|
03.01.2015
22:20 |
Из-под палки.
Так получается, читатель, что то, что вы сейчас принялись читать, я пишу нехотя. Первый раз такое. Разбирать произведение, словно из-под палки…
Объясниться?
Я как-то запинался, что ли, читая разбираемое.
Вот, например, несколько подряд написанных предложений:
"Амина сидела, правильно положив руки на парту, внимательно смотрела на учителя и как будто улыбалась: хитро были сомкнуты её губы”.
Меня сбило с толку двоеточие и первым после него поставленное наречие. В глагольных сочетаниях с наречием оно пишется после глагола, а не перед.
Дальше там так:
"– Знаю! – тихо и удовлетворённо прошептала она, подняв руку первой”.
Меня сбило "удовлетворённо”. Надо понимать, что "она” за собою наблюдает. Это – девочка, сидящая на уроке. С какой стати она так?
"– Да? – кивнув, спросила учительница”.
Я что-то не вижу этого "кивнув”. Кивают – движением подбородка вниз. И кивок же – согласие. Так почему вопросительный знак? И если уж вопросительный, то не обычный кивок тогда просится, а необычный – подбородком вверх. Но кивок ли это будет?
"– Белым домом, Сафари-парком, всего не перечислишь! – встав из-за парты, довольно ответила девочка”.
Это ответ на вопрос учительницы: "– А чем ещё знамениты Соединённые Штаты Америки?”
Так, по-моему, надо хотя бы три объекта перечислить, чтобы перейти к обобщению. Двух мало. Потом это "довольно ответила”… Какое-то неуютное. Так не выражаются. Я нарочно проверил. Задал это словосочетание поисковику. Он не показал ни одного случая. А по словарю синонимов – любой был бы лучше этого "довольно”: "с удовольствием, с довольным видом, ублаготвореннно, с удовлетворением” (http://synonymonline.ru/Д/довольно).
И ведь эти несграбности не в речи персонажа, а и в авторской… Причём не в той авторской, которая по воле автора находится в сфере сознания персонажа. Там бы было – ладно. Это обозначало б, что перед нами несколько необычный персонаж – эта Амина, и автор от неё дистанцируется.
Но следующим предложением нам ясно, что таки в качестве необычной считает Амину Света:
"Света, спрятавшись за широкую спину толстяка Ваньки Плеханова, восторженно наблюдала за ней и поражалась, как это можно так правильно отвечать на каждом уроке и быть всезнающей”.
Это "Ваньки” безоговорочно переносит авторскую речь в сферу сознания Светы. То есть, надо полагать, что всё выше процитированное автор намечал давать тоже как бы с точки зрения Светы.
Ну могла б наблюдающая за Алиной Света рассуждать так: "как будто улыбалась: хитро были сомкнуты её губы”? – Вполне. – А "удовлетворённо прошептала она”? – Вполне. Я-то читал, не зная ещё про существование наблюдающей и оценивающей Светы.
Но разве это тот случай, когда надо перечитывать произведение, чтоб понимать скрытое автором: некую влюблённость Светы в Алину? – Случай не тот. Всё произведение, подозреваю, есть описание этой влюблённости. То есть, в моих (перечисленных хотя бы) запинках при чтении виноват автор, а не я.
Ну вот немного перед процитированным тоже было не совсем, по-моему, гладкое (речь учительницы):
"– А знаете ли вы, дорогие, где сердце Америки? – учительница оглядела детей с восторгом, не мигали сквозь очки её большие голубые глаза”.
Первое предложение повествователя с прямым порядком слов, второе – с обратным. Почему меня второе чуть коробит? Чем это хуже, чем у Пушкина: "Вечерняя заря в пучине догорала, // Над мрачной Эльбою носилась тишина...”?
И является ли образом ограниченности учительницы (как в случае с Алиной) лишь два объекта перечисления при обобщении:
""…представить яркие картины, увидеть себя на верху подсвеченной разноцветными огнями статуи Свободы, ощутить восхитительную скорость ветра, мчась на “Американских горках””.
Ограниченная-то она точно:
"– Каждый из вас, ребята, вырастет и сможет уехать в Америку! В большую и великолепную страну звёзд, где раздают шоколад... Но это не главное!”.
(Главным оказалась статуя Свободы и “Американские горки”.)
Тогда автор предстаёт очень себе на уме… - А как же тогда с тем, что он прошляпил, не введя в курс читателя, что он-де даёт картину с точки зрения школьницы Светы?
И как с согласием публиковать своё произведение на сайте “Русский Дом” города Атланта в США (http://russiahousenews.info/molodie-pisateli/viktor-vlasov-belaya-chernaya-roza)? Они ж в только что процитированном предложении слово “Америку” сделали интерактивным, отсылающим к файлу “Визы и трудоустройствo по рабочим визам в США”…
То автор тихонько ёрничает над ограниченностью учительницы, Анны Сергеевны, пресмыкающейся перед США, то даёт этим США себя использовать…
Я пишу, с трудом дочитав произведение до одной шестой. Мне не хочется его читать. Автор то и дело представляется не отличающимся от своих героев-подростков, ну очень ограниченных:
"В напряжённой тишине, воцарившейся в классе, Света с трудом решила примеры на деление и умножение. Задачи невозможной для Светы трудности обычно незаметно для учителя делала за Свету Амина. Но теперь её нет. Может, заплакать, и тогда станет легче? Нет, не поможет. Вот, учитель отвернулся, что-то пишет на доске. Света медленно повернулась к Арине, девочка, не поднимая головы, пододвинула к ней тетрадь с решением первой задачи и вдруг вздрогнула. На них пристально и осуждающе глядела Анна Сергеевна. Как она успела заметить, она ведь была поглощена записью на доске?
– Одно замечание и забираю тетрадь! – монотонно пригрозила Анна Сергеевна. И снова продолжила писать на доске, готовая обернуться в любую минуту.
Только одна мысль пробивалась сквозь оцепенение, в котором находилась Света: “Как решить задачу?”. С горем пополам, с такими усилиями, что заболела голова, она справилась. Обрадовалась, оживившись, быстро записала данные второй, невероятной и космически-сложной. Поняв, что не сможет сделать без помощи, всё-таки расслабилась – на “тройку” она накропала”.
