Валерий Куклин - России блудные сына

Трактор сходу ударился во что-то твердое - и остановился, роя гусеницами мерзлый песок и понемногу погружаясь в него.

Годо Германович, не выключая мотора, остановил машину и попросил кого-нибудь выглянуть наружу и осмотреться.

- Устал я, - объяснил, - Сейчас дверь открою - и выпаду.

- Приехали, - сказал он с облегчением в голосе, - Поздравляю вас, товарищи, с прибытием в родную тюрьму.

Хор мужских голосов ответил ему слаженным смехом...

В землянку-барак зэки ввалились скрюченные и застывшие, словно мерзлые поленья. Зашли на негнущихся кривых ногах, попадали на нижние нары да на пол.

Землянка за день выстудилась, но все же в ней пахло жильем и было значительно теплее, чем снаружи.

Последним, вслед за Первомайским, вошел Никитин, да так и сел у двери, придавив ее к косяку телом, словно сам - полено.

Отдышались - и начали понемногу шевелиться - нельзя лежать и спать голодным и озябшим.

Фрик, оказавшийся из лежащих на полу ближе всех к печке, сунул в рванную в железном боку дыру руку, негнущимися пальцами разгреб золу и пепел, обнаружил угли и немножко жара. От тепла пальцы стало ломить, но они зашевелились. Вынул руку, поднял несколько тонких саксауловых веточек, лежавших всегда возле печи и изрядно высохших, бросил их на жар. Потом наклонился над дырой и стал дуть: сначала легко, будто стараясь разбудить огонь, потом сильнее, уже заставляя его проснуться, а когда мелькнули первые голубые змейки, дохнул всей грудью, и тут же закашлялся. Это пепел взвился в печи и опал ему на лицо, забил гортань. Но веточки уже трещали и пламя светило весело и ярко.

Годо Германович поднялся на ноги, вытянул руку и вытащил заслонку из трубы - виновницу недавней смерти замполита.

Все это проделали они молча, скорее даже автоматически, чем с намерением. Они просто знали, что им нужно делать, чтобы не замерзнуть в бараке, и поступали именно так, экономя силы, не ожидая, что за них это сделает кто-то другой.

Первомайский протянул руку к обломкам саксаула, припрятанным под его нарами, и выкатил два саксауловых полена: одно потоньше и частично расколотое вдоль, мохнатое на месте скола, способное разгореться сразу, едва коснется мохнатости огонь; и другое - по всему периметру округлое и черное, загорающееся долго, но сгорающее еще дольше и дающее жар. Их он подтолкнул к печке так, чтобы Фрик поленья заметил и положил в печь в том порядке, в каком нужно.

Адиль стал стягивать с себя сапоги и раскручивать портянки. Нога, долго упиравшаяся в железную педаль трактора, распухла и болела. Пришлось бить по ней, растирать.

Первое полено уже заполыхало, когда Никитин проснулся. Тут же встал и сказал, блестя из-под потолка белыми зрачками:

Встал Попов. Он был первым пошевелившимся из оставшихся без дел - ему и идти в пургу.

Трыкин, проснувшийся от стылого воздуха, проникшего в землянку с хлопом двери, расстегнул на себе фуфайку, подогнул один угол ватного подола, сел на него. Затем сунул руку под тюфяк на ближайших от него нарах и стал шевелить ею, помогая себе и телом - так, что застывшие от долгого соприкосновения со стенкой трактора правая сторона тела и рука с ногой стали оживать, сообщая о том мелкими покалываниями по коже и ломотьем в суставах. Не чувствовал анархист лишь локтя.

Дорога от Аулие-Аты к Дмитровки шла вдоль Таласа - реки в те времена настолько многоводной, что она не терялась в песках, как теперь, а впадала в озеро Кзыл-Куль - самое большое из цепи чаротных озер от Тянь-Шаня до Арала. При всей ширине своей и многоводности скорость реки на всем пути до Нижней равнины была столь стремительной, что без оборудованных переправ никто не пытался пересечь ее ни пешим, ни конным, ни на верблюде. Да и переправ было всего три: перед ущельем в Александровском хребте, да возле Александрополя и Орловки - немецких сел. Еще возле самой Орловки был деревянный мост, ежегодно сносимый паводками и восстанавливаемый силами местной общины.

А еще вдоль берегов росли леса да рощи: частью тополевые, выросшие из посаженных вручную рядами черенков, всегда молодые и стройные, ибо по достижении десяти-двенадцати лет вырубались они на строительные нужды, частью в виде лохово-облепихово-тамарисковых зарослей, переплетенных цветущими лианами и появившейся здесь после прихода русских повиликой. В низинах стояла вода, рос четырехметровый камыш в детскую руку толщиной, твердый с листьями режущими, как бритва. И надо всем этим царили огромные ясени, с виду могучие и ширококронные, растущие быстро, усыпающие в весенние штормовые ветра вокруг себя ломкие ветки, умирающие скоро, падающие под напором паводковых вод и затем медленно догнивающие или растаскиваемые на топливо местными жителями.

Дорога пробивалась по этому подобию джунглей вдоль левого берега, иногда выворачивая из четырехсот-пятисотметровой ширины чащи, сворачивая в безымянные киргизские аулы и редкие киргизские села, чтобы потом опять петлять в тугайном лесу, пересекая кабаньи тропы, вслушиваясь в крики фазанов, кваканье цапель, нудение кукушек, пение дроздов, хрипения сорокопутов и веселого щебетания птичьей мелочи: от озорной пеночки до прекрасноголосого и здесь тугайного соловья.

Дорога, несмотря на весну, было проторена основательно. А это значило, что местным людям везти в Аулие-Ату было что, было на что покупать и привозить домой чужой товар. Значит, и с пахотой справились крестьяне вовремя, отсеялись хорошо.

В киргизских аулах остались только древние старики да те старухи, которым вменялось в обязанность следить за просяными делянками, оберегая их от прожорливых воробьев.

Большинство низких глинобитных хибарок без труб и окон стояло с распахнутыми дверьми, пустые. Хозяева ушли со стадами на джайляу - в сторону высокогорных долин Сусамыра и Чаткала, где будут пасти скот целое лето на тучных альпийских лугах и уже под самый снег, выпадающий в поднебесье в конце августа - в начале сентября, потянутся длинными вереницами назад, к этим вот мазанкам. Установят рядом с ними юрты, наспех соорудят из деревянного и каменного хлама загоны для скота, и станут зимовать семьями в этих двух домах - перевозном и постоянном - до следующей весны и следующего кочевья.

Адиль прежде этой дороги не знал - его род кочевал от песков Муюн-Кумы, где держали они скот зимой, и до Таласской долины через перевал Уюк. Батраки богатых баев гоняли, говорят, стада вдоль бешеной Куркуреу-су до подножия самого Манаса, но Адиль об этом только слышал от других, сам там не бывал. А по дороге вдоль реки Талас ходил скот рода Копал.

Но во всяком встречаемом ими ауле знали и чтили деда Адиля - аксакала Амзея-ага, везде почему-то узнавали и внука, усиленно просили остановиться, отдохнуть, попить чаю и поговорить. И если бы не твердость Шоптын-усты, умеющего ответить необидным отказом, ехали бы они до Александрополя не два дня, а все двадцать. Они даже в русском селе Покровка не остановились, хотя местный поп, узнав о приезде Иогазена, сам заранее вышел на дорогу, встретил профессора, поговорил с ним, а потом долго упрашивал остаться переночевать. Отказал Шоптын-уста. Сильный человек.

А за Александрополем наткнулись на чужого русского. Странный то был человек, не похожий на других: в костюме и в канотье, в больших очках.

Нарвался бедняга на стадо диких свиней, разъяренный секач клыками разорвал брюхо его коня, самого чуть не затоптал. Едва успел путник взобраться на ясень. Просидел там половину дня, пока зверь не успокоился и не ушел вслед за своим повизгивающим свинством. Дальше путнику пришлось идти пешком.

То, что по дороге трупа лошади они не увидели, не удивило ни Адиля. ни профессора - в здешних местах шакалы, лисы и камышовые коты любую падаль разносят в клочья в считанные минуты. Пригласили путника сесть на арбу, профессор пересел на запасную лошадь, поехали дальше.

Спутник оказался словоохотливым. Рассказал, что сам родом из Омска, был там присяжным поверенным, защищал в судах бедных, денег с них не брал, потому жил так, что мог лишь завидовать своим подзащитным. Но зато оставался честен перед собой и людьми, сына тому же учил, говоря: "Береги платье снову, а честь - смолоду".

Не сберег... Не выбрал сын сторону ни красных, ни белых, а приткнулся к бандитам, стал грабить людей. Попался на разбое, сел в тюрьму, да воспользовался неразберихой со властью в Омске - и сбежал. Слух по Омску прошел, что ушел сын бывшего присяжного поверенного в Орловку Горной волости Аулие-Атинского уезда. Вот и поехал отец за неслухом.

Дивно было слышать, как привыкший к оседлой городской жизни немолодой уж человек, испытывая лишения и невзгоды пути, сумел в четыре недели преодолеть две тысячи верст и здесь, в нескольких часах пути от Орловки, чуть не погиб от клыков пусть и дикой, но свиньи.

Адиль слушал путника - и поражался. Разум его не мог уместить подобных расстояний и такого количества русских названий и имен, которые перечислил во время своего рассказа спутник.

Профессору же, прошедшему этот путь в два с лишним месяца, было интересно узнать. как можно сократить время преодоления его втрое.

Оказывается, до Семипалатинска лучше было ехать поездом, купить лошадь нужно уже за городом - и не у казаков, а у казахов. Дальше ехать надо не по тракту на Аягуз, а спрямить путь по караванным тропам через степи и пустыню. Проводники в тех краях дешевые, а в двух караван-сараях по дороге всегда можно купить сена и овса для лошадей.

Дальше надо идти в сторону Ахметовой переправы через Или. Две лодки с настилом, привязанные к протянутым от берега к берегу над водой волосяным арканом, перевозят одного путника и одну лошадь за пять медных копеек. Обязательно медных, других Ахмет не берет.

А уж после идти надо в обход Илийских гор на гору Джамбул, ибо на Курдайском перевале безобразничают разбойники горно-киргизских и кара-киргизских родов, платить надо всем, а уверенности, что жив останешься, нет. От горы Джамбул надо идти на реку Чу в сторону Гуляевки, откуда хорошего хода до Аулие-Аты дня три.

Но рассказчик пошел на Мерке, там купил новую лошадь и доскакал на ней до Акыр-Тюбе, пересел там на новую - и через четыре часа оказался в Аулие-Ате. Выспался в караван-сарае - а через сутки потерял новокупленного коня на подступах к Орловке.

Рассказав все это, путник уснул. Да так крепко, что не подхвати его Адиль - упал бы с арбы.

Пришлось Адилю слезать с коня и усаживаться с путником рядом, придерживая одной рукой спящего человека, другой погоняя мула.

Из-за путника этого пришлось и в Орловку заехать, хотя раньше хотели они миновать ее, как миновали все прочие русские селения, чтобы расположиться на ночевку в тугаях верстой спустя.

Немцы Орловки знали Германа Эдуардовича хорошо, а о сыне омского присяжного поверенного Евдокимова никто здесь не слышал. Кто и зачем пытался обмануть несчастного отца, дав ему этот адрес, не знали даже в тех семьях, что прибыли сюда в тринадцатом году из Сибири.

Горе Евдокимова было безутешно, оно значительно поубавило восторг орловцев от встречи с Иогазеном.

Но, в конце концов, все успокоились, и после широкого застолья, устроенного посреди прямой улицы между выстроенными двумя рядами беленных и покрытых камышовыми матами домиками с застекленными окошками, разошлись спать.

Искать его - терять время. Герману Эдуардовичу осталось только надеяться, что убитого горем отца, бросившегося искать сына по дороге от Орловки назад, добрые лютеране догонят и, вернув в село, успокоят, помогут смириться с потерей. А когда Евдокимов придет в себя, отправят домой.

Профессор простился с хлебосольными орловцами и отправился с Адилем дальше...

В Дмитровку попали к обеду этого же дня. Но из-за задержки в Орловке решил Иогазен не останавливаться здесь, как хотел прежде, а направиться вправо по безымянному притоку значительно сузившегося, но по-прежнему бурного и пенящегося Таласа, текущему из большого ущелья Беш-Таш...

Поднятый ночью и отправленный на кухню повар был тоже из зэков. Он был не политическим, а из уголовников - сидел за растрату райпотребсоюзовских денег, и числился в пятой бригаде.

Он-то и рассказал пришедшим за кашей и хлебом Никитину и Попову, что сегодня вечером майор Мягков рвал и метал: не вернулось в пургу сразу две бригады - первая и пятая, - то есть пропало сразу восемнадцать зэков и четверо красноармейцев.

- То есть тридцать шесть процентов одних и двадцать - других, - сказал Никитин, - Будет комиссия.

- Он так и сказал, - согласно кивнул повар, ворочая деревянной лопатой в алюминиевом котле, - У вас хоть трактора были, а пятая пошла пешком. У них - тридцать четвертый квартал.

Тридцать четвертый квартал был от "Участка 82-ой километр" километрах в десяти. Там первая бригада выкорчевала лес еще в конце октября. Майор требовал форсировать работы еще до буранов, потому вальщики в октябре не сносили саксаул в кучи, а бросали вывороченные деревца на местах, чтобы сразу перейти на пятьдесят шестой квартал. Пятой бригаде полагалось доделывать задание уже в декабре. И еще им надо было укладывать саксаул на широкие деревянные полозья, стягивать волосяными арканами и оставлять эти своеобразные сани посреди пустыни. Потом на лесосеку приходили сразу две бригады: вторая и четвертая. Они впрягались в эти сани и тащили, как бурлаки баржу, саксаул до узкоколейки. Туда, где таких саней возле полотна набиралось с десяток, подгонялся паровозик "Кукушка с узкими, но уемистыми пятью платформами - и зэки. теперь уже всех пяти бригад, перегружали саксаул с полостей на поезд. Такой день почитался у зэков праздником, ибо сил здесь затрачивалось меньше, чем на лесосеке, начальство было окончательным результатом всегда довольно, меньше орало, зря не стращало, а позволяло даже баню затопить, помыться и постираться, выделяя по пятнадцать минут на каждые пять человек, и даже отправиться в барак, лечь спать пораньше.

Но сейчас пятая бригада не вернулась с лесосеки, а это означает либо групповой побег, либо... двенадцать мерзлых трупов посреди заснеженных песков.

Нет, одиннадцать: два красноармейца и девять зэков. Ибо десятым в этой бригаде числился повар, всегда припрятывающий из общего котла добавку для своих и даже кусок мяса для того, кого называли они то "бугром", то "паханом". Еще по одному не работающему на лесосеке и остающемуся в зоне числилось за второй и четвертой бригадами: работающий в прачечной "постирушка" и туберкулезный "уборщица". Третья. как и пятая, состояла из политических, им работать в тепле не полагалось.

- И все-таки десять.. - вздохнул повар, и рассказал, что "уборщицу" именно сегодня майор отправил на лесосеку "подышать свежим воздухом" вместе с пятой бригадой.

Это было наказанием больному человеку, которого предыдущий замполит-комиссар пожалел и освободил от работы на делянке.

Вина "уборщицы" состояла в том, что после того, как он убрал блевотину в землянке замполита, то по привычке затопил печь. Ни прошедшие в траурном хороводе зэки, ни красноармейцы внимания на это не обратили. А когда первая и третья бригады уже уехали на делянку. а пятая только строилась на плацу перед воротами и опробывала глотки, чтобы петь осточертевшую уже от ежедневного исполнения "Каховку", из своей землянки вышел майор. Как уж пьяный нос его унюхал неладное - неясно. Да только почуял он сладковатый запах мертвечины, бросился к соседней землянке - и увидел там пылающую жаром печь с лежащим рядом и медленно распухающим трупом замполита. Оглянулся - и заметил выходящего из прачечной с ведром в руке "уборщицу". Подбежал, схватил рукой зэка за шею, швырнул в голову колонны пятой бригады с криком:

Печаль повара была понятной: "уборщица" исполнял обязанности его любовницы за право съедать лишнюю пайку, которую повар выкраивал из общего котла.

Но оценивать вслух поступок майора в присутствии близкого к начальству человека ни Никитин, ни Попов не стали. Даже не переглянулись. Они принюхивались к горьковатому запаху пшенки, борясь со спазмами голодных желудков и обилием слюны во рту. В бригадах политических был неписаный закон, непонятный уголовникам: носильщики бригадной пищи не пользовались своей привилегией перехватить на кухне лишний кусочек. Все, что получали они здесь, до последней крошки приносилось в барак.

- Скоро утро, - сказал повар, - Пора готовить щи. Берите-ка, ребята, весь бак. Нашим каша уж не понадобится.

Никитин с Поповым переглянулись - и поняли друг друга верно.

Повар, привыкший уже к подобным выходкам политических, вздохнул и продолжил:

- Тогда тут лишок есть небольшой. Его возьмите. Измерзлись ведь.

- Не украл я, честное слово! - жалобным голосом поспешил объясниться повар, - У каши свойство есть такое - разбухает она. А так, все по норме: стакан сырой крупы на трех человек, вода и соль.

Но когда Никитин с Поповым, согласившись взять "лишок", отвернулись за хлебом, в котел, куда попали уже норма и "лишок", повар успел бросить со своей лопатки добавку и полить хлопковым маслом из запаса, предназначенного лишь красноармейцам и командирам.

Никитин с Поповым ушли, а повар прикрыл за ними дверь и пошел к стоящей в углу кухни кадке с оттаявшей за день капустой. Была капуста мягкой, липучей и плохо просоленной - урожай нынешнего, сорок второго, года с полей, засеянных за колючей проволокой самими зэками, поливаемой водой ведрами из колодца. Вода та была солоноватая, капуста росла хилая - но все-таки витамины...

Никитин с Поповым принесли кашу в землянку как раз в тот момент, когда Трыкин обжег руку о трубу и, вскрикнув, стал зализывать обожженное место.

- Во! - узнал он по запаху, - Каша! А у меня еще и с мясом!

Зэки рассмеялись, бросились доставать свои ложки.

- Я думаю, разобьем мы немца, - убежденно говорил Трыкин, - Был я во время эмиграции в Германии. У них там не знают, что такое настоящий холод. Как им в России воевать, если они от морозов в двенадцать градусов умирают на улицах. Это - рядом с теплыми стенами домов. И, потом, не мог весь народ сразу стать фашистами. Мы же не стали все коммунистами. Много их - да, власть у них - да. Но вот красноармеец, что нас охранял, - какой он коммунист? Просто дурак. И у Гитлера армия такая же. Дураки подчиняются и выполняют приказы. Поэтому с дураком может справиться только дурак. А у нас в стране дураков больше.

- Потому что во всяком обществе процент дураков одинаков, а у нас народа больше, чем у немца.

- Господин анархист, перестаньте морочить людям головы. Это просто несерьезный довод. Победит Советская Россия. Просто потому, что больше некому противостоять фашистской Германии. Россия всегда побеждала немцев. Только и всего.

Разговор велся во все том же первом бараке на следующее утро после триумфального возвращения бригады с лесосеки. Пурга не прекратилась, а наоборот - усилилась, потому и без того испуганный пропажей пятой бригады майор Мягков объявил по "Участку 82-ой километр" выходной и даже разрешил всем помыться и постираться. И вот, бригада номер один валялась на нарах, ожидая своей очереди на помывку (первая бригада мылась всегда последней) и обсуждала новости с фронта, услышанные ими из репродуктора на плацу под гудение ветра со снегом.

- Вы, господин подполковник, - ответил ему Годо Германович, - рассуждаете, как должно говорить офицеру, когда он обращается к подчиненным ему солдатам. А представьте, пожалуйста, что вы сидите в Генштабе и анализируете создавшуюся обстановку. Не кажется ли вам, что ситуация в 1919 была аналогична той, о которой на днях говорил замполит? Фронт сегодня подкатил к самой Волге. Бои в Сталинграде.

- Не возражаю, - спокойно произнес Иогазен, - Главное - немцы уже поят коней волжской водой, а мы с вами, независимо от политических пристрастий и религиозных убеждений, убеждаем друг друга, что государство, унизившее и медленно уничтожающее нас, победит в этой войне. Мы собираем в пустыне саксаул, который, мы знаем, необходим предприятиям этого лишенного энергетических ресурсов региона, то есть, в конечном счете, работаем на нужды фронта. К тому же наш саксаул хранится при станции Отар в качестве стратегического сырья для паровозов на случай, если война докатится до этих мест. И работу свою мы выполняем хорошо, качественно и честно. Как по вашему, господин подполковник, в Генеральном штабе нелюбимой вами Красной Армии имеют расчет на патриотизм сотен тысяч бригад, подобных нашей?

- Не знаю... - после некоторой паузы признался Никитин, - Вы, Годо Германович, по-моему, поставили вопрос, на который нет и не может быть ответа.

- Как и на вопрос покойного замполита, - сказал вдруг Иогазен, - Зачем и почему он спросил про 1919 год? Я думаю, каждому из нас есть что вспомнить об этом времени. Я побывал в колчаковской тюрьме, вышел оттуда миллионером, а спустя день узнал, что никаких денег у меня нет, я такой же нищий, как и прочие. Дедов дом оказался разграблен, есть нечего - и я вернулся к родителям в Томск. Вскоре пришли красные - и заработала вместо гимназии школа. Вот и весь для меня девятнадцатый год. А у вас, господин подполковник, какие воспоминания? Вы, кажется, нам рассказали лишь предысторию, основной сюжет обещали развть попозже? Будьте так добры, потешьте нас продолжением.

Командир шестого казачьего полка Оренбургского войска подполковник Никитин не состоял в казаческом сословии, а был после ранения назначен на эту должность приказом командующего фронтом генерала Брусилова в 1915 году. И в должности этой оставался всю жизнь, ибо сам в отставку не подавал, приказа о снятии его или переводе в другой полк никто из высших командиров не подписывал.

Год 1919 он встретил в штабе адмирала Колчака, а сразу после случая самоубийства князя Голицына был откомандирован по месту приписки в армию генерал-лейтенанта Дутова - атамана Войска Оренбургского и Уральского, участвовавшего в боях с полками впоследствии обожествленного советской властью комдива Василия Чапаева.

Дутов не любил тех старших офицеров в своей армии, что не были по происхождению казаками, но и не смел отменить приказов и назначений, подписанных рукой самого Брусилова, хоть тот в белой армии и не служил, но и красным не был.. Шестой полк Войска Уральского имел по Уставу командиром подполковника Никитина. Но генерал в течение двух недель к командованию верной частью постороннего офицера не допускал, держа Никитина при себе, объясняя такое поведение особыми стратегическими планами в отношении Юрия Сергеевича.

И вот в конце зимы 1919 года в городе Уральске, где была ставка Дутова, атаман вдруг вызвал совсем отупевшего от безделья Никитина на доверительную беседу:

- Рад видеть вас, подполковник, в добром здравии и в состоянии трезвости, - пошутил генерал, оказав честь пожатием руки после официального объявления командира полка, что он явился по приказу атамана, - Это, знаете ли, такая редкость среди офицеров, когда они находятся не на передовой.

Таков был своеобразный юмор Дутова: быть ласковыми с подчиненными и одновременно напоминать им об их просчетах. Невысокий ростом, как и большинство генералов правления Николая Второго, но ладно скроенный, широкий в плечах, крутогрудый, Дутов олицетворял в своем лице многие лучшие качества офицеров казацкого сословия: ходил легко и уверенно, в седле сидел, как влитой, в молодости, говорят, недурно владел саблей, джигитовал и брал призы на смотрах. При этом генерал был дворянином и помещиком, в свое время благодаря настойчивости родителей получил прекрасное домашнее воспитание: хорошо говорил по-французски и по-английски, прекрасно танцевал, любил стихи, мог при случае рассказать и послушать сальные анекдоты. Отличительной особенностью его лица был тонкий чувственный нос, столь же чувственные губы на по-крестьянски широком невыразительном лице. Именно для того, чтобы скрыть этот неаристократический овал, и носил прекрасно видящий Дутов особой формы очки в золотой оправе. Блеск их отвлекал от преждевременной седины, например, в коротко стриженных усах, от некстати оказавшейся сразу под дужкой очков маленькой родинки, но очень хорошо гармонировал с изящными, тонкими пальцами рук, умеющих не только держать рукоятку сабли, но и музицировать.

- Я давно прошу, ваше высокопревосходительство, отправить меня на фронт пусть даже рядовым казаком, - ответил Никитин, - Но мне всякий раз отвечают, что относительно меня у вас есть особые соображения, и я должен оставаться при штабе, но не быть на виду. Я исполняю приказ, хотя и не понимаю причины его.

- Ну, полно, полно, подполковник, - ласково улыбнулся Дутов, - Вы обижаетесь сейчас, как кадет. Долг офицера - исполнять приказ и не рассуждать. А долг генерала - беречь полезных офицеров и использовать их знания и опыт в нужное время и в нужном месте.

С этими словами генерал подошел к большому, тянущемуся от высокого потолка до самого пола шелковому занавесу темно-красного цвета, который в штабе звали "кровью большевиков", взял стоящую рядом с занавесом тонкую красного дерева палочку с изящным слоновой кости расщепом на конце, поднял ее, и двумя плавными движениями в стороны раздвинул шторы, представив перед взглядом пораженного такой церемонностью Никитина географическую карту с наколотыми на нее вырезанными из цветной бумаги линиями фронтов, с обозначением наименований и номеров воинских частей, стрелок с предполагаемыми ударами дутовцев и противника и собственноручными пометками атамана.

Карта эта была предметом особой гордости Дутова, ибо обладала одной великой особенностью, которую имеют лишь стратегические карты военного министерства управления картографии: на ней были отмечены не только все мелкие ручейки и речки, но даже прересыхающие русла и сезонные родники, не только существующие населенные пункты, но и те, что исчезли с лица земли столетия назад и оставили след либо в виде порушенных и оплывающих под действием ветра и дождей стен, либо в виде заросших и изрезанных оврагами холмов. Все это имело по два-три названия (на разных языках и в разные времена), которые кропотливые военные картографы занесли на площадь в три на пять метров буковками мелкими, но отчетливыми. А представляла карта собой территорию от Южных отрогов Урала и болот Приобъя до земель Бухарского эмирата сверху вниз, и от Астраханских пустынь на западе до Кулундинских и Барабинских степей, Алтая и Китая на востоке. При карте этой состояли два казака, обязанностью которых было следить за ней во время переездов штаба, хранить ее и шелковые шторы в специально предназначенном для этого длинном кожаном футляре, находить помещения с высоким потолком для личного кабинета атамана.

Изучать карту в свободное время было страстью генерала. Для этого вместе с картой возилась небольшая складная стремянка с широкими ступенями, по которой Дутов поднимался, держа в руках лупу, и внимательно вчитывался в перечень странно звучащих названий, не уставая поражаться тому, как много оставили следов в этой пустыне люди предыдущих столетий, какие моря крови пролились на этой земле, чтобы однажды (по меркам истории, в одно мгновение) появились здесь русские и, прибрав к рукам никогда не могущие ими быть освоенными территории, начали кромсать карту, называя чуждыми этой земле словами всевозможные Ак-Су и Кара-Су, Сары-Су и Берли-Су.

При случае, Дутов пользовался полученными таким образом знаниями, чтобы удивить офицеров эрудицией, заявляя, например: "Строительство железной дороги от Ташкента до Семипалатинска носит стратегический характер, но ведется за счет средств русских купцов. Если бы строительство финансировало военное министерство, хребты Сырдарьинский Каратау и Илийский были бы преодолены еще в двенадцатом году". Или: "Отсутствие старинных караванных путей по направлению через нынешний Перовск, а не через древний Отар, указывает на невозможность преодоления указанных расстояний воинскими частями. Тем более - в весеннюю распутицу. Полковнику Тереньтеву следовало бы воспользоваться маршрутом через Ачисай".

На вопросы желающих польстить генералу офицеров разговорами об Отаре[1], атаман отвечал снисходительно:

- Развалины, господа, развалины. Был великий город в степи шестьсот лет назад. Стоял против Чингиз-хана сорок дней. Историю знать надо, господа...

И вот теперь, подведя Никитина к карте, генерал сменил палку с рожком на полностью слоновой кости изящную указательную палочку и, проведя ею вдоль красной шерстяной нитки, извилисто петляющей по следу старинных караванных путей от Уральска до Тянь-Шаня, упершись на мгновение на Отаре и многозначительно глянув на Никитина, остановился чуть ли не в самом низу карты.

- Были вы в этом городе? - спросил Дутов, - Я имею в виду древний Тараз.

Таразом это место на карте перестало быть сразу после взятия и разрушения города Чингиз-ханом.

- Я обозначил ваш путь до этого города, - сказал генерал, - Внимательно всмотритесь в него и постарайтесь запомнить. Вы должны знать все оазисы, все колодцы в том порядке, в каком они отмечены этой ниткой. Как только вы покинете кабинет, нитка будет снята - и уже никто, даже я, не сможет повторить его. Выполняйте.

Никитин с детства обладал очень хорошей памятью: он помнил, например, лет пять-шесть спустя контрольные работы по математике, которые писал в кадетском училище, вплоть до совершенных по небрежности ошибок. Поэтому перечисление двух десятков русских и туземных названий уложилось в строгом порядке в его голове в течение получаса, а зигзаг нитяной линии остался в зрительной памяти таким, словно видел он мебель в своей квартире.

- Блестяще! - воскликнул Дутов, выслушав Никитина, - А как вы находите Аулие-Ату?

Воспоминания у Никитина об этом городе были самыми приятными: обилие фруктов, незамысловатые, но необычайно вкусные вина, сладко таяющие на языке шашлыки, духовитая горячая самса, чудные манты. И конечно, женщины: стремительные, изящные, порой полноватые, но даже при полноте своей умудряющиеся быть воздушными. Первая дама уезда мадам Королевская восхитительная, как свежий персик, целомудренная, как Наташа Ростова на первом балу, верная своему беспутнику мужу, хоть и злословившая о нем со всеми направо и налево. Страсть, которую испытывали офицеры к ней, они утоляли в салоне мадам Иран, где цены на любовь были умеренными, а сервиз утонченный. Пыльные улицы с арбами, ишаками, лошадьми и верблюдами, с полноводными арыками и высокими пирамидальными тополями вперемежку с корявыми толстостволыми каргачами. Много европейцев и совсем мало азиатов - одни сарты да с чистыми китайскими лицами дунгане. Казармы, помнится, были без клопов, эдакие подобия казарм донских казаков в Новочеркасске. И вода в арыках прозрачная до нереальности. Из них дозволялось лишь пить и брать воду на хозяйственные нужды. Но ни в коем случае не сливать в них помоев. Хорошая вода, вкусная, холодная до ломоты в зубах. Настоящий рай на земле.

