Валерий Куклин

... И вдруг, когда заботы семейные стали душевной потребностью, когда быт наладился, пришел достаток, почет, всеобщее уважение, граничащее с затаенной завистью, когда фортуна, наконец, повернулась лицом к Илье Саввичу, и воображению уже рисовалась лестница чинов и голубая орденская лента через плечо, когда все, казалось бы, потекло согласно его собственной воле и разумению, произошло то единственно возможное событие, малое по своей сути, но тем значимее из-за курьезности своей, нелепости - и при этом вовсе даже не неожиданное для него - событие, по свершению которого Илья Саввич, законник и правовед, занялся делом хлопотным и даже по-своему непристойным, а именно - частным сыском.

***

А началось все так...

Илья Саввич, двадцати восьми лет от роду, присяжный поверенный Хабаровского губернского суда, имел обыкновение запрашивать в канцелярии губернатора списки беглых каторжников и ссыльнопоселенцев. Кстати, делал он это хотя и неофициально, но и не ущемляя при этом букву закона и параграфы бесчисленных инструкций Министерства внутренних дел России, то есть строго на добровольных началах, договорившись с жандармским полковником Николаем Николаевичем Морозовым.

Списки последний сам приносил и вкладывал в папку, лежащую на столе Ильи Саввича, не ленясь при этом подтрунить над молодым юристом:

- Экий ты зануда, братец, - говорил полковник почти всякий раз один и тот же текст. - Ну, скажи, зачем тебе знать в каком уезде почем кобыла стоит, а почем конь? Или это... Стоимость лечения одного крестьянина в земской больнице... Количество коек по каждому городу... - здесь Морозов укоризненно качал головой и заключал. - А ведь ты - социалист! Ей-право, Илья Саввич, социалист! - замечал растерянное выражение лица приятеля - и весело смеялся, подрыгивая цыплячьей грудью под узким кителем:

- Эка я тебя раскусил! В арестанты у меня пойдешь! По этапу!

Папку присяжного поверенного полковник просматривал всякий раз от начала до конца. При этом перечитывал даже те бумаги, с которыми знаком был и раньше. Лишь когда последний лист оказывался перевернутым, Морозов закрывал папку и, вернув ее на стол, позволял себе разговаривать с Ильей Саввичем иным тоном:

- Ты вот что, Илья, - по-отечески мягко и серьезно говорил он. - Про больницу и койки отсюда убери. Лечим мы крестьян и рабочих хорошо, медицина в нашей глуши отменная, тайных противуправительственных организаций не имеем, всему населению присуще верноподданническое настроение... - делал паузу и спрашивал - Надеюсь, мы поняли друг друга?

Илья Саввич согласно кивал и вынимал из папки указанные листочки. Это означало, что ни на одном из судебных процессов он в речах своих не затронет вопроса о состоянии здравоохранения в губернии, не позволит себе в присутственных местах высказывать укор по поводу переполненности земских больниц и недостатка в них лекарств.

Следовать советам Николая Николаевича, которого даже называл иногда вслух "милейшим Н.Н.", Илья Саввич почитал своим долгом потому, что тесть рекомендовал ему сойтись поближе с полковником и посоветовал "на рожон не лезть, соблюдать, в первую очередь, выгоду казенную". Илья Саввич был искренне благодарен Морозову за подсказки, ибо прекрасно понимал, что свободы, дарованные государем-императором девять лет тому назад российским народам, имеют границы, и что служителю правосудия ни к чему вносить неразбериху в правопорядок Империи. Даже во имя справедливости.

Очередной список каторжан и этапников Илья Саввич получил в первых числах июля. Фамилии одиннадцати человек разного возраста и пола, вероисповедания, бежавших в течение последних трех месяцев с этапов и мест высылки были подчеркнуты в списке общем и выписаны на отдельном листочке. Вообще-то подобную информацию присяжный поверенный получал ежемесячно: два-три беглеца. Но весна - дама своевольная, обворожительная - это она провоцирует несчастных на побеги. Ибо в дни, когда метели сменялись дождями, вьюги - оттепелями, половодья расстилались от таежных горизонтов до корявых горных кряжей, буйствовал не только мятежный дух осужденных, но и просыпалась в сердцах их надежда, что саму-то распутицу преодолеть им удастся, а вот погоня обязательно в гряззи увязнет, отстанет, заблудится, беглеца не достигнет. И этапники бежали, их ловили, били, порой убивали, становые приставы вымещали на беглецах злость за сбитые сапоги, писали подробнейшие реляции в жандармерию и местные суды с "покорнейшими просьбами "выдать деньги на новые подметки", а по сути - требованиями ужесточить наказание беглецам, добавить им сроки. Судебная машина крутилась с особым усердием с апреля по июнь, перемалывая кости виновным и невиновным, подобно тому, как это делают старухи на мещанских улочках, обсуждающие заботы и дела, их не касаемые.

Илья Саввич подобные дела любил. Здесь, на краю Империи, они решались легко и быстро, не требовали затрат ни психической, ни физической энергий, но в послужном списке присяжного поверенного, который ежеквартально передается в столицу, звучание их не могло не вызывать почтительного уважения со стороны коллег, кормящихся на бракоразводных процессах да на кабацких драках. "Люди эти конченные, - объяснял ему в Петербурге тесть перед дорогой в эти дальневосточные земли. - Сибирь-матушка кому хочешь жизнь исковеркает. Судьи это знают, потому больших сроков беглецам не набавляют. А звучать будет, как тобой выигранный процесс. Вернешься в столицу - у тебя и опыт перед местными адвокатами больший, и авторитет большой. Кто они - тамошние беглецы? Или политические, или растратчики миллионные, или душегубы. Будешь авторитетен в глазах каторжан - прогремишь на всю Русь".

Проработав в губернском суде два года, понял Илья Саввич, что тесть, как всегда, был прав. Растратчики миллионов и политические ссыльные не только благодарили его за активное сотрудничество, но и писали своим многочисленным адресатам в обеих столицах о чуть ли не благодетеле-адвокате, о благородстве его души и о множестве якобы принесенных им жертв на чашу Немезиды. Со всех концов России присылали Илье Саввичу посылки и благодарственные письма с приглашениями в гости и с пожеланиями удач в его многотрудном деле.

Но подобная популярность вынуждала Илью Саввича заниматься и делами более сложными, требующими специальной подготовки, как, например, делом ссыльнопоселенца Курина.

Слабовольный мужичишка, в ссылку попал по причине дурацкой несчастной любви и растраты двух тысяч семидесяти трех рублей из казенной кассы. Сошелся здесь с красивой вдовой Ольгинского уезда, тоже сосланной в 1911 году невесть за что (документы ее потерялись где-то на этапах). Прожили они два с половиной года душа в душу, а потом Курин в приступе ревности убил вдову топором. Сам о совершенном заявил становому, показал деньги и письмо от давнишнего возлюбленного его сожительницы, присланные из Курска.

Курина ждала каторга. Но Илья Саввич по-человечески решил посочувствовать убийце, ибо понял, что подобное дело может прозвучать по всей стране, а это означает, что затаенная до поры мечта покинуть опостылевшие берега Амура-батюшки приобретает вполне реальные очертания: петербургский тесть с радостью примет безродного зятя и дочь, когда они прибудут в столицу, что называется, на "белом коне". Поэтому, готовясь к процессу, Илья Саввич не только достал из глубины секретера все запрещенные Морозовым для обнародования документы, но и с нетерпением ждал сведений о новых побегах.

Уединившись в кабинете, Илья Саввич вынул из стола заветную папку, положил на нее только что полученный список и внимательнейшим образом прочитал каждую новую фамилию...

Первые три не заинтересовали его совсем. Во-первых, они уже упоминались в предыдущем - февральском . списке, то есть, скорее всего, погбли при побеге, а то и уже давно сидят за кордонами империи. Еще двое, судя по ежедневной сводке в канцелярию генерал-губернатора, числились пойманными еще неделю назад, то есть должны быть из этого списка вычеркнуты. Следующией в списке числилась женщина. Сам пол ее и политическая статья наказания не имели ничего общего с делом, по которому Илье Саввичу предстояло выступать в суде, поэтому он поспешил перейти к следующей фамилии...

"Мершиев Савелий Петрович..." - прочитал он, и повторил вслух:

- Мершиев Савелий Петрович...

Быстро пробежал глазами всю строчку - сошлись и возраст, и вероисповедание, и место совершения преступления, и даже отметка о состоянии здоровья - туберкулез.

Илья Саввич перевел взгляд на строчку выше - и увидел ту же статью Уголовного Кодекса и место совершения преступления, что и у лица, фамилия которого его так взволновала. Мершиеву назначен срок в десять лет каторги с последующим вечным поселением, женщине - семь лет каторги и десять лет поселения.

Дальше читать список Илья Саввич не стал. Он медленно поднялся из-за стола, подошел к окну. Распахнул его, достал из кармана папиросы, спички, закурил, уставясь недвижным взглядом в матовое варево облаков.

Думал ли он о чем-нибудь в эту минуту? Сказать трудно... Мыслей было сразу много, но все неясные, вразброд. Он курил, смотрел на корчащиеся облака и чувствовал, как тревожно бьется сердце его и как с трудом удерживают папиросу разом утратившие чувствительность пальцы.

Где-то с крыши скрипнул вороний голос:

- Ка-ар.

Илья Саввич потушил папиросу о подоконник и выкинул ее наружу.

Оба эти действия говорили о крайней взволнованности присяжного поверенного, ибо и сам он, и прочий судейский люд в высшей степени ценили в себе и в других внешнюю благопристойность и аккуратность. Он даже не закрыл окна, а просто взял со стола список, вышел.

Сквозняк подхватил лежавшие в оставшейся раскрытой папке листы и разбросал косой полосой по полу кабинета.

***

Морозов встретил Илья Саввича, как всегда, приветливо:

- А я тебя ждал. Знал, что придешь. Список, прежде чем тебе отослать, просматривал, Заметил: два туркестанца там. Мужчина и женщина. Из того же города, где ты следственным приставом служил. Как он, бишь? - блеснул напоследок простонародным выражением, имевшим в этот сезон модность среди хабаровских аристократов.

- Аулие-Ата, - чуть осипшим от волнения голосом ответил Илья Саввич. прокашлялся, замолчал, резонно рассудив, что внезапная словоохотливость полковника имеет целью своей спровоцировать его на откровенность. Минуту назад он и сам был не прочь поделиться с Морозовым всколыхнувшими чувствами, хотел если не попросить совета, так, по крайней мере, услышать слова утешения. Но сейчас, глядя на слегка переигрывающего полковника - лицом милый рубаха-парень, а глаза холодные, пронизывающие - он понял вдруг всю безрассудность своего прихода сюда и, не зная, что ответить, лишь стиснул зубы, проталкивая сквозь пересохшую носоглотку пыльный и сухой от чересчур натопленной для начала лета печи воздух кабинета.

- Да, да... Аулие-Ата, - прервал наконец паузу полковник. - Экое экзотическое название! Чарующее, словно имя японской гейши!.. - улыбка исчезла с его лица, голос стал участливым. - Итак, я вас слушаю, mon cheaer;[1] зачем вы здесь? Что вы решили сообщить мне? Какие совершили espieglerie[2]?

Переход на использование французских словечек означал предложение полковником перемирия и извинение за бестактность. Так это понял Илья Саввич. В другой раз это умилило бы его, но сегодня вызвало чувство раздражения.

- Я еще не читал списка, - сказал он, и даже сам поразился тому, как естественно прозвучала его ложь! - Два аулиеатинца, говорите? У вас нет копии списка? Интересно было бы взглянуть.

- Далеко искать, - улыбнулся в ответ полковник, понимая, что присяжный поверенный лжет. - Но одну фамилию я помню. Мершиев... Да, Мершиев, кажется.

Илья Саввич дотронулся пальцами до собственного лба, выдержал паузу, будто припоминая, после чего воскликнул хоть и не радостно, но с некоторой долей восторга в голосе:

- Савелий Петрович?

- Он самый.

- Как не помнить. Отец погиб героически, сберегая государеву казну. А Савелий Петрович самоличное расследование произвел и обнаружил преступника.

- Вот как? - дрогнул бровями полковник. - А в реляции на Мершиева сообщается, что оный Мершиев самолично убил отца. И сам он, и сожительница его участвовали в скупке индийской конопли и торговле ею с китайскими купцами. Те, в свою очередь, продавали наркотик англичанам, производящим политические комбинации в Афганистане и подрывающим интересы Российской империи в этом регионе. Что вы скажете, Илья Саввич?

Витиеватый слог и обращение на "Вы" поясняло присяжному поверенному, что разговор перестал считаться дружеским пикированием, а приобрел вполне реальные черты допроса. Само по себе преступление, приписываемое Мершиеву, показалось Илье Саввичу абсурдным. Он был даже уверен, что смог бы в два счета опротестовать его. Но именно этого, как понял вдруг он, и ждет от него сейчас полковник - опровержения и с ним признания того, что список беглецов присяжным поверенным прочитан и что пришел он в жандармский кабинет именно по этому поводу. Быть же пойманным на ненужной и мелкой лжи показалось Илье Саввичу непристойным.

- Что я могу сказать? - ответил он тогда, слегка растягивая слова, копируя тем самым тестя, разговаривающего на официальных встречах именно таким образом. - Международные торговые операции и политика - это не по моей части. Мое дело - ссыльные, и потому, простите, я, как Понтий Пилат, умываю руки... - тут он весело рассмеялся, показывая, как он это делает. - А к вам я зашел вот по какому поводу... Не могли бы вы одолжить мне свой экипаж? Хочу, знаете ли, съездить в Уссурийск. Мой экипаж сейчас в ремонте, а нужда требует поспешить. Казенный брать - не с руки. Сами понимаете - положение обязывает обходиться собственным... - и понес далее в том же духе, на ходу придумывая сюжет и сыпля ни к чему не обязывающие фразы в моменты провала мысли.

- По личному, стало быть, делу? - перебил его наконец полковник. - Или тайна какая - что мне и сказать нельзя?

- И по службе кое-что, и личное тоже, - вздохнул Илья Саввич, чувствуя неспокойствие от того, что одна ложь тянет за собой и вторую. - Все эдак перепуталось... - и развел руками.

- Раз личное... - улыбнулся Морозов; и Илья Саввич сразу понял, что тот не поверил ни одному его слову. - Что ж. пришли-ка ко мне кого-нибудь за экипажем, Илья Саввич, - перешел полковник на "ты". - Часам, эдак, к пяти. Экипаж новый, тебе будет pendant[3].

Засим разговор перешел на дела дорожные: у кого спросить баул и что в него положить в расчете на двухнедельный вояж, о преимуществах тарантаса перед двуколкой в дальнем пути, и наоборот - при недолгой прогулке, о том, что молодых жен оставлять в одиночестве не след, ибо дамы - народ капризный, своенравный, все норовят не ко времени приболеть, посетовать на отсутствие уюта... Словом, посплетничали мужчины с полчаса и разошлись, ни словом больше не обмолвившись ни о Мершиеве, ни о ком другом из списка беглых.

Уходя, Илья Саввич подумал:

"А ведь теперь и впрямь придется ехать в Уссурийск... Зачем?"

***

Этот же вопрос задала ему жена - и Илья Саввич не сумел на него ответить даже ей - самому близкому после смерти матери человеку.

Присяжный поверенный залепетал что-то про беглых каторжников, про свое незнание образа жизни подзащитных, про свою чересчур уж "бумажность" и чиновный подход к нуждам верящих в него людей, про то, что его незнание лишь вредит профессионализму. При этом Илья Саввич видел, что и жена не верит ему точно так же, как не верил недавно полковник Морозов, слушает без желания. Но сдержать себя не смог, продолжал говорить и говорить, покуда, сам не зная отчего, не заявил вдруг, что собирается написать серию очерков о жизни ссыльных и политкаторжан на Дальнем Востоке.

- В конце концов, - спросил он, - кто может это сделать лучше, чем я? Я в год по двум десяткам подобных дел выступаю в суде, защищаю ссыльных да беглых. Пора не только заседателям знать о бедственном положении заключенных, но и всей российской общественности! После литераторов Максимова, Чехов[4]а и вездесущего Дорошевича никто, мне кажется, не занимался этой проблемой всерьез и как следует[5].

И тут же заметил блеск радости в глазах жены. Теперь Сашенька слушала его почти восторженно, веря каждому слову мужа, как гласу пророка. Как же, словно говорило ее лицо, мой Илюшенька собирается стать писателем, знаменитостью! Ведь сколько раз отец ее писал зятю: "Займись громким делом. Обрати внимание на себя. Не мелочь защищай, а людей с положением - таких, как Харитон Игнатьев, например. Купец второй гильдии целую старательскую артель погубил..."

А оно вон как повернулось: Илюшенька все это время материал собирал, чтобы книгу написать. И как хорошо придумал-то! Купцом Игнатьевым издателя не заинтересуешь, а вот тысячами судеб мелкого люда - ого! И еще... Игнатьев, помнится, после процесса своему адвокату платить отказался, да еще и пригрозил:

- Я из тебя, говнюка, за такие слова обо мне дух вышибу! Эксплотатирь... Ты, поверенный, лучше уезжай отседова. Вернусь когда - нам на одной земле не жить!

Слова эти игнатьевские потом пересказывали все Сашенькины знакомые, возмущаясь тупостью и неблагодарностью купца, которого от смертной казни спасло лишь красноречие защитника. Иные же завидовали ловкости купца: и жизнь сохранил, и денежки сберег.

Все это прочитал Илья Саввич в глазах жены разом, потому ухватился за случайно оброненную мысль - и принялся вслух фантазировать о формате книги, об якобы знакомых издателях, о социальных проблемах, которые он собирается затронуть в своих очерках - и так увлекся подобными речами, что сам чуть было не уверился в сказанном начинании, а вслед за этим заспешил, объявил, что должен поскорее собрать вещи, пошел к секретеру, открыл его и стал пересчитывать отложенные туда на поездку в Санкт-Петербург деньги.

Сашенька забегала по дому, всполошив прислугу, приказала принести из сеней давно уж забытый всеми баул, сама протерла его мокрой тряпкой, проследила, чтобы вычистили от пыли, выстлала новыми газетами и наполнила вещами, нужными, по ее женскому разумению, больше, нежели, например, подзорная труба и компас, которые Илья Саввич пытался туда сунуть сам.

- Мальчишка ты у меня еще, - смеялась Сашенька. - Такое дело задумал, а сам словно в пиратов играешь. Кстати, почему ты скрывал от меня, что хочешь написать книгу? И сейчас... если бы я не настояла, ты бы ни за что не сознался. Начал какую-то чепуху молоть про профессионализм, а я смотрю на тебя и думаю: "Зачем он врет?" А ты все говоришь, говоришь... а потом раз - и проговорился. Нет, правда, почему ты от меня скрывал? Стеснялся?.. А я ведь подозревала! Все думала: неспроста он из Петербурга сначала в Туркестан направился, а потом - на Дальний Восток. Жизненных наблюдений решил набраться! Так ведь? Просто так столицу не покидают. - а сама передавала служанке для укладки в баул две пары шерстяных носков, теплые рейтузы, подбрюшник, набор цветных ниток с пятью иголками, несессер и прочие крайне необходимые в дороге вещи.

Илья Саввич лишь поддакивал жене, принимая в собственных сборах участие пассивное. Не пересказывать же ей серьезный мужской разговори с тестем о том, что для карьеры надо ему продержаться в Хабаровске не менее трех лет, а также в том, что идея писательства созрела в нем только что и, приобретя объемы мыльного пузыря, не наполнила его содержанием. Но по мере выслушивания женских восторгов, он стал ощущать, что зреет в нем нечто похожее на чувство облегчения. Илья Саввич вдруг понял, что создавшаяся ситуация позволит ему вырваться из города, из плена суетных и, в общем-то, ненужных забот, а главное - будет теперь время обдумать ситуацию, возникшую в связи с получением известия о судьбе Савелия Мершиева.

- Да, Сашенька, - заметил он. - Ты только не говори никому про книгу. Вдруг как не получится -засмеют.

- Да ты что, Илюша! - воскликнула Сашенька. - Получится! Обязательно получится! Я когда твои отчеты читаю, речи на заседаниях слушаю - всегда думаю, что в тебе скрывается великий писатель. Ты так излагаешь мысль! Так излагаешь! Я одну речь твою даже наизусть выучить хотела. Помнишь, по делу Пахомова? Который у гольдов пушнину за водку выменивал.

Разве есть человек, способный устоять перед лестью? К концу дня, когда и тарантас морозовский стоял во дворе у Ильи Саввича, и вещи были уложены в баул, а тот привязан позади экипажа, присяжный поверенный уже и сам почти уверился в своей миссии первопроходца каторжного летописания. Запасся папками (одна с чистой бумагой, вторая - для написанной), несколькими карандашами, ножичком (чернил и ручек решил не брать, дабы не пачкать в дороге вещей), сходил на службу и прихватил кое-какие документы о ссыльных и каторжниках. Все это было уложено Сашенькой в саквояж, а после (когда жена начала обсуждать с кухаркой, что еще взять барину в дорогу), он положил-таки в баул подзорную трубу и компас.

Выезжать, объявил он, следует завтра поутру.

Сашенька, скрепя сердце, согласилась обойтись скромным семейным ужином. Из гостей решили пригласить лишь чету Морозовых.

- Экий ты торопыга! - посмеивался "милейший Н.Н.", закусывая соленым груздем рюмку водки. - Вчера еще и думать не думал о поездке, а нынче уж и собрался весь... - полил сметанным соусом кусок телячьего языка, макнул его в тертый хрен, сунул в рот. - Что за напасть такая? Уйми мое любопытство.

Илья Саввич переглянулся с женой - та, наклонившись к самому уху полковника, что-то прошептала.

- Ха-ха-ха! - рассмеялся Морозов. - Это уже не по моей части! - весело подмигнул хозяину дома и поднял рюмку. - За удачу, Илюша! И за наших прекрасных дам!

Выпили, закусили, и разговор переключился на местного чудака-ссыльнопоселенца Богдана Хромова, решившего выращивать помидоры в тайге[6]. Потом пришлась к слову недавняя история с тигром-людоедом, нападавшим не только на охотников, но и на крестьян. Припомнился знаменитый тигролов Пахом Телятьев, поставивший в Пекин пять зверей, а также его сын, погибший семь лет тому назад в русско-японскую войну, сама та пропащая для России война и ее последствия в виде отторжения от империи Порт-Артура, Курильских островов и южной части Сахалина... Рюмка за рюмкой, тост за тостом - и сам повод застолья как-то забылся.

Уже ночью, когда гудок парохода с Амура внезапно разбудил Илью Саввича, он тихонько ткнул жену в бок и спросил:

- А что ты сказала ему?

Сашенька что-то пробормотала во полусне, но он не понял и сам пояснил:

- Ну, Морозову... за столом.

Сашенька опять пробормотала и отвернулась к стенке.

Илья Саввич не решился будить ее вторично, а утром из-за суеты прощания повторить вопрос забыл.

***

Покуда тарантас выезжал из города и сворачивал на тракт, мысли Ильи Саввича были самыми идиллическими. Но когда тайга встала над головой и закрыла дорогу за поворотом, ум его встревожился, и кстати получилось вспомнить про свой ночной вопрос жене и про неполученный ответ.

Кучер изредка похлопывал вожжами по крупам лошадей, и те на какое-то время ускоряли шаг. От станции до станции было по полному дню пути, и времени для осмысления произошедших в жизни перемен у Ильи Саввича оказалось достаточно.

Что же такого сообщила жена полковнику Морозову? Почему Н.Н. сказал: "Это не по моему ведомству"? Неужто не поверил? Или знает о чём? Догадывается? Или вправду жена не сдержала слова и сказала ему про идею написать книгу? Если проговорилась, то через день-два весь Хабаровск начнет судачить о причине его неожиданного вояжа, и придется волей-неволей писать очерки. А как это делается? Что писать? С чего начинать?

Под колесо попал ухаб, болью отозвавшийся в ягодице. Илья Саввич сел поудобнее и стал думать о несуразности поездки на тарантасе. Вырвалось у него в кабинете Морозова это слово - и вот страдай теперь. В Уссурийск можно было бы отправиться и поездом. Почему не сказал сразу правду? От испуга? Растерянности? Или совесть мучает?... Ведь знал он Мершиева. И женщину ту знал, хоть и не видел ее никогда. Знал, но забыл, постарался забыть. И не вспомнил бы никогда, если бы... если бы... если бы...

***

Два года тому назад, когда Илья Саввич служил следственным приставом в Аулие-Атинском уезде Туркестанского генерал-губернаторства, пришел к нему в кабинет этот самый Савелий Петрович Мершиев с десятком исписанных женским почерком листков в руках. В прошении на имя председателя губернского суда сообщалось имя убийцы отца Савелия - заводчика по фамилии Мальцев. Илья Саввич пообещал Мершиеву, что грабитель и убийца будет передан в руки правосудия. Но, вступив в схватку с группой торговых и промышленных воротил местного масштаба, пристав по неопытности запутал следствие, потому в решающий момент с легким сердцем бросил ведение дела и уехал в Россию, торопясь избавиться от забот и громогласно сообщая всем о близкой кончине мамы своей.

Дело Мершиева он с легким сердцем передал жандармскому ротмистру Монахову. То, что дата ареста Мершиева с учительницей совпала с датой его отъезда из Аулие-Аты, могло означать лишь одно: следствие по ограблению почтовой кареты переросло в дело о перепродаже какой-то наркотической дряни китайцам.

Обвинение, предъявленное Савелию Мершиеву, не укладывалось в сознании Ильи Саввича. И на то были причины.

Становой пристав Джувалинской волости Аулиеатинского уезда характеризовал Савелия Петровича, как человека трудолюбивого, богобоязненного, политически благонадежного. Не забыл при этом упомянуть и про чахотку, разъедающую грудь парня, и про учительницу, с которой его связывала не то дружба, не то нечто более серьезное. Пристав писал, что в селе Вановка, где отбывала учительница ссылку по делу тамбовских народовольцев, их часто видели вместе, но из-за того, что отношения их были у всех на виду, близкими они приставу не показались. Тем более, что сплетен о них никто во всей волости не вел. Сама же учительница хоть и была осуждена по народовольческому делу, членом партии запрещенной не была, в терактах не участвовала, а лишь позволяла себе устные высказывания в присутственных местах, порочащие устои Империи.

Все это заставляло Илью Саввича делать вывод, что взаимоотношения между Мершиевым и учительницей носили личный характер.

Можно было бы согласиться с утверждением ротмистра Монахова, что оба они жили двойной жизнью, участвуя в международной торговле наркотиками, прикрываясь своими якобы честными учительским да крестьянским трудом... Если бы... Опять это если бы!

Если бы арест Мершиева не был произведен в день отъезда Ильи Саввича из Аулие-Аты - это раз.

Если бы молодые люди имели возможность хоть раз попасть на плантации индийской конопли, расположенные за пятьсот верст от их местопроживания в пустыне, - это два.

И самое главное - если бы Илья Саввич не имел личной беседы с Мершиевым . парнем нездоровым физически, но открытым, честным...

Так почему Монахов обвинил молодых людей в торговле наркотиками с целью подрыва политического влияния России в Афганистане? Обвинение столь серьезное, что само по себе для прикрытия всего лишь прежнего уголовного преступления, совершенного заводчиком, возникнуть не могло. Для подобных дел существуют более спокойные и надежные способы.

Но. если учесть периодически возникающие вот уже двести лет конфликты между Россией и Великобританией в этом регионе, то можно предположить следующее...

Ротмистр Монахов был занят делом по торговле наркотиками и, не найдя истинных преступников, одним ударом разделался сразу с двумя проблемами: "нашел преступников" и спас от возмездия влиятельного в городе человека.

Выводы эти формулировались легко и естественно - и Илья Саввич сам чуть было не поверил в них, и добрых двое суток пути усиленно думал, искал опровержения столь явным умозаключениям.

Но как ни перелопачивал он факты, все они сходились на одной-единственной версии: два года назад из-за его, Ильи Саввича, трусости, оказались осужденными на каторжные работы два невинных человека.

Более того, чем дольше Илья Саввич думал об этом, тем яснее осознавал, что где-то подсознательно он все это время помнил о Савелии Мершиеве, догадывался, что с ним может произойти нечто подобное, искал себе оправдания.

В селах и на станциях, которые Илья Саввич проезжал, смотрели на известного на весь край присяжного поверенного с удивлением, обращались к нему с почтением. Сам факт путешествия налегке "барина из судейских" вызывал у мужиков некоторую оторопь:

- Или блажит, - говорили они за его спиной. - Или едет с тайной проверкой.

