Роман с продолжением
30 июля 2009 года

- Измена всякому ратному делу голова, - говорил алентьевцам старик Анастасий Калинин. - Ни мужество, ни сила, ни честь не устоят против измены. Это только с виду богатыри сильны. Сильней любого богатыря слово грязное, мысль подлая. На памяти моей сколько добрых людей всякая гнусь человеческая выжрала, что впору пеплом голову посыпать да в отшельники уйти. При Государе Годунове Борисе Федоровиче что было? За донос да за ябеду землями жаловали, только скажи, что такой-то либо такой-то на царя порчу наслать задумал - враз летит голова оболганного, земля, имущество его отходят к доносчику, а жена, дети оказываются в крепости. Порча... - повторил гадкое слово и, пожевав губами, продолжил. - А что такое порча? Кто ее видел?.. Как делают ее? Бабы брешут разное, а только вот я никого, кто лично колдунов сильных знал, кто видел, как порча нападает, не встречал. Все с чужих слов. Брехня все это. А оболганный человек уже мертв. Или про Отрепьева. Тоже ведь потешный городок им придуманный на колесах москвичи Адом прозвали. За то, что огонь внутри горел. И в печи такой же огонь - ему только радуемся, а вот внутри потешки такого же огня убоялись. И мастера, что соорудил тот Ад, убили. Потому как умом тот мастер был выше всех, кто Ад тот видел. Убивают люди людей высунувшихся. Насмерть бьют. Вот крепость Смоленск возьмут поляки, тоже всех смолян убьют. Куда полякам деваться-то? Высунулись смоляне, выше всей Руси стали, выше всех бояр. Салтыков, Мстиславский, Филарет Романов - все перед Сигизмундом на колени пали, все власть польскую признали, а какие-то там смоляне - не хотят. Второй год стоят. Не разумно это. Коли вся держава себе изменила, то одному городу нечего на вере стоять. Верьте моему слову - будет в Смоленске измена.

- Что ты говоришь, дед? - укоряли люди старого. - Пошто крепость хоронишь? Не видишь - стоит нерушима и крепка.

- То и странно, что до сих пор стоит, - отвечал упрямый старик. - Чем дольше стоит, тем страшнее падение будет. В старину город Козельск против Батыя сорок ден стоял. Дольше всех русских городов вместе взятых. А теперь на том месте - две деревеньки. На месте старой Рязани ныне и починка не найти. Потому как там против Батыя Евпатий Коловрат стоял. И Смоленск ждет та же участь. Потому как стоит князь Шеин со товарищи нерушимо. А враг смерть раздавать милостив.

Странные речи старика раздражали слушателей и одновременно притягивали. Село Аленьтево принадлежало Катюше - вдовой бабе, пережившей старого купца-мужа и вышедшей замуж за совсем уж молодого дворянина из новопожалованных. Здесь все знали и про грехи хозяйские, и про тяготы жителей стольного града земли смоленской, и про разгульную жизнь польской королевской рати, стоящей при Смоленске снаружи городских стен, а в Москве - внутри крепости.

- Вот, что удивительно, так это зачем рати русской вокруг Москвы стоять, стеречь в Кремле поляков, - продолжал словоохотливый дед. - Выжгли, говорят, поляки Москву. Ну так бросайте русские город, перебирайтесь на Волгу: в тот же Нижний, в ту же Казань. Там войско собирайте, отдохните - и бейте ворога. У поляков народа мало, а порядка много. Значит воевать им с Русью - себе в разор. Мужиков своих надо будет им от земли отбирать да на смерть посылать. Земля их собственная и зачахнет. А они пусть идут, идут к нам...

- Что говоришь, дед? - удивлялись аленьтевцы. - Подумай, что говоришь! Разве такое можно? Полякам Русь отдать?

- Русь большая, - отвечал Анастасий. - Сюда хоть всех поляков приведи да рассели - через два года их словно и не было. Мужиков наших за Смуту вон на сколько меньше стало, так что поляки нам на племя надобны. А войско... Что войско? Войско польское будет в лесах плутать, да по дорогам нашим вязнуть. Считай, скоро уж два года, как король польский под Смоленском стоит. А сколько таких городов на Руси! Если под каждым хотя бы по году стоять - жизни не хватит, пусть даже королевской. Нет, без измены полякам с Русью не совладать.

Речи старика передавали барыне. Катюша слушала пересказанное, кивала, думая о своем, не бранилась. Да и какое ей дело до глупых речей старика, когда молодой муж, едва прибыв с ней в Алентьево, тут же был забран посланными вслед за ними польскими солдатами. Велел король Сигизмунд Михаилу Горину искать снаружи тот лаз, по которому из города наружу вылез. Приезжал Михаил в Алентьево за весь год три раза. Гостил по неделе - и в Смоленск возвращался. А к себе не звал. Может, оттого и не беременела двадцатитрехлетняя Катя. А может и не дано ей стать матерью - такое тоже бывает. Первый муж ее на что был охоч до стыдобного дела - а и то не понесла. А узнает Михаил, что не быть ему с ней отцом, уйдет. Чует ее сердце - уйдет. Какому мужику семья без детишек в радость? А нынче вон что на Руси творится: баб вдовых да девок молодых в три раза, посчитай, больше, чем мужиков. Отяжелеть надо Катерине, ох, надо! А как отяжелеть, если мужа дома нет?

Впрочем, и не мужа даже. После побега из Смоленска они сразу сюда пришли, в Аленьтево и заявили людям, что будто бы венчаны. В Смоленске, мол, венчали их: вдову купеческую да дворянина из-под Тулы. Народ поверил. Мужики, что на нее глаз клали, по ночам в окошко постукивали, только крякнули, но неожиданно зауважали Катерину Ивановну. Раз вдовая в такое время нашла себе молодого мужа сама, то баба она сильная, селом и мужиками своими повелевать может - такой был сельский приговор. И какое ей дело до болтовни деда и слов его, сказанных вечерами алентьевцам? Сидит себе дед Анастасий перед старенькой своей избой - и пусть сидит, болтает никчемное - и пускай болтает.

Но однажды Катерина Ивановна потребовала:

- Приведите ко мне старика.

Не казни для позвала, а ради увещевания. Почтенный старец Анастасий. На селе, самый почтенный. Да что там на селе - на всю Смоленщину имя его звучало. Говорили даже, что из рода волхвов он. Сам владыко смоленский Сергий в годуновские годы к нему на поклон да на совет приезжал. И в крепости у дворян Анастасий никогда не был. Жил в Алентьеве свободно, по собственному желанию, а кормился от того, что мир ему давал. И все алентьевцы почитали за честь быть подле старого.

Привели Анастасия. Вошел, опираясь на кривую ивовую клюку. Сухонький, съежившийся, в белом домотканом платье дед в просторной светлице помещичьего дома выглядел кулем льняной очеси. Таких чаще на скамеечках видишь, сидящими весь день у всех на виду, а куда на ночь они деваются - и не узнать.

- Ты Калинин? - спросила Катерина Ивановна. - Ты людей мутишь?

- Два вопроса - один ответ, - ответил дед. - Я это, Катюша.

- Какая тебе Катюша? - посуровела барыня. - Плетей хочешь?

- Так ведь, Кать, ты мне - правнучка, - улыбнулся Анастасий. - Как мне тебя иначе величать?

Барыня и оторопела.

- Как так? - спросила, - Почему правнучка?

И дед Анастасий рассказал Катерине Ивановне, что отец ее Иван Лещев был сыном средней дочери его Варвары, прозванной Лещихой по фамилии мужа.

- Так ты - пращур мой?! - поразилась Катерина, и бухнулась перед стариком на колени. - Прости глупую... - склонилась лицом до пола.

Отца и матери лишилась Катерина еще в девичестве - убили их лихие люди, совершившие в тот год налет из Польши на русское пограничье. О бабке своей Лещихе лишь слышала всякие чудесные истории. Как миловалась та в юности с татарином, а отдали ее за русского рыбаря по прозвищу Лещ, как сбежала она с любимым от нелюбимого, а вскоре сама же и вернулась в Алентьево, ибо у татарина прожить смогла в доме едва ли месяц, а после сбежала от нехристей и пешком шла от самого степного Крыма до смоленских лесов. И родила она лишь одного сына своему рыбаку, а после стала чахнуть и занялась знахарством. Других многих вылечила, а себя не смогла - через восемь лет по возвращению, тихо угасла, оставив малыша на руках Леща и память о Лещихе - великой знахарке. О том, что у Лещихи был жив отец, никто Катерине не говорил.

- Полно, девка, - ответил Анастасий. - Поднимись.

Катерина встала. Лицо ее раскраснелось, выдавало волнение.

- Дедушка, - ласково сказала она. - Ты - прадед мой?

- Уже говорено, - сердито произнес он. - Зачем звала? Сказывай...

Катерина всплеснула руками:

- Да, Господи! Зачем, зачем... Забыла уж... - и ласково повторила. - Дедушка.

Глаза ее светились, улыбка словно застыла на лице.

- Я людям правду толкую, Катюша, - заявил упрямый старик. - Мутит их время - не я.

- О чем ты говоришь, дедушка? - зачастила она. - О чем говоришь? Забудь мои слова. Господи! Пращур нашелся! Настоящий! Родной ты мой!

И внезапно на светящемся лице двумя блескучими бусинками посыпались слезы.

- О деле разговор! - строго произнес Анастасий. - Не балабонь. Позвала - выслушай.

Катерина часто закивала и, бросившись через светлицу, схватила лавку, поднесла к старику.

- Садись, дедушка, - сказала. - Рассказывай.

А сама глаз от Анастасия не сводит, шепчет едва ли не вслух: "Дедушка! Родной!"

- Время, говорю я, сложное, - начал дед, устроившись на скамейке поудобнее и положив руки на стоящую торчком клюку. - Добрых людей русских оно повыело, грязью людской разбавило. Я ведь к чему это говорю?

- К чему? - спросила барыня.

- А к тому, что в битве и в беде добрый человек первым гибнет. Он грудью встречает и копье, и меч, и ядро пушечное. А грязь - она прятаться ловка. Стрела в грудь летит, а грязь раз - и за добрым человеком пристроилась. Суждено стреле смерть принести - она доброму человеку и приносит. А грязь стрела облетает. День, месяц, год... А Русь, чай, уже семь лет в смуте мается, добрых людей под корень выводит. Так что будет измена.

- Какая измена? - удивилась Катерина и перестала плакать. - Кому? Мне? Миша меня любит. Он у короля сейчас. Ход ищет. По которому мы из Смоленска выбрались. Засыпался зимой ход. А весной вода его и вовсе затянула. Вот Миша там и ищет.

Молчал старик, супил седые кустистые брови.

- Дура ты, Катька, - сказал. - Только про естество свое и думаешь. Блуд мужской - и не измена вовсе, измена - дело бабье. Ибо в бабу семя опускается... Да, о чем это я?

- Об измене, - растерялась Катерина.

- Вот я и говорю. - согласно кивнул Анастасий. - Измена - всему голова. Коли измена про ход твой да Мишкин узнает, раскопает его, то и Смоленску конец. А за Смоленском, может статься, и всей Руси конец. Потому как под Москвой стоят русские полки многие, а против малого числа поляков внутри Кремля ничего сделать не по силам им. А против Смолнска стоит сила польская в сотню разх большая...

- О чем ты, дедушка, говоришь? - воскликнула Катерина. - Ты где живешь? Оставайся у меня. Миша приедет, будет рад. Экое счастье - пращур объявился!

- Не балабонь! - строго произнес Анастасий, и стукнул клюкой о пол. - Дело слушай.

Катерина подавилась словом, а старик продолжил:

- Мню я, измена Смоленску схоронилась в твоей семье. Михаил твой шибко любезен полякам - это неспроста. Коли покажет он слабое место крепости, сработанной Федором Конем, быть Смоленску павшим, а король Сигизмунд с войском своим на Москву пойдет. А как встанет король на Москве, так православной вере и конец придет...

- Ой, дедушка! - воскликнула испуганно Катерина, и часто закрестилась. - Негоже так говорить. Думать - и то страшно.

- Ты крестись, крестись, - кивнул старик. - Рука не отсохнет. Пользы тоже не много, а душу облегчишь. Потому как ты, Катюша, - тварь и гадюка поганая. С мужем своим - недорослем против Руси пошла.

Катерина выкатила глаза на старика, не зная что сказать в ответ, а тот все тем же ровным, спокойным голосом продолжил:

- Грех, что сотворили вы оба, уже свершен, Докончит Михаил дело - и конец вам обоим. Потому как изменщики долго не живут. Не люди их убивают - молва.

И тут Катерина по-настоящему испугалась:

- Что ты говоришь, дедушка? Как можно? Ты ж проклял меня сейчас! Ты! Мой пращур!

- Так и есть, Катюша, - вздохнул дед, и встал со скамьи. - Так и есть. Проклята ты теперь.

Сказал - и пошел мелким шагом к двери, не оглядываясь на бледную от ужаса правнучку.

2

Король простудился и болел. Текло из носа, голос хрипел, кашель душил, глаза слезились, ломило суставы. Лежал он в спальной комнате, отделенной от остальных комнат рубленного походного дворца двойными дверями, за которыми стояло два гвардейца с саблями наголо и никого не пропускали к владыке самого большого в Европе государства. Лежал в одиночестве, ибо не хотел, чтобы подданные видели его в таком униженном и обсопливленном состоянии. Когда требовался горшок или хотелось есть, дергал король красную ленточку с серебряным колокольчиком - и вбегал в двери лакей. Ему Сигизмунд, отвернувшись, говорил через плечо, что надобно, а потом, когда слуга уходил, в одиночку ел, пил или справлял нужду.

Врачи находились в приемной зале, что примыкала к спальне Его величества как раз со стороны двух дверей. Здесь они стояли по двое-трое по углам и пересказывали друг другу слова Сигизмунда, велевшего, "гнать прочь лекарей и прочую живность". Вспоминали при этом русского царя Бориса, который к врачебному сословию благоволил, одарял поместьями и вотчинами за каждый вылеченный чих.

- Рабы русские хороши, - говорили врачи при этом. - Покорны, как бараны. Тут главное - хорошего вожака им найти. Оставишь на него поместье - и будет он с крестьян дань собирать и продавать собранное. А деньги уже в город хозяину пришлет. Все до последней копейки. Вожаки у баранов умные. И верные.

Одни говорили, другие согласно кивали. О сути болезни короля помалкивали, хотя каждый держал в кармане ли жупана, под полой ли черной врачебной мантии, еще ли где чудодейственное снадобье, от принятия которого больной вмиг выздоравливает и платит за излечение широко, от всей души.

- Лисовского в войске нет, - говорили находящиеся здесь же вельможные князья и шляхтичи. - Лихой рубака. Враз бы Смоленск взял.

Другие возражали:

- Лихостью крепости не возьмешь, лихость - не от ума, а от бурления крови. Лихость лечить надо, а крепость следует умом брать. С умом и Русь под себя подкладывать.

Мечтами о скорой победе над Смоленском, а там и над казаками, что стоят Москвой, жили все придворные польского короля Сигизмунда второй год. Карту Годуновской Руси, составленную немцами, по многу раз уж просмотрели, приглядывая угодья получше, землю потучнее, местность понаселеннее. Все, что пожаловал им король из земель русских, лежало рядом, если смотреть по плану, а на деле, знали они, далеко: к примеру, до самой главной русской реки Волги от Смоленска не одну неделю надо ехать. И доехать-то не всегда получается в мирное время, когда добираться до нее можно спокойно, платя за перекладных на ямских избах. А так вот - с боями и осадами - можно и целую жизнь идти да не дойти.

- Гонсевский все в Москве сидит, - меняли придворные тему. - Ждет нас. Вот возьмем Смоленск - и на выручку двинемся. А как Заруцкого побьем, Москву освободим - так сразу...

И далее мечты придворных приобретали такую силу, выглядели столь красиво и торжественно, что слышались лишь восторженные возгласы и вздохи. Ибо каждый видел себя богатством равным Вишневецкому либо Острожскому - князьям ясновельможным, владельцам земсль, равных едва ли не целой Франции. И представали перед их мысленными взорами тучные нивы, толпы крепостных холопов на них, видели поляки себя в раззолоченной карете с русским кучером в красной с золотым шитьем ливрее и двумя грумами на запятках.

Ходили придворные по приемной зале походного королевского дворца кругами, по двое, по трое, меняясь напарниками, говоря в нос по-французски, обмахиваясь модными в этом сезоне веерами из длинных страусиных перьев. Дамы качали пышными прическами со вставленными в них павлиньими перьями и изящными золотыми блохоловками. Мужчины поглаживали ставшие модными при походной жизни бороды, подкручивали пальцами усы, двигались особым шагом, тоже вступившим в моду под Смоленском: правой ногой ступать широко и легко, а левую слегка волочить, отчего круги по приемной зале становились ритмичными и похожими на особый, таинственный танец.

О болезни короля не говорили вслух. Все знали о нездоровье его величества, но сказать о том громко или даже намекнуть было бы верхом бестактности, ибо всякое недомогание Сигизмунда полагалось расценивать лишь капризом. Никто об этом вслух не говорил, никаких указов на этот счет не было, но всякий раз, когда властитель Речи Посполитой простуживался или маялся от болей в печени (больше болезней он не имел), в походном дворце произносилось лишь: "Его величество изволит почивать". Нарушителей этого условия покуда не находилось, а потому чем грозит объявление вслух о болезни короля, никто не знал. Даже слуги королевские, встречающиеся с местными крестьянами, когда те привозили на кухню всевозможную снедь и дрова, не смели произнести столь кощунственные слова, как: "Король болен".

Словом, в походном дворце владыки польского Сигизмунда Третьего Вазы было тихо, спокойно, разговоры велись разнообразные, незамысловатые. Где-то с Днепра палили пушки по Смоленску, изредка прибывали гонцы, менялись наряды охраны дворца, с башен трубили в полдень и в пересмену караулов серебряные трубы - особая гордость короля, привезенная по его приказу из Варшавы, новой столицы великого государства, грозящего стать самым большим и самым сильным не только в Европе, но и во всем мире.

Князь Ян Константинович Острожский, прибывший накануне под Смоленск из своих Украйных земель, где холопы его не захотели платить двойную военную подать и пришлось их усмирять (двоих повесили, полторы сотни выпороли), аудиенции у короля с утра не получил, стоял в просторной зале ото всех придворных особняком.

Здесь было одно лишь кресло, которое предназначалось королю. Потому придворные проводили весь день на ногах. Князь скоро устал и с неодобрением смотрел в сторону дверей с двумя расфранченными, хотя и грозного вида гвардейцами. С присутствующими он не разговаривал, ибо положение его сегодняшнее при дворе было неизвестно: король за усмирение бунта мог быть милостив, но за двух повешенных мог и расердиться. Приходилось Яну Константиновичу не ходить кругами, как все, а стоять, незаметно переминаясь с ноги на ногу, ждать, когда собственный лакей догадается спасти хозяина и, придумав причину, вызовет Острожского через какого-нибудь из королевских слуг.

Поэтому князь первым заметил вошедшего из парадных дверей герольда и с благодарностью подумал о своем лакее, пообещав про себя золотой ему или даже крепостную девку в подарок.

Но герольд прошел мимо Острожского, пересек зал и, встав перед разом скрестившими сабли гвардейцами, сказал слишком громко в наступившей тишине:

- К его величеству гонец. Из-под стен.

Гвардейцы, пялясь сквозь глазеющую на них толпу придворных, не шелохнулись.

- Очень срочно, - сказал герольд.

Гвардейцы даже не переглянулись.

И тогда герольд сообщил:

- Подземный ход готов, начали минирование.

Клинки в руках гвардейцев дрогнули. Но не более.

И тогда Ян Константинович сказал властным голосом:

- Гонца ко мне!

И широким решительным шагом пошел прочь из осточертевшей залы, ругая про себя недогадливого лакея и радуясь удаче возглавить операцию по взрыву стен Смоленска.

3

Взрыв был назначен на утро 3 июня. Погоду обещали астрологи хорошую. Пан Януш Казимирский, ведавший сношениями короля с чернокнижниками и знатоками прочих наук, лично выслушал трех предсказателей погоды, убедился в том, что предсказания их абсолютно одинаковы, продиктовал услышанное писарю и, едва дождавшись, когда чернила высохнут, побежал со свернутой в рулон бумагой к королевскому мажордому. Тот, прочитав написанное, согласился передать сообщение Сигизмунду, пообещав награду Казимирскому и его ученым, если предсказание их сбудется, но при этоим и шутливым голосом выразил надежду, что гнев короля будет силен, если обещание хорошей погоды будет ложным.

Когда выздоровевший после трехнедельного кашлянья и сморкания владыка польский узнал, что работы по минированию стены смоленской завершены и погода завтра будет ясная, то велел войскам тихо готовиться к штурму. Князя Яна Острожского, руководившего по личному почину последниедва дня работами по минированию, король назвал самым верным своим слугой и пожаловал ему кастелянство краковское. Но руководство штурмом Острожскому не доверил.

- Новодворский будет брать Смоленск, - сказал при этом. - А взрывом будет руководить Потоцкий. Рыцарство свое пусть покажут. Не одному князю Яну в героях ходить. Не грех славой и с другими поделиться.

И толпа придворных принялась восхвалять мудрость своего повелителя.

