Валерий Куклин - России блудные сына

"В сущности, не будь этой заметки, люди и забыли бы о происшествии. Мало ли почтовых карет да банков грабилось в том 1912 году по всей империи Российской? И нынешний Государь всея Руси, отец народов, вождь и верный ленинец был, по правде сказать, в те времена таким же разбойником, вором, хоть и творил свои злодеяния от имени партии, ставшей в одночасье "умом, честью и совестью нашей эпохи".

Не из дурости пишу я эти строки накануне двадцатилетия Великого Октября, не от отчаяния, как некоторые. Человек я сугубо практический. В самые для многих кровавые годы живу, если не как сыр, в масле катаясь, то безбедно и безопасно. Служу в уездной прокуратуре следователем по особо важным делам, выше быть чином не тщусь, ниже не опускаюсь. А пишу так от того, что дело это никто читать более не станет, будет оно лежать в городском архиве годы и годы, когда уж и прах мой сотлеет, и вождь наш протянет ноги, и верные соратники его друг другу глотки перегрызут.

А может мыши сожрут эти бумаги и того раньше.

Вот они - папки: одна серо-голубая, добротного картона со словом "Дело" через "ять" и чужим кучерявым почерком, вторая - серо-желтая, новая, без "ятей", с почерком моим. Их я вместе свяжу одной бечевкой и заброшу на самую высокую и дальнюю полку...

А когда два месяца назад пришла из Москвы фотокопия вот этой самой писульки из "Санкт-Петербургских Ведомостей" с категорическим требованием самого Генерального прокурора СССР Вышинского разобраться в этом архивным деле, в конторе нашей все чуть с ума не посходили. Каждый норовил папку с "ятью" передать другому, а себе оставить роль советчика. Два дня фотокопия с сопроводиловкой летали из рук в руки, пока не осели на моем столе вместе с письменным приказом прокурора разобраться в преступлении двадцатипятилетней давности в три недели и представить полный отчет о проделанной работе. Вот он отчет - лежит во второй папке..

На днях пришло сообщение, что Первый секретарь ЦК КП Казахстана Мирзоян, именем которого год назад был назван наш город, арестован, как враг народа и, скорее всего, уже расстрелян. Прокурор наш, слывший близким другом Мирзояна и частенько бывавший у того дома в Алма-Ате, нынче утром застрелился. Я отослал краткий телеграфный отчет в Москву и получил такой ответ:

"Аулие-Ата зпт прокуратура зпт следователю Фрик тчк отчет принят тчк дело сдать архив тчк"

Я потратил три недели на то, чтобы отыскать первую папку, выслушать оставшихся в живых свидетелей и, узнав правду, как истинный юрист, тут же ее ... скрыл.

Да, скрыл. Ибо ни там - в Москве, ни здесь в Казахстане, нигде еще на земле нет никому дела до того, что есть Истина. Мы - не Понтии Пилаты, и тем более не Сыны Божьи.

Я. Готлиб Фрик, член ВКП(б) с 1920 года, прошедший четыре чистки юрист, следователь Аулиеатинской городской прокуратуры, прожил достаточно большую жизнь, чтобы знать точно, что желает услышать от меня мое начальство, как ему следует докладывать об исполнении приказов. Я потратил три недели жизни на то, чтобы разобраться в деле, некоторые участники которого уже умерли, души их испарились, а тела превратились в пищу для червей, а а некоторые вознеслись на такие административные высоты, что само знание мое их тайн сродни приговору.

А будь одни живы, стань другие искренними, рассказали бы они обязательно о случившемся так, как хотел бы от них услышать я - юрист, бумажная душа, способный в навозе наворочанной свидетелями лжи обнаружить жемчужное зерно истины.

Ибо будь любой человек хоть какой важной фигурой, верши чужие он судьбы, но, попав вот в этот самый кабинет и сев на этот вот самый стул, любой скажет правду, не слукавит.

А уж я послушаю и решу: поверить ему или нет? Даже если это будет сам господин исправник, от одного вида которого в дни своего детства я трепетал и дрожал в коленях..."

- О смерти родителя своего Савелий Мершиев узнал на третий день, господин исправник. - докладывал пристав. - Это установлено доподлинно. Он был...

Исправник вздохнул так, что белый полотняный китель его затрещал по швам, а пуговицы с орлами больно вдавились в шею, грудь и живот. К чему эти малосущественные подробности? Никогда не думал он, что молодые юристы могут быть столь докучливыми.

- Господин следственный пристав, - постарался сказать исправник тоном скорее отеческим, нежели сердитым. - Извольте перейти к делу, - сунул палец под воротник, расстегнул крючки и дал свободу дыханию. - Прошу прощения. Душно.

В окно и впрямь било по-азиатски упругими, кинжально-твердыми лучами солнце. Жженного кирпича стены полицейского участка не спасали от жары, а, казалось, сами нагревали воздух. Саманные домики сартов с крышами, поросшими типчаком и лебедой, берегли прохладу гораздо лучше казенных построек, но ни у кого из государственных мужей уезда и в мыслях не было строить здания "туземным способом". И собственные дома, и здание казначейства, и церкви, и управу, и полицейский участок русские отстраивали основательно, не жалея сил, денег и материалов, но, по собственному обыкновению, крайне бездумно, согласуясь не столько с местными условиями, сколько со вкусами нелепой, заимствованной из Ташкента колониальной архитектурной моды. В большинстве этих домов из-за чрезмерной толщины стен помещения оказывались маленькими, проветривались плохо, и дух в них стоял тюремный.

"Чаю бы... - подумал исправник. - Китайского... С лепестками жасмина..."

- ... Пришел с жалобой на господина Мальцева... - вынырнул голос следователя.

- Мальцева? - переспросил он, - Андрея Петровича? - вспомнил мельком услышанную фразу, решил блеснуть, - Герой войны и пленник дамских ножек?

"Опять жалоба, - подумал при этом. - Опять на Мальцева. Словно во всем уезде больше не на кого жаловаться. А как же: молод, красив, богат, не в меру озороват. Чернь таких не любит, мстит за собственную убогость... Глупое дело - жалобы. Разве не скука это - вдумываться какой кирпич в какую стену вложен или какой киргиз у какого киргиза барана украл? Баранта - дело здесь обычное, как в России - бои кулачные по престольным праздникам. С точки зрения российского закона - все это нарушение, конечно, и безнравственность, а с точки зрения обрядовой - порядок, притом высший, самим Аллахом установленный".

- Савелий Мершиев жалобу свою аргументирует весьма основательно, господин исправник, - продолжил следователь. - Разрешите зачитать... - и добавил, - местами.

Этот, конечно, чаю не предложит. Станет сейчас мозолить язык скучными словами, затасканными местными писцами до дыр, насиловать сознание длинным перечнем историек и досужих вымыслов сельского сутяги.

Исправник протянул руку, и взглядом приказал передать папку ему. Ругнул себя за бестактность, да тут же и простил - состояние здоровья вынуждает вести себя подобным образом. Лет пятнадцать назад случился с исправником солнечный удар - и с тех пор предпочитает он в середине лета (по местному, "шильде") на солнце зря не появляться, присутственные места без особой нужды не посещать. И если бы не было настоятельной просьбы следственного пристава, переданной с нарочным дважды, он бы и в участок не приехал. Осадить бы юнца, поставить во фрут да устроить выволочку, как в добрые старые времена при императоре Александре Александровиче - да нельзя.

При покойном Государе, помнится, мозгляк такой и вздохнуть лишний раз боялся, в прихожую исправника войти не смел, не то, что с нарочным в участок вызывать. Нынешний-то Николай Александрович против батюшки слабоват, нововведениями увлекся, в демократию, душу ее в мать! Эка напасть, прости Господи: монарх свободы народу дарует...

Следователь посмотрел на исправника удивленно, но повиновался - папку отдал.

"Несолидный какой-то человечишко, - подумал исправник. - Плюгавенький. Личико детское совсем. Китель - и тот не по нему сшит, под мышками топорщится".

Исправник взял папку, закрыл ее, положил поверх руку.

Крупная капля пота, долго собиравшаяся в ложбинке между бровей, жирно налилась в солнечном луче янтарным цветом, потекла к кончику носа, откуда, ни мало не задержавшись, слетела вниз и смачно плюхнулась на стол.

Взгляды исправника и следователя сначала сошлись на темном пятне на светло-зеленой скатерти, потом встретились.

- Я уже зарегистрировал документы, - попытался возразить следователь. - Согласно инструкции...

- Чушь! - сказал он. - Бюрократия... - и стал подниматься из-за стола.

Занудливость следователя раздражала его, а внутреннее спокойствие свое исправник ценил особенно.

Обошел стол, медленно потащил свое огромное, истекающее потом холеное тело к выходу.

- Простите старика... - процедил, поравнявшись с хозяином кабинета. - Устал. - и добавил с ехидцей. - Не смею задерживать.

Слегка скользнул потной лапой по протянутой ладони пристава, продолжил свой путь по коридору, с легким трепетом в душе предощущая тот момент, когда выйдет из этого, похожего на чрево топящейся печки, здания, влезет в стоящий в тени карагача экипаж, помчится в нем по брусчатке Кауфманской, свернет на Старо-Ташкентскую, внесется в широко распахнутые ворота дома, построенного по всем канонам туркестанского колониального стиля, но в задах имеющего маленькую саманную пристройку с земляным полом и дверцей, ведущей к арыку и в увитый виноградом сад.

Сад тот был единственным местом, где в "шильде" исправнику дышалось легко и думалось свободно, где мог он позволить себе расстегнуть все пуговицы кителя, снять фуражку и, основательно отдохнув, прочитать, наконец, эту совсем ему неинтересную жалобу.

ГОТЛИБ ФРИК 1937 год

".Начинать рассказ с главного по должности - обязанность чиновника, хотя получение жалобы Мершиева господином исправником - событие в той истории серединное, не главное. Будь я литератором, я бы живописал само ограбление, со всей его горно-каменной экзотикой и героизмом незнакомого мне почтового чиновника.

Я бы описал в полуночном состоянии хребет Сырдарьинский Каратау, когда звезды стоят так высокого и в таком черном небе, что виден лишь миллиардный блеск их, а основной свет излучает огромная, коричневато-желтая луна, словно сидящая на гребне покрытых снегом вершин соседнего Александровского хребта. А на земле в это время стелятся длинные, кромешно-черные тени, пересекающие блескучие каменные изломы скал и шевелящиеся изгибы трав и кустарников. Где-то по осыпям прогнал бы стадо горных баранов-архаров, вдоль ручья бы пробежались горные куропатки-кеклики, пролетели бы из одной тени в другую, блеснули бы в лунном свете многоцветьем оперенья фазаны, прохрюкал бы недовольно из лощины копающий там корни отцветших давно тюльпанов дикобраз.

Таинственные звуки ночного ущелья с уханьем сычяиков, стрекотом цикад, шуршанием змей и воя шакалов я бы перекрыл грохотом небольшого горного обвала, описанием рушащихся в темноте огромных каменных глыб, пылящейся в свете луны щебенки, сухой лавины, которая вдруг отрезала бы карету с двумя полицейскими авангарда от десяти полицейских арьегарда.

И тут на дорогу выскочили бы два разбойника в черных полумасках, с пистолетами наготове.

Прыжок бандита - и полицейский авангарда вместе с лошадью летит в пропасть, короткая схватка со вторым - и второй полицейский летит вниз.

Мужественный почтовый чиновник запирается в карете и палит сквозь маленькое окошечко в задней стенке из разболтанного старого револьвера.

Но один из разбойников оказывается стрелком более метким - и почтовый чиновник с раздробленным черепом вываливается из распахнутой двери.

Все это так, да дело в том, что покойного почтовика Мершиева никогда я не видел и не знал. Зато хорошо помню господина исправника.

Внешне он сильно отличался от застрелившегося сегодня прокурора Митяева.

Мой советский начальник носил в любую погоду начищенные до блеска сапоги, галифе темно-синего сукна, туго перетянутую ремнем в поясе защитного цвета гимнастерку, были всегда при лице его усы узкой полоской и круглые очки с тонкой золотой дужкой. Все это Митяев именно носил, как принадлежность своей важной в городском управлении особы. Высокую костистую фигуру его люди видели издалека, и реагировали каждый по своему: одни прятались в подворотнях, другие, согнув плечи, спешили с угодливой улыбочкой навстречу прокурору, приветствовали стесненными голосами и говорили ни к чему не обязывающие слова. Митяев выслушивал их с тем безразличием на лице, с каким может выслушивать лепет просителя лишь особа, приближенная к самому руководителю парторганизации республики.

По вечерам, сняв сапоги, китель и очки, Митяев пил горькую и пел ямщицкие песни. Про "Степь да степь кругом." да про то, что ". некуда больше спешить, некого больше любить". Домашние ходили мимо прокурорских дверей на цыпочках, жена, запершись в дальней комнате, звонила по междугороднему подругам и хвалилась обновами.

Разные люди... А по сути - одинаковые, как близнецы.

Господин исправник умер в 1925 году, пережив малоуважаемого им царя Николая Александровича, "триумфальное шествие советской власти" и даже обожествленного пролетариатом Ленина. Умер исправник внезапно, от удара, сидя во дворе восточной бани, где служил на склоне лет не то банщиком, не то истопником - не помню уж каким пролетариатом. Похоронили его на кладбище, что между Никольской церковью и Мучным базаром, в склепе, который господин исправник велел соорудить себе еще в 1911 году, будучи главой полиции и суда города Аулие-Ата и одноименного уезда. Памятник исправнику привезли в 1911 году из Ташкента черномраморный, с золотыми буковками: "Слуге державному и пастырю уездному с печалью и стенаниями от лучших людей Аулие-Аты". Так и лежит исправник на холме возле Мучного базара и зеленой православной церкви под тем камнем со своим вырезанным в мраморе профилем, с крестом над головой, с датой рождения, но без даты смерти.

Митяеву солдаты нашего гарнизона роют сейчас яму на другом кладбище - для врагов народа, что раскинулось за городом у Карасушки вдоль Ташкентского тракта. Завотделом агитации и пропаганды укома партии пишет приличествующую моменту прощальную речь. В конце концов, считают в укоме, прокурор поступил здраво, оставшись чистым перед партией и народом, успев застрелиться до ареста. Вдова Митяева спешно собирает вещи и развозит барахло по подругам, ибо с назначением нового прокурора ей придется сменить квартиру. Каков ход дадут делу Мирзояна[2] и будут ли конфискации у репрессированной семьи, никому пока неизвестно.

Но тот странный человек, что в папке с "ятью" зовется господином следственным приставом, пока живой. Преуспевает. Сидит на высокой должности советской, жирует. А двадцать пять лет тому назад кто мог бы сказать, что из этого мозглячка что-либо путное получится?.."

После прикосновения к руке исправника ладонь следователя стала липкой. Дождавшись ухода старика, он достал из кармана платочек и старательно стер влагу, проникшую даже между пальцев.

Будучи человеком худым и малорослым, следственный пристав крупных людей презирал. Чрезмерная масса, был уверен он, требует питания обильного и комфорта максимального, такой человек зависит от перепадов температуры воздуха, давления и просто от смены погоды. Сам он переносил среднеазиатское пекло с тем же безразличием, с каким переживал и петербургские влажно-студеные ветры, когда приходилось ему, запахнувшись в студенческую шинельку, нестись стремглав по Литейному, снуя между тощих чиновничьих фигур и разномастных экипажей.

Все толстомясые, с виду солидные его однокашники получили после окончания Университета требования на выезд в губернии европейские. И дела теперь имеют с русскими, евреями да цыганами. Типичные преступления с типичными преступниками, как сказал бы профессор по уголовному праву Афиноген Ермолаевич Илюхин.

Его же отправили в Туркестан, где одних только киргизских племен столько, что пристав, приняв поначалу их за различные нации, ужаснулся: "Это сколько же надо переводчиков?" Ему ответили в канцелярии уездного начальника, что для ведения следствия достаточно иметь одного знатока туземных наречий. Но тут же добавили, что кроме киргизов в уезде много русских, хохлов, немцев и недавно принявших российское подданство уйгур и дунган. Последние два имени он услышал впервые, но виду не подал - и лишь потом узнал, что уйгуры и дунгане выехали сюда из Китая, язык имеют особый, но по-киргизски все лопочут недурно, а многие даже неплохо тарабанят по-русски.

Следователь выглянул в коридор и окликнул дежурного.

Тот явился незамедлительно: высокий, толстый, с глазами навыкате и с отвислой нижней губой. С тупым безучастием выслушал дежурный приказ следственного пристава отправиться в дом номер шесть по улице Уч-Булакской, найти там некого Мершиева Савелия Петровича и доставить оного в участок. Козырнул и ушел.

А ведь его чуть не послали в Тамбовскую губернию. Сидел бы сейчас в какой-нибудь изобильной волости, ловил бы конокрадов и аферистов, продвигался бы по службе. Не зря же слыл он гордостью всего юридического факультета. Но именно этот слух и оказался роковым: чиновник из Министерства внутренних дел, просматривая документы выпускников Санкт-Петербургского Университета, весьма усердно расспрашивал профессоров о фактических талантах новоиспеченных юристов и слышал его имя чаще других. Вызвал на конфиденциальную беседу и предложил службу в Туркестане.

- Обстановка в этих краях сложная, - объяснил чиновник, - Преступления совершаются, по нашим европейским понятиям. совершенно необычные. К примеру, человек сечет другого плеткой прилюдно. Как вы это расцените? Унижением? Оскорблением? А туземец - нет. Вы, например, имеете право бить меня, если ваш отец, допустим, старше моего отца (хотя я и буду вас по возрасту старше) лишь за то, что я... ну, обзову при вас кого-нибудь по матушке. Нам нужны, как вы теперь понимаете, в Туркестане юристы грамотные, эрудированные, способные не только умело анализировать преступления, но и дознаваться до первопричин их, достаточно смелые, чтобы обратиться к нам с требованием внести то или иное изменение в действующее в Степном крае законодательство. Полномочий мы вам, конечно, не дадим. Но надежды возлагаем.

Польщенный доверием и открывшимися перспективами ("Как же-с, в самом министерстве внутренних дел на виду!" - объяснил матушке) он согласился с предложением, и через несколько дней выехал в Ташкент.

Но то ли документы из Петербурга запоздали прибыть в генерал-губернаторство, то ли мнение местных юристов отличалось от столичного, только в канцелярии Его Высокопревосходительства Туркестанского генерал-губернатора Куропаткина к приезду молодого человека отнеслись холодно. Долго передавали из рук в руки его диплом, дивились изяществу петербургской типографской печати, но, в конце концов, сославшись на отсутствие вакансий в Ташкенте, отправили в уездный городишко Аулие-Ата, известный на все генерал-губернаторство своим щедрым базаром, особо священным мавзолеем мусульманского святого, давшего имя городу, а также большим количеством публичных домов, обслуживающих несметное количество наезжающих сюда паломников и купцов.

Преступления, что совершались здесь, были бесхитростными и откровенными: то у паломника утянут кошелек с серебряной мелочью, то у инородки срежут косу с монистами, то случится на базаре драка с поножовщиной, то дурная болезнь появится в нескромном доме - происшествия обычные, с которыми вполне справлялись и городовые. Есть здесь, правда, и ссыльные - но это уже забота станового пристава. С точки зрения следователя, считавшегося в Петербурге человеком прогрессивных взглядов и даже во время студенческих волнений самолично швырнувшего камнем в окно кабинета ректора, именно ссыльные и могли бы помочь Министерству внутренних дел в решении интересующих чиновников проблем, ибо уж кто-кто, а они-то имели обширные контакты с людьми всех местных национальностей и сословий.

На месте министра он бы видел в них не только личности политически неблагонадежные, но и людей высокого гражданского долга, способных дать характеристику уровня отношений в уезде более достоверную, нежели любой из благонравных чиновников.

Несколько дней назад он убедился в этом, поговорив с одним из ссыльных в ресторане гостиницы "Европейская" - единственном (кроме заведения мадам Ирины) в городе месте, где имелось настоящее, отпечатанное на пишущей машинке меню, а блюда подавались лишь русской и французской кухонь. Молодой человек, подсевший с его позволения за столик, узнав, с кем приходится "делить трапезу", грустно улыбнулся и сказал:

- Что за страна Россия: плюнешь - и обязательно попадешь в полицейского... - и, видя, что следователь на слова эти не обиделся, продолжил. - В полиции города насчитывается столько же людей, сколько и в народном образовании. А затраты знаете как соответствуют? На школу отцы города тратят двести семьдесят рублей в год, а на полицию - 3600. Вот кабы наоборот - в полиции через пять лет нужды бы не стало.

Когда горожане узнали о нападении на почтовую карету, везшую пачки кредитных билетов в казначейство, то ни у кого даже в мыслях не возникло заподозрить в этом злодеянии ссыльных. Лишь жандармский ротмистр Монахов пробормотал что-то о гайдуках и благородных разбойниках, но далее мысли своей не продолжил, а тотчас согласился с мнением господина исправника, что преступников надо искать среди малоросских либо немецких переселенцев - наиболее жадных, по общему мнению, до скорого богатства лиц.

- Во время нападения на карету, - сказал он, - был убит почтовый чиновник Мершиев Петр Лукич. Разве можно предположить, что местный крестьянин - повторяю, крестьянин - пойдет ради денег на кровавое злодейство? Для него подобный поступок - мера самая, что ни на есть, крайняя. Крестьянин идет на убийство в приступе отчаяния, безысходности...

- Или спьяну... - поддержал Монахов под общий смех присутствующих.

Так следователю и не удалось высказать до конца свою мысль. А он хотел сказать, что сейчас самый нищий поселенец в Туркестане живет лучше европейского крестьянина со средним достатком. При этом в памяти крестьянина еще сохранилось полуголодное существование во всяких там Псковских, Вологодских да Владимирских губерниях. Русский туркестанец слишком высоко ценит свое нынешнее положение, чтобы рисковать жизнью и имеющимся достатком ради возможного миллиона, которого, кстати, в карете и не было. Преступление такого рода является актом удачи, а сознание крестьянина, привыкшего к методической череде весенней страды, летних покосов, жатвы и осенних работ, слишком отягощено заботами о хлебе насущном, чтобы решиться на ловлю сачком ветра удачи.

Ротмистр же, подмигивая и посмеиваясь, словно заранее зная все, что скажет следователь, назвал его социалистом, и заявил, что версия о том, что ограбление совершили ссыльные, единственно стоящая внимания, а потому дело по ограблению почтовой кареты следует передать в жандармский корпус.

- Я, - объяснил он, - человек прямой, извините. Обидеть присутствующих не желаю, но прошу всех признать, что в нашем уезде нет человека, кроме меня, который был бы способен справиться с этим делом.

Помощник губернского прокурора, приехавший в Аулие-Ату по случаю скандала с почтовой каретой из Ташкента для сбора информации, поспешил согласиться с подобным аргументом - и передал дело Монахову.

Следственный пристав почувствовал себя в тот момент обворованным и оскорбленным одновременно. О деятельности Монахова он был уже наслышан: служба в гвардии, пьяный дебош с дракой, во время которой какая-то женщина оказалась изувеченной, разбор дела Его Величеством лично, понижение в звании, отправка в пехотный полк, откуда вдруг, не подавая в отставку, Монахов исчезает и объявляется офицером жандармского корпуса. Прибывает в Ташкент, выезжает в Черняев[3], Аулие-Ату, Пишкек[4] и разоблачает действующего там под видом дервиша-ясавита Хайдаруллы английского шпиона Фицжеральда. Был ли вправду тот дервиш агентом - не узнает уже никто, ибо Монахов доставил его в Ташкент с разбитой всмятку головой, зато рапорт о деятельности британского агента предоставил в инстанции презанимательнейший.

Следователю так хотелось вести это первое в его жизни настоящее уголовное дело (ограбление и убийство сразу!), что, рискуя навлечь гнев начальства, он стал вызнавать у нижних полицейских чинов детали хода расследования, которое производил Монахов. Пристав искренне злорадствовал, видя, как версия ротмистра не подтверждается, обрастает все новыми и новыми вариантами, включающими в себя список подозреваемых лиц, достигший более сотни человек. Вскоре ему стало ясно, что поисками убийцы занимается вовсе не профессионал, каковым считали здесь Монахова, а лишь человек активный и увлеченный, не понимающий в деле сыска ни шиша.

С точки зрения юридической науки и криминалистики, эта ситуация имела значение двойственное. Во-первых, бестолковость действий Монахова подрывала авторитет карательных органов Российской империи. Во-вторых, обилие подозреваемых заставляло следователя предположить, что Монахов просто использовал расследование для сокрытия своих истинных задач: слежки за подданными Его Императорского Величества. В случае неудачи, понимал следователь, Монахов легко вывернется, предоставив огромный материал об уровне благонадежности жителей уезда. А денег государственных, судя по всему, не найдет...

ГОТЛИБ ФРИК 1937 год

"Ну, кому в Аулие-Ате в тот момент могло прийти в голову, что объявится тут такой вот энтузиаст и хлопотун? Не дали тебе дела - и радуйся. Жалованье так и так платят. Умный юрист бы, сидя на таком месте диссертацию накатал, цыфирками бы пожонглировал - и доказал, что цивилизовать Среднюю Азию может Россия не за пятьсот лет, как сказал когда-то министр царский Милютин, а за четыреста, а то и за триста пятьдесят. Кто проверит? А начальству сразу приятность оказал бы. Стал бы следственный пристав каким-нибудь доктором гонор казуса, переехал бы в Москву студентам тамошним головы дурить, консультировать министерских лодырей, которые далее собственных дач и Ниццы не ездят, как сыр бы в масле катался, но мнение о Средней Азии имеют. А этот олух взялся за расследование. Учтите - незаконное, ибо состоял он на государственной службе, а никто ему из вышестоящих вести это дело не поручал.

За такое самоуправство в наше время не похвалит, лапку не помет, как господин исправник. Мигом - на цугундер. Ибо нарушил юрист порядок раз - нарушит и второй. Так что, по сути, вся эта история началась не только с нападения на почтовую карету и не только с появления в кабинете следственного пристава господина исправника, но и в момент срединный между ними."

Но однажды в полицейский участок пришел молодой, рослый, но изрядно худой мужчина с ослепительным румянцем на впавших щеках и пронзительно острым взглядом. В руках посетитель держал перетянутую сыромятным ремнем папку. Спросил следователя - и дежурный провел его к приставу.

- Вот, - сказал парень, кладя бумаги на стол. - А подробности я вам расскажу, если вы попросите.

Развязал ремешок и, аккуратно сложив его, положил в карман брюк.

Дел особых в тот день у следователя не было, в кабинете он только отсиживал часы службы. Слоняться по прокаленному городу не хотелось, считать и разбирать шахматные задачи надоело, поэтому он не отослал посетителя к становому, а принялся читать бумаги сам.

С первых строк стало ясно, что перед ним лежат документы, имеющие непосредственное отношение к ограблению почтовой кареты.

Покуда пристав сидел, склонясь над бумагами, посетитель продолжал стоять у дверей со сложенными впереди руками.

Следователь читал, отмечая про себя, что строки написаны рукой уверенной, почерком твердым, округлым, похожим более на женский, чем на мужской. Подобного почерка не было в уезде ни у одного из профессиональных писцов, строчащих жалобы от имени крестьян во все концы империи, которые попадали, в конце концов, именно на этот стол. Стало быть, столь грамотно написанный и столь строго аргументированный документ мог составить либо кто-то из ссыльных, либо некий новоявленный грамотей.

- Кто писал? - спросил пристав, кончив читать. - Грамотно изложено.

Лицо парня на мгновение просветлело, словно он услышал комплимент, но тут же посуровело, и следователь услышал:

Но лицо молодого человека застыло, словно маска. Глаза смотрели устало и как-то даже дисгармонировали с пылающими щеками.

- Женщина? - переспросил следователь уже без всякой надежды на признание, ибо фактор внезапности был утерян.

- Там все понятно написано? - спросил в свою очередь парень. - Или я должен рассказать?

Следователь понял, что разговора на равных не получится.

- Я написанному поверил, - признался он. - Написано весьма убедительно. Однако, я не уверен, что смогу убедить других... Они... как бы это деликатней сказать... поверить не захотят.

Следователь встал из-за стола и, обойдя его, подошел к парню.

- Признаюсь, - сказал он, - я бы тоже предпочел не верить вам. Но факты, как говорится, вещь упрямая, в достоверности их я не сомневаюсь. Однако, хороший адвокат сумеет убедить присяжных как раз в том, что самые достоверные факты есть всего лишь предположения.

- Почему? - спросил парень, - Остальные глупее вас, что ли?

- Скорее, наоборот... - улыбнулся следователь. - В чем-то они и умнее нас с вами. Или, правильнее сказать, расчетливее. Разве можно предположить, например, что присяжные уездного суда захотят назвать уголовным преступником человека уважаемого не только в городе, но и во всем генерал-губернаторстве? А какова будет реакция простого народа к людям его круга? Что они услышат о себе?

- Если они оправдают Мальцева - услышат и худшее.

- Быть может... - согласился следователь. - Даже наверняка.

Он достал из кармана портсигар и, распахнув его, протянул собеседнику:

- Простите, - убрал дернувшуюся было к папиросам руку парень. - Мне нельзя.

Следователь закурил и лишь после этого закончил свою мысль:

- Слышали присяжные и более худшее о себе. Но в тех словах было хоть маленькое, но сомнение. А вот когда они будут признавать виновность человека своего круга - тогда другое дело...

- Понял, - усмехнулся парень. - Тогда они должны признать свою обязанность нести ответственность перед законом наравне с простым людом.

Следователь подивился услышанной фразе. Или парень этот не так прост, каким хотел бы выглядеть перед ним, или у него за спиной стоит весьма откровенно мыслящий консультант. Поражала даже не сама высказанная им мысль, а емкость и культура произнесенной фразы. Простой крестьянин так сказать не мог.

Потом, когда следователь убедил парня в своей заинтересованности довести дело до конца и они распрощались со взаимными заверениями в искренности и симпатиях, пристав все продолжал вспоминать ту фразу, злился на себя за то, что не смотрел в тот момент на парня, не увидел выражения его лица, а интонацию, с какой она была произнесена, тотчас забыл, ибо теперь почему-то был уверен, что именно эти детали позволили бы ему ответить на вопрос: сам Мершиев сформулировал фразу или повторил за кем-то?

Ответ мог быть очень важным. Если мысль та высказалась самостоятельно, то в полицейский участок приходил совсем не тот человек - не Савелий Мершиев, а некто, кто решил направить следствие по нужному кому-то пути. Если же парень лишь повторил чью-то мысль, то это значит, что разговор со следователем заранее проигрывался, несколько раз корректировался, чтобы Мершиев смог убедить следственного пристава в необходимости заняться предложенным делом. И в том, и в другом случае, можно было бы предположить, что за спиной крестьянского парня с румянцем во все щеки стоит некто, который и сам мог ограбить почтовую карету, а сына погибшего чиновника подставить под подозрение...

"Или началом грехопадения следственного пристава следует признать другой эпизод? При разговоре с тем розовощеким юношей ведь юристу, по правде сказать, еще не пришло окончательно в голову, что надо ему самому заняться частным сыском, в обход должностных обязанностей. Пристав просто пожалел нездорового парня, от безделья задумался над письмом, которое подсунул ему посетитель. Вот и все.

Вот только зачем он городовому Селихову, которого всяк в Аулие-Ате знал, как стукача жандармского, и все его боялись, велел собрать информацию об этом самом посетителе?

Воспоминания следственного пристава прервал стук в дверь.

Дверь широко распахнулась - и на пороге возник городовой Селихов.

- Я войду, господин пристав? - спросил он и, не дожидаясь ответа, ввалился в кабинет. Пот катился из-под его фуражки по лицу крупными каплями. Рот над двойным подбородком был разинут, словно у карпа в пруду к мавзолея Аулие-Аты, дышал полицейский тяжело.

- Разрешите доложить? - сказал городовой, поднося дрожащую руку к козырьку.

- Может сначала водички? - предложил следователь, испугавшись, что с тем случится удар.

Он сам взял графин со стола следователя, налил воду в стакан, одним махом выпил. Глянул на следователя - тот кивнул - и выпил подряд еще три стакана. Потом передохнул, будто сбросил с плеч тяжелый груз, доложил:

- Я вот что хочу сказать, господин пристав... Нет Мершиева в этом самом караван-сарае. Два дня, говорят, как не появлялся...

Человек, назвавшийся Савелием Мершиевым, приходил в участок вчера.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

". Савелия Мершиева, крестьянина села Успеновка Джувалинской волости, я не знал. Много их было чахоточных в нашем городе. Со всего Востока валили сюда хворые, чтобы исцелиться у могилы Аулие-Аты, а за ними, прослышав о чудесах, приезжали и русские, мордвины, даже поляки.

Несколько лет назад была у нас совместная комиссия Наркомздрава и Наркомпроса СССР во главе с каким-то родственником самого члена ЦК ВКП(б) Ярославского. Они пришли к выводу, что в городе нашем очень хороший климат и прекрасная вода, открыли отделение общества "Безбожник" и основали на улице Кирова костно-туберкулезный санаторий. Заодно завалили мусором священный хауз у мавзолея Аулие-Аты, как источник эпидемической заразы, и разрешили узбекам хоронить своих покойников по всему святому холму.

Хорошая была комиссия. Пили в меру, рассказывали столичные анекдоты и сплетни, всякие истории об актерах и актрисах. Очень хвалили наши дыни, а когда уезжали, загрузили дынями да виноградом пульмановский вагон под самую крышу. Должно быть, продали потом в Москве.

Сейчас их, наверное, уже подрасстреляли наполовину, а то и всех. А хорошие были ребята. Молодые, задорные. Все пели про паровоз и "Каховку". Женщины все стриженные, без кос, мужчины в белых парусиновых костюмах. Умничали, сочувствовали нашей провинциальной отсталости, советовали водопровод от вокзальной скважины до центра города провести, канализацию протянуть от центра до низовьев Таласа, обещали бюджет в Совнаркоме для этого дела выбить. Болтуны...

Я, как подрасстрельное дело веду, сразу вижу: болтун передо мной или настоящий человек. Настоящие всегда прямо отвечают: "да", "нет", "говорил", "не говорил", "считаю так" или "считаю не так". А болтуны о своих заслугах перед партией трещат без умолку, называют вождей и руководителей по именам, даже без отчеств. Один вождя народов, помнится, все Сосо называл, требовал, чтобы позвонили Сталину, сообщили об ошибке. А другой товарища Ворошилова назвал школьным другом.

Все теперь червей кормят. Потому как для каждого своя жизнь что-то да значит, а чужая - постольку-поскольку. Этот Мершиев - явление исключительное. Папу убили - он бросился виновника искать.

Нынешние родственники расстрелянных через дорогу ко мне бегут, чтобы со мной за руку поздороваться. Хотя знают, что это я начертал на таком вот деле; "Передать в судопроизводство". А дети их, когда открещиваются от родителей, такие слова поганые о близких говорят, так клеймят и позорят родителей, что мои обвинительные заключения выглядят рядом с ними ласковыми поглаживаниями по головкам врагов народа.

Мичуринцы мы - юристы советские. Селекцию производим всей нации. Скоро таких, как Савелий, совсем не останется..."

О смерти родителя своего Савелий узнал не в первый день. Уже все население Джувалинской, Ассинской и Таласской долин, потрясенные случившимся, обсудило первые пришедшие на ум предположения о личности убийцы, отмело их и придумало новые, столь же нелепые, как и первые, уже тело Петра Лукича свозили в Аулие-Ату, зашили на нем раны в земской больнице и с почетным караулом в виде двух вооруженных револьверами и саблями полицейских отправили в Успеновку, уже "узун-кулак" облетел все чабанские тропы и юрты киргизов, всполошив и заставив достать из-под кошм старинные ружья владельцев несметных отар, уже была отправлена телеграфная депеша в Санкт-Петербург с сообщением о финансовой потере Российской казны и где-то за почти пять тысяч километров отсюда раздался возмущенный вскрик министерского чиновника, вынужденного перенести пятьдесят шесть тысяч рублей ассигнациями в графу непредвиденных расходов, уже пройдоха-щелкопер вызнал в "Яре" причину пьяных переживаний того чиновника, накропал статейку и стал носиться с ней по редакциям, и лишь старший сын убитого об отце если и вспоминал, то походя, между делом, когда увидел, например, огромный старый куст таволги и решил нарезать из него десятка три полуаршинных палочек. Долгими зимними вечерами можно будет наплести камчей, прикрепить их к заготовленным палочкам и продать аулие-атинским купцам (по весне на тамошнем рынке за одну камчу дают по четыре рубля серебром, а за тридцать штук иной купец отвалит не меньше девяноста ассигнациями).

С начала весны Савелий жил в горах, сторожил ульи, пас и холил коня, предназначенного на продажу, подкашивал сено на лужайках и вдоль проток, чинил то и дело рассыпающийся шалаш, врезал новые спицы в колеса телеги, качал мед да свозил его вниз - приказчику одного черняевского купчика, берущего у окрестных пасечников мед оптом и перепродающего его уже ташкентским скупщикам для торговцев аж из Германии.

Подобная работа для молодого мужика была необременительной, и годилась, как считалось в Джувале, лишь для стариков. Но с тем, чтобы ею занимался Савелий Мершиев, согласны были даже острые на язык и стервозные по характеру самсоновские бабы:

- Что взять еще с хворого? - вздыхали они, - А так - хоть для дома не в тягость...

И вспоминали, как через год по приезду в эти края, когда и дом-то Мершиевых не был достроен, а жили они всем коштом в холодной землянке, случилось Савелию пасти, согласно очереди, общественный скот в горах. Налетел шквальный ветер, полил холодный дождь. Незнакомый с местностью паренек не сумел найти укрытия для скота и целую ночь носился с овцами по косогорам, сгоняя их к небольшой нише под скальной грядой, обливаясь горячим потом и тут же остужаясь под хлесткими плетьми ливня.

Утром Савку обнаружили лежащим без памяти у выхода из ущелья. Но весь общинный скот остался цел. Лечили его старыми испытанными методами народной медицины, но, по-видимому, не долечили, не дали организму после болезни как следует окрепнуть, поспешили нагрузить крестьянской работой - и не сразу заметили, что начал Савелий чахнуть, кашлять и обливаться по ночам липким, вонючим потом. Врача из Черняева додумались вызвать только прошедшей зимой, когда кашель стал вырываться из его нутра с такой силой, что парень стал задыхаться, а на ладони, которой он прикрывал рот, появлялись красные кровяные точки.

Доктор приехал дня через три после переданной ему просьбы. Он бы так и не собрался выехать в долину, признался сам, но прослышал, что в Джувале есть барсучий жир у крестьян. Вот и решил поразмять косточки, проведать дальнего больного, а заодно и купить этого снадобья для больной бронхитом жены. И подзаработать, конечно, не грех, ибо, что ни говори, а врача в долинах не отыщешь и днем с огнем, к редкому специалисту на всякий случай и здоровый прибежит - на него посмотреть, себя показать, кошелек подрастрясти.

Большой, толстый, в роговых очках доктор вызывал почтение одним видом своим, речью, пересыпанной словами значительными и непонятными, казался на редкость умным и авторитетным. Потому-то, наверное, столь нелепая на взгляд крестьян рекомендация его Савелию, как предложение пожить палу летних месяцев в горах и подышать свежим воздухом, ни у кого особого протеста не вызвала. Даже наоборот - дед Савелия после отъезда доктора из Успеновки приказал старшему внуку своему зря зимнее время не тратить, а познакомиться с пасечным делом.

- Безделье тоже должно пользу приносить, - сказал он, - Пчелка - она особых трудов не требует, а доход от нее добрый.

Дед Пугин, продавший Мершиевым пасеку, обучил Савелия своему хитрому искусству, помог сплести сетку из конского волоса для охраны лица от укусов пчел, склепать из жести новый дымокур, объяснил, как можно уследить за покинувшей улей маткой и как поймать отроившуюся пчелиную семью. Когда снег в горах сошел, взяток в долине стало меньше, чем в горах, Савелий перебрался вглубь одного из ущелий.

К середине лета кашель и впрямь прекратился. Лишь ощущение периодически сменяющих друг друга жара и озноба напоминали о болезни. Но вообще-то стал чувствовать Савелий гораздо лучше, и даже смущался жалостливого взгляда изредка навещающей его в горах матери.

Но брат Минька привозил ее редко, а когда прибывал сам, то веселился, как жеребенок на лугу, купался голым в речных бочажках, переругивался с эхом в скалах и громко смеялся над урезонивающим его Савелием.

Роста Минька вымахал огромного, телосложение имел крепкое, мог тащить по бревну на каждом плече, сена наматывал на вилы во время страды никак не меньше матерого мужика. Но на долгую упорную работу был не способен - быстро уставал, а в пахоте, например, всегда оставлял огрехи - и потому считался помощником в хозяйстве плохим.

- Заполошный Минька, - бурчал при этом. - Неровен час, косой по ноге рубанет. Пусть скот пасет - беды будет меньше.

А вот Савелия дед любил особенно, при случае старался поставить его в пример своему сыну:

- Тебе бы, Петька, - говорил он отцу Савелия и Миньки, - только бы вон той большой куклой быть, что мы с тобой в Москве видели. В магазине стояла, за стеклом. Помнишь?.. Надел на голову почтовую фуражку - и думаешь, что умный ты, всех перехитрил. А человек - он от земли живет, а не от жалования. Человек работать должен, хлеб растить, детей. Сын твой понимает это, жена тоже. А ты... Ох, не доведет тебя казенная служба до добра, не доведет!..

Минька, привозя в горы хлеб для брата, объедался там сотами, нисколько не ревновал старшего брата к старику, передавал ему слова главы семейства:

- "Ишь, стервец! - про тебя дед говорит. - Ни сеет, ни пашет, а деньги домой несет. Глядишь - к Илье-пророку сотенную наберет. Своих рубликов доложу - молотилку купим. Чего зря своим зерном чужую молотьбу оплачивать? В хлебе - труд наш, земной поклон..." А дальше, знаешь, что говорит? "Вот выздоровеет Савка, говорит, мы с ним поднатужимся - и мельницу соорудим. Чего зря водопад шумит? Хоть пять саженей всего, а вода-таки падает, колесо может вертеть... Хорошая тут земля, обильная, да дикая, неухоженная. При хорошем хозяине с копейки здесь не рубль, а пять взять можно. Жаль, стар стал - одна надежда на Савелия."

Савелий же о деньгах думать не любил и планов далеких не строил. Вечером, при свете костра или в середине дня, когда солнце палило немилосердно, и обычной работой заниматься было невозможно, он забирался в шалаш и читал.

Книги брал Савелий под трехрублевое поручительство у молодой учительницы из села Вановка. Была она девицей, о чем свидетельствовали ее тщательно припудриваемые прыщи, к тому же убежденной народоволкой, с гордостью воспринимающей свою ссылку в эти края, как "акт монаршей милости", кстати и некстати рассказывая о том, как, будучи еще курсисткой, собиралась она совершить покушение на губернатора, да была арестована и судима за это.

О своем намерении, как подозревал Савелий, учительница и на родине говорила чересчур уж часто и громко - за что, собственно, и была наказана. Но вслух ей свое мнение не высказывал.

Ему нравились бесконечные разговоры с учителкой, новые слова, неожиданные повороты мысли - все то для него необычное, что отличало учительницу от охочих до соленых шуток деревенских девок. Она не хихикала, не строила глазки, хотя он видел, что ей симпатичен. Разговаривала скорее даже сухо, держалась ровно и не забывала напомнить о разнице в их возрасте.

По ночам, лежа в шалаше на привезенной из дома перине и под пуховым одеялом, он представлял, словно наяву, как при следующей встрече обязательно возьмет учительницу за руку и скажет: "Перестань дурить. Поцелуй меня". А там уж как Бог даст: поцелуй, как в "Милом друге", пощечина, как в "Парижских тайнах", скандал или признание - все сойдет; лишь бы не жить в напряжении неведения, не страдать от сладко-мучительных снов, врывающихся в сознание с тем большей силой, чем дальше отступала от него болезнь и чем свободней становилось дыхание.

Но то ли день тому виной и его яркий свет, то ли присутствие посторонних людей мешало Савелию высказаться, то ли за время дороги из шалаша в село решимость покидала его, но только всякую встречу с учительницей он заканчивал чинным обсуждением прочитанной книги и умными разговорами по поводу поступков выдуманных писателем героев. Наговорившись и в душе обругав себя за нерешительность, он выбирал с учительской этажерки очередную книгу, раскланивался и, погрузив в телегу пустые баклаги из-под меда, уезжал, соорудив на лице выражение милой беспечности и веселости.

В душе Савелий понимал, что девицу эту любить он не должен, что хоть она и умна и, несмотря на прыщавость, по-городскому красива, нет в ее длинных тонких пальцах необходимой для доения коров силы, а с хрупким станом ее и узкими плечами не пронести коромысла с полными ведрами и десяти шагов. Но что поделаешь: матерые и сытые девахи с выпирающими сквозь ткань кофт грудями и толстыми, в палец, сосками любились с такими же толстомордыми, как и они, парнями, а на Савелия поглядывали с сочувствием. Экая незадача, как бы говорили их глаза, старший сын, работящий малый, а все хозяйство достанется младшему - парню беспутному, но здоровья отменного.

Учительница на него смотрела по-иному. Он даже сам не мог объяснить как. Порою, ему казалось, что она в нем видит человека, способного выполнить не случившееся у нее убийство губернатора. В разговорах наедине она позволяла себе такие вольности в отношении членов императорской фамилии и такие откровенные суждения о самом императоре и его сановниках, что у Савелия порою голова кружилась при мысли, что их может услышать человек посторонний.

В деревне Петровка Вологодской губернии, где до переезда в Джувалу жила семья Мершиевых, был на постое в их доме учитель. Он тоже говорил нечто подобное. Случилось учителю при старосте соседнего села повторить свои мысли - и появились в доме Мершиевых жандармы, сделали обыск, нашли какие-то книжки, самого учителя со связанными за спиной руками, увели. А деда, как владельца дома, не донесшего на постояльца, назначили под полицейский надзор.

По сути, это и явилось причиной отъезда семьи Мершиевых из России - дед не любил конфликтов с властями, и решил, что в местах далеких от центра, недавно попавших в подданство Российской империи, у правительства необходимых державе дел больше, нежели слежка за подданными. Савелий плохо помнил то великое переселение, зато не раз слышал бухтение деда:

- Такой переезд - хуже пожара. Хорошо было казакам - их Государь сюда за казенный счет перевез. Подумаешь, война с хивинцами. У басурман и пушек-то не было. А попробуй хозяйство распродать, всей оравы по дороге не растерять, а потом в Туркестане хотя бы порядочную корову купить. Киргизские коровы - вона какие: им бы с детворой в запуски гонять, а не молоко давать. Хлевов здесь не строят, а на морозе у скотины вся сила в шерсть уходит. И кормов киргизы не заготавливают. А молочко у коровки на язычке.

