Именно так: "О Топорове". Репутация этого критика и публициста настолько одиозна, что требует таких же категорических интонаций. О Топорове больше красноречиво молчат, чем спорят, и это понятно: он - паршивая овца в садах современной российской словесности. Его описания этих садов настолько каррикатурны, что приводят их обитателей к стойкому желанию считать критика несуществующим. Его фамилия под благожелательным отзывом или рецензией вызывает изумление. Даже если ему случается выговорить о ком-нибудь доброе слово, он непременно снабдит его конвоем таких язвительных оговорок и уточнений, что лучше бы не выговаривал. Помните, у Гоголя? "Все мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья". Таков же и Топоров. Сахаров? - политический младенец, дилетант, подчиненный Елены Боннэр. Анна Ахматова? - честолюбивая авантюристка, изображавшая из себя одновременно вдову Блока, Пушкина и всей русской литературы. Мемуары Эммы Гернштейн? - писания выжившей из ума старухи. Булгаков? - "пламенно и долго взаимно любил Сталина". И так далее и тому подобное. О менее знаковых литературных фигурах и говорить не приходится. Его статья "Похороны Гулливера" - поименная эпитафия доброму десятку питерских литераторов. Напомним ее начало:
"Одна и та же компания в полсотни стариков и старух то в слякоть, то в гололедицу переползает с одного мемориального мероприятия на другое, из последних сил имитируя всенародную славу. Одни и те же люди - со сцены, с телеэкрана, сидя и стоя, - по третьему, по четвертому, по пятому разу пересказывают байки даже не в довлатовском, а в непроизвольно-хармсовском духе. Старухи сладострастно вспоминают "Чудное мгновение" ("я помню нашу свалку на комоде"), старики твердят: "Нас мало. Нас, может быть, трое", числя в составе великой троицы себя на пару с "Рыжим" и категорически запамятовав имя третьего. Потом они выезжают на Запад и делятся воспоминаниями с тамошними стариками и старухами - а у тех свои воспоминания, точно такие же"
И это о поколении, объединенном именем Бродского! Или оскорбительная филиппика в адрес многолетнего литературного секретаря Ахматовой, поэта и романиста Анатолия Наймана. Найман попытался воздать задире, но получил такой свирепый отпор, что ушел, образно говоря, в глухую защиту.
Все это не могло остаться безнаказанным.
Топорову постепенно стали отказывать в приличном обществе, а,
следовательно, в доступе на страницы респектабельной литературной печати.
Его основное пристанище - журнал "Посткриптум" - приказал долго жить в
том числе из-за невозможного характера своего основного автора,
и Главный ругатель российского парнаса сам оказался вытесненным
в малотиражные оппозиционные издания - отнюдь не изменив своему
мизантропическому демону. Он по-прежнему не устает в оскорблении
авторитетов и знаменитостей.
Более ядовитого пера наша критика не знала со времен Писарева.
"Со времен Буренина" - поправили меня в одном московском литературном
разговоре. Да, так вернее. Как мы знаем, Буренин плохо кончил. Сиятельные жертвы его разоблачений учинили ему презрительный бойкот, и несчастный зоил канул в волны литературного моря, навсегда оставшись в читательской памяти отрицательным синонимом всяческой моральной скверны.
В подобной ситуации оказывается и Топоров. Особая пикантность ситуации заключается в том, что перед нами бывший шестидесятник, бывший диссидент, антикоммунист и питомец "внутреннего круга" оппозиционной ленинградской интеллигенции 60-80-х годов. Своих персонажей Топоров знает не понаслышке, документально-биографическая основа его памфлетов несомненна - тем разрушительнее их ядовитый пафос.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда -
- писала Ахматова. Критическая муза Топорова питается исключительно "сором", но, в отличие от ахматовской музы, производит лишь анчары и тернии.