Все (Ян Константинович тоже) понимали, что дело не в ревности короля к воинской удаче Острожского, принявшего решение возглавить подрывные работы, когда Сигизмунд болел, а в том, что сей магнат, как и братья его Константин Константинович и покойный Василий Константинович, придерживался веры православной и не признавал даже Брестской унии, которая должна была примирить верующих по-латински и по-русски, передав тех и других под власть папы римского. Возвращаясь в Варшаву с победой над Смоленском, Сигизмунд не хотел бы объявлять главным героем битвы с Русью человека православной веры. Не по нраву Сигизмунду были все эти магнаты, владеющие многими землями, городами, селами и тысячами тысяч крепостных душ. Все эти малые государи в его огромном государстве могли в одночасье объявить о своей самостоятельности или перейти под власть хоть московского царя, хоть турецкого хана, хоть австрийского императора, хоть шведского короля. Таких, как цепных псов, надо держать на длинной цепи, натравливать на врагов, а к себе близко не подпускать. Тем более славой воинской не награждать. А взятие Смоленска - слава великая!

- Князь Ян будет в битве завтрашней по правую руку от меня, - решил сгладить обиду король. - Мудрое слово его я ценю особенно.

И оскорбленному Острожскому пришлось преклонить колено перед королем и высказать слово благодарности.

Тем временем в лагере вовсю шла работа по изготовлению щитов, передвижных виней, штурмовых лестниц-самбуков и прочей осадной техники. Ведь закладка пороховой мины под стену Смоленска была проведена князем Острожским в такой тайне и столь ловко, что мало кто даже в польском войске знал о ее завершении. Или знали, да значения не придавали, привыкнув к более чем полуторалетнему сидению под стенами крепости, постреливанию в воздух да питию водки и браги всякий день. Даже болтовня о том, что внутри Смоленска хранится казна московских князей не особенно-то и развлекала поляков. Приказ быть готовыми к штурму к завтрашнему утру захватил врасплох всех без исключения. Тотчас жолнеры и гусары бросились ломать телеги, сколачивать железными скобами да связывать веревками все деревянное, что попадалось под руку, скручивать, наставлять и укорачивать все пригодное к штурму по своему росту и по своему разумению. Ибо все, кроме железных крюков для разрушителя и осадных лестниц, было нужно на один раз, на один штурм, на одну атаку, а потом должно быть брошено, останется на поле и гнить. Было теперь не до красоты, делалось все наспех, но прочно, ибо от крепости всех тех изделий, что готовили они в ту ночь, зависела их собственная жизнь завтра.

Настроение было подавленным. Особенная угрюмость была в тех сотнях, что привели с собой магнаты из Украйных земель. И еще чувсвовалась нестойкость в полку, собранном из крестьян Смоленщины. Да и в польских отрядах веселья заметно убавилось. Завтра умирать. Не всем, так части. Это знали все. И молились каждый за себя.

Дворянин Михаил Горин, получивший из рук короля большую золотую шведскую монету за обнаруженный старый подкоп, в вечер накануне штурма сидел возле своего костра и в который уж раз перечитывал письмо из дома, написанное рукой его выученицы - невенчаной жены Катерины Ивановны. В письме том любезная ему вот уж второй год купчиха писала о проклятье, которое наложил на нее и на Михаила ее пращур. И еще говорилось, что Катерина Ивановна семь суток простояла на коленях перед избушкой деда Анастасия с непокрытой головой, голодная, от дождей мокрая, с просьбой простить их окаянных, но старый Калинин из халупы своей не вышел, слова ей больше не сказал. Потому, писала Катерина Ивановна, должен Миша быть осмотрителен во время осады, беречь себя и заботиться не о воинском подвиге, а о том, чтобы жизнь свою сохранить. А после, когда осаду снимут, пусть возвращается он в Алентьево, где вместе с женой своей Катериной пойдет в церковь, обвенчается по-настоящему, а потом бухнется в ноги старому Анастисию - авось пращур и простит.

- Дура, - сказал Михаил, перечитав письмо, и вдруг почувствовал, как заныло сердце.

Стало понятно отчуждение ратников его сотни, состоящей из крестьян и боевых холопов Смоленской земли и отданных ему королем в подчинение за верность и оказанные короне услуги. Не знали смоляне, какую именно услугу оказал Горин Сигизмунду, а вот поди ж ты - проклятье деда Анастасия упало и на него через них. Не любят своего сотника русские ратники на польской службе. Смотрят косо, веры на слово не имеют. Того и жди, что в спину нож воткнут. Пращурово слово веще.

В Рославле вон, слышал Михаил, стоят тоже смоляне да дробужане - из тех, что ушли к Шуйскому бить Болотникова, да так и застряли в царском войске, а потом воевали и против тушинского вора-калужского царька, а еще в рати Скопина-Шуйского били поляков под Новгородом, под Калязиным, под Александровом, еще под другими городами. Знал, что идут те ратники из Москвы с провизией, чтобы с боем прорваться в Смоленск и помочь князю Шеину.

"Не дойдут! - думал он с надеждой еще неделю назад. - Не успеют!"

А теперь, размышляя о проклятии пращура, почуяв боль в сердце, подумал:

"Хоть бы дошли. И в спину полякам ударили. Тогда и я вместе с ними в город войду. Найду дом Катерины, откуда подкоп начинается, вместе со смолянами сквозь него пролезу и взрыв предупрежу, порох польский в город доставлю. Тогда, быть может, простят меня и Господь Бог наш милостивый, и дед Анастасий".

Мысль о пращуре Катерины перекинулась на другого старика - на Василия Ивановича Шуйского, насильно согнанного с царского Престола, насильно постриженного в монахи и насильно привезенного сюда, под Смоленск на потеху королю Сигизмунду. Сколько гордости, сколько достоинства, сколько истинного, не показного величия было в этом худеньком старом человеке! Михаил видел русского царя впервые, дотоле лишь слышал о нем от брата Ивана. Слышал - и не понимал, что означают слова о величии истинном. А вот увидел плененного царя, великого в своем унижении так, что стоящий перед ним победителем король Сигизмунд казался ничтожеством, и вдруг понял: это Русь перед Польшей стоит, униженная, оскорбленная, но готовая к возрождению и великая той нравственной внутренней силой, которой у ее унизителя не видно. Осознал это Михаил, а потом оглянулся на притихшую при виде Шуйского толпу - и не умом даже, а телом всем ощутил, что думают все присутствующие на торжестве Сигизмунда над Василием Ивановичем точно так же.

"Тоже кому-то пращур - Василий Иванович, - подумал Горин. - Неважно, что до старости женат не был, прежние Государи ему запрещали жениться. Не был же царь девственником, грешил. Должен быть грешить, иначе нельзя... А раз грешил, то были и дети. Пусть байстрюки, а все же дети. У тех - свои дети, внуки... Может и много их. И все ли за честь русской державы борются? Может иные, как и я... прокляты".

Слезы посыпались из глаз Горина. Поднялся он с насиженного потника, на котором сидел возле костра один, словно изгой какой, пошел к кострам, вокруг которых расположились по пятеро его смоляне да дробужане. Сотне горинской велел пан Новодворский, запасясь дровами, здесь огни жечь, чтобы видели из города, какая сила стоит перед ними и заранее боялись штурма, о котором им объявлено было через громкоголосые металлические трубы сегодня вечером.

Ратники о чем-то говорили, но, заметив сотника, примолкли.

- Здоровы будьте, братцы! - сказал Михаил с напускной веселостью в голосе. - Все приготовили?

Сотне его было велено соорудить три венеи, внутри которых, прячась от стрел и пуль, ратники должны будут завтра подкатить под самые стены Смоленска, чтобы отвлечь внимание от действий запальщиков возле подкопа и мины. Плелись те винеи из ивовых гибких веток, покрывались сверху корой, ставились на колеса, чтобы легче было их тащить. Потому как в каждой венее могут спрятаться от десяти до тридцати человек. В горинской сотне ратников было восемьдесят два. Самому ему следовало быть внутри первой из этих смертельных тележек.

- Все - не все, а больше сделать нечего, - услышал в ответ. - Осталось только умереть. Тогда уж точно будет все.

- За его величество короля иноземного и католического умирать будем, - продолжил кто-то от соседнего костра.

- Своих православных и родичей... - продолжил другой голос, - ... перережем.

Недобрый дух, витающий над кострами сотни, казалось, сгустился. Горин ощутил надвигающуюся опасность. Поэтому он выпрямился, и своим ломающимся баском (семнадцать с половиной лет от роду) сказал беззаботно:

- Вижу я, все мы думаем одинаково? Не хотите воевать Смоленск?

У костров возникло шевеление. Но голоса не подал никто.

- Молчите? - спросил дворянин. - Нет смелых? Тогда скажу я. Воевать Смоленск мы будем. И ляжем под его стенами. Как легли те, кто со святым Меркурием оберегали сей град от язычников. Но прежде попробуем город спасти. Во имя пращуров наших.

От костров послышалось:

- Что задумал?.. Что хочешь сказать?.. Говори - не тяни кота за хвост.

Горин, глядя в ближайший огонь, объяснил:

- Знаю я, как к мине польской изнутри города пробраться и ее обезвредить. Потому хочу ночью этой в город войти. Нужен помощник.

- Как это войти? - раздались голоса. - Сквозь стену? Кто пропустит?

- Войти можно, - ответил Горин. - Брат мой год назад входил...

И рассказал, как сам сидел в Смоленске в прошлом году и был вызван к воеводе Михаилу Борисовичу Шеину, который представил ему давно потерянного брата Ивана[1]. Тот Иван тогда, в самом начале осады, когда стены Смоленска не были так порушены снарядами, перелез через них, воспользовавшись железным крюком с веревкой.

- Время было зимнее, - продолжил Горин. - Лезть было скользко. Теперь лето.

- А что ж, как брат, один не идешь? - спросили от третьего костра. - Зачем напарник тебе?

- А вдруг как не дойду? - ответил Горин, - А дойти надо...

Тихо стало возле костров. Только слышался треск легко сгорающих сухих дров, да откуда-то со стороны оврагов текла тягучая польская песня.

- Я пойду, - сказал от третьего костра голос, спросивший зачем Горину напарник.

Поднялся, загородив собой огонь, невысокий кривоплечий человек в овчинном вывороченном тулупе и в мешковатых портах с пузырями на коленях. За высоким левым плечом торчали боевой лук и колчан со стрелами.

Горин узнал его. Человек тот пришел в сотню пару недель тому назад, когда тайные работы по минированию стены Смоленска были в самом разгаре. Пришел, сказав, что он из села Алентьева, дальний родич Катерины Ивановны, жены Михаила, что именем он Петр, а прозвище имеет Молчун. И передал сотнику то самое письмо от жены, которое Михаил читал и перечитывал. С тех пор и жил Молчун в сотне Горина, говоря и впрямь мало, но слушая всех внимательно. Не нравился он сотнику, но что поделаешь - родич жены, воевать рядом пришел, не прогонишь. И сейчас вот вызвался в напарники. Один из всех.

- Иди, - согласились тут же ото всех костров. - Сам вызвался. Никто не неволил.

Понимали, что идти Горину с Молчуном придется внутрь осажденного города, стену которого завтра уже взорвут и всех защитников поляки, озлобленные долгим упорством смолян, вырежут. Так было во все времена со стойкими ратниками, так будет вовеки. На Горина все здесь смотрели с удивлением и опаской. О милости к нему Сигизмунда ратники знали, но о причине такой любви польского короля к простому русскому дворянину не догадывались. Оттого поступок его нынешний казался им тем удивительней, что за ним мог скрываться подвиг во имя веры, а мог оказаться и обычной проверкой их мужества и верности королю. Много таких проверок было в войске польском за время осады, много лихих голов, решившихся изменить Сигизмунду во имя веры православной и царю Василию Ивановичу, которому целовали крест, полетело с плеч. Возле походного королевского дворца и сейчас висят еще более десятка мертвецов по деревьям с петлями на шеях.

Кто-то, быть может, еще и решился бы пойти с Гориным к крепостной стене, даже может и полез бы через нее, да только надежды в то, что город можно спасти, было мало. Про лаз из города здесь не знал никто. В польском войске уж год говорили, что ход для мины копается из колодца, обнаруженного в бывшем дворе посадского кожевенника. Никто не знал и не ведал, что слух этот по приказу Сигизмунда нарочно пустили среди войска, нарочно и двор с колодцем обнесли высоким забором, поставили усиленную охрану. Туда же и бочки ввозили (на вид пороховые, а на деле - с водой, их прямо в колодец и сливали). И о том, что Горин целый год с двумя верными королю людьми ползал по ночам вдоль стен города и искал остатки того самого подкопа, по которому покинул он с Катериной осажденный город, тоже никто не знал. Рассказывать же им о том было сотнику некогда. Да и не с руки...

- Пойдем, - кивнул Михаил Молчуну, и пошел, не оглядываясь, прочь от костра, не видя, как множество рук, одна за другой, поднялись и закрестили ему спину.

Уже в темени, отойдя от костра, Горин обернулся к Молчуну и спросил:

- Почему согласился? Могут убить.

- И тут убьют, и там, - последовал ответ.

- Тогда слушай...

И Горин поведал Молчуну, что в огороде вдовой купчихи Катерины Ивановны, что расположен чуть в стороне от башни Орел, есть лаз. Тот лаз ведет под землей за стены города. Вот этот лаз и обнаружили снаружи поляки, заложили мину. Надо из города лаз тот раскопать и огонь у мины потушить.

Молчун выслушал, потом спросил:

- Ход показал им ты?

- Я, - признался Горин, радуясь тому, что вокруг темно и краски стыда на его лице Молчун не видит.

- А теперь?

Что было отвечать? Как солгать? И зачем лгать тому, кто решился идти с тобой на смерть? И дворянин ответил честно:

- Проклят я. Пращуром. Смыть грех должен...

Молчун должен понять эти слова. Не поп, чай, для которого слово бумажное сильней и весомей произнесенного стариком. Знает ведь, что искони лет на Руси проклятие пращура - кара более сильная, чем сама смерть, ибо нет на свете ничего страшнее вины человека перед родом своим, пред предками своими, не только давшими жизнь ему, но переустроившими мир, в котором он живет, дававшими жертвы богам еще языческим, а после страданиями своими на земле угощая Бога нынешнего, христианского. Проклинают ведь пращуры не страдальцев, не тех, кто трудом и кровью своими творит добро, а тех, кто чужими кровью и потом питается. Страшно проклятие пращурово. Смерть принять легче, чем пережить его.

- Пращур тот - твой? - спросил Молчун.

- Жены, Катерины, - ответил Горин. - Не венчаны мы. Но все равно - жена мне она. Больше жизни любил.

- А сейчас?

Хотел ответить Горин согласно - и не смог. Признался:

- Не знаю.

Подошли к потухшему костру сотника. Угли от дров и не тлели уже, а слабо просвечивали из-под рыхлой пленки пепла. Запах гари был тонкий-тонкий. Горин нагнулся к лежащему на земле потнику, на котором давеча сидел, достал из-под него длинную конопляную веревку с железным крюком. По той рыхлой веревке он должен был завтра во время штурма лезть на смоленскую стену. Королевские кузнецы выковали крюки загодя и раздали сотникам уже давно.

Как уж разглядел их в этой темени Молчун, сказать трудно, только сказал он:

- Позволь, - и взял из рук дворянина веревку. Подергал пару раз, проверяя на прочность, удовлетворенно хмыкнул, спросил. - Пойдем?

- Да, надо спешить.

Луна взойдет к середине ночи, как это было вчера. А в темени легче перебираться через стену...

4

Луна взошла когда Горин с Молчуном повисли на веревке на середине стены. Осветила - и тотчас загремели выстрелы с обеих сторон: и от лагеря поляков, и со стены.

- Тяните наверх! - крикнул Горин. - Гонцы к князю. Быстрей!

Сверху перестали стрелять. Чьи-то руки высунулись наружу и попытались подтянуть веревку.

- Тяжело... - раздалось со стены. - И ослаб я. С голодухи-то.

Но руки продолжали тянуть веревку, а Горин с Молчуном, упершись теперь ногами в стену, стали перебирать ими и подтягиваться. Движение вверх ускорилось. Пули бились в стену, но только выбивали из нее осколки белого камня и падали вниз.

Горин добрался до верха первым. Тут же две пары рук ухватили его и втянули на стену. Едва смоляне скинули сотника вниз, под защиту каменных зубцов, верха достиг и Молчун.

Смоляне ухватили и его за плечи, стали тянуть. Молчун, извиваясь всем телом, помогал. Перевалился грудью на стену, глубоко вздохнул и дернулся вперед, чтобы вылезти до конца и встать, но тут пуля достала его, ударила в самый низ спины. Молчун утробно охнул и, обмякнув, стал сползать назад.

Горин ухватил ратника за жупан, удержал.

- Петр! - почему-то шептал он. - Не надо! Слышишь? Петр! Не умирай!

Два смолянина, стуча лаптями по деревянному настилу, бросились на подмогу Михаилу. Слаженным рывком вытащили Молчуна. Положили у ног.

- Кто он? - спросили, глядя на белое в свете луны лицо раненного.

- Молчун, - ответил Горин уже не шепотом, а в голос. - Из Алентьева.

- Молчун... - повторил один из смолян. - Внук Анастасия Калинина.

Раненный открыл глаза:

- Поспеши, дворянин, - сказал . - Не болтай.

- Жив! - обрадовался Горин. - Петр. Не умирай.

- Пустое говоришь... - сквозь тяжелый вздох ответил Молчун. - Я должен был... тебя убить. За измену.

Горин понял:

- Дед приказал?

- Да... - выдохнул Молчун. - Катя умерла... Сама.... Со стыда... И с горя...

- А письмо?

- Письмо написала... Перед смертью... Сама... Чтобы ты искупил...

Горин признался:

- Я понял.

- Вот так... - слабеющим голосом сказал Молчун. - Русский поймет. Поляк - нет... Поспеши...

Один из смолян перебил:

- Он поспешит. Ты помолчи. А мы тебя на носилках спустим. Там лекарь...

- Пустое... - перебил Молчун. - Умру здесь. Как воин, - и закрыл глаза.

5

- К князю! - приказал Горин. - Живо. Кто тут алентьевец?

Один из смолян ответил:

- Я буду. А ты кто?

- Катерины Ивановны муж... - ответил Горин, и добавил, - покойной.

- А что за измена?

- Это потом. Надо спешить. К князю.

Сказал так дворянин и поспешил к месту, где при свете луны-предательницы видна была лестница вниз. Алентьевец поспешил следом.

- Отчего барыня-то умерла? - спрашивал на ходу. - От какого стыда?

- Потом, - коротко ответил Горин. - К князю. Скорей.

Спускался он быстро, перепрыгивая через ступень, думая о том, что старый Анастасий поступил правильно, послав с письмом к нему и убийцу. Слово пращура веще, ошибки быть не должно. И Катерина правильно сделала, что умерла сама. Грех смыла. И позор. Проклятье пращура...

На земле перед лестницей Михаил столкнулся лицом к лицу с невидимым в тени стены человеком.

- Кто такой? - спросил невидимый. И Горин узнал голос посадского Андрея Беляницына, любимца Шеина.

- К князю я, Андрей Васильевич, - ответил Горин. - Срочно.

- Кто такой? - повторил вопрос посадский.

- Горин... Михаил... Брат Ивана...

- Брат, - с презрением в голосе повторил Беляницын. - Сбежали. Оба. Трусы.

- Я не убежал, как видишь, - устало произнес Михаил. - Надо спешить. Утром поляки взорвут мину.

- Мы знаем это, - ответил Беляницын. - С вечера кричали ваши глашатаи.

Горин почувствовал внезапную обиду за слово "ваши", но спорить не стал.

- К князю я, посадский. К князю. Так долг велит. Проводи. Поспешай...

Беляницын круто развернулся на каблуках и пошел широким шагом впереди Горина...

6

Михаил Борисович Шеин не спал. Надо бы отдохнуть перед решающим боем, да сна не шло. Думал о жене и малолетнем сыне. Куда бы спрятать их, чтобы остались живы? Бой будет последним, это ясно. Силы у смолян на исходе; если будет и впрямь пролом в стене, города не удержать. И придется биться до конца, мужчинам всем погибнуть. Ему тоже. А княгиня... сын... Какая участь ждет их?

Среднего роста, широкогрудый, прямоплечий князь родился воином, как все его предки, бывшие искони храбрыми рубаками и мудрыми полководцами. Монахов да бумажной шелухи в роду Шеиных отродясь не было, многие гибли в боях за Русь, иные и шеи клали на плаху, своей смертью умирали редко. И Михаил Борисович был таким, едва ли не с детства знал, что умрет либо в бою, либо на плахе. Потому за себя сейчас не боялся. Думал о семье и о том, что вот придется ему смерть принять в городе великом, славном более первопрестольной Москвы - в Смоленске. Сто лет назад великий князь московский Василий Иванович, отняв город сей от поляков, едва не перенес сюда свой Престол, до того поразил красотой и богатством его Смоленск. И после от поляков город этот защищали русские не раз. Кремль сей по повелению царя Бориса Федоровича сам Федор Савельевич Конь строил. Так почему бы и не погибнуть в таком славном городе?

Для воина - честь великая. А как быть княгине? Сыну?..

Архиепископ смоленский Сергий сейчас в апостольской церкви чудотворной иконы богородицы смоленской Одигитрии вместе с народом, женщинами, детьми молится Богу и пречистой его Матери, ко гробу чудотворца Меркурия припадает, помощи и защиты городу испрашивает, чтобы укротил Господь гнев свой и от иноверцев избавил. Тяжка доля владыки. Ему, как князю, меч в руки не взять, себя копьем не защитить, сила его в слове едином и в понимании этого слова другими. Ибо всякое слово русское имеет две, а то и три стороны. Один понимает слово так, другой эдак, а пастырь духовный должен слова так сложить, чтобы поняли все одинаково, поняли правильно и смерть от рук поляков приняли с радостью в душе, как должно умирать православному человеку.