Но генералу надо знать что-то иное. Что - непонятно.

- Как вы находите местное население в этом городе? - объяснился Дутов, - Я имею в виду туземцев.

- Не понял, господин генерал-лейтенант, - сказал так и не усвоивший принятых в казачьем войске обращений Никитин, - Кто вас больше интересует? Киргиз-кайсаки, горнокаменные киргизы, сарты или, например, дунгане, таранчи?

- О! - приподнял брови над пенсне Дутов, - Вы и вправду специалист. Мне докладывали, что имение ваше в Смоленской губернии граничило с имением господина Пржевальского, но что интерес к экзотике у вас столь же сильный, как и у покойного путешественника, не подозревал... Ну, полноте, полноте... - похлопал по плечу растерявшегося от несвойственной генералу фамильярности Никитина, - Я рад, что не ошибся в вас, Юрий Сергеевич. Мне докладывали о вашем интересе к проблемам этнографии, - (как раз этого интереса, как казалось самому Никитину, он не проявлял никогда), - Но вы превзошли все мои ожидания...

Разговор с любым генералом вообще выглядит формой почтительно выслушанного монолога, а в отношении генерала Дутова, человека безусловно талантливого, умного, но бесконечно самовлюбленного, общение никогда не выглядело иначе, чем монолог атамана и согласие подчиненного.

- Мне очень приятно, что офицеры моего штаба оказались столь прозорливыми в выборе кандидатуры для выполнения особой миссии, которую я на вас возлагаю. И учтите! Не только я, а все руководство освободительных армий, борющихся с большевиками. Это, в первую очередь, генерал Деникин и адмирал Колчак. Видите, как высоко распространены ваши полномочия?

Никитин видел, но не понимал: какую связь нашли офицеры дутовского штаба между ним, боевым офицером, по сути переставшим быть таковым после октября семнадцатого, и народами Туркестанского края, где был он лишь дважды по два месяца? Следовало бы сказать об этом атаману, но бес смущения вынуждал молчать. К тому же, как и всякий подполковник, он в душе мечтал стать полковником и даже генералом, а предложение, которое ему делали высокие лица устами Дутова давало ему шанс. Только вот что делать ему полагается конкретно - этого Никитин пока не знал.

Он щелкнул каблуками и, вытянувшись во фрут, торжественно произнес:

- Буду счастлив умереть за Бога, царя и Отечество! - фразу, усвоенную им еще во времена учебы в кадетском корпусе и с тех пор ни разу не осмысленную. Не говорить же атаману, что никакого поместья в Смоленской губернии его семья не имела и с выдающимся путешественником Пржевальским никто в его роду не был знаком. А назвал он поименно туземцев по привычке кавалерийского офицера возвыситься над казаком, пусть даже генералом. И вон что вышло.

- Ну, умирать вам не стоит, - ласково произнес атаман, и движением руки пригласил Никитина сесть на посетительский стул; сам же обошел стол и устроился на своем кресле.

- Вам предстоит выполнить задание чрезвычайной важности... - продолжил Дутов.

Так Никитин узнал, что генерал Лукомский, крупнейший после смерти генерала Алексеева стратег русской армии, был переведен из штаба Деникина к Колчаку вовсе не из-за дипломатических соображений и в поддержку авторитета этого самого молодого и талантливого адмирала страны, как об этом судачили на офицерских вечеринках, а по причинам сугубо стратегическим. Восточный фронт, как правильно говорил большевистский лидер Ленин, превращался в главный фронт страны, ибо под армиями адмирала находилась уже территория всей Сибири, большей части Урала и частично - степей Киргиз-Кайсакии. Мелкие партизанские отряды красных, восстание железнодорожных рабочих Читы и шахтеров Дальнего Востока ничуть не потревожили тылы белой армии. Но вот политическая пассивность и внешнее безразличие представителей мусульманских народов, живущих к югу от Восточного фронта, вызывало тревогу. Не вовремя поднятый мятеж Попова в Ташкенте и деятельность какого-то турецкого князька, возомнившего себя вождем азиатских народов, захватившего Коканд и Фергану[2], не поколебали позиций Советской власти в Туркестане по совсем непонятным в Омске причинам.

- Генерал Лукомский считает, - продолжил Дутов, - что наиболее слабым звеном как у белых, так и у красных, является отношение их к колониальным народам России. Ленин на протяжении всей своей политической деятельности разрабатывал концепцию консолидации возглавляемой им партии только с еврейским народом, оставляя в стороне проблемы остальных национальностей. Назначение на пост комиссара по делам национальностей некого Сталина - не то грузина, не то грузинского еврея, человека малообразованого и жестокого, - показывает, что у большевиков решение этого вопроса стоит на повестке дня. Но если они в состоянии быстро и волевыми методами законодательно решать возникшие перед ними проблемы, то белое движение, в силу своего европейского демократического умонастроения, решать вопросы таким образом не может.

Никитин вспомнил нелепую смерть князя Голицына в Омске и недавнюю потасовку в ресторане "Урал", произошедшую между сторонниками монархии и других небольшевистских способов государственного управления. Закончилась драка не только выбитыми зубами и поломанными ребрами участвующих в диспуте офицеров, но и смертью от увечий бывшего депутата Учредительного собрания.

- Нам нужна другая стратегия, более выразительная и более эффективная. Если вы взглянете на карту...

С этими словами Дутов опять встал из-за стола и подвел тут же вскочившего со стула Никитина к своей любимице:

- Как вы видите, в названном районе красные контролируют лишь тракт между Кульджой и Ташкентом. Еще есть прилегающие к северу от тракта площади полосой в двести-двести пятьдесят километров. Территория, равная полутора Франциям - я подсчитал. Остальную всю территорию этого региона, за исключением того, что мы зовем Актюбинским фронтом, занимают войска, противостоящие большевикам. Некоторые инородцы к нам лояльны, некоторые считают нашу армию своей противницей. Мы не спорим. Сейчас - стратегически важно разгромить большевиков, а уж потом искать соглашения либо конфронтации с другими их противниками. Миссия ваша, господин подполковник, состоит в том, чтобы, проникнув на территорию известных вам земель, вы подняли местное население против большевиков и лишили их сильных позиций в этом регионе. Как специалисту и знатоку местных обычаев и народов, вам надлежит вступить со старейшинами местных родов в переговоры, заключить необходимые для этого договоры и направить собранные таким образом мусульманские войска против красных. Задача ясна?

Пораженному Никитину оставалось лишь ответить просто и четко:

Пути назад не было. Говорить теперь о своем полном незнании того, о чем сейчас сказал Дутов, было равносильно потере чести, а не то, что о полковничьей либо генеральской папахе. Ему доверили тайну, дали самое важное в его жизни задание - и он должен его выполнить.

- Ну, а раз ясна, дорогой подполковник, давайте поговорим о деталях, - сказал атаман и, позвонив в колокольчик, велел вошедшему адъютанту, - Позовите мне заместителя начальника штаба. С известными ему документами. Скажите, что у меня подполковник Никитин.

После этого повернулся к офицеру и предложил:

- Не желаете ли чаю? Я велю подать. Вы с чем предпочитаете, Юрий Сергеевич: с медом или сахаром? Я бы посоветовал мед. У здешних казаков он удивительно пахуч!

Лежащие на нарах жители первого барака следили за отблесками печного огня на корявом потолке и слушали исповедь офицера, нарушившего Кодекс чести во имя спасения чести.

Никитин рассказал им, что задача его отряда в 1919-ом усложнялась тем, что задание было абсолютно секретным, известным лишь узкому кругу посвященных в него лиц, да и то большинство их находились либо в Омске, либо в орловской Ставке генерала Деникина. То есть никаких проездных документов до Притяньшанья ему не полагалось, даже в должности командира шестого казачьего полка он оставался в этот момент только для пущей секретности. А идти следовало оставаясь в офицерской форме и в сопровождении тоже одетых в форму с погонами десяти солдат, которым тоже ничего не должно быть известно о сути задания. Расстояние более чем в тысячу километров они должны были пройти не вдоль Перовской железной дороги, перерезанной большевиками южнее Актюбинска, а много восточнее, персечекая пустыню Барсуки, безводную Сары-Арку и далее, минуя цепочку чаротных озер, к Аулие-Атинскому оазису.

- И вы прошли? - удивился Попов, - Красный комиссар киргиз Джангильдин, я слышал на лекциях в Университете, прошел с отрядом половину этого пути как раз в те же дни. Он спасал свою часть от разгрома на Актюбинском фронте. Лектор говорил, что Джангильдин совершил настоящий подвиг.

- Да, - улыбнулся в темноте Никитин, - Я слышал об этом походе. Победи в той войне мы, героем был бы я, а не Джангильдин. Но весь парадокс в том, что победить мы не могли... - и добавил, - Как это ни печально...

Ему не хотелось рассказывать о трудностях и невольных приключениях этого пути, в результате которых его отряд потерял двух солдат и одного унтер-офицера. Людям ведь малоинтересен героизм, не приведший к победе.

- Атаман Дутов ошибался не только в том, что считал меня способным справиться с этим заданием. Ни он, ни автор этого проекта генерал Лукомский, ни тем более офицеры Ставки Деникина не могли даже представить, насколько в своих предположениях они были далеки от истинного положения вещей в данном регионе. Я прочитал потом много книг о территориях, названных ныне Казахстаном и Средней Азией. Это были как авторы старого времени - времени монархии, - так и те, что писали уже при большевиках. Что объединяет их, так это заданность решений, абсолютная уверенность в своей правоте, в своих суждениях о том, что находится вне пределов их естественного понимания. Покойный писатель Борис Пильняк (я близко знал его, любил, но был возмущен его книгой о таджиках), признался: "А что ты хочешь от меня? Я выполнял социальный заказ партии, писал так, как нужно было писать. А что - тебе нужна правда? Так вот она: я ничего не видел из окна поезда и автомобиля, я терпеть не могу их пресных лепешек, не выношу вони их женщин, пил водку и воду только ту, которую носил с собой во фляжке и заранее кипятил. Об этом, по-твоему, я должен был писать?" Дореволюционные авторы не были столь откровенными, но, я думаю, мыслили они с Пильняком аналогично.

Барак молчал. Откровенность подполковника граничила с цинизмом, но не звучала подобным образом.

- Вот вы, Адиль, скажите честно: вы любите русских?

Адиль, относящийся к Никитину с большим почтением, всегда благодарный ему за обращение на "вы", понял, что до конца не понятая им откровенность подполковника требует от него такой же откровенности.

- Нет, - ответил он, - Не люблю. Русские не любят казахов, казахи не любят русских. Так было всегда. Старики рассказывают, что давно казахи были сильнее русских, и русские служили казахам. Потом стали сильными вы. Пройдет время, старики сказали, будут снова сильными казахи, а русские будут им служить[3].

- Видите, господа? Знал об этом Дутов? Знает об этом Сталин? Нет, не знали, не знают и не могут знать. Потому что для того, чтобы услышать это, надо оказаться вот здесь, в таком бараке, покорчевать саксаул и перемерзнуть в тракторе, съесть щи из гнилой капусты и десять раз в день не умереть с казахом вместе. А эта мысль - лишь маленький кусочек большой мечты казахского народа - мечты о собственной свободе, о праве быть сильными и уже самим помыкать другими народами. Потому что мечта тех первых социалистов, породивших большевиков, бывала великой, но неисполнимой. Ею можно было затуманить мозги европейцам и стремящимся стать европейцами русским, потому что им с рождения забивали головы христианскими проповедями и словами о демократии. На Востоке тысячелетия христианской болтовни не было. Здесь мыслят только категориями права сильного. Честь, благородство, совесть, нравственность - это для них только слова. Попробуйте встретить от Дамаска до Китая хоть одного искренне кающегося в грехе - и это будет сумасшедший. Советская власть и Сталин нашли единственно возможный язык власти с народами Востока - язык террора - и потому признаны и самими русскими, и Востоком за настоящую власть. В шестнадцатом году государь-император призвал азиатов только на тыловые работы - и они возмутились, восстали либо убежали за границу. А сейчас - сами рвутся на все тот же германский фронт. И это - свидетельство того, что в силу новой власти они верят даже сейчас, когда Гитлер занял всю территорию естественного проживания русского народа.

- Странно вы рассуждаете, Юрий Сергеевич, - сказал Трыкин, поняв, что Никитин мысль свою высказал до конца, - А давайте спросим самого Адиля: хочет он, чтобы власть наказывала его, помыкала им, мучила? Слышишь, Адиль, хочешь этого?

- Зачем хочу? - ответил Адиль, - Никто не хочет. Власть должна быть мудрый.

- Сталин? - переспросил Адиль, - Сталин - да, мудрый. Сталин - вождь!

Адиль понял, что сказал что-то такое, чего от него не ожидали, и продолжил:

- Годо Германович тоже мудрый. Как его отец. Герман Эдуардович был большой человек. Его вся степь уважала. И киргизы тоже. Он все знал, все понимал. Казахи любили его... - подумал и добавил, - Киргизы любили тоже.

Весть о том, что Шоптын-уста захвачен таинственным отрядом белых, скрытно прошедшим от Уральска до урочища Беш-Таш, всколыхнула роды левого крыла горнокаменных киргизов и киргиз-кайскаков Большого Жуза. Узун-Кулак, впоследствии осмеянный Ильфом и Петровым, имеет действительно свойство распространяться по Степи быстрее правительственных телеграфных сообщений.

Имам Жаксалык, самый богатый и потому самый уважаемый в роде Копал аксакал, всегда имел при себе зеленую трость и держал в сундуке зеленую чалму - доказательства совершенного им десять лет тому назад святого хаджа. Он только что перебрался с Нижней долины Таласа в Верхнюю, разбил белую юрту в том месте, где тропы разветвляются на Сусамыр и на Чаткал, и готовился вкусить прелести молодой жены Бибигюль, на которой женился перед самым выездом из аула Асса. Имам не имел никакого желания заниматься какими-либо серьезными делами, тем более касаемыми судьбы какого-то русского ученого, ищущего новые пастбища для казахских родов и отдающего их бесплатно всякой голытьбе.

Жаксылык сидел перед юртой на маленьком табурете, позволяющем ему держать скрещенными под собой ноги, как то велит обычай, и не мешать ими огромному животу, выпирающему из-под распахнутого халата. Перед имамом на расстеленной прямо на свежей весенней траве черной с красным узором кошме сидели вокруг двух круглых достарханов шестеро аксакалов рода; в их числе - и спешно прибывший сюда старший брат Жаксалыка Амзей.

Солнце светило сбоку, не слепя никого из присутствующих и позволяя сидящей в стороне байбиче - старшей жене хозяина юрты - следить за чаем в пиалах у стариков и за тем, чтобы в больших блюдах, поставленных перед гостями, не убывало плова, а в подносах - сахара и урюка.

Младший сын Жаксалыка - Умар - бегал от байбиче к достарханам, перенося пустые пиалы и с чаем, подсыпая плов и урюк. Сахара старики не трогали.

Жаксалык отставил в сторону зеленую палку и посмотрел на старшего брата. Кровь кровью, но братья были во всем противоположны друг другу: Жаксалык богат, Амзей имел небольшой достаток; младший имел двенадцать жен, старший довольствовался всю жизнь одной; и в то же время все богатство и почет Жаксалыка происходили от того, что поступал младший согласно советов старшего: вовремя положил деньги в русский дом "БАНКЪ", вовремя снял их оттуда и пустил на закупку соли, сахара и муки, которые теперь поднялись в цене во всем уезде, а в самой России, говорят, уже не покупаются за деньги, а обмениваются на золото и драгоценные камни. Сам же Амзей, как знал Жаксылык, деньгами и пищей русских брезговал. Именно Амзей посоветовал младшему брату отступить от веры предков и стать мусульманским священником, совершить хадж в Мекку, искать силу на арабском Востоке для борьбы с русскими.

- Ты не любишь русских, - сказал наконец Жаксалык, выслушав сказанное стариками, но обращаясь к одному лишь брату, - Зачем тебе он?

Жаксалыку, имеющему двадцать шесть детей и невесть скольких внуков, привязанность брата к старшему из двух внуков была непонятна. Аллах дал, Аллах взял, внук слишком далеко от деда, чтобы беспокоиться о нем. Русские в день взятия Аулите-Аты убили отца Амзея и Жаксылыка, но кто помнит об их деде, убитом за пять лет до этого кокандцами?

- Ты стареешь, брат, - сказал печально Жаксылык, - Ты любишь внука больше рода.

Никогда младший не говорил так со старшим. И оскорбленный Амзей поднялся из-за достархана.

- Ты стал совсем русским, - сказал Амзей, глядя младшему брату в глаза, - Или арабом. Ты - не казах.

Жаксылык улыбнулся, великодушно прощая старшего, махнул ему в спину рукой.

Но вдруг остальные тоже аксакалы встали из-за достарханов и, не сказав ни слова, пошли вслед за Амзеем.

Всю эту сцену Адилю описал потом тот самый младший сын Жсаксылыка Умар, который помогал байбиче прислуживать за гостями.

Умара лет десять спустя убили во время игры в козлодрание. Но к тому времени и отец его, и байбиче, и родная мать - седьмая жена Жаксылыка - умерли в нищете. Не Советская власть, как потом говорили двоюродные братья Адиля, а людская молва уничтожила несметные богатства Жаксылыка и свела на нет многочисленное потомство самого богатого бая Таласской степи.

Весть о том, что имам Ассинской мечети Жаксалык отказал в помощи русскому профессору Иогазену, распространилась от Омска до Багдада. Седые старики качали головами и говорили, что имам перестал быть святым и отдал душу черным силам. Не зависть к богатству Жаксылыка, как утверждали его сыновья, перешедшие служить к Советам, но до конца своих жизней ненавидевшие новую власть, а гордыня богача, не пожелавшего прислушаться к советам старцев, уничтожила Жаксылыка.

Как все это объяснить русским? Адиль не знал. Он только рассказал зэкам, что дед его Амзей собрал стариков родов Копал и Чапрашты, и сообщил им, что хочет спасти профессора и своего внука. Старики ответили согласием помочь - и объявили о сборе казахских джигитов.

Об этом услышали горнокаменные киргизы, которых сейчас зовут просто киргизами, - и тоже прислали Амзею джигитов. Во главе киргизского отряда поставили сына Жаксылыка Исламбека, который семь лет назад воспротивился воле отца и взял в жены киргизку. Это был единственный сын бая, который оказадлся не согласен с отцом и на этот раз, пошел за дядей. Умар тоже убежал от Жаксылыка после того, как отец оскорбил Амзея, но не потому, что разобрался в причине ссоры, а из-за того, что байбиче, поняв промах мужа, в сердцах ударила мальчика бишкеком[4] по самому больному мужскому месту.

- Исламбек был хороший джигит, - сказал Адиль, - Большой, сильный. Казахи и киргизы - все любили его. Все сказали, что он - главный.

После выборов предводителя стали разрабатывать план освобождения профессора. Большинство молодых джигитов хотели просто атаковать белых и освободить пленников силой.

Но Исламбек был против. Он сказал, что любой величины конный отряд пастухов военные не пропустят в ущелье и, засев за камнями с двух сторон от речки, перестреляют киргизов и казахов, как цыплят.

- Правильно сказал, - согласился старый Амзей, - Зачем убивать своих? Надо убить русских.

И предложил послать одного человека в ущелье - зарезать там поначалу одного солдата. Потом, сказал акесакал, он сам пойдет к офицеру и поговорит с ним. Джигитам же предложил находиться неподалеку от лагеря белых и напасть только в крайнем случае.

Молодежь было заспорила, но Исламбек оборвал ропот, казал, что дядя придумал все хорошо. Но он очень просит старого Амзея быть осторожней, подумать о том, что в его смерти могут обвинить племянника.

Медленный, с частыми остановками рассказ Адиля прервал стук в дверь и сердитый крик:

В прошлые разы приглашали с добавлением всегда слова "сволочи".

- Быстрее, - попросил Никитин, - А то этот прохвост закроет баню, и скажет, что мы не захотели мыться,

Прохвостом назвал он "прачку", получившего срок по причине анекдотической. Когда-то "прачка" был наборщиком в типографии какого-то районного городка в Татарии, и в слове "Сталин" в середине статьи вместо "а" поставил литеру "о". Осудили его на десять лет без права переписки. В зоне быстро сошелся с уголовниками, обнаружив с ними общих знакомых, которым продавал уворованную в типографии особого состава краску. Уголовники не только приняли его за своего, но и убедили майора Мягкова в том, что бывший типографский рабочий - не враг, а друг народа. Именно потому тот оказался "прачкой", то есть стирал солдатское и офицерское белье, готовил баню для охраны и зэков, убирался после каждой помывки.

Прохвост был основным врагом зэков первого барака. Охрана и начальство символизировали власть, а потому были заинтересованы лишь в повиновении зэков, берегли их, как товар долгосрочного пользования. Прачка же ненавидел "врагов народа" патологически, как ненавидит человек змею, например, или скорпиона. И первый с пятым бараки отвечали ему тем же. Мытье первой бригады всегда последней в очереди зэков было особо изощренной экзекуцией "прачки", ибо к концу общей помывки горячей воды в бане почти не оставалось, стены основательно остывали, белье плохо простирывалось, хотя, надо признаться, мыла аккуратный Мягков для зэков не жалел.

Словом, люди поспешили - и успели вовремя: "прачка" уже стоял перед дверьми бани, пытаясь закрыть на ключ огромный амбарный замок.

Никитин молча отодвинул плечом от двери бывшего наборщика, Попов подтолкнул его дальше, Фрик подставил подножку - и "прачка" полетел в истоптанный до грязного песка снег.

Зэки вошли в предбанник, стали молча раздеваться. Ждали - как поступит теперь "прачка"? Кому побежит жаловаться: уголовникам или к Мягкову?

Замок Попов на всякий случай занес внутрь бани.

Они уже разделись и, отобрав нужное для стирки, сунув эти свертки под мышки, стали входить в низкую дверь помывочной, когда наружная дверь распахнулась, и вошел "прачка". Фуфайка, штаны и даже лицо его были перемазаны так, как можно вымазаться только специально. Следом вошел Мягков.

- Вот они, - сказал, сердито хмуря брови, "прачка" и указал на голых людей, - Насильно ворвались. И замок украли.

Зэки стали оборачиваться. Во всех глазах Мягков прочитал лишь презрение к доносчику и ни капли раскаяния.

Будь это в другой день, когда страха за потерю целой бригады у Мягкова не было, майор, быть может, и прислушался бы к "прачке", наорал бы на зэков, а то и выгнал бы из бани вон, но сейчас майор видел перед собой тех самых людей, что и сами спаслись из снежного ада, и дали начальнику зоны шанс на оправдание перед начальством.

- Пошел вон, сволочь! - закричал он на "прачку", - Проститутка! Тварь! Завтра же - на лесосеку!

Хлобыстнул рукой по лицу "прачки", пошел вон из предбанника.

Под веселое ржание первой бригады следом выбежал и доносчик.

"Странно, как смерть постороннего человека, какого-то там политкомиссара, всколыхнула души со всем уж примирившихся зэков. Мысль, брошенная замполитом перед смертью, оказалась подобна упавшему в воду камню - пошли круги по поверхности, закачались на них, словно опавшая листва, обрывки воспоминаний - и не прошло половины недели, как все члены бригады стали думать об одном и том же времени - весне 1919 года, об одном и том же месте, о котором им думать не следовало бы - об ущелье Беш-Таш Таласского хребта горной страны Тянь-Шань.

Впрочем, чему тут удивляться? Отец учился в Чите у дочери декабриста, коротко знакомого с Пушкиным. Стало быть, между мной и Пушкиным всего три человека. Сто лет - и всего три человека. Декабрист тот встречался с победителем Наполеона Александром Первым. Между мной и Наполеоном - четыре человека.

Стало быть, то, что мы здесь - в одном месте - собрались из разных мест страны в одну шестую суши, есть какая-то естественная закономерность. Двадцать три года - срок небольшой. И назови замполит другую дату, расскажи другую историю своей жизни - все повторилось бы с точностью до секунды: зэки нашли бы определенный период, который был в стране настолько напряжен, что люди стронулись с мест и бросились на поиски счастья; в этом хаосе кто-то бы встретил кого-то из нас либо того, кто нас бы знал - и началось бы новое расследование, поиск того, о чем никто не помнит и не имеет права знать.

Это так просто, так естественно, что понимание подобной объективной реальности позволяет расслабиться, слушать других, говорить свое - и наблюдать, как суетная мысль человечья тщится отделить семена от плевел, отыскать истину, которую знает на всем свете один только человек. Знает - и молчит..."

Баня, на удивление, оказалась не выстуженной, а напротив - с каждой минутой не остывала, а становилась все жарче. Воды горячей тоже не убывало. А холодной и без того оставалось вдоволь.

Увлекшись затянувшимися мытьем и стиркой, зэки первой бригады и думать не могли, что причиной этой благодати был приказ разъяренного Мягкова. Майор велел "прачке" протопить баню на этот раз по-настоящему, держать полный бак горячей воды наготове. Надзирать за этим поставил красноармейца, который сам сидел в теплом предбаннике, расстегнув шинель и ворот гимнастерки, отставив в сторону винтовку, и следил в окошечко за тем, как ломает саксаул и шурует длинной кочергой в стоящей на улице печи "прачка".

А пурга все мела и мела, от снега с песком все вокруг было серо, мутно. Движение озаренного огнем "прачки" угадывалось по проникающей сквозь сито пурги розоватым тени.

Майор уже давно ушел в свою землянку, вылил остаток вчерашней водки в стакан, опрокинул, закусил вялым огурцом и завалился прямо в сапогах на постель. Хотелось спать, но сон не приходил.

В сундуке покойного замполита кроме обычного офицерского набора казенных вещей и завязанных в двенадцать белых мешочках двенадцати сухих пайков (сгущенка, тушенка, американские галеты, сахар, чеснок, гречка и перловка), не оказалось ничего достойного внимания майора. Но уже само отсутствие семейных фотографий, например, писем и того житейского барахла, которое важно и интересно лишь самому владельцу и являет истинное его лицо, вызывало у Мягкова подозрение.

Странный был замполит. Совершенно неожиданно полковник Сучков отозвал с участка прежнего комиссара - Митрофана Мефодьевича, с которым Мягков прожил здесь три года и с которым должен быть (по негласному регламенту, принятому в НКВД) переведен на новое место службы вместе. А прислали Токарева, с письмом, в котором майора предупреждали, что новый замполит будет числиться замполитом с испытательным сроком в двенадцать дней. Такое на памяти Мягкова случилось впервые за двадцать лет службы в органах - никогда комиссар не проходил испытательный срок у своего командира. А тут еще эти двенадцать аккуратных белых мешочков с офицерскими однодневными пайками. Такое впечатление, что Токарев прибыл сюда на короткой срок для айной проверки.

Кого? Чего? Кому нужен этот самый дальний из всех островков ГУЛАГа? Что за интриги плетут в Отаре? Или может в самой Караганде? Или в Москве?

С мыслями о таинственном замполите Мягков никак не мог заснуть. Он встал и, подкрутив фитилек в линейной лампе, стал искать те вещи, что вынули по его приказу из карманов покойного. Вынули - и принесли сюда, а майор не нашел времени просмотреть их.

Наконец нашел - лежали в коричневом конверте под майорским планшетом на столе.

Офицерская книжка... Орден Красной Звезды (смотри ты!)... Командировочные удостоверение... Так... На двенадцать дней... А это что?

Сложенный вчетверо листок оказался порыжевшим от времени. На нем было написано чернилами четким каллиграфическим почерком:

за номером 116 от (неразборчиво) ...реля 1919 года

- Тютюнникова - красноармейца социалистической роты

- Коломейцева - красноармейца социалистической роты

- Перепелкина - красноармейца социалистической роты

Начальником Аулиеатинского гарнизона в 1919 году был Морозов. Он же - первый секретарь укома большевиков. Командующим называл он себя сам - да и то в бумагах только, которые подписывал. Например, в получении дополнительного пайка по партийному минимуму. Или в приказе о запрете других жителям уезда совмещать две должности.

Хотел было и председатель уездного совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Коломейцев совместить свой пост с должностью начпрода уезда - и все к тому шло, даже поставили вопрос этот перед депутатами, да перебил старший Беспалов - Степан Михайлович, пожелавший распоряжаться продовольствием уезда.

А все дело в том, что Коломейцев-старший вступил в партию Ленина еще в пятнадцатом году на фронте. Имел об этом и соответствующие бумаги, подписанные знаменитым Дыбенко[5].

А Степан Михайлович Беспалов решился стать партийным лишь в зиму с семнадцатого на восемнадцатый.

Но у Беспалова был собственный дом на Копальской улице и два десятка родственников в городе да еще больше в ближних селах.

А у Коломейцева кроме неряхи-жены, дочери и "задумчивого" сына никого в Аулие-Ате не было.

Прибыл потому что Григорий Петрович Коломейцев в Аулие-Ату из-под Воронежа в четырнадцатом году, обустроиться здесь не успел - призвали на германскую войну. Баба - она, известное дело, баба и есть, дом приобретать не стала, сняла угол - да и проела за три года все воронежские деньги. Вот и жили они теперь вчетвером в задней комнате бывшей городской управы.

Потому депутаты проголосовали за то, чтобы продовольствием распоряжался все-таки Беспалов - мужик хозяйственный и не вредный.

Когда на митинге по невинноубиенным Карлу и Розе зам председателя ЧК что-то прошептал на ухо Морозову, Беспалов, сидевший тут же в президиуме, промолчал, лишь посмотрел сочувственно на суесловящего Сороку. Но сыну своему Ивану приказал прознать про секрет между Галунчиком и первым секретарем укома.