Учительница о коровьих проблемах не ведала. Она рассуждала о культурной миссии русского народа в Туркестане, о женском равноправии, взволнованно рассказывала о Софье Ковалевской, Вере Засулич, читала наизусть Бальмонта и Блока, пела тихие протяжные песни, похожие на кандальный звон.

Ох, не хотелось Савелию слушать эти речи! И не слушать уже не мог. Приворожила она его словами своими, что ли?

Но ведь не был он таким рохлей раньше. Подряд два года отмерял в стужу и распутицу трехверстовое расстояние от Петровки до Дьякова, где учился в школе при церкви у отца Михаила. Там он тоже читал книжки, но особенно к этому занятию не стремился, почитал его скучным и малополезным. Отец Михаил приучал детей уважать слова, верить фразам, произнесенным и записанным каким-нибудь давно уже покойником, не вникать в суть явлений, а лишь помнить и произносить вслух чужие мысли. Было мучительно стыдно получать моченой в соленой воде лозой поперек ягодиц за естественно вырвавшийся вопрос: "А почему монарх всемилостливейший, а расстрелял рабочих в пятом году?" По Библии свет появился раньше солнца, а в жизни свет давали лучины, коптилки да керосиновые лампы. Они давали свет, сгорая - и в этом был какой-то неведомый Савелию смысл, объяснить который отец Михаил был не в состоянии, а потому за вопросы такие сек. Словом, не любил Савка книг в те годы, считал их собранием вздорных и малоинтересных вымыслов.

Зато книги из личной библиотеки учительницы из Вановки поразили его глубиной мысли и отсутствием каких-либо сносок на Божественное провидение и на законы, установленные кем-либо еще, кроме человека. Все было просто и ясно в них, согласно с его собственными суждениями и отношением к миру. В восьмом томе "Народной энциклопедии", например, говорилось об Александре Невском, как о человеке из плоти и крови, сначала обиженном новгородцами, а потом переступившем через обиду, ибо Русь оказалась в опасности. Ничего общего с тем Александром Святым Невским, похожим на скопца, с житием которого познакомил Савелия отец Михаил.

Читать эти живые умные книги было увлекательно, возвращать учительнице жалко. Иногда у Савелия возникало желание перечитать некоторые страницы дважды. А если читал вслух понравившееся вечно жующему и ухмыляющемуся Миньке, то злился на его тупость и решал пересказать прочитанное отцу, матери, а то и самому деду, поспорить с ними о событиях стародавних, сравнить их с нынешними, обсудить возникшие при этом мысли.

Дед слушал и лишь кивал согласно, не спорил. А родители от этих слов засыпали.

Примерно об этом вспоминал и думал Савелий Мершиев, укладывая в телегу баклаги с медом, предвкушая долгий путь вниз, встречу с людьми в долине, торг с приказчиками, долгожданный откровенный разговор с учительницей и согласный блеск в ее глазах.

Со стороны выхода из теснин ущелья донесся стук копыт.

"Одна подкова бренчит, - отметил он про себя, - Надо срочно к кузнецу", - обернулся и увидел приближающегося к нему всадника.

Конь шел ходко, но устало. Вот он приблизился, разнося по ущелью неровное эхо бьющих о камни копыт, и Савелий узнал в молодого жеребца из дедовой конюшни - двухлетку Мишку, а во всаднике - брата.

"Каналья! - подумал тогда. - И как сидит? Холку собьет. Еще и подкова бренчит. Неужто не слышит?"

Не слезая с коня, а лишь бросив поводья, Минька сказал тревожащим душу, прерывистым и возбужденным голосом:

- Кого? - выдохнул Савелий. - Деда? - и почувствовал, как внутри него что-то оборвалось.

Минька тяжело сполз с жеребца и двинулся навстречу брату враскоряк, словно все еще продолжал обнимать ногами конский круп, и, подойдя, упал на грудь Савелию, сотрясаясь всем своим огромным телом, обвиснув разом так, что Савелий чуть не упал под его тяжестью, но лишь отступился и оперся о борт телеги.

Минька плакал навзрыд, выплескивая горе всем существом своим, как не плакал, должно быть, уже несколько лет, плакал откровенно, по-детски, без печали, но с яростью, словно слезами этими хотел не горе свое излить, а насытить ими месть.

- Убили!.. Гады!.. - вырывалось из его груди, - За деньги!.. За бумажки!.. Папу!.. Убили... - выдыхал сквозь сдавленный стон. - Пулею!.. В сердце!... В живот!.. Батя!..

Потрясенный и сразу все понявший Савелий лишь слушал брата, прижимая к груди, впитывая его слезы и рубашкой, и душою, собирая их внутри в ледяной комок, крепко сжав зубы и уперев неподвижный взгляд свой в одинокий куст боярышника, рясно усыпанный зелеными пока еще, но крупными ягодами. За боярышником был поворот и начиналась дорога, петляющая между огромных валунов, разбросанных талой водой вдоль реки, по которой им предстояло спускаться вниз, чтобы проводить отца в последний путь.

- Они привезли его, - сказал, наконец, Минька, не отрывая косматой головы от чахоточной груди Савелия, - Гордятся!.. Как герой!.. На посту!.. Будут помнить вечно!.. А у самих. морды холенные!.. Сытые!.. Говорят - а глазами по бабам шарят!.. Верный долгу!.. Падлы!.. Убил бы!.. Своими руками!..

"Говори, малыш, выговаривайся... Выплесни все слова бранные мне, брату, излейся ими. Боли не утешишь, а слово лишнее скинешь. Негоже к людям с такими словами идти, тем более - к властям за помощью... А обращаться придется. Надо матери пенсию выхлопотать, пособие на похороны... Надо..."

Минька оторвался от груди брата, отвернулся, стыдясь слез, продолжил:

- А дед... словно и не сын его вовсе... сказал: "Доигрался, дурья голова..." - и пошел в коровник навоз выгребать... Понимаешь? Сын в гробу, а он - навоз! И мама не плачет. Сидит, смотрит на него, кончик платка у глаз держит... А глаза сухие, совсем сухие... Вздыхает, правда, шепчет что-то... И соседи... Придут, постоят, помолчат, а выйдут - о чем-то своем говорят... Страшно, братка!.. Ой, как страшно! - обернулся к брату, - Собирайся, Савка. Надо успеть.

Савелий молча кивнул и принялся выгружать из телеги баклаги с медом.

"Жеребца Минькиного придется оставить здесь, - думал при этом, - не то совсем загоним. А в телеге вдвоем ехать даже сподручнее..."

Под гору довезет их толстомясый безымянный коняга, предназначенный дедом на продажу. До выхода из ущелья, правда, придется ему попотеть - спуск крутой. Зато дальше понесет, подрастрясет жирок на горе деду: вся долина будет знать, что конь был однажды в мыле и мясо его может пахнуть потом. Киргизы такого не купят. И не надо.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Я в Джувалинской долине той побывал, с председателем колхоза тамошнего имени пролетарского писателя Максима Горького разговаривал. Хороший мужик этот Мефодий Иванович Лодин. И Мершиевых всех помнит. Молодые Мершиевы потом всем гамбузом в Гродиково переехали, только один комсомольский вожак остался. А то бы их точно раскулачили.

А я в Гродиково не поехал. Зачем? Минька теперь у нас в укоме комсомола работает, тоже в гимнастерке без петлиц ходит, с красным значком "КИМ" - коммунистический интернационал молодежи. Для комсомольской работы вроде бы и перестарок, а для руководства - в самом соку. Вот расстреляем еще пару-другую партийных да хозяйственных руководителей, место и ему освободится - пойдет Минька в начальники. Не пешком будет бегать, а в пролетке ездить, а то и на машине персональной. Руководители это любят...

Коллега мой - бывший следственным приставом четверть века тому назад - сейчас тоже ноги по мостовым не бьет, партиец уже с двадцатилетним стажем. Следственный пристав в партию большевиков вступил еще в июне семнадцатого, так что считается старым большевиком с дореволюционным стажем. Дачу имеет под Мытищами в поселке бывших политкаторжан Строитель, а сын его в Университете московском учится. На юриста, конечно. Интересно, если подвернется папаша его под пулю по пятьдесят шестой статье, какими словами от него сынок его открестится?.."

- Разрешите, господин пристав? - раздался тусклый голос, и в дверях появилась невысокая фигура городового.

Все лицо его выражало почтение и даже раболепие. Если не знать, что именно этот городовой пишет доносы на служащих полиции в прокуратуру, то можно поверить, что для него наивысшим счастьем является возможность видеть и слышать следственного пристава. А взаимные улыбки, как известно, требует взаимного доверия и теплоты в обращении.

Но следователь знал о тайной миссии городового, и потому старался разговаривать с нижним чином как можно холоднее. Вот и сейчас, вместо того, чтобы пригласить льстеца и доносчика в кабинет и предложить ему сесть, он лишь молча кивнул, а затем, когда тот перешагнул все-таки порог и застыл у двери, спросил:

- Так точно, ваше благородие! - гаркнул городовой.

- Так точно! Знаю все. Пятнадцать штук их у нас.

- Закир Юнусов, - последовал ответ. - Тридцать два года, сарт, три жены, восемь детей. О подозрительных постояльцах сообщает регулярно. В незаконной деятельности замечен не был.

- Так точно, ваше благородие. Как самому себе.

- Тогда сходи к этому Юнусову, спроси: пусть скажет все, что знает о своем постояльце - Савелии Мершиеве.

Городовой откозырял, круто развернулся, и вышел, оставив после себя запах сапожного дегтя, махорки и пота усердливой лошади.

Может, и врут про него, что доносит в прокуратуру?.. А может и правда... Кто их нынче разберет? Приставу, как юристу, хорошо известно, что штат Отделения по охранению общественной безопасности и порядка ничтожно мал и расквартирован лишь в нескольких городах империи. Но кому, как не ему, юристу, должно быть ясно, что вовсе не одними жандармскими офицерами содержится под надзором каждый подданный Его Величества. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч пар чутких ушей и внимательных глаз следят за каждым движением, каждым словом россиянина - и именно обладатели этих глаз и ушей оценивают благонадежность всех прочих миллионов, а затем доводят свое мнение до начальственных мозгов.

Были такие и среди студентов юридического факультета. Они не стыдились своей подлой миссии, всем известной, хотя по штату и тайной, охотно брали взятки за недонос, пользовались своим правом создателей репутаций для сведения личных счетов. Одного такого осведомителя с их курса застрелили якобы на дуэли; другой, получив отказ в руке революционно настроенной особы, застрелился сам; третий ныне столоначальничает в самой Москве. А был ведь дурак дураком, не лучше того вон городового. Речи знаменитого адвоката Александрова по делу Сарры Модебадзе понять не мог. Все приставал в коридорах к отличникам, спрашивал: "Почему жидов оправдали?" Теперь большими делами ворочает, проблемы чуть ли не мировые решает, судьбами тысяч людей повелевает...

Следователь тяжело вздохнул и переложил на столе пустые папки.

Так и придется теперь ему тянуть чиновничью лямку в этом богом забытом городишке, где, если что и может разбудить тишину полусонных улиц и вялых жителей, так это рев верблюдов и натужных крик ишака. А была ведь возможность блеснуть на фоне всей этой плесени, вскрыть давно назревший нарыв, взлететь ясным соколом на место солидное, достойное таланта его и уровня знаний, возможность стать знаменитым и авторитетным человеком хотя бы в своей профессиональной среде. Была ведь, была!.. Вот здесь вот, на этом самом столе лежала. В виде серо-голубой папки, с тисненными печатными буквами поверху, с аккуратной чернильной надписью и небольшим количеством мелко исписанных женским почерком листков внутри... Была.

А теперь ее нет. Нет и свидетеля обвинения - исчез. Осталась только запись в книге учета поступивших в участок документов.

Следователь вскочил со стула, и поспешил в коридор. Добежал до канцелярской комнаты и распахнул дверь.

Дежурный регистратор мирно пожевывал мясо и попивал чай, разбросав по столу лепешки и объеденные бараньи кости.

Увидев следователя, регистратор вскочил и, вытаращив глаза, попытался проглотить чересчур уж крупно откусанный кус мяса. Кроме физической неловкости он испытывал еще неловкость и душевную, ибо следователь застал его в момент еды именно баранины, мяса, которое почетно лишь у киргизов да сартов, но ни в коем случае у русских, ему предпочитающих тяжелую в здешнем климате для желудка свинину. Сам регистратор не раз прилюдно предавал анафеме баранину, но из-за дешевизны предпочитал втайне обедать именно ею. Теперь его секрет раскрыт, станет известен всем!

- Книгу поступивших документов, - потребовал он.

Регистратор энергично закивал головой и оттого сумел проглотить кусок мяса.

- Точно так, господин следователь, - сказал он. Голос его от напряжения перешел в хрип и заставил закашляться.

- Вы запейте, - посоветовал следователь и, вынимая из внутреннего кармана кителя ключ, пошел к сейфу.

Печать соскабливать не стал, а лишь осторожно порвал ниточку у ушек, сунул ключ в скважину, дважды провернул его и распахнул дверцу.

Книга лежала на месте и в том же самом положении, в каком он оставил ее сутки назад.

... Лист с регистрацией документов, принесенных Савелием Мершиевым, был аккуратно вырезан.

ГОТЛИБ ФРИК 1937 год

".Любопытно свойство чиновничьей души: бумажка, цена которой такой пустяк, что и мелочи такой на свете нет, чтобы ее измерить, пропала - и с чиновником случается инфаркт. Чернильная клякса, закорючка, неграмотное слово доводит его до состояния самоиступления. Сам я не однажды переписывал целые стопы бумаги только потому, что писанину мою станет читать (да что там читать, просто просматривать) какой-нибудь партийный секретарь или проверяющий из Алма-Аты. Ибо главное для нас, чиновников, не быть, а выглядеть, не делом заниматься, а отчетность улучшать.

Ведь и расстреливаем мы их всех не по злобе нашей, а потому как завертели мы эту машину, а остановить ее сами уж и не можем. Как начали с Промпартии, так с каждым годом на десять процентов больше шпионов, вредителей да изменников Родины вынь да положи. А такие, как покойный прокурор наш Митяев, любят по-стахановски пыль в глаза пустить: не на десять процентов больше врагов народы изыскивают, а на одиннадцать-двенадцать.

Теперь молва людская Митяева к жертвам режима причислит, хоть и в крови он не по колено, а по самую макушку ходил. А того, кого вместо Митяева поставят, уже через год-другой в графе отчетности по выявленным врагам народа назначат, расстреляют уже в этом году. Потому что преемник прокурора станет процент выявления врагов народа тоже увеличивать. Ибо нет людей на руководящих местах - есть лишь пешки, безликие, как Митяев, без. никакие, словом.

Знать бы эти списки. Кому из нас придет черед, когда? Доживет, к примеру, нынешний комсомольский божок Михаил Петрович Мершиев до персонального авто?..."

МИХАИЛ МЕРШИЕВ. 26.06.1912 г.

И похороны, и поминки не оставили и следа в памяти Миньки. Многоголосье удрученных голосов, сетования старушек, печальный речитатив попа, суета служек, хлюпающие вздохи родни и усталое сопение соседей, сиротливый стук опустившихся на стол и так и не чокнувшихся стаканов, пьяная похвальба полицейских, утробное мычание вернувшихся с выгона коров - все перемешалось, перепуталось в Минькиной голове, и он, поминутно одергиваемый то выражающими сочувствие гостями, то дедом, который хотя о смерти сына и печалился, но о делах домашних не забывал, занят был сверх всякой меры, времени для печали не имел:

- Минька! Сноси коровам пойла... - кричал дед. - Миньк! - подхватывала мать. - Вытащи браги.. - и вскоре опять дед. - Миньк! У лошадей прибери... Миньк! Подсыпь им соломки.

И носился Минька по дому и по двору, словно бешенный пес на цепи: весь в мыле и без всякого разумения. Заваривал пойло для коров, выгребал навоз, носил сено на подстилку, доставал брагу из погреба, ухаживал за гостями, прислушивался к пьяным разговорам, но не так, чтобы очень, а в пол-уха, не отвлекаясь от собственных мыслей. И вдруг услышал:

- Дурак он - твой Лукич, - заявил едва держащийся на ногах полицейский, бывший на похоронах в почетном карауле. - И казну не сохранил, и себя не оберег.

Роста полицейский был небольшого, но крепок в плечах, округл в животе. Где-нибудь в городе, посреди улицы, он выглядел бы, наверное, солидным и серьезным человеком, но здесь в деревенской избе, рядом с дедом Пугиным, подпирающим головой потолок, казался карликом, возомнившим себя великаном.

- Возьми, допустим, меня... - продолжил полицейский, с трудом проглатывая пьяную слюну. - Я вот живой, а он в земле. А потому, что я думал о собственных детях, о внуке. А он о чем?

- Ты что - тоже там был? - удивился дед Пугин до этого не особенно и вслушивающийся в речь прицепившегося к нему недомерка.

- А как же? На коне. Отстав на пять саженей. Как положено.

- Как кем? По Уставу. Коли, значит, через горный перевал сопровождаешь, то сзади на пять саженей, а коли по ровному месту...

- Когда? - не понял полицейский. Он устало привалился к беленой стене боком и икнул, обдав деда Пугина вонью перебродившего сусла. Скосил тоскливый взгляд в сторону заставленного едой стола. - Почему делал?

- Разбойники! - рявкнул дед Пугин и, взявшись за рукоятку болтающейся у полицейского на боку сабли, вытолкнул городового в центр горницы. - Что ты делал, спрашиваю!

Городовой счел нужным обидеться. Он медленно поднес липкую пятерню к носу, державным жестом расправил усы, отчего левый почему-то размочалился, а правый узким копьецом взлетел к глазу, и сказал строго:

Дед Пугин смотрел на полицейского с усмешкой. Высокий, могучий, он особенно остро ощущал физическую и духовную немощь собеседника, а мундир на толстом животе и погоны на скошенных плечах не вызывали у него никакого почтения.

Сам Тихон Матвеевич Пугин носил гвардейскую форму и погоны с фельдфебельскими лычками еще в 1860 году, но проходил в этом звании не долго - "за своевольничание и непослушание" был разжалован в рядовые, бит шпицрутенами и после выздоровления списан в пехотный полк. Участвовал в войне с Хивой, с Хорезмом, в бою под Аулие-Атой был тяжело ранен, отправлен на лечение в Ташкент. Но по пути от санитарной подводы отстал и, перевалив хребет Боролдай-Тау, спустился к нескольким домикам на берегу безымянной горной речки. Здесь за одно лето сложил себе мазанку и стал пятым отцом-основателем Успеновки.

Ни отсутствие паспорта, ни регулярные наезды ревизоров и волостного управителя не могли не то что заткнуть рот мятежному старику, но даже заставить платить его налоги в казну.

- Вот он - мой налог! - грохотал Тихон Матвеевич басом и распахивал ворот рубахи, - Скажи, что золото твое дороже!

Через грудь его тянулся рванный, весь в переплетенных красными рубцами шрам, начинаясь у левой ключицы и исчезая под ребрами справа. Редкий чиновник осмеливался возразить Тихону Матвеевичу, но ежели таковой все же находился, то дед Пугин попросту брал "законника" за шиворот и выбрасывал вон из дома на потеху собирающейся в таких случаях толпы односельчан.

Вот и сейчас дед Пугин не стал выслушивать пузатого полицейского, а просто возложил на его лицо огромную волосатую свою длань и чуть оттолкнул от себя. Полицейский отлетел к противоположной стене, стукнулся в нее спиной, да так и застыл, словно к ней приклеенный, пяля осоловелый взгляд на сердитого старика.

- Ты мне Петра не шельмуй! - с расстановкой произнес Тихон Матвеевич. - Ты, гнида, охранять его должен был. А ты его бросил. Сбежал, с-сукин кот!

Полицейский слегка отрезвел, и даже левый ус его опал и обвис.

- Вошь собачья! - прошипел дед Пугин, не сдерживая гнева.

- Тише, мужики, не надо ссориться, - попросил он. - Похороны ведь, не свадьба, - мигнул брату в сторону деда Пугина, сам подхватил полицейского под локоть, помог встать на ватные ноги и потащил в сторону сеней. - Пойдемте, ваше благородие. Пойдемте. Душно тут. Хмель в голову бьет, - и вытолкал в двери.

Минька с дедом Пугиным посмотрели им вслед, а потом перевели взгляды друг на друга.

- Пойдем, что ли, за стол? - вздохнул старик. - Опять я... - не договорил, чертыхнулся, и направился к освободившемуся месту. - Садись, - сказал парню, теснясь на лавке. - И не переживай. Братка твой дело знает. Нас с тобой, должно, поумней будет.

- Про то, как батю твоего убили, а охранники живы остались.

Тут Миньку аж потом обдало, а руки разом стали вялыми и слабыми. Вдруг понял он, что так тревожило и мучило его весь день, что заставляло его прислушиваться к разговорам на поминках. Минька вспомнил слова отца: "Эх, сынок, сынок. Хозяйству бы деда да такую ораву, что при моей карете в охране числится, то и сами все были бы сыты, и еще сотню человек прокормили бы. Только ведь охранять меня с деньгами - это не горб в поле гнуть... Такие вот охранники еще и нас всех по миру пустят..."

К чему пришлись те слова отца - Минька и не помнит, но фраза эта сама собой всплыла в его памяти - с той же интонацией.

А может потому Минька хорошо слова те запомнил, что не раз потом представлял, как тяжелую домашнюю работу по их хозяйству не они сами делают, в солидные белорукие люди в серых да голубых мундирах. Семья же Мершиевых, в тех мечтах, во главе с дедом чинно восседала за самоваром, попивала чай и поочередно покрикивала на полицейских, давая им советы и указания, а за провинность наказывала: кого плетью за то, что лошадей перетрудили, кого стоянием на коленях за пролитую сметану, а кого и сидением в погребе всю ночь.

Подобных мечтаний было так много, что они заслоняли мысль и самую суть отцовых слов, а вот теперь, услышав умозаключение деда Пугина, Минька вдруг вспомнил и слова отца, и отчетливо понял, что одним горем своим он ни отцу, ни семье своей не поможет, а надеяться на закон, государство, полицию в деле поимки убийц бессмысленно.

Минька уже собрался вскочить из-за стола и броситься вслед за братом, но мощная длань деда Пугина опустилась на его колено и словно припечатала к скамейке.

- Сиди, - промолвил Тихон Матвеевич, не глядя в его сторону. - Жди.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Всего милей мне были всегда полицейские да милицейские нижние чины. В детстве, помнится, мог часами любоваться будочником в синей шинели с обвисшими усами и при настоящей сабле на поясе. Казалось, стоит сам столп порядка. Другие, кому он даже честь отдавал, проезжали мимо будочника на экипажах, проходили мимо с дамами под ручку, а он всегда стоял, на одном месте стоял, лишь усы пожевывал да иногда для острастки в сторону нас, мальцов, сердито поводил глазами. Как вбитый в доску кованный гвоздь, как Столп Отечества.

Без них, без ниэних чинов. без незаметных героев нашего невидимого фронта, ни мне, ни прокурору, ни даже самому Вышинскому с оравой в полторы сотни миллионов советского жулья не справиться. Это даже удивительно, как эта тупая, полупьяная, закормленная синепетличная мразь так чутко воспринимает не только приказы правительства, но даже движения души своих непосредственных начальников - людей, по сути, ничтожных, таких же, как, к примеру, я. Они же - наши миленькие лягавые - костьми готовы лечь, собственных детей осиротить, чтобы какого-нибудь очередного врага советской власти арестовать, к нам доставить, а после услышать, как из подвала раздастся выстрел, а потом попялиться на то, как выкарабкивается снизу по лестнице пьяный комендант и приказывает:

Когда "легендарного Блюхера" брали энкэвэдэщники, боевой маршал в бронированном вагоне заперся и отстреливался. Скольких он краснооколышников перестрелял - не пересчитать. И что? На их место пришли новые коммунисты и комсомольцы. Что особенно любопытно - добровольцы.

Есть в милицейско-полицейском существовании нечто величественное. Это ж какую надо иметь уверенность в своей непогрешимости, веру в правоту вождей, чтобы избивать людей и расстреливать их собственными руками?!

Рядовой милиционер и простой чекист - истинная опора власти. Вовсе не члены партии и не рабочие да крестьяне. Последние - у власти в рабах, а в помощниках - те, кто держит в руках винтовку.

Когда-нибудь придет время (а оно придет, оно не может не прийти, оно приходило и будет приходить всегда), когда деяния мои и моих коллег станут расценивать совсем иначе, чем сейчас. Меня и прочих следователей назовут иудами и предадут анафеме, а простых милиционеров, рядовых исполнителей пожалеют, назовут жертвами обстоятельств и. простят.

А видели бы мои потомки, с каким удовольствием бьют и пытают эти самые "жертвы обстоятельств" своих настоящих жертв - бывших собратьев по классу.

Нет, я человек не безгрешный, но лично я бить подследственных не могу. А когда требуется - зову для этой работы быдло. У меня есть помощники, добровольцы: комсомольцы и партийцы, честные ребята, люди преданные, готовые выполнять и перевыполнять план, работать сверхурочно. Вечная им слава!.."

Его благородие ротмистр Монахов изволили вызвать вчера Селихова к себе на дом, предложили чаю, сообщили об ограблении почтовой кареты, о смерти Петра Лукича Мершиева, а потом прочитали отрывки из показаний охраны по делу об ограблении почтовой кареты.

- Тебе Селихов, - сказал ротмистр, - надо запомнить все, что ты сейчас услышал. Поедешь в почетном карауле с трупом Мершиева в его родное село. Там скажешься охранником кареты и расскажешь обо всем, что услышал сейчас. Ничего своего не домысливай, но и фактов не забывай. Понял?

Пришлось повторять, да не раз, пока их благородие не согласились, что Селихов запомнил все правильно, и сказали:

- Хватит. Верю, что не забудешь. Только тебе мало все это рассказать - тебе роль сыграть надо. Иначе не поверят.

- Так точно, ваше благородие! - радостно гаркнул Селихов.

- Перестань, - поморщился ротмистр. - Надоело. "Так точно... никак нет... не извольте беспокоиться." Не на службе ведь. Сидим у меня дома, чай пьем... Вот и представь, что ты сейчас у Мершиевых, выпил браги, расслабился... Ни начальников тебе вокруг, ни подчиненных... У всех горе - человек умер, односельчанин...

- Так точ... Простите, ваше благородие, не сразу сообразил. Разрешите представить?

- Валяй! - рассмеялся господин ротмистр, откинувшись на спинку дивана. - Делай театр.

(Сам Монахов в кадетские и юнкерские годы свои частенько посещал санкт-петербургские, а иногда даже московские театры, в том числе даже знаменитый Художественный сло Станиславским и Книппер-Чеховой. Не однажды играл роли в водевильчиках на домашних сценах. В своем кругу слыл актером первостатейным, и кое-кто даже поговаривал, что жаль-де, что дворянину не пристало служить лицедеем. Имело бы общественное мнение иное суждение об этой профессии - быть бы Монахову личностью в России знаменитой, прославился бы он на подмостках императорских театров. Самому Юрию Павловичу было порой интересно пофантазировать на эту тему, но знал он, что судьба его - армия, служба Государю, как то делали и деды, и прадеды его, хоть и носили они фамилию церковную.

А в актерском ремесле Монахову нравился сам процесс перевоплощения: то в нескладеху-слугу, то в вальяжного барина, то в купца. Мила была возможность жить в иной личине недолго, но ощущать чужие мысли и чувства глубоко, словно сам их прожил и передумал. Потому-то, уже став офицером жандармского корпуса, он предпочел методичной следственной работе по разоблачению антиправительственной деятельности всевозможных революционно настроенных организаций роль разведчика-одиночки, подразумевающую умение перевоплощаться, переодеваться, быть снаружи беспечным и тупым, а внутри - расчетливым и умным.)

Селихов расстегнул верхние крючки кителя, отчего стала видна несвежая рубашка, передернул портупею, вывалил вперед и без того круглый живот - и фигура его разом перекосилась, стала выглядеть нелепой и потешной.

- Слышь, браток! - произнес городовой весело-залихватским тоном. - А ведь батя твой - герой! Настоящий мужчина! Ты бы видел, как он карету защищал! Сам внутри сидел, а...

- Перестань! - оборвал Селихова их благородие, и выражение лица Монахова сделалось кислым. - Человек умер, а ты кочевряжишься.

Со словом таким Селихов знаком не был, но переспрашивать не решился - знал по опыту, что слов на языке ротмистра так много, что и не поймешь: когда речь его уголовная, а когда высококультурная, простому полицейскому без надобности. Спокойней на незнакомые слова внимания не обращать, выражение лица оставлять невозмутимым, будто для тебя всякие там "квитэссенции" да "превальвирования" такой же пустяк, как, допустим, "горох", до которого сам Селихов ох, как охоч, или "армак" - маленький жернов для ручной мельницы.

Селихов выпрямился, подтянул живот, одернул форму.

- Вижу, что не учел. Что ж... давай, как говорится, танцевать от печки...

Их благородие поднялись с дивана, прошлись по комнате, покусывая в раздумчивости ноготь безымянного пальца правой руки, потом остановились и, уставив взгляд в Селихова, стал излагать:

- Деревенская хата. Поминки. Все грустят и вспоминают о покойнике только хорошее. Кто-то пытается вспомнить о плохом, но его останавливают, а то и выставляют вон. К вам обоим - почетному конвою - отношение особе: крестьяне смотрят на вас с почтением и... где-то даже с опаской. Так ведь?

- Точно, да не так. Было бы так, если бы не было у тебя моего задания. Должен ты, во-первых, привлечь внимание к себе обоих сынов Мершиева, а потом... - их благородие вернулся к дивану, тяжело опустился на него и, вздохнув, закончил. - Вот тут-то и начинается самое трудное.

Селихов промолчал. Двадцатилетний опыт службы в армии и в полиции приучил его непонимание мысли, недосказанной начальством, скрывать, ждать, пока оно само не посчитает нужным мысль свою развить и высказаться до конца.

И городовой не ошибся - их благородие действительно потратил три часа времени на обсуждение не только рисунка роли, но и возможных вариантов разговора Селихова с одним из сынов Мершиева. Здесь принималось во внимание и то, что разговор их не может быть доверительным, и что для убедительности информация должна быть недосказана, но преподнесена так, чтобы сын Мершиева о ней догадался сам, при этом понял подсказку именно так, как это нужно их благородию, и никак иначе - лишь в этом случае операция, началом которой послужит поездка Селихова в Успеновку, может закончиться успешно.

- Значится, киргизенка звать Исламбеком, ваше благородие, - сказал Селихов, когда роль была им уже отрепетирована и трижды сыграна перед господином ротмистром. - Запомню. Ислам - это у них вера такая. Я знаю.

- Вера, говоришь? - улыбнулись господин ротмистр, и отпустили городового кивком головы.

Выходил Селихов через тайную дверь: сначала в сад, а там через калитку в дувале на сартовскую улицу. Путь тот был удобным для незаметного ухода потому, что на улице этой между высоченных саманной кладки дувалов и двух рядов маленьких, всегда наглухо запертых дверей, нельзя было увидеть либо встретить никого, а значит и самому можно остаться незамеченным. Прохожих здесь не бывает и в прохладный вечер, не то, что в жаркий полдень. Селихов приходил к господину ротмистру и уходил от него всегда именно по этой пыльной, узкой и кривой улице, проникая во двор сквозь врезанную в высокие ворота крохотную калитку, похожую, как две капли воды, на любую другую в подобных воротах между подобными дувалами.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Хороший полицейский был этот Селихов, усердный. С такими люблю работать. Таких и сейчас немало в нашей милиции. В поле, на производстве таких все меньше становится, а в милиции не убывает.

У нас тут один бывший котовец есть. Как на лавочке усядется с кем покурить, обязательно рассказывает, как он банды Антонова ядовитыми газами выкуривал. И до того с удовольствием рассказывает, паскуда, как он эти самые шашки поджигал и с подветренной стороны бросал, что аж слюнями цыгарку тушит. Тухачевского-маршала, командира своего бывшего, раньше по десятку раз в рассказе упоминал, а как шлепнули героя Гражданской войны за шпионаж и измену Родине, ни словом, ни полсловом больше не вспомнил.

Я ж всегда на лица слушателей котовца смотрел. Серьезно слушали, вдумчиво, головами согласно кивали, одобряли решение красного маршала тамбовских мужиков газами травить. А один даже сказал:

- Умно придумал товарищ Тухачевский. Бойцов своих сберег - и победу обеспечил.

Дай нашим милиционерам газовые шашки в руки - они бы в одночасье их подожгли, в дома бы аулиеатинцев побросали и встали с наветренной стороны. Был бы на то приказ."

СЕЛИХОВ. 25.06.1912 г.

И вот, спустя сутки, с таким усердием разработанная комбинация едва не провалилась из-за тупоумия младшего сына убитого почтовика, выбранного Селиховым в качестве "живца" по причине его здорового вида.

Хорошо, что старший брат - высокий, худой, мосластый, как выработанная кляча, - появился из-за спины младшего и урезонил нагловатого деда Пугина. Старик, впрочем, несмотря на свою мощь, страха Селихову не внушал. Несколько приемов старой восточной борьбы тай-чи-чуан, которым городовой обучился у одного их бродячих фокусников-китайцев, позволили бы ему справиться и с тремя подобными верзилами. Но, слава Богу, появился Савелий - и мирно развел старика с полицейским.

Уже потом, лежа на сеновале, вспоминая случившееся, Селихов понял, что Савелий весь вечер приглядывался к нему и прислушивался к разговорам его с гостями, но выявил свой интерес в момент решающий - ни раньше, ни позже. Перемигнулся с братом, взял Селихова под руку и вышел с ним из дома. Там дал городовому махорки, сказал что-то о погоде, об ожидаемом урожае на пшеницу, о ценах на зерно и на муку в Аулие-Ате, и лишь потом завел разговор о деле, да и то начал издалека:

- Место отца теперь свободно, - сказал он. - Кто ж теперь на место убитого занять захочет?

- Это правильно, - согласился Селихов, стараясь выглядеть более пьяно, чем был в действительности. - Найти трудно. Но найдут.

- Да-а.. - нараспев произнес Савелий. - Найдут. И про отца забудут, про подвиг его, про все хорошие слова, что тут говорили. И про пенсию матери забудут: поплатят, поплатят, а потом скажут: "Хватит. Выплатили".

Селихов испугался, что разговор может перекинуться не в ту сторону, куда хотел их благородие.

- А все ж папаня твой - герой, - стал гнуть свое городовой. - И память о нем будет жить вечно, - поднял палец вверх, но на ногах не устоял, покачнулся и упал на Савелия. - Верно говорю: будем помнить вечно.

Савелий перехватил его под мышки, опустил задом на землю.

- Осторожно, господин городовой, - сказал. - Посидите. Так вам удобней будет, - наступил на выпавший из рук Селихова окурок. - От греха, - пояснил. - Пожар, не дай Бог. А вы рассказывайте, рассказывайте.

- Это да, - согласился Селихов. - Точно последний. Я как раз ближе всех был к карете... Под скалой лежал.

- Ну, да... Согласно инструкции. Когда раздался шум обвала, я остановил коня. Камни посыпались - карета подалась назад. Я соскочил на землю, достал пистолет и спрятался под скалой...

И далее рассказал Селихов о нападении на карету точно так, как приказал ему господин ротмистр: и про то, как обвал отрезал карету от арьергарда отряда, и про то, как в клубе пыли возник мужчина - ловкий, сильный, словно в каждом мускуле пряталось по кошке, и про то, как разбойник легко и ловко сбежал по обломкам еще не уложившихся и осыпающихся под его ногами камней; как с другого бока кареты возник второй мужчина - массивный и крепкий, без шеи и с огромными руками, - как толстяк прыгнул на полицейского арьергарда и полетел вместе с ним и его конем куда-то вниз, к реке; и про то, как тот первый разбойник, что скатился с обвалом вместе, подскочил к карете, сунул в замочную скважину ключ, провернул его, распахнул дверь...

- Отец твой выскочил, как тигр, - "вспоминал" Селихов. - Сбил разбойника с ног и нагнулся за камнем, чтобы ударить его...

- А разбойник выстрелил, - перебил его Савелий упавшим голосом.

Ночь была душной. Ясный полумесяц висел где-то у гор, освещая обманным светом коньки крытых соломой крыш и вершины деревьев. Воздух, настоянный на запахах свежего навоза, пролитой браги и цветущего шиповника, казалось, не втекал в легкие, а лип к носу, к губам, к гортани, вызывая ощущение легкой дрожи и тошноты. А может, и не запах тому виной, а пух тополиный, чьи хлопья, невидимые среди неясного мерцания звезд, вдруг появлялись в падающем из окон свете и мягко, как снежинки, ложились на землю, хоть и неслышно, да неумолимо, как рушатся в бездну прошлого и годы наши, и дни, и часы, оставаясь лишь в человеческой памяти, покуда и та не затянется грязью и ряской новых событий, и вспомнить о нас будет уж некому...

- А что делали вы? - прервал чересчур уж затянувшуюся паузу Савелий.

Это был как раз тот вопрос, которого Селихов боялся особенно. Предугадать реакцию сына убитого, говорил их превосходительство, практически невозможно: он может и ударить, и попытаться убить, а может и распустить нюни, упасть в обморок.

"У нас нет никаких сведений о характерах детей Мершиева, - сказал вчера господин ротмистр. - Постарайся их раскрыть сам".

А как сделать это, не объяснил... Почему старший сын Мершиева задал столь важный вопрос именно таким тоном - ни злым, ни добрым, без плача и без радости, словно не о судьбе родного человека идет разговор, а о ком-то постороннем?

И Селихов решил потянуть с ответом, пощипать нервы Савелию, а заодно попытаться разобраться в его характере. Ведь не зря же их благородие сказал вчера:

"Все в Успеновке подмечай, ко всему прислушивайся, к сыновьям Мершиева особенно. Вернешься - расскажешь подробно".

- Так что вы делали? - повторил вопрос Савелий.

Лицо парня сделалось жестким. Неверный свет луны обелил его лицо, отчего морщины горя вокруг глаз стали выглядеть сквозными черными шрамами.

- Когда убивали моего отца! - холодным голосом пояснил Савелий.

И сердце Селихова подпрыгнуло от радости: вот оно! Попал! Прямо в яблочко!

Их благородие сказал вчера, что такая реакция - один шанс из тысячи, что крестьяне - народ сволочной, из-за копеечной выгоды (а здесь выгода налицо - наследство) не только мать-отца, а всю семью скопом продадут. Но этот-то не предаст, этот будет поступать так и только так, как это нужно их благородию ротмистру Монахову.

- Стрелял я, - сказал Селихов. - Согласно инструкции. Два раза. Но в разбойника не попал. Потом патрон перекосило в стволе, и я только смотрел. Я же безоружный, а у разбойника револьвер. Кому хочется погибать, так ведь?

- Да, - выдохнул Савелий. - Кому хочется погибать?

И вздох этот предсказали господин ротмистр!

- Ты зря зла на меня не держи, - ласково произнес Селихов. - Не виноватый я. Покуда патрон вынимал, покуда ковырялся, разбойник сам мешки из кареты вынул, и с тем, который из речки вылез, забросил мешки на коня. А после погнал к городу. Не по дороге, конечно, а поверху, по откосу, чтобы оттуда в меня стрельнуть легче было. Я как с наганом справился - только спины их и увидел. Скакали во весь опор. и это... скрылись за поворотом. Все.

- Это тот, что со мной в арьегарде был? Он там - у речки - остался. Как вместе с конем падал - так ногу и сломал... Сам конь цел остался, ни одной царапины, только испугался малость. Не давал себя поймать.

Рассказ о коне - это последнее, что должен был Селихов сказать Савелию. "Информация вроде бы и не нужная, - объяснил их благородие, - а для достоверности крайне необходимая. Крестьянин - он коня больше любит, чем человека, доверят, сочувствует ему сильней. Как скажешь про коня подушевней - он любой брехне поверит".

- Это ничего, - подтвердил Савелий слова их благородия. - Конь быстро успокоится. Только потом может гор бояться. А как он выглядел?

Селихов задумался. Их благородие сказал, чтобы о приметах преступника речи не было. А если разговор такой все же зайдет, то отвечать советовали крайне неопределенно. "В крайнем случае, - сказал их благородие, - расскажи об Исламбеке Жумабаеве. Он был там. Но учти - лишь в крайнем случае. А это... - достал из-за голенища камчу, - доказательство".

Чтобы протянуть время и принять решение, Селихов начал с земли подниматься, симулировать пьяную слабость в ногах и боязнь упасть. Потом долго чистился, шлепая неверной рукой по мягкому месту, а Савелий, глядя на этот спектакль, терпеливо ждал.

- Ты что? - спросил Селихов, не выдержав молчания первым. - Чего тебе?

Вот привязался! Откуда Селихову знать? Если даже сам по-настоящему бывший в арьегарде полицейский из охраны в показаниях только и долдонил: "Шустрый такой... Прыг-прыг... и исчез..."

- Разбойник?.. Да обычный такой... - ответствовал Селихов. - Как все... - и направился к дому. - Пойдем помянем Петра. Хороший был мужик...

"Этот не отстанет, - подумал Селихов, - Придется рассказать про Исламбека,.." - и нащупал лежащую под кителем вдоль ремня камчу.

".Странная профессия у меня - совать нос в чужие дела. Поначалу коробило, помнится, а потом понравилось, дома стал по работе скучать.

Товарищ Айтиев[5], царствие ему небесное, научил следствие любить. Его вон тоже, как врага народа, шлепнули. И поделом. Не высовывайся. Я ж его, как облупленного, знал. Он по разуму не выше Селихова был, а взлетел в наркомы внутренних дел республики. Людей стрелял, как спички жег. Ну и сам, конечно...

Говорят, как в подвал его вели, он на себе гимнастерку порвал и закричал: "Да здравствует товарищ Сталин!"

А что?.. Все мы - гончие в руках Иосифа Виссарионовича. А хозяина любить надо до конца.

Когда меня поведут, что, интересно, крикну я? Ведь от души крикну - от страха, не по расчету. Такое, наверное, заранее и не просчитаешь.

Вот если бы это я вел дело Айтива... Разве бы подумал, что он такое закричит перед смертью? Ну, обосрался бы он там, засопротивлялся - это я понимаю, это Айтиев мог. Я бы, если бы его вел в подвал, на этот случай бы пару охранников взял поздоровее, и пистолет бы вынул из кобуры. Завякал бы Айтиев при мне во здравие - я бы не дал ему продолжить, кому Осанну он кричит, я бы ему по черепушке рукояткой стукнул, а потом бы охранники дотащили обосранного наркома до двери. Там - ведро воды в морду, чтобы повизжал, глядя в ствол, а после бы так бы и вмазал в рот пару выстрелов.

А как дал кто-то закричать Айтиеву про Сталина - тут уж хоть сам обосрись. Тогда уж читай приговор и стреляй по правилам.

Я как дело это давнишнее о нападении на почтовую карету читал, все Айтиева вспоминал. Он тогда, двадцать пять лет назад, говном был на палочке. Его имени в этом деле нет.

А ведь мог быть Айтиев на тех поминках почтового чиновника. Род его кочевал в ту весну как раз от песков Муюн-Кумы через Джувалу и в горы Тянь-Шань - аж на Чаткальскую долину. А по осени наоборот. Слышали казахи тогда про нападение на почтовую карету, обсуждали. Небось, говорил молодой еще Айтиев, что вот, мол, какие сволочи-русские, так деньги любят, что людей за них убивают; говорил, что казахи, мол, русских лучше, что казах только скот ворует, а на прочее богатство смотрит, как на навоз.

Товарища Сталина Айтиев еще тогда любил, когда мы с ним в уездном ОГПУ вместе служили. Тогда был Иосиф Виссарионович одним из многих учеников только что усопшего Ленина, да еще пока что не самым любимым учеником. А Айтиев в усатом что-то заприметил.

- Смотри на Сталина, - сказал мне. - Не еврей, а верный ленинец. Надо его сторону держать.

И ведь вправду таким образом себя до самого конца вел, ни на шаг от линии Сталина не уклонялся: ни влево, ни вправо, ни к троцкистам, ни к зиновьевцам, ни даже к рабочей оппозиции не примкнул.

Потому, думаю, что коли я по ремеслу своему сую нос в дела людей маленьких, не выше первого секретаря укома, то наркомы знать должны о вождях наших такое, что жить наркомам на этом свете ну никак нельзя."

Итак, состав преступления налицо: книга по учету поступивших в участок документов кем-то вынута из запертого на ключ и охраняемого сейфа, лишена листа, а потом вновь заперта в сейфе.

Доступ к ключам от несгораемого ящика, рассуждал следователь, имеют четыре человека: он сам, господин пристав, регистратор и... слесарь из дома предводителя уездного дворянства, хозяина спиртового завода Мальцева. Слесарь следит за состоянием замков не только в участке, но и во всех дверях и сейфах государственных учреждений города и получает за это жалованье в сто рублей в год. Круг подозреваемых настолько мал, что найти человека, вырывавшего лист, не стоит труда. Вопрос времени...

А может именно на это и рассчитывал преступник? Может, именно время следователя он и хотел украсть? Тогда надо срочно заняться восстановлением книги. Можно, конечно, вклеить лист, написав в нем те две записи, что сделал собственноручно. А вдруг ревизия?... Придет какой-нибудь ташкентский хлыщ, полистает книгу да и узрит вклейку.

Нет, нет, надо переписать всю книгу. Подобных толстых тетрадей в магазине купца Семержиди множество. Их с особой охотой покупают домоправительницы. Может, от того они так их любят, что зовутся вот эдакие томищи в народе "амбарными книгами", а может из-за желания дело свое копеечное представить солидным, пыль в глаза пустить...

Значит, тетрадь купить можно. Можно прошить ее листы суровой ниткой, концы приклеить к обложке и проштамповать... И печать достать можно. Старик-делопроизводитель души не чает в интеллигентных гостях и с нескрываемым удовольствием потчует и потчуется сам вишневой наливкой домашнего приготовления. Подвыпив, становится еще добрее, лезет с поцелуями и жалобами на одиночество в этом диком краю, на отсутствие умных людей, с которыми есть смысл словом перемолвиться. В такой момент ему легко подсунуть какую-ни-то писульку с просьбой расписаться в ней и поставить печать. А так как старый дуралей по традиции своих запорожских предков сейфам не доверяет и всегда держит печать при себе, то и распишется и поставить печать прямо на дому, без посторонних глаз. А потом останется лишь аккуратно вырезать квадратик с печатью и наклеить его поверх ниток на обложке "Амбарной книги".

