Труда на груди, гарнитура этого чешского никогда бы ни в одном магазине, ни на одной торговой базе не нашел бы и не купил. А советских гарнитуров в Казахстане нет, фабрику мебельную только собираются в Алма-Ате построить[41].

- На себе, что ли, волокут? - продолжил вопрос.

- Кто на себе, - ответил шофер, как человек более близкий к народу, чем депутат, - кто на велосипеде, если есть; кто в автобусе. Тележки еще делают, на подшипниках. Иногда на старых детских колясках везут. А зимой - на санках. По всякому. Голь на выдумку хитра, - щегольгнул он русской поговоркой, ибо в годы правления страной Хрущевым пословицы и поговорки всех народов СССР были не только в моде, но и в ходу в Казахстане: казахи сыпали русскими выражениями, руские- казахскими. - А раньше все мелочи возили в арбах да на ишаках.... - потом после паузы добавил ни с того, ни с сего.- Это хорошо, что полковник не убил Куана.

- Я это не потому, что теперь у вас осел свой есть, есть кому возить грузы в селе,- продолжил шофер, - а потому что в уничтожении ослов виноват весь народ, но виновника будут искать одного. И хорошо, что виновник - не военный.

"Да, - подумал Умурзак-ага, - хорошо, что виновным назовут, в конце концов, не военного человека. С армией связываться опасно. Думаю, лучше бы всем нам назвать виновным в гибели ослов Хрущева. Как он назвал "врагом народа" Сталина. Потому что Хрущев далеко, а Расторгуев - вот он, рядом. И у него под командованием целая воинская часть".

Два человека этих, поговорив так, поняли гораздо больше, чем услышали. Умурзак-ага, к примеру, проникся доверием к шоферу, решив про себя, что пусть тот даже и стукачом окажется, но все равно он - человек честный, зря депутата не подставит под удар, даже если вдруг почувствует обиду на него. Шофер ведь не виноват, что ему платят не только за то, что он возит депутата, но и сообщает о его словах и проступках куда надо. Ведь не стучи он, кто бы его держал шофером с такой высокой зарплатой и допуском к спецмагазинам? У каждого своя судьба.

- Ты где воевал? - спросил Умурзак-ага. - Все хотел узнать, да забывал.

- Панфиловец я, - услышал в ответ. - Так и прошел: от Москвы до Риги. Там ранили, потом госпиталь, комиссовали - и домой.

В ту зиму разговоров о 26 панфиловцах и их подвиге под Москвой в 1941 году было по всему Советскому Союзу немеряно. То есть об этом писали в газетах, говорили на только-только дошедшем до казахстанских окраин телевидении, бесконечно и нудно долдонили по радио на всех языках, чествовали оставшихся в живых солдат и офицеров дивизии, носящей имя генерала Панфилова. Даже о тех, кто и не воевал, а служил уже после войны в дивизии, носящей это имя, говорили и снимали документальные фильмы.

Самого Умурзака-агу на волне всеобщего ликования чуть было не причислили к панфиловцам, когда на заседании все того же Общего отдела Верховного Совета решали, кому от имени этой организации ехать в Москву на концерт в Кремлевском Дворце съездов, который будут транслировать на "Голубом огоньке". Едва отбрехался тогда депутат Абдугулов от высокой чести, ибо и без того устал от бесчисленных застолий, всегда случавшихся после то и дело праздников, посвященных Советской Арии. Ибо в те же дни началась череда юбилеев бесчисленных побед Красной Армии над немецко-фашисткими оккупантами под всякими освобожденными зарубежными городами, стали чеканиться новые - праздничные - медали, в результате чего число всевозможных пиров и тризн для участников Великой Отечественной войны стало в СССР увеличиваться в геометрической прогрессии, а Верховный Совет стал заниматься больше организацией торжеств и пьянок, чем заботой об избирателях и их нуждах. Некоторые молодые инструкторы были даже уверены, что платят им жалование не за то, чтобы построен был мост вовремя где-нибудь в глуши или за возведение новых домов в колхозах, за контроль над работниками сельсоветов, которые редко когда находились на своих рабочих местах, а чтобы хорошо и организованно проходили встречи-проводы всякого рода "дорогих гостей", чтобы в ресторанах были продукты высшего качества и хорошие коньяки и вина не переводились, чтобы на похоронах были только те, кому положено по чину, на венках написаны правильные слова, а доклады звучали все более невнятно, орекстры звучали громче, аплодисменты непременно переходили в овации - и все это было для них более важно, чем плач какого-нибудь там декханина по поводу невинноубиенного ишака.

Так что про без толку убитых ослов в огромных зданиях с колонами и гербами под стрехами крыш никто в в день поездки Укмурзака-ати в каскелен не вспоминал, все партийно-хозяйственные работники были заняты запоздалыми восторгами по поводу победы в давно закончившейся войне, хлопали стихам тогда еще совсем юного Олжаса Сулейменова о Юрии Гагарине, пели торжественную песню "Хотят ли русские войны" в качестве застольной, доказывали друг другу с пеной у ртов, что советская школа шахматной игры самая правильная в мире, советские гимнасты и того всех круче, а Валерий Брумель потому прыгает выше всех людей на целом свете, что хорошо учился в школе и был в детстве примерным пионером.

Шофера своего на всех этих чествованиях и мероприятиях не видел Умурзак-ага в президиуме либо в зале ни разу. Потому и спросил:

- А чего я тебя на вручении дивизии нового знамени не встречал? Туда, вроде, всех ветеранов приглашали.

- Для кого и война - праздник, - услышал в ответ - и поразился глубине этой мысли, краткости ее выражения.