И на всякий случай старались ему угодить: комнаты для отдыха в трактирах выделяли чистые и светлые, без клопов, кормили вкусно и сытно. Однако в разговорах предпочитали отмалчиваться и покорно поддакивать.

"А ведь станция, откуда бежала учительница, по этому тракту будет, - подумал неожиданно Илья Саввич. - Там я могу узнать про побег, - и чуть не воскликнул вслух. - Да что же это?! И тарантас у Морозова просил, и жену обманывал только для того, чтобы на эту станцию попасть? Инстинктивно получилось, что ли? Или какой бес мне под ребро сует?" - и, сердясь на собственную догадку, решил на станции Троицкое не спрашивать ни у кого ни о чем.

***

Но случилось так, что попал Илья Саввич в Троицком на постой в трактир человека словоохотливого, стремящегося оглушить гостя сведениями как нужными, так и пустяковыми, перемежая их собственными измышлениями и выводами. После ужина хозяин приказал жене стелить гостю постель, а сам вывел его подышать свежим воздухом, да так и продержал Илью Саввича на прохладе, почти не умолкая, до самой ночи. Среди всей услышанной Ильей Саввичем мешанины из анекдотов, сплетен и слухов, была и история побега отсюда двух ссыльных: мужчины и женщины.

Историю эту вряд ли можно было бы назвать примечательной саму по себе, но факт, что она поведана именно бывшему следственному приставу аулиеатинского уезда за восемь тысяч верст от этой самой Аулие-Аты, вызвал у Ильи Саввича чувство некой оторопелости и твердого теперь убеждения в том, что вся цепь событий последних дней его жизни, имеющих началом сообщение о побеге Савелия Мершиева, каким-то роковым образом замкнулась на рассказе об этом самом побеге.

"Все это неспроста, - думал он, выдыхая перегар самогонки в таежный воздух. - Кем-то свыше предначертано узнать мне обо всем и разобраться в случившемся..."

РАССКАЗ ТРАКТИРЩИКА

"Я эту пару среди арестантов сразу заприметил. Он - доходяга такой: щеки впалые, глаза горят, кашляет надрывно, от кашля того чуть не падает. А старается идти с ней в ногу. Вон ту лужу видите? Так он сам в грязь вступил, а ее заставил по сухому обойти. Конвойный было подскакал, нагайкой замахнулся - за то, мол, что строй сбился, - а он, как глянет на казака - у того рука сама и опустилась. Матернулся конвойный, да вперед поскакал - к кандальным.

Вот тогда я их и приметил. Остальные все какие-то одинаковые: шинели серые, шапки свалявшиеся, лица землистые, взгляд у всех отрешенный, в одну точку. Сколько я их видел - не пересчитать. Жалел по первой, все норовил к сараюшке их этапной, где они ночуют, подобраться да подкормить куском хлеба. Потом понял - всех не пережалеешь, убогим станешь, по миру пойдешь. Даже выходить перестал.

Бывало, услышу звон (а у кандалов он особый - жирный такой звук с тоскливым переливом) - и ну кричать на половых, на кухню бегу, кладовки проверяю. Так и ношусь, покуда они до сараюшки добредут и там затихнут. Потом уже иду к начальнику конвоя, получаю через него деньги казенные, передаю котлы с варевом. Мясо и крупу кладу по норме, греха на душу не беру. А уж потом продаю добавку тем, кто сверх попросит. Среди бедолаг этих есть и состоятельные - они общий стол не признают, на свои денежки кормятся. А за иными позади этапа экипажи катят. В них чаще всего жены или прочие дамочки едут. Слуги - те редко когда. Но зато все, кто в повозках, - мои постояльцы. Я их привечаю да расспрашиваю. Очень уж жалостливые истории бывают у жен кандальников - слеза так и прошибает.

В тот раз тоже была кибитка. Кожаная такая, с фонарем и с кистями. Барыня в ней ехала со слугой - здоровущий такой мужичище, пятерня - что чугунная сковорода, а как армяк снял - револьвер на поясе. Барыня увидела мой взгляд, и объяснила:

- Это мой телохранитель. Потому как места у вас глухие, разбойные, а я с собой деньги везу, чтобы, значит, муж мой, невинноосужденный, в дороге ни в чем не нуждался, А по приходу на каторгу чтобы место ему купить для здоровья не вредное.

Поверите - нет, барин, а заказала она поросенка под сложным гарниром, холодных закусок, казенной водки пяток бутылок и еще пару четвертей самогона попросила припрятать.

- Сейчас сюда, - говорит, - конвойный начальник придет, мой муж и еще кое-кто из охраны. Мы будем мои именины справлять. Так что, любезный, закрывай свое заведение, а я тебе все твои неустойки оплачу.

- Господи мой Боже! . говорю. - Какие тут неустойки? Ну, пришли бы два-три охотника водку пить, друг перед другом добычей куражиться - и весь мой доход. Ваш один заказ - на месяц вперед все окупит.

А она из-за пазухи так кошелек вынимает, деньги отсчитывает и поверх еще четвертной кладет. А за что - не говорит. Глазами так прямо и смотрит: догадаешься, мол, сам.

Я ей тут же комнату свою показываю, объясняю, как незаметно пройти в спаленку. Она сразу все уразумела и, когда кандальный муж ее с офицером и солдатами пришел, она всех их рассадила как надо. Офицеру все глазки строила, а на мужа будто внимания не обращала.

Офицер, понятно, растаял, тосты стал поднимать, все норовил к барыне поближе подсесть, дотронуться до мест, так сказать, сокровенных.

А муж не пьет, на жену таращится, все мрачнеет, мрачнеет... Потом как вскочит - и к двери. А там - я. Показываю ему в проход: туда, мол, иди. Он и пошел.

Офицер ему:

- Стой!

А она офицеру голову на погон положила, губки так капризно свернула и говорит:

- Пусть идет. Я за ним - на край света, а он... - и чуть, курва, не плачет.

- Не извольте беспокоиться, ваше благородлие, - говорю я. - Комната отдельная, без окон. Выход только сюда.

Офицер дал знак солдату - тот сходил, убедился.

- Плачет он, вашбродь, - докладывает офицеру. - Лицом в подушку лег и плечами трясет.

Офицер размяк, говорит даме:

- Вы, мадам, идите утешьте мужа, - и, знаете, так похабно хохотнул, палец к губам приложил. - А мы здесь одни, в мужской компании. Не стесняйтесь.

Она - шмыг в комнату. А я на стол - четверть самогонную.

Через полчаса такой мат-перемат пошел!.. Солдаты офицеру то и дело "Ты" говорят, а я к ним прислушиваюсь - и так понимаю, что барыня эта за всю дорогу не один десяток дней рождения и дней ангела отмечала. Всякий раз такой пир для них устраивала. Если она еще и всякому трактирщику по четвертному дает, то какие, думаю, деньжищи при себе держит! Спрашиваю офицера:

- За что наказан ее муж?

А он:

- За растрату. В банке служил. Влюбился в нее - вот и брал из сейфа. А поженились они уже потом - когда осудили его и по этапу послали. Так в пересыльной тюрьме и обвенчали. Их и еще одну пару.

- В Томске, - подсказал один из солдат. - Как раз перед Рождеством. Церковь стылая, у попа пальцы не гнутся, а им - хоть бы что: любуются друг дружкой. Одно слово - любовь!

Офицер хохотнул, а солдат ему:

- А вы, ваше благородие, зря не смейтесь. Если она к вам сейчас ластилась, то не от пакости своей душевной. Через гордость свою переступила во имя любви своей. Она и на большее пойдет - только бы супругу ейному облегчение было.

А офицер как рассмеется:

- Облегчение? Да ему во сто крат ее заботы тяжелее, чем, если бы ее вовсе на этапе не было. Ты посмотри как к нему свой брат-арестант относится. Он же ни с ними, ни с вольными, а как это самое в проруби. А мужику основательность нужна. Если он каторжник, то на дне должен быть, чтобы без всяких надежд. Но зато, как ни мало каторжанин имеет, а все это - его, ибо все свое - это надежно и крепко. От бабьей прихоти зависеть - последнее для мужчины дело. Деньги у нее откуда? Драгоценности продала - те самые, которые он раньше ей подарил и за которые сел. Дуриком они им в руки попали - дуриком и утекут. Дрянь он мужичонка, а она - и того хуже. Про любовь - это все разговоры. Он ведь перед ней красуется своим страданием, а она перед ним - благородством выставляется. Она ведь как за ним движется? В колясочке. Сначала спит до полудня, а потом догоняет. Про пиры и про себя - уж не говорю... А с мужем надо тяготы делить да лишения вровень. Тогда . любовь.

Поверите, барин, смотрю на офицера - и дивлюсь: экий разумный человек, думаю, а таким пакостным ремеслом занимается. Небось, и сам в жизни через такое прошел, что служба охранная уже и не тяготит. А он уперся локтями в стол, уставился взглядом в красный угол да и продолжает:

- Я, - говорит, - на ту пару в нашем этапе любуюсь, что к нам с Туркестанского этапа примкнула. Те, что вместе с этими венчались в Томске...

- Хорошая пара, - согласился солдат. Остальные согласно закивали.

Я тогда сразу понял почему-то, что это они про тех двоих - что через лужу переходили - говорят.

- Кто такие? - спрашиваю.

А офицер отвечает:

- Несчастные и безвинные, я думаю. Муку великую переносят за дела, которые не совершали да и совершить не могли.

- Как так?

- А так, что или судебная ошибка это, или наговор, или я ничего не понимаю в людях. Не мог этот самый каторжанин Мершиев торговать ядовитым зельем, а тем паче - Отчизной. Я ж его с ноября-месяца знаю. Смотрю на него - и дивлюсь чистоте души человеческой, будто через него мир заново открываю... Со всеми всегда вежлив, непристойных слов не произносит. Никогда ни с кем из-за спального места не спорил. Но дело поставил так, что жена его всегда спит там, где посуше и потеплее. Под Новониколаевском встретили фельдъегерскую карету. По ступицы в грязи стоит, дышло выворочено. Офицер матюкается, возница глаза прячет.. Мершиев так спокойно, будто ему положено, от колонны отошел и стал дышло укреплять. Я конвойному кивнул - останься рядом, мол, а сами мы дальше пошли. Через час - два карета нагнала нас. В ней - наш Мершиев... Фельдегерь его в благодарность с собой посадил. И травы Савелий этот знает. Из Туркестана с целой котомкой трав пришел - так все коренья свои на наших бродяг да разбойников по дороге растратил. Сам он туберкулезник, право имеет в телеге ехать, а отказывается - есть, говорит, более нуждающиеся, а я болеть привыкший. И все с ней старается рядом быть. Смотрит, чтобы сыта была, согрета. Кругом пакость одна - уголовщина, матерщина, гнусности, - а их двоих словно и не задевает. Я раз хотел их в отдельное помещение поселить - так опять же не согласились. Такие вот люди. Глумления вынесут, а укора себе нравственного не позволят.

И дальше говорил офицер, и все так красиво, и даже много красивее, чем я вам сейчас, барин, говорю. Только слов его многих я не понимал, лишь сердцем чувствовал, что прав офицер, что водка язык ему развязала, прожгла в душе заслонку и дала выход стону. Не врал в тот раз офицер, а как будто сказку сочинял. Не может быть таких чистых на этапе. Но и без мечтаний при его ремесле нельзя.

Меня аж разморило, покуда он говорил. Приспал маленько - и увидел тех каторжников в нарядах свадебных: она в белом вся и с розами, тоже белыми, а на нем - костюм тоже белый, только на груди почему-то черная ниточка пристала. Пригляделся - а то бабочка такая. Сидят они, значит, в коляске, и почему-то посреди Божьего храма. Светлый такой храм, чистый, словно слеза. И иконные лики в нем не такие, как всегда - не угрюмые. а праздничные...

Вдруг как дадут мне под бок, кричат:

- Бежали! Ваше благородие, бежали!

Разодрал глаза - а их благородие никак на ноги встать не могут. Да и солдаты его - не догонщики.

Кто бежал - это уж утром узнал. А так всю ночь в трактире моем, сараюшке этапном да на дороге между ними такой кавардак творился, что и чертям в аду не снился.

Сначала в комнату мою - ту самую, потайную, без окон, для свиданий - ввалились.

Дамочка в крик:

- Я в неглиже!

А сама . почти голая...

Мужик ее рядом сопит. Насилу разбудили, одели в его серятину, и чуть ли не пинками к сараю погнали. А там два солдата лежат связанные.

Но двери заперты...

Фонари принесли, замок отперли, подняли арестантов, стали пересчитывать.

А тут как грянет гроза! Дождь! Молния! Гром!

Люди спросонья возбуждены, топчутся, тоже кричат. Сарай трещит, солдаты за ружья хватаются...

Вдруг - стон. Столько шуму, а стон все услыхали. Тихо стало.

Видим барыниного мужика кто-то под шумок чем-то тяжелым по башке огрел.

Барыня тут как тут - в слезы, с угрозами, с жалобами.

Офицер саблю достал, машет.

Я бегаю между всеми. успокаиваю.

Дамочка - в обморок. Надо ее в трактир нести. А кроме меня и некому.

Муж очухался - кричит, чтобы ее со мной наедине не оставляли.

А каторжане и про сон забыли - того и гляди, охрану подомнут, разбегутся колодники...

Кучер барыни тогда в двери встал, да как заорет дурным голосом:

- Убью! Всех порасшибаю!.. Не трожь!

Что сначала было, а что потом - это я и не вспомню сейчас. Ночь такая выпала, что впору трактир запирать и убираться в какую-ни-то заимку, чтобы ни людей не видеть, ни голосов не слышать никогда.

Только под утро, когда мужики наши троицкие подошли с ружьями, каторжники поутихли, позволили себя пересчитать.

Думаете кого не оказалось? Во-во, женщины той самой...

Мужики наши, барин, народ бедовый - вдоль по тракту живут. Им беглого пристрелить - все равно, что голову петуху отрубить. Оно и понятно: во-первых, за каждого беглого казна по пяти рублей платит, а во-вторых, пакостят беглые: там курей поворуют, там телку прирежут, погреб обшарят. Потому крестьянину от беглого один разор. Свеча же в церкви за невинноубиенного двадцать пять копеек стоит и заряд для ружья, почитай. почти столько же - вот тебе и расклад. Наши мужики все увалы вокруг знают, все потаенные места. Лет так пять назад сбежали сразу три каторжника - так их сразу в тот же день и нашли, да к ним в придачу еще восьмерых, убежавших с других тапов, добыли. А тут - баба всего лишь, да еще городская. Да оттепель к тому же - грязи по колено, снег. Ноги дубовые надо иметь, чтобы в распутицу такую по тайге бегать.

Послали двоих мужиков в погоню - самых ярых любителей до такой охоты. Думали, самое малое - к обеду справятся. А они к ночи приползли. Из-за грозы, говорят, все следы смыло, а по ближним тайникам никого нет.

Офицер кричит:

- Я вас сам вместо нее по этапу! Ищите по дальним тайникам.

А мужики ружья поглаживают да посмеиваются:

- В дальние тайники у бабы сил не хватит дойти. А ежели вам, ваше благородие, забота наша не нравится, то идите вы, ваше благородие, по своей дороге, а мы - по своей, - сказали так, и пошли по домам.

Офицер стал на меня кричать, сказал, что мужики нарочно дело так подстроили, что нашли они беглую, попользовались ею, а потом решили не возвращать, для себя приберегли.

Староста наш тут же сидел. Стал объяснять офицеру, что такого у нас быть не может - не город мы, чай, а село, у нас беглых завсегда не любили . ни мужиков, ни баб, завсегда находили и сдавали властям.

А я сбоку встал и на мужа той беглой смотрю - на Мершиева того самого. Почему, думаю, его никто про нее не спрашивает? Неужто, думаю, он не видел, как у него из-под носа бабу увели? Ведь ясно же, что не сама она побег совершили, а кто-то помог ей. Не сама же она дверь сарая отперла и двух караульных связала.

Ежели баба та ключ при себе имела или кузнец какой по дороге этапной ей на всякий случай такой сделал (бывали, сказывают и такие случаи), то она должна была по пути каждую дверь им опробовать - и это заметили бы остальные каторжане.

Но почему она одна бежала, без мужа? У них любовь - а на свободу вдруг она одна.

Всего этого я офицеру тогда не сказал - обида взяла за ярость и слова его. А на Мершиева тем временем все же посмотрел.

Хорошо держался мужик. Шинелишку арестантскую под себя подвернул, сел на нее, ноги руками пообнял, голову в колени упер, глазами зыркает. Незаметный такой, тихий, будто посторонний всему. И всем должно быть ясно, что не виноват он в побеге жены, что зря ночью его офицер по лицу хлестал, а теперь и краем глаза в его сторону не глядит.

Вот эта тихость мне и показалась. Видел ведь я, как он свою жену вокруг лужи обвел. И ведь сколько раз, должно быть, вот так по всему этапу делал - и не пересчитать. И не для меня же так поступал, ни для другого чужого глаза.

Такой если спрятался, молчит, как мышь серая, - жди взрыва или какой еще неприятности.

Так и случилось. Сбежал он следующей ночью. Офицер решил до утра каторжан в сараюшке подержать, а как рассветет - так и погнать их время наверстывать. Собственноручно запер сарай на новый замок, полную охрану снаружи поставил, сам всю ночь разводящим был, а в остальное время в трактире бодрствовал, керосин жег, бумаги писал. А утром на перекличке этого самого Мершиева и не оказалось...

Кинулись к сараюшке - там тес под стрехой разобран. Подняли опять троицких мужиков, прочесали всю округу - все без толку, как сквозь землю каторжники провалились. Два дня потратили на поиски. А потом офицер приказал всем подниматься и дальше идти. И так, посчитай. три дня лишних этап застрял, на одно питание двадцать три рубля издержали...

"ТВОЕ ДЕЛО - ЗАБЫТЬ ОБО ВСЕМ"

Утром Илья Саввич о решении, принятом накануне, совершенно забыл. Он стал даже подумывать: а не вернуться ли ему в Хабаровск, сказавшись внезапно заболевшим? Жена поймет и не осудит, оправдает его поступок любовью к себе и нежеланием надолго расставаться. А остальным и нет дела до его поездок и возвращений. Морозову тоже грех обижаться - сам ведь сказал, что эта поездка не по его ведомству. Да и само по себе теперь станет известно, что же шепнула Сашенька полковнику на ушко...

Словом, покуда Илья Саввич просыпался, вставал, одевался, совершал утренний туалет и готовился к завтраку, он был почти уверен, что прикажет сейчас заложить тарантас и отправиться назад. Он даже позволил себе представить удивленное лицо трактирщика, которому еще вчера так необдуманно признался в своем желании доехать до Уссурийска.

Но случилось иначе. Бараний бок с гречкой и штоф водки были принесены в номер Ильи Саввича самим трактирщиком. Хозяин даже умело разделал мясо и положил кусок с гарниром на отдельную тарелку, а не оставил, как бывало в других придорожных трактирах, прямо на подносе. И салфетку положил, где надо, и нож, и вилку.

- Послушай, милейший, - спросил его Илья Саввич. - Откуда в вашей глуши знают про сервировку? Однако, думаю, ты - хитрован.

- Точно так, барин, - не сморгнул глазом трактирщик. - Я ж родом не с Амура, а с Невы. Потомственный половой. А сюда приехал, чтобы собственное дело завести. Лицензия-то здесь в сравнении с Петербургской грошовая. А рядом - целый тракт. Вот уж одиннадцать лет сижу здесь.

- И много наторговал?

- Все мое, барин. Кабы не призвали на японскую, уже сейчас мог трактир продать да в Москву перебраться - на тамошнее дело денег бы хватило. А так - еще пару лет подожду.

- А теперь ступай. Я привык есть один.

- Оно так, барин, сейчас уйду. Только я прежде хотел просить, чтобы вы ничего такого про наших мужиков не думали. Как вчера сказал вам - так и было, а чего уж вы додумали - того я не говорил. Не душегубы они, а так - жизнь заставляет крутиться.

- С чего это ты? - удивился Илья Саввич, задерживая занесенную над мясом вилку, - Я и думать о твоем рассказе забыл.

- Вот и спасибо, барин, - запятился трактирщик к двери. - Дай вам Бог здоровья.

- А впрочем... раз уж напомнил, - решил поозоровать Илья Саввич. - Мне кажется, что это ваши мужички устроили тот первый побег . для женщины.

Полусогнувшийся трактирщик уткнулся задом в дверь, чтобы открыть ее, но после слов этих выпрямился, сделал шаг вперед.

- Зря вы так, барин, - сказал он. - Мужик наш, конечно, шельма порядочная, но чтобы помогать каторжным - это уж ни-ни. На это никто у нас не пойдет.

- Не пойдет? - спросил озаренный внезапной догадкой Илья Саввич. - А за что же ты тогда благодарил меня? Не-ет, не веришь ты в их невинность - потому и испугался, что выболтал мне историю побега Мершиева с женой. Так ведь?

Трактирщик понурил голову. Переступил с ноги на ногу, согласно кивнул:

- Так, ваше благородие. Бес попутал.

Говорил он скромно, как на исповеди. А Илья Саввич смотрел на него - и видел, что Бог не даром шельму метит. Интуиция ли сработала, опыт присяжного поверенного ли - и самому непонятно было, но вдруг задал он вопрос, сам осмысливая его лишь в момент произнесения:

- А скажи, милейший, - спросил он, откладывая вилку в сторону. - Не у тебя ли тот старый замок от сарая остался, что первым сняли, чтобы бабе дать сбежать? Принес бы посмотреть.

- Да что вы, барин... - начал было таращить испуганные глаза трактирщик.

Но Илья Саввич и тут понял, что попал в точку, перебил голосом, не терпящим возражений:

- Полно врать. Принеси.

Трактирщик шумно вздохнул, полуобернулся к двери, даже за ручку взялся, но тут вдруг решил посопротивляться:

- Так-то оно так, барин Илья Саввич... Только вот не знаю вашего чина я. А вдруг, как вы лихой человек? Иные из них тоже по виду благородные, а после, как с жандармским офицером встретятся - куда и кураж девается?

- Так ты, дурак, не веришь мне? - искренне удивился Илья Саввич.

- Почему не верю? Верю, - ответил трактирщик. - А без бумаги все одно не покажу замка.

Илья Саввич достал из внутреннего кармана сюртука паспорт свой и бросил на стол. Потом, покуда трактирщик, стоя у окна, внимательно читал документ и вложенную в него подорожную, подписанную жандармским полковником,, достал из-под кровати саквояж и вынул из него бумаги, удостоверяющие его служебное положение уже по судейской части.

Трактирщик и их просмотрел, после чего свернул вчетверо и с почтительностью в лице и фигуре вернул Илье Саввичу.

- Покорно прошу простить меня, господин присяжный поверенный, но иначе нельзя-с. Сами понимаете - тракт... - пошел к двери. - Принесу тотчас, - и исчез за створкой.

А Илья Саввич сел за быстро остывающую баранину.

Минуты через три-четыре трактирщик вернулся с рогожным обрывком в руке. Развернул . там замок. Обычный амбарный замок ручного изготовления. Такой не только подобранным ключом или отмычкой - родным ключом без сноровки не откроешь.

Хотел Илья Саввич взять замок в руки и рассмотреть повнимательней, да трактирщик как гаркнет:

- Постой... те, господин присяжный поверенный! Нелья-с... Отпечаточки сотрете. В маслице ж замок - пальчики на нем нарисованные.

Пришлось Илье Саввичу браться двумя пальцами за рогожу и рассматривать замок в положении неудобном. Перевернул отверстием для ключа вверх, положил на подоконник и внимательно осмотрел сквозь вынутое из подзорной трубы стекло.

"Смотри-ка, пригодилась, - подумал, доставая прибор из саквояжа. - Вот Сашенька бы удивилась!"

Следов взлома или использования отмычки он не обнаружил.

- Вот что, любезный, - сказал Илья Саввич, возвращая замок. - Замок не взломан. Открыт собственным ключом. Что скажешь по этому поводу?

- Что сказать, господин...

- Ладно, - перебил его Илья Саввич. - Без титулов.

- Хорошо, ваше благородие. Я вот что хотел сказать... Раз замок я сохранил и отпечатки не даю стирать - значит тоже думаю, что тут дело не чисто. Однако ж, и мужиков наших подозрением пакостить не хочу. Замок ведь наш кузнец делал. Посчитай, лет так двенадцать назад. Старый казенный, однажды закрылся - так никто отпереть не смог. Кузнец тогда вместе с замком и скобу снимал, в кузне у себя потом разбирал. Если он к замку два ключа сделал, тогда понятно многое будет. Ведь основной ключ у господина офицера всю ночь при себе был - он сам мне его показывал.

Бараний бок остыл, белый липкий жир, словно иней, покрыл его и гречневую кашу. По всему было видно, что ни поесть сытно, ни в Хабаровск повернуть Илье Саввичу сегодня не суждено. О кузнеце трактирщик намеренно ведь рассказал. И присяжному поверенному, единственному представителю закона Российской империи здесь, придется разбираться в случившемся в качестве официального лица.

- Бок отнеси, - приказал Илья Саввич. - Вели через пару часов подать сюда разогретым.

Бросил стекло в саквояж, встал, пошел к двери.

- Да, любезный, - сказал. - Придется тебе показать, где живет кузнец.

Трактирщик зачастил нечто благодарное и восхищенное, схватил поднос, прошмыгнул мимо Ильи Саввича, исчез из комнаты.

А через пять минут он уже стоял у ворот и дожидался медленно идущего от уборной Илью Саввича.

- Только вы, ваше благородие, - попросил трактирщик, - кузнецу не говорите, что я на него показал. Дорогу - это я, а про разговор наш - будьте милостивы, не надо.

- Там видно будет, - уклончиво ответил Илья Саввич. - А пока не скажу.

***

Весь путь до кузницы прошли они молча. Улица, идущая от тракта вниз к реке, словно вымерла. Лишь когда поверенный и трактирщик свернули к спуску к реке, стали встречаться редкие прохожие, да и те старались прошмыгнуть в ворота, лишь издалека кивнув трактирщику. Те же, кто подходил к ним и здоровался, то всегда снимали головные уборы и неглубоко кланялись. Трактирщик лишь кивал в ответ, а Илья Саввич, отвечая, отводил глаза и почему-то чувствовал себя неловко.

Кузница стояла в конце тянущейся вдоль реки улицы и представляла собой плотно сложенную бревенчатую хижину с одним окном и навесом перед распахнутой дверью.

- Вот, ваше благородие, - сказал трактирщик. - Вам - туда. А я назад пойду - за хозяйством глаз нужен.

Илья Саввич кивком головы отпустил трактирщика и вошел в кузницу.

Пахло горелым железом, пылью, копотью. Горн же был холодным, и по всему было видно, что кузнец сегодня не работает. Вглядевшись в полумрак помещения, Илья Саввич обнаружил полупустую бутылку-четверть, мутно поблескивающую на подоконнике, и человеческую фигуру, лежащую на полу.

- Эй! - позвал Илья Савич. - Кузнец! Вставай!

Фигура медленно пошевелилась, приподнялась на локте и застыла в сумраке.

- Чего надо? - вопросила фигура. - Приезжий? Случилось что?

Илья Саввич представился.

- Вон оно что, - отозвался кузнец. - Судейский, значит... - стал подниматься на ноги. - Что ж, выйдем на белый свет. Здесь вам и присесть негде - грязь.

На свету Илья Саввич рассмотрел кузнеца. Высокий, жилистый, костистый, он, казалось, излучал силу, его переполняющую. Особо привлекал блеск глаз и какая-то неуловимая взлохмаченность коротко остриженных волос. Перегаром от кузнеца не разило - и это заставило присяжного поверенного отвлечься мысли о бутылке, что стояла на подоконнике кузницы. Из-под чего она, если кузнец не пьян?

- Чем, как говорится, обязан, господин присяжный поверенный? - перебил его мысли кузнец. - Кругом безвинен. А ежели на кого наклепать требуется, так я тому не учен, показаний давать не буду.

- Показаний? - переспросил Илья Саввич. - Слово такое знаешь?

- А почему бы и не знать? На тракте, чай, живу - всякие слова слышу... - кузнец присел на лежащее в дверей длинное корявое бревно и кивнул собеседнику на место рядом. - Садитесь, пожалуйста. Говорите.

Илья Саввич сел на бревно и, стараясь глядеть прямо в глаза кузнецу, задал вопрос:

- Прежний замок для сарая, где этапных содержат, делал ты?