А вдруг как раз на это и рассчитывает преступник? Следователь заведет новую книгу и займется делом о нападении на почтовую карету, а на стол прокурора ляжет листок из старой книги и записка приблизительно такого содержания: "Посмотрите книгу учета поступивших в участок документов, господа. Не вырван ли сей листок оттуда?" Будет очевидно, что книгу подменили. Ага, скажут, подлог! Нарушение системы делопроизводства! А не пожалуете ли, сударь, на суд чести! Такую мерлихлюндию разведут, что и застрелишься, а позора не смоешь...

И так плохо, и так нехорошо, со всех сторон обложили. В кои веки дело стоящее, карьеры достойное, случилось, а нашелся ведь злодей, подставил ножку. Не любят на Руси грамотных людей, ох, не любят!

Следственный пристав - один в уезде чиновник с санкт-петербургским образованием. Знает, что за спиной о нем невесть что люди плетут. И подозревают ведь, догадываются, что не сам собой он сюда приехал, а высоким начальством направлен, чтобы иметь надзор за местным чиновным людом.

А еще болтают между собой, что только крупные взятки и высокие связи помогли следователю избавиться от сибирской каторги, а сюда, мол, он послан искупать вину.

А кое-кто связывает его с народниками: дескать, сам пристав сюда приехал, без принуждения, убеждения его толкнули во благо трудового народа служить.

Никто всерьез не принимает его рассказов о вполне благопристойной жизни в Санкт-Петербурге. Потому что кто-то (кажется все тот же ротмистр Монахов, известный любитель розыгрышей) придумал и распространил по городу нелепую историю: якобы он - следственный пристав, а тогда еще студент юридического факультета - выкупил у цыган медведя, запряг его в сани и гонял по заснеженным улицам столицы, салютуя в морозный воздух пробками из-под шампанского.

Этой глупой выдумке, пересказу истории о Курагине из романа "Война и мир" графа Льва Николаевича Толстого, верили горожане особенно. И, видя его нынешнюю умеренность, сочувствовали за спиной приставу: "Тяжело приходится господину следователю. Это же надо - после такой жизни приходится на одно жалование перебиваться..."

А знали бы аулие-атинские обыватели, что часть пресловутого жалования он высылает матушке своей в деревню Федотово Владимирской губернии, где та доживает последние годы среди бывших своих крепостных, забыв и про дворянское звание свое, зарабатывая на хлеб насущный нелегким трудом овощевода.

Так уж случилось, что деревеньку эту отец ее сумел заложить в казенный банк дважды. Деньги, как водится, промотал с девицами во владимирских и московских ресторанах, на глазах которых в припадке белой горячки и повесился, оставив в наследство несовершеннолетней дочери кучу неоплаченных счетов, векселей да флигелек на яру.

Флигель этот, а вместе с ним и юная экс-помещица, приглянулись барину из соседних Вешек, и он путем нехитрой комбинации, включающей в себя сватовство и свадьбу, округлил свои владения и приобрел редкой красоты рубленный флигель 18 века. Строение то он собирался разобрать и продать какому-то московскому купцу-меценату. Но купец некстати разорился, больше покупателей не нашлось, а сам барин, узнав о Великой реформе, в том же 1861 году из села к удивлению молодой жены сбежал. И вернулся домой лишь четверть века спустя.

Где таскало отца пристава все эти годы, можно было лишь догадываться. Объяснить кое-что могли лишь многочисленные шрамы на его теле да невероятно грубые выражения, слетающие с его языка с той же легкостью, с какой падает с дерева осенний лист во время ветра. Но пять последующих лет он прожил с поблекшей женой душа в душу, и даже успел увидеть родившегося от этой странной любви сына. Увидел - и через неделю умер, перетрудившись при ремонте протекающей крыши все того же дивного флигелька.

Как уж сумела вдова выучить сына не только в церковно-приходской школе, а даже в Гусь-Хрустальновской гимназии, а затем и в Санкт-Петербурге, откуда брала деньги на его прожитье и учебу - знает одно лишь материнское сердце да натруженные мозолистые руки ее. Долго гадали на эту тему федотовские мужики, покрякивали да покачивали головами, но сумели сойтись лишь на том, что после смерти мужа осталась у нее кубышка про черный день, что именно на те деньги учится молодой барин в Университете. Но рискнувших проверить это, слава Богу, не нашлось, вдова прожила эти годы спокойно...

При мысли о матери глаза следователя увлажились. Экий он недотепа, не сумел вовремя уговорить мамашу переехать в Туркестан вместе с ним. Воля, перспективы будущей службы, простор для дерзаний манили его. А мать лишь тепло улыбалась, согласно кивала и говорила:

- Господь с тобой, дитятко. Где родилась - там и помру. Ты только удачи не упускай. Поезжай...

Поехал на свою голову... Кусок бумаги, чернилами исписанный, подбил черту под всеми замыслами и планами. Хорошо еще, что сам обнаружил вырванный лист, сумел ничем не выразить чувств своих перед регистратором. Ведь и за меньшие проступки в славном Отечестве нашем летели с плеч головы, а уж в списках "неблагонадежных", нерадивых чиновников "несть числа".

Следователь чуть не расплакался от досады. Ну, почему, почему именно он оказался в тот день в участке? Почему не отправил Мершиева к исправнику или к становому, а сам решил читать жалобу?

Солнце пекло по-прежнему. Пыльные листья вязов (местный люд зовет их карагачами - черными деревьями) тяжело обвисли и застыли, словно впаянные в раскаленный воздух. В окно были видны улица и дувал на на той стороне с сидящим на корточках в его тени нищим. За дувалом росло сливовое дерево. Силуэт неровного ствола был нечетким, крона подрагивала в потоках поднимающегося за дувалом еще более жаркого воздуха - там был, по-видимому, тандыр, где пеклись столь любимые следователем пресные сартовские[6] лепешки.

Дверь распахнулась, на пороге возник городовой - уже другой, но тоже пузатый и усатый.

- Ваше благородие! - произнес он сквозь одышку бежавшего человека, - На Кауфмановской Селихова убили! Господин исправник приказали вам срочно явиться на место происшествия.

"Господи! Этого только мне не хватало!" - подумал следователь.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Вот что удивляло меня, так это сталинская национальная политика. Перекроили всю Российскую империю так, что родная мать не узнает. Я не говорю про переименование городов - шут с ними, если хочется бывшим каторжанам, ставшим вождями, имена свои слышать по радио и читать в газетах - пусть читают и слушают. Я удивляюсь тому, как и зачем они губернии и края бывшие переименовали в республики да в области.

Раньше здесь Степной край был, и в качестве Закона действовало здесь так называемое Степное Уложение. Хороший документ, умный, учитывающий специфику сознания местного населения и его малое желание участвовать в жизни русского государства. На уровне киргизских свар, взаимных обид, воровства и даже убийств решения принимали только их собственные судьи-кадии. Что касалось державных проблем, то тут уж за дело бралась полиция, прокуратура и даже жандармерия.

И тихо жили, спокойно. Только в шестнадцатом году и пошумели иноверцы, когда дурак Николка решил киргизов в русскую армию призывать...

Теперь киргизы русским равны, и всякой инородческой мелочью да сварами, в сути которых европейскому человеку не разобраться во веки веков, занимается и НКВД, и прокуратура, и милиция. Ничего толком не понимаем, режем по-живому, обижаем и правых, и виноватых, озлобляем азиатов.

Попробуй разберись, например, в том, что один человек может приходиться другому по крови родным братом, а по родовому родству... дядей родным. Что из двоюродных братьев старший не тот, кто родился раньше, а тот, кто родился от старшего сына в дедушкиной семье. Что человек, получивший за общим столом не тот кусок от бараньей головы, на который претендовал, может оскорбиться настолько, что волен казнить обидчика смертью.

Законам этим тысяча лет, их впитала в себя сама здешняя земля. Советские же законы, переписанные с Конституций западных государств, хороши умозрительно, но противны природе даже русского человека. Что тут говорить о казахах и киргизах? Я видел, например, одного потомка Чингиз-хана, который умирал от голода только потому, что по здешним законам он не имел права собственными руками подносить еду ко рту своему, а никто из окружавших не смел накормить несчастного только потому, что в эти дни аул посещали высокие комиссии из Москвы и Алма-Аты.

Я уж не говорю о дурацки перекроенных границах между республиками...

Кулак Седов поссорился с кулаком Медведевым по совершенно пустячному для них обоих поводу. Но именно во время этой ссоры приехали любящие выпить за чужой счет землемеры - и в результате границей Киргизии и Казахстана стала граница полей Седова и Медведева, тамбовца и пензенца от рождения, вскоре раскулаченных, сосланных в Сибирь и там сгинувших.

Теперь вон два Совнаркома подписали взаимные договоры о бессрочном землепользовании Казахстаном на территории Киргизии, Киргизией - в Казахстане. То же самое, я слышал, творится и в Узбекистане, и в Таджикистане, и в Туркмении. Скот ведь надо гонять им с зимних пастбищ в пустыне на летние в горы и обратно. А где в Киргизии пустыни да степи? И что делать казахскому скоту летом в выгоревших от солнца песках?

Так часть нашего Аулие-Атинского уезда оказалась в Киргизии, а бывший Пишкек, ставший городом Фрунзе, оказался оторванным от подвластных территорий горными хребтами и степными пространствами Казахстана.

А какой от этого простор для взяточников! Источники рек находятся в Киргизии, а главные водопользователи располагаются в Казахстане да Узбекистане. Саксаул заготавливают в Казахстане, а в Киргизии урождается хорошая картошка. Частная торговля запрещена, а в товаре друг друга люди нуждаются. Потребкооперация работает плохо, а любящая устраивать кордоны санинспекция мешает людям жить слаженно...

Мы с Михайловым, следователем из Дмитриевки, вот уж десять лет только на взяточниках и выплываем в соцсоревновании: он доносит мне о своих прохиндеях, я ему - о своих. Дело одно, а возбуждаем его сразу в двух республиках. Судят то у них, то у нас, а отчеты шлем каждый в свою прокуратуру. И в Москве статистикой довольны, и мы не перегружены.

А еще хорошо тем, что всяких там плакальщиц, жалобщиков, защитников можно друг к другу перебрасывать: я в Дмитриевку шлю, Михайлов - ко мне. А застать нас на рабочем месте сложно, мы очень занятые, к нам за неделю записываться надо, и жить жалобщик обязан лишь в гостинице, ни у родственников, ни в караван-сараях, потому как мы с Михайловым сперва справку с места пребывания жалобщика читаем, а потом уж говорим о его деле.

Стало быть, границы эти даже не в тягость мне, а в помощь.

А все же удивляют. Очень уж на Римскую империю походит страна Советов, такая же лоскутная, вроде бы и единая, а все же разделенная по этническому признаку. При этом идеология интернациональная, единая церковь в виде партии рабочих и крестьян, собственность лишь государственная, колхозно-кооперативная да слегка личная.

В Риме не было частной собственности из-за неразвитости средств производства, а у нас почему?

Странная страна... На Волге вон есть, например, своя Германия. Приглашали меня туда, да я не поехал.

Тут я - НЕМЕЦ! Тут меня на митингах в Президиум сажают, просят рассказать, как трудно живется германскому пролетариату при фашистском правительстве Гитлера. И никому нет дела до того, что предки мои переехали в Россию полтораста лет тому назад, что сам я в Германии никогда не был. В Казахстане я - представитель национального меньшинства, а на Волге - один из десятков тысяч. Тут прежде, чем на меня дело завести, позвонят в Москву, посоветуются с самим Вышинским, а Волге таких немцев, как я, косой косят, вместе с русскими, вместе с мордвой да с татарами, стрелять - не перестрелять.

У нас в городе жил Мюллер. Мельник. Так вот. Когда все мельницы в уезде национализировали, мельников раскулачили, в Сибирь сослали? В тридцать третьем. А Мюллер хозяином мельницы до прошлого 1936 года продержался. А потом сам продал (ну, почти что подарил, ибо заплатил ему горсовет гроши) мельницу советской власти, и по-хорошему уехал куда-то в Восточный Казахстан, где никто не знает, что он - бывший кулак и эксплуататор.

Сейчас вон стал я замечать, что казахи, которые боятся ареста, стали в Киргизию переезжать, а киргизы - в Казахстан. Очень умно поступают. Мне, чтобы своего подозреваемого арестовать, надо через Москву с Фрунзе договариваться о розыске, об оплате расходов, о выделении милиционеров, еще о черт-те-каких проблемах. Михайлову - тоже, если хочет найти киргиза, сбежавшего в Казахстан. Куда проще объявить беглеца пропавшим без вести или застрелившимся. А для плана можно какому-ни-то болтуну пяток лет накатать "за клевету на народную власть".

Если уж совсем станет невтерпеж моему начальству какого-нибудь особого казаха поймать, то Михайлов составляет смету, я по ней получаю от нашего начфина наличные, отвожу их в Дмитриевку. Мы там с ним эти деньги делим: треть - на покупку баранов, по трети себе. После покупаем баранов и тихо говорим на базаре, что тому, кто наведет нас на прячущегося в Киргизии казаха, отдаем эту скотину. Через три-четыре дня производим обмен. То же самое делаем, когда нужно поймать киргиза в Казахстане. Только на этот раз Михайлов берет у своего начфина деньги и едет ко мне в гости.

Потому как там, где больше думают и говорят о народах, о массах, о гигантских свершениях, жизнь человека - пустяк. Пусть даже человек этот - нарком внутренних дел Казахстана Айтиев или ярый враг советской власти Исламбек Жумабаев."

Сколько себя помнил Исламбек, всегда по утрам он видел одно и то же: мать в высоком белом джаулыке сидит у костра, моет ведро из-под кобыльего молока, а над костром висит казан, словно подвязанный столбом пара к небу. Светит ли солнце, сеет ли мелкий дождь, валят ли хлопья снега - ничего не гнало ее в юрту, ничто не могло заставить мать подольше понежиться под теплым одеялом. Едва заря собиралась зазолотить горизонт, она поднималась с постели, выходила на улицу и начинала доить овец, кобыл и корову, мыть ведро после каждой дойки, разжигала костер, вешала над ним казан.

Вода кипела, мать резала мясо и лук, а вся семья спала, разместясь в трех юртах, уверенная, что с первым криком проснувшихся баранов можно будет медленно подняться с постели, сбегать за кустик и умыться. Байбиче[7], знали все, никого не оставит голодным. Даже детворе, которая погонит скот на пастбище, выдаст по куску лепешки и по маленькой толике овечьего сыра-ырымшык.

Исламбек всю жизнь удивлялся: когда только мать успевала отдохнуть? Ведь глубокой ночью, когда мужчины, наевшись каурдаком, как говорят русские "от пуза", сыто отрыгивая, плелись в юрту спать, она оставалась наблюдать за тем, как две младшие жены отца и невестка - жена старшего брата Исатая - убирали со стола, грели воду в казане и мыли в ней кисы и пиалы. Дело байбиче вечером - не уборка, как таковая, а надзор за молодыми женщинами: вдруг какая не доработает, какая украдкой лишний кусок съест; следит она и за тем, чтобы работа спорилась, не оказалась никому из женщин в тягость.

- Салем элейким, апа[8], - - сказал Исламбек, - Опять вы не спите?

Мать оторвала голову от ведра и усталым с утра взглядом лишь проскользнула по его лицу и опустила глаза к ведру. Ведро медное было любимой ее вещью - отец купил его на ташкентском базаре и подарил матери в первый еще год их совместной жизни, когда была она беременна Исатаем.

- Апа! Аман ба?[9] - спросил он, и посочувствовал. - Глаза у тебя красные.

Мать несколько раз шаркнула ладонью по ведру, стряхнула с него капельки воды и, перевернув кверху дном, повесила на один из вбитых рядом колышков.

- Подойди сюда, сынок, - сказала она. - Хочу спросить тебя.

Голос ее звучал глухо, отдаваясь болью в его сердце: "Неужто заболела?"

Исламбек подошел к матери и сел перед ней на колени.

- Сынок, - сказала мать, глядя ему прямо в глаза. - Ты знаешь, что о тебе говорят люди из долины?.. Они говорят, что это ты убил русского, который возит из Бурного в Аулие-Ату деньги белого царя. Говорят, что ты теперь самый богатый бай в уезде, но твои деньги пахнут кровью.

- Что вы говорите, апа! - ужаснулся Исламбек. - Какого русского? Я никого не убивал.

- Русского, который возит большие деньги в русской арбе.

- В почтовой карете? - ахнул Исламбек. - Но почему подумали, что это я?

- Тебя видели на дороге. В тот день. Ты скакал на коне, и у тебя был мешок. Ты скакал быстро, оглядывался, словно за тобой гнался шайтан[10].

- Апа! - воскликнул Исламбек. - Вы тоже думаете, что я мог убить человека?

- В моем возрасте, сынок, женщина думает не головой, а сердцем.

- Вы верите чужим словам больше, чем сердцу своему, апа?

Он поднялся с корточек и стал смотреть на нее сверху вниз.

- Я много думаю, сынок, да меня мало кто слушает, - ответила она не сразу. - Сегодня ночью у нас остановилось два молодых орыса. У них один мултык[11] и два ножа. Я думаю, это твои кровники.

- У русских не бывает кровников, апа, - возразил Исламбек. - У них другой закон - бумажный.

Там, распластавшись на кошме, спали два русских парня. Тот, что выглядел помоложе, выкатился из-под одеяла и лежал, по-ребячьи согнув ноги к животу, прямо возле выхода из юрты. Второй во сне пытался прикрыть его, но не мог охватить богатырские плечи брата - тянулся рукой да так и застыл на полпути скованный сном. В том, что парни братья, сомневаться не приходилось: те же крупные угреватые носы, те же резко очерченные губы, те же массивные, словно налитые свинцом, подбородки.

Можно войти, дважды махнуть ножом - и перехватить шеи спящих...

Ночь растаяла, но солнце из-за гор еще не взошло, отчего свет казался разлитым сразу повсюду; но на всю долину его все же не хватало, и он, затерявшись среди извилистых складок ущелий, местами обрывался, делая горы полосатыми, похожими на старый сартовский халат.

Исламбек подошел к ручью, присел на корточки, принялся мыть руки. Что это за люди, зачем они здесь?

- Сынок! - окликнула его мать. - Я все же думаю, кровники у всякого народа бывают.

- Давно приехали? - спросил в ответ Исламбек, кивая в сторону гостевой юрты.

- Ты спал еще. Они - дети убитого русского. Я чувствую.

Что ж... Мать может и права. Парни эти неспроста поднялись на джоны[12]. Раз ружье у них, то могут и с охоты возвращаться. Вышли, например, на огонь и попросились переночевать. Но где их добыча? Два молодых мужчины могли убить здесь и тау-теке[13], и архара[14], и елика[15].

Неужели они не смогли подстрелить хотя бы кеклика?[16] У русских оружие хорошее, стрелять из него они умеют. Но тое у имама Жаксылыка нынешней весной один русский гость свой карабин - мексиканский называется - показывал: на ходу с лошади по глиняным кувшинам стрелял. Выстрелы негромкие, частые, - только глаза успевали замечать, как с треском лопались кувшины да вода взрывалась в них и била в небо радужными фонтанами.

При воспоминании о тое рот Исламбека наполнился сладкой слюной, а в животе приятно заурчало. Хороший был праздник. Старый Жаксылык не поскупился на угощение. Еще бы - вернулся из хаджа живым и здоровым, принес зеленую чалму и зеленую палку, уже вторую. Настоящий святой! И ведь как богат! Приказал зарезать целое стадо овец в самом начале лета. И каких овец! Среди баранов - одни секи да кунан-кои[17]. Жирные. молодые, с мясом нежным, как топленая свечка. У других (да и у самого Исламбека) овцы в это время худые, еле на ногах держатся, в свежую травку вгрызаются так, что земля вверх летит вместе с корешками. А стада Жаксалыка по муравушке плетутся медленно, щиплют ее нехотя, словно боятся жирные свои курдюки растрясти.

Сам Исламбек тоже предлагал отцу: "Давай косить сено на зиму". А тот в ответ: "Пускай русские косят, а у казаха душа вольная. Нам не с руки быть привязанными к одному месту. И деды наши так жили, и у нас такая судьба". А вот Жаксылык-ага, уходя в святые места, приказал детям своим сено косить, впрок его заготавливать, кормить сеном скот всю зиму. Интересно, что скажет отец теперь?

А ничего не скажет. Старый упрямец начнет твердить про волю Аллаха, про святые обычаи предков, будто сам - настоящий мусульманин и не молится каждому роднику и одиноко стоящему в степи дереву. Говорить так будет лишь для того, чтобы дети и жены не заметили его смущения, верили в его мудрость и непререкаемый авторитет. А случись джут, не сумеют овцы тебеньковать[18] - развеются его слова, словно семена джузгуна[19] в сильный ветер, сам старик умрет от гордости и гнева, и детей оставит нищими.

Не любит отец имама, не любит и завидует богатству Жаксылыка и умению его, оставаясь святым, приспособиться к новым условиям, к жизни бок о бок с русскими.

Знал, например, имам, что путь его до святой Мекки тяжел и опасен - и разделил, уходя, свои стада между сыновьями. Приказал, чтобы часть денег, полученных на аулитеатинском да на ташкентском рынках, они не купцам русским за товары их отдавали, а в особый русский дом - банк называется - положили. Казахи трех долин смеялись над стариком. А сейчас молчат, задумались. Жаксылык-ага стада, что сыновьям отдавал, назад забрал, а деньги из русского дома взял не только полностью, а еще и с бакшишем - процент по-русски называется. И весь тот бакшиш детям на подарки раздал.

Богатый человек имам, ой-бай богатый! Той устроил такой, что о нем сто лет вся степь помнить будет. На одной только байге[20] семьсот джигитов было, в кок-паре[21] больше двухсот человек сцепилось, на курес[22] приехали батыры даже из самой Кара-Калпакии. На айтысе[23] почетным гостем сам акын[24] Джамбул сидел, а победил всех певцов молодой Кенен сын Азербая из Курдая. Сам бек хивинского хана - тот самый, что славился любовью к персидским стихам и богатырским турнирам - не позволял себе подобной роскоши. Так говорили старики...

- Эй, джигит! - раздалось за спиной Исламбека. - Где живет Исламбек, сын Жумабая? Знаешь?

- Да, - ответил он, не пошевелившись даже при этом и продолжая вглядываться в глубь бегущих струй. - Я - Исламбек.

- Что тебе надо? - спросил Исламбек, понимая, что оборачиваться сейчас опасно, хотя и очень хочется.

Голос этого человека не был знаком Исламбеку: чересчур уж высокий и чистый для мужчины и недостаточно нежный для женщины. Кроме того, казахские слова он произносил с тем едва заметным нажимом, который сразу выдает в говорящем орыса. Должно быть, это тот из русских гостей, что показался ему младшим братом. И тут Исламбек услышал звук взводимого курка.

- Тебя видели. Ты скакал по дороге от перевала. Быстро скакал. В тот день и в тот час.

Да, Исламбек скакал в тот день с перевала Куюк в Джувалу. Но признаваться в этом он не желал. Молодые люди, будь то казахи или русские, на поступки скоры, а разбираются в совершенном потом. Надо сидеть тихо, не шевелясь, при случае сделать попытку успокоить парня.

- Четыре дня? - Исламбек задумался. - Четыре дня... - и вдруг "вспомнил". - Четыре дня назад я был в гостях у имама Жаксылыка.

- В тот день - да, - отозвался голос. - Но не в тот час. Ты с утра боролся с Тленши Боранбаевым, но после этого тебя никто не видел.

- Если ты был там, то кто тогда скакал по дороге с перевала в долину?

Через голову Исламбека перелетела, упав на камень у ручья, камча с плетенной в рукоятку тамгой рода Копал. Камчу эту сплел незадолго до смерти своей дед Исламбека и подарил внуку своему с таким напутствием: "Честь рода своего будешь держать в руках. Храни ее, не роняй".

- Ее нашли на перевале. Как раз среди камней обвала перед каретой.

- Но я не был там! - оборвал голос Исламбек и вскочил с корточек на ноги.

Раздался выстрел. Картечь просвистела над головой джигита.

- Стой! - приказал голос. - Со второго выстрела уложу на месте.

Исламбек повиновался. Что ж, хотя и в воздух, но выстрела он добился. Одним патроном в ружье меньше - это уже хорошо. Во-вторых, на звук выстрела должны выйти отец с женами и невесткой.

- Что тебе надо? - спросил он устало, и опять не обернулся.

- Я тебе и говорю правду: не было меня на перевале. Я туда давно не ездил.

- Не знаю. Где обронил - не помню. Кумыса много пил. Солнце, жарко, уснул.

- Врешь инородец! - взревел голос. - Все врешь! - щелкнул курком. - Молись своему Аллаху. Убивать буду!

Спорить с тем, кто хочет быть тебе кровником - все равно, что запрягать в арбу верблюда во время гона. Исламбек решил повернуться к смерти лицом.

- Стой! - услышал он второй голос, и увидел между собой и ружьем человека в белой распущенной рубахе. - Стой! - повторил по-русски человек, прокашлялся и вытолкнул из себя усталые звуки. - Или стреляй... Только сначала в меня...

Человек с ружьем оказался действительно тем орысом-батыром, что спал посреди юрты. Взволнованный, бледный, рот перекошен в гневе.

- Уйди, Савка! - рявкнул батыр. - Ты не знаешь. Уйди!.. Он признался! Он!..

-Успокойся, Минька, - говорил он при этом. - Не бери греха на душу... - уперся грудью в ствол, закончил. - И потом... Ты здесь гость. Ты спал в их доме... - положил руку на ствол и осторожно взял ружье из рук брата. - Дурачок... - сказал ласково, потом обернулся к Исламбеку и продолжил опять-таки по-русски. - Прости, джигит. Молодой он. А горе великое - вот и не справился.

Исламбек согласно кивнул. Он не испытывал злости к человеку со странным именем Минька, ровно как и признательности к его старшему брату. Просто ноги его отяжелели, захотелось пить.

Теперь он увидел и отца, стоящего вместе с матерью у женской юрты. В руках у старика было старое шомпольное ружье, доставшееся ему еще от деда, а по щекам сами собой текли слезы. Увидел встревоженные лица младших жен отца и широко распахнутые глаза невестки. Без саукеле[25], простоволосая, Акбота выглядела совсем юной вдовой и необычайно красивой. Ребятишки стояли между взрослых и тоже смотрели на Исламбека с немым укором.

Пересилив рвущуюся изнутри дрожь, Исламбек ободряюще улыбнулся им.

А старший орыс уже шел к отцу. Остановился в двух шагах, бросил на траву ружье брата, опустился на колени, склонил голову.

- Прости, аксакал, - сказал он по-русски. - Виноваты мы.

Старик уже успел взять себя в руки. Так и не вытерев мокрых щек, он сделал выражение лица значительным и грозным. Поднял руку и махнул Исламбеку, приглашая сына подойти. Как видно, отец понял, что старший гость не знает казахского языка и решил воспользоваться сыном в качестве переводчика.

- Что он сказал? - спросил отец. - Почему тот - другой - хотел убить тебя?

- Они - дети того русского, которого убили на перевале, - ответил Исламбек. - Кто-то им сказал, что это сделал я.

Отец помолчал. Он медленно перевел взгляд с лица сына на его руки.

Исламбек смотрел отцу в глаза прямо. Он не чувствовал себя виноватым.

- Скажи орысу, чтобы он встал... - сказал отец. - И пригласи его... нет, обоих... в юрту.

Исламбек перевел сказанное отцом старшему, окликнул младшего и вошел вместе с ними и отцом в юрту для гостей.

Отец оттолкнул ногой лежащее у достархана[26] одеяло, скрестил ноги по-восточному, сел.

Исламбек заметил довольную улыбку на губах отца, следящего за тем, как ловко управились со своими ногами у маленького круглого стола орысы. Старик хлопнул в ладоши - и чиевая циновка-есык, закрывающая вход в юрту, отодвинулась, в проеме появилось любопытное личико невестки. Старик выразительно глянул на пустой стол - и личико исчезло.

Некоторое время мужчины молчали, проникаясь значением создавшегося положения.

Появились младшие жены. Высыпали на стол баурсаки и мелко наколотый сахар, поставили пиалы стопками. Ушли и тут же вернулись, неся клокочущий и пахнущий кизячным дымом самовар.

Следом вошла байбиче. Она села у пиал, стала наполнять их чаем и передавать - сначала гостям по старшинству, потом своим мужчинам. Младшие жены вышли из юрты и спрятались снаружи, прижавши уши к кошмам, любопытные такие.

Отец громко цыкнул - послышался торопливый удаляющийся топот. Лишь после этого старик начал разговор:

- Меня зовут Жумабай, - произнес старик, когда первая пиала всеми была выпита и посуда вновь наполнилась пахучим напитком. - Я кочую от Ала-Тау до Сары-Арки. Мой род - Копал. Меня в степи знает каждый. Я не так богат, как Жаксалык, но мясо моих овец - самое вкусное в уезде. Вы - мои гости, я должен видеть в вас посланцев Аллаха. Вы пришли судить моего сына - значит, так хочет Аллах... - бросил взгляд на Исламбека, приказал. - Переводи.

- Не надо, - сказал младший гость. - Я сам переведу, - и коротко пересказал брату слова старика.

- Мой сын не виноват в смерти вашего отца, - продолжил отец Исламбека. - Он виноват передо мной, перед всем родом Копал, но не перед вами, орысы... - помолчал, пожевывая конец уса, что говорило о крайней степени его возбуждения, и все же признался. - Он ездил на свидание... к киргизке.

Как поймут сказанное русские? Знают ли они, что казахские и киргизские роды кровно не связаны, хоть и живут рядом вот уже тысячу лет? Даже эти вот предгорные степи и горные джайляу за века не поделены. Еще недавно, во времена владычества кокандского хана, вельможи Худояр-хана стравливали эти народы и жирели на их вражде.

- Он - манап[27]? - спросил старший брат, и вопрос этот был понятен старику. Отец ответил:

- А вы - бай[28]? - продолжил старший. - Все понятно.

Не любит старик подобных слов! Ох, не любит! Не хочет старый упрямец учить русский язык, а вот слова о богатых и бедных понимает в любом речи. Прошедшей зимой, например, когда семья Жумабая кочевала по Сары-Арке, один таранчи[29] вот так же ночью вышел на костер и стал рассуждать о налоговой системе русского царя. Старик молча выслушал его речь о том, что налоги и при Худояр-хане[30], и при Александре-царе, и при нынешнем Николае-императоре делают бедных еще беднее, а богатых богаче. Выслушал, а потом приказал сыновьям связать таранчи и отвезти в Пишкек. А оттуда, сказывают, отправили бедолагу аж в Верный, в областной суд.

Но сегодня старик не стал спорить. Мало ли что скажешь, если отец убит, а кровник неизвестен. Он хлопнул в ладоши - и младшие жены внесли в юрту каурдак[31].

- Откушайте, - сказал он братьям и не преминул похвастаться. - Мясо моих козу[32] - лучшее в уезде.

Отец повел неторопливый разговор. Шутил, посмеиваясь в редкую бородку, внимательно вслушивался в переводимые младшим гостем слова старшего, сочувственно кивал, когда говорили о доблестях покойного, рассуждал о возможных убийцах, а напоследок даже дал дельный совет: братьям надо ехать в Ташкент и купить там адвоката.

- Один мой родственник по имени Ерзат, - сказал старик, - долго спорил из-за двух пастбищ на Сусамыре с одним киргизским манапом. У кадия был. У двух уездных мировых судей был. Все напрасно. Кто-то посоветовал ему найти адвоката. Согласился, привез - и через неделю пастбища на Сусамыре стали его. Очень сильный человек - адвокат. Он может все. Все Степное уложение знает, все законы государства Российского. Но и деньги любит большие. Мне адвокат сам говорил: "Кто больше платит - тот и прав. Других доказательств не надо".

Русские внимательно слушали отца Исламбека и все не откланивались и не уезжали. Старик же, казалось, готов был говорить с ними хоть до ночи. Но Исламбек понимал, что столь долгий и никому не нужный разговор - лишь маленькая месть ему - Исламбеку - за те мгновения беспокойства, которые ощутил отец, увидевший приготовившегося к смерти сына.

Ох, как хотелось Исламбеку, чтобы разговор этот прекратился, наконец, чтобы успокоенные русские поскорее ушли, и отец, проводив их и помахав рукой вслед, обернулся бы к нему, вознес бы над головой палку и огрел бы сына сначала по голове, а потом по заду, приговаривая: "Не водись! Не водись с киргизками!.. Говорил тебе: не водись!.. Род не позорь!... Чуть отца без сына не оставил!.. Ушли бы стада в чужие руки... Мало тебе смерти старшего брата?.. Мало?" И пусть выскажется, выкричится, пусть изломает об Исламбека посох свой. Зато потом, успокоясь, молча сумеет выслушать его просьбу...

Пусть пошлет отец сватов к киргизскому манапу Исе, отцу прекрасной Алмы, без которой и раньше-то нельзя было жить Исламбеку, а теперь уж стало и вовсе невозможно...

- А кто дал вам камчу? - внезапно спросил отец у русского. - Неужели сами нашли? Никто там до вас не заметил камчи?

- Зачем сами? - ответил младший. - Нам ее Селихов дал.

Старик бросил на сына такой взгляд, что Исламбек навеки запомнил это русское имя.

"Селихов, - повторял он, пока шел разговор за каурдаком. - Селихов, - твердил после того, как каурдак был съеден, и вновь был подан чай. - Селихов, - запоминал он, улыбаясь русским при прощании, - Се... ли... хов", - шептал, глядя скачущим всадникам вслед.

Отец резко обернулся к Исламбеку, но не огрел сына палкой и даже не замахнулся ею, а просто уставил в джигита свой жесткий взгляд и сказал:

- Я знаю, что не ты убил русского в арбе. Я сумел объяснить это и сыновьям убитого. Но у меня нет таких денег и стольких баранов, чтобы объяснить это русскому закону и русскому адвокату. Не хочу на старости лет оставаться нищим. Бить тебя надо по-старому: палками да по голым пяткам. Но сейчас недосуг. Надо срочно готовить для тебя оправдание перед русским судом. Сейчас же садись на коня и поезжай к манапу Исе. Костьми ляг, умри в его юрте, но добейся согласия. Получишь согласие - сообщи об этом всем, кого встретишь на дороге. Сделай так, чтобы узун-кулак[34] долетел до меня раньше твоего возвращения.

- Спасибо, ата! - воскликнул восхищенно Исламбек, и рухнул отцу в ноги.

- Поезжай! - повелел. - Обычаи предков нарушаю ради тебя. Женись на своей киргизке, но... - помолчал, и добавил уже грозно, - второй женой возьмешь жену своего покойного брата... Акботу.

- Да будет так... - услышал Исламбек тихий голос матери и, оглянувшись, увидел улыбку на ее заплаканном лице.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Я часто думаю: а стоило ли вообще заводить эту канитель с социальными преобразованиями в России? Ну, ладно, евреи перешагнули черту оседлости, грузины не платят налоги в казну, поляки и финны стали самостоятельными. Еще молдаване какие-то появились. А при чем тут государство рабочих и крестьян?

Вот про Индию в газетах пишут: национально-освободительное движение против английских колонизаторов. А у нас - это бандитские отряды басмачей..

Тот же Исламбек Жумабаев, например, сейчас курбаши, то есть командир такого отряда. Банда его базируется в Чаткальской долине. Она теперь принадлежит Киргизии. Очень удобно. Долина километров двести длинной, да еще с ущельями. Попасть в нее можно только через перевалы в четыре тысячи метров над уровнем моря. А там снег лежит по восемь месяцев подряд. Киргизский НКВД если пошлет туда карательный отряд, то ему от Фрунзе до ближайшего перевала недели полторы ходу. Пока дойдут - весь Тянь-Шань уж знает о карательной экспедиции. Исламбек спрячется в соседней щели, а джигиты его по аулам разойдутся. Неделю-другую чекисты погуляют по Чаткалу, провизию повыедут - и по домам. А Исламбек банду свою опять соберет - и то по Намангану ударит, то по Аулие-Ате.

Тут уж казахстанское НКВД собирает ЧОН. Или из Ташкента посылают какой-нибудь там полк Миршарапова. Идут красноармейцы весело, со строевой песней, с лихим посвистом. Если в засаду на перевалах не попадут, то до Жаны-Базара через те же дней десять-двенадцать доберутся.

Там советская власть сидит - сын Исламбека, внук киргизского манапа Исатая и казахского бая Жумабая, но с фамилией совсем другой - Султанов. Грамотный человек, отрекся от отца, вступил в партию. Красных конников встречает, как родных, кормит, по юртам расквартировывает. Попьют чекисты да чоновцы бузы и кумыса, попоют песни, да опять по домам.

Потому как ленинская национальная политика только на бумаге красива и хороша. В жизни ее всяк по-своему переписывает, переламывая под себя. В отчетах в Москву Узбекского НКВД особо отмечается, что на Наманган напали басмачи из Киргизии. Казахи вторят им в случае нападения басмачей на Аулие-Ату. В Киргизском НКВД пишут, что банда Исламбека Жумабаева базируется на территориях, прилегающих к Узбекистану и Казахстану. И все единодушно поддерживают друг друга в заявлениях, что силами НКВД, ЧОН-а и милиции бандформирование в районе Чаткальской долины будет вскоре полностью уничтожено.

Наличие явного врага позволяет карательным органам всех трех республик создавать видимость активной деятельности, получать жалованье и дополнительные пайки, ездить друг к другу в командировки для консолидации совместных действий, а в дни пиршественных возлияний, в дни праздничных торжеств обмениваться почетными грамотами, в дни юбилеев получать награды.

Помнится, не то в двадцатом, не то в двадцать первом году на Курдае сильно уж буянили дунгане. Небольшая нация, прибыли к нам лет так семьдесят назад из Китая, хорошие овощеводы, но до того дружные, так крепко друг за друга держатся, что если уж возненавидят кого, то врагу их лучше сразу шею в петлю сунуть.

Чего уж дунгане не поделили с местной властью, не помню, только все разом подались в басмачи: и старики, и дети, и женщины даже. Оружие дедовское из земли выкопали и пошли палить по партийцам, как по кекликам. В неделю из ближайших населенных пунктов членов партии в живых только те и остались, что в Пишкекской крепости попрятались.

В Москву слезные телеграммы полетели, в Верном отряд ликвидации дунганского басмачества формировать начали. Такой поднялся тарарам из-за этих дунган - не приведи Господи! А тут еще Москва стала налаживать международные контакты с Англией да готовиться к Генуэзской конференции. Совнаркому это национально-освободительное движение дунган было совсем ни к чему. Тем более, что дунган этих царь от китайцев спас. Получается, что Николка - интернационалист, а Ленин - шовинист"

Вот тогда-то Владимир Ильич и показал, что он умнее и всего ЦК, и всех демократов западных вместе взятых. Прислал он из Ташкента на Курдай узбекский национальный полк под командованием Миршарапова. Три дня резали узбеки дунган, кишки детей по веткам развешивали. А на четвертый пришли к Миршарапову дунганские старики с поклонами и с подарками. Коня с золотой сбруей подарили. В тот же день сформировали дунганский полк красных конников из тех же самых молодцов, что еще вчера советских партработников резали, присягу советской власти от них приняли и назвали отрядом национальной самообороны.

Два месяца выплачивали дунганам жалование, приучали к армейским порядкам, а потом послали дунганский полк под командованием Масанчина уже в Узбекистан, бить басмачей Ферганской долины. Ух, и полютовали в Узбекистане дунгане, рассказывают! Припомнили, как им узбеки любовь к советской власти прививали. Вот когда и было истинное "триумфальное шествие советской власти"!

Этой весной и Масанчина, и Миршарапова к стенке поставили. И что интересно, ход процесса над изменником Родины, подлым наймитом империализма Масанчином печатали в узбекской прессе, а у нас в Казахстане все больше писали про агента английской разведки, врага народа Миршарапова. Народы были в восторге! Дунгане от радости засеяли поля свои на два дня раньше срока. В узбекских домах, говорят, появились портреты Сталина и железного наркома Ежова.

Но что-то я увлекся воспоминаниями. Сегодняшнее - сегодняшним, а история наша двадцатипятилетней давности затормозилась - и потому важнее выслушать еще одного свидетеля, оказавшегося волею случая вмешанной в эту историю..."

Две долины - Джувалинская и Таласская - обсуждали случай с нападением на почтовую карету. И степные, и горнокаменные киргизы[35] считали, что сыновья убитого ищут кровника, хотят сами отомстить за отца. О всех передвижениях Савелия и Миньки было известно в каждой юрте. Русские же переселенцы поговаривали о том, что на окраине Империи надежды на закон мало, младшим Мершиевым надо самим найти убийц. Всех умилила история их примирения с аксакалом Жумабаем, рассердила неудача с провалом второй версии - версии о том, что ограбление и убийство совершил известный на всю степь барантчи (похититель овец) Ахантай Уразымбеков. Как оказалось, тот был убит за день до происшествия в урочище Уюк сторожами какого-то бет-пак-далинского[36] бая.

Братья Мершиевы стали самыми популярными людьми в степи.

Вановские бабы по грудь повываливались из окон, дабы увидеть мерно покачивающихся в седлах братьев. Досужие языки спешили обсудить и фигуры парней, и их возраст, и посадку, и даже то, что внимания на сельчан они не обращают, а едут спокойно, переговариваясь между собой. Совершенно открыто проследовали они мимо старосты, мимо почтово-телеграфной станции и свернули к воротам одного из кирпичной кладки домов, построенных по приказу волостного специально для учителей. Постучали в крашенные доски ставней рукоятками камчей.

Створка распахнулась, и голос из дома пригласил их въехать во двор.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Как ни странно, а и посейчас в тот доме в Вановке живут учителя. Три семьи. Только раньше на весь двор была одна калитка с тремя дверями в торце стены, а теперь калиток три, заборов три и двора три. Люди смеются: крестьян большевики в колхоз собрали, а учителя каждый сам по себе живут.

В этом есть великий смысл все-таки... Нельзя интеллигенции объединяться. Крестьяне да рабочие вместе - толпа, ею управлять просто. А единая интеллигенция - это сила. Она любую власть под себя подомнет. Владимир Ильич знал об этом, потому и шельмовал грамотных людей на каждом шагу: гнилая интеллигенция, прислужница буржуазии.

Нет, прав председатель Вановского сельсовета, выделивший материал на заборы для учителей. А еще лучше бы было, если б они и колючую проволоку поверх протянули. Нержавеющую..."

Приезд Савелия с братом был для учительницы некстати.

Сутки назад ее посетил (тайком, ночью) человек, встречи с которым она ждала все эти долгие четыре года ссылки. Человек назвал ей старый, известный ей по свободной еще жизни, пароль, сказал, что представляет партию эсеров, сам является известным в Европе бомбистом, скрывается от полиции под псевдонимом "Папаша", и после недолгого разговора предложил ей сотрудничество в организации покушения на ташкентского генерал-губернатора Куропаткина. "Генерал, - сказал бомбист, - виноват в смерти многих тысяч русских воинов во славной крепости Порт-Артур".

Она с радостью согласилась. Тут же предложила использовать свою квартиру в качестве места, где можно складировать взрывчатые вещества и изготовлять необходимые для акции бомбы.

Договор закрепили распитием хранимой учительницей еще с Рождества бутылки мадеры и тихим пением "Марсельезы". Под утро бомбист исчез, а она, упав на кровать, плакала от счастья и осознания себя полезной, необходимой революции и тем людям, что были для нее кумирами с малых лет...

Она вспоминала свои ранние детские годы, когда впервые услышала о кровавой, но справедливой деятельности партии "Черный передел". Как восхищала ее отчаянность молодых людей, решивших совершить возмездие над существами, несущими странно-отвратительное имя "царские сатрапы"! Поражало то, как проводили они свои "акции": бросали бомбы или стреляли в сатрапа, а потом спокойно ждали прибытия полиции на место происшествия, дабы заявить, что они представляют партию, члены которой судили вот этого лежащего в крови человека и вынесли ему смертный приговор.

Взрослые вслух и подолгу обсуждали правомерность подобных поступков революционеров, поражались их стойкости в тюрьмах, на судебных процессах и тому, как они, не дрогнув, выслушивали один и тот же ужасный приговор: смертная казнь через повешение.

С тех самых пор люди эти были для нее кумирами, живой легендой, героями, рядом с которыми ей хотелось и жить, и умереть. До ссылки в эту азиатскую глухомань встретиться с ними ей не пришлось. Может виной тому то, что говорила она о своих убеждениях чересчур уж часто и громко, ища внимания к себе революционеров, а привлекла охранку?

И вдруг, когда герои-боевики нашли ее, наконец, в дом заявились люди, само появление которых может заставить революционеров прекратить с ней всякие отношения.

Братья же раздражения в ее осе не заметили. Они въехали в ворота, спрыгнули с коней, использовали перила веранды в качестве коновязи, вошли в дом.

- Можно мы поспим у вас? - спросил Савелий с порога.- Устали с дороги.

- Но прежде, - предложила она, разыгрывая роль гостеприимной хозяйки, - испейте хотя бы чаю.

Свою любовь к чаепитиям она объясняла московским происхождением матери - дочери купца второй гильдии, державшего два трактира в Рогожской заставе. Про себя она считала, что когда-нибудь сможет доказать настоящим революционерам, что эти самые чаепития - самая удобная ширма для проведения нелегальных собраний. Ведь о чем только не говорят за столом, когда посреди него пыхтит облепленный медалями самовар, льется кипяток в расписные китайские чашки, а гости, разлив чай по блюдечкам, дуют и с прихлебом пьют, откусывая сахар по маленькому кусочку. Ни одна охранка не придерется.

И теперь сновала она по дому, суетилась, хваталась то за топор, чтобы лучины наколоть, то за ведро, чтобы сходить к колодцу, то за край стола, желая вытащить его из горницы во двор, под сень отцветшей яблони. И хотя от работы этой гости ее оттирали, сами делали все споро, вдруг почувствовала себя усталой.

Ушла в дом, стала доставать из комода чашки и сахар, подумала:

"Вот и все... Кончилась моя революционная деятельность. Буду, как мама, следить за чистотой и порядком в доме, по вечерам грызть семечки на скамейке и медленно увядать, ожидая смерти, которая принесет, наконец, избавление от всей этой заданности и тоски".

Разбила чашку - и сразу успокоилась - к счастью, стало быть..

Чай пили не спеша, закусывая огромными кусками хлеба, обильно политыми медом, который благодаря щедрости все того же Савелия имелся в доме в изобилии. Хозяйка извинилась за свою незапасливость и пообещала к обеду сварить настоящий малоросский борщ - кушанье, приготовлению которого научили ее хохлы-переселенцы. Гости согласно кивали и, судя по всему, уезжать не спешили.

Что это - сватовство? Не должно. Ведь и недели не прошло со дня гибели их отца. Никакая мораль, тем паче крестьянская, не позволит так надругаться над памятью родителя. Тогда, быть может, это лишь предварительное знакомство с возможной родственницей? А где уговор с нею? Даже киргизы, когда воруют своих невест, чтобы не платить за них калыма, прежде договариваются с похищаемой. Рассказывают, например, что сын бая Жумабая Исламбек съездил на Чаткал к старому Исе и попросил руку его дочери Алмы. Получил отказ - и лишь тогда послал джигитов украсть для него невесту. Вся степь гудит от этой новости: казах украл киргизку! Степные и горнокаменные киргизы породнились!