Меня как-то всё на каждом шагу коробит… "учитель”… С какой стати вдруг в мужском роде? Это ж всё та же Анна Сергеевна? Я посмотрел по всему предыдущему тексту: Анна Сергеевна 2 раза названа учительницей и 4 – учителем. Может, произведение было сперва на английском написано? Teacher – это и учитель, и учительница…
И. Я как-то не представляю, такого внутреннего монолога: "…делала за Свету Амина. Но теперь её нет. Может, заплакать, и тогда станет легче? Нет, не поможет”. Тут же не какой-то стиль нового романа: перетекание из яви в абсурд и обратно.
Потом эта какая-то созвучность: Амина, Арина… - Не хватает авторской фантазии разнообразить?
Теперь, извиняюсь за занудство: если Арина "пододвинула к ней тетрадь с решением первой задачи”, то почему у Светы возникает вопрос: "Как решить задачу?”? Ведь Арина только вздрогнула от взгляда Анны Сергеевны, а не убрала тетрадь. Или ладно. Пусть я должен догадаться, что тетрадь от взгляда учительницы Арина убрала. Но мыслимо ли после этого, чтоб "С горем пополам, с такими усилиями, что заболела голова, она справилась”? Как это: "С горем пополам”? С решением или справляются, или нет. Не бывает с горем пополам. Возникает мысль, что автор забыл, как это всё у него бывало, когда задача.
Сочетание "монотонно пригрозила” какое-то несграбное, мне кажется.
Я на каждом шагу не доволен автором.
Такое можно заставлять себя читать?
Интерес, думает (так кажется) автор, в подробном описании любви девочек друг к другу (которая в США не кажется противоестественной и потому интересной для публики как всё-таки в какой-то степени новость). Один критик прямо об этом и пишет:
"В общем, есть повод удивляться несомненному таланту автора и получить удовольствие от новых знаний, как для мужчины, так и для прелестной половины человечества.
И всем советую серьёзно прочесть эту повесть” (http://www.chaskor.ru/article/muzhskoe_vospriyatie_zhenskoj_lyubvi_35442).
Но при таком моём недоверии к умственному уровню автора, как я продемонстрировал выше, как мне надеяться, что это у него не просто надуманная вещь. Такому ограниченному человеку, по-моему, не доверится женщина, чтоб рассказать о своём лесбиянстве. А дело это достаточно необычное, чтоб его художнически в психологических деталях угадать. Толстой, известно, замечательно умел вжиться в женщину. Но в нормальную. А мог ли наш автор вжиться в ненормальную? – Сомневаюсь. Может, и есть уже полно описаний на эту тему (на том же Западе), и я не смею сомневаться в принципиальной возможности мужчине этого начитаться и правдоподобно выдавать свои варианты фантазии… Но… Если я не могу ему поверить в описании переживаний школьницы по поводу контрольной работы, то как поверить про лесбиянство?
И вообще, для ознакомления пишут очерки, художественными произведениями не являющиеся. И с какой стати тогда поминать всуе "высокое искусство” (Там же)?
Глянуть, что ли, в конец произведения…
"Амину снова перевели в реанимацию: неожиданно ей стало плохо. В приёмной Света встретила маму Амины и её отца. Плача, тётя Галия, сообщила, что в госпитале почему-то не оказалось необходимой крови. Третья группа, резус отрицательный. Дорога каждая минута, и, пока приедет контейнер из банка крови, может случиться непоправимое. Кровь родителей не подойдёт, сказали врачи: анализ выявил наличие каких-то антител. Тётя Галия не смогла ничего толком объяснить, только рыдала и качала в бессилии головой. Амине становится хуже с каждой минутой. Ничем не поможешь! Силы мгновенно оставили Свету, она буквально рухнула в кресло. Теперь плакали они обе. Отец Амины и не пытался успокаивать женщин. Он тихо сидел рядом, уставившись в стену напротив, где висел плакат с чем-то ярким и жизнеутверждающим.
“О чём он думает?” – промелькнуло в мозгу у Светы. – “Как он может оставаться таким спокойным? Где немедленно взять кровь нужной группы? Стоп!” – внезапно всё происходящее вокруг задвигалось, словно кадры при замедлении. Снующий персонал странно, еле-еле перебирал ногами, звуки доносились как из-за толстой перегородки, – Свете почудилось, что она видит движение света, струящегося из огромного окна. – “Третья группа, резус отрицательный. Это – моя кровь!”
Перед поездкой в Америку они сдавали анализ, и оказалось, что у них удивительно одинаковый результат: совпали и группа, и резус. Амина тогда засмеялась, пошутив, что Света списала у неё очередную контрольную работу.
Слёзы высохли мгновенно. Девушка потребовала срочно пригласить врача. Не дожидаясь его появления, двинулась в сторону кабинета... Остальное – дело медиков.
Через несколько дней Света взяла расчёт в нью-йоркском “Мак Дональдсе” и ехала на автобусе в Канзас.
Она сидела возле окна, думала о выздоравливающей Амине, о том уроке географии, посвящённом Америке, в начальной школе, и о своей маме, которой долго не звонила. Глядела на блестящие чистотой витрины магазинов, на большие пёстрые вывески риэлтерских контор, банков и закусочных. Грезила, что, наконец, в Канзасе начнётся новая жизнь.
Прощай, Нью-Йорк, прощай, юность!”
Надо автору самому не понимать, что "наличие каких-то антител” в крови не имеет (или, наоборот, имеет) отношение к словам "резус отрицательный” крови же, чтоб назначить туповатой Свете чёткое знание, что у неё с Аминой взаимозаменяемая кровь. А если уж назначил, то зачем этот драматический шок от вспоминания? Бывает разве шок от радости? Может, и бывает. И автор вменил же себе в обязанность описание особых переживаний. Но он же успел выработать у меня тотальное недоверие к нему как к неудачному и выдумщику, и словоприменителю…
Кончается, понимай, тем же, чем и начинается – незадачливой мечтой, от чего автор дистанцируется устранением себя из повествования за счёт слияния авторского голоса с голосом недалёкого такого персонажа, Светы.
Он сам что-то ездил было в США…
То есть, получается, что у него не очерк, а маскировка под очерк. И намерение, вроде, художественное: не “в лоб” отвратить людей от собственной недалёкости и надежд поймать мечту в США.
Но уж больно как-то нечитабельно.
Неужели и это тот случай, что самые ценные произведения – самые нечитабельные?
Это – Виктор Власов. Белая и чёрная роза. 2012.
За два года до этого он написал миниатюру “Шедевр”.