- Я. И прежний, и нынешний, - ответил кузнец. - А что - не приглянулся?

- Сколько изготовил для прежнего замка ключей?

- Три, - последовал ответ. - Всегда по два делал, а на этот случай староста попросил для себя третий сделать.

- Значит, один ключ был у старосты. А остальные?

- Как водится, - пожал плечами кузнец. - Один - у станового (он и за заказ расплачивался), а другой в Хабаровск отправили. Там ключи от всех этапных дворов хранятся. Чтобы всегда было с чего новый сделать.

- А себе четвертого не оставил?

Кузнец посмотрел на Илью Саввича одновременно и с уважением, и с укоризной.

- Вон вы про что, ваше благородие!.. Так не пойдет. Я - человек трудовой, не полицейский. Мне ваши дела ни к чему.

- А что ты скажешь про второй замок?

- Про какой второй?

- Про тот, что ты делал после предыдущего побега арестантов.

- Так я про него и говорю.

- Да? - растерялся Илья Саввич. - Тогда... Что ж, расскажи про тот, что одиннадцать лет в сарае висел, до побега.

- А что - вы и его видели? - спросил кузнец с ноткой гордости в голосе. - Значительный был замок! Я его полгода собирал. Пластинка к пластинке подбирал. А потом ключи точил, подшлифовывал. Чтобы в любую погоду был, как смазанный. Жаль, арестовали его.

- Как арестовали?

- Известно как. Офицер этот - с этапа - взял с собой. Как вещественное доказательство.

- Увез?

- Увез, - кивнул кузнец.

Илья Саввич задумался. Кто-то обманул его. Кузнец или трактирщик? Узнать кто - легко, достаточно спросить у этапного офицера: брал он с собой замок или оставил его у трактирщика? Но как сделать это быстро? Вот когда пожалеешь, что находишься в глуши, где нет и сто лет еще не будет ни телефона, ни телеграфа. А послать нарочного к телеграфу . значит сообщить всему Приморью, что находишься в Троице и ищешь преступника на радость господину Морозову. Но делать нечего - надо выслушать версию кузнеца.

- Кто открыл твой замок, как ты думаешь? - спросил он.

- Когда?

- Когда бежала женщина. Или не слышал?

- Как не слышать? - ответил кузнец. - Сбежала она. А на следующую ночь второй этапный утек - ее муж. Но уже через крышу.

- Так, значит, был еще один ключ от старого замка? Ведь сбежала она через дверь. А замок снаружи отперли.

- Вот этого я, ваше благородие, не знаю, и знать не хочу. А на кого подумать могу - про того не скажу.

- Это почему так? - задал Илья Саввич вопрос пустой, нужный лишь для того, чтобы время протянуть.

- А потому, что совесть мне не позволяет на живых людей доносить.

- А если я заподозрю тебя?

- Воля ваша, ваше благородие. Этапный офицер меня тоже подозревал. Только у меня алиби - я как раз в те дни в отъезде дальнем был. У кума на крестинах. А это, посчитай, сто верст отсюда, да свидетелей - половина села, - сказал, и беззвучно, одним лицом, рассмеялся, глядя присяжному поверенному прямо в глаза.

- Ваша помощь следствию... - начал было Илья Саввич обиженным голосом, но кузнец его перебил:

- Я, ваше благородие, ни полицейским, ни судейским лишнего стараюсь не говорить. Так что, если у вас все, то я пойду спать.

- Что у тебя за бутылка стоит? - не выдержал искуса Илья Саввич.

- Какая бутылка?

- На окне.

- А-а-а... - рассмеялся кузнец. - Кислоту там держу, цинком травленную. Для паяния. А вы думали - сивуха? Так я не пью. Совсем не пью.

И пошел Илья Саввич прочь, досадуя на свое идиотическое стремление разобраться в деле, которое его ни в коей мере не касается, и одновременно обдумывая вырисовывающиеся версии.

Коли лжет кузнец, то это означает, что у него есть сообщники. Но в чем его корысть? Зачем солидному мастеровому человеку, женатому к тому же, выкрадывать каторжанку? Непонятно.

А если лжет трактирщик? Корысть его почти ясна... Он либо сводит счеты с кузнецом, либо отводит подозрения от... Ну, хотя бы от друга, родственника или даже от себя. В конце концов, откровенность трактирщика была излишней - и это выдает его в большей степени, нежели хамское поведение кузнеца. Не станет же человек незаинтересованный в деле рассказывать каждому встречному-поперечному одну и ту же историю от весны до лета, даже если в этой глуши она является единственным стоящим событием года.

И все же... зачем? Какая корысть может быть в вызволении каторжанки, которая здесь никому не может быть известной? А то, что бескорыстных преступлений не бывает и быть не может, Илья Саввич уяснил еще со студенческой скамьи.

***

Бараний бок ему подали в номер не старый и подогретый, а свежий, с пылу-жару. Сам трактирщик оказался, конечно же, свободен ото всех забот и, отказавшись от компании в откушивании блюда, из комнаты постояльца не ушел, а завел разговор с первого взгляда посторонний:

- Вы, ваше благородие Илья Саввич, если есть свободное время, церковь нашу навестите. Говорят, без гвоздей рубленная. Ученые к нам приезжали, да художник один. Знатная церковь. И дьяк наш - Никодим - равного вокруг за тысячу верст не найдешь. Голосище - как у парохода: громкий и вместе с тем бархатный. Слушаешь - будто елеем по сердцу мажут. Из самого Владивостока епископ Евсевий приезжал послушать. Так в день его приезда люди в церкви не поместились, толпой вокруг стояли, а на всенощную весь приход собрался, даже сосунков грудных принесли. Великая благодать была!.. - говорил невесть зачем он, пока не стало вдруг ясно к чему весь этот треп. - А кузнец вот на службу не пришел. Он, знаете ли, еще и бондарь у нас. Так в тот день решил лозу запаривать для обручей. Я, говорит, толкучку не люблю. И не пошел. Сам-то он вольный, а живет словно ссыльный. И дружбу с ними водит. Становой наш, что ни говори, человек мягкий, а и тот кузнецу говорил: "Ты мужиков наших не пропагандируй. Не люблю". А кузнец смеется: "Разве ж это я? Это вы подлостью своей пропагандируете нас".

Вот уже и донос... Илье Саввичу захотелось поморщиться, как при внезапном порыве ветра со стороны нужника. Политический донос - путь наиближайший к лаврам Спасителя Отечества. Не надо сомнениями мучаться, ни к чему убеждения отстаивать, идти до последней черты. Достаточно ввернуть где нужно хитрое слово - и недруг твой, а то и просто оппонент, - уж попался в лапы машины бездушной и неумолимой с именем ласковым и нежным: Правосудие Государства Российского.

- Я знаю про конфликт твой с кузнецом, - сказал Илья Саввич, запуская ложку в гречневую кашу. - И не уверен, что ты во всем прав.

Удар был провокационным, заготовлен был заранее и произнесен вовремя.

Трактирщик аж поперхнулся, зачастил разом охрипшим от волнения голосом:

- Зачем так, вашескородие! Разве дело в этом? - прокашлялся и, не меняя скорости речи, напористо продолжил. - Я же не отказываюсь, что не люблю его. Да и кто полюбит такого? И еще это не я, а он мне по зубам треснул. Я же тогда выпивши был - вот и получилось. Ему что - не его же баба. Нет же - полез в заступники. А там - сами понимаете. Какая тут любовь? Но я не по злобе на него, а так - для выяснения, так сказать, для справедливости...

- Замок у тебя с собой? - перебил его Илья Саввич. - Дай-ка его мне, - и вонзил зубы в бараний бок.

Движения рук трактирщика показались ему нервными, и по тому, как они, суетясь, захлопали по карманам поддевки и вытащили все тот же рогожный кулек, присяжный поверенный понял, что подозрения его имеют пока еще неясные, но основания. Продолжая есть, он пальцем левой руки отогнул уголок положенной на стол рогожи и увидел все тот же амбарный замок.

- Искусная работа, - сказал он. - Хороший мастер делал.

- Да, - согласился трактирщик. - Руки у него золотые. Даром, что пьяница.

- Пьяница? - удивился Илья Саввич.

- Ну... - замялся трактирщик. - Может сейчас и не пьет... - отвел глаза. - Как со мной поссорился, так больше и не заходил сюда. А раньше пил. Целыми четвертями выпивал, после дрых на полу. Он пьяным на кровать никогда не ложился - все норовил в угол забраться, где погрязней и потемней.

Эта характеристика соприкасалась с собственными наблюдениями Ильи Саввича, и чем-то им противоречила. Одно ясно: трактирщик знал кузнеца близко.

- А ведь раньше вы были друзьями, - опять спровоцировал собеседника Илья Саввич. - Чего ж ты позволял ему напиваться?

- Попробуй запрети, - опять попался на провокацию трактирщик. - Он, ежели пьяный, куролесить начинает. Но спорить с ним - себе дороже. Однажды меня к стойке привязал и приказал никому не развязывать. А сам через часок уснул и только через полдня проснулся. "Кто, спрашивает, тебя привязал?" "Ты", - отвечаю. "А чего потом не отвязали?" "Ты, - говорю, - не велел".

Это было похоже на правду так, что не поверить трактирщику Илья Саввич не смог.

- И ты прощал ему такое? - только и спросил он.

- Что поделаешь, - пожал плечами трактирщик. - Руки золотые.

А Илья Саввич подумал, что раз опыт обращения с пьяницами у трактирщика большой, то придумать историю с привязыванием к стойке ему ничего не стоит. А вот произошла она именно с кузнецом или с кем другим - это уже другой вопрос.

Ел присяжный поверенный теперь медленно, ложкой двигал не спеша, но мысли его неслись стремительно, перескакивая с одной на другую:

"Они были друзьями... Это ясно... Поссорились из-за женщины... Почти вражда... Нет, не почти... Вражда!.. И память о недавней приязни... И этот замок... Тот или не тот?"

- Ключ есть у тебя? - спросил он, кивая в сторону замка. - От него.

- Да я, ваше благородие, не для хозяйства его взял, - занервничал трактирщик. - А для порядка. Чтобы, значит, по отпечаткам найти, кто дверь опер.

- Не надо делать из меня дурака, - строго произнес Илья Саввич. - Такой замок любой хозяин иметь желал бы. Небось, ты и заплатил за него офицеру? - (трактирщик кивнул). - Вот. А говоришь, что только для отпечатков. Отпечаткам, кстати, грош цена в базарный день. Кто замок после преступления не лапал только! Так что неси ключ - будем отпирать. Заодно и самовар прикажи подать. А это убери, - показал на поднос с костями и полным штофом водки. - Не время сейчас.

Поднос, водка и трактирщик мигом исчезли. Илья Саввич остался один. Высвободилось время проанализировать результаты допроса и продумать тактику последующего разговора. Но Илья Саввич, повинуясь не то инстинкту, не то наитию, решительно поднялся из-за стола и, подойдя к двери, осторожно приоткрыл ее. В притвор он решил смотреть так, чтобы снаружи его заметить было трудно: весь корпус он скрывал за стеной, а лбом упирался в верхний косяк.

Питейный зал трактира находился внизу. На противоположной стене висело зеркало в золоченной раме, в котором Илья Саввич увидел свой глаз и трактирщика, стоящего где-то под номерами, спиной к своему отражению. Трактирщик рылся внутри одного из буфетов, стоящих вдоль кухонной стены. Вот он нашел, наконец, что искал, стал оборачиваться - и Илья Саввич отшагнул назад. Он узнал то, что ему следовало сейчас узнать - местонахождение тайника, в котором могут оказаться вещи достойные следствия.

- Ф-фу-ты! - выдохнул трактирщик, входя в номер. - До чего лестница крутая! Как начинаешь вверх-вниз бегать, так сердце аж заходится, - положил на стол ключ. - Вот. Насилу нашел. Я же говорил - не для хозяйства его держу.

Ключ вошел в скважину легко, провернулся так свободно, словно и не был заперт, лишь едва слышный щелчок подтвердил, что замок открыт. Илья Саввич вынул ключ и внимательно осмотрел бородок. Конфигурация сложная, изящная, почти узорчатая. Подобрать такой ключ или изготовить подобный, не разбирая замка, практически невозможно. Работа штучная, сродни средневековым шедеврам.

- Сейчас принесут самовар, - подал голос трактирщик. - Вы из чашки предпочитаете или из стакана? Подстаканники у меня новые - месяц назад в Хабаровске купил.

Что-то в трактирщике на этот раз насторожило Илью Саввича. Взгляд ли? Спокойствие ли, с которым теперь держался он, и которое так резко контрастировало с недавним еще страхом. Жилой номер стал казаться Илье Саввичу похожим на мышеловку.

- А не спуститься ли нам вниз? - предложил он. - Чай приятней пить в компании, - и принялся складывать замок с ключом в рогожу.

- Да какая там компания! - отмахнулся трактирщик. - Два зверолова пришли, водку жрут... А вообще, если желаете... - и первым вышел из номера.

Готовность трактирщика угодить успокоила Илью Саввича. Он даже укорил себя за пристрастность к кузнецу и излишнюю подозрительность к трактирщику.

Вышел вслед за хозяином, прикрыл за собою дверь, прошагал мимо таких же трех кособоких дверец, спустился по лестнице в питейный зал, и увидел в дальнем углу за столом двух бородатых мужиков. На него и хозяина они даже не взглянули - знай себе ковыряли ложками яичницу в маленьких чугунных сковородках. Бутылка стояла рядом. Початая, но, судя по наполненности стаканов, водку мужики еще не начинали пить. Странная для русского человека терпеливость.

Трактирщик обошел Илью Саввича сзади, показал на просторный, крытый белой скатертью стол посреди зала.

- Сюда садитесь, ваше благородие. Я мигом-с...

- Потом, любезный, - ответил Илья Саввич, и широким шагом пошел к буфету, в котором только что рылся хозяин. - Я бы хотел кое-что посмотреть.

- Да Бог с вами, ваше благородие! - воскликнул трактирщик, бросив быстрый взгляд в сторону бородатых мужиков. - Зачем вам это? Садитесь... - а сам поторопился протиснуться между Ильей Саввичем и буфетом.

Илья Саввич в ответ тоже разулыбался:

- Захотелось мне, милейший. Давно, знаешь ли, не рылся в чужих вещах.

- Так ведь, ваше благородие, - улыбнулся трактирщик еще шире. - Ордер бы надо предъявить, - отступил, прикрывая широкой спиной дверцу буфета. - А покуда вы - только мой гость... Вы понимаете?

- Я, кажется, понимаю несколько больше, чем тебе бы хотелось, - слегка посерьезнел Илья Саввич. - Отойди, любезный. Не то применю силу.

Лицо трактирщика стало строгим:

- Вот что, господин поверенный, - сказал он. - Идите-ка вы. чай пить. И забудьте об этом деле. Я вчера сказал лишнее, а вы сегодня проявили неумеренное любопытство, - поднял руку и выставил перед собой ладонью вперед.

Тут Илья Саввич ощутил за спиной приближение двух человек: дышали они шумно, пахли чем-то грязным и диким.

- Что ж... - сказал он и развел руками. - Второй ключ лежит в ящике буфета - это теперь ясно. И зачем ты на кузнеца пытался меня вывести, тоже ясно. Только не пойму вот - зачем тебе понадобилась каторжанка?

- Дурак ты, ваше благородие, - со смаком произнес трактирщик. - Не о бабе думать тебе пора, а о том, чтобы живым домой вернуться. Жена, небось, заждалась. Шел бы куда было сказано, да пил бы чай. А теперь...

Два человека оказались рядом с Ильей Саввичем. Плечами они прижались к его плечам и как бы сжали его между собой так, что когда сами повернулись от буфета, то повернулся и присяжный поверенный. Повели к указанному столу. Сели. Илья Саввич продолжал оставаться между двумя продолжающими хранить молчание "звероловами".

- Жалко мне тебя, поверенный, - покачал головой трактирщик, садясь напротив него. - Умный ты... И глупый. Прибить бы тебя, да выгоды нет. Следствие начнется, всякие штучки-дрючки. Ни к чему нам это. Так что давай договоримся по-хорошему. Замок с ключом я выкину, а ты забудешь об этом деле. Если ж не забудешь, а после и полицию сюда пришлешь, то я расскажу, как ты здесь пьяный куражился и с бабенкой в номерах баловался. Вон и свидетели есть, - указал на "звероловов". - И жене твоей историю так преподнесем, что мне уж жалко тебя не станет. Так что ссориться со мной тебе не след. Поезжай, куда ехал - а мы ручками помашем.

Что удивило в этот момент Илью Саввича, так это то, что страха он не почувствовал. Как-то нелепо прозвучали угрозы трактирщика в просторном помещении с номерами для гостей наверху, с питейным залом, с большим овальным зеркалом на стене, с шеренгой столов, со стойкой, уставленной по полкам чистой посудой и с грязным полотенцем, свисающим с угла, и даже с обязательным в подобных заведениях музыкальным аппаратом при огромной медной пластине с дырками за украшенным узорочьем стеклом. Самовар, который принес половой из кухни, что пряталась за стойкой, пыхтел добродушно и, отражая раскрасневшиеся лица мужчин, делал их смешными, похожими на клоунские маски.

- Вот что, любезный... - начал Илья Саввич, беря в руки чашку с чаем.

- Тихон я. Иванович, - отозвался трактирщик.

- Пусть будет Тихон Иванович, - согласился Илья Саввич. - Ты знаешь, а ведь кузнец тебя не выдал. Знает про тебя, а выдавать не захотел. А ты на него меня специально навел. Такие вот вы друзья.

- Ладно, - серьезно произнес трактирщик. - Будет об этом. Ответь: принимаешь мое предложение или... - скользяще провел ладонью по шее.

- Так сразу не решить... - ответил Илья Саввич, допив залпом чай и возвращая трактирщику чашку. - Я ведь во всех случаях тебя в последний раз вижу. Вот и хочу знать, с кем судьба свела. Радуюсь, что не в друзьях ты у меня. А то бы меня так же предал, как и кузнеца.

Трактирщик налил чай в чашку и вернул ее Илье Саввичу.

- Полай напоследок, - сказал с улыбкой.

- Я же не для тебя, - ответил Илья Саввич, и кивнул в сторону зеркала, откуда на него смотрели, не проронив ни слова, два "зверолова". - Для них говорю. Пусть знают, с кем связались.

- Я это понял, благородие. Говори. И пей чай. Хороший чай, китайский, настоящий "бай-хоа".

- Я так понимаю, Тихон Иванович, что рассказал ты мне вчера о побеге каторжников не просто так, не от делать нечего, а от того, что заподозревал во мне тайного сыщика. Ведь по тракту всем уже известно, что в эту сторону едет судейский. А зачем - непонятно. Вот ты и решил подстраховаться: наплел свое, чтобы я поверил. Так ведь?

- Так, - улыбнулся трактирщик. - Хорошая у тебя голова, благородие, да, видать дурню досталась.

- А испугался ты потому, что с весны по этому делу никто тебя не тревожил - ты и привык думать, что все уж забылось. А тут вдруг - судейский!

- Правильно, поверенный. Судейский, - закивал головой трактирщик. - Боялся я тебя. А теперь нет. Вон... - кивнул в сторону бородачей. - Видишь какие молодцы? Это они охрану в ту ночь повязали и дверь открыли. Знаешь теперь. А только проку для тебя от знания этого нету... - и уперся злым взглядом в зрачки Ильи Саввича.

- Как знать... - пожал плечами присяжный поверенный, но глаза все-таки отвел. - Одного не понимаю... зачем тебе эта женщина?

Смотрел он на янтарный напиток в чашке, ждал ответа.

- Тебе это, благородие, знать не положено, - услышал он густой бас. - Твое дело - обо всем забыть.

Это была первая реплика одного из "звероловов", и при звуке этого голоса Илья Саввич вспомнил вдруг про свой револьвер, что остался лежать на дне баула. Имея в руке подобный аргумент, он попытался бы поговорить с этой бандой на равных.

- Можно мне сходить прежде в мою комнату? - спросил он. - А потом я отвечу.

Трактирщик усмехнулся, сунул руку в карман, добыл оттуда револьвер.

- За ним хотел сходить? - спросил и, положа большой палец на курок, взвел его.

- Ты, вашбродь, дворянин? - продолжил бородач.

Илья Саввич кивнул, не отрывая взгляда от направленного на него револьвера.

- Тогда вот что... - сказал бородач. - Дай нам твое дворянское слово, что не будешь влезать в наше дело - и проваливай.

- А если не дам? - спросил Илья Саввич, удивляясь собственной смелости.

Трактирщик вытянул руку вперед и уперся стволом в лоб присяжному поверенному.

- Но это же смешно, - решил поупорствовать Илья Саввич. - По всему залу разлетятся мозги, кровь...

Трактирщик опустил руку.

- Во двор поведете? - не унимался Илья Саввич. - Только учтите: я стану сопротивляться, кричать. Меня, наконец, искать будут.

Первый бородач наклонился над столом, разогнулся - и выложил на скатерть широкий и длинный охотничий нож.

- Мы тебя быстро, - сказал он почти ласково. - И не больно.

Наконец-то угроза осуществилась по-настоящему и в конткретном предмете - и Илье Саввичу стало по-настоящему страшно. Воображению присяжного поверенного представилось, как блестящее лезвие проникает ему между ребер и пронзает сердце, как едва успевает он ощутить мимолетную боль, застывает на полувздохе и рушится под стол, стягивая на себя, уже холодеющего, скатерть с этими вот стаканами, с крошками хлеба, с бубликами и с не устающим улыбаться самоваром...

- Н-нет... - прошептал он, и почувствовал, как две железные ладони прижали его колени к лавке. - Нет... Не хочу...

Рука "зверолова" легла на нож - и это было приказом принимать решение.

РАССКАЗ КУЗНЕЦА СТАНОВОМУ ПРИСТАВУ ЗАХАРЧУКУ

- Ты, Михалыч, лучше сядь и не мельтеши перед глазами. Не люблю. Что расскажу - то и расскажу, а больше сказанного не выспрашивай. Понять ты должен - дело это уголовное, не для мастерового человека.

Я Тихона с японской еще знал. В одной роте служили, одну кровь-кашу испили. Даже по Егорию в один день получили. За разведку боем... Знаешь, что это такое? Это когда ордена дают подряд всем... кто вернулся. И ты становишься как бы родственником с теми, кто лег, и с тем, кто под Егория грудь подставил. Ранило меня под Ляояном, в госпиталь аж в Харбин попал. А как вылечился - мы уж войну проиграли...

Ты не перебивай. Патриотизм - это для болтунов. Проиграли мы войну. Опозорилась казна перед народом, а нас . побитых - по домам распустила.

Я в Троицкое из фронтовиков первым прибыл. Все село встречать собралось! Ты речь держал, сам мне стакан подавал, чудо-богатырем обзывал, гордостью села.

А Тихон месяца через три пришел. Его уж так не встречали и слов хороших не произносили - привыкли к героям-то. Кроме родичей жениных, один я к нему и пришел, поздравил, что живым вернулся. Жена его, детки, теща да трое из прислуги - вот и все, кто с ним по тому случаю за столом посидел. Говорили хорошо, красно. Про ордена не вспоминали, а только почувствовали: будто братья мы теперь..

Дружбу ту потом ты наблюдал. Помнишь, стыдил еще Тихона:

- Он же, - (про меня это), - крамольник. По нему тюрьма плачет. А ты - мужик степенный, хозяйство ведешь, торгуешь. Зачем возишься с ним?

Но я не в обиде. Нас с Тихоном молодость связала, ратный подвиг. А в остальном ты прав. В возраст степенный мы с ним быстро вошли, подвиги забылись - стали тяготиться друг другом. А там случай произошел, словно сам собой...

Два года назад это случилось. Как раз в ту пору стояла жара, тайга горела, дым пеленой до Китая расползся, вершин сопок не видать. В иной день не все стрехи сквозь него проглядывали. Тогда ты по селам колесил, искал "поджигателей". Не нашел... В иных местах, говорят, безвинных немало засудили, дабы показать верность своюперед каззною. А ты не стал перед начальством выслуживаться - не нашел поджигатеелй ни ложных, ни настоящих...

В кузне, конечно, и вовсе житья не стало. К полудню, помню, кое-что поделал, а после горн потушил, дверь прикрыл да в трактир отправился. Одно удовольствие в такую жару - кваском брюхо пополоскать, разговоры послушать.

Захожу - в кабаке драка! Тихон на бабу какую-то шумит, а та - на него. Потом узнал: она деньги в барахле своем оставила, барахло . в трактире, а на утро грошей кровных и не нашла. Но в тот момент я не разобрался - и с налета как заору:

- Что ж ты, Тишка, бабу словами поганишь? Нехорошо! - ну и добавил по-нашему. А он:

- Не тебе учить. Присосался, как клоп. Жрешь-пьешь за мой счет - еще и уму учишь.

Вижу, что нетрезвый он, можно и простить. Но, сволочь, уж больно эти слова он прочувствованно сказал. И точно как! - в самый глаз уметил. Столовался я у него порой, это правда. В дом его без приглашения приходил, даже собаки на меня не рычали...

Осерчал я, вынул из кармана два четвертных (на инструмент копил) да и швырнул Тишке в морду.

Он - представляешь? - взял. Я ему:

- В расчете?

Он кивает. Беру тогда его одной рукой за челюсть, а другой - прямо в глаз!

- Это тебе, - говорю, - за вечную память!

Он ведь, гнида, очень любил тосты "за вечную память" держать. Весь батальон помнил поименно. И все говорил мне:

- До войны мы с тобой в одном селе жили, а не знались. Смерть ребят уравняла нас. Вечная им память: Серафиму Тулякову, Калистрату Фадееву, Николаю Белобородову...

Красиво говорил, сучара, словно атаман на казацком сходе.

Я ж тебе, Михалыч, сказал: не перебивай. Не отступление это. Не отступление это, а разговор по существу. Потому как мне надо найти понятные для тебя слова. Это ведь с виду мы на одном языке говорим - на русском, - а на деле нам с тобой понять дуг друга ой-как сложно! Я работой живу, а ты - службой. Слова произносим вроде бы и одни, а смысл в них вкладываем разный. Так что слушай и запоминай. Повторять не стану.

Женщина та деньги так и не нашла (четыреста рублей ассигнациями), уехала в Благовещенск горе мыкать, а мы с Тихоном больше не мирились. Мне-то к нему обращаться не за чем, а ему, если что по кузнецкому делу нужно, приходится то одного, то другого тайком ко мне посылать. Половой раз кобылу привел, сказал, что его она. Что ж я, его кобылу от Тихоновской Машки не отличу? Подковы вокруг верст на триста никто другой не кует. Вон твой конь, к примеру... У него на переднем правом подкова других поокруглей. Я ее из стального прута ковал. Металл мне незнакомый, заграничный, побоялся, что не выдержит, хрупнет на изгибе. А так выдержит, округлым-то...

Так вот... Пришел как-то ко мне один приезжий. Бородатый такой, брови густые - глаз не видно. Подает мне мой же замок и говорит, что купил, мол, его у конвойного офицера, потому как тот офицер ключ потерял, а вместо него новый замок пока повесил. Ваш же замок, говорит, мне очень понравился, и я его купил. Уезжаю, говорит, сегодня, потому надо мне сделать ключ к вечеру. Пообещал заплатить хорошо. Ну, а я что? Можно, говорю. Я же его с закрытыми глазами могу отковать - не зря полгода над замком мудровал.

Сделал, жду заказчика. А его нет... Волнуюсь уже - задаток он дал, а уедет теперь без ключа. Вдруг кухонный мальчишка из трактира бежит. Приезжий, кричит, передает вам деньги, благодарит за работу и просит ключ с замком передать.

Задумался я... Что приезжий в трактире у Тихона остановился - это и так понятно. Но почему сам поленился за замком прийти? Несолидно это для человека, который такие замки для удовольствия покупает. И вспомнил, как понравился этот замок когда-то Тихону. Двор его постоялый у самого этапного сарая стоит, офицеры у него столуются. Вот Тихон, быть может, и купил замок у офицера, а того бородача прислал для виду.

Жаль мне стало замка. Не для Тихона ковал. Решил в трактир сходить и выкупить свой замок назад. Переоделся даже, надел новые сапоги... да раздумал. Отдаст или не отдаст - кто знает? А смеху потом до самого Хабаровска и до Владивостока будет: кузнец у трактирщика замок выкупал! Решил - новый соображу, получше прежнего.