Жумабай прилюдно отстегал сына плеткой, но девушку в семью принял и объявил роду, что свадебный той назначает на ближайшую пятницу, а старому Исе послал трех верблюдов, пятьдесят коней и две отары овец - калым[37]. по-ихнему.

- Молодец Жумабай, - сказала учительница братьям. - Сумел перешагнуть через традиции и пережитки. Вот она - первая ласточка новых отношений в степи.

Братья переглянулись и промолчали. А ей стало вдруг неловко за свои слова.

- Вы вот человек грамотный, - неожиданно сменил тему разговора Савелий. - Детишек в школе учите. Собственную библиотеку имеете. А скажите мне, почему люди убивают друг друга? Мы ж ведь и так живем недолго, больше мучаемся, чем живем - то там заплата, то там прореха, - только и делаем, что чиним их, живем надеждой, что хоть сегодня и мучаемся, а уж завтра заживем, наконец, отыграемся за все прошлые тяготы... А завтра так и не приходит.

- "Быть или не быть, - процитировала она задумчивым голосом, - вот в чем вопрос. Что выше: сносить в душе с нетерпением удары пращей и стрел судьбы жестокой или, вооружившись против моря бедствий, борьбой покончить с ней?"[38]

Прислушавшийся было к ее словам Михаил разочарованно протянул:

Учительница смутилась. Она вдруг представила себя на месте братьев Мершиевых - с их болью и разочарованием - и поняла, насколько ее декламация выглядела сейчас нелепой.

- Вы ко мне пришли за советом? - решила она исправить положение. - Чем могу помочь?

Михаил бросил на Савелия уничтожающий взгляд.

"А Миша-то не желает просить совета у женщины, - поняла она. - Вот старший будет поумней". И попала я, кажется, в точку.

Савелий рассказал учительнице о событиях последних дней: о том, как городовой Селихов сообщил ему о деталях убийства отца, о камче, отданной братьям в качестве доказательства вины Исламбека, о разговоре с Жумабаем, в котором выяснилось, что молодой степной киргиз влюбился в горнокаменную киргизку и камчу потерял по дороге с тайного свидания. И о том рассказал, что не мила братьям планида мстителей, ибо нет горше ощущения, чем необходимость постоянно подозревать всех, думать о людях гнусно, видеть мерзавца чуть ли не в каждом встречном.

- Неужели городовой обманул нас? - в раздумчивости закончил исповедь Савелий. - Ведь не встрянь я в его разговор на похоронах, ни за что не стал бы искать убийцу таким образом.

- А как бы ты поступил? - спросила учительница.

Савелий ответил не сразу. Казалось, он даже не услышал вопроса и просто продолжал сидеть занятый мыслями. Но вдруг он резко повернул лицо в сторону учительницы и, глядя ей прямо в глаза, стал отвечать именно на ее вопрос:

- Как? - повторил он. - Не знаю, как полагается, я ведь не сыщик - так, кажется, это называется? - (учительница кивнула). - Я ведь просто, по-мужичьи, рассуждаю. На злодейское дело не всякий пойдет, а тот, кто деньги любит, о них больше, чем о спасении души, печется. Вы улыбаетесь, я ведь не о вас говорю - знаю, что в Бога вы не веруете, да и сам я в нем сомневаюсь - я о людях вообще говорю, о россиянах, о тех, кто в подозрении у меня должен быть. Один в Бога верит, второй в Аллаха, а рассуждения у обоих одинаковые: не укради да не убий, если ты не воин и не на защите Отечества. Кто грех на душу возьмет? Кто посмеет через смерть человечью переступить? - выдержал паузу, словно дал учительнице возможность ответить на вопрос. - Человек военный - раз, человек торговый - два, человек богатый - три.

- Потому что богатый не сам работает, а на него работают. Его дело - думать, руководить, а если с его делом случится неудача - он в одночасье становится бедным. А он как жить привык? Как мы с тобой? Вставать с петухами и до темноты спины не разгибать? Нет. Ему нужны богатый дом, прислуга, кони на выезд, экипаж, драгоценности для жены. Если к такой жизни человек привык, то при разорении он на все пойдет, чтобы вернуть богатство.

Учительница слушала Савелия и удивлялась логике его рассуждений. Ничего близкого в книгах, которые она давала чахоточному крестьянину, не было, и быть не могло. Значит, сам додумался. Это не могло не удивить ее и не восхитить.

- А если это просто авантюрист? - спросила она неожиданно даже для самой себя.

- Авантюрист, - повторила она неизвестное слово.

- Нет, - ответил он, - Такого не знаю. Даже слова не знаю.

Она улыбнулась. Объяснять новое слово, поняла она, столь же бессмысленно, как и корить саму себя за вырвавшееся желание блеснуть собственной образованностью.

- Ничего... - сказала она. - Это я так... Извините.

Ее извинили. Об этом сказал и согласный блеск в глазах Савелия, и протянутая к ней рука с пустой чашкой.

- И военные, и купцы, и богатеи живут в городе, - продолжил Савелий, когда чашка с чаем вернулась к нему. - Значит, надо искать в Аулие-Ате, Черняеве и Ташкенте.

- И в Пишкеке, - согласился Савелий. - Надо искать человека, который разбогател внезапно, только что. Или того, кто разорился и опять разбогател. Среди купцов, военных и заводчиков.

- Ух-ты! - восхитился тут Минька. - Ты это когда придумал?

"Интересно, любит он меня? - подумала учительница, и сама себе ответила. - Любит, конечно. Два месяца подряд приезжает, старается умно разговаривать. Смешно смотреть, как пыжится".

- Некогда было ему... - проворчал Минька. - Носишься тут, как голодный волк, по степи, а ему некогда... - и замолк, вспомнив, что это он торопил брата искать то Исламбека, то разбойника Ахантая, то предлагал произвести обыск во всех юртах кочевников, пасущих скот в окрестностях перевала Куюк. "Киргизы это сделали, - утверждал Минока тогда. - Инородцы".

- Селихов вас специально по ложному пути направил, - сказала она. - Если бы не его рассказ и не камча, вы бы уже четыре дня назад были в городе.

- Точно! - взревел Минька. - Селихова работа, - вскочил из-за стола и забегал по комнате. - Ведь чувствовал же! Чувствовал! Врет он! Больно складно получается у него, а полиция его вроде и не понимает, - остановился, осененный догадкой. - Понял! Это Селихов убил отца! Он там был, и он убил!

Подавленный активностью брата Савелий молчал.

- Вы, Миша, считаете, что Селихов - сообщник грабителей? - спросила учительница. - Я думаю, что вы ошибаетесь... Такое предположение слишком поверхностно. Именно об этом и должен был подумать следователь в первую очередь. Подумать - и проверить. Проверить - и уж после этого доверить сопровождение трупа... простите.

- А если следователь с ним заодно? - не унимался Минька, не обратив внимания на бестактность учительницы.

- Если рассуждать таким образом, - улыбнулась она, почувствовав облегчение, - то мы и самого генерал-губернатора начнем подозревать. А он, хоть и сатрап, но человек благородный. Давайте рассуждать здраво. Как ваш брат, например. Искать надо убийцу либо в Ташкенте, либо в Аулие-Ате.

- Лишь в этих городах имеется бездонный рынок и товарооборот, способный переварить такую сумму денег. Самые большие рынки в Туркестане в этих городах - это раз. Активно развивающаяся промышленность - это два. Огромное количество паломников - это три. Паломники - это очень важно. Если номера кредитных билетов зарегистрированы в банке, то полиции легко вычислить то место, где они обращаются и где, стало быть, находится преступник. Паломники же в течение короткого времени сумеют разнести деньги по свету, а главное - никто никогда не рискнет целеустремленно обыскивать их, ибо фанатиков боятся все.

- Умно, - согласился Савелий. - В Черняеве и в Пишкеке святых мест нет, в Туркестане есть мавзолей Ходжы Ясеви, но нет богатых купцов да промышленников, - и обернулся к Михаилу. - Едем в Аулие-Ату?

Судя по вздоху, коим сопроводил он свой ответ, его мужская гордость оказалась сильно задетой.

Учительница поняла это, решила было промолчать, но не сдержалась:

- В город. Говорят, там прекрасный древний мавзолей, чуть ли не тысячу лет стоит.

- Перестроили, - покачал головой Савелий. - Старый разворотили, а на новый и смотреть не стоит.

Интересно, любит ее этот тихоня? Небось, во снах видит ее и нагой, а в присутствии брата и в лицо глянуть не смеет. Такие вот молчуны всегда до поры, до времени тихие: сидят, думу свою перемалывают, а как перемелют - так подходят, облапливают, и никуда уж не денешься.

- Вы - барышня, - перебил ее мысли Минька. - Вам с нами нельзя. Вановка - не город, а село, здесь приличий требуют. Захотели съездить в город - сами поезжайте или с родственниками. Чтобы, значит, все видели, что серьезный вы человек, детишек вам доверять можно.

- А если нет родственников? - улыбнулась учительница.

- Тогда ехать надо с человеком казенным, будто по делу. Так что, барышня, вы меня извините, но взять вас нам никак нельзя.

- А вы, Савелий, как думаете? - с лукавинкой в голосе спросила она. - Пригожусь я вам в Аулие-Ате?

Савелий отвернулся куда-то в угол и ответил:

- Пригодитесь. У мужиков свой круг разговоров, а у баб... извиняюсь, женщин, свой. Вы в городе сможете побыстрее нас все вызнать.

- Тогда я еду, - рассмеялась учительница, вскочила из-за стола и радостно захлопала в ладоши. - Еду! Еду! И никаких возражений. Я вам нужна - и это главное! - закружилась по двору, - Еду в Аулие-Ату!.. Я вам нужна! - запела было, но почти тотчас остановилась и произнесла капризно-приказным голосом. - А теперь я должна собраться. Мы ведь выезжаем немедленно? - звонко рассмеялась и убежала в дом.

- Послушай, братка, - сказал Минька, - ты должен ее отговорить. Это наше дело. Нашей семьи.

- Она и есть наша семья, - ответил Савелий. - Она - невеста мне.

- Невеста? - вытаращился на него брат, - Да ты что удумал? Кто поверит? Отца неделю как похоронили!.. Ведь через пол-уезда ее нам везти!.. Опозорим.

- Ой, братка-а-а!... - растерянно протянул Минька.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Поступки женщин понять трудно. Вот тут, например.. Не реши учительница помочь братьям Мершиевым, промотались бы они без толку по Аулие-Ате и Ташкенту, да и вернулись бы домой несолоно хлебавши. Ибо ума им Бог дал достаточно только для дела их крестьянского, а не для того, чтобы с профессионалами в следственном деле тягаться.

И она бы спокойно занялась бы изготовлением своей бомбы на беду себе или на счастье - тут не поймешь. Повесили бы ее потом... Или куда-нибудь в Сибирь сослали. Попала бы в какой-нибудь там Туруханский край, с Джугашвили бы познакомилась. Глядишь - сейчас сама бы кого расстреливала.

"Любит-не любит". Понос словесный, а гляди - жизнь перевернулась.

Я вот в молодости тоже по Герте Икес с ума сходил. Она из Александрополя, нынешнего Ленинополя, приезжала в гости к нам. Какая-то дальняя родственница была. Дом за нее давали, двадцать десятин земли, пару коров с быком, двух телок, отару овец, вола и коней.

Из-за коней родители наши и не сговорились. Ни одного жеребца в приданное за Гертой не дали, ни одной кобылы. Только коней кастрированных. Три штуки. Отец сильно осерчал.

- Вы, - сказал, - католики всегда стараетесь лютеранина обдурить!

Слово-за слово, разругались вконец, хоть и родственники.

Я потом раз пять в Алекесандрополь будто бы к родичам в гости ездил, а на деле, чтобы на Герту поглазеть. Остановлюсь у лютеранской родни, а вечером через забор - и к ней. Поворкуем часок - я опять через плетень. В последний раз уж она попросила, чтобы мой отец опять заслал к ней сватов. Я согласился, но с отцом говорить все не спешил.

А месяц спустя, узнал, что Герта вышла замуж. За баптиста.

Прав был отец. Католики готовы хоть кому своих дочерей столкнуть. Лишь бы с рук долой... В тридцатом, когда всех раскулачивали, приезжал ко мне сын Герты. За помощью. Вы, дядя Готлиб, говорит, нам хоть и дальний, а родственник, в прокуратуре служите, помогите: кулаками нас объявили, того и гляди, раскулачат да сошлют. А я ему:

- Не могу. Это раньше ваш Александрополь был в Горной волости Аулие-Атинского уезда, а теперь вы - в Таласском районе Киргизской ССР. Другая республика. Не власть я вам.

Мда-а... так и сослали их куда-то под Омск. Или под Томск...

Согласись тогда отец на те три коня, был бы в Сибири я, а не баптист. Он после революции развернулся: собственную паровую молотилку заимел, мельницу построил. Половину Ленинополя в свою веру перевел - из менонитов да католиков в баптисты человек сто перешли.

А я на русской женился. Хорошая женщина. Ни в чем не перечит. И в доме чистота - как у настоящей немки."

На углу улиц Кауфмановской и Грозненской внутри столпившихся полукольцом зевак лежал Селихов. У ног и головы полицейского стояло по городовому. Зеваки обсуждали происшествие, объясняя все новым и новым любопытным, что здесь, прямо на улице, кто-то и зачем-то убил того самого Селихова, что в прошлом году упустил конокрада Мустафу, а в этом ездил в Джувалу вместе с трупом убитого разбойниками почтового чиновника. Под старой корявой алычей у арыка стояла пустая коляска исправника. Кучер мочил в арыке тряпку, слегка отжимал ее и с отрешенным выражением лица стирал со ступиц колес пыль.

Следователь пробился сквозь толпу, чувствуя, как мнется и пачкается белый костюм его о грязные порты, рубахи, а порой и голые тела простонародья.

Селихов лежал на спине, разбросав руки, повернув голову на бок. Глаза закрыты. И если бы не лужа крови под этой головой и не темное пятно в пыли возле уха, можно было подумать, что полицейский изрядно напился, не дошел до дома и прилег отдохнуть прямо посреди дороги. Кровь уже загустела, гладкой корочкой выступила из-под пыли, и по ней деловито сновали вездесущие мухи.

Интересно, как быстро свертывается она в эдакую жару?

- Свидетели есть? - спросил следователь, входя в середину круга. - Кто видел, как произошло убийство? - а сам при этом подумал: "Или несчастный случай."

- Ишь-ты, - донеслось из глубины толпы. - Кто видел... Кто смотрел - тот и видел, а кто видел, тот и не скажет.

- И то правда, - поддержал второй голос. - Кабы человека убили, а то городового.

- Кто сказал? - взвился один из охраняющих труп городовых, и полез, придерживая одной рукой у бока саблю, другой размахивая перед собой, сквозь толпу.

Люди похахакивали, прятали руки за спины, но плечами идти ему мешали, переговаривались:

- Их - не тронь, а им тебя - можно... Все им: и сабля им, и деньги им, а нам и слова сказать нельзя...

Такие вот они - аулиеатинцы, со всей России ссыльные да беженцы. Шалый народ, озорной. Отрадно им видеть труп человека, одетого в серо-голубую форму. Каждому, должно быть, памятны встречи с такими вот обладателями сабли-селедки, у многих за спиной и суд, и кандалы, и тюрьма... Лица большинства зевак российские, не азиатские, в глазах нет испуга, типичного для обывателя, не видевшего крови со времени давешних детских драк.

- Свидетели останьтесь, - возразил следователь. - Остальные - по домам. Через две минуты начну переписывать оставшихся.

Толпа стала рассыпаться, ворчливо переговариваясь и оглядываясь на стражей порядка.

Осталась лишь невзрачного вида старушка с белым застиранном платочке на голове и с корзинкой в руках, покрытой такой же тряпицей. Откуда, интересно, в азиатском городе такие типично русские туески?

- А вы, бабушка, что стоите? - спросил следователь. - Здесь ничего нет. Вы идите, идите.

- Как это - идите? - ответила та неожиданно грубым, почти что мужским голосом. - Я ж эта... как это по-вашему? Свидетель.

- Вы видели, как это произошло? - почему-то удивился следователь.

- Видела. Он - городовой то есть - выскочил на дорогу, стал, значит, коляску останавливать. А оттуда рука высунулась - и ударила его. В темя. Городовой упал, а коляска укатила. Все.

- Обыкновенная коляска. Извозчиковая. Только верх закрыт. В такую-то жару...

- Хорошо, бабушка, - сказал следователь, доставая из кармана записную книжку. - Как ваша фамилия?

- Беспалова я. Мария Андреевна. Живу на Караибской.

Следователь удовлетворенно хмыкнул, и записал все данные в книжку.

- Вот что, Мария Андреевна, - сказал. - Если завтра к вам придет городовой, вы не пугайтесь, пожалуйста. И соседям скажите, что мы вас приглашаем. Как свидетельницу, не для ареста. Договорились?

- Таскать будете? По присутственным местам? - спросила старушка. - Таскайте. Я привычная. Пятым годом по каким только кабинетам не ходила. Внук Ванька, бывало, как только к большому дому подойдем - сразу засыпает. Привычка у него такая стала: очереди-то в присутствиях долгие, народ все угрюмый, заботами отяжелен - дитю не порезвишься...

- Хорошо, бабуся, идите, - оборвал воспоминания Марии Андреевны следователь. - Мне работать надо.

- И то правильно, - согласилась старушка. - Пойду, пожалуй. А то творог скиснет.

Аккуратно переложила туесок из одной руки в другую, пошла было прочь, но через пару шагов остановилась, обернулась.

- Слышь, милок! - окликнула наклонившегося было к трупу следователя. - Ты не забудь: крытая пролетка была. Крытая. И извозчик был городской. С номером.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

".Внучок Марии Андреевны, что засыпал в присутственных местах в 1905 году, погиб в 1919-ом. Сейчас у школы имени Н.К. Крупской под пирамидкой лежит его прах. Вместе с прахом четырех других красных разведчиков. Пирамидка деревянная, обветшала. Обещают ее к каждому Великому Октябрю заменить. Может, в этом заменят - к двадцатилетию революции, значит.

Странная история с их смертью, надо сказать[39]. Надо бы как-то на досуге над ней помараковать. Для чего-то гибли эти пять человек. Не для того же, чтобы сейчас пионеры перед ветхим памятником ручку ко лбу вздергивали. Вот отпуск получу, не поеду никуда, проведу расследование. Для души."

Теперь можно, аккуратно уперши кончики пальцев в темя и в подбородок мертвеца, развернуть его голову и рассмотреть рану. Пыль, смешавшись с кровью, превратила левую часть лица Селихова в грязно-коричневую маску, из-под которой зрелым красным яблоком выпирал глаз. Было ясно, что смерть городового произошла от удара твердым предметом в висок. Интересно, знают ли в этой глуши о существовании кастета?

- Ну-с, молодой человек, как дела? - услышал он сакраментальную фразу над своей головой.

И слова, и интонация походили, как дивизия выстроенных в каре солдат, на те тысячи "Ну-с, молодой человек, как дела?, слышанные им и в гимназии, и в Университете, и во всех административных учреждениях России, куда его забрасывала судьба, потому видимости добродушного интереса, слышимого в голосе исправника, пристав не поверил, а даже внутренне подобрался, чувствуя, как напряглись мышцы шеи и пресса.

- Удар в висок, - ответил он, возвращая голову убитого на место. - Смерть, по-видимому, наступила мгновенно.

Следователь пересказал показания Беспаловой и заключил:

- Если следовать логике ее рассказа, то Селихова убил по какой-то случайности какой-то подвыпивший бедокур. Ударил из пролетки на ходу, сбил с ног, и даже не подумал, что при падении тот может удариться виском о камень.

- Разумно, - согласился исправник. - А что вызывает у вас сомнения?

- Позвольте с ответом не спешить. Я должен хорошенько подумать.

- Извольте, - согласился исправник, и вновь достал из кармана свой знаменитый на весь уезд платок, вытер текущий непрерывными струями пот. - Я могу подождать... - сделал паузу. - Два часа.

- Два часа - не срок, - возразил следователь, - Разрешите ответить вам завтра.

Его, что называется, понесло: еще несколько секунд назад он не только не знал с чего начать расследование, но даже помыслить не мог, кого вообще стоит подозревать. А тут сразу и окончательно стала понятна вся придуманная кем-то за его спиной комбинация. Версия, что промелькнула в его голове, еще требовала осмысления, внимательного изучения, подбора доказательств, но, как и все открытия, была интуитивно абсолютно ясна: Селихова убили намеренно, с целью сокрытия иного преступления, более важного, а таким может быть только ограбление почтовой кареты. Так что хочет того господин исправник или нет, а, оставляя следователя с трупом Селихова наедине, чтобы возложить на него обязанность вести это дело, прибывший сюда ранее пристава исправник невольно позволил ему заниматься делом по ограблению почтовой кареты.

- Завтра к вечеру, господин исправник, я надеюсь получить факты, проливающие свет на это происшествие, - закончил следователь голосом холодным и размеренным.

- Что ж... - вздохнул толстяк, отдуваясь и прижимая к загривку промокший насквозь платок. - Завтра, так завтра. Но учтите, я обязан сообщить о случившемся в Ташкент телеграммой сегодня же...

И, уже поворачиваясь всем корпусом к пролетке, спросил:

- Вас подвезти? Ходить по такой жарище - сущее мучение.

- Я останусь, - улыбнулся ему следователь. - Надо распорядиться. Человек все-таки... - кивнул на труп, - .был.

Исправник с видимым усилием обернулся назад.

- Ничего, городовые справятся без вас, - сказал. - Вдове уже сообщено. Сейчас за ним приедут, - глянул в сторону городовых, окликнул одного. - Эй!.. Постой здесь до приезда вдовы. Телегу ей уже выделили. Помоги погрузить. И смотри: посторонних чтобы ни-ни!

- Слушаюсь, господин исправник! - гаркнул тот чуть ли не радостно, щелкнул в усердии каблуками запыленных по щиколотку, но еще недавно начищенных сапог и лихо взбросил ладонь к углу правого глаза. - Не извольте беспокоиться, выше благородие!

Тупая морда его сияла, городовой был счастлив оправдать оказанное доверие.

- Экая скотина, - добродушно проворчал исправник, следуя к экипажу. - Будто не коллега погиб на посту, а собака приблудная. Нехорошо-с... Надо бы похороны попышнее обставить. А то ведь, глядя на нашу полицию, и не подумаешь, что в них душа водится. Речь, пожалуй, скажу о долге, о доблести, о защите порядка. Должен же кто-то поддерживать авторитет этих ублюдков в глазах быдла. Народ со всего города соберем - лавки да базары на пару часов закроем - все сбегутся, как миленькие.

Втискивая свое огромное рыхлое тело в угол коляски, чтобы уступить следователю хотя бы краешек сидения в экипаже, исправник старательно и монотонно клял Селихова, подставившего свое темя под чей-то кастет в такую жару. И это было так не похоже на него, делающего всегда все чрезвычайно обстоятельно, всякое дело отдельно от другого, что не могло не вызвать на лице следователя улыбки: растерялся старикан.

- Я считаю, - продолжил исправник, - что начинать надо с версии "ссыльные". Обыватель наш чтит слуг закона, инородцы страшатся полиции, а уголовники предпочитают полицию подкупать, а не убивать. Остаются, стало быть, только ссыльные. У них и опыт...

- Я подумаю над вашей версией, ваше превосходительство, - кивнул следователь, пряча улыбку.

Лошади тронулись. Шли они неторопливо, разве что не плелись. И это тоже было стилем исправника. Не любил он быстрой езды. "Укачивает, - признавался.- Впадаешь быстро в дрему. А вот ежели едешь медленно, то и мысли высокие". Почему именно высокие, почему не просто мысли, не объяснял.

- Да-а, - протянул исправник.- Похоронами придется заняться мне лично.Самому. Надо уездного начальника пригласить да пару становых поставить в почетный караул. Присутствие государственных лиц придаст значительность как покойнику, так и всему полицейскому ведомству...

Так, до самых ворот полицейского участка, и продолжал он рассуждать, поминутно повторяясь, но не замечая этого, ибо слушать привык только себя, не обращая внимания на ухмылочки подчиненных, ни на тем более на их скучающие взоры.

Коляска слабо покачивалась, медленно продвигаясь по Кауфманской. Редкие прохожие кланялись исправнику, а тот им отвечал даже не кивком головы, а слабым движением век, и все говорил, говорил, говорил, словно стараясь скрыть за навозом слов одному ему известное жемчужное зерно.

Следователь слушал его в пол-уха и размышлял о своем:

"Где был господин исправник, когда я пришел на место преступления? Ни в коляске, ни среди толпы я его не заметил... Приехал он раньше и куда-то зачем-то отошел. Зато появился в самый ответственный момент и увел меня от трупа... И как давно убит Селихов?... Окоченеть городовой еще не успел - шея ворочалась легко. Но как быстро коченеет труп в такую жару? Может, он вообще не коченеет?"

У ворот полицейского участка пристав легко спрыгнул с коляски, успев прежде заверить исправника в том, что завтра к вечеру план расследования будет представлен их благородию. Уже поднимаясь по ступеням, вспомнил вдруг, что за всей этой болтовней он так и забыл спросить мнение начальства о деле по ограблению почтовой кареты. Должен же толстяк успеть прочитать документы, представленные полиции сыном погибшего чиновника. Но спускаться с крыльца и бежать за медленно двигающимся в сторону Пушкинской улицы экипажем показалось ему делом несолидным, и следователь, одновременно и сердясь на себя, и сам перед собою оправдываясь, толкнул дверь участка.

Посетитель с нарисованной на лице жалостливой улыбкой бросился к нему, протягивая сложенный вчетверо листок и бубня что-то с настойчивой жалостью.

Следователь, не расслышав его слов, буркнул нечленораздельное, и пошел вдоль правой стены узкого серого коридора. У двери своего кабинета остановился, достал ключ из кармана, отпер дверь, широко распахнул ее.

Все тот же посетитель, стоя сзади, о чем-то канючил, но следователь к его голосу привычно не прислушивался, а внимательно осматривал кабинет...

Спроси сейчас его: зачем он это делает? И он бы не смог сразу ответить. Следователя опять "понесло", и по причине весьма конкретной - в помещении стоял запах табачного дыма. Сам-то он никогда в жизни не курил, не переносил вони курева и не позволял дымить в своем кабинете никому.

В комнате действительно побывал кто-то посторонний. Все вещи лежали вроде бы и на месте, но в то же время была в их положении заметна какая-то несвойственная следователю особая аккуратность: книги в шкафу стояли плотным строем, папки с бумагами лежали так, что их пухлые обрезы располагались строго параллельно краю стола, даже письменный прибор располагался на столе не так, как всегда - оказался слегка развернутым вправо, - а точно посередине, с ручкой, аккуратно уложенной в канавку, хотя пристав точно помнил, что, уходя в последний раз, он в спешке задел ее рукавом, и ручка вывалилась пером на стол. В сознании пристава в тот момент неаккуратность своя отпечаталась, но возвращать ручку на место он не стал - сказалось возбуждение, охватившее его при сообщении о смерти Селихова.

Что ж, теперь, когда стало ясно. что в его отсутствие кабинет оказался подвергнут обыску, следует сесть за стол и спокойно обдумать события последних дней, явно имеющих непосредственное отношение к убийству Селихова и ограблению почтовой кареты. Но прежде надо избавиться от назойливого посетителя, который все еще продолжал стоять сзади следователя и о чем-то говорить, жарко дыша в затылок.

- Что это у тебя? - спросил. - Дай, - ухватил двумя пальцами кончик протянутого листа, небрежно встряхнул, чтобы тот раскрылся, и на пол двумя радужными бабочками выпорхнули двадцатипятирублевки. - Что это? - только и успел повторить пристав.

Посетитель подобрался всем телом, словно кот перед прыжком, блеснул диким взглядом по стене коридора, быстро нагнулся, поймал одним взмахом обе купюры, и бросился к выходу.

Следователь ни догонять его, ни кричать дежурному не стал. Он быстро пересек свой маленький кабинет и выглянул в окно.

Сквозь пыльное стекло успел увидеть, как мужчина, только что попытавшийся всучить ему взятку, выскочил из двери участка, перебежал улицу и быстро, не оборачиваясь, зашагал вдоль дувала в сторону Пушкинской улицы. Шаг его был пружинистым, голова втянута в плечи, профиль лица неясен. Оставалось только пожалеть, что сразу поленился разглядеть посетителя.

И еще одна деталь: нищего, что вот уже несколько дней сидел в тени дерева перед полицейским участком, на этот раз там не было.

- Непрофессионально работаете, господин следователь, - сказал пристав сам себе вслух. - Непрофессионально, - вернулся к столу, сел за него, положил перед собою чистый лист, макнул ручку в чернильницу, задумался.

Пришло время успокоиться, собраться с мыслями, вспомнить все известные ему факты по двум... нет, по трем все-таки уголовным делам: по делу об ограблении почтовой кареты, по делу о убийстве городового Селихова и по делу о попытке дачи взятки должностному лицу...

Для того, чтобы рассудить правильно, надо суметь под мундирами государственных мужей уезда увидеть их истинную сущность, разглядеть за тем художественным образом, что создают они себе в обществе, то их естество, что позволило в большей части ничтожествам взлететь по служебной лестнице, обойдя людей более даровитых и достойных.

То есть надо забыть о том, например, что должность исправника подразумевает охрану законности, контроль за работой государственных служащих, но знать и понимать, что за сие место люди в канцелярии генерал-губернатора бьются не на жизнь - на смерть, и в схватке этой чин надворного советника дается далеко не самому честному и справедливому человеку...

И если смотреть на все три дела именно с этой точки зрения, если сбросить шоры, радужные очки и черные повязки, которые напяливали на глаза следователя кондуиторы гимназии, инспекторы Университета, недобросовестные, но благонадежные соотечественники, просмотренные цензурой книги, собственный, наконец, житейский здравый смысл, то следует достать из стола бланк и написать ордер на арест... господина исправника.

".Исправника я, повторяю, помню хорошо. С нами, гимназистами, толстяк был всегда любезен. В других городах, рассказывают, полицейские следили за гимназистами особо, а у нас в Аулие-Ате городовые нам, если мы в форме да при фуражках, козыряли, ибо всем полицейским господин исправник внушил, что через несколько лет именно из гимназистов будет состоять чиновничество города, что именно от нас будет зависеть будущее всех этих Селиховых и подобных ему нижних чинов.

Умный был старик. Доживи он до настоящей Советской власти - сталинской, не ленинской, был бы и у нас в почете. И пенсию бы выхлопотали мои однокашники ему приличную. Как жертве царизма. Сейчас ведь действительно куда ни кинь - везде в городе на должностях сидят выпускники нашей первой мужской гимназии. Мало кто уехал из города, все здесь остались.

Вон и Витька Попов. Стал первым секретарем укома партии, а ведь окончил гимназию всего на год раньше меня. Говнюк был откровенный, его одноклассники за человека не почитали. Все подначивал нас создать в городе свою "черную сотню". Ему какой-то родич из России прислал медный значок члена "Союза Михаила-Архангела". Вот Попов, бывало, нацепит значок на грудь - и ну перед девчонками выделываться: "Вот собрался, - говорит, - жидов резать. Да нет желающих устроить этот самый. как его?.. Погром. Да и с жидами у нас жидковато."

Вот это и странно - жидовская власть в стране, а бывшего черносотенца во главе целого уезда поставила. И до сих пор никто из наших не донес на него.

Пришлым про детские закидоны Попова не известно. А нам выдавать его - не с руки. Когда свой на таком месте сидит, тогда и себе жить поспокойнее.

Мне вот паек мой через склад отдела рабочего снабжения железнодорожников дают - прокуратура там приписана. И еще я через ларек укома партии паек получаю. Как участник протеста немцев-колонистов против произвола царского самодержавия. Хороший паек, богатый. Думаю, у господина исправника ежедневный стол был победнее моего. А уж про следственного пристава и говорить не приходится.

А вся заслуга в получении мною этого пайка - Витьки Попова. Где уж он про такой протест немцев в нашем уезде выискал, представления не имею. Должно быть от жены. Она у него - в горпартархиве сидит. Никогда немцы не выступали ни против кого: ни против царя, ни против белых, ни против красных, ни против большевиков. Но ведь откопал этот самый протест, на бюро укома зачитал, список (и меня в нем) обнародовал, а после через горисполком провел решение приравнять нас к жертвам царизма наравне с бывшими ссыльными и политкаторжанами.

Что ж, я - теперь ему про его черносотенство вспомню? Да ни в жисть! А если кто вякнет, то сам такому вякалю рот заткну. А надо будет - и пристрелю, как собаку. Ибо между своими надо быть благодарным. Если не поддерживать друг друга, то вся та мразь, что сейчас между ногами шевелится, заискивает перед нами, тотчас сомнет нас, сожрет вместе с потрохами, даже костей не выплюнет.

Ведь безвинных и несчастных в этом мире нет. Это я, как профессиональный юрист, заявляю. Тех, кого я под вышку сейчас отправляю, мне и не жалко совсем. Не невинные они. Просто повезло мне, а не им...

Турара Рыскулова возьми. И в Туркестанском ЦИКе сидел, и наркомом казахстанским был. На вид - приличный человек. В очках. Старался всегда выглядеть интеллигентно, не похожим на нынешних вождей в полувоенном. Взяли его по доносу о приписках. Мертвых душ больно много завелось в Рыскуловском наркомате. За всех умерших пенсии этот интеллигент получал да прикарманивал.

Ну, дело обычное в наше время: кто на чем сидит, то под себя и гребет. Простили бы наркому. Ну, в крайнем случае, выговор бы партийный вкатили да пожурили на бюро ЦК Компартии Казахстана: нехорошо, мол, старый большевик, а вор...

Ан копнул я дело поглубже - и оказалось, что и не большевик Рыскулов вовсе. Легенда, что он сотворил о себе в 1918-ом, липовая. Не боролся он с царизмом в 1916 году, а скрывался в Кара-Балте у родичей от мобилизации. И бумагу знаменитую на имя генерал-губернатора от имени казахов, не пожелавших идти на рытье окопов, не он писал, а русский ссыльный Калистратов, уехавший после Февральской революции в Россию. И, получается, не по заслугам оказался Рыскулов в ТурЦИКе, в Ташкенте и наркомом в Верном на хлебных должностях.

Вот за то его и расстреляли. Про все заслуги послереволюционные сразу забыли, что работал он во благо советской власти с самого начала ее, сил не жалел, контру искоренял во имя светлого царства социализма, враз забыли. Главное - партию обманул.

А мне грамотку дали, Почетную, от ЦИК республики. Худо-бедно, а повышенная пенсия теперь на старости лет мне обеспечена. Хоть и сижу в занюханной Аулие-Ате на маленькой должностишке, а в конце жизни паек буду иметь цэковский.

Я бы, честно признаться, Рыскулова не наказывал. Да жизнь заставила.

Вызвали меня в Алма-Ату помогать республиканской прокуратуре и НКВД, в общежитие поселили с клопами, к столовке приписали полиграфкомбината - а там комбижиром на километр воняет. Пришлось комнату искать, из своего кармана жилье оплачивать. А сдал мне ее один казак семиреченский. Вот казак тот мне и рассказал, что Рыскулов как-то написал в семиреченской газете, что, по его мнению, инородцев (казахов единокровных ему, узбеков да киргизов) чересчур много расплодилось, что земля их прокормить не может - и задача советской власти, значит, состоит в том, чтобы сократить численность этих самых инородцев.

Я поначалу не поверил. А казак достает газету со статьей Рыскулова и подает мне:

- Читай сам, - говорит. - Где ты еще такого казаха найдешь?

Прочитал я - и понял, что красный нарком казахский - на деле есть верный сатрап. А раз так - то и дорога ему вслед за всей белогвардейской сволочью. В пять дней провел следствие - и заработал Почетную грамоту.

Ее мне уже в Аулие-Ате сам Попов вручал. Руку жал, сказал, что счастлив видеть своего однокашника награжденным столь высоким органом, как ЦИК республики, что под руководством товарища Сталина и ВКП(б) мы пойдем к победе... и так далее, и тому подобное.

А я стоял и думал, что если вдруг по какой-то причине меня возьмут, станут допрашивать и обвинят в тех же грехах, что я обвинил Рыскулова, я тебя, Попов, выдам - и то, что ты черносотенцем в гимназии был, и что мне революционное прошлое приписал. И ты, первый секретарь укома, это знаешь. И потому будешь беречь меня, как я берегу тебя. И потому мы вместе - сила..."

Исправник шел сквозь анфиладу пыльно меблированных комнат и с легким раздражением вспоминал о своем недавнем разговоре со следователем, разговоре, который позволит теперь подчиненному ему чиновнику смотреть на него с усмешкой.

Впрочем, подумал исправник, новый следственный пристав не принадлежит к той категории молодых людей, которые замечают (или, точнее сказать, в состоянии заметить) промахи начальства. Уж очень предупредителен юный юрист, старается во всем показаться начальству только с наилучшей стороны. При знакомстве ножкой шаркал и смотрел в глаза исправника преданно. Сумел два десятка чиновников, присутствовавших на приеме у Мальцева, которых он впервые в жизни увидел, запомнить по имени-отчеству и ни разу не спутаться. А всем дамам умудрился подарить по замысловатому комплименту, ни разу при этом не повторившись. За несколько месяцев, что следственный пристав живет здесь, сумел зарекомендовать себя в обществе душечкой, специалистом по модному в этом сезоне покеру. Все прочат ему высокую должность в Сант-Петербурге при таком уме и распорядительности, но при этом каждый добавляет: "

- Только не женитесь в Аулие-Ате. Засосет - и крышка вам. Жениться вам надобно хотя бы в Ташкенте.

Старые стервы подначивают тщедушного дурачка - а тот и рад: с людьми своего ранга говорит свысока, со старшими по чину старается быть на равной ноге, а простого полицейского умеет не видеть в упор. И ведь не объяснишь нахалу, что прежде надо службу государеву блюсти, а уж потом о чинах заботиться. Заикнись попробуй - все стадо подолов всколыхнется. И петербургским его образованием попрекнут, и о безотцовщине его вспомнят, и даже молодость ему же в заслугу поставят. Как не поскорбеть при этом, что ни одна из уездных вдовушек молодчику покуда не понравилась, не зачастил он к такой на вечерок да на чаек. Эх, если бы!.. Тогда бы монолитное единство юбок, корсетов да чепчиков враз бы рассыпалось, а уж группкам, компанийкам да кружкам можно б стало объяснить, что дело свое следователь знает только по книжкам да по учебникам, а на практике он - полный профан. Ишь как он брезгливо морщился давеча на улице и как держал голову Селихова в пальчиках - будто змею какую трогал или дрянь какую...

Толкнув спрятанную за тяжелыми шторами невысокую, но крепко сбитую дверь, исправник пригнулся и вошел в саманную пристройку, расположенную на задах дома. Пахнуло приятной влажной свежестью. Толстяк задышал свободней, мысли его потекли плавно...

Пристройка эта была его маленькой тайной, о которой в городе не знал никто. Ему казалось, что узнай о ней, чиновный люд станет смеяться за его спиной. И, тем не менее, это было единственное место в Аулие-Ате, где он действительно чувствовал себя спокойно.

... Этот чертов мальчишка-следователь, существованию которого раньше исправник не придавал значения, сумел одним поступком лишь подвести черту под всей жизнью его... Сколько людей в участке, начиная от городовых и кончая ежедневно наезжающими становыми, сидит там, изнывая от безделья. А ведь случилось этому самому Савелию Мершиеву, сыну погибшего почтовика, документы передать не им, а именно этому зануде. Случайность, глупость, но она может обернуться бедой непоправимой. Будь на месте следователя любой другой полицейский чиновник, он бы попросту наорал на Мершиева, забрал бы документы, а самого бы выставил за дверь. Бумаги передал бы исправнику, а сам и читать бы их не стал, через полминуты, быть может, и вовсе забыл о них.

Этот же всезнайка, без сомнения, и выслушал Мершиева, и документы прочитал не один раз, и мнение сформулировал.

И не объяснишься с таким... Мигом побежит с докладом по инстанциям, всему городу растрезвонит, в газеты за помощью обратится!

Впрочем, что без толку заглазно мальчишку хаять? Сам, старый мухомор, не стал слушать объяснений следственного пристава, утащил папку домой, решил там почитать - и начитался на свою голову.

Исправник скинул с пухлых плеч своих китель, покряхтел, словно самому себе напоминая о тяготах прошедшего дня, и решительным шагом двинулся к рабочему столу, стоящему возле небольшого в одно стеклышко оконца.

Здесь все лежало точно так же, как он оставил пару часов назад. Да и ничего не могло измениться, ибо ни домашние, ни прислуга не смели заходить в пристройку. Даже приборку здесь делал исправник сам. Но, тем не менее, он, всякий раз садясь за стол, внимательнейшим образом рассматривал все, что лежало на нем, проверял тайные ниточки на замках да ящичках, которые всякий раз перед уходом приклеивал и привязывал.

И на этот раз никто не трогал ни его бумаг, ни спрятанных внутри стола документов, ни лежащего в тайнике револьвера.

И это внезапно умилило исправника. Любят его, стало быть, в доме, уважают... Дверь вон не заперта, а войти никто не смеет. Будь подобный порядок во всем государстве - воистину величайшей на земле стала бы Российская империя.

Исправник снял со спинки стула китель, покопался в кармашке для часов - и с легким звоном на распахнутую влажную ладонь вывалилась связка маленьких ключиков. Выбрал один и сунул в совсем незаметное среди трещин на неаккуратно побеленной стене отверстие. Дважды повернул ключ и дернул его на себя.

Часть стены сдвинулась ему навстречу, и стало видно, что кладка из нескольких саманных кирпичей намертво прилеплена к спрятанной за ними железной двери. Открылись взгляду внутренности небольшого банковского сейфа с тремя полками и маленьким ящичком внутри. На каждой полке лежало по серой тоненькой папке.

Исправник достал верхнюю, переложил на стол и со все той же медлительной старательностью повторил свои действия в обратном порядке: захлопнул дверь, закрыл замок, вернул связку ключей в кармашек для часов. Затем устроился поудобней в кресле, открыл папку и, упершись локтями в краешек стола, принялся в который раз уж читать:

Имею честь просить Вас, Ваше Превосходительство, прочитать все написанное мною до конца, ибо факты, приведенные здесь, вопиют о беззакониях, что творятся в уезде с ведома его администрации.

Отец мой, Петр Лукич Мершиев, сопровождал почтовую карету с крупной суммой казенных денег. На оную был совершен разбойничий налет, о котором Вашему Высокопревосходительству, должно быть, уже известно из сообщений уездной полиции. Отец мой был убит в перестрелке и, как утверждают сами полицейские, пал геройской смертью. Однако местные власти недостаточно активно занялись расследованием этого преступления..."

Исправник убрал правый локоть со стола и перелистнул страницу. Читать продолжил не сразу, а прежде подумал: оставить локоть или убрать и второй со стола? От дурной этой привычки начали отучивать его еще родители, жена продолжила, но преуспеть в перевоспитании не удалось никому. На людях исправник еще старался следить за тем, как выглядит со стороны, а дома же и локти ставил на стол, и, будучи в раздражении, грыз ногти. Вот и сейчас, читая прошение Мершиева, он с остервенением вгрызся в ноготь вернувшейся на стол руки.

"... Считаю своим долгом сообщить вам, Ваше Высокопревосходительство, что следствие с самого начала избрало бесперспективный путь поиска преступников. Господа судейские чиновники стали без всякой надобности беспокоить простой народ - выходцев, в основном, из Тамбовской и Воронежской губерний - излишними подозрениями, допросами и оскорблениями, которые не могут не вызвать брожения умов.

В то же время я сам, на свой страх и риск, решил найти убийцу моего отца и похитителя государевой казны. После ряда бесплодных попыток, которые пересказывать вам здесь не смею, я пришел к выводу, что преступника следует искать в уездном городе Аулие-Ате, ибо именно там эти деньги можно реализовать быстро и легко.

После четырехдневных розысков я убедился, что мои предположения оправдались полностью. В городе Аулие-Ата среди русского населения состоятельных людей мало, некому проглотить сумму в шестьдесят тысяч рублей ассигнациями и воспользоваться ими на нужды собственного хозяйства. Лишь два человека заслуживают внимания: господин Королевский и предводитель уездного дворянства, заводчик Андрей Павлович Мальцев. Первый владеет бывшими общинными землями между городом и Александровским хребтом, двумя городскими каналами (Тюте и Базарбай), тремя мельницами, двумя прудами и множеством недвижимого имущества. Второй - обширными землями в пойме реки Талас, одним каналом и водочным заводом, находящимся в стадии активного строительства..."

Стоп! Надо внимательно перечитать эти две страницы и отметить все странности прошения. Что стоит подчеркнуть?...

".... творятся беззакония с ведома администрации... власти недостаточно активно занялись расследованием... следствие избрало бесперспективный путь... людей состоятельных... некому поглотить сумму в шестьдесят тысяч рублей... владеет землями, расположенными между городом и Александровским хребтом.... землями, расположенными в пойме реки Талас... заводом, находящимся в стадии активного строительства..."

Кто мог подобное написать? Судя по стилистике, писал человек весьма и весьма грамотный, но неискушенный в юридической и просто бюрократической терминологии... хотя и старающийся местами подделаться под последнюю.

Значит, автор письма не может быть платным писцом. Должен он быть либо человеком, выдающим себя за Савелия Мершиева, простого крестьянина, либо его помощником и консультантом.

Логика рассуждений автора письма выдает в нем человека, знакомого с модными теперь среди интеллигентов социально-политическими теориями.

Значит, все-таки ссыльные? Двадцать три человека... Все под гласным надзором полиции... В течение последних двух месяцев никто из них из приписных сел не выезжал (если верить становым, конечно). Депеши следует все-таки разослать - и через два дня будет известно, кто и зачем покидал место ссылки. Кто уходил - тот и автор письма.

Но ведь два дня не просидишь вот так. Сегодня следователя удалось заболтать, а завтра он потребует свои документы назад. Захочет мнение выслушать.

"... На содержание таких больших хозяйств требуются немалые деньги, - продолжил он чтение, - Я сам крестьянин, и знаю, что для того, чтобы земля отдала сторицей, надо в нее и деньги вложить, и пота влить немало. Но у нас в Джувале земли богарные, работаем мы на ней сами. Королевский же нанимает людей, платит им честно, дает жилье и даже открыл школу для их детей. Рытье каналов - дело тоже дорогое. В Тюте вливается около тридцати мелких речушек и ручейков, а также вода из коллекторов с полей возле аула Беш-Агач..."