В ней тоже благие намерения. Одно – на примере героя отвратить людей от изобразительного выпендрёжа с претензией на шедевральность произведения искусства, шедевральность за одно то, что формально такого ещё не бывало. Другое намерение – на том же примере отвратить людей небывалость такую прикрывать самообманными словами, что “реальность” приёмы героя "точно передавали”.
Ну не иначе как Власов начитался советской ругни на формализм и вознамерился её образно и скрыто повторить. Скрыто, потому что время-то – не советское. А отвратить – хочется.
И, как с розами, есть подозрение, что автор не знает предмета. Ну и не вполне владеет словом.
Он, наверно, хотел, чтоб мы как бы увидели то, что он написал в первом предложении:
"В недавно помытое окошко виднелись качающиеся молодые цветущие ветки сирени, бледные на сочном малахитовом фоне густо наросшего кустарника”.
Читаешь это "малахитовом”, это "наросшего” и спотыкаешься.
Малахит – камень. Ну как можно живое мёртвому уподоблять?!. А нарастает же на чём-то. То что-то остаётся ж видным. Например, мох или лишайник на камне. Ветки же сирени разве видны из-под листьев?
Самый-самый перл – такое:
"А он, не щадя времени, без устали пробовал себя в папье-маше, деревянной вырезке, выжигании, в гончарном деле, в икебане и даже в программировании”.
Это речь о мальчике, ученике "второго класса коррекционной школы”. И какое может быть программирование?
А как дипломат может быть "пузатый”? Он же для того и делается с твёрдыми стенками, что не мог быть пузатым?
Или весь рассказ – плохо скрытый сарказм по отношению к переменно модному формализму?
Мне кажется, что автор просто не знает, какой глубокий смысл в иных произведениях искусства скрыт-таки. Например, у Малевича в “Супрематизме” 1915-го года (см. тут). Или в первой абстракционистской картине Кандинского (см. тут).
Я не уверен, что он понимает и роль подсознания в искусстве неприкладном. Он свой рассказ почти кончает так:
"Недалеко от станции блестела ртутным блеском огромная лужа битума, поглотившая зелень и залившая канавы. Кривое дерево в бледно-зелёной, кое-где уцелевшей растительности, было увешано мёртвыми измазанными битумом голубями и крысами, привязанными за бельевые верёвки. Ветер гулко входил в раж, болтая и раскачивая их. Луна, яркая и точно мокрая, мелькала меж голых ветвей, сливаясь со свинцовым блеском битума на шевелившихся голубях и крысах.
- Такого проекта никто не представил как мы! – гордо заявил Гришка, сверкая глазами. – Ничто не сможет быть оригинальней, потому что… не знаю почему!
Взгляд жюри, изумлённый, перебегая с проекта на детей, не мерцал. Учителя замерли в дико-потрясающем ошеломлении…
Молчание жюри дети приняли за победу”.
Сделано вполне ординарное произведение прикладного искусства, призванного усиливать известное переживание. Образно выражен экологический вопль против неограниченного прогресса. Ничего подсознательного, для жюри, во всяком случае, не было. Оно молчало от силы чувства, а не из-за невыразимости художественного смысла произведения из-за того, что этот смысл подсознателен.
Но Власов слышал разговоры про что-то невыразимое… Может, чует, что в том что-то есть. И “в лоб” к тому нас направляет. – Конец рассказа такой:
"С тех пор дети проводили свободное время вместе, играли и тосковали, если вдруг очень хотелось”.
Если такова лучшая литература молодых, то жалко нас.
3 января 2015 г.
Что говорят об этом в Дискуссионном
клубе?
- И я
не удержался и написал про Виктора Власова.
|
- Воложину
Сочувствую, Соломон Лазаревич!Надо же было решиться на такое! Подвиги - дело трудное, требующее большой самоотдачи. И подвиги -то бесполезные! Еще год или два (летит время!) советовал здесь же, в РП, Куклину не читать длинных текстов. Особенно сегодняшних. Если уж зуд появится сильный - можно на книжную полку взглянуть и выбрать проверенное. Вы же видите: что сделало с ВВК неразборчивое чтение всего подряд! Деградирует юноша! А подавал надежды!
Ваши замечания по тексту Волкова свидетельствуют о том, что новое поколение стремиться установить новые нормы в языке. Обратите внимание: присутствуют и "учительница" и "учитель". Этот юноша еще не перешел полностью на нормы поколения своего. Сегодня в СМИ, особенно на ТВ, название профессий используется только в мужском роде. В норму еще не ввели, но вот подрастут, осядут на вершинах и учительниц, ткачих, пловчих(не профессия, но то же) и прочих мотальщиц изгонят из лексики. Как изгнали, например, слова "мать" и "женщина". Первое, понятно, как часть известного матерного выражения. А почему второе? Не понятно! Но у тв-эшников всюду используется "девушка", хотя у этой "девушки" куча детей и она беременна. Занятно, что слова "факт" и "истина" теперь стали означать некие жанры журналистики.Особенно восхищает меня "несколько фактов о...". Неплохо и "несколько китайских истин о..." Каково оно Вам!?
Так что сильно не негодуйте и не напрягайтесь! Эпоха ломки всего и вся!
И не читайте текстов сегодняшних сочинителей. это же сплошные "факты о..." или "китайские истины о..." Оставьте страдания Куклину. хотя он, впрочем, и не страдает! Приспособился, переродился, передался, перестроился, переломался ... не знаю, какие "китайские истины" о нем будут точны. Но,(вот ведь вечный диссик!) шагает в ногу с юными, недоразвитыми, недо...
|
- Ороеву.
Не знаю, прямо, как это произошло. Неужели из зависти, что вот обсуждают люди, имеют предмет для разговора, а я в стороне, всё-то мне не интересно…
Но знаете, раскапывать построчно, почему мне неприятно было читать этого Власова (я не говорю о противности читать про половое извращение, я до того почти что не дочитал) оказалось довольно увлекательно.
Потом, знаете, есть странность такая, что самые знаменитые и почитаемые книги – нечитабельны. Тот же Гомер, скажем. Или «Сто лет одиночества». Я специальные меры принимал, чтоб всю книгу прочитать. Или «Доктор Живаго». С этим вообще чудо. С теми же спецметодами я себя заставлял, заставлял читать. А к концу – не поверите – я читал, словно по облакам ходил – от восторга.