Следующим утром пришел сын домой не выспавшийся, усталый, сообщил, что ничего особенного о Морозове и Галунчике не узнал, а вот Сороку этим утром застрелил чекист Айтиев.

То, что вместе с Сорокой был убит и бывший предводитель уездного дворянства Королевский, не тронуло сердца старшего Беспалова ("Да, хороший был мужик, для революции безвредный", - сказал лишь), а вот смерть лидера оппозиции Сороки для начпрода была действительно серьезной потерей. Сорока своим неуемным языком был не помехой в борьбе между старыми аулиеатинцами (Беспаловыми, Морозовыми, Тютюнниковыми, Матвеевыми, Егошиными, Токаревыми) и новопришлыми (Коломейцевым, Галунчиком, Соболевым, Клименко и прочими). Болтун поддерживал любые нарекания на отнявших у него власть в семнадцатом большевиков - и потому, сам того не ведая, был мил сердцу председателя уездного Совета, тоже большевика Морозова, умеющего вовремя направлять гнев и недовольство эсера против Коломейцева. А Морозов был Беспалову двоюродным братом.

И вот кузены, узнав о смерти Сороки, собрались на совет.

Сидели они в доме Беспалова в передней комнате за застеленным куском старого покрывала (чего зря добру пропадать?) столом. В окошко о четырех маленьких стеклышках, вмазанных в тонкие деревянные переплеты, проникал неровный свет и ложился четырьмя пятнами на нарезанный толстыми кусками хлеб, на зеленого стекла четверть, на два граненных, испачканных грязными пальцами стакана, на щербатую миску с огурцами и на кусок завернутого в белую тряпицу куска сала. Зеленые репья лука оставались в тени.

- Ты, Степка, теперь только на Ваньку своего и надейся, - сказал Морозов, разливая самогон по стаканам, - Он - у тебя парень с головой. Галунчик мне про то письмо рассказал, которое чекисты в крепости нашли.

- Какое письмо? - спросил Степан Михайлович, поднося стакан ко рту, - Почему не знаю?

- Ну, ты даешь! - удивился в свою очередь городской глава большевиков, - Ты же был на ячейке, когда обсуждали Коломейцеву-Токареву. Решили ее в милицию перевести, а чеха - В ЧК.

Беспалов помнил что-то такое, но в тот день был он изрядно пьян, плохо соображал, только смотрел, как голосует брат - и поступал также. А потом спросить про причины перевода чекистки в милицию было недосуг. Семен Михайлович прокашлялся и молча протянул руку со стаканом в сторону брата.

Чокнулись. Выпили. Крякнули в такт, потянулись за соленными огурцами, сунули их в рты, захрустели.

- Добрая самогонка! - сказал Морозов, - Сам варил ?

- Есть у меня время, - ухмыльнулся Степан Михайлович, - Сами несут, - и объяснил, - Продразверстка.

В сытом Аулие-Атинском уезде было постоянное изобилие продуктов, цены - и вовсе смехотворные. Распоряжение Предсовнаркома Ленина и наркома продовольствия Цюрюпы об организации продотрядов и выполнении продразверстки было категоричным - вплоть до расстрела. Депутаты уездного Совета, узнав о бедственном положении голодающих рабочих Петрограда, решили поддержать своих вождей, создали пятнадцать продотрядов по пять человек, вооружили их и подчинили уездному начпроду Беспалову.

После прибытия в город первых восьмидесяти подвод с зерном стало ясно, что в Аулие-Ате нет свободных помещений для хранения такого количества хлеба. А ожидалась еще около двух тысяч подвод.

К тому же всполошились купцы и приказчики Мучного базара, ибо весть о бесплатно доставленном в город хлебе облетела весь уезд - и возник слух, что вскоре цены на муку и крупу упадут втрое. Родичи Беспалова, имеющие большие земельные наделы и кормящиеся с них, явились к начпроду с увещеваниями и угрозами: дескать, прекрати обездоливать трудовое крестьянство, войди в наше положение.

И Степан Михайлович отыскал выход: за то, что продотряды не станут отбирать хлеб и вывозить его в город, крестьяне будут сами привозить в Аулие-Ату излишки и находить места для хранения этого числящегося государственным хлеба.

За милость эту каждый селянин уезда считал своим долгом отблагодарить великодушного начпрода: везли в дом его самогон, сало, масло, ряженку, сметану, даже мясо, но больше свинину. Пришлось Степану Михайловичу вырыть второй погреб во вдоре и купить полусотню новых глечиков, чтобы было где хранить снедь.

Морозов, также получавший свою долю от двоюродного брата, хитро улыбнулся и погрозил Беспалову пальцем:

- Но, но, но! - сказал он, - Сам! Ты понял? Только сам!

- Все равно, - твердо произнес председатель Совета, - Не привыкай. Сам - и точка.

Как свозили к Беспалову добровольно свои "излишки" крестьяне, так и начпрод развозил начальству собственную дань. В месяц два раза по полной телеге под охраной четырех красноармейцев отправлялись продукты в Ташкент, один раз - в Верный. Потому и гремела на весь красный Туркестан фамилия Беспалова - лучшего организатора продовольственных отрядов, собирающих хлеб для голодающих рабочих Петрограда.

- А то, если Коломейцев узнает... - продолжил Морозов, отрезая солидный шмат сала и укладывая его на хлеб, - Сам понимаешь... - и отправил кус в рот.

Коломейцев, разумеется, обо всем знал, но жил вместе с семьей в гордом и нищем одиночестве, пропитаясь на свое и сына жалованье, ибо отступница-дочь, породнившаяся с Токаревыми и ушедшая во враждебный стан, с отцом не зналась, помогать ему не собиралась. И Коломейцев ходил в старой, времен германской войны, форме, только без погон, в старых сапогах, носил офицерскую фуражку без кокарды, а с красной звездой, вырезанной женой из уголка скатерти и аккуратно пришитой к тулье белыми нитками. Она сама ходила на базар и в лавки, не говоря мужу о несказанно низких ценах, по которым отдавали продукты именно ей, о неожиданно обнаруживаемых в корзине подарках. Словом, не будучи ни другом, ни родственником начпрода, первый секретарь укома партии большевиков тоже не бедствовал. Но доносом на Беспалова воспользоваться мог. По крайней мере, так казалось и Беспалову, и самому Морозову.

Но доносов не было. Подкармливать высокое начальство было в традициях аулиеатинцев со времен владычества Коканда. Царские чиновники лишь укрепили подобные отношения, назвав взятки подношениями и принимая "невинные подарки" ото всех без разбора. Ждать, что большевистские комиссары станут голодать, но просиживать сутками за непонятными простому человеку бумагами и, имея в руках оружие, будут носить обноски, никому из аулиеатинцев даже не приходило в голову. Никто Коломейцеву на Беспалова не жаловался по причине отсутствия мысли в головах аулитеатинцев о том, что взятка есть свидетельство социальной несправедливости. А без жалоб принять меры против взяточника Коломейцев не мог.

Закусив и налив самогон по второму стакану, пить братья сразу не стали, а, отставив хмельное в сторону, продолжили разговор. При этом, не переставая, жевали лук, сало и хлеб.

- Галунчик собрался в Димитровку. Коломейцев приказ подписал, - сказал Морозов, - А я не отпустил.

Начальник гарнизона имел права военного диктатора города, выезд любого чиновника, а тем более одетого в военную форму и при оружии, происходил только по его разрешению. Но и председатель Совета, в силу демократических полномочий, возложенных на него избирателями, имел право накладывать вето на подобные разрешения - и эта юридическая закавыка портила немало крови обоим. Разрешал один - запрещал другой, и наоборот.

- Я сказал... - продолжил Морозов, - что в городе появилась контра - и зам председателя ЧК должен находиться здесь.

- Ну и дурак, - уверенно заявил Беспалов, - Галунчик не сегодня, так завтра втихаря уедет. Надо по-другому.

- Вместе надо ехать, - объяснил Беспалов, - С Галунчиком. Пусть Ванька мой и поедет. О чем узнает - о том и расскажет.

- С Галунчиком Коломейцевский Федька идет, - покачав головой сказал Морозов, - Один отвлечет твоего Ваньку - второй свое дело исполнит.

Руки со стаканами приблизились к лицам, но во рты самогона не опрокинули.

- Вот что! - воскликнул Беспалов, - Пошлем с ними Тютюнникова-сына. Два ихних - на два наших! - и выпил.

- Тогда еще и Перепелкина Сережу, - закончил Морозов, и выпил тоже.

Объяснять друг другу, в чем заключается хитрость включения в группу Сергея Перепелкина братьям не стоило. Восемнадцатилетний красноармеец не был аулиеатинцем, а прибыл сюда с дивизией иваново-вознесенских ткачей, посланных на усмирение Беловодского мятежа. Сергей объелся здешней невиданной прежде им сушенной дыней, пропоносился - и был оставлен комиссаром Дмитрием Фурмановым в Аулие-Ате до выздоровления. Перепелкин провалялся в лазарете добрых пару недель; к тому времени с беловодскими кулаками дивизия справилась без него и отправилась на Семиреченский фронт. Догонять ее Сергею уже не имело смысла - и приказом начальника гарнизона он был оставлен в социалистической роте рядовым. С другой стороны, братьям было известно, что пришлый красноармеец Перепелкин, находящийся под пристальным вниманием Коломейцева-старшего, не догадывается об этом интересе, ибо голова его занята прелестями рано расцветшей четырнадцатилетней Машеньки Беспаловой - младшей дочери Степана Михайловича.

Пустые стаканы стояли у опорожненной бутылки, рядом валялась испачканная крутой рыжеватой солью тряпица - сало оказалось вкусным, съелось все.

Морозов посмотрел на стаканы, покачал головой, сказал укоризненно:

Красноармеец, прильнувший щекой к окну в предбаннике, уснул.

Иззябшийся и отчаявшийся от собственного промаха "прачка" никак не мог угомониться: поднимал огромные саксауловые стволы над головой и с силой обрушивал на воткнутое осью в промерзлую землю паровозное колесо, вновь поднимал и вновь обрушивал, разбивая дерево в щепы, собирая осколки саксаула в охапки и перенося к печи.

Куча дров рядом с разверстым огневищем росла и росла, озаряемая топмкой.

"Прачка" работал, не жалея сил, надеясь усердием своим выслужить прощение у майора, остаться на территории зоны, а не тащиться вместе с бригадой в пески, где холодно, где волки, где рядом нет повара с добавкой хлеба или каши, где можно остаться навеки, валяться непогребенным и растаскиваемым хищниками по гнездам и логовам...

Когда зэки первой бригады вышли, наконец, в предбанник, увидели спящего у освещенного багровым светом окна юного красноармейца и валяющуюся возле его ног винтовку, они все поняли без слов тут же проснувшегося и растерянно хлопающего глазами вояки.

- Все нормально, парень, - сказал Попов, - Сейчас оденемся и пойдем в барак.

Красноармеец благодарно улыбнулся. Но промолчал - разговаривать с зэками охране не полагалось.

Зэки оделись в сухое, мокрое свернули и сунули под мышки, головы спрятали в шапки-ушанки. Вышли на мороз.

Следом пошел, держа винтовку наперевес, красноармеец.

- Эй, усердный! - крикнул Никитин "прачке", - Передохни!

"Прачка" замер с дровиной в руках, медленно обернулся.

На зэков первой бригады смотрел совершенно седой человек...

Дорога от Аулие-Аты к Александрополю все время идет вверх. Как кони не стараются тянуть за собой телеги, а все равно движутся медленно. За Таласским ущельем, пробитым рекой сквозь Александровский хребет, лучше оставить торную торговую дорогу и курганы справа, поехать по конной тропе вдоль сузившейся до двухсот шагов, бурной и гремящей реки, огибая опасные, но красивые из-за розовых цветов сусака топкие ложбины, вырытые стекающими со склонов ручьями, следя за тем, чтобы кони не споткнулись о вылезающие то здесь, то там старые толстые корни. Дорога здесь тем и хороша, что нет лишних людей, тени от ясеней, кленов и древовидной жимолости хватает и для коней, и для всадников. И самое главное - здесь всегда ветрено, гнус и оводы не лезут в лица людей и в морды коней, достаточно лишь изредка отгонять их из-под шлеи, остальное время переговариваться или ехать молча, думая о своем.

Но за время дороги от города до ущелья разведчиками было переговорено достаточно: и о смерти Королевского, которого, оказывается, в городе все любили, вспоминали только об его благотворительности, обещаясь прийти на похороны целыми семьями; и о профессоре Иогазене, который, побывав в гостях у Королевского, внезапно исчез; и об Айтиеве, который (даже так говорят в городе) убил Сороку внутри синематографа Вильде во время диспута между эсерами и большевиками, а потом подбросил труп к церкви; и об неизвестном белом отряде с офицером с серебряными погонами на плечах.

Отряд тот объявился в уезде, находящемся за тысячи верст от всех фронтов. Его видели пасущие стада казахи и киргизы, но вовремя не донесли в город - и отряд беляков исчез.

Позубоскалили даже о вражде между главными аулиеатинскими большевиками, пославшими в Дмитировку по два сторонника с каждой стороны и пятого - вовсе всем чужака.

Сергей Перепелки лишь хмуро улыбался, кивал головой, когда Федор Тютюнников говорил, что он одной половиной задницы, как новоприбывший, сидит в седле Коломейцева, а как жених Беспаловой - второй половиной седалища устроился в седле Морозова.

Все посмеивались, понукали лошадей да думали о том, как побыстрее добраться до Александрополя, где удобнее прочих мест переночевать: домики немецкие чистые, без клопов, у шинкаря Отто есть и самогон, и наливочка, а главное - есть кому за конями приглядеть.

В том месте, где река, свернув от центра долины, обрушивает водяную мощь свою на скалы Александровского хребта, чтобы дальше стремительно нестись вдоль груды камней до клинообразного развала Таласского ущелья и вырваться в Нижнюю долину, конная тропа резко поворачивала вправо и версту спустя соединялась с главной дорогой на Александрополь и Дмитровку.

На этом перекрестке стояла юрта. Давно стояла. Наверное, много веков подряд. Всегда черная, кошмяная, с приоткрываемыми в течение дня с разных сторон пологами в теплое время, с дымом в верхней дыре зимой, наглухо закрытая в дожди и снегопады. Были здесь и коновязи из кривых карагачевых бревнышек, и велись тропинки к расположенным неподалеку выпасам, где медленно двигались, пофыркивая и потряхивая головами стреноженные кони. У родника с узким прозрачным ручейком лежали кошмы, стояли кривоногие навесы с камышовыми крышами.

Хозяева этого своеобразного постоялого двора в течение столетий изредка менялись, но вид этого уголка оставался постоянным. В тот год владельцем юрты, навесов и выпасов был горнокаменный киргиз Молош, тоже не коренной таласский житель, а сбежавший лет тридцать тому назад от кровников одного из родов правого крыла. Он попросил защиты у киргизов левого крыла, был принят ими, но не признан за своего. Даже за четырьмя женами пришлось Молошу ездить на Памир и там воровать их у своих же родичей. А дети его и бесчисленные внуки и вовсе были никем - ни левокрыльскими не приняты, ни правокрыльскими не признаны. Чем занимались, на что жили они, кроме, как дохода от постоялого двора, никому было не ведомо. Ходили слухи, что связались какие-то из молошских детей с пройдошливыми наманганскими люли[6], а другие вели дружбу с ловкими на конокрадство курдами. А еще говорили, что занимаются они продажей китайского опия. Что ж тут поделаешь - на то и людские языки...

Тютюнников, бывший в Дмитровке с отцом не раз, сказал, что до Александрополя еще ехать и ехать, а ноги у него устали, задница от седла болит, потому лучше передохнуть с часок у Молоша, попить чайку, который здесь стоит чуть ли не в пять раз дешевле, чем у Отто, поесть настоящих, печенных в лучших в долине тандырах[7] лепешек.

Остальные вопросительно глянули на Галунчика: он старший, ему и решать.

- А чем его лепешки лучше аулиеатинских? - спросил чекист больше для того, чтобы показать основательность своего решения, чем признаться в готовности сразу согласиться с красноармейцем.

- Это, как женщину: сначала надо попробовать, - рассмеялся, показав зубы, Тютюнников.

- Хорошо, - согласился Галунчик, - Отдохнем. Но только не больше часа.

Предоставили коней каким-то грязным голопузым пацанам, тут же стреножившим животных и поведшим по тропе к выпасам. Пошли к черной с красным узором кошме, расстеленной у родника под худым навесом с торчащими во все стороны остовьями камыша. Развалились там, подставляя тела под бьющее в дыры крыши яркое горное солнце, пряча и без того усталые от него лица.

Из юрты выбежали две мелкотелые старушки-киргизки. Обежали ее, и тут же вернулись, держа за ручки большой медный самовар с штампами медалей вокруг сверкающего на солнце пуза. Поставили рядом с кошмой и умчались, чтобы тут же вернуться с пятью пиалами, гружой лепешек и с полным кишмиша и урюка бронзовым подносом. Поднос они умостили посреди кошмы, на которой уютно расположились красноармейцы. Туда же побросали нарванных когтистыми пальцами лепешек.

Спросили по-киргизски: не хотят ли аскеры[8] курта?

Ему объяснили: сушенный на солнце соленый творог из овечьего либо коровьего молока. Посоветовали попробовать.

Потом одна старушка ушла. Другая села рядом с самоваром и стала наливать в пиалы чай, подавать аскерам.

Молодые люди (младшему - Беспалову - исполнилось шестнадцать, старшему - Галунчику - едва ли тридцать) задвигали челюстями, кроша здоровыми зубами крепкий, как камень, курт, жуя лепешки, запивая эту смесь пахучим чаем.

Еда и полулежание-полусидение на кошме, необходимость видеть перед собой, как минимум, две пары глаз и ощущать боками соседей, располагали к благодушной беседе и откровенности.

- А что, мужики, может останемся здесь ночевать? - предложил Тютюнников - парень разбитной, ротный балалаечник и вообще заводила всех проказ социалистической роты (например, вырядился раз в черта и сунулся в дом к попу Николаевского собора - попадья чуть Богу душу не отдала), - Хозяйка и девочек нам подпустит. Деньги есть! - сказал с веселой улыбкой искусителя на лице, и хлопнул ладонью по груди - там под нательным крестиком висел на сыромятном ремешке кожаный кошель с частью утаенных от матери денег от красноармейского жалованья, - После отдадите.

Галунчик глянул в его сторону серьезно, сказал укоризненно:

- Тю-у! - весело ответил Тютюнников, - Шестнадцать лет! Воевать - в самый раз, а баб тискать - рано? Я в его годы уже двух...

Иван покраснел и потупил очи. Отец перед отъездом как раз об этом и предупреждал: не баловать с бабами в Верхней долине. Тамошние киргизки, говорил он, очень охочие до русских мужиков. А Иван - еще парень. И для него отцом уже примечена невеста в Бурном: из казачек, коса - в руку, хозяйственная.

Чресла Ивана немели при одном упоминании о невиданной им до сих пор невесте - и ей бы он хотел оставаться верен до самого венца. Но насмешки Тютюнникова и любопытные взоры этих таких кажущихся ему взрослыми людей (следующему за ним Перепелкину было восемнадцать лет, он брился и собирался отрастить усы) вынуждали его если не согласиться с постыдным предложением товарища, то хотя бы не отказаться.

- Во - зарделся! - радостно проржал Тютюнников, - Значит, хочет... - повернулся к Коломейцеву-младшему, - А ты?

Сыну главного большевика уезда было девятнадцать. Он был молчуном и пользовался репутацией никогда ни в чем никому не отказывающего человека: попросят воды принести - принесет, попросят денег взаймы - даст, попросят на строительстве дома поработать - переоденется, руки засучит и будет работать, пока день не кончится. И все время молча. Только глазами изредка сверкнет и улыбнется.

И на этот раз он только глазами сверкнул и улыбнулся.

- Я - как все, - упредил вопрос Тютюнникова Перепелкин. Ему не хотелось портить отношения ни с новопришлыми, ни со старыми аулиеатинцами.

- Большинство - за, Николай Батькович! - объявил Галунчику Тютюников, - Кстати, как тебя по отчеству?

- У нас в Чехии нет отчеств, - ответил Галунчик, невольно улыбаясь от встречи глазами с этим разухабистым и настырным парнем.

Ему, мужчине в соку, долгое воздержание тоже было в тягость. В Аулие-Ате он был на виду, к тому же все его поступки постоянно обсуждались Сорокой, не могущим простить земляку того, что тот пытался стать женихом его жены. Нынешняя же нежданная свобода и предложение Тютюнникова были как никогда вовремя - прошлой ночью он проснулся от того, что в научных книгах называется поллюцией.

Тютюнников быстро вскочил и пошел к стоящей у юрты старушке. Что-то быстро проговорил ей по-киргизски.

Он полез за ворот гимнастерки и достал кошелек. Вынул несколько бумажек.

Она взяла, посмотрела на свет, кивнула. Ушла.

- Плакали мои денежки. - сказал Тютюнников, глядя ей вслед.

Но старушка вернулась почти тотчас. За ней шли пятеро юных киргизок в возрасте от тринадцати лет до шестнадцати - по виду.

Пораженные аскеры лишь прятали друг от друга глаза, не зная, как поступить дальше.

Готлиб Фрик, говоря о том, что оказался в первом бараке только из-за того, что он - по национальности немец, лукавил. И все знали это.

Бывший следователь по особым делам Аулиеатинской уездной прокуратуры Г. Фрик не участвовал, например, в расследовании предательской деятельности первого секретаря уездного комитета ВКП(б) Левкоева (делом кандидата в члены ЦК республики занимались следователи Алма-Аты), но причастность к подобным процессам в течение всех тридцатых годов поставила его в положении козла отпущения как раз к весне 1941 года. Какой-то московский следователь, искавший компромат на Генпрокуратуру Казахстана, обнаружил в папках уголовных дел телеграмму из Аулие-Аты, в которой Фрик обвинялся в фальсификации дела, не имеющего отношения вообще к советской власти, но затрагивающее честь и достоинство фигур в правительстве Сталина очень крупных.

Речь шла об уголовном деле 1912 года, расследованном Фриком по приказу Генпрокурора СССР Вышинского в 1937 году[9]. Кого хотел защитить автор телеграммы, чего хотел добиться, было трудно сказать (автора расстреляли за четыре года до московской находки), но сам факт сокрытия Фриком этой телеграммы явился достаточным основанием для ареста следователя и обвинения его по той же самой статье, по которой он отправил за решетку и под расстрел десятки людей.

Но Указ от 28 августа 1941 года о высылке немцев Поволжья и из других районов компактного проживания был расценен потрясенным Готлибом Фриком, как истинная причина своего заточения - и в скором времени он сам уже верил тому, что сидит на нарах только из-за того, что он - немец по нации, а идет война с немецким фашизмом, в котором люди его национальности могут перейти на сторону врага и оказаться врагами Советской страны. Верил - и оправдывал Советскую власть.

Анархист Трыкин часто спорил с Фриком, пытался доказать, что Сталин и его окружение доказали этим своим Указом, что они ничем не лучше Гитлера, если огульно обозвали целый народ предателями. Но Фрик упорно стоял на своем, называл Трыкина контрреволюционером и удивлялся тому, что анархиста до сих пор не расстреляли.

По возвращению из бани в барак они вновь заспорили.

Началу диспута послужило обсуждение зэками факта внезапного поседения "прачки". Причины были ясны. Вставал лишь естественный вопрос: жалеть негодяя или нет?

Сошлись на том, что самим зэкам жалеть его невозможно. Но если попадет теперь "прачка" в их бригаду, то не станут зэки тратить силы на месть за прошлые его пакости - пусть живет, как может.

Но вот пройдут годы кончится война, выйдут сроки выживших в этом аду - что скажут люди о "прачке"?

У Трыкина не было ответа. За долгие годы тюрем и спецлагерей он привык к мысли, что люди за "колючкой" думают только о себе, такими глупостями, как возможная жизнь на воле, об отношении общества к бывшему зэку, голову себе не обременяют. Себя лично вне тюрьмы он не представлял, а уж кого-либо другого - тем более. Более двадцати лет существования за колючей проволокой выработали у него способность к выживанию в условиях, когда, кажется, сама жизнь абсурдна, когда мораль и этика становятся понятиями абстрактными, возможными лишь при теоретическом обсуждении, но ничего не имеющими с жизнью действительной. Конкретный вопрос о конкретном человеке ставил его в тупик.

- Думаю, именно у "прачки" найдутся жалельщики, - сказал бывший следователь, - Точнее - жалельщицы. Сердобольные дамы будут слушать его рассказы о страданиях, перенесенных во имя торжества справедливости, станут осторожно пальчиками трогать его седину, вздыхать... - и добавил сквозь рвущийся из груди смех, - Еще и заплачут.

Юмор в зоне отличен от смеха на свободе. То, что бывает не смешно на воле, в зоне может вызывать гомерический хохот.

Заржал и первый барак: все сразу, восемью глотками, от души, и так вольно, как не смеялся никто из них, наверное, с самого детства. И смех этот был самой сильной их местью "прачке" за все мерзости, совершенные им в "Участке 82-ой километр".

- Удивительное дело: мы простили его, а государство - нет. А ведь если разобраться, то перед нами у "прачки" вины больше, чем перед державой. Вот вы, товарищ Фрик, говорили в прошлый раз, что законы каждого государства зиждутся на моральных устоях олицетворяемого им общества. Создавшаяся сейчас ситуация доказывает в таком случае, что либо нравственность защищаемого вами общества ложна, либо, что государство, отправившее нас в тюрьму, действует на основании законов безнравственных и потому ложных.

Удар был, что называется, "под-дых". Опровергать сей заведомо ложный тезис Фрик не мог, ибо только что сам был причиной смеха над негодяем и прощения оного. Но и согласиться с тем, что советские законы, службе которым сам Фрик посвятил добрые двадцать лет, опровергались и нарушались в стране повсеместно как раз теми органами. которые должны были законами руководствоваться, бывший следователь не мог.

Но и молчать долго - значит признать правоту хитроумного анархиста.

- Говоря о примате нравственности в законотворчестве, - сказал наконец Фрик, - я считал само собой разумеющимся оставить в стороне от дискуссии тезис целесообразности во имя сохранения порядка в обществе. Но, если угодно, я добавляю его.

- Целесообразность порядка... - повторил Трыкин, - Для меня это - фруктово-ягодный компот: незрелой вишни много, компот кислит - добавляют сахар.

Барак прислушался. Эти минуты и часы споров двух идеологических антагонистов оставались одной из немногих пауз в их жизни, моментом отдохновения от рабской доли, заполняемым тем, что, на первый взгляд, совсем и не нужно желающему лишь выжить человеку: искусством, философией, литературой. Этих споров члены первой бригады ждали больше, чем зэки уголовных бригад ждали кинофильмов (а их привозили раз в месяц из города Чу специально для красноармейцев, но майор Мягков разрешал смотреть на растянутую между двух столбов простынь с движущимися фигурами только тем зэкам, кто не был наказан и не находился в карцере). Все эти "Комсомольски", "Цирки", "Вратари", "Веселые ребята" с "Поездами, идущими на Восток", с "Чапаевыми" и с "Сердцами четырех" казались дебильными в сравнении с беседами Попова об античной истории и диалогами Трыкина с Фриком, с литературными обозрениями Никитина (подполковник пересказывал сюжеты романов русских писателей от Пушкина до Чехова с такой скупрпулезностью, что казалось, будто он их знает наизусть).

На улице пурга набирала силу, от ветра с песком и снегом качались столбы с колючей проволокой, часовые послезали с вышек и перебрались в землянки с пулеметами - их было две, располагались они на противоположных углах "Участка 82-ой километр", в местах наиболее вероятного прорыва заключенных в случае их попытки совершить побег.

- Всякое государство безнравственно, - стал развивать свой тезис Трыкин, - Ибо в основе своей зиждется на высказанной вашим Лениным аксиоме: "Государство есть аппарат насилия". Мы с вами - независимо от того, что совершили или не совершили в пользу или во вред этому аппарату - являемся жертвами государства. Никто, кроме тех людей, которые олицетворяют собой символ государства, не лишает людей свободы - единственного истинного достояния всякой живущей на земле твари: будь то земляной червь или человек. А для целесообразности порядка, о котором вы сейчас сказали, товарищ Фрик, мы с вами являемся самой дешевой со времен рабов Египта рабочей силой.

- Не такой уж дешевой, если учесть затраты на содержание нашей охраны, - заметил Фрик с усмешкой в голосе, - А если учесть войну и что солдаты сидят здесь, а не находятся на фронте, то мы с вами стоим для государства дороже золота.

- По-вашему, советское государство настолько гуманно, что предпочитает мучить нас вместо того, чтобы уничтожить самым дешевым из способов? - спросил Трыкин, в душе удивляясь тому, что собеседник уходит в этот раз от прямого спора.

О том, что в первом бараке нет доносчиков, знали все. В других - да, было помногу желающих выслужиться перед Мягковым либо перед замполитом, донести за подобные речи. А находящиеся в первой землянке даже и не задумывались о подобной возможности. Им было интересно. Слишком однообразна и скучна была жизнь зэков, состоящая из работы и борьбы за выживание, без подобных словопрений, чтобы терять время бесед и споров на добавки постных щей или лишнего половника ячневой каши.

- Убить человека нетрудно, - вновь ушел от ответа Фрик, - Это я вам, как профессионал, говорю. Труднее избавиться от тела. Убить два человека - труднее в два раза, чем одного, а трупы сокрыть - в четыре. И так в геометрической прогрессии: убить десять, сто человек. Похоронить их или как-то иначе избавиться от трупов - это уже создание целого производства, расходы на создание основных фондов. Так что, слава Богу, никому еще в голову не пришло превратить убийство людей в производственную необходимость и статью дохода[10].