Зададимся, однако же, вопросом, что подвигло Топорова на роль enfante terrible новой российской словесности? Он что, родился человеконенавистником? Нет, в его мирной переводческой биографии ничто не указывает на это. До определенного времени он вообще не посягал на публицистические лавры. Топоров стал тем, кем он стал, лишь в последнее десятилетие, и есть вопрос, кто виноват в этом превращении Павла в Савла: Топоров или его предмет.
Нравы на современном Парнасе оставляют желать много лучшего. В тоталитарные времена писательская известность и репутация создавались партией и правительством. Сегодня писатели стали создавать их сами. И, увы, преуспевать не в самом благородном направлении. Чехов как-то сказал, что если собака талантливо напишет, то и ее в конце концов напечатают. Стало уже дежурным местом напоминать, что повесть "Один день Ивана Денисовича" поступила в редакцию "Нового мира" самотеком. Нынешний сочинитель предпочитает другие пути. Вот пример. Топоров цитирует стихи Александра Тимофеевского в "Знамени", Ольги Кучкиной в "Октябре", Елены Ушаковой в "Новом мире", Ольги Ермолаевой там же. Рядовой читатель не знает, в каких человеческих и должностных отношениях находятся друг с другом эти авторы. А Топорову это очень хорошо известно.
"Стоп!.. Кто печатает этот графоманский бред? Зав. отделом поэзии Олег Чухонцев, лауреат на пару с мужем Елены Ушаковой, Александром Кушнером, Пушкинской (Германия) премии этого года. А кого он еще печатает? Ольгу Ермолаеву, - зав. отделом поэзии журнала "Знамя". А где печатается Тимофеевский? В "Знамени". А кто хвалит их всех в "Литературке"? Ольга Кучкина."
М-да. Действительно получается малосимпатичная толкучка, и чем на это возражать Топорову? Только одним: впредь не унижать своего писательского (и человеческого) достоинства подобным взаимообслуживанием. Литературный свет предпочитает возражать другим образом. Он отлучает выносящего сор из избы от своих издательских угодий - и совершает непростительную ошибку. Высокое соревновательство в истине и красоте вырождается без третейской критики в тусовку, торг и суету. Парнас превращается в базар, высшим авторитетом становится гонорарная ведомость, небесталанные Александр Кушнер, Ольга Кучкина, Елена Ушакова, Ольга Ермолаева теряют поэтическую мускулатуру и опускаются до процитированного в топоровской статье виршеплетства. Таким образом литературный свет сам себе вредит. Вместо того, чтобы отмобилизоваться и ответить на критику шедеврами, которые заставили бы Топорова и топоровых сменить хулу на осанну, он предпочитает их замолчать и сделать вид, что они не существуют. Когда в разговоре с одной новомировской дамой я упомянул имя Топорова , она возмутилась и отказала мне в дальнейших любезностях. Самое удивительное, что лично ее Топоров ни разу не задел единым словом. Дала себя знать цеховая солидарность (и зависимость). Топоров слишком груб? Но позвольте, дело не в форме, а в сути, суть же такова, что все приводимые Топоровым факты действительно имеют место. Его осведомленность в кулисе литературной жизни поразительна. Литературные, как и любые другие кулисы, всегда малоприглядны. Если бы эта неприглядность компенсировалась блистательными творческими успехами, Топоров разделил бы участь Булгарина и Буренина. К сожалению, то, что обильно цитирует Топоров, и в самом деле настолько нелепо во всех отношениях, что начинаешь сомневаться, не написано ли все это каким-нибудь коллективным Никифором Ляписом в похмельном помрачении рассудка. Согласимся, если А. Найман заставляет переводимого им французского трубадура объясняться в любви к прекрасной даме строками "Но чем я полностью задрочен", - то здесь никакая насмешка не чрезмерна. Многажды разгромленный критиком Александр Кушнер попытался ответить автору эпиграммой. О ее качестве судите сами:
Как звать тебя, скажи еще раз, Топоровым?
Проси, чтобы поэт заметил твой зудеж.