Что улыбаешься? Ты ж, Михалыч, дурак в этом деле. Думаешь, новый замок придумать легче, чем мазурика поймать? Хороший замок - он почти всю жизнь придумывается. Я, бывало, когда заказов нет, залезаю в самый что ни на есть темный угол и начинаю переделывать (в мыслях конечно) этот замок. Чтобы даже узоры на щечках были, потому как узоры - они тоже смысл имеют, только тайный, одному мастеру известный. Да Богу.

Этот самый присяжный поверенный когда ко мне пришел, я как раз хорошую хитрую собачку придумал для замка. Только вот она у меня с щеколдой никак не сходилась - разный язык у них получался . у одного злой, а у другой расхлябанный. А тут богатый барин . этот самый поверенный - входит...

Замок он мне показал. Я узнал. Говорит, что замок тот с сарая этапного, откуда по весне этапные сбежали. Понял теперь?.. Я тогда тоже понял, да говорить ничего барину не стал. Третий ключ, получается, это я для того бородача делал. Или для Тихона. То есть соучастник я того побега стал.

Отбрил я поверенного, да опять в угол залез... Сижу там, а в голове пустота, будто не про замок размышляю, а, как ребятенок, купаться собрался. Потом вдруг про барина этого подумал. Молча ведь ушел барин, не как остальные уходят, когда гоню, - с криками да угрозами. И зауважал я поверенного за это. А как зауважал, так мозги мои сразу и прочистились. Чего это, думаю, поверенный так усердно про замок спрашивал? Не иначе. как следствие ведет и помощь нужна ему...

Почему так решил? А кто его знает... Я замок придумывал, а тут как озарит: надо, чтобы не пластинки двигались, а сама щеколда чтобы становилась вроде бы, как часть ключа. Понял?.. Ну, ничего, тебе это не надобно. Озарило меня! Потому что Тихона я, почитай, более десяти лет знаю. Это с виду он ласковый и улыбчатый. А в войну его, помнится, даже фельдфебель наш боялся, хоть Тишка и рядовым был.

Нет, не судейского я пожалел (чего жалеть - служба у него такая, под бандитским ножом ходить), а того мужика или бабу, кого он там защищать собрался. Не знаю я его или ее, может и не увижу никогда, и им нет до меня дела... но чувствую я, Михалыч, нутром всем чувствую, что помочь надо тому несчастному, кого поверенный тот по службе защищает. Виновен ли, не виновен - не мне решать. Но если Тихон против него - то человек должен быть неплохой.

Вылез я из угла, достал берданку, патроны захватил, пошел к трактиру. Ружьишко-то в таких делах никогда не помешает.

Иду, а сам про себя думаю: чего ж это из-за бабенки какой-то мы разругались с Тихоном так, что и ноги идти в его сторону не хотят? Глянул вниз, а там: на одной ноге лапоть, на другой - сапог.

Вот, думаю, и причина домой повернуть. Отступился было, да тут ты (не знаю уж, на грех, что ли?) сзади идешь. Еще староста с тобой. Сам понимаешь, Михалыч, встречаться с вами - радости мало. Я и пошел наверх...

А что тебе не нравится? Мы ж с тобой, если по большому счету, то враги настоящие. Ты защищаешь власть, которая меня грабит, а я грязью поливаю ее. Это ж - марксизм, Михалыч. Я его так понимаю. Ты знаешь, что такое марксизм?.. Вот и я... слыхал только...

Словом, пошел я в верхнее село. Матерюсь на себя, на тебя, на старосту, а все же иду. Ладно, думаю, проскочу мимо трактира в тайгу. Есть там место грибное - в самую сушь не переводятся. Вспомнил о нем - и повеселел даже. Стал думать, как из онуча торбочку смастерить, чтобы поемче была.

А когда до трактира осталось шагов сто, вдруг странность одну я заметил. Воскресение - день насквозь пьяным быть должен, мужики должны в лужах хрюкать. А вместо этого - тишина у трактира благовестная, чистота и ворота прикрыты. Верзила какой-то у ворот стоит, ноги врастопыр, жует. Глаза, как плошки оловянные - ни грамма разума. Подхожу, а он мне:

- Ежели в трактир, то закрыто сегодня. Пускать не велено.

"Это ж надо, думаю, - в воскресение пускать людей в трактир не велено! И людям во вред, и себе в убыток! На Тихона такое не похоже. Он даже заболеет если - все равно гоняет своих: и жену, и детей, и половых, никому роздыху не дает. Бывает, правда, что сдаст весь трактир купцу проезжему или барыне... Но тогда в сарае этапные быть должны, а там пусто, и охраны не видать".

Впрочем, не мое это дело. Решил я-таки в тайгу идти. Свернул с дороги, пошел вдоль тына, который вокруг постоялого двора тянется. Так оно и идти ближе, и от людских глаз схорон. Иду, а сам крою Тихона про себя:

"Эвон сколько земли отхватил, пес шелудивый. Да еще бревнами огородил". Иду, руку вперед вытянул, по каждому стволу стучу - звук получается, как у трещотки, только приглушенный.

Вдруг палец застрял. Вот так вот - в щели между бревнами. Их, должно быть, сначала вкапывали, а ошкуривали потом. Или вообще не ошкуривали, а потом кору дождями смыло. кора между бревнами трухлявая оказалась - и палец мой туда проткнулся. Сам я шел быстро - и чуть не сломал безымянный.

Остановился, вынул палец, глянул - а там дыра. Ты бы прошел мимо, Михалыч, поленился бы заглянуть?..

Вот и я... Всего, конечно, не увидел, но главное как раз на глаза и попалось. Половые - оба! - сидят во дворе на ящиках с лицами, как после касторки.

Смотрю на них и думаю: с чего это Тихон их из кабака выгнал? Да еще и без дела оставил во дворе сидеть? Никогда с ним такого не случалось. И отчего такая тоска у них в глазах? Уж не похороны, часом?

Только подумал - к половым женка Тихона плывет. Рожа розовая, лоснится, глаза сияют, улыбка до ушей. Подходит, говорит что-то, достает кошелек и выдает каждому по ассигнации. Мужички с мешков повскакивали, ручку ей лизнули - и дай Бог ноги! Слышу: ворота скрипнули, недолгий разговор, шаги удалились.

Тут меня любопытство взяло, словно у молодой перед свадьбой. Дай-ка, думаю, посмотрю: чего там у Тихона делается? Неспроста все затеяно. Ох, неспроста! И присяжный поверенный этот... И улыбочка Тишкиной жены... Не иначе злодейство какое задумали...

Прошелся вдоль тына, нашел здоровую лесину. Потрогал - крепкая вроде. Отчего - откуда взялась? Или не знаешь, как русский мужик строит? Внутри двора все выскребет, впору Богу, как в зеркало, глядеться. А мусор весь сразу за забором оставит, да еще что со двора вынесет, туда же и швырнет.

Словом, по лесине той я и полез. Сижу на тыну, как орел на спине клячи, во двор смотрю. Нет Тихоновой женки. Только что была, а вдруг - нет... Я опустил ружье вдоль по бревну на землю... Приклад о камень - цок! Я следом - прыг! Поднялся на ноги - женка Тихона стоит. Глаза выпучила, крикнуть силится, да лишь мычит.

Я за берданку хвать - она аж глаза закатила.

- Не шуми, - говорю, - Настена. Ведро брось, а руки - в гору!

Она мычит и кивает.

- Руки подними! - говорю.

Она ведро, значит, бросила, руки подняла.

- Иди к дому, - говорю, - и делай, что скажу.

Зашагали мы к трактиру. Как мимо дома шли - я в окошечко заглянул: дети книгу одну на всех читают, а бабка у печи возится. Собака из-за угла выскочила, но узнала меня и рядом побежала. Я в одной руке берданку держу, а другой потрепал пса по холке, прошел.

У крыльца трактира остановились. Я на ступеньку встал, в самый краешек окна заглянул...

Вижу, сидят за самым почетным столом люди: сам Тихон, присяжный поверенный да два бородатых мужика. Один даже мне знакомый - он тогда ключ мне заказал. Скатерть белая, самовар посреди и всякое сладкое поставлено. Мило так разговаривают, над самоваром парок поднимается.

И такая меня, понимаете, злость обуяла! Дрянь человечишко этот Тихон, а, поди ж ты, - с судейским из самого Хабаровска запросто чаи гоняет. Купил Тихон поверенного, думаю, на корню купил. А теперь с ним сделку обмывает, сукин сын! И так мне жаль стало того бедолагу, которого не защитит теперь поверенный, что решил я поозоровать, попугать эту компанию.

- Слушай, Настена, - говорю жене Тихона. - Сейчас мы с тобой в сени зайдем, потом у двери в горницу остановимся. Скажу - ты дверь головой толкай, а сама падай прямо лицом в пол. Покуда разрешения не дам - не шевелись.

Она мне:

- Побойся Бога, Матвей. Не бери греха на душу. Я ж твоего сына - крестная мать.

- Ничего, - говорю, - кума. Убивать я тебя не собираюсь. И муженька твоего - тоже. Узнать я пришел, что за подлость он задумал.

Она так протяжно вздохнула и говорит:

- С Богом тогда, Матвеюшка. Авось, сама думаю, доброе дело сделаешь, - и вошла в сени.

Следом я.

У двери в горницу она остановилась. Я курок взвел.

- Толкать? - спрашивает тихо.

- Давай!

Дверь распахнулась. Кума упала прямо животом на порог. Я перескочил через нее, и ружье наставил на Тихона. Молчу.

Тихон побледнел. Смотрит мне в глаза, спрашивает:

- Матвей?.. Ты чего?

Поверенный продолжает ко мне боком сидеть. Глаза на меня скосил . и вдруг, как повалится на спину, по полу перекувырнулся и на ноги встал.

Бородачи соскочили с лавки - и к нему. Вижу - нож у одного в руке.

Присяжный - к лестнице в номера. Через три ступеньки вверх прыгает. Развернулся - и бородачу с ходу каблуком в лоб. Бородач вниз и покатился.

Пока я за ними смотрел, второй достал из-под полы обрез и выстрелил. Ни в меня, ни в поверенного, а прямиком в Тихона. В упор.

Я - к бородачу, а он - мне под ноги. Я - кубарем, а он - мне прикладом по голове.

Больно, в глазах темно, руки ватными стали. Только слышу:

- Ходу, Иван! - и после крик Настены и стон.

Полежал маленько.

Чувствую - сила прибыла. Встал, кровь стер с лица, вижу: Тихон лежит лицом на скатерти кровавой.

Оглянулся - Настена на полу сидит, ноги расставила, голову на косяк опрокинула и не шевелится. Только слезы текут, да грудь вздымается.

Что не стрелял я, спрашиваешь?.. Не смог в человека-то. Не по-людски это, не по-Божески.

ПОДОЗРЕНИЯ МОРОЗОВА

- Так что же дальше было, Антон Михайлович? - спросил Морозов.

Доклад станового пристава он выслушал внимательно, потому чрезмерная пауза в речи полицейского показалась ему излишне многозначительной.

Становой объяснился:

- Кузнец не стал больше ничего рассказывать, господин полковник. Остальное, сказал, узнаешь у других, а он не в нашем, мол, департаменте работает, и доносчиком быть не собирается.

- Хорошо, - кивнул Морозов. - Дайте характеристику кузнецу.

Становой ответил не задумываясь:

- В делах - смирный, а на язык - бунтарь. Пустомеля, словом.

- Пустомеля, а с ружьем через чужой забор полез.

- Так ведь за жизнь государева чиновника радел, а не по разбойничьему умыслу, - заметил становой.

Морозов посмотрел на пристава с откровенным любопытством:

- Ишь, как ты повернул! . сказал. - Замок он тебе передал?

- Я, господин полковник, намеков ваших не понимаю, - обиделся становой. - И понимать не желаю. Я - дворянин. Прошу это учесть.

Но Морозову было не до выслушивания обид.

- Не сердитесь, дорогой Антон Михайлович, - улыбнулся он. - Видите ли, наш разговор имеет скорее частный характер, чем служебный. Давайте поговорим просто, словно ни вас, ни меня эта история не касается. Тогда можно на слова не обижаться и высказывать свои мысли до конца. Договорились?

Пристав кивнул, хотя было и заметно, что предложенная полковником форма разговора не показалась ему особенно уж лестной.

- Продолжайте, - разрешил Морозов.

И Захарчук принялся высказывать свои соображения.

- Кузнец - лицо незаинтересованное, - сказал он. - Потому я принял весь его рассказ на веру полностью.

- А как же ссора с трактирщиком? Заинтересован все-таки?

- Ссора была давняя, не повторялась более. Хотя и дружбы промеж ними с тех пор не было.

- Хорошо, - кивнул Морозов. - Принимаю.

- Жена, то есть вдова трактирщика, подтвердила показания кузнеца с момента появления его на заборе. Она пошла за вторым ведром (муж попросил) в сарай, а когда возвращалась, то увидела Матвея. Времени для сговора у них не было, так как в это время я сам проходил мимо трактира, только расставшись со старостой. Матвея я тоже заприметил. Не на заборе, конечно, а раньше.

- А что вы делали сами в это время?

- Да ничего особенного... Расстался со старостой, пошел к этапному сараю. Там в стене бревно одно тележным колесом повернуло - надо было осмотреть дыру, решить, кому дать заказ на починку... Услышал выстрел - и к трактиру. Вместе как раз с тем малым вбежал, что у ворот постоялого двора караулил.

- С убийцей столкнулись?

- Нет. Бородачи выскочили не на улицу, а через заднюю дверь во двор. Я же сразу в питейный зал направился.

- И что вы там увидели?

Становой ответил не сразу. Ему потребовалось прикрыть рукой глаза:

- Все столы пустые... На центральном, самом большом, самовар стоит... Тихон в крови на столе лежит... Скамейка на полу... У двери Настена... Матвей ее успокаивает...

- Что говорит?

- Что говорит? - повторил становой, не меняя позы. - Что говорит... "Тише, говорит, успокойся... потом поплачешь... Куда они могут пойти?" Все.

- Все?

Захарчук оторвал руку от лица и ответил:

- Больше он ничего не говорил. Настене, по крайней мере. А как меня увидел, то сказал: "Быстро ты пришел, становой. Только было бы лучше, если бы еще быстрей прибежал".

- Ваши дальнейшие действия?

- Как раз в этот момент услышал стук копыт. Мы с Матвеем - к окну, а там в открытые ворота два всадника скачут. Увидели спины.

- И вы позволил им уйти?

- Что вы, господин полковник. Долг свой знаю... Бросились мы с Матвеем в конюшню, а там ни одной оседланной лошади. Кузнец на одну вскочил, да на полпути до ворот слез. Ружье-то он сгоряча в трактире оставил, а против татей с голыми руками кто борец?

- Почему не поскакали вы?

- А я, господин полковник, на неоседланных конях ездить не умею, - признался Захарчук. - В моем возрасте, понимаете... . закончил с виноватой улыбкой на устах.

"Однако, становой пристав - мастер препираться, - отметил про себя Морозов. - Принцип самоутверждения переходит в принцип самообороны. Оно и понятно: на вид ему лет пятьдесят, а все еще поручик. Звание пустяковое в таком возрасте, потому задирист, как молодой петух. Захочу - в грязь втопчу, носом землю заставлю рыть, сапоги лизать, про малых деток да про внуков жалостливые истории рассказывать!.. Впрочем, зачем это мне? - остановил себя полковник. - Не видел раньше этого станового - и еще сто лет не увижу. Начнет жалобы строчить - до Петербурга дойдет, все свои вшивые заслуги вспомнит. Не зря же к сегодняшней встрече орден святого Георгия надел", - и спросил:

- Награда за что?

- За Мукден, господин полковник. За то, что жив остался.

- Вот как? - усмехнулся Морозов. - А не желаете вы сами под надзор, господин пристав? От того и кузнеца прикрываете, что сами такой же социалист? - а сам подумал:

"Как я тебя, а? Мордой о стол! Сам верноподданный до дерьма в гузне, а туда же - повторяет!"

И увидел, как затрепетали ресницы и дрогнули губы станового. Понял тогда полковник, что прав, точно раскусил этого заносчивого поручика - боится тот и за пенсию свою ничтожную, и за старость благополучную. Понял - и сразу потеплело на душе Морозова, пропало раздражение на полицейского, захотелось даже сказать нечто ласковое, что-нибудь добренькое... без pruderie[7], словом.

- Выслуга-то скоро? - спросил с участием.

- Два года, шесть дней, - последовал ответ.

- Mais mon cher, et tres-cher ami[8], - растерянно произнес Морозов и развел руками.

- Да-с, господин полковник, - с легкой язвинкой в голосе сказал тут становой. - И дни считаем. Жена моя прошлым летом календарь такой специально составила - и каждый день вычеркивает.

- Не любите, стало быть, свою службу?

- А за что любить? Порядочный человек руки норовит не подать. Зато сволочь всякая вокруг увивается, дружбу предлагает.

- Взяток, стало быть, не берете... - с пониманием в голосе произнес полковник. - Существуете на жалование... - потянулся к звонку на столе и потряс им.

Вошел жандарм.

- Кофейку нам по чашечке, - сказал Морозов. - И пару пирожных.

Жандарм щелкнул каблуками, и исчез.

- Сыт я, господин полковник, - смутился становой, не привыкший к подобному отношению со стороны старших офицеров.

- А я проголодался, - признался Морозов. - И прошу вас составить мне компанию.

Это не было жестом. Обычный прием, рассчитанный расположить собеседника к откровенности. И сколь ни примитивно выглядел он, а действовал безукоризненно.

- Все же о деле... - будто "вдруг вспомнил" жандарм. - Вы, кажется, кое-что узнали об убийцах?

- Да как сказать... - смутился становой. - Моей заслуги в том мало. Кузнец обратил внимание на отпечатки копыт у ворот. Узнал свои подковы и сказал, что ковал их еще по весне для двух приезжих. Говорил, что мужики те запомнились ему особенно, хотя и были, не как в трактире, без бород. Разговаривали они при нем о каких-то туземцах, которые трупы своих предков не закапывают, а привязывают к вершинам деревьев. Название племени они при нем произносили, а какое - не помнит он. И я не знаю... Второй уж десяток лет живу здесь, а про такое не слышал. Видать, издалека мужики. Вот кабы знать, среди какого народа живут те бородачи, тогда другое дело. Русских людей промеж туземцев - эвенов там или гольдов - живет немного, разыскать среди них нужных будет не трудно.

Морозов про народ, хоронящий мертвых не в земле, а на деревьях, кое-что знал. Года два тому назад на приеме у генерала Артюхова слушал он рассказы известного путешественника господина Арсеньева[9]. Был среди рассказов и такой. При этом господин Арсеньев, как сам признался, свидетелем подобного захоронения не был, а лишь передавал рассказы людей знающих и внушающих доверие лично ему.

- Вы ничего не говорите, Антон Михайлович, про третьего человека, - заметил полковник. - Что делал в это время он?

- Это вы про господина присяжного поверенного, господин полковник? - понял становой. . Илья Саввич за нами не успел. Мы, когда с кузнецом в трактир вернулись, вдова над мужем убивалась, то Илья Саввич сидел на ступеньках и смотрел... отрешенно так смотрел... Поднял голову, глянул на меня: "Видите, - говорит, - на что я гожусь?"

- Дальше.

- Потом он поднялся к себе в номер, сложил вещи и спустился вниз. "Можно мне, говорит, у вас, господин пристав, пожить денек-другой?" Я согласился. Составил протокол, а потом мы с ним ушли.

- Все?

- Почему все? Иль не христиане мы? Соседей позвали, чтобы утешили вдову, по дому ей помогли, к похоронам, к поминкам приготовили что надо. Все, как у людей. На третий день похоронили.

- А присяжный поверенный? . перебил его жандарм.

- Илья Саввич сразу после поминок уехал, господин полковник.

- Куда?

- Вдогон, я думаю, - пожал плечами Захарчук. - "Я, сказал, их знаю в лицо. Проеду по всему тракту, во всех селах стану спрашивать. Найду мерзавцев". Сильно был обижен Илья Саввич, господин полковник. Не иначе, задели честь его.

"Хорошо, если только так, - подумал Морозов. - Тогда достаточно было бы ameme[10] попутешествовать, полечить Илье нервы. Пусть потом бахвалится о ladifficulte vaineue[11]. Но к кузнецу-то он приходил с вопросом о замке! И замок тот висел на сарае, откуда бежало два кандальника из Туркестана. И поехал Илья в Троицкое едва только узнал, что сбежали они с этапа. Почему Илья так испугался известия об их побеге? В чем его личный интерес?"

Вошел жандарм с подносом, и полковник предложил Захарчуку кофе.

Из личного дела станового пристава он знал, что Антон Михайлович окончил в 1887 году медицинский факультет Московского Университета, служил в земской больнице где-то в Орловской губернии, был призван в армию в 1904 году, всю японскую войну прооперировал во фронтовых госпиталях. И полковой, и дивизионный командиры отзывались о нем сугубо положительно, но выше подпоручика карьера господина Захарчука почему-то не продвинулась. По окончании военных действий Антон Михайлович вышел в отставку, но от продолжения врачебной практики отказался, обратился в Министерство внутренних дел с прошением об отправке его в качестве офицера полиции в Приморскую область. Время было смутное, предреволюционное, разбираться в сложных чувствах верноподданных Его Величества было некогда - и прошение удовлетворили...

"Именно отсюда у него это дурацкое стремление препираться, - думал Морозов, прихлебывая мелкими глоточками горячий кофе без сахара и молока. - Чувствует себя выше собственной судьбы, старается всем доказать, что родился не для этой доли. Переходил в полицию - думал, верно, что в самом министерстве будет на виду, с его образованием и с боевым орденом дорога шелковой станет. Ан амбиций в полицейском ведомстве не любят, здесь более ценятся люди услужливые, чем гордые. Вот и стал ты, Антон Михайлович, ни врачом, ни полицейским - так, отставной козы барабанщиком".

- Вы, я слышал, врач по образованию? - спросил полковник. - Практикуете в свободное время?

- Нет! - почему-то испугался Захарчук, и взмотнул головой норовисто. - Я не могу.

- Поясните, пожалуйста, - впервые по-настоящему заинтересовался Морозов.

- Таланта у меня нет, - объяснил становой. - В войну оперировал много - и заметил: у других врачей со сверхтяжелой раной солдаты выживают, а у меня... Что там... Ко мне сами раненные боялись попадать. "Зарежет", - говорили.

Морозов услышал боль в голосе пристава, и поспешил переменить тему:

- Илья Саввич спешно уехал или к отъезду заранее готовился?

Глаза Захарчука обиженно блеснули. Стало ясно, что поручик решил душу излить, пожаловаться на судьбу - и не дали. Ответил, едва сдерживая дрожь в голосе:

- Ни так, ни эдак, господин полковник. Он еще в день убийства сказал, что уедет сразу после похорон.

- Вот как? - удивился Морозов. - А нельзя ли поподробней?

- Все три дня до похорон присяжный поверенный ходил по селу и вызнавал у людей про этих самых бородачей до самой мелочи. Многие изредка видели, оказывается, их у Тихона. Бывали они, подсчитал присяжный поверенный, у нас в Троицком по два раза в году, останавливались всегда в трактире, проживали там на несколько дней и уезжали. Настена рассказала, что с Тихоном они всегда вели какие-то неизвестные ей переговоры. Половой признался, что действительно ходил по просьбе хозяина к кузнецу за замком.

- Так... А на похоронах что узнали?

- Ничего... Хоронили Тихона солидно, даже пышно. Но без души. И поминали как-то без боли, будто лишь за дармовой водкой пришли. Вдова - и та не плакала, не выла, а как-то по-домашнему хозяйничала. Дети всхлипывали, да теща слезинку пустила. для приличия.

- Как по-вашему, почему Илья Саввич поспешил уехать из Троицкого?

- Да все по тому же. Видно стало, что зря он решил у нас задержаться. С одной стороны, может, и хорошо: убийцы, если у них кто в селе свой есть, будут знать, что погони за ними нет, успокоятся и будут по дороге вести себя заметней. С другой... если скакать будут быстро, то за три дня эва куда уберутся! Попробуй, догони. И, что того хуже, люди, которые их увидят, чем дольше времени пройдет, тем хуже их помнить будут. А время потеряешь - беглецов не найдешь.

- Почему думал присяжный поверенный, что поедут убийцы по тракту?

- По тракту надежнее. Проезжих много - для местных они все на одно лицо. А на пароходе, сами знаете, все на виду, словно одной семьей плывут. Тракт, ежели желаешь затеряться, надежней Амура. А на поезде на виду все и подавно.

В дверь постучали. Морозов тронул звонок - вошел городовой.

- Разрешите побеспокоить, господин полковник? - гаркнул он с порога. - Там вас барышня дожидаются. Вот-вот заплачут и могут уйти.

- Проси, - разрешил полковник и, вздохнув, отодвинул от себя чашку. - И последнее, Антон Михайлович, - продолжил, когда городовой вышел. - Свой экипаж присяжный поверенный, когда уезжал, назад в Хабаровск не отправил?

- Отправил, - кивнул Захарчук. - А сам далее поехал на перекладных.

- Что ж... благодарю вас, - сказал Морозов, вставая и подавая руку на прощание. - Приятно было познакомиться, Антон Михайлович.

***

Едва становой вышел в дверь черного входа (чтобы не встретиться с посетительницей), в кабинете полковника возникла Сашенька. Глазки возбужденные, светятся, левую перчатку сняла, комкает в правой.

- Николай Николаевич! - произнесла она с легким надрывом в голосе. - Что случилось? Что-нибудь с Ильюшей?

В позе ее было что-то театральное, вызывающее усмешку, сдерживая которую, Морозов повернулся к даме профилем и предложил ей стул.

- Садитесь, Сашенька. Поговорим спокойней. Что случилось и что вам известно о муже?

Тон он выбрал, как ему показалось, верный. Но Сашенька то ли не вслушалась в него, то ли заранее настроилась на истерику, только вдруг закинула голову и как сыпанула слезами на его китель!

Пришлось идти к столу, наливать из графина воду, подавать стакан Сашеньке, говорить успокаивающие слова. Дело, в общем-то, привычное, но вдесятеро неприятней предыдущих истерик из-за заданности этих движений и слов по отношению к человеку знакомому, более того . даме своего круга, а не какой-то там разночинке. К полковнику вернулось плохое настроение.

- Итак, - сказал он. - Начнем по порядку. Куда и зачем Илья поехал? Нельзя же вашу шутку о любовнице считать правдой.

- К какой любовнице? . всполошилась Сашенька, и перестала лить слезы.

- Ну, как же... - развел руками полковник. - На проводах Ильи вы сказали мне, что Илья едет к любимой женщине. Надеюсь, это шутка?

- Что?.. - переспросила Сашенька, и облегченно вздохнула. - Да, шутка. конечно. А поехал он, чтобы собрать материал... для книги... о каторжниках.

Полковнику аж жар ударил в уши! Вот-те-и-на! Илья решил стать писателем! И сразу сами собой заструились в его голове мысли, вспомнились факты, которые так легко и просто сплелись в одну цепь: Илья Саввич по приезду из Туркестана в Петербург женится на дочери важного чиновника из министерства внутренних дел, но не остается в столице, а выезжает на окраину Империи, где в течение полутора лет не упустил ни одной возможности участвовать в защите вторично осуждаемых каторжан, затем выехал по этапному тракту, чтобы увидеть быт своих подзащитных своими глазами.

Все это красиво и просто могло выглядеть в глазах его красавицы-жены, но не полковника Морозова. Если бы он не знал Илью Саввича близко и не понимал, что литературным даром присяжный поверенный обделен, он бы, наверное, плюнул на все свои подозрения и позволил бы событиям развиваться так, как этого хочется зятю товарища министра.

Сам Илья Саввич, как хорошо понимал полковник, подобными надеждами обольщаться не мог, но юная жена его наверняка хотела бы видеть в нем второго Чехова.

- Раньше он говорил с вами о книге? - спросил полковник.

- Нет... - ответила она, и с жаром продолжила. - Но я чувствовала! Я знала, что он задумал что-то такое!.. Что-то подобное! Что он торопится по какому-то важному делу.

Что ж... Стоит признаться, сам Морозов не замечал за Илюшей желания основательно знакомиться с бытом преступников. Даже в местной тюрьме присяжный поверенный ни разу не был (надо сделать запрос). А уж там бы мечтающему о лаврах Антона Павловича побывать надо было бы обязательно. Как-то на пикнике, когда хор завел обычного в этих местах "Бродягу с Байкала", Илья даже позволил себе замечание, что не понимает Великого Князя Константина Александровича с его почти болезненным пристрастием к тюремному фольклору[12]. И вдруг - такая тяга к быту каторжников.