Мысль Шеина об архиепископе и обреченной пастве перенеслась на святого великомученика Меркурия. Смоленский чудотворец покоится в апостольской церкви. Над гробом, в ногах его, лежат щит и копье. В давние дни он, великий чудотворец, тем копьем целые полки варваров перебил и от города Смоленска их отогнал. А еще Авраамий и Ефрем, смоленские чудотворцы, в своем монастыре в святой божьей церкви покоятся. В головах у святых гробниц устроено место, где каждый год в их праздник вода выходит и помост церковный заливает. Шеин видел это сам. Люди из той лохани воду в макитры брали, той водой по сию пору от ран и недугов лечатся. И, что удивило Шеина, после литургии в день памяти святых чудотворцев Авраамия и Ефрема вода, что была у изголовья гробниц, назад в землю ушла. И так было каждый раз, из года в год, многие лета...

Странным казалось все это князю. Не любил Шеин чудес. Умом не любил, подозревал попов в хитростях. А вот на сердце при всяком сообщении о чуде теплело. Почему так? Отчего? Ведь все как-то уж урочно случается: вечером прокричали поляки, что завтра стену взорвут и в город ворвутся, тут же икона богородничная слезы испустила. Видел и это чудо Шеин. Впрямь по крашеной доске две мокрые полоски протянулись. Вопль по всему городу стоял. Калеки да всякие падучей хворые за время осады повымерли, некому осталось в корчах биться, а то бы и они внесли б свою лепту: завыли бы, затребовали бы чуда, бросились бы к иконе исцеляться.

Темному народу все в диво, валят увидеть чудо, а кто не увидит, тот и сбрешет, что видел. Давеча вон падучую звезду все смоляне лицезрели. А князь смотрел в небо, смотрел - и ничего не разглядел. Рядом дворяне стояли - видели. А он - нет. И погибший смертью храбрых любимец князя дворянин Евдокимов обязательно узрел бы ту звезду и стал бы пальцем показывать на нее, заявляя, что тоже там горящий хвост от нее зрит и прочие глупости. Князю же, знающему и по-польски, и по-татарски, и по-гречески, читающему на всех этих языках, знакомому с работами Коперника, излишние падучие звезды не мерещились и не померещатся уже никогда. Ибо жить осталось ему от силы до завтрашнего вечера, а после пасть со стрелой в груди, либо с пищальной пулей в сердце, а то и с отрубленной головой - как судьбе будет угодно. И Богу. Ибо сил у поляков много, а смолян осталось живыми от силы тысяч пять, включая женщин и детей. Какая тут уж битва... Погибель одна...

Мысли князя прервал голос Беляницына:

- К князю, к Михаилу Борисовичу мы. По срочному делу.

Слуга княжеский что-то залепетал, но, судя по шуму, был откинут от дверей, те распахнулись, и в проеме появился сам посадский с переминающимся с ноги на ногую юношей за спиной. Молодой тот воин был испачкан с головы до ног известковой пылью, а лицо имел смутно знакомое князю.

- Здрав будь, Михаил Федорович, - заявил Беляницын. - Вижу, не спишь ты. Свеча горит. А этот... - кивок в сторону сеней, - говорит, что спишь ты. А дело срочное.

- Что за дело? - сморщился Шеин. Побыть в одиночестве, как видно не придется, понял он. А так хотелось, оказывается, подольше не видеть никого, не думать о делах, тем боле о таких уже бессмысленных, как ратные. Ведь завтра - все...

- Сей дворянин знает ход, - сообщил от порога Беляницын. - Из города - и прямо к польской мине.

Князь оторопел:

- Что? - переспросил. - Повтори.

Беляницын пропустил измазанного известкой юношу вперед - и тот, представившись тульским дворянином Михаилом Гориным, рассказал, что ушел он из города через подземный ход, прорытый из погреба дома, расположенного неподалеку от башни Орел. Если залезть в тот ход, то можно не только помешать полякам подпалить мину, но и запастись порохом для пользы осажденных. Потому что поляки заложили мину именно в эту дыру.

- Откуда знаешь? - строго спросил Шеин. - Я помню тебя. Твой брат тоже исчез в один с тобой день. Это он показал полякам ход?

Михаил понял, что ему предоставляется возможность свалить вину на брата.

"Как в детстве..." - подумал он. И ответил.

- Иван не при чем. Это сделал я, князь.

- Ты? - удивился Шеин, и посмотрел на Горина с искренним изумлением. - И пришел к нам, сказать, про это? Зачем?

Михаил почувствовал, как стоящий за его спиной Беляницын напрягся.

- Пращур проклял... - выдохнул Горин. - Дед Анастасий...

Шеин, глядя на стоящего с повинной головой предателя, подумал, как точно и просто разрешил его только что продуманные сомнения этот человек. Наука, Коперник, чудеса... А тут старик, какой-то там Анастасий, который и умер, должно быть, сто лет тому назад, одним житием своим праведным душу изменнику перевернул. И так перевернул, что тот сам себе смертный ход выбрал, пошел прямо, никуда не свернул. Экая сила, если вдуматься! Думать о таком можно, а вот понять...

Михаил Борисович покачал головой.

- Времени мало, князь, - продолжил Горин. - Солнце взойдет - и стену взорвут. Вели спасти город.

- Кому велеть?

- Мне, князь, - ответил дворянин. - И алентьевец один есть. У палат стоит. В осаде все время был, со мной не уходил. Пусть и он... со мной.

- Велю, - просто сказал князь, и кивнул Беляницыну. - Проводи их ко входу. И дай по пистолету.

Горин упал на колени, поцеловал сапог Шеина.

- Благодарю тебя, князь, - сказал при этом. Вскочил на ноги, бросился в двери.

Белянинын, перехватив взгляд Шеина, пошел следом.

"Вот и не дали проститься с Андреем... - подумал Михаил Борисович, глядя посадскому в спину. - Еще, не дай Бог, жив останусь. На потеху Сигизмунду".

7

Беляницын провел Горина с алентьевцем к остаткам двора Катерины Ивановны. Они втроем облазили весь огород, прежде чем среди взрытого снарядами и поросшего малиной да осиновой порослью пустыря обнаружили провал, в котором по запаху гнили можно было признать остатки погреба.

- Было съестное... - с укором в голосе произнес алентьевец. - Попортили добра сколько. Эх, Катерина Ивановна, Катерина Ивановна...

Горин похлопал по карманам - не было там и куска хлеба.

- Извини, - сказал он. - Не подумал...

И спрыгнул в яму.

Земля здесь была обвалена, ход вглубь засыпался.

- Лопату, - приказал Михаил. - Срочно, - и стал рыть землю руками.

Беляницын оставил при яме и Горине алентьевца с захваченным с воеводского двора стрельцом, пошел за лопатой. Днем он видел ее во дворе Палат прислоненной к развалинам мыльни. Там и нашел ее уже на ощупь, ибо луна как раз к этому времени зашла, оставив город в кромешной тьме, еще более жуткой от ожидания взрыва и последнего штурма. А когда посадский вернулся, спотыкаясь в темноте и дважды уронив лопату, ему сказал стрелец, что Горин уже руками откопал дыру и пролез в нее.

- Один? - спросил Беляницын.

- Пока один, - ответил алентьевец. - Сказал, посмотрит, цел ли ход, потом вернется и нас позовет.

В голосе ратника слышалась опаска.

- Дурак, - ругнулся Беляницын и спрыгнул в яму. Еще не хватало, чтобы предатель второй раз покинул город или хуже того - ввел за собой отряд поляков.

Ощупал землю вокруг, обнаружил дыру и полез в нее. Здесь вони было меньше, остро пахло сырой землей и почему-то грибами. И двигаться надо было на четвереньках, точнее опираясь на колени и на одну руку, ибо второй приходилось щупать дорогу впереди. То и дело натыкался на осклизлые и рыхлые столбики подпорок. Сверху сыпалось. Впереди слышалось сопение Горина.

- Дошел, - донесся до Беляницывна голос дворянина. - Обвал тут. Одна земля. Надо копать.

- Как копать? - не понял посадский.

- Руками. Лопатой здесь не развернуться. А выносить наружу землю будем на моем кафтане. Я уже снял. Тащи, Андрей.

И Беляницын почувствовал, как к нему подтолкнули что-то рыхлое и большое. "Земля", - понял он. И, ухватив на угол кафтана, стал пятиться, таща за собой выбранную Гориным землю.

- Свой кафтан оставь, - услышал хриплый голос Михаила.

Беляницын рванул с себя одежду, покорячился слегка, поворочался, стащил кафтан и осторожно, между грудой выбранной земли и осыпающейся стенкой, протолкнул вперед то, что должно стать возком для новой груды выбранной земли. Пополз назад, обливаясь потом и тяжело дыша, думая при этом, что у Горина там воздуха еще меньше, а сменить его можно будет только когда Горин задохнется.

Выполз наверх, взял кафтан с землей в руки и поднял над ямой.

- Примите, - сказал. - Он копает.

Чьи-то руки взяли землю и тотчас вернули пустой кафтан.

Беляницын пополз назад.

8

Король ночь перед штурмом спал плохо, проснулся рано. Недолго полежал в постели, следя за тем, как в щели неплотно сдвинутых штор на больших, не годных для русских зим, но таких красивых окнах серая утренняя муть озарялась красным светом зари, потом перевел взгляд на висящий на стене напротив постели любимый голландский хронометр (было четыре часа с половиной), поднял руку к красному шнурку, позвонил.

Вбежали два слуги. Обычные для короля процедуры с одеванием и присутствием при этой процедуре церемонимейстера и прочих нужных по этикету людей он отменил на время осады. Но одеваться самому Сигизмунду так и не пришлось. Одевали его все-таки лакеи.

- Без церемоний, - сказал он, глядя на заспанные лица и мятую одежду слуг. - В гусарский мундир.

О том, что он хочет быть одет во время штурма в любимый свой мундир гусарского полковника, король сказал слугам еще вчера. Сегодня он повторил это для порядка и для того, чтобы услышать собственный голос. Прокашлялся и, довольный звучанием своим, эхом раздающимся в тиши спальной комнаты, повелел:

- Штурмовать будем рано. Чего тянуть? Ты... - ткнул в сторону одного из лакеев. - Объяви, чтобы гудели побудку.

Лакей выскочил из спальни и через время, в течение которого на Сигизмунда был вторым лакеем одет мундир и сапоги, за стенами дворца загудели, зазвенели голосистые трубы.

Сигизмунд с удовольствием вслушивался в эту ритмическую и такую бодрящую музыку. Давным-давно, мальчишкой и наследником шведского еще Престола бывал он с отцом в летних лагерях рейтар и часто просыпался под эти звуки, вскакивал сам с постели, сам быстро одевался и бежал в конюшню, где ждал верный конь его и кусочек соли, спрятанный в руке королевича. Давно это было...

- Ваше Величество, - подал голос слуга. - Князь Острожский уже в зале. Ждет.

- Ждет? - переспросил король. - Он что - не спит никогда?

- Спит, ваше величество, - ответил лакей. - Я видел.

"Тупой человек, - подумал о нем король. - Надо сказать, чтобы заменили. Впрочем... слуга и должен быть глуп. И верен. Этот - верный".

- Что за ночь произошло нового? - спросил.

Лакей ответил:

- Двое из нашего лагеря пытались проникнуть в город.

- Пытались или проникли?

- Проникли, ваше величество. Один проник.

- А второй?

- Второго подстрелили мушкетеры.

- Кто он?

- Не знаем, ваше величество. Смоляне втащили его на стену.

- А откуда знаете, что подстрелили?

- Кровь, ваше величество. Камень на стене белый, а луна светила вовсю.

- Что они - совсем сдурели - с освещенной стороны лезть?

- Не знаю, ваше величество. Передаю, что слышал.

- Однако много ты слышал, - кивнул довольно король, сунул руку в карман, достал серебряную монетку, протянул слуге.

- Не за деньги, ваше величество, - сказал лакей, свернувшись в поклоне Но монетку взял.

Скаредный по натуре Сигизмунд на этот раз о потере денег не пожалел, ибо понимал, что теперь лакей расскажет об этой чести остальным слугам - и по войску прокатится весть, что ныне король щедрый. Перед боем такая весть поднимет дух армии.

- Ну, иди, - сказал Сигизмунд. - Острожского зови.

Слуга вышел, а король направился к небольшому столику с бюваром, присел там на стул и, макнув перо в чернильницу, сделал вид, что углублен в содержание разложенных перед ним бумаг. Когда князь вошел, Сигизмунд даже не пошевелился, словно не заметил появления магната. Так поступить его заставила обида на князя за то, что тот проснулся сегодня раньше своего короля, словно украл тем самым у Сигизмунда право считать себя самым большим заботником о победе над Смоленском.

- Ваше величество... - сказал Острожский через некоторое время молчания. - Я пришел.

Король оторвал взгляд от бумаг и медленно повернул голову в сторону магната. Одет тот был в парадный придворный костюм, уместный где-нибудь на бале в Кракове, но никак не на поле боя.

- Ты что, князь, в этом будешь воевать? - спросил Сигизмунд с кривой усмешкой на губах. - В таком виде?.

- Именно так, ваше величество. Чтобы войско видело, что в победе мы уверены.

- А после боя - бал?

Острожский улыбнулся:

- Хорошая шутка, государь.

Все знали, что Сигизмунд любил пошутить на людях, считал свои шутки тонкими и обожал, когда собеседники оценивали их. Но на этот раз он шутить не думал, и только после ответа князя понял, что слова его прозвучали именно так. И от этого раздражение короля к магнату только усилилось.

- Вот что, князь, - сказал король. - Сегодня ночью два наших солдата перелезли через стену и ушли в Смоленск. Узнай, кто они, и накажи всю сотню.

- Ушли в Смоленск? - удивился Острожский. - Они что - сошли с ума?

- Времени нет, князь, - оборвал его король. - Вдруг как это те, кто знает начало хода изнутри города и захотели помешать взрыву?

Только теперь, высказав вслух мысль, понял король сам, что заставило его послать лакея пораньше объявить побудку и вызвать из приемной залы Острожского - это был неосознанный страх, что русские успеют за ночь обезвредить мину.

- Вели проверить Горина и двух его помощников, - продолжил король. - А также пересчитай всех, кто минировал. Спроси, не говорили они кому о том, где заложена мина? - и тут же велел. - Ступай.

Сказал это, чтобы не было времени у князя напомнить свои вчерашние слова о том, что нет смысла играть с русскими в рыцарские игры, оповещать осажденных о штурме. Но королю, услышавшему, что мина под стену подведена и два поджигательных шнура наполненны порохом, захотелось показать себя героем из древних книг о Ролланде и Сиде. Он велел прокричать вечером, что ожидает выхода горожан наутро из ворот, чтобы все видели его благородство и потом говорили: "Смоляне могли сдаться и сами, без кровопролития. Они сами выбрали смерть. Король Сигизмунд поступил благородно". А Острожский тогда возразил, заявив: "Взрыв готовили мы втайне от всего войска, а теперь объявляем о нем даже врагам. Не к добру это". Так что пускай идет князь в войско, выполнит наказ, и доложит. Найдет изменников - будет разговор о предательстве, не найдет - и хвала Господу.

Но король почему-то знал уже, что изменников бчзательно найдут. И что-то внутри него говорило, что изменником тем должен быть Горин - тот самый дворянин тульский, что сбежал из Смоленска вместе со своей совсем не юной женой, а потом по приказу короля целый год добросовестно искал ход, чтобы использовать его для минного подкопа.

Почему вдруг заподозревал его Сигизмунд? Король и сам не мог ответить. Вспомнил, как вручал золотую монету дворянину, как тот взял ее с трепетом, как горели глаза юноши при виде короля рядом с собой. Все говорило, что дворянин сей верен своему королю, а вот сейчас вдруг подумалось:

"А ведь не столбовой Горин дворянин, и не из боярских детей. Новопожалованный. Такой предаст - и глазом не моргнет".

Сигизмунд позвонил - и лакеи тут же внесли серебряный поднос с завтраком. Знали, что король любит не только встать пораньше, но и с утра плотно поесть. Принесли молочник со сливками, медную сковородочку с двумя жаренными яйцами со шкварками, горячую еще, продолжающую шипеть и разносить аппетитные запахи, а также ситного хлеба два ровных кусочка, горку мелко нарезанной зелени в серебряной вазочке на высокой ножке и, наконец, горячий шоколад в венецианского стекла фужере. Все это первый лакей снял с подноса и поставил перед королем на стол. Второй же поставил в ногах короля тазик, стал поливать из кувшина Сигизмунду на руки теплой водой с запахом каких-то знакомых цветов.

Король мыл руки, а потом ел без всякого удовольствия. Он даже не замечал, что именно ест, ибо мысли его в это время были заняты все тем же Гориным.

"Мало дал дворянину, - думал Сигизмунд. - Новопожалованные жадны до богатства. Одна золотая монета... А дело сделал главное. За такое надо с головы до ног золотом осыпать. А я - монету. Испанский дублон, кажется. Ну, да, испанский. Шляхтич такую из рук короля получит - на всю жизнь сохранит, внукам на память оставит. С голода будет умирать, а монету ростовщику не отнесет. Потому что почет. А новопожалованному да русскому монета та - деньги всего лишь. Меняле отдаст, наберет взамен нее кучу серебра - и пойдет дом покупать, коня, корову, седло, борону, соху... Новопожалованный, да еще царем Шуйским пожалованный в дворяне, славы не ценит, ему богатство подавай..."

Мысль о том, что Горина сделал дворянином Шуйский, рассердила Сигизмунда. Вспомнил король, как пленный русский царь отказался встать на колени перед ним, заявив: "Силой поставить можешь. А все ж мы - Рюриковичи - всегда над тобой, над Вазой, выше тебя от рождения своего многими головами будем". И монашеское звание свое не признал:

- В Архангельском соборе на царство венчан я, силой и обманом в тенета взят. Но такова доля государева, коли холопы его изменниками стали, - сказал. - Кто говорил за меня слова отречения от мира, тот и есть монах. А я был Государем московским, им и останусь. Миропомазанным.

"Горин сей был холопом Шуйского царя, им и остался, - продолжал думать Сигизмунд. - Ибо коль Горин православный по вере, то значит это, что наполовину язычник он и еретик. Католика слово нерушимо, а еретика двуедино: сам крест творит, а в душе идолам да пращурам поклоняется, сам клятву верности мне произносит губами, а глазами при этом зрит, как царь Василий на московском Престоле возвращается. Нет, коли найдут Горина, следует его наградить по-русски, щедро, чтобы ясно всем было, что куплен мною он. А коли не обнаружат Горина в войске с утра...."

Вошел Острожский и доложил, что из войска ушло накануне штурма много народа. А сотня Горина исчезла полностью.

- Как, полностью? - не поверил король. - Они крест целовали на верность мне!

- Точно так, - согласился князь. - Да только ушли. Все до единого. Горина, думаю, взяли собой силой. Пленным.

Король внимательно посмотрел в глаза Острожского и покачал головой:

- Нет. Они сами ушли. А он сейчас в Смоленске.

9

Что достиг он порохового заряда, Михаил понял, когда после очередного удара в рыхлую землю между растопыренными и вытянутыми вперед пальцами потянуло свежим воздухом с примесью кислого запаха пороха. Вздохнув, Горин почувствовал, как закружилась голова и к горлу подступила тошнота. Сжатое землей со всех сторон тело его поднималось от дыхания и опадало в таком малом пространстве, что он, оказывается, почти не дышал все это время, пока рвался к этому месту. Как уж выжил, как не умер - и не понять. "Пращур берег, - подумал Горин. - До поры, до времени". И ведь за все часы копания ни разу не передохнул он, не остановился. Только копал, собирал землю в ладони, сбрасывал на то, что было когда-то двумя кафтанами, отпихивал назад, принимал другую тряпку, чтобы копать уже на нее. И берег дыхание.

А теперь вот воздух. Можно было дышать, но глубоко дышать было страшно, ибо сам воздух стал для него ядом. Глубоко вздохнешь - и потеряешь сознание.

"Пращур следит, - думал Михаил при этом. - Совет дает".

И Горин продолжил дышать стесненно, не полной грудью. И руками землю стал разгребать осторожней. Потому что сразу за землей было что-то твердое.

"Бочки! - понял он. - Много бочек. Стоят одна на другой, многими рядами. Надо катить их отсюда по этой дыре по одной. Много, много раз..."

А руки тем временем рыли и ссыпали землю на кафтан и передавали назад.

Бочки оказались деревянные, четырехфунтовые, какие обычно возят польские артиллеристы позади пушек на отдельных, крытых двойным холстяным полотнищем телегах. Однажды Горин видел, как рванула такая телега. Огонь вметнулся саженей на пятьдесят вверх. На месте телеги не осталось ничего, кроме большой ямы. И только бегали орущие от боли обожженные и пронзенные деревянными обломками бесхвостые кони.

Стояли бочки крепко, как влитые. Четыре фунта - не вес, но когда на четырех фунтах стоит еще четыре фунта, а там еще и еще, а вместе это может быть и пять, и десять бочек, то есть и двадцать, и сорок фунтов, то поднять это окровавленными, лишенными ногтей, изможденными руками невозможно.

Но Горин все-таки приподнял все эти фунты и вытащил на себя нижний бочонок, слыша при этом, как рушатся остальные.

Но бочка между ним и стенкой не проходила. Пришлось отползать назад, катя бочку за собой, вновь обдирая ладони, локти, задевая вокруг все плечами и головой.