Пришлось констатировать, что нечитабельность ещё ничего не значит.
|
- Убедительно написано. Но я не ве6рю, что вы прочитали всю повесть. Начало и конец разобрали по стилистике пяти-восьми предложений, а суть произведения осталась за пределами вашего сознания, Соломон Исаакович. Ваши замечания легко поправит хороший редактор. И не вина Власова, что таких в России не осталось. Вы вон уехали в Израиль. А остались бы - не стали бы помогать молодым. Даже украинцам.
Власов молодец вовсе не тем, что он слова ставит не так, как утверждено вами и стоящими за вашей спиной учеными мужами, не умеющими связно рассказать о том, как они, например, получали степени докторов филологических наук, а тем, что у него сердце болит за несчастных девчонок России, не нужных государству, но легко попадающих в сети пороков. Если бы автор продолжил историю наскучившей ему Светы, то оказалось бы, что в США нет у нее ни счастья, ни будущего. Потому что, став чужой на Родине, она всегда останется чужой в США. Как сами вы признаете себя чужим в Израиле.
И детей у нее не будет. И Чарли она в конце концов осточертеет, и работать ни кем иным, как официанткой лет до сорока, она не сможет, и учиться не будет, и язык английский выучит только на уровне сленга завсегдатаев забегаловок.
|
- Воложину
Прошу прощения, что "обозвал" "Лазаревичем"! Исправлюсь и больше не буду! Без умысла!
В отличие от Вас, я "Живаго" не осилил так же, как и "Иосифа" с братьями. А "Сто лет одиночества" читал с восторгом, как, кстати и "Осень патриарха". Своей книжки не было, нечаянно набежал на нее в букинисте. Раскрыл с вожделением, памятуя о прошлых восторгах. Но сегодня вся эта мелкая детализация показалась такой скучной и надуманной, что закрыл книгу на третьей странице.
Вероятно, всему свое время. Надеюсь еще дорасти до "Иосифа и его братьев", а вот Живаго больше не открою, о гражданской войне, о русском обществе начала 20-го века у меня свои собственные представления, отличные от пастернаковских.
|
- Куклину
Вот еще тебе для самоанализа! перечитай что написал Воложину о Власове! И, надеюсь, хотя и знаю твое ишачье упрямство в генах заложенное, поймешь, что ты полностью поддерживаешь мой тезис о том, что опус сей из "американской рускоязычной прозы". Это не о русских людях, не русской духовности, не о русском, пардон за словечко, менталитете.
|
- Ороеву.
«у меня свои собственные представления, отличные от…»
Хотелось бы поспорить.
Вот Выготский хорошо обяснил, почему нравятся художественные произведения, «отличные от…».
Он открыл физиологию, если хотите, нравления: дразнение чувств, разрешающееся в третье переживание. Он его назвал катарсисом. Только не в аристотелевско-медицинском смысле (как приведение чувств к нулю - очищение).
Физиологию. Или нейрофизиологию открыл.
То есть вы не вольны. Так понимаемая художественность (противоречивость) вас берёт и ломает, и ломает, испытывает на изгиб в одну и другую сторону. И вы ничего не можете поделать, «отличные от…» там или не отличные элементы.
Раз нейрофизиология, то – вечность жизни таких произведений (достаточно только войти в курс противоречивости, которая исторически меняется и в курс Гомеровской, скажем, противоречивости уже нам очень не просто войти).
Другое дело, что из-за своих предвзятостей вы, скажем, отрезали себе дорогу к одной из противоречивостей в «Докторе Живаго». – Так виноваты только вы, а не Пастернак. Уверяю вас. (У меня тоже представления, отличные от пастернаковских.)
А Власов… У него и есть противоречивость: он предполагал себя-повествователя дистанцировать от недалёких тех двух лесбиянок. Но ему это не дано из-за собственной недалёкости и неумения владеть словом.
Если различить широкое эстетическое (включающее образность) от более узкого эстетического (художественности-противоречивости), то Власов создал низкохудожественное произведение.
|
- Воложину
Спасибо! Но есть неточность в терминах! Юмористы придумали "низковысокохудожественное". Оно, как ни странно, сложнее, но злее.
Я Вам секрет открою, страшную свою тайну. Не переношу на дух не только пастернаковского "Живаго", но еще и Тургенева, всего, целиком. Великий грех!Мучения от чтения страшнее, чем от почитывания Куклина (Вот ведь навязался на язык!!Чур, чур меня!А что поделаешь? Приходится своего 2героя2 любить, хотя будет другой тип)
А спор, вообще-то, о том, отнести ли этот опус (условно признав его все же литературой. Нас же скоро заставят театральные программки отнести к литературе) к русской литературе, любовно исследующей падшие души (каких-нибудь подлиповцев и обитателей дна), или -американской, исследующий путь к обретению богатства.
Только все!
|
- Куклину
Забыл тебя успокоить! "Валерьян Куклик" - "рабочая кличка" для персонажа. Она меня вдохновляет. Должен же тебе отмстить за то, что заставил "Записки охотника" перечитывать не по делу. Прошлым летом были твои такие происки.
|
- Я уже сделал отзыв на Воложинское мнение. ты просто поленился прочитать его, а укорил за игнорирование. Оченнь типично для тебя.
Что до остального, то не волнует. Назови персонажа своего хоть Куклиным. Почему нет? В Интернете вон пасется даже какой-тио рабби Куклин. Из нас - Куклиных - можно дивизии составлять. А вот бракодабр один-одиношенек. И от одиночества бесится.
|
- Владимиру Стацинскому.
«вполне интересной».
А вот я не смог дочитать. Одну шестую только прочёл. Это о чём-то говорит? Или со мной что-то неладно?
«живописует». «настоящую художественную». «литературный вклад В. Власова».
Можно вас попросить прочесть мой разбор (я вам отвечаю на сответствующей кнопке). Как по-вашему, я не доказал, что Власов не умеет живописать?
|
|
-
ПИСАТЕЛЬ-СМЕРЧ
О личности и творчестве Виктора Власова
Вступительная статья к повести «Белая и чёрная роза»: http://russiahousenews.info/molodie-pisateli/viktor-vlasov-belaya-chernaya-roza
Примечательная личность ворвалась в российское литературное пространство и замелькала одновременно во множестве его точек: Виктор Власов.
Эпикуреец, расточитель слов, забавник. Циник и доброхот, повеса и трудоголик, маньяк и рубаха-парень в одном лице. Стратег-романтик, хитроумный тактик, фантазёр, путешественник и космополит-патриот. Человек с хищным взглядом и обманчиво-наивной улыбкой.
