Валерий Куклин

Роман-хроника

(продолжение двадцать шестое)

Книга восьмая

ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ

(1611 - 1612 гг)

СОДЕРЖАНИЕ:

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ПРЕСТУПНИКИ

О том, как праздновала Польша свою победу над Русью и как нелегка доля слуг королевских

ГОСТЫНСКИЙ ЗАМОК И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

О том, как царь природный русский в польском плену поношения переносил

ВОРОБЕЙ В КЛЕТКЕ

Повесть о псковском воре и шведских рыцарях

СМЕРТЬ САПЕГИ

О том, как поляки стали понимать, что Руси под собой им не иметь

ПОЛЯКИ И ШИШИ

О том, как гетман Ходкевич попытался пану Гонсевскому помочь, да самому пришлось ноги уносить

"КАК ВО СТАРОМ-ТО БЫЛО ГОРОДЕ, ВО СЛАВНОМ ДА БОГАТОМ НИЖНЕМ..."

О том, как говядарь Минин встал во главе Нижнего Новгорода, а бояре да князья поклонились ему

ДОЛГИЕ СБОРЫ, МНОГИЕ СПОРЫ

О том, как войско Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского вышло из Нижнего Новгорода на Москву

ПОХОД

О том, как многотруден был путь новгородских ополченцев по замерзшей Волге, ибо далеко не в каждом городе ждали их с радостью и приветливо

МИНИН И ПОЖАРСКИЙ В ЯРОСЛАВЛЕ

О том, как второе ополчение готовилось к битве за Москву

ДОЗНАНИЕ

О том как и почему Заруцкий перестал быть соправителем земли Русской

7120 ГДЪ от С.М 1611 год от Р.Х.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙЕ ПРЕСТУПНИКИ

О том, как праздновала Польша свою победу над Русью и как нелегка доля слуг королевских

1

Весть о падении Великого Новгорода пришла в Польшу по земле и по морю. В портовых тавернах пилось хмельное с грустью, ибо здешние моряки не только из века в век торговали с главным торговым городом Руси, порой привозили оттуда светловолосых пышногрудых жен, отдавали своих дочерей тамошним жителям, но и понимали то, о чем веселящиеся в Варшаве после победы под Смоленском придворные короля Сигизмунда задумываться не хотели: скалистая северная протестантская Швеция получила в подчинение свое богатейшие земли русского севера, что позволит ей умножить силы свои и ударить по давнишнему врагу своему - католической Польше. А зачем простому люду война?

Особо много говорили об этом в Гданьске, куда весть о захвате генералом Делагарди Новгорода прибыла вместе с вернувшимися без купленных у русских льна и пеньки датчанами. Те вывалили английские шерстяные ткани на гданьские прилавки и без того заваленных этим товаром лавок, и пошли пить с горя водку польскую и пиво.

- Будет война... - вздыхали три моряка из Дании, сидящие в таверне "Старый якорь" за дальним от стойки столом напротив трех моряков польских, - Большая война будет... Король ваш Сигизмунд нынешнему шведскому королю... как там его? Густаву, что ли?.. Ах,да, Карлу!.. родственником приходится. А родичи между собой дерутся особо остервенело...

Сальная свеча отражалась на их бородатых и потных, изрезанных шрамами лицах, делая харями, а выражения свирепыми, хотя все знали здесь, что датчане - самые смирные из моряков Ганзейского моря, зря в драки не лезут и против любящих хорошую потасовку поляков ничего не стоят.

- Да... - соглашались поляки. - Угораздил Господь магнатов наших избрать на Престол именно шведа. Предлагали же им русского царя. Нет - опротивились. А избери они тогда царя Ивана, или после его смерти царя Бориса поставь... разве бы тогда воевали мы с Московией целые годы? В мире бы жили. И швед бы не поднялся. И немцы были бы поспокойней. И Австрия бы не задирала нос.

Датчане качали головами:

- Странный вы народ, поляки. Разве вы не победили уже московитов? Они же под вами уже - чего зря печалитесь, что не вы под ними? Ну, не будет у вас земель Новгородской пятины. Разве остального добра мало вам? Русь велика.

- Не о том говоришь, Ханс, - ответил за всех поляков старый моряк Янек Печка, о котором рассказывали, что плавал он когда-то в армаде самого английского адмирала Дрейка и именно в знаменитом бою "Золотой лани" с испанским галлеоном подле берегов Таратуги потерял свои три пальца на левой руке. - Не победил русских король Сигизмунд, а увяз в Московии. С целым войском вокруг одного города почти два года сидел, а Русь - страна городов. Таких, как Смоленск, там сотни, если не тысячи. На каждый из городов этих если по войску посылать да по два года на осаду тратить, то ни нам, ни детям, ни внукам нашим жизни не хватит. А добычи - жменя. И что с землей нашей станется, если мужчины все с нее снимутся и на Русь жолнерами да гусарами уйдут? Что с женами нашими станет? Вы ж, датчане, либо шведы, тут же налетите, как воронье, - и что?.. - и сам же ответил. - На чужой каравай рот разинем, а свое потеряем. Нет, не о том говоришь, Ханс, не по-нашему. Поляк мир любит, а не войну. Не соберет король по Речи Посполитой нужного для захвата Московитии войска. Побахвалится сейчас, потешится, попьет французского вина - и на том конец.

- Ты думаешь, он настолько разумен? - спросил датчанин. - Ваш король-то?

- Если моего разумения хватает понять про глупость войны с Русью, то королю и того яснее должно быть. Да и откуда деньги у Сигизмунда на большую войну? Столицу из Кракова в Варшаву переносит - это какие средства бросает в распыл! Кто даст ему денег на войну, если знает каждый, что король их пошлел на строительство? Дворцы эти да крепости варшавские никакой прибыли державе не принесут. Потому ни ломбардцы, ни святейший папа денег Сигизмунду не дадут. Велят самому их добывать. С нас - налогами.

- Ну? - кивнул датчанин и, сняв с подноса в руке трактирного слуги кружку с пенящимся пивом, подал Янеку. - С вас и соберет.

- Много не соберет, - убежденно произнес моряк и взял кружку. - После ратоша в Польше такой разброд и неурожай, что людям дай Бог ноги не протянуть... - отпил глоток и продолжил. - А в Литве уж многие хотят от нас отделиться. Говорят: король Московскую Русь в крови потопил, теперь будет лютовать в Литовской Руси. Покуда была Москва сильна, и Литве легче жилось. Оно ведь, хоть и объединили Польшу и Литвой наши деды, а единой державой мы не живем, только по названию слывем народом единым, а на деле поляки во всем важнее литовцев.

- Но ведь ты ж - поляк, - заметил Ханс.

Янек допил пиво одним махом и поставил кружку на стол.

- Вот в этом я - поляк, - ответил, кивнув на пустую кружку. - И коль биться надо будет за Родину мою, я Польшу не предам, встану на защиту. Но... - поднял указательный палец левой обезображенной руки, - ...идти на чужую землю с мечом в руках - это грех. Поляки вместе с русскими под Грюнвальдом побили немцев оттого, что немцы к нам с мечом пришли, а не мы к ним. Разумеешь меня, пан датчанин?

- Нет, - признался тот.

- Пойдет поляк с мечом на Русь - от меча и погибнет, пойдет кмосковитам с миром и с торговлей - вернется богатым. Ясно теперь?

- Теперь ясно, - согласился датчанин. - Не пойдет Сигизмунд на Москву потому только, что боится удара шведов в спину.

Слышавшие весь этот разговор датчане согласно заржали. Поляки тоже поддержали их смехом и заказали еще по кружке пива каждый.

Хозяин таверны - узколицый, черноволосый красавец с медной серьгой в левом ухе и в большом замызганном, некогда белом переднике на объемистом пузе улыбался довольно: драки, какая случается в тавернах по случаю споров о политике, не приключилось, стражников звать не надо, ремонтировать сломанные столы и стулья, поить бесплатно солдатню не придется. Он перевел взгляд на низ большого свиного окорока, томящегося в дыму над несильным огнем в жарко натопленном камине, и подумал, что вот не зря заплатил он трубочисту за работу: прежнего дыма в таверну не тянет, даже кирпичи у огненного зева красные, а не черные от копоти, как было до ремонта и чистки. Еще пару недель камин так погорит, вся прежняя вонь из таверны вытянется и можно приглашать сюда не только болтливую и мало платящую матросню, а кого и познатнее: панов настоящих, шляхтичей с их дамочками. Для них можно отдельных два стола поставить как раз возле камина. И вазу с цветами установить...

Дверь тихо растворилась, и кто-то выскользнул из таверны.

Хозяин вздрогнул. Быстро обернулся к морякам и сказал:

- Проше панов не обижаться на меня, но вам надо уходить. Думается мне, что сейчас вышел королевский слухач. Донесет он про ваши разговоры - и беды вам не миновать. Особенно тебе, Янек.

Матросы все поняли. Они быстро выгребли из карманов медь и, бросив ее на стол, поспешили к двери. Задержался лишь Янек.

- Почему ты думаешь, что донесет? - спросил он хозяина таверны.

- Потому что ты - дурак, - ответил тот. - В государстве польском ныне следует говорить, что коли решит король послать на войну - пойдешь с великой охотой и со словами благодарности королю. А ты что сказал? Велит Родину защищать - защищу, а велит на Русь идти - откажусь. Будто не он тебе король, а ты ему. Беги, Янек. Да будет с тобой Дева Мария и присно с ней удача.

Янек вынул из кошеля свою монету, положил ее рядом с кружкой и молча вышел из таверны.

Хозяин сгреб деньги и, вынув из кармана на переднике грязную влажную тряпку, вытер стол. Отнес кружки за стойку, бросил в деревянный жбан с горячей водой и, отвернувшись к камину, стал смотреть на огонь.

Спустя полчаса в дверях возник огромный усатый стражник в испанской железной каске с литым гребнем ото лба к затылку и с копьем в руке. Точнее, сначала в распахнутую дверь прошло копье острием вперед, потом оно встало торчком в обтянутой кожаной перчаткой руке, затем появился надраенный железный гребень и уж после всего этого возник и сам запакованный спереди в бронзовый, надраенный жженным кирпичом панцирь пузан в кожаном переднике и в приспущенных над облезлыми сапогами домотканых штанах.

- Ну... - громко просипел он пропитым голосом. - Где тут ратошцы?

- Какие ратошцы? - округлил глаза хозяин таверны.

- Ты мне, жид, не темни! - рявкнул стражник. - Вот тут... - ткнул копьем в сторону стола, за которым недавно сидели моряки, - ... были?

- Кто? - округлил глаза хозяин таверны. - Ратошцы? Неужели?

- Ты мне комедию не представляй! - строго произнес стражник. - Где они? Говори.

- Не знаю, пан стражник, - ответил хозяин и, обойдя стойку, направился к усачу. - Вы заходите. Сегодня у меня свежее пиво. От самой пани Ковальской. У нее в прошлом году лучший хмель был в округе. Она по сию пору гонит из него пиво. Две бочки в неделю. Ни каплей больше, ни каплей меньше. Чтобы цену не снижать. Умна стерва!

Стражнику предложение выпить понравилось. Был он туп, что было видно по его роже, потому две мысли в голове сразу удержать не мог. С одной стороны, был донос о каких-то моряках, говорящих хорошее про Польшу, хорошее про Литву и что-то непонятное про короля Сигизмунда. С другой стороны, было предложение от хозяина выпить пива, то есть выпить его бесплатно, был запах этого пива, стоящий под самым закопченным потолком таверны, было желание сесть на один из этих дубовых табуретов, распустить тесемки сдавливающего грудь и живот панциря, вытянуть ноги и глотнуть тот самый напиток, что варила всем известная пани Ковальская из своего действительно очень духовитого хмеля. И стражник, оставив копье у двери в углу, стал спускаться по скрипящей под его тяжестью деревянной лестнице вниз.

2

В порту Гданьска и в самой крепости Янека Печку так и не нашли, зато донос на него, переходя из рук в руки, попал в новый королевский замок в Варшаве на стол самому Сигизмунду Вазе. Как уж и почему оказался он среди бумаг, положенных перед владыкой крупнейшего в Европе, а значит и в мире, католического государства, можно только гадать. Но удивительней всего, что бумага эта не затерялась среди прочих, хотя никто ее вроде и не подсовывал повелителю, а как-то сама собой легла поверх разложенных на столе карт и описания диспозиций войск, представленных королю коронным гетманом. И Сигизмунд, конечно же, донос этот взял и, держа его перед собой в вытянутых руках, сжимая за верхние углы большими пальцами и мизинцами, прочитал вслух.

Стоящие в огромной парадной зале - единственной до конца отделанной комнате все еще строящегося дворца - придворные почтительно внимали речи Государя и испуганно переглядывались. Слова, произнесенные в портовом Гданьске, известном своим свободомыслием и традициями времен ганзейских, не смел бы произнести в Варшаве никто вслух. Но мысли эти посещали головы многих из присутствующих. Почти все они побывали под Смоленском в те год и одиннадцать месяцев, что простоял король там в осадном войске, всем был хорошо памятен казарменно-походный неуют, а также известно, что русская казна городская была так и не обнаружена после захвата крепости, расход королевский на войну был велик, а добычи захватили недостаточно даже для оплаты жалованья войску.

Великий канцлер литовский Лев Сапега слушал донос с видом сосредоточенным и кивал юудто не королю, а самому себе. Пухлые губы его, спрятанные под аккуратно подстриженными и завитыми крашенными усами, шевелились при этом, будто он повторял слова моряка Янека, переданные неизвестным доносчиком из Гданьска. Обрамленные большими красивыми ресницами глаза смотрели из под седой чупрыни сурово.

