26.09.2016
22:41

Предлагаю переслать.

26.09.2016
20:22

Скандол со Стурджесом (Sturges).

25.09.2016
11:11

Разгадать Гольбейна.

17.09.2016
10:04

Туман неведенья.

16.09.2016
10:04

Снявши голову, по волосам не плачут.

14.09.2016
08:30

На цыпочках крадётся Цыпкин к нам.

10.09.2016
19:07

Авось кривая вынесет.

01.09.2016
19:49

Настырность.

28.08.2016
08:44

Почему мне не понравилось?

26.08.2016
13:57

Подгонка Мандельштама.

11.08.2016
16:02

Даёшь подсознательный идеал!

08.08.2016
16:49

Нехотя.

08.08.2016
08:03

Струсил?

07.08.2016
18:08

Да простится мне...

06.08.2016
07:53

Фадеев.

04.08.2016
10:19

Поучительно.

02.08.2016
08:15

Герасимов.

01.08.2016
10:04

Честность перебежчика Леонида Киселёва.

31.07.2016
16:15

Закон или шаблон?

Это можно считать продолжением статьи такой, если иметь в виду заглавие и причину появления вообще.

Причина в том, что я вчера получил возражение на первую статью, - возражение, в котором для примера моей неправоты приводились рассказы Акутагавы “Нанкинский Христос” (1920) и “Муки ада” (1918).

Я за эти названия схватился. И будет, зачем читать и разбирать рассказы, и можно проверить один закон искусства. Он в том, что у настоящего художника (не конъюнктурщика, не стремящегося писать, чтоб зарабатывать, и т.п.), - у настоящего художника произведения, недалеко друг от друга по времени создания стоящие, рождены одним идеалом.

Даты этих двух (1920 и 1918) недалеко отстоят от дат разобранных ранее (1916 и 1922).

Если результат разбора первых не даст совпадения с результатом разбора вторых, значит, упомянутый закон не закон. А если совпадёт, то он таки закон. И научный, ибо имеет такой признак, как фальсифицируемость. И будет предметно отбита ещё одна атака на ненаучность, мол, гуманитарных наук. (Мне и такая белиберда часто встречается.)

Попутно мне хочется осудить одно нападение на принцип фальсифицируемости (за недостаточность, если его – единственный – брать за критерий научности), - нападение, которое я обнаружил вчера же.

"Можно с лёгкостью насочинять сколько угодно теорий, которые безусловно будут фальсифицируемы, но не будут тем не менее иметь никакого отношения к науке. Например, утверждение, что Волга впадает в Северный Ледовитый Океан легко фальсифицируемо, но помимо того, что оно неверно оно также никакого отношения к науке не имеет” (http://www.sciteclibrary.ru/texsts/rus/stat/st3989.pdf).

Впадение Волги в Ледовитый океан – это абсурд, а инерционность идеала не абсурд. Ненормальной принята, наоборот, лёгкость в мыслях необыкновенная.

А возражение моей предыдущей статье об Акутагаве касается, опять наоборот, ненужности подгонять писателя под шаблон (ницшеанец, мол, Акутагава). И я отвечал, что научность предполагает идеализацию. Как, например, точка в геометрии, не существующая в природе, так и тип идеала (ницшеанский, например) не существует в жизни, а есть собирательное понятие, отвлекающееся от многих черт, несущественных для некого рассмотрения.

И вот я прочёл “Нанкинский Христос” и подумал, что я спор проиграл. В первые секунды после чтения Акутагава мне показался не то что ницшеанцем, а представителем прямо противоположного типа идеала, маньеристского. Конкретнее, похож на Шекспира в “Буре”, Шекспира IV этапа творчества (см. тут). Шекспир же, несчастный, дошёл до сказки. И у Акутагавы тоже сказка – излечение проститутки от сифилиса потому, что она подумала, что переспала с самим Христом. (Самовнушение – великая сила, но…)

Я аж успел пожаловаться на своё поражение.