"Для кого и война - праздник", - повторил он про себя, ощутив внезапно стыд за то, что, сам он, того не желая, превратил память о пережитых страхах и страданиях в годы войны в разменную монету, наполненную бесконечным самолюбованием фронтовиков и внезапными осознаниями ими собственной значимости. А ведь сам он - оставной танкист - истинную цену этим сидящим в президиумах хвастунам знал. Те самые - знаменитые - панфиловцы из-под Дубосеково почти все погибли, в живых в эту зиму отыскали лишь четырех, а вот поди ж ты - перед глазами Умурзака со званием героев-панфиловцев прошли сотни тех, кто никогда и не был под Москвой, а настоящий однополчанин тех Героев, не будь этого разговора, так бы мимо депутата и прошел, им не замеченный.

"Без Куана бы и разговор не завелся, - подумал Умурзак, глядя на уныло болтающийся хвост своего осла, неторопливо подходящего к забору первого с этой стороны дома Каскелена на улице Ленина. - Куда ни кинь глаз - везде белый ишак. Что ни делается в селе хорошего - всему осел причина. Отчего так? Неужели и впрямь бывает ишак святым? Что же тогда за люди рядом с ним живут, если им для того, чтобы поступать правильно, только длинных ушей и белого окраса не хватает?.. Да и не только они - я сам такой. Не встреть мы сейчас Куана, я бы и не узнал, кто такой мой шофер, все время бы боялся его, числил за стукача..." - и, глубоко вздохнув, решил спросить у водителя о том, что действительно мучило его все время состояния в роли депутата Верховного Совета Казахской ССР:

- Говорят, что все водители в вашем гараже - сексоты[42]. Правда что ли?

Ибо вопрос этот, как фронтовик фронтовику он обязан был задать прямо, да и не задать его не мог.

- Не знаю, - ответил без всякой обиды в голосе шофер. - Я - не стукач.

- Это хорошо, - тотчас поверил ему Умурзак-ага. - Я тоже.

- Конечно, - согласился водитель. - Вы же - чабан.

- Да какой я теперь чабан? - решил быть честным до конца Умурзак-ага, уязвленный до глубины души словами шофера. - Чабаны сейчас на окоте. Ягнят принимают, овец спасают, а я... - хмыкнул, - у осла в хвосте плетусь, - и неожиданно от собственного признания ощутил облегчение на душе. Даже перестал давить на плечи его тот невидимый груз, что сгибал его в Алма-Ате.

"Да, я больше не чабан, - подумал при этом. - Я стал депутатом. Ну, и что? В следующий раз переизбираться не стану, вернусь в совхоз, соберу отару, отправлюсь в горы. Осенью спущусь вниз, перееду в пески. Стану опять человеком. И Куана возьму с собой".

Белый осел ступил на улицу Ленина, которую квартал спустя пересекает улица Маншук Маметовой[43], - там, в череде одинаковых зданий, построенных еще колхозом имени Сталина для своих передовиков, располагался и дом Абдугуловых.

Следом въехала депутатская "Волга" - и тотчас, как по мановению волшебной палочки, об этих двух событиях одновременно узнало все село - даже жители домов, расположенных в противоположных концах Каскелена

- Куан вернулся! - закричали в домах. - Депутат белого осла пригнал!

И село вздохнуло облегченно. Потому что близилась весна, снег вот-вот должен был начать свой бег со степи в горы, воздух ощутимо пах пока ещё прячущейся под оплывшим снегом прелой травой, наполнялся запахом просыпающихся почек и подснежных родников, размокшими конским, коровьим и птичьим навозами. По полям, оставляя на сером снегу узорочье следов, бродили первые грачи. Петухи стали голосистее, собаки принялись линять и поскуливать на цепях, просясь на волю для спаривания, коты завыли на заборахи крышах свои любовные песни...

Отсутствие этого извечно наполняющего каждое подобное утро вопля "И-а-а!" превращало село в подобие молчаливого кладбища. Если раньше особо надоедливых длинноухих крикунов звали звали тут каскеленскими петухами, ругались на них спросонья и при случае даже били, за упрямство звали тупыми, а тупых людей звали ослами, то теперь каскеленцы вдруг поняли, что Каскелен без ослов - и не Каскелен вовсе, а просто дальний пригород Алма-Аты, и только.

Крики ослов утверждали, оказывается, самих каскеленцев в собственной их необходимости друг другу. Как ни странно, а за безослиную зиму в Каскелене все перессорились между собой настолько, что впервые в истории села случилась в клубе драка молодежи по национальному признаку: два казаха избили уйгура за то, что тот оказал внимание дочери беженки из Белоруссии.

Такие драки случались в те годы крайне редко даже в городах. В селах казахских всякий человек какого угодно рода-племени всегда пользовался уважением и вниманием окружающих. А бить уйгуров в Казахстане вообще почиталось за низость. Потому что уйгуры и дунгане сбежали в Казахстан от резни, устроенной китайскими солдатами, всего лишь 100 лет назад. Так говорили старики, помнящие тех стариков, что приняли беглецов из Китая на своей земле, дали им кров и накормили. А старикам во времена Куана не только верили в Казахстане, но и подчинялись им.

- Аксакалы - они совесть народа, - говорили в Каскелене. - Что аксакал ни скажет - надо исполнять. Даже если не понимаешь зачем. Вот доживешь до старых лет - тогда и поймешь. Потому что совесть - это то, что словами не объяснишь. Ее иметь надо. Или не иметь. Половины совести не бывает. Вот - исчезли из Каскелена ишаки - и перестала молодежь стариков слушаться. Опустился на Каскелен стыд.

Так говорила и армия в лице солдат и офицеров военной части под командованием Расторгуева.

Так говорили по всему Южному Казахстану, где к окончанию зимы жители сёл словно проснулись и стали одумываться, говоря:

- Что мы наделали? Кто нам заменит наших ишаков? Как мы будем жить без ослов? Без Хрущева жить можно, а без ишаков нельзя.