Он был единственным в этом помещении человеком, который знал беспалого Янека, о котором доносилось королю, как о ненавистнике Сигизмунда и подстрекателе к бунту. Помнил Сапега и хозяина "Старого якоря" - еврея умного и осторожного, никогда бы не посмевшего обвинить гданьского моряка в неуважении к королю зазря, ибо ведал жид про страшный гнев, случающийся с матросами, узнавшими по чьей милости казнили без вины кого-либо из их братии. Знал все это затянутый до стеснения дыхания в златотканный жупан великий канцлер потому, что во время подавления последнего ратоша он по пути в Пруссию, где набирал верных королю жолнеров, заезжал в Гданьск и останавливался как раз в "Старом якоре". Его удивило несоответствие худого смуглого лица хозяина таверны и огромного пуза, выпирающего из-под фартука, будто было там тело одного человека, а голова другого. Пан Ян спросил: "Отчего рылом, жид, ты тощ, а брюхом горазд?" И услышал объяснение, вызвавшее его особенное уважение к хозяину таверны: "Оттого, что к пузу моему половина перины пристегнута, ясновельможный пан. Телом я худ от природы, сколько ни ем, а не толстею. А гости любят, чтобы кормил и поил их хозяин упитанный. Каждый думает, что коли кабатчик толст, то сумеет и его накормить дешево и вкусно". Как просто - и как разумно!

- Ну, пан верховный канцлер, - сказал король, дочитав донос до конца, - что скажешь об этом?

- Умен этот беспалый моряк, - ответил Сапега. - Рассуждает здраво, но неугодно Вашему величеству - и потому судить будут его, как изменника.

- Ловко речь ведешь. Как пишешь, - усмехнулся Сигизмунд. - Думаешь, что можно такие словеса простому матросу вести? Политика есть разум королей, а черни место - королю служить верно.

- То так, Ваше величество... - склонился в поклоне великий канцлер. - Чернь рассуждать не должна, черни велено подчиняться. Однако, матрос сей думает с заботой о родине своей - о Великой Польше.

Король обвел взглядом притихших придворных. Все поняли намек Сапеги, но никто ни взглядом, ни движением не выдал своего согласия либо несогласия со словами главного канцлера литовского княжества. Швед на польском Престоле был в их сознании владыкой, имеющим право казнить и миловать, повелевать, но навсегда оставался только шведом и звать Польшу родиной своей права не имел. Как не смел и канцлер литовский звать тем же словом ту часть Речи Посполитой, что не бывала под властью князей литовских.

"Вот так-то будет и у русских... - подумал Сигизмунд. - Буду на Москве королем, а всякий будет смотреть в глаза и думать: "Швед на Престоле русском", - и нахмурился.

Мгновение озарения короля прошло, а с ним и время оторопи придворных. На лицах их расплылись любезные улыбки. Головы закачались, выказывая свое несогласие со словами ясновельможного пана Льва Сапеги. Дай знак сейчас король - и слаженный хор голосов наполнит залу криками о том, что надобно моряка того беспалого найти и казнить, что таверну в Гданьске следует сжечь, а самого хозяина повесить.

Сколько уж таких решений было объявлено этими людьми из одного только желания угодить Сигизмунду, попасться ему лишний раз на глаза. А что пользы? Земля смоленская теперь под Польшей, а взять с нее после двухлетнего постоя войска и нечего. Повыели все. На прошедшую Пасху пленному воровскому Патриарху Филарету с челядью сумели от королевских щедрот выдать лишь барана с телкой да пяток гусей к хлебу да моченым яблокам. И не оправится Смоленщина от всех этих поджогов, повешений и прочих наведений порядка еще не один год.

А Гданьск - морские ворота Польши, там иноземные купцы да послы с кораблей высаживаются, что видят в городе - по тому и судят, каковы дела во всей Речи Посполитой. Нельзя лишний раз лютовать солдатам в Гданьске, нельзя устраивать погромы. Тем более, что доносчик пишет, что хозяин таверны - еврей. А с евреями польскому королю следует быть осторожным. Может, кто и не замечает здесь, а королю доносят, что прибывает в его державу этого люда со стороны южных границ становится день ото дня все больше и больше. Бегут шельмы от испанской инквизиции, от жадных до чужих денег французских гугенотов. В Польше же открывают жиды лавочки, пускают припрятанные деньги в рост, гонят водку и продают широко. Налоги платят добросовестно, ибо боятся, как все пришлые испокон боялись, нарушать поначалу законы той земли, которая приютила. И все кабатчики поголовно служат королю наушниками. Удобный королю Сигизмунду народ, словом.

- Великой Польши, говоришь? - переспросил король великого канцлера. - А как же быть с Великой Литвой?

Иные шутки свои Сигизмунд порой и сам почитал плоскими и в глубине души смущался их, всегда удивляясь тому, что после каждой его остроты люди вокруг него смеялись. Вот и сейчас по зале прошелестел одобрительный хохоток придворных. А что он сказал? Ничего особенного. Только напомнил Сапеге про то, что держава их зовется уже не Польшей, а Речью Посполитой и в ней Литва и Польша равны друг другу по величию, хотя великий канцлер остается ниже короля - и все.

Лев Сапега молча почтительно поклонился. Улыбки на его лице король не заметил и, как ни странно, это даже понравилось Сигизмунду. Король перевел взгляд на стол с картами и сказал:

- А ведь моряк прав...

Он сделал шаг к столу и ткнув растопыренными пальцами в новгородские земли, показал:

- Вот тут шведы сейчас. А тут... - второй пятерней оперся на земли вокруг Москвы, - наш Гонсевский. Если мы идем на соединение с нашим гетманом, то что?...

Придворные бросились к столу и, обступив его, убедились, что в случае продвижения польских войск на территорию Московитии за спиной у них окажутся земли, на которых стоят шведские полки.

- ... То сзади нас окажется плацдарм для удара нам в тыл силами нашего главного врага - короля шведского, - продолжил король. - Все наши планы и наши военные разработки... - улыбнулся он, - летят... - и добавил срамное слово, ибо знал, что среди польской шляхты в особой чести пользоваться грубыми выражениями черни.

И придворные действительно заулыбались в обвисшие усы довольно, а иные даже и негромко захихикали.

Король взял бумаги с разработкой плана военной компании, подержал ее в руке, словно взвешивая, сбросил на пол.

- Все переделать! - велел он. - Новый вариант стратегии войны с Московитией должен учитывать возможность высадки шведского десанта... - глянул на карту, - ... в устье Невы. И предусмотреть возможность удара армии Делагарди на Торжок, Тверь и Москву.

Придворные захлопали.

Король отошел от стола, за ним потянулись люди штатские. Штабисты во главе с коронным гетманом остались у карты.

- Пан Лев, - обратился Сигизмунд к главному литовскому канцлеру, - пойдем со мной.

Сапега направился вслед за королем к выходу из залы в то помещение, которое должно в скором времени стать кабинетом.

Комната была небольшая, всего лишь вмещала покрытый красной парчой стол на гнутых золоченных ножках, такое же кресло за ним, два высоких, до потолка, шкафа с книгами, но пока еще без дверей. Еще здесь стоял ясеневый пень без коры, на котором король изредка разрешал посидеть тем, кого он приглашал для конфендециальной беседы. Пол был плохо выметен и кое-где виднелась древесная стружка. Строительство, словом.

- Садись, канцлер, - указал король на пень, а сам, обойдя стол, уселся в кресло. - Ну, что ты хочешь от меня?

- Что изволит Ваше величество, - улыбнулся в крашенные усы Сапега.

Главный канцлер в свои пятьдесят четыре года выглядел на сорок пять и двигаться старался изящно, по-молодому. Он не сел на пень, а остался стоять, являя королю свое сильное, все еще гибкое тело и кланяясь с тем изяществом, с каким, должно быть, отвешивают своему королю поклоны французские аристократы.

- Ты мне не темни, - покачал головой Сигизмунд. - Говори ясно. Ты подложил мне этот донос на стол?

- Клянусь Святой Марией!.. - перекрестился Сапега. - Не я. Коли бы знал кто, ноги бы выдернул, руки бы отрубил.

- А кто мог из штабных?

- Думается мне, штабные тоже не могли, - ответил Сапега. - Донос тот звучит поносно для них в первую очередь - не смогли узреть того, что простой матрос увидел. А прочих, кто мог в залу войти, сейчас во дворце множество. Покуда дворца не достроите, Ваше величество, будут через комнаты шастать все, кому не лень. Вон, глядите, - показал на книжные полки, - двери по сию пору не готовы, ковер не постелен, а у окна вон штукатурка уже отваливается. Непорядок. А где непорядок, там и письма ненужные как из воздуха появляются.

- Хватит, - оборвал его король. - Не знаешь - и не знаешь. А было бы хорошо найти того, что донос мне подкинул и щедро наградить. Дело большое сделал тот хитрец.

- Поищем, - согласился главный канцлер. - Но еще важнее было бы наградить того беспалого моряка. Как там его?.. Янек, кажется. Но без фамилии.

- Беспалых Янеков да моряков не много в Польше, - заметил король. - Отыскать будет не трудно. Вели найти такого и доставить в Гостынинский замок.

- Почему не в Варшаву? - удивился Сапега.

- А это - не твоя печаль, - ответил король. - Пусть поживет пока там. А я решу: казнить его за нелюбовь к королю либо наградить за умную мысль, подсказанную так вовремя.

3

Сигизмунд лукавил в разговоре с литовским канцлером. Так уж получилось. Не признаваться же было в том, что король помнил того лишенного трех пальцев на левой руке моряка по имени Ян Печка, что перевозил его из смущенной сторонниками протестантизма Швеции на старой залатанной шхуне "Корона" в Гданьск и, спасши жизнь своему будущему королю, ни разу не напомнил о своем подвиге и не потребовал за это награды. Надо признать, что Сигизмунд уж давно и забыл про этого шкипера, и только, когда прочитал донос на моряка, вдруг отчетливо вспомнил и крутые водяные валы, швыряющие названный шхуной старый рыбачий карбас, как щепку, и с веселой улыбкой на устах борющегося со стихией Печку, и себя, испуганно вжавшегося в дальний угол на верхней палубе, то и дело окатываемого морской водой, холодной и беспощадной. И вспомнил, как шкипер тот после бури спустился в трюм (или еще там куда?) и вернулся с сухой одеждой и шерстяным катанным одеялом, как положил все это у ног своего знатного пассажира и, отвернувшись, сказал: "Одевайтесь, сударь. Не ровен час, промерзнете и захвораете". Никто и никогда в жизни не заботился о Сигизмунде так вот - бескорыстно, по велению души.

А Сигизмунд вот о Яне Печке забыл. И потому во время разговора с Сапегой, и после него чувствовал стыд - чувство, которое, казалось бы, не было королю ведомо прежде. Хотелось исправить вину, но дернул ведь нечистый (Прости, Господи!) прочитать ту проклятую подлую бумагу вслух и, сразу не поняв доброго побуждения в словах гданьского матроса, позволил зачем-то канцлеру и всем придворным признать Печку виновным в оскорблении короля.

Вот теперь и думай, Сигизмунд, как спасти своего спасителя за вину, которой нет, и быть не могло.

А дел ведь и без этого полная пазуха. Не знаешь куда и ткнуться, что делать в первую очередь, какой партии при дворе угодить. Именно угодить и именно партии, ибо король в Речи Посполитой - это пешка в руках опытных шахматистов, которые играют им и не особенно-то боятся гнева его. И как бояться, если те же Вишневецкий с Острожским, князья приднепровские, богатств и боевых холопов имеют столько, что вместе могут собрать рать не меньшую, чем была та королевская под Смоленском. А кроме них еще есть магнаты в самой Польше да в Литве. А прусские бароны? Те только для вида почитают себя вассалами сидящего в Варшаве короля, а сами так и норовят вырваться на свободу либо передаться в подданство Ордену. Силезия еще с ее шальными крестьянами, которые не хотят под Австрией быть, оттого только и признают над собой польского короля. Но при этом, подлый народ, так и норовят не платить налогов, прячется по лесам, в копи лезть не желает. Жмудь, та и вовсе никому не желает платить дани. Пошлешь отряд на усмирение - а те не в лесах даже, а в болотах своих тают. Словно нечистые, прости Господи...

Как с народа такого денег на войну собрать?

Хотя, если настоящую силу иметь, собрать деньги и с них можно. Для этого королю надо самому казной владеть.

Да только доля короля на Польше такова, что он не только избранный, не наследный, не может сыну да внуку своему Престол передать, но и деньгами казны своей не волен по-своему разумению распоряжаться. Казнить если кого велит - казнят обязательно. А после спросят: "За что?" - и тут же вину за неправедный суд возложат на короля. Но казнят сразу же, без споров. А вот денег попроси - еще и посмотрят: сколько дать, когда дать, кто учет расходов вести будет, как о тех расходах будет донесено в Сенат? Во всем мире, во всех державах деньгам державным сам самодержец да верный ему человек счет ведет, лишь в Польше о каждом расходованном гроше знает не только сенатор да избранный в Сенат шляхтич, а даже грязный варшавский либо краковский трубочист, каждый пьяный подмастерье-столяр. Бабы их не знают про заначки мужей, а о деньгах, что потратил король на шалость какую, тут же узнает каждый поляк... и литовец, и русский... и пруссак - все подданные его, словом.

Да, нелегка жизнь польского короля...