Барак застыл, потрясенный услышанным. Вчерашние слова Никитина и Попова о различиях между гуманизмом Толстого и Достоевского, утверждения Левкоева о классовости искусства и ехидство молчуна Первомайского по поводу несовместимости работы заключенных с основными положениями книги Карла Маркса "Капитал" о прибавочной стоимости и эксплуатации человека человеком превратились в детский лепет. (Люди эти еще не знали, а кое-кто и не узнал никогда, про Майданек, Дахау, Саласпилс и Освенцим с тоннами женских волос и горами детской обуви, про абажуры из человеческой кожи, про мыло и собачий корм из человечьей плоти, но само рождение подобной мысли - превратить массовое убийство людей в статью дохода - показалось им столь чудовищным, что будь зэки чуть-чуть другими, менее культурными и образованными что ли, менее дружными и не слитой в единый организм бригадой, они бы набросились на Фрика с обвинениями и требованием замолчать. Но Фрик год назад спас жизнь Никитину, делился с Левкоевым последними каплями воды прошедшим летом, когда трое суток пришлось им ждать посреди песков втроем с охранником трактор с цистерной. Следователь делом доказал, что чудовищные слова его - это слова о других, а не о себе. Как Гитлер и его окружение не словами, показало потрясенному миру дело своих рук в Бабьем Яре и Тремблинке, в Хатыни и в Бухенвальде).

Молчание словно погребло под собой восьмерых людей. Даже Адиль, знающий русский язык только в обиходном его варианте, не разобравший многих из произнесенных Фриком слов, преисполнился чувством ужаса и потрясения от того, что в смерти сразу многих людей нет ничего более величественного и трагичного, чем если бы то была смерть одного героя. Такого, например, как Козы-Корпеш[11]. Или киргизский Манас[12]. Или Зоя Космодемьянская[13], историю мучений и гибели которой рассказал по радио в прошлом году Александр Бек[14].

- А вы знаете, - сказал вдруг редко включающийся в споры Левкоев, - мне кажется, нам надо переменить тему разговора. У нас у всех достаточно личных и частных проблем. Так, например, мы все... или некоторые... или даже один из нас...

Здесь Левкоев на какое-то время замолчал. То ли подыскивая слова, то ли сомневаясь в целесообразности их произнесения. Но потом все-таки произнес и оставшееся:

- Кто-то из нас обязательно лукавит. Не до конца говорит о том, о чем начал разговор замполит. Например я...

Барак молчал. Зэки умели слушать. Никто не поспешил с осуждением либо с вопросами. Говорить или молчать - дело каждого, последнее право и последняя свобода, оставшиеся у них. Если кто-то собрался исповедоваться - пусть говорит. Если замолчит на полуслове - тоже его дело, не следователи же они, в конце концов.

- Я просто не подумал, что моя деятельность разведчика в Омске в 1919 году отзовется каким-либо образом в неизвестной мне тогда еще Аулие-Ате и откликнется эхом в нынешнем 1942 году...

Система сбора данных об армии Колчака и передача их в Москву Главкомверху[15] Каменеву и главе советского правительства Ленину, созданная и руководимая Феликсом Дзержинским, была действительно уникальной, по своей эффективности не имела аналогов в мировой истории. Не только сведения о передислокации воинских соединений, качества вооружений и информации о личном составе передавались по организованной для этого цепочке связных, но даже информация сопутствующая: например, о способах заготовки провизии от населения, о складских помещениях, о породах и качестве конского поголовья в кавалерийских частях. И еще сообщали о жизни и смертях влиятельных, хотя и гражданских людей, передвижении их капиталов и о фактическом состоянии денежной массы в банках Сибири и на черном рынке.

И вот когда на стол к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому - человеку жесткому, умелому организатору и выдающемуся аналитику, который, казалось, и не спал никогда, а лишь старался успеть заполнить свою короткую туберкулезную жизнь делом, - легли сведения о смерти купца Муранова, председатель ВЧК[16] решил самолично сличить дату смерти одного из богатейших купцов Сибири с движением денег, ценных бумаг и золота в колчаковской Сибири.

Поначалу Дзержинский захотел узнать, насколько ощутима смерть одного из богачей для рынка ценных бумаг - и обнаружил никаких последствий.

Тогда он передал приказ собрать сведения о наследниках Муранова - и через пять дней получил известие, что дочь и внук купца арестованы колчаковской контрразведкой, не успев вступить в свои имущественные права.

Но такое положение должно отозваться на рынке не повышением активности, как ожидал до этого Дзержинский, а падением. А там дела шли ровно, без скачков.

Это было настолько противоестественно, что Дзержинский вызвал к себе начальника Гохрана[17] Пожамчи и потребовал от того сведений о банковских операциях Муранова до революции, считая, что купец, в таком случае, хранил свои деньги в банках Центральной России, национализированных советской властью.

Начальник Гохрана сообщил, что до революции всем было известно о крупных деньгах у Муранова, об его способности делать одноразовые вливания в развивающиеся заводы и фабрики крупными денежными суммами. Но наличными. При этом все знали и об отсутствии на счетах банков счетов с деньгами на имя сибирского купца. Между тем, отец последнего Муранова во время экспансии России в Среднюю Азию в середине прошлого века выделил золото и наличные деньги военному министерству в размере восьми миллионов рублей - сумму по тому времени астрономическую.

- Мурановы не доверяли банкам, считали, что нет смысла получать проценты от чужой деятельности, если можно самим делать деньги и получать все сполна, - объяснил начальник Гохрана Дзержинскому, - В своей деятельности, говорили в деловых кругах, Мурановы пользовались методом, как у нас говорят, немецким: основные средства держали в специальном хранилище, а в оборот пускали только часть имеющихся у них в наличии денег и драгоценностей. При получении дохода делили его соответственно: какую-то часть - в неприкосновенный запас, остальное - в оборот.

Таков способ хозяйствования был не в привычках русских купцов, знал Дзержинский. Русак старается вложить в одно дело сразу как можно больше денег, чтобы получить сразу много дохода и стать миллионером. Подобных "скороспелок" в последние годы царствования Николая Кровавого[18] было не счесть. Новоявленные олигархи быстро богатели, гуляли напропалую, кичась нежданно свалившимся богатством - и исчезали с небосклона денежного Олимпа, словно их и не было вовсе. Старые купцы были не столь приметными, но сидели на деньгах крепко. Самым незаметным внешне и могучим по сути был в послереволюционной России покойный Муранов.

- Так где же его деньги? - спросил Дзержинский, - Они пригодятся нашей стране после окончания Гражданской войны. Вон какая разруха - одних паровозов надо покупать сотни и сотни. Заводы восстанавливать. И потом Коминтерн... Рабочим партиям Запада нужны деньги купца Муранова[19].

- Я думаю, что Мурановы хранили свои сбережения в каком-то тайнике, известном лишь одному человеку - прямому наследнику купеческой династии, - сказал начальник Гохрана, - Так поступали, рассказывали мне, многие купцы-староверы.

- И колчаковская разведка арестовала наследников Муранова только для того, чтобы вызнать место хранения этих сокровищ, - решил Дзержинский, - Что ж... Мы освободим его...

- Вот истинная причина, Годо Германович, по которой вас отпустила контрразведка Колчака, - сказал Левкоев, - Нам пришлось заплатить немало денег за то, чтобы вынесенный вам приговор не был приведен в исполнение. Адвокат Евдокимов действительно был на приеме у генерала Лукомского с прошением о вашем освобождении и возвращении вам вашего имущества. Но по нашему приказу.

- Но... он мне ничего такого не говорил... - растерянно произнес Иогазен, - Присяжный поверенный привез меня домой, оставил там до утра. А на следующий день мы с ним проверили все шкафы - и убедились, что они пусты - кто-то взял оттуда все документы и деньги.

- Деньги, все время деньги, - подал голос Трыкин, - Кто-то из классиков сказал, что в основе всех преступлений лежат либо жажда скорого богатства, либо влечение к женщине. Я бы добавил еще одну страсть: жажда власти. Именно она превратила большевиков из революционеров в преступников.

Но Левкоев, решивший наконец выяснить нечто для себя важное, его перебил:

- А в чем дело? Разве у нас серьезный вопрос? Подумаешь? Был богат купец Муранов или это - только миф? Мне лично все равно.

- Вам - может быть. А Годо Германович может узнать, например, что документы из дома его дедушки вынесли по моему приказанию члены большевистского подпольного комитета. Они с группой специалистов внимательно изучили все обнаруженные в шкафах бумаги - и ничего заслуживающего внимания не нашли. Поэтому мы выкупили наследника. Адвокат Евдокимов должен был пронаблюдать за Годо Германовичем и решить: знает тот о тайнике деда или последним человеком, которому было известно место тайника Муранова, была его погибшая в контрразведке тетя?

- Евдокимов понял, что вы, Годо Германович, даже не догадывались о тайнике и богатстве.

Вопрос Годо Германовича прозвучал просто. Это наивный человек до сих пор не понял, что рассказ Левкоева о задании, полученном им от Дзержинского, освещает рассказанные всеми тут истории совершенно иначе, чем они прозвучали раньше.

- Евдокимов не исчез, - ответил Левкоев, - Он был направлен нами в Аулие-Атинский уезд.

Заседание омского подпольного комитета большевиков проводилось в доме купца Муранова в тот день, когда задохнувшийся от свободы и опечаленный смертью тети гимназист Годо Иогазен носился от градоначальника в тюрьму и обратно, чтобы найти трупы умерших о пыток родственниц и похоронить их по христианскому обычаю. Везде отвечали, что за давностью дней найти тела женщин невозможно, что похоронены его тетя и служанка в одной из общих ям либо в какой-нибудь из безымянных могил при тюремном кладбище. Гимназист то плакал, то злился, писал бесчисленные прошения и требования, не догадываясь, что принадлежащий ему дом используют неизвестные ему люди...

- Денег в Омске нет, это точно, - сказал адвокат Евдокимов, - Гимназист даже не знает об их существовании. Я просто убежден, что они спрятаны совсем в другом месте.

- Например? - спросил пожилой слесарь из паровозного депо, член комитета и командир отряда, состоящего из десяти подпольщиков, - В нашей губернии? В Москве? Или в Америке?

- Я думаю, в Средней Азии, - внезапно заявил Евдокимов, - Купцы Мурановы вели торговлю с Востоком, с Бухарой, Китаем и Афганистаном в течение трех столетий. У них там сформировались крепкие торговые связи. Их дом хоть и не породнился ни с кем из азиатских купцов, но имел столь доверительные отношения, что никто - ни сами Мурановы, ни азиаты - ни разу не обманули друг друга при торговых операциях. При этом - учтите - большая часть их торговых сделок имела устный характер, бумаги подписывались крайне редко. А чай караванами шел в Москву еще при отце Петра Первого Алексее Михайловиче. И ни одного - повторяю: ни одного за триста лет нападения на мурановские караваны.

- Да, это говорит о многом, - согласился слесарь, - У меня дед погиб при сопровождении чайного каравана из Кульджи. Всех вырезали басурмане, никого не оставили.

- Вот и надо искать тайник в Средней Азии. Не зря ведь Муранов финансировал захват земель Кокандского ханства[20]. Его очень интересовала линия от Ташкента до озера Зайсан.

- Значит, надо искать там, - уверенно заявил слесарь.

- Две тысячи километров, - заметил Евдокимов, - Пески, степи, горы.

- Горы, - уверенно заявил слесарь, - В горах спрятать легче.

- На деньги Муранова был разработан проект железной дороги между Ташкентом и Верным, - продолжил все знающий адвокат, - То есть расстояние сокращается вдвое - верст до семисот-восьмисот.

Левкоев как раз к тому времени внес в бывший кабинет купца большой медный чайник с кипятком. Он слышал разговор подпольщиков через приотворенную дверь, но не вмешивался. Теперь, поставив чайник на кусок цветной китайской циновки, лежащей на столе, решил и он сказать свое слово:

- Город Алуие-Ата находится там? - спросил Левкоев.

- Кажется, - неуверенно ответил Евдокимов, и пожал узкими плечами, - А что?

- Мне кажется, что мы не того Иогазена искали, - ответил Левкоев, - Два месяца назад через Омск проезжал отец нашего наследника. Он ночевал у жениной сестры, виделся с сыном. И поехал... - сделал паузу, привлекая к себе всеобщее внимание, - ... в Аулие-Ату.

- А то, что гимназист говорил Евдокимому, что тетя его была смертельно больна. Ему она, как мы знаем, места нахождения тайника не назвала. А отцу его - человеку взрослому, ученому, старшему мужчине в роду, - мне думается, сообщила. И профессор сразу - заметьте, через день после приезда в Омск - отправился в Аулие-Ату. Если объединить то, что сказал сейчас товарищ Евдокимов, с тем, что знаю я, - получается, что вместо семисот верст нам надо обследовать лишь один уезд.

- И уезд размером почти что с Францию, - добавил до сих пор молчавший учитель - тоже член подпольного комитета и тоже стоящий во главе десяти не знающих о главном комитете подпольщиков.

- Нет, - ответил учитель, - Но я знаю Германа Эдуардовича. Я учился в Томском университете, он читал нам курс лекций по ботанике. Это - человек кристально чистой души, энтузиаст науки. Он не поедет за тридевять земель из-за какого-то там мифического сокровища.

- Он поехал на сборы редких растений региона. Иогазен - крупнейший специалист по эндемикам Северного Тянь-Шаня. И в этот уезд ездит уже более десяти лет подряд.

Члены подпольного комитета переглянулись. Надо признаться, задание Москвы найти сокровища Муранова были не всем по вкусу. Близилась весна, ожидались серьезные бои на Восточном фронте, подпольщики надеялись, что Красная Армия наконец-то справится с Колчаком, пойдет в наступление и войдет в город. А для помощи армии и для ареста Колчака, для того, чтобы сохранить документы белых, необходимо подготовить ударные группы, вооружить, и их силами навалиться на беляков с тылу. Вот когда это произойдет, тогда и будет возможно думать о каких-то там драгоценностях и деньгах.

- Поехал в Аулие-Ату... - задумчиво произнес слесарь, - Во время войны. Через два фронта... Ради растений... - покачал головой, - Не верю что-то... - потом перевел взгляд на Левкоева (слесарь был единственным человеком в комитете, который знал, что бывший денщик ротмистра Горидзе - разведчик из Москвы), сказал, - Десять лет ездил в одно и то же место... - и объяснил, - Был связным. Связным купца Муранова... - развил свою догадку, - Профессор каждый год отвозил в одно и то же место ценности, которые Муранов наживал за год. Каково прикрытие, а?

Молчаливый комитет смотрел на слесаря с восторженным изумлением.

Подпольный комитет большевиков Омска четырьмя голосами "за" и одном воздержавшемся (это был учитель, уверенный, что версия о связи профессора Иогазена с купцом Мурановым есть домысел) приняли решение послать в Аулие-Атинский уезд Туркестанского края адвоката Евдокимова с целью, чтобы поверенный догнал Иогазена и проследил за ним до того момента, когда профессор обнаружит в горах тайник.

- Глупость все это, - сказал Годо Германович, - Какой из отца связник? Он любил ботанику, науку. Зачем ему чужие деньги?

- Не чужие - тестя, - поправил его Первомайский, - Деньги жены, получается, и сына.

- Но он никогда не встречался с дедушкой, - возразил Иогазен, - Отец говорил, что после того, как женился на маме, ее отец проклял их обоих. Дед мой был старовером, для него собственное проклятие было равнозначно божескому. Для того, чтобы он приблизил отца к себе, надо было деду простить мою маму, а это, в свою очередь, целая церемония в присутствии большого числа свидетелей. Но никто никогда не говорил, что дед простил младшую дочь-отступницу и, тем более, ее мужа. Нет, все это - бред.

- Деньги должны перейти к вам, - сказал спокойно выслушавший Иогазена Первомайский, - Вы - единственный внук и прямой наследник купцов Мурановых. И это важней религиозных распрей трехсотлетней давности.

В бараке стало совсем темно. Огонь в печи почти потух, тепло уносилось в трубу со свистом. Надо было кому-то встать с нар и подбросить в тлеющий огонь хотя бы одно полено.

Сделал это Адиль. Положил в дыру саксауловый комель, сел на пол, уставился в забегавшие по розовато-желтой с черными лохмотьями коре голубые змейки. Слушал разговор русских.

- Простите, товарищ Левкоев, - сказал Фрик, который и в зоне остро чувствовал дистанцию между простым следователем прокуратуры и первым секретарем укома партии, никогда не обращался к бывшему своему руководителю напрямик и старался в разговорах обходить вопросы и проблемы Аулиеатинского уезда тех времен, когда руководил им сосед по нарам, - Вы помните, как выглядел Евдокимов?

- Безусловно. Я ведь встречался с ним. Несколько раз.

- Был он невысок ростом, щуплый... - сказал Фрик, - Подбородок острый, брови прямые. Верхние скулы четко обозначены, у висков седина. Ходит не прямо, а слегка выставив вперед правый бок, как ходят люди, привыкшие к трости. Еще... Борода клинышком, как у Чехова, но носил он не пенсне, а очки... в металлической оправе.

- Портрет! - воскликнул Левкоев, - Вылитый портрет! Да вы, товарищ Фрик, прямо-таки художник!

- Следователь, - скромно поправил Фрик, - Словесный портрет - это элемент из навыков моей специальности. Но оставим это... Как вы думаете, почему я описал вам именно этого человека?

- Н... не знаю, - честно ответил Левкоев, - Хотя... Нет, вы были тогда ребенком.

- Да, мальчишкой, - согласился Фрик, - Мне было тогда тринадцать лет. И жил я попеременно то в Аулие-Ате, то в Александрополе, то в Орловке. Это значит: то у родителей, то в батраках у менонитов или баптистов.

- Странно, - подал голос Первомайский, - Никогда не думал, что немцы батрачили.

- Недолго. Но так уж получилось. Как раз в зиму с восемнадцатого на девятнадцатый у нас пали сразу две коровы и одна лошадь. Отец послал меня на заработки...

В Верхней Таласской долине всегда холодней, чем в Нижней. И снег здесь тает позже, и весной прохладно в те дни, когда внизу люди мучаются от жары и говорят, что в этом году что-то лето наступило рано. Потому и пашут, и сеют "вверху" на две недели позже, чем на полях рядом с Аулие-Атой. И желающие подзаработать у богатых "верхних" идут в немецкие села Александрополь и Орловка или в русское село Грозное.

Мужики тамошние, сами до работы жадные, опытным глазом высматривают "нижних", выбирают безошибочно кого на весну, кого на весну и лето, кого еще и на осень в придачу. Выбор этот - как клеймо: раз стал "весенним", никогда не возьмет больше никто в "летние", а уж если попал в "осенние", то и на следующую весну тебя еще по дороге перехватят и предложат идти на заработки до самой зимы.

Готю[21] Фрика с первого взгляда определили, как "осеннего" работника. Среднего роста, крепкий телом, щеки пухлые, румяные, глаза спрятаны глубоко, но смотрят прямо, без лукавства. И по рукам видать, что работы не боится, сноровку имеет. Адольф Фохт не прогадал в выборе работника и на этот раз.

А вот Готе пришлось тяжело в работниках. Александровские и Орловские немцы хоть и находились в постоянных ссорах между собой из-за проблем вероисповедания, но семейный доход и пахотную землю ценили превыше религиозных противоречий. Уж если заканчивалась работа у Фохта, а орловские не успевали отсеяться, то старый Адольф посылал на подмогу работника, не задумываясь о том, устал батрак или нет. Тем более, что и прямого пути между селами немного - пересечь речку Ур-Мурал.

- Беги, - сказал в очередной раз Фохт, - подсоби Карлу.

При подходе к мостку в месте слияния Ур-Мурала с Таласом встретил юный Готлиб Фрик человека, которого описал двадцать три года спустя зэку Левкоеву. Особенно поразила юношу тросточка в руке путника - не для дороги, а для городских прогулок. И канотье. Он видел такой головной убор только у знаменитого аулиеатинского франта Косинского на голове, да и то однажды.

И шел этот смешной человек пешком, держа коня в поводу. Остановился у мосточка, примериваясь перейти Ур-Мурал по хлипким доскам.

- Не получится с конем, - сказал ему Готя после приветствия, - Тут только для пешего. А с конями мы вон там переходим.

И показал на заросли облепихи и ивы, скрывающие большой разлив - рукотворное озеро в пойме горной стремительной речки.

- Там мелко и вода поспокойнее, - продолжил Готя, радуясь возможности побеседовать с новым человеком, - А здесь если нога коня соскользнет - сразу вас с ним вместе вниз понесет, как ветер. Костей не соберете.

Словоохотливый малый привлек внимание путника. Человек в канбтье решил не переходить Ур-Мурала, а побеседовать с парнем. Расспросил о людях, живущих в Александрополе и в Орловке, о приезжих и проезжих, останавливавшихся здесь в последнее время, о прочих дорогах на Дмитровку и Беш-Таш. При этом достал папиросы из чересседельной сумки, угостил некурящего, но не посмевшего отказаться Готю, посочувствовал, когда того от ядовитого дыма стошнило.

Через час подобной беседы приезжий признался, что устал, и идти в Димитрвоку не спешит. Не проще ли ему будет переночевать в Александрополе?

- Конечно! - почему-то обрадовался Готя, - У дяди Отто хороший трактир. И домик есть для проезжих.

- Ой! - воскликнул Готя, - Так долго! У Отто никто больше, чем на ночь, не останавливается... - и тут же спросил, - А с конем как?

Путешественник согласился и на это. А в благодарность за добрый совет и будущую помощь дал Готе целых два рубля серебром - цену, за которую на аулиеатинском базаре давали корову с теленком.

Готя смутился - цена за мелкую услугу была непомерно велика. Стал отказываться.

Но человек в канотье настоял - и Готя искусился, взял.

Устройство странного человека у Отто и отгон его коня в табуны занял у Готи времени немного. Когда парень вернулся в трактир, человек в канотье, назвавшийся Семеном Моисеевичем, успел лишь отобедать, расстелить постель, и примеривался прилечь и отдохнуть с дороги.

- Ну, ты пострел! - воскликнул Семен Моисеевич при виде Готи, - Прямо, как молния.

- Дорогу на Аулие-Ату хорошо знаешь?.. По ней должен пройти один человек. Не здешний. Лет пятидесяти. Нос прямой, с легкой горбинкой. Очень умное лицо. Борода вот такая! - изобразил на собственной физиономии "эспаньолку", - Таких здесь ни у кого нет. И еще... Он будет обязательно на бричке, на телеге или на арбе. А конь, мул, верблюд впряжен - не важно, - и бросил в руки Готи очередной серебряный рубль, - Скажешь мне. Понял?

Чего уж тут не понять? За такие деньги можно на дороге и с обрезом стоять, всякого в лицо рассматривать. У Фохта за такой рубль люди по три-четыре месяца ишачат.

Но Готя оказался человеком практичным. Были у него собранные еще до революции шестнадцать копеек медью - их он показал местным мальчишкам восьми-одиннадцати лет, сказал, что отдаст это богатство первым трем, кто увидит описанного им человека и сообщит о его появлении ему.

У мальцов при виде кучи денег глазенки разгорелись. Они пошушукались, поспорили - и решили, что станут сторожить телегу с бородатым человеком вдоль всей дороги от Ур-Арала до поворота на Аулие-Ату. Назначили дежурства и места схоронов.

А Готя отправился в Орловку помогать Карлу управляться со скотиной.

- Вот она - власть денег! - сказал неожиданно разговорившийся молчун Первомайский, - Три рубля - а запомнились на двадцать лет. Старик не знал цен в вашем захолустье - и там, где хотел остаться незаметным, стал знаменитым, как граф Толстой.

- Вы ошибаетесь, - ответил Фрик, - В деревнях чешут языками с удовольствием, но не в страдную пору. Чужой человек в это время - лишь помеха, а не предмет обсуждений. А про три рубля я никому не говорил. И пацанам про мои шестнадцать копеек болтать было невыгодно. А вот весть о приезде доктора Иогазена летела впереди него самого. Один из мальцов услышал разговор взрослых, сообразил, что этот самый Шоптын-уста и есть разыскиваемый мною человек. Прибежал ко мне и получил свои шестнадцать копеек. А я от Евдокимова - десять рублей.

- Как десять? - удивился Первомайский, - Вы же сказали - три.

- Это - плюс к тем трем - еще десять рублей. Золотой монетой. Царской чеканки. Теперь ясно, почему я запомнил Евдокимова?

- Будешь помогать мне - получишь столько же, - сказал Евдокимов, вручая Готе золотую монетку, - Не бойся, убивать или грабить никого не надо. Я просто должен встретиться с этим человеком и поговорить. А ты должен идти за нами так, чтобы тебя не заметили. Если понадобится помощь - ты только покричи. Будто бы зовешь своих друзей.

- И все? - спросил Готя, потрясенный видом настоящего собственного золота и просьбой, которая в его глазах не стоила и медного гроша.

- Все, - ответил Евдокимов, - Крикнешь - и беги куда глаза глядят. Захочешь помочь мне - зови подмогу по-настоящему, а испугаешься - такая уж моя судьба.

Слова эти прозвучали в ушах подростка крепче приказа. Теперь уж Готя точно знал, что случись какая беда с Семеном Моисеевичем, он бросится на обидчика - и хоть ценой собственной жизни, а защитит доброго человека.

Поэтому он повел Евдокимова в тугаи[22] ближним, показанным ему местными мальчишками, путем.

Ждать профессора оказалось недолго - Иогазен ведь отказывался от остановок в пути и собирался, как рассказал Адиль, миновав Александрополь, затемно прибыть в Дмитровку, остановиться там. Но встретили профессор с Адилем потерявшего коня путника, разговорились с ним и остались ночевать в Орловке.

После пиршества по случаю прибытия в село дорогого гостя уснули все, даже дворовые собаки.

Готя иззябся и устал от ожидания, когда этот самый Шоптын-уста совершит злодеяние, - а благородный защитник Фрик выскочит из-за кустов, схватит преступника и покажет всем орловцам истинное лицо их недавнего кумира. Разгоряченная фантазиями голова парня придумывала все новые и новые сюжеты преступлений профессора и собственные подвиги, пока сон не сморил Готю - и парень, свернувшись калачиком в кустах возле профессорской арбы, уснул.

А очнулся от тихого поскрипывания осей арбы. Поднял глаза - и увидел в свете тускло мерцающего полумесяца мужскую фигуру, роющуюся в груде покрытых кошмой вещей.

- Эй! - громко сказал Готя, - Ты кто? Что тут делаешь?

Человек резко повернулся в его сторону и выстрелил из пистолета.

Пуля пролетела мимо, но Готя упал не то от страха, не то от удивления, что выстрел, а с ним и смерть, могут быть такими тихими и неожиданными.

- Эй! - в свою очередь сказал человек, - Ты где? Я не попал?

Готя поплотнее вжался в землю, постарался не дышать.

- Неужто убил парня? - произнес растерянно Евдокимов, - Ой!

Он собрался было спуститься с арбы, но потом передумал, залез на самый верх, стал озираться по сторонам. Опять спустился. Но к Готе не пошел, а бросился в сторону дома и исчез.

Готя уж подумал, что пора и ему подниматься, как Семен Моисеевич вышел из дома с какой-то котомкой на плечах и большой суковатой палкой в руке. Быстро прошел через двор, исчез в темноте.

Готя почувствовал, как одеревеневшее от неподвижного лежания на холодной земле тело его стало расслабляться, - и заплакал...

- Все, - ответил Фрик, - Больше я Семена Моисеевича не видел. Я заболел в ту ночь - и Фохт отправил меня с оказией в город к родителям. Денег я принес домой много - хватило и на коров, и на лошадь. И на заначку осталось. Отец решил больше не пускать меня на заработки, послал учиться.

- Все-таки деньги... - сказал Первомайский, и в голосе его слышалось презрение, - Всюду деньги...

Барак замолчал. Это была первая размолвка в бригаде после совместного триумфального возвращения из бурана. Раньше, бывало, тоже нависала в бараке такая же вот гнетущая тишина, люди молчали, копя внутри гнев, желание спросить, объясниться. Но при этом каждый знал, что у барачного молчания есть одно страшное свойство - кричащий и рыдающий здесь не будет услышан, ибо если кто-то сорвется, заорет, брызжа пеной изо рта, суча руками и ногами, его просто повалят на пол, ухватят крепко за руки, разомкнут ручкой алюминиевой ложки рот и нальют в беззубый от цинги рот воду. Но все останутся при этом безучастными. Ибо не может быть добродетель бесконечной, как и не может остаться места для сострадания у людей, страдавших и за себя, и за близких изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Ничего не произошло в бараке, ничего дурного не было произнесено, а вот случилось открыть рот молчуну Первомайскому - и оказалось, что думает он не так, как от него ждали, имеет оценку происходящему свою, отличную от, например, Фрика.

А Фрик ведь открылся не от корысти, а от слабости. Размяк человек от счастливого возвращения из бурана, после бани расслабился, услышал предложение Никитина попробовать быть откровенным - и открылся.

И получил плевок в лицо. Ибо зона есть зона. Все волки живут сами по себе, хоть и в стае. И коли кто захочет вдруг стать овцой, то ему же и быть съеденным. Таков непреложный закон зоны.

- Будем спать, - предложил наконец Левкоев, - Тяги в трубе нет - потеплеет, стало быть. Завтра - на работу.

Обнаружил труп Первомайский, который первым заметил, что вчерашний его оппонент на звук рельса не встал, продолжает спать. Первомайский подошел к угловым нарам, потряс Фрика за плечо. Оно показалось ему деревянным.

Сказал зэкам. Те, возясь с портянками и онучами, не обратили на его слова внимания.

Тогда Первомайский поднял ветвь сакусаула с бахромой мелких веточек на концах, сунул в печь. Дерево запылало, разбрасывая искры, словно маленький фейерверк. Сунул факел в лицо Фрику.

И все повернули головы в сторону освещенных нар.

Лицо Фрика было раздуто, глаза вылезли из орбит, а толстый язык выпирал изо рта наподобие лиловой подушечки для иголок и булавок.

- Будь на нашем месте криминалист Фрик, - сказал Никитин, - он сказал бы, что налицо картина удушения.

- Да, - согласился Попов, - И добавил бы, что среди нас - убийца.

Рука с факелом дрогнула и медленно опустилась к печке.

Евдокимов, решивший, что он убил помогавшего ему мальчишку, покинул Александрополь так спешно, что забыл в доме Отто револьвер.