Вдруг уперся задом во что-то. Уперся посильнее - палка какая-то. Резко толкнул ее...

И груда сыпучей влажной земли рухнула на Михаила, придавила его.

"Проклят, - услышал он старческий голос. - Навеки проклят".

Лицо Михаила было открыто. Он дышал. Но двигаться не мог. Сзади послышался голос алентьевца:

- Эй! Ты что? Жив?

- Жив... - просипел без голоса Горин. - Завалило. Вытащи меня.

Алентьевец стал тянуть Горина за ноги.

Тут земля задрожала, в лицо Горина полыхнуло огнем, раздался взрыв...

10

Взрыв прогремел раньше намеченного.

Причина была в том хронометре работы Тихо Брагге, что висел на стене в спальне короля и показывал время так точно, как никакие другие часы во всем польском государстве. Хронометр тот надо было заводить регулярно, один раз в день и в одно и то же время. А так как Сигимзмунд, не в пример другим государям, вставал рано, и так как любимого инструмента не доверял никому, то и заводил он эти часы самолично в семь часов ровно. И в тот день в ожидании нужного времени, поев, приняв духовника и помолившись с ним, король оказался незанятым целых полчаса в ожидании времени завода, в течение которого и вернулся опять к мысли о Горине, о внезапном исчезновении его роты и о двух перебежчиках, которым следовало бы бежать прочь из города, а они вот бросились внутрь него.

"То был Горин, - решил король. - Предатель решил предать вторично. Он пролезет сейчас из города через лаз к пороховому заряду и порвет запальные фитили. Надо предателя опередить".

И, заведя часы, вышел в приемную залу.

Там стояли все, кому по чину дозволено находиться при выходе короля из спальни - человек около пятидесяти.

- Что вы топчетесь? - рассердился король. - Немедленно в войска. Через полчаса - штурм.

Придворные растерялись, по толпе прошелся растерянный и недоуменный шум. Взрыв и атака были назначены на полдень, когда солдаты оправятся, поедят, проверят и почистят оружие, ксендзы и попы проведут полковые молебствования. А за полчаса многие только и успеют, что проснуться как следует да сбегать за кусты по нужде.

- Послать запальщиков к мине сейчас же, - продолжил Сигизмунд. - Пусть проверят шнуры, - оглядел присутствующих строгим взглядом, спросил. - Вы еще здесь?

Толпа магнатов и шляхты повалила в распахнутые двери, толкаясь и недоумснно переговариваясь. Остались на своих местах лишь князь Острожский да Петр Скрага - один из трех духовников короля, официально бенедектинец, а на деле солдат Ордена Игнатия Лойолы.

- Чего тебе, князь? - спросил король.

- В этом бою, повелел ты, государь, быть мне поошую от тебя, - смиренно произнес Острожский, хитровато блестя глазами.

- А ты? - перевел Сигизмунд взгляд с бородатого лица князя на бритое священника.

- Долг пастыря духовного... - как всегда не четко высказался Скрага и потупил глаза.

Сигизмунд был человеком набожным, веры католической придерживался твердо, православных почитал еретиками, лютеран и кальвинистов ненавидел страстно, иезуитов почитал рыцарями папского Престола. Но вот когда отцы-иезуиты прятали от него глаза и говорили елейно, король чувствовал страх. Животный страх, плохо переносимый. Ибо кому, как ни ему, знать истинную силу, стоящую за спинами этих с виду милых и добродушных солдат воинства Христова. Кабы не они, не быть ему королем Речи Посполитой, турнули бы его из Варшавы и Кракова во время ратоша, как турнули до этого из Швеции. От иезуитов, а не от Сейма, зависит быть роду Ваза на польском Престоле или все-таки свергнут Сигизмунда, а на место его поставят племянника покойного Стефана Батория. Петр Скрага, понимал король, находится при нем не потому, что был лучшим духовником, чем все предыдущие, а чтобы наблюдать за Сигизмундом и писать в Рим о своих впечатлениях.

- Полчаса - срок небольшой, - решительно сказал король. - А надо, чтобы войско видело меня. Верхом на коне, на самом видном месте... - и улыбнулся Петру Скраге. - Противник не ждет атаки сейчас.

11

Когда раздался взрыв и сквозь пролом в стене ринулись войска поляков, защитников города напроив дыры не оказалось. Оставшиеся в живых смоляне стояли вдоль по всей длине стен, внутри города остались лишь немощные, да и те спрятались в соборе. Шеин, оказавшийся в это время во дворе воеводских Палат, закричал:

- К оружию, смоляне! - и бросился к малой пушчонке, оставленной здесь потому только, что пользы на стене от нее не было. Фитиль лежал рядом, но огонь в жаровне не был зажжен. Выматерив нерадивых ратников своих, князь достал свои камень и трут, принялся высекать кресалом огонь.

Со стен стали сбегать вниз люди. Мостки и лестницы были узкие, число их мало, потому кто-то стал спрыгивать вниз, кто-то спускался на снятых с поясов кушаках. Все, держа в руках оружие, бросились к пролому.

Но было поздно. Поляков в городе оказалось слишком много. В широкий, продолжающий дымиться пролом вбегало врагов все больше и больше. Они вбегали молча, без обычного в атаках крика, голодные, не выспавшиеся, злые. И сразу растекались по городу, стреляя в выскочивших им навстречу смолян, разили их саблями.

И тут пушка со стороны воеводского двора выстрелила. Посланный Шеиным снаряд попал в тесовую крышу Княжеского проезда, проломил ее и попал вместе с тлеющим у него сбоку фитилем на просмоленные бочки с порохом.

Вот тогда-то, когда раздался второй взрыв, смолян охватила настоящая паника. Люди завопили, стали бросать оружие и спасаться под прикрытие каких-то балок, полусгоревших строений, падая в оставленные взрывами ямы. Князь бросился в воеводские Палаты, где все еще оставалась его семья, так и не переведенная им в безопасное место. В косяк двери, куда вбежал он, ударила пищальная пуля и сделала в дереве и белом камне дыру.

От взрыва Княжеского проезда горящие головешки полетели в город и запалили сухие от трехнедельной весенней жары дома. И тогда оставшиеся в живых смоляне сами стали хватать головешки и обегать с ними строения, совать огонь во все, что может гореть. И город запылал...

А поляки бросились к собору, где, как говорили в их войске, собраны несметные сокровища земли московской и земли смоленской. Двери оказались запертыми - и поляки принялись рубить их боевыми топорами, кроша в щепы и вгрызаясь в дерево с неудержимой силой.

Раздалось еще два малых взрыва внутри города - там, где были небольшие запасы пороха. И огненные столбы, взвившись вверх, рассыпали головешки по всему уже Смоленску, не оставив ни одного деревянного строения без огня.

Тут двери собора рухнули, поляки ворвались в храм.

Стоящий там коленнопреклоненным пред иконами народ застонал, отшатнулся к дальней стене.

- Где золото? - заорали поляки и по-русски и по-своему. - Где сокровища?

Впереди толпы стоял архиепископ Сергий. Был одет он в святительское облачение, в руках держал святой крест. Был святитель молод, изможденное за многие месяцы осады лицо его выглядело аскетично, строго, белокурые локоны стекали вдоль высохшего лица с золотистой, ниспадающей на грудь бородой, делая его похожим на изображение Христа с краковского алтаря работы Вита Ствоша, почитаемого католиками за святыню.

Поляки остолбенели. Сжимающие оружие руки ослабли, стали опускаться...

- Во имя Отца, и сына... - начал Сергий распевно.

И тотчас блеснула над ним сталь - и архиепископ рухнул с рассеченной головой на пол.

Поляки повалили в храм...

- Золото! - орали они. - Сокровища! Деньги!

И рубили, крошили всех, кто попадался им на пути, рыча от возбуждения, все больше озверевая от собственного рыка и ужаса, исходящего от орущих да визжащих смолян.

Никто не смотрел на медленно бредущего вслед за поляками грязного и изможденного человека без кафтана, в одной измочаленной нательной рубахе, в разодранных портах. Только добротные сапоги выдавали в нем либо знатного, либо богатого человека. А то, что он шел сзади поляков, шел шатаясь, то падая, медленно и не смотря вокруг, заставляло думать, что поляк он или русский слуга королю Сигизмунду. И хочет он тоже поживиться сокровищами, о которых сегодня ночью говорил весь польский лагерь. И никто ему не помогал, когда он падал, но и не стрелял в него, не бил - пусть двигается, пока силы есть.

То был Андрей Беляницын, посадский человек. Был он вызван к Шеину как раз в тот момент, когда Горин достиг бочонков с польским порохом и стал тянуть нижний из них. Место Андрея в подземном ходе занял безвестный алентьевец. Потому взрыв под стеной застал Беляницына как раз по пути от дыры с ходом к воеводским Палатам. Полыхнуло огнем ему в спину, какой-то камень ударил по голове - и посадский упал. А когда пришел в сознание и увидел прущую мимо него и по нему толпу вооруженных людей, кричащих по-польски о богатстве и сокровищах, он поднялся и направился в сторону архиеписковских Палат.

Беляницын шел сквозь горящий родной город, ощущая себя остриженным Далилой Самсоном в пылающем Иерусалиме, в голове его гудело, сидела одна только мысль:

"Дойти. Только бы дойти".

И когда падал он от усталости и боли в голове, то думал лишь о том, чтобы не потерять сознание и не остаться лежать на залитой кровью земле.

Какой-то поляк с черной от крови саблей в руке выскочил ему навстречу, глянул удивленно, сказал:

- Эка, тебя! - и побежал к собору.

А Беляницын вошел во двор архиепископа, направился не к Палатам, где уже было много поляков, которые рвали на куски златотканую материю, выковыривали камни из иконных окладов, ссорились между собой из-за добычи, а свернул к каменному погребу.

- Во, глядите! - донеслось ему в спину. - А этому только пожрать! Стой, дурак! Откуда здесь жратва? Пусто в погребе!

И под дружный хохот поляков Беляницын распахнул маленькую деревянную дверь.

Погреб был насыпной, не копанный. Выложен белым камнем. Под ним, знал Беляницын, была близко студеная вода. Как раз в день, когда вода исходила из-под земли в храме, в архиепископском погребе был мокрым весь пол. И потому бочки с порохом - более двухсот пудов - стояли на дубовых настилах. И еще здесь горел всегда огонь. Толстая свеча была заперта за решеткой в огневище и тускло освещала набитое бочками помещение.

Беляницын подошел к ближайшей бочке, с усилием поднял ее, и с высоты собственной головы с силой грохнул о пол.

Бочка развалилась, и на грязно-белых каменных плитах зачернела горка пороха. Тогда он распахнул решетку огневища и взял в руку свечу.

Дверь погреба распахнулась, появилось веселое, довольное лицо совсем юного гусара.

- Нашел чего? - спросил гусар с улыбкой. И, увидев бочки, свечу в руке Беляницына, посерел от страха. - Ты что?

- Прощай, - ответил Беляницын...

... и, присев, прикоснулся огнем свечи масляно блескучего песка...

12

Обо всем об этом рассказали деду Анастасию подробно. Как пленили и пытали поляки воеводу Шеина, требуя от князя выдачи сокровищ смоленских, как сердит был Сигизмунд тем, что вместо богатого города досталось ему одно пепелище, как от взрыва, совершенного Беляницыным, лопнула рака святого Меркурия и кости святые рассыпались по полу, а поляки их растоптали и разнесли пылью окрест, как на месте погреба в архиепископском дворе после взрыва осталась яма, сразу заполнившаяся водой, ибо была там водяная жила, а в ближайших городских колодцах вода ушла. Много еще о чем рассказали деду Анастасию Калинину.

Ибо старик нарочно послал нескольких алентьевцев в направлении Смоленска, чтобы разузнали они, как погиб славный город, преданный людьми, за предательство уже наказанными.

И вот, выслушав их - пришедших по одному, сказал дед сразу всем, кто пришел послушать, что скажет самый старый из жителей Алентьева, пращур многих и многих семей:

- Смоленск пал. Благо это для державы русской, а не беда. Ибо начала земля наша очищаться от пакости, накопившейся среди детей Руси святой. Как Господь наш Иисус принял муки на кресте за грехи всех людей, так смоляне приняли мученическую смерть за грехи опаскудевшихся русичей.

Молча внимали ему алентьевцы, ибо смысл слов старика им был ясен, но к чему говорит он так, не по-крестьянски, а по-поповски, понять не могли.

А старик продолжил:

- Время пришло не казакам с оружием по земле русской скакать, а крестьянам самим оружие на ворога поднимать. Не для войн между собой, как было от смерти Годунова и до сего дня, а против врага главного сейчас - против поляков короля Сигизмунда. Пал Смоленск того ради, чтобы мужество в нас вселить, послать в бой за веру. Таково слово мое.

И лица алентьевцев просветлели...

* * *

Вещее слово мудрого старца разнеслось далеко от земли смоленской, облетело едва ли не всю Русь. Тысячи и тысячи людей передавали друг другу слова Анастасия Калинина. Одни понимали сокровенный смысл их, другие нет. Но даже не понимающие чувствовали в сказанном какую-то великую правду - и передавали услышанное дальше.

Дошла сия речь и до ушей Сигизмунда. Король как раз в тот момент наблюдал, как разбирают высокий деревянный тын, сооруженный вокруг площадки с обманным колодцем, через который будто бы копали подземный ход к пороховой мине под крепостную стену Смоленска. Мысли короля были заняты предстоящим триумфом, с каким въедет он в новую столицу свою Варшаву, ведя за собой на веревке, как собаку, царя московского Василия Шуйского, потому в сущность слов Анастасия, переданных ему все тем же князем Острожским не вник, пропустив мимо ушей своих, как речь пустую.

А стоящий неподалеку от короля иезуит Скарга выслушал сообщенное князем Острожским внимательно, намотал на ус и, не сказав королю ни слова, отправил полусотню лихих гусар в Алентьево.

Там гусары порубили всех жителей села от мала до велика, в том числе и деда Анастасия Калинина...

7120 ГДЪ от С.М 1611 год от Р.Х.

ТОРЖЕСТВО КАЗАКОВ

О том, как стояло под Москвой войско крестьянское да казацкое нерушимо, как хранило оно земли православной Руси от запёршейся в столице католической нечисти

1

Прошло время весенней пахоты, пасхальные праздники, Святая Троица. Стояла рать под Москвой нерушимо, но и недвижимо. На работы и на праздники воеводы отпускали своих ратников по домам с наказом вернуться после их окончания или в случае слуха о попытке поляков вырваться из Москвы. Ибо сами воеводы ополченческие рушить стены Китай-города и древнего Кремля не желали, как не желали и стрелять осадными орудиями по Кремлю, где было так много православных святынь и по сию пору находились в плену польском Патриарх Гермоген и чудовские старцы.

И все-таки ополченцев надо было кормить, обувать, одевать, нужны были деньги. А где взять их? Один ответ: просить с городов дальних. Никита и прочие писари целыми днями писали грамоты во все города Руси под голос Ляпунова:

"И всем бы, господа, всем быти с нами в совете... да и в Астрахань и во все Понизовые городы, к воеводам и ко всяким людям, и на Волгу и по Запольским речкам к атаманом и казаком от себя писали, чтоб им стать за христианскую веру общим советом, и шли б к нам изо всех городов к Москве. А которые казаки с Волги и из иных мест придут к нам к Москве в помощь, и им всем будет жалованье, и порох, и свинец. А которые боярские люди, и крепостные, и старинные, и те б шли безо всякого сумнения и боязни; всем им воля и жалованье будет, как и с иным казаком, и грамоты им от бояр и воевод ото всей земли приговору своего дадут"...

- Дурь пишем, - качал головой Никита, разговаривая с Заруцким наедине, - Какая такая воля ждет крепостных да еще старинных? Кто даст ее? Коли волю крестьянству обещаете, то бояре да дворяне от нас сами отпадут, коли за крепость стоите - отпадут крестьяне. Еще не даете вы свободы тем, кто сами сбежали от крепости, а казаками вольными только тех признаете, кто на службе у Годунова содержался. Неразумно все это. Брехня сквозит из каждого писанного Ляпуновым слова. Не поверит вам народ.

Кивал Заруцкий согласно, но молчал. Свое мнение он на общем воинском совете теми же словами высказывал. Только что там его голос один? Слушали теперь все на воинском совете одного лишь Ляпунова, ему и поддакивали. Множество мелких воевод собрались со всей земли под Москву, каждый равное слово имел - и тот, что с сотней воинов пришел, и кто с тысячью, и кто обученных ратников имел, и у кого в подчинении были невесть кто: гулящие люди да пьянь подзаборная. И Заруцкого все они почитали равным себе.

Дед Матюша тоже сказал Ивану Мартыновичу:

- Ты, атаман, неразумно поступил, отдав верховную власть в войске Ляпунову. Власть - она штука хитрая, для нее у каждого человека своя макушка есть. Одному сотней командовать - любо-дорого, а с пятьюстами уже не справиться, другой и полком командовать может, как десятью пальцами своей руки, но дай рать ему в руки - и растеряется, упрется в один полк - и так всю рать полками и положит. Потому как макушка у одного сотническая, у другого - полковая, а у третьего - ратная. Твой Ляпунов с макушкой полковой, вижу я, богат, не больше. Оттого и топчетесь вы всем воинством своим бестолковым под Москвой, на приступ идти не решаетесь.

Заруцкий от слов старика не отмахивался, слушал его и просил вслух подобного при посторонних не говорить - уже многих в войске за нелюбовь к Ляпунову казнили. Вон и безногую бабу, что блудила со всем войском, придушили ночью. Кто - неведомо, однако случилось это после пьяной ее похвальбы, что уговорила она и самого Прокопия Петровича побыть с ней и что очень полюбилась безногая главному воеводе. О смерти сей Матюша знал, и бабу грешную оплакал. Сам и похоронил ее.

- Искать истинного воеводу надо, - продолжил дед Матюша, - А покуда властью своей вели, Ивапн Мартыныч, всем дворянам русским да боярским детям идти со всей земли к Москве со своими ратниками. Те, кто не придет, пусть будут обезземелены.

- Сделано это, - ответил Заруцкий. - Три дня тому назад писарям дано приказание расписать: кто не прибудет до двадцать девятого мая под Москву, будут лишены земельных владений.

- Вот и хорошо, - произнес довольный дед, - Разумно.

Не рассказывать же старику, как пять дней надрывал Заруцкий голос, чтобы перекричать совет и добиться этого решения. Почти каждый из уже прибывших воевод имел родича, на которого оставил свои земли. Коли велят прибыть под Москву всем, то кто же останется следить за делами в поле и за барщиной холопов? Вот и устраивали гвалт до тех пор, пока Заруцкий не заявил, что если не примут его просьбу, то его войско в полном составе своем отойдет от Москвы и направится на помощь Смоленску. Тогда и порешил совет звать всех дворян и детей боярских к двадцать девятому, когда до укосов сена времиени будет вдоволь, а с огородными заботами бабы и сами справятся.

Ляпунов, всех отпустив, оставил в избе Заруцкого, сказал ему:

- Ты, Иван Мартынович, одним словом этим против себя всех дворян более озлобил, чем за всю предыдущую жизнь. Даже мне не по нраву то, что мы решили сейчас. А другие будут тебя ненавидеть и всячески вредить. Помяни мое слово.

Заруцкий же подумал, что зато его сторону примут простые ратники, и лишь усмехнулся в усы в ответ.

А вышло так, что никто в войске так и не узнал про спор тот между атаманом и остальными воеводами. Даже Трубецкой не стал своим казакам о том говорить. Только тихий слушок прошелестел по лагерным бивуакам: Заруцкий с Ляпуновым немирно живут...

И слух тот подкрепился 4 июня, когда к Москве подошел большой - в четыре тысячи сабель - конный отряд во главе с Яном-Петром Сапегой - тем самым, что без воли короля Сигизмунда по русским землям бесчинствовал, кто святой Троицкий монастырь больше года в осаде держал. Рать великая, сильная, опыта во многих битвах набравшая. Встал с войском своим Сапега на Поклонной горе, оттуда следил за тем, как русские осаждают крепость русскую с засевшими в ней поляками.

Пришлось, чтобы не допустить лишнего кровопролития, Заруцкому, Ляпунову и Трубецкому вступить с Сапегой в переговоры - с одним из них, хотя бы даже с Ляпуновым, бывший усвятский староста говорить не пожелал.

Очень удивил русских воевод рыцарь польский.

- Не желаю я воевать с вами за честь и достоинство короля Сигизмунда, - заявил Ян-Петр. - Но примкну к вашему войску, если заплатите нам хорошо. Слыхал я, вся земля русская шлет вам денежное довольствие. Вот и хотят мои гусары тоже за службу свою жалованье получить. Но только золотом. Серебро и медь брать не будем. А город ваш Москву возьмем мы с вами вместе в два дня. Слово рыцаря.

Ляпунов пообещал подумать, а Заруцкий вслух заявил, что думать здесь нечего, его слово на совете будет против.

По дороге в свой стан Ляпунов укорил Ивана Мартыновича за необузданный нрав.

- Ты, атаман, словно дитя малое, - сказал он увещевательным голосом. - Думаешь, я хочу этому злыдню деньги платить? Да ни за что. И нет у нас столько золота, сколько он просит, и пускать его на Москву нельзя, ибо может он и не воевать город, а войти в него и усилить тамошнее войско. Время надо тянуть. Поляки там сами скоро от голода вымрут. Либо выйдут на нашу милость.

Заруцкий рассмеялся в ответ:

- Вот для того я и сказал свои слова, чтобы твое обещание подкрепить. Коли все трое мы сказали бы, что будем думать, заподозрили бы нас в желании сговориться. А так... - ухмыльнулся. - Подожди, сапеговцы еще к тебе в гости придут со мздой.