В который уж раз думал Сигизмунд о том, что не он сам, а им управляют в этом государстве. Так же думал он и о русском царе, когда в былые времена рассказывали ему послы со смехом о тамошних порядках. Тот же пан Лев Сапега рассказывал, как много одной лишь видимости чинопочитания при дворе русского царя. А того и сам не замечает, что его требования к королю выполнять этикет еще глупее и ведут во вред делу...

Разве сам бы Сигизмунд стал тратить время, деньги да силы людские на то, чтобы устраивать по возвращению из-под Смоленска такие пышные торжества, сравнимые разве что с триумфами Цезаря после победы того над галлами. Одни Триумфальные ворота в Вильне чего стоят. И чего ради? Чтобы проехать под ними в разряженной цветами да лентами позолоченной колеснице, ведя за собой на веревке, как скот, царя Василия с женой да братьями, доблестного князя Шеина с семьей да остатки посольства от правительства изменника Салтыкова: Филарета Романова и старшего Голицына. А сколько вина да денег ушло по случаю пьянок последующих - и не счесть: в той же Вильне, в Кракове да в Варшаве. На все это средства у Сейма нашлись. Даже о золотой сбруе для тройки, запряженной в парадную золоченную королевскую карету, позаботились.

А вот злотых на богатые подарки для римских монахов сенаторы пожалели. То, что самому Его святейшеству Клименту положено - только то и дали, скрипя при этом зубами. А чтоб подмаслить всех этих безымянных служек да окружающих папу кардиналов, денег много больше надо. Да и пользы больше. Ведь и папа римский, как король польский и царь московский, не по своей воле часто поступает, а так, как окружающие люди ему скажут. Всего сущего одним разумом охватить нельзя, для того и советники государю нужны. Вот этих советников и следует умасливать. И польских, и римских. Но как такое объяснишь Сейму? Сигизмунд и сам такого ранее не понимал, только недавно, задумавшись о праздниках дурацких, и сообразил, как надо было объяснить вред скаредности Сейму.

Молчание затянулось. Король взглянул на продолжающего стоять перед ним главного канцлера и спросил:

- Ты, князь, всегда был против войны с Москвой. Почему? Не от того ли, что, говорят, там осталась у тебя зазноба? Честно ответь. Между нами останется.

- Я всегда честен в разговоре с Вашим величеством! - гордо произнес Сапега. - Никогда не лукавил.

- Жду ответа.

Вспыхнув, как от пощечины, верховный канцлер заявил:

- Я не против войны с русскими, Ваше величество. Я против того, чтобы с ними воевала Речь Посполитая.

- Ну, Литва - это понятно - кивнул король, - Литва с Москвой одной крови, только веры разные. А Польша? Почему Польше не воевать с русскими? Почему король польский и литовский не может на Престол московский сесть?

- Может сесть сейчас хоть польский король, хоть турецкий султан, хоть австрийский император, - согласился Сапега, понимая, что сегодня лукавить с Сигизмундом никак нельзя. - Свято место пусто не бывает, как говорят сами русские. А сейчас вам, Ваше величество, прав сесть на то место больше, чем у всех других королей, имеется... - передохнул и, видя, что король намеревается выслушать его до конца, продолжил. - Гонсевский внутри Москвы сидит, Смоленск ты, государь, взял, еще и разор сейчас в Московитии большой, мужиков война выела. С виду кажется, что и завоевать ее - только потешить удаль воинскую. Ан, думается мне, все не так...

- И что же не так? - спросил король, понимая, что услышать сейчас может нечто более важное, чем доступно понимать лишь королям, да судит о чем каждый вахлак бездомный. - Объясни.

И верховный гетман литовский объяснил:

- Вот план военной компании мы готовим. Все, кажется, взяли в расчет: и какая погода может случиться, а столько лишних колес для пушек надо запасти, сколько заготовок для лафетов в обозе вести, сколько съестного собрать. Все это правильно. И два солдата при ружьях с одним мужиком действительно могут справиться. Только с будущей весны, я думаю, может оказаться, что и мужик тот с косой да голыми руками станет с вооруженным польским солдатом справляться.

Брови короля удивленно вскинулись, но перебивать Сапегу он не стал.

- Гоношисты стали поляки, ваше величество, - продолжил канцлер. - Особенно шляхта. Себя выше всех людей на земле почитать стали. А это - грех. Люди все равны перед Богом. А у нас получается: раз ты поляк, то уже тем и выше остальных народов. Грех потому получается у нас всеобщий: и у тех, кто думает так, и у тех, кто тому не противоречит такому суждению. А по греху - и наказание.

- Какой грех? - не понял король.

- Закон есть такой... Не знаю уж, как высказать его... - объяснил Сапега раздумчиво. - Народ, который слишком возлюбил себя, который себя над всеми прочими народами поставил, на первых порах может и весь мир покорить. А что потом?.. Вспомните, Ваше величество, Рим великий. Что с ним сталось? Вот то, я боюсь, и от Речи Посполитой через сто лет останется.

- Если против Руси пойдем... - продолжил король его мысль.

- Именно против нищей и с виду слабой Руси, - согласился Сапега и тут же, словно боясь, что король его перебьет, продолжил. - Русь сейчас упала, народ ее тонким слоем по земле размазан. А униженный народ ох-как зол! Такой народ либо напрочь - до единого - умертвить следует, либо ждать надо от него чуда. Побитый народ способен в кулак так сжаться, что силы против него никому не найти. И тогда Польше - смерть...

- Польше... - повторил тихо король. - Не Литве... - и лицо его стало темным.

Канцлер понял, что мысль его так и не достигла ума короля. Он низко поклонился и сказав:

- Прости за дерзость, Государь... - и попросил разрешения удалиться.

Сигизмунд кивком отпустил главного канцлера и, оставшись один, задумался над нелепыми словами Сапеги о гибели Польши от рук Руси...

Через сто лет не будет в живых и внука Сигизмунда, и, быть может, даже правнука. Кто знает, изберут ли на польский Престол после смерти Сигизмунда его сына Владислава, не то, что внука. И кому из них будет нужен польский Престол, как он был нужен ему - Сигизмунду Вазе, называемому сейчас Третьим? Может совместное польско-русско-литовское королевство и ответит на этот вопрос. Хотя бы тем, что сделает королевскую власть наследственной. Поэтому-то и не хочет Сигизмунд, чтобы Владислав стал московским царем раньше, чем на нем посидит его отец. Пусть будет Владислав принцем при великом отце и тройной трон его наследует. Тогда и объединенный польско-литовско-русский народ окажется столь велик, что Господь осенит его правом гордиться собой заслуженно. И все нынешние слова литовского главного канцлера окажутся пустыми...

Оставаться в кабинете одному и думать в тиши Сигизмунду стало нравиться именно после возвращения из-под Смоленска. Он вообще заметил, что с переездом в этот замок вся жизнь его словно разделилась на то, что было до осады русской крепости и как стал жить он после завершения ее. И заниматься размышлениями, сидя в одиночестве в этом кабинете, нравилось ему все больше и больше. Особенно было хорошо тем, что помещение было относительно маленьким и потому всякий посетитель был здесь на виду, негде было спрятаться даже увлеченным своей службой телохранителям. Только внутри этих четырех стен чувствовал себя Сигизмунд столь же свободным, как было это в далеком детстве в родной Швеции...

Воспоминание о Швеции переключило мысли его на сообщение о том, что давнишний враг Сигизмунда шведский король Карл, захвативший Престол Сигизмунда в той северной стране, находится при смерти. А это значит, что на Престол шведский сядет один из двух его сынов: Густав-Адольф или Карл-Филипп. Но старшему из них - Густаву-Адольфу - русские ополченцы предложили московский Престол. Стало быть, опять эта шведская семейка копошится под ногами, опять может помешать планам Сигизмунда. Два претендента на русский Престол - сыновья двух давних претендентов на Престол шведский. Тогда победил Карл. Сейчас очередь Сигизмунда. Ибо Карл болен и вскоре должен умереть, а его сын Густав-Адольф должен предпочесть маленькую шведскую птичку в клетке большому русскому орлу в небе. Пусть Швеция попробует заглотить хотя бы Новгородскую пятину, и не подавиться при этом. Тогда шведы поймут, что такое идти на Москву и дальше. Малыш Густав-Адольф поумнее своего отца, он подумает, повозится, да от московского царства и отступится. И, может быть, даже вернет без спора Новгород русским, то есть уже Сигизмунду, королю не только польскому, но и царю московскому.

Вот и получается, что сколь ни умен литовский канцлер, а королю польскому по разуму уступает. Москву надо воевать. И на Престол московский садиться. Для этого нужны деньги. А взять их неоткуда. Сейм дает деньги на строительство замка, на строительство дворцов в новой столице, на фейерверки в честь бесконечных торжеств, на новые костюмы королю и его придворным. А на войну... Нет, на войну шляхта денег своему королю не даст.

И папа римский не даст. Климент умен, он понимает, что присоединение столь богатой русской провинции к святой римской церкви потребует основных денег вовсе не на войну, а на последующую борьбу с православием в этой варварской стране, на строительство костелов и на восстановление их, ибо будут и бунты, будут и разрушения, поджоги католических церквей, будут убийства священнослужителей. На борьбу с русским сбродом, который и есть народ, потребуются деньги немалые, причем посылать их туда надо будет в течение многих и многих лет. Нет, папа денег сейчас не даст... И синклит, не подмазанный вовремя щедрыми подарками, не даст. Хотя просить надо...

И ни у кого из европейских монархов денег не занять. Самые богатые сейчас - шведы, главные враги Сигизмунда. У Карла и просить нет смысла. Французский король гоняет по стране своих протестантов, выбрасывает деньги на ветер, богатых подданных изгоняет в немецкие княжества. Английская королева - протестантка, денег католическому монарху на крестовый поход не даст никогда. Испанский король богатым остался и после разгрома Великой Армады, владелец гигантских территорий в Новом Свете, к Сигизмунду не мирволит, считает его выскочкой и недостаточно правоверным католиком. Посла польского поселил в квартале простолюдинов и запретил на базарах продавать дипломатам из Варшавы продукты, самолично посылая очень скудное пропитание из своих погребов. Австрийский император не настолько богат и не настолько глуп, чтобы давать деньги опасному соседу на закупку ландскнехтов и оружия. Еще есть татарский хан. Тот сидит в Крыму спокойно который год и орд своих на Русь не посылает уже более десяти лет. Это означает, что нынешняя смута русская ему на руку, не даст он ни всадников своих, ни денег на войну Польши с Московитией, ибо мощная Речь Постополита может и Крым взять в полон.

Остаются евреи. Не свои, конечно. Откуда в Польше богатые евреи? А вот в Ломбардии таких много. Еще больше прижилось их на юге Франции. В Испании. И в маленькой республике Андорра на Пиренейском полуострове. Вот где лежат настоящие деньги! Сотни лет дают тамошние ростовщики под большие проценты золото европейским монархам, сотни лет оплачивают они войны всевозможных королей, немецких баронов, маркграфов, герцогов и прочих властителей Европы. Их деньгами оплачивались Крестовые походы в Святую землю, выкуплен был у сарацинов английский король Ричард. Но под какие проценты! С каждого дублона требуют второй дублон, а то и третий. Потому что, говорят, рискуют. Собаки! Рискуют золотыми кругляками всего лишь, а народы - головами. Но евреи стригут обеих овец: и победителя, и побежденного. Если брать деньги у ломбардцев, то надо быть уверенным в победе абсолютно. И в богатых трофеях. Иначе завоюешь Русь - и тут же вынужден будешь отдать ее жидам. За долги. Тут надо тридцать раз продумать и просчитать, прежде чем решиться на заем.

В дверь королевского кабинета осторожно постучали. Такое Сигизмунд позволял делать только в случае получения срочного и важного сообщения либо при появлении во дворце гонца из Москвы. Поэтому при звуке этом сердце короля встрепенулось - очень хотелось услышать про победу Гонсевского над восставшими московитами и про произнесение вины русскими и о присяге их своему королю. Глупо, безнадежно, но хотелось...

- Можно войти! - громко произнес Сигизмунд, стараясь не выдать голосом волнение.

Вошел подканцлер Краский с пакетом в руке.

Настроение короля сразу упало. Подканцлер слыл человеком отчаянным, потому все неприятные известия передавал королю именно он. И еще Краский прославился тем, что во время работы Сейма, когда зашла речь о необходимости продолжать переговоры об Унии с московским боярством, присягнувшим Владиславу, подканцлер заявил: "С кем вести переговоры? Какие тут переговоры, когда и столица, и государство московское у нас в руках? Должны они принять такое правление, какое дает им победитель. Рабский дух только страхом обуздывается. Куда хочешь поведи московитянина - он переменит страну, но душе своей не изменит. В рабстве он родился - к рабству он привык". Упрямый человек. На все всегда имеет готовые ответы, ни в чем не сомневается, оттого и смел.

- Читай, подканцлер, - велел король.

Краский сорвал печать, развернул пакет и, стоя возле закрытых дверей, приянлся читать громко, произнося отчетливо каждое слово, словно природный мажордом или гофмейстер.

Гонсевский сообщал королю, что положение его в Москве ужасное. После того, как ополченцы Заруцкого и Трубецкого забросали горящими бомбами Китай-город и вызвали там большой пожар, войско польское перебралось в Кремль и засело за его высокими кирпичными стенами. Разбить артиллерией эту твердыню и свою святыню русские не смогли, ибо нет у них больших осадных орудий (и было-то всего шесть, все лежат внутри Кремля). Брать приступом крепость они тоже не решаются, ибо опыта взятия столь высоких стен у них нет.