Потому что из официальной переписи частного скота на казахстанских подворьях, произведенных Минсельхозом республики в ту весну, длинноухих крикунов и помощников декханам в их нелегком труде осталось на руках у казахстанских селян всего лишь... 133 головы обоего пола на Кызыл-Ординскую, Чимкентскую, Джамбулскую, Алма-Атинскую и Талды-Курганскую области, территории которых в совокупности равнялась двум с половиной территориям тогдашней Западной Европы[44]. То есть будь в райцентрах этих областей зоопарки, то готовое для попадания в Красную книгу длинноухое домашнее животное не смогло бы заполнить эти зоопарки попарно, чтобы расплодиться там и восстановить свою численность на территории республики и за двадцать лет. Если совсем не приручаемых диких ослов - куланов - в заповеднике на острове Барса-Кельмес в Аральском море тогда еще было свыше четырех сотен голов, а число живущих также на воле сайгаков в казахстанской степи достигало двух миллионов, то обычных домашних ослов оказалось у казахов Южного Казахстана менее полутора сотен голов официально. Если даже учесть, что на самом деле скрывалось от охотников и инспекторов тоже немалое число ослов в тугаях и ущельях, то можно признать, что всего в Казахстане убито было в ту зиму около пятидесяти тысяч животных, а выжило лишь около тысячи[45].

Одним из той единственной тысячи спасшихся ослов оказался и Куан.

Но для каскеленцев Куан казался спасшимся единственным. Из ранее живших в кишлаках от хребта Жеты-Жол до Алма-аты полутора сотен ишаков он один порадовал земляков своим появлением весной после зимних канонад. А потому показался Куан в тот момент не просто нужным в каждом доме для работ по хозяйству, но еще и тем значимым, что появление именно белого ишака при въезде в село каждым из каскеленцев было воспринято символичным. Спасись другой ишак - серый, - приди он также впереди самой дорогой тогда в стране автомашины "Волга" и даже тоже с правительственными номерами - и то бы появление такого осла не вызвало фурора, равнозначного сообщению по радио об окончании войны с Гитлером. Явился именно белый ишак, именно всем известный Куан, которого дети каскеленские спасали самой высокой из всех им доступных ценой буквально в только что прошедшую осень, накануне страшной для всех безишачиной зимы. Вернулся Куан, который мирил каскеленцев и вынуждал их радоваться жизни.

И потому люд каскеленский вывалил на улицу Ленина в полном своем составе, от мала до велика. Чтобы своими глазами увидеть это чудо - возвращение осла домой.

Много лет спустя об это событии мне рассказывали разные очевидцы по разному, но всегда при этом ссылались на свои впечатления о приезде Солженицына в Россию при правлении Горбачева Советским Союзом - и делали всегда один и тот же вывод:

- Мы Куана любили больше, чем русские - Солженицына[46]. Мы вышли встречать осла все, а Солженицын был нужен лишь некоторым, - а потом добавляли. - Да и то не лучшим из вас.

И всенародные торжества по поводу прибытия Умурзака-аги и его осла, продолжающиеся в тот вечер и в последующие три дня, значительно превзошли тот той, что случился в день появления Куана на свет и приезда старшего Абдугулова домой в качестве депутата еще облсовета депутатов трудящихся без подарка к пятилетию сына.

Люди ликовали по-настоящему. То есть радовались возвращению осла так, что даже простили полковника Расторгуева за то, что тот минувшей зимой расстрелял тысячу патронов, чтобы уничтожить всех ишаков Каскелена. А простив, еще и пригласили его вместе с женой и с кучей офицеров (лишь трое остались на дежурстве в части) на праздничный той, устроеннвй в самом большом здании села - в местном клубе, переименованном в отсутствии Умурзака-аги Алма-Атинским облисполкомом в Дворец культуры. С повышением, между прочим, оклада заведующему этого учреждения на десять рублей в месяц (то есть на сто рэ по-старому, как говорили каскеленцы об этом и двадцать лет спустя).

Не праздновал свое явление народу лишь белый осел. Он сам зашел во двор, сам протиснулся в по-прежнему не распахнутую и не закрытую дверь сарая, встал там в свой угол и, опустив долу унылую морду, так и застыл. Ни просьбы, ни увещевания ликующего Бауржана и всех его домашних не отвлекли осла от его грустных дум. Он стоял с грустным видом на своем месте в сарае все дни празднеств своих земляков, ел и пил ему поднесенное с отсутствующим выражением на морде, словно и не слыша болтовни людей о том, будто он сердцем учуял приближение к Каскелену своего старшего хозяина, потому незаметно ото всех выскользнул из сарая, чтобы лично встретить Умурзака-агу и проводить машину с хозяином до его дома и до его семьи.

- Хорший ишак, - говорила Айша-апа. - Самый умный ишак на свете.

В тот день свидетели встречи белого осла с депутатом Верховного Совета пеклись как песочные пирожки в детской песочнице. В их присутствии об этом чуде рассказывали несколько раз, вызывая снисходительную улыбку на лице Умурзака-аги и удивленные возгласы пьющих чай в ожидании каурдака селян.

Осел их не слушал. Куан, ранее всегда выходивший для облегчения своего чрева из сарая, впервые стал выбрасывать из себя навозные шарики прямо в то же место, где стоял, и где теперь стоя, словно лошадь, спал. Хотя раньше любил он полежать на земле, а то и на сене. Теперь сено не волновало его даже своим запахом, то есть он не ел даже положенный под морду душистый сухой клевер. В смысле, не ел в присутствии людей.