А Сашенька все рассказывала и рассказывала, разжижая информацию такими ненужными, зачастую явно выдуманными деталями, что полковнику, как профессионалу, приходилось отсекать чуть ли не все слова и мысли ее в поисках слова нужного. И такое слово наконец произнеслось:

- ... в том письме, - сказала она.

Он тут же перебил:

- Это было ВТОРОЕ письмо?

- Почему второе? - удивилась она. - Одно... - и стала раскрывать лежащую у нее на коленях сумочку.

- Когда вы его получили? - быстро спросил полковник.

- Сегодня, - ответила Сашенька, продолжая копаться в сумочке. - Около часа назад... И тут же к вам, - вынула письмо, протянула ему. - Вот. Прочитайте.

Именно этого он делать и не хотел. И дело не в щепетильности - за годы службы в Охранном отделении Николай Николаевич прочитал чужих писем достаточно, чтобы не задумываться о непорядочности подобных действий. Дело было в том, что проявить простое участие в судьбе молодой женщины - это одно, но получить из ее собственных рук косвенный донос на ее собственного мужа - это уже подразумевает лишение права числить себя другом этой семьи. Если бы Сашенька успела заявиться к нему до прихода Захарчука, чтение этого письма приобрело бы более пристойный вид хотя бы в собственных глазах полковника.

- Берите же, - попросила она. - Пожалуйста.

Морозов решительно взял письмо, быстро прочитал его. Ничего нового для себя не обнаружил. Илья Саввич написал жене именно то, что ожидал там прочесть полковник. Но что-то в письме этом настораживало его.

- Вы, Сашенька, позволите оставить это письмо у меня? - спросил он.

- Зачем?

- Сашенька... - слегка замялся полковник, чувствуя, что сейчас он через что-то важное все-таки переступает. - Простите, Александра Константиновна... Я вынужден сообщить вам крайне неприятную новость... Действия вашего мужа... я имею в виду действия его в протяжении последних двух недель... попадают под разряд сомнительных и... я бы сказал, подозрительных и опасных.

- Нет! - испугано вскрикнула она.

- Кое-что вам, конечно, известно, хотя вы и сами не подозреваете об этом. Вы подумайте пока, а я, простите, должен обратиться к прокурору с предложением возбудить против Ильи Саввича уголовное дело. А пока... - сказал он, вставая, - простите меня, но я могу лишь высказать вам свое личное сочувствие и просить вашего разрешения остаться мне одному... Дела-с... - и поклонился с намерением поцеловать ее руку.

Реакция Сашеньки была стремительной. Слезы высохли мгновенно, губы сложились в величественно-презрительную гримасу, руки захлопнули сумочку. Она встала и стала смотреть на полковника как-то сразу сверху-вниз, оставаясь по-прежнему маленькой и хрупкой. Произнесла сухим голосом:

- Честь имею, господин Морозов, - и вышла в дверь, которая сама, кажется, открылась перед ней.

"Эка задело барыньку! - подумал Морозов. - Чувствуется порода. Баронесса!.. Только если взяла в мужья мелкопоместного, то узнай сперва всю подноготную его, чем он жил до тебя, а уж потом торопись в церковь..."

Итак, наступила пора вспомнить все, что произошло с присяжным поверенным, и расположить эти происшествия в хронологическом порядке.

Илья Саввич получает сведения о побеге двух каторжан, приходит к нему - полковнику Морозову - за экипажем, сообщает жене, что собирается писать книгу о каторжанах, спешит так, что уезжает следующим же утром, нигде по пути не задерживается, вплоть до села, откуда бежали эти - возможно ему знакомые - каторжане. И ведь не просто останавливается, а ведет там следствие по поводу их побега - и в результате его действий оказывается убитым хозяин трактира, он же - участник организации побега этих самых каторжников.

И этим дело не кончается. Два организатора побега - они же убийцы трактирщика - бегут из села, а Илья Саввич, проведя три дня в расследовании, устремляется в погоню за ними, не забыв при этом написать письмо жене, в котором продолжает обманывать ее о целях своей столь длительной отлучки.

Логика во всем этом, конечно, есть, но разум Морозова не мог ее охватить. Один штришок, совсем малый, был здесь явно лишним. Но какой?

Морозов достал из стола телеграфный бланк, написал на нем несколько предложений, позвонил и передал бумагу вошедшему на звонок городовому:

- Отнеси на телеграф, и проследи, чтобы передал ее сам начальник станции, лично.

- Слушаюсь, господин полковник! - гаркнул городовой, откозырял и вышел.

Морозов достал с полки новую папку, пронумеровал ее и, вложив внутрь письмо Ильи Саввича жене, следом чистый лист, стал писать на нем рассказ станового пристава Захарчука.

Дело придется вести самому, потому должно оно выглядеть образцовым во всех отношениях.

ПИСЬМО ИЛЬИ САВВИЧА ЖЕНЕ СВОЕЙ САШЕНЬКЕ

Милый друг, здравствуй.

Сегодня проснулся с ощущением тревоги за тебя, и до самого обеда чувствовал себя несчастным. Уезжал наспех, никого не предупредив, теперь каюсь. Как тебе живется одной? И ведь почти всякий знакомый, небось, спрашивает обо мне, а тебе приходится многократно повторяться. Лгать - забота тяжелая и постыдная. Прости меня, дурака в тебя влюбленного. Оставь вину мою и мое раскаяние мне - и я не расстанусь с ними во веки веков.

Время моей отлучки, по-видимому, продлится. Возникли обстоятельства, которые сильнее меня. Эдакий винегрет бывших и настоящих преступников, перемешанный ложкой правосудия. Но материал для книги отменный, любопытный во многих отношениях, и потерять его было бы жаль.

Денег мне посылать не стоит - на скромную жизнь хватит, ибо цены здесь невелики, да и народ хлебосольный, кормит подчас даром. Постарайся перетерпеть разлуку, понять, что дело это стало для меня делом чести. Я не могу доверить бумаге всего, что должен тебе сказать, но прошу поверить, что все, что я делаю сейчас, я делаю ради нас с тобой, ради нашего честного будущего. Ты должна верить мне и молить за меня удачу.

На прощание я хочу признаться, что все это время любил тебя страстно, а сейчас, оказывается, люблю еще сильней. Если со мной что случится (только не думай ничего плохого, это я просто на всякий случай - дорога все-таки дальняя), не забывай обо мне, а за первой помощью обратись к полковнику Морозову. Он друг нашей семьи, он сумеет тебе помочь.

С нежнейшим приветом, твой Илья. Июль, 12 дня, 1914 года.

САШЕНЬКИНЫ КОЗЫРИ

Надо сказать, в конверте, полученном Сашенькой от мужа, листов было не один, а два. И именно второй, не читанный Морозовым, для него, полковника охранного отделения, представлял ценность много большую, чем прочитанный им первый. В нем Илья Саввич стилем казенным и решительным давал наставления жене что ей делать в период его отлучки. Как то: первое письмо надо показать Морозову тотчас по получении, и проследить за реакцией полковника. После чего о той реакции Сашеньке следует сообщить Илье Саввичу в город Николаевск-на-Амуре по адресу местного полицейского участка. В тот же город, в местное казначейство, должна Сашенька дать телеграфное подтверждение о его кредитоспособности и произвести прочие финансовые манипуляции с тем, чтобы не позднее 25 июля муж ее мог получить наличными пять тысяч рублей мелкими ассигнациями. Кроме того, Илья Саввчи просил жену достать из секретера прошение на имя председателя Губернского Суда с просьбой слушание дела ссыльнопереселенца Курина перенести на месяц позже "по причине семейных обстоятельств присяжного поверенного, ведущего его защиту".

Наказы мужа Сашенька выполнила полностью. По возвращению из банка она села за стол и старательно, слово за словом, припомнила и отписала Илье весь свой разговор с полковником. К сему еще добавила, что Морозов долго не принимал ее, разговаривая с каким-то провинциальным поручиком средних лет. Запечатала конверт, подписала адрес, отложила его на край стола, достала новый лист, задумалась...

Теперь ей полагалось быть спокойной и считать себя вполне достойной Сильвестровского "Домостроя" супругой. Однако то, что хорошо для женщин 16 века, Саше показалось недостаточным. Ибо за спиной ее была учеба в Смольном институте благородных девиц, общение в кругу петербургских аристократов, семейные разговоры товарища министра, в которых даже покойного премьера Столыпина между делом называли "нижегородским выскочкой", его предшественника - графа Витте - старым маразматиком, а саму императрицу Александру Федоровну, в честь которой была названа и Сашенька, высмеивали за пристрастие ко всевозможным юродивым и "святым", которыми кишели царские покои.

Все это не могло не воспитать в дочери замминистра те черты характера, которые до поры до времени прятались втуне и окружающим были незаметны: умение анализировать жизненную обстановку, принимать решения быстро и реализовывать их основательно. Один Илья Саввич, пожалуй, догадывался об этих умениях ее, но, будучи от родителей жены зависимым, предпочитал всегда принимать семейные решения первыми, а жену ставить перед свершившимся фактом. Решения мужа до поры до времени казались Сашеньке разумными, и потому она не оспаривала их - и на взгляд со стороны семейные отношения их казались идеальными, достойными похвалы.

Всем понятно было, что это она выбрала Илью в мужья, но никто в Хабаровске не знал, как это произошло...

А она решила стать женой неуклюжего провинциального следователя невысокого роста и малопримечательной внешности в тот момент, когда сам он о подобном не мог и помышлять. Сашенька в тот день сидела у папы в кабинете в ожидании автомобиля, на котором они должны были ехать на семейный пикник, а невысокий, но стройный и невероятно грациозный в движениях молодой человек в довольно-таки поношенном мундире делал доклад отцу о состоянии дел в Туркестане. Скуки ради она просматривала литературно-декадентский журнал "Апполон" и в пол-уха прислушивалась к разговору папеньки с провинциалом. Было что-то трогательное в том благородстве, с каким держал себя молодой человек с отцом - человеком крутым с подчиненными и способным на откровенное хамство.

Дело, наверное, тем бы и кончилось, если бы она не перевела взгляд на лицо отца (что с ней случалось в последнее время все реже и реже) и не удивилась бы основательному вниманию, с которым тот слушал молодого человека. ТАК слушал он разве что своего министра да членов императорской фамилии. Даже доклады статских советников вызывали на лице отца едва скрываемую скуку. А тут - простой следственный пристав из глубинки...

Она тоже прислушалась. И уже через минуту старалась реже дышать, чтобы не пропустить ни единого слова. То, КАК и ЧТО рассказывал следственный пристав, было не просто увлекательно, но и глубоко по осознанию им проблемы укрепления российской государственности на территорию Средней Азии. Рассказ свой он расцвечивал множеством подробностей, характерных деталей, которые могли бы дать честь и талантливому литератору, и хорошему законоведу. А уж в этом она действительно знала толк, ибо водила знакомство не только с видными юристами Петербурга, но и с Александром Блоком, Дмитрием Мережковским, Зинаидой Гиппиус . литераторами знаменитыми и по-своему значительными. Знала Сашенька и стихи совсем еще молодых, но подающих большие надежды поэтов: Бориса Пастернака - сына знаменитого художника, а также Сергея Городецкого - красавца и фанфарона.

Все эти ее знакомцы разом поблекли перед красноречием этого провинциала. Может тому подспорьем было столь глубокое знание следователем экзотичной жизни Средней Азии и умение в частном случае, как в капельке росы, увидеть океан проблем государственной важности? А может, потому, что лето было на исходе, близилась осень, а с ней и начало учебного года, который для нее уже никогда не наступит, ибо три месяца назад прошел выпускной бал, и она, в белом платье, надушенная, с букетом незабудок в руках, увидела, что предмет ее ночных мечтаний и тайных вздохов - Семеновского полка поручик Миррский - целует руку (а на руке той - О, Боже! - сияет обручальное кольцо) княжне Тверской?

За лето половина выпуска смолянок повыходила замуж, но свадьба Тверской покорила воображение всех, и целое лето бывшие воспитанницы Смольного при встречах в домах и даже на улицах щебетали об ее семейном счастье с Миррским, о свадебном путешествии в Ниццу и прочих неинтересных Сашеньке событиях.

Этот же молодой юрист совсем не походил на красавца-поручика, но само появление его в папином кабинете и манера держаться звучали вызовом Миррскому и Тверской... то есть уже Миррской.

"Он будет моим мужем..." - решила Сашенька.

И в тот же вечер объявила об этом maman[13]. Та, занятая мыслями о платье, в котором ей предстоит появиться на осеннем балу в Зимнем дворце, отнеслась к заявлению дочери, как к неудачной шутке, и,также шутя, благословила. Отец же выслушал Сашеньку внимательно, и спросил: хорошо ли она обдумала сей шаг? Сашенька кивнула - и он тоже благословил дочь, добавив при этом:

- Корень у молодого человека добрый, дворянин он столбовой. А что из обедневших - так при его голове это не может быть помехой. Дам в приданное за тобой тысяч двести золотом - и можете начинать любое дело. А не получится - судьба, стало быть. По крайней мере, положите деньги в надежный банк - и проживете на проценты без хлопот. В российские банки класть не советую, лучше - к Ротшильду.

Сам Илья Саввич, услышав ее предложение, ошалел от счастья. Ей показалось, что он чуть не упал в обморок от Сашенькиных слов.

В тот же вечер они вместе пошли в оперу в Мариинский - и там Сашенька, представив Миррским жениха, объявила им и остальным о своей помолвке. Экстравагантность поступка смолянки так поразило свет, что разговоры об их браке продолжались целый месяц и отодвинули на второй план даже ссору двух министров: Протопопова со Святополком-Миррским. На свадьбу явился сам Великий Князь Николай Николаевич, ибо услышал, что товарищ министра внутренних дел решил сыграть свадьбу по-русски, а в этом сезоне было в моде все народное, в том числе и обряды.

В церкви и за столом Сашенька была в белом подвенечном платье, а на утро надела кокошник и сарафан. Были и ряженные, и нескромные песни, и пробы умений невесты мести пол, и даже цыгане с медведем нашлись - все это с удовольствием фотографировал светский хроникер, чтобы уже на следующий день в газетах Сашенька увидела себя и молодого мужа рядом с Великим Князем..

Пригласили и чету Миррских. Но среди круговерти и кутерьмы, продолжавшейся несколько дней, красивая пара как-то затерялась, и если где-то случайно и мелькали их лица, то напыщенностью своей и парижскими туалетами казались обряженным в армяки да сарафаны гостям неинтересными.

Зато жених с каждым последующим мгновением казался Сашеньке все ослепительней. Даже с графом Десницким, шляхтичем великородным и всех презирающим, он держал себя равным - и тот в ответ улыбался ему приветливо. Великому Князю Николаю Николаевичу Илья приглянулся настолько, что член августейшей фамилии вслух пожалел, что жених - из штатских:

- Такому молодцу, - сказал он, - я бы, не задумываясь, дал полк.

Слова эти услышала Миррская и, как успела заметить Сашенька, глянула на ротмистрские погоны своего мужа со скепсисом. Словом, счастливы были все, кроме maman. У баронессы были свои планы насчет будущего дочери. Она томно вздыхала, и без устали повторяла:

- Ах, что будет? Что будет? Ах, Боже мой! Боже мой!

Ее слушали, ей сочувственно улыбались, но тут же убегали веселиться и танцевать.

Может, из-за ответной нелюбви к maman, которую Илья упорно называл тещей, может из-за желания жить независимо от тестя (которого он не называл никак), но через месяц после возвращения из Ниццы муж Сашеньки неожиданно объявил, что желает вместе с ней уехать в Хабаровск, где он попытается самостоятельно добиться почета и уважения, приличествующего его таланту и уму.

Отец, к удивлению Сашеньки, идею эту, высказанную во время семейного ужина, не только поддержал, но и предоставил Илье надежные тылы в виде двух рекомендательных писем: председателю губернского суда и жандармскому полковнику Морозову, которого лично не знал, но о правоохранительной деятельности которого был весьма наслышан; maman бросилась в ноги дочери, умоляя ее не ехать на край света со своим полоумным мужем. Но Сашеньке уже и самой показалось романтичным обживать Уссурийскую тайгу, о которой она читала еще в Смольном в модной два сезона подряд книжечке господина Арсеньева. Она согласилась ехать в Хабаровск.

Ни долгий путь через грязную, полную гнуса и вонючих трактиров Сибирь, ни неудобства первых недель жизни в горбатом городе на месте впадения в Амур реки Уссури, ни провинциальная скука ни разу не заставили ее усомниться в правильности принятого ее мужем решения. Полтора года супружества лишь укрепили ее во мнении, что тогда - в 1913-ом - она поступила правильно, решившись вопреки расчету, выйти замуж за дворянина из захудалых. Она верила в звезду Ильи и, в меру своих сил, постаралась создать ему условия наилучшего существования в этой глухомани. Она даже гордилась тем, что все жизненно важные решения Илья принимает сам, помимо нее, оберегая тем самым жену от ответственности за них обоих. "Истинно народный свадебный обряд" перерос, таким образом, в "истинно народную русскую семью".

И вот пришли письма от мужа... Выполнив все поручения Ильи, Сашенька встала перед дилеммой: терпеливо ждать разрешения неизвестного ей конфликта между мужем и полковником или самой предпринять какие-то меры в защиту любимого человека. Третьего, считала она, ей не дано.

"Mon chaer, papa"[14], - написала она на положенном на стол листке бумаги с красивым голубоватым водяным знаком, и далее застрочила мелким округлым почерком шеренгу нерусских слов, в которых она излила всю разом нахлынувшую тоску по безмятежной своей юности, по родителям, по Петербургу; рассказала про свой постыдный страх перед Морозовым, чин которого каких-нибудь два года назад вызывал у нее лишь сочувственную усмешку, про опасения свои за судьбу мужа, про свою уверенность в его невиновности. Закончила эту часть письма едва прикрытой просьбой о помощи. Далее Сашенька просила передать привет maman, старшим сестрам и брату, просила выслать рисунки сегодняшних мод (не из тех, что печатают в журналах) и маленький серебряный крестик, который она в день свадьбы зачем-то спрятала во втором томе доктора Форреля[15].

На том лист окончился, продолжать на втором оказалось ненужным, ибо внутреннее напряжение, дотоле сковывающее ее, оказалось, наконец, выплеснутым. Сашенька вложила письмо в конверт, запечатала его, надписала уже по-русски: "Санкт-Петербург..." - и так далее.

Как же его отослать? Вопрос вопросов. Ибо в том, что почта перлюстрируется, она не сомневалась. Быть может, предупреждал Сашеньку об этом когда-то и сам Илья, и она забыла, но сейчас вдруг факт этот сам по себе осознался... Стало быть, надо самой сходить на вокзал и передать письмо с человеком, который едет хотя бы до Москвы.

Так она и сделала... Подошла к готовому отправиться поезду, выбрала кондуктора с самым добродушным лицом, подала ему письмо и попросила отослать его из Москвы по почте.

- Это мы можем, барышня, - улыбнулся кондуктор. - Только ведь за так одни кошки родятся.

- Кошки? - не поняла Сашенька.

- Задарма, барышня, рисковать я не собираюсь. Кто знает, кто вы такая? Может, вы шпионский секрет посылаете, а может того хуже - с социалистами путаетесь...

Сашенька почувствовала себя оскорбленной:

- Верните письмо! - потребовала она. - Мерзавец!

- А за мерзавца, барышня, вам и приплатить придется, - заявил кондуктор, и сунул письмо в висящую через плечо кожаную сумку. - Пять рублей.

Только тут Сашенька поняла, что обижать ее кондуктор не имел никакого желания, что свое хамство он за таковое не почитает, а даже гордится эдаким умением своим "шутить", что пять рублей - сумма для нее ничтожная - для него является заработком настолько большим, что кондуктор согласен рискнуть на перевозку любой корреспонденции, вплоть до шпионской.

Сашенька раскрыла сумочку и достала из нее две ассигнации по три рубля.

Кондуктор взял деньги, аккуратно свернул их трубочкой и спрятал в висящую на животе большую кожаную сумку.

- Только вы обязательно отошлите, - попросила она. - И как можно быстрей. Дело идет о чести одного человека... моего мужа, - призналась она, и почувствовала, что презирает сейчас себя.

- Это мы понимаем, - отозвался кондуктор, продолжая зачем-то копаться в сумке. - Не в первый раз, - достал что искал, протянул Сашеньке ассигнацию. - Это вам. Рубль. Я - человек честный.

- Что вы? - отшатнулась она. - Не надо! Это вам! Только бы побыстрее!

- Берите, берите, барышня, - ответил кондуктор. - Нам чужого не надобно... - поезд дернулся, он быстро наклонился и положил рубль ей на плечо. - Не ломайтесь, барышня. На все своя цена есть.

Поезд стронулся. Кондуктор вспрыгнул на подножку, и даже не посмотрел в сторону застывшей в растерянности Сашеньки. Он не видел, как ветер подхватил желтую ассигнацию и понес ее, как осенний лист, к белому камню в фундаменте вокзала.

Уже по дороге домой стали одолевать Сашеньку сомнения: а если не только почту перлюстрируют, а все кондуктора Транссибирской железной дороги находятся на жаловании жандармерии, и письма, отправленные подобным образом, сдают на следующей же станции представителям власти?

Еще трижды выходила она на перрон и передавала переписанные письма, но теперь уже давала в руки не кондукторам, а просто отъезжающим, желательно вовсе незнакомым, но едущим далеко. "Милую девушку" все приветливо встречали, обещали письмо отослать по почте в тот же час, как приедут в Екатеринбург либо в Москву, норовили поцеловать на прощание ручку и сетовали, что такая красивая дама прозябает в Богом забытом Хабаровске.

Теперь, решила она, хоть одно письмо, а до папеньки дойдет. Ежели по арестованному письму и решатся вызвать ее в участок либо к Морозову, то отвечать она им не станет ничего, а может и вовсе туда не пойдет. Хватит, достаточно она притворялась ровней этим хабаровчанам. Пусть знают, что живут в Империи Российской, а не в какой-нибудь там республике. Она - баронесса, а папенька ее - товарищ министра внутренних дел. Кстати, тайна переписки законами Империи гарантирована.

Но день шел за днем. Минула неделя, а никто никуда ее не вызывал.

И вот тут-то стало Сашеньке невмоготу по-настоящему. Разбуженная после долгой провинциальной спячки столичная энергия требовала немедленного выхода.

Если в течение семи дней нет никому дела до нее, то она сама напомнит о себе. Нет, не полковнику Морозову. Она пригласит в гости самого генерал-губернатора, весь цвет Хабаровска. А сама посреди вечера сбежит!

Пусть все хватятся ее. Начнут искать, судачить по поводу ее исчезновения. А когда Сашенька вернется, все (захотят они того или не захотят) будут вынуждены расценивать ее поступок, как остроумную шалость.

А до того господину Морозову и его людям придется порядком попотеть в поисках дочери товарища министра на территории гигантской сибирской тайги. Ведь генерал-губернатор поручит эти поиски именно полковнику. Уж она-то позаботится об этом - оставит прощальное письмо на видном месте, и напишет о Морозове весьма туманно, неопределенно, лишь упомянув его должность и звание, сообщит, что вынуждена покинуть столь приятное общество благодаря (точнее, наоборот - в связи с тем, что...) тому, что этот полковник позволил с ней разговаривать, словно с какой-нибудь там поломойкой.

А как подоспеет папенькина помощь - берегитесь полковник! Тут вам ни заслуги перед Отечеством не помогут, ни сам Государь. Ибо, знала она, Император в подобные дела вникать не любит. В отставку вас, "милейший Н.Н.", в отставку!

Но покуда надо позаботиться о билете в Николаевск-на-Амуре.

Вызвала кухарку, дала ей денег, приказала купить билет на завтрашний пароход в каюту первого класса.

- По дороге назад, - добавила, - зайди в ресторан и закажи обед на сорок персон по нашему адресу. На завтра, на семь часов вечера. И скажи, что через час приеду сама в экипаже, подтвержу заказ.

Потом пошла в кабинет мужа, достала из секретера пригласительные билеты, и села их надписывать.

САВЕЛИЙ МЕРШИЕВ

... И вдруг раздался крик ребенка. Звук был сразу резким, требовательным и особенно неожиданным оттого, что сам Савелий находился в это время в полудреме, в некой прострации между явью и тем глубоким забытьем, в котором всякий пустяк кажется фантасмагоричным и приобретает значение космическое. Он как раз начал видеть кедр, и даже не весь кедр, а только одну лапу гигантского кедра, то есть самую вершину той ветви, в пятипалой хвоинке которой жили мириады знакомых и незнакомых ему существ вовсе не похожих на людей, но наделенных разумом, чувствами, потребностями, для удовлетворения которых они сновали там, охотились друг на друга, командовали и подчинялись, но оставались при этом совершенно безучастными к судьбе всех, кроме себя, ровно, как и к нему, вдруг остановившемуся и увидевшему всю эту сумятицу движений бессмысленных и стремительных одновременно. Он уже начал что-то понимать в этом хаосе, и даже открыл рот (или нечто заменяющее ему рот), чтобы выразить свою мысль в форме словесной, как вдруг и мысль, и слово, и образ оказались сметенными здоровым звонким криком, пробившимся сквозь забитые ватой уши в самый мозг, в тот единственный центр, что отзывается и в сердце, и в разом покрывшемся холодным потом теле.

Ребенок кричал... Он требовал есть. Это чувствовалось и в самом крике, и в интонации, в той неослабленной и узнаваемой из многих ноте голода, которую испытывал каждый из нас сам, что несет в себе сквозь всю нашу ничтожную и куцую жизнь до самого конца, который единственным ударом вдруг насытит разом и утробу, и душу, и что-то там еще неизвестное, но иногда на мгновение ощущаемое и тут же прячущееся в той самой глубине, в том самом центре, от которого проистекает и сердечная боль, и стыдный холодный пот.

Крик был неумолчным, хотя и прерывался на какой-то миг, чтобы вновь возобновиться с такой же силой и на той же ноте, с той же яростью и одновременно без нее, с той же страстью и без оной, чтобы вновь исчезнуть на миг и породиться еще и еще раз, уносясь вверх, отвердевая и оставаясь нематериальным, низвергаясь, рушась и одновременно застывая, с каждым мгновением все сильнее давя на череп, уши, нос, рот, глаза, плечи, руки, вдавливая все тело в сено, в доски, в землю, кромсая сердце, селезенку, прочие внутренности, разметая их по всему бескрайнему миру, и не оставляя там успокоенно гнить и разлагаться, внушая им все больший ужас и все большую боль.

Крик не рос. Он продолжался не то толчками, не то пульсацией, он был везде, в каждой клетке, в каждой поре его тела... И в то же время было явственно слышно, что доносится крик из-за стены, и что паузы становятся все длиннее, сила хрипа уменьшается, что в нем уже слышны и всхлипы, и жалоба... и вот уже проскользнули нотки боли. Крик стал даже замирать, и при каждом повторе чувствовалась в голосе усталость...

А затем крик и вовсе выдохся, выродился в едва слышные повизгивания и посапывания, покуда не затих, оставшись в памяти его, разбуженного и истерзанного, памятью о том вселенском требовании еды, который исторгся из глотки едва ли еще человека, скорее просто существа, заброшенного жестокой рукой в этот мир - бесстыдный и глумящийся.

- Господи! - прошептал Савелий. . Что ты делаешь, Господи?!.. Зачем Тебе?.. Откуда силы взять?

И ответом ему была тишина...

***

Проснулся рано. Снял с протянутой от трубы до ската крыши жердинки онучи, накрутил на ноги, обул самим сплетенные вчера еще в лесу лапти, одернул рубаху, перетянулся кушаком и вылез из чердака на белый свет.

Солнце еще лезло на сопки, и потому лишь обагряло горизонт. Сверху был виден двор, десяток кур с пощипанным и двигающимся боком петухом, куст невысокой вишни с оборванными ягодами, колода с воткнутым в нее топором, куча дров у аккуратной поленницы, незаменимый в крестьянской семье пахотный инвентарь у сарая. Не метено, но довольно-таки чисто.

Все это Савелий разом отметил про себя, вылез из сеновала, слегка оцарапав шею о стреху, и стал спускаться по лестнице - добротному изделию усердного хозяина, свежепахнущему струганным кедром. Последняя ступенька возмущенно скрипнула, но Савелий успел ногу убрать - и скрип силы большой набрать не успел, не привлек внимания даже кур. Один петух не то кудахтнул недовольно, не то дважды сипло взлаял, но посмотрел в сторону не сеновала, а соседнего двора, где другой петух - огромный рыжий, с многоцветным хвостом - осторожно подкрадывался к засмотревшейся на коровью лепешку пеструшке.