Как вдруг меня осенило.

У Шекспира-то конец счастливый и благородный. А у Акутагавы какой? Проститутка смогла дальше заниматься проституцией.

Но, подумалось, Акутагава-то – японец. Вдруг там, в Японии, проститутки почитаемы? Про гейш я ж что-то такое слышал.

Я стал искать и интернете. – Действительно, в кудрявых околорекламных статьях сильно обеляются проститутки. Правда и там можно уловить, что жили они в особом квартале, как отверженные в том числе, а не только ради удобства сбора налога. В более серьёзном месте написано:

"Открытие Японии Западу и наплыв иностранцев спровоцировали революцию Мэйдзи. Японские писатели, в частности, Хигути Итиё, стали обращать внимание на жалкое существование юдзё низкого класса, содержавшихся как преступники. В 1908 за занятия проституцией без регистрации ввели штраф… со вступлением Японии в международное сообщество быть “караюки-сан” стало считаться постыдным. Японские чиновники в начале XX века много работали, чтобы закрыть японские бордели в других странах и поднять престиж Японии… В 1947 вышел Императорский декрет, запрещающий убеждать женщин заниматься проституцией, но при этом сама проституция оставалась законной. 12 мая 1956 года вышел закон, запрещающий проституцию в некоторых формах” (Википедия).

Это не безусловное счастье, как в конце “Бури”, а изрядно наоборот. И Акутагава вполне мог быть бегущим впереди паровоза.

Да и не сравнить могущество Просперо у Шекспира, с затурканностью Сун Цзинь-хуа. К тому же при сифилисе бывают ремиссии. И Акутагава мог сколько-то и не погрешить против истины, дав заблуждение своей героине, что она вылечилась. Как факт, смотрите, какой конец:

"Однажды вечером весной следующего года молодой японский турист, который когда-то уже посещал Цзинь-хуа, опять сидел против нее за столом при тусклом свете лампы…

… Когда Цзинь-хуа кончила, он, как будто опомнившись, зажег спичку и закурил душистую сигару. И, нарочно приняв заинтересованный вид, выжал из себя вопрос:

- Вот как... Странно. И ты ни разу с тех пор не болела?

- Нет, ни разу, - не колеблясь ответила Цзинь-хуа с ясным лицом, продолжая грызть арбузные семечки”.

Между троеточиями – рассказ проститутки, что она болела и вылечилась и параллельные размышления туриста о знакомом, похожем на Христа, заболевшим сифилисом и сошедшего с ума. – То есть нам не известно, пошёл турист на соитие или не стал рисковать. Нам, строго говоря, читателям, не известно, вылечилась ли Сун Цзинь-хуа, и было ли чудо. Наконец, название. В тексте рассказа (за исключением самого конца, да и то, ведущего нас к сомнению очень скрыто) автор никак себя не проявил. Зато название откровенно объективное и ироническое. Автор – атеист. Чего не скажешь с уверенностью о Шекспире.

И тогда представьте, насколько ужасным Акутагава считает мир, где есть масса таких Сун Цзинь-хуа!.. Если он сумел ТАК стушеваться насчёт собственной оценки.– Мне аж страшно становится. И понятно, почему он покончил с собой.

Это, конечно же, ницшеанец, для которого Эта жизнь – страшненькая.

Причём, за что страшненькая? – За то, что настолько омещанена и низко рациональна. – Дойти до разрешённости проституции! Причём не только в государственных целях (государство – ужасно само по себе в некотором смысле). Но аж в обиходной нравственности забитых масс (проституция – такая профессия; не из лучших, но).

Я себе представляю, как кипело сердце Акутагавы от такого Зла Этого мира. И радикальным был его идеал. И антихристианским.

Здесь признак гения – взять Христа для воплощения… антихристианского идеала (ницшеанства). Чем неожиданнее, тем ценнее художественный элемент. И даже намекает на ещё одну мою (не принятую пока научным сообществом) убеждённость: неожиданность элемента – след происхождения непосредственно из подсознания, что есть главный признак художественности.