Ликующему народу было не до переживания осла в те дни - каскеленцы вовсю гуляли и праздновали все подряд: мир с Расторгуевым, возвращение белого осла, приезд знаменитого и именитого депутата на Родину предков[47], окончание зимы, приближение весны, рождение у дедидусиной соседки пятого ребенка, успешный ремонт тепловоза на станции Шамалган, полет космического спутника без человека на борту с космодрома Байконур. Вспомнили, что на днях случиться должно весеннее солнцестояние[48], то есть старинный праздник Наурыз, который гуляли здесь издревле шумно и торжественно - и поднимали тосты даже за то, что надо выпить за то, чтобы было на что выпить и что съесть за праздничным столом в Наурыз, а также на всякий случай и за будущую русскую Пасху, в которую воскрес никому здесь как следует не известный Христос, для чего надо копить яйца куриные две недели подряд, а потом красить в вареной луковой шелухе.

- Чтобы потом пацанва ей билась, - пьяно объясняли друг другу казахи по-казахски. - Кто разобьет чужое яйцо - тот его и ест. А тот, чье яйцо разбито, - ходит голодным. Странный обычай, правда?

- А чего странного? - отвечали им русские тоже по-казахски, но более многоречиво и потому звучаще мудро. - Бьются яйца слабые, которые быстро портятся. В старину их вместе и съедали - и семья победителя, и семья побежденного. А крепкие яйца хранили. Весна ведь - еды мало в крестьянском доме остается. А теперь жрет один победитель - и другому даже крошки не остается. Получается, что кто сильней и богаче - тот и выжил, а кто послабее и победнее - тому и каюк. Мир меняется. В космос летим, а друг друга рядом не замечаем.

- В войну все в Каскелене жили дружно, одной семьей. А нынче вон дворы заборами уж стали огораживать. Получается, один Куан нас и собрал за общий стол. А век ишачий недолог. Помрет Куан - кто нас соберет вместе?

Уйгур Саян, комик по натуре и весельчак, болтун и хохотун, никогда дотоле не унывавший и поддерживающий дух какскеленцев в самые тяжелые для них моменты, вдруг погрустнел и спросил жалобным голосом:

Над самым большим в Каскелене достарханом повисла тягостная тишина.

- Болды![49] - оборвал ее по-казахски Умурзак-ага, и перешел на русскую речь. - Что вы разнылись, как бабы? Как будто это не от нас зависит, какой будет страна через пять, десять, сто лет. Какими детей воспитаем - такую страну и построим. И Куан наш новых ослят породит, - и тут же ответил на мучавший всех, но так и не заданный вслух депутату вопрос. - А пока будет Куан работать на всех. Бесплатно. Отдаю осла в совхоз.

Торжественный рев каскеленцев, говорят, был слышен даже в Алма-Ате с одной стороны и достиг Курдайского перевала с другой. После чего началась новая волна чествований осла и депутата, беготня до склада при запертом на огромный амбарный замок сельпо и назад превратили обычное торжественное застолье в разгул такой, что месячный запас водки, вин и коньяка в селе иссяк, да и самогонку выпили едва ли не до всех донышек самых припрятанных из бутылок.

Но все-таки не до всех. Ибо выпить всю самогонку на земле никому не дано, даже каскеленцам.

В процессе этого разгула ни драк, ни особо ожесточенных споров не случилось. Беседа распалась на обсуждения различных тем, словно создав клубы по интересам. Кроме обычных перебрехов обо всем, что в голову придет, говорили и о важном. Например, о том, кто будет следить за очередностью использования Куана на работах в помощь работникам совхоза. Думали, как оформить передачу осла в совхоз и в какую графу вписать его в отчетности. Важно было решить, надо ли платить пять рублей налога в этом году за него в государственную казну, если отныне осел становится государственным[50] и возвращать ли эту пятерку семье Абдугуловых. А также есть ли место для содержания осла в совхознной конюшне. Важным вопросом стало также, следует ли выделять на Куана, не согласно утвержденного на эту семилетку техпромфинплана, а в нарушении него, совхозный комбикорм и остатки заготовленного прошлым летом сена.

- Куан сам всё решит, - обрубил такого рода споры мудрый депутат. - Что бы вы не говорили тут, а осла не переупрямите.

Вся мужская часть застолья тут же согласилась с народным избранником и - без всякого перехода - принялась по-привычке обсуждать образ жизни и обычаи казахского и русского народов в старину - и после двух-трех тостов все вместе пришли к выводу, что каждый из этих народов одинаково глупеет с каждыми днем.

- Потому что забывают обычаи отцов и не следуют указаниям стариков, как подобает жить, - провозгласил окончательный вывод Петькин отец Федор Леонтьевич по-казахски. С давнего послевоенного года он изрядно уж изменился, погрузнел, рыжий волос его основательно побелел, стал зваться он прорабом, успел заочно окончить строительный техникум в Алма-Ате, мечтал построить новую улицу в Каскелене по примеру улицы Маншук Маметовой, но на такого рода проекты денег уже у колхоза своих не хватало, потому строил он одни лишь кошары в песках да загоны в горах, стал крепко выпивать и говорить, что вот вырастит он своего единственного сына Петьку здесь, а потом продаст дом и уедет к себе на родину в Россию, где его, как сам он признавал, никто не ждет и гле никому он не нужен, но зато самому ему хотелось бы упокиться рядом с могилами его родителей. - Акасакалы - они ближе к Богу и к Аллаху, они много прожили, много видели и о многом думали. Потому они всегда правы.

Прислуживающие каскелнцам женщины, возражать не стали, но в сторонке и в других комнатах, где для себя они накрыли свои столы, где вино пилось понемногу и тайком от мужчин, были высказаны мнения, что не все порядки предков хороши, что подчиненное мужьям положение женщин не может служить примером для их детей.

- Нет, порядки надо менять, - говорили они. - Вот когда встанет директором совхоза женщина, тогда таких пьянок не будет. Все станут работать хорошо, и никому даже в голову не придет пить арак[51] не по праздникам.