Далее Гонсевский просил помощи у короля, утверждая, что пройти сквозь казацкие заслоны легко. Но тут же, сам себе противореча, рассказал, как посланный королем гетман Ходкевич с полутора тысячами всадников до Москвы не дошел, ибо по пути на него нападали русские шиши[1] и основательно потрепали отряд. Вперед выслал гетман пятьдесят человек. Кроме одного - пана Восновича - все погибли от рук все тех же шишей. Названный же шляхтич, бросив коня, тайком добрался до Кремля и упросил поднять его в крепость по веревке. Тем и спасся.

Гонсевский послал навстречу гетману роту ротмистра Маскевича, чтобы тот помог присланным королем полякам войти в Москву. Сам Гонсевский следил за происходящим в дальнозоркую трубу.

На Маскевича напали казаки Заруцкого и вмиг не только перерубили роту, но и увезли с собой весь ротный обоз. Против вставшего у Андронникова монастыря Ходкевича казаки выступили только для виду, ибо один раз ударили по авангарду и тут же отступили, увлекши за собой две сотни гусар. Тут же из-за телег дали пол ним залп спрятавшиеся там пищальники - и двухсот подданных Сигизмунда как не бывало.

Бой продолжался до вечера. Ходкевич потерял еще человек пятьдесят и ушел в сторону Красного села.

Почти месяц Ходкевич пытался прорваться в Кремль - и все безрезультатно. Потерял, по подсчетам Гонсевского, полтысячи человек, не меньше. А после ушел.

Далее король услышал такое, что сердце его вскипело от ярости...

Два месяца Ходкевич грабил села вокруг какого-то города Рогачева, чтобы собрать продовольствие для осажденных в Москве жолнеров. И велел семистам всадникам сопроводить обоз до все того же Красного села. Но шиши продолжали нападать на них по дороге - и в результате к селу прибыло меньше половины гусар и всего несколько телег со снедью.

И вот те оставшиеся в живых из сопровождения обоза заявили вдруг, что хотят собрать конфедерацию[2]. Два дня спорили, судили, рядили, чтобы принять решение, которого никто не ожидал: снять королевского наместника на Москве пана Гонсевского и поставить на его место пана Ходкевича. А уж как тому в крепость войти, пусть сам решает.

- Ну, ну?.. - спросил король. - И как повел себя гетман?

"К чести пана Ходкевича, следует сказать, - прочитал Краский, - от доли этой он отказался. Велел прокричать через стену, что оставшимся без смены жолнерам и гусарам будет доплачено по тридцать злотых из вашей, Ваше величество, казны. Тем московский гарнизон и успокоил".

Обо всем этом король знал из письма самого Ходкевича, полученного три дня тому назад. Вопрос подкацлеру задал с тем, чтобы привлечь внимание Краского к предложению войска заменить в Москве Гоневского. Только не было в письме от Ходкевича упоминания про дополнительные тридцать злотых для каждого из осажденных в Москве поляков. Коли выживет из них хотя бы тысяча, то придется тратить тридцать тысяч - сумму немалую, для казны не разорительную, но ощутимую. И просить эти деньги надо опять у Сейма.

- Ходкевич сейчас в Волоке Ламском, - произнес король медленно и негромко. - Пусть там и зазимует. Пошли гонца, подканцлер, к нему с таким моим приказом. Не то гетман пойдет зимой к Москве и пообещает еще по сотне злотых от моего имени.

Подканцлер открыл рот, чтобы ответить, да так и застыл в таком виде, выпучив глаза и смотря за спину своего повелителя.

Там, за стеклом пока еще не убранного железными решетками окна, стоял человек и целился из пистолета в спину королю.

Пистолет был фитильный. И пока фитиль горел, подканцлер стоял, как замороженный, а король, увидев оторопь на его лице, резко обернулся и, сразу все поняв, рухнул с кресла на пол.

Раздался выстрел, осколки стекла, огонь и клубы пламени ворвались в кабинет. Краский почувствовал, как пуля пронеслась мимо его лица и гулко ударила в дверь...

4

Весть о том, что в короля Сигизмунда стреляли в упор и не попали, разнеслась по всей Варшаве с быстротою молнии. Уже через час каждый в городе знал про то, что стреляли в короля сквозь окно его рабочего кабинета, что стреляли из старого фитильного пистолета, какие никогда не ранят, а убивают наповал, что стреляли с близкого расстояния и что спасло короля только чудо, ибо подканцлер Карский увидел злодея и, бросившись на того, не позволил произвести выстрел точно. И еще говорили, что теперь Карский будет в особом фаворе у короля, станет всеми делами заправлять в государстве, ибо Сигизмунд, не в пример прочим королям, умеет быть благодарным и щедрым. То-то радости теперь у людей близких к Карскому!

Говорили и о злодее. Им оказался человек из ватаги строителей. Он должен был не то обвалившуюся возле окна штукатурку заделать, не то вымерить это самое окно, чтобы отдать размеры кузнецам для изготовления решетки, не то стекло велено было ему заменить - побило ветками много стекол во время позавчерашнего большого ветра. И еще говорили, что на проверку оказался тот злодей и не строитель вовсе, ни в одной ватаге, ни в одной артели польской его не знали, ни к одному цеху каменщиков ли, кузнецов ли, плотников, еще кого там, он не принадлежал, не был ни мастером, ни подмастерьем, ни учеником.

"Стало быть, лазутчик, - было общее мнение. - Только вот чей? Шведский? Русский? А может австрийский? Или из Потсдама? Может и датский даже".

Ответа не было. Ибо лазутчика того поймали сразу после выстрела и потащили в подвалы старого магистрата, куда следом за стражниками пришли не палачи королевские, а монахи во главе с духовником короля иезуитом Скаргой.

"Святые отцы Ордена Игнатия Лойолы занялись этим делом!" - ужаснулись варшавяне. И на этом все знания их закончились. Ибо дальше пошли досужие домыслы. Говорили, что злодея пытали, засовывая его ноги в "испанские сапоги", а в уши забивая деревянные гвозди. Говорили, что подвешивали злодея на дыбе и хлестали кнутами из кожи африканского носорога, которые рвут тело в клочки, а потом поливали раны соляным раствором. Говорили про выдранные щипцами ногти, про пытки каленым железом, про другие ужасы.

Но все это было неправдой. Петр Скарга был человеком образованным, многоопытным в деле спасения душ людских, жизнь посвятил мудрствованию о делах государственных и делах божественных. Потому крови он не любил, криков боли не переносил, от вида мучений человека сам испытывал душевные и нравственные муки. Но он сам упросил короля отдать злодея ему и пообещал выведать у того все тайны быстрее, чем это сделают палачи.

- Потом займусь тем, Ваше величество, - закончил он, - что приведу злодея в лоно матери нашей святой римской церкви. В скором времени, обещаю вам, злодей будет готов жизнь отдать за вас, Ваше величество, и за дело борьбы с православными еретиками.

Король испытывал по отношению к Скарге внутренний трепет. Все, что говорилось ему духовником, воспринимал он сразу же, как приказ, идущий из уст самого Бога. После, оставшись один, Сигизмунд мог иногда и посомневаться в разумности предложенного Скаргой решения. Но сразу, при звуке одного голоса иезуита, повторял сказанное духовником слово в слово. И здесь он не стал перечить святому отцу, ибо в ушах его до сих пор стояло заявление Скарги на королевском совете, когда обсуждали вопрос о том, идти или не идти войску польскому на Москву следующей весной.

- Прежде всего возрадуемся тому, что Господь указует путь к расширению своей церкви и правды католической к спасению душ людских, - заявил Скарга. - Народ русский в старый раскол с церковью Божией погруженный, утратил правду Божию, впал в суеверие и в грехи, на небо вопиющие; на него напала такая глупая гордость, что на латинов смотрели, как на поганых, как на жидов и неверных, а Господь Бог бедствиями и унижениями приводит их к осознанию заблуждений своих.

Мысль та была подобна той, что сказана была сегодня верховным канцлером Сапегой королю, только решение словно вывернули наоборот. Но произнесена была эта мысль духовником и потому запала у душу королю крепче сапегиной.

- Мне нужно знать, кто послал убийцу, - сказал король. - Больше ничего. Но быстро, - после добавил. - И пытки, думаю, для этого лучше начать сейчас же.

Скарга низко поклонился королю и направился в дворцовую церковь, где находились в это время два священнослужителя - солдаты воинства Иисуса Христа. С ними он переговорил и направился в старую ратушу.

Там в подвале, в каменной комнатушке без окон на гнилой соломе лежал, свернувшись в клубок, сильно побитый, но дышащий мерно, спящий человек в грязной истерзанной одежде мышиного цвета, с гривой спутанных волос и с босыми ногами, выглядевшими чисто и потому наводящими на мысль, что человек этот был обут в нечто стоящее внимания, может быть даже в сапоги, и после ареста просто ограбленный охраной.

Скарга велел одному из пришедших с ним стражников остаться здесь, а остальным подняться к монахам, выслушать их указания и срочно выполнить их, как если бы то было повеление короля. Когда стражники и монахи ушли, Скарга приказал оставшемуся в подвале широкогрудому, кривоногому солдату вынуть саблю и разбудить злодея.

Тот согласно кивнул и острием сабли ткнул спящего в бок.

Злодей мгновенно вскочил и, перехватив лезвие сабли голыми руками, вырвал ее из рук стражника.

Но и солдат оказался парнем не промах - ударом пудового кулака по голове стражник оглушил заключенного, а потом молча подобрал саблю и вложил ее в ножны.

- Дозволь связать злодея, святой отец, - спросило он смиренно. - Неровен час, проснется, опять будет буянить.

Скарга глянул на висящий через плечо стражника подсумок, спросил:

- Бинт есть?

- Есть, - кивнул стражник. - Как солдату без бинта?

- Перевяжи ему руки.

Солдат посмотрел на кровоточащие ладони злодея, перевел взгляд на монаха и, вдруг улыбнувшись во весь рот, заявил:

- А ты, святой отец, здорово придумал! Перевязанные руки - это и не руки уже. А бежать ему некуда.

С этими словами он наклонился и, достав бинт из подсумка, перебинтовал злодею обе руки. Как раз, когда он закончил, злодей застонал и открыл глаза.

- Ну, у тебя и лапа! - сказал он по-польски чисто, как уроженец Кракова. - Саданул, как кувалдой!

- Пан - поляк? - спросил его Скарга.

- Пан - казак, - ухмыльнулся злодей. - Малый атаман Войска донского, только не реестровый, а из свободных казаков. Слыхал про таких, чернорясый?

Возмущенный стражник дернулся с намерением еще раз ударить своим здоровенным кулаком в лицо злодея, но Скарга движением ладони его остановил.

- Православный? - спросил арестованного.

- Ну, не римская же сволочь, как ты, монах.

И вновь Скарге пришлось останавливать стражника.

- А кому служишь? - спросил.

- Это тебе, монах, знать ни к чему, - уверенно произнес злодей. - Не получилось мне совершить казнь над главным злодеем земли русской, так казни меня. А в душу не лезь.

- Земли русской, - повторил Скарга. - Стало быть, не Государю своему Владиславу, которому Москва присягнула, ты слуга, а русской земле всего лишь?

- Владиславу присягнули одни только бояре и прочие изменники, - ответил казак. - Народ же русский в измене той не участвовал. Поляков мы били и будем бить. Пусть даже королевича Владислава.

- Пока что поляки вас били, - усмехнулся Скарга. - А не вы их.

- То - до лета прошлого было, - согласился казак. - А с лета мы стали вас бить. И не остановимся.

- Ты-то уж не будешь, - заметил стражник.

Злодей зыркнул гневным оком в его сторону - и солдат тут же вознес над головой кулак.

- Сядь, казак, - сказал Скарга. Голос его звучал мягко, едва ли не ласково. - Осмотрись. Нравится тебе здесь?

Казак отшагнул назад и прижался спиной к стене узилища. Даже не стал смотреть на мокрые и одновременно прокопченные каменные стены со срамными рисунками и обрывками истерических надписей на них, выполненных углем и выцарапанных чем-то острым.

- А что тут может нравиться? - спросил. - Тешишь себя, монах? Тебе, быть может, тут и хорошо было бы. Стал бы плоть свою укрощать. А я - казак вольный. Мне этот мешок - как каменный гроб.

- Святая мать римская церковь понимает людей заблудших и идет навстречу им, - сказал тут Скарга. - Сегодня к вечеру тебя переведут наверх и поселят в просторной чистой комнате. Даже с зеркалами. Будешь спать в мягкой, теплой постели и есть сытно. Как королевский слуга.

- Ты что - издеваешься, пес?! - вскричал казак и, оттолкнувшись спиной от стены, вознес над головой забинтованный кулак.

Стражник в мгновение ока выхватил саблю и приставил острие ее к горлу казака.

- Убери оружие, солдат, - приказал Скарга. - Перед тобой - не враг наш, а друг. Только он еще этого не разумеет.

- Какой я тебе друг? - возмутился казак. - Я - враг полякам! Понял? Бей меня, солдат! Коли! Режь на части!

- Зачем? - спросил Скарга. - И, главное, за что? Ты никого не убил, ничего плохого не сделал. Разбил окно в королевском дворце. Так его все равно надо было менять на цветное, свинцовое. Только услугу оказал королю. Сегодня же стекло заменят. И еще поставят внутрь окна кованную железную решетку. Красивую. Только и всего.

Казак смотрел на монаха с удивлением.

- Ты что, чернорясый, решил со мной поиграть? - спросил он. - Я же в короля стрелял!

- Но не попал, - ответил ласковым голосом Скарга. - А желание совершать насилие и совершение насилия по степени вины не равнозначны. Господь Бог отвел твою руку от жизни нашего Государя - и тем самым дал нам знак, что ты отмечен дланью Божьей.