В свои 24 года Власов уже издал пять книг прозы, за первую из них (повесть «Красный лотос») был удостоен областной молодёжной премии имени Ф. М. Достоевского, является членом различных писательских объединений (Союза писателей XXI века, Всемирной корпорации писателей), менеджером молодого и перспективного журнала «Вольный лист», выпускаемого в Омске Иваном Тараном, опубликован в десятках традиционных и сетевых литературных изданий.
Я не успеваю читать произведения Виктора, я порой не успеваю даже знакомиться с анонсами его новых, вышедших в свет работ, список которых буквально каждую неделю увеличивается на две-три позиции! Такое ощущение, что Власов способен написать за день печатный лист прозы, а уже утром следующего – она будет обнародована в каком-либо журнале или на сайте!
Где только не встретишь опусы Власова! От журнала авангардной поэзии и прозы «Футурум АРТ» до арсеньевского «Литературного меридиана» с православным уклоном, от столичных «Литературной газеты» и «Литературной России» до «Сибирских огней» и омских «Складчины», «Преодоления», «Иртыша-Оми»… Все охотно его печатают. А история власовских публикаций в Интернете учёту и классификации не поддаётся вообще.
Что же это за феномен такой? Попробуем взглянуть на В. Власова пристальней и разобраться.
Прозу его можно условно разделить на несколько основных потоков. Это повести из средневековой жизни других стран и народов (Японии, Англии: «Красный лотос», «Последний выход»), путевые заметки («По ту сторону неба»), фэнтези («Сага о Нозготах»), это реалистические рассказы и повести о современности («Третий в команде») и это многочисленные обзоры текущих литературных будней (с портретами провинциальных писателей) родного Власову Омска, больше напоминающие весёлые экскурсии по литзоопарку и пока ещё – к сожалению! – не объединённые в сборник, который, чувствую, мог бы стать весьма колоритным явлением в современной литературе.
Разные жанры, разные времена, пространства и ситуации, разные герои пронизаны в творчестве Виктора Власова единой стилистикой и менталитетом автора, как то и должно быть, когда мы имеем дело с талантом.
Власов – последовательный, чрезвычайно ярко выраженный экстраверт. Он весь обращён к внешнему – как окружающему его, так и далёкому или воображаемому. Потому, в частности, и жаден до иных времён, чужих палестин, до вещей и существ. Но главное: он – неутомимый ловец человеков, коллекционер индивидуумов. Любого встречного В. В. воспринимает прежде всего в качестве персонажа литературного текста. Как смерч, Власов затягивает людей в воронку своего творческого процесса и, прокрутив в голове, припечатав клавишами, точно энтомологическими булавками – бабочек, несётся сокрушительным вихрем дальше – по редакциям и сайтам России.
Люди в его сочинениях тоже подаются читателю по преимуществу экстравертивно: через одежду, внешность, поступки. Их потаённого мира, сложных глубинных мыслей и чувств, рефлексий автор никогда не касается непосредственно, впрямую, изнутри.
Но это не значит, что герои прозы В. В. статичны, картонны. Их психологическая физиономия приходит в движение, опять же, от внешних толчков, от различных посторонних материальных воздействий. Например, в повести «Красный лотос» случайное происшествие в бою – камнепад, обрушившийся на голову главного героя Татсумару, после чего тот надолго теряет память о прошлом, – становится не только двигателем дальнейших событий повествовательного фона, но и мощным катализатором первого плана текста – любовной истории молодых ниндзя Татсумару и Аяме. (Попутно замечу, что построение сюжета, интриги является сильной стороной таланта Власова, в то время, как с лексикой, грамматикой и синтаксисом он зачастую не в ладах, но и этому есть объективные причины, о коих – ниже).
Как театр начинается с вешалки, так персонаж рассказа В. Власова может начинаться даже не с одежды и описания внешности, а с производимых им звуков: «Заслышав тяжёлую поступь по лестнице, все знали, что шагал Он. Его ход, тяжёлый, словно у гусеничного трактора, отдавался шлепками мокрых подошв кирзовых ботинок в коридоре». Таким образом, ещё не показав своего героя – культуриста Вову Новогорова, тёмную, непроницаемую, загадочно-жутковатую для посторонних личность, – воочию, писатель в рассказе «Железный человек» уже сообщает о нём очень много, умудрившись создать и внешний, и внутренний портрет человека до его появления перед читателем. Правда, в дальнейшем этот портрет довольно сильно изменится, чему снова послужат внешние происшествия, остающиеся за кадром, и мы почувствуем: рассказ, построенный на поверхностных эффектах, на умолчаниях, психологически состоялся – он живой.
В большинстве вещей Власова судьбы и события предшествующей жизни героев, их сокровенный душевный мир, равно как и мотивы их текущих поступков, – например, бомжа Яшки из рассказа «Гринпис» или Генки из рассказа «Третий в команде» – также пребывают в тени. Прозаик почти всегда берёт человека «как он есть» здесь и сейчас – под взглядом других персонажей и/или рассказчика.
Вот явление читателю деда Саши («Третий в команде»): «Дверь подъезда открылась, и внутрь вошёл строгий дед в распахнутой утеплённой коричневой фуфайке и широких ватных штанах, крепко подпоясанных старым истёртым кожаным ремнём. Лицо его мокрое, с блёстками на густых чёрных бровях. На пепельно-серых скулах вились редкие жёсткие волосы. Сизое, суровое лицо влажно сверкало. Большие чёрные глаза сузились, закипели будто смолой. Он удовлетворённо улыбнулся, и золотистые коронки на передних крупных зубах превратили улыбку в свирепый оскал. Дед помахивал длинным кленовым прутом и глядел на плохишей неподвижным взглядом, в котором укор соединился с иронией. Западня!». Воистину, не часто встретишь в современной прозе столь въедливого и мощного физиогномиста! Недаром фирменный знак произведений Власова – целые вереницы эпитетов-прилагательных.
А вот как подробно может описать он «причёску» героя – Генки: «Длинные чёрные засаленные волосы блестели воском, скатавшись на чёлке и седеющих висках, превратились в колья, на затылке клоки волос образовывали причудливые подрубленные уступы».
Или его лицо: «/…/ вместо морщин на высохшем лбу остались серые разводы от грязи».