Прав оказался Заруцкий - пришли тайно к Ляпунову подосланные поляками два русских дворянина, предложили Прокопию Петровичу сговор: ты платишь полякам из воинской казны уговоренную сумму золотом, а десятую часть тайно оставляешь себе.

Придушили тех послов.

А по рати распространился слух, что Заруцкий не захотел помощи Сапеги в захвате Москвы, потому Ян-Петр Сапега стал сношаться с Сигизмундом, и теперь готовится ударить в спину русскому ополчению.

Пришлось Прокопию Петровичу собирать общевойсковое коло и на нем объявлять, что он - Ляпунов - со словами Заруцкого полностью согласен, что нельзя православным брать себе в помощь злодеев, которые вот уж три года бесчинствуют на просторах Руси, грабят и убивают народ русский, что деяниями своими черными вояки Сапеги измарали не только руки свои, но и души.

- А захочет напасть на нас Сапега - встретим пушками, - закончил рязанец.

И всегда готовое на восторг полупьяное земское и казацкое воинство возопило славу своему вождю.

Молчал лишь Заруцкий. Ибо видел: это - не войско, а так - стадо горлопанов и гуляк. С народом этим землю русскую от поляков не защитишь...

2

На Елену-огородницу ратники из Ростова Великого снялись с места и без спроса у Ляпунова ушли домой. Ибо было время сеяния огурцов.

Зато когда спустя полмесяца частично вернулись, привезли тридцать бочек этой соленой закуски - прошлогоднего еще урожая. И браги прихватили с собой немерянное количество.

Опять пошла гулянка и глупое веселье рядом с пепелищем. Вони от развалин стало меньше - то ли выели всю мертвечину вороны, то ли частые дожди смыли разлагающуюся плоть, ветер развеял, а может и ноздри ратников привыкли к каждодневному дурному запаху, кто знает. Пьяному-то любая вонь - благоухание.

23 июня лихой полковник Струсь во главе пяти тысяч гусар вышел из Кремля и прорвался сквозь пьяные русские полки, прошел, как нож сквозь масло. Весело было полякам, да горько русским ратникам: шестьдесят шесть человек полегло порубленными да пристреленными, а раненных и вообще было за две сотни.

- Вояки задрипанные! - хохотала пьяная по такому случаю царица русская Марина. - Где тут русским свиньям с польским рыцарством справиться. Сто тысяч! - восклицала и тут же повторяла, - Сто тысяч! Пять поляков - против ста русских, один против двадцати - и выиграли бой. Свиньи вы! Свиньи русские! Не держава вы, не народ, а сброд, пьянь, стадо, а не войско. Вам не на войну ходить, не царицу свою защищать, а на лугу коров да свиней пасти! Подумать только: пять тысяч Струся против ста тысяч Ляпунова - и разгромили войско!

Слуги не могли унять беснующуюся от гнева и отчаяния бабу, позвали бывшего на очередном военном совете Заруцкого.

Тот приехал и, выслушав Марину, с размаху вкатил ей пощечину, вторую. Замахнулся третий раз - царица и замолкла.

- Дура! - устало сказал он. - Дура ты, Маринка. Сто тысяч вокруг всей Москвы стоят, а против Яузских ворот рязанцев едва ли с тысячу было. Так что было поляков пять конных против одного русского пешего. Поняла теперь?

Ошеломленная оскорблением Марина молча кивнула. Морда ее от пощечин была красной, глаза блудливо спрятаны.

- И теперь запомни главное: ты больше не царица русская, а токмо моя жена, - продолжил Заруцкий. - Поняла это?

Она молча замотала головой отрицательно.

- Потому как русская царица о своем воинстве бережется, а не подвигам иноземцев и гибели своих подданных радуется. Слышало тебя много людей - и для всех ты теперь - лишь подстилка двух самозванцев, а не Богом венчанная с царем русским Государыня наша. Поняла?

- Не хочу-у!! - взвыла Марина, сыплоя пьяные слезы веером. - За что?! Прости меня, Господи!

- Поздно, - услышала в ответ. - Слух пошел по лагерю, что Маринка-де Мнишекова дочка полякам честь воздает, а погибших православных зовет словами дурными, словно нетопыриха какая. Хотели идти с кольями - убивать тебя, как колдунью, да я вышел и вслух признал, что больна ты душою. Юродивая, словом.

- Сам ты юродивый! - взвизгнула бывшая царица. - Казню! Сгною! - и выставила вперед руки с согнутыми, словно птичьи когти, пальцами.

- Поздно, - вздохнул Заруцкий, ударив по ладоням ее так, что руки сразу обвисли. - Вчера еще было кому казнить меня либо в кандалы ковать. Нынче - один я тебе опора и спасение. Не будь сынка у тебя, Ванюшеньки, сам бы прибил тебя, как суку приблудную. Да сиротить мальца не могу. Привязался. Так что будешь в обозе у меня на прежнем довольствии, - взял ее подбородок в пяс ть, посмотрел в глаза, закончил. - Но коли жить хочешь, более чтобы не пила хмельного, без спросу у меня перед воинством не вякала. Спьяну вся дурь твоя, все скотство подлое наружу прет.

Слушала Заруцкого Марина потрясенно, а потом упала на земь, забилась в корчах, завыла полным голосом:

- Простите меня окаянную! Простите меня, люди добрые! Не виновата я! Бес попутал!

И собаки окрестные ответили ей согласным воем...

А Заруцкий, плюнул на головной плат царицы, да и вернулся на совет, где воеводы ополчения спорили кому против Струся, на дорогах рязанских села грабящего, с войском выступать.

- Я пойду, - оборвал их спор Иван Мартынович. - Вотчины там Прокопия Петровича, ему бы и идти туда. Ляпунову бы со Струсем и биться, но он - голова всему войску нашему, отходить до дому ему не почетно.

Воеводы прогудели согласно.

- И рязанцы его - не воины, продолжил все еще продолжающий кипеть негодованием на царицу, но обижающий при этом Ляпунова, Заруцкий. - Каратели они по духу своему, только против крестьянства лютовать горазды, да белое вино пить. А мои казаки с поляками биться привычны. К тому же мне не в укор будет уйти из табора дней на десять-двадцать. И вам, воеводы, спокойствие быть здесь без меня. И почет в Москву первыми войти получите.

- То все так, - согласился, пряча улыбку в усах, князь Трубецкой. - Что Маринка твоя? Слыхали мы...

Но Заруцкий князя прервал:

- Все правда. Падучая у бабы. С Государем спала, вот, чаю я, и занемогла болезнью царской.

- С Гришкой Отрепьевым - не с царем! - крикнул кто-то из малых воевод.

Глянул грозно Иван Мартынович в темный угол, ответил спрятавшемуся в тени крикуну:

- Царь Димитрий болен был падучей болезнью. То видели многие еще во время похода его с Северщины на Москву. Да и в самой первопрестольной немало было таких, что видели царя в болезни. Не люба вам вдовая царица - по спасению Москвы постриг ей совершите, отправьте в дальний монастырь. Пока же она нужна нам всем. Но хулу на болезную говорить нельзя - к самому болезнь приклеится. Так говорят старики.

Гомон прошелся средь воевод - ни согласный, но и не протестующий. Опасались все присутствующие здесь Заруцкого. Все слышали о подвигах его во время царствования царя Бориса, знали, что сам Семен Никитич Годунов прозвал Заруцкого Оборотнем. За месяцы безделья при таком стечении народа многое из прошлых тайн выплыло наружу, много людей, о коих и забыли навек, вновь появились, за пьянкой языки свои развязали. И о чародейских свойствах Заруцкого знал теперь каждый, как каждый знал, что Заруцкий имел знакомство с главным чернокнижником покойного Лжедмитрия Михайлой Молчановым, хотел того на трон царский вторым самозванцем посадить.

"Бойтесь гнева Заруцкого, - говорили в войске. - Ибо у того, кто рядом с ним идет, сила стократно прибывает, а кто против него даже замыслит - сила становится тоньше волоса".

- Так я пойду на Рязань, главный воевода? - спросил Иван Мартынович у Ляпунова.

И тот, обведя взглядом притихших воевод, согласился:

- Иди, атаман. Найди и накажи Струся.

Заруцкий с совета тотчас ушел. Дал приказ трем своим полковникам приготовиться с утра к выступлению на Переславль-Рязанский, остальных казаков - остающихся под Москвой - передал в подчинение Архипу Войтову. А потом направился в домик, срубленный для жительства в нем сына Маринкиного царевича Ивана Дмитриевича.

Младенец спал. Сидящая рядом с люлькой нянька дремала. С лежанки хорошо протопленной печи пел сверчок...

3

По уходу Заруцкого в совете воевод ополчения от казаков остался один князь Трубецкой, все прочие были дворянами да детьми боярскими, многие получили думские звания и боярские от тушинского вора-калужского царика, некоторые остались возвышенные царем Лжедмитрием, белая кость, словом, голубая кровь. Некому стало спорить с ними, мешать законы творить - и потому тут же самыми важными людьми в войске стали писари, ярыжки да бывшие дьяки и поддьячие. Им диктовалось разно каждым воеводой, после ими же зачитывалось на совете, утверждалось либо изменялось после долгих споров малых воевод и обсуждений.

Так возникли новые Приказы при войске, новые главы их, новые дьяки при Приказах, приняты были новые решения. О том, к примеру, что все, кто покинул хозяев своих после года смерти Бориса Годунова, должны самолично вернуться в крепость к господину своему и выплатить барщинный долг свой за все годы своего казачества.

- Ужо вернется Иван Мартынович, он вам ваши писульки порвет, бумажное отродье, - говорили казаки в ответ. - Задницами на колы понасадит, будете корчиться и кровью блевать.

И вдруг - случай: поймали двух костромских ратников из романовских вотчин. Лазали те за стену Белого города и шастали по пепелищу, проникали в недогоревшие лабазы, в оставшиеся целыми погреба. И вынесли они из одного такого погреба целый сундук мягкой рухляди: множество песцовых да куньих шкур, одну медвежью шубу. Тихо вынесли, незаметно. Да мех-то гарью провонялся - и запах его привлек внимание Плещеева Наума Ивановича - того самого, что первого Лжедмитрия на Лобном месте при живом царе Федоре Борисовиче выкрикнул, а теперь который по решению воинского совета всего ополчения стал главой земского Приказа Пыточного.

Недолго судил Плещеев. Выслушал лепет тварей о бедности и желании продать эту рухлядь, деньги на церковь, порушенную поляками, отдать, велел утопить воров.

Связали костромичей спинами да и сбросили в Яузу. Только пузыри пошли.

- Добро решил боярин, - согласно проорали казаки. - По-нашему.

Стали пить в честь Плещеева, кричать славу ему. Вмешался Трубецкой, стал увещевать казаков, а те ему:

- Ты, князь, а даже не глава Приказа у новых воевод. Ты - и не наш, и не их. Так что молчи. Плещеев и не казак, а поступил по-нашему. Захотим - его в атаманы на коло выкрикнем, а тебя скинем. Ушел Заруцкий на рязанские земли, в Коломну Маринку с воренком увез, остались мы без его защиты. Только на Плещеева и надежда.

А Наум Иванович нежданной чести и рад. Услышал в криках казаков знакомое слово - и предложил совет воевод ополчения звать собором.

- Как так - собором? - возмутился Ляпунов. - Собор земли русской освященным быть должен, при иерархах церковных может лишь состояться. А там - в Москве - Патриарх Гермоген в узилище томится, мучим поляками. Назвать собором нас самих - предать Патриарха.

- Ныне Патриархов у нас - целых три, - ухмыльнулся Плещеев. - Гермоген - раз. Второй - Игнатий, которого уже три месяца, как поляки на Москве восстановили в прежнем достоинстве, данном ему первым Лжедмитрием. А еще в гостях у Сигизмунда третий Патриарх обитает - Филарет Романов, которого в сан сей возвел вор тушинский. Всем Патриархам не угодишь. Каждый под себя гребет, аки курица. И веры у меня ни в одного нет.

- Законный лишь один святитель - Патриарх Гермоген! - грозно произнес Ляпунов. Обернулся к Никите, приказал:

- Так и пиши. В войске нашем и по всей Руси почитать велю Патриархом одного из трех - Гермогена, за отца святого зели русской. Всех, кто признает главой церкви русской двурушника Филарета либо грека Игнатия, есть не заботчики о благе государства русского, а его изменники.

Круто повернулся Ляпунов, и ушел.

А днем позже казаки, обменявшие собрата своего плененного поляками на польского гусара, обнаружили у пьяного по такому случаю товарища обрывок писульки за подклдом кожуха.

Грамотного нашли скоро. Тот и прочитал послание чье-то к Гонсевскому о том, чтобы тот поскорее из-за ворот вышел, и округу возле Москву от воров очистил. После того, как войдут в Москву русские, было написано там, будет у Ляпунова тайный разговор с наместником польского короля. О том, как быть с призванным боярами на московский Престол королевичем Владиславом: когда и где короновать сына польского короля на русское царство. А также о передаче королю Сигизмунду Маринки - дочери поданного Речи Посполитой самборского старосты Юрия Мнишека.

Все это вызвало у казаков смех и возмущение:

- Неужто сам Ляпунов с поляками в перепискае состоит? Не верим этому! - кричали одни.

- А мы верим! - кричали другие. - Потому как Прокоша еще при Годунове двурушничал. Как Филарет.

Послали даже за Трубецким, с которым полгода тому назад вместе Владиславу в Калуге присягали, чтобы при нем писульку еще раз прочитать. А пока разбудили пьяного казака обменянного, спросили откуда у него бумага.

- От Ляпунова, - ответил обменянный, и тут же вновь уснул.

А грамотей повертел в руках бумагу, повертел, да и перевернул.

А там - другая часть письма.

- "... а как спокойствие установится в Московском государстве, - прочитал грамотей вслух, - первое, что делать надо - это порубежные земли украйные для Польши и Руси, поделить справедливо, а казаков всех под корень истребить всех".

Ахнули услышавшие такие слова казаки. Ахнул и вошедший в шатер князь Трубецкой. Хотел слово в защиту Ляпунва сказать - да куда там. С криками и воем, сбив князя с ног, выскочили пьяные двадцать казаков, заорали на весь лагерь об услышанном и, оставив на поляне грамотея с бумагой, чтобы тот прочитал остальным вслух о замышляемом Ляпуновым злодействе против казаков, бросились к дому, где был на постое глава рязанцев и всего ополчения.

Рубка с охраной Ляпунова была недолгой, смяли казаки рязанцев. Всех посекли, сами лишь царапинами отделались.

Ляпунова же в избе не оказалось. Зато сидел там Полудьяк, переписывал очередное письмо от имени ополчения в какой-то из дальних городов.

- Ты, Полудьяк? - спросили. - Писарь Заруцкого?

- Никита, - поправил гордым голосом Полудьяк. - Но ныне я - дьяк Дворцового Приказа и...

- Сука, - оборвал его один из пьяных казаков. - Атамана предал, - и стеганул плетью Полудьяка по лицу. - Где Ляпунов?

- Стража! - крикнул Полудьяк, но метательный нож впился ему в левое плечо и отшвырнул к стене.

- Заткнись, коли жить хочешь, - сказал кто-то из казаков. - Мы главного воеводу подождем. Здесь.

И, перебинтовав Никиту, расселись казаки князя Трубецкого по избе Ляпунова по-хозяйски, как дома. Закурили люльки, добыли бутыль хлебного вина из запасов ляпуновских, путили по кругу. Самого молодого казака Ваньку Хвылю послали назад - на поляну, где грамотей добытое у спасенного казака письмо сбравшемуся вокруг него воинству в который уж раз читал:

- "... а как спокойствие установится в Московском государстве, первое, что делать надо - это порубежные земли украйные для Польши и Руси, поделить справедливо, а казаков всех под корень истребить всех".

Вернулся Иван Хвыля с той бумагой в избу Ляпунова, сунул ее под нос Полудьяку:

- Читай.

Пробежал глазами Никита по первым строка послания, поднял взгляд на Хвылю-старшего, Остапа Охримовича, спросил:

- Ну и что? Помню такое письмо. Его сам Ляпунов составлял. Хотел мне дать переписать, а после так оставил.

- Точно его рука? - вопросили казаки.

- Его. Прокопий Петрович грамотен не зело, но пишет охотно. Всего ведь писарям не скажешь - не поспевают они за мыслью. Да и не для всего продуманного главным воеводой нужны чужие уши.

- А здесь? - спросили казаки и перевернули бумагу. - Кто писал?

Прочитал Полудьяк - и покраснел до корней волос. Понял он, почему ворвались пьяные казаки в избу главного воеводы.

- Он... - прошептали губы Никиты.

- Громче! - заорали казаки.

- Он написал. Ляпунов.

- Еще громче.

- Его рука! - закричал посеревший от страха Полудьяк. - Ляпунова.

- У-У-У! - завыли казаки, и повалили прочь из избы. - Иуда!

Рванулись вновь к избе Трубецкого, дабы показать тому еще раз, какую измену готовит казачеству дворянин Ляпунов.

А Прокопий Петрович как раз у князя в избе сидел - вернулся от Чартольских ворот, где накануне случилась вылазка поляков, расспрашивал Трубецкого: что случилось в войске в его отсутствие, отчего казаки кричат?

- Не пойти мне туда? - спросил.

- Еще чего? - ответил князь. - За каждым горлопаном не набегаешься. Нужны будем - сами сюда придут. Садись вечерять, - пригласил.

Ляпунов ответить не успел. Зашумели за стеной. Только поднялся Прокопий Петрович навстречу ворвавшейся в двери орде с гневным выражением лица, открыл рот, чтобы грозно спросить...

Да швырнул тут кто-то из казачьей толпы кистень Ляпунову под ноги, сбил воеводу на пол. Повалился Прокопий Петрович прямо лицом под полати, задом кверху. И тотчас очетливо в мгновенно наступившей тишине раздался пук.

- Иуда! - взъярились казаки. - Смерти нашей хочешь? Казачество извести под корень, говоришь?

- Что вам надо? - взвыл Ляпунов, и попытался вылезть из-под полати.. - За что тираните, душегубцы?

Взвились под потолки сабли...3

...3 и опустились разом на выбравшегося из-под палати главного воеводу.

Больше ни слова не сказал Ляпунов. Ибо в миг осталось от него лишь кровавое крошево.

А казаки встали напротив Трубецкого, заговорили пьяно и наперебой:

- Коло велело убить Прокопия. Ясно? Так что все мы вместе с тобой Ляпунова порубили. И запомни: не здесь. Так и скажешь, коли Заруцкий спросит.

Вывалили из избы, закричали весело:

- Казаки! Свобода! Нет больше Ляпунова! Нет дьявольских Приказов и дьяков! Нет крепости никому! Любо нам!

- Любо! - взревело собравшееся на шум войско. - Свобода! Нет крепости никому!

Дрожащий, сжавшийся в клубок Никита Полудьяк сидел в темном углу ляауновской избы, прижимал ладонь к раненному плечу, вслушивался в восторженный ор казаков, а перед глазами его стояло растерянное лицо Ляпунова.

- Господи, прости меня за кровь невинного...3 - шептал он.

Ибо на самом-то деле письмо то самое про измену Ляпунова пану Гонсевскому написал сам Полудьяк. Почерком воеводы. От имени Прокопия Петровича и без его ведома. На всякий случай написал, и незаметно в кожух дурак-казака спрятал. Ведь, кто знает: как еще судьба повернет?

4

О смерти Прокопия Петровича узнал Заруцкий на следующее утро.

- Ложь все это! - вскричал он, - Не мог Ляпунов сношаться с Гонсевским. Ко мне наместник письма писал, просил помощи, обещал щедроты царские, а с Ляпуновым ему было говорить не с руки. Подстроил это какой-то бумажный червь. Желаю видеть самолично бумагу ту. А не принесете - велю сыскать всех, кто Ляпунова убивал, четвертую сам принародно.

День спустя не успевшему успокоиться атаману привезли письмо и сообщение, что всех восемнадцать кзаков Трубецкого, что участвовали в убийстве Ляпунова, связали и держат под запором. Казаки винятся в содеянном, говорят, что хмельное всему виной, они, мол, и сами не верят ныне в вину Ляпунова.

А Заруцкий глянул в бумагу - и сразу узнал руку Прокопия Петровича.

- То не может быть... - процедил сквозь стиснутые зубы, - Не может быть такого...

С отчаяния и от переполняющей душу ненависти бросился Заруцкий к Москве, напал на Новодевичий монастырь с сидящими за его стенами поляками и присягнувшими на верность корою Сигизмунду запорожцами. Знакомая крепость, казавшаяся неприступной, была взята отрядом в тысячу казаков без потерь. Хлынуло казацкое войско, словно волна на песчаный замок, - и все поглотило, погребло под собой. Поляков и запорожцев засекли насмерть, монахинь допросили и всех, кто в грехе блудодейства оказался виновен, тут же повесили под воротами проездных церквей.

Две дочери царских были там - бывшая королева Ливонии и Ксения Годунова. С обеих велел содрать Заруцкий черную одежду и отправить во Владимир в тамошний женский монастырь во власяницах.

- Пошто так зло? - спросили Ивана Мартыновича казаки. - Им и так-то несладко жилось. К чему излишнее тиранство?

- Пожалели? - с издевкой произнес Заруцкий. - А вас кто жалел? Вас Ляпунов предал. Вы - жизнь за него положить хотели, а он - в спину вам ударить хотел.

