Когда в октябре 1973 года мой отец, незадолго до того переживший инсульт и частичный паралич, упал, поднимаясь со стула, и сломал шейку бедра, мы, жена и я, сразу как-то не слишком обеспокоились: отец всегда стойко переносил боль; да, похоже, не так уж и болело, хоть сломанная кость прямо-таки выпирала под старчески тонкой и бледной кожей, грозя прорвать её.
Оттого-то и не очень болело, что угасали жизненные функции, но мы-то этого не знали; мы думали: нога – не голова, человек при сознании, это главное...
Ну, не верилось, чтобы такого молодца, на 77-м году жизни превозмогшего инсульт, уже самостоятельно смотревшего телевизор, слушавшего по старенькой «Спидоле», стоявшей рядом, Би-би-си, сгубил бы элементарный перелом кости...
А послушать и посмотреть в те дни было что!
6-го октября египетские войска, внезапно форсировав Суэцкий канал, разделявший после Шестидневной войны обе армии, разгромили израильские укрепления и вторглись на Синай. На Северной границе Израиля сирийские танки вдвинулись в Голаны; с их позиций, как сообщало советское телевидение, уже просматривалась не только долина Иордана, но и Средиземное море...
- Посмотрим, - сказал мне отец. – Это только начало.
Это, действительно, оказалось лишь началом, советское телевидение всё больше переключалось на внутренние достижение нашей страны (а их было навалом – например, забытый ныне БАМ), - и отец всё чаще отключал телевизор, чтобы послушать Би-Би-си.
Вот всё и произошло, собственно, когда отец потянулся со стула переключить программу, покачнулся и упал...
Мы с женой всячески ободряли друг друга, отвозя отца в больницу в машине «скорой помощи»; пытались и его как-то приобщить к нашей бодрости, но он, лёжа на носилках, безучастно смотрел вверх, точно не в потолок, а в небо, и вдыхал воздух, как бы всхлипывая, рывками. Беззубый рот был приоткрыт, губы запали внутрь. Я спросил, не трясёт ли, удобно ли, проверяя, в сознании ли он.
- Ничего... – безжизненно отвечал отец, уставясь в пустоту.
Так и прибыли. Жена отстранила санитара, чтобы самой переложить отца на каталку; всегда маленький и щуплый, он за время болезни так высох, что я и не пытался помочь жене – молодой и здоровой. Все полгода, пока отец выходил из инсультного беспамятства, она возилась с ним, беря на работе отпуска вперёд, да неиспользованный за прошлый год, да отгулы, да за свой счёт и ещё как-то.
Ну, как это ещё? Она выговорила себе право вторично забеременеть, чтобы уж на законном декретном оставаться при отце до его полного выздоровления.
Тут требуется пояснение. У меня это был второй брак; в первом оставалась дочка. Я чувствовал себя подлецом, - да так оно и было. Ну, сложились обстоятельства. Ну, какой бы мужчина уже, по сути, в годах, по сути, нищий – без надёжной профессии (случайные заработки), ни кола, ни двора, - ну, кто бы в таких вот обстоятельствах не ответил взаимностью московской студентке, годами влюблённо выплясывающей вокруг него.
Ей 17-18-19-ть – мне 34-35-36-сть... С женой и ребёнком скитаюсь по углам...
Ни разу в продолжение всех этих лет Вера даже не заикнулась о своих каких-то грядущих намерениях, но я понимал уже, что – пусть и без собственной вины – отнимаю у цветущей здоровой знойной девушки её лучшие неповторимые девичьи годы.
Войдя же в роль законной супруги, Вера пожелала наверстать упущенное время – тут же забеременеть и родить. Ну, невтерпёж! Но я уже крепко ухватил семейные вожжи и заявил, что – никаких посягательств на прибавление, пока оставленная мной женщина не обретёт новую семью (я выразился вот так – высокопарно) и пока моя Лена (первый ребёнок) не пойдёт в школу.
- Когда же? – взмолилась Вера.
- Когда Лене будет хотя бы шесть-семь лет.
Вот так, пунктуально, в срок, появилась наша дочка. Ей не исполнилось ещё и пяти лет, - но заранее расписанные перспективы взрывались грозными обстоятельствами: инсультом папы. Беременность и декретный отпуск были необходимы Вере, чтобы ухаживать за папой. Решились.
Папа, заметив перемену в фигуре невестки, твёрдо заявил, что родится сын.