Савелий окинул взглядом свою одежду, стряхнул две соломинки со штанины. Теперь следует осторожно пересечь двор, пробежать, полусогнувшись, по огороду, и где-нибудь за околицей умыться в луже или бочажке.

Только потом, став незаметным среди прочих горожан, можно побродить по улицам, порасспрашивать о похитителях жены, поискать работодателя, чтобы было на что поесть и осталась какая-то толика денег...

Впрочем, сегодня выспрашивать не надо. Вчера он узнал все, что можно узнать о похищенной с этапа жене, и сведения эти вряд ли можно назвать утешительными. Пятимесячная гонка за похитителями близится к концу, но способа покинуть Николаевск-на-Амуре он не видел. Для этого ему нужен был хотя бы паспорт.

. Когда на вторую ночь после исчезновения жены он понял, что не сумеет больше без нее влачить существование серой каторжной скотины, понукаемой охранниками, то, движимый каким-то почти животным чутьем, нащупал руками-ногами единственные надежные выемки в стенах сарая, разворошил дранку на крыше, выбрался наружу. Именно на крыше этапного строения он вдруг отчетливо понял, что пути назад нет, и не будет, что ему предстоит проделать главный путь своей жизни: отсюда и до конца...

Пять месяцев назад он - изгой, которого имеет право убить любой казак, любой охотник, любой крестьянин Империи Российской, беглый каторжник, разыскиваемый полицией и жандармерией величайшей в мире страны - не просто шел по тайге, продираясь вдоль тракта, не просто плыл на лодках и баржах, плелся пешком, но все это время вызнавал, выспрашивал людей о тех, кого искал и обязан был найти - о двух бородатых мужчинах и одной женщине лет тридцати. Редко кто интересовался причиной его интереса, но когда спрашивали, приходилось Савелию либо отмалчиваться, либо лгать. Но чаще люди помогали ему просто так, без всякой корысти. Бывало, он пил где-нибудь чай в горнице или спал на лежаке, а хозяин дома, давший ему приют, шел в местный трактир и сам вызнавал все, что требовалось Савелию: когда ночевали здесь два бородача и женщина, куда направлялись они и не проговорились ли о цели своего пути.

Бородачи оказались людьми заметными, и отношения их с женщиной привлекали внимание трактирщиков, и память торгашей оказалась неплохой - от того и сведения Савелий получал быстро. Одна беда - он так и не узнал до сих пор о том, куда похитители его жены направляются. Ехали они все время на восток, все время по тракту, не скрываясь ни от кого, но и стараясь не привлекать к себе особого внимания. И даже уже здесь, в Николаевске-на-Амуре, на краю света, Савелий узнал лишь, что два бородатых мужика и тридцатилетняя женщина сели на бывший каторжный пароход "Байкал", приписанный теперь к Добрфлоту, и отплыли в глубь Татарского пролива . и только. Приметы совпадали. А дальше что?

Прошедшей ночью перед тем, как уснуть и проснуться от кошмара с веткой кедра, что мучил его потом всю ночь, Савелий долго думал и спрашивал себя: зачем, к чему весь этот нечеловечески тяжелый и долгий путь по дремучей тайге, по непроходимым топям, по бескрайным водам реки, похожей на море, по способным устрашить Сатану дорогам? Не страшным и трудным. а ужасающим и безысходным показался ему пройденный путь, и страх обуял его при воспоминании о пережитом. Во имя чего он все это совершил?

И не находил ответа...

На крыльцо вышел мужчина с опухшим (с перепоя, по-видимому) лицом, медленно опустился на ступени и уставился куда-то вдаль. Взгляд этот хоть был и туп, но пересекал весь двор и мешал Савелию пройти незаметно. Это был первый случай в практике беглеца, когда хозяин дома, у которого тайком ночевал Савелий, выходил во двор в такую рань. Савелий специально для ночлега выбирал дома поплоше и понеряшливей, резонно рассуждая, что живут в них люди если не ленивые, то, по крайней мере, малорасторопные, а стало быть - добродушные и невнимательные. Этот, с виду, был таким. Он, должно быть, принадлежал к тем пьяницам, что по утрам мучаются рвотой и угрызениями совести.

Трудно сказать, заметил бы его хозяин, если бы Савелий все-таки попытался проскочить мимо него, а если бы и заметил, то, как бы повел себя. Но Савелий решил не прятаться, а, повинуясь чувству жалости, внезапно вспыхнувшему в нем к пьянице, пошел прямо на него.

- Здравствуйте, - сказал Савелий. - Вам плохо? Чем-нибудь помочь?

Мужчина сидел, по-прежнему не шевелясь, смотря в какую-то точку за спиной Савелия.

- А-а-а... - хрипло протянул он. - Беглый. Я тебя еще вчера заприметил. Ты на сеновал лез.

- Спрашиваю: помочь?

Мужчина улыбнулся грустно и обречено:

- Помочь... - повторил он. - Некому помочь... - опустил голову и, стиснув губы, произнес. - А ты иди... Иди от греха... - и плечи его заходили ходуном. Послышалось глухое рычание, а там и всхлипы, при звуках которых Савелий не только не стал убегать, а даже и присел рядом с мужиком на крыльцо и, приобняв его за плечи, прижал к своей груди.

- Ну что ты... что ты... - говорил Савелий без всякого выражения в голосе. - Не надо... Не надо, говорю... Обойдется...

Но мужчина продолжал рыдать, как рыдают малые дети: силясь что-то произнести и не в состоянии преодолеть плач, пока вдруг не прорвало его - и он заговорил быстро-быстро, торопясь, будто боясь, что ему заткнут рот и не дадут высказаться:

- Убийца! Понимаешь, я - убийца! С этой вот самой, с водки проклятой!.. Убил... Своими руками убил... Она шумела, корила, а я взял и... убил. И не случайно ведь, нарочно убил. Прижал подушкой и... лег на нее. Сверху. Она извивается, шипит, а я держу... Сладостно так... Ее бить начало, а я сверху лежу, засыпаю... Так, знаешь, удобно было спать, как никогда... Всю ночь проспал. А как проснулся - все внутри и похолодело: подушку снял, а она лежит, рот открыла, будто надышаться не может... Страшно!.. Невмоготу теперь!. Хотел выйти, повеситься в сарае. А как воздуху свежего вздохнул, так сразу про тебя вспомнил: вот оно, думаю, спасение. Сейчас залезу на сеновал и свяжу тебя. Он, скажу, убил, его и судите. Думать так подумал, а ты уж проснулся... Как быть теперь, а? Скажи.

Савелий медленно гладил его по голове и молчал.

- Ты - тать опытный, - зашептал мужчина. - Уже совсем пропащий. Подскажи.

Спина мужика дернулась - и глаза их встретились.

- Помоги! - потребовал мужик. - Возьми грех на себя! Не за себя прошу - сын у меня. Сын! - и тугая мускулистая рука крепко сжала плечо Савелия.

И тут, как назло, приступ утреннего кашля сотряс тело Савелия. В груди его заклокотало, стало нечем дышать, мышцы напряглись, в горле перехватило. Кашлял он долго, сильно так, что вконец обессилел, чувствуя, как лицо его становится синюшным, а тело покрывается холодным липким потом. Если бы не рука хозяина дома, не хватило бы у Савелия сил усидеть на ступеньках крыльца, скатился бы.

- Эва тебя! - сочувственно произнес мужик. - Чахотка?

Савелий кивнул. Рот его был полон кровавой пены, но он стеснялся сплюнуть ее под ноги и боялся при этом сглотнуть, зная, что от этого может стошнить. Говорить тоже не мог.

"Делай со мной что хочешь, - как бы говорил он одними глазами, - Я согласен на все", - и стал медленно сползать по ступенькам на землю.

- Ты что, парень? - всполошился мужик. - Ты что? - подхватил изможденное тело, легко поднял на руках, и застыл перед домом. - Катя! . закричал. - Катенька! Выдь-на-час! Сучка такая!

Дверь распахнулась, на крыльце появилась всклокоченная, неопрятно одетая женщина.

- Чего тебе? - закричала в ответ. - Чего разорался?

Голос ее при этом был недоволен, но даже в крике красив и бархатен.

Увидела Савелия на руках мужика, бросилась к ним с крыльца.

- Боже! . воскликнула. - Что с ним?

Мужик счастливо засветился лицом, сыпля на небритые щеки слезы:

- Катенька! - шептал он. - Жива-а!

Но та и не слушала его, занявшись обтиркой покрытого кровавой пеной лица Савелия и подталкивая мужа под руку к дому:

- Иди! Иди, говорю! Ирод бесстыжий, - говорила при этом. - Человек умирает, а он его на улице держит. Господи, какой красивый, а больной!

Потом, когда Савелия уложили на единственную в доме кровать, укрыли одеялом и заставили выпит кружку чая, отдающего запахом багульника, он все же спросил:

- А как же... Он ведь убил... Мне в участок надо... Сын у вас...

Мужчина и женщина недоуменно переглянулись. Потом она поняла, что хочет сказать Савелий, и рассмеялась, обнажив прекрасные белые зубы:

- Он - меня?.. Да чтобы я позволила? Да ни в жизнь! Он же пьяный был, руки у него тряслись... На плечо навалился - и ну храпеть!.. Что - в первый раз что ли? Он меня давеча... Топор во дворе видел?.. Вот им... Как рубанет - и мимо... Он машет, а я уворачиваюсь... Помахал так раз пяток, а потом топор бросил, и спать пошел. Утром ноги мне целовал, называл царевной-лебедью, - и закончила чарующе-ласково. - Дурак.

Познакомился Савелий и с сыном этой странной четы - розовощеким полуторалетним карапузом без штанов и в длинной до пят рубашке, всеобщим и заслуженным любимцем не только этого дома, но и всех окружных улиц да переулков. Это он плакал ночью, испуганный поведением отца, и плач этот вписался в ночной кошмар Савелия.

Не без помощи этого карапуза вскоре вся улица узнала о том, что в доме Кати и Степана Кругловых поселился больной чахоткой мужчина - по всей видимости, беглый каторжник. И соседи стали проведывать больного, слушать его рассказы о киргиз-кайсаках и прочих жителях далекой дикой степи, приносили молоко, мед, настойки трав. Но, что особенно удивляло Савелия, так то, что никто из них и не подумал донести о нем в полицию.

"Сердешный, - говорили они между собою, - Долго не протянет. А, поди ж ты - из-за любви половину Сибири прошел".

Именно соседи Кругловых и нашли Савелию документы, необходимые для покупки билета на "Байкал". Умер от лихорадки двоюродный брат одного из соседей - и появилась мысль похоронить несчастного, а паспорт в управу не сдавать, сказать, что покойный его пропил. Сказано - сделано. На следующий после похорон день Савелию принесли паспорт и билет на пароход.

- Бери, - сказала ему Катя с веселой нежностью в голосе. - Догоняй свою учительницу. И смотри - не обижай. Не ее вина, что ее украли. Беда это ее.

При прощании в порту она жарко поцеловала Савелия прямо в губы и шепнула на ухо:

- Спасибо тебе! Прощай! - и долго стояла на краю причала, держась второй рукой за прильнувшего к ее ногам и стынущего на ветру сына.

За что поблагодарила она его?.. За по-рыцарски бессмысленный побег на Восток? За верность поверившей в него женщине? За подтверждение веры своей в любовь, чуть было не утраченную ею самой рядом с вечно пьяным мужем? Или за свои внезапно вспыхнувшие чувства при виде умирающего мужчины? И не любовь ли это? Некому ответить на этот вопрос...

Сам же Савелий тем более боялся думать о подобном. Он чувствовал себя виновным и перед Катей, и перед Степаном, и перед всей улицей, и перед всеми бабами, рассказывающими о нем, как о человеке необыкновенном, красивом душой, словно ожившем герое волшебных сказок, а не о существе во плоти. Сам он вот до сих пор не может ответить себе: любит ли он по-настоящему жену? Можно ли словами определить то, что нельзя ни потрогать, ни увидеть? Ах, как не хватает знаний! Как не хватает слов!..

Савелий стоял на корме, смотрел на пенный след, в середину которого то и дело ныряли вечно голодные чайки и тут же выскакивали, унося в клювах оглушенную винтами рыбу.

- Здравствуйте, - услышал за спиной мужской голос.

Испугался. Сжался всем телом, но тут же постарался страх преодолеть и, развернув плечи, обернулся.

Перед ним стоял смутно знакомый человек. Савелий даже встречался, кажется, с ним когда-то и разговаривал. Когда-то давно, в той еще - докаторжной - жизни. Кто он: друг или враг? Надо постараться вспомнить, вспомнить побыстрее...

- Не бойтесь, Савелий Петрович, - продолжил невысокий, стройный мужчина голосом спокойным и мягким. - Я просто хочу вам помочь.

- Кто... - прохрипел Савелий, прокашлялся и повторил. - Кто вы?

- Следователь по вашему делу, - напомнил человек. - Вы пришли ко мне в городе Аулие-Ата...

И тут Савелий вспомнил! Вспомнил, как пришел он к этому человеку в кабинет, как рассказал ему об убийстве отца и о результатах своего поиска преступника. Савелий отдал следственному приставу документы, на основании которых власти могли арестовать и отдать под суд самого богатого человека Аулие-Атинского уезда, убийцу Мершиева-старшего. Но следователь передал документы исправнику - и в результате был арестован сам Савелий. Судили младшего Мершиева по обвинению в убийстве собственного отца и торговле какой-то травой, которую кто-то продал китайцам[16]...

- Вы хотите меня арестовать? - спросил Савелий,едва сдерживая слезы и злость. - Вам мало того, что вы уже сделали со мной? - ухватился рукой за поручень, глянул на пенный след за кормой - и сразу успокоился, ибо понял вдруг, что никакая сила больше не способна вернуть его в тюрьму, достаточно одного лишь движения, чтобы рухнуть под винт в этом водовороте... - Вы подлец, господин следственный пристав. Да, да, вы - подлец, - повторил он, и поспешил высказаться дальше. - Какое счастье, что вы нашли меня, и я могу сказать вам это...

Но тут вновь приступ кашля разорвал его грудь. Рука, держащаяся за перила, ослабла, Савелий покачнулся, стал медленно оседать на палубу.

Илья Саввич схватил Мершиева в охапку, прижал к себе. Савелий попытался оттолкнуть его и все же вывалиться за борт, но руки бывшего следователя, несмотря на внешнюю хрупкость, оказались крепкими, удержали его. А кашель все душил Савелия и мутил его разум...

Уже потом, в каюте, куда Савелия не то донес следователь, не то довел, поддерживая под руки, прикладывая к кашляющему рту надушенные платочки, он пришел в себя и увидел наклонившуюся над ним красивую женскую головку. Увидел - и страстно захотел быть здоровым и сильным, способным защитить эту женщину, видеть в глазах ее не сострадание, а восхищение. Он захотел жить.

- Кто вы? - спросил Савелий.

- Моя жена, - услышал голос бывшего судебного пристава. - Нашла-таки нас

И женщина посмотрела в сторону голоса с любовью в глазах.

ОЖИДАНИЕ ПОЛКОВНИКА МОРОЗОВА

Морозов прибыл в Николаевск вовремя. И ехал вроде бы без желания, и дорогу не ускорил поездом, плыл себе по Амуру на борту рейсового пароходика "Амур-батюшка" , распивая водочку в каюте, играя в вист в салоне, наблюдая за кобелирующими напропалую офицериками, лениво поплевывая с верхней палубы, не вслушиваясь бухтящую матерщину на нижней. Словом, вел он тот полускотский образ жизни курортника, коий терпеть не мог в собственной жене и подчиненных, но в применении к себе почитал заслуженным, как вдруг оказался на пристани города Николаевск-на-Амуре, и узнал, что пароход на остров отправляется с соседнего причала через час и сорок минут.

Покупка билета, поиски носильщика, перенос вещей на лодку, погрузка на палубу, блуждание в поисках каюты заняли как раз это время. И когда пароход загудел длинным истеричным басом, "милейший Н. Н." подумал неожиданно для самого себя:

"Нехорошо-с... Поторопился. Надо бы в Николаевске остановиться на денек-другой. Ведь Сашенька переслала Илье деньги именно в здешний банк".

Послышалась команда отдать концы, винты вспенили воду, причал стал отдаляться...

Кричи теперь, требуй возвращения на берег, потрясай документами - и нет уверенности, что капитан - сей самодержец ржавого корыта - не заартачится и не выставит на всеобщее посмешище жандармского полковника, который, подобно клушке, потерявшей цыплят, суетится и меняет каждую минуту решения. Нет этого... как это там у французов? - La fanfaronade du vice...[17] - этого он себе не позволит.

"Никуда Илюшеньке не деться... - успокоил он себя. - Встретимся на Сахалине", - и вернулся в каюту, где матрос уже заправил ему постель и обтер иллюминатор тряпкой.

Николай Николаевич разделся, нырнул под прохладные простыни, и сразу же заснул, отрешившись мыслями о предстоящей качке и тоске по благополучному быту.

Вообще-то "милейший Н. Н." бывать в командировках не любил, даже в Санкт-Петербург по вызову предпочитал не выезжать, ссылаясь на состояние здоровья или занятость. Он и сам не заметил, когда это случилось с ним - притупилось желание видеть новые места, обогащать мысли и чувства свои новыми впечатлениями. То ли возраст был тому причиной, то ли новое служебное положение главы целого жандармского отделения, но что-то его - бывшего Николеньку-скорохода, знавшего в молодости все притоны Варшавы и все контрабандистские тропы Силезии, - отвратило от подобных встрясок. К тому же, знал он, климат на Сахалине муссонный, среди лета там стоят многодневные туманы, а сырости он не любил, вычитав как-то, что именно они приводят к чахотке.

Впрочем, причин не отправляться в путешествие у Морозова было достаточно, но соображения более высокого порядка вынудили поступиться нежеланиями.

А все из-за Сашеньки... Глупышка, желая помочь мужу в неведомой ей авантюре, наделала столько глупостей, что последняя ее причуда - исчезновение с банкета, на который была приглашена чета генерал-губернатора, - Морозова уже не удивила и не рассердила. Он прочитал все ее письма, отправляемые в Петербург к папе, наслаждаясь изысканностью стиля и красотой звучания французских фраз, чтобы увериться в способности Сашеньки на экстравагантные поступки.

"Почудит - и вернется, - подумал он. - Ни она первая, ни одна последняя..."

Но генерал-губернатор смотрел на произошедшее иначе. Он был немало раздосадован столь нелепо окончившимся праздничным вечером и, не желая в этом усмотреть оскорбления себе лично, выразил тревогу по поводу здоровья и драгоценной жизни хозяйки покинутого дома. Вечер оказался испорченным, гости разъехались по домам. А утром Морозова вызвали к Самому, где генерал-губернатор в довольно-таки резкой форме выразил свое неудовольствие по поводу внезапного исчезновения из Хабаровска двух видных горожан. Было сказано и о близости границы, и об английских и японских интересах на Дальнем Востоке, и даже предположено, что дочь видного петербургского чиновника выкрадена с целью шантажа.

Все аргументы генерал-губернатора можно было легко опровергнуть, разъяснив тому действительное положение вещей. Но это означало бы желание полковника поставить Сашеньку и ее непутевого мужа в столь щекотливое положение, что в дело бы незамедлительно вмешались высокопоставленные петербургские родственники юной особы. А это привело бы к чехарде циркуляров, бессонным ночам и бессмысленной нервотрепке, результат которых будет зависеть не столько от истины и логики, сколько от прихотей, связей, и даже просто скуки людей, о существовании которых ныне "милейший Н. Н." и не подозревает. Эдак дело может и до самого Государя дойти, а уж тамошние разборки как кончаются, Морозову известно...

Поэтому полковник ни словом не поперечил генерал-губернатору об известных ему фактах, а даже поддакнул и твердо пообещал, что разыщет потерянную семью присяжного поверенного не позднее, чем в трехнедельный срок.

За один день полковник узнал все, что необходимо было знать о Сашеньке и ее дуралее-муже. Деньги с их счета в Русско-французском банке были переправлены в Николаевск-на-Амуре - ближайший порт, откуда пароходы направляются на Сахалин. А именно там, как утверждал вызванный к полковнику Морозову великий путешественник господин Арсеньев, и живет народ, подвешивающий долбленные колоды с трупами к вершинам деревьев. В кассе пароходства Сашеньку по фотографии опознали, и даже вспомнили, что "барыня прежде прислала кухарку, а потом сама пришла за билетом".

Морозов понимал в этом деле все, кроме причин, побудивших Сашеньку совершить столь демонстративный побег. Вернись она в город сейчас - как поведет себя, глупенькая девчонка? Что скажет приглашенным на свой званный ужин и покинутым?

История эта может достигнуть самого Петербурга, и мнение тамошнего начальства изменится о полковнике не в лучшую сторону. "Кому доверил милое чадо?" - вопросит жена товарища министра внутренних дел у своего мужа. А тот поспешит, не разбираясь, принять меры. Поэтому-то надо разыскать Илюшу и Сашеньку, вернуть их домой. Полюбовно вернуть, извинившись перед девчонкой, объяснив свою давешнюю резкость служебной обязанностью, или еще чем-нибудь...

И потому плыл Морозов по Татарскому проливу к острову, который еще в столь недалекой его молодости слыл местом слез и отчаяния, точкой завершения судеб многих и многих людей...

***

Давным-давно Морозов - юный офицер-пограничник на польско-германском порубежье с серебряными погонами и двумя малюсенькими звездочками на них - участвовал в операции по захвату группы вооруженных контрабандистов, и в схватке преуспел, и как герой, и как стратег. С небольшим ранением в левую руку он оказался в сфере внимания варшавского света и, конечно, не преминул воспользоваться благосклонностью одной из очень высокородных дам. После маленького семейно-административного скандальчика героя отправили за казенный счет в Пятигорск на воды, где Морозов уже намеренно не снимал повязки, вызывая восторженные взгляды девиц и участливые расспросы словно приклеившихся к нему мамаш.

По возвращении в Варшаву, Морозов был приглашен в суд в качестве свидетеля и пострадавшего. Показания давал скромно и с достоинством. Даже не смотрел в зал, уверенный в должном впечатлении, произведенном им на публику. Сел на место, обуреваемый нахлынувшими воспоминаниями о кавказских своих любовных подвигах, да и прослушал остаток процесса вплоть до момента вынесения приговора.

Судья произнес торжественно и внятно:

"... к каторжным работам и высылкой на остров Сахалин..."

Лица поляков-контрабандистов, дотоле безучастные и какие-то одинаковые в своей серости, при звуке последнего слова дернулись, стали одинаково удивленными и скорбящими. Какая-то женщина в зале заголосила, а в сердитом окрике полицейского, обращенного к ней, Морозов, к своему удивлению, услышал едва прикрытое сочувствие. Один из контрабандистов вскочил и что-то сердито "запшекал" судье. Но тот величественно поклонился публике и вышел из зала, волоча за собой подол черной, как ночь, мантии... Присяжных по делу государственных преступников в не годы еще не полагалось.

Это был первый судебный процесс в жизни молодого пограничника. Может, потому и вошел в память его столь глубоко, что когда много лет спустя Николаю Николаевичу, уже подполковнику, кавалеру многих орденов, совладельцу доходного дома в Киеве, предложили полковничьи погоны и значительный пост в Хабаровске, он сразу же согласился на перевод именно потому, что в состав Приамурского военного округа входит и Сахалин.

И вот Морозов плывет на дотоле невиденный им остров, плывет и по желанию своему, и ему же вопреки, плывет, оставляя за собой километры взбаламученной морской воды с песком и илом, все дальше удаляясь от Приморья, где каждый, кажется, знает его в лицо, в область Сахалинскую, где всякому дураку-городовому придется совать под нос служебные и прочие документы, оправдывать свой пост и свой чин рыком и лепкой на собственном лице выражения значительности и неприступности.

И чтобы не думать о том, не портить настроение заранее, Морозов ушел в каюту, лег на кровать и не то спал, не то подремывал, изредка просыпаясь и отмахиваясь от надоедливых мух.

Момент прихода в Александровский порт он проспал.

Разбудил его недовольный голос матроса, и полковнику было стыдно слушать его укоры и одеваться при нижнем чине, топчущемуся в каюте и не догадывающемся выйти.

Процесс схождения на берег прошел по заранее предугаданному сюжету: поначалу с Морозовым обращались по-хамски, как со всяким гражданским лицом, а затем, узрев его бумаги, пограничники и морские чиновники стали поочередно бледнеть и с благоговением передавать полковника из рук в руки: от первого помощника капитана до самого областного начальника - генерал-майора Михаила Николаевича Ляпунова.

***

Михаил Николаевич показался Морозову человеком наимилейшим. Генерал без всяких посторонних расспросов разрешил полковнику беспрепятственно передвигаться по всей русской половине острова, а также ознакомиться с документами порта, вплоть до секретных. Лишь после получения соответствующих разрешений Николай Николаевич позволил себе перейти с генерал-майором на короткую ногу и согласился переехать на жительство в его дом.

В первый же вечер madam Ляпунова организовала вечеринку, похожую скорее на бал, где представила Николая Николаевича местным офицерам и чиновникам, как лицо в своем департаменте значительное.

Пили шампанское, танцевали, без удержу умничали. Полковнику стоило немалых усилий вытерпеть весь этот аукцион банальностей, и когда гости разошлись, он, испугавшись продолжения пустопорожних разговоров (на этот раз с хозяевами), сослался на усталость с дороги и отправился в предоставленную ему спальную комнату.

Утром, после завтрака Морозов на экипаже генерала отправился в порт. Там он нашел начальника и потребовал у него журнал учета отправляющихся на материк и возвращающихся на остров пассажиров. Приказал, чтобы его оставили в кабинете начальника порта наедине с бумагами, углубился в изучение документов.

Начальник порта, расплывшийся было в подобострастной улыбке (он был намедни в гостях у Ляпуновых и почему-то посчитал подобное знакомство достаточной привилегией для фамильярного обращения с полковником - обычное свойство провинциалов, словом) исполнил отданный приказ быстро, и переместился с частью своих бумаг в кабинку счетовода. После чего приказал матросу, которого называл по-английски "стюардом", следить за тем, чтобы "горячий чай и пряники на столе господина полковника не переводились".

Морозову предстояла работа унылейшая, но ответственная: прочитать несколько сотен фамилий, имен и отчеств, их вероисповедание и дат рождения, чтобы выделить все хоть однажды повторенные. Затем ему предстояло отмести всех людей, которые не могут вызывать подозрений. Лишь после этого разгребания мусорной кучи он может заняться собственно делом - анализом подозреваемых.

"Стюард" постарался выглядеть расторопным, и тем поначалу отвлекал Николая Николаевича, но вскоре его сутулая и молчаливая фигура, снующая от стола к двери и обратно, стала привычной и полковнику незаметной. А терпкий пахучий чай, приправленный каким-то особым ароматным листом, был всегда под рукой у полковника и оказывался всегда в меру горячим.

Ко времени обеденных склянок (еще одна причуда начальника порта) Николай Николаевич отодвинул от себя ручку, чернильницу, журналы регистраций и, положа руку на три исписанных столбиками фамилий листка, приказал "стюарду" пригласить в кабинет его хозяина.

- Посмотрите, пожалуйста, - сказал он явившемуся почти тотчас начальнику порта и протянул первый листок. - Что вы можете сказать об этих людях?

- Обо всех сразу? - переспросил тот.

- Вот именно, - кивнул Морозов. - Обо всех, как определенном сообществе. Если кто выпадает из него, прошу назвать фамилию.

Начальник порта внимательно просмотрел список и, вернув его полковнику, ответил с легкой растерянностью в голосе:

- Все люди приличные, господин полковник. Весьма уважаемые на острове. Купеческое сословие, чиновники...

- Все?

- Все, - подтвердил начальник порта.

- Хорошо, - кивнул полковник, и протянул второй лист. - А эти?

Начальник порта просмотрел и этот список.

- Обо всех сказать не могу, - признался он. - Но двоих знаю точно... - выдержал паузу, выжидающе глядя на полковника.

Морозов молчал. То, что именно двоих начальник порта из одиннадцати знал лично, его удовлетворяло полностью. Значит, процент попадания в третьем листке должен быть оптимальным.

Начальник порта паузы не выдержал и опустил глаза.