А вспомнил о нем только утром, когда проснулся (если можно назвать сном лежание на котомке с булкой хлеба и с двумя банками консервов и с камнем в изголовье под кустом шиповника), попил воду из речки и нашел в кармане пачку патронов. Вспомнил как прятал револьвер в постели, а ночью впопыхах не удосужился посмотреть под матрас.

Теперь он оказался в положении загнанного волка, но только без клыков и без когтей - можно взять его голыми руками. Ни отстреляться теперь от загонщиков, ни уйти.

Не успел подумать об этом, пошел дождь. Настоящий весенний горный дождь: мелкий и густой, с запахом чабреца столь свежим, что хочется дышать влагой.

Но состояние духа Евдокимова было таково, что от дождя он лишь окоченел и промок. Думал:

"Дождь смоет следы - и собаки, если их пустят, не настигнут".

А потом подумал, что убитый им парень был единственным, кто знал, что он - Евдокимов - направлялся в Дмитровку. И если будут искать убийцу, то больше внимания обратят на дорогу в Аулие-Ату или на другой выход из долины - аул Маймак. А он пойдет в противоположную сторону - сразу в ущелье Беш-Таш. Сделает свое дело - и на Сусамыр; а там и Китай, говорят, рядом.

Главное - не упустить Иогазена. И чтобы сын успел привести в Беш-Та лошадь.

Теперь-то он знает профессора в лицо, может следить за ним издали.

А впрочем, зачем следить в пути? Можно обогнать профессора и встретить его уже в Беш-Таше. А как сын подойдет, так все будет кончено.

"Сын - парень мозговитый, хоть и ленивый не в меру. Велел ему с утра ехать в Беш-Таш, значит он будет там к вечеру. Или к завтрашнему утру. И, если ничего не случится, будет обязательно. С оправданиями, конечно, с объяснениями, но появится. Такой вот уродился", - думал Семен Моисеевич.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Засияло весеннее солнце. Защебетали птицы. Где-то далеко прогремела лавина и рассыпалась эхом по ущелью, вынеся в устье лишь слабый гул.

Евдокимов огляделся: огромный валун, принесенной такой же вот лавиной, стоял посреди бурной реки, загораживая русло, задерживая собой множество всякого рода мусора, принесенного весенней водой: коряги, крупные ветки деревьев, мертвые тела каких-то птиц со слипшимися перьями и два больших карагача, вырванных половодьем с корнями. Вода ревела, била в преграду, ярилась, а после, оказавшись за камнем, крутила водовороты и, словно забыв о неожиданной задержке, беззаботно неслась вниз.

По этому шаткому импровизированному мостку и решил Евдокимов перебраться через реку. Он сунул руки под лямки котомки, несколько раз присел, пробуя, как удобно сидит на нем груз, и шагнул на мелко подрагивающую под напором воды корягу...

Майор Мягков не любил "ЧП" в своем подразделении КарЛага, а три происшествия подряд были не нужны ему тем более. За смерть политрука будет ему, конечно, головомойка, но капитан сам виноват - нечего было лезть в барак к зэкам среди ночи и без охраны. Бригада замерзла в песках - так это потеря менее двадцати процентов от общего контингента, можно отделаться обещанием привезти по весне в Отар побольше сайгачатины[23]. Но вот то, что в том же самом бараке, где умер политрук, убит и зэк - это уже станет полковнику Сучкову не по нраву. А потому майор решил объявить на поверке:

- Заключенный первой бригады Фрик внезапно умер от укуса проснувшейся из-за тепла в бараке фаланги. Приказываю произвести дезинфекцию бараков, уничтожить всех паразитов, вплоть до блох и клещей.

Зэки довольно заржали. Дезинфекция - это еще один день не работать, остаться "дома", греться у печей.

- Дезинфекцию произвести в день следующего бурана. А сегодня всем заняться своими делами. Первая бригада, как успешно справившаяся с месячной нормой, может не заготавливать саксаул... - сделал паузу, зная, как екнули сейчас радостно сердца "врагов народа" в предвкушении возможной награды, и заявил, - Они отправятся на поиски пятой бригады.

Это было наказанием, а не поощрением. Бригада Левкоева должна в течение светового дня найти и принести в зону останки всех зэков без исключения. Если число черепов не будет соответствовать числу членов пятой бригады, это будет означать побег, ярость начальства и наказание, как крайних, именно зэков - тех, кто несчастных искал. Так было уже несколько раз. Только раньше первую бригаду на поиски трупов не посылали. А теперь... Почему именно теперь?..

"Потому, - ответил себе каждый, - что среди зэков первой бригады находится убийца".

В бригадах уголовников посмеивались, идя в столовую:

- Ай-да политические! Сначала коммуниста пришили - теперь фашиста. Ловкие ребята!

Поганое слово, слетевшее с языка одного негодяя, залепило уши всем и каждому. Все словно только что узнали, что покойный Готлиб Фрик был по нации немцем. И дальнее кровное родство его с теми, кто сейчас воевал против его же родной страны, обернулось для бывшего следователя прокуратуры черной посмертной славой.

- Фрика засудили за то, что был он германским шпионом, - уверенно говорили уголовники, - Посадили еще до войны - тогда мы с Гитлером дружили, не имели права немцев расстреливать. А теперь политические, чтобы выслужиться перед НКВД, шпиона и кончили.

Болтали так и на разводе, и при перекличках, и в столовой, и при посадке на прицепленные к тракторам сани-волокуши. Даже кричали когда трактора дружно загудели и, постреливая в небо клубами копоти, поползли в сторону пылящего снегом горизонта.

После бурана, как и предсказал вчера Левкоев, воздух потеплел, стал мягким, при дыхании уже не лез в легкие, не скреб носоглотки, не сушил щек и глаз, как было позавчера. Но сильный перепад давлений и температуры, обычный в этих широтах, точил сердца, как напильник.

- Хорошо быть сумасшедшим, - внезапно сказал Попов, - Или медицинским кретином. Дауном, например.

- Хорошо, - согласился Первомайский, - Жить без стыда - всегда хорошо.

Сани подскочили на какой-то кочке, подбросив зэков и тут же подставив скамейки им под зады. Разговор прервался.

Волокуши эти представляли собой деревянные щелястые щиты с досками-полозьями, на которых было прибито по две скамейки одна за другой для пятерых людей на каждой. В первой бригаде оставалось семь человек, но расселись они не по обычным своим местам, а как-то, на первый взгляд, странно: на передней устроились справа от Левкоева Никитин и Первомайский, на задней остальные: Попов, Иогазен и Трыкин. Адиль с красноармейцем находился внутри трактора. Левкоев и Первомайский смотрели в железную спину машины, Никитин сидел к ЧТЗ спиной, а к людям на второй скамье лицом.

Сквозь марево начавшего парить снега радужно, но не ярко и без тепла светило солнце. Из-за отсутствия теней от саксаула на снегу оно казалось нарисованным. Жирные песчанки вылезли из нор и стояли, жмурясь на странное светило. Тракторов и волокуш они не боялись, некоторые подскакивали так близко, что бывали случаи, когда шустрые зэки прямо с саней ловили их голыми руками. Потом варили в бараке и ели.

Но на этот раз песчанки стояли от волокуш далеко. Да и ловить грызунов никому не хотелось. Каждый думал о своем...

Отряд киргизов под командой казаха Исламбека, разделился на две части: шестнадцать человек пошло вниз по левому склону ущелья Беш-Таш, остальные четырнадцать - по левому. До этого они проникли в ущелье по мало кому известной контрабандистской тропе времен кокандских еще ханов и осмотрели ущелье вплоть до плещущихся на границе вечных снегов озер, не обнаружили солдат и решили, что белые должны тогда прятаться у выхода реки на простор Таласской долины.

В числе четырнадцати был и сам Исламбек. А рядом с ним молчаливой тенью двигался турок Ширали. Турка подарил на свадьбу Исламбеку туркменский хан Джунаид[24]. Хан не смог прибыть на свадебный той, зато прислал богатые подарки: шелк, пиалы, чай, ковры, серебряную посуду и этого вот самого Ширали. "Твой верный раб" - писал о нем Джунаид-хан.

Ширали был немногословен, и очень верный раб. Он все время шел впереди отряда Исламбека и потому первым обнаружил часового.

Киргизу и туркмену обмануть русского в горах не труднее, чем на базаре цыгану выдать старого коня за породистого жеребца.

Исламбек бросил камешек вправо от стоящего на карауле солдата, а Ширали подошел слева и ударом кулака в основание шеи сбил караульного с ног. Потом достал из-за голенища нож и, приподняв голову солдата, поднес лезвие к шее.

- Живой пленный лучше, - сказал он, - Можно торговать.

Ширали согласно кивнул, и тут же деловито связал добытым из другого голенища сыромятным ремешком руки и ноги солдата.

Исламбек приказал одному из киргизов сообщить об этом Амзею-ага.

И эту историю рассказали Адилю тоже, он не видел ни как ударил Ширали солдата, ни как хотел его убить.

Сам Адиль в это время, держа в поводу кобылу, впряженную в арбу, подходил со стороны долины к ущелью Беш-Таш, известному на весь уезд богатыми запасами мумие, выступающими на тамошних скалах, словно черные слезы гор, а также пятью находящимися в высокогорной глубине озерами, давшими ущелью название[25], и самыми вкусными в уезде османами[26] - их подавали на праздничные столы Королевского и незабвенной памяти кутилы заводчика Мальцева, например.

Широкое и уходящее далеко в глубину ущелье с верстовой длины и полуверстовой высоты скальными массивами при выходе не расширялось, как это бывает обычно со здешними ущельями, а резко сужалось, отчего Бешташка здесь становилась глубокой, бурливой, пенистой. Два холма на самом выходе из ущелья, по весне покрытые зеленью и цветами, а большее время года голые, стояли по берегам реки так близко, что пройти по тропе между ними и над водой могли лишь овцы, кони, люди цепочкой, но никак не арба. Если даже поехать не вдоль реки, знал Адиль, а по взлобку бугра, то это позволит лишь подняться на верх его, а дальше вниз спуститься невозможно. В старину здесь, рассказывали старики, два десятка киргизских батыров сдерживали в течение пяти дней многотысячную армию калмыков[27]. Только вот зачем было калмыкам идти в Беш-Таш, было не понятно - за ущельем этим был высокий, тяжелый перевал, ведущий в закрытую отовсюду долину, - и только.

За правым бугром находилась старая саманная избушка лесника. Стояла она очень удобно - так, чтобы и верховой, рискнувший взобраться по взлобку правого бугра, не мог проехать мимо. Построили ее по приказу управляющего ташкентским лесным департаментом еще в прошлом веке, содержали там на государственные деньги охранника с семьей вплоть до осени семнадцатого, когда с приходом большевиков к власти в Москве денег на лесную охрану не стало, и лесник, решивший бесплатно жизнью не рисковать, вернулся в Аулие-Ату.

Шоптын-уста в этом заброшенном глинобитной помещении оставил свой скарб, разложил лабораторию, чтобы отсюда выезжать как вниз по долине, так и вверх - к Сусамыру, а также, чтобы исследовать один из отвилков Беш-Таша, где, как ему казалось, есть растения, которые неизвестны никому в мире. Последнее было странно слышать Адилю от столь ученого человека, который, как казалось молодому степному киргизу, знал все на свете.

В месте, где арба дальше не могла идти, Шоптын-уста решил сделать привал и заночевать. Вода была рядом, костер можно не разводить, а всю работу по переносу груза сквозь проход в ущелье можно сделать с утра, когда солнце не будет жечь, но станет достаточно светло, чтобы на себе да на лошадях перенести груз в избушку лесника, а там и, разобрав арбу, погрузив ее на лошадь, в таком виде отправить на место.

Адилю решение профессора показалось правильным. Лучше поработать одно утро, а потом отдохнуть, чем ночевать в Дмитровке, а потом по жаре таскать тот же самый груз в тот же самый домик. А переночевать под открытым небом весной - это только удовольствие для вольного сына степей.

И вот, когда Адиль и Шоптын-уста, остановив лошадей, расседлали их, выпрягли из арбы и подложили под колеса камни, стали расстилать небольшую кошму, на которой собирались спать каждый под своим одеялом, кто-то набросился на них сзади, зажал руками рты и, повалив на землю, ударил...

Пятую бригаду нашли быстро. Все уголовники, в полном составе, сидели в выкопанной ими в мерзлом песке голыми руками яме под большим заснеженным и обледенелом барханом, прижавшись телами друг к дуру и смотря остекленевшими холодными глазами прямо перед собой. Тела у всех были целы. Почему-то ни волки их не нашли, ни лисы, ни хищные птицы. Мертвые сизые лица со снегом и инеем на щеках...

Двое суток бурана не выдержал никто. Даже сидящий в самой гуще мертвых зэков бригадир - вор "в законе", имевший около десятка судимостей, опыт сидения в тюрьмах еще дореволюционный, - не спасся и, по-видимому, умер последним. Почему так казалось - трудно объяснить, но когда Никитин сказал:

- Пахан дольше всего продержался, - все тут же согласились.

А потом они отдирали трупы друг от друга, катили скрюченные тела по песку, грузили на волокуши.

Тела красноармейцев, сидевших по бокам от зэков с винтовками в руках и умерших, по-видимому, первыми, сначала отвалили в стороны. Когда же зэков уложили горой на волокуше, пришла очередь и охранников. Конвоиры выдрали винтовки из обледеневших рук товарищей, а потом позволили зэкам первой бригады уложить погибших красноармейцев в стороне от трупов заключенных на тех же самых волокушах.

Настроение у всех было паршивое. Общее впечатление выразил все тот же Никитин:

Мороз крепчал. Погода обещала быть на долгое время ясной и рабочей.

- Ну! Чего носы повесили? - крикнул красноармеец, бывавший на лесосеке редко, потому как числился комсоргом и правой рукой покойного политрука "Участка 82-ой километр", - Работать надо. Я сейчас отвезу это мясо Мягкову, а вы чтобы план выполнили, пока приеду. Эй, кто поведет трактор?

- Ехать, так всем, - выразил общее мнение Левкоев, - День похорон сегодня. Проститься надо...

- Чего? - заорал красноармеец, - Спорить? А ну, смирно!

Зэки подчинились. Опыт рабской жизни приучил их бояться окрика и командного голоса. И, хотя перед ними стояло всего лишь два красноармейца с трехлинейками, затворы которых на морозе так смерзались, что пользы от винтовок было не больше, чем от саксауловых дровин, все заключенные знали, что пререкаться с человеком в форме нельзя, проще выполнить его приказ.

- Паскуды! - орал комсомольский секретарь, - Похороны вам, сволочам! Страна напрягается в борьбе с фашизмом! Люди гибнут на фронтах! Герои остаются не погребенными! А вас - блевотину - по-христиански? Вот так вот будете лежать! - орал, - Горой! Тухлого мяса! Чтоб волки вас сожрали! Лисы!

Вдруг строй дрогнул. Это вышел из него подполковник, одетый, как и все зэки, лишь в фуфайку, дерюжные штаны, при кособокой шапке и разбитых кирзовых сапогах. Рядом с глыбой одетого в овчинный тулуп красноармейца он казался существом потешным, невыразительным. Но существо это молча прошло мимо заткнувшегося и вылупившего на него глаза красноармейца, приблизилось к волокушам и село на их край.

За ним, след в след, пошел и бригадир Левкоев. Тоже прошел мимо комсорга и сел на волокуши. И, пока он шел, все остальные молча двинулись туда же, обходя растерянных мальчишек с винтовками в руках, словно не замечая их. Все сели на волокуши.

- Вы жертвою пали в борьбе роковой... - внезапно запел Левкоев, -

- В любви беззаветной к Свободе... - подхватили остальные, в том числе и Никитин.

- Молчать! - орал комсорг, - Нельзя! Не положено! Это святая песня! Про большевиков!

Зэки, как по команде, поднялись с волокуш и продолжили петь стоя:

Мягков, написав протокол о смерти на лесосеке десятерых зэков и двух красноармейцев, вызвал к себе за неимением комиссара комсорга, чтобы тот подписался в качестве свидетеля.

- Теперь, - сказал майор, - у нас отчетность в порядке. Я, признаться, струхнул. Вдруг бы какого дурака волки растащили? Не докажешь, что это - не побег. А так - все чисто. И отход в пределах нормы. И год кончается. Если до Нового года никто не околеет, мы по отчетности будем "по нолям".

Комсорг молча расписался. Он чувствовал себя уязвленным.

Его жалоба на поведение первой бригады вызвала лишь добродушный смех обрадовавшегося находке пятой бригады Мягкова. И вот теперь, расписываясь под протоколом, комсорг вдруг подумал, что может написать донос на майора, - и тому нагорит за поддержку кощунственных действий политических преступников.

"При перевозки трупов зэки пятой бригады пели вы жертваю пали в барьбе ракавой".

После этого свернул бумагу вчетверо, передал Мягкову.

Тот сунул акт в большой серо-коричневый конверт с грифом "НКВД" на нем, написал: "Отар. Полковнику Сучкову". После перевернул конверт, заклеил из стоящей здесь же на столе консервной банки канцелярским клеем. Достал из кармана похожий на детский пластилин кусок коричневого воска, подержал над лампой, капнул в центр конверта и после этого прижал расплавленное вещество своей особой металлической печатью "Участок 82-ой километр".

Все это майор проделал на глазах молча взирающего на процедуру комсорга с той медлительностью и основательностью, с какой священодействуют жрецы перед допущенными к таинству смертными.

- Вот так... - сказал Мягков, - Секретные документы запечатываю личной печатью. А ты теперь у нас за комиссара. Будешь хорошо служить - тоже заимеешь печать.

Потрясенный увиденным таинством комсорг лишь лупил глаза и беззвучно раскрывал рот, как рыба. Все оказалось так просто! Сургучные печати, о которых так много говорят гражданские, которых так боятся даже военные, печати, за которыми, как за замками, скрываются самые страшные государственные тайны, ставятся вот так вот - походя - на самый прозаический документ о смерти каких-то никому не нужных, похороненных давно уже в сердцах родных зэков! Это осознанию комсорга не поддавалось.

- Вижу, хочешь что-то сказать? - улыбнулся довольный произведенным эффектом Мягков, - Говори. Чего уж.

- Я... это... - начал комсорг. И вдруг вспомнил, - Надо Никитина... в карцер.

Толстое лицо Мягкова растянулось в еще более широкой улыбке.

- Дурак ты, братец, - сказал майор, - В день массовых похорон тюрьмы и карцеры должны быть открыты. Скорбь по поводу безвременной кончины товарищей должна быть всеобщей. Скорбь должна быть полной, не отвлекаться на события посторонние. Ибо скорбь, как и совместное торжество, объединяет, рабов делает еще большими рабами, а хозяев большими хозяевами. От всеобщей скорби все остальные чувства притупляются, мысли упрощаются, становятся простыми, понятными, управляемыми.

Не понявший и половины из услышанного комсорг оторопел еще больше, чем от вида операции по оттиску сургучной печати.

- А нам надо протянуть до Нового года, - закончил Мягков, - Там пришлют новую бригаду - и опять можно набирать до двадцати процентов. Эх, молодежь, молодежь... Учить вас - не научить.

Первая бригада лежала на нарах молча второй час. Завтра опять работать на лесосеке, старясь перевыполнить план, чтобы зачли его за сегодняшний буранный день и в конце месяца - как раз на Новый год - не лишил их майор Мягков пайков и не заставил в праздничную ночь лечь голодными. А сегодня, уложив покойных "друзей народа[28]" пятой бригады в общую, вырытую в мерзлом песке яму, они думали о том, что и их ждет такая же судьба - быть сваленными в одну кучу под песчаным бугром, который в год-два развеют ветры и дожди, не оставив на земле даже метки о том, что здесь покоится прах таких-то и таких-то. Даже Трыкин был задумчив и хмур, хотя во время похорон, долбя смерзшийся песок киркой, шутил и старался развеселить всю бригаду.

- Им только этого и надо, - внезапно сказал анархист.

- Вертухаям, - сказал Трыкин запретное в первой бригаде уголовное слово, - Думают повязать нас общей скорбью. Помолчим вот так, потоскуем - и соплями изойдем, скурвимся им на радость. Станем стахановцами.

- Ну-у, так уж и стахановцами, - отозвался с ухмылкой в голосе отвернувшийся к стене Никитин.

- Бригадой вон стали же, - заметил Трыкин, - Тоже ведь большевистское изобретение. Раньше никаких бригад не было, каждый был сам за себя. Это на Беломорканале придумали - специально для зэков. "Коллективное исправление". Я помню.

- Ну, раньше тоже так было, - недовольно прогудел Никитин, поворачиваясь лицом внутрь землянки, отчего лицо его оказалось на свету от полыхающего из бочки огня, - Офицерское товарищество, например.

- Э, бросьте! - отмахнулся Трыкин, - Какое в армии может быть товарищество! Прочтите "Героя нашего времени". Печорин и Максим Максимыч. Вот вам и все товарищество. Из десяти кадетов один становится штабс-капитаном, из пятидесяти один - полковником, а до генерала дорастает один из полутысячи. Такая толкучка! Не до товарищества. Собутыльники - да, но товарищи... Извините - подвиньтесь. Не может быть среди офицерства товарищества.

- А среди зэков - может? - подал голос и Первомайский.

- Нет, - тут же ответил Трыкин, - Раньше было - теперь нет. Есть легенда такая... не знаю, слышали вы ее?.. Профессор Флоренский остался на Соловках и принял мученическую смерть вместо молодого философа Лосева... - и тут же, без паузы закончил тоном совсем будничным, - А в нашем бараке человека убили.

То, что каждый из находящихся здесь пытался заглушить в своем сознании, забыть, как о дурном сне, словно вырвалось наружу при этих словах анархиста.

- Сегодня убили, - продолжил Трыкин, - Утром. И похоронили Фрика вместе с уголовниками, точно такими же, каких он сам сажал. Похоронили в общей яме, как собаку - и никто слова хорошего о бывшем следователе уездной прокуратуры не сказал. Потому что вертухаям наплевать кто и за что убил Готлиба Фрика, а мы с вами лежим тут молча, каждый про себя страх прячем - и ждем: кто следующий?

- Но... - хотел было что-то сказать Первомайский, да Трыкин его перебил:

- А следующего может и не быть. Потому что убийце Фрик мешал. Только он - и никто другой. Потому что убили его после рассказа следователя о его почти что детстве. Потому что Готлиб знал что-то или видел кого-то. И этот кто-то понял, что может быть разоблачен. А мы все этого не поняли, мы - не товарищество, мы - все сами по себе, думаем только о своих болячках. А убийце это на руку. И он будет дальше спокойно жить. А мы будем бояться даже спать.

Эти ли два последних слова, общая ли мысль, выраженная анархистом, взволновала зэков - сказать трудно. Только все заворочались, стали прокашливаться, готовясь к беседе.

- Бояться спать, говорите? - сказал Иогазен, - Это вы правильно заметили. Сон - единственное, что осталось у зэка. А убийца может украсть и его. Давайте тогда размышлять вместе: кто из нас убил Фрика и почему?

- Что ж... - сказал Годо Германович, - Попробую побыть сыщиком... - и вдруг добавил, - Как Готлиб Фрик.

- Готлиб Фрик был следователем прокуратуры, - подал голос Попов, - По особо важным делам. Он не искал преступников, а назначал ими невинных людей.

- Что вы хотите этим сказать? - спросил Никитин.

- А то, что Фрик исполнял волю своих хозяев и обвинял людей в преступлениях, которые они не совершали, но были готовы назваться врагами народа. Деятельность Фрика - не сыщество, а сообщничество в государственном преступлении. И я прошу не путать эти понятия.

- Ерунда все это, - заметил Левкоев, - Не только же невиновных он сажал...

- Не ерунда! - резко произнес Попов голосом, в котором звучали и гнев, и страдание, - Мой отец был сыщиком. Двадцать шесть лет. И ни одного (заметьте - ни одного!) невинносужденного на его счету! Сто сорок семь уголовных преступников, шестнадцать политических - и все предстали перед судом с доказательствами их вины.

- И большевиков ловил? - поинтересовался Никитин.

- Двух, - ответил Попов, - Вас, к примеру, Антон Иванович, - сказал, обращаясь к Левкоеву, - В тринадцатом году.

- Что?! - воскликнул Левкоев голосом словно бы даже обрадованным, - Вы - сын того следователя, что сумел найти нашу типографию?... Точно... Его фамилия была Попов. Очень распространенная фамилия.

- Ровно настолько, насколько редка фамилия ваша, - заметил Попов, - От того, быть может, я ее и запомнил.

- Так вы хотите стать следователем по делу убийства Фрика? - спросил Левкоев.

- Ох, слава Богу! - воскликнул Годо Германович.

Почти каждый услышавший этот возглас улыбнулся.

- Ну, что, товарищи, разрешим следствие вести товарищу Попову? - спросил Левкоев.

- Каждый из нас в той или иной мере способствовал в раскрытии некой тайны, которая могла бы волновать преступника... - начал Попов.

- Вот как? - спросил Первомайский, - И что же это за тайна?

- Обычная для авантюрных романов и совсем анекдотичная в нашем с вами положении, - ответил Попов, - Сокровища.

- Глупость это, - заметил Иогазен, - Никаких сокровищ у моего деда не было. Меня в двадцать первом году возили в Москву на беседу с самим Менжинским. Он тоже говорил про эти сокровища. И предупредил, что чекисты будут следить за мной всю мою жизнь.

- Может быть... не знаю. Я как-то не обращал внимания. Хотя... Да, следили. Во время нашей экспедиции с Массагетовым по Северному Притяньшанью у нас был в отряде один человек. Ничего не делал. Палатку так и не научился собирать. Вот он, кажется, следил. Все спрашивал: свернем мы от Аулие-Аты в Таласскую долину?

- И после этого вы переквалифицировались из ботаников в ихтиологи, - сказал Попов.

- Да. Кажется... Точнее, не сразу, а именно после этой экспедиции. Что-то проскользнуло в разговорах в университете. Я не помню сейчас точно. Но что-то испугало меня - и я перешел на кафедру ихтиологии.

- В двадцать первом году в Томске чекисты арестовали группу подпольщиков-монархистов, которые ставили целью сбор средств для борьбы с Советами. В программе их было упомянуто имя купца Муранова, вашего деда. Я был членом этой организации.

- Видите, как далеко мы сразу прошли, едва стали искренними? - спросил Попов, - Если дело пойдет так дальше, то мы раскроем сразу несколько тайн без всяких вопросов.

- Почему без вопросов? - сказал Никитин, - У меня есть вопрос.

- К Адилю. Я хочу спросить: почему он не узнал меня?

- Как это - не узнал? - искренне удивился Попов.

- А так... В девятнадцатом году в ущелье Беш-Таш мы с ним встречались...

Вахмистр Дьяченко разбудил уснувшего было подполковника, прикоснувшись рукой к его плечу и сказав:

За весь путь от ставки Дутова до ущелья Беш-Таш Никитина будили только дважды, и оба раза по действительно важному поводу: в первый раз к колодцу подошел чабан с отарой, второй - по причине желудочных колик у одного из солдат. В остальные разы вопроса о побудке отдыхающих в маленьком отряде Никитина не поднималось. Часовые несли свою службу, остальные спокойно спали.

- Что случилось? - всполошился подполковник, глядя на освещенного горящей лучиной вахмистра, - Красные?

- Никак нет, Ваше благородие... Человек. А может и два. Два человека.

- Идут, Ваше благородие. Сюда идут. В ущелье. С ними лошади и арба.

- Арба? Какая может быть арба? Как они ее сюда проведут?

- Как языков, - согласился Никитин, - Только не покалечьте.

Солдаты послушались, незнакомцев не покалечили, доставили к подполковнику лишь со ссадинами на затылках да с шишками.

Ими оказались русский интеллигентного вида, с клинообразной по моде десятых годов бородкой европеец и совсем уж юный азиат. Облитые водой и со связанными руками при свете факела внутри глинобитной избушки с завешанной тряпицей дырой на месте окна (саму раму со стеклами лесник отсюда тоже увез, как и прочую утварь) пленники выглядели потешно. Пялились удивленно на Никитина, капая с бровей и бородки водой на пол. Удивление вызывало лишь то, что щетина на щеках европейца была никак не старше суточной. Аккуратный человек.

Вот эта самая деталь и заставила подполковника подняться с сена, где он по-прежнему лежал, сердясь на пришельцев за то, что оторвали ото сна, и представиться:

- Иогазен. Герман Эдуардович, - ответил связанный европеец, - Профессор кафедры ботаники Его Императорского Величества Томского университета.

- Развязать! - тут же приказал Никитин, ибо услышанному сразу поверил, - Прошу прощения, господин профессор. Война...

Герман Эдуардович, почувствовав свободу в руках, согласно кивнул и показал на стоящего рядом с ним казаха:

- Его тоже развяжите, пожалуйста. Это - мой проводник.

- Садитесь, господин профессор, - сказал Никитин, указывая на странного вида сооружение, представляющее собой стол и скамейки, слепленные их глины. Здешний лесник решил, должно быть, в свое время сил на изготовление мебели из хрупких ивы да ясеня не изводить, а замешал саман и быстро сляпал это глиняное чудо, - Видели прежде такое?

- Я здесь бывал не раз, Юрий Сергеевич, - ответил Иогазен, - А вот вас вижу здесь впервые. Вы, кажется... - пригляделся внимательней к погонам, - Простите, сколько звезд?

- Да, да...- кивнул профессор, садясь на то, что использовалось в качестве скамейки, - Подполковник. Белой армии.

- Казачьих войск, шестого Оренбургского полка.

Подполковник глянул в сторону Адиля, приказал:

Когда вахмистр и киргиз из мазанки вышли, Никитин сказал:

- Ситуация вам ясна, господин профессор, или надо объяснить?

- Да уж не стоит. Насколько я понимаю, вы здесь с секретной миссией. Диверсии, саботаж...

- Нет. Я просто почти месяц пробыл в руках контрразведки. У генерала Анненкова.

Об Аннекове и его контрразведке в армии Колчака рассказывали такие ужасы, что Никитин удивился:

- Как видите. Нашелся, знаете ли, защитник. Торговец из Китая.

- Везде полезно иметь связи, - улыбнулся Никитин, - Поздравляю. Слышал я, от Анненкова не уходил никто. Вы будете первым.