- Глупость говоришь! - возразил казак. - Пистолет был у меня фитильный, ибо кремневые дают часто осечку. Но тут фитиль долго горел - и король успел от выстрела увернуться. А был бы фитилек покороче - не было бы у вас короля.

- И в этом видно провиденье Божье, - ответил Скарга столь же спокойно. - Не ты сделал фитиль длинным, а Господь Бог тебе подсказал не урезать фитиля.

- Что-то я тебя не пойму, монах... - смешался казак. - Зачем ты меня выгораживаешь? Я пытался убить польского короля - не получилось - казните за это меня. Зачем весь этот разговор?

- Мать наша святая римская церковь милостива одинаково и к своим детям, и к своим врагам, сын мой, - ответил Скарга. - Убить человека заблудшего легче, чем повернуть его душу к свету и вернуть в стадо пастыря нашего Иисуса Христа...

Так начал Скарга свой первый допрос злоумышленника на жизнь короля польского Сигизмунда...

***

На самом деле попыток покушения на королевскую особу в Речи Посполитой было предпринято в период русской смуты более десятка, но все, кроме вышеописанной, были заранее предотвращены специальной службой Ордена Святого Игнатия Лойолы, которая как бы курировала Сигизмунда Третьего, поддерживала его и порой даже направляла его мысли в нужную Риму сторону.

Потому что еще папа Климент обратил внимание на большое число смертей от отрав и прочей гадости сиятельных особ Италии, где владетели крохотных княжеств и королевств умирали, убиваемые родными детьми, племянниками, племянницами и даже внуками и внучками с такой ужасающей частотой, что некоторые из них не успевали повластвовать своими подданными и один год. После же череды смертей сразу четырех королей Франции, приведшей к пресечению целой династии и воцарению ненавистных папскому Престолу Бурбонов в лице Генриха Четвертого, встал перед Римом вопрос, как удержать на Престоле самого большого и самого могущественного в Европе государства Речи Посполитой короля-католика. Тем более, что свершившаяся недавно Брестская Уния (1595 год) была все еще непрочной, и оставалась еще опасность возворащения униатов в лоно православной церкви.

И выход был найден. В одном из монастырей ордена бенедектинцев в городе Кракове был воспитан и обучен профессии телохранителей особый оторяд из четырнадцати человек (было пятнадцать, но во время обучения один из монахов погиб какраз-таки от неправильно приготовленного яда), которых и приставили к особе Сигизмунда Третьего Вазы. В подчинении находились они непосредственно у папского нуция (посла папы римского в Речи Посполитой). Деньги на свое содержание получали непосредственно из Рима опять-таки через канцелярию нуция, то есть были независимы от чиновничества польского и литовского, то есть дейстовали, как сейчас бы сказали, автономно. Руководлил этим отрядом сам Скарга. Но и он получал порой приказы от лица ему неизвестного - и выполянл их особо рьяно.

ГОСТЫНСКИЙ ЗАМОК И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

О том, как царь природный русский в польском плену поношения переносил

1

Накануне получения вести о покушении на короля Сигизмунда Федор Никитич Романов, в иночестве митрополит Ростовский и тушинский Патриарх Филарет, был в тоске и печали.

За два дня до этого он крепко повздорил со своим напарником по заключению князем Василием Васильевичем Голицыным и, передравшись с ним, перешел. потирая синяки и шишки, на жительство в другое крыло дома Жолкневского в Каменке, где содержались они под стражей после триумфального шествия Сигизмунда в ожидании перевода в Мальброкский замок.

А началась свара с разговора о все том же павшем перед шведами почти без сопротивления Великом Новгороде. Филарет тогда сказал:

- Вот кабы новгородцы не посадили князя Ивана Долгорукого на кол, было бы кому град защищать. А без знатного воина...

Но Голицын его перебил:

- Глупость говоришь, Федор Никитич. Никто не сажал князя на кол. Долгорукий сам отпер ворота шведам. А на кол его посадили уже шведы.

Филарет обиделся не за "глупость", а за непочтение. Со времени входа в Москву поляков, окружающие обращались к Филарету, как к Патриарху, главе православных всей Руси. И в посольство к Сигизмунду от имени правительства Салтыкова Филарет был направлен с присовокуплением этого высокого звания,назывался патриархом даже поляками. И во время переговоров с королем все обращались к нему с почтительностью. И когда королю надоело притворяться любезным и тот повелел посольство московское посадить в стоящие на Днепре струги, чтобы отправить в Польшу, Филарету было оказано особое почтение, ибо посадили его в отдельный от остальных струг с черным с серебром шатром на палоубе и с сорока слугами.

И во время чествования Сигизмунда - смоленского победителя - в красивом городе Вильне герольды и глашатаи во все горло кричали о том, что королем Сигизмундом взят в плен не кто-нибудь, а сам Патриарх всея Руси и глава православной русской церкви Филарет. Даже в Указе королевском о заточении в замке Мальброк было сказано, что там впредь до особой милости королевской будет обитать духовный Государь всея Руси.

Все это вкупе с давнишним предсказанием проходящего калики о том, что будет дом Романовых стоять во главе державы русской и самому Федору Никитичу стоять в основании его, окончательно уверили Филарета в своей избранности.

И вдруг такое неуважение: Федор Никитич, еще бы Патриарха просто Федькой назвал.

Филарет открыл рот - и выдал все, что думает о семействе Голицыных: и про измену в стане московских войск под Кромами, где они повернули войска против законного царя Бориса Годунова в пользу ложному Димитрию, и про перелеты братьев-князей из Москвы ко второму самозванцу да назад к Василию Шуйскому, и про участие их в заговоре против Государя Василия Ивановича. Сорвался, словом, не выдержал обиды.

А в ответ услышал о себе подобное. И как участвовал бывший боярин московский Романов с братьями своими в заговоре белого духовенства против Бориса Годунова, готовил да посылал в Польшу отроков одного возраста с покойным царевичем Димитрием. И как служил верно гаденышу-самозванцу с надеждой убить того и завладеть его троном. И как, будучи прощенным царем Иваном Шуйским, бросился создавать заговор против него. И как перебежал под крыло новому самозванцу - жиду Богданке. И как назвался по велению неруся русским Патриархом при живом еще великом Патриархе Гермогене. И как верно служил Филарет полякам, когда истинный Патриарх томился в застенках Чудова монастыря, где и умер, сказывают, от голода. И как поспешил Филарет услужить изменнику Салтыкову, войдя в посольство его к королю польскому со слезной просьбой принять землю русскую под католическую корону. И как молил Филарет короля обсудить Унию православной Руси с католической Польшей и высказал свое согласие признать над русской церковью папу римского Климента. И в заключение Голицын назвал Филарета Иудой, да не просто Иудой, а Иудой Искариотом.

Монах и князь сцепились, ухватили друг друга за бороды и молотили головами при этих бородах обо все вокруг, пока вбежавшие слуги не разняли высокородных, облив водой из ушата и основательно помяв им бока. А как успокоили, так Филарет потребовал перевести себя на жительство в другое место. Да и Василий Васильевич потребовал "убрать подальше эту мразь, чтобы избавить от греха смертоубийства".

Поляки посмеялись и согласились. Себе все-таки спокойней.

Переселившись в другое крыло, Филарет велел замотать себе голову мокрой тряпкой, уложить медные деньги на шишки и свинцовые бляшки на синяки, принялся диктовать жалобу королю на князя, просить того заступиться за себя, а Голицына отправить в темницу, а то и вообще обезглавить.

Но тут пришла весть о покушении на Сигизмунда каким-то строителем, а обсудить ее оказалось не с кем. Было отчего затосковать Филарету...

2

Пленного казака, покушавшегося на короля Сигизмунда, поместили в круглой комнате старой варшавской ратуши - в той самой, где проводились советы магистрата за круглым столом и где, дабы не было подслушивания, не делали окон и была всего одна дверь. Так вот, в комнате этой, довольно большой и высокой, со сводчатым куполом вместо потолка, висела на толстой железной цепи большая бронзовая люстра, в коей горели фитили в расположенных на концах бронзовых "лап" плошках с конопляным маслом. Горели те фитили ровно и долго, меняли их раз в две недели, принося для этого высокую стремянку и вдвоем удерживая ее снизу, когда один лез по ней под самый устрашающе высокий купол..

Петр Спарга, выбрав для своей тайной цели именно это помещение, велел слугам налить в плошки масла до краев и положить фитили подлиннее. А еще он велел прикрепить к своду как можно больше собранных со всей Варшавы и даже из королевского замка зеркал, отчего свет в комнате городского совета стал таким ярким, что хоть зажмуривай глаза. После этого из комнаты вынесли все столы и стулья, оставили лишь небольшую, но пышно заправленную пуховиком квадратную кровать, а под нее сунули горшок.

- Здесь будет спальня? - спросил советник магистрата Скаргу. - Может принести столик и бювар?

- Бювар? - переспросил его монах с удивлением на лице, которое тут же разгладилось от смеха. - Бювар не нужен, - сказал, когда отсмеялся. - Пуховая кровать - и больше ничего.

Когда в эту комнату привели пленного казака, Скарга ему сказал:

- Будешь жить здесь. Приносить еду тебе будут два раза в день. Выносить горшок - один раз.

- И все? - удивился казак.

- И все, - кивнул Спарга.

- Это что - тюрьма такая? Наказание?

- Нет, - ответил иезуит. - Это - твой теперь дом. Ты будешь жить здесь и слушать.

- Что слушать?

- Голос Бога.

- Бога? - не понял казак. - Какого Бога?

- Нашего всемилостивейшего Бога-Отца, Бога-Сына и Святого духа, - ответил Скарга, и покинул комнату.

А фитили в плошках горели. И глазам было больно от света. И спрятаться от него можно было лишь лечь ничком на мягкую постель и крепко закрыть глаза.

Что казак и сделал.

А сидящий в кресле за дверью Скарга внимательно следил за ним в просверленную дырку. Потом он кивнул стоящему рядом с ним монаху - и тот, поднеся ко рту большой боевой рупор, в какой кричит во время канонады командир своим артиллеристам, начал громким густым басом читать с лежащего перед ним листа:

- Иже еси, на небеси. Да святится имя Мое! Да придет царствие Мое! А ты, блаженное дитя мое, не ведаешь, что творишь и поступаешь неразумно. Раз руку твою отвел я для назиданья, но не понял ты призыва моего, вновь встал на путь греха и неправдености...

Громкий раскатистый голос заполонил всю комнату и не давал казаку спать.

3

Свергнутому, плененному и униженному царю русскому Василию Ивановичу Шуйскому весть о покушении на короля польского Сигизмунда пришла на пятый день после случившегося. Царю как раз исполнилось шестьдесят лет от роду, и братья его - Иван и Дмитрий Ивановичи, - находящиеся вместе с ним в Гостынинском замке, упросили начальника стражи выделить им сверх положенной снеди побольше хлеба, двух вяленых сомов и лагушок вина для пира на десятерых. Начальник стражи похмурил брови, пошевелил усами, но согласился. Однако сказал, что за эту милость свою он снизит своим арестантам положенную им праздничную порцию снеди, которую должен выделить на Рождество.

Дмитрий Иванович только спросил:

- На которое Рождество: на наше или на римское?

Начальник стражи выпучил глаза и ответил, шевеля растопыренными по-тараканьи усами:

- Какое еще ваше? Пасха есть единый праздник воскресения Господа Бога нашего Иисуса Христа!

Но Дмитрий Иванович, знающий, что по-русски Пасха празднуется не в то время, что в Польше, решил в спор не встревать, согласно кивнул и сказал:

- Значит, на польскую Пасху. Хорошо. Мы согласны.

На том и порешили. Начальник стражи дозволил царю с братьями и с ближними слугами сесть за один большой стол в Трапезной, поставить велел по просьбе православных узников отдельный бабий стол, дабы было куда сесть жене царя и женам братьев его. Оставил русских одних за скудным застольем и, притворив двери, расхохотался.

- Во - потеха! - сказал, едва отсмеялся, подчиненным. - Царь, а ест - словно котенок малый лижет. Совсем доходяжный мужичонка. Как только в осаде два года просидел и не умер!

Начальник стражи лукавил, ибо знал, что слова его донесут до ушей коменданта замка, а то и до самого короля. В душе же он уважал свергнутого русского царя за удивительное мужество и силу, таящиеся в этом тщедушном теле. Начальник стражи был в Вильне как раз в дни входа короля в этот город через Триумфальные ворота. Более того, именно ему было доверено подложить в пищу Василию Ивановичу того заморского зелья (королевский врач сказал, что доставили его из самого Китая и носит оно имя опиумус), из-за которого Шуйский едва не умер, но все же в нужный момент перед королем толкнутый в спину на колени пал и что-то там пробормотал. Герольд королевский прокричал слова покаяния царя московского перед королем польским, но одурманенный царь, услышав такое, целовать руку королю не стал, а вдруг поднялся на ноги и прокричал заглушаемый испугавшимися скандала придворными (начальник стражи сам слышал):

- Лжет герольд! Не винюсь я! Кабы не предали меня бояре, не взять вам, басурмане, Москвы!

Прокричал - и рухнул прямо в грязь мимо расстеленных ковров. Да еще и пополз прочь, пачкаясь с головы до ног и портя праздник. Сильный человек. Не то, что Филарет с Голицыным, стоящие перед королем на коленях по своей воле, спины держа прямо, взгляды устаив подобострастно в Сигизмунда, ожидая милости его и гнева с одинаковым раболепием. И кивали бояре согласно при каждом крике герольда, и сами слова подсказывали ему, когда герольд запинался, и руку Сигизмунду целовали страстно.