Ишь-ты! Слово "коллектор" он знает, и о стоимости рытья каналов наслышан, крестьянин наш. Определенно, писал не Мершиев. Его присутствия в этом абзаце даже не заметно. Кто-то, по-видимому, решил воспользоваться его именем для сведения личных счетов с уездной администрацией. Кто бы это мог быть? Если ссыльный, то лишь тот, кто продолжает, вопреки своему осуждению, а значит и логике, верить в правосудие в нашей благословенной империи. А если не ссыльный? Тогда кто-то из местной тупоголовой интеллигенции, обсусоливающей в своих разговорах постельные и политические сплетни с одинаковым жаром завистливых и дряблых сердец.

Случилось как-то исправнику и его жене прочитать повесть покойного ныне писателя Чехова "Ионыч".

- Милая вещичка. Совсем о нашем уезде, - сказала супруга. - В конце концов, инородцы в круг чиновников не вхожи, а здешняя жара располагает к ленности мысли и превращает европейца в "Ионыча" быстрее, нежели самая дальняя из российских глубинок.

Дитя же лени - зависть, а внук - донос. На них и должно опираться государство.

Если это все-таки завуалированный донос, то написать его должен кто-то из местных чиновников. Как там в старину назывались доносы? Ябеды. Слово какое вкусное! А главное - откровенное. "Государево Слово знаю!" - кричит такой, а уже всем ясно - ябеда. А теперь вон сколько полусинонимов: прошение, жалоба, заявление, объяснительная, докладная, а суть все та же: донос, донос и еще раз донос...

Исправник шумно вздохнул, переложил четвертый лист, принялся за пятый, окончательно отказавшись от версии "писал сам Мершиев", ровно как и от версии "писал ссыльный"

"... Строительство водочного завода обойдется Мальцеву более чем в полмиллиона рублей. Ведется одновременное возведение четырех производственных корпусов и высокого дувала из бутового камня вокруг всей территории. Только перевозка камня из карьера "Бурул" должна обойтись ему в две-две с половиной тысячи рублей серебром. Взрывные же работы в самом карьере уже обошлись ему в тридцать тысяч, земляные - около двадцати тысяч, каменные - столько же, дерева на стропила в нашем безлесном уезде - на тридцать тысяч. А покупка оборудования и перевозка его из России - более четырехсот тысяч..."

Эва, разнесло как сердечного! Ну, сказал про половину от миллиона - и достаточно, чтобы тебе поверили. Такое и Мершиев мог бы сказать. Нет же, не утерпел поумничать. Поспешил - насмешил. Откуда джувалинскому крестьянину знать про Бурул и про все такое? Ясно, что круг подозреваемых лиц следует сократить до крайне малого числа людей, имеющих доступ к данным о строительстве завода.

Впрочем, так ли всеведущ автор прошения? Упорно говорит о строительстве завода, хотя господин Мальцев ведет лишь расширение производства. Завод, слаба Богу, с 1872 году существует. И говорить тут надо не о каком-то абстрактном оборудовании, а о конкретном ретификационном аппарате. И стоит он не четыреста тысяч, а всего сорок, включая доставку. Уж кому-кому, а исправнику должно быть известно с каких сумм платят налоги жители уезда. Мальцев-то в разговорах пыль пустить любит, но копеечку бережет.

"... Оборудование он покупает через Русско-Азиатский банк, потому мог, конечно, взять и ссуду, а расплатиться ценными бумагами. Но ведь расчет с возчиками, каменщиками, мастерами и инженерами он производил и производит наличными, а в местном отделении банка как лежали три года назад, так и продолжают лежать все те же 32732 рубля плюс набежавшие проценты. Он их с личного счета не снимал. Значит, около пятидесяти тысяч рублей держал дома? Сомнительно..."

Исправник коротко хохотнул. Месяца два назад на званном вечере, организованном Мальцевым по случаю десятилетия дочери Алены, хозяин дома пошутил:

- Деньги в местном казначействе? Помилуйте, разве это деньги? Пустяк про черный день. Знали бы вы во сколько мне лицензия обошлась! Смирновская на всю Европу гремит, а Мальцевская на всю Азию прославится!

Последние слова его во всевозможных вариациях повторяли затем гости при всяком тосте. Перепились, помнится, так, что среди ночи погрузились в экипажи и прямо вместе с женами завалились в заведение мадам Ирины. Исправнику потом самому пришлось разбирать жалобы ошалевших обывателей, описавших в красках такие эпизоды той веселой ночи, свидетелями которых не были ни сам исправник, ни даже Мальцев.

Устроитель пира попросил слугу закона продать ему все эти жалобы за "катеньку", объяснив при этом:

- Вот будет память, так память. Настоящий документ. Аленка подрастет, прочитает годков так через десять, как ее десятилетие отметили: пьяных проституток в хауз бросали, сартовские канатоходцы в облаках на зурне играли, а пьяный аптекарь Свистунов упал в лужу с верблюжьей мочой и в ней уснул.

Да, крепко в тот день погуляли. Все гости словно сбесились, шалили до одури, будто в последний день на свете жили. Потом целую неделю друг другу в глаза смотреть не могли. Один господин Мальцев все норовил при разговоре пальцем попасть в зрачок и при этом посмеяться:

- Что, господа провинциалы, понравилось по-настоящему кутить? Небось, раньше и не пробовали гулять по крупному? Все рублики берегли, надеялись в Россию с капитальцем вернуться? А жизнь - вот она, проживать ее надобно сейчас. Потом поздно будет.

И ведь какой озорник... К каждому приглашенному в течение недели успел ответный визит сделать, надсмеяться над каждым:

- Никакие мы с вами не человеки. Рубашки крахмалим, фраки покупаем, четырьмя вилками за столом пользуемся, а сущность все та же - свинская. Не орлы мы, господа! Не орлы! И культуру свою, и образованность друг перед другом не стоит показывать. Пусть ценит в нас все это наше быдло. Культура - дело внешнее, она помогает нам от народа наружно отличаться и его в повиновении держать. Но не более.

И ведь все слушали поганца. Даже господин директор мужской гимназии Юрченко - уж на что резкий человек - и тот слушал. В душе, должно быть, возмущался, спорил, а вслух признавал правоту Мальцева, угодничал перед ним.

А как не поугодничать? Мальцев - человек состоятельный, почти миллионер, а года через два и настоящим миллионером станет. Экое дело смог повернуть - лицензию на право производства водки купить да еще на право торговли оной по всей территории генерал-губернаторства. По слухам, сам покойный Столыпин изволили знать господина Мальцева. А великий человек с кем попало знаться не станет.

"Кроме того, - писал далее псевдо-Мершиев, - десятник каменщиков, работающих на строительстве завода, говорил в трактире при караван-сарае Юсупова, что Мальцев накануне ограбления почтовой кареты задержал рабочим выплату денег, а через два дня выплатил все до копейки. Да еще с процентом за задержку. Если проверить номера банкнот, находящихся в уезде в обращении и оставшихся в руках каменщиков и их жен купюр, то можно доказать, что деньги эти - из почтовой кареты, при ограблении которой был убит мой отец..."

Дочитывать страницу до конца исправник не стал. Дальнейшие рассуждения автора прошения были уже неинтересны. Помнится, при первом прочтении он злился, вникая в эти проекты поимки преступника, но чтение все же продолжил в надежде найти там полезную для себя информацию. Но так и не нашел.

Закрыл папку, отодвинул ее на край стола, достал из ящика три листа прекрасной белой бумаги, выбрал из мраморного стакана две ручки - синего и красного цветов - и положил их у чернильного прибора с двумя чернильницами. Макнул синюю ручку в правую чернильницу и написал:

Туркестанского губернского суда

Крестьянина Джувалинской волости

Сменил ручку, макнул в левую чернильницу и вывел красным:

Так делал он всегда, когда переписывал бумаги для собственных нужд: выделял красным то, что ему казалось в документе заслуживающим особого внимания. Потянулся было за первой ручкой, не отрывая взгляда от написанного, да вдруг и застыл в таком положении...

"... Председателю Туркестанского губернского суда, - прочитал еще раз, - Туркестанского губернского..."

Боже! Как это он сразу не заметил? Раз пять уж перечитал документ, а не обратил внимания на то, прошение написано на имя губернского судьи, а передано в руки уездного следователя. Вот что надо было выделить красным!

Пододвинул к себе чистый лист и, не глядя, макнув перо красной ручки в фиолетовую чернильницу, написал буроватыми буквами:

"Возможные причины передачи прошения в руки следователя:

1. Писем написано два, одно переслано в Ташкент.

3. Автор письма не решился жаловаться в губернскую канцелярию через голову уездных властей.

Дальше писать не стал. Бросил ручку на стол, откинулся на спинку кресла, отчего то заскрипело и закачалось.

Верное слово найдено: провокация! Письмо, подрывающее авторитет уважаемого в уезде человека, подброшено в полицию с целью дискредитации господина Мальцева и для того, чтобы официальное следствие пошло по ложному пути.

Вывод: автор - это местный чиновник, хорошо знающий финансовое положение Мальцева и обиженный им.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

Когда-нибудь докучливые ученые историки да философы, экономисты да гуманисты задумаются над феноменом социализма в России. Напридумают всяких новых слов, дадут всему объяснения...

А феномена нет. И социализма нет. Хоть Сталин уж и объявил о том, что в нашей стране материально-техническая база его построена.

В принципе, что изменилось в этой стране за двадцать лет? Бывшие каторжане пришли к власти - и только. Государство, как орудие насилия, как его определил Ленин, осталось, и даже укрепилось в своей силе и ненависти к подвластному народу. Методы сдерживания толпы в узде остались прежними. Православие, ислам да прочие религии заменили марксизмом.

И ведь как ловко все поставили на прежние места! Возьмите эти открытые партсобрания. Чем отличаются они по животной своей сути от молений?

А торжественные мероприятия в честь революционных праздников? Те же богослужения.

А все эти бесчисленные Сергеи Лазо, Щорсы, Пархоменки и другие страстотерпцы революции - чем они отличаются от канонизированных святых?

И символов накуролесила советская власть за двадцать лет существования своего столько, сколько Романовы за триста не додумались сотворить: "Интернационал" вместо "Боже царя храни"; Красное знамя вместо прежней кучи тряпья[40]; герб с колосьями вместо двухглавой курицы; а еще звезды над Кремлем и Мавзолей.

Где им аналоги? Ни одному самодержцу со времен Египта в голову не приходило делать куклу из своего предшественника и заставить стада народов молиться ей.

Нет, если что и изменилось в этом мире после Октября, так только то, что власть сильнее закрутила народу за спиной руки. И приятно осознавать, что я - не народ, потому как в злодеяниях моих и страданиях его виноват не я, а он сам - народ советский.

Вспомнит пусть каждый, как во время первого процесса над врагами народа, членами Политбюро и верными ленинцами, Зиновьевым. Каменевым, Рыковым и остальными, советские люди толпами вываливали на площади и улицы, орали Оссану Сталину, требовали смертной казни предателям партии.

Не было раньше ее в советских законах. Но по воле народа ввели. И теперь стреляют этот самый счастливый советский народ. Моими руками. Руками того, кто по улицам не ходил, крови не жаждал, смертной казни узаконивать не просил...

Впрочем, я об этом, кажется, уже писал. Повторяться стал. Наверное, потому что совесть гложет.

А у народа совести нет. Народ - он высший и справедливый судья. Каким и должен быть всякий вершитель судеб. Народ выбрал свою судьбу в Гражданской, народ отдал золотой запас, достояние своего монарха в руки Ленина и жидов, народ потребовал смертной казни за анекдот - и за тупость свою получил сполна. Ни в чем ему не было отказано. Ибо народ - высший Закон, за народом - истинная Сила.

И когда я сижу на партсобраниях, аплодирую при имени Сталина стоя, выслушиваю длинные лекции о том, что не имеет ко мне никакого значения, меня естественным образом переполняет чувство восторга и преклонения пред властью, чувство точно такое же, какое испытывал я в католической церкви в детстве. Только на литургиях и на наших партсобраниях ощущал я себя единым целым со всем бесконечным миром, что существует вне меня и одновременно является частичкой меня самого.

В это трудно поверить мне самому сейчас, но я не лгу - это действительно так. Я действительно люблю эту власть, давшую мне силу и право повелевать мне подобными. И за власть эту я готов умереть..."

- Здравствуйте, - сказал следователь, поднимаясь из-за стола и протягивая ротмистру руку. - Я вас ждал.

Рукопожатие, выбор одного из трех стоящих у стены стульев, перестановка его на более удобное место позволили Монахову отвлечься и скрыть свою растерянность. В течение этой минуты он успел оценить тактику собеседника, поставившего его перед необходимостью изменить заранее намеченные варианты разговора. Монахов решил согласиться с предложенным началом беседы.

- Итак, - сказал он, усаживаясь поудобнее, - Вы ждали меня? Почему?

И этот вопрос был, по мнению Монахова, весьма достойным. Ротмистр почувствовал нечто вроде уважения к полицейскому чиновнику.

- Лучше с самого начала и не спеша, - ответил он. - А потом мы с вами поговорим уже по моему делу. Я тоже не спешу.

- Надеюсь, господин ротмистр, перехода ко второму вопросу не потребуется, - вежливо улыбнулся следователь. - Речь идет о смерти городового Селихова и... - сделал он паузу, не отрывая взгляда от Монахова, - ограбления почтовой кареты.

- Я весь во внимании, господин следственный пристав, - ответил ротмистр, а сам подумал: "Спешит - волнуется, стало быть. Русак, типичный русак... Не понимает, что здесь - Восток, здесь все делается без спешки, с оглядкой, но обязательно с улыбочкой и признанием в любви самому заклятому врагу".

- Мне кажется... - начал следователь.- Нет, я просто уверен, что эти два происшествия находятся в прямой связи друг с другом.

- Вы разрешите? - спросил.- Мне так удобнее говорить.

- Когда произошло убийство Селихова, - продолжил следователь, расхаживая по кабинету, - я пришел сюда, в этот кабинет, и продумал массу версий, подозревая всех и вся - от ссыльных до самого господина исправника. Запутался вконец. И решил отвлечься - еще раз проанализировать дело по ограблению почтовой кареты... Знал я немного. Согласитесь? - (ротмистр пожал плечами).- Да, немного, но все-таки больше, чем вы можете предположить. Вас ведь не было в городе в последние три дня?

- Я ездил в Ташкент. А к вам, как я теперь понимаю, приходил Савелий Мершиев и передал документы, компрометирующие известное в уезде лицо.

- Вы осведомлены чрезвычайно, - признал следователь, останавливаясь в противоположном от ротмистра углу. - Документы он мне передал - и я с ними ознакомился.

- Вы не позволите взглянуть? - спросил Монахов, подавшись слегка вперед.

- Н-нет... - с легкой запинкой в голосе ответил следователь Я этого сделать не могу.

- Вот как? - удивился Монахов.- А я думал, что у нас с вами идет разговор откровенный.

- У меня документов нет... - признался следователь, и поведал Монахову историю появления в этом кабинете сына убитого почтового чиновника, о разговоре с ним, о реакции исправника. Рассказал не только о том, что прошение Мершиева увез с собой исправник, но и о том, что в книге регистрации документов лист с записью о получении жалобы от Мершиева вырван.

- Но это не значит, господин ротмистр, что я винюсь перед вами, - закончил пристав. - Более того, книгу по учету документов я уже переписал заново, а старую спрятал надежно. Я просто рассказал вам обо всем честно, дабы стало ясно вам, почему я заинтересовался ограблением почтовой кареты.

- Вы и вправду откровенны, - признал ротмистр. - Даже чересчур.

- Вы уж простите, Юрий Павлович, - перебил его следователь, - но всем известно, что Селихов был вашим... как бы это назвать?..

- Именно. Осведомителем, - подхватил следователь. - Он подслушивал разговоры в полицейском участке, а затем, в меру своей тупости, переваривал их, оценивал благонадежность наших слов и передавал их вам.

Что ж... и к этому разговору ротмистр был готов. Уже несколько месяцев, как все уездные чиновники знали о тайной деятельности Селихова. Монахов ждал их возмущений, но при всякой встрече с ним чиновники по-прежнему льстиво улыбались, заглядывали жандарму в глаза и старались говорить о любой чепухе, нежели о том главном, что их беспокоило особенно - о нежелании находиться под негласным надзором, словно преступники.

".Вот ведь штука - система стукачества существует и в СССР. Отлажена настолько хорошо, что люди и не пытаются выяснить тайного шпиона НКВД в их коллективах, а спокойно, как бараны, ждут решения своей участи, если разок-другой где обмолвятся не восторженно о вождях или вытрут задницу куском газеты с портретом Сталина. Ни один не возмутится тем, что кто-то накрапал донос на него или на соседа.

Я был свидетелем того, как помощник нашего прокурора подарил целого соленого осетра одному нашему аналогу Селихова. Просто так, на всякий случай. Осетров этих под названием шип, в Балхаше плавает множество, но до Аулие-Аты пойманных рыб довозят единицы, так что белой рыбой мы балуемся лишь по праздникам. А стукачу отвалилось килограммов восемь рыбины за просто так - из одного лишь страха, что придумает тот какой-нибудь грех за помощником прокурора - и помчится с доносом к чекистам.

Я бы и сам пошел в стукачи, да, надо признаться, опасное это дело...

Люди поулыбаются, поподсовывают вкусненького, а там глядишь - самого на каком слове поймают. И донесут. Ибо за самим стукачом слежка особая, каждый рад пакостнику сделать пакость. Да и чекисты скрытых стукачей не жалуют, избавляются от них без сожаления.

Именно поэтому, а не по причине своей высокой нравственности, я чист и никого покуда не предал."

- Вы не обижайтесь, господин пристав, пожалуйста. Вы - профессионал и понимаете, что... должность требует, так сказать, иметь осведомителей везде, - сыграл на лице улыбку и отеческий тон ротмистр. - А насчет тупости... Вот если я вас - человека умного и культурного - попрошу... Простите, ради Бога, за пример!.. Сделаете вы то же самое?.. Откажетесь?

- Откажетесь, - вздохнул ротмистр. - Еще и к барьеру потребуете, про кровь свою дворянскую напомните. Лермонтова процитируете. А Селихов свое доносительство за честь почитал. Тупая верноподданность его - это, простите, идеал нашей империи. Именно потому Селиховская оценка благонадежности для государства значит больше, чем, простите, мнение людей думающих, - ловко зевнул под конец тирады и прикрыл рот ладошкой. - Прошу прощения, - сказал. - Мы отвлеклись... - и застыл довольный собой, поглядывая на собеседника с хитринкой, как бы говоря: "Ничего, как известно, не ущемляет так самолюбие человека, как откровенный разговор с ним. И это надо тебе пережить, господин пристав".

Следователь спорить не стал, но и продолжил свою мысль не сразу:

- Селихов во время моего разговора с Мершиевым дважды заглядывал ко мне в кабинет. Именно поэтому я послал его в караван-сарай.

Откровенность следователя стала ротмистра раздражать. Еще, пожалуй, заявит пристав, что прибыл он из Санкт-Петербурга в Аулие-Ату со специальным заданием от Министерства внутренних дел следить за благонадежностью местных чиновников.

- Вы отвлеклись, господин пристав, - сказал он уже тоном скорее казенным, нежели строгим. - Мне бы хотелось выяснить, что заставило вас связать эти два преступления?

- А то, господин ротмистр, - сказал следователь, выходя наконец из своего угла и останавливаясь посреди комнаты, - что в прошении Мершиева сказано, будто бы в тот злополучный день в охране кареты находился городовой Селихов. Но Селихов не конвоировал почты. И вы знаете, кто сказал Мершиеву неправду.

Монахову было одновременно и смешно, и неприятно смотреть на следователя, выдерживающего паузу, уместную скорее в театре, нежели в полицейском участке. Теперь он окончательно уверился в том, что все идеи, осенившего этого юного правоведа, известны ему наперед. Желал он лишь поскорее покончить с разговором. Но профессия требовала игры.

- Сам Селихов, - ответил следователь, но не многозначительным тоном, как того ожидал Монахов, а совершенно будничным. - Не торопитесь удивляться, - продолжил пристав. - У меня есть все основания считать, что эта ложь была сказана городовым сыну убитого почтового чиновника по вашему приказу. Ведь мы с вами - не братья Мершиевы, мы знаем, что Селихова в охране кареты быть не могло. Потому что охрана почтовых карет возложена на Войско Семиреченское, а не на полицию. И мне также известно, например, что сопровождать труп в деревню Селихова послали по вашему личному настоянию.

- Безусловно, господин следователь. Селихова в Успеновку послал я.

- И вот что удивительно: пьяный полицейский, которого не было в охране кареты и который не присутствовал даже при осмотре места происшествия, сообщает сыну убитого такие детали ограбления, о которых не знаю даже я - профессионал, увлекшийся этим делом и сделавший ряд попыток узнать об этом преступлении как можно больше. Вас это не удивляет?

- А меня удивляет. Потому что я просто архиуверен, что в деревне Успеновка городовой Селихов говорил сыну покойного только то, что было приказано ему говорить вами.

Монахов медленно вынул руку из-под стола и тяжело опустил ее на одну из папок.

- Вот что, господин следственный пристав, - сказал он голосом твердым, казенным. - Я внимательно выслушал вас и понял, что вы - человек искренний и умеете мыслить логически. Вы хотите предложить себя в качестве помощника в расследовании двух дел, потому что уверены в моей заинтересованности в раскрытии оных. Я правильно вас понял?

Следователь слегка смешался. В принципе, он хотел бы сам вести оба дела, но ему было поручено только одно дело - по расследованию убийства Селихова, и отдавать его ротмистру он вовсе не собирался, а быть причастным к расследованию дела по ограблению почтовой кареты очень хотелось. Вот только сказать об этом ясно и четко мешала гордость, и пристав, вместо того, чтобы признаться во всем этом, промямлил:

- И вы не ошиблись, - тут же взял Монахов инициативу в руки. - Я пришел к вам именно за этим. Так что, давайте отбросим в сторону все сопутствующие формальности и приступим к делу.

Он глянул на пустой стул во главе стола и заключил:

И сразу нечто неуловимое, словно тень, легло на его лицо, изменило всю его фигуру. Был тот же самый человек, что только что ходил по кабинету и излагал свои мысли, и в то же время уже совсем другой. Монахов удивился метаморфозе и попытался проанализировать перемену, потому невольно выдержал паузу, совсем уж похожую на ту, что выдержал в игре с ним несколько минут тому назад сам следователь. Оба оценили ситуацию и непроизвольно улыбнулись.

- Да-а... - протянул ротмистр, покачав головой. - Если с самого начала мы улыбаемся друг другу, значит, работа у нас наладится. Это уж примета верная.

- Может велеть подать чай в кабинет? - спросил следователь.

- Лучше перейдем к делу. Продолжайте, пожалуйста.

- Что ж... - задумчиво произнес следователь, помолчал, потом встретился с глазами ротмистра и стал говорить, не отрывая взгляда. - Все вышеизложенное вами заставило меня объединить известные мне сведения в строго взаимосвязанную цепочку... Мальцев затеял стройку, рассчитав при этом с точностью до последнего рубля сумму расходов, так как денег у него после последнего разорения, прямо скажем, осталось немного. Да вы и сами слышали его рассказы, как он едва избежал долговой тюрьмы в старой столице. Не разорись он в Москве - не видели бы мы его в Аулие-Ате никогда.

- Я знаю это, - согласился ротмистр вслух, а про себя подумал: "И всего-то ты знаешь, что каждой собаке в городе известно - не больше".

- Он учел все, - продолжил следователь, - кроме того, что здесь не Россия, а Азия. Здесь жаркое солнце и вполне закономерная лень. Здесь можно прожить и не работая. Люди здесь за те гроши, что он платил рабочим в Москве, работать не станут. Они потребуют денег вдвое больше, чем в каком-нибудь Тамбове. И накладные расходы здесь повыше. Строятся теперь многие - ссыльные, переселенцы, - а деревья в уезде - только тополя вдоль Таласа и Ассы, а рубить в пойменных лесах запрещено. Вот и несут строевой лес с мальцевских складов все, кто имеет к ним доступ. Словом, как бы господин Мальцев не рассчитывал, а пятидесяти тысяч на перестройку завода ему не достало.

- И он решил ограбить почтовую карету, - закончил его мысль ротмистр. - Что ж... малодоказуемо, но убедительно. А что вы скажете о вырванном из книги учета документов листке? Тоже, по-вашему, дело рук Мальцева?

- Нет, - ответил следователь. - Это сделал либо сам господин исправник, либо кто-то из наших полицейских по его просьбе. И тому тоже есть объяснение.

- Вот как? - удивился в конце концов ротмистр. - Какое же?

- Вы помните тот званный вечер по случаю десятилетия мальцевской дочери Алены? Было море выпивки, масса закусок, играл оркестр, хозяин обижался на гостя за каждую невыпитую рюмку. Мы тогда веселились и гуляли так, как могут веселиться и гулять только в дни беззаботной юности, студенчества или на чужой свадьбе. Как же - задаром: подарки ведь наши и на десятую долю не покрыли расходов господина Мальцева. Катались на тройках, лили шампанское в лифы дам, заявились в дом торговли женскими телами и вытворяли там такое, отчего до сих пор у меня на губах привкус тошноты. Помните это, господин ротмистр?

- Вы - счастливый человек, - заметил следователь. - Вы оказались единственным чиновником (простите, офицером) в городе, который оказался не связанным с Мальцевым узами того пьяного братства. Вы теперь - единственный среди нас, кто вправе сказать Мальцеву в лицо, что он - мерзавец, вор и убийца. Потому как русская натура такова, что мы уравниваем себя с теми, кто с нами пили водку и с кем мы вместе сотворяли пьяные мерзости. Вот скажи сейчас я в городе, что это Мальцев ограбил карету - и никто не поверит. Не захочет поверить. Меня самого и ошельмуют, как если бы я был бродячим псом, покрытым паршой и коростой. Даже если я при этом приведу миллион доказательств его вины, а не только догадки и предположения сына пострадавшего почтовика. В душе-то они поверят мне, согласятся и даже порадуются возможности позлословить о богатом человеке за его спиной - но не более. Вслух каждый заявит о своем желании защитить честь убийцы, ибо только так они могут оберечь свой собственный покой...

Словоизвержение это следовало прекратить. Монахов не терпел подобных интеллигентских мудрствований.

- Хорошо, - кивнул он. - Пусть будет, что это хоть даже господин исправник вырвал лист. А как быть со смертью Селихова?

- Селихова? А его не убили... - заявил следователь и, насладившись удивлением на лице ротмистра, закончил, - ... его купили.

Монахову осталось только вскинуть брови и выразить лицом удивление.

- Я ведь осматривал его так называемый труп, - объяснил следователь. - Видел кровь вокруг головы - и поначалу тоже подумал, что городовой мертв. Но потом, когда попытался вспомнить все виденное мною впопыхах (господин исправник сделал все, чтобы я не успел разглядеть раны повнимательнее), то понял, что и кровь, и рана - лишь бутафория. Вспомнил даже, как билась жилка на шее якобы мертвеца. Вот здесь... - показал он, подняв лицо к потолку и ткнув пальцем в шею. - Зажмурюсь - и словно заново вижу: держу голову Селихова за подбородок и темя, смотрю на кровь и не могу от нее оторваться, а краем глаза замечаю, но покуда еще не осознаю, что Селихов живой, что жилка-то на его шее бьется, - вновь показывает. - Вот здесь... - опустил голову, объяснил. - Я ведь с детства хотел сыщиком стать, с первого класса гимназии тренировал наблюдательность. И вот пригодилось...

- Не только. Я про жилку потом вспомнил, когда всерьез засомневался - и решил виденное по памяти воскресить. Потому что... Я бы хотел объяснить... Сначала я просто засомневался. Мне показалось подозрительным, что голова Селтихова так легко на шее ворочалась. Он ведь - труп, он коченеть должен. И крови вокруг так много, хоть плавай, а рана при этом на виске залеплена волосами... Всего было так много, чересчур много, словно в театре, чтобы видно было и на галерке, напоказ... Мне напоказ... Вы понимаете?... Чтобы я увидел и успел потрястись смертью человека - и не более. Потому что едва я переборол ощущение брезгливости, собрался с мыслями и начал работать, да, именно работать, как сыщик, как профессионал, тут же явился господин исправник и отвел меня подальше от Селихова. Даже не позволил дождаться вдовы. Напористо старик себя повел, чуть не за шиворот взял да на собственную коляску посадил, чтобы двести шагов до участка довести.

- Перестарался, стало быть, господин исправник, - улыбнулся ротмистр. - Недооценил вас.

- Не в этом дело. Ему надо было много успеть: Мальцеву доложить о прошении Мершиева, уговорить Селихова притвориться мертвым, передать ложному покойнику деньги. За "просто так" городовой умирать не станет.

- Не проще было бы убить Селихова по-настоящему?

- Потом - быть может, - согласился следователь. - Но не сейчас. Расследовать "убийство" Селихова требовалось поручить мне. Убийство без убийства, так сказать, то есть без трупа и без преступника. Я должен был вести дело, в котором не было ни одного шанса на успех. По их расчету, я в нем должен завязнуть так, что мне будет совсем не до дела об ограблении кареты. А Селихов получит деньги, новый паспорт и покинет Аулие-Ату навсегда.

- А в ваших предположениях есть что-то эдакое. Меня ведь тоже к покойнику не пустили. Жена воспротивилась, вдова то есть. Обложила меня, простите, матом, сказала, что это из-за меня Селихов ее погиб и захлопнула перед носом дверь.

- Вот видите! - воскликнул следователь. - А хоронить они будут городового в закрытом гробу. И оправдание тому есть - в эдакую жару труп в один день распухает. Не даром мусульмане хоронят в первый же день, не ждут трех, как мы.

- А что вы скажете о попытке вручения взятки?

- Ничего, - пожал плечами следователь. - Либо случайность, либо дурацкий перегиб господина исправника. Не хватило чувства меры.

- Деньги, которые хотели подбросить мне, могли оказаться из числа украденных из кареты.

- Ясно, - кивнул ротмистр. - Теперь давайте обсудим план совместных действий.

Следователь встал из-за стола, обошел его и, достав из шкафа какие-то бумаги, на мгновение застыл, выискивая среди них что-то, по его мнению, особенно важное. Профилем он оказался повернутым к Монахову, и тот, при взгляде на пристава, внезапно понял, на кого походит его собеседник - на ирландского сеттера Чарли, который в далеком его детстве жил в их имении на особых правах в сравнении с остальной сворой собак. Был Чарли характером злобен, но хозяевам предан беззаветно. Скакал по полям плавным, размашистым галопом, голову держал вот так же высоко, как делает это следственный пристав.

- Я тут набросал... - сказал, наконец, сеттер... то есть следователь. - Чертежи, схемы... рассуждения.... Все это уже не важно. Я думаю, сейчас главное - это найти Савелия Мершиева. Его показания - краеугольный камень возможного расследования. И искать Мершиева следует среди политических ссыльных. Нет, я понимаю, что он мог просто-напросто вернуться домой, в село. И мы с вами пошлем туда кого-нибудь проверить. Но все-таки большой уверенности в том, что он уедет домой, у меня нет. Мершиев должен искать помощи у тех, кто знает законы, кто умеет нарушать их.

- Но сначала он почему-то обратился к вам, - заметил Монахов.

- Ко мне, - кивнул следователь. - Но ведь он мог обратиться в участок не только за помощью, но и для того, чтобы подстраховать себя на случай неудачи. Учтите, он - мститель! Он - человек, который хочет разыскать убийцу отца и наказать его. Мы же стоим на страже исполнения буквы закона. Нам нужны доказательства, суду присяжных - улики, а Савелию Мершиеву достаточно одной уверенности.

- Вы рассуждаете, как социалист, - заметил Монахов.

- Я рассуждаю просто здраво, как должен рассуждать сын погибшего почтовика и тот человек, который помогал ему писать прошение. И, как вы правильно заметили, они будут вынуждены обратиться за помощью ни к кому иному, как именно к социалистам. У Мершиева и у социалистов одинаковые в данный момент цели: уничтожение конкретного капиталиста.

- В ваших рассуждениях есть передержки, но, в принципе, с вами я согласен. Сейчас не до теоретических споров, потому я вам выскажу еще одну версию, которой, впрочем, займусь сам, а вы разрабатывайте свои, - сказал Монахов.

- Мершиев может обратиться и к уголовникам, - продолжил ротмистр. - Ни он сам, ни социалисты взять на себя функции палачей не согласятся. А месть - штука кровавая. Не правда ли? Вряд ли Савелий Мершиев читал немецких романтиков и вряд ли предпочтет дуэль заурядному убийству.

- Тогда зачем, по-вашему, он пришел с прошением именно ко мне? - спросил следователь, выдавая свое неумение быть последовательным.

- Как и по-вашему, для подстраховки. Если он имеет консультанта из уголовного мира, то тот обязательно посоветует ему сделать это. Мершиев обратился к закону. Так? Слуги закона отказались помочь ему. Так? Вот и пришлось ему самому выполнять долг перед обществом. Логично?

- Логично, - кивнул следователь, и стал еще сильнее походить на Чарли.

Этот сухонький малорослый человек с далеко вперед выдвинутой челюстью и длинным носом, должно быть, вызывал в женщинах чувство материнской заботы, а в мужчинах - брезгливое сострадание. Никто и не подозревал о действительных достоинствах следователя, а он - ротмистр Монахов - теперь о них знал точно. Ум, способный при столь ничтожном количестве фактов создать столь стройную концепцию, не мог не быть выдающимся.

Для государства пристав являл собой, как ни странно, пример ума враждебного, ибо краеугольным камнем рассуждений следователя была не догма, а мысль социальная, экономическая - а это значит, что пристав, хоть сам того и не подозревает, по сути, является врагом государственности и самого принципа самодержавия. Этого человека следует взять на заметку, и внимательно следить за каждым шагом его, за каждым словом. Подобные умы, сами того не подозревая, опаснее для трона, нежели самые болтливые из социалистов... И все-таки как он похож на Чарли!

- Значит, задача ваша теперь - разыскать Савелия Мершиева, - сказал ротмистр. - Вы посылаете человека в Успеновку и разрабатываете версию "ссыльные", я же узнаю все о Селихове и работаю над версией "уголовники". Больше вопросов нет?

- Нет, - ответил следователь, и продолжил с лукавинкой в голосе. - Только предупреждаю, что у меня шансов на успех много больше. Я получил анонимное письмо, в котором сказано, что в доме социал-демократа Скрябина проживает молодой человек по описанию очень похожий на Савелия Мершиева.

".Власть... Есть что-то колдовское в том, что один человек, при тех же ногах-руках-животе может преобладать над другим только потому, что где-то в какой-то бумажке он назван иным званием, нежели тот, кем он повелевает.

Я намеренно не назвал в списке частей человеческого тела голову, ибо в этом черепке содержится весь тот хлам, который заставляет одного человека быть начальником, другого - подчиненным, одного - вождем, другого - рабом, одного - орудием, другого - жертвой. И не всегда это власть денег, власть силы, власть оружия или власть характера. Эту биологическую власть я еще понять могу. Но как понять власть административную?

Ежов, нарком наш внутренний, с виду - замухрышка даже среди наших вождей-недомерков; по морде видно, что суетлив и разумом не блещет. Ну, был бы он старым большевиком - это я понимаю: выбрали его вожди из своей стаи, дали хлебную должность, как некогда дали Ягоде. Ан нет - не старый большевик он... Отчего ж взлетел так высоко, и отчего десятки миллионов трепещут от звука имени его?

Я так думаю, что вожди, начав чистку партии через расстрелы, понимают, что при такой массе подрасстрельных дел обязательно найдется пара-другая сотен тысяч безвинно наказанных. И может настать момент, когда надо будет товарищу Молотову, а то и самому товарищу Сталину, встать во весь рост и сказать, что во всем виноват этот самый Ежов, поскорбеть над невинными жертвами, отпустить пару десятков тысяч на волю - и заработать аплодисменты от благодарной толпы. Вот потому-то они - вожди, потому-то они - власть. Власть не ума, а власть трезвого расчета, власть без сердца. Лучшая в мире власть.

И поразмышлял я о ней не просто так, а потому, что следующими свидетелями того давнего и всеми позабытого дела на этих страницах выступают два человека: нынешний член Президиума ЦИК Узбекистана, а тогда - мелкий купчик А. Жимбаев и ротмистр охранного отделения Монахов.

Что вознесло их на Олимп? Превратности судьбы? Скол истории? А может, понимание того, что власть - это наивысшее из наслаждений, доступных истинному мужчине? Были ли они изначально предназначены властвовать над миллионами?..

Я вел дело Торекула Айтматова, наркома из Киргизии. Он знал обоих героев этой истории. Многое мне рассказал. Но в дело я не вписал из рассказанного Айтматовым о Монахове и Алиме Жимбаеве ни строчки. Зачем? Айтматов поступал, как декабрист: выдавал подельников, чтобы было не скучно тонуть в одиночку. У меня же был приказ: провести расследование в три дня. Я провел. На четвертый расстреляли героя стройки Большого Чуйского канала Торекула Айтматова[41]. Под Пишпеком.

Потому как административная власть - это не совсем уже и власть. Администраторы - не стая. Член Президиума ЦИК Киргизской ССР Алим Жимбаев и пальцем не пошевелил, чтобы спасти киргизского наркома Айтматова. А теперь, благодаря этому вот старому делу, возрожденному по приказу из Москвы, пришла очередь... Чья? Ответ могу дать пока лишь только я.

Потому как настоящая власть - это я: маленький юридический чиновник, который всегда знает, что хочет услышать от обвиняемого, какие слова, какие признания. Я - человек, который умеет убедить любого согласиться стать жертвой и подписаться под показаниями, которые он может даже не читать."

Когда Алим увидел стоящего за калиткой ротмистра Монахова в форме и при обоих орденах, во рту его пересохло, а ладони сразу вспотели. Алим поспешил отодвинуть щеколду, рвануть на себя литую бронзовую ручку и согнуться в полупоклоне, щеря золотозубый рот в льстивой улыбке.

Монахов вошел во двор с тем видом, с каким появляется бухарский эмир на заседаниях своего дивана. Губы брезгливо скошены, в глазах нескрываемая неприязнь. Таким был ротмистр и во время их последнего свидания в доме Монахова, куда Алима Жимбаева вызывали крайне редко и всегда только через тайный ход со стороны Саманной улицы.

В тот раз речь шла о караване, груженном гашишем, который люди Алима провели через Кара-Бууру и Чаткал в Ферганскую долину, в Уч-Курган, где китайские купцы заплатили за анашу в три раза дороже, чем заплатили бы в Джаркенте или даже в Кульдже.

Зачем китайцам гашиш? Ведь сами они курят опиум. Об этом и спросил его тогда ротмистр, А Алиму нечего было ответить. В глубине души Алим подозревал, что в погоне за барышом он оказался втянутым в какую-то политическую авантюру, но вслух не хотел признаваться в этом даже себе. Выгодная сделка - и все. Ротмистра же интересовали детали. Неужто и сейчас пришел за этим?

В ответ на витиеватые пожелания здоровья и долгих лет жизни Монахов лишь кивнул, и тоном ленивым, безразличным стал задавать вопросы, не слушая торопливых ответов хозяина:

- Как жизнь, Алим? Здоров ли сам, здоровы ли жены, дети, внуки? Сколько их у тебя? Три жены и детей девять? Бедные дети! Впрочем, слишком бедными их не назовешь. Не правда ли, Алим? Старший сын твой, Нияз, участвовал в нападении на шелковый караван на Курдае. Сколько он в ту ночь заработал, если можно назвать разбой заработком? Тысяч восемь рублей... Или чуть побольше? А Саид? Он ведь на Сусамыр не в гости ездил... Шахты там золотоносные. Старинные! Их еще во времена каганата копали, но до конца не выработали. И знаешь, что твой Саид сделал? Расскажу. Опустил двух кара-киргизов в шахту. Бедняги остатки рудного тела обследовали, золото повыскребли, а он им сверху за это еду-воду подавал, руду наверх вытягивал. Жила кончилась - он и завалил шахту. Неделю потом из-под земли доносились проклятия. Чабаны со страху стада по ущельям разогнали, а гору назвали Шайтан-горой. Весельчак твой второй сын, не правда ли? Лет на десять сибирской каторги. Да и то, если суд учтет, что те двое бедолаг - сами беглые каторжники. А еще веселее тебе станет, Алим, когда узнаешь, что добыча золота из недр Российского государства есть монополия Его Императорского Величества, а нарушение ее влечет за собой пожизненную каторгу или пеньковую веревку на шею. Это выглядит настолько смешно, что те три осла, что везли в Аулие-Ату хурджуны с золотоносной рудой и стоят теперь в конюшне твоего дома, сдохнут от хохота, а ювелиры Ташкента, купившие у Саида золотоносный кварц, поднимут тост за упокой очередного глупца, погнавшегося за легкой добычей, но, в конечном счете, обогатившего их... Третий твой сын - Али - мальчик умный, развитой, единственный инородец в первой мужской гимназии, в свободное от учебы время специализируется на опиуме. Нет, он сам не курит - избави боже! - он просто ходит по курильням и собирает с их хозяев дань. За что они ему платят? Да за то, что об их деятельности "не знает" господин исправник, за то, что в их домах не бывает обысков, а на банковские счета не накладываются аресты, за то, что их дома целы и не подвергаются ограблениям и "случайным" пожарам. Остроумно, не правда ли? Особенно, если учесть, что основной доход купцу Алиму приносят не подобные мелкие шалости его детишек и не те несчастные шестнадцать лавочек на аулие-атинских базарах, где торгуют всем - от хурмы и мушмулы до прекрасных молитвенных четок из сандала, агата или халцедона, а десятки воров-карманщиков, промышляющих своим ремеслом не только на базарах и в мечетях родного города, но и в подобных местах Пишпека, Чернигова и Туркестана. Воистину велик Аллах, даровавший одному человеку столь различные таланты! Но... бедные дети...

Алим лишь скорбно пыхтел да пытался поймать взгляд Монахова. Если с ним говорят столь откровенно и резко, понимал он, значит, от него что-то ждут. Что? Взятку? Деньгами или товаром? Каким?

А ротмистр, говоря все это, расхаживал по двору, давил пальцами незрелые плоды винограда в кистях, любовался своим отражением в хаузе, поглаживая при этом чистой рукою свои ордена, потрогал успевший после утренней выпечки остыть тандыр, попробовал на прочность столбы навеса, потом прямо в обуви вошел на настил над арыком и прошелся во всю ширь разостланной на досках кошмы, сел в дальнем углу и спросил ласковым голосом:

Алим взмахнул рукой - и тут же во дворе появились следившие за ними сквозь щели слуги. Она забегали, засуетились, покрикивая друг на друга. Скоро внесли кипящий самовар, пиалы, гору лепешек на подносе, на втором подносе лежали монпансье и стоял белоснежным пиком целый конус сахара с огромным, похожим на топор, ножом при нем. Все было поставлено на невысокий круглый столик и вынесено на помост под сень навеса. Хозяин сел напротив гостя, подал ему тазик, полил из кумгана на руки, подержал полотенце, ожидая, когда ротмистр вытрет ладони. Потом сам вымыл руки и вытер их после гостя тем же полотенцем, сел за столик напротив Монахова, разлил чай по пиалам и подал первую из них гостю с поклоном.

- Надеюсь, не отравишь? - спросил ротмистр, наблюдавший за всем этим церемониалом с улыбкой на устах. - Очень не хочется умирать мучительно и долго, - отхлебнул ароматного напитка, поднял голову и, закрыв глаза, с наслаждением на лице проглотил, расплываясь в блаженной улыбке.- Хорошо! - выдержала паузу, и вдруг быстро спросил.- Из Пекина?

- Из Пекина, - подтвердил Алим, а сам подумал, что надо будет послать со слугой в дом ротмистра пол-пуда чая из этой партии.

- А опиума не добавил? - спросил Монахов, принюхиваясь к пару из пиалы. - А то я вас, сартов, знаю... - потянулся к баночке с монпансье, достал щепоть конфеток и отправил за щеку. - Хорошо... Люблю! - признался он. - Умеете вы, азиаты. жить. То ли климат вас избаловал, то ли можете, собаки, создать при минимуме затрат наилучшие удобства... - глянул поверх головы Алима. - Смотри как горизонт горит - ярче крови, тополя аж багровые. Вечер, а небо жаром пышет. И до утра прохлады не будет. Если по-европейски жить, то в жару надо пить холодную воду и под мокрой простыней спать, а ты вон кошмой прикрываешься и чай горячий пьешь. Гармоническая жизнь! И зачем тебе большие деньги, Алим?

- Большие деньги - большая сила, господин ротмистр.

- Брешешь, - ухмыльнулся ротмистр. - Денег у меня вон меньше твоего, а силы побольше будет. Сам ты, слуги твои - разбойники отпетые, а я вот один - и вы не трогаете меня. А почему? Потому что боитесь.

- Хорошо. Уважаете, - согласился ротмистр. - Но не меня. А державу, что представляю я. Вам, сартам, лучше других известна сила государства Российского. Ты сам - сарт наманганский или еще какой?

- А-а-а! Знаю, знаю... Андижанцы к нам во времена восстания моллы Исхака, по вашемиу Пулат-хана, прибыли. Сколько вас там было? Восемьсот семей, говорят... Значит, это твой отец бежал от кокандцев через три тянь-шанский хребта? Умолял генерала Колпаковского, чтобы приняли его в российское подданство. И ведь генерал-губернатор вас пожалел, выделил вам землю. Правильно я говорю?

- Не знаю, господин ротмистр. - солгал Алим. - Я тогда только родился.

- Вот как? - восхищенным голосом произнес Монахов. - Так тебе скоро сорок лет? Такой взрослый человек, а обманываешь. Впрочем, лживость - главная отличительная черта азиатов. Восемьсот семей - это число, которое заставили вернуться к кокандскому хану, а остальные - кто похитрее оказался, кто не остался в Кетмень-Тюбе и Тогуз-Торо, а в саму Аулие-Ату сбежали, - тех трогать не стали: живите себе, сказал Государь, плодитесь, приносите пользу государству Российскому, - и закончил. - А вы врагам империи служите, измену творите.

Здесь ротмистр замолчал, продолжая смотреть поверх головы Алима.

Пауза была долгой и гнетущей. Алим почувствовал, как страх сжал ему грудь, и стало трудно дышать. Капли пота ощутимо вспухали на его лбу и висках, холодными струями потекли по щекам к груди. Прав господин ротмистр, во всем прав: большие деньги заплатил тогда дед Алима уездному начальнику за то, чтобы не возвращали его семью в Андижан. У кого необходимой суммы не оказалось, кто вернулся на родину, тот жестоко расплатился за свою бережливость: кыпчаки[42] из личной охраны хана Худояра покосили саблями даже женщин и детей. Дед Алима, рассказывая об этом, говорил внукам: "Россия - не просто наша новая родина. Не будь России, весь род старого Хасана прервался бы. Служите белому царю верой и правдою". А теперь из-за глупости детей Алима род Хасана прервется. И всему виной проклятый гашиш!