- Тише вы, - слышали в ответ. - Не то мужики услышат - скандал будет.

Мужики знали о чем шепчутся их жены, потому не вмешивались в их шепотки. Они рассуждали о главном.

- Эдак вскоре, - сказал вещее слово один из акасакалов - дедушка Рахимжан Джунусалиев, - и страну русские потеряют, и народы перестанут уважать русских. Потому что русские перестают быть сильными и богатыми, а народы уважают только богатых и сильных.

Другой аксакал - дядя Матвей Иванович Митрохин, отсидевший 18 лет из 25 ему положенных за антисоветскую агитацию, - согласился с аксакалом Рахимжаном Джунусалиевым и продолжил его мысль слогом типично крестянским, не литературным, а потому оставшимся в анналах Каскелена навечно:

- Покойный товарищ Сталин Россию просрал. Прежде, чем умереть, должен был назвать своего преемника. А то по смерти его началась драчка между политбюрошниками - и власть захватил самый хитрый, а не самый умный. Если бы Сталин был жив, он бы ослов уничтожать не стал.

И все сидевшие за последним в их жизни по-настоящему общим столом каскеленцы согласились с этой великой мыслью старого каторжанина, отбывшего сроки не только при Сталине, но и при царе Николае Втором за поджог какого-то там имения в Орловской губернии.

- Этот ослиный царь Хрущев - хохол, вот и стоял бы во главе Украины. А во главе русского государства должен стоять русский человек, - продолжил свои антисоветские изречения оказавшийся в центре внимания всего интернационального стола дядя Матвей Иванович Митрохин, который, несмотря на свой преклонный возраст и множество болячек, продолжал работать скотником на совхозной ферме, чтобы иметь доступ к парному молоку и пить его задарма и вдоволь, исполняя тем самым давнюю мечту зэка-рудокопа из Сусумана[52] быть всегда сытым. - Во главе Казахстана должен стоять казах. Во главе Якутии - якут.

- Так и при Ленине было. И при Сталине. Только Хрущ вонючий все испортил. Брежнева на Казахстан поставил, сукин кот[53].

Так открыто говорилось потому, что бояться стукачей всякое пьяное застолье перестает сразу после пятого тоста, а в тот момент выпито было каскеленцами тостов уж десять, да еще и между тостами многие приложились к стаканам. Ибо рюмок в широких застольях того времени не полагалось даже дамам, пили из двухсотпятидесятиграммовых, граненных с гладким рантом стаканов. Потому захмелели люди быстро, поносить главу советского государства принялись громко, все разом, наперебой доказывая друг другу, что большего мудака, чем уничтоживший всех ослов планеты Хрущев, земля российская не рождала, что надо лысого дурака скинуть к чертовой матери с Престола, как скинули их отцы и деды Николашку Второго, что одна надежда у каскеленцев теперь - на Армию Советскую во главе с таким всем каскеленцам симпатичным полковником Расторгуевым и его любезной супругой Торгуихой, бес им обоим в ребра.

Пившие вместе с каскеленцами и вместе с ними проклинающие Хрущева офицеры-связисты стали требовать от своего полковника, чтобы тот поднял подчиненную ему воинскую часть в ружье и военным маршем отправился в Москву свергать ненавистного всему советскому народу изменника Родины и Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров СССР Никиту Сергеевича Хрущева.

- Мы им, блин, кто? - орал замполит. - Армия, блин, или не армия? Наполеоны, блин, или не Наполеоны? Почему Наполеону, блин, можно, а нам нельзя? У нас тоже, блин, есть Наполеон. Свой! - и ткнул пальцем в сторону командира части. - Скажи им, блин, Петрович, скажи: Наполеон ты, блин, или хрен собачий? А?

Расторгуев прослезился от умиления, поднялся на ноги, возвысившись над столом, блестя погонами и орденскими колодками при свете трех в ряд висевших под потолком электролампочек по сто свечей каждая, открыл рот, чтобы сказать речь, но не удержался на пьяных ногах - и рухнул лицом на стол с остатками пиршества, где, застряв головой между двух блюд с выеденным холодцом, захрапел.

- Сопляк, - с презрением произнес аксакал Матвей Иванович Митрохин. - Куда такого в Наполеоны? В наше время вертухаи пили ведрами - и на ногах держались. А этот и выжрал-то семь стаканов - а не устоял. Нет, мужики, не свергнуть нынешней армии Хруща. Его только вот он, - кивнул на изрядно уж пьяного и потихоньку дремлющего, уронив голову на грудь, Умурзака-агу, - с трона спихнет. У них там - слышал я - заговор против Хруща готовится. Лёня наш, Брежнев, во главе. Потому как мудаков наших только наши мудаки спихнуть и смогут. Народ-то наш - так, лапша.

Ощутив направленные на себя взгляды присутствующих, Укмурзак-ага проснулся.

- Говорят, Хрущева снимать будут, - прямо сказал аксакал Матвей Иванович Митрохин. - Правда это?

Умурзак-ага собрался внутренне, понял, что от того, как он ответит на этот вопрос, зависит и его личная вместе с семьей судьба в Каскелене, и политическая судьба уже его одного в Алма-Ате, потому ответил так, как следует говорить в подобных случаях представителю законодательной власти в республике:

- Думаю, что это сплетня, - ответил он почти трезвым голосом. - Хрущева может снять с поста Генерального сокретаря только съезд партии или собранное по особой причине совещание всех членов ЦК. А с поста главного над министрами - только президиум Верховного Совета СССР. Вот закончится семилетка - тогда и будут проведены совещания Контрольной комиссии, будет оценена работа Никиты Сергеевича. От результатов этой проверки все и зависит.

- И что ему тогда будет? - спросил упрямый дед Матвей Иванович Митрохин. - Сколько дадут?