Рыбин Василию Ивановичу начальник стражи сам выбирал из подвалов королевского замка - сомов пожирнее и подкопченных. Хлеб тоже велел подать узникам самый свежий и воздушный. И вина прислал лучшего, мозельского.

Когда телятину узникам отваривали повара, велел начальник стражи класть в котел в этот день куски побольше - они, знал он, тоже к униженному царю московскому мирволили. Почему - не ясно, а вот любили старого. Как про праздник царский услышали, так хитрость сразу сотворили, думая, что не заметит начальник стражи: сунули внутрь свежевыпеченных караваев двух жаренных каплунов да среди зелени всякой припрятали большой кусок коровьего масла.

Начальник стражи все это узрел, но подаренное поварами пропустил.

И вот теперь, отсмеявшись вволю, показав всем, как не любезны ему пленники его, направился начальник стражи с сообщением к коменданту замка. Сводчатые потолки и узкие коридоры, гулко отражали поступь его тяжелых сапог, шпоры согласно позванивали, на душе у начальника стражи было приятно, как всегда случалось со старым служакой, когда удавалось ему сделать доброе дело.

Вдруг дверь распахнулась - и на пороге возник сам сухопарый чернявый комендант Гостынинского замка Хмельницкий со знаменитым на всю Польшу огромным своим носом. Лицо его выражало ярость.

- Пся крев! - орал он любимое свое ругательство. - Русское дерьмо! На самого короля руку подняли!

- Что случилось? - ахнул начальник стражи.

- Где эти русские свиньи? - рявкнул в ответ комендант.

- Празднуют...

- Ах, празднуют! - взревел кровожадно Хмельницкий. - Так я им сейчас попраздную! Они у меня еще попляшут!

И, оттолкнув начальника стражи, помчался к Трапезной...

Так закончился пир по случаю шестидесятилетия царя Василия Ивановича Шуйского - скандалом, оскорблениями, плевками коменданта в лицо старика, обвинениями в том, что по царскому-де наущению русский шпион пытался совершить покушение на обожаемого всей Речью Посполитой монарха. Хмельницким было велено узникам разобрать поставленную еду поровну и разнести ее по своим комнатам. После чего всех заперли и снаружи возле каждой из дверей поставили по стражнику с алебардой.

4

- Angelus domini nuntiavit Mariae[i], - читали по очереди монахи, держа перед ртами рупор и следя глазами за строчками написанных Скаргой текстов, давно уже не вдумываясь в смысл произносимых ими слов, следя лишь за тем, чтобы голос их звучал ровно и сильно. - Всяк из смертных грешил пожеланием смерти врагу своему, но рука Всевышнего отклоняла пулю, нож ли, другое оружие, дабы род человеческий не пресекся и милость Божия к рабам своим не оскудела...

Свет в круглой комнате с одной кроватью и то лежащим поверх, то прячущимся под ней и уже переставшим зажимать уши казаком отражался от подвешенных высоко зеркал и слепил его бесконечно долго.

Казак не знал и знать не мог, что ему раз в два дня давали маленькую каплю китайского снадобья по названию опиумус. Делали это по приказу все того же хитроумного духовника короля, который в свое время испробовал эту мерзость на царе Василии Шуйском и убедился в его действенности.

- Beata terra, сijus rex nobilis est[ii], - долдонили по-латыни и по-русски разные голоса днем, вечером, ночью, утром, замолкая лишь на те несколько минут, когда открывалась дверь, входил человек в черной маске и вносил поднос с едой и горшок, которые ставил на пол рядом с кроватью, забирал предыдущие горшок с подносом и уносил. - Свят и нерушим Престол короля польского, великого князя литовского, владетеля прусских земель, земель жмуди и прочая, прочая. Король Сигизмунд в благородстве и величии своем превосходит всех людей земли и равен разве что Соломону, о котором сказано в Святом писании...

В первый раз казак пробовал заговорить с этим слугой, но тот распахнул зев и показал остатки отрезанного языка. Казаку стало ясно, что ничего стоящего ему уже от человека с горшком и подносом не узнать. Потом он попытался напасть на немого, но тот оказался силы неимоверной и быстро скрутил казака, а потом оглушил ударом кулака в висок.

И все время, пока казак был в беспамятстве, и как только очнулся он, голоса монахов терпеливо бубнили:

- ...Ибо сказано: "Si te rusticitas vilemgenuesset argestis, nobilitas animi non foret ista tui", что в переводе означает: "Если бы сельская простота родила тебя столь низменным, то такое благородство не было бы свойственно твоей душе". Ибо все, что ни делается королем Сигизмундом и его верными слугами, все делается для "Ratio status", то есть для государственной пользы, а значит пользы для всех людей земли польской, русской, литовской и прочих дальних земель...

Изо дня в день, изо дня в день:

- Angelus domini nuntiavit Mariae ... Angelus domini nuntiavit Mariae...

5

Комендант Гостынинского замка, расположенного в сорока лье от Вашавы, где находился в заключении бывший московский царь, возлюбил после не случившегося покушения на жизнь короля Сигизмунда общество Василия Ивановича Шуйского и принялся ежедневно беседовать со своим знатным узником.

- Руси конец пришел, - уверенно говорил Хмельницкий. - Как когда-то пала империя Креза перед Александром Македонским, так сейчас пала Русь перед Сигизмундом Вазой. Ты, царь - последний русский властитель этой огромной, но варварской страны.

- Живем не по-вашему, потому и зовете нас варварами, - отвечал Шуйский. - А по-моему разумению, варвары - вы. Ибо не чтите отцов своих так, как чтил его Иисус Христос, бражничаете и богохульничаете без меры. Латинянство ваше от того пошло, что вы символы веры старой предали, обычаи старые нарушать стали в угоду чреву своему.

- Что есть обычаи? - отвечал Хмельницкий со смешком. - Креститься справа налево или наоборот. Что еще? Вина и водки вы пьете меньше, конечно, чем поляки. Так это от бедности. Будет король стоять над вами, станете богаче - кто помешает вам пить, как ляхи? Ты царем был, а до того боярином главным, а что в жизни видел? Даже женился, когда тебе было за пятьдесят. До этого только блудил, как собака. А мне говоришь про грех.

- Ты рассуждаешь, как жид, пан, - сердито заявил Шуйский.

- А я и есть жид, - ответил комендант. - Только крещенный. Потому и паном стал. И комендантом одного из королевских замков. А останься в вере отцов я, дальше Познани бы и не пошел. Сидел бы сейчас в лавке в грязном кафтане. И тебе, Государь, советую: покорись Сигизмунду, признай короля над собой - и будешь наместником его на Москве. Та же власть и то же достоинство, что раньше у тебя были, останутся, а забот будет меньше. И царем тебя по-прежнему будут величать, ибо Господом Богом нашим ты поставлен на Престол московский и не людскою волей лишать тебя высокого сана. Только будешь ты царем московским под скипетром короля польского - и все.

- Измена то и непотребство, недостойные звания царского, - строгим голосом отвечал Шуйский.

- То так, царь, то так, - отвечал веселый комендант. - Но что есть измена, как не обычай людской? Сам ты измену и царю Борису творил, и сыну его, и царю Димитрию. Не будь измены твоей, Ивана Грозного сын до сих пор бы Москвой правил и поляков в Кремле не было бы. Так что измену ты почитать должен. Она тебе корону царскую дала.

- То пес был, а не сын Ивана Васильевича! - закричал, напрягая жилы шеи, Шуйский, - Убиенного царевича Димитрия я лично на льду в угличском погребе видел. А царем Димитрием назвался самозванец.

- Самозванец. - согласился комендант. - Однако ж, ты сам признал в нем истинного Димитрия и позволил на царство в двух соборах московских венчаться. Разве не так?

- Так... - глухо ответил Шуйский.

- А теперь кричишь: не царь. Такой же царь, каким и ты был. И как предал ты Лжедмитрия, так предашь и себя самого, Василий Иванович.

- Ох, жид! - печально вздохнул Шуйский и покачал головой. - Все перевернул, надо всем надсмеялся: и над властью божьей милостью данной мне, и над церковью нашей. Не христианин ты, нет. Был ты иудеем и остался иудем двуязыки.

А комендант смеялся и потирал руки:

- Прав, старик! - говорил при этом. - Веру христианскую я выгоды одной лишь ради принял. А в душе я - иудей. Истинный иудей.

- А как же крещение твое, Иуда проклятый?

Тут уж Хмельницкий и вовсе зашелся в смехе:

- Крещение!.. Дурь славянская!.. В купель сунули, водичкой обрызгали - и уже истинный христианин: католик ли, православный ли. А вера - она не в воде сидит, а здесь... - ткнул в грудь, - в сердце.

- Пустое говоришь. Непотребство это, - вздохнул Шуйский и попросил. - Отпустил бы ты меня. Негоже такое смиренному христианину слушать. Будь при мне прежняя власть, царская, велел бы тебя повесить. А Иван Васильевич велел бы живым сварить тебя в кипятке... нет, в кипящем древесном масле.

Тихий смиренный голос бывшего царя еще больше потешал Хмельницкого:

- Брешешь, Василий Иванович! Никого ты не казнил никогда, и не казнишь. Смиренный ты, как овечка. И власть такому мягкотелому теленку, как ты, в руки давать нельзя. Власть должна быть сильной и жестокой. А ты, овца. Даже к плетям никого не приговорил за время царствования своего. Про Богданку все знали, что жид он, а царем признавали второго самозванца больше городов, чем над собой признавали тебя. Потому как Богданко был истинным царем: лютовал, казнил да миловал. А ты - царь потешный!

Такие оскорбительные для Василия Ивановича разговоры продолжались по два-три часа ежедневно. И всегда говорилось комендантом бывшему царю, что может Шуйский Престол свой назад получить, если от православной веры отречется, примет католичество и признает власть над собой короля Речи Посполитой.

Тот же самый разговор с некоторых пор стал вести с Василием Ивановичем младший брат его Иван Иванович, прозванный в народе Пуговкой.

- Ты, Василий, шибко не хорохорься, - говорил он. - Дело тебе предлагает жид. И не сам он то придумал. Думается мне, его к тебе нарочно подпустил король этого жида с такими разговорами. И жида для этого прислали, а не поляка. Жиды - они умные, они выгоду свою за тысячу верст носом чуют. Коли говорит тебе Хмельницкий, что удобно тебе опять царем стать, так хочет рядом с тобой стоять и московской казной владеть. Верь жиду. Покуда ты нужен ему, будет он тебе вернее пса. Все вокруг изменят, а он - нет. Соглашайся с ним.

Другой брат царя Димитрий Иванович в те дни хворал очень, потому в разговоры не вмешивался. Лишь однажды передал брату через жену свою:

- Думается мне, несчастному роду нашему суждено угаснуть. И потому должны мы покинуть мир сей с честью. Не уронить достоинства своего. Передай Василию, что хоть с Престола его силой свели и хотя за него пострижение принял враг его, все же должен он почитать себя царем постриженным, от мира отрешенным. Потому ждет от него народ русский не измены, а подвига и великой жертвы во имя веры.

Екатерина Петровна передала слова мужа деверю.

- Ты это еще Пуговке скажи, - ответил Василий Иванович.

И при следующей встрече с комендантом заявил Хмельницкому:

- Вели принести мне русское монашеское платье. Сам теперь хочу быть иноком. Не могу я быть царем под властью твоего короля. Так и передай тому, кто тебя послал.

Рассердился комендант и ответил:

- Тогда долго ты не проживешь, бывший царь. Не знал ты ранее, так я теперь тебе скажу. Оттого ты чуял силу в руках и в теле, что давали тебе тайно от тебя хитрое снадобье китайское по прозванию опиумус. А с того часа, как оденешь ты платье монашеское, снадобье сие дорогое и сильное ты принимать перестанешь. И станешь угасать, умирать мучительно и долго. Будешь молить, чтоб дали тебе того лекарства самую крошку, а тебе не дадут. И ты сдохнешь в вони и корчась, как юродивый, ты станешь кричать от боли и звать смерть, как избавление. И никто не протянет руку помощи тебе. Близкие из-за неумения найти то лекарство, охрана - из страха перед королем. Бери сейчас же царство московское в руки свои - и будешь до самой смерти таким же сильным и здоровым, как чувствуешь сейчас. А придет время - умрешь торжественно, примешь причастие чинно, как положено русским царям, уйдешь в мир иной настоящим монахом. Оденешь ныне платье черное - отречешься от Престола, значит, а монахом останешься самозванным. Думай, старик.

6

В середине второй недели пытки светом и голосами, когда казак стал класть крест на себя по-католически и повторять вслед за голосами:

- Angelus domini nuntiavit Mariae, -

... Скарга распахнул дверь в круглую комнату и вошел туда сам.

- Как звать тебя, сын мой? - спросил он от порога по-русски.

- Раб твой, монах, - услышал в ответ смиренный голос. - Архип Войтов я. Полковник войска богоотступника и врага земли польской Ивана Мартыновича Заруцкого.

- Это он послал тебя совершит грех цареубийства?

- Он, отче... - склонил голову казак. - Казни меня злодея...

- Повинную голову меч не сечет, - заметил Скарга. - Зла на тебя король наш всемилостивейший Сигизмунд не держит. А вотсвятая римская церковь просит тебя быть чистым сердцем с ней и велит тебе исповедоваться...

Изможденное, осунувшееся лицо Войтова озарилось внутренним светом:

- Спрашивай, отче!