- Да перестаньте, господин подполковник! - оборвал его Герман Эдуардович, - Не для того нас били по голове и волокли сюда, чтобы мы с вами обсуждали действия этого садиста. У меня болит голова и нет никакого желания беседовать с вами об это м негодяе.

Опыта допросов пленных у Никитина, хоть и прошел он германскую войну, не было. Всегда находился кто-то другой, кто занимался этим с удовольствием. Да здесь и допрашивать не было смысла. Гражданский человек. Оказался в неудобном для этого месте и не вовремя.

- Так вы, значит, профессор? - спросил Никитин, потянулся к стопке наструганных лучин и, зажегши одну из них, воткнул другим концом в глиняную стену, - И документы об этом имеете?

- Конечно. Вот рассветет - пошлите вашего солдата к нашей арбе. Там сверху лежит такой саквояж... Вот такой вот... - показал руками размер, - Кожаный. В нем проездные документы.

Как раз в этот момент в дыре на месте дверей появился вахмистр.

- Дьяченко! - спросил его подполковник, - Вещи пленных остались на месте?

- А что с ними сделается, ваше благородие? - ответил тот не по уставу, ибо за время пути через степь вахмистр убедился в благодушии своего командира и в нежелании им добиваться субординации (обычная болезнь окопников после семнадцатого), - Не трогали ничего. Вот рассветет - тогда посмотрим и...

- Пойдите к арбе, вахмистр, - оборвал его рассуждения Никитин, - Найдите на ней маленький кожаный саквояж и принесите его сюда.

- Слушаюсь, Ваше благородие! - откозырял Дьяченко и, зыркнув недовольным оком в сторону профессора, вышел вон.

- Никакой дисциплины, - покачал головой подполковник, - У Анненкова, небось, уставы выполняются?

- Не знаю, - пожал плечами профессор, - Не разбираюсь. Я только видел их черную форму, эти пиратские черепа с перекрещенными костями. И все время пьют, пьют...

- А у нас предложить вам нечего, - заметил Никитин, - Издержались дорогой. Все по тылам, по тылам...

Тут опять в проеме возник вахмистр. В руках он держал небольшой кожаный саквояж.

- Виноват, ваше благородие! - доложил Дьяченко, - Арбу ребята разгрузили, сюда все перенесли. Вот он... этот самый, - и протянул саквояж Никитину, - Извините, господин подполковник. Ребята там порыскали - еды нашли. Сало, хлеб. Даже лук свежий.

Все это, а также мешок пшеничной крупы, соль и два конуса сахара подарили Иогазену немцы из Орловки, как давали вот уже в течение тринадцати лет бесплатно ему продукты за то, что профессор не только изучал местную растительность, но и объяснял киргизам пользу возделывания земли, доказывал им, что припойменные земли лучше отдавать под луга и пахоту, под лесопосадки, чем травить их скотом. Многие из немцев уж округлили свои наделы за счет прислушавшихся к Герману Эдуардовичу киргизов, грех был не подкормить за это профессора.

Подполковник, между тем, вывалил содержимое саквояжа на глиняный стол и, выбрав из всего увиденного, бумаги, стал их просматривать их при свете сразу двух лучин.

- Ловок вы, я погляжу, господин профессор, - сказал он, - И Богу, и черту служите. От двух властей обережными бумажками запаслись: и от Аннекова, и от красных.

- А как же иначе? - ответил Иогазен, - Время смутное, властей много. А вот проверил эти документы вы один.

Тон разговора не понравился Никитину. Слишком уж вызывающе держался профессор, не как положено пленному.

- Слушаюсь, Ваше благородие! - радостно гаркнул Дьяченко, и вышел вон.

- Вы не в обиде, господин профессор? - спросил Никитин, - Объедим вас. У нас как раз провиант кончился.

- Война, - пожал тот плечами, - Позиция силы довлеет над правом и порядком.

- Я - натуралист, ботаник, естествоиспытатель, Юрий Сергеевич.

- Это написано в ваших документах, - кивнул Никитин, - А скажите, пожалуйста, как по латыни будет тополь?

- Популус, - тут же ответил Герман Эдуардович, и пожал плечами, - Это что - экзамен?

Это было единственное латинское слово, оставшееся почему-то в памяти Никитина с гимназических еще времен.

- Вы - профессор, - сказал он, - У вас, должно быть, кафедра в университете. Зачем вам быть здесь? Кончится война - приезжайте. Ваши травки-цветочки никуда не денутся, не убегут. Или вы - фанатик? Как какой-нибудь Карл Лидсней. Или Левенгук.

Одна из лучин сгорела, вторая уже постреливала и пускала дым перед тем, как тоже погаснуть.

Профессор взял одну из свежих лучинок, поджег, воткнул в стену.

- Долго объяснять, - сказал он, - У меня здесь пробные площадки. Я должен проводить их ревизию каждую весну.

- И только поэтому?.. - поразился Никитин, не досказав фразу о том, что профессор, как и его маленький отряд, прошел тысячу километров через пустыни и степи, сквозь два фронта.

- Тринадцатый сезон, - улыбнулся в ответ Иогазен, - Чертовая дюжина. И вот - встретил вас.

- Вас двое? - резко спросил уязвленный словами профессора Никитин.

- Пока да. Не сегодня-завтра догонит еще Королевский. Он, кстати, был предводителем дворянства в этом уезде. Знаете такого?

Как ни странно, Королевского Никитин помнил. Высокий красавец походя увел даму у знаменитого на весь полк ловеласа Игнатьева, а после долго слушал возмущенный рев ротмистра, всем видом своим показывая, что не понимает причины столь истерической речи и вызова на дуэль. Дуэль, впрочем, состоялась, ротмистр был ранен в плечо, а Королевского судьба оберегла даже от царапины.

- Вполне возможно, - осторожно заметил Никитин, резонно считая, что если Королевский сюда прибудет, то может и не вспомнить одного из евартировавших в Аулие-Ате десятков офицеров, прошедших перед его глазами, чем поставит подполковника в нелепое положение.

- Хороший человек, - сказал Иогазен, - После большевистского переворота все имущество роздал бедным. Сам живет в одной комнате своего бывшего флигеля, а в доме его теперь разместилась школа. Это, знаете ли, сродни подвижничеству первых христиан. Вам не кажется?

Ответить подполковник не успел - в дверном проеме опять появился вахмистр.

- Ваше благородие! - доложил он голосом удивленным и слегка испуганным, - К вам-с... - и показал пальцем за свою спину.

- Это еще что такое? - грозно спросил он, - Кто на посту? Как пропустили?

Но вахмистр уже отошел в сторону - и в проеме появился старый киргиз в большой киргизской шапке-малахае и в длинном, до пола, стеганном халате, из-под которого выглядывали узкие черные сапоги с загнутыми вверх носками.

Киргиз вошел и, поднеся ладони лицу, словно омыл его, окончив движение прикосновением к своей куцей седой бородке. В свете лучины было видно изборожденное морщинами лицо. И еще полковник обратил внимание на глаза - внимательные, умные.

- Что он лопочет? - спросил Никитин, - Вахмистр! Позови проводника. Пусть переведет.

Вахмистр тут же исчез. Он не видел, как киргиз после своих непонятных присутствующим слов повернулся к Иогазену и, улыбнувшись, протянул тому обе руки.

Восточное рукопожатие, не похожее на европейское, очень осторожное, почти нежное касание двумя руками двух рук, выглядит со стороны, как братское.

- Нет, - ответил профессор, - Но сейчас познакомимся.

После этого Герман Эдуаржович почтительным жестом указал киргизу на место за глиняным столом.

Киргиз рассмотрел в свете лучины странное сооружение - и улыбнулся. Сел на краешек саманного сидения. Лицо его было печальным, сосредоточенным.

Никитин и Иогазен устроились напротив него.

- Словно стол переговоров, - заметил подполковник.

В помещение вошел Адиль и, увидев старика, расцвел в улыбке. Шагнул к нему и, приложив руки к груди, поклонился. Сказал что-то.

- Это он поздоровался, - сказал профессор нахмурившемуся было подполковнику, - Дед и внук. Я слегка понимаю их речь.

Адиль почтительно поклонился, ответил старику, а потом обернулся к подполковнику.

- Твой дед? - спросил Никитин, - Он знал, что ты здесь?

- Он пришел помочь нам, - ответил Адиль, и сделал знак, показывающий, что он имеет в виду себя и профессора.

Адиль обернулся к деду и передал ему вопрос подполковника. Услышал ответ, перевел его Никитину:

- Вас мало здесь, говорит дед. Только девять человек. А джигитов вокруг лагеря - двести двенацать. Они могут убить вас всех. Но он боится за жизнь Германа-ага.

- Да. Ты, офицер, должен верить. Мой дед никогда не обманывает. Он честный человек. Сам Жаксалык-ага верит ему. Жаксалык - брат моему деду. Он - самый богатый в Степи. Его знает сам господин исправник.

Старик сказал что-то резкое Адилю - и тот, почтительно поклонившись в его сторону, что-то ответил.

- Что вы там лопочете? - недовольно спросил Никитин. При этих словах он вынул из кобуры пистолет и положил перед собой.

- Дед сердится, что я говорю больше, чем говорит он.

- Скажи ему, что нас не девять человек, а много больше.

- Дед говорит, что двух ваших... - запнулся, но нашел слово, - сторожей... зарезали. Вас девять.

Никитин взвел курок и направил пистолет на старика.

Профессор и Адиль перевели взгляды на дыру в стене.

- Вахмистр! - повторил подполковник, - Дьяченко!

Всегда столь расторопный вахмистр почему-то запаздывал.

- Человек, который привел меня сюда, больше не придет, - перевел Адиль, - Так сказал дед.

- Он придет, - уверенно произнес Никитин, направляя пистолет в лицо старому киргизу, - Иначе я пущу пулю прямо ему в рот.

Старик, оставаясь по-прежнему невозмутимым, произнес какую-то фразу, потом вторую.

- Дед говорит, что мужчина не должен бояться смерти, - перевел Адиль, - И побежденным надо уметь. Ты, офицер, мужественный человек. Он тебя уважает.

- Где мои солдаты? - спросил Никитин, - Они живы?

- Он не знает точно, - перевел затем ответ старика, - Дед приказал джигитам беречь их жизнь. Но может двух убили. Может трех.

В дверном проеме возник киргиз с винтовкой в руках, улыбаясь широко, блестя двумя рядами огромных белых зубов.

- Шесть человек убиты, - перевел его слова Адиль, - Остальные связаны.

Рука с пистолетом опустилась. Стрелять в старика не стало смысла.

- И какое это имеет значение? - спросил Первомайский, - Мало ли кто с кем когда встречался.

- Может и не имеет, - согласился Никитин, - Но коли мы решили быть откровенными до конца, то ничего не должны утаивать. Любая ложь сегодня должна вызывать подозрения. Правильно я говорю, Адиль?

- Вы же сами не узнали Адиля, - заметил Попов, - Иначе бы давно заявили об этом.

- Для меня все азиатские лица одинаковы, - признался Никитин, - Потом, Адиль был тогда такой молодой. А я, мне думается, изменился мало.

Огонь в печи потух, но никто не спешил слезать с нар и подкладывать в нее дрова. Все ждали ответа казаха.

- Я не помню, - сказал Адиль наконец, - Я не узнал вас. Я думал, тот офицер мертвый.

После того, как Никитин, не став стрелять в старого Амзея, опустил пистолет, в избушку ввалилась толпа вооруженных, кисло пахнувших киргизов в тулупах, в кожаных чувяках и с оружием в руках. Они заполонили комнату так плотно, что Адиль уже не видел ни профессора, ни деда, ни подполковника. При этом все они - и киргизы, и казахи - говорили громко, перебивая друг друга, делясь восторженными впечатлениями о том, как быстро и без потерь удалось им справиться с целым отрядом настоящих солдат-аскеров.

Дед приказал всем посторонним покинуть дом.

Когда разом присмиревшие джигиты вышли из помещения, оставив по-прежнему сидящих на своих местах тех же самых людей, что беседовали до этого неожиданного вторжения, взгляд старика упал на глиняный стол. Пистолета там не было.

Амзей, не оборачиваясь к двери, приказал вернуть оружие сникшего и безучастно смотрящего в нижний угол Никитина.

Револьвер появился, как по мановению волшебной палочки. Его внес молодой киргиз, которому явно кто-то приказал сделать это, ибо, входя в комнату и кладя оружие на место, он всем своим видом показывал, что пистолет взял не он, а кто-то другой.

- Русский офицер должен застрелиться, - объявил Амзей-ага, - Позор русский офицер смывает кровью. Как он убьет себя? - и сам же ответил, - Ему нужен пистолет.

- Но это дико! - возмутился профессор, - Вы толкаете человека на самоубийство! Это... - у него не находилось слов, - Я не позволю!

- Перестаньте, - перебил его подполковник, - У них свои понятия о нас. Мы все равно не поймем друг друга.

- О чем они говорят? - спросил Амзей-ага внука.

Тот стал быстро переводить вслед за подполковником.

- В этом и была наша ошибка... - продолжил Никитин, - Ошибка генерала Дутова. Он думал, что одним присутствием своим мы - десять солдат и один офицер - можем всколыхнуть эту массу иноверцев на войну с большевиками. Какая глупость... Я ведь знал все это, понимал. А вот поди ж ты... послушался, пошел... Тысяча километров! Через пустыни, степи, прячась, без еды, без воды. И зачем?.. Чтобы заставить этих вот людей взять оружие и стрелять в других людей. Вы, профессор, счастливый человек. Вы проделали тот же самый путь, только с другой стороны. И зачем? Чтобы посчитать какие-то травки на каких-то площадках и сделать этих же самых людей более богатыми. За кем пойдут они: за вами или за мной? Вы - и не большевик, быть может. А мешали вам, арестовывали, грозили вам смертью Анненков и я...

Рука его потянулась к револьверу, взвела курок и поднесла ствол к груди.

- Прекратите! - резко произнес профессор, - Как институтка, ей Богу! Вы - боевой офицер! Умейте проигрывать достойно! Хотите стреляться - сделайте это хотя бы не на людях. Не потешайте толпу. И не позорьте дом, в котором жила семья, и потом будут жить люди.

Подполковник поднял глаза и встретился взглядом с профессором.

- Нет. Это вы хотите, - ответил профессор, - А я уже немолод, чтобы вести с самоубийцами душещипательные беседы. Время сейчас такое, что каждый волен сам принимать решения. Если вам больше нечего делать, как выполнять приказы этого самого Дутова, то принятое вами решение правильное. Если у вас есть долг и обязанности перед другими людьми, перед вашим народом, тогда можете принять и другое решение.

Странное дело: скажи эти самые слова кто-нибудь из офицеров, Никитин бы выстрелил себе в сердце не задумываясь. Но речь, услышанная из уст сугубо гражданского человека, потрясла его прозаичностью какой-то, будничностью, будто шел разговор не о жизни его - дворянина и подполковника, - а о чем-то вроде мешка муки (или чего там еще продают и покупают?)

- Вы хотите, чтобы я занялся ботаникой? - спросил Никитин.

- Хотеть должны вы, - ответил профессор, - Я могу лишь предложить. Коллектор мне нужен. Но это - работа тяжелая физически. К тому же вам придется подчиняться мне - человеку штатскому.

Он встал, положил револьвер в карман, и вышел сквозь расступившуюся в дверях толпу киргизов и казахов из домика.

- Сильный человек, - перевел слова Амзея-ага Адиль.

- Несчастный, - поправил Герман Эдуардович, - Я, кажется, догадываюсь, почему он оказался здесь.

- Мен белемын[30], - сказал по-казахски Амзей-ага.

Раздвинув плечом продолжающих стоять в дверях людей, в дом вошел Исламбек.

- Я жив, - сказал Иогазен, - А подполковник мертв.

После рассказа Адиля в землянке наступила тишина. Каждый, помня историю, рассказанную Никитиным, не почувствовал бы удивления, если бы узнал, что подполковник и вправду застрелился. Не исполнение приказа важного стратегического значения должно было подвести черту и под карьерой подполковника, и под его жизнью. И раз Никитин остался жив, то этому должно быть объяснение. Каждый из присутствующих либо слышал о самоубийствах без смертельного исхода, либо читал. Но спросить напрямую никто не решался.

- Теперь ваша очередь, Юрий Сергеевич, - сказал наконец Попов, взявший на себя функции следователя, - Как вы понимаете, господин подполковник, теперь, мы все заинтересованы в вашем рассказе.

- Вы будете больше заинтересованы, чем вам даже кажется сейчас, - заявил Никитин, - Я обнаружил... - не досказал, сменил тон, - Впрочем, давайте лучше по порядку...

Выйдя из дома лесника, Никитин чуть не силой протиснулся сквозь толпящихся у входа вооруженных киргизов, не чувствуя исходящей от них кумысной вони, не замечая презрительных ухмылок, не слыша поощрительного гоготания.

В безлунном небе между покрытых снегом вершин ярко светили звезды, горы темными громадами давили с боков, направляя подполковника в глубь ущелья.

От домика тропинка вела почему-то не вверх, а вниз - и Никитин пошел не по ней, понимая, что труп его завтра будут искать именно там, а вверх, по какой-то козьей тропке, стараясь уйти подальше, и там, вдали ото всех, совершить задуманное, оставив тело свое на съедение стервятникам, ибо лучше остаться не погребенным, чем быть похороненным из милости.

"Еще пять шагов - и можно стрелять, - решил он, - Надо выстрелить сразу, не раздумывая".

Едва так решил, нога его подвернулась - и подполковник упал на правый бок. В падении же левая рука его уцепилась за какой-то камень, торчащий из почвы на добрых пол метра, - и камень этот, натужно заскрипев, словно несмазанная телега, стал клониться под весом тела. Палец в сжимающей револьвер руке судорожно дернулся - и раздался выстрел...

- Утром мы увидели небольшой обвал. Как от лавины, - объяснился Адиль, - Подумали, что офицер лежит под камнями. Шопты-уста сказал; "Хорошая могила".

Никитин упал куда-то вниз и, ударившись головой о твердое, потерял сознание.

А когда очнулся, то сразу почему-то понял, что находится в абсолютно замкнутом пространстве. Будто все вокруг давит на него со всех сторон, даже стесняет дыхание.

"Клаустрофобия? - подумал он с удивлением, - Или я и впрямь в гробу?"

Растопырил руки над собой и в стороны - ничего. Ощупал место, на котором лежал, - шкура. Палец попал в дырку - и уперся в камень.

"Пещера Али-Бабы, - подумал тогда, - Сейчас скажу: "Сезам, откройся!" - и откроется дверь".

Встал на четвереньки и прополз вперед. Метра через два (не больше) уперся в стену. Поднялся, опираясь о нее, чувствуя, как кружится голова и слегка поташнивает. "Как бы не сотрясение", - подумал.

Пошел вдоль стены вправо. Через пару шагов уперся коленом во что-то твердое.

"Сундук с сокровищами, - усмехнулся про себя, - Как в детских книжках".

Ощупал препятствие - действительно сундук. Деревянный, окованный железными полосами. Сбоку висит огромный замок.

Никитин медленно опустился на сундук, задумался...

Если в сундуке не клад, то прятать его столь хитроумно в пещере (кромешная тьма и ощущение полной изолированности говорило о том, что это действительно пещера), нет смысла.

Переступить черту, приготовиться к смерти - и вновь ожить, оказавшись новоявленным Гарун-аль-Рашидом?..

Никитин думал об этом и одновременно удивлялся, что до сих пор не сошел с ума.

"А может и сошел? - подумал вдруг, - Может, все это мне грезится?.. Что есть реальность? Не то ли, что мы осязаем и видим? Тогда откуда берутся сказки? Откуда взялся этот сундук?"

Голова его болела, глаза слипались - и он решил прилечь на сундук и поспать...

- Завидное самообладание, - прервал Никитина Попов и тут же предложил, - Вот что... Если мы будем так вот лежать, то все замерзнем к чертовой матери. Давайте-ка сейчас встанем все вместе и затопим печь. Будем друг у друга на виду, бояться некого... Итак, по счету три... Раз... два... Три...

Послышался шум, звук короткой схватки - и тут же голос все того же Попова:

Огонь из печи осветил лицо Адиля, дующего в почти уж совсем остывшие саксауловые угли.

При этом всполохе все увидели, что Никитин и Попов сидят на спине Первомайского и держат его за вывернутые назад руки. В одном кулаке поверженного сверкнул тонкий, как шило, самодельный нож.

- Вот это да! - воскликнул Трыкин, - Вот от кого не ожидал.

Адиль бросил в печь веточки для растопки - и землянка осветилась вибрирующим розовым светом.

Никитин и Попов подняли Первомайского, поставили безвольное тело его на колени перед нарами.

- А я почему-то ожидал... - сказал вдруг Иогазен, - Сам не знаю, почему...

- Потому что дурак, - прозвучал глухой голос Первомайского, - Я же из-за тебя, сукина сына, попал сюда. Сучков послал, полковник. Сказал: "Профессор знает про клад. Следи за ним. Будет умирать - выболтает. Они, интеллигенты, такие. Попросит дать клятву - дай. А потом мне все передашь. И - на свободу".

Никто сказанному Первомайским не удивился. Система НКВД работала безукоризненно. Всем припомнилось, что Первомайский всегда старался быть рядом с Годо Германовичем, помогал ему, старался быть другом, если вообще можно быть другом кому-либо, находясь за колючей проволокой.

Адиль положил два саксауловых полена в топку и, приподняв сверкающую сквозь черноту коротко стриженных волос седую голову, вдруг сказал:

- Думаю я, обманывает Первомай. Зачем он Фрика убил? Зачем ходил с ножом к Никитину?

- А ты что, узкоглазый, думаешь, так просто про клад узнать? - вскинулся Первомайский и обернулся в центр землянки, - Думаешь, одного меня Сучков сюда подсадил? Фрик был главней меня. Его Сучков надо мной поставил. Я, можно сказать, тебе жизнь спас. Фрик приказал тебя убить, а я не стал - его убил.

- Складно врешь, - прервал его Попов, - Никитина, к примеру, ты без чьего-либо приказа решил убить.

- Как же - без приказа... - скривил лицо Первомайский, - Мягков приказал.

- Все бы так... - кивнул Попов, - Случись это час назад, я бы поверил. Но была ловушка - и ты попался.

- Какая ловушка? Вы что? Не верите - у майора спросите. Он скажет. Он приказал. Сказал, что Никитин может выдать важную государственную тайну! - уже почти кричал Первомайский, - Майор так сказал!..

Договорить ему не дал кулак Никитина, с силой вбившийся в беззубый, набитый словами рот.

- Скотина! - произнес подполковник. - А я ведь ждал. Знал, что придешь...

- И потому так рассказывал, - продолжил за него Попов, - Растянуто, с деталями. На нервы действовал.

- Шволошь... - прошепелявил разбитым ртом Первомайский, а Трыкин восхитился:

- Фрика он убил за одно только подозрение, что следователь знает, где клад, - объяснил Никитин, - И, начав расследование, мы опять насторожили убийцу. Я знал, что мои сведения раскроют тайну - и убийца захочет заставить замолчать и меня. Я тянул время, надеясь, что вы захотите спать, а потом убийца Фрика подойдет ко мне.

- А Попов подыгрывал вам, - кивнул Трыкин, - Так ведь, Александр Иванович?

- Не специально, - ответил тот, - Я просто рад был, что рассказ так долго тянется. А потом, когда тянуть стало нечего, сказал про дрова. И спрыгнул в сторону Никитина.

- Шволоши... - повторил Первомайский, - Фы меня не упьете. У Мяхкофа прощент конщилша.

- Это точно, - согласился Никитин, - За свой процент он нас всех перестреляет - один черт отвечать. Так что живи. Но сейчас мы тебя свяжем. А утром перейдешь в барак к уголовникам.

Он и Попов быстро связали Первомайскому руки за спиной, бросили тело на нары.

Огонь в печи ярко полыхал, наполняя землянку теплом и светом.

- Рассказывайте дальше, Юрий Сергеевич, - попросил Попов подполковника, - Конец вашей истории может оказаться безумно интересным.

Трудно сказать, сколько времени проспал Никитин. Но как только проснулся и вспомнил, что он в пещере Али-бабы, так сразу же начал исследовать ее.

Обойдя на ощупь пещеру по периметру, он измерил ее величину: овал длиной в восемь шагов взрослого человека, что составляет около пяти метров, и шириной пять шагов, то есть чуть более трех метров. Для подземелья основательное помещение. До потолка рука не дотягивалась, даже если встать на цыпочки. Попробовал подпрыгнуть - опять заболела голова.

Ничего, кроме сундука и двух брошенных на пол шкур, в пещере не было.

В книгах, читанных Никитиным в детстве, в пещерах заботливые разбойники оставляли и пищу, и свечи, и средства для добывания огня. Здесь же было так пусто, что когда он ощупал весь пол пещеры, то обнаружил кроме шкур лишь высохший до мумиеподобного состояния трупик мыши.

Как попала сюда мышь, как сам он оказался в этой наглухо скрытой от людей пещере, он мог лишь догадываться. Но думать об этом, растравливать собственное воображение не хотелось. Был бы пистолет - выполнил бы намеченное перед падением самоубийство. Но, как назло, и пистолета не было - выпал, должно быть, когда провалился в эту странную яму-ловушку.

С мыслью о ловушке пришло желание задуматься о том, кто мог соорудить эту пещеру. О том, что она была не естественного происхождения, говорила тщательность обработки каменных стен и необычная форма помещения.

...Еще было ясно, что пещера вырыта инструментом, который держали люди в руках, а не взрывами. А это значит, что глубина ее не должна быть слишком большой. То есть, если встать на сундук и попытаться вытянуть вверх руку, то вполне возможно, что можно и достать потолка.

Потолок оказался даже ниже, чем он предполагал. И еще был интересен он тем, что прямо над сундуком во всю длину пещеры по потолку тянулись две, расположенные в метре друг от друга балки. И между этих балок были деревянные поперечины, что делало это пристроенное к потолку сооружение похожим на лестницу.

Никитин обследовал "лестницу" на ощупь на все расстояние, на которое мог дотянуться с сундука, ничего привлекшего его внимание не обнаружил, и тогда решил, повиснув на одной поперечине, болтая в воздухе ногами, пройтись, перебрасывая руки со "ступеньки" на "ступеньку", вдоль по всей "лестнице".

На пятой он почувствовал, что "лестница" под ним медленно опускается. Он перебросил руки на следующую - и весь потолок стал медленно опрокидываться, превращая то, на чем он висел, в настоящую лестницу, идущую уже не по потолку, а вдоль стены.

Пахнуло свежим воздухом; у Никитина закружилась голова и он чуть было не отпустил "ступеньки". Но, повинуясь чувству самосохранения (отпустит - и "потолок" вернется на прежнее место), он вцепился в перекладину покрепче и опустился ногами на пол.

Полукруг черного звездного неба, скрипучий голос сорокопута и... запахи.

Все это разом обрушилось на Никитина, принеся в душу его ужас, ибо только в этот момент он в полной мере ощутил пережитую им беду - что значит оказаться заживо погребенным, запертым в скале подобно найденной им мумифицированной мыши. Тело разом налилось силой, руки и ноги сами собой, без участия сознания, задвигались - и он в мгновение ока вознесся по лестнице вверх, спрыгнул со ступени на землю и...

...лестница с бывшим только что "потолком" стала опускаться, представляя взору Никитина "крышу" с землей, с кусками дерна, с обломками скал и колючим кустом дикой степной вишни.

Тогда подполковник скинул с себя китель, сложил его погонами внутрь, пристроил на большой плоский камень, сел на теплую еще ткань и стал ждать утра.

- Нет. Даже в мыслях не было. Просто я устал... И было интересно.

- Но вы же сами рассказывали, что подозревали, будто в сундуке лежат сокровища.

- Да, - согласился Никитин, - Сокровища. Но сокровища те - не мои. А я - не вор.

Молчавший все время "следствия" и исповеди Никитина Левкоев подал голос:

- Разумеется, - последовал ответ, - У меня было почти четверть века, чтобы забрать клад. Я - русский дворянин! Не американский ковбой, не французский буржуй, не английский искатель приключений. И, наконец, простите, первый секретарь, я - не большевик. Лозунга "грабь награбленное" не признаю. У всяких сокровищ есть законный хозяин. И вот мы нашли их владельца - наш уважаемый Годо Германович.

- Я вовсе не уверен... Я не претендую... - растерялся Иогазен.

- В свете всего того, что мы услышали после смерти комиссара, нам следует согласиться с Юрием Сергеевичем. Подполковник действительно обнаружил место сокрытия богатств вашего дедушки, Годо Германович. Тех самых сокровищ, что не достались ни Колчаку, ни Дзержинскому.

Попов слез со своих нар, сел на место, где раньше спал Фрик.

- Мне тоже есть, что сообщить, - сказал Первомайский, шепелявя значительно меньше, - Не развяжете - не скажу ни слова.

- Ты думаешь, нам интересен? И так ясно, что ты - или полковник Сучков, не важно кто - узнали про клад. И решили, что кто-то из нас знает его местонахождение... Сучков, быть может, пообещал тебе свободу, если ты все разузнаешь. Комиссара прислал тебе в помощь, а он возьми - и умри. А когда Фрик...

- Вот именно, - сказал Левкоев, - Фрик чем-то напугал Первомайского. Сказал что-то лишнее. И за это Первомайский убил его. Но что?

- Вот и гадайте теперь, если такие умные, - отозвался Первомайский, - Или развяжите меня.

- А что? Резон есть, - сказал Попов после некоторой паузы, - Деваться ему некуда... А предполагать, угадывать... нет, у нас на это времени нет, - встал с нар, направился, продолжая речь, к Первомайскому, - Хотя, что он может нам сказать? Клад найден, хозяин тоже. Убийца Фрика обнаружен. Конец романа об очередном острове сокровищ.

Узлы рукавов, которыми был связан Первомайский, развязались быстро.

Первомайский поднялся и, сев на нарах, освещаемый колеблющимся пламенем из печи, стал растирать руки.