Повышенное внимание к мельчайшим деталям и меткость в их передаче – ещё одна характерная особенность прозы Власова. Правда, и тут лучше всего ему удаются нюансы человеческих лиц и жестов, одежды, манеры говорить, а не, допустим, людских эмоций или пейзажа.
Писательская оптика Виктора Власова сфокусирована на телесном: пропорциях фигуры, мускулатуре, жилах и прожилках, подробностях эпидермиса конкретных людей. Тончайшие ощущения субъекта, связанные с его физиологией, этот прозаик воспроизводит не хуже многоопытного врача! Вот кредо автора, высказанное в предисловии к повести «Сон в зимнюю ночь»: «Любое движение мысли или мышц сулит прогресс бытию».
При таких предпочтениях эротика в текстах Власова несколько озадачивает читателя. По нынешним меркам она кажется старомодно-романтичной, по-советски целомудренной. Это эротика случайных – кратковременных и без отдалённых последствий – уличных знакомств или мечтаний о них, эротика нечаянных прикосновений, «шутливых» объятий, пикантных реплик, эротика выхваченных жадным взглядом женских пальцев, локонов, бёдер, ароматов духов… Это, как правило, эротика без полового акта: на его месте в рассказах В. В. – всегда монтажный стык, пауза. Главный герой обычно не имеет постоянных сексуальных контактов, поэтому, если, в крайнем случае, дело всё же доходит до соития, он возбуждается столь сильно, что интимная близость оборачивается неудачами («Сон в зимнюю ночь») или пролетает в обморочном, бессознательном состоянии, не оставляя о себе отчётливых воспоминаний. Так что можно сказать: инфантилизм эротических сцен в сочинениях Власова, по большей части, психологически мотивирован. Да, именно так всё нередко и бывает в молодости. И здесь – писатель искренен, точен, честен с читателем.
В. Власов очень любит уснащать свою прозу подробными и всесторонне смачными перечислениями – порой чуть ли не целыми реестрами – различной снеди, кушаний – от экзотических до самых обыкновенных – и по-раблезиански описывать процесс поглощения пищи: «/…/ Генка облизывался, урчал, словно голодная собака», «Его очень загорелое лицо радостно округлилось, розово-коричневые щёки раздувались точно у хомяка, запасшегося едой на долгое время» («Третий в команде»). Его герои перманентно голодны, и даже их наружность часто вызывает у рассказчика кулинарные ассоциации: «Тяжёлые золотые серёжки оттягивали мясистую красноватую мочку уха; теперь уши походили на вареники с клубникой» («Путешествие к морю»), «/…/ а щёки их румянились, словно тесто слоёного печенья», «Белые, как сливочный крем, продолговатые пальцы /…/», «Она выглядела, точно варёный стебель спаржи /…/», «/…/ выпячивая толстые как пироги губы /…/» («Сон в зимнюю ночь»).
Персонажи произведений Власова почти никогда не пребывают в раздумье, замешательстве, вообще в покое: с ними постоянно что-то происходит, они в вечном движении – реальном либо воображаемом. Они сражаются, пакостят, едят и пьют, любят, едут, идут, летят, говорят, мастерят, размахивают руками, книгами, оружием, пером, своими экстравагантными идеями и мечтами. Зачастую это маргиналы: бомжи, провинциальные литераторы-неудачники, разбойники с большой дороги или не определившиеся в жизни юнцы. Что неудивительно: такие фигуры предоставляют автору больше внешнего яркого материала для запечатления.
Преподаватель английского языка по профессии, Власов отлично чувствует знаменитое шекспировское «Весь мир – театр, и люди в нём актёры». Его проза театральна и кинематографична, зрелищна, местами – весьма фактурна. На мой взгляд, ему бы хорошо удавались пьесы и киносценарии, но пока он, кажется, их почему-то не пишет.
Писательская хватка Виктора Власова достигает своего апогея в уже упоминавшихся очерках провинциальной литературной и окололитературной жизни. Перед читателем – смесь готической фантасмагории и современного триллера. Литераторы, закрученные писателем-смерчем, проносятся в этой прозе стремительным калейдоскопом лиц, жестов, реплик. Ни собственно тексты, ни творческая и человеческая суть и разность писателей Власова по большому счёту не интересуют. Ему важны лишь их облик, действия, события, происходящие с ними, голые внешние факты их общественного бытия, гротескно искажающиеся под пером В. В. Для иллюстрации сказанного не откажу себе в удовольствии привести обширную и яркую цитату из опуса Виктора, озаглавленного «Кто такой писатель или «Разбор по составу»»:
« – Не отступать, не сдаваться! – грозно, с отчаянностью кричит Николай Васильевич Березовский, находясь за огромным пулемётом. /…/ Дрожат на плечах наполовину оторванные пагоны маршала российской литературы. Пулемёт, работает в полную силу, выпуская немыслимое количество пуль в серую светящуюся дымку, где слышится разноголосый крик. – Не пропустим графоманов в литературу! Патроны заканчиваются.
– Несу, несу! – я, дыша тяжело, как раненый, тащу большую коробку, где хранится последняя лента с патронами. Счастливая, с автографом Александра Плетнёва. – Мы потеряли уже Ивана Тарана, Федоровский пропал вслед за Хохловым. Даже тел нет – графопийцы сгрызли!
Вокруг страшный шум, невнятные выкрики, завывание волков на луну, но ни писателей, ни поэтов не видно, выглядывают какие-то чёрные и серые худые фигуры и снова ныряют в туман. Ни пули, ни штыки пешей маленькой армии во главе с Николаем Трегубовым и Александром Лейфером не могут отбить натиск. Вот офицеры литературы держат знамя вместе со Станиславом Михайловым, завотделом поэзии «Сибирских огней», стоят в растерянности, в синяках.
– Их слишком много, – качает головой Александр Лейфер. – Сдаёмся!
– Не отступать и не сдаваться! – слышится с высоты из дирижабля. Быстро и ровными полосами гуляет по земле свет его гигантских прожекторов. Попадая на упырей, сжигает их, не оставляя даже пепла.
– Подкрепление, держать оборону! – браво раздаётся по громкоговорителю. Грозно говорит Расуль Ягудин, главный редактор международного литературно-художественного и публицистического журнала «Русская Литература», издающегося в городе Свободы – Нью-Йорке. Пучок света – бомба, выпущенная им, взрывает лидера литературных графопийц – Куняева и его приспешников.»
