26.07.2016
17:24

Акутагава.

21.07.2016
17:54

Неминуемое подсознательное.

19.07.2016
21:11

Скрытый смысл "романа" "Шкиль-моздиль".

12.07.2016
11:20

Как постичь и оценить художника?

29.06.2016
14:07

Як спiвав Василь Спiвак.

23.06.2016
12:34

"Предательский" к читателю Пушкин.

21.06.2016
13:28

Про одну муть Юлия Андреева.

20.06.2016
10:06

Хоть Михайлов и не гений...

18.06.2016
16:57

Легко вам всем...

18.06.2016
12:51

Проба вдохновиться.

17.06.2016
15:05

Аутизм по Слаповскому.

13.06.2016
10:04

Победа в поражении.

10.06.2016
14:43

"Фэ" креативному классу.

03.06.2016
16:35

Кто он, Питер Брук?

30.05.2016
14:04

Про Алексея Курганова.

28.05.2016
13:02

Ещё одна авантюра.

23.05.2016
16:43

Повторяемость идеостилей в веках.

21.05.2016
17:51

Нарываюсь...

20.05.2016
13:28

Про "Белеет парус одинокий".

Мог ли отчаянный чуть не белогвардеец в 20-м году Валентин Катаев прорезаться в повести (от 1936-го) о революции 1905 года?

Я буду натягивать на него упоительную прелесть навеки уходящего мига, то, что есть признак идеала ницшеанского типа.

"Четыре ракеты выползли, шипя, из гущи бенгальского дыма и с трудом полезли в гору.

Но еще где-то в мире была луна. И это выяснилось лишь тогда, когда Петя и Зоя очутились в самой глубине сада. Сквозь дыры в листве проникал такой яркий и такой волшебный лунный свет, что даже белки девочкиных глаз отливали каленой синевой, и такой же синевой блеснула в кадке под старой абрикосой темная вода, в которой плавала чья-то игрушечная лодочка.

Тут-то мальчик и девочка, совершенно неожиданно для самих себя, и поцеловались…”.

М! Я вспомнил, как я впервые оказался в Одессе. Я этот лунный свет сквозь платаны зачислил в мысленную коллекцию удивлений, которую, не помню когда, я стал мысленно же вести. Там, наверно, очень сухой и потому прозрачный воздух. И с обычным лунным светом происходило что-то необычное.

Хм. А и первое свидание я ж тоже назначил там же… Только по поводу него ничего особого я не помню (кроме исключительности только что вышедшего на экран фильма “Идиот”, на который я с нею пошёл).

Вообще всякие максимальности, что я про тогдашнюю Одессу помню, очень банальны – праздник жизни. Вот и у Катаева, вроде, брызгающая через край полнота жизни. Я же хочу натянуть, что это всего лишь вроде, а не глубокая суть.

Калёная синева. Как неожиданно. Сталь – калёная, а тут – белки глаз. И ведь какая невовлечённость повествователя: так вблизи глядя в глаза девочке, мальчик замечает и блеснувшую синеву тёмной воды… Это – смакование именно пропадающего мига, и он вечен, раз вспоминается ж повествователю через какой-то месяц, а автору – через много-много лет. Лишь слово "волшебный” явно отдаёт иномирием, к которому я влеку Катаева. Или нет. И про ракеты ж очень необычно: "выползли”, “с трудом полезли в гору”. Но… Это-то уж точно неотличимо от фонтанирующей радости жизни, от ТУТ. Не то, что про луну: "Но еще где-то в мире была луна”. – Про-стран-ство… И воспоминание-вре-мя… И вседозволенность. Почему нет, раз "а поцеловавшись, до того смутились, что с преувеличенно громкими криками побежали куда глаза глядят…”. – М! Какая жуть и сласть.

И, если есть тут улёт в какой-то неестественный экстремизм, то тут же, рядом – другой экстремизм, земной, революционный:

"Батрак был совершенно пьян. Несколько человек держали его за руки. Он вырывался. Юшка текла из носа на праздничную, разорванную пополам рубашку. Он ругался страшными словами.

Рыдая и захлебываясь в этих злобных, почти бешеных рыданиях, он кричал, скрипя зубами, как во сне:

- Три рубля пятьдесят копеек за два каторжных месяца!.. У, морда твоя бессовестная! Пустите меня до этой сволочи! Будьте людьми, пустите меня до него: я из него душу выниму! Дайте мне спички, пустите меня до соломы: я им сейчас именины сделаю... Ох, нет на тебя Гришки Котовского, гадюка!

Лунный свет блестел в его закатившихся глазах”.

Опять лунный свет.

Замечательно. Два экстремизма. В какой броситься?

"…Э, будь что будет!

Он закричал во все горло, взмахнул руками и очертя голову ринулся вниз. Шляпа, полная ветра, колотилась за спиной. Матросский воротник развевался. В чулки впивались колючки... И мальчик, делая страшные прыжки по громадным ступеням естественной лестницы, вдруг со всего маху…”.

На каждом абзаце экстремы.