- Жизнь - не роман, - стал говорить он обрывистыми фразами, сбивчиво, без особой злобы в голосе, скорее даже с отчаянием, - . Я тоже. Ждал. Двадцать лет. Сначала отец. Говорил рано. Потом эта. Власть советская. Потом арест. Лагеря. Теперь вы. Благородные. Сволочи. Один. Мог взять. Не взял. Другие - Иогазену. А он - кто? Дед не признал. Его. Ничьи деньги. Любой. Кто найдет. Его клад...

Постепенно речь убийцы выровнялась, и он выдохнул, словно прыгнул с горы:

- Стоп! - прервал его Попов, - Так звали того человека, то встретился профессору Иогазену и Адилю по дороге в Орловку. У него конь погиб. А искал он сына. Тебя?

Евдокимов Семен Моисеевич остаток дней своих прожил в довольстве и холе. Как бывший присяжный поверенный, защищавший немалое число большевиков на судах в царское время, как известный в дореволюционные годы жертвователь этапным кандальникам, не запятнавший себя в месяцы колчаковщины связью с антинародным режимом, он был признан пенсионером всероссийского, а потом и всесоюзного значения, получал соответствующие жалованье и пайки, заседал в президиумах, выступал с умеренными речами на митингах, ни разу в жизни не примкнул ни к одной группировке и, так и не переехав из Омска в Москву, в конце концов, спокойно почил на собственной кровати шестидесяти шести лет от роду, чтобы "навеки остаться в сердцах земляков", пришедших, кстати, толпой человек за тысячу на его похороны.

Сын его, Алексей Семенович, жил в тени отца незаметно, довольствовался малым, зависти окружающих не вызывал, все время учился - то в школах, то в институтах, то на всевозможных курсах, живя на стипендию и на помощь от отца, которая была для почетного пенсионера лишь крохами со стола, а вечно учащегося сына делали состоятельным в сравнении с его бесштанными однокашниками.

Соученики Алексея Семеновича росли по должностям, их имена мелькали в газетах, фамилиями двух назвали улицы в маленьких городах, а сын бывшего присяжного поверенного Евдокимова продолжал учиться, продолжал повышать очередную квалификацию, жить в общежитиях, есть в столовых, одеваться скромно и... оставаться живым.

Ибо все, кто, отучившись и прорвавшись к постам, надеялся поразить своим гением человечество и совершить невозможное, превращались, в конце концов, во врагов партии и народа, оказывались в подвалах НКВД, а там и у пресловутой стенки или в лагерях. Не спасало их ни родство с могущественными партийными вельможами, ни истинные заслуги перед обществом и государством - все шли на заклание подобно скоту на мясокомбинате, покорно и без борьбы.

А Алексей Семенович жил. Учился средне, успехами не блистал, на собраниях не выступал, голосовал только совместно с большинством. В двадцатых годах сменил фамилию Евдокимов на более благозвучную Первомайский. Поступил так по совету отца. Отец сказал, что в обществе, где клички и псевдонимы на слуху, имеющий фамилию Первомайский студент никому не опасен. Ибо самоименованием этим он выразил свою лояльность к идее диктатуры пролетариата, но сил на активность не прилагает.

- Забота твоя, Леша, - говорил отец, - только выжить. Ты - человек обеспеченный. Надо только переждать весь этот кошмар. Вечным большевистский режим не будет. Не может подобное общество жить долго. Все эти пятилетки, вся эта гигантомания - ненормальность. Человек должен жить не ради стада, а для себя. Вот когда перебесятся коммунисты, станут государственную казну в карман тянуть - ты и взлетишь. Мне уже не дождаться...

Ибо сын и отец знали тайну 1919 года - место захоронения неподдающегося воображению клада, который они вовремя не сумели изъять, а потом наступили такие времена, что всякое мало-мальское богатство оказывалось на виду и приносило их владельцам море бед и несчастий. Даже прикрываясь отцовой пенсией Алексею Семеновичу нельзя было посещать ресторан чаще одного раза в месяц. А что уж говорить о личном автомобиле или о дорогом подарке любовнице. Жить в общежитиях было поначалу весело, но с годами общаться с молодыми и однообразно гусарствующими однокурсниками, проходившими перед его глазами безликой чередой, стало надоедливым.

В 1938 году отец умер - и источник дополнительных к стипендии средств иссяк. Алексею Семеновичу пришлось искать работу.

Вид восьми дипломов поразил заведующую орготдела обкома партии. Первомайского назначили директором зернохранилища на место только что расстрелянного бывшего его однокашника. А через год арестовали и самого Первомайского - "за допущенную халатность и разгильдяйство, приведшие к порче семенного зернофонда Омской области".

- Это все, конечно, интересно, - сказал Попов, - Мы терпеливо выслушали вашу исповедь. Но самого главного, чего ради вас развязали и позволили говорить, мы не услышали. Каким образом вы обнаружили сокровища купца Муранова?

О существовании мурановских сокровищ знал старший Евдокимов давно. Еще перед германской войной прошелся по этапам слух, что некий омский купчина хранит золотые богатства в пещере среди азиатских гор. Кто уж узнал о сокровища и как проболтался, останется тайной навсегда. Только слух такой прошел - и достиг ушей любимого колодниками защитника.

А Семену Моисеевичу не стоило трудов высчитать имя того омского купца. Ибо только династия Мурановых в течение столетий имела сношения с китайскими и бухарскими купцами, ворочала огромными капиталами, но все члены ее жили весьма умеренно, деньгами не сорили, а державе налоги платили наличными, никогда банками не пользовались. Торговля одним только чаем приносила семейству колоссальную прибыль, но, как показало произведенное Евдокимовым расследование, почти весь денежный оборот производился Мурановыми самолично, всегда на окраине империи, в местах лишь недавно присоединенных к России. Таким образом, облагался налогом лишь доход, получаемый Мурановыми на Ирбиртской и Нижегородской ярмарках, все остальные деньги текли прямехонько в карманы.

Знание этой тайны позволило Евдокимову прийти к купцу и предложить себя в качестве консультанта по юридическим вопросам.

Старику понравился ход рассуждений ушлого поверенного - и в 1915 году Евдокимов стал доверенным лицом купца в судах России.

Грянули февраль и октябрь 1917-го, торговля с Китаем прекратилась. Все занялись политикой. Даже старый поставщик Мурановых китаец Ван-Ту занялся политикой. Старик скончался, оставив наследницей больную пятидесятитрехлетнюю дочь.

Евдокимову случилось тут как раз стать вдовцом. Как защитник политических и заботник об этапных, прислуги он не имел, жена его следила за домом и сама стирала. Месяца через два по смерти Муранова пошла она на реку полоскать белье в проруби, поскользнулась, да и ушла под лед.

На следующий после сороковин жены день Семен Моисеевич пришел к наследнице Муранова с букетом цветов и с предложением "скоротать остаток жизни вместе".

Вот тогда-то и узнал он про смертельную болезнь старухи и о желании ее объявить своим наследником племянника-гимназиста, которого она до тех пор ни разу в глаза не видела, ибо младшая сестра ее сбежала из дома в семнадцать лет, вышла замуж за лютеранина, подарив мужу мальчика с неправославным именем Годо.

- Мир стремительно изменяется, - объяснила она свое решение Евдокимову, - А лютеране стоят к Богу ближе все-таки, чем большевики. Помогите пригласить в Омск племянника. Я присмотрю за ним. Быть может, он, приобщась к таинствам веры истинной, станет христианином веры старой.

Делать нечего. Пришлось Евдокимову с беглой дочерью Муранова переговоры вести. Профессора Томского университета, мужа ее, в те дела не впутывали. Мать Годо сама убедила Германа Эдуардовича, что учиться парню лучше в хлебном Омске, чем в таежном Томске. По крайней мере, до тех пор, пока порядка не наступит в царстве-государстве. Осенью 1918 года Годо переехал к тетке.

А старая дура вдруг возлюбила племянника, как дитя родное. Забыла о своем желании спорить с ним о символах веры, о христианском смирении и долге, полностью отдалась заботам о юном оболтусе, читая вместе с ним светские книги, беседуя о литературе, искусстве, политике. Евдокимову же сообщила окончательное свое решение в третий раз замуж не выходить не по причине своей немощи, как думала раньше, а от того, что с приобретением племянника жизнь ее наполнилась столь высоким смыслом, что всякий лишний человек рядом кажется ей помехой.

Взбешенный Семен Моисеевич сообщил большевистскому подпольному комитету о тайном кладе покойного Муранова. Было решено следить за домом с двумя старушками и гимназистом, охранять их, а после возвращения в Сибирь советской власти взять всех троих в ЧК и как следует допросить.

Неожиданный арест белой контрразведкой всей семьи Мурановых вызвал у членов подпольного комитета шок. Родилось предположено, что колчаковцы узнали о кладе.

Однако, уже через неделю стало известно, что контрразведка замучила старушек, а юный Годо сидит в камере для приговоренных к расстрелу и повешенью. Обвиняли всех трех традиционным образом: "связь с большевистским подпольем".

Выждав еще две недели и убедившись, что в документах, выкраденных подпольщиками из мурановского особняка, нет сведений о месте сокрытия сокровищ, комитет решил выкупить Годо на присланные из Москвы деньги и проследить за юношей.

Через некоторое время стало абсолютно ясно, что гимназист не имеет никакого понятия о том, наследником какого состояния он является. Деньги партии, отданные на выкуп Годо, оказались выброшенными на ветер.

Но тут присутствовавший на заседании подпольного комитета Левкоев сообщил, что профессор Томского Его Императорского Величества Университета Герман Эдуардович Иогазен отправился в Туркестан для сбора и изучения тамошних растений.

Сообщение это потрясло бывшего присяжного поверенного. Он сразу поверил предположению членов подпольного комитета, что профессор являлся в течение многих лет связным Муранова, и вызвался проследить за ним. Семен Моисеевич получил разрешение на преследование старшего Иогазена, а также деньги на дорогу. В тот же день он пустился в погоню, да не по следам профессора, а по кратчайшему между Омском и Аулие-Атой караванному пути. Заплатил проводнику золотом и пообещал утроить награду по возвращению своему в Омск.

Потому-то и обогнал присяэный поверенный выехавшего раньше профессора. Устроил в приталасских джунглях-тугаях лагерь и ждал там Иогазена вместе с сыном, которого взял в это путешествие не из боязни, что подпольщики подумают день-два, да решат взять парня в залог, а потому, что хотел вместе с ним и с обнаруженным богатством бежать в Китай.

Со стороны нар с Трыкиным раздался храп. Старый каторжанин слышал в своей жизни так много жалостливых тюремных историй, что очередная из них, если уж не связана она с политикой, была ему скучна.

Попов отошел к анархисту и тихонько посвистел.

- Счастливый человек, - позавидовал Левкоев, - Его совесть не мучит.

- Вы хотите сказать, что совесть сейчас мучит всех остальных? - удивился Попов.

- В той или иной мере, - ответил бывший партийный секретарь, - Например, я был членом омского подпольного комитета. Знал о мурановских миллионах и, вполне возможно в тех исторических условиях, мог подозревать Евдокимова в измене. Шла Гражданская война, мир словно обезумел.

- А еще вам нужны были деньги для построения социализма, - заметил Первомайский.

- Да, для социализма для всех, - загорелся Левкоев, - А вы и ваш отец думали только о себе.

- И поэтому вы убеждены, что ваши позиции более благородные, чем желание семьи присяжного поверенного? - спросил Никитин, - А на мой взгляд, разницы принципиальной нет. Они хотели совершить акт отчуждения чужой собственности из личной выгоды, вы - для общественной пользы. И учтите: обе позиции не подразумевают создание чего-либо нового, не ставят цель добычи денег трудом праведным. В моих глазах, господа, между вами нет разницы.

- Но колчаковцы тоже хотели присвоить мурановские деньги! - воскликнул Левкоев, - А вы - колчаковский офицер.

- Я - русский офицер. Подполковник. Колчаки и Буденные приходят и уходят, русское офицерство остается. Но если речь пошла о муках совести, то мне сейчас жалко тех солдат, что остались лежать в ущелье Беш-Таш. Девять человек моих и пятеро красных.

- Не знаю. Пять молодых людей в военной форме и с красными звездами на фуражках.

Подполковник, сидя на краю ловушки, откуда удалось ему вылезть, уснул.

Проснулся от прохлады, скатившейся с гор перед рассветом. Вскочил на ноги и, притопывая, похлопывая себя по бокам, попытался разогреться.

Склон холма, на котором он сидел, был обращен в сторону востока - и солнце, выбравшись из-за угадываемого вдали перевала, осветило Никитина раньше, чем достигло тепло.

При свете наступающего утра Никитин убедился, что трещина в почве холма основательная, что отличить ту, что была вокруг двери, от прочих трещин на земле легко, ибо была она толщиной в палец и представляла собой идеальный круг диаметром метра в два с половиной. То есть глубина "кастрюли" была, судя по тому, как скреб он ночью коленями по полу пещеры, не глубже трех метров. Обломок скалы, похожий на большой каменный палец, торчал из земля рядом с трещиной. Он мог быть тем рычагом, движением которого открылась западня.

Никитин нажал на него... Круг под ногами не сдвинулся.

Тогда он стал нажимать его сбоку то с одной стороны, то с другой. По всему кругу... Ничего не изменилось.

Никитин огляделся. Ничего другого рядом с кругом, подобного тому, во что он уперся вчера перед тем, как упасть в яму, не было. Значит, это - тот камень.

Тогда подполковник решил повторить свой путь от тропинки снизу и просимулировать падение, благодаря которому люк открылся.

Каменный палец накренился - и круглая площадка провернулась по оси, открыв овальную пещеру с лестницей вниз и сундуком у стены.

Никитин попытался вернуть скалу на место - "палец" не шевельнулся.

Тогда он спустился вниз и быстро поднялся по лестнице наверх. Когда был уже на самом верху, каменный "палец" сдвинулся, а после прыжка Никитина на твердую почву, выпрямился. Одновременно с этим закрылась "крышка".

Устройство под землей было, очевидно, примитивным, основанным лишь на использовании рычагов. Но надежным, раз просуществовало триста лет.

Никитин опустился на корточки и, продвигаясь по периметру щели, руками осторожно присыпал ее. Встал на ноги и прошел ими по кругу еще несколько раз, пока не убедился, что следов его недавнего здесь пребывания не осталось.

Ему казалось, что теперь, когда он нашел клад, собрать армию из инородцев не представляет сложности. За хорошие деньги азиаты станут воевать против большевиков.

Но одновременно с этим он думал, что смысла воевать плечом к плечу с людьми, которые служат не по совести, а за деньги, нет никакого. Сколько бы не было денег в этом сундуке, а вооружить, накормить и обеспечить вооружением достаточную для борьбы с большевиками армию никакого золота не хватит. Будет долгая кровавая баня, будет смерть русских от рук мусульман и мусульман от рук православных и большевиков. А что дальше? Кому будут принадлежать эти земли? За кем пойдет оставшийся недоподкупленным здешний народ?..

Никитин подошел к домику. Заглянул в дыру для окна .

Внутри было пусто. Лишь следы конских копыт да кучи свежего конского навоза со стоящими над ними облаками зеленых мух и полчища больших черных жуков говорили о том, что еще недавно здесь были люди.

Сколько же времени он пробыл под землей? Непонятно...

Сзади домика подполковник обнаружил свежую могилу. Понял, что там лежат его солдаты.

- Да, - подтвердил Иогазен, - Отец рассказывал, что в каком-то ущелье он встретился с белогвардейским отрядом. Их, сказал он, убили местные киргизы и похоронили возле домика. Но при чем здесь красные?

Красных Никитин нашел в небольшой тополевой рощице, раскинувшейся у бурной пенящейся речки.

Они лежали на разложенных вокруг костра одеялах, облепленные все теми же мухами, но без жуков, являя глазам Никитина перерезанные чьей-то умелой рукой горла.

Пять человек. Возле каждого лежало по кожаной фуражке с красными звездами.

- Их зарезал туркмен Мирали, - сказал Адиль, слушавший доселе разговор русских молча, - Мирали был раб Исламбека. Исламбек сейчас курбаши басмачей.

- А почему их не похоронили? - удивился Попов.

- Мирали убил и не сказал Исламбеку, - объяснил Адиль, - В ту ночь. Потом мы простились. Профессор и я пошли в ущелье, Исламбек ушел в Дмитровку. Мирали остался с Шоптын-устой. Так приказал Исламбек. Мирали рассказал мне про красноармейцев. Потом.

- Пришли красные, арестовали нас. Отвезли в Аулие-Ату. В ЧК сказали, что мы убили пять красных аскеров.

- Отец об этом не рассказывал, - вступил в разговор Иогазен.

- Профессор не был арестован. Он остался в ущелье.

- Странно... - задумчиво произнес Попов, но дальше продолжить мысль не сумел...

- Перестаньте! - истерически заорал Первомайский и застучал ногами по полу, руками по коленям, - Замолчите вы! Я говорю!..

Алексей Семенович Первомайский, тогда еще просто Лешка Евдокимов, ждал отца в зарослях тугаев под Орловкой два дня, как они и договорлись с отцом. Потом сел на лошадь и поехал не спеша к ущелью Беш-Таш. Остановился в Дмитровке, переночевал в местном карван-сарае. День прогулялся по невзрачному тамошнему базару. Ночью выехал к ущелью, и прибыл ко входу в Бнш-Таш как раз в тот час, когда бывший присяжный поверенный, достигнув входа в ущелье, не пошел к виднеющейся за бугром крыше саманного домика, а стал спускаться к воде.

Стук копыт заставил Семена Моисеевича обернуться.

- А, сынок, - сказал он устало, - Вовремя ты. А я ночь пролежал - все выглядывал тебя. Проехали только какие-то пять в военной форме.

- А я в Дмитровке был, - ответил Лешка, - Там хорошо. Тихо.

- Здесь тоже. Стрельнули один раз среди ночи - и тишина.

После этих слов отец плюхнулся на огромный голыш у реки, повалился на него животом и, пододвинувшись к воде, сунул голову в стремительно несущийся поток. Обезглавленное тело его забилось, торча из пенного буруна, пальцы судорожно вцепились в камень. Смотреть на эту картину было жутко.

Потом голова вынырнула и, блестя на солнце влагой, отвалилась на голыш.

- Что? - не понял продолжавший все еще сидеть верхом Лешка.

Лешка слез с кобылы, снял подвешенный к седлу хурджун, достал лепешки и сыр.

Отец выхватил из его рук еду, жадно вцепился зубами в хлеб. Проглотив два куска и запив их водой, стал рассказывать о своих злоключениях и о том, что в сумке, украденной им у профессора, не оказалось ни денег, ни документов, указывающих на то, где находится пещера с сокровищами.

- А почему ты думаешь, что это - то самое ущелье? - простодушно спросил Лешка.

- Потому что рядом Дмитровка, - ответил отец, - А в Дмитровке у Муранова собственный дом. Ни в одном селе нет, даже в уездном городе нет, а в Дмитровке есть. Понимаешь теперь?

- А главных рядом с Дмитровкой два: это и на Сусамырский перевал. Но на Сусамыр каждый год гонят овец туда-сюда тысячами. Много людей проходят. А это ущелье кому нужно? Куда оно ведет? Никуда. Беш-Таш - это пять озер значит. А зачем киргизам озера? Рыбу они не едят. И никто (учти - никто!) не пасет здесь скот. Потому что эти земли купленные. Кем? Неизвестно. Когда? Очень давно. Если скот сюда пригонят, то нарушителя наказывают. Очень сурово. Мне об этом в Орловке рассказали. Понял теперь?

- Понял, - пожал плечами Лешка, ибо был от природы ленив на размышления и во всем всегда полагался на отца.

- Эх, ты... - вздохнул Семен Моисеевич, - И когда только за ум возьмешься?

- Да ладно тебе, - отмахнулся Лешка, - Понял же.

Быть не уважительным к старшим в семье Евдокимовых не было в почете. За менее резкое слово и менее раздраженный тон отец Семена Моисеевича порол так, что кожа лопалась и шрамы оставались до конца жизни. Но новые веяния, пришедшие с революцией в Омск, перевернули и обустройство семьи бывшего присяжного поверенного. Подросток Лешка был не то, что груб с отцом, а излишне независим. Все время старался подчеркнуть свою самостоятельность, "взрослость", в душе боясь при этом отца, трепеща, когда тот бывал в гневе. Вот и сейчас, ляпнув неположенное, сразу вдруг словно уменьшился ростом, стал смотреть отцу не в глаза, а словно за его спину.

В другое время Семен Моисеевич осерчал бы за такой ответ, ругнул бы Леку или стеганул по ляжкам, а теперь сделал вид, что не заметил вольности, пропустил ее мимо ушей, закончил без злобы в голосе:

С этими словами Евдокимов встал, стряхнул с себя и с камня крошки хлеба в воду, спрыгнул с голыша на землю и, взяв лошадь в повод, повел ее вдоль воды внутрь ущелья.

Направились не по верхней тропинке в ущелье, а по низу, бредя в воде по колено. Миновали одну поляну, подошли ко второй - и наткнулись на лежащих там людей. Сразу было видно, что все пять человек мертвы.

От трупов покуда не смердело, но было ясно, что с подъемом солнца в зенит начнется активное разложение - и вони будет порядком.

- Нет, - покачал головой отец, - Не мы их убивали, не нам о них и заботиться. Проще уйти и не оставить следов.

Пошли мимо склонившихся ажуром ветвей к крутящей пену реке березок со слегка красноватыми стволами, мимо высоких, в человеческий рост, зарослей в белой кипени шиповника, мимо белого с черными прожилками каменного выступа, с вершины которого спускались зелеными толстыми подобиями волос Водяного листья растущей по трещинам эфедры, которые и листьями-то нельзя было назвать, ибо походили они на увеличенную в десятки раз хвою.

За выступом обнаружилась полянка с проблесками воды среди яркой и сочной зелени. Полянка уперлась в каменно-земляной откос, вдоль по которому на высоте человеческого роста тянулась давно нехоженая, но все-таки тропа. Выйти на нее можно было либо вернувшись в начало ущелья, либо пройдя вперед и найти удобный откос.

Семен Моисеевич передал сыну повод и велел идти вперед. Сам же решил вернуться и осмотреть выход из ущелья как следует.

- Найди место посуше, - велел Лешке, - Чтобы и самим отдохнуть, и лошадь попасти. Где от тропинки этой отвернешь - положи что-нибудь заметное. Чтобы не искать тебя.

Лешка нашел удобное место спустя метров двести. Было оно столь заметно, что даже отметки на тропе оставлять не надо - сама поляна пересекала тропу. Было здесь тенисто от крупных старых ясеней и тонкоствольного каркаса[31]. Здесь же бил из-под покрытого мхом камня родник, стекая в реку светлым ручейком с грязным дном. Трава для лошади отменная, да и камней, обычных для горных полян, немного.

К поводу Лешка привязал добытый из-за голенища витой кожаный шнур, пустил лошадь пастись. Сам, усевшись на толстом, торчащем бугром корне, подставил лучам все еще пробуждающего солнца лицо, закрыл глаза.

Как уснул, и сам не заметил. Проснулся от сердитого окрика:

Отец стоял в дальнем конце поляны, держа под узды отвязавшуюся каким-то образом лошадь.

- Леша! - повторил старший Евдокимов негромким возбужденным голосом. - Вставай. Идем отсюда. Быстро!

Столь испуганным отца Алексей никогда не видел.

- Ты что, не слышал? - спросил отец, когда сын подошел к нему.

- Там... это... - начал было отец, но вдруг отмахнулся от чего-то за своей спиной, сказал, - Ладно... Потом. Пошли!

И старший Евдокимов направился внезапно не в сторону выхода из ущелья, а вглубь.

Потом они перешли реку в удобном для этого месте, нашли лощину на противоположном берегу, поднялись по ней и двинулись вдоль хребта в сторону Сусамыра. Лишь дойдя до следующей щели, свернули в долину. А оттуда прямиком направились на перевал, чтобы спустя месяц, пройдя сквозь холодный и полный скота и юрт Сусамыр, найти спуск к Сосновке.

Киргизам они представлялись коллекторами экспедиции профессора Иогазена, потому питались в юртах, как добрые гости. Но, в основном, ели трех старых овец, на которых выменяли свою лошадь. Гнали перед собой этих животных, резали, съедали часть, несли на себе мясо, ели опять, после резали следующую овцу и тоже съедали. К концу пути чабаны встречаться перестали, баранина кончилась и к верненскому тракту вышли Евдокимовы полуживыми после трехдневного голодания.

Там вдруг повезло - встретили обоз, везущий в Верный из Аулие-Аты, обычную ежемесячную дань от укома обкому партии большевиков. Вохчики согласились довезти "ученых ботаников" до Пишпека, откуда им будет удобно перейти в какой-нибудь идущий на Семипалатинск караван.

По дороге красноармейцы из охраны обоза рассказала Семену Моисеевичу и Лешке, как месяц тому назад киргизы обнаружили в ущелье Беш-Таш убитых белогвардейцами пятерых бойцов Аулие-Атинской социалистической роты, как перевезли их в город и торжественно похоронили возле Дома народной обороны. И еще рассказали о таинственно исчезнувшем в тех местах белогвардейском отряде. Познакомили с новым красным бойцом - туркменом Мирали. Тот был, оказывается, рабом самого Джунаид-хана, потом его подарили бандиту Ислам-беку, от которого Мирали сбежал и стал первым туркменом в Аулиеатинской социалистической роте. Сейчас вот едет в Верный на съезд Советов Семиреченской области, где будет держать речь от имени трудового туркменского народа.

Бритоголовый туркмен хмурился и согласно кивал...

- Все это познавательно, - прервал тут Первомайского Попов, - Но зачем было впадать в истерику?

- Отец мне все рассказал... - ответил Первомайский, уставив взгляд в затухающее пламя в печи, - Он все видел. Господин подполковник не все рассказал... Про взрыв, например. А, Юрий Сергеевич?

Никитин и не думал спорить. Он, чуть помедлив, ответил:

- Не успел. Я остановился на том, как обнаружил пятерых зарезанных красных солдат...

Осмотрев убитых, Никитин обнаружил сзади за поясом у одного из красноармейцев гранату. Взял ее.

Тут вдруг услышал, как кто-то идет со стороны выхода из ущелья. Шумно идет, постанывая и ругаясь.

Никитин прыгнул в кусты ежевики, прополз навстречу идущему сюда человеку, затаился перед большим камнем-голышом.

Появился гражданский в неуместном в этом месте канотье, с тросточкой в руке, на которую не опирался, а держал ее под мышкой. За гражданским ехал верхом на кобыле парнишка лет четырнадцати. Гражданский упал животом на камень, стал жадно пить прямо из речки... Далее - все точно так же, как об этом рассказал Первомайский.

Когда Евдокимовы прошли внутрь ущелья, Никитин вылез из укрытия и направился к месту обнаруженного им клада.

Теперь подполковник точно знал, что ему делать.

Вступать в схватку с искателями сокровищ, убивать их Никитин не хотел. Вдруг у гражданского с юнощей окажется пистолет. А рисковать было нельзя. Кое-кто хотел чьи-то сбережения украсть, а у Никитина была возможность помешать грабежу.

Подполковник взошел на бугор, отыскал нужный ему камень-рычаг. Осмотрел его внимательно. Потом снял с себя китель, оторвал погоны, спрятал их за пазуху. Вынул гранату и привязал ее кителем к камню.

Внезапно захотелось ему еще раз полюбоваться на место схорона сокровищ. Он опять повернул рычаг, слазил на минутку вниз, взял мышь с пола и вылез наружу. Положил трупик на китель.

Потом осторожно снял кольцо с гранаты и, сдвинув чеку, бросился под стоящую недалеко от камня-рычага скалу.

Граната семь секунд спустя рванула, обломки скальной породы ударили во все стороны.

Никитин поднялся и посмотрел на то место, где был камень-рычаг.

Там торчал ничем неприметный острозубый обломок.

Тогда Никитин четырежды прошелся по круглой трещине над крышкой пещеры и, не оглядываясь, поспешил вниз.

- Все было так... - согласно произнес, продолжая смотреть во все ту же точку, Первомайский, - Отец видел, как офицер делал это. Он подумал, что взрыва услышат в Дмитриевке, придут в ущелье люди, увидят убитых красноармейцев и подумают, что убили их мы. Со сломанным рычагом тайник просто не откроется. Нужны основательные вскрышные работы. Это можно будет сделать только по окончании войны. Потому отец решил побыстрее покинуть это ущелье...

В бараке наступила тишина, нарушаемая лишь тихим посвистом спящего Трыкина.

- Вот и все... - закончил Первомайский, - Теперь я - убийца. Я - уголовник...

Потянулся к длинному и относительно прямому суку саксаула, повертел его в руке, намереваясь сунуть в почти потухшее огневище.

- Уголовники меня убьют не сегодня-завтра. А тайну теперь знаю не один я, а и вы все. Это уже не тайна. И не сокровища. Потому что господин подполковник прав. Они - краденные: ни ваши, и ни мои.

Первомайский подкинул в руке сук и поймал его противоположным, более тонким концом.

- Что ж... почувствуйте себя миллионерами. Жалко мне вас. Жальче, чем себя. У майора Мягкова было двадцать процентов отхода? Теперь будет двадцать один...

С этими словами Первомайский вонзил сук саксаула себе в живот и провернул его по оси.

Зэки бросились с нар, столпились над свернувшимся на полу Первомайским.

- Ни мне... так никому... - говорил сын присяжного поверенного ясным, четким голосом, копошась при этом в собственной ране руками и стараясь ее как можно сильнее расширить, - И полковник Сучков... Сука... Обещал свободу... если найду... А знал лишь я... И Никитин... Но Сучков не в счет... Не говорите ему... Все равно он вас...

Тут тело Первомайского дернулось, второй раз... затем вытянулось... и медленно расслабилось.

Стало ясно, что Первомайский успел отомстить им, ибо двадцать один или двадцать семь процентов, для Мягкова уже не столь важны, как проценты меньшего счета. Узнав про очередную смерть в бараке политических, майор будет лютовать. Двадцать один процент... двадцать семь...

С верхних нар послышался голос внезапно проснувшегося Трыкина:

- Зачем жил человек?.. Четверть века хранил тайну, цена которой - собственная его жизнь.

- Не только его, - отозвался Попов, - Наших жизней тоже.