И тленья убежав, прихлопнут точным словом,
Останешься в веках и вечно заживешь.
Уж лучше бы не отвечал, честное слово. Упрек Топорова в косноязычии делается после этой невнятицы совершенно неотразимым. Рождается подозрение, что жертвы критика предпочитают помалкивать не потому, что считают ниже своего достоинства, а потому, что трусят или просто не умеют ответить равноценным образом. Его разоблачают, как лжеца, но уровень этих разоблачений примерно таков: "Топоров заявляет, что я бездарен, завистлив и хвастлив. Топоров врет. На самом деле я талантлив, благожелателен и скромен". Или: "Он обвиняет такого-то в несусветной глупости. Но этого не может быть, потому что такой-то протестовал против ввода советских войск в Чехословакию".
Очень даже может быть, скажем мы на это. Когда полысевших отцов и дедов Арбата, но с прежним химическим составом в голове, пригласили писать конституции, они пустились в перепевание "Русской правды" Рылеева и Четвертого сна Веры Павловны - разумеется, нимало не подозревая об этом. Топоров разгромил хрестоматию "Самиздат века", этот свод диссидентской мысли 20 столетия. Возразил ли нечестивцу кто-нибудь из разгромленных? Ни один не откликнулся, в том числе ни один из составителей сборника. Сего удивительного факта невозможно объяснить как-нибудь иначе, кроме как тем, что Топоров написал о сборнике правду.
И добро бы Топоров был лишь ругателем. Но нет, он ко всему еще и талантлив - поразительно талантлив как критик. Его грубость артистична, образы почти художественны, эстетическое чутье безупречно. Его статья "Похороны Гулливера" стала событием в литературной критике безотносительно к упомянутым в ней персонажам. История слова знает периоды, когда критика глупее литературы; равна ей; и - редчайший случай - умнее ее. Вик. Топоров, Л. Аннинский, А. Агеев, П. Басинский, Н. Иванова, немногие другие - это когда умный пишет о глупом, талантливый о бездарном, нормальный о ненормальном. Но только Топоров продлевает свою критику до нравственного вещества сочинителя. Он отслеживает все, что есть в людях литературной сцены лицедейского, непорядочного, нарциссического и казнит беспощадно. Он единственный, кто выполняет сегодня санитарную функцию в литературе: что это, свидетельство любви к ней или жестокости? Кто, собственно, провоцирует постоянный конфликт между Топоровым и сегодняшней словесностью: Топоров или сама эта словесность? В. Князев опубликовал в Интернете статью "Топоров как Розанов". Автор всецело "за" Топорова, но аналогия не кажется убедительной. Топоров здоровее Розанова в сто раз. Он саркастичен, но не юродствует. Розанов запутывает, Топоров распутывает. У Розанова словечки, у Топорова полновесные слова.
Другие сравнивают его с Галковским. Ну, во-первых, в любом абзаце топоровской
статьи больше стилистического блеску, чем в бесконечном "Бесконечном тупике"
нашего племянника Рамо. Господь и природа обнесли его даром слова,
оставив лишь задиристость. Во-вторых, Галковский неадекватен. У него нет царя в голове, семь пятниц на неделе, слова обгоняют мысли, а мысли сводятся... вот именно, к чему сводятся мысли у Галковского? Понять этого решительно невозможно. Это такое квазифилософское глаголание, "всероссийское пенкоснимательство", по выражению С.-Щедрина. Бог с ним, с Галковским. У них с Топоровым разные группы крови. Топоров, во всяком случае, в кифомокиевщине покамест не замечен. Он предметен и эмпиричен, держится конкретных литературных фактов, факты же эти таковы, что российский сочинитель все чаще перебирается сегодня с рудинских баррикад на клубные тусовки, где делят славу и тельца. О чем Топоров и пишет безо всяких обиняков.
"Неча на зеркало пенять, коли рожа крива".
ЕРДИТЫЕ
АЗЯТ