"Между тем солнце еще немножко поднялось над горизонтом. Теперь море сияло уже не сплошь, а лишь в двух местах: длинной полосой на самом горизонте и десятком режущих глаза звезд, попеременно вспыхивающих в зеркале волны, осторожно ложащейся на песок.

На всем же остальном своем громадном пространстве море светилось такой нежной, такой грустной голубизной августовского штиля…”.

Дальше идёт естественная ассоциация с лермонтовским экстремизмом: “Белеет парус…”.

Что-то тянет чуть не сплошь цитировать. Но не буду. Есть радость и радость. Мига. Импрессионистская и ницшеанская. Импрессионистская – радость абы какой жизни. И вот преуспевающий в 30–е годы советский писатель Катаев счастлив и выражает это в каждом абзаце: про… совсем затрапезную жизнь: про пыль, страх, скуку и тысячу переливов ежесекундных переживаний.

И всё – на максимуме: счастлив мещанин (который враг и революционеру, и ницшеанству).

"По земле покатились круглые сверкающие капли, заворачиваясь в серый порошок пыли”.

“На тропинке сидела большая лягушка с закрытыми глазами, как заколдованная, и Петя изо всех сил старался на нее не смотреть, чтобы вдруг не увидеть на ее голове маленькую золотую коронку”.

“Тонкая мука пыли душным облаком окружала путешественников. Брови и ресницы стали седыми. Пыль хрустела на зубах”.

“Белое, яростное солнце с беспощадной скукой царило над этой пыльной площадью, лишенной малейших признаков поэзии и красоты.

Все, все казалось здесь утомительно безобразным.

Чудесные помидоры, так горячо и лакомо блестевшие в тени вялых листьев на огородах, здесь были упакованы в тысячи однообразных решетчатых ящиков.

Нежнейшие сорта винограда, каждая кисть которого казалась на винограднике произведением искусства, были жадно втиснуты в грубые ивовые корзинки и поспешно обшиты дерюгой с ярлыками, заляпанными клейстером”.

“А пароход продолжал идти по непомерно широкому днестровскому лиману, и казалось, конца-краю не будет некрасивой кофейной воде, облитой оловом солнца. Вода была так мутна, что тень парохода лежала на ней как на глине”.

Красота!

Но мне что-то стало казаться, что Катаеву в 1936 году (уже экранизирован его роман “Время, вперёд!”) было интересно упиваться, как он в 40 лет в СССР переплюнул по достатку своего отца в царской России ("По своему общественному положению семья одесского учителя Бачей как раз принадлежала к средней категории пассажиров”).

Пусть это и о позднем Катаеве написано:

"Он, обладавший удивительной, невероятной пластичностью, сверхчувством живой жизни, данной ему в острых ощущениях вкуса, аромата, цвета, осязания, мощно втягивал в себя эту жизнь, чтобы выдохнуть ее преображенной. Аксенов и другие молодые писатели будут потрясены его барством, настоящим шиком, парижским умением одеваться, носить кепочку, даже ходить!” (http://magazines.russ.ru/znamia/1999/11/ivanova.html), -

но Бунин ещё революционных лет свидетельствовал о Катаеве: ""Говорил: "За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки..."””.

В 1936-м, думаю, ему без убийства всё удалось. И он должен был быть очень собой доволен.

Так если в художественном произведении его художественный смысл нецитируем, то и ясно, отчего это Катаев пишет такие разные радости мигов (от абы какого до ницшеанского) в повести о революции 1905 года и участии в ней мальчика из пока среднего класса общества. Авантюра жизни удалась! Катаев в повести – художник барочного типа (соединение несоединимого идеал этого идеостиля).

И передо мной встаёт вопрос, стоит ли дальше перечитывать (хоть, оказывается, я почти ничего из прочтённого больше полувека назад не помню).

Дальнейшее чтение меня стало удручать – развлекаловкой. Петя стал автором делаться искусственно причастным к самому интригующему. И Петя стал ходить на пароходе по пятам за шпиком, и он заметил беглого матроса, что недавно заскакивал прятаться к ним в дилижанс, и он заметил, что шпик его замети, и он сумел заметить из-за спины шпика, что тот вынул фото матроса и рассматривает. И… автор, заходясь в своей страсти развлекать своих читателей, граждан СССР в 1936-м году, аж вышел из рамок повествования, обратился к читателям:

"Чтобы помочь машине и наверстать время, потерянное при затянувшейся погрузке, капитан приказал поставить парус.

Никакой праздник, никакие подарки не привели бы Петю в такой восторг, как эта безделица.

Впрочем, хороша безделица!

Сразу на одном пароходе, в одно и то же время и машина и парус. И пакетбот и фрегат одновременно!

Я думаю, что и вы бы, товарищи, пришли в восторг, если бы вам вдруг выпало счастье прокатиться по морю на настоящем пароходе, да, кроме того, еще и под парусом”.

Всё ясно: чтиво. Матильда в центре событий.

Можно чтение прекращать. Ничто недопонятное меня впереди не ждёт (чтоб мне то людям открыть). Вещь написана без участия подсознательного идеала.

20 мая 2016 г.

 

16.05.2016
12:45

Торжество идеи значимости подсознательного.