Из груди Алима сквозь стиснутые зубы проскребся стон.

- Ты знаешь, Алим, кто закупил у китайцев твой гашиш? - продолжил Монахов, и ответил. - Англичане. Чуйская конопля пользуется особой популярностью в Афганистане. Слышал про такие племена: кухгелуйе и пуштун?.. Да где тебе слышать? Я сам узнал о них на днях. Господин полковник из Ташкента был настолько мил со мной, что позволил мне либо найти торговца гашишем из Аулие-Аты, либо... застрелиться. Что выбрал ты бы на моем месте, Алим? Если есть в тебе хоть доля творческой фантазии, то поставь себя на мое место и дай совет... Молчишь? Потому что понимаешь, что бедные дети твои с их преступлениями в тысячу раз удачливее своего начинающего седеть отца, ибо покушаются они всего лишь на частную собственность, а ты - на основу Империи.

- Господин ротмистр, зачем вы говорите это? - простонал Алим. - Зачем говорите?

Лицо Монахова из ласкового превратилось в строгое:

- За тем, чтобы ты понял, собака, что жизнь твоя и твоих ублюдков не стоит и половины медной копейки, и что я хочу сохранить тебе жизнь и состояние твое не из любви к тебе, поганцу, а чтобы служил ты мне верно и выполнял мою волю и волю государя-императора. Понял?

- Понял, - с облегчением в душе и скорбью в голосе откликнулся Алим. Исполнять волю Монахова он был согласен.

- С этого момента, - перешел ротмистр на циркулярный тон, - ты прервешь всю торговлю с Наманганом. И чем раньше там узнают, что ты ведешь дружбу с офицером жандармерии, тем будет лучше для тебя. Пошли в Наманган человека - пусть расскажет об этом тем самым китайцам. Чтобы со стороны Ферганской долины следствие тебя не настигло. А настигнет - простишься головой не в Ташкенте даже, а в самом Санкт-Петербурге. Ты меня понимаешь?

- Ничего ты пока не понимаешь. А поймешь - ноги мне целовать станешь, до конца жизни будешь вспоминать ласковыми словами.

Алим рухнул грудью на кошму и поцеловал носок сапога гостя.

- Ну, ну, - снисходительно произнес Монахов. - Обойдемся без авансов.

Русский язык Алим знал хорошо - сам директор гимназии Юрченко не замечал в его произношении акцента, - но способности самих русских использовать одни и те же слова для выражения самых различных понятий удивляться не переставал. Слово "аванс" - купеческое, денежное слово. Зачем оно сейчас? Непонятно... Но на всякий случай Алим улыбнулся, показывая, что шутку офицера оценил и остроумием его покорен.

- Значит, будешь служить империи Российской или предпочтешь отправиться вместе с сыновьями на скамью подсудимых? - спросил Монахов. - Решай сразу и навсегда. Бумаги оформим завтра. Но если обманешь... - здесь тон его изменился с почти веселого на жесткий и злой, - ... из-под земли достану. Сам буду убивать.

Алим содрогнулся и одновременно успокоился. Покуда шла пытка неизвестностью, он страдал от незнания, как ему поступить: то ли звать слуг и вязать ротмистра, то ли самому метать спрятанный под полой халата нож, то ли отдаться на волю провидения? Но, услышав угрозу и предложение сотрудничать с жандармерией официально, понял, что предварительный разговор окончен, что Монахов высказался и, по своему русскому разумению, считает, что поставил уже Алима на колени. Сам же купец для себя сразу решил согласиться с любым предложением ротмистра. Отказ значил бы для него побег из города, а это - нелегальная, неустроенная жизнь, потеря стабильных и надежных доходов. Контрабанда и разбой могли ведь только прокормить - и не более, а торговля - серьезное дело...

Алим медленно поднял руку и щелкнул пальцами. Взгляда от Монахова он при этом не отрывал - и увидел, что ротмистр внутренне подобрался при щелчке, хотя ни единым мускулом на лице не выдал своих чувств. Сильный человек, такому подчиняться не стыдно.

Алим дал ему распоряжения по поводу плова и водки.

- Может, наш гость хочет манты[43]? - спросил он Монахова. - Мой повар только что зарезал овцу.

- Ради такого почетного гостя мы можем и прервать уразу.

- Спасибо, - улыбнулся Монахов, и Алим заметил, как тень беспокойства сошла с лица ротмистра. - Только нарушать уразу не будем. Поедим, как полагается, ночью. А сейчас мы с тобой пойдем в одно место, и ты мне там поможешь кое-что сделать.

- Не скажете ли сразу, что должен я буду сделать? - спросил Алим, когда слуга ушел.

- Поможешь делу укрепления престижа Государства Российского, господин купец первой гильдии.

- Я - третьей гильдии купец, господин ротмистр.

- Мелкий купец и плохой разбойник может считаться и купцом третьей гильдии, - согласился Монахов. - Но верноподданный Его Величества, оказывающий услуги Охранному отделению, достоин звания более почетного. Если у него есть для этого необходимая сумма.

Да, это человек играет по-крупному. Большую власть дает белый царь своим слугам. Жаль, что не допускает он в жандармерию инородцев. Много заплатил бы Алим, чтобы хоть один из его сынов попал на службу в это учреждение.

- Я согласен, - сказал купец. - Буду верным псом твоим. Клянусь Аулие-Атой.

Монахов поднял голову и, глядя куда-то по-над дувалом, произнес задумчиво:

- Вон и звезды высыпали... Закат еще рдеет, я вижу отчетливо тебя, ты - меня, а ночь уже вступает в свои права... Боже, как прекрасен и нелеп Восток! Где еще могут происходить подобные метаморфозы?! - замолчал, задумавшись о своем.

Алим выждал некоторое время в почтительном молчании, потом медленно поднял руку, давая слугам знак - и те мигом принесли четыре высоких и толстых восковых свечи.

Когда свечи зажгли, Монахов медленно опустил голову, потянулся к пиале с остывшим чаем и сказал с грустью в голосе:

- Не дано... Ощутить вам дикарям не дано. Такой чудный закат смазал... - допил чай, забросил в рот несколько конфет и поднялся с кошмы.

- Пойдем, - сказал, даже не глядя на Алима. - Нож при тебе?

Алим кивнул. Он сразу почувствовал себя человеком подчиненным, а главное - на добрых лет двадцать моложе. Шаг его, и без того мягкий в старых удобных чувяках, стал и вовсе неслышным. Тело напряглось, и каждый мускул заиграл под халатом. Ах, как давно не возникало в нем восторженно-пленительного чувства ожидания опасности!

".Да, много бы дал в 1912 году Алим за то, чтобы его дети оказались в Охранном отделении Его Императорского Величества. А теперь киргизское НКВД на четверть состоит из членов его рода. И в Казахстане, и в Узбекистане та же самая история. И ссорятся азиаты между собой, мстят друг другу за грехи чуть ли не двухстолетней давности.

Да что там двухстолетней! Они же до сих пор живут родами: тот - из рода Копал, тот - из рода Чапрашты, тот - Найман. За тысячелетия распрей роды эти между собой столько раз воевали, столько раз мирились, так часто нарушали мир, что даже единокровные роды имеют зуб друг на друга. А тут такая власть - советская, бумажная! Можно правнукам обидчиков твоего прадеда отомстить с лихвой.

Найманы вон теперь все из Узбекистана в Казахстан убежали. Потому как род их два столетия был у кокандских ханов в роли НКВД. А те из Найманов, кто поленился с места стронуться - уже лежат в земле с клеймом "изменников трудового народа" в народной памяти.

Трудно дела вести по доносам казаха на казаха либо казаха на узбека. Как копнешь какого кто рода, так сразу и вылезает их вражда в седьмом каком-нибудь колене. И этот факт, самый для дела главный, в бумаги советские не воткнешь, объяснением для нашего суда не сделаешь.

Вот и приходится подрасстрельную подписывать самому безопасному из безопасных. Одно утешение - родственники расстрелянного докапываются потом до того, кто донос накатал, - и на самого "телегу" напишут. Не успеешь оглянуться, а на моем столе уже новый обвинительный акт.

Айтиева вон, надо признаться, свои же казахи и заложили, только доносчики были из рода Аргын. А потом главный доносчик Мусимов, ставший в одночасье майором НКВД, пил вино в честь товарища Сталина и, говоря о бывшем наркоме внутренних дел Казахстана Айтиеве, позволил себе сказать какого покойник был рода-племени. В тот же вечер его арестовали по обвинению в трайболизме, ибо замначальника уездного отдела ВД был, как и Айтиев, из рода Копал. Расстреляли майора Мусимова на следующий же день после ареста.

А в остальном, казахи - ребята исполнительные, паек чекистский ценят, никакой работой не гнушаются: в обысках участвуют, расстреливают, пытают.

Раньше офицеры охранки руки не марали. Даже во время обыска они лишь присутствовали, а всю грязную работу поручали городовым.

Нынешние офицерики-чекисты лазать по чужому белью не брезгуют, в крови ручки пачкают, словно не человечья она, а баранья. Удобные ребята.

И все-таки держать инородцев в НКВД нельзя. Нет у них четкого понятия: кто кому кем приходится. Точнее, по их законам, они знают и понимают, да только не согласуются их родовые законы с нашими. По советскому, например, законодательству близкие родственники не могут работать в одном учреждении в подчинении один у другого. А казахи, узбеки, туркмены, таджики работают.

Ибо заместитель начальника уездного отделения внутренних дел является по крови и по законам советским младшим братом своего начальника, хотя и носит иную фамилию и даже отчество. Потому как, согласно законам степняков, его старшего брата после рождения взяли к себе на воспитание в качестве младшего сына его же родные дедушка и бабушка; заодно и фамилию свою дали, отчество. В шестнадцатом году был большой джут, скот пал, вернулся внук Куттыбека, признанный им за младшего сына и наследника к настоящим своим родителям Сарымолдаевым, стал Оспаном Кайратовичем, потом коммунистом и так далее. А мог бы нынешний главный чекист уезда О. К. Сарымолдаев оказаться и Куттыбековым Оспаном Куттыбековмичем, богатым баем, врагом советской власти. Как тут разобраться?

Поймет в этом что-нибудь европейский юрист и объяснит ли самая демократическая в мире сталинская Конституция?.."

- Новые люди в твоей банде есть? - спросил Монахов, когда вышел с Алимом со двора.

- Русский. Двадцать три года. Нездоровый цвет лица. Жил в Успеновке - это в Джувале.

- Нет, - ответил Алим, подумав лишь немного. - Такой не приходил.

Они медленно шли, словно скользили темными тенями вдоль дувалов, внимательно вглядываясь в освещенные луною улицы.

Ротмистр двигался уверенно, было видно, что дорогу он знает хорошо и среди хитросплетения переулков не заблудится, как это однажды случилось с третьей женой Алима в прошлом году. Пришлось прирезать бедняжку. Негоже мужчине жить с подозрением в душе, что жена могла и нарочно заблудиться.

Остановились возле одного из дувалов[45], за которым угадывался большой сад.

Монахов поднял руку, коснулся гребня дувала, подозвал Алима.

Тот подошел. Купец понимал, что Монахову нужно с его помощью попасть на ту сторону. Это его удивляло. Ведь за глинобитной стеной находится сад и дом городового - того самого, которого, как знал всякий в городе, убили сегодня прямо на улице. В домах с покойниками двери всегда открыты, будь то у русских или у правоверных мусульман. Зачем лезть через дувал?

Знал Алим и сам этот дувал, построенный руками многих и многих людей, в том числе и кое-кем из его собственных слуг. Покуда воры-неудачники отсиживались в кутузке в ожидании приговора суда за бродяжничество и карманные кражи, их труд использовали полицейские и городские чиновники для собственных нужд, называя при этом подследственных малаями - рабами, то есть. Селихов - так кажется звали полицейского - заставлял карманников месить саман и выкладывать большими грязе-соломеными лепешками толстый глиняный забор с переплетенными меж собой ветками внутри. Работа грязная, грубая, руки воров портила: суставы пальцев их пухли, переставали быть гибкими. Городовой же посмеивался над карманниками и говорил:

- От работы не кони, а воры дохнут. А кто не будет работать... - доставал из кобуры пистолет и хихикал.- При попытке к бегству...

".Вот опять приходится отвлекаться. Хочется, просто невмоготу не высказаться, что и сейчас у нас в городе та же самая практика: сидящие в КПЗ людишки большую часть светового дня вкалывают во дворах да при домах уездного начальства и милицейских чинов. Даже у самого Попова есть свой малай. Жена первого секретаря, архивариус Леночка, сама не стирает, не метет двор, не моет посуду. Все это за нее делает малай Жора (Жетыгул), который паспорта на руках не имеет, живет у Поповых из милости, за еду и за ежевечерний стакан вина. И искренне счастлив при этом, ибо другие малаи, что живут у начальников-азиатов, еще и пасут их личный скот, убирают навоз.

Из всех работников городской прокуратуры один я не держу малая. И жена, и сам я, и дети мои любят и в земле поковыряться, и домашней работы не гнушаются. Да и живем мы в стране ненадежной: вдруг кому-то малаю захочется начать борьбу с рабовладением в стране победившего социализма? Береженного, как говорится, Бог бережет..."

АЛИМ ЖИМБАЕВ. 19. 07. 1912 г

Алим и Монахов полезли через дувал. Они порядком испачкались о глину и поцарапались о торчащие кое-где остья соломы, прежде чем достигли острого, как хребет клячи, гребня, а потом свалились с него в пряно пахнущие малиной заросли.

- Цел? - спросил ротмистр Алима, сметая ладонью со своей формы с орденами пыль. - Нечего не повредил?

Награды на груди Монахова в свете луны зловеще засверкали и забренчали.

- Цел, господин ротмистр, - ответил Алим, а сам подумал, что русским так и не удастся до конца стать повелителями Востока: хозяин здесь тот, кто купил человека со всеми потрохами и позволяет себе только повелевать, а не заботиться о нем. Сам Алим ни разу не поинтересовался здоровьем людей, которые работали на него. Здоровье - забота личная, считал он, потому приказ надо либо выполнять, либо умереть. Ослушников Алим убивал лично - не доверял подручным.

Быстро пересекли персиковый сад, прошли под ажурной тенью виноградника, проскользнули сквозь приоткрытую калитку, оказались посреди освещенного керосиновой лампой двора.

Здесь на двух разной высоты табуретах стоял свежеструганный гроб. Закрытый. Рядом сидели четыре пригорюнившиеся старушки. Они были так заняты мыслями о смерти, что и не заметили прошедших мимо них мужчин.

Монахов повел Алима не в дом городового, а, свернув направо, направился вдоль (судя по запаху) курятника, довел до маленького сарайчика за ним и толкнул дверь, сквозь щели которой пробивался не яркий, но и не видимый со двора свет.

На покрытом старым овчинным тулупом сундуке спал человек.

Монахов бросил взгляд на Алима - и рука того сама собой потянулась к метательному ножу, спрятанному в складках халата.

- Селихов! - позвал негромким голосом ротмистр. Протянул руку и увеличил фитиль лампы. Стало светлее.

- Ваше благородие! - просипел он сдавленным спросонья голосом, щуря глаза от яркого света. - Как вы здесь?

- Тише! - оборвал его Монахов. - Мертвые так громко не говорят.

- Виноват, ваше благородие! Бес попутал, - простонал городовой. - Не губите, ваше благородие!

- Господин Мальцев, ваше благородие! Пять тысяч рублей! И паспорт новый. С рекомендацией.

- Только о том, что жив, ваше благородие. Больше - ни сном, ни духом. Простите, ваше благородие...

- Поднимись, - приказал ротмистр, беря в руки лампу.

- К свету подойди... Ближе... еще ближе... Смотри, как чисто... Даже царапины нет.

Алим из темноты смотрел на висок Селихова и сжимал рукоять своего верного ножа...

".Люб мне Монахов. Есть нечто монументальное в его лицедейской мудрости - тот самый монументализм, который не в состоянии выразить ни один из скульпторов, ваяющих статуи Рабле, Гоголя или Диккенса. Может, оттого, что все скульпторы велеречивы, но малознающи? По крайней мере, других я не встречал...

Было обидно, когда я писал для Москвы свое заключение по этому делу, что теперь светлая голова Монахова окажется у той же самой стенки, где корчились от страха и мочились в штаны верные ленинцы и рыцари революции, стойкие комиссары и несгибаемые борцы. Но - судьба...

Придет время - реабилитируют и члена Верховного Суда СССР Монахова, детям и внукам его дадут какой-нибудь особый спецпаек, кто-то напишет статью, а то и книгу про его беззаветную преданность революции и делу Ленина, которому мы все будто бы верны...

Я куплю эту книгу, принесу домой, покажу внукам, скажу:

- Вот этого человека ваш дедушка хорошо знал. Это был очень хороший человек.

И сочиню легенду о том, как хотел спасти Монахова от смерти, да не сумел. А потом перескажу эту историю таким же, как я, пенсионерам, сидя на лавочке где-нибудь в правительственном санатории после грязевых ванн. И кто-то из них напишет обо мне статью в газету. Придут пионеры, попросят поделиться воспоминаниями - и я расскажу им все. Нет, не все, а то, что положено. И буду говорить подобным образом из года в год.

И настанет время, когда я стану почетным гражданином города, стану получать еще один паек. И тогда снимут фильм о том, как мужественно я защищал и Монахова, и Жимбаева, и Айтматова, и Айтиева, и...

Нет, Мирзояна, пожалуй, реабилитировать не будут. Не любят почему-то армян в нашей интернациональной стране...

Вот, например, в этой истории появляется еще и бухгалтер. У него была мать армянкой, а отец - настоящий русак. Но почитали его где-то там наверху именно армянином - хоть тут тресни. Потому и не получилось ему стать героем. Не-по-лу-чи-лось..."

Аулие-Ата - город небольшой, и среди азиатских паломников лица местных европейцев примелькались, как родные, потому всякая новая смазливая мордашка поневоле привлекала внимание, а уж такая необычная, демонстрирующая прыщи невинности, как святой дервиш свои амулеты, объявившаяся в городе в самое пекло, - тем более.

Строгое платье мышиного цвета было застегнуто до самого подбородка на десятки крючков да пуговиц, и лишь белая каемочка воротника елецких кружев слегка оживляла смахивающую слегка на монашескую рясу одежду.

Увидел бухгалтер впервые эту девицу на Пушкинской у казначейства. Шла барышня размашистым мужским шагом, из сумочки ее торчали свернутыми в трубку какие-то бумаги. Бросила на него взгляд - внимательный, но внутренне безразличный - и отвернулась.

"Стерва! - подумал он. - Даже не присмотрелась!"

Вторично столкнулись они в магазине Семержиди, что на углу Верненского тракта и все той же Пушкинской. Она спрашивала Суворинское издание Ницше, а румяный толстощекий приказчик лишь пожимал плечами да сально пялился на нее. В конце концов, купила она какую-то папку для бумаг, набор металлических перьев, ручку, баночку синих чернил и пятнадцать листов чистой бумаги с водяными разводами. И лишь когда расплатилась, бросила взгляд в его сторону - и бухгалтер заметил огонек интереса в ее глазах.

Она кивнула, вспыхнула, и поспешила к выходу.

Обычная реакция. Мужчина он видный: высокий, широкоплечий, узкобедрый. К тому же, волос ярко-рыжий, курчавый, глаза голубые, словно васильки в спелой ржи. Для пущей неотразимости он отрастил усы, и раз в неделю красил их в черный цвет. Правда бриться теперь приходилось дважды в день, чтобы щетина не выдавала истинный цвет бороды, но результат стоил того - бухгалтер еще не встретил ни одной женщины, вплоть до дряхлых старух, что не смотрели бы в его сторону с интересом, а подчас даже и с откровенным плотским желанием в глазах.

"Красив, черт побери!" - подумал бухгалтер, глянув на себя в зеркальную дверь магазина с белым витиеватым узором вдоль по периметру стекла.

Вышел на улицу - красавица в мышином платье словно испарилась.

"Ничего, - подумал он удовлетворенно. - Никуда не денется. В городе разминуться нельзя. Не в деревне же живет такой симпомпончик".

Они и вправду встретились... День спустя именно эта барышня пришла в контору завода и попросила кассира заменить ей стопку пятирублевок, червонцев и один четвертной на облигацию в сто рублей.

Бухгалтер следил за их разговором из своего угла, где был занят подсчетом расходов на перевозку бутового камня с Бурула до строящегося вокруг завода забора, и слушал:

- В дорогу собралась, - объясняла барышня. - А много денег с собой не возьму - боюсь, украдут. Вы не беспокойтесь, я вам не просто так, я за услугу - вот... - и протянула кассиру серебряный рубль.

Кассир ответил, что у него в сейфе крупных купюр нет.

- Барышня! - сказал он. - Позвольте мне помочь?

Она глянула в его сторону, вновь вспыхнула, как тогда в магазине, но согласно кивнула.

Бухгалтер взял ее деньги и вышел из бухгалтерии в кабинет Мальцева. Там он открыл своим ключом хозяйский сейф и вынул ассигнацию - из тех самых, - а деньги ее бросил поверх банковских пачек.

Через минуту он с улыбкой наблюдал за тем, как она аккуратно складывает сторублевку, кладет ее в кошелек, тот - в сумочку, и старается не смотреть в его сторону, чувствуя при этом, что бухгалтер-то не отрывает от нее взгляда, стыдясь того, что кассир все примечает и улыбается.

Бухгалтер сказал любезность - она поблагодарила, представился - ответила.

Кассир с серьезным выражением лица принялся копаться в ведомостях.

Девица призналась, что собирается в "путь дальний" - аж в Ташкент. Сопровождать ее должен какой-то родственник, чахоточный.

- Надо показать его хорошему доктору, - объяснила девица. - Авось, окажется потолковей наших.

Бухгалтеру какое дело до чахоточного? А принялся говорить, что для туберкулезников сам город Аулие-Ата - лучше всяких лекарств, что климат здесь райский, в домах печей не держат, а вода, что струится в арыках да в бесчисленных родниках, сладкая и всех кавказских источников целебней. Рассказывал о новой лечебной диковинке - климатотерапии, о которой много слышал от личного доктора господина Мальцева господина Евстигнеева, любящего сравнивать Аулие-Ату с бальнеологическими центрами Европы: Карловыми Варами, Ниццей и Баден-Баденом, где он, впрочем, никогда не был. Последним замечанием даже вызвал улыбку на лице девушки.

А потом, словно между прочим, прозвучало предложение проводить барышню.

- Что вы! - засмущалась она. - Я на извозчике, - и выбежала из конторы не попрощавшись.

Бухгалтер выскочил следом - и номер извозчика (47) запомнил. Заглянул за угол - хозяйская пролетка стоит на месте. Бородатый кучер, опершись локтями о колени, склонил голову и мирно посапывает

- Гони к мосту! - крикнул бухгалтер кучеру, и прыгнул в пролетку. - Да не по главной дороге, а рощей!

Кучер уловил спешность приказа и погнал коней к задним воротам, оттуда - к воротам парка, называемого Мальцевской рощей, по аллеям - прямиком к мосту.

Здесь бухгалтер приказал ему опуститься к Таласу и встать на одной из полян в зарослях джиды.

Встали - и тут же появился экипаж с незнакомкой. Извозчик, придерживая коней, медленно переезжал через не до конца еще починенный после недавнего половодья мост.

Бухгалтер смотрел на задумчивый, сосредоточенный профиль девушки, и думал, что не будь у нее этих дурацких даже не припудренных угрей на лице, она была бы признана настоящей красавицей не то, чо в Аулие-Ате, а даже и в Ташкенте. Он даже представил себе, как привезет ее на Полтавщину, представит матери и тетке - и те улыбнутся ей, поздравят его с красивой женой, а себя - с хорошей невесткой. Обрадовался бы и армянский отец такому приобретению. Он всегда говорил сыну с так и не потерянным им до самой смерти кавказским акцентом:

- Мушына лубит глазами, а жэншына - ушами. Но нэ всэ понымают это. Твая мать - дура, потому и полубыла мэна.

Лицо барышни исчезло - и бухгалтер приказал кучеру следовать за извозчичьей пролеткой, не показывая, что они следят.

Тот выполнил поручение хорошо благодаря опыту в таких делах: господин Мальцев шутки ради не раз просил кучера о том же, а потом пересказывал чьи-то тайные путешествия по городу на вечеринках, смакуя нескромные детали, а то и выдумывая их.

Бухгалтер вспомнил некоторые из пикантный историек предводителя уездного дворянства и разом охладел к новой знакомой в смысле платоническом, но зажегся мыслью проникнуть в ее тайну, ибо нет незамужних девиц двадцатилетнего возраста, не имеющих сокровенных тайн.

Хочу одежду с тебя сорвать! - читал он Бальмонта в такт топоту копыт.

Извозчик остановил пролетку возле большого белого дома на улице Карабакирской. Девушка расплатилась, сошла на старую, местами щербатую брусчатку и, перепрыгнув через текущий вдоль улицы арык, постучалась в большие тесовые, крашенные кирпичного цвета краской ворота, какие стали входить в городскую моду еще в прошлом году.

В воротах открылась маленькая калитка, появилось лицо молодого человека.

Бухгалтер сразу узнал в нем крестьянина, который стоял на Пушкинской возле магазина Семержиди и на которого барышня тогда не обращала внимания, а вместе с ней не придал значения и он. И смотрел этот незнакомец на барышню, помнится, совсем не так, как должно смотреть брату, а так, как смотрят на женщину мужчины, влюбленные давно и безнадежно.

Бухгалтер выпрыгнул из пролетки, приказал кучеру ехать к кинематографу Вильде одному.

Постучался в соседние ворота - старого типа - серые, не крашенные, сбитые из плохо выструганного тополя, изрядно скособоченные. Вышла седая, сгорбленная годами старуха. Спросил, кто живет в белом доме с резными красными воротами - и указал на них.

Старуха ответила, что раньше дом принадлежал Семержиди, потом купец построил новый дом на Копальской, а этот продал ссыльному, доктору, социал-демократу какому-то. По фамилии Скрябин.

- А вам зачем, батюшка? - спросила бабуся. - С виду вы - человек серьезный, не революционер.

А сама таращилась на его ярко-рыжую шевелюру и черные усы, словно молодка какая-нибудь.

- Как не знать? Знаю, - ответила она. - Савелий у него живет. Мершиев. Сам из Успеновки, а сюда погостить приехал.

- Мершиев? - переспросил он. Фамилия показалась ему знакомой.

- Ага. Я его отцу лет пять подряд комнату сдавала, пока не выделил ему казенную. Царствие Петру небесное!

- Который тот самый? - не поняла старушка. - Я про Петра Лукича говорю, которого в карете почтовой убили. Не знали?

- Нет, нет... - сказал он. - Простите... - и пошел, почти побежал прочь.

У кинотеатра Вильде под огромными карагачами стоял мальцевский экипаж. Сам хозяин оного расположился на кожаном сидении и в упор смотрел на спешащего со стороны городской управы бухгалтера.

- Ну-с... молодой человек, - начал было он, - . покататься захотелось?

- Дело серьезно до чрезвычайности, господин Мальцев, - ответил бухгалтер, и без приглашения впрыгнул в коляску.

Мальцев приказал кучеру поспешать, а потом, пододвинувшись на сидении и дав место бухгалтеру, спросил:

- Знаю. У ссыльного Скрябина. Сегодня туда прибудет полиция... И все-таки скажите, откуда об этом узнали вы?

Бухгалтер, торопясь и проглатывая окончания слов, рассказал о том, что видел, скрыв, впрочем, факт размена взятой из сейфа сторублевки и объяснив свои действия счастливым озарением, что зашедшая в контору завода девица может иметь против Мальцева тайный умысел.

- Что ж, юноша... - произнес, выслушав его, Мальцев. - Ваши проницательность и расторопность похвальны. - помолчал до самого зеленого базара, потом продолжил, словно продолжая мысли свои. - Савелий Мершиев расследует дело по убийству своего отца - это несомненно... А господин Монахов особо интересуется путями переправки чуйской конопли в Иран и Афганистан... - и тут же сменил тон на требовательно-приказной. - Ты понял меня?

- Ты можешь написать письмо господину ротмистру о том, что Савелий Мершиев и эта юная особа как-то связаны с контрабандой наркотиков. Придумай что-нибудь... Монахов, конечно, басне этой не поверит, но зато у него появится основание этого новоявленного Пинкертона хорошенько припугнуть. А ты... Ты поедешь в Ташкент. Завтра же.

".Нравится мне советская власть... Прочитаешь такое вот архивное дело - и задумаешься: а кем бы стал я, не будь социалистической революции? Копался бы, как отец, как все немцы, в земле всю жизнь? Нет, пожалуй. В гимназию я все-таки поступил еще при царе, и учился не хуже других. Может быть, даже Университет бы закончил. А дальше что?

Прозябал бы, как следственный пристав, где-нибудь в Тьмутаракани, тянул бы лямку, как все чиновники, в надежде на повышение и ловя благосклонный взгляд начальства...

По сути, сейчас я имею то же. Но власть! Какая в руках моих власть! Раньше и губернский прокурор не имел четверти от той власти, что сейчас имею я - простой следователь по особо важным делам уездной прокуратуры. Да что там губернский. Сейчас следователь прокуратуры уезда посильнее будет и Генерального прокурора всей бывшей Российской империи!

Давеча пришел ко мне квартальный план: найти двадцать четыре шпиона или вредителя. Вот так вот: вынь, да положи им каждые три рабочих дня по три вредителя. А у нас в уезде - одни чабаны да свекловоды новоявленные. Рабочих - по пальцам пересчитать, да и то если рабочим считать какого-нибудь калбита[46] с шерстомойки или неграмотную бабу из сырного цеха.

Поначалу я оттуда всех придурков да дебилов забрал. Эдакую прорву вредителей нашел - из самого Чимкента получил похвалу. А потом ко мне директора производств поперли: не губи, говорят, нас, не бери работников.

Дураки, оказывается, тоже при советской власти имеют цену: благодаря дуракам можно штат увеличивать, рабочие места в переходные месяцы заполнять, а после тарификации сокращать. На дураков и помощь можно всякую выбить, ведь они, как правило, многосемейные или в чем-нибудь убогие. А главное - безответные, ибо цену себе знают: могут и двор при доме начальника мести, и в огороде горбатиться, и на бахче, а получать за все про все мизерную советскую зарплату. Словом, нужные директорам да партийным секретарям люди - именно дураки и придурки.

А хорошего работника брать в кандалы мне и самому жалко. Мешает, должно быть, кровь моя немецкая: уважаю я добросовестных работяг. На иного такого по пять доносов в месяц приходит - а я его не арестовываю. Складываю бумаги по папкам, а папки дома хороню. Какой такой губернский или всероссийский прокурор позволит себе?

У Вышинского ежемесячный план, небось, на сотни тысяч числится: государству советскому ныне вон сколько рабов нужно, чтобы пятилетки эти звучали торжественно. Зэк - это тебе бесплатная рабочая сила, в первую очередь, а что враг народа он - это уже проблема сто двадцать пятая.

Так что, от того, кого я отправлю по статье 58-ой, зависит, как хорошо будет построен завод какой-нибудь, а то и домна или корабль.

И что я дураков туда посылал - это тоже во благо страны: дураки - они добросовестные. Умный в зоне может с обиды и зафилонить, а дурак - он и в лагерном клифту останется стахановцем.

Но нельзя отбирать дураков и от директоров да партсекретарей! Члены они всяких там укомов, горкомов, райкомов, исполкомов... Когда в Президиуме сидят - сила, не подступишься. Иной обиженный тобой промолчит, а после на какой-ни-то конференции тебя так обгадит - в три дня не отмоешься. Потому с ними надо держать ухо востро и обижать следует редко, с умом.

Зато уж, когда разрешат руководителей наших обижать да наказывать, я их дела с особым удовольствием веду. Особенно если они члены укома, обкома или даже депутаты. Один такой начальник за пятерых, а то и десятерых вредителей проходит. Работы на то, чтобы признание они подписали, не больше, чем возни с простым стахановцем выходит, но зато (если в среднем за одного начальника семь рабочих брать) вместо трех дней допросов мне на человека уже двадцать дают. Кто-то там наверху считает почему-то, что члены эти да депутаты из другого теста слеплены, нежели простые вредители. А я их в те же три дня обрабатываю, а на остальные семнадцать дней отпуск себе беру: на охоту езжу, а пишу, что будто бы за подтверждающими их преступлениями документами отправляюсь в командировки.

Я свою работу люблю. Особенно если не перерабатывать..."

- Не понимаю я вас, - признался Студент, расставляя по полкам вдоль стен кабинета банки с длинными белыми червями, плавающими в спирту, - Логики не вижу. Сначала вы поверили в честность полицейских, потом утвердились в мысли, что именно полицейские вам врут. И вдруг сами же передали полицейскому чиновнику добытые вами факты. Где логика? Черви - и те ведут себя последовательней.

Он взял одну из банок, стал рассматривать застывших там белых глистов на просвет.

- Тенеид, - сказал Студент. - Иначе - цепень. Живет лишь в человеке, да, пардон, в свинье. Иных хозяев не приемлет.

- Это что - червь ваш умнее меня? - отозвался Савелий.

- Последовательней, я хочу сказать, - ответил Студент. - Начал сам дело - должен и заканчивать сам. Не передавать в чужие руки.

- Это как же? - удивился Савелий. - Самому мне и суд вершить, самому и палачом быть?.. Да разве я вам... цепень этот? Я ж - человек! Я в казну налоги плачу! А держава должна меня оберегать!

Студент рассмеялся. Чуть не выронил при этом банку из рук.

- Откуда ты взял это? Где ты видел, чтобы держава оберегала людей низкого сословия? И кто - полицейские и чиновники наши? Те самые, что с простого человека последнюю шкуру снимают? Да не держава нужна человеку, а человек - державе. И бандитов тех полицейские потому так лениво ищут, что жизнь вашего отца для державы - ноль без палочки, а шестьдесят тысяч ассигнациями - ничто в сравнении с престижем богатеев. Ты представляешь, что будет думать народ о дворянстве нашем, когда узнает про дела его разбойничьи? Думал ты об этом?... Вот то-то и оно.

Студент вздохнул, поставил банку на одну из полок. Обернулся к Савелию.

- С чего ты начал свои рассуждения о державе? Вспомни. Богатство нажить, мол, можно только нечистым путем. Раз богатый - значит разбойник. Так?.. А ты знаешь, что я и... ну, хоть учительница ваша... за подобные слова и под суд, и вот сюда попали? И по тюрьмам мыкаемся, и ссылки отбываем, а кое-кто даже смерть принял - и все за подобные мысли... Вот и подумайте - станет полиция по вашему письму розыск чинить? Поверят судейские чиновники вам или этим господам?

- Должны мне поверить, - уверенно ответил Савелий. - А иначе державе русской нерушимой не быть. Сами себя съедим, если правы вы, а не я. Кривда ничего укрепить не может.

- Что же вы со своей правдой занялись кривдой? - спросил насмешливо Студент. - Прячетесь, например.

- Могу и уйти, - обиделся Савелий. - Не я решил скрыться - не мне за это и укор терпеть... - и поднялся с табурета.

Студент бросился к нему и, положив свои огромные, тяжелые руки на плечи парня, усадил его назад.

- Остынь, - сказал. - Прости, что обидел, - и, вздохнув, признался. - Сам не знаю, отчего это на меня такое порой находит: начну в каком-нибудь вопросе разбираться - и... "растекаюсь мыслью по древу..." А так нельзя. Ученый должен мыслить четко и конкретно. Иначе вся работа пойдет насмарку.

Савелий едва сдержал улыбку. Экая нелепость - обижаться на чудака. Переживает вон, что умный чересчур.

- Я ведь не сам решил спрятаться. Мы втроем решили, - сказал он. - И я меньше всего.

И Савелий рассказал, как после разговора со следователем он не сразу вернулся к ожидающим его в чайхане Сайдулы учительнице и брату (из караван-сарая они ушли еще утром), а перешел улицу и сел в тени дувала, что напротив полицейского участка. Зачем? Он и сам не мог ответить. Сидеть на корточках в тени - дело обычное в азиатских городах, потому на тебя никто не обращает внимания. Прохлада и журчание воды убаюкивали. Савелий не заметил, как задремал...

Снился ему дед, смотрящий сурово из-под кустистых бровей. Говорил он: "Бросил хозяйство. Сам ушел, брата увел. Пасеку бросил. Зима придет - на что жить будем? По миру пустишь на старости лет". За спиной деда стояла мать, смотрела скорбно, словно Спас на иконе, что висит в горнице. Ничего не говорила, а только вздыхала и прикладывала конец платка к уголкам глаз.

Разбудил его скрип арбы. Седой возница покрикивал на тщедушного ослика и часто стегал его кнутом по острому хребту. Животное семенило ножками и, кажется, не обращало внимания на грубость хозяина.

Взгляд Савелия упал на окно напротив. Там за пыльным стеклом проступал профиль следственного пристава, склонившегося над столом.

Савелий некоторое время наблюдал за приставом просто так, без всякой мысли, а потом вдруг сообразил, что хоть и случайно, но им найдено место, откуда можно наблюдать за человеком, которому он отдал свое письмо на имя губернского судьи.

Зачем наблюдать? Да просто так... Просто потому, что Савелий не знал, что делать ему дальше со своим знанием.

Посидев так пару часов, он поднялся с корточек и поспешил в чайхану Сайдулы, что раскинулась вдоль улицы Уч-Булакской от Кузнечной до Парковой. Там его уже ждали брат и учительница. Рассказал им о разговоре со следователем и о своем открытии места слежения за следователем.

Минька тут же загорелся мыслью самому переодеться в нищего и устроиться напротив окон участка. Учительница сказала, что братьям в городе теперь можно пребывать только инкогнито.

- То есть скрыто, тайно, - объяснила она. - Жить будете в городе, но никто не должен знать, что вы здесь. Как я, например, нахожусь... В полиции считают, что я в настоящее время сижу у себя в квартире в Вановке, а на деле живу в Аулие-Ате и помогаю вам...

Вот во время именно этого разговора и возникла у учительницы мысль поселить Савелия в доме ссыльного эсдека Скрябина, а Миньку переодеть в одежду победнее, чтобы он затеряться среди нищих и паломников, наводнивших город по случаю какого-то очередного мусульманского события или праздника.

- Минька - это тот юноша, что однажды помогал нам ломать саксаул? - спросил Студент Савелия. - И за это вы накормили его супом. А второй раз он окапывал деревья в саду, и вы опять накормили его.

Савелий восхищенно посмотрел на Студента и только развел руками.

- Хотите знать, как я догадался? - улыбнулся Студент. - Это был единственный человек, с которым вы разговаривали много и охотно. Вы чувствовали себя свободно рядом с ним, хотя (вы уж меня простите) человек вы изрядно скромный и даже закомплексованный. С девушками вы, наверное, тоже... неактивный.

- Я чахоточный, - буркнул несколько смешавшийся Савелий.

- Знаю. Я даже хотел спросить вашего дозволения осмотреть вас.

Савелий кивнул в сторону полок с банками, и решился спросить:

Савелий глянул на всевозможной формы и размеров червей, скрученных в спирали, сложенных вчетверо, впятеро, заспиртованных в посуде самой невероятной формы, и почувствовал легкую тошноту. В глубине сознания он догадывался, что изучение жизни этих существ позволяет Студенту решать какие-то важные для науки задачи, но, понимая это, старался не думать о червях конкретно, ибо при всяком воспоминании о них ему делалось дурно[47].

- Выйдемте в другую комнату, пожалуйста, - попросил он.

- Да, да... - заспешил Студент. - В кабинет. Там света больше, - и направился к двери, бросив на ходу. - Раздевайтесь.

Савелий пошел следом за хозяином дома, снимая на ходу рубаху через голову. Он впервые шел в комнату, называемую кабинетом, хотя прожил в доме уже несколько дней.

Комната оказалась просторной и чистой, с узкими, но высокими тремя окнами и стоящими на подоконниках горшками с растениями без цветов. Несколько стульев с гнутыми спинками и узкий топчан были покрыты белыми чехлами - от пыли и от мух. В углу стоял деревянный, крашенный белой краской шкафчик, из полураскрытого нутра которого поблескивали странной формы металлические инструменты и белела стопка глаженого белья. Белый тоже табурет, белый умывальник и таз оцинкованного железа завершали обстановку.

Студент подошел к шкафчику, достал оттуда слуховую докторскую трубку, блестящий молоточек и небольшую, матово поблескивающую металлическую коробочку.

- И что сообщил вам брат? - спросил он, уже начав обследование Савелия. - Не зря следил за следователем?

- Еще не знаю, - признался Савелий. - Пока кроме городовых к нему только два человека заходило: господин исправник и еще кто-то. Странный такой. Его даже городовой провожал. Называл его "господин ротмистр".

- Ого! - воскликнул Студент. - А как он выглядел? Ну, который "господин ротмистр"...

- Лет тридцати пяти, высокий. Волос на голове черный, лицо выбрито...

- Достаточно, - кивнул Студент. - Это Монахов. Юрий Павлович. Мой в этом уезде главный враг и противник.

- Потому что его дело - политический сыск. Он даже не здесь, а в Ташкенте служит. Но город наш во всем генерал-губернаторстве любит более всего. Но даже не это главное. Главное - это то, что содержание ваших бумаг и ваших обвинений, Савелий, судя по всему, стало известно как жандармскому ротмистру, так и господину исправнику. А они оба представляют собой две различные группировки в системе местного управления уездом. Исправник на дружеской ноге со всеми местными купцами и промышленниками, в том числе и с заводчиком Мальцевым. Ротмистр же именно с Мальцевым в ссоре. Говорят, между ними в столицах еще не то дуэль была, не то кто-то кому-то дал пощечину, а сатисфакции не получил...

Студент переложил стетоскоп с груди Савелия на спину.

- Так... Теперь задержите дыхание... А теперь дышите... Знаете, что я могу сказать о следственном приставе? Вряд ли он поможет вам. Но вы ему помогли основательно, - и объяснил. - Ваши материалы дадут приставу возможность столкнуть лбами две основные чиновничьи силы в уезде - и на конфликте их взаимоотношений сделать собственную карьеру. Если при этом случится, что накажут Мальцева, вы будете удовлетворены. Если же дело сумеют замять, то через некоторое время тот же Мальцев сумеет найти способ отомстить вам лично. Так что, в любом случае, вы сделали все, что могли, и вам следовало бы уже сегодня покинуть город.

Студент отошел к шкафчику, положил инструменты на место.

- А здоровье у вас и впрямь неважное, - сказал он. - Если сделать рентген - недавнее, кстати, но очень полезное открытие, - то в ваших легких обнаружатся туберкулезные каверны. Горный воздух и мед приостановили процесс, но он может возобновиться, если вы откажетесь от климатотерапии... Пересядьте-ка сюда...

Савелий пересел на краешек белого стула, упер левый локоть в ребро стола. Он почувствовал прохладу матерчато-металлического жгута, коим Студент обтянул его бицепс, и приготовился задать вопрос о слове "активизируется", как вдруг дверь распахнулась и в кабинете появилась учительница.

- Добрый день! - выпалила она с порога. - Разрешаю вам поздравить меня - я нашла доказательство вины Мальцева.

Савелий почувствовал, как кровь прилила к его лицу, и даже ушам стало жарко.

Он сидел перед девушкой голый по пояс и не мог дотянуться до лежащей на табурете рубахи. Встать и одеться при ней он не смел, понимая, что поступком этим введет в смущение девушку. Оставалось лишь отвернуть лицо к окну и ждать, когда естественным образом эта пытка стыдом закончится.

- Выйдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, - холодным казенным голосом произнес Студент. - И никогда не смейте врываться во врачебный кабинет с вестями иными, кроме как об опасности для жизни человека.

Подождал, пока растерявшаяся гостья покинет кабинет, обратился к Савелию:

Савелий одним движением пальца распутал жгут, бросился к рубахе и быстро влез в нее.

- Вы пойдете со мной, ладно? - сказал он, застегивая пуговицы на груди. - Вы сумеете объяснить ей, что они в ссоре.

При этом Савелий смотрел в сторону, не зная как ему поступить после этой излишней, по его мнению, строгости в обращении Студента к учительнице.

Учительница сидела в соседней комнате у окна, подперев ладонью подбородок и уставив взгляд во двор.

Тут же ходил из угла в угол Минька. Был он одет в тряпье нищего.

- Вот мы и в порядке, - сказал Студент. - И готовы выслушать все ваши новости. Савелий Петрович доверился мне и, кажется, я тоже могу вам кое-в-чем помочь.

- Я прошу прощения, - сказала учительница. - Не сразу сообразила.

- Ничего, - смутился в свою очередь Савелий, - Мы понимаем...

- Так какие ваши новости? - прервал молчание хозяин дома. - Учтите, повторяю, я посвящен в круг ваших проблем. Так ведь? - обернулся к Савелию.

- Так... - ответил тот, и развел руками. - Вы уж извините...

Внимательно вслушивающийся в их разговор Минька не выдержал и стал смеяться: сначала тихо, бормочуще и подергиваясь в такт плечами, потом все сильнее и громче, а вскоре и вовсе закатился в каком-то сомнабулическом хохоте, клокочущем во всем его существе, сгибающем и скрючивающим его тело, смехе истерическом, от которого даже подкашивались его ноги.

Некоторое время все присутствующие с ошалелым вниманием смотрели на Миньку и слушали рвущиеся из его груди звуки. Потом Савелий сделал к брату два шага, и с размаху влепил две пощечины.

Минька упал на стул, и по-собачьи завыл, не стесняясь слез:

- Ничего не получится... Ничего-о-!.. Они все заодно... Это для нас законы, нам все запрещено, а им - все можно!.. Они и отца убили, и нас убьют, и всех, кто нам помогает, тоже убьют... А я не хочу, чтобы меня убивали! И чтобы вас убивали не хочу! .. Я домой хочу... К дедушке, к маме... Они никого не ищут, они на пенсию надеются... Я хочу к ним!.. И слышать не хочу! И знать не хочу!..

Студент подошел к Миньке, положил руку ему на плечо.

- Что ж, малыш, ты все честно сказал... - произнес он отечески спокойным голосом. - И домой ты уедешь. Сегодня же уедешь, - помог согнувшемуся и разом стихнувшему Миньке подняться со стула и вывел, поддерживая под локоть, его из комнаты.

- Может, вы с братом побудете? - спросила она, пораженная его черствостью.

- Что ж... - она отвернулась в сторону окна и начала речь. - Помните, я вам говорила, что государственное следствие обязано было произвести сверку всех денежных банкнот, находящихся в обращении в нашем и в близлежащих уездах? А потом я принесла вам сторублевую купюру. Ну, ту, что из мальцевского сейфа... Дайте мне ее, пожалуйста.