*

Теперь “Муки ада”.

Тут для того, чтоб отнести автора к ницшеанству, нет никаких помех, если вспомнить пушкинские слова:

Гений и злодейство Две вещи несовместные. Неправда: А Бонаротти? Или это сказка Тупой, бессмысленной толпы — и не был Убийцею создатель Ватикана?

Речь, мол, Микеланджело для грешников своего “Страшного Суда” рисовал адские мучения с натуры. И на что, мол, не пойдёт ради искусства художник. Искусство – для искусства! И – трава не расти.

Но мысль, что художник только и может, что срисовать с натуры, не достойна истинного художника, каковым пушкинский Сальери как раз и не является.

Аналогом Сальери у Акутагавы является “я”-повествовательница, тёмная женщина, судя по лексике: "такой, как это говорят, "величественный", что ли?”, “Там такое понаделано”, “Да, раз уже я сказала "Сарухидэ", то расскажу заодно вот еще о чем”.

Всё, что мы узнаём в рассказе, мы узнаём от неё. А о том, можно ли ей верить, судите по последнему предложению рассказа:

"Тело его [художника] до сих пор лежит погребенным в земле там, где раньше был его дом. Впрочем, простой надгробный камень, на все эти долгие годы отданный во власть дождей и ветра, так оброс мхом, что никто и не знает, чья это могила”.

Это при том, какие потрясающие вещи и в каких преувеличивающих выражениях она рассказала о нём выше:

"Есихидэ... верно, и теперь еще есть люди, которые его помнят. Это был такой знаменитый художник, что вряд ли в то время нашелся бы человек, который мог бы с кистью в руках сравниться с ним”.

Тем не менее, автора интересует радикализм отношения к искусству. И ради такой темы он готов “иметь дело" с этой тёмной женщиной.

Интерес Пушкина к столкновению Моцарта и Сальери, индивидуализма и свободы с коллективизмом и порядком был в выражении геометрической суммы, так сказать, от этого соединения, интерес - в идеале социального консенсуса для сословной России.

У Акутагавы был идеал исключительности относительно окружавших его серых мещан буржуазного общества Японии, идеал ницшеанский, недостижительный. Лишь иллюзорно достижительный в единственно возможном в Этой жизни, в акте творения искусства, от которого потом у людей мурашки по спине ползут, а почему, они не понимают. В акте общения подсознаний художника и восприемника. Который продолжается почти мистическим образом и после смерти художника. В чем и состоит приобщение к Вечности.

Акутагава, как истинный художник, выразил это через наоборот – тупым нагнетанием значительности этою тёмною “я”-повествовательницею… тем не менее, прорывающимся до Чего-то:

"И взор его, когда он смотрел на смертные муки единственной своей дочери, был не просто светел. В эту минуту в Есихидэ было таинственное, почти нечеловеческое величие, подобное величию разгневанного льва, каким он может присниться во сне. И даже бесчисленные ночные птицы, испуганные неожиданным пламенем и с криками носившиеся по воздуху, даже они, - а может быть, это только казалось, - не приближались к его помятой шапке. Пожалуй, даже глаза бездушных птиц видели это странное величие, окружавшее голову Есихидэ золотым сиянием.

Даже птицы. И тем более мы - все мы, вплоть до слуг, затаив дыхание, дрожа всем телом, полные непонятной радости, смотрели не отрываясь на Есихидэ, как на новоявленного будду”.

*

Так я убил двух зайцев. И подтвердил научность идеи об инерционности идеала. И доказал, что и новые для меня рассказы Акутагавы относятся всё к тому же ницшеанству. Которое, да, можно-таки назвать шаблоном. Но это – если хотеть подбирать самое плохое слово для анализа-синтеза, имеющего какое-то отношение к научности.

31 июля 2016 г.

26.07.2016
17:24

Акутагава.