- Это, признаться, люди странные, - сказал он. - Я даже не знаю, когда они прибыли на остров. Должно быть, еще во времена каторги. Но они здесь на положении вольном, господин полковник. И дома имеют собственные, и служат. А вот только все время хаят Сахалин, грозятся собраться однажды и уехать с острова. Оба даже не знают друг друга... как мне думается. А вот, поди ж ты, - вместе на одном пароходе на материк отправлялись. "Все, - сказали, - развязались с островом, на родину едем". А через пару месяцев - назад. Не вместе, но по виду одинаково: глаза прячут от знакомых, а у незнакомых про островные новости расспрашивают.

- Частое это явление у вас? - спросил Морозов.

- Да как сказать?.. Всякий год десяток-другой наберется. Их ведь не учтешь. Так только - на глаз определяешь. Наш ведь сахалинец - он от материкового мужика, псковича там или рязанца, сильно отличен. Повадкою особой, глазом. Этого сразу не разглядишь. Это уже потом, когда поживешь здесь, как следует, присмотришься - начинаешь видеть. Свой шик, одним словом, островной.

"Даром слова Бог его обидел, - подумал Морозов. - Придется его наблюдения оценить на практике".

- Следующий пароход будет завтра? - спросил он.

- Да. "Байкал".

- Я бы хотел присутствовать при выгрузке пассажиров.

- В шлюпку, господин полковник, сядете или на берегу встанете?

- На берегу, разумеется. Надеюсь, все шлюпки причалят сюда?

И протянул третий список - самый короткий...

Начальник порта пробежал написанные имена глазами, вернул листок.

- Этих, господин полковник, не знаю, - сказал он.

Морозов понял, что собеседник его лжет. Лжет так, как могут делать это либо великие артисты, либо приличные пройдохи...

Послужной список этого бывшего моряка, с которым Николай Николаевич ознакомился еще в Хабаровске, имел вид краткого конспекта авантюрного романа. Крестьянский мальчишка попадает на флот, служит юнгой на паруснике, сбегает с корабля в одном из балтийских портов, добирается до Петербурга, выдает там себя за сына мелкопоместного польского дворянина, поступает в Морской кадетский корпус, неплохо оканчивает его и, будучи направленным на Балтийский флот, служит в Гельсингфорсе, получая чин за чином, покуда на пьяной офицерской пирушке не отказывается от дуэли, заявив, что только дворяне могут себе позволить подобную глупость, а внуку крепостного подставлять свой лоб под пулю-дуру нет никакого резона. Дело получило огласку, капитана-лейтенанта Мальчевского списали на берег, а там и вовсе отправили дослуживать на Сахалин в должности начальника стратегически важного, но крохотного Александровского порта.

- Не знаете... - задумчиво повторил Морозов. Он поднялся из-за стола и, подойдя к окну, стал смотреть на несущиеся из глубины залива к берегу белые бурунчики. - Пусть будет, что не знаете... Но если... если этим двоим станет известно, что об их существовании знаю я... - замолчал, подождав, но так и продолжая стоять спиной к начальнику порта, закончил. - Словом, вы сами все понимаете, господин капитан-лейтенант.

За стеной ударили склянки.

Лицо начальника порта стало жестким.

- Я не доносчик, господин жандарм, - произнес он сквозь зубы. - Мы с вами здесь одни - и потому я скажу вам...

- Не надо, - возразил Морозов. - До завтра, капитан-лейтенант, - и, круто развернувшись, прошел мимо начальника порта из кабинета вон.

***

Что ж, офицерство русское, а тем более морское, никогда не жаловало жандармов, и услуг охранному отделению старалось не оказывать. И этот... поди ж ты - пройдоха безродный, а тоже о чести печется. Filou[18] морской...

Люди, выделенные Морозовым в последний список, - Степанов и Хижняк, - жили в селе Рыковском Тымовского уезда. Это, как Морозов узнал от областного начальника, находится в глубине острова. Надо перевалить горный хребет, тянущийся вдоль побережья, спуститься в долину и проехать немного к югу. Количества верст до Рыковки не знал никто, о времени нахождения в пути до села говорилось весьма неопределенно: от четырех суток до десяти. Кто-то из чиновников сказал, что были случаи и более короткого вояжа, но сослуживцы подняли его на смех.

Итак, до села Рыковское (в просторечии - Рыковки) и назад уйдет недели полторы... На путь до Хабаровска - еще неделя. Итого, к середине августа, как Морозов и обещал генерал-губернатору, можно доложить о результатах расследования, заняться собственными обязанностями и, по возможности, забыть об этом дурацком деле, в которое его втянула молодая чета.

Не сунь Илья носа в дела трактирные в Троицком, не выкинь жена его столь экстравагантного поступка, как побег со званного вечера, - не пришлось бы Николаю Николаевичу заниматься этим неинтересным, но хлопотным делом.

Впрочем, на один вопрос он до сих пор не может ответить точно: какова же роль беглых каторжников в этой истории?

Неясно теперь, доберется ли до Сахалина присяжный поверенный. Но если есть в нем хоть капля ума и мужского самолюбия, добраться он должен. Вот тут-то его Морозов и встретит.

А если не встретит? Если просидит в этом грязном кургузом городишке без толку целый месяц? Не проще ли тогда будет самому съездить в Рыковское и арестовать убийц трактирщика?

Полковник приказал исправнику выделить ему в сопровождение двух конных полицейских, тарантас и четверку лошадей. Тот пообещал, но сказал, что выдаст их не ранее, чем через сутки, ибо в городе сейчас хороших казенных лошадей нет, надо привести их с дальних пастбищ в верховьях реки Дуйки.

В результате Морозову пришлось опять изнывать в обществе местных чиновников и купцов, слушать их пресные анекдоты, улыбаться их полным и не в меру улыбчатым дамам, тайком поглядывая на часы и делая значительное выражение лица.

Повезло еще полковнику, что хозяин дома пригласил его перекинуться в покер за столиком в отдельной комнате, где Николай Николаевич с легкостью профессионального шулера обчистил карманы областного начальника на две с половиной тысячи рублей ассигнациями и на два золотых червонца в придачу. Впрочем, грех было проиграть: карта шла хорошая: дважды после смены получал "стрит" и трижды "каре".

К завтраку Николай Николаевич не встал. Желудок, набитый съеденным заполночь каплуном с красным вином, побаливал. Полковник попросил подать ему в комнату кусок черного хлеба, немного творога и стакан молока. Но до полудня так и не притронулся к еде. Не спал, но видел сны... Они были цветными и грустными, как картины художников барбизонской школы.

В какой-то момент глаза его разлепились, глянули на часы. Двенадцать - двадцать четыре...

Морозов тут же вскочил, торопливо оделся, сгрыз сухарь, запил молоком, и вышел из комнаты.

- Здравствуйте, Николай Николаевич, - ласково улыбнулась ему хозяйка. - Как спалось? Не изволите ли грибочков? В горшочках и в сметане...

- Благодарю, - буркнул он, с трудом отводя взгляд от ее огромного и чересчур уж декольтированного бюста. - Спешу-с... В порт.

- Право, я забыла... - разом поскучнела она. - Вчера вы говорили об этом. И все же... отобедайте, господин полковник, - печально улыбнулась генеральша - А я прикажу подать экипаж.

Пришлось отведать грибов, оказавшихся восхитительными, запить их парой рюмок водки, а потом покрикивать на кучера, который все норовил лошадей попридержать, объясняя при этом, что господские кони не привыкли носиться по каменистой дороге со скоростью курьерского поезда.

Полковник подозревал заговор, сыпал проклятиями, но кучер, понятия не имевший о силе и власти охранного отделения, и, по-видимому, обласканный самим генералом, пропускал угрозы полковника мимо ушей. Так и ехали они вдоль берега залива, такого однообразного и серого сегодня, что даже белый столбик маяка на крутом берегу слева казался грибом-поганкой.

Настроение Николая Николаевича испортилось особенно, когда он увидел, что пассажиры первой шлюпки уже прошли досмотр и рассаживались в экипажи. Властью, данной ему, полковник мог закрыть шлагбаум и лично произвести досмотр всех выезжающих из порта. Но Морозов лишь приказал кучеру остановиться на обочине дороги и, встав на подножке, принялся внимательно вглядываться в лица пассажиров всевозможных пролеток, тарантасов, дрожжей и просто телег. Присяжного поверенного он не увидел.

Вторая шлюпка подошла к берегу через полчаса.

Морозов приказал кучеру трогаться - и его пролетка успела к причалу как раз в тот миг, когда со шлюпки сбрасывали сходни.

В первом же пассажире с двумя чемоданами в руках полковник узнал Илью Саввича. За ним следовала Сашенька, поддерживаемая под локоть высоким, но чрезмерно худым молодым человеком.

"А румянец-то у него чахоточный, - отметил про себя Николай Николаевич. - Не было гроша - и вдруг алтын".

ТРУДНОЕ СЛОВО . ЛЮБОВЬ

Пятую ночь после высадки с "Байкала" Сашенька, Илья Саввич, Савелий и полковник Морозов спали в доме полицейского чина в Рыковском...

Позади был изнурительный трехдневный подъем по горному серпантину, многочасовое блуждание в тумане в поисках наезженного спуска, долгий путь по искореженной оползнями дороге, где то и дело путь им преграждали огромные еловые стволы, возникающие из влажной белесой мути, в которую в одну ночь превратился сахалинский воздух. Встречались им села, деревеньки, одинокие хутора, где в домах даже днем слышались пощелкивания блох. Их сменили непролазные хляби Тымовской долины со множеством родников и черной грязью, стыло кусающейся сквозь кожу сапог и шерстяные портянки. Комары облепили лица людей шевелящейся кошмой и не боялись даже керосина.

Когда наши путешественники добрались наконец-то до Рыковского, в Морозове признали большого начальника вовсе не по вконец изношенному мундиру с одним погоном, а по тарантасу областного начальника, в котором, как было известно каждому на острове, ездят лишь самые важные лица. Два мужика, встретившиеся с Морозовым при въезде в село, проводили путешественников дому не то околоточного, не то станового, да и сгинули тут же.

Хозяина дома не оказалось. Но хозяйка - рябая, высокая и безгрудая женщина, с сухим телом и по-мужски широкими плечами - приняла гостей приветливо. Затопила баню, всех самолично, не взирая на пол, вымыла, отхлестала веником по спинам и прочим местам, ничуть при этом не устала, напоила пахнущим лесными травами кипятком, накормила вареным мясом, копченой рыбой да зернистой икрой с малыми кусками плохо всквашенного, потому тяжелого и непропеченного хлеба и, наконец, приготовив каждому отдельную постель, уложила спать. Сама же втиснула свое крепкое, как камень, тело в зипун, сунула под кушак топор, и сказала, что посмотрит, как устроились у соседей два полицейских и ямщик, прибывшие с господами.

- А зачем топор? - поинтересовался Илья Саввич.

- Для надежи, ваше благородие, - ответила хозяйка. - Тута вам не материк, - и ушла, плотно затворив за собою дверь.

Савелию досталось место на печи.

- Тута место хворому, - сказала хозяйка перед уходом, и никто не стал с ней спорить, - А бабу... однако, женщину... вон по ту сторону окна положим. На полу поспит. У бабы противу мужика жиру побольше, и на полу не замерзнет. А вам двоим - по лавкам. Так что не обессудьте.

Все эти распоряжения разморенными и едва сидящими у стола путешественниками были выслушаны молча. Выслушаны и исполнены с поразительным единодушием.

***

Савелий вспомнил обо всем этом едва только проснулся. Разбудил его собственный чих, вызванный пылью от тряпья, уложенного на лежанке. Вспомнил - и выглянул в горницу с печи.

Мужчины спали. Но Савелий смотрел не на них, а на Александру. Лицо жены присяжного поверенного, опухшее за эти дни от комариных укусов, после бани и каких-то кремов, которыми она успела еще вечером протереться перед осколком зеркала, прибитого к дверному косяку, вернуло свои естественные очертания. Гладкая кожа казалась издали совершенно белой. Лишь в месте между ямочкой на щеке и полоской ресниц угадывался естественный румянец, да полные губы ало отражали льющийся из окна сумрачный свет.

Под смеженными веками спали, как он помнил, бездонной голубизны глаза. В них-то и стремилась душа Савелия. И страшилась заглянуть все эти дни пребывания на осторове. Какой-то непостижимый Савелию пламень таился в глубине вовсе не черного, а темно-голубого зрачка, и сиянием своим не уступал свету тысячи солнц.

Савелий опалился им однажды, когда осколок малый, слабый лучик блеснул перед ним - почти уничтоженным приступом чахотки, нервной усталостью и злостью на собственные неудачи, умирающим на палубе "Байкала" - блеснул, и заставил встать на ноги, пересилить сонную одурь приближающейся смерти, молча выслушать бестолковые оправдания бывшего судебного пристава, ее мужа, согласиться на все Сашенькины предложения ради того только, чтобы остаться рядом с ней, и хотя бы еще раз взглянуть в таинственную бездну этих глаз. Взглянуть - и умереть.

"Все в ней гармония, все диво,

Все выше мира и страстей;

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей..." - всплыли в памяти Савелия стихи из библиотеки его жены, а когда-то просто учительницы из Вановки. И он, не отрывая взгляда от Александры Павловны, продолжил шепотом чтение, закончив:

"Но, встретясь с ней, смущенный, ты

Вдруг остановишься, невольно

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты..."

- Благоговея богомольно перед святыней красоты, - повторил вслух, но тихо, уж и сам забыв, что стихи эти чужие, веря, что слова родились у него сами собой, и он - единственный владелец их и собственник. И вспыхнувшее желание поделиться ими, подарить людям, разом переполнили его существо.

Все дни путешествия он не уставал любоваться Сашенькой: и тем, как ловко она и ненавязчиво повелевает своим мужем, и с какой нежностью печется о его - Савелия - здоровье, и как мужественно преодолевает все невзгоды пути, не позволяя помогать ей. И всегда при этом почему-то вспоминал историю их высадки в Александровском порту...

***

Александра Константиновна шла по сходням чуть впереди Савелия, поддерживаемая им за руку, но, не облокачиваясь на нее. Сквозь дымку ее развивающихся волос беглец увидел подлетевший к сходням причала тарантас и привставшего в нем крепкотелого, но невысокого ростом офицера в нелепо ярком голубом мундире. Офицер соскочил с подножки и преградил дорогу тяжело пыхтящему под весом двух чемоданов и баула Илье Саввичу. Тот, как всякий непривыкший к ношам человек, шел, опустив взгляд долу, и потому чуть не налетел на офицера. Поднял голову - и выронил чемоданы...

- Николай Николаевич? - услышал Савелий его растерянный голос.

Шум волны заглушил ответ офицера. Но Савелий успел заметить усмешку на губах Николая Николаевича. И тем приятней было наблюдать, как менялось выражение этого лица при звуке голоса Александры Павловны спустя минуту:

- Какая приятная неожиданность! Господин полковник!

Спустя час он узнал, прислушавшись к непринужденной беседе Сашеньки с полковником, что эта очаровательная женщина за десять дней сумела взбаламутить целый большой город Хабаровск, разыскать среди таежного безбрежья Дальнего Востока своего мужа, вынудила этого самого Николая Николаевича бросить все его полковничьи дела и броситься на розыски ее и Ильи Саввича на самом краю света. Поистине, удивительная женщина!

Самого Савелия именитые хабаровские супруги представили полковнику, как специально нанятого ими в дорогу слугу. Но Николай Николаевич лишь недоверчиво хмыкнул и стрельнул глазами в сторону чемоданов, недавно еще бывших в руках Ильи Саввича.

Уже потом, после обильного обеда в доме настоящего генерала, во время которого истекающая прелестями хозяйка не успевала щебетать и восхищаться покроем Сашенькиного платья, полковник отвел всех трех путешественников в небольшую комнату, служащую областному начальнику домашним кабинетом, и там сказал:

- Итак, господа, я, должно быть, имею честь видеть беглого каторжника Мершиева?

Тишина, последовавшая за этим заявлением, прозвучала подобно грому. Савелий старался не смотреть в сторону супружеской четы.

- Вы не ошибаетесь, господин полковник, - ответила наконец Александра Павловна голосом казенным, но метнув при этом глазами гнев. - Но здесь... повторяю, здесь... вы доказать этого не сможете.

- Простите меня, Александра Константиновна, - улыбнулся полковник. - Но я должен вам возразить... - в голосе его Савелию почудилось не то коварство, не то торжество. - Именно здесь мне и не надо доказывать что-либо. Властью, данной мне Его Величеством Императором Всероссийским, именно здесь я могу пользоваться ею так, что и вы, и ваш супруг, не говоря уж о вашем ложном слуге, можете оказаться осужденными, наказанными и даже физически уничтоженными по любому угодному мне поводу. Или, если хотите, даже без повода. Да, в Хабаровске вас знают, как представительницу высшего петербургского света, оказавшую честь местному дворянству своим временным присутствием в нашей дыре. А кто вы, простите, на острове? Кто вас знает здесь, кроме меня?

- Вот как? - сказала Сашенька холодно, и не единый мускул не дрогнул на ее лице.

- Именно так, - последовал ответ. - Да вы и сами подумайте, Александра Константиновна: кто может поверить в столь нелепую историю, каковой является правда, которую вы вознамеритесь сообщить генерал-майору Ляпунову, например?.. Дочь товарища министра внутренних дел, баронесса, выходит замуж за никому неизвестного захудалого дворянина, бывшего полицейским чином где-то в Туркестане, вместе с ним уезжает не в Париж или в Вену, а в... простите, Хабаровск. Нелепость номер раз. Молодой муж получает приличное место в судебной палате, где работает не на страх, а на совесть до тех пор, пока вдруг не узнает, что в старой своей - холостяцкой еще - жизни он совершил... ну, допустим, не вполне добропорядочный поступок... и (учтите, именно потому, а не по каким иным более существенным причинам) бросает службу, обманывает молодую жену и устремляется в погоню за двумя сбежавшими с этапа каторжниками... Продолжать?

- Продолжайте, - кивнула Александра Константиновна, и боком, осторожно, чтобы не помять платья, присела на краешек стула. - Интересно взглянуть на себя со стороны.

- Жена, - продолжил тогда полковник, - по уши влюбленная в своего нелепого присяжного поверенного, недавняя воспитанница самого привилегированного учебного заведения Империи - института благородных девиц - одевает костюм амазонки и следует сквозь дремучую дальневосточную тайгу за тем лишь, чтобы сказать мужу: "Верю. Люблю. Постараюсь быть тебе полезной". Нелепо?

- Возможно, - пожала плечами Александра Константиновна.

- Учтите - третья нелепость, - заметил полковник. - А если вы расскажете генералу и о Савелии Мершиеве, о моей роли в этой истории, начиная с вашей шутки с генерал-губернатором и его супругой и кончая фактом моего более раннего, чем ваш, приезда на Сахалин, то нелепостей с точки зрения юстиции станет столько, что ни один разумный человек не поверит вам, даже если захочет поверить очень сильно.

- И это будет самой вопиющей нелепостью, - заметила Александра Константиновна.

- Мне нравится, что вы не теряете присутствия духа, - улыбнулся полковник. - Но оно объясняется, скорее, вашей житейской неопытностью, нежели истинным мужеством. Илья, надеюсь, понял меня значительно лучше вас.

Лицо Ильи Саввича дернулось.

- Делайте со мной что хотите, господин полковник, - сказал он зло, - но Сашеньку прошу оставить в покое.

- Вы же юрист, Илья Саввич, - мягким голосом произнес Морозов. - Вы же сами не однажды ловили людей на оговорках. Сейчас вы не только предаете беглого каторжника Мершиева, но и сводите все свои усилия в деле помощи ему к нулю. И во-вторых... Неужели выдумаете, что я позволю вам оказаться в руках правосудия, а жену вашу отправлю за помощью к ее высокочтимым родителям? Это было бы крайне неумно.

- Что вам от нас надо? - оборвал его Савелий.

Полковник перевел взгляд на него.

- Ого! - воскликнул он с деланным удивлением. - И мышки разговаривают?

- Вам нужен беглый каторжник? - спросил Савелий. - Вот он я. А этих людей не трогайте. Они не знали, кто я такой.

Полковник рассмеялся громко, от всей души. Смех его был раскатистым и искренним.

Дверь кабинета распахнулась - и в проем просунулась голова хозяйки дома.

- У вас здесь весело, - сказала она. - Это так редко в нашем доме. Новый анекдот? Пикантный?

А сама, говоря это, уже вошла в комнату.

- О, да, Софья Матвеевна, - ответил полковник. - Из серии о вологодских новобранцах.

- Как?! - ужаснулась генеральша. - При даме? - и тут же к Александре Константиновне, - Милочка! Пойдемте отсюда... - и протянула руку.

Савелию даже показалось, что Александра Константиновна на мгновение растерялась. Ей вовсе не хотелось уходить, оставляя мужа и Савелия наедине с Морозовым.

- Идите, Сашенька, - улыбнулся полковник. - Это была шутка. Неловкая, быть может, но крайне необходимая.

И тут Александра Константиновна совершила то, что вконец покорило Савелия и что в создавшемся положении могла сделать только она.

Сашенька мило улыбнулась полковнику, протянула ему руку, при том протянула именно так, что тот почти инстинктивно, почти благоговея, ее поцеловал. А она, величественно кивнув ему, пошла за генеральшей, высоко держа голову, словно барыня, которая только что отчитала слугу, а потом милостиво простила его.

Полковник проводил ее восхищенным взглядом и, как только дверь закрылась, произнес:

- Quel femme! Quel femme! [19]

Повернулся к Илье Саввичу, признался:

- Завидую тебе, Илья... Перед такой!... - слов ему не хватило, и он лишь развел руками.

- Я требую объяснений, полковник, - сказал Илья Саввич сухо.

- Да полно тебе, - отмахнулся тот, присаживаясь на один из покрытых белыми чехлами стульев. - Ты же юрист, должен все понимать. Я раскрыл перед тобой свои карты - изволь открыть свои. Времени слишком мало, чтобы хитроумничать. Повторяю: здесь все вы - лица приватные, а я - лицо государственное. Если станете врать и изворачиваться, я заподозрю вас в государственной измене...

- Что вас интересует? - спросил Илья, и тоже опустился на стул.

- Все, - последовал ответ. - В смысле все, что касается дела Мершиева в Аулие-Ате, твоего исчезновения из Хабаровска и ваших общих планов - твоих, Сашеньки и вот этого, - кивок в сторону Савелия.

- Что ж... - вздохнул Илья Саввич. - В конце концов, платить приходится за все...

И он рассказал о том, как документы об убийстве почтового чиновника, подтверждающие участие в этом разбойном нападении заводчика Мальцева, которые ему передал в Аулие-Ате Савелий, он показал исправнику, а тот забрал их и передал жандармскому ротмистру Монахову, у которого были свои счеты с убийцей старшего Мершиева. Словом, в тот же день следственного пристава оттеснили от ведения дела. А когда пришла телеграмма от умирающей матери, Илья Саввич поспешил уехать из Аулие-Аты, не зная, что Монахов приказал арестовать Мершиева и учительницу. Савелий был обвинен в государственной измене и отправлен вместе с помогавшей ему в расследовании убийства отца женщиной на каторгу за преступление, которого они оба совершить не могли физически. Ротмистру нужно было обвинить кого-то в шпионской связи с китайцами и английской разведкой . и ему показалось удобным таким образом разом закрыть два дела.

- Интересно, интересно... - покачал головой полковник, даже не глядя в сторону Савелия.

- Исправник, как оказалось, был другом убийцы отца Мершиева, - продолжил Илья Саввич. - А сворованные заводчиком деньги были немалыми - более шестидесяти тысяч ассигнациями.

- Какие шестьдесят тысяч? - не понял полковник.

- Которые старший Мершиев, вез в государственной почтовой карете.

Полковник задумался на мгновение, потом впервые посмотрел на Савелия.

- Ясно, - сказал он. - Я предполагал нечто подобное. Ну, расскажи, что знаешь ты.

- Не буду, - ответил Савелий, и отвернулся к окну.

Странно, но даже сейчас, неделю спустя, он не мог сам себе объяснить того поступка. Что означал он? Неприятие жандармов вообще? Или обиду за вызванный полковником страх? Или нежелание рассказывать тому что-либо в отсутствии Ильи Саввича? В конце концов, жена присяжного поверенного не растерялась атаки полковника и сумела достойно ответить ему. А Илья Саввич... Поманил его полковник пальчиком, пообещал (да и не пообещал даже, а так - намекнул) помощь - и растаял присяжный поверенный, поспешил исповедоваться...

***

Александра Павловна улыбалась во сне. Перевернулась на спину, слегка оголив выставленное из-под одеяла плечо.

Савелий смутился вида обнаженного женского тела и перевел взгляд на зеркальный осколок у косяка двери

Илья Саввич в нем казался совсем маленьким и беззащитным. Спал, вывалившись из-под лоскутного одеяла, свернулся клубочком - зябко ему.

***

В тот раз присяжный поверенный рассказал полковнику о Савелии все, что знал сам. Рассказал об убийстве трактирщика, о погоне за убийцами (они же - похитители жены Савелия), о встрече с Сашенькой в Николаевске, о том, как узнал он Савелия, встретив того на борту "Байкала", о признании беглого каторжника, что имеет он в кармане чужой паспорт.

Потом Илья Саввич спросил: как это полковник раньше них добрался до Сахалина?

- Я, Илюша, - улыбнулся полковник, - человек - весьма любопытный. Стараюсь кое-что узнавать и о народах, живущих в Приамурье и Приморье. Знал бы ты про похоронные обряды то же, что и я, сразу бы понял, что в рассказе о подвешенных к вершинам деревьев мертвецах речь идет о гиляках[20]. Ты не стал бы плестись по стопам Степанова и Хижняка, а прибыл бы прямиком на Сахалин, как я, и еще месяц назад арестовал бы своих бородачей. А теперь тебе придется ехать для этого в Рыковское.

- Какие еще Степанов и Хижняк? - спросил Илья. - Это - убийцы трактирщика?

- Конечно, - кивнул полковник. - И похитители жены вот этого упрямого молодого человека, - вновь кивок в сторону Савелия. - Я бы посоветовал ему пожить в Александровске, пока вы привезете бывшую учительницу, ныне каторжную сюда. А потом мы арестуем парочку и отправим их назад в Туркестан. На доследование. Но, думаю, он меня не послушается.

- Не послушаюсь, - подтвердил Савелий. - Это - дело мое. Она . моя жена.

- Ну что ж... - пожал плечами полковник, и встал со стула. - Поедемте в Рыковское все вместе. Но путь предстоит долгий, а снисхождения ни для кого я делать не привык. При вашем здоровье, арестант...

- Я поеду с вами, - упрямо произнес Савелий, и набычился.

Александра Павловна тоже не согласилась оставаться в Александровске и ждать возвращения мужчин.

- Вы сами, Николай Николаевич, назвали меня амазонкой, - заявила она. - И с моей стороны было бы непростительной бестактностью позволить вам обмануться во мне.

Ни в дороге, ни на привалах она ни разу не позволила полковнику вызвать ее на откровенный разговор. Все, что считала лишним из им сказанного, она пропускала мимо ушей, а при опасности откровений со стороны мужа вмешивалась в его разговоры с полковником и переводила их на темы хозяйственные: говорила о качестве сена, поданного сегодня их лошадям. о смазке ступиц, о худом армяке кучера или латаных сапогах сопровождавших их полицейских. В уловках этих она преуспевала так, что умиляла ими даже "милейшего Н.Н."

***

Дверь в избу широко распахнулась, и крупный долгобородый мужик полицейской шинелью своей закрыл от глаз Савелия зеркало со спящим в нем Ильей Саввичем.

- Кх-ха! - кашлянул бородатый полицейский в кулак, разнося по горнице крутой запах табака. - Однако, вставайте, господа хорошие. День на дворе. Кушать пора. И делами заниматься.

Александра Павловна распахнула глаза, ойкнула, и спряталась с головой под одеяло.

Полковник что-то проворчал неслышное, стал одеваться прямо под одеялом.

Спавший одетым Савелий приподнялся на печной лежанке на четвереньки, отряхнул голову от мусора и сполз на пол, оставляя за собой на беленом боку печи серую полосу.

- Однако, я - становой Ахромеев, - представился полицейский. - С кем имею честь?

Николай Николаевич добыл из-под положенной под голову офицерской планшетки привезенный в сундучке и после бани переложенный сюда китель, набросил его себе на плечи.

- Полковник Морозов, - представился он. После этого представил своих спутников.

- Слуга и дама останутся здесь, - заявил полковник, не дав становому даже рта раскрыть. - Остальные отправятся к Степанову и Хижняку. Вы знаете их, становой?

- Как не знать, ваше благородие?! - воскликнул полицейский, в жизни, должно быть, не видевший столь важного офицера и оттого растерявшийся. - Так точно, есть!.. Прошу прощения. Глушь, ваше благородие. Виноват...