Так Скарга узнал, что вождь русских ополченцев, обложивших Московский Кремль с запертым там польским гарнизоном, Иван Заруцкий с мнением князя Трубецкого и дворянина Ляпугова (тоже одного из русских вождей) о призыве на русский Престол шведского королевича не согласился, и одновременно послал верного своего полковника Войтова в Варшаву с тем, чтобы тот убил короля Сигизмунда и тем самым вырвал из рук Польши победу над Московией.

- Почему Заруцкий так уверен, что смерть Сигизмунда могла бы спасти Русь? - спросил Скарга.

Войтов ответил:

- Речь Посполитая чтит короля покуда он жив, не далее. Как случается умереть вашему королю, вы начинаете выбирать нового. Одни принимают сторону наследника, другие кричат за иных возможных королей. Случается всякий раз ратош, межусобица. А когда внутри дома беспорядки, в чужой дом нос уже не сунешь. Случись мне убить короля нашего всемилостивейшего Сигизмунда, не стал бы Заруцкий стоять с войском вокруг Москвы - Гонсевский сам бы сложил знамена и попросил выпустить его домой.

Скарга знал, что это правда. Недавний ратош еще в памяти польской шляхты, не все могилы польских ратников, погибших в той внутрипольской сваре, заросли травой. Однако Гербут и Стадницкий по кличке Дьявол мутят воду в пользу племянника великого государя польского Стефана Батория, ибо желают сместить с Престола Сигизмунда и посадить на то место Гавриила Батория. Смуты покуда нет, но в рядах шляхты слышно шевеление...

- Это тебе Заруцкий сказал? - спросил Скарга, знающий также, что сей русский атаман был в давние времена послан Орденом Игнатия Лойолы в земли московские того ради, чтобы собирал Заруцкий сведения о внутренней жизни этой страны и готовил почву для большого гиля. Духовник короля в давние те годы был наставником юного шляхтича и гордился когда-то своим учеником. Теперь же Заруцкий был врагом Польши, Рима и Ордена. Потому все, что говорил и думал этот враг, должно быть известно его бывшему наставнику. Дабы уничтожить его.

- Он, отче, - смиренно ответил Войтов. - Еще Иван Мартынович сказал мне, что в случае смерти Сигизмунда власть над Польшей сыну его Владиславу поляки не передадут. А юный королевич за эту власть бороться захочет обязательно. И тогда ему польская корона покажется более сладкой, чем трон московский. Владислав отрешится от предложения изменника Филарета и откажется от Руси, чтобы получить корону Польши. И, пока будет ратош по этому случаю в Польше, можно будет Заруцкому выкупить либо выменять царя Василия - и опять его воссадить на московский Престол. Ибо сведен Шуйский с трона был силой и изменой боярской, слова отречения от мира и признания монашеского сана не читал. Иван Мартынович сказал, что коли нет у Руси другого пути, чем иметь над собою царя, так пусть до поры, когда вырастет сын царя Димитрия Иван, будет властвовать Русью Шуйский.

- Но Иван - сын Богданки-самозванца! - воскликнул Скарга. - Как можно называть его внуком царя Грозного?

- Можно, - уверенно произнес Войтов, - Коли Иван Мартынович так повелит, то вся Русь согласится.

Скарга, глядя на стоящего перед ним на коленях и преданно смотрящего ему в глаза казака, подумал, что в две недели заменить в душе этого человека веру с православной на католическую можно, а вот заменить Заруцкого собой так быстро не удастся. Уж очень сильна любовь полковника к своему атаману. А надо сделать так, чтобы казак Заруцкого возненавидел.

И Скарга начал издалека...

Рассказал, как в вечном городе Риме три месяца тому назад Его святейшество папа даровал полное отпущение грехов богомольцам в церкви святого Станислава, патрона Польши. В доме иезуитов, находящемся рядом с этой церковью на Кампидольфо, святые отцы приняли участие в торжествах по случаю победы католиков над православными и устроили празднество с фейерверком. Огонь горел так, чтобы белый орел Польши одним своим касанием превратил в пепел черного орла Московии.

Казачий полковник слушал разинув рот, но аллегории не понял. Ибо спросил:

- Пожар случился, что ли?

Иезуит чертыхнулся про себя и завел рассказ о том, что выписанный из Италии художник Долабелла пишет сейчас большую картину, изображающую взятие Сигизмундом Смоленска. А потом будет писать картину пленения Шуйского.

И опять казак не понял внутреннего смысла этого рассказа.

- Рисовать картину будет здесь, в Польше? Так ему надо в Смоленск ехать, там и рисовать.

Нужно время и время, чтобы объяснить этому безмозглому барану все об аллегориях, понял Скарга. Ну, что ж, ему не привыкать испытывать терпение свое...

С мыслью этой монах возложил руки на склоненную голову казака и сказал:

- Domino, non sum dingus...[iii]

7

В далеком от Варшавы Самборе, в замке воеводы сандомирского Юрия Мнишека было тихо. Сам князь был в столице возле трона Сигизмунда, там же находились жена его и все дети со своими детьми.

От Марины, младшей дочери своей, пан Юрий отрекся уже три года как. Бывшая царица московская не только приняла православие, но и сбежала из обоза польского посольства, возвращающегося из московского плена в Польшу. Более того, нечестивица объявила второго самозванного Димитрия, о коем каждый знал, что он - жид Богданко, - истинным Димитрием, сыном царя Ивана Васильевича, возлегла с ним на постель, затяжелела дьяволовым семенем и родила от обрезанного дитя, назвав его царевичем Иваном. Потому Марины, как дочери князя Мнишека, более в этом замке и в Польше не существовало. И в Варшаве сейчас находились действительно все дети пана Юрия, от обеих жен.

Слуг для ухода за всем этим семейством требовалось множество, потому и вся дворня была тоже в отъезде. Осталось лишь пять человек во главе с мажордомом, который любви к Варшаве и королевскому двору не испытывал, ездить туда не любил, тихо проводил время в трех небольших, но удобно и красиво обставленных комнатках, где проживал вместе с собственным секретарем и приходящими к нему для уборки служанками. Злые языки поговаривали, что служанки были нужны мажордому не только для слежения за чистотой в трех тех комнатах, но и для ночных удовольствий, но громко такого произносить никто не смел.

Ибо не знал доподлинно никто правды, но догадывались все в замке, что мажордом здешний - не просто маджордом замка одного из королевских слуг, а лицо более значительное, наделенное властью поистине громадной и тем страшной, что была та власть таинственной.

Даже сам князь, знали все, ни разу не повысил голос в разговоре со своим мажордомом, ни разу не наказал его за какую-либо промашку, ни разу при людях не назвал по имени, всегда обращался с прибавлением слова пан и выслушивал этого якобы своего слугу ни разу не перебив, ни разу не возразив на суждение мажордома.

Для Юрия Мнишека, человека с прочими слугами сурового, любящего сказать хлесткое слово по делу и без дела, в пьяном виде задиристого и в кураже неуемного, такая почтительность по отношению к видному, но все-таки слуге домашнему, выглядела необычной и даже не вызывала искушения выведать подоплеку такого поведения.

Все в замке просто знали, что мажордом служит князю не более, чем князь служит мажордому. И знали, что все, что сказано этим слугой, должно служить для ушей каждого приказом, равным приказу хозяина. А так как две головы мыслят подчас по-разному и отдают приказы, которые порой противоречат друг другу, а наказание за непослушание несут не князь с мажордомом, а слуги, то все в замке, да и жители всего Самбора, особо ценили время, когда князь с княгиней уезжали из города и единственным владыкой замка и города оставался мажордом - муж телом и лицом приметный, солидный, голос имеющий громкий, наполненный, брови суровые, а взгляд скрытный.

И гонцов к нему пропускала охрана замка без задержки, заранее видя белый с синей полосой плат на левом плече всадника и торопясь открыть ворота для гостя.

Такой вот всадник и прибыл в Самбор в начале зимы. Снежная труха лежала на мерзлой земле колюче, скрипя под копытами сердито. Одетый в шубу и мохнатую польскую шапку всадник сидел в седле скорчившись, шмыгал носом. По всему было видно, что он простыл и рад был бы остановиться в любом трактире на дороге, улечься в теплую постель и выпить изрядное количество горячего вина. Но то ли холопий долг, то ли страх гнал его из какого-то далека к замку, в котором не было князя, но жил в отапливаемом крыле большого каменного здания человек, которому этот всадник с двухцветным платом на левом плече обязан вручить неизвестную никому весть.

Въехав во двор замка, гонец едва не свалился с коня, до того продрог он телом и так сильно окоченели его ноги. Если бы не подбежавший кучер (один оставшийся из шестнадцати обычно проживающих в замке), упал бы прибывший гость на загаженный коровьим пометом снег непременно. Но кучер подхватил гонца и помог ему встать на ноги.

- Веди! - прохрипел гонец.

Разом все понявший кучер лишь кивнул своему тринадцатилетнему сыну в сторону основательно заморенного коня и повел, поддерживая под локоть, гонца ко входу в замок.

Мальчик подхватил гнедого с обсыпанным снегом крупом коня под узду и, нежно погладив по морде, повел его в сторону особенно на морозе духовито пахнущей сеном конюшни.

Гонец, разминая затекшие и замерзшие ноги, шел по коридорам замка вслед за конюхом без поддержки, ощущая, как отогреваются спина и грудь, остаются лишь замерзшими суставы, пальцы ног и левый бок, в который половину дня дуло холодным ветром. Свечей в коридоре не горело, ставни были закрыты, потому здесь было темно и идти приходилось прислушиваясь к мерному шагу конюха, который на этот раз исполнял, оказывается, обязанности лакея.

Внезапно шаги замолкли - конюх остановился и сказал:

- Подойди.

Гонец приблизился.

Конюх быстро обыскал его и вынул кинжал из висящих на поясе ножен.

- Возьмешь потом, - сказал он. После этого толкнул находящуюся рядом с ними дверь и объявил:

- Гонец, ваша милость.

В комнате, которая предстала перед глазами усталого и продрогшего гонца, ярко горел камин, напротив которого за небольшим, но изящным столом на гнутых ножках сидел в кресле немолодой уже человек в сшитом по французской моде фиолетовом камзоле с отороченным белыми кружевами воротником, с такими же кружевами на манжетах. Из-под стола выглядывали освещенные огнем из камина вытянутые к нему красивые кожаные туфли с серебряными пряжками и с лиловыми шелковыми чулками поверх мускулистых икр. Из всех свечей, стоящих столбиками на серебряном подсвечнике, горела одна. Она и освещала смуглое бритое лицо, казавшееся высеченным из камня, до того были резкими и глубокими черты его. Из прикрытых мощными бровями глазниц смотрели, не мигая, холодные, как стужа за стенами, глаза.

- Привез? - спросил мажордом голосом глухим, какой бывает у редко разговаривающего человека.

Гонец, зябко шевельнув плечами, подошел к столу и, опустившись на колено, протянул добытые из складок одежды два свернутых в трубки письма с повисшими с них на веревочках печатями.

Мажордом письма взял, при свете свечи внимательно осмотрел печати, согласно кивнул и положил бумаги на стол.

- На словах что велели передать? - спросил он.

- То же самое, что в письмах, ваша милость, - ответил гонец, оказавшийся мужчиной лет тридцати с коротко подстриженной черной бородой и острыми врастопыр усами на белом, словно обмороженном, лице. - Чтобы передал слово в слово.

- Это хорошо... - кивнул мажордом и, сорвав печать, развернул первое письмо.

Гонец незаметно передвинулся так, что огонь от камина стал обогревать ему особенно замерзший бок. Приятная ломота в оттаивающем теле вызвала на его лице приглушенную улыбку.

Мажордом заметил изменение настроение гонца и, оторвавшись от письма, спросил:

- Замерз?

Гонец смутился и потупил глаза.

Мажордом взял колокольчик со стола и позвонил. Вошел давешний кучер.

- Проводи в людскую, - велел мажордом. - Накорми, напои... - и опять уткнулся взглядом в письмо.

Гонец осторожно поднялся на ноги и пошел к двери.

Мажордом словно и не заметил, как тот вместе с конюхом скрылся и плотно прикрыл за собой дверь. Он читал письмо Скарги о том, что сообщил ему покушавшийся на короля Сигизмунда казак войска Заруцкого.

Огонь в камине вдруг взметнулся к трубе и загудел в ней, сыпля вверх и пламя, и искры. Пришлось мажордому вставать и, подойдя к камину, задвигать торчащую впереди кирпичной трубы железную заслону. Потом он бросил лежащее рядом с камином полено в огонь и поворошил стоящими тут же щипцами уголья. Пламя засветило ровно.

- Да... - сказал мажордом вслух. - Скарга прав. Шуйский не нужен.

После этого он вернулся к столу и, сев на место, прочитал столь же неспешно и внимательно второе письмо - на этот раз от коменданта Гостынинского замка Хмельницкого. Отложил от себя письмо и, глядя в огонь, повторил:

- Шуйский не нужен.

После этого позвонил в давешний колокольчик как-то по-особенному и сказал вошедшему из внутренней комнаты секретарю:

- Напиши в Гостынинский замок, чтобы опиумуса не давали больше Шуйскому. Дмитрия, брата его, пусть уморят голодом. Жен их обеих пусть кормят плохо и передавать мужьям съестное не дозволяют. Деньги, что дает им король на прокорм... сколько там?

- Двести злотых в месяц, - ответил секретарь.

- Вот пусть на эти злотые покупают для баб жемчуг и всякие украшения. И вручают каждой. Как милость королевскую.

- Ясно, - кивнул секретарь. - Дозвольте спросить, ваша милость... Зачем это?