Соглашались казаки, смотрели на атамана уже не с прежней любовью, а с опаской. Изменился Заруцкий, совсем не тем стал, что прежде. Бешенный какой-то, будто сам не свой. Пробовали подпоить его, чтобы упал, проблевался и успокоился, а Иван Мартынович пил - и словно трезвел от хмельного зелья, смотрел тяжело, страшно, будто вурдалак какой.

- Измена... - говорил лишь иногда. - Всегда измена... Кругом измена...

И, выйдя из монастыря, явился к Трубецкому.

- Словом, так... - заявил князю. - Люди, убившие Ляпунова, - твои казаки, Дмитрий Тимофеевич, тебе и решать, что делать с ними. Я в вину Прокопия не верю, но в изменной бумаге на руках у меня его почерк. Ищи виновного сам - кто учинил сию пакость. А я пока займусь делами воинскими. Нечего мне искать измену, баловаться тем же, чем против меня Пыточный да Разбойный Приказы при царе Борисе занимались.

Выпалил это и, не попрощавшись, вышел. А там ему навстречу выскочил вестовой с печальной вестью: двадцать шесть малых воевод и дворян с боевыми холопами своими ушли из-под Москвы, узнав об измене Ляпунова.

- Не желаем в войске изменном состоять, - заявили.

- А на самом деле, - говорили ополченцы, - хотят жалованье за службу иметь, а не одни обещания наград и жалований после победы.

К вечеру собрал Заруцкий на воинский совет всех оставшихся под Москвой воевод, хлопнул по столу рукой, успокоив так гомонящих, сказал речь:

- Болтовню кончаем. Решаю теперь я. Кто не согласен - пусть уходит вслед за давешними двадцатью шестью татями. Теперь о деле...3

Воеводы застыли. И это прозвучало согалсием их на то, что главным воеводой ополченцев под Москвой отныне будет Заруцкий.

- Рать в сто тысяч едоков мне не нужна, - заявил Иван Петрович. - Это - первое.

Воеводы переглянулись, но промолчали.

- Второе. Кто не казак или кто не стрелец, то у меня довольствие получать не будет: ни пороховое, ни съестное. Свое несите. Хочешь Отечество от ворога защищать - не обогащайся на беде Руси, отдавай на дело общее все, что имеешь. Не хочешь: вольному - воля, спасенному - рай.

С этим, как ни странно, воеводы тоже согласились. В всяком случае, никто сразу вслух не возроптал.

- Третье. Войском отныне руководим я и князь Трубецкой. Кто титулом и родом своим кичится, и кто меня за то, что я - простой дворянин - ниже себя ставит, пусть идет под руку князя Дмитрия Тимофеевича. А кто во мне ровню видит, кто согласен мне подчиниться, пусть спрашивает у меня - кого хочу я иметь под своим началом. А мы уж с князем и без вас все остальное обсудим.

И здесь никто не оспорил слов Заруцкого, хотя всех удивили слова атамана - никогда подобного не велось ни на Руси, ни в казацких землях. Но всем ясно стало, что отныне так в войске земском и будет.

- Четвертое, последнее, - заявил, наконец, Заруцкий. - Сидения эти ежедневные, болтовня пустая пусть прекратятся. И чтобы пьянки более не было в стане. За пьянку буду казнить. Смертью. Потому как будем ходить на Москву приступами. Дабы измотались поляки. Все. Я сказал...

Встал Иван Мартынович из-за стола, обвел всех страшным взглядом и молча вышел из избы.

- Упырь... - прошептал кто-то в общей тишине.

5

День прошел, второй, а войско, судя по всему, не расходилось. И пьяных заметно меньше стало. Если кто и решался на принятие хмельного, то отъезжал от стана подальше, пил тайком в лесу, порой и спал там, а как возвращался в лагерь, так морду в сторону держал, чтобы перегаром не дохнуть.

- Ведьмак, говорят он, - утверждали ополченцы наперебой. - Сквозь землю видит, сквозь стены крепостные. Он почему Новодевичий так легко взял, что ни одной капли не пролил? Потому что сквозь стены видел, когда поляки к чану кашевара пошли, книз с крепостных высей слезли. И нас такоже введет в Москву. Только крепость вокруг Китай-города и Кремля больно большая, он всю разом охватить пока не может, силы в себе набирает. Наберет, увидит всю - и даст приказ идти на стены.

С теми, кто так говорил, не вЭерящие в чародейскую силу Заруцкого не спорили. Страшно было слушать про силу такую, боязно - вдруг и вправду? А еще больше боялись, что доброхоты, подчинившиеся Заруцкому с готовностью, столь же быстро сами и приговорят и ночью убьют. Ибо знали все на Руси, что страшен не столько сам колдун, сколько слуги его верные и его нежданные помощнички.

На учения теперь ходили каждый день, кололи, рубили мешки с сеном, учились мечами махаться, способам сабельного боя. Нашлись умельцы борьбы, которые показывали, как можно голыми руками с вооруженным ратником справиться, как можно нож у противника из руки выбить, как человека сильнее тебя бросить через плечо. Все показывали друг другу, спорили и выходили на поединки такие, чтобы, в конце знать, кто всех сильнее. Был один пермяк, что не руками даже, а пальцами подкову гнул, на грудь наковальню ставил, а кузнец по той наковальне молотом бил, а пермяк лишь похохатывал.

Весело стало в стане, не пьяный ор стоял уже, а озорной.

Но странно, что именно в этот момент случилась беда в осаде. Увлеклись игрищами ратники, забыли про главную службу свою - следить за Кремлем московским. И выскочила конница из сразу трех ворот, порубила охрану русскую, а ей навстречу на рысях промчались конные отряды с телегами, на которых лежало великое число мешков. Со снедью, должно быть. Среди ясного дня случилось это.

А спустя час Заруцкому уже донесли, что это пан Ян-Петр Сапега со своим воинством помог осажденным полякам провизией. Гонсевский избавился от больных и раненных, отправив их на Поклонную гору к Сапеге, а получил взамен ратников сытых и сильных, а также много зерна, мяса. А зелень для еды они сами на холм Кремлевском садят, яблоки с деревьев царского сада срывают. Коней еще не ели, ибо пасти их за стенами есть где. Словом, если они и бедствовали от голода, то все же меньше, чем монахи все того же Чудова монастыря, ибо запасы их поляки давно уже отобрали и повыели.

- Не выкурить нам их голодом, - понял Заруцкий.

И слово это услышало все войско.

На следующий день ушли все, кто не верил в успех, остались одни казаки. Ушли бы и те, да пришло письмо из святой обители - Троицевско-Сергиевской лавры. Архимандрит Дионисий писал Заруцкому и Трубецкому, что вяс Русь смотрит на них, как на избавителей Руси от иноземного ига, на спасителей святых стен московских. Он призывал казаков не отступаться от Москвы, а держать ее в осаде до последнего, искать способа победы над поляками.

Заруцкий велел читать то письмо перед всем войском. При этом послал гонца в Троицу с письмом, в котором просил преподобного Дионисия писать письма почаще, находить слова посильнее, ибо слышат эти слова десятки тысяч православных, для которых ворог, прячущийся за святыми стенами - есть враг православия.

- Будем ждать, - сказал он Трубецкому, - Будем ждать. Как ждал Ляпунов. Ибо прав был Прокопий Петрович - нельзя идти на штурм святыни русской. Ежели мы не обережем Москву, кто будет оберегать ее останки? Долг наш - сохранить ее.

Смотрел на Заруцкого князь, удивлялся:

"Не блажит ведь атаман, - думал он, - И не лжет. Ведь искренне так думает. Быть может, один во всем войске..."

6

Князь Трубецкой был не просто казаком. Ему коло власть атаманскую и доверило, но никто его на место это не выбирал. Дмитрий Тимофеевич был прислан на Дон во времена Годунова с пороховым, хлебным довольствием и с письмом, в котором велено было царским указом признать донцам над собой власть нового атамана, ибо долг реестровых казаков на Дону - защищать земли русские от набегов татарских. И потому признали Трубецкого тогда атаманом казаки лишь реестровые от Москвы, реесмтровые от Польши атаманов имели иных. Вольными же казаками, которые ни под Речью Посполитой не были, ни Москве не подчинялись, из всех начальников на Дону более всего ценили Смагу Чертольского. Так издавна было заведено среди казаков, так и оставалось до смутных дней.

Но вот пошел первый самозванец на Русь - и реестровые казаки поначалу его не поддержали, велели Трубецкому оставаться на Дону, защищать степные рубежи от татар. Потом, однако, коло порешило, что раз атаман Андрей Корела встал на сторону царевича Димитрия, то знает он, что сын он Ивана Васильевича Грозного истинный, а потому велели Трубецкому над собою встать и двинулись с ним в догон Лжедмитрия. Потому Трубейкой вместе с Корелой вошел в Москву. И верно служил самозванцу до самой его смерти. С убийством Лжедмитрия и воцарением Шуйского попал князь в опалу и опять ушел с остатками рееестровых казаков на Дон. А уж с приходом второго самозванца стал верным тушинцем, за что был возведен Богданкой в боярское звание и был прозван народом казачьим князем.

Заруцкого Дмитрий Тимофеевич признавал над собой потому, что был по нраву ему этот суматошный и лишенный страха атаман. Что знал о нем князь? Да ничего. Болтают люди много, да поди - докажи, что был Иван Мартынович врагом Руси во времена годуновские. Делами-то себя он показал, как заботчик ее, а не враг. А Дмитрий Тимофеевич делам верил, слова пустые презирал. Оттого и без зарения совести присягал всем подряд: и Годунову, и Димитрию, и Шуйскому, и второму Димитрию, и, наконец, Владиславу, чтобы потом против власти этого самого Владислава и отца его Сигизмунда выступить и взять польское войско в осаду.

Дружбу же Заруцкого князь ценил. Благодарен был Дмитрий Тимофеевич Ивану Мартыновичу за то, что тот доверял ему во всем, в каждом вопросе советовался, от войска требовал признания за ними обоими власти равной, прошения от крестьян принимал только те, что были написаны на имя Трубецкого и Заруцкого. Именно так, именно в таком порядке. Хотя ясно было всем, и Трубецкому тоже, что главный в войске все-таки Заруцкий.

И просьбу Ивана Мартыновича найти того, кто подлую бумагу от имени Ляпунова пану Гонсевскому написал, воспринял Дмитрий Тимофессвич, как приказ.

Велел он всем казакам своим выслушивать и вызнавать все, что происходило в стане ополчения за день-за пять до убийства Прокопия Петровича, искать всякого, кто хоть заикнулся против главного воеводы. И вот, как раз по приходу послания от преподобного Дионисия, пришел к нему казак и рассказал, что раненный ножом писарь Никита мается от раны и в забытьи громко кричит.

- Думается, что хочет покаяться.

- Ну и пусть кается, - пожал плечами Трубецкой, - Позовите попа. Пусть заодно соборует.

- Он Прокопия все поминает, - объяснил князю казак, - Очень много говорит, часто, непонятно. А в разум как придет, так сразу просит позвать тебя. Больше всего, говорит, боюсь Заруцкого. А тебя зовет... - посмотрел на молчащего князя, продолжил, - И еще ты просил узнавать про то, как того казака, что письмо из Москвы с собой принес, зовут. Так вот... Нету более того казака. Исчез. Может с даточными людьми убежал, может к кому из бояр-дворян пристал - неизвестно. Исчез, как в воду канул.

- Ну, а вы, кто выменивал его, - знали за кого отдаете поляка?

- Нет, князь. Думали мы, что тот казак - от Заруцкого, а его казаки думали, что он - наш. Это мы только вчера выяснили. Чужой был он и нам, и им. А может и не казак вовсе.

- Может и не казак... - согласился Трубецкой.

А казак повел речь дальше:

- Обмен-то поляки предложили - не мы. Сказали, что пленный казак у них. А у нас тоже тот полячишко был. Не убили его, потому как юн был - годков семнадцать от роду. Все привязанный на веревочке сидел. Кормили его, по нужде выводили...

- Ну, ладно, ладно, - сморщился и отмахнулся князь, - О деле говори.

- Ну, вот - сменяли.

- Ты менял?

- Зачем я? Много нас было. Человек шестьдесят. Ну и поляков столько же. Они из своих ворот, а мы - им навстречу. Так и так, поменялись. Они - четверть нам. Водки. За обмен, значит. Ну, мы отошли, сели и давай пить.

- И пленный опьянел быстро, - подсказал Трубецкой.

- С первой чары. "Я, - говорит, - там три дня не ел", - и рухнул.

- А вы допили.

- Допили, - согласился казак.

- И еще добавили?

- Почему?

- Ну, что такое: четверть на шестьдесят?

Казак поскреб пальцем темечко и признался со вздохом:

- Сбрехал тебе, князь Дмитрий Тимофеевич. Бочку вывезли поляки. Отдали вместе с телегою. Малец тот, сказали, сын ясновельможного пана какого-то, единственный сын. Очень любит его тот пан и за спасение его, неубиение в плену, подарил, мол, нам все, чем богат ныне.

- И вы загуляли, - подсказал Трубецкой.

- И то, князь. Не пропадать же добру.

- А как бумагу нашли?

Казак задумался.

- Помню, - сказал наконец, - Оглянулся я чего-то, а потом глядь: тот казак, что пленным был, шарит по груди и достает бумажку. Рядом костер - он читать. Потом говорит: "Грамотный есть средь вас?" А тут как раз на запах и на песни наши еще казаки подошли. Среди них Петр, он у нас грамотей. Он и прочитал.

- А потом?

- Что потом? Потом - сам, князь, знаешь, казаки к Ляпунову повалили, разбираться. А я остался. От огня тепло так. Я было и уснул.

- А казак? - спросил Трубецкой.

- Какой?

- Пленный. Какой еще?

- А. Он с ними ушел.

- Точно?

- Конечно, - сказал казак, - Это помню. Он сзади шел. Вроде за ними, но не вместе. Я еще подумал: "Пьян, пьян, а умен. Сабли нет, а наши бугаи спьяну саблями машут почем зря".

- Да, - согласился Трубецкой, - Помахали.

Вспомнил, как выносили куски тела Прокопия Петровича из избы, складывали потом на холстине, заворачивали и в гробу прятали. И как были окрашены кровяными пятнышками скобленные ступени избы.

- Так чего я пришел? Казака того нигде нету, - закончил казак, - Весь стан обыскали. Как в воду канул.

- По-русски говорил он хорошо?

- Да кто спьяну хорошо говорит? Мы ж трезвого его и не слышали. Как обменяли, бочку за стену отогнали, так и стали пить. Не до разговоров было. А ты, князь, пойдешь к Никитке или нет? Отойдет ведь, неровен час. А сказать что-то хочет.

Делать нечего, надо идти. Не то потом в войске разговор пойдет: зазнался казацкий князь, отказался последнее слово умирающего выслушать. Поднялся Трубецкой.

- Куда идти?

- Да здесь недалеко. В избе Ляпунова, - ответил казак.

7

Никита умирал. Рана на плече воспалилась, адский огонь, начавший жечь руку и под мышкой, расползся по груди, охватил шею и душил писаря. Бормотал в бреду он что-то бессвязное, иногда отчетливо выкрикивал:

- Ляпунов!.. Прокопий!..

Будто звал покойника, хотел сказать ему что-то. Сердобольная бабка, для которой по приказу Ляпунова и срубили эту избу ("Мы вот Москву возьмем, а ты останешься здесь, старая", - говорил главный воевода), сидела возле умирающего и смачивала лоб и грудь его мокрой тряпкой. Причитала при этом:

- Ничего, милок, ничего... Вот отмучишься - и встретишься с Прокопием Петровичем. Там все и выскажешь... Хороший он был человек... Да и ты, видать, тоже хороший...

А писарь кричал да кричал, звал да звал. Как в сознание приходил, так сразу спрашивал:

- Трубецкой здесь?.. Позвали Трубецкого?

- Был, - уверено врала сердобольная старушка, - Только что вышел. Еще вернется.

- Мне Трубецкого, - говорил умирающий запавшим голосом, - Заруцкого не надо... - и вскакивал при этих словах, сидел на постели, шатаясь и яря белком очи.

- А Заруцкого и не было, - тут же отвечала старая, - Он теперь воевода главный, дел у него - не счесть. А Трубецкой придет, сейчас придет. Ты полежи... - и легоньким толчком опрокидывала писаря на спину, - Поспи малость.

И Никита проваливался в забытьи.

Так продолжалось несколько дней. Никита все не умирал, бабка успокаивать его не уставала, пока не заявилась пьяная компания казаков с желанием поселиться в бывшей воеводской избе, ибо крыша их землянки рухнула. Тут и услышали они бред Никиты, его просьбу. Расспросили бабку и порешили послать-таки за Трубецким. Может, и вправду что-то путное скажет Полудьяк.

Трубецкой пришел. Сел на подставленную кем-то у полати скамью, глянул грозным оком - и казаки вышли в дверь. А старуха осталась.

- А тебе что, старая, два раза говорить? - строго спросил Трубецкой, - Пошла отсюда.

- Никак ты и есть Трубецкой? - услышал в ответ, - Князь, говорят?

- Князь.

- А ума, как у босоты безродной, - заметила старуха, - Ты что ль будешь ухаживать за ним? Или знаешь, когда он в забытьи, когда в разум входит?

- Разбуди его, - велел Трубецкой, поняв, что спорить с бабкой нет смысла, такая все равно переговорит.

- Это как Богу будет угодно, не мне, - ответила она, - Сможешь разбудить - буди, а я Богу наперекор не поступаю.

Тронул Трубецкой грудь Никиты - и раскрылись глаза умирающего, исказилось лицо от боли.

- Князь? - выдохнул он, - Пришел?

- Пришел, - ответил Трубецкой, - Зачем звал?

- Повиниться... - выдохнул раненный и, передохнув, продолжил, - Грешен я... Пред всем войском грешен...

- Я - не поп, - заметил князь. Слов умирающих он за жизнь свою наслушался достаточно и потому решил, что сказано будет об очередной покраже или еще какой пакости - не более. Ведь что с писарчука возьмешь?

- Бумагу я написал... - продолжил Никита, - Ляпуновским почерком...

- Ты? - вскинул брови атаман, - Кто велел? - и сразу подсказал затаенное, -Заруцкий?

- Нет, - покачал головой Никита, - Выше Заруцкого люди есть. Велели... - замолчал, тяжело дыша.

- Кто велел? - грозно спросил князь и вновь задел рукой грудь Никиты.

Тот скривился, старуха грозно глянула на Трубецкого и, отпихнув князя от умирающего, стала промокать тряпкой лицо писаря и шею.

- Хорошо... - прошептал Никита, - Еще...

- Нельзя больше, - сказала старуха строго, - Простынешь...

Писарь вновь открыл глаза.

- Князь... - сказал, - Ты пришел.

- Пришел, пришел, - торопливо подтвердил Трубецкой, - Письмо ты написал. Ляпуновым почерком. Кто тебе велел? Какие люди?

- Наши... - ответил писарь, - Их много в войске... От Рима мы... Не писарь я... И не из Дворцового Приказа. Того Никитку Сидорова убили мы... А я его именем в войско Заруцкого вошел... - выгнулся от боли, помолчал, потом продолжил, - Послушай, князь. Умираю я. Пришли священника. Католического. Причастил чтобы...

- Пришлю, пришлю, - кивнул Трубецкой, - Ты по делу говори. Зачем письмо писал? Почему рукой Ляпунова?

- Чтобы казаки на Заруцкого подумали. Стравить мы их хотели... Заруцкий измену не любит... А письмо такое - измена явная... Делали так, чтобы к казакам Заруцкого попало оно, а попало к твоим...

Да, в отрядах Заруцкого порядка было больше, чем у Трубецкого, его бы казаки не помчались с саблями творить самосуд, отдали бы письмо атаману - пусть сам разбирается. Это Трубецкой и сам понимал. Думал об этом чуть ли не накануне.

- Так ты - прелагатай римский? - спросил он.

- Солдат Ордена святого Игнатия Лойолы, - гордо произнес Полудьяк, - Зови католического священника, князь. Таков есть у вас, я знаю. У немецких рейтаров в лагере. Поспеши.

- Бучу решили затеять? - спросил Трубецкой, - Кто твои сотоварищи? Говори.

- Я все сказал, князь, - совсем тихим голосом ответил лжеписарь, - Позови священника... Прошу тебя.

- Нет, - ответил князь и, положив руку на живот Полудьяка, стал медленно двигать ее к пылающей огнем груди, - Сначала скажи: кто они?

Лицо умирающего потемнело, глаза наполнились ужасом:

- Не могу, князь... - пролепетал он, - Помилосердствуй...

- Тьфу-ты, анчутка латинянский! - сказала тут старуха и швырнула тряпку на пол, - Бесово отродье! А я еще холила его! - и отступила от полати.

- Кто? - грозно произнес князь и упер руку в больное место.

Губы умирающего залепетали по-латыни молитву.

Князь поднялся, шагнул к двери и, увидев там казаков, приказал:

- Пытать собаку. Здесь же!

Казаки ввалились в избу, а старуха, выйдя на крыльцо, уставилась на порушенные и погорелые стены Белого города.

- Куда идти? - сказала отчаянно, - Жить где?

- Твой же дом, - заметил Трубецкой, думая совсем о другом.

- Нет, не мой, - ответила старая печально, - Согрешила я пред Прокопием Петровичем. Анчутку в доме берегла. Грех то мой.

Запахнулась поплотнее в шубейку и пошла, шаркая по вытоптанной горели прочь.

8

Час спустя Трубецкой рассказал Заруцкому о том, что писарь его Никитка Сидоров по прозвищу Полудьяк был латинянским прелагатаем. И что в избе Ляпуновской, где последнее время служил бывший слуга Заруцкого, было найдено много листов бумаги, на которых Никитка учился писать почерком Ляпунова.