- Охарактеризуйте обоих, - потребовал полковник и, сняв с плеч китель, сунул в рукава руки, стал застегиваться. - Кто они? Что они? Чем занимаются? Прочее.

- Сволочи они, ваше благородие! - выпалил становой, но, заметив недовольство начальства и едва заметный бросок взгляда в сторону выглянувшей из-под одеяла Сашеньки, смутился. - Извините, барышня... - и продолжил. - Избы имеют. Землица есть. А хозяйством не занимаются. Так - картоху разве что сажают. Доход у них от другого, полагаю.

- От чего же?

- Точно не знаю, господин полковник. Но подозрения имею.

- Какие подозрения?

- Так ведь, ваше благородие, - замялся становой. - Барышня-с... - сказал и скосил глаза в сторону Сашеньки.

- Хорошо, - кивнул полковник. - Отойдемте, - и первым пошел к двери. - Илья Саввич, пожалуйста, с нами.

Савелий и Александра Павловна остались одни.

Мысли Мершиева теснились в голове, и никак не могли собраться во что-то определенное. Что-то вроде догадки промелькнуло в его сознании, перебившись мыслью о том, что вот он вдруг остался с желанной женщиной наедине. Силился догадку вспомнить, и в то же время боролся с чувствами, охватившими все его существо.

- Вы поплачьте, - услышал он голос Александры Константиновны. - А то можно и помереть.

- Что? - вздрогнул он.

- Можно и умереть, если горе сдерживаешь. Я читала.

- Спасибо, - кивнул он. Повернулся лицом к углу, в котором только что спал ее муж, сказал. - Вы одевайтесь.

Стоял - и удивлялся тому, что без чувства стыда прислушивается к шороху распахиваемой постели и к звукам, сопровождающим одевание одного из тех умопомрачительных платьев, что долгое время хранились в дорожном чемодане Александры Константиновны, а теперь укладывалось на ее точенные плечи и высокую грудь... Рот его наполнился слюной, он плотно сжал зубы.

- Вы же любите меня, - неожиданно услышал Савелий.

- Да, - признался он, выдавив из себя этот звук.

- И вам ее судьба... - сказала она, но фразы намеренно не докончила, словно предлагая это сделать ему самому.

Но он не стал подыгрывать.

- Я думал об этом, - признался он, но далее быть откровенным не смог. Как объяснить ей, что он сам поражен тем, как мирно и по-соседски уживаются в нем эти будто бы борющиеся между собой чувства: совести и любви.

- Думал? - не выдержала она паузы. - О чем? Да обернитесь вы, наконец!

Страшась и одновременно благоговея, Савелий медленно отвернулся от угла и увидел Александру Константиновну, Сашеньку, одетой во все тот же дорожный, опостылевший ему за неделю пути мужской костюм.

- Говорите же! - с легким надрывом в голосе сказала она. - Я вам приказываю!

- Не надо так... - ответил он, и тяжело опустился на лавку. - Хотя бы потому, что мы с вами - не ровня... Дед мой рабом был. Крепостным помещика Маркова. А ваш дед, должно быть, людьми торговал. И все-таки... любовь...

На последнем слове он споткнулся, и произнес его с любовью и нежностью.

ДОРОГА РАССТАВАНИЙ

Распадок с темно-зеленой полоской ельника был уже совсем рядом, когда они услышали пистолетный выстрел и крик сзади:

- Стойте!.. Вам говорят!.. Подождите!..

С крутого пригорка, на вершине которого они оставили телегу и лошадей, лихими прыжками скакал вниз полковник Морозов в своем нелепом голубом с одним погоном кителе.

- Бегите! - приказала Сашенька. - Видите вон тот каменный столб? Это граница.

Савелий коротко взглянул ей в глаза, схватил руку ее, крепко пожал, и пошел прочь, увлекая за собой норовящую обернуться жену.

Сашенька вынула из кармана небольшой дамский браунинг и, не целясь, выстрелила в сторону Морозова.

Полковник упал.

Она не сразу поняла, зачем он это сделал, и успела еще дважды выстрелить, прежде чем испугалась и, опустив пистолет долу, бросилась к пригорку, навстречу полковнику. Услышала выстрел - и кожей почувствовала пролетевшую совсем рядом пулю.

Упала. Уткнулась лицом в стылую грязь, попыталась отдышаться, прислушиваясь к звукам, доносившимся со стороны пригорка.

Тишина...

Приподняла голову - и увидела, что Морозов уже встал во весь рот и, положив пистолет на согнутую в локте руку, прицелился в угадываемых за ее спиной людей.

Александра Константиновна оторвала руку от земли, направила ствол в небо и нажала на курок.

Выстрел прозвучал сдвоено. Рука полковника чуть вздрогнула - и по выражению его лица Сашенька поняла, что он промахнулся. Морозов глянул на нее и, кривя губы, произнес что-то злое. Вновь стал целиться.

Сашенька поняла, что шансов у беглецов мало.

Она быстро поднялась с земли и, сделав пару шагов в сторону, оказалась между ними и пистолетом полковника. "На линии огня", - вспомнила она выражение из какой-то книги.

Где-то там, за ее спиной, двое несчастных, изломанных судьбою и человеческой несправедливостью людей, преодолевая последние шаги до той невидимой черты, за которыми над ними не властны законы Российской империи, напрягали силы - а перед глазами ее чернел злой зрачок пистолетного ствола.

Какие-то доли секунды смотрела смерть ей в лицо, а потом пистолет опустился. Но доли эти показались ей столь долгими, что она успела ощутить и странную внутреннюю зябкость в теле, и слабость в ногах. Когда же по кривой усмешке полковника она поняла, что ей дозволено жить, Сашенька стала медленно оседать, одновременно поворачиваясь всем корпусом в сторону границы.

Две фигурки уже скрылись в молодом ельничке у подножья сопки. По распадку к небольшой каменной стелле, на которой, знала Сашенька, вырезана японская эмблема солнца, бежали с двух противоположных сторон четыре человека: русские и японские пограничники. И те, и другие не успели заметить, как она надеялась, беглецов, а смотрели на нее и на полковника.

Морозов подошел к Александре Константиновне и коротко приказал:

- Сдать оружие!

Сашенька повиновалась...

Усталость многотонным грузом рухнула ей на плечи, вмяла в землю.

Крепкая рука полковника вцепилась в ее плечо и с неожиданной силой приподняла Александру Константиновну, удержала на ногах.

- Молчите! - тем же приказным голосом продолжил он. - Молчите, что бы я не говорил. И не мешайте.

Два русских пограничника подошли к столбу и о чем-то переговаривались с японцами. Откуда-то взялся и третий русский - офицер. Он-то и пошел по направлению к нарушителям спокойствия. Шаг пограничника был широк и энергичен, выражение молодого лица строго.

- Подпоручик Яковлев, - представился он, поднося руку к козырьку фуражки. - С кем имею честь?

- Полковник Морозов, - ответил Николай Николаевич, и протянул пограничнику заранее вынутые из-за обшлага кителя документы.

Подпоручик бегло просмотрел бумаги, вернул их полковнику. Выражение лица его оставалось строгим.

- Господин полковник! - произнес он торжественно. - Вами произведено несколько выстрелов на приграничной территории. Как офицер, обязанный надзирать за соблюдением порядка на данном участке границы, я обязан знать причины, побудившие вас совершить данный поступок, и убедиться, что ваши действия не повлекли за собой ущемления интересов Российской Империи.

Полковник повел себя совсем не так, как следовало бы повести человеку его служебного положения. Он вдруг смущенно улыбнулся и, кашлянув по-крестьянски в кулак, переступил с ноги на ногу, словно актер семейного театра, играющий роль деревенского простофили.

- Семейная ссора, подпоручик, - стал объясняться он, слегка разводя руками и хлопая ими по бокам, словно озябшая курица. - Дочь, понимаешь... Любовь и все такое... Сначала было руки на себя... А потом решила - на край света... Вот и догонял... Четыре недели искал... - отвернулся от Сашеньки и бабьим визгливым голосом продолжил. - Мать!.. Мать бы пожалела!.. Совсем извелась!.. Капли пьет!..

На глазах Сашеньки совершенно неожиданно для нее самой навернулись слезы. Закусив губу, чтобы не рассмеяться, она отвернулась.

- Вы бы это... барышня... - смутился подпоручик, - батюшку бы пожалели... - и потом уж Морозову. - Постойте, пожалуйста, здесь, господин полковник. Я должен объяснить японцам - и, поддерживая у бедра саблю, побежал в сторону границы.

- Молодец. девочка, - услышала Сашенька холодный голос полковника. - И слезинку вовремя пустила. Теперь главное - не рассмеяться. А сорвешься - смейся до слез. Чтобы выглядело истерикой.

- Зачем вам это?

- Я еще в Александровском посту говорил вам, Сашенька, что наша с вами правда больше походит на ложь. Ее постороннему человеку объяснить нельзя. А врать надо так, чтобы тебе верили. Про любовь - это самое убедительное. Я ведь ничего не сказал. Так - набор слов. А про остальное он сам додумал. Комбинация беспроигрышная.

И словно в подтверждение его слов залп здорового жеребячьего гогота донесся до них со стороны границы.

- Надо идти к ним, - сказал полковник, и двинулся к пограничникам. - Постарайтесь, Александра Константиновна, вести себя соответственно.

Сашенька покорно поплелась за Морозовым. Напряжение последних часов сменилось апатией. Хотелось пить и ни о чем не думать. Даже оскорбительный тон спутника она пропускала мимо ушей, и лишь около пограничного столба на какое-то время словно проснулась и с интересом оглядела это экзотическое сооружение.

Серый камень, похожий на огромный плоский палец, вырастал из-под земли и достигал ей груди. Вместо ногтя на этом "пальце" было выпуклое изображение цветка, похожего на ромашку. Она вспомнила, что читала когда-то об этом стилизованном изображении лотоса, выполняющем в Японии функции герба. Заглянула за камень - и обнаружила на обратной стороне распластанного двуглавого орла.

Один из японцев - в очках на носу и с нашивками на погонах - сказал что-то по-своему и рассмеялся. Двое других подобострастно подтренькнули ему.

Сашенька каким-то шестым чувством поняла, что японские пограничники сказали нечто постыдное. Лицу ее стало жарко - и она отшатнулась от камня.

Подпоручик сказал по-японски что-то резкое.

Человек с нашивками сузил под очками и без того узкие глаза, поджал надменно губы и ответил по-русски:

- Деризава россиска усерба нессти не имеет. Зидесь, на територи японска, я имею говорить свободно. Инстидента сцитаю исцерпан, - поднес руку к козырьку. - Циесть имею!

- Честь имею! - отозвался подпоручик; обернулся к Морозову, сказал. - Извольте следовать за нами. Вам, господин полковник, надлежит подписать протокол и заплатить штраф.

Японские и русские пограничники откозыряли друг другу и разошлись по своим тропам, идущим в разные стороны от распадка к прикрытым ватой тумана тропам.

Морозов и Сашенька шли позади двух пограничников-солдат. Подпоручик замыкал цепочку.

- Козлов! - окрикнул он через какое-то время одного из солдат. - Сбегай за лошадьми наших гостей, и приведи их на заставу.

- Слушаюсь! - рявкнул идущий впереди всех пограничник и, свернув с тропы, побежал вдоль по склону в сторону холма с генеральским экипажем.

Маленький отряд продолжал подниматься на сопку, отступая от границы все дальше и дальше, покуда их головы, а затем и тела не потонули в тумане, и они сами стали слабо различать друг друга в стылом и мокром подобии киселя.

- Что, господин полковник, непривычно? - спросил подпоручик. - А у нас так почти каждое лето. Тайфун где-нибудь пройдет на юге, а над всем островом потом такая мразь висит. Внизу метров на двадцать воздух прозрачный, как стекло, а здесь туман - будто до самого космоса. Это на материке заставы надо на сопках возводить. А здесь надо бы в низинах строить, как японцы делают. Какая это граница, если ее из заставы по половине года не видно ничего?

Туман сгустился, и по мере приближения к чему-то угадываемому кожей, выступили сначала углы, потом стены, а там уж стали видны и узенькие окна длинного приземистого бревенчатого здания.

- Вот мы и дома, - сказал подпоручик.

Быстрым шагом он обогнал спутников, завернул за угол, открыл перед гостями не сразу замеченные ими двери.

- Милости просим, - сказал, и слегка наклонил голову.

Полковник и Сашенька вошли внутрь длинного, остро пахнущего потом и еще чем-то неприятным коридора. Подпоручик ступил следом, оставив солдата за дверью.

- Прямо, - сказал. - Вторая дверь налево. За запах прошу извинить. Солдаты-с...

За указанной дверью оказалась довольно просторная комната, освещенная двумя керосиновыми лампами-трехлинейками. Яркая шелково-бамбуковая ширма с танцующими на ней журавлями на фоне розово-синих пагод выглядела неуместно в этом жилище аскета: железная кровать покрыта серым, без складок, одеялом, рукомойник с подставленным внизу помятым цинкового железа ведром, колченогий стол, два табурета и высокий канцелярский шкаф с гладко струганными досками в нем вместо стекол.

- Прошу извинить за отсутствие уюта, - сказал подпоручик. - Обычный угол офицера-холостяка, - пододвинул табуреты к столу. - Садитесь, пожалуйста.

Когда гости сели, пограничник спросил:

- Откровенно поговорить не желаете?

- Вы забываетесь, подпоручик, - отрезал Морозов. Лежащая на столе рука его нетерпеливо забарабанила пальцами по скобленной поверхности.

- Я уж третий год на границе, господин полковник, - сказал между тем подпоручик. - И убежден, что охранное отделение доверять мне может. Я не имею права, конечно, подозревать особу вашего положения и звания в нарушении законов Империи Российской, но...

- Говорите лишь то, что знаете, господин подпоручик! - оборвал его Морозов голосом резким, привыкшим повелевать.

- Границу перешли двое, - объяснился тогда подпоручик. - Я видел их на той стороне, когда они перебегали от ельника к осиннику. Там пустое пространство метров в двадцать пять...

- Японцы их видели? - встревожился полковник.

- Никак нет. Они стояли спиной к нарушителям.

- Что вы сказали японскому офицеру?

- Передал ему то же, что вы сказали мне. Добавил кое-что для достоверности.

- Что именно?

- Сказал, что ваша... дочь не знала, что находится уже около границы, и стреляла в воздух просто от испуга.

- Они поверили?

- Сложно сказать, господин подполковник. Японцы - одно слово.

- И все-таки...

- Думаю, что сцена у пограничного столба, разыгранная барышней, их убедила.

Пока шел разговор, Сашенька, слушая его, но не вникая в смысл, не только успела оглядеться, но и слегка успокоилась. Даже стала искать глазами зеркало.

- Значит, вы хотите знать правду, господин подпоручик? - спросил Морозов после некоторой паузы. - Извольте.

Он встал с табурета, одернул на себе китель, и четким голосом высказал свою версию так, словно докладывал ее не младшему офицеру, а собственному начальству:

- Два наших агента заброшены на территорию Российской империи, временно оккупированную Японией, для выполнения особо секретного задания. Во время перехода группой государственной границы, на участке противника мною был замечен японский пограничный караул. Я и... моя сотрудница, - кивок в сторону Сашеньки, - спровоцировали перестрелку, чем привлекли внимание японцев к себе и отвлекли от группы перехода.

- Значит, протокол составлять нельзя? - понял подпоручик.

- Почему же?.. - пожал плечами Морозов. - Составляйте. Но только согласно той информации, которую вы передали японцам - на случай ее возможной утечки. Что же касается штрафа... - он вынул из кармана портмоне, достал из него банковский билет, протянул подпоручику. - Ставки не изменились?

Офицер взял банкноту, подошел к столу, бросил в выдвинутый ящик деньги, достал оттуда же небольшой листок и, выписав справку о получении двадцати пяти рублей, протянул ее Морозову.

- Протокол напишу потом, - сказал усталым голосом. - И в ежемесячном отчете о происшествиях тоже сообщу, господин полковник.

Морозов рассеянно кивнул. Сунул квитанцию в нагрудный карман кителя, спросил:

- Лошадей и экипаж привели сюда?

Подпоручик глянул в окно.

-Так точно, господин полковник.

- Мы выезжаем немедленно. Прикажите солдатам поменьше болтать о нас.

- Слушаюсь, господин полковник!

***

Спустя полчаса лошадь лениво плелась сквозь туман. В обвисший мокрый хвост ее уперся взглядом сидящий на месте возницы Морозов. В генеральском тарантасе, утопая в свежем, пряно пахнущем сене, заброшенном сюда пограничниками, лежала укрытая рогожей Сашенька. К груди она прижимала свежеиспеченный, сладко пахнущий каравай. Но не ела его, берегла к ожидаемому в Рыковском в доме станового Ахромеева обеду.

Смотрела на бредущую за телегой клячу, которую еще утром видела крепким и озороватым жеребцом, и думала, что и она, и Савелий с женой, и полковник Морозов виноваты в этой метаморфозе животного. А вот платить за угробленного жеребца придется Илье, который сейчас, должно быть, мирно похрапывает в избе станового пристава Ахромеева.

- Николай Николаевич! - позвала она.

- Да.

- А как вы сумели проснуться? Я ведь вам снотворного подсыпала. А весу у вас меньше, чем у Ильи. Вы должны были крепче него спать.

Морозов ответил не сразу.

- Поговорить, значит, хотите, - сказал он. - Это можно... Время терпит, - наклонился вперед, звучно откашлялся и сплюнул. - Откуда только гадость эту взяла?

- Из Илюшиного баула, - объяснила Сашенька. - Когда его собирала, то заодно и лекарства положила. В дороге пригодится.

- Подсыпала в пиво?

- В пиво, - подтвердила она. - Оно же самодельное. Вкуса все равно не разберешь.

- Точно, - кивнул полковник. - Не разберешь. А Савелию ты пить его не дала.

- Больному нельзя, сказала, - улыбнулась она.

- Это я помню. А про пиво понял, когда меня уже разбудили. Глаза раскрываю - а в них песок. И голова болит. "Господин офицер, кричат, трое ваших к границе подались". Слышу все, понимаю, а ноги сдвинуть не могу. Выполз на двор - и сразу два пальца в рот. Приказал воды подать. Напился - и опять очистился. Вы уж извините, Сашенька, но из песни, как говорится, слов не выкинешь. Как прочистился до мозгов, так за вами и поскакал.

- Не успели, - произнесла она довольным голосом, и повторила со смаком. - Не успели.

- Зато вы успели, - произнес Морозов с укором. - И что самое, простите, дикое, что вы до сих пор не можете понять, чем могла кончиться ваша авантюра. Помочь беглым каторжникам! Нарушение границы Империи! Это уже два уголовных преступления, девочка моя, не озорство, с которого вы начали свое, так сказать, приключение. И только мое . повторяю, мое - присутствие спасло вас от многих и многих бед, - щелкнул кнутом и крикнул. - Но!

Телегу качнуло сильнее.

- Вы все сказали, господин полковник? - спросила Сашенька веселым голосом.

Не дождалась ответа и продолжила уже с напором:

- То, что вы сказали сейчас, для меня не новость. Это мысли правильные, но какие-то выпрямленные. Я их слышала и дома, и в Смольном, и от Ильи... Нет, не поводу этих самых, конечно, каторжан, а так - в общем: о том, что, как и зачем следует регламентировать в своей жизни... поступки, мысли, мечты.... Но сегодня... Сегодня утром я поняла, что все, что правильно - это неправильно. Потому что ваше правильное - это называть правдой ложь. Вы же знаете, что Савелий и его жена - жертвы. Но спешите засунуть их в назад тюрьму, вновь судить и лишить права на свободу. А я их отпустила сразу, без разговоров...

Галопирующий стук копыт заставил ее замолчать. Стук прервался, раздалось громкое ржание - и телега остановилась.

Пока Сашенька переворачивалась со спины и вставала в рост, стараясь не задеть хлебным караваем грязных перил тарантаса, всадник, догнавший их и которого она, наконец, увидела, успел доложить Морозову:

- Господин полковник! Преступники, которых вы, значит, задержали - Степанов и Хижняк - выломали окно в сарае и убежали в тайгу. Я послал мужиков искать их, а сам - за вами...

- Ч-черт! - выругался Морозов. - Еще одна неудача!.. Как думаешь, Ахромеев, найдут их?

- Думаю, что нет, господин полковник, - насупился Ахромеев. - Не захотят найти.

- Почему же?

- Степанов и Хижняк, ваше благородие... Это такие люди. Ремесло у них, сами знаете... Все мужики пользовались. Понимаете теперь?

- А сам?

- И сам... - смутился Ахромеев, и совсем уж спрятал глаза. - Чего уж там... Был грех... Вы уж, барышня, извините, не для ваших ушей... все мы человеки. Не больно и велик-то грех...

- Хватит! - оборвал его полковник. - Поехали! - хлестнул клячу плеткой.

Телега дернулась - и Сашенька чуть не упала, едва успев схватиться за плечо Морозова и сумев не уронить каравая.

Телега, несмотря на подъем, шла ходко - кляча чуяла, должно быть, дом - и вскоре из-за поворота показались первые, издали еще кажущиеся крохотными, домики Рыковского.

Становой, скакавший сзади, что-то радостное закричал и припустил вперед.

Сашенька, по-прежнему стоя в телеге, смотрела ему вслед и молчала.

Она вдруг сообразила то, что именно при ней мужчины не досказывали, но что понять она могла бы и раньше, если бы не была так занята мыслями о спасении Савелия...

***

Вспомнился утренний разговор: признание Савелия... рассказ об его отношениях с учительницей... об их свадьбе в тюрьме... о невозможности физической близости на этапе... о его вине перед женой, которую он, оказывается, вовсе не любил, а просто жалел... о том, что любовь к ней - к Сашеньке - чувство для него воистину новое и оглушающее... чувство первое и последнее, ибо чахотка есть чахотка, и жить ему осталось мало... он просто любит ее без всякой надежды на взаимность... что и в этом ей не признался бы, если бы... если бы не поставил своей целью помочь жене, сделать все, чтобы облегчить ей страдания на этапе... Словом, он попросил Сашеньку о помощи...

Все сказанное звучало сумбурно, бессвязно, но с таким эмоциональным напряжением, и главное - столь отличалось от того романтического лепета в духе авантюрных романов, каковой представлялась ранее Сашеньке эта история, что она сразу поняла всю ничтожность своей сытой жизни, столь отличной от прочих живущих с ней на одной планете людей, в том числе и тех, кого с детства видела она входящими к ним в дом лишь с дровами в охапках, с ведрами воды или за рублем в дни Рождества Христова или Святой Пасхи.

Потом она увидела в окно подходящую к дому группу людей, и спросила:

- Это она?

Плечом ощутила подошедшего к ней Савелия, и услышала:

- Да.

Единственная среди толпы мужчин женщина выглядела невзрачно: невысокая, в черном засаленном полушубке, захлопнутом так, как запахивают банные халаты на голом теле. Растрепанные волосы, застывшее, слегка припухлое ото сна лицо создавало впечатления нездоровья.

Сашенька даже успела пожалеть о своем сочувствии к бывшей учительнице. Но когда женщина вошла в горницу, увидела Савелия, засветилась лицом и сразу вся подалась к нему навстречу, а полы полушубка распахнулись, обнажив голые колени, жена присяжного поверенного простила ей все: и стыд, и боль, и страх, и что-то такое, в чем она в тот раз до конца не разобралась, а поняла лишь теперь - после доклада станового Ахромеева полковнику.

Степанов и Хижняк крали женщин с каторжных этапов для того, чтобы торговать ими на острове, где женщин было мало, а по собственной воле ехать сюда соглашались разве что жердины вроде жены Ахромеева.

- Становой! - окликнула она полицейского.

Раздался хлоп плетки по крупу кобылы, рядом с ней возник Ахромеев.

- Становой, - спросила Сашенька. - Отчего у вас на острове так мало женщин?

- Известно отчего, барышня, - ответил Ахромеев, склонившись к холке коня. - Покуда остров был каторжным, сюда мужиков посылали больше, чем баб. А как баб пришлют - то их все в Александровске оставляли, либо отправляли на юг. В Тымовское - уже поменьше, а уж к нам - и вообще одни бумаги: получили, мол, пять штук прислано, а на деле . ни одной. А как каторгу закрыли - так и расписываться даже стало не за что. Одна Нюрка моя и приехала добровольно. Да и то ее в селе моем родном - на Смоленщине это - всеми миром для меня выбирали. Долго, говорит, упрашивали, прежде, как согласилась. И ничего - живем хорошо, не жалуемся... А Хижняк со Степановым вон как хитро задумали... Кто будет искать на Сахалине беглых с этапа?... Беглые - они все в Россию направляются...

"Да, - подумала Сашенька. - Украли женщину, а ей и защиты просить не у кого. Кому хочется назад на каторгу? Вот и превращается она в вещь, существующую лишь для утехи да услады..."

- Вы, барышня, не подумайте, - словно угадал ее мысли становой. - Им здесь неплохо живется. Они замужем здесь, все по закону.

- Вы свободны, становой, - холодно ответила Сашенька.

И Ахромеев отстал от телеги...

Стайка кур брызнула из-под копыт клячи, отсалютовав белыми перьями и пухом, квохтаньем и петушиным криком.

"Вот и приехали... - подумала Сашенька, и тут же сама себе возразила. - Нет. Это только первый шаг. Шаг на пути домой. Туда - в Хабаровск, а потом в Петербург... Все, что было истинного в моей жизни, закончилось полтора часа назад..."

Илья не встретил их ни у ворот, ни у крыльца.

Он мирно спал в своем углу в избе Ахромеева, обнимая двумя руками подзорную трубу и компас.

***

". ДЕНЬ ОТЪЕЗДА ГЛАВЫ ЖАНДАРМОВ РУССКОГО ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА ПОЛКОВНИКА МОРОЗОВА С ОСТРОВА САХАЛИН СОВПАЛ С ДНЕМ ОБЪЯВЛЕНИЯ ВОЙНЫ НИКОЛАЕМ КРОВАВЫМ АВСТРИЙСКОМУ ФРАНЦУ-ИОСИФУ. С ПОЛКОВНИКОМ ВМЕСТЕ С ОСТРОВА СРОЧНО ОТПРАВИЛСЯ НА МАТЕРИК ИЗВЕСТНЫЙ ЗАЩИТНИК ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОТИВНИКОВ РЕЖИМА ИЛЬЯ САВВИЧ СЕРГАЧОВ.

ЧТО ВЫНУДИЛО ЭТИХ ДВУХ НАХОДЯЩИХСЯ ПО РАЗНУЮ СТОРОНУ БАРРИКАД ВЫДАЮЩИХСЯ ЛЮДЕЙ НАШЕГО КРАЯ ОКАЗАТЬСЯ ВМЕСТЕ В ТЫМОВСКОЙ ДОЛИНЕ, НАМ ДОПОДЛИННО НЕИЗВЕСТНО. НО МЫ НАДЕЕМСЯ, ЧТО ДУЭЛЬ ИХ ОКАЗАЛАСЬ ВЫИГРАННОЙ ПРИСЯЖНЫМ ПОВЕРЕННЫМ, ЗАЩИТНИКОМ УНИЖЕННЫХ И ОСКОРБЛЕННЫХ ЦАРСКИМИ САТРАПАМИ.

К СОЖАЛЕНИЮ, МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕМ О СУЩНОСТИ ЭТОЙ ДУЭЛИ ПРАВОВЕДОВ. ЦАРСКИЕ АРХИВЫ ПОКУДА ХРАНЯТ ЭТУ ТАЙНУ. НО МЫ ВЕРИМ, ЧТО СО ВРЕМЕНЕМ ВСЕ ТАЙНОЕ СТАНЕТ ЯВНЫМ . И МЫ ПОЗДРАВИМ ПРИСЯЖНОГО ПОВЕРЕННОГО С ЕЩЕ ОДНИМ БЛЕСЯТЩЕ ПРОВЕДЕННЫМ РАССЛЕДОВАНИЕМ, ПОЗВОЛИВШИМ СПАСТИ ЖИЗНЬ ОЧЕРЕДНОЙ ЖЕРТВЕ СУДЕБНОГО И ПРАВОВОГО ПРОИЗВОЛА, ЦАРЯЩИХ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ.."

Из листовки партийной ячейки ссыльных социалистов-революционеров

"Царь Кровавый подтвердил данное ему народом прозвище"

2 августа 1914 года,

город Александровск-Сахалинский

КОНЕЦ ВТОРОЙ ИСТОРИИ

Copyright (c) "Русский переплет"