- Почему дадут? - пожал плечами Умурзак-ага. - У нас Генеральных секретарей не сажают. Отправят в отставку. На пенсию[54], - и добавил на всякий случай. - Если надо.

- Да-а-а... - огорченно произнес дед Матвей Иванович Митрохин. - Херовато в нашей стране с демократией. Хрущ всех ослов перебил, а ему за это - пенсия, а я в колхозе за жеребой кобылой не доглядел - и мне десятку впаяли.

- Так тебя ж за антисоветскую агитацию посадили, - заметил кто-то из каскеленцев.

- Это уже потом - на суде мне добавили, - с охотой объяснил дед Матвей Иванович Митрохин. - Я там сказал, что скотина - она скотина и есть, нечего из-за какой-то там кобылы человека каторгой гробить. Сказал, что при Николашке меня бы за кобылу просто выпороли по приказу судьи мирового - и домой бы отпустили, а при народной власти вона как - народ не жалеют совсем. Вот так языком своим на четвертак и заработал.

Стол дружно поддержал идею несправедливости приговора аксакалу Матвею Ивановичу Митрохину и предложил Умурзаку-аге написать от имени всех каскеленцев прошение в Верховный суд республики с требованием возместить утраченные молодые годы деда Матвея Ивановича Митрохина и восстановить его в имущественных правах на оставшийся в его родном селе где-то в России дом-пятистенок. А они все подпишутся. Если дом тот, конечно, остался цел после фашистской оккупации.

Тотчас возмутились несправедливостью советской власти присутствующие за этим столом и каскеленские немцы, которые потребовали материального возмещения за отобранные у них при высылке из Поволжья в 1941 году дома, участки, имущество и живность.

Все каскеленцы дружнео согласились с ними, выпили за успех их дел.

После чего стало требовать материального возмещения от советской власти за пережитые страдания прибывшее сюда после войны русское население Каскелена и отправленные на поселение бывшие зэки. За исключением потомков семиреченских казаков - семиреков, которые не сидели при Сталине и не были репрессированы.

Да и казахам незечем было в те годы жаловаться на совесткую власть - еще живы были старики, которые помнили бедственное положение своего народа при царизме, голодный джут 1916 года и карательные походы царской армии, делающие окружающую их теперь жизнь праздничной.

- Наших стариков вон семиреки пороли за барымту[55] - и ничего, не обижаемся, - говорили старожилы. - Зато они нас от Худояр-хана спасли. Хан велел Найманам[56] вырезать всех Чапрашты, а генерал Кауфман послал сюда генерала Колпаковского - и русские всех Чапрашты спасли.

- Да что вы нам сказки рассказываете? - кричали в ответ пьяные бывшие ссыльные. - Худояр - из сказок, а Сталин - вона где, его морду в газетах печатали. А Худояра печатали? Не-ет! Значит, Худояра этого не было никогда. А Сталин был.

Попытались казахи и семиреки утихомирить ссыльных - и чуть было не случилось в Каскелене первой настоящей массовой межнациональной драки, переходящей в массовое побоище. Но тут...

- И-а-а! - ворвался через распахнутые двери Дворца культуры мощный ослиный крик.

И люди застыли. Посидели молча полминуты, а потом принялись, опустив глаза, мириться.

Все видят всё одинаково, но слышат и понимают по-разному, а уж вспоминают и вовсе не так, как было на самом деле. И когда слышат или читают о том, как именно произошло то или иное событие, то обязательно большая часть очевидцев говорит, что все ими виденное наяву - этого всего не было, а было то, что они услышали от тех, кто очевидцем тех событий не был, а если и был, то давно уже всё позабыл и передает чужие слова и чужие суждения.

Вот такая труднопроизносимая и трудновоспринимаемая большинством современных читателей мысль посетила меня в 2012 году при вспоминании о Куане и каскеленцах.

Старики, которые помнили, что это они и их отцы были виновниками поголовного истребления всего ослиного генофонда Казахстана, случившегося не только по вине Хрущева, но и из-за их собственных глупости и жадности, теперь уж, наверное, почти все умерли, не выжив в мире Свидетелей Иеговы, а их потомкам знать о живших на казахстанской земле ишаках вроде бы и ни к чему[57].

Молодые ныне и подойти-то к ишаку боятся, и погладить его по морде не смеют, а если и сядут на хребет ослиный на пару минут, то только для того, чтобы сфотографироваться на нем, а потом два дня стонать по поводу болей в задницах и говорить, что ездить на ослах - мучение сродни пыткам Средневековья.

То есть, как ни крути, а поездка на осле - основной и главный тест на принадлежность современного казахстанца к цивилизации Великой степи. Равно как и черные мужские костюмы при черных гластуках, неуместные в среднеазиатском климате, но которые носят в Алдма-Ате все больше и больше двуногих без перьев[58].

Что интересно: ни один из одетых в черный костюм с черным галстуком казахстанец ни разу не смог завалить и зарезать барана так, чтобы животное не мучалось, не сумел принять новорожденного ягненка, не в состояни прогнать по степи хотя бы по прямой овечье стадо, подоить кобылицу или верблюдицу, поставить юрту даже не на ветру и не в дождь, снег, найти колодец в пустыне либо в степи, достать из него воду, но... все они почитают себя истинными казахами и считают себя вправе гнать неказахов с казахской земли.

- Такими они стали, - тяжело вздохнул бывший директор каскеленской школы Мухтар Ниязович Ниязов, когда я в 2002 году рассказал ему о своих наблюдениях, и объяснил. - Потому что не знали они Куана.

[1] МЁРТВЫЕ УЧАТ ЖИВЫХ (латинская поговорка)

[2] Косноязычие Горбачева выражалось в упорном его желании в период правления страной говорить на ставропольском диалекте и коверкать русские слова. Едва только его свергли, как речь его стала более грамотной и отчетливой, даже мысли стали мелькать в его болтовне светлые.

