________________________________________
Киев, весна 1950 г. В актовом зале университета меня при публичном изгнании из комсомола и ун-та напористо защищали недавние фронтовики (на идеологическом ф-те - философском - они составляли едва ли не треть студентов). Аргумент был единственный: Тартаковский – мальчишка, щенок, жизни не знает. Подрастёт – поумнеет.
Видимо (подробностей не вспомню), тем же аргументом оперировал и единственный защищавший меня еврей – мой ровесник Миша Красовицкий (Михаил Езекиелевич – впоследствии д-р педагогических наук). Но он был вызываем в «Большой дом» (Короленко, 15), где его допрашивали по моему «делу». И не раз. Меня же вызвали «всего лишь» в загадочный «Особый отдел», располагавшийся в ОСОБняке по ул. Горького вне здания университета. Глаза нашего профорга Эммы Курилко, передавшей мне «приглашение», были полны ужаса. Трагическим шопотом она назвала фамилию (не вспомню) «генерала МГБ», опекавшего наш университет.
Был ли он генералом, не знаю. Меня встретил человек в строгом штатском костюме, при галстуке, предложил сесть – чем сразу расположил к себе. Он подтвердил, что я исключён из университета и комсомола...
- Не исключайте из комсомола, очень прошу, - взмолился я.
- Решает коллектив, - возразил мой высокий собеседник. И тут же, не отвлекаясь на частности, задал мне совершенно неожиданный вопрос: не знаком ли я с какими-либо украинскими националистами, не вспомню ли подозрительных высказываний, не увлекался ли сам вздорными идеями...
- Но я же – еврей!
Собеседник несколько минут терпеливо посвятил рассказу об еврейских националистах, «служивших» Петлюре, Скоропадскому и Винниченко, даже (это слово он почему-то выделил интонацией) батьке Махно...
В продолжение разговора собеседник не спускал с меня глаз, а в голове моей в продолжении секунд бешено прокручивалось то, что займёт ниже несколько абзацев.
Дело в том, что среди дюжины (не больше: послевоенные годы!) моих одноклассников (украинская школа № 49 им. Павла Тычины на Тимофеевской ул.) были трое, как-то и не скрывавшие своих крайних предпочтений: Пронькин, Пидопличко и Хоменко. Хоменко позволял себе даже довольно хамские замечания на уроках, когда учителя в нашей национальной школе переходили иногда на более удобный им русский язык.
Меня, единственного еврея в классе (и, похоже, в школе), все трое, как говорится, в упор не замечали; не вспомню, чтобы кто-то из них перекинулся со мной хоть словечком, не вспомню даже, чтобы взглянули на меня.
Уже студентами университета, они, как рассказывали мне, были осуждены на 15 лет (Пидопличко), Пронькин (державшийся на суде чрезвычайно дерзко) на 22 года и Хоменко на 7 лет (вроде бы сразу сломался и сотрудничал «с правосудием»).
Но это позже. Тогда же я остался в 9-м классе на второй год, они же окончили школу (Пидопличко с золотой медалью) и поступили в университет. Я их и не встречал больше.
И вот теперь, под бдительным оком собеседника, отделённого от меня лишь письменным столом, вспомнил. Они, по моим тогдашним понятиям, мерзавцы, явно презиравшие меня, вполне годились быть выданными «генералу», казавшемуся мне чрезвычайно симпатичным и чутким.
Но - что-то как бы щёлкнуло в моей голове...
Философ Анри Бергсон полагал, что инстинкт вернее, чем интеллект, ведёт человека (как, скажем, и муравья) к верному решению. Он, инстинкт, как бы отлит в формах (сработан по лекалам...) самой Природы.
И этот инстинкт - не предавай! - в одно мгновение подсказал решение, спасшее, в сущности, самую мою жизнь.
- Если бы я встретил таких врагов нашего народа (какого, прости господи?..), я бы сам пришёл к вам и всё рассказал.
Клянусь, в лице собеседника мелькнула саркастическая усмешка. Он знал, что я вру. В актовом зале при исключении присутствовал даже некий гад из райкома комсомола Асонов (фамилия точная), зачитавший защищавшим меня фронтовикам (в большинстве инвалидам) сказанное мной то ли в девятом, то ли даже в восьмом классе: «Мёртвые сраму не имут, но воняют страшно».
Я эту глупость выпалил на школьном уроке, посвящённом «Слову о полку Игореве». Мне тогда, умственному недомерку, фраза показалась чрезвычайно остроумной.
Я и забыл это происшествие – комсомольский деятель представил её как оскорбление героев только что прошедшей войны...
Всё это было, конечно, известно «генералу» - как и то, что я был соклассником националистов, не слишком скрывавших свои убеждения.
- Так... – в некотором раздумье произнёс он. Похоже, в его голове тоже что-то щёлкнуло. И он почти жестом позволил мне уйти.
Кажется, с перепугу я даже не попрощался.
В моей документальной повести «Как я провёл тем летом...» приводятся замечательные (так я думаю) стихи, услышанные прямо из уст автора – и сразу запавшие в душу. Этот человек, разносторонне талантливый, при сходном «собеседовании», решил разом отвязаться от «собеседника» и выпалил известное ему – очень немногое и даже невинное, чем вмиг подписал себе приговор: завербованный в стукачи («они» уже не отвязались), сломал свою жизнь.
Я безмерно благодарен спасительному инстинкту, в решающее мгновение щёлкнувшему в моей голове.