- Как помрут - никто не скажет, что умерли они от глада. Опись сделают - а там вон сколько богатства. Скажут: умерли от тоски. Или от стыда. Как кому удобней.

- От стыда лучше, - заметил секретарь.

- Это уж как кому Господь на ухо шепнет, - ответил мажордом. - Это будет первое письмо. Напишешь его на имя Хмельницкого. Второе будет для Скарги... - он задумался, вновь глядя на огонь, потом продолжил. - Пусть займется пойманным злодеем. Так, как учили Скаргу в монастыре бенедектинцев. Должен Скарга внушить пленному казаку, что вера католическая есть вера истинная, все остальное - от лукавого и еретическое непотребство. Велю ему сделать так, чтобы казак тот, умышлявший на жизнь короля Сигизмунда, считал себя солдатом нашего Ордена. И, как солдат наш, должен он будет вернуться в стан врага нашего Ивана Заруцкого и там погубить его. Пусть с ним вместе идет немой. Немые почитаются глупыми и глухими. Наш же немой речь разумеет и знает пять языков. Пусть будет при том казаке неотлучно. До самого конца.

- Будет исполнено, ваша милость... - склонился секретарь.

- Погоди... - остановил его маждордом. - Что слышно из Рима? Будут деньги?

- Конклав отказал, ваша милость. Кардиналы сказали, что Сигизмунд должен сам собрать необходимую сумму для похода на землю, которая ему и так уже принадлежит. Его святейшество мнения своего не высказал.

- Вот так вот и всегда... - промолвил мажордом и поднялся с кресла. - Мнения не сказал, деньги сохранил. А черви Престол святой точат. Половина Европы отпала от святой римской церкви. Немецкие княжества, Швеция, Англия, Чехия, Швейцария, половина Франции - все пошли за еретиками Лютером и Кальвином. А все с денег началось. С жадности Рима, с индульгенций проклятых.

- Вестимо так, ваша милость, - согласился секретарь. - Только сами вы знаете, кто денег дал Лютеру на его войну с Римом. Может и Сигизмунд попросит у ломбардских жидов?

По лицу мажордома впервые пробежала улыбка.

- Умен, стервец, - сказал он. - Пиши в Ломбардию. Скажи, что велю послать десять раз по сто тысяч золотых дукатов Сигизмунду. Но вернет пусть поляк двадцать раз по сто тысяч. Через пять лет. После пяти лет за каждый просроченный год будет платить еще по дукату за дукат.

- Но стольких денег на Руси нет, - заметил секретарь. - Смута повыела все, что было. И Речь Посполитая не соберет.

- Потому и даю миллион, - ответил мажордом. - Взять король возьмет - от больших денег никто не отказывался еще. А тратить как начнет, так и не уследит: туда золотой укатится, там к дрянной руке приклеится. Распылит деньги Сигизмунд. А как распылит, так и вернуть не сможет. И то, что сейчас ему принадлежит, нашим станет.

Секретарь смотрел на мадордома восторженно.

- Будет исполнено, ваша милость, - наконец сказал он. - Дозвольте идти?

Мажордом вновь поворошил уголья в камине и потому долго не отвечал секретарю. И когда, закончив с этим делом, обернулся, то увидел на лице слуги лишь ожидание.

- Три письма будет для тебя довольно, - сказал он. - Напиши до утра и дай мне. Прочту - и если все там правильно, завтра же отошлешь в Варшаву и в Ломбардию. Ступай.

Секретарь ушел, а мажордом присел перед камином и протянул руки к огню. Взгляд его упал на перстень на правой своей руке. То был не простой перстень, а символ власти генерала Ордена иезуитов. И мажордом замка Юрия Мнишека был главой этой организации.

8

Гданьский шкипер Янек Печка был изловлен, как враг державы Речи Посполитой, и водворен в один из королевских замков - в Гостынинский. Но, как друг короля Сигизмунда, помогший в давние времена будущему владыке великой державы скрыться от проклятых протестантов, моряк сидел не в отдельной комнате на хлебе и воде, как должно проводить время государственным преступникам, а пользовался свободой передвижения по территории всего замка и даже двора. Стрелять в него стражникам было разрешено только если окажется пан Янек снаружи стен замка. Запирали в просторной светлой комнате его на мягкой постели с нечастой решеткой на окне только на ночь. И постель меняли дважды в месяц, и мыться дозволяли в лохани на кухне столько же раз, и мыло давали, и белье стирали. И кормили не изыскано, но от пуза.

И все же старому моряку было здесь невмоготу.

- Живу, как пан какой, как шляхтич живет у себя в имении, - жаловался он стражникам. - Как птица в клетке: прыг, прыг... И поболтать не с кем. Вы, как бревна, молчите все, да усами шевелите. Пан Хмельницкий сказал, что не велено вам со мной разговоры вести. Ну, а мне-то за что такое наказание? Я-то поговорить могу? Мне надо с людьми словом перемолвиться?.. - и тут же менял тему. - Да и о чем с вами говорить? Чего вы понимаете? Вы знаете, что такое шторм? А как пройти через Каттегат? А знаете, как датчане доят наших моряков за проходы через три пролива? А знаете, что один из проливов только числится датским, а на деле уж лет двадцать, как пошлину за проход сдирают с нас шведы? Да и кто такие шведы, вы знаете? А какие есть русские? Сидите здесь всю жизнь, как сено в корове. А потом на кладбище вывалитесь, как навоз из ее задницы. Великая нация, великая нация! А что в нас великого? Пол мира завоевали, а перед каким-то там Римом на брюхе стелимся. Потому и Рим велик, что такие олухи, как вы, кровь за него проливают. Думают, что не прав я, говоря, что с Русью вам не совладать. Прав сто раз. Потому как русских надо всех извести, чтобы победить их. А вы воюете с ними с передыхом. Вы-то сами устаете от такой войны, а они в том свою силу видят...

Солдаты молча таращились на него и ни возражали, ни соглашались. Слишком много заплатили они за то, чтобы попасть на службу в это теплое и сытное место, а не в походные лагеря и в лихие атаки, из которых возвращаются лишь раненные и калеки. У каждого в соседней деревеньке была либо жена с детишками, либо невеста либо так, добрая знакомая. И денег, что платят им за охрану и молчание, вполне достаточно, чтобы прокормить себя и эти рты.

Когда же пан Хмельницкий спрашивал стражников о чем говорит с ними Янек Печка, солдаты отвечали одинаково:

- Не хочет, значит, чтобы Речь Посполитая до конца Москву воевала. Говорит, дурь у народа русского такая: чем больше бьешь его, тем он сильнее и умнее делается.

- И больше ни о чем? - всякий раз удивлялся Хмельницкий.

- Еще жалуется, что водки да пива не дают. От воды, говорит, у него жжение в брюхе и пучит его.

Сами стражники хмельное пили лишь в деревенской харчевне, хотя бывали и на службе основательно пьяны - приходили на смотры порой в таком виде,что хоть подпирай их кольями да в глаза щепки суй . Но ни водки, ни вина, ни даже пива в замок не вносил никто. Помнили, как два года тому назад случилась пьянка в замке и сбежали два узника. Всю стражу - даже тех, кто не был в то время в замке, отдыхал дома - на следующий же день отправили в войско под Смоленск. Кого-то, говорят, убили там русские, кто-то сам замерз, а кто-то вернулся без ноги да без руки. Разное говорили о тех пьянчужках. И потому нынешние стражники в деле проноса хмельного в замок были присяге верны.

А изнывающий от одиночества и жажды Печка слонялся целыми днями по замку до тех пор, пока не познакомился с другими здешними узниками - бывшими русским царем с царицей и его братьями с женами. Те хоть и сидела за запертыми дверьми, но беседовать с моряком соглашались и болтали охотно.

Так одну из своих жажд моряк если и не удовлетворил до конца, то, по крайней мере, попытался.

Говорил он с русскими на их языке, ибо с детства знал речь приплывающих в Гданьск новгородских да псковских купцов, сам не раз бывал в тех землях, да и сходный был с его родным русский язык, похож, как у близких родичей. Когда же где спотыкался пан Янек, не разумел до конца сказанного, высокородные узники не ленились объяснить ему незнакомое слово, сами вспоминали польскую речь и говорили на смешной и ласкающей уши смеси польско-русских слов.

Оказалось, что царь русский хоть и не бывает весел сам никогда, однако, может шутить так, чтобы поднять настроение собеседнику. И оттого пан Янек больше времени проводил под дверями Василия Ивановича, нежели у входов к другим московским узникам. А однажды даже набрался смелости и обратился к пану Хмельницкому с просьбой впустить его в комнату, где проводил свои дни пленный царь.

Пан Хмельницкий не стал возражать.

- Посиди со старым, - сказал он. - Будешь свидетелем, что не морили мы его голодом. Сам не ест.

И впрямь, перед постелью бывшего царя в смердливо пахнущей полутемной комнате на низком столике стояли два полных вареного мяса нетронутых блюда.

- Почему не ешь, Государь? - спросил его Печка.

- Неможно то, - ответил Василий Иванович, оказавшийся ссохшимся желтолицым стариком со впавшими подслеповатыми глазами и с шамкающим ртом. - Постный день сегодня. А капусту либо кашу не несут.

Зубы, как оказалось, царь потерял здесь, в замке. До того были у него на зависть всем зубы крепкие и красивые. А есть он просто не мог. Ибо мясо давали ему жесткое, волокнистое, какое и в скоромные дни он не мог угрызть. Хлеб тоже был черствый всегда, не такой, какой приносили Печке. Пан Янек прятал свой мякиш и приносил старику, кормил Василия Ивановича, давая запивать водой.

Впрочем, и того мякиша, редкой каши и молока Василий Иванович тоже почти не ел. Чуть больше проглотит - его сразу во рвоту. А убирать - Печке. Сам моряк не заметил, как стал старика кормить совсем по чуть-чуть.

А однажды случилась совсем беда: стало тело Шуйского дергаться, вышибаться дугой, как у больного падучей. Только пены не шло из горла, не мычал он, а кричал:

- Опиумус! Опиумуса дай!

И тогда старый моряк понял, что царь русский, хоть и не очень и старый еще человек, действительно вот-вот умрет. Ибо опиумус делает того счастливым, кто имеет этой отравы много и пользуется ею малыми крохами. А как пользоваться перестает, то начинает болеть и умирает в муках. Видел Печка таких больных в английских портах да в землях испанских. Опиумус... снадобье китайское. Дорогое - на весь золота, говорят.

Как в тот раз царь перемучился и впал в забытье, Печка обшарил всю комнату царя и опиумуса не нашел. Пошел к двери в комнату с братом царским Дмитрием, спросил: принимал Василий Иванович опиумус, когда был царем московским и как часто?

Дмитрий Иванович ответил, что ничего такого царь русский не ел никогда, а вот лекарство с таким именем ему давали уже в Польше по требованию врача.

- Часто давали? - спросил Печка.

- Каждый лень. От самой Вильны.

Значит, понял моряк, опиумус перестали давать Василию Ивановичу нарочно, и бывший царь московский скоро умрет. Об этом он и сказал Дмитрию Ивановичу.

- Что ж... - ответил узник. - Может, оно и к лучшему. Царствие было у Василия многотрудное, несчастное, смерть будет мученическая. Так и в рай попадет.

Сам царский брат говорил еле слышно. На вопрос Печки, не болен ли, Дмитрий Иванович ответил, что не кормят его вот уж шестой день, а воды не дают второй.

- За грехи наши ту муку несем, - объяснил он потрясенному Печке. - За то, что землю русскую от ворога не уберегли. За то, что сами живы остались, а ратники русские головы сложили за землю нашу. За то, что позволили себя в полон взять и не умерли от стыда.

- Ты хочешь смерти, князь? - спросил моряк.

- В ней лишь и избавления от мук души, - прошептал Дмитрий Иванович.

Стоящий на страже возле этих дверей жолнер знал русскую речь и все слышал. Он и донес о том разговоре коменданту.

Взбешенный Хмельницкий повелел встать страже не у дверей, как раньше, а у входа в коридор с русскими пленниками, и никого без разрешения коменданта туда не пускать.

Собрался было написать о происшествии в Самбор, да передумал: зачем генералу всесильного Ордена знать о промашке своего солдата? Ложный мажордом замка Мнишеков может решить, что Хмельницкий намеренно подпустил к русским узникам врага польской короны.

А жолнера, который донес ему о случившемся, он отправил с письмом к Скарге. В письме он попросил иезуита побеседовать с юным солдатом и решить: нельзя ли использовать знатока двух языков на нужды римской католической церкви?

* * *

Казацкого полковника Войтова познакомят с бывшим стражником из Гостынинского замка через год. К этому времени и они оба, и немой слуга обучатся в тайной иезуитской школе при монастыре бернандинцев наукам таинственным, но для их последующей деятельности важным. Друзьями трем этим людям не стать, но для верных солдат Ордена Игнатия Лойолы этого и не надо.

Король Сигизмунд, после смерти Василия и Дмитрия Шуйских, а также всех женщин царского дома Руси, решит отпустить Ивана Василеьвича Шуйского по прозвищу Пуговка из узилища и примет его на воеводское жалование в свое войско.

Армию же он, наперекор мнению Сейма, продолжал готовить к войне с Московитией, войне, которая, как ему казалось, подведет окончательную черту под самой мыслью о существовании православного русского государства. Денег и сил для этого решающего удара Польше накопить надо много. Решимости и желания у короля совершить сей подвиг во имя святой римской церкви было не занимать...

Продолжение

Copyright (c) "Русский переплет"