[3] Так в советское время называли люди государство свое.

[4] Одним из пережитков едва ли пещерных веков оставалось и остается высокое мнение о себе самого бесполезного в нормальном обществе касты так называемых воинов. Служат они исключительно для совершения различного вида насилий над соплеменниками, жалование получают из рук чиновников, заняты большую части жизни взаимными интригами с целью продвижения по иерархической лестнице и редко когда оказываются на передовой в моменты военных событий - туда попадают, как правило, менее знакомые с системой призыва и распредлеения штатские, которые и служат фактически во всякой войне основным "пушечным мясом", а награды за соверешнные "штафирками" подвиги получают профессиональные военные.

[5] Так стали назвать солдат части полковника Расторгуева еще до появления куана на свет, но каскеленцы порой утверждали в 1982 году, что имя такое придумал им сам Куан.

[6] Имеется ввиду эпизод битвы богатыря Самсона с филистимлянами (финикийцами).

[7] Никаких особо важных причин для отставки у тестя-генерала расторгуевского не было. Его даже просили маршалы С. Буденный и К. Ворошилов не уходить из армии. Но старик был непреклонен. "Пошли вы в жопу с такой армией! - сказал он Семену Михайловичу (судя по неопубликованной части воспоминаний маршала, бывшей у переводчика их на киргизский язык К. Кангельдиева). - За такую страну скоро никто воевать не станет", - и оказался прав: за СССР в 1991 году Советская Армия воевать не стала.

[8] Еще одна из пакостей, совершенных в конце жизни И. Сталина его прихвостнями: в Москве во время школьной рефолрмы 1947 года как-то сами собой появились школы для детей военных и высших партийных чиновников, где формировалась будущая хрущевско-брежневская элита, дети которой и уничтожили СССР.

[9] Как ни странно, но все склады всех Военторгов страны были забиты женским барахлом доверха, а самых простых лезвий для безопасной бритвы "Нева" во многих из них не бывало годами.

[10] В советских паспортах пятой графой значилась национальность его обладателя.

[11] В том числе и А. Аблаева, ставшего затем членом-корреспондентом Академии Наук Казахстана.

[12] Простонародное выражение в Казахстане, не переводится дословно, но означает шум, скандал, сутолоку и бессмысленный крик

[13] Воинское звание "старшина" практически исчезло (не будучи отмененым) с введением звания "праворщик" 18 ноября 1971 года, но старщинская должность начальника хозчасти роты осталась.

[14] Название речке дали семиреченские казаки в 1885 году, до этого она носила стандартное название "Ак-су" или "Акусушка".

[15] Три негодяя-президента России, Украины и Белоруссии, подписавших в Беловежской пуще соглашение, юридически ликвидирующее СССР.

[16] Засухоустойчивый, колючий кустарник

[17] Маринка (каз. Карабалык - черная рыба) - пресноводная рыба семейства карповых

[18] Дети Каскелена не умели в 1961 году плавать - это факт.

[19] Род азиатской примитивной печи без трубы, с подом вверху.

[20] Герои одноименных и тогда очень популярных кинофильмов

[21] В те годы сроки службы в Советской Армии были длиннее нынешних, то есть составляли 4 года для служивших в частях военно-морского флота и 3 года для наземных войск.

[22] Странное имя Дура для молодой ослицы директора совхоза вырвалось изо рта Петьки, которого она выделила за рыжий цвет его волос едва только в первый раз увидела и принялась кокетничать перед ним; да и вообще до той ночи, когда она с Куаном исчезла в ночи, ослица эта выделяла Петьку из всех каскеленцев, при встрече с ним приветливо ржала - и это послужило причиной возникновения большого числа шуток со стороны их односельчан.

[23] Полный конец - термин из уголовного сленга СССР

[24] Ата - по-южно-казахстански "отец", по-восточно-казахстански - "куке".

[25] Род среднеазиатских джунглей в виде чащи влаголюбивых растений и деревьев, растущих вдоль рек и водоемов неширокой полосой на многие километры.

[26] Именно тогда возродилась давняя русская поговорка: "Порядки строже - взятки дороже".

[27] Атаман Анненков Б. В. - атаман Сибирского казачьего войска, активный участник Гражданской войны, каратель, прославился зверствами на территории Семиречья и Алтая, расстрелян в 1927 году по решению суда в Семипалатинске.

[28] Беловодское восстание - восстание кулаков летом 1919 года с целью организации фронта в тылу красных в поддержку армии адмирала Колчака с центром в себе Беловодском Чуйского уезда Семиреченской области в селе Беловодское. История разгрома восставших чапаевской дивизией описана в романе Фурманова "Мятеж".

[29] Нарком - народный комиссар, министр.

[30] На самом деле, как показали последующие события, убили солдаты и офицеры Расторгуевки много меньше ослов, ибо, как это давно уже повелось во всех армиях мира, все эти стрелки были заняты большек пьянством и приписками, чем делом. Но стреляли - это факт.

[31] Пишу так подробно о нем для того, чтобы было ясно, кто и с каким уровнем ума и совести принимал решение о ликвидации СССР.

[32] Казы - род колбасы, типичной для казахского застолья.

[33] Слово это произнес Гагарин за мгновение перед стартом первой в мире ракеты с человком на борту 22 апреля 1961 года. Облетело оно весь мир и стало главным для всякого космонавта, взлетающего с космодрома "Байконур" и по нынешнее время. Но тогда им любили козырнуть все казахстанские начальники, ощущавшие себя в такие моменты, должно быть, настоящими "покорителями просторов Вселенной", как говорилось тогда едва ли не на каждом шагу и едва ли не во всех теле- и радиопередачах.