- Мыслили латиняне разброд устроить в войске, - объяснил Трубецкой, - Ибо ты, Иван Мартынович, по нраву крут, измен не прощаешь. Попало бы то письмо к тебе в руки - ты бы сам расправился с Ляпуновым. А вышло вон как. Умно задумал пан наместник.

- То - не Гонсевский, - ответил Заруцкий печально и без злости в голосе, - То - другие люди. Иль нелюди... - помолчал и вдруг сказал, - Спасибо тебе, Дмитрий Тимофеевич.

- За что?

- За то, что честь Ляпунова спас. Тяжко было думать, что Прокопий Петрович после всего, что было, на измену решился. Спасибо тебе...

- Так по войску и объявим?

- Так и объявим, - кивнул Заруцкий, - Но про прелагатаев римских в войске нашем - молчок. Не то начнут счеты сводить, войско испаскудится.

- А бабка-то! - вспомнил князь, - Бабка все слышала.

- Какая бабка?

Трубецкой рассказал.

- Убить, - просто сказал Заруцкий.

- Как это? - вскинул глаза князь, - Она же его - анчуткой. Она - наша.

- Язык бабий говорлив, - ответил атаман, пряча глаза, - Так надо. Сам понимаешь.

9

Старуху так и не нашли. Полудьяк умер в муках, но не назвал других прелагатаев среди ополченцев.

Тем же вечером глашатаи собрали коло, и Трубецкой на все войско объявил:

- Письмо, писанное рукою Ляпунова Прокопия Петровича покойного - подметное. Писал его бывший дьяк Дворцового Приказа Никита Сидоров по кличке Полудьяк. Изменник сей служил наместнику Гонсевскому. И письма свои писал того ради, чтобы поляки в Москве имели веру, что наместник короля польского пан Гонсевский может их от нашего гнева избавить. Честь и хвала Ляпунову Прокопию Петровичу!

И коло возопило, так, что услышали их все внутри стен Кремлевских и Китаегородских:

- Ляпунову слава!.. Честь и хвала Прокопию Петровичу!

А после все повалили убивать убийц главного воеводы.

* * *

Красно

7120 ГДЪ от С.М 1611 год от Р.Х.

МИТРОПОЛИТ ИСИДОР И СКОМОРОХ ЛЕШКА

О падении Господина Великого Новгорода

1

Мелкий дождик сыпал вторую неделю. Выглянет солнце, блеснет лучом на короткое время - и опять дождь. А уж как тягостно на душе! Уж лучше бы солнышко совсем не показывалось, не бередило душу. Все вокруг промокло насквозь, доски мощенных деревом улиц покрылись плесенью и скользили, как лед зимой. Люди то и дело падали и, чертыхаясь, кляли все подряд: погоду, слякоть, стоящих вокруг Новгорода шведов, поднявших цены на все купцов, призвавшего иноземцев на Великий Новгород рязанца Ляпунова, неповоротливых воевод Бутурлина, Долгорукова, Одоевского, собственную неудачливость - все, словом, напасти, навалившиеся на головы оказавшихся в осаде новгородцев.

Лишь Лешка Иноземцев, всякий раз упав, восторженно ржал и, добыв слетевший с ноги лапоть, напяливал его, подвязывал, рассказывая при этом идущим мимо людям, а то и просто так, в воздух:

- Всю жизнь, как дождь, так и падаю. В прошлом году ногу сломал. Ивовые лапти надел, новые. А они от воды осклизли - и как покачусь! Прямо с горки! Ну, прям, аршин десять пролетел. Да так и шмякнулся о забор. Во была потеха!

Недоброглазый Павлин Захаров, слушая его, качал головой и говорил:

- Пустобрех. Одно слово - скоморох.

Лешка и впрямь был скоморохом. Ходил по селам да городам, по дворам да по углам, потешал людей историями да прибаутками, показом кукольных потешек, гудением в козу и переплясом с бубенчиками. Медведя своего у него отродясь не было, а вот поди ж ты - до седин дожил, промышляя показом одного лишь себя. Редкий скоморох так может. Сказывали, при царе Иване Васильевиче, когда Указ царский вышел о запрете сего ремесла, Лешку огнем пытали и оставили на теле его множество знаков. Многие скоморохи бросили тогда свое занятие, а Лешка лишь ожесточился, стал такое про царей да про бояр петь, что три Приказа московских занялись поисками Иноземцева, чтоб пытать и упечь в тюрьму. Да только и люд русский не давал Лешку в обиду: укрывали в погребах, хоронили в скирдах соломенных, переодевали в бабье тряпье, укладывали на печь и говорили шнырям, что хворый там лежит да в язвах да заразный.

Так и прожил скоморох многие годы в бегах, веселя при этом народ, потешая. А со смертью царя Димитрия, когда старые Указы лишь в Москве разве что помнили, Лешка и вовсе распоясался. Уж что он пел о царе Василии Ивановиче Шуйском, как смеялся над братцами его Иваном да Димитрием Ивановичами, не сумевшими вора Ивашку Болотникова побить! Каких только метких и злых слов напридумал он про жида Богданку, возомнившего себя царем московским и поведшим войско польское на приступ Москвы с засевшим там царем Василием! И Заруцкому, и Ляпунову, и Сапеге, и Лисовскому, и Мстиславскому с братьями Голицыными, и Романову - всем досталось от острослова Лешки. Говорили даже, что знаменитого "Камаринского" будто бы он сочинил - и слова, и музыку. Но да только враки это. Не был Лешка никогда в Северщине, он вообще дальше Старой Русы никуда не ходил..

Упав в очередной раз на мокрой мостовой Гончарной слободы, Леха вновь расхохотался и закричал:

- Не слетел! Лапоть не слетел! Вот потеха! В первый раз в жизни не слетел! И завязка не оборвалась!

Выбежавшие из-за ближайших ворот на его крик трое укрывшихся под одной рогожей ребятишек удивленно пялились на сидящего на мокрых досках лохматоголового мужика и не понимали причины его смеха.

- Ты, дядь, что - дурак, да? - спросил один из них.

Лешка вскочил на ноги, вынул из-за пояса дуду и заиграл.

Лица мальчишек расплылись в улыбках.

- То - Леха, - сказал старший - лет десяти, - Потешает нас.

На звук дуды вышел из-за ворот и отец их - гончар Тимофей Суровый. Он сделал приглашающий жест и сказал громко, на всю улицу:

- Входи, мил человек, потешь!

Лешка кивнул и шагнул в притвор ворот. Те закрылись - и звук дуды стал глуше.

- Привечает, - говорили соседи по Гончарной слободе, - Суровым Тимоха прозван, а поди ж ты - тоже душа имеется. Мальцам и дуда в радость, и побасенки Лешкины, и потешки. Добро бы и наших пострелят к Тимофею послать, чтобы посмотрели, послушали. Да разве ж Суровый в дом к себе кого пустит?

О нелюдимости Тимофея посудачить в Гончарной слободе любили. Говорили, что и снега у него зимой не выпросишь, и что в дом несет он все, а из дома ничего, кроме готовых горшков на рынок, что даже детей своих на улицу если и выпускает, то лишь по делу, а младшего - четырехлетнего - вообще никто еще не видел. Однако и скаредным считать Сурового не могли. Ибо старшему сыну своему он оплатил учебу у попов в Софийской стороне, в десять лет тот уж читать-писать может, книги через мост носит. И вот еще: как только бездомный Лешка-скоморох мимо двора Тимофеева идет, так обязательно гончар его пригласит, в дом введет. Потому как на водку и на глупую гулянку денег не желает тратить Тимофей, а на развлечения деткам не скупится.

Скупость она ведь разная бывает - какая от желания не расставаться с деньгами да барахлом, а какая - от мысли использовать деньги и вещи с пользой. Не любил пиров да увеселений Тимофей Суровый, но мзду свою старосте Гончарной слободы и старосте гончарных рядов на Торгу платил исправно, ни разу не задержав. Хлеб, зелень, мясо покупал всегда самые лучшие, хоть и платил дорого. Рядом лежало впятеро дешевле, но не свежее - не брал никогда, не вставал в случающиеся в таких случаях очереди, проходил мимо, сердито супя брови. Зато и сам за посуду свою и прочее гончарство брал недешево. Ибо были его кувшины, плошки, миски, бесспорно, лучшими во всем Новгороде Великом. Даже дворяне и богатые купцы в будние дни ели из глиняной посуды с его тавром, хотя имели и железную, и бронзовую, и оловянную, и даже золотую, серебряную.

- Позвал Тимоха Лешку своих детей развлекать, а наших вновь не позвал, - решили новгородцы, но обиделись не сильно, занялись делами.

Осада ведь. Неровен час - войдут шведы в город, грабить начнут. Вот и надо все, что поценнее, поглубже в землю закопать, птицу да скот лишний порезать, засолить в бочках. Еще и соль разом подорожавшую купить...

2

Господином Великим Новгородом называлось сие место с тех давних времен, когда было Вече в городе и оттого главным был не князь, а народ здешний, выбранные обществом посадские. Правили они наравне с приглашаемым для такого дела каким-нибудь потомком Рюрика. И хотя жил нанятый новгородцами на службу князь в Кремле, а Кремль стоял внутри большой крепости, именуемой Софийской стороной, то есть за двумя крепкими стенами и под двойной охраной, мнение не его было решающим, а той голытьбы, что жила на другом берегу реки Волхов, тоже в крепости, хоть со стенами и поменьше, не каменными, а земляными, называемой Торгом. И когда лучшие люди, желая поддержать князя, были не согласны с мнением толпы, спор разрешался на мосту, стоящем между этими двумя половинками Господина Великого Новгорода. Мелькали кулаки, затем и кистени с ножами, лилась в реку кровь - и победители решали: поступать князю так или эдак. А если князь не слушался совместного решения жителей двух берегов, то отправляли Рюриковича восвояси, а на его место звали нового.

Так было во времена, когда Новгород был и Господином, и Великим, когда был путь из Варяг в Греки, так было и после - во времена торговли Руси с Ганзейским Союзом, так было вплоть до прихода на берега седого Волхова великого князя Ивана Васильевича, который город взял под свое крыло, людей частью повырезал, населил Торг и Софию пришлыми из Подмосковья и лишил Новгород Веча. Внук его, тоже Иван Васильевич, только царь уже, уничтожил и оставшиеся малые вольности, казнил неугодных ему людишек, вплоть до людей церковного звания, и объявил бывший Великий Новгород равным всем прочим городам Руси. А оставшихся в живых, шутя ли, по мудрому ли своему разумению, отправил на Волгу и поселил в граде именуемом Нижним Новгородом. Ибо там, сказал боярам своим, будет опора Руси, на реке для державы главной, возле земель неизведанных.

Злым был Государь, охоч до крови человеческой, как вурдалак или упырь какой, оттого и имя от народа получил Грозный да Изверг. Думал, небось, Иван Васильевич, что извел новгородцев подчистую, сделал будто бы послушным стадом. Ан - нет. На погорелища да на свободные земли потянулись люди из окрестностей, из пригородов: из Старой Русы, из Боровичей, из Курицына, с Ладоги, с речек Шелони, Мсты, Ловати, Полы, Полисти, из деревенек дальних да починков. Осели в Новгороде и поглотили толпой всех, кого сюда царь прислал и поселил. Будто и не было тут подмосковных. Дворяне остались да бояре - это все да, московские. А вот люд с Торговой стороны - сплошь новгородский. Исконный. Ибо всяк пахарь на этой земле, всяк охотник, всяк рыбак, всяк бортник, всяк кузнец да гончар - новгородцы. Пусть даже отцы-матери их в самом городе не жили, зато и пращуры и пращуры пращуров были с земли Новгородской, с той самой земли, что с Александром Невским в лихую годину Русь от псов-рыцарей уберегла. Не успел умереть царь Кровопийца, а уж число люда в городе восстановилось.

А с ожившими новгородцами и порядки прежние стали восстанавливаться. Неспешно, да твердо. Никто здесь, как случалось в соседнем Пскове, боярство не отменял, дворян их званий не лишал, хлеб поровну меж едоками не делил. Но все же не могли присланные царем Борисом воеводы собирать сверх положенной для казны дани. Решит Торг помочь воеводе, выделить денег ему на прокорм - воевода денег и съестного получит, не захотят люди кормить дармоеда - и силой не отнимешь. А как случается усобица, кровопролитие - так приходит войско из Москвы, с ним другой воевода от царя. Начинается разбирательство - и, в конце концов, город теряет кого-то из людишек, а неугодный воевода возвращается в Москву. Кто в выигрыше? Господин Великий Новгород.

Так и жили здесь после резни царя Ивана, строясь, торгуя, богатея и укрепляя стены обеих крепостей: Софийской и Торговой. Смута, случившаяся по смерти Бориса Годунова, прошла, можно сказать, мимо Новгорода. Поляки вошли за софийские стены почти без боя (воеводы князь Иван Никитич Одоевский да князь Владимир Тимофеевич Долгорукий сплоховали), да только два месяца и пожили тут, а в Торг не сунулись даже. А как появились на берегу Ильменя шведские полки князя Скопина-Шуйского, так поляков, словно соль языком коровы, слизнуло. Сейчас уж и не вспомнишь имя их воеводы - Керножицкий, Кзисьножицкий или еще как. Языку русскому шипенье то змеиное и не произнести...

Вольно жил Новгород в Смуту, даже без податей. По уходу Скопина-Шуйского поселился князь Одоевский опять в Кремле, никого не обижал, зазря не трогал, со всеми в совете был, со всеми соглашался, что кто ни скажет: и с боярами, и с дворянами, и с купцами, и с ремесленниками, и даже с крестьянами. Удобно жил князь. Все спорили, рядили, приходили к единому мнению, а Иван Никитич только головой мотал и, в конце концов, повторял то, до чего другие головы додумывались. Потому и почитался он в городе дураком, но дураком всем удобным.

Но в конце весны прибыло из-под Москвы из ополчения Ляпунова посольство. Разные люди там были. Ехали в Выборг и далее в Стокгольм. С ними был Бутурлин Иван Михайлович, известный тем, что лет двадцать тому назад воеводил он вместе с Плещеевым в Таркском походе и получил там хорошо под зад от турков. Но теперь, сказали, отличился в бою с поляками под стенами Москвы и за то Ляпунов с Заруцким и Трубецким послан в Новгород, чтобы стал он там главным воеводою. Ибо почитали сих мужей - двух атаманов и рязанского дворянина - теперь единой властью на Руси, оставшейся без Государя с тех пор, как царя Василия Шуйского выдали изменники-бояре королю польскому Сигизмунду.

Князь Иван Никитич и не спорил. Передал власть Бутурлину, сам стал при нем воеводой вторым. И приказов Ивана Михайловича слушался, вновь кивал согласно на всех советах, иногда засыпал сидя, и даже похрапывал негромко, но тут же от звука собственного просыпался и делал вид, что не замечает насмешливых взглядов присутствующих. И всегда был с Бутурлиным во всем согласен.

Посольство ляпуновское пообещало королю шведскому Карлу два города земли новгородской: Ладогу и Орешек. И Бутурлин остался здесь того ради, чтобы уговорить новгородцев смириться с этим решением: поступить малым, чтобы получить военную помощь от шведов и сохранить самое главное - Москву. Одоевский, сам москвич, с ним соглашался. А больше никто во всем Новгороде согласен не был.

- То - наши города, - говорили повсюду вслух, - Не отдадим шведам. Наши предки сии крепости защищали от шведов да немцев тысячу лет, ибо то - города русские. Отдать их - грех, отцеубийству равный.

Бутурлин и так объяснял, и эдак доказывал выборным людям: у ополчения сил нет Москву штурмом взять, нужны хорошие пушки, нужны опытные военачальники, знающие воинское дело шведские солдаты. А ему в ответ:

- Запусти козу в огород - и сам увидишь, что там будет. Не нужны Руси чужие солдаты. Вон Делагарди Скопину-Шуйскому помогал, а после что?.. На Корелу напал да весь город дочиста выжег. Ни одного из Корелы в живых не осталось.

Окольничим да боярином никто Бутурлина не называл тут, ибо тушинского вора, что пожаловал Ивана Михайловича в это достоинство, здесь не почитали, обзывали грубо, словами срамными.

- Корелу шведам продал Шуйский, - объяснял Бутурлин, - Делагарди брал для Карлы шведского то, что принадлежит королю по праву.

- Не бывало на Руси никогда такого права, чтобы свои земли чужеземцам продавать, - отвечали упрямые новгородцы, - И Орешка с Ладогой не отдадим. Костьми ляжем, а города новгородскими останутся.

Князь Одоевский в такие споры не встревал, лишь кивал да всем поддакивал. Только на слова Бутурлина кивал чаще, а на слова посадских выборочных кивал глубже. И все были им довольны.

Павлин Захаров и Тимофей Суровый были избранными людьми на воеводских советах. Кроме них, от Торга здесь было еще шесть человек. Те-то шесть и спорили с боярами. А кузнец да гончар больше молчали. Когда же спрашивали их, они повторяли одно и то же:

- Умрем, но не отдадим. То - наши пригороды.

И разговор возвращался на круги своя. Ибо Бутурлину строго-настрого было приказано Ляпуновым уговорить новгородцев согласиться с потерей Орешка и Ладоги.

Народ же новгородский, помня о вольностях своих, помня о Садко-госте, о победах пращуров своих над суздальцами, вспомнил внезапно и о том, что Москва стоит на старинной Владимиро-Суздальской земле и потому диктовать Новгороду Великому права не имеет. Вновь зазвучали старинные богатырские песни, запричитали похабные частушки о суздальцах, попам заказали службы по убиенным руками московских стрельцов новгородцам.

- Покуда Русь жива, - говорили вслух, - земли свои и города свои она не отдаст никому. Силой взять захотят - пусть попробуют, а добровольно - ни-ни.

И накаркали - послал шведский король Карл Девятый войско во главе со все тем же генералом Делагарди. Еле успели новгородцы ворота Детинца запереть да завалить проходы в земляном валу Острога, опоясавшего и город весь, и его посады. Ибо не донесли им о шведской подлости сведущие о королевских планах люди, а увидели идущую к городу армию дозорные с Кокуя - самой высокой из девяти башен Кремля. Увидели - и прогудели тревогу. С Софийской звонницы грянули колокола набат, его тотчас подхватили и с Торговой стороны.

Тотчас бросились каждый по своим местам, ибо искони веков так было заведено в Новгороде: с двенадцати лет всякий муж и с пятнадцати всякая девка либо баба должны нести повинность в случае осады и, принеся из дома то, что положено, самим стоять либо наверху вдоль стены либо возле костров внизу, либо располагать вдоль лекарни носилки, либо еще чего. У каждого была работа. А кто младше, те были у старших в помощниках.

И не успело шведское войско подойти к Новгороду, как ощетинились обе крепости пиками, задымились костры возле пушек. И мост через Волхов вдруг, словно сам по себе, распался, поплыл бревнами прочь. Осталась лишь цепь висеть над водой от берега до берега.

Потому не стал Делагарди сразу нападать на город, разделил войско и, переправив малый отряд Рехенберга на лодках через Волхов, сам встал лагерем под Колмовским монастырем. Герольда отправил к Одоевскому: сдавайся, мол, сила на моей стороне.

Князь Иван Никитич выслушал речь врага, стоя в окружении оказавшихся на Софийской стороне новгородцев перед Никольским собором, ибо к святой Софии "поганого язычника", каким считали здесь протестантов-шведов, народ подпустить герольда не позволил.

- ...Дабы установить мир и порядок на земле русской, берем на себя тяжкое бремя власти над землей Новгородской, - прочитал швед со свитка, который торжественно держал перед собой в вытянутых руках, - В каждом городе, отданном нам царем московским Василием Ивановичем Шуйским и воеводами земли Русской Ляпуновым и Трубецким, а также атаманом казацкого войска Заруцким, ставим мы по воинскому гарнизону, начальник коего должен следить за порядком в тех городах и ведать сбором дани с новых моих подданных...3

Читал королевский указ герольд долго, а как закончил, посмотрел на Одоевского вопросительно.

- Ответ будет? - спросил.

- Ты откуда так хорошо русский язык знаешь? - спросил князь, - Русский что ли?

- Мать русская, - ответил герольд, - Из полонянок.

Народ недовольно загудел. Многие здесь потеряли близких людей от набегов охочих до дебелого русского тела шведов. Полонянные деньги ведь собирали по всей Руси для выкупа русских из турецкого и вообще магометанского плена; из государевой казны денег на выкуп людей, попавших шведам, не давали. Потому попасть в руки им либо немцам, эстам, литам, означало для новгородцев пожизненное рабство либо смерть. Женщин русских шведы брали замуж охотно, но для того должна была она перейти из веры православной в веру протестантскую, а это почиталось русскими за смерть. Оттого и не любили здесь полукровок.

Герольд испуганно оглянулся.

- Я - посол, - сказал он, - Лицо неприкосновенное. Меня нельзя бить.

Новгородцы и сами знали об этом. Послов трогать нельзя, гласил старинный греко-варяжский закон, послам дозволено прощать любые слова, даже поносные. Ибо устами посла говорит не тело его, а уста хозяина его.

- Ты иди, иди отсюда... - ласково произнес Одоевский, - После придешь. Мы посовещаемся... - и, оглянувшись к стоящим за его спиной стрельцам, велел, - Проводите посла.