Землянка затихла, слышно стало, как скребет о дверь несущийся снаружи с ветром песок...

- Будем считать, что и Первомайского, и Фрика убил я. А вы меня разоблачили.

- К чему эта жертва? - удивился Попов, - Вы, Юрий Сергеевич, виновны в их смерти не более нас всех.

- Я один знаю точное место клада, - ответил Никитин, - Чем быстрее расправятся со мной, тем больше у всех у вас шансов остаться живыми. Вы все равно не найдете пещеры. И потом... Я стар. Мне шестьдесят шесть лет. Я не доживу ни до свободы, ни до победы.

В зоне, как на войне, каждый решает сам: жить или умереть, как умереть и за что.

Спорить с Никитиным не стали. Стыдясь самих себя, молча разлеглись по нарам.

Утром была морозная солнечная погода. И стоял строй зэков.

Перпендикулярно к ним выстроились пять красноармейцев с винтовками у плеч, направленными стволами в сторону привязанного к столбу подполковника Никитина. Без повязки на глазах.

Майор Мягков поднял руку и резко ее опустил...

Торжественное открытие памятника разведчикам аулиеатинской социалистической роты, героически погибших при выполнении боевого задания в 1919 году, произошло в октябре 1959-го.

Автор памятника (пятигранная с пропорциями штыка восьмиметровая пирамида, увенчанная пятиконечной звездой и с пятисторонней осенней клумбой в основании) народный художник СССР, лауреат четырех Сталинских Премий и академик живописи Николай Томский на торжества не прибыл, ибо был в это время в Москве, пробивал через ЦК и Худфонд заказ на сооружение самого большого в мире памятника Ленину где-то на территории ГДР.

Зато присутствовал архитектор памятника - малорослый, молодой узбек, главный архитектор города и области Камиль Рахмати. Уже в то время постоянной особенностью архитектора было состояние глубокого похмелья перемежающегося пьяной гульбой и нецензурной бранью. Государственную премию Казахской ССР он только что получил за архитектурный ансамбль площади имени Ленина в городе Джамбуле[32] и с собутыльником своим Анатолием Ивановичем Яценко еще до конца не пропил.

Рахмати стоял на дощатом помосте с деревянными поручнями впереди и широкой лестницей сзади - все это должно было символизировать трибуну, ибо большинство деревянных поверхностей было прикрыто кумачовой тканью. Находился архитектор в первом ряду Президиума, чуть поодаль от самого главного человека области - первого секретаря обкома КП Казахстана Садвакасова. А также тут устроились: секретарь горкома комсомола Щукина, почетный гражданин города и обладатель значка "Почетный чекист", бывший майор НКВД, а потом подполковник КГБ в отставке Анатолий Иванович Мягков, был сын бывшего первого секретаря укома партии, Герой Советского Союза Левкоев[33] с белокурой красавицей-дочерью[34], возвышался надо всеми бывший особоуполномоченный НКВД по Таласскому району Николай Мершиев - родной племянник Савелия Мершиева[35], еще стояла сестра покойного Ивана Беспалова Мария, так и оставшаяся до старости в девах, глыбил огромные плечи двоюродный брат погибшего разведчика - старик Тютюнников.

В толпе за президиумом стоял приглашенный в гости профессор кафедры итхтиологии Томского Государственного Университета Годо Германович Иогазен. Я с ним встречусь двадцать лет спустя и услышу большую часть этой истории. Тут же был сын Готлиба Фрика студент физфака Алма-Атинского пединститута Бернгардт Фрик. Рядом с ним стоял внук предводителя уездного дворянства Королевского Илья. То тут, то там выглядывал из-за людских спин сын умершего в ГУЛАГе замполита Александра Токарева молодой журналист Николай, который станет спустя годы редактором местной областной газеты, и многие другие, одетые празднично, но строго.

Трудно сказать, как эти тридцать-тридцать пять человек умещались на трибуне, но все-таки вмещались и причастностью своей к вождям гордились - это было видно и по лицам их, и по глазам, и по застывшим, словно памятники, фигурам.

Мы - публика - смотрели на трибуну с почтением и восторгом. Не отвлекал публику от этих выдающихся лиц даже блеск оркестровых труб лучшего духового оркестра города - нашего ПТУ-12[36].

Наша черная шеренга одетых в ремесленную форму "училищников" выделялась в пестрой толпе, прибывшей на праздник в новых сапогах с заправленными в них гармошкой новыми брюками, в новых воздушных платьях-"колоколах", не только блеском белых пряжек с буквами "ТР" на пупах. Мы были самыми восторженными и почтительными слушателями произносимых с трибуны речей и гремящей из раскаленных труб музыки.

Мы слушали слова о "пламенных революционерах, погибших за наше светлое будущее", "отдавших жизнь за то, чтобы мы были счастливы", "героев народа, строящего коммунизм", "светлая память о которых навеки запечатлеется в наших сердцах". Слова, и без того произносимые на высоких нотах и с торжественным надрывом, разносились усиленные эхом микрофонов и громкоговорителей над притихшей у бывшего Дома народной обороны, а ныне школы имени Н. К. Крупской, толпой, уносясь сначала в небо, а потом падая оттуда вниз, обрушиваясь на наши головы и плечи, заставляя мыслить созвучно сказанному, уверовать во все услышанное с этой и со всех прочих высоких трибун.

Я был там - мальчишка-первогодок этого самого завидного в городе учебного заведения. Был горд носимой мною второй уж месяц черной формой (в тот день нам выдали парадную, шерстяную, не обычную х/б, и ботинки выдали кирзовые, крепкие, какие выдавали потом только по весне), вместе со всеми вслушивался в каждое слово, в каждый звук, доносящихся от стоявших у микрофона людей и из рычащих четырех репродукторов. У всех - и у тех, что стоял над нами на трибуне, и у нас, оставшихся на узкой полоске асфальта и на утоптанной у арыка земле - были особенно просветленные лица. Я смотрел на помост - и старался навеки запомнить этот день, запомнить на всю жизнь, чтобы после узнавать и гордиться тем, что видел этих великих людей вот так вот: лицо к лицу, недалеко, всего в нескольких шагах. Настоящие герои, которым мы - толпа - не годны и в подметки...

Я еще не знал, что иллюзии мои и почтение к стоящим надо мной вождям, высшим лицам города, области, республики, страны рассыплются через два года в пух и прах, когда мы - такие же черноформенные, такие же блестящепряжечные - станем вышвыривать из спален и классных комнат портреты и бюсты Сталина. А еще через два года станут модными анекдоты о кукурузе, которые приведут к длинным очередям за хлебом, сахаром и крупами, чтобы вновь появиться на прилавках через месяц после свержения Хрущева. Не ведал, глядя на будущего первого секретаря горкома партии Щукину, что услышу от нее через девять лет: "В жизни кто сильнее, тот и прав"...

Шестеро наших "училищников" (первый выпуск, детдомовцы 1941 года рождения) погибнут в песках Алжира, разминируя оставленную ОАСовцами Сахару, а их одноклассник спустя десять лет сопьется до смерти самым дешевым в истории СССР вином, полученным из Африки за эту самую помощь.

Стоящий от меня в строю на несколько корпусов впереди серьезный парнишка в 1968 году бросит институт в знак протеста за "пражскую весну", а потом окажется героем моего романа "Стеклянные колокола". Его сосед по строю будет приговорен к смертной казни и станет героем романа "Прошение о помиловании". А тот, кто стоит сзади меня и дышит в затылок, станет единственным в стране "Честным детективом"[37] и исчезнет с лица земли. И те, что оказались на трибуне, будут описаны мной в рассказах и повестях.

Я тогда еще не знал, что смотрю и чувствую расположившихся в сквере между школой, улицами Октябрьской и Коммунистической, рядом с забором городского парка имени В. И. Ленина героев моих будущих книг. Все они оказались объединены этой вот усыпанной красными кленовыми листьями площадкой с гранитным пятигранным штыком и с клумбой бордовых астр и розовых хризантем.

Я не знал еще тогда, что в тот солнечный октябрьский день 1959 года сошлись начало века с его царским режимом, жандармами, революционерами и ко всему безразличными крестьянами с концом второго тысячелетия, где стоящие сейчас на трибунах люди, их сыновья и дочери, племянники и внуки, перенявшие от Сталина власть в созданной им стране, вдруг взбунтуются и в одночасье раздерут территорию самой обширной за всю историю человечества империи на пятнадцать частей, уничтожат создаваемые семьдесят лет Советской властью кумиров и народят новых - не лучше и не хуже прежних.

После речей и пышных венков, возложенных "от имени и по поручению", "в знак памяти" и "скорбя всем сердцем", вышли шесть затянутых в ремни и портупеи, блескучих надраенными сапогами и пуговицами солдат. Впереди печатал шаг офицер - еще более затянутый, более блестящий, более серьезный.

Он скомандовал - и солдаты выпалили из винтовок в воздух.

Он скомандовал опять - и солдаты выстрелили второй раз.

Скомандовал снова - и прозвучал третий залп...

А потом солдаты пошли прочь, печатая шаг, неправдоподобно плотно и ровно ставя стопы на асфальтовую дорожку, не сгибая колен, держа приклады в ладонях согнутых в локтях рук и поддерживая синими погонами стволы винтовок. Шли ровно. Как неживые, заводные игрушки.

На самом выходе из сквера к улице Октябрьской и магазину "Субпродукты" солдаты чуть не столкнулись с героем "Провинциальных интеллигентов"[38], которого убьют в 1980 году.

Среди пионеров, пропевших "Вы жертвою пали в борьбе роковой..." было нескольких персонажей повести "Как начинаются Гражданские войны" и один - из повести "Пустыня"[39], с Адилем 1972 года, который рассказал о кладе в горах свое. А запевалой хора был внук последнего аулиеатинского пристава - героя повестей "Дело сдать в архив" и "Однажды в ОГПУ или служу трудовому народу".

Герои "Побега" не дожили до 1959 года, но события, связавшие 1912 год с 1999 в этом месте прервались бы, если бы я не рассказал о том, что произошло в 1914-ом за девять тысяч километров отсюда. На Дальнем Востоке.

Жизни двухсот четырнадцати человек, оказывавшихся перед памятником в октябре 1959 года, были изучены мною за последующие сорок лет. Внешне бессмысленное и неблагодарное занятие. Горы книг и документов, часы рассказов и воспоминаний. Чего ради? Кто из них оставил в истории заметный след? Кому надо помнить и знать об этих людях?

В книге "Стыдное" я попытался ответить на этот вопрос.

Но когда митинг окончился, оркестр замолк и люди стали спускаться с трибуны, я оказался в толпе к помосту ближе всех,. Тут-то и услышал растерянный вопрос единственной бывшей в черном траурном платке на трибуне старушки - Марии Беспаловой:

- А почему памятник поставили здесь? Они ведь похоронены вон там... - и указала в сторону противоположного угла вытянутого вдоль улицы Коммунистической здания школы.

На Беспалову зашипели. А Главный архитектор города Камиль Тараки, пьяно икнув, объяснил:

Минут пять спустя и мы под бодрые звуки училищного оркестра направились по-прежнему стройной колонной с директором Иваном Ивановичем Кругловым во главе к улице Ворошилова, названной тридцать пять лет спустя "для восстановления исторической справедливости" именем казахского средневекового батыра с непроизносимым именем. Из окна бывшей городской управы, превращенной во время войны в типографию номер 13, которая сама потом станет мастерской "Казторгрекламы" и рухнет под так и невыполненными обещаниями властей Турции построить на этом месте мусульманскую мечеть, смотрел на нас еще один герой романа "Стеклянные колокола".

Да, скорее всего другая - "Марш коммунистических бригад" появился в нашем репертуаре вместе с тезисом о построении материально-технической базы коммунизма несколько позже. Я не помню какую именно песню мы пели, когда возвращались с митинга в училище. Но все они были подобными: про счастье и на века.

[1] Отар . древний город в пойме древнего русла Сыр-Дарьи, известный до нашествия монголов торговый центр на перепутье дорог, сильной цитаделью, выдержавшей сорок дней осады Чингиз=ханом и разрушенный древним завоевателем за то, что слишком долго защищался

[2] речь идет о деятельности известного турецкого авантюриста, решившего на возможных развалинах Российской империи создать Турестанскую республику, Энвер-паше

[3] концепция, высказанная в теоретических работах пантюрских философов, подхваченная активистами националистических партий республик Средней Азии и Казахстана во время так называемой перестройки

[4] деревянная особой формы ложка, которой перемешивают кумыс в бурдюке во время его созревания

[5] один из практических руководителей дезорганизации действующей армии во время Октябрьского переворота, впоследствии организатор Красной Армии, военачальник и даже юрист

[6] одно из цыганских племен

[7] особой формы конусовидная глиняная печь с круглой дырой наверху, через которую внутрь укладывается тесто и таким образом пекутся на огне азиатские пресные лепешки

[8] солдаты

[9] см. повесть .Дело сдать в архив. настоящей тетралогии

[10] Фрик не знал о существовавших уже тогда лагерях смерти, придуманных и осуществленных гитлеровцами: о Майданеке, о Бухенвальде, об Освенциме, о Заксенхаузене, о Бабьем Яре, о Саласпилсе, не знал об абажурах и дамских перчатках их человеческой кожи, о горе пепла из сожженных в Освенциме людей. Не знал о будущем геноциде клики Пол Пота и Йенг Сари, о напалмовых атаках американцев во Вьетнаме, о климатической войне, приведшей к уничтожению более чем половины населения Эфиопии и почти полному уничтожению населения Сахеля.

[11] герой казахской народной эпической легенды .Козы-Корпеш и Баян-Сулу.

[12] герой одноименного поэтического эпоса киргихского народа

[13] героиня Великой Отечественной войны, партизанка, жестоко замученная гитлеровцами в декабре 1941 года под Москвой, Герой Советского Союза. Один из палачей девятнадцатилетней девочки заснял на фотопленку весь процесс истязаний ее в школе села Петрищево

[14] советский писатель

[15] Главный верховый командующий Красной Армии в 1919 году

[16] Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, бандитизмом и саботажем, созданная в 1917 году большевиками

[17] Государственное хранилище ценностей

[18] прижизненное общенародное прозвище русского царя Николая Второго, ныне признанного в России жертвой и мучеником

[19] Одной из задач Третьего Интернационала (Коминтерна) было финансирование зарубежных коммунистических, социал-демократических и рабочих партий

[20] малоизвестная военная компания России по захвату Кокандского, Хивинского, Мервского ханств, Бухарского эмирата и других среднеазиатских государств была оплачена не из государственного кармана, а исключительно за счет собственных средств русского купечества, стремящегося захватить рынки сбыта и территории, способные производить хлопок с абсолютно дешевой силой

[21] от полного имени Готлиб

[22] род среднеазиатских джунглей

[23] мясо пустынной антилопы - сайгака

[24] последний туркменский хан, руководитель в 20-30-е годы крупнейших басмаческих формирований

[25] Беш-Таш (кирг.) . пять озер

[26] вид горной форели, живущей в речках и ручьях Тянь-Шаня

[27] речь идет об эпизоде, случившемся в середине 17 века, когда происходило бьльшое переселение калмыков из Северного Китая в современные приволжские степи

[28] в ГУЛАГе ..врагами народа назывались политические заключенные, .друзьями народа. - уголовники

[29] Хватит! (каз.)

[30] Я знаю (каз.)

[31] каркас кавказский . иначе железное дерево . в данном ущелье растет только в виде полукустарника с трехгранным в поперечнике сечением

[32] так назывался бывший город Аулие-Ата с 1938 по 1998 годы, став затем городом Таразом

[33] персонаж романа В. Куклина .Прошение о помиловании.

[34] персонаж того же романа

[35] персонаж повестей .Дело сдатьв архив. и .Побег. данной тетралогии

[36] быт и истории из жизни этого замечательного училища описаны в романе В. Куклина .Прошение о помиловании.

[37] см. сказочно-фантастическую повесть В. Куклина .Честный детектив.

[38] см. детективную повесть В. Куклина .Провинциальные интеллигенты. и одноименную радиопостановку

[39] повесть .Пустыня. читайте в сборнике .Страна моя Джамбулия, какой ее знаю и люблю.

Проголосуйте
за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

274401	2007-05-19 16:40:57
Алла Попова

- Куклину

Уважаемый Валерий Васильевич, поздравляю Вас с днём пионерии! Салют!

275740	2007-07-14 00:43:13
Валерий Куклин

- Неовульфу

Вы знаете, меня несколько встревожило ваше появление и ваш вертухайский окрик. Повеяло чем-то знакомым, похожим на запах тюремной параши. Дело ведь не в том, помнят нас на Родине, а в том, что мы помним и продолжаем любить ее каждый по-своему. Вы вольны не читать того, что написано без обращения к вам, прячущемуся под кличкой, но извольте не командовать мной и другими здесь присутствующими, где ваше положение ничем не отлично от нашего. Или вы добровольно взяли на себя обязанности капо в бараке для военнопленных? Но даже если бы вы и были владельцем оборудования данного сайта, меценатом оного, вы можете велеть лишь редакторам изымать механически мои постинги, но не в состоянии заткнуть мне рот. Поверьте, мне совсем не хочется, чтобы вы помнили мои имя и фамилию, но вам придётся запомнить оные, дабы пропускать мои постинги, читать лишь то, что не ранит вашу нежную душу надзирателя с плеткой. Итак, запоминайте: ВАЛЕРИЙ КУКЛИН. С сим откланиваюсь.

275752	2007-07-15 09:38:32
Дуня - Валерию Куклину

- Чего взъелись, дяденька? Кто Вам рот затыкает? У вас в Неметчине свобода слова - как в старом анекдоте, тявкать разрешили, только цепь удлинить забыли. А тут Вы, дяденька, не на цепи, только тявкать Вам предлагают в другую подворотню, в собственную - не в чужую. Туда, где Вас слушают и на Вас не цыкнут. Чего ж тут-то взъерепенились? Тут своих Гав-Цепных хватает - Автандил, например...

275768	2007-07-15 20:06:44
Nero Wolf - Куклину

- А ты меня своей фамилией не пугай и меценатом не обзывай! Видали мы таких! Я, может, жизнь ложил на алтарь российской демократии!

275769	2007-07-15 22:15:57
Валерий Куклин

- Ньювульфу

Как правило на алтарь демократий кладут только кал, а не жизнь. Не может быть у дерьмократии иного алтаря.

275772	2007-07-16 00:12:55
Nero Wolf

- Ай-яй-яй, Куклин! Демократию ругаешь. Это как с компьютером: ничего не понимаешь, не знаешь, какая железка дает тебе возможность ругать демократию, обзываешь комп всякими словами, но ПОЛЬЗУЕШЬСЯ! Куклин, поезжай в Северную Корею. Ким Чен-Ир тебе кланялся.

276208	2007-08-03 12:47:34
Мимо проходил - Куклину В.В.

- Никак "Прошение..." не дочитаю, ибо никак не привыкну большие по объему тексты читать с компьютера. А вот "России блудные сыны" прочел. Что можно сказать? Крепкий сюжет, герои выпуклы и запоминаемы, хорош язык... Последний напомнил манеру Бориса Акунина, большим почитателем которого хотя и не являюсь, но вот язык его романов мне всегда импонировал. Другое дело акценты, которые он расставляет и его приседания перед "великим Сионом", но не о об этом речь. Мне, например, некоторая ваша, Валерий Васильевич, сердитость, граничащая с перманентным состоянием национальной озлобленности, тоже претит, но говорим то мы о вашем романе. А он у вас получается интересным. Иными словами, примите поздравления и благодарность от читателя. Но главное, хочу поздравить вас с решением креститься и стать Христианином. Вот здесь вы молодец трижды.

276210	2007-08-03 13:15:57
Валерий Куклин

- Мимопроходящему

Спасибо. Вы, должно быть, единственный из читателей РП, кто прочитал эти первые две повести предлагаемой тетралогии. А ведь первая повесть выходила трижды, тиражами: 86 тысяч в Казахстане, 50 тысяч в Хабаровское и 16 тысяч два года тому назад в альманахе "Подвиг" в Москве. Я тоже считаю эту вещь стоящей, единственной, как мне кажется в литературе СССР и РФ, которая в художественной форме поднимает проблему совместного проживания лиц различных конфессий и различных национальностей на одной и то же территории в моменты исторических кризисов. Вторая из повестей публиковалась лишь в Хабаровске уже около двадцати лет назад и забылась, хотя почиталась какой-то момент бестселлером, две посылки с авторскими экземплярами даже стырили на почте. Третью повесть выставлю на днях. Ее публиковали в Ганновере в журнале "Родная речь" еще в прошлом веке. Было много отзывов и письменных, и по телефону, даже чересчур хвалебных. Мне думается, что вам тоже должно понравиться. Она много короче первых двух, персонажей в ней меньше, и вообще выглядит камерной. Прежние герои становятся фоном для раскрытия образа юного сотрудника ОГПУ. Что касается четвертой повести, то она самая большая, написана мной давно уже, но не публиковалась. Очень боюсь и одновременно жду реакции читателя. Выставлю ее через месяц и два - в двух частях. То - многоплановая и полифоническая вещь, заключительный аккорд всех поднятых ранее проблем. Может статься и так, что по окончании чтения этой тетралогии вам захочется отругать меня. Но вы - того рода читатель, что все понимает пока что соосно моему мировоззрению. Спасибо вам.

Что касается "Прошения о помиловании", то я тут писал, что в Германии собираются до конца года опубликовать этот роман. Если вы не исчезнете и сообщите к моменту выхода этой книги ваши координаты, то один экземпляр вам издатель вышлет.

Валерий.

276212	2007-08-03 13:28:38
Мимо проходил - Куклину В.В.

- Искренне желаю вам, Валерий Васильевич, успеха. Может быть,по прочтении всего романа, мне действительно захочется "отругать" вас, но как бы то ни было писательским ремеслом вы владеете отменно и рассказчик вы прекрасный. Да, порой вас заносит. Причем, крепко. Но мы, читатели, на это вам указываем и в выражениях особо себя не стреножим. Так что авансом и вы нас простите.

277130	2007-09-17 14:37:53
Мальцев Владимир

- Хорошие романы. Мне очень понравились. Для умных. С ейчас так не пишут. Только почему тетралогия, а пишут, что третья часть это окончание? Тетра это четыре. Если есть четвертая часть, то тогда надо публиковать и ее.

279812	2008-02-27 15:04:50
Валерий Куклин

- Поповой

Алла Олеговна, раз уж вам пришлась по вкусу идея написать статью о чем-нибудь моем, то советую обратить внимание на четвертую часть тетралогии "России блудные сыны" : http://www.pereplet.ru/text/kuklin20sen07.html

На нее не было еще ни одной рецензии, да и публикация оной здесь впервые. Надеюсь, что по приезду в Москву сумею уговорить моего издателя выпустить тетралогию двухтомником. Тогда вдобавок будет и в книге публикация. Тема весьма интересна, если вы читали, огромное количество экзотики и некогда закрытой информации. Будь я сам рецензентом этой книги, я бы обратил внимание на кинематографичность повести, на умение автора органически переплести несколько самостоятельных сюжетов и два периода истории России.

Валерий

281249	2008-05-11 12:36:48
Валерий Куклин

- Светлане Бушуевой

Я не написал, что навечно ухожу из ДК это так прокомментировал мое письмо Аргоша. Я сказал, что пора линять пришла. Ведь, по сути, не тормоши именно я ДК, тут были бы месяцы спокойствия и сна. Вот и надоело. Ни обид,ни горечи, ни разочарования. Все на свете имеет свои начала и свои концы. Даже театры не живут вечно. К примеру, вы видели во что превратился современный МХАТ? ДК тоже понемногу перестраивается в Клуб Поклонников Аргоши КПА. Ну, не по пути мне с ними, не по-пу-ти.

Чего ж тогда воду в ступе толочь? Буду откликаться на то, что касается лично меня, любоваться своей лишь персоной, как делают это многие из нынених авторов РП. Вот вы читаете мои черновики будущей книги и мне это в радость, к вам я и обращась. .Выставите свои вещи - я прочитаю и их. Выскажусь, но в споры не полезу, а так припечатаю, словно слово мое окончательное и ревизии не подлежащее.

Ведь лично для меня проблема участия в диспутах состояла всегда не в том, что я старался бы кого-то в чем-то переубедить, а том, что я все время стараюсь кого-то зачем-то защитить. При этом я натура увлекающаяся, страстная, желеобразному КПА не пригодная. Ну, не хочется мне далее читать нежное воркование и сюсюканье изнеженных дамочек. Куда бы интересней было бы узнать, например, как живет сейчас Башкирия, в которой вы обитаете. Ведь, по сути, РП превратился в журнал эмигрантов и москвичей. Вся политика современных государств направлена на то, чтобы была разрушена вся система информации народов мира друг о друге. В России каждая область, каждый район жвут сами по себе. По ящику передают из разных регионов блоки новостей, а впечатление, будто только об одном районе и пишут журналисты. Мир скукожился до уровня сознания современнного начальника Первого отдела ИТАР-ТАСС.

За шесть лет документальной прозы в РП практически не было. Только записные книжки, непроредактированные, но не участующие в конкурсе были это материалы кореспондента райгазеты Краснодарского края. И таково положение во всей России. Исчезла публицистика, как таковая, даже из ╚Сибирских огней╩ - последнего журнала, имевшего и сохранявшего традиции литературно-публицистического журнала. Все, о чем я писал в статье ╚Литературный процесс....╩, вышедшей уж несколько раз в России, и за рубежом, не исправилось, а тенденции, отмеченные там, усугубляются,что неизбежно ведет к деградации литературного процесса,как такового. КПА побеждает литературу на всех фронтах. С помощью сюсюканья, подличанья и уверток. И собрать колонну борцов с онным КПА оказалось на РП невозможным. Мир пришел к тому, что каждый стал жить сам по себе, готов продаться хоть кому, лишь бы оказаться напечатанным. ПОшло это все.

Наблюдение в отношении диалектического развития высказанной ранее мысли Л. Толстого о стремлении плохих людей объединиться: КПА формируется из людей вовсе не плохихи, а просто слабых, стремящихся попасть под крыло Аргоши из страха перед его ядовитым языком и бессоветсностью. То есть КПА это обычная кодла. То есть абревиатура КПА остается. Милиция редакция портала бездействует, ибо ничего криминального пока не произошло.А я вот с кодлой общаться брезгую. Ощущаю себя неким подобием учителя истории из фильма ╚Дожием до понедельника╩, оказавшимся в окружении приблатненной шпаны, тербущей у него закурить поздним вечером в малоюдном переулке. И вот еще одно наблюдение: лидер КПА не имееет имени, а пользуется кличкой сугубо из угловного репертуара, ничем иным, кроме умелого злословия, не проявил себя перед своими поклонниками и поклонницам и ни в чем конструктирообразующем замечен не был (типичные перестроечники-словоблуды созидать ничего не умеют, они только поганят и рушат то, что сделали другие), а формирует свою кодлу на страхе движущей силе, способной объединять живые существа в стаи. Делается это редко для защиты кодлы, чаще - для уничтоения не похожих на них. Я не похож на Аргошу тем, во-первых, что имени своего не скрываю, пишу о себе даже излишне открыто, во-вторых, тем, что обо мне и о моем творчестве может судить каждый, кто захочет прочитать мои произведения.

А уж ретириада это мое желание прекратить общение с КПА или брезгливость обычная, - это уж оцените сами. Валерий

296034	2011-06-30 21:58:17
Наталья Мершиёва

- Уважаемый автор,Савелий Мершиёв герой вымышленный?

296035	2011-07-01 09:32:32
Валерий Куклин

- Наталье Мершиевой

Савелий Мершиев есть лицо реальное, историю печальной судьбы которогоо можно проследить по архивным материалам царского времени в Казахстане, Узбекистане и в Хабаровском крае, а также в переписке присяжного поверенного по его делам с минимстерством юстиции в С-Петерьбурге.

Если же вас больше инетерсует, не является ли оный С. Мершиев вашим предком,Ю то тут вас вынужден огорочить, он может являться вашим родственником лишь дальним. Если вы прочитали всю тетралогию, то обратили бы внимание, что Савелий умер бездетным. Потомки его ближайших родственников - двух дядей и броата в период коллективизации переехали в Джамбул и в селоо Гродеково. Один из них работал на сахарном заводе, другой - областном ДОСААФ-е. Их я знал. Но вообще-то прайд был изрядно велик, я слышал о семьях Мершиевых, живших в химпоселке, за линией и в Ровно. Так что если выф ищете свои корни, вам следует проследить их не от Савелия оМершиева образца 1914 года, то есть урожденного в 1892 году, а от других его рлодственников. Все они, как я помню, были потомками первых казаков Семиреческого казачества, оставленных на постоянное жительство в тех местах генералом Колпаковским после войны России с Кокандом. Надеюсмь, ответ был исчерпывающим. С уважением. ВАалерий Куклин

296036	2011-07-01 21:16:15

- Спасибо большое вам за ответ.Я из села Гродеково .Мой дядя жил в Ровном.По рассказам отца мой пра пра дед переехал из Астрахани в Гродеково.Возможно с теми Мершиёвыми он был близкий родственник.Ещё раз спасибо.Ещё вопрос.Я живу в Германии.Где я могу купить эту книгу?

296037	2011-07-01 21:16:02
Мершиёва Наталья.

- Извените ,забыла указать свою фамилию

296039	2011-07-01 21:44:51
kuklin

- Вообще-то вам будет трудно найти эти книги. Они издавались с 1989 года по 2005 год в разных местах и в разных странах и очень неравномерно. Последнее издание первой повести,где действует СМавелий Мершиева - "Дело сдать в архив", вышло в нояюбре 2005 года в издательстве "Молодая гвардия" в серии "Подвиг". К сожалению, мне даже не выслоали авторских эжкземплячроав, хотя тираж по нынешним временам был приличным - 16 000 экземпляров. Я тоже живу в Германии, в Берлине.

Кстати, один из Мершиевых - Георгий Николаевич - родился в Биликуле, со мной учился в школе, сейчас живет с семьей в Калининграде. Он мог быть вашим родственником, потому как у него масса дядьев именно из Гродеково. Валерий Куклин

РОССИИ БЛУДНЫЕ СЫНЫ

тетралогия