[34] Даже спустя 20 лет после этих событий И. Дуттенгефнер - слесарь вагонного депо - при встрече со мной не открыл доверенной ему Расторгуевым тайны: стрелял полковник в белого осла или нет?

[35] То есть в разных местах Казахстана, отстоящих от Каскелена и друг от друга на тысячи километров

[36] Области, расположенные в диаметрально противоположных местах Казахстана на расстоянии около двух тысяч километров

[37] Горный баран с загнутыми в баранку рогами

[38] По-видимому, Умурзак-ага, принимая решение не ехать в санаторий, а отправиться к сыну, уже точно знал, что больше ему депутатом Вероховного Совета Казахской ССР не быть - власть имущие не прощают подобных "измен" своим подданным.

[39] Казахский Госуниверситет - самый в те годы престижный ВУЗ Казахстана

[40] Чий - расстение семейства мятликовых, растет куртинками, быстро древеснеет стволом, переживает в таком виде зиму и гниет уже в период весеннего обилия влаги.

[41] После смерти Куана фабрику построили-таки, мебель производили, но затем, после обретения Казахстаном независимости, производство развалилось и мебель стали изготовлять исключительно кустарным способом по высокой себестоимости и с высокой продажной ценой, да и продают ее теперь на базарах, под открытым небом. Качество же стало так себе.

[42] Сексот - термин, появившийся в конце 1920-х годов в качестве определения секретных сотрудников ОГПУ, но довольно быстро ставший именем нарицательным для стукачей всякого рода.

[43] Одна из двух казашек-Героев Советского Союза, погибшая во время Великой Отечественной войны смертью храбрых.

[44] Страны социалистического лагеря - Болгария, Румыния, Албания, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Польша, ГДР - в те годы были признаны территорией Европы Восточной, и при всяком удобном политикам случае поминаются и по настоящее время таковыми.

[45] То есть 98 ослов из каждой сотни в ту зиму было уничтожено - и это привело к геноциду ослов Казахстана, который к настоящему времени привел к практически полному исчезновению этих ранее широко распространённых домашних ослов с территории республики. Но в "Красную книгу Казахстана" их так и не включили. Со стыда, наверное, за содеянное полвека тому назад предками.

[46] В понимании казахстанцев Солженицын нравственно пал, когда в своей непродуманной и непрофессиональной статье "Как нам обустроить Россию" заявил, что "Казахстан - это подрбюшье России". Никому дела не было в тот момент, что Солженицын не только не был никогда государственником, а всю жизнь выступал, как разрушитель государства, что и не был он специалистом в области теории гособустройства, а уж в качестве практика он был лишь сельским школьным учителем с незаконченным высшим образованием. Люди вслушались в апломб его бесконечных речей и замечали крайне презрительное отношение этого будто бы классика к "инородцам", потому понимали, что перед ними не только дутая заморская величина, которая идет за Ельциным, а не ведет его за собой, но и откровенный русский фашист. Отсюда - и сравнение Куана с Солженицыиным в речах каскеленцев в пользу первого.

[47] Отстояние Каскелена от Алма-Аты всего-то в неполную сотню километров не спасало новоявленного горожанина от признания селянами его чужаком, а уж ставшего "высоким начальством" депутата народная молва оценивала для общины своей человеком потерянным, всякий приезд его домой почитался лишь временным прибытием в гости, то есть превращал Абдугулова в сознании каскеленцев в такого рода человека, которого надо привечать с почетом и что-либо у него выпросить - и только.

[48] 23 марта

[49] Хватит(каз.)

[50] Тут надо отметить одну особенность СССР: колхозы, их имущество, скот и техника являлись общественной, так называемой колхозно-кооперативной собственнсотью, а совхозы - государственными сельхозпредприятиями, где работники не являлись собственниками ни земли, ни скота, ни инвентаря, то есть Куан при передаче совхозу становился как бы автоматически собственностью всего советского народа - и эта деталь особенно тревожила совхозников-каскеленцев, еще недавно бывших колхозниками.

[51] Арак - водка (каз.)

[52] Городок каторжников-золотодобытчиков на реке Колыме

[53] На самом деле, во главе Казахстана не всегда стояли казахи при Сталине, как М. Шайяхметов. К примеру, одними из первых руководителей республики в 1930-х годах были: грузин В. Нанейшвили, украинец П. Понаморенко, армянин Мирзоян, еврей Голощекин. После Л. Брежнева Казахстаном руководил ставленник Хрущева казах Юсупов И. А. Руководство СССР и национальных гособразований вообще состояло из лиц, которых в царское время называли инородцами. Однако, именно при украинце Хрущеве в СССР началась муссироваться правыми диссидентами в народе мысль о том, что представителей всех наций в стране зажимают русские - и мысль эта, вызревшая в кулуарах недовольного отсутствием перспектив роста партхозактива, стала основополагающей при создании оппозиции коммунистической партии во всех национальных регионах страны, приведя к распаду Советского Союза на национальные самообразования. То есть каскеленцы 1962 года, сами того не подозревая, являлись предвозвестниками декабрьских событий 1986 года в Алма-Ате и готовили почву для будущих антисоветских выступлений в стране.

[54] Октябрьский пленум ЦК 1964 г., организованный Брежневым и председателем КГБ СССР Семичастным в отсутствие Хрущёва, находившегося на отдыхе, освободил его от партийных и государственных должностей "по состоянию здоровья"

[55] Барымта - хищение скота (каз.)

[56] Казахский род Найман был использован ханами во кремена кокандского владычества в качестве карательного в отнощении казахов всех остальных родов.

[57] За всю свою двухмесячную поездку в 2002 году я не встретил в Казахстане ни одного ишака. А в Каскелене перестали по утрам петь настоящие петухи - семейства куриных.

[58] Определение человека, данное в Древней Греции.