Так и вышло, - но отец об этом уже не узнал...
...В холодном, продуваемом из трёх дверей приёмном покое жена была занята папой; я же, придавая себе бодрости, рассказывал хмурому санитару, какой отец молодчина, как здорово вышел из паралича, обманул смерть... Сердце не подвело – это главное. Бронхиальная астма, которой болел, сколько я его помню, - и та отступила.
Выкарабкался, словом.
И ничего, что щуплый, - трудом закалён. Кем только ни был – сапожником, потом шорником, только не по конской сбруе, а по шкивным передачам – трансмиссиям: большой завод непременно держит хотя бы одного шорника для старых, ещё не списанных станков... И слесарем-ремонтником на том же заводе был, а по совместительству – смазчиком. Как-то успевал, справлялся... Он и с пенсией лет десять работал, потому что настоящих пенсий ещё не было, их после ввели, а жить-то надо...
А комнатёнка – чердачная, выходившая прямо на наружную деревянную лестницу, как это бывает в наших относительно южных городах – в Киеве, в частности, - и таскать наверх дрова и воду, особенно зимой, да сносить вниз помои, - одно это такая уж закалка, особенно в старости, ни на одном стадионе не получишь.
Да и возраст – далеко не критический, ещё и восьмидесяти нет: что это, в наше-то время, с успехами нашей-то медицинской науки, - это же пустяки!..
Санитар молчал, пока я перебирал перед ним, уже отчего-то суетясь, всю нашу жизнь. И выходило, что такого счастья, как сейчас, у отца отродясь не было. Разрешили, наконец, съехаться вместе; наконец, какой-то фантастический четверной междугородний обмен; квартира московская, двухкомнатная... Газ, само собой, которого на трущобном чердаке в Киеве, естественно, не было, вода какая угодно – холодная и горячая...
- Вы, молодёжь, думаете, что коммунизм это что-то особенное. Бред! Это всего-навсего ещё один кран – для кефира, - острил, бывало, отец, ничуть, помнится, не расположенный к смерти.
Хоть она уже посетила нас однажды: едва я перевёз родителей в Москву, умерла мама...
Но кончина её выглядела закономерной, мама неумолимо шла к ней. Дряхлость, скорее душевная, чем физическая, постепенно отлучала её от нас. Долгие годы она уже почти не вставала...
Тогда как всё происходившее с отцом казалось лишь цепью ужасных случайностей, приведших сперва к инсульту (упал на эскалаторе метро), а там и к этому перелому шейки бедра...
Ну, окажись кто-то рядом, ну, не пришлось бы подниматься со стула – ну, ничего не было бы...
Так я убеждал своего молчавшего собеседника, как бы приглашая его к своему обоснованному оптимизму...
Но санитар – мудрый, справедливый, небритый, лет этак от тридцати до шестидесяти с хвостиком, не разделил моей уверенности в бесспорном торжестве жизни.
- Папаша ваш, сами можете видеть, не жилец.
И, не глядя в глаза, он наклонился над опустевшими носилками, ещё могущими послужить кому-то с большей пользой...
А я рванулся к отцу, который был помещён на каталке, приспособленной, похоже, к перевозке гробов, уже приготовленный к отправке вглубь одного из бесконечных, выкрашенных экономной бурой краской коридоров, расходящихся полузвездой отсюда, из холодного приёмного покоя.
Жена за непроницаемой перегородкой тусклого бугорчатого стекла уламывала кого-то положить больного в палату, где шестеро, а не туда, где гораздо больше...
Глаза отца попрежнему были неподвижно устремлены вверх, в пустоту, но я понимал, что он слышит меня, и говорил ему о том, что когда-то, в юности, чрезвычайно занимало моё воображение. Меня тогда поражала абсолютная невероятность моего появления на свет. Достаточно было отцу и маме не съехаться тогда в одном городе, не познакомиться, да что там – достаточно было промешкать день, а то и мгновение, чтобы я никогда уже не состоялся; чтобы следа не было моего статистически невероятного, да так и неосуществившегося бытия...
Меня поражало, что из мириада половых клеток, из невообразимого, не подвластного никакой статистике количества их возможных сочетаний осуществилось как раз то, в котором я обрёл своё существование – вынырнул из небытия. Несчётные мириады существ, подобных мне, так никогда не осуществятся; мне выпал шанс, совершенно не сравнимый ни с какой из возможных лотерей...