Таким образом, писатели в трактовке Власова последовательно, один за одним, превращаются в живописных смешных марионеток под неутомимым водительством автора, а современный литературный процесс – в шутовскую комедию. Я не припомню в критике последних десятилетий столь нестандартного, игрового, карнавального подхода к реальной литературной жизни. Он кажется свежим (хотя и стар как мир), более того – плодотворным, ибо, по трезвому размышлению, открывает в описываемых людях и ситуациях печальную изнанку экзистенции, не подвластную их воле.
Однако, при всём своём тонком сарказме, Виктор Власов – не мизантроп, не злопыхатель, не обидчик, сводящий счёты. Скорее – затейник, весельчак, игрок, большой ребёнок. Может быть, именно его инфантилизм является преградой способности глубоко (и скучно!) анализировать что бы то ни было. Говоря точнее: В. В. к своим героям добр – ведь они искренне его занимают и служат пищей для ребяческих развлечений. Вероятно, поэтому ему хорошо удаются портреты детей.
Вернёмся к рассказу «Третий в команде» – одному из лучших произведений В. Власова. В нём три главных персонажа: пацаны Денис и Антон и бомж Генка. Но все трое – дети. Только Антон и Денис – дети злые, обуреваемые жаждой разрушения, а взрослый ребёнок Генка – мечтатель, фокусник, фантазёр, книгочей и мастер на все руки – творец и поборник добра. По ходу рассказа этот необычный, несколько идеализированный бомж показывает своим юным приятелям целую вселенную: «Генка рассказывал множество удивительных вещей, которые неистово оживляли воображения ребят. До встречи с ним они жили, будто в вакууме, не подозревая, что в мире происходило и открывалось столько великолепного, способного привлечь внимание целиком. Генка – поразительно-великий источник последних открытий, захватывающих исследований. Новый знакомый являл их воображению новые и новые образы, в них ребята прокатились на летающей тарелке инопланетян и проехались на невиданной породе лошади, скрещенной с верблюдом». В результате долгого общения с Генкой дети преображаются, и читатель в их лице имеет дело с этаким современным вариантом «Тимура и его команды». Тот, кто не потрудился или не успел разобраться в творчестве Власова, может к концу рассказа счесть его плоским моралистом, но Виктор – эстет. Процесс перемен в героях интересует его в первую очередь сам по себе, как двигатель повествования, а не с этической точки зрения. С таким же успехом он сумел бы описать и цепочку обратных метаморфоз.
Напоследок изложу некоторые наблюдения и предположения о писательской генеалогии Власова, его литературных недостатках и возможных векторах его эволюции.
На поверхностный взгляд опусы Виктора Власова видятся производным современных «жанров» массовой литературы – всех этих фэнтези, псевдоисторических реконструкций, ужастиков и «разработок» национальных эпосов, а отчасти – и сочинений соцреализма. Несомненно, влияние (по преимуществу сказывающееся в выборе (но не в методах обработки!) материала и общей конструкции текста) перечисленных явлений на письмо Власова ощутимо, но не тотально.
Например, в умении выхватывать и описывать человеческие типажи В. В. вполне традиционен и представляется мне наследником русских классиков – таких, в первую очередь, как Грибоедов, Гоголь и Салтыков-Щедрин. От Грибоедова у него – меткость, от Гоголя – гротеск и изобразительный напор, от Щедрина – сарказм. Круг чтения Виктора мне неизвестен, так что, возможно, указанные особенности его письма – вовсе не следствие начитанности и ученичества, а суть врождённые. В любом случае, до великих Власову далеко, однако образцовые художественные приёмы классиков среднестатистическим нынешним литератором настолько забыты (или попросту чужды ему), что детали писательской манеры В. В. могут восприниматься (и, судя по всему, воспринимаются!) как принципиально новаторские.
С другой стороны, Власов – мифолог, мистификатор, манипулятор, этакий анти-Ролан Барт. И это тоже столь же современно, сколь и традиционно. От первого сочинения Виктора, прочитанного мною (им был текст, посвящённый его другу – поэту и критику Тарану), на меня повеяло Серебряным веком, декадансом: духом прозы Фёдора Сологуба, Ремизова, Мережковского… А этот дух, опять же, именуется в сегодняшней малограмотной российской литературной провинции как угодно: авангардизмом, сатанизмом, эскапизмом… Только не веяньем классики!
Произведения Виктора Власова изобилуют стилистическими сбоями и грамматическими небрежностями. В нём бушует неиссякаемая и неукротимая энергия, он торопится, пропустив через себя, начерно запечатлеть, словно Паскаль Киньяр, «все утра мира» и скорей показать их другим. Спешит жить, спешит писать, спешит публиковаться. Он многословен, порой несдержан и неуклюж, как подросток. Он приходит в буйный восторг от процесса письма. Он захлёбывается собственным стилем, ибо очарован тем потоком лиц, вещей и положений, который хлещет через него на экран монитора. Оказывается, втайне (см. его интересные и откровенные признания о писательстве в эссе «Крик души», напечатанном в журнале «Литературный меридиан», № 6, 2011) он обижается на критику, на невнимание, на проволочки с публикациями, на советы старших, «маститых» собратьев по перу, да, наверное, и на сверстников, сильно переживает. Как всё это мило и живо, однако!.. Витя Власов. Чем-то он напоминает мне Эдуарда Лимонова, три десятилетия назад всколыхнувшего советско-диссидентское литературное болото. Хорошего бы редактора объёмному корпусу власовских сочинений! Да где же нынче такого возьмёшь?..
«Куда ты спешишь, тёзка? Куда несёшься, сломя голову?» – спрашиваю я его. И он без иронии и запинки отвечает: «К славе. К славе!» Внешняя, публичная, материальная сторона писательской стези чрезвычайно важна для Власова. Люди иной формации неодобрительно скажут: карьеризм, бездуховность, вот он – новый русский в литературе, вот он – культурный типаж XXI века!.. Увы. В. Власов – чистой воды идеалист, романтик. Литература как средство достижения «благ», доступных звёздам кино и эстрады или политикам и олигархам? Наивно. Однако он свято верит, что писателя в мире по-прежнему ждёт Олимп, – и в этом он крайне старомоден. А если и ждёт, то Власов пока не знает (или не хочет знать!), что теперь и на олимпах так же многолюдно, банально, скучно и тяжело, как у их подножий.