Савелий полез в карман, отцеплял там английскую булавку с носовым платком, развязывал узлы и доставал ассигнацию. Она не взяла купюру, даже не взглянула на нее, продолжила рассказ:

- Дело в том, что номера крупных бумажных купюр регистрируются. Я узнала эти номера. В здешнем казначействе их списки знают все чиновники, в том числе и один... - здесь она запнулась и закончила скороговоркой, - . мой бывший ученик.

- Сам он из Вановки, - продолжила она. - Но женился и живет в Аулие-Ате. Он сказал, что денег у Мальцева накануне ограбления на счету действительно почти не оставалось. А сразу после объявления они появились.

- Мы с вами знали об этом... - тихим голосом произнес Савелий и протянул ей сотенную. - Вот... ваша.

- Спасибо, - ответила она, стараясь не встречаться с ним глазами.

Вынула из сумочки лист бумаги, сверила номер на банкноте со столбцом написанных на листке цифр.

- Нет... - растерянно произнесла она. - Нет такого номера...

"Обычная история. На самом деле, в любой ситуации дилетант всегда оказывается в дураках. Но всегда и везде именно дилетант орет о том, что мыслит он и лучше, и глубже, и шире профессионалов. Случись у любителя-сыщика удача, обыватели тут же шепчутся: переплюнул милицию, прокуратуру, НКВД! А случись нам найти какого-нибудь насильника либо убийцу, те же самые крикуны скажут: за это они жалование получают. Только жертвы, коли остаются живы, и благодарят. Да и то через неделю-другую про благодарность забывают и тоже ворчат на власть: ишь, дармоеды!

Так за что же я должен жалеть обывателя? Подвернется такой под руку - и статью под него подведу, и засужу. Потому что обыватель - он там, на той стороне баррикады, именуемой словом Закон, а я - на этой. И вместе нам не быть никогда."

- Полиция! - крикнул он. - Михаила я успел провести по задам огородов. Есть у вас какие-нибудь бумаги? Надо уничтожить! Уйти не успеем.

Учительница сунула исписанный чернильными цифрами лист себе в рот.

Тут в комнату вошел высокий красивый мужчина, в котором потрясенная учительница узнала приезжавшего к ней в Вановку эссера-бомбиста, предлагавшего совершить акцию по уничтожению генерал-губернатора Куропаткина.

- Не успеете, - подтвердил он слова Студента. - Приятного аппетита, мадемуазель, - подмигнул учительнице и хохотнул. - Водички испить не желаете?

Псевдо-эссер зачерпнул кружкой из стоящего у стены на лавочке ведра воду и галантным движением протянул учительнице. Пока она пила, давясь бумагой и стараясь мелкими глоточками протолкнуть ее во вдруг разом сузившееся горло, он продолжил:

- Все-таки обидно, мадемуазель, что мы с вами так и не соорудили ту бомбу, не правда ли? Такую премьеру испортили! Гром! Дым! Фейерверк!

- Провокатор! - прошипела она, справившись наконец с бумагой.

- Вовсе нет, - улыбнулся ей красавец. - Разрешите представиться? - щелкнул каблуками. - Ротмистр охранного отделения Юрий Павлович Монахов!

В дверях появились серые от пота и пыли городовые при саблях на боках и лица двух цивильных мужчин за их спинами.

- Господин ротмистр! - прошепелявил один из городовых. - Понятых привели.

Монахов кивнул - и городовые пропустили цивильных в комнату.

- Итак, господа, - обратился к ним ротмистр, - вы будете присутствовать при обыске, которые полицейские произведут в этом самом вот доме. Вы должны будете внимательно смотреть за работой городовых и после подтвердить, что те вещи и бумаги, что они обнаружат, находились действительно здесь до нашего прихода. Садитесь, господа, - и указал на скамейку рядом с ведром воды.

Цивильные - во-видимому, соседи Студента, испуганно вжав головы в плечи, не глядя друг на друга, уселись на скамейке рядом с ведром.

Ротмистр прошелся по комнате, и тоже сел, положив ногу на ногу, на покрытый белым чехлом стул. Приказал полицейским:

Городовые направились к шкафу с книгами и принялись перебирать поставленные на полки тома и какие-то стеклянные приборы.

- Господин ротмистр! - сказал Студент. - Я понимаю, что на правах поднадзорного ссыльного я не вправе протестовать против обыска в моем доме. Но я прошу вас отпустить отсюда людей, которые ни в коей мере не имеют ничего общего с моей деятельностью и с моими политическими взглядами. Они - только мои гости. Этот молодой человек, например, обратился ко мне за врачебной помощью. Я только что обследовал его. У него тяжелейшая форма туберкулеза легких. Если по какому-то недоразумению (а подобные казусы в нашем благословенном Отечестве случаются) он окажется задержанным вами вместе со мной, то его смерть окажется на вашей совести. Отпустите их обоих, пожалуйста.

Спокойно и внимательно выслушавший речь Студента ротмистр ответил:

- Господин Скрябин. Я глубоко чту вашу медицинскую и научную деятельность в этом Богом забытом краю. Наслышан о ней, и искренне горжусь, что в этом городе живу рядом с человеком, который может оказаться основателем нового направления в естественной науке, но, тем не менее, рискну не поверить вашему заявлению, и оберегу вас от глупостей. Крестьянин Савелий Петрович Мершиев... Так вас, простите, зовут? - (Савелий кивнул), - жил у вас, господин Скрябин, вовсе не в качестве пациента. Он скрывался от правосудия. Надеюсь, он вам не сообщил об этом?.. Было бы печально, если бы вы оказались укрывателем преступников. И его, и его невесты... Я имею в виду вас, мадемуазель, - кивок в сторону совершенно растерявшейся учительницы. - Словом, господин Скрябин, вы, конечно, не знали, что эти два человека решили злоупотребить вашим доверием и спрятали в вашем доме наркотические вещества. Чуйская анаша. Гашиш, если хотите... Через посредничество китайских купцов эти два молодых человека продают этот наркотик англичанам большими партиями.

- Бред какой-то! - возмутился Студент. - При чем тут англичане?

- Англичане, господин Скрябин, - нравоучительным тоном продолжил ротмистр, - являются основным нашим противником в борьбе за сферы влияния на Востоке. Их цель - расширить границы Британской империи на всю Среднюю Азию. И наркотики - очень действенное оружие в этой борьбе. Таким образом, ваши так называемые гости - шпионы, по своей сути... Да, да, господин Скрябин, это - английские шпионы, действующие во вред нашему с вами Отечеству.

- Но позвольте! - вскричал тут Студент. - Это провокация!

- Не позволю! - оборвал его ротмистр. Он обернулся к переставшим перебирать книги и переминающимся с ноги на ногу городовым, приказал. - Продолжайте обыск!

". Велика размерами страна Советов, но еще больше была империя Российская, а на проверку оказывается, все в ней недалеко, все рядом.

Где сейчас тот Студент? О-о, теперь даже бывшему господину ротмистру, члену Верховного Суда СССР Юрию Павловичу Монахову, до него далеко. Как до луны пешком.

И дело не в том, что бывший Студент, он же господин Скрябин - академик, увенчанный лаврами и на родине, и за рубежом. Ученых и познатнее у нас к стенке ставили.

Все дело в том, что Студент - родной брат того самого Скрябина, что под партийным псевдонимом (не говорить же о вожде, как о собаке, - по партийной кличке) Молотов стал вторым лицом в государстве победившего пролетариата.

Велика страна, а как много связалось в одном нашем уездном городишке!

Товарищ трижды академик (СССР, медицины и ВАСХНИЛ), основатель двух направлений в биологии, краса и гордость советской науки, депутат Верховных Советов СССР и РСФСР встретил где-то в правительственных кулуарах бывшего ротмистра Монахова, узнал его и, не решаясь связываться с членом Верховного Суда СССР, опустился до анонимного доноса в НКВД.

Почерк академика доки из бывшего ЧК распознали сразу и, испугавшись государственного веса подозреваемого, передали дело в Генеральную прокуратуру СССР.

Товарищ Вышинский, сам бывший меньшевик и враг Ленина, ныне - верный сталинец и твердокаменный коммунист, хорошо подумал над тем, что может случиться лично с ним, если член Верховного Суда СССР узнает о роли Генерального прокурора страны в его деле, и приказал следователю по особым делам при Прокуратуре СССР Льву Шеину найти доказательства антибольшевистской деятельности Монахова в дореволюционном прошлом.

Товарищ Шеин, отягощенный допросами членов Политбюро и ЦК, маршалов и красных генералов, уставший от литературной деятельности и писания мемуаров, узнал лишь, что член Верховного суда СССР Монахов перед революцией 1917 года жил в Средней Азии - и переправил дело в Ташкент.

Узбеки решили, что лучше всего дело подобного рода столкнуть в Алма-Ату, так как часть современного Казахстана входила до революции в состав Туркестанского генерал-губернаторства.

Алмаатинцы, взглянув на карту, увидели, что ближе всех казахстанских городов расположен к Ташкенту Чимкент - и передали дело туда.

Областной прокурор позвонил нашему уездному и посоветовал заняться делом прокуратуре города Аулие-Аты, а за это пообещал сократить нам план по выявлению вредителей на два человека в месяц.

Наш прокурор согласился - и поручил дело это мне, как единственному в уездной прокуратуре человеку, который живет в Аулие-Ате со времен незапамятных, во-первых, а во-вторых, как представителю национального меньшинства уезда, которого в случае неудачного расследования особо сильно наказывать не станут, чтобы не нарушать отчетности.

Ну, а я пошел в уездный архив, покопался в тамошней пыли вместе со стариком-архивариусом Саранцевым, помнящим даже кое-кого из участников бывших в Аулие-ате 25 лет тому назад событий, и все той же Леночкой Поповой, нашел эту вот старую папку с словом "Дело" через "ять", внимательно все лежащие в ней бумаги прочитал, обдумал, отыскал оставшихся в живых участников событий, поговорил с ними.

Круг замкнулся, начавшись с брата Молотова и закончившись делом, в котором участвовал он сам - юный и тогда еще никому неизвестный гельминтолог. Никому на свете сейчас нет дела ни до Савелия Мершиева, ни до убитого почтового чиновника, ни до несчастной учительницы, вся вина которой перед тем государством была лишь в том, что желала она счастья всему человечеству не так, как было положено и указано свыше, а по-своему. Даже Минька, вечный комсомолец, сейчас уже и не помнит ее, а про брата лишь сказал:

И только я - злодей, в сущности, и палач - какое-то время буду помнить об этих людях, думать о превратностях судьбы и неблагодарности сюжетов реальной жизни, столь отличной от литературы, и о том, что добро никогда не побеждает зла, а наоборот - зло всесильно и непобедимо, что я, как и Монахов, как и следственный пристав, как и исправник, и как любой из городовых или даже, скажем, любой из нынешних милиционеров, служим лишь злу и существуем лишь для увеличения зла на земле.

Меняется карта мира, меняются социальные отношения, но остаются Власть и подданные, остается людская неблагодарность и подлость, благодаря которым я имею два хороших пайка, отличное жалование и любовь ко мне моих близких.

В сущности, мне даже неинтересно знать, чем закончилась вся эта давняя история. Просто случилось так, что еще гимназистом я знал одну маленькую тайну Мальцева, но не придавал тогда ей особого значения. А знал потому, что учебу мою оплачивал вовсе не отец мой, как я пишу во всех своих биографиях и рассказываю при случае на застольях, плачась о горьком хлебе дореволюционного немца-гимназиста, а ташкентский миллионер Иванов, который считал немецких колонистов самыми перспективными людьми в Средней Азии, где широкая сеть его заводов требовала грамотного и дисциплинированного технического персонала.

Этот миллионер Иванов, человек мудрый и расчетливый, тоже в какой-то мере участник этой истории..."

- Ай-да шельма!.. Ай-да ловкач! - рассмеялся Иванов, выслушав рассказ ротмистра. - Так кого вы предлагаете вместо него?

Старик даже прослезился, и был вынужден достать дрожащей пухлой рукой платок из кармана сюртука, чтобы вытереть глаза.

Монахов деликатно промолчал все время этой процедуры, уткнувшись взглядом в угол стола, и даже ответил несколько секунд спустя, как платок вернулся на место:

Старик принадлежал к славной плеяде первых промышленников Туркестана, знавал еще Кауфмана, генералов Черняева, Колпаковского и прочих звезд кокандской военной компании. Пришел сюда с обозами колониальной армии и с несчастными пятью тысячами золотых рублей в кармане. Опирался в начале своей деятельности исключительно на русских колонистов и прибалтийских немцев, а сейчас, на склоне лет, стал миллионщиком с мировым именем. К немцам испытывал особое почтение, доверял некому кассиру Адольфу Дуттенгеффнеру даже ключи и коды своих банковских сейфов. А вот к прочим иноверцам относился со спесивым с неприязнью православного человека, глубоко презирая, как он сам выразился, "природную лень и неделовитость туземцев".

- Сарт, - ответил Монахов. - Весьма активный и даже слегка образованный купец.

- У него есть такие деньги? - спросил Иванов. - И даже наличными?

- Он согласен добавить к цене десять процентов.

- Деловая хватка, - возразил с улыбкой Монахов. - Жимбаев скота не пасет. Он - торговец. Торгует мылом, ситцем, прочей мелочью.

- Большой оборот? Почему такого не знаю?.. - нахмурил лоб и пожевал губами Иванов, повторил. - Жимбаев... Жимбаев...

Монахов ждал этого вопроса, но отвечать на него не желал. Придумать для Алима легенду об источнике его доходов он мог, но сомневался, что тот при встрече с Ивановым сумеет убедительно повторить легенду. Да миллионшик и проверить может информацию. Поэтому ротмистр опять улыбнулся и, пожав плечами, развел ладони в стороны.

Но старик не зря полсотни лет прожил на Востоке.

- Ваш процент в деле большой? - спросил он ротмистра таким тоном, что Монахов понял, что лгать не имеет смысла.

- Основной капитал - мой... - признался он. - А Жимбаев... так - вроде ширмы в дамской уборной. Мне и чин, и положение не позволяют, так сказать, быть владельцем завода, а для Жимбаева роль заводчика - честь великая.

Ротмистр в ожидании ответа не застыл, как это делали во время разговора с Ивановым последние сорок лет все его собеседники в этом кабинете, а откинулся на спинку стула и огляделся.

Не было в этой комнате и намека на изысканную роскошь конторы богатого купца и совершенно отсутствовали ценные вещи. Если не знать, что Иванов - миллионщик, владелец доброй полусотни заводов и невероятного количества десятин земли, то можно было бы подумать, что Монахов находится в кабинете захудалого маклера: рабочий стол, столик с самоваром для гостей, маленький топорной работы буфетик, массивный, колченогий сейф, три стула да крутящаяся этажерка с амбарными книгами, стопками бумаг и книгами, среди которых острый взор Монахова не обнаружил ничего даже близко похожего на беллетристику - сплошь экономические, финансовые да географические справочники.

- За откровенность благодарю, - сказал, наконец, старик, - и предложение ваше принимаю, - поднял голову, встретил взгляд Монахова. - Не скрою, давно уже наблюдаю за вашей деятельностью. Наводил справки.

Ротмистр внутренне сжался - и старик это заметил. Улыбнулся поощряюще и продолжил:

Монахов почувствовал облегчение, и поторопился улыбнуться в ответ.

- Но мне думается, - медленно и внушительно продолжил старик, - что приезд этого вашего... Как его? Жимбаева?

- ... в Ташкент нецелесообразен. Туземцы - народ коварный. С ним подписывать купчую я не стану. С вами подпишу. Каким образом вы решите оформить свой договор с иноверцем - дело ваше. Стар я менять привычки.

Старик обошел ротмистра: вызвал его на откровенность - и решил в просьбе не отказать Монахову, но завод Жимбаеву не продавать. Для Монахова подобная сделка означала бы факт пожизненной зависимости от обладателя второго экземпляра купчей.

- Тогда... - сказал ротмистр, вставая. - Честь имею откланяться.

- Молодой человек! - повысил голос Иванов. - Так дела не делаются. Вы назвали цену, какую мало кто даст во всем Туркестане. Вы - человек состоятельный, как я понимаю. С завода будете получать солидный доход. И вдруг решили отказаться?

- Не смею задерживать, - холодно ответил ротмистр.

- Но почему? Вам дорог ваш мундир? Вы не хотите в отставку? Не хотите стать почтенным заводчиком вместо того, чтобы носиться, высунув язык, по всему генерал-губернаторству, ловить преступников?

- Мне дорога моя честь, Иван Николаевич. По крайней мере, внешняя ее форма выражения. Если я куплю завод и выйду в отставку - все вокруг скажут, что я воспользовался службой государевой, чтобы стать заводчиком. За спиной у меня будут ухмыляться и сплетничать, а в глаза - улыбаться и угождать. Я не желаю этого. Потому давайте попробуем забыть об этой части нашего разговора, и вы позволите мне покинуть вас.

И миллионщик, и ротмистр понимали, что все сказанное ими сейчас вслух - не более, чем игра, а также понимали, что они оба понимают это - и от понимания сего понимания в них стала зарождаться обоюдная симпатия.

- Сядьте, - пригласил Иванов, и улыбнулся уже как-то по-другому, как равному. - В ногах правды нет.

Потянулся к этажерке, провернул по оси, нашел нужную папку, переложил ее на стол, легким движением пальцев развязал тесемки, вынул большой, красиво оформленный лист. Отложил его в сторону, вернул папку на место.

- Это купчая, - сказал миллионщик. - Заверена нотариусом. Фамилия и прочие данные покупателя не проставлены, - отодвинул паку на край стола. - Вы впишете их сами.

- Стоимость завода мне уже оплачена, - ответил Иванов.

- Вчера утром. Их привез доверенный Мальцева - его бухгалтер. Рыжеволосый.

Пока ошеломленный Монахов старался сообразить, что за новую игру ведет Иванов, старик вынул из стола ключ, отвернулся к сейфу.

- Рыжеволосый вы сказали? - пояснил свой вопрос Монахов.

- Ростом с вас, - ответил Иванов. - Слегка рыжеват. Глаза ярко-голубые.

- Конечно. Такой, знаете, лихой завиток на концах, а-ля-гусар. По морде видать, бабник.

- Ни разу не видел, - признался ротмистр. - Просто озарение. Второй участник ограбления был рыжеволос и черноус, - и тут же без всякого перехода спросил. - Вы хотели открыть сейф?

- Разумеется... - кивнул Иванов и потянул железную дверь на себя. - Вот они.

В темном чреве сейфа ротмистр увидел аккуратные, похожие на разноцветные кирпичики, пачки банкнот.

Старик взял кирпичик сторублевок и положил его на лист с длинным перечнем букв и цифр - список банкнот, украденных в почтовой карете на перевале Куюк, переданный ему Монаховым в самом начале разговора.

Глянул на номер верхней купюры и заскользил толстым пальцем по столбику цифр...

Достал из сейфа еще две пачки - розовую и сиреневую - и повторил операцию.

И то, как изменялось лицо старика, заставило ротмистра успокоиться и понять, что в споре с миллионщиком выигрыш может оказаться за ним - за Монаховым. Ибо властью, данной ему Его Императорским Величеством, ротмистр жандармского корпуса вправе наложить арест на эти деньги сейчас же, а самого Иванова привлечь к ответственности по подозрению в соучастии в преступлении.

Ротмистр вернулся к стулу для посетителей, сел и, глядя на Иванова, застыл в ожидании.

- Да-а-а... молодой человек, - протянул миллионщик. - Я вижу, мы оба правильно оценили ситуацию. Точнее, перемену.

Ротмистр выжидающе молчал. Вызывающая внешность мальцевского бухгалтера сыграла ему на руку. Не будь бухгалтер столь опрометчиво рыжеволос и черноус, трудно было бы доказать, что Иванов получил деньги из рук непосредственного участника преступления.

- Хорошо, - огласился старик. - Будем откровенны максимально. Я не знал, что эти деньги украдены. Не мог знать... Но мог догадаться. Господин Мальцев, когда я его назначал на свой завод в Аулие-Ате управляющим, очень просил меня не открывать никому его действительной роли. Его высокие покровители из Санкт-Петербурга выплатили мне задаток за завод и попросили представить господина Мальцева в Аулие-Ате в качестве нового заводчика, не посвящая публику в тонкости. Я согласился. И с тех пор каждый год получал от Мальцева определенную сумму в качестве погашения долга. Остаток долга его - или его покровителей, надо думать, - до настоящего времени составлял всего лишь сорок три тысячи рублей с мелочью. И купчая эта приготовлена для него.

Ротмистр ждал продолжения речи, а старик вдруг замолчал. Размышлял, должно быть: отпустить Монахова из кабинета с тем, чтобы ротмистр передал дело своему полковнику, или пойти на уступку?

- Я понимаю, - проговорил Иванов голосом тяжелым и глухим, - что деньги эти действительно украдены из государственной казны и что меня легко обвинить в организации ограбления... Но мне думается, что обвинение с меня снять не трудно тоже.

- Мне думается также, - продолжил Иванов, - что доводить дело до суда нет смысла. Имя мое хорошо известно в генерал-губернаторстве и в обеих столицах, но мне не хотелось бы, чтобы его трепали газеты и журналисты. Как деловой человек, я предлагаю сделку...

И только тут ротмистр понял, что его сейчас обвели вокруг пальца, как мальчишку: старик все же согласился продать завод Алиму, но хочет представить дело так, будто он поступился своими принципами под нажимом обстоятельств.

- ... Подписываю купчую на имя Жимбаева, - твердо произнес старик, дотянулся до дальнего конца стола, придвинул к себе бумагу, вписал в нее фамилию Алима и вернул купчую на место. - Что ж... мир понемногу меняется... И кто знает - к лучшему ли?

Но в руки ротмистру купчую он так и не отдал - это была его маленькая месть Монахову, и отказать себе в ней старик не мог. Ротмистр взял купчую со стола миллионщика сам.

".Умнейший старик был Иванов... Умер где-то в смутные годы. Кажется, до Осиповского мятежа[48] не дожил. И будь в ту пору Иванов в Ташкенте - отстал бы от красных Туркестан наверняка, стал бы свободной державой на манер тех же Польши и Финляндии.

Осипов - кто? Солдафон из интеллигентов. Ни тот, ни другой до конца, стало быть... Власть в Ташкенте взял, а что делать с ней - не ведал. Тиранить народ стал, на том его гуманисты-большевики и подловили, а там и поломали.

А Иванов умом глубок был. Как Ленин. Коли двух таких титанов лбами столкнуть - такое бы началось! Ленин вон в Октябре как ловко придумал: декреты о земле, хлебе да мире. Тем и купил народ. Не дал ведь ничего: ни хлеба, ни мира, а к войне с германцем добавил еще и войну Гражданскую да еще войну со своей же родной Антантой. И ничего - не прогадал. Потому как бумажкой показал, что любы ему мирные, сытые и довольные. А что на деле случилось - это уж, как говорится, народ по глупости своей наворотил, потому и сам народ в своих бедах всегда виноват.

Иванов тоже подобные хитрости знал. Он людей покупал не только деньгами, но и лестью. Чего бы там он для Осипова придумал, я и промыслить не смею. Но определенно знаю, что будь Иванов в том восемнадцатом жив, жил бы я в какой-нибудь сейчас Туркестанской буржуазной республике, а туземцы местные млели бы от одного благосклонного взора моего.

Ибо всем мила мне власть советская, да есть в ней нечто такое, что глубоко противно самой сущности моей - я имею в виду узаконенный интернационализм и обязанность гражданина этой самой великой страны мира смотреть на инородцев, как на существ себе равных. И что это за мода такая? Знаю ведь, вижу, слышу тут и там, как русские да евреи тех же казахов калбитами зовут, узбеков - тюльпеками, а всех вместе, заодно с киргизами, уйгурами прозывают чурками. Дураками чтят, посмеиваются...

... За спиной все. А в глаза - про товарищей твердят, про равенство. Должности суют: если первый секретарь там райкома, укома, обкома и в ЦК русский, то второй тут же обязательно чурка, и предисполкома при нем обязательно чурка, а первый зам - еврей. Или наоборот: первый - еврей, зам - чурка, второй зам - русский. Русские здесь мы все: и великоросы бывшие, и малоросы, и немцы, и даже молдаване. А армяне да кавказцы разные - всегда грузины.

Мирзояна в Казахстане грузином звали, брехали, что чуть ли не брат он самому товарищу Сталину. Теперь, как хлопнули Первого секретаря компартии республики, стали вдруг Мирзояна армяном поминать. Очень модно стало рассуждать о том, чем нация армянская от грузинской рознятся. Сходятся на том, что они, как киргизы с казахами: вроде и одинаковые с виду, а по крови разные.

Темен еще народ! Ах, как дремуч и темен! Даром, что читать-писать научились. А копни в мозги поглубже - целина.

Ну, да отвлекся я... История-то стародавняя к концу идет, а хочется и о дне сегодняшнем высказаться. Я и про нации новые советские сказать хочу: и про те, которые раньше были. Как сказать о них мог бы, мне думается, сам господин Иванов, пусть земля ему будет пухом.

Ложь ту правительственную не один я замечаю. Инородцы ведь тоже видят, как европейцы с ними через нижнюю губу разговаривают. Раньше как говорили: "У каждого культурного русского человека есть свой еврей". А теперь: "У каждого русского есть свой чурка" С ним русский дружит, по гостям домами ходит, конину его провяленную да вонючую из блюда руками берет, из одной бутыли водку лакает.

А других чурок он уже брезгует, если руку подает, то помнит, что тот из кумгана поливал левой рукой, а правой себе жопу подмывал.

И ведь пердят чурки на совещаниях! Сидит, сидит в толпе, а потом возьмет да пустит шептуна. Тут, блин, убить его готов. А он сидит, глаза свои бесстыжие лупит, улыбается. Потому как по анкетам он - выходец из декхан, бывший батрак и верный ленинец.

Я бы их, бздунов, в первую очередь бы засадил да под подрастрельную статью подвел. Ан в разнарядке по врагам народа да по вредителям черным по белому написано: "... изыскивать среди лиц европейских национальностей, к лицам восточных национальностей надо искать подход". Это уж и есть советский интернационализм в действии.

Господин Иванов со мной раз один всего и разговаривал. Было это как раз накануне германской войны. Собрал он стипендиантов, что на его средства не только в гимназиях, но и в Университетах учились, да и побеседовал. Слова купца я запомнил накрепко:

"Никогда не забывай, что ты - белый человек. Инородцы - они плотно друг за друга стоят, за веру свою и за кровь. Инородец - друг тебе до тех пор, покуда ты троюродному брату его пятой жены дорогу не перебежишь. Тут уж и сам он, и все семь жен его тебе глотку перегрызть готовы. И потому ты, как белый человек, должен держать туземцев в узде. Равенства туземцы не понимают. Тут ты - либо хозяин его, либо - раб. Третьего не дано. Помни об этом. Станешь заигрывать с азиатом - он тебе еще и подыграет, а уж сын его на твоего сына сядет верхом. И уже не пощадит..."

В селе Бурное поезд останавливался, разгружался, загружался, спустя сутки возвращался в Ташкент. Вообще-то, железная дорога была построена уже и дальше на восток вдоль основных хребтов Тянь-Шаня, но до Аулие-Аты пока еще не доходила - мешал выросший миллионы лет тому назад перпендикулярно остальным хребтам хребет Сырдарьинский Каратау, сквозь который вот уже второй год прорубались две бригады проходчиков, добровольцев-шахтеров из Макеевки, зафрахтованных дирекцией строительства специально для этой работы. Руководил горными работами инженер-путеец Максим Матвеевич Поляков.

Мальцевский бухгалтер вспомнил об инженере просто так, мимоходом, неизвестно почему. Даже сам удивился пришедшей мысли да еще в тот момент, когда кучер - разбитной малый с черной пиратской повязкой через левый глаз, в рваном, не по погоде, собачьем треухе, в стареньком сартовском, ватном халате и в сбитых на одну сторону сапогах-ичигах без каблуков - привязывал к коляске последний чемодан и круглую коробку из-под дамской шляпы, купленной бухгалтером специально в подарок мадам Мальцевой, попросившей его приобрести для нее новые всего лишь журналы дамской моды, бросив мимоходом, что нынешняя шляпка ее слишком примелькалась в глазах аулиеатинских дам.

- Садитесь, ваш бродь! - весело крикнул кучер, и хлопнул ладонью по потертой коже сидения.- Мигом доставим!

Кучер был незнакомым, но бухгалтер уже привык к странностям хозяина и к тому, какими людьми он себя окружает. К тому же, обращение к себе, как благородию, бухгалтер принял не за лесть, а за правильную оценку положения, которое уже сегодня соблаговолит определить ему господин Мальцев - должность управляющего спиртово-водочным заводом и всеми сопутствующими службами.

Степенным шагом, представляя себе, как солидно и весомо выглядит он со стороны, бухгалтер обошел коляску, внимательно осмотрел рессоры, как уложена и укреплена поклажа, удовлетворенно кивнул, и медленно, с достоинством поднялся по двум складным ступенькам экипажа. Сел в мягко покачнувшееся кресло, втайне жалея, что нет у него толстой трости с бронзовым набалдашником, на которую мог бы положить обе ладони и застыть в скульптурной позе повелителя человеческих судеб.

- Пошел! - приказал он, и плавным широким взмахом указал направление.

Кони сорвались с места и понесли, отшвырнув бухгалтера вглубь коляски, словно котенка.

- Э-гу-гэ-эй! Зале-отные! - вскричал стоящий на облучке кучер и, погоняя рысаков, щелкал в воздухе длинным кнутом.

Жалеть хозяйских коней он, по-видимому, не привык - и это отметил в своем сознании будущий управляющий. Устраиваясь в коляске поудобнее и посматривая в сторону проносящихся мимо набегающих на глаза и тут же скрывающихся за спиной беленых украинских хат с камышовыми крышами, плетней с перевернутыми глечиками на кольях, желтых полей подсолнечника, оплетенных стеблями хмеля и тыквы, он подумал, что родная Полтавщина не отпускает его от себя и в этой среднеазиатской глубинке, а заодно о том, что надо будет прогнать с хозяйского двора этого одноглазого цыгана, который наверняка конокрад, взять на его место какого-нибудь здешнего малоросса.

"Хохлы хоть и ленивые, спать да пожрать любят, - размышлял он, - зато песни у них дюже красивые, их можно по одному - по двое петь. А у цыган песни многоголосые, а там, где много певунов, там и воровства больше".

Села вдоль дороги к хребту Сырдарьинский Каратау так походили на родную Полтавщину, что у бухгалтера вспухла слезинка в уголке глаза.

"Вот побуду год управляющим завода, - подумал он, - денег подкоплю, возьму отпуск и поеду домой следующим летом. Матери куплю подарок в Москве, в самом Пассаже, а тетке надо что-то местное купить, необычное. Шубу киргизскую куплю. Лисью. И пояс кара-курючий[49]. От болей в пояснице, говорят, хорошо помогает".

Коляска вылетела из Бурного, и понеслась, клубя пыль, по тракту к перевалу.

Слева и справа стелилось Джувалинское нагорье - ровная степь с золотым морем спелой пшеницы, конными жнейками, медленно плывущими одна за одной - здешние мужики, говорят, скооперировались и работают на общем поле общим инвентарем по две-три-пять семей. И управляются быстрей, и доход получают выше, нежели самостоятельные их соседи. Вот только как делят они доход - этого бухгалтер понять не мог.

Кони хоть и неслись, а горный хребет приближался медленно. Коляска мерно покачивалась в такт бьющим о землю копытам - и как-то незаметно для себя бухгалтер заснул...

Снилось ему родное село Чеботы, мать, тетка, поп Никодим, обучивший его некогда азам грамоты в церковно-приходской школе. "Светлый ум у отрока, - говорил отец Никодим. - Но характер скверный. Стервецом вырастет". Мать плакала и согласно кивала, а тетка подмаргивала племяннику и непонятно улыбалась...

Проснулся бухгалтер оттого, что коляска под ним колыхаться и скрипеть перестала. Открыл глаза - и увидел, что экипаж стоит слегка в стороне от трассы, у родника Уюк, дающему отсюда начало маленькой речонки, которая потом стечет на аулиеатинскую сторону и впадет в озерцо Аулие-Ак-Бастау с целебным святым источником в нем. Удобное место для стоянки. Кони отдыхают в тени нависшей над родником скалы. Место вокруг сильно вытоптано; невдалеке - сложенная из камней круглая ограда с проломом в одном месте. Загон для овец, которых с весны еще прогнали на горные джайляу.

- Эй! - крикнул бухгалтер кучеру. - Чего стоим?

- Перевал, - ответил кучер, не отрывая глаз от газеты.

Бухгалтер знал, что перед перевалом кучера всегда дают коням отдохнуть, а зимой и вовсе выгоняют пассажиров из экипажей, заставляют восемь верст идти пешком. Дорога здесь неухоженная, вьется меж скал вихлевато, то и дело пересекая речку. Осыпей тоже хватает - бывает, что после дождя и снега, а то и просто так начинают течь по склонам каменные или грязевые потоки - сель.

- Вниз же едем, - решил все-таки возразить бухгалтер.

- Все равно, - ответил кучер и, перевернув страницу газеты, продолжил чтение.

Одно ухо шапки его опало, и теперь лицо кучера казалось бухгалтеру перекошенным. Такой бы образиной детей пугать, чтобы за забор без спросу не бегали, а этот газету читает, грамотность свою показывает.

Бухгалтер выглянул из-под козырька коляски и почувствовал, как прохладный воздух с перевала приятно пахнул ему в лицо.

- "Аулиеатинский вестник", ваше благородие, - был ответ. - Больно занимательная история.

- А про это как раз место, - кивнул кучер в сторону перевала. - Карету здесь ограбили. Почтового чиновника убили.

Бухгалтер почувствовал, как сами по себе напряглись мышцы его тела.

- Ну... и дальше чего? - спросил он как можно ленивее и безразличнее. - Давно убили? - и, не дождавшись ответа, спросил еще. - По сей день убийц ищут?

Кучер, на удивление бухгалтеру, дать ему газету согласился. Поднялся с земли, подошел к коляске и сунул ее прямо в веснусшатые руки.

- Читайте, ваше благородие, - сказал. - Может вам и вправду интересно.

Глаза цыгана смотрели весело, рот белозубо скалился, но бухгалтеру на мгновение показалось, что все в этом кучере напускное, фальшивое, что внутренне этот человек вовсе не прост и держится настороже. Но заголовок статьи в газете тотчас отвлек от цыгана, заставил забыть о мелькнувшем подозрении.

- прочитал он, - Всем жителям уезда памятна кровавая трагедия, разыгравшаяся в одной из лощин хребта Сыр-Дарьинский Каратау. Два вооруженных до зубов бандита напали на почтовую карету, везшую деньги из Аулие-Атинского казначейства в Ташкент. Они умело отрезали охрану от кареты и ограбили ее. В перестрелке был убит почтовый чиновник 14 класса П. Меришев.

Преступление широко обсуждалось обывателем, а следствие, возглавляемое господином исправником, долгое время находилось в недоумении, не смея согласиться с фактом как очевидным, так и невероятным: напал на карету, ограбил ее и убил почтового чиновника его собственный сын - Мершиев Савелий, крестьянин села Успеновка Джувалинской волости...."

Пробежав глазами пару следующих абзацев, посвященных стенаниям журналиста по поводу времени и нравов, бухгалтер стал читать дальше:

"...Покойный городовой Селихов, проводивший дознание в селе Успеновка, докладывал господину исправнику, что Савелий Мершиев находится в греховной связи с политической ссыльной, работающей в селе Вановка учительницей. Настойчивые расспросы Селихова насторожили, должно быть, преступников. Но следствие так и не смогло выяснить причин убийства ими городового, а нам остается лишь догадываться, что Селихов погиб на посту, как истинный верноподданный Его Величества.

Присутствующие на суде чины, сопровождавшие почтовую карету, узнали в вышеназванной учительнице соучастника Савелия Мекршиева в ограблении. Эта дама, переодевшись в мужское платье и надев огненно-рыжий парик, сражалась, как дьявол, заставив арьергард, следующий за каретой, отступить.

Далее, в ходе судебного заседания были выяснены факты, удостоверяющие, что деятельность подсудимых была направлена на подрыв устоев самого Государства Российского. Публика была удалена из зала, и продолжение процесса проходило при закрытых дверях..."

"Вот времена были! Все подряд печатали, обо всем сообщали публике. Следствие, бывало, только начинало распутывать преступление, а уж злодеев журналисты предупреждали: полиции и то известно, и это. Обвиняемые не сидели в КПЗ перед судом по полгода-году, а оказывались на скамье подсудимых чуть ли не в день подписания прокурором обвинительного заключения. И судили их по-быстрому: день-два - и на каторгу, день-три - и в ссылку, день - и в тюрьму.

Потому как вовсе не боялся Государь своих врагов, как пишут сейчас и говорят. Николай Второй ведь весь российский народ просто-напросто презирал: и русских, и немцев, и киргизов и других. Чего ему было бояться нас, если мы сами друг за другом следили, друг друга ловили, друг друга судили, друг друга казнили? Сталину только мечтается иметь такую силу, какая была и Государя Николая Александровича. Но. покуда он с нами ТОВАРИЩ Сталин, НЕ БЫТЬ ему на Руси истинным ГОСУДАРЕМ. А не быть Сталину нам товарищем нельзя, ибо тотчас, как только вдруг провозгласит себя товарищ Председатель Совета народных комиссаров Иосиф Виссарионович Сталин Государем всея Руси, тотчас не станет в СССР ни государства, ни Конституции, самой демократической и самой лучшей в мире.

А газеты. Газеты и тогда, двадцать пять лет назад, и сейчас, в год двадцатилетия советской власти, были и остаются цепными псами в руках государства продажными псами, брехливыми и, на самом деле, никому, по большому счету, ненужными: ни монархистам, ни коммунистам, ни либералам, ни демократам. Потому что свобода слова - это свобода лгать. И больше ничего."

Коляска тронулась и медленно покатила по дороге в ущелье.

"Вот удача, так удача! - думал бухгалтер. - Теперь дело закроют, искать нас не будут... А почему нас? Преступников поймали, осудят. А мы с господином Мальцевым тут не при чем.", - и рассмеялся вслух.

- Сейчас верну газету... - откликнулся бухгалтер. - Дочитаю только.

Коляска подпрыгивала на камнях, буквы складывались в слова с трудом - и он дочитывать статью не стал, а только пробежался глазами до конца. Понял, что приговора по делу пока что не вынесено в виду чрезвычайных обстоятельств, выясненных в ходе процесса. Савелия Петровича Мершиева и учительницу из Вановки решено отправить под конвоем в город Верный[50], где их судьбу решит Семиреченский областной суд.

- Я так думаю, вашбродь, - опять заговорил кучер, - что раз денег у этого парня и его бабенки не нашли, то все написанное в газете - поклеп на Мершиева и училку. Нашли деньги, вернули в казну - значит все правильно. А так - это на любого можно наклепать.

- Но ведь охранники почтовой кареты его узнали. И ее тоже, - возразил бухгалтер. - Написано даже: "Сражалась, как дьявол".

- А это тоже хоть про кого сказать можно. Что судейские, что полиция - все из одной помойки.

- А я, вашбродь, не боюсь. Некого мне бояться. Я людей не убивал.

Бухгалтер почувствовал, как в нем опять вскипает злость.

- Прикуси язык ! - крикнул он, сбрасывая с колен газету.

- Али подрежешь? - рассмеялся кучер. Вскочил на ноги и хлестнул бичом поверх лошадиных спин. - Эге-ге-эй! Зале-отные! - обернулся к пассажиру, блеснул белками озорных глаз. - Держись, вашбродь! - и подмигнул.

Дорога раздвоилась, и возница свернул на верхнюю, слабонаезженную. Лошади мчались по двум узким, плохо различимым на такой скорости колеям, колеса то и дело выскакивали из них, бились о камни, нависая на короткие мгновения над все увеличивающейся бездной.

Бухгалтер ухватился руками за борта коляски и краем глаза, затаив дыхание, следил за тем, как исчезает где-то в глубине серебряная полоска реки.

- Эгу-гу-эй! Зале-отные! - кричал кучер, погоняя коней.

"П... приеду... в Аулие-Ату... - думал бухгалтер. - Тут же... вон..."

Бухгалтера швырнуло вперед, и он больно ударился лбом об облучок.

Кучер соскочил на землю и весело заржал, глядя на потирающего лицо пассажира.

- Ты кто? - взъярился бухгалтер. - Тебя кто прислал?

- Как никто?.. - растерялся бухгалтер. - Но ведь это - коляска господина Мальцева?

Кучер скинул треух и сорвал с глаза повязку.

- Разрешите представиться, - сказал. - Ротмистр Монахов.

- Простите... Не понял... - пролепетал бухгалтер, хотя все он уже прекрасно понял, ибо коляска стояла как раз на том самом месте, откуда месяц с небольшим назад он вместе с Мальцевым следил за движением почтовой кареты по нижней дороге. И отсюда же, вон из-за того боярышника, он сбросил большой камень, который вызвал собой камнепад и отрезал арьегард охраны от почтовой кареты.

- Вы все прекрасно понимаете, молодой человек, - ухмыльнулся ротмистр, поигрывая длинным воловьей кожи бичом. - Потому что вы - негодяй. Даже хуже. Вы - дерьмо. Именно это качество и привлекло в вас господина Мальцева. Именно потому вы убили почтового чиновника. И именно потому, что вы - дерьмо, вы обрадовались, что вину за преступление возложили на других, и стали убеждать меня, простого кучера, что Мершиев - отцеубийца, а приглянувшаяся вам девица - его сообщница.

- Не докажете! - закричал бухгалтер, и выскочил из коляски.

Теперь он стоял перед ротмистром во всей своей красе: рослый, широкоплечий, с полусжатыми кулаками, весь напружиненный, приготовившийся к бою.

Площадка и так-то была невелика, но теперь добрую половину ее занимали кони и коляска. С трех остальных сторон она резко обрывалась и тянулась вниз щебнистыми потоками в такую глубину, что не слышно было вечного бормотания горной речки.

- Докажу, - спокойно ответил ротмистр, и переложил бич в правую руку. - Это я помог правосудию обвинить в смертном грехе невинного. Точнее даже не я, а подставленные мною свидетели. Если хочешь - они могут показать и на тебя.

- Вот как? - прошипел бухгалтер, и сделал шаг вперед.

- Только так, - ответил ротмистр, и на шаг отступил. - Но ты мне не нужен. Ни как подсудимый, ни как свидетель. Ты вообще не нужен.

Но ротмистр на этот раз не отступил. Он уже почувствовал пустоту под каблуками.

- Из-за твоей копеечной жадности, ты себя выдал Мершиеву и этой самой учительнице... - продолжил Монахов. - Помнишь: ты обменял ей деньги на сотенную? .. Вот благодаря той сотенной девица сумела раскусить Мальцева и обвинить предводителя дворянства в грабеже почтовой кареты.

- Так вы что - печетесь о Мальцеве? - вскричал бухгалтер, а сам при этом присел, расставив руки, словно участник чемпионата по французской борьбе.

Бухгалтер качнулся вперед, но удар хлыста остановил его.

- Что вы хотите? - спросил бухгалтер после того, как едва увернулся от бича.

- Ах, если бы я сам знал... - улыбнулся ротмистр, и опустил руку с хлыстом.

Бич вновь взвился над его головой, но бухгалтер поднял руку, позволил полосе кожи обвиться вокруг кисти и резко дернул бич на себя - рука его обвисла, омываясь кровью, но бич уже не был орудием в руках ротмистра.

- Неплохо, - спокойно прокомментировал Монахов.

Вдруг он бросился в сторону, нырнул под брюхо лошади и обрыв оказался теперь за спиной бухгалтера. Ротмистр сунул руку под облучок и выхватил оттуда пистолет. Взвел курок, направил на бухгалтера.

- Как видите, всегда есть смысл подстраховаться, - сказал Монахов. - А теперь соблаговолите выслушать.

- Да... конечно... - кивнул бухгалтер, и вдруг почувствовал страх, заговорил быстро, коротко. - Я все понимаю. Я арестован... Разрешите мне. перевязать руку.

- Нет, - покачал головой ротмистр. - Ты меня понял не так. Ты мне действительно не нужен. Не нужен и Мальцеву. Ты вообще никому не нужен. Потому что деньги, которые ты отвез господину Иванову, уже опечатаны и лежат в личном сейфе господина генерал-губернатора Туркестана Куропаткина.

- Не может быть! - прохрипел бухгалтер, чувствуя, как от страха и от потери крови силы покидают его.

- Быть не может, но факт налицо. Более того, расписка, которую передал тебе господин Иванов, недействительна. А завод... завод продан другому лицу.

- Кому? - спросил совершенно ошеломленный бухгалтер.

- Сарту, - кивнул Монахов. - Жимбаев будет хорошим хозяином. А доходы буду получать я.

- Да. И это - последнее, что ты узнаешь в этой жизни, - сказал Монахов, и дважды нажал на курок.

Люди, ехавшие в это время по нижней дороге, услышали лишь шум недошедшего до них камнепада да увидели взлетевшего с противоположной скалы стервятника - сипа белоголового.

".Час назад из Чимкента мне позвонил младший Магазинник, и своим хриплым голосом с местечковым акцентом сообщил, что вредители и контрреволюционеры проникли в самое сердце партийной организации нашего уезда. Наш первый секретарь укома ВКП(б) Виктор Матвеевич Попов, кандидат в члены ЦК республики, орденоносец и прочая, прочая, прочая, связан с английской и китайской разведками. Приказом из Алма-Аты именно мне поручается арестовать наглого прислужника международного империализма, провести следствие в течение трех дней, а затем передать его с материалами следствия в руки суда и расстрельной команды.

Так вот я и думаю: идти мне сразу же к Попову домой или прежде позвонить ему, предупредить о посещении? Все-таки паек он мне политкаторжанский выбил. Должна же быть какая-то благодарность на свете?

С другой стороны, застрелится Попов - с кого спросят? С меня. Магазинник может потому мне и позвонил, что решил узнать: предупрежу я Витьку или нет? Хитрая бестия!

Папаша Магазинника до революции был в Пишкеке ростовщиком и хозяином ломбарда, вторым по богатству человеком почитался в городе после Токарева - отца нынешнего замначальника уездного НКВД. Ходил вечно в грязном, залатанном платье, в шапочке еврейской и с четками в руках. Но все купцы города с ним раскланивались. И даже сам господин исправник брал у старого Абрама под проценты в долг.

А сейчас сын Абрама Магазинника стал главным юристом Южно-Казахстанской области и по отчеству Алексеевичем, потомком члена партии большевиков еще с 1905 года. Когда мы, члены общества бывших политкаторжан, собираемся на ежегодные встречи в Чимкенте, дядя Абрам выступает перед нами с пламенными речами от имени погибших в революционных бучах коммунистов. А мы ему рукоплещем. Потому что знаем: слова свои старый прохиндей пускает в рост для нашей совместной пользы, для наших пайков и для нашего почета.