И уже совершенно неправдоподобно, за пределами любой статистики, любого возможного в обозримой Вселенной множества, представлялся этот шанс, если принять во внимание совпадения во всех предшествовавших поколениях. Почти любое историческое событие, не говоря уже об уйме частных, так или иначе неуклонно секунда за секундой, поколение за поколением увеличивало мои шансы; если же брать обстоятельства, ближе к моему возникновению, выходило, что я обязан гайдамакам гетмана Скоропадского, боровшимися за власть на Украине с сечевиками Петлюры: погромы и резня погнали маму из местечковой Сквиры, отца из Черкасс... Встретились по чистой случайности.
И это лишь относительно близкие события; тогда как чем раньше они происходили, тем большее множество последующих обстоятельств определяли.
Подумать только! – если бы Александр Македонский не умер в Вавилоне от случайной лихорадки тогда, когда он умер, меня бы тоже не было...
Со смещением чего бы то ни было – тем более, когда это – «Потрясатель Вселенной» - в последующем, от поколения к поколению, смещалось бы всё остальное... И довольно было всякий раз совсем немногое – смещения на один-единственный сперматозоид...
И так как Александр умер от малярии, то своим появлением на свет я обязан, стало быть, комариному укусу. Ничтожной плазмодии, проникшей в кровь неукротимого воителя.
Что бы ему после побед на востоке не направить свои стопы на запад, придушить уже поднимавшийся Рим, объединить под своей властью всё Средиземноморье? Как бы повернулась мировая история – и жили бы тогда на планете все эти нынешние мои современники?..
Но цепь статистически невероятных совпадений следовало бы продлить в глубь самой истории жизни на Земле – от её зарождения и даже дальше... И вероятность оборачивалась тут такой уж невероятностью, что за ней проглядывала уже некая предопределённость, НЕОБХОДИМОСТЬ, А ВОВСЕ НЕ СЛУЧАЙНОСТЬ, моего появления на свет. Что если ещё в самых недрах зарождавшейся нынешней Вселенной, в её сингулярном состоянии, когда всё сущее было стиснуто в мизерном геноме, было как-то запрограммировано моё и ваше появление на свет – всему вокруг, что было и есть, чему дано было осуществиться, несоизмеримо малому в сравнении с тем, чему осуществиться не было суждено, что кануло в невообразимое абсолютнейшее небытие...
Но раз уж это такая невероятнейшая удача – то и смерть наша, скорее всего, не исчезновение навсегда, но лишь очередная возможность нового появления на свет, обретения сознания...
Я нёс весь этот бред уже умиравшему человеку, не разбирая от горя, слышит ли он меня, в расчёте хоть как-то примирить его с неизбежностью, утешить, оставить хоть малейший просвет, надежду...
Я уверял его, что и тогда, когда всё потеряно, остаётся надежда – потому что сложность мира такова, что всегда можно ожидать каких угодно сюрпризов...
Разум мой яростно протестовал против слепой случайности как рождения, та и смерти, - и я готов был продолжать в том же роде, но тут отец, заметно напрягшись, свёл глаза в одну точку на потолке и произнёс, едва заметно покачав головой по плоской казённой подушке:
- Нет, Мара, ТАМ ничего нет.
ТАКОЙ ответ в ТАКУЮ минуту потряс меня. С чем же умирал человек? с чем жил?.. Я и сам знал, что ТАМ - ничего нет, но сколько же умнейших людей, гениев, думали иначе, надеялись на что-то... Приобрели ли мы что-то взамен, утратив Бога?.. Вопрос этот неотвязно мучил меня тогда, у одра умиравшего человека. Неужели навсегда? Неужто мы лишь пылинки мирозданья? Надо ли было обретать разум – для того, чтобы это понять?..
Отец опять прошевелил мертвеющими губами. Я наклонился почти вплотную.
- Ну, что там – у наших? – с трудом выговорил отец.
О чём это он?.. Ах, вот он о чём!
- Да, папа, наши уже на египетском берегу канала...
Отец прикрыл глаза.
- Папа, папочка, родной! Есть Бог, есть! Разве ты не веришь в это?
- Ещё не верю, - не открывая глаз, едва слышно отозвался папа – и какая-то тень усмешки мелькнула на его угасавшем лице.
Невероятность рождения и - неизбежность смерти?..
Мне было тогда 43 с небольшим, сейчас - изрядно за восемьдесят семь...