Смерч – как всякий феномен – явление впечатляющее, но краткосрочное. Каким видится мне писательское будущее Виктора Власова? Может быть, со временем он слегка остепенится, отточит стиль, расширит или изменит творческий диапазон, будет внимательней к слову и напишет новые интересные книги, в которые перейдёт всё лучшее, что есть в уже сочинённых, а нынешние погрешности останутся в прошлом. Но вполне вероятен и другой вариант: внешняя сторона писательской жизни возобладает над Власовым, и, опочив на лаврах публикаций, собраний, званий и премий, писатель-смерч, исписавшись и посерев, станет одним из тех застывших окололитературных мастодонтов, которых он пока критикует.
Я желаю Власову состояться и продолжиться в качестве настоящего писателя. Ведь сейчас он живой, заразительный, талантливый и очарованный литературой человек со своеобразной писательской оптикой. Из такого должен быть толк!
|
- Зря вы так, уважаемые. Пишет Власов хорошо. Если бы Власов писал плохо, он бы не вёл блог на отличном ресурсе, где печатается постоянно в глянцевом журнале и сам В. Куклин:
http://nasha-molodezh.ru/blogs/viktor-vlasov
Вы, дорогой Соломон, разбираете ошибки, которые правит редактор. Из молодых авторов, по-моему, В. Куклин выбрал именно Власова не зря.
|
- Посмотрите, где написано о Белой и чёрной розе и о Куклине:
http://kontinentusa.com/s-detej-i-podrostkov-nachinaetsya-budushhee/
О портале «Наша молодёжь» упоминается и на сайтах в США, в статьях того же Виктора Власова. А недавно этот молодой корреспондент пересылает мне письмо Валерия Куклина, где матёрый публицист и житель из Берлина добро отзывается о его книги «Белая и чёрная роза», изданной в Омске и напечатанной в США. В ней Виктор изображает двух подростков-девочек, поднимает насущные проблемы их зрелости, показывает переломные моменты возраста. Не мог Валерий Куклин не увидеть отзыв Алексея Зырянова об этой книги, тюменского критика, напечатанный на «Частном корреспонденте», но похоже сделает свою рецензию и намерен акцентировать внимание на психологизме отношений между девочками. Буду ждать. И не только я. Имею честь общаться с Львом Трутневым – членом Союза писателей России. Этот известный омский прозаик тоже хорошо отзывается о рецензенте Куклине, который крепко держит свою позицию и не меняет ни взгляда, ни точки опоры.
|
- Ну что мне ответить?
Если мне скучно читать.
Что кто-то хвалит… Это мне не указ. Я не умею считаться с авторитетам. Ну убейте – не умею. Куклин для меня ультранеавторитет. Причём, каюсь, не потому, что я знаю, как пишет Куклин рецензии. Я его стараюсь не читать. Он мне очень подозрителен: я боюсь потерять время, если буду его читать. – Признаю, совершенно негодный довод. Но. Я есть я. Я не стал читать и длиннейший комментарий Виктора Богданова. Я споткнулся на первых же словах, и не стал читать. – Не мо-гу се-бя за-ста-вить.
До меня как-то дошло одно возражение и могу на него ответить. Дескать, то, что я отметил как плохое, исправил бы хороший редактор. Следовательно, к автору можно претензий не иметь.
Я не понимаю такого довода. Я считаю, что писатель – это ТАКАЯ высота, что редактор должен с робостью ему хоть что-то предлагать исправить. Если же автор не ТАКАЯ высоте, то он не писатель, а безответственный тип, рвущийся в литературу.
Наверно, у меня идеалистическое представлении об отношениях писателя и редактора. Но – опять – я есть я. Самому мне пришлось лишь раз общаться с редактором. Это была одна из авторес «Русского переплёта», издававшая свой журнал. Она посмела мне сделать десятки замечаний. Большинство – по выдерживанию вот этого школьного правила: не повторять одного и того же слова в соседних предложениях – обязательно переходить на синонимы. Так как у меня цель была обратная: долбить. Я намеренно всюду нарушил это правило. И был просто оскорблён нечуткостью этой редактрисы. И отказался от публикации. Все остальные мои публикации были за мои деньги и не подвергались редактированию. – Я не понимаю, как можно соглашаться на такое масштабное редактирование, какое потребовал текст Виктора Власова. Если такова теперь норма в литературе, то я не хочу такую читать такую литературу. Это не литература, а халтура. Я понимаю, что за каждое слово писатель должен биться с редактором, если автор – ПИСАТЕЛЬ. Поэтому упрёк, что я не дочитал произведение я не принимаю.
Как ко мне достучаться доброхотам Виктора Власова? – Писать очень коротко.
|
- Я б мог в паре слов
обосновать своё мнение об отношении, должном быть у редактора к писателю.
Кто меня знает, знает, что я неприкладным искусством считаю только то, что частично создано подсознанием автора. Из-за этого у каждого писателя чуть не в каждом произведении свой язык. Проникнуть в этот язык сознанию редактора – проблема.
Поэтому он должен робея предлагать писателю что-то исправить.
Вспоминается поучительная история вмешательства редактора в стихи Симонова:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
Редактор посмел заявить Симонову, что жёлтых дождей не бывает. Симонов (доказательство подсознательного применения им повтора буквы Ж) не знал, как отбиться. Помог случай: кто-то авторитный присутствовал и, возмущённый редактором, сказал, что сам видел жёлтые дожди.
Меня можно поймать на слове: как же я посмел сделать СТОЛЬКО замечаний на текст Виктора Власова?
Потому что текст его не дотягивает – по владению простым русским языком – до владения простым русским языком у ПИСАТЕЛЯ.
Скажем, если б тот же Симонов написал: Очень только жди, - все б насторожились. Если б он продолжил на каждом шагу нарушать норму русской речи – его б просто завернули из этой редакции. – Так что не нужно путать божий дар с яичницей.
У ПИСАТЕЛЕЙ есть божий дар: доводить своё подсознательное до нашего подсознательного (проверьте себя: вы без подсказки поняли, почему дожди должны были быть жёлтыми?). Лезть в литературу, в Великую Русскую Литературу, не имея этого дара, – нельзя. А если пошла манера лезть, то это плохо, а не хорошо. И если в этой манере свои своих (все бездари) поддерживают и пишут хорошие рецензии… То я могу только презрительно отмахнуться.
|
- С вами и с нами всё понятно, пожалуй, Соломон. Услышал, что вы печатаетесь в комерч. проектах. Предлагаю вам наш, недорогой и добротный - журнал "Бульвар Зелёный":
http://camerakunsta.ru/bulvar_green
|
|