Мудрый старик может пялиться в зал так пронзительно, что каждому из нас кажется, что смотрит ростовщик в глаза именно ему. А говорит дядя Абрам так, что в это мгновение мы верим каждому его слову, и готовы по зову его броситься хоть в паровозную печь, как Сергей Лазо[51]. И я во время речи дяди Абрама забываю, что никакой я не политкаторжанин, а только недоучившийся гимназист, что все слова, что произносятся на этом ли совещании, на другом ли - слова лишь признания своей верности советской власти - не более того.

Мне порой кажется, что я сижу не то в мечети, не то в церкви, не то в синагоге, не то в доме молельном у каких-нибудь баптистов или адвентистов, но не на партийном собрании, совещании, съезде. Все настолько похоже по духу своему, что меня иногда берет сомнение: а выживет ли при такой лжи советская власть? Не проще ли было бы назвать вещи своими именами и заставить народ молиться тому явно, чему молится он, кривя душу: вождям, пайкам и неумолимому року?

Ибо только эти три силы, как три кита, поддерживают существование нашей державы. Я сам, как следователь, - лишь длань всесильного Рока. Как и младший Магазинник, который посылает за Поповым именно меня. Как даже Генеральный прокурор страны Советов Вышинский, который дал команду прочистить партийную организацию Казахстана, воспользовавшись присланным мне давним делом по ограблению почтовой кареты. Как сам вождь и учитель товарищ Сталин, который уничтожает вовсе не соратников своих, а конкурентов в битве за полуцарский свой Престол.

Мы - люди Закона - не хотим смертей, мы людей любим, и именно во имя любви к народу уничтожаем отдельных людей, втаптываем их в грязь. Так делали все церкви во все времена. Советская церковь - не лучше и не хуже прочих. И мне кажется, что величайшая ошибка большевиков состоит в том, что мы скрываем от народа, что государство советское - теократическое в своей сути, не говорим вслух о том, что:

1. стране нужны дешевые рабочие руки, потому мы гоним в тюрьмы миллионы людей;

2. в партии и в армии должен царить порядок и дисциплина, потому всех способных сомневаться и противоречить нам мы обязаны ликвидировать;

3. собственность в теократической державе может быть только государственной, общенародной, дабы власть безликого государства была абсолютной; поэтому всякого частника, и в первую очередь крестьянина, мы должны прижать к ногтю;

4. народ дремуч, не умеет мыслить, но хочет верить хоть в Бога, хоть в черта, хоть в отсутствие обоих этих ипостасей, потому мы создаем для народа новую Троицу в лице Маркса-Энгельса-Ленина, а также образ новоявленного мессии в лице Сталина, всевозможных апостолов в виде вождей-членов Политбюро, пишем новые молитвы (недавно нашумевшая "Широка страна моя родная...", автор которой уже сидит, очень даже хороша), ставим кумирни-мавзолеи, вешаем на каждом углу иконы ("Нарком на прогулке", "Сталин и Киров", "Ленин на трибуне" и другие), порождаем Стахановых да Паш Ангелиных в роли новых святых.

5. имеем собственную инквизицию в лице НКВД, прокуратуры и судов.

Кстати, с Кировым... У нас тут ссылку отбывает его помощник. Есть такая должность при первых секретарях обкомов. После убийства Семена Мироновича весь аппарат Ленинградского обкома партии по стране разослали. Наш к нам попал.

Ничего мужичонка, вертлявый. К убийству своего шефа никакого отношения не имеет, а вот пострадал по разнарядке и по списку. Раньше, рассказывает, пятикомнатную квартиру на Невском проспекте имел, а теперь в мазанке напротив электростанции ютится. Два раза в неделю в НКВД является, расписывается, что до сих пор не убежал. И. руководит строительством сахарорафинадного завода рядом со спиртовым заводом, оставшимся советской власти от Жумабаева, - тем самым, что когда-то Мальцев после Иванова модернизировал. Хорошо строит Ленинградец, как называют у нас ссыльного, истово. По двенадцать-четырнадцать часов по стройке носится. И так-то невеликого росточка и хлипкого сложения, а сейчас прямо высох весь. И лозунги орет:

- Вперед!.. Досрочно!.. Выполняя решения партии!.. Все, как один!..

Прошедшим летом все по аулам казахским ездил, агитировал наших чурок на полях свекольных работать.

Кто-то из вредителей тюлю среди инородцев пустил, что сахарная свекла ядовитая. Так помощник покойного Кирова в каждом ауле чан с водой грел, свеклу в кипятке варил, а после этого на глазах толпы ошалелой корнеплод тот съедал. Я раз попробовал кусок вареной сахарной свеклы - добрый час не мог проблеваться. А он таких свекол за одну командировку штук пятьдесят слопал - не меньше. Недавно признался, что с тех пор ничего сладкого в рот брать не может: ни конфет, ни сахару. Зато казахи согласились свеклу выращивать. Сегодня вон видел я, как волы везли возы с сахарной свеклой на завод из "Политотдела". И зиму, и весну будут поставлять корнеплоды на сахарный да на спиртовый заводы. А летом будут заводы дезинфицировать и ремонтировать - самое время мое искать там вредителей. Шесть штук на два завода в квартал.

Я так думаю, что не хлопни псих Николаев вождя Семена Мироновича Кирова, к нам бы этого сахарного энтузиаста не прислали. И завод бы мы строили мальцевскими скоростями: к концу пятилетки соорудили бы, не раньше. А так - третий год лишь идет, а мы уж первую очередь пустили.

Хотя. не было бы Николаева, нашелся бы Иванов, Петров, Сидоров с пистолетами в лапах. Чтобы энтузиастов этих из теплых ленинградских квартир с паровым отоплением да ваннами с горячей и холодной водой в кранах заставить в нашей глубинке поработать - пусть выслуживаются.

Писатели наши вроде Островского да Парфенова, Мариэтты Шагинян да Леонида Леонова о таких героях потом легенды сочинят - какие они ушлые да легендарные, мол, были, как сталь из них закалялась да как гидроцентраль брусками, замешанными на цементе, растапливалась.

Так что не буду я предупреждать Попова, а пойду Витьку в оковы брать. Без сантиментов. Вызову конвой и пойду арестовывать сам. Пусть мой однокашник по гимназии, глава партийных организаций Аулиеатинского уезда и города, поразомнет косточки в каком-нибудь там Нерчинске. Как декабристы, как предшественник его на посту первого секретаря - Левкоев[52].

Прежний-то первый секретарь укома тоже ведь орлом по городу нашему ходил. Он в Гражданскую в Сибири подпольем руководил, против Колчака боролся. Меня чуть было в прокуроры города не выдвинул. Но Попов его малой писулькой, доносом малым в одно мгновение в пыль превратил - и я остался просто следователем, а мой напарник Митяев - горпрокурором... пока не застрелился.

Я зла на Попова за то, что помешал карьере моей, не держу. Как, впрочем, и благодарности особой за паек политкаторжанский не чувствую. Но допрашивать буду одноклассника своего без пристрастия. Витька - тоже наш, он должен понимать, что спорить, доказывать свою невиновность не имеет смысла. Что надо ему сказать, я за него сам напишу. А Попов подпишет. Ибо понимать обязан: одно дело мы делаем, он - на своем месте, я - на своем. Не поглупел же Попов, в конце концов, за год работы на должности первого секретаря укома нашей горячо любимой ленинской партии большевиков..."

- Люблю степь! - разглагольствовал ротмистр Монахов, развалясь у края трехцветной байской кошмы с уставленными на витиеватых красно-синих узорах блюдами с яствами. - А вот горы... Они монументальны, торжественны, как орган в костеле, но в то же время рваные, вздымающиеся, словно обнажились нервы земли. Такое противоречие пугает и привораживает одновременно. А степь!.. В ней душа поет, на волю просится. Здесь все естественно и просто, как в киргизских песнях. Они такие наивные, полные таинственного примитивного очарования. Этот народ даже лжет откровенно. И это подкупает... Вы любите киргизские песни, господин исправник?

Исправник предпочел на вопрос не отвечать - кто знает этих жандармов, как они твои слова перевернут? Сделал вид, что прислушивается к доносящимся за спиной его голосам - там готовились к байге[53].

Третьи сутки длился праздничный той[54] по случаю свадьбы степняка Исламбека и горнокаменной киргизки Алмы, третьи сутки исправник то спал в юрте, то сидел около нее, вкушая замысловатые по названиям и вкусу, но внешне однообразные восточные блюда, слушая бесконечные восторги ротмистра на темы гастрономические и пейзажные, с тоской ожидая конца этого не по-русски роскошного празднования. Хорошо еще, что у инородцев хватило ума устроить свадьбу не во время шильде[55], а в августе, когда жара, наконец, спала, и солнце не прожигает насквозь, как в лупу, не сверлит лучами каждую клеточку тела, а мирно, почти по-русски, греет и освещает эту бесконечную ровную к северу и бугристую к югу степь, а с нею и два хоровода одинаковых и чем-то неуловимо разных юрт, костры с подвешенными над ними казанами и караваны бредущих ослов со связками саксаула на тощих спинах.

Исправник, ротмистр и двенадцатилетний киргизенок, прислуживающий им, у кошмы перед юртой остались одни. Иные гости, напившись кумыса и присланной Мальцевым водки, храпели по юртам, другие разбрелись по холмам, выбирая места, с которых удобно наблюдать за конной скачкой-байгой - главным аттракционом на каждой туземной свадьбе. Оно и понятно - два народа решили состязаться в богатырских игрищах. Звали любоваться этим зрелищем и господ офицеров, но оба они от чести этой отказались, сославшись на жару, усталость и плохо проведенную из-за переедания ночь.

И вот теперь исправнику приходится слушать велеречивый треп ротмистра и с ностальгической грустью вспоминать про свою саманную пристройку, где он пытался разгадать тайну прошения Мершиева на имя губернского судьи, которое все еще продолжало лежать в его сейфе. Хорошая пристройка, прохладная. А Савелий Мершиев - дрянь. Отцеубийца...

- А жаль, что с нами нет господина следственного пристава, - произнес ротмистр мечтательным голосом. - Уехал бедняга.

- Почему бедняга? - спросил исправник не столько из интереса, сколько из приличия - нельзя же постоянно молчать, когда собеседник говорит не умолкая.

- Господин ротмистр, - укоризненно произнес исправник.

- Ладно, виноват... - примирительно сказал ротмистр. - Виноват. Я хотел сказать, что господин следственный пристав изволил отъехать на родину к постели умирающей матушки... - обернулся к мальчишке-прислуге, спросил того по-киргизски. - Желаешь посмотреть на байгу? - (мальчик кивнул). - Беги! - разрешил Монахов.

- Рахмет![56] - вскричал мальчишка и стремглав понесся в сторону холмов.

- А ведь дело свое господин пристав так до конца и не довел, - ленивым голосом проговорил Монахов, следя за мелькающими грязными пятками мальчишки.

- Какое дело? - спросил исправник опять-таки просто так, приличия ради, чтобы показать, что поддерживает разговор.

Солнце било в глаза, и он надвинул козырек форменной фуражки на брови. И вдруг заметил одинокого всадника, медленно едущего к ним со стороны холмов.

- Дело по нападению на почтовую карету, - ответил ротмистр. - Ишь несется! - кивнул в сторону уже почти исчезнувшего из виду мальчишки. - Дети - они при любом цвете кожи - дети... - и добавил как бы между прочим. - Пристав ведь и вас подозревал в соучастии преступнику.

- Вас, господин начальник уездной полиции и председатель уездного суда, - подтвердил Монахов, и посмотрел исправнику в глаза. - Вы зачем так долго держали дома прошение Мершиева в губернский суд? Думали, что все тайны в нем сокрыты? А ведь из книги учета поступивших документов полицейского участка, находящегося, кстати, в сейфе, был вырван лист с записью о поступлении этого прошения в участок. И у следователя появилась вторая причина подозревать вас в связи с преступником. Такая, знаете ли, удобная версия... Все знают о вашей дружбе с Мальцевым, с одной стороны, и о вашей зависимости от него - с другой.

- Ну как же? - улыбнулся Монахов. - Выезд вы любите, кони у вас отменные. А где вы их содержите? У вас что - конюшня собственная и конюх есть? Или сами вы, простите, при комплекции вашей коней холите и купаете? Кормите их, гривы расчесываете, к кузнецу водите ковать? А при водочном заводе - свой конезавод, лошадей до тысячи, целый штат конюхов да два коновала. Кучер, что у вас на козлах сидит, - и тот жалование получает у Мальцева в конторе.

- Вы верите этой безответственной писанине Мершиева? - спросил исправник, чувствуя, как шея его налилась кровью, стала горячей, а лицу стало прохладней.

- И вы верите, - кивнул Монахов. - Потому что знаете об этом доподлинно. Только в силу вышеназванных причин вам не хочется соглашаться с предъявленными Мершиевым фактами. Господин следственный пристав как-то высказал мысль, что Андрей Петрович Мальцев мелкими подачками уездным чиновникам создал систему круговой поруки: никто ничего ни у кого не просит, взяток не предлагает, но всякий раз старается замять любое дело, касаемое людей, погрязших в системе взаимных уступок и нарушений законов Государства Российского.

Всадник, едущий от холмов, приближался медленно. Лицо его исправник пытался разглядеть, но никак не мог.

- Если что и удивляет меня в этом деле, - продолжил между тем ротмистр, - то логика мышления Савелия Мершиева. Плохо будет империи, если мы растревожим такие мозги. Не имея ни одного явного доказательства, рассуждая лишь здраво, он самостоятельно вышел на Мальцева. Я бы, наверное, так не смог. Тем более, что Селихов по моему поручению (да, да, по моему, не удивляйтесь) направил его по откровенно ложному пути. - дотянулся до блюда с изюмом, взял две ягодки и бросил себе в рот, после продолжил. - Дело об ограблении почтовой кареты я вытребовал у вас и следователя не потому, что империя потеряла каких-то там пятьдесят-шестьдесят тысяч рублей. Деньги - мелочь. Куда важнее было мне под видом следствия разобраться в состоянии умов и в настроениях переселенцев. Со всей России сюда понаехали. Всякий сброд... Не уследишь - и тотчас революционер какой-нибудь объявится, бунтарь. А Савелий Мершиев должен был, по моим расчетам, своим любопытством возбудить недовольство киргизов.

Исправник рассмеялся невесело и принужденно:

- А я-то, дурак, думал: отчего это Мершиев к Исламбеку тогда пожаловал, к нынешнему жениху! Выходит, вы его послали, господин ротмистр?

- Не послал, а подсказал братьям Мершиевым, куда им идти. Люди они молодые они, горячие... А мне нужен конфликт, межнациональные столкновения. Позиция и пристрастия переселенцев разом бы прояснились. Закон драматургии, словом.

Исправник потянулся за кусочком казы[57], лежащей в застывшим бараньим жире в центре большого блюда, но не взял. Рука его почему-то задрожала. А ротмистр не унимался:

- Я разрабатываю методы предотвращения будущих бунтов, господин исправник. Случится подобная беда против нашей воли - надо знать, куда и с какой силой бить. Я - верный пес самодержавия, вы - тоже, а псов надо дрессировать. Селихов уступил искушению - и поплатился. Кстати, куда вы тогда исчезли - я имею ввиду, на улице? Следственный пристав увидел сначала ваш пустой экипаж, а уж потом вы сами подошли - уже после того, как на труп он глянул. Это дало приставу повод для новых подозрений.

- В чем? - теперь уж искренне удивился исправник.

- Вы не волнуйтесь, - ответил Монахов. - Мы с вами знаем, что вины на вас нет. Хотя бы потому, что вы по чину своему не можете быть виновным. Так ведь?

- Так... - согласился исправник, и рассказал, как он, совершенно случайно проезжая по Кауфмановской, заметил толпу на перекрестке. Приподнялся в пролетке, увидел лежащего на мостовой человека в белом полицейском кителе и лужу крови у его головы. Спросил у кого-то из любопытных имя пострадавшего, услышал, что Селихов - и вполне естественно испугался, ибо знал, как, впрочем, и все в городе знали, что городовой этот является наушником от жандармерии. Исправник тут же послал отдавшего ему честь полицейского за следственным приставом, а сам поспешил на телеграф, чтобы срочно отправить в Ташкент сообщение о трагической гибели Селихова.

- ... что вы здесь не при чем, - подсказал Монахов.

- Да, - кивнул исправник. - Сами понимаете... После ограбления кареты еще и это... Там могли подумать... Там черт-знает-что могли подумать!

Пока исправник говорил, взгляд его бегал по лицу Монахова, ощупывая и гладкий лоб его, и бритые щеки, и даже родинку под правым ухом, но с глазами не встречался.

Когда же высказался, наконец, и посмотрел Монахову за спину, то узнал в подъезжающем к ним всаднике Мальцева.

Появись заводчик полчаса назад, исправник испытал бы вполне искренний прилив радости и с улыбкой поспешил бы навстречу Мальцеву. Но теперь пожалел, что он - не червяк из коллекции ссыльного Скрябина, не может изогнуться, спрятаться и уползти.

Монахов сидел спиной к Мальцеву, потому не видел его и говорил о том, о чем, по мнению исправника, говорить в таких случаях не пристало:

- Вы Мальцева здесь не видели? Нет? Я тоже... А ведь он должен быть. Не может он не прибыть на байгу и не использовать ее в своих целях. Это ведь такая реклама для конезавода! Два народа, две нации столкнутся сейчас в спортивном. учтите - не поединке, а единоборстве. Быть победителем в такой байге - счастье само по себе великое. Но для владельца тысячи коней - удача особенная.

Ротмистр прислушался к стуку копыт, и обернулся. Поднял голову и встретился глазами с заводчиком.

Некоторое время он и Мальцев смотрели друг на друга. Жеребец, не сбавляя шага, приближался - и ротмистру пришлось поднимать голову все выше и выше. Наконец поводья слабо дернулись, и жеребец остановился аршинах в восьми от Монахова.

- Рад вас видеть, - сказал Мальцев, обращаясь скорее к исправнику, нежели к Монахову.

- Прошу, - пригласил ротмистр, указывая распахнутой ладонью в сторону расставленных на кошме кушаний. - Правда, все холодное. Но чем богаты, как говорится...

Мальцев спрыгнул с жеребца и, освободив поводья, пустил его. Пошел, слегка расставляя ноги, как человек привыкший сидеть в седле, статный, сильный, вызывая невольную зависть у исправника, сразу ощутившего и свой огромный живот, и стиснутое жиром дыхание. Мальцев сел у края кошмы, привычно подогнул под себя по-киргизски ноги, взял поданную ротмистром пиалу с холодным чаем, макнул в нее кусочек сахару, и лишь после этого, положа сахар в рот, стал пить - без обычного на Востоке прихлеба, деликатно, неслышно.

- В городе слух ходит, Юрий Павлович, - сказал заводчик внезапно, - что вы похитителей царской казны отыскали. Утверждают, будто вы арестовали сына убитого почтаря и его любовницу. Общество потрясено. Говорят и в газетах об этом писали. Меня не было в эти дни. Но, судя по рассказам, это - правда.

- Подумать только - убить родного отца! - нимало не смущаясь, продолжил Мальцев. - Из-за денег! О, времена! О, нравы! Деньги ему нужны! Да приди этот самый Мершиев ко мне, попроси пару-другую тысяч. Хоть в долг, хоть просто так - без возврата. Дал бы. Не душу же бессмертную свою за паршивые бумажки губить! Деньги - пыль, мираж. А жизнь человеческая священна. Богом велено делиться богатством, не то не только сквозь игольное ушко - через распахнутые ворота в рай не попадешь. Не со всеми делиться, конечно, надо, но с умными людьми - полезно даже.

Исправник смотрел на Мальцева - и удивлялся наглости того: предлагать взятку сразу двум представителям закона, при том представителям двух различных ведомств, находящихся здесь при исполнении служебных обязанностей! Старик вытаращил глаза и открыл рот, чтобы обрушить свой гнев на этого мерзавца и убийцу, но его опередил ротмистр:

- Помилуйте, Андрей Петрович, - проговорил он медленно, лениво, словно сквозь зевоту. - Откуда в нашем уезде умные люди? Разве что только. вы. При ваших деньгах - и на такую высоту вознеслись, что впору вас выбирать депутатом в Государственную Думу.

- Эх, Юрий Палыч, Юрий Палыч... - покачал головой Мальцев. - Все укусить норовите. А я к вам - со всей душой, по-товарищески, как русский человек - к русскому. Полноте обижаться! Я уже принес вам свои извинения. Хотите еще? Извольте.

Мальцев вскочил на ноги, вытянулся в струну, словно солдат на плацу, щелкнул каблуками лакированных сапог, коротко кивнул и произнес отрывистым голосом:

- Прошу прощения, господин ротмистр. Я был не прав.

Монахов тоже поднялся. Но медленно и неуклюже, по-медвежьи.

Они стояли друг перед другом и казались исправнику двумя копиями одной скульптуры: высокие, сильные, напряженные, словно два кулачных бойца перед боем.

- Вы поступили сейчас, как дворянин, - сказал наконец Монахов. - Это сделало бы вам честь, Андрей Петрович, не будь обстоятельств, которые не могут не вызвать мое недоверие к вашей искренности.

- Вы оскорбили женщину, которая, не став мне женой, осталась в моем сердце навеки, - продолжил Монахов. - Вы отказались от дуэли со мной, сказав, что "пуля - дура, а жизнь одна". Вы донесли моему начальству о моем поведении, когда я, не выдержав позора, позволил себе устроить дебош в казарме. Вы ожидали, что, будучи выгнанным из гвардии, я брошу службу во благо Отечества и отправлюсь лить слезы в имение или монастырь, как традиционно поступали наши предки, не исполнившие долга чести. Но я поступил иначе. Я просто сменил форму и сферу деятельности. Я стал защищать Империю от политических напастей и от таких... пардон, как вы.

Глаза Мальцева налились кровью, но заводчик продолжал молчать.

Исправнику показалось, что Мальцев понял: о его преступлении знают, но почему-то его не выдают. Исправник не мог понять игры Монахова, но по привычке не спешить решил не мешать жандарму делать то, что тот собрался делать. Если жандармский ротмистр при нем сейчас говорит о том, что было тайной между ним и Мальцевым, то это значит, что Монахов придумал какой-то очень тонкий ход, чтобы заставить заводчика признаться в совершенном преступлении.

Ротмистр повернулся к жеребцу, потрепал его по холке, погладил по шее, ощупал передние бабки, приговаривая что-то ласковое. Потом вдруг обернулся и спросил:

Монахов глянул на разбросанные по кошме явства, дотянулся до лепешки, лежащей ото всех в стороне, на которой давеча чуть не лежал, разорвал ее на несколько кусков, протянул жеребцу.

Тот сначала понюхал хлеб, потом осторожно тронул губами, перехватил зубами, проглотил... затем второй кусок, третий...

- Смотри-ка!.. - удивился Монахов. - Он же хлеб почти не жует, сразу глотает.

Исправник наблюдал за ними, и в сознании его все явственней проступала мысль:

"А ведь Андрей Петрович боится ротмистра! Боится!"

- Сами-то в байге участвуете? - спросил Монахов.

- Это хорошо. Даже лучше, чем вы сами думаете, Андрей Павлович. И, в первую очередь, для вас. Потому что прежде, чем начнется байга, я хотел сказать вам несколько слов... Нет, не про наши с вами петербургские отношения и нашу случайную встречу в этом Богом забытом уголке планеты. Об этом сказано, по-моему, достаточно... - ротмистр отвернулся от доевшего лепешку жеребца, стал говорить, глядя собеседнику прямо в глаза.- Вы должны победить в этой байге, Андрей Петрович. Во что бы то ни стало. Вы и только вы должны доказать инородцам преимущество европейской цивилизации. Они любят лошадей, понимают толк в азартных играх. Ваша победа должна стать победой конезавода над табуном, науки - над удачей, европейского образа мышления - над азиатщиной. Вы должны победить хотя бы потому... - сделал паузу и продолжил, - что я не так давно был в гостях у господина Иванова Николая Ивановича... И вы, должно быть, догадываетесь о предмете нашего разговора?

А исправник подумал, что надо будет спросить ротмистра о чем тот беседовал со знаменитым миллионщиком.

- И прошение Савелия Мершиева прошу вас больше в полицейском участке не искать, - продолжил ротмистр. - Все документы по делу об ограблении почтовой кареты лежат у господина исправника в домашнем сейфе. Так что обыск в кабинете следственного пристава вы делали зря.

- Не докажете, - не то простонал, не то рявкнул Мальцев.

- Если не сумеете прийти первым - докажу. А победите... что ж, победителя, как говорится, не судят...

Вдалеке залились лаем собаки - знак, что джигиты готовы к байге.

- С Богом, Андрей Петрович, - улыбнулся Монахов. - Спешите.

Мальцев лишь слабо кивнул, подошел к коню, вскочил на него и, дав шенкеля, поскакал прочь.

Монахов вернулся на свое место у кошмы, смахнул ладонью мусор с края, лег, дотянулся до лежащей в центре лепешки, оторвал от нее кусок, сунул в рот, принялся лениво жевать. Со стороны могло показаться, что он совершенно спокоен, а напряженный разговор с Мальцевым прошел для него бесследно. Однако исправник каким-то шестым чутьем уловил волнение, исходившее от ротмистра.

- Юрий Павлович, - обратился он к Монахову, стараясь говорить как можно мягче. - Я бы хотел спросить вас... Вы специально дали жеребцу Мальцева именно эту лепешку?

- Почему? - спросил исправник. - Рядом с вами лежали другие лепешки, в том числе и та, которую едите теперь вы. Но вы достали дальнюю, и сами скормили ее жеребцу.

Ротмистр оторвал от лепешки еще кусок и сунул в рот.

Исправник решил промолчать. Повторять вопрос в создавшейся ситуации - значит, совсем упасть в глазах ротмистра. И так этот жандарм думает о нем черт-те-что, и неизвестно что напишет в своем донесении генерал-губернатору.

- Я мог бы солгать вам, господин исправник, - внезапно сказал Монахов. - Мог бы сказать, что слишком пекусь о роли русского человека на Востоке и стараюсь сделать все, чтобы господин Мальцев выиграл байгу - и потому я дал его жеребцу некое химическое вещество, которое должно возбудить животное и заставить нестись с большей скоростью, чем это ему дозволено природой. И вы бы с удовольствием поверили в эту сказку, потому что в нужный момент от сказки всегда можно и откреститься, обратить мою же ложь против меня. Поэтому я говорю вам правду... Я дал жеребцу лепешку с запеченным в нее толченным стеклом.

Пораженный исправник не сразу решился сказать:

- Убийство, - согласился ротмистр. - Потому что жеребец со стеклом в утробе не пробежит и пары верст. Он упадет с кровавой пеной на губах прямо под копыта несущейся за ним орды. Жалко животное. Чистокровных ахалтекинцев осталось мало.

- Да, - согласился Монахов. - Мальцев погибнет тоже. Но погибнет не как преступник, а как герой. У киргизов смерть на скачках почетна. А главное - никто не виноват, просто несчастный случай. Через три дня вы произнесете торжественную речь над его гробом, всплакнете над холмиком земли, выпьете стакан водки за помин его души. Отметите девятый и сороковой день, а потом быстро все забудете. Обычное дело. Все предопределено.

- Да я, - согласился ротмистр, и улыбнулся в ответ. - Я вам сам скажу кто я. Потому что это я сам назначил себя и прокурором, и защитником, и судьей в этом деле. Сам вынес приговор и сам выбрал палача - ахалтекинца двух с половиной лет от роду, каурого, с белой передней бабкой и с коротко подстриженной гривой. В конце концов, Андрей всегда любил коней, и такая смерть для него - удача.

- Вы... делаете меня... соучастником... - с трудом выговорил исправник, чувствуя, как по шее и по спине его потек холодный пот.

- Зачем так сразу? - покачал головой ротмистр. - Ни вы, ни я никого не убиваем. Сердце коня может не выдержать скачки и разорваться. Конь может просто споткнуться. Может ослепнуть от пыли и свалиться в пропасть... Пути Господни неисповедимы. Мы не знаем, какое решение приимет Он! - указал пальцем вверх. - Мы только помогаем Ему. И будьте, наконец, мужчиной... Сейчас закончится байга, принесут труп - и нам обоим придется разыграть печаль по поводу безвременной кончины владельца завода. водочного завода.

Исправник и сам понимал, что сейчас нервничать нельзя, но чем больше он думал о том, что надо быть спокойным, тем сильнее холодел затылок и тем быстрее текли струйки пота ему под китель и по спине.

- Выслушайте меня внимательно, господин исправник, и постарайтесь до конца понять. Мы с вами - люди государственные, рассуждать обычными человеческими категориями не имеем права. И вы, и я имеем на руках лишь косвенные улики против Мальцева. Десять дней назад я ночью проник в его дом и в его бухгалтерию. Сейфы мне помог отпереть его слесарь. Мы переписали все банкноты, но ни один из номеров не сошелся с известным вам списком. Зато сторублевка, изъятая при обыске у той самой учительницы... Из Вановки...

- Так вот... номер той сторублевки со списком сошелся.

- Да, вы знаете, - согласился ротмистр. - Но вы не захотели поверить, что ассигнацию эту ей дал бухгалтер Мальцева.

Да, исправник, он же председатель уездного суда, хорошо помнил, что ассигнация в сто рублей, бывшая основным вещественным доказательством защиты в деле обвинения Мершиева и учительницы в нападении на почтовую карету, была, по объяснению обвиняемой, дана ей бухгалтером водочного завода. Но исправник и одновременно председатель уездного суда уже получил из Ташкента указание передать дело отцеубийцы Мершиева в Семиреченский суд - и потому посчитал, что лишняя возня с доказательствами лишь удлинит рассмотрение дела, потому свидетельству учительницы значения не придал.

- Вы поступили правильно, - продолжил Монахов. - Мальцев уже отправил деньги с известными вам номерами в Ташкент.

- Да. Эти деньги были очередным взносом Мальцева господину Иванову в счет покупки водочного завода.

- Завода, который доселе принадлежал Иванову Николаю Ивановичу, купцу первой гильдии. Мальцев до сего дня был лишь управляющим этого завода с правом постепенного вступления во владение предприятием.

- Продолжайте, - попросил исправник. - Объяснитесь до конца.

- Никто в городе не знал, что Мальцев - управляющий. Андрей появился здесь три года назад с письмом, в котором было сообщено (очень, кстати, туманно), что он купил водочный завод у господина Иванова и в качестве нового хозяина произведет в нем реконструкцию.

- Да, это так. Я помню, что письмо. Мне тоже в первый момент показалось оно каким-то туманным, будто не деловая бумага, а частная переписка. Но Мальцев был так напорист...

- Да, - кивнул ротмистр, - Андрей всегда умел очаровать и господ чиновников, и дам. Он умел быть убедительным. И все аулиеатинцы настолько поверили в то, что Мальцев -настоящий заводчик, что никто и не решился спросить у него показать купчую. Вам, господин исправник, понравилось, что Мальцев прикрепил за вами кучера и хороший экипаж, господин уездный начальник был рад регулярным поставкам на его стол водки и хороших вин, другие чиновники довольствовались частыми совместными развлечениями и кутежами. И никто не задумывался о том, что расходы, которые позволял себе господин Мальцев, несколько превышают его доходы от реализации продукции завода. К тому же, в связи с реконструкцией, выпуск водки в последний год значительно сократился, доходы резко уменьшились. А господин Иванов в условии договора на продажу завода особый упор сделал на то, что господин Мальцев должен производить платеж в начале каждого четвертого месяца года. И не позже десятого числа. В прошлом месяце нужной суммы у Андрея не оказалось - и он решил позаимствовать их у казны.

- Но их было двое, - заметил исправник. - Я имею в виду нападавших на карету.

- Вторым был рыжий бухгалтер Мальцева. Андрей пообещал ему за соучастие пай в своем предприятии и должность управляющего завода.

- Его на днях обнаружили на перевале Куюк. С простреленной грудью. Судя по всему, Мальцев решил убрать свидетеля.

- А Селихова... городового. - решился на вопрос исправник, - . тоже Мальцев?

- Погодите-ка... - сказал ротмистр и, повернув голову в сторону холмов, стал вглядываться в появившуюся там темную толпу конных. - Кажется все...

Четверо всадников, держа за концы большое, обвисшее под тяжестью угадываемого в нем тела, полотнище, приближались к ним.

- Завтра я вам представлю нового хозяина завода, - вдруг быстро и четко произнес ротмистр. - Алима Жимбаева.

- Да, разбойник, - согласился Монахов. - Но еще и верный пес царизма, как говорят революционеры. Хозяин водочного завода и всех вспомогательных служб: конезавода, спиртового, пивоваренного. А что? Хороший хозяин, верный слуга Государя Императора. И вообще... инородцами надо управлять руками самих инородцев. Экипаж и кучер останутся при вас. А хотите - завтра же потребуйте чего-нибудь еще. Алим не откажет.

- Я думаю, что Семиреченский суд подтвердит ваше решение. В Верном не любят торговцев наркотиками и шпионов Великобритании.

- Орден зарабатываете? - не преминул съязвить исправник.

- Честно признаться, хотел бы получить, - кивнул Монахов. - И орден, и перевод в столицу. Надоела, знаете ли, эта глубинка. Хочется на простор: в Париж, например. Не прозябать же всю жизнь в этой глуши, как вы.

В последний раз ротмистр глянул на исправника с улыбкой, а потом повернулся к подъезжающим всадникам уже всем корпусом, изменил выражение лица на встревоженное. Вскочил на ноги и, переступив через кошму, в три прыжка достиг верховых.

Те молча склонились к гривам коней, и опустили на пыльный, прибитый ковыль полог с лежащим на нем человеком.

Мальцев еще дышал. Истерзанное тело его успокоилось после тряски. Заводчик открыл глаза.

Монахов опустился на колени, склонился над умирающим.

- Переиграл ты меня, Юрий... - прохрипел Мальцев. - Твоя взяла... И все же ты не лучше меня... Такая же сволочь... - и рассмеялся ликующим смехом победителя. - Не лучше!

Кровь пошла горлом, тело дернулось, вытянулось, обмякло.

Монахов резко разогнулся, глянул злым оком на всадников.

Лица киргизов были хмуры и усталы. Они не поняли, что сказал умерший русский.

- Как будто специально не умирал, чтобы вам сказать это, - заметил подошедший сзади исправник.

Сказал - и принялся деловито давать распоряжения: двоих всадников послал к хозяину тоя с просьбой не прерывать праздника, одного - за телегой, а оставшемуся киргизу велел перенести труп под тень старого карагача.

Ротмистр нес мертвого за руки, не отрывая взгляда от умиротворенного лица, киргиз - за ноги.

- Все, господин исправник, - сказал тут Монахов. - Дело об ограблении почтовой кареты можно сдать в архив. И пора начинать новое дело.

- Дело о невинноубиенном господине Мальцеве, разумеется. Не можем же мы позволить возникнуть дружбе между киргиз-кайскаками и горнокаменными киргизами? Как там латиняне говорили? Разделяй - и властвуй?

Исправник перевел взгляд в сторону холмов. Дымы по-прежнему тянулись к небу, но гула человеческих голосов не слышалось. Там уже знали о произошедшей трагедии и со страхом ждали решения властей.

".Попов оказался дураком... При аресте сопротивляться стал, руками замахал. Пришлось конвойному его прикладом по голове успокоить.

А как уносили бывшего первого секретаря укома к телеге, успев связать руки ему за спиной, подошла ко мне жена Попова, Леночка. Она у нас уездным партархивом заведует. Красивая женщина, всегда спокойная, приветливая.

Я думал, за мужа будет заступаться, уже приготовился ей про долг свой партийный говорить, а она:

- Вы, Готлиб, просмотрели старое дело по ограблению почтовой кареты?

А сам соображаю по-прежнему тупо: откуда она про задание, которое мне от самого Вышинского пришло, может знать?

- Вы у меня запросили ту папку, из архива, - пояснила она. - Старое дело. А нашлось оно быстро. Удивительно, не правда ли? Обычно мы по дней пять ищем, а то и по десять. А тут сразу. Вы его к нам не возвращайте. Ладно? Храните у себя.

Я и опешил. Стою, как китайский болванчик, на Лену глаза пялю, ничего не понимаю.

- Меня, наверное, тоже скоро возьмут. Как члена семьи врага народа. Бог даст, вернусь - вы мне это дело и отдадите. А покуда. пусть у вас полежит. В архиве всякое бывает, сами понимаете. А я бы хотела именно его и сберечь.

- Я ж ведь в девичестве - Мальцева, - сказала Лена, и улыбнулась мило так, печально, что у меня аж в сердце что-то екнуло. - Дочь Андрея Павловича, убиенного на байге Монаховым. Мы с мамой уехали из Алуие-Аты сразу после гибели папы. А после Гражданской я сюда вернулась. Мама умерла. Здесь во взрослом виде меня уже никто не признал. Вышла замуж за Попова, стала архивариусом, нашла дело, прочитала его...

Она замолчала, а я, глядя на Леночку, понимал, что она еще не все сказала, что сама она даже не сомневается, что скажет главное, но только вот сил для этого должна набраться. Потому ждал.

- Монахов убил отца, - сказал она твердо, и посмотрела мне в глаза. - Вы это поняли?

- Он был ему и прокурором, и судьей, и палачом...

Сказав это, она опустила голову, повернулась и вошла в дом.

Растерянный, ничего сразу не понявший, пошел я вслед за телегой с лежащим в нем Поповым, кляня себя за то, что слушал бывшую первую даму уезда, сразу превратившуюся в самую последнюю из последних женщин Аулие-Аты, как вдруг меня словно озарило:

Маленькая девочка, десятилетие которой праздновало все чиновничество Аулие-Аты четверть века тому назад, оказалась женой Попова!

И тогда я вспомнил, как этим летом приезжал на открытие своего мемориального дома-музея академик и родной брат Молотова, бывший политический ссыльный по кличке Студент, как встречали профессора Скрябина с цветами и музыкой, говорили торжественные речи в его честь, и как первая дама уезда преподнесла академику огромный символический ключ от недавно отремонтированного и прилизанного до медицинской чистоты домика - того самого, в котором он жил во время ссылки, где прятал он Савелия Мершиева. После всех торжеств и разглагольствований в ресторане, что разместился в бывших номерах мадам Ирины, был банкет, на котором первая дама (я сам это видел) передала академику конверт.

Видел ли это кто еще, не знаю, но думаю, вряд ли кто, как и я сейчас, придал этому поступку значение. Но именно из этого письма из благодаря фотокопии газетной статьи об ограблении почтовой кареты, а никак не в Кремлевских кулуарах, как я думал раньше, узнал товарищ Скрябин, что жандарм, который так досадил ему в 1912 году, жив, здоров и процветает в качестве члена Верховного Суда СССР. И академик объявил об открытии Леночкином своей анонимкой в НКВД... а оттуда, по уже перечисленной мною ранее цепи, донос тот поступил ко мне.

Леночка, прожив пятнадцать лет бок о бок с партийным функционером Поповым, знала всю подноготную этой страны, всю сущность стоящих у власти людей, понимала все, до последней буквочки, - и потому смогла рассчитать даже то, что дело это попадет в руки именно ко мне.

Она не стала спрашивать о том, что же я написал в своем вердикте о вине ее мужа, ибо знала, что я поступлю так, как и должен поступить в качестве следователя по особо важным делам при уездной прокуратуре. Она просто хотела убедиться, что дело мною уже действительно закрыто, телеграмма в Москву отправлена. А уж, каким образом Генеральный Прокурор Вышинский оформит спектакль по разоблачению внедрившегося в аппарат Верховного Суда СССР бывшего жандармского офицера Монахова, ее не интересовало - конечный результат ей известен заранее: высшая мера.

Главное дело своей жизни Лена завершила. Теперь у нее осталось день-два на приведение в порядок своих бумаг, а там я пришлю за ней трех конвойных - и они уведут жену бывшего первого секретаря укома партии из дома, а в ее квартире поселится уже новый первый секретарь горкома ВКП (б), имени которого не знают пока даже в Алма-Ате. Все произойдет точно так же, как произошло с ее предшественницей - женой Левкоева, оказавшейся к тому же по происхождению аристократкой и даже бывшей когда-то замужем за князем Голицыным.

А я сохраню обе папки. Но не потому, что дорожу ими. В конце концов, дело-то обыкновенное. Я был свидетелем и участником чисто российского преступления, которое естественным образом переросло в преступление чисто советское.

Началом обоих следствий послужили письма, отправленные из нашей глубинки в метрополию, ибо провинциалы верили и будут верить всегда, что справедливость для них сберегается в столицах, а не живет внутри самих. Концом обоих следствий стали жертвы и изломанные судьбы посторонних людей, в преступлениях не участвовавших. Все как всегда на Руси...

Я сохраню эти папки не потому, что об этом попросила меня женщина, сумевшая не только отыскать человека, ставшего судьей, прокурором и палачом ее отца, но и самой стать тем же: и судьей этого человека, и прокурором, и палачом.

Я сохраню эти папки из страха: вдруг Монахов переиграет Леночку? И этот арест Попова, и будущий арест ее - лишь ответный ход всесильного члена Верховного Суда Союза ССР, узнавшего, что какая-то там архивная крыса из маленького городка позволила себе попугать бывшего жандармского ротмистра. И тогда Монахов захочет убрать свидетеля, то есть меня...

А у меня для защиты есть эти папки. Они - гарантия моего спокойствия в этом мире. Ибо не бывает завершенных преступлений, череда их бесконечна...."

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ИСТОРИИ

[1] Аулие-Атинский уезд . территория, приуроченная к нынешней Джамбулской области Казахстана и Таласской области Киргизии. Центром ее считался город Аулие-Ата (он же: Мирзоян, Джамбул, ныне Тараз), расположенный на реке Талас

[2] В 1937 году бывший бакинский комиссар Мирзоян был первым секретарем ЦК Компартии большевиков Казахской ССР

[3] Черняев (затем Чимкент, в настоящее время Шымкент) . в описываемое время (1912 год) . уездный центр Туркестанского генерал-губернаторства и областной центр (1937 год) Южно-Казахстанской области

[4] Пишкек (затем Фрунзе, в настоящее время Бишкек) . уездный центр Туркестанского генерал-губернаторства в 1912 году и столица Киргизской ССР в 1937 году

[5] Айтиев . нарком внутренних дел Казахстана в тридцатые годы 20 века, подробнее о его деятельности в Аулие-Ате в двадцатые годы читайте в повести В. Куклина .Однажды в ОГПУ или Служу трудовому народу.

[6] Сарты . старое название людей узбекской нации

[7] Байбиче (каз.) . старшая жена

[8] Доброго здоровья, мама (каз.) - приветствие

[9] Тебе плохо? (каз.)

[10] Черт (каз.)

[11] Ружье (каз.)

[12] Джоны . сглаженное пространство на месте старого, разрушенного временем горного хребта, где всегда хороши летние выпасы - джайляу

[13] горный дикий козел (каз.)

[14] горный дикий баран (каз.)

[15] горная косуля (каз.)

[16] горная куропатка (каз.)

[17] секи и кунан-кои . казахстанские породы овец

[18] тебеньковать (иначе - копытить) . способ добычи корма овцами из-под снега

[19] кустарник, растущий в припустынной и пустынной местности, семена имеют крылышки, с помощью ветра разлетаются на большие расстояния.

[20] скачка (каз.)

[21] козлодрание (каз.) . вид спортивного состязания у многих кочевых народов

[22] национальный вид вольной борьбы

[23] соревнование певцов-импровизаторов

[24] певец-импровизатор

[25] род казахского женского головного убора

[26] невысокий круглый столик, за которым едят, сидя по-турецки, на расстеленной по земле кошме

[27] манап (криг.) . большой вельможа, киргизский князь

[28] богатый землевладелец и владелец большого количества скота (каз.)

[29] таранчи . старинное прозвище людей уйгурской национальности

[30] Худояр-хан . последний кокандский хан, оставшийся в памяти покорных ему народов, как властитель кровавый и жестокий

[31] каурдак . национальное казахское блюдо из баранины

[32] козу . молодой барашек

[33] Кто такой Селихов? (каз.)

[34] узун-кулак (дословно с казахского . длинное ухо) . людской слух

[35] в старое время степными киргизами называли казахов, горнокаменными . собственно киргизов

[36] Бет-Пак-Дала . каменистая пустыня в центре Казахстана

[37] калым . выкуп за невестку согласно древних законов Степи

[38] строка из монолога Гамлета одноименной трагедии Шекспира в переводе К. Романова

[39] См. повесть В. Куклина .Ушли в разведку.

[40] В царской России в сущности не было общегосударственного знамени. Существовало множество знамен отдельных военных, торговых и общественных организаций. Триколор был торговым флагом.

[41] Наркомзем Торекул Айтматов . отец известного киргизского писателя Чингиза Айтматова

[42] кыпчаки . казахский род, исполняющий карательные функции при дворе кокандского хана Худояр-хана

[43] пельмени, сваренные на пару, азиатское блюдо

[44] пост у мусульман, во время которого при свете солнца нельзя есть вообще

[45] дувал . забор из самана (глиняно-соломенной массы) . тюркское название

[46] калбит (арго) . оскорбительное название людей казахской национальности

[47] Скрябин . впоследствии член двух Академий наук (АН СССР и ВАСХНИЛ), почетный член множества зарубежных академий, основатель науки гельминтология, директор одного из крупнейших в СССР научно-исследовательских институтов, трижды Герой Социалистического труда и обладатель большого числа советских и международных наград

[48] Белогвардейское восстание в красном Ташкенте в 1918 году

[49] кара-курюк (каз) . черный хвостик, так называют в Южном Казахстане джейрана

[50] Город Верный (затем Алма-Ата, ныне Алматы) . главный город Семиреченской области Туркестанского генерал-губернаторства

[51] Сергей Лазо . красный герой Гражданской войны, которого белогвардейцы сожгли живым в топке паровоза

[52] См. повести В. Куклина .Однажды в ОГПУ или Служу трудовому народу. и .Ушли в разведку.

[53] байга (каз.) . конная скачка

[54] той (каз.) - пиршество

[55] шильде (каз.) . самое жаркое время года, .верхушка лета.

[56] Рахмет (каз.) - спасибо

[57] колбаса из конины особого приготовления

[58] ахалтекинцы . одна из древнейших и очень дорогих пород лошадей

РОССИИ БЛУДНЫЕ СЫНЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Г. Берлин, 2004 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК 1937 год

МИХАИЛ МЕРШИЕВ. 26.06.1912 г.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

СЕЛИХОВ. 25.06.1912 г.

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

Туркестанского губернского суда

Крестьянина Джувалинской волости

ГОТЛИБ ФРИК. 1937 год

АЛИМ ЖИМБАЕВ. 19. 07. 1912 г

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ИСТОРИИ