Герольда проводили опять на стену и там спустили вниз на веревке в привязанной к ней большой ивовой корзине. Сверху сыпался на посла всякий мусор, доносился смех и крики:

- Задницу береги. Сейчас шмякнешся... Твой генерал Делагарди задницы мужичьи любит... Скажи, чтобы он побыстрей засунул туда свой... Нет, лучше язык!.. Точно - язык, каким он нам письмо свое подлое диктовал.

И новгородцам казалось при этом, что все они едины в своем желании защитить родные стены, полечь под ними, но врага внутрь города не пропустить.

3

Генерал Делагарди, французский дворянин на службе у шведского короля Карла, вел войска на Русь и осаждал Новгород без особой охоты. По опыту прошлого своего похода на Москву с ратью покойного Скопина-Шуйского знал он, что особой поживы в этой будто бы и богатой, а одновременно и крайне нищей стране быть не может. И не оттого, что совсем нечего здесь взять, а от невероятной с его точки зрения щедрости и беспечности русского народа. Дурь толпы сей такова, что русский человек любит всякого, кто не бьет и не тиранит его. Незлого человека (а иноземца почему-то особенно) он привечает теплее родного, кормит его лучшим из всего, что имеет, и - что самое страшное - поит вином, водкой и еще невесть каким зельем, от которого у нормального человека болит голова, крутит живот и постоянно клонит ко сну или к пению песен. Пьяные же русские сами тащат гостю подарки (пусть даже гость тот при мушкете и при шпаге и может это отобрать), все, что считают ценным, суют в руки, упрашивают взять их шубы, меха, парчу и прочую, как они называют, рухлядь. Сами умоляют принять все, сами грузят добро свое в обоз... и сами чуть ли не тотчас тащат подарки свои из обоза, продают их за гроши, покупают брагу и вновь пьют сами и поят ими же ограбленных. И при этом кричат о дружбе, о любви, о братстве...

Нет, с таким народом, положительно, нельзя воевать. С ними надо лишь дружить и ждать, когда они сами меж собой передерутся.

Генерал так и сказал королю Карлу:

- Дружбы меж собою и товарищества у русских нет. Всяк ценит себя выше равного, но подчинен при этом, как раб римский, господину своему и Государю. И от рабской той зависимости всегда лелеет в душе мечту свершить измену. Надо не силой брать русских, а терпением. Люди эти, как крысы, меж собой и без нас перегрызутся.

- Вот и хорошо, - кивнул король воителю, - Иди с войском на Русь и даром крови солдат моих не лей. Послы от Ляпунова обещали нам два города земли Новгородской, вот их и возьми. Но сделай так, чтобы воеводы Новгорода отдали нам те города сами, добровольно.

И вот, оставив под Орешком часть войска своего (финнов да норвежцев), подошел Делагарди со шведами да французами, немцами да датчанами под стены главного города северной русской земли и встал под его стенами. Воевать велел солдатам и офицерам своим без особого усердия, то есть более думать о том, как уберечь себя, нежели показывать отвагу и убивать противника.

- Осаждать сей город придется либо долго, либо совсем коротко, - сказал он перед строем одетых в броню и кожаные панцири воинов, - Король польский Сигизмунд два года стоял под Смоленском и взял крепость лишь с помощью измены. Нас может ждать такая же судьба. Может и изменят новгородцы, а может и нет. Потому грабежа по округе приказываю зря не чинить, собирать пропитание с умом, оставляя еду крестьянам на прокорм и семена на весенний сев. Русский крестьянин такую заботу оценит, в тылах у нас разбойничать не станет, как у поляков. Скота почем зря резать не велю, чтобы было нам мясо и на праздники, и в будни. И чтобы было откуда молоко брать каждый день.

Последние слова генерала потонули в радостном хохоте солдатни, ибо всем была известна любовь Делагарди к крынке парного молока с утра. Ее он выпивал одним махом, потом закусывал куском ржаного хлеба и до самого полудня был сыт. Пяток коров держали ради него в обозе - на случай болезни одной-другой-четвертой, при дальних переходах даже не гнали скотину, а грузили в телеги с сеном и везли их, как цариц. Прихоть тридцатилетнего генерала была дешева и самим солдатам удобна - многие любители молока также покупали его у приставленных к коровам пастухов.

Словом, посмеявшись над обещанием сытой осады и потешившись над кривляющимися с земляного вала новгородцами, солдаты иноземного войска раскинули палаточный лагерь по полукружью Софийской части земляного Острога со своей стороны рва. Стали постреливать внутрь посада из мортир да осадных орудий. Но ядрами в огне не жаренными, чтобы не случилось там пожаров. Заодно порубили немало деревьев в округе и забросали ими ров перед двумя воротами. Пятым утром Делагарди приказал, а солдаты выполнили: одни грохнули в хлипкие ворота таранами, другие полезли по земляному откосу наверх.

И сами удивились, что без потерь оказались наверху земляного Острога и затем вошли в посады. А генерал тут же объявил, чтобы солдаты селились в брошенных русскими домах и жили там без безобразий. Еще велел и брошенные в ров бревна вытащить да на дрова пустить. "Зимы здесь студеные", - сказал.

Некоторые горячие головы просили Делагарди назначить штурм Детинца, но генерал лишь улыбался в усы и велел потерпеть, не рваться в бой зря. Сотне желающих потешиться стрельбой и покуражиться под пулями позволил на лодках переправиться через Волхов и войти в тамошние посады без шума, встать напротив ворот и ждать.

- Чего ждать? - спросили его офицеры.

Он и сам не знал, но, вновь мудро усмехнувшись в усы, ответил:

- Будет измена в Новгороде. Я знаю это.

А может и вправду знал. Да только не подсказана была ему та мысль кем-то вслух, а просто догадывался. Еще когда услышал, что один из послов ляпуновских к королю Карлу не дошел, а остался на воеводстве в Новгороде, подумал Делагарди, что велено так самозванным рязанско-казацким правительством Бутурлину не зря. Решил, должно быть, Ляпунов приневолить новгородцев сдать свои земли шведскому королю, убедить их, что такой торг русской земле выгоден.

4

Бились новгородцы со шведами целый день. Многие сам спускались со стен и бились с врагом в чистом поле, наперед зная, что погибнут, но не имея терпения дождаться, когда швед решится на приступ. Другие стреляли со стен, с ужасом глядя на прибывающие по дороге от Колмовского монастыря стенобитные машины, а по копорьенской дороге новые тысячи вооруженных верховых. Лишь безлунная ночь прекратила на время битву.

Втайне от посадских собрались в ту же ночь бояре, дворяне да все те же три воеводы: Бутурлин, Долгорукий, Одоевский в Гостевой Палате Гостиного двора. Сидели под полукруглыми сводами за широкими столами все вровень, никто ни впереди никого, ни сзади, все пили и ели одинаково, слушали друг другом сказанное. В малых окнах мерк дневной свет, большие восковые свечи более грели, чем светили. Но сидящие здесь шуб с плеч не снимали, потели под ними, разнося соленых терпкий дух, тяжело дышали и говорили не спеша, без волнения.

Не было спора меж этими людьми, все имели единое мнение: ворота Новгорода надо открыть, шведов в город впустить. А самим решать каждому для себя удобное: кто хочет под шведом жить - пусть остается, кто не желает - пусть собирает добро свое, богатства и с верными людьми уезжает на Суздальские земли. Ибо коль город станет шведским, то и вся Новгородская пятина должна отойти к шведскому королю.

- А кто останется в городе и присягнет Карлуше, - добавил Одоевский, - тот остается в звании своем и достоинстве своем и должен быть в достоинстве таком оставаться и после присоединения к Швеции. Чтоб боярину оставаться боярином, князю - князем, холопу - холопом, а из крепости чтоб никого не отпускать. Так и пиши... - сказал писцу.

Тот торопливо строчил пером по бумаге. Ее должен был сей грамотей, как толмач со шведского языка, самолично вынести из города и передать Делагарди. Лицо писца лукаво щурилось при свете толстенной церковной свечи, принесенной в Палаты ради такого дела. Был он писаному рад, ибо за труд сей небольшой князья пожаловали ему деревеньку под Ладогой со всеми там пятью душами.

- Еще пиши, - добавил Долгорукий, - Мы отпираем ворота Софийской стороны добровольно, а потому обычных три дня, которые дают войску на разграбление, шведы иметь не должны. Встанут на постой отрядом, будут все накормлены, напоены и уложены по домам спать. Коли будут бесчинства какие, то отвечать за них должен сам генерал Делагарди перед королем Карлом, а уж солдаты его - перед ним.

Бутурлин улыбнулся в седую бороду свою:

- Как лихо все продумано, князья. Будто заранее все подсчитали. Вот кабы раньше вы так говорили, и нужды не было бы королю под стены города войско присылать.

Но сам тоже добавил к письму:

- Пиши... Сбор подушной подати с дворов новгородцев для мирного решения лучше производить людям русским, но королю шведскому верным. Дабы не было возмущений горожан и сокрытия истинных доходов.

- Мудро сказал, вовремя, - закивали присутствующие, метя бородами по заставленному яствами столу, - Для того король и воюет нас, чтобы подати собирать. Не для того ж, чтобы нас деньгами одаривать. А собирать все же надо своим. Шведам новгородцы ни в жисть денег не дадут. Умно заметил, Иван Михайлович...

5

Вот об этом всем и спешил сообщить Тимофею Суровому Лешка Иноземцев.

Ибо был он во время заговора в Гостином дворе, как раз в той Палате, где шел разговор. Знатные люди решили потешиться, посмотреть, как скоморох, встав на четвереньки, играет борьбу двух коротконогих малышей-кукол, пришитых к его одежде: одна красная, другая синяя. Потеха эта вызывала неизменно восторг у князя Одоевского. Если можно, конечно, назвать восторгом спрятанную в бороде улыбку на вечно хмуром лице и похлопывание ладонью по столу при виде того, как подставляет "подножку" одетой в сапог рукой, своей же ноге скоморох - и чуть не валится при этом. Все присутствующие едва ли не рыдали от смеха, глядя на эту потеху, а князь переставал супить брови и беззвучно колыхался телом.

Всякий раз после окончания потешки Лешка распрямлялся, чтобы все видели, как было трудно ему представлять борьбу, весь красный и потный. Князь делал знак виночерпию - и тот наливал чару скомороху, чтобы Лешка под одобрительные возгласы гостей выпил ее разом, не оторвав рта от края и не передыхая. После этого князь бросал потешнику целую копейку - деньги немалые. А Лешка передавал всякий раз ту монетку "победителю": красной либо синей кукле, чревовещая при этом за игрушку:

- Щедр ты, батюшка-князь. Будешь так расточителен - по миру пойдешь.

И вот тогда-то Одоевский улыбался даже глазами.

Лешка и на этот раз повеселил князя и его гостей, а потом, выпив вина, стал поить своих кукол, да вдруг упал и, сыто отрыгнув, захрапел прямо на полу перед столами.

- Разморило дурака, - сказал Одоевский и приказал отодвинуть тело скомороха к каменной колонне, да и бросить там. После этого велел слугам выйти и продолжил с большими людьми Новгорода беседу.

А скоморох и не пьян был вовсе. Он лежал, плотно закрыв глаза и слышал весь заговор бояр да дворян от начала и... не совсем до конца. Ибо тело затекло от долгого лежания на боку и он пошевелился. Привлек к себе внимание.

Бутурлин сказал:

- Позвать надо слуг да вынести это стерво. Ненароком подслушает.

Никто заступаться за Лешку не стал. Кликнули слуг и те выволокли скомороха в Сени, бросили там.

Иноземцев полежал недолго, поднялся и незаметно убрался с Гостиного двора.

Об узнанном решил сообщить тому, кому в этом городе доверял больше всего - Тимофею Суровому, гончару, умеющему и собеседника слушать, и самому сказать впопад. А еще имеющего вдовую сестру Настену равных Лешке лет, живущую на задах брата так, что двор ее и двор Сурового даже не делился изгородью, была одна лишь узкая межа. Очень глянулась Настена Лешке, да вот смелости сказать ей об этом у скомороха не хватало. Ведь потому и ходил он в этот дом так часто, потому и тешил детишек Тимофея играми да прибаутками, что бывала в доме у брата милая его сердцу вдова, мог Лешка хоть изредка полюбоваться ею, послушать голос.

И теперь вот, одев лапоть и зайдя во двор Сурового вслед за хозяином и его детьми, обнаружил Лешка присутствие Настены: стояли грабли ее прислоненными к стене дома брата. Сгребала сено, должно быть, помогая Тимофеевой семье, а после зашла кваску хлебнуть. Ибо осада осадой, а июнь не зря травнем зовут, то время укосное, в такой дождь надо сено часто ворошить.

- У меня она, - сказал с улыбкой Тимофей, - В доме.

Дети захихикали. Лешка смутился.

- Кто? - спросил, чувствуя, что краснеет при этом, словно юноша.

- Настена, - ответил Суровый, - Ты заходи. Заждалась вся.

Ноги Лешки словно приросли к земле. Он смотрел шалым оком на Сурового и не знал, что сказать в ответ.

Тимофей сам поспешил на помощь:

- Ты не жмись, - сказал, - Видим же все: любы вы друг другу. А ты - словно в рот воды набрал. Вот и надо вас подтолкнуть.

Лешка сглотнул слюну и сделал первый шаг к дому. Он даже не заметил. как кивнул при этом Тимофею и глупо улыбнулся. "Господи, пронеси! - думал он при этом, - Пронеси, Христа ради! Не за этим я шел..." А сам уже и забыл чего ради упал перед воротами Сурового.

Навстречу ему с крыльца спускалась дородная Ефросинья - теща Сурового, женщина с бабами да детьми в доме властная, а мужчин боящаяся. Улыбалась она приветливо и ласково.

- Заходи, Алексей, - назвала Лешку полным именем, - Чем сегодня нас потешишь?

"Потешишь? - мелькнуло в голове Лешки, - Так они что - на смех меня? Развлечься вздумали? Ужо, я им покажу!"

И страх мигом прошел. Сменился желанием поозоровать, отомстить обидчикам.

"Сейчас войду в дом, сниму штаны да покажу им зад. Нате, скажу, целуйте жениха! Хотели богатством покичиться, скомороха опозорить - не выйдет. Скоморох вас всех пересмеет".

С мыслью той поднялся на крыльцо, ухватил правой рукой за притвор, левой за веревочку у пуза, чтобы удобней было штаны спустить, да только как открыл дверь, так и обмер: стоит перед ним Настена, глаза в распах, смотрит прямо, словно спрашивает: "Сказал тебе брат или нет?" А руками передник теребит. Вся такая чистая, красивая, будто изнутри светится.

Упала рука Лешки с завязки. Исчезла охота творить похабное.

А Тимофей рукой - толк его в спину.

- Чего застрял? - спросил, - Входи в дом. Свадьбу будем справлять.

- Пошто так? - вспыхнула вся Настена и отвернулась, - Зачем такое, брат?

- А затем, чтобы все по-христиански было. Нет времени вам глаза друг от друга отводить, - ответил Тимофей, обходя гостя, - Война. Швед пришел. Может завтра умереть придется. А помиловаться не успели, - обернулся к Лешке, - Правду говорю?

Скоморох сглотнул слюну и, кивнув, ответил:

- То так, Тимофей... Только дело у меня.

- Дело подождет, - решительно заявил Суровый, - Сейчас скажи: согласен быть мужем Настасьи?

- Я... С великой радостью, - осипшим голосом ответил Лешка, - Только... беден я. А у нее - дом.

- Дом, деньги, одежда, корова, конь... - согласно кивнул Тимофей, - Справная баба. Все так. Только все это наживное. Главное скажи: люба она тебе? Сразу отвечай. Времени передумывать нету.

Лешка взглянул на полуотвернувшуюся Настасью и, чувствуя за спиной прерывистое дыхание Тимофеевых ребятишек, выдохнул в три раза:

- Люблю ее... Настасью, значит... Вот.

Сзади рассмеялись дети и всхлипнула Ефросинья:

- Сладко-то как!

Тут Тимофей взял сестру за руку и протянул ее к руке Лешки. Та была покорной, но лицо от всех отворачивала, прятала, как полагается невесте.

- Ну, вот... - сказал Тимофей, - Благословляю. Как брат, значит... Теперь становитесь на колени.

Настасья и Лешка послушно опустились.

Тимофей положил каждому на чело по руке и быстро зачитал "Богородицу".

- Значит так, - сказал, когда смущенные молодые поднялись, - Сейчас в церковь, а потом пир. Чтобы все по чести было... - обернулся к утирающей концом платка слезы Ефросинье, - Вы, матушка, стол готовьте. А мы сейчас во храм. Мы быстро.

Только тут Лешка вспомнил зачем он спешил к Суровому:

- Беда, Тимофей, - сказал, - Князья хотят город отдать. Шведам.

В доме стало тихо. Даже малыши, во все глаза смотревшие на обряд благословения, поняли, что сообщение скомороха важнее и свадьбы, и вообще судьбы каждого из новгородцев.

- Когда? - выдохнул Суровый.

- Сейчас писали. Я там спал. Потом меня вынесли. И я утек.

Малыши восторженно охнули.

- А как через Волхов? - спросил Тимофей, - Переплыл?

- Да, - кивнул Лешка, - По цепи.

Детскую забаву переплывать Волхов, держась одной рукой за цепь, знал в Новгороде каждый. Взрослые этим не тешились, а молодежь баловалась каждое лето. Бывало, что по двое плыли наперегонки. Слышавшие разговор дети уставили на Лешку восторженные глазенки. Им, знали они, ждать еще не один год до разрешения на такой подвиг.

- Глянь, - подала голос Ефросинья, - А одежда на нем и впрямь сырая. И лапоть один расползся.

Настена опустилась перед женихом на колени и принялась молча разувать его. Действительно, если сейчас Алешку не обогреть и не переодеть, простынет он. Переплыть Волхов и ходить мокрым по городу так просто нельзя - враз сляжешь с жаром.

Сразу оценивший весть скомороха Тимофей уже говорил о главном:

- Надо народ собрать. Объявить: София в измене. А мы князьям не подчинимся. Будем оборону держать. Всем Торгом. Так вот...

Сидевшая на корточках с рваным лаптем в руках Настена подняла голову и снизу посмотрела на брата:

- Беги к железу, - сказала, - А Алексей догонит.

Лешка глянул на нее с благодарностью. Впервые за много лет назвали его не Лешкой, а именем полным, как человека уважаемого. И кто? Сама Настена. Хотел сказать в ответ что-то ласковое, благодарное, а изнутри помимо воли его вырвалось:

- Мне туда надо. Я ведь слышал - не он.

Ефросинья, успевшая за это время отшагнуть к печи и снять один из висящих там на настенном крюке лаптей, протянула его сестре зятя:

- Одевай! - приказала старая, - Скорее. Беда у Новгорода.

И руки Настены быстро напялили на мокрый еще онуч новый липовый лапоть, закрутили вязки и свернули их концы в узел. Быстро обула, Тимофей успел лишь дверь отворить. И Лешка, не обернувшись на невесту, помчался за Суровым следом.

Железом называлась длинная кованая полоса, висящая на четырех цепных кольцах под наклонным бревном, врытым посреди Гончарной улицы. Рядом всегда стояла длинная и тоже кованная малая железка. Ею били по полосе, либо когда случался пожар и надо было собрать народ на тушение, либо для сбора на уличное Вече, которое с недавних пор стали звать сходом. Когда звенело железо, никто не оставался дома, все спешили на его зов. И никто, даже самые шалуны и беззаботники, не били в нее без дела. Если звонило железо, значит была либо большая беда, либо важная весть.

Подбежавшие к столбу с железной полосой Лешка с Тимофеем остановились и переглянулись: кто поднимет малую железку и ударит ей?

- Звони ты, - тихо сказал Тимофей, - Ты узнал - тебе и честь.

6

Звон всех колоколен Торговой стороны перенесся через Волхов и всполошил весь Софийский берег. Князья с дворянами, успевшие отправить гонца с письмом к шведам и решившие по этому поводу устроить пирушку, отставили чары и переглянулись. Словно в ответ на их взгляды загудели малые колокола Софийского собора. Тревожно загудели, не празднично.

Бутурлин вскочил со скамьи, бросился к дверям и крикнул стоящим на карауле стрельцам:

- Снять пономаря! Остальные - к колокольням! Чтобы никакого звона! Живо!

Обернулся в сторону угла, куда положили давеча пьяного Лешку:

- Где скоморох? - рявкнул.

Бросившиеся было прочь стрельцы остановились и стали недоуменно переглядываться: никто из них не видел, как исчез Лешка Иноземцев. Лежал, вроде, пьяный, спал крепко...

- Ты! - ткнул Бутурлин в первого попавшегося стрельца, - Найди его! Из-под земли. Быстро! А остальным - на колокольни!

Стрельцы бросились вон.

А Бутурлин, вернувшись в Гостевую Палату, выдохнул устало:

- Дрянь! Стерво! Ушел гад!

Одоевский понял о ком речь, но спросил:

- Кто - стерво? О чем ты, Иван Михайлович?

Бутурлин встретился с ним взглядом и ответил:

- Скоморох твой, Иван Никитич. Лешка Иноземцев. Слышал он наш разговор. Утек. И передал на Торговую сторону.

Догадка Бутурлина была верна. Это поняли сразу все присутствующие, ибо гул колокольный с противоположного берега Волхова нарастал. Сейчас, небось, вся беднотень Софийской стороны к реке бежит, лупится на Торг, удивляется: пожар там или шведы сквозь стены прошли? Если гонец какой с той стороны приплывет - не жить князьям да прочим сидящим в Гостином дворе, порешат их новгородцы.

И тотчас загомонили долгобородые, стали переговариваться. Кто-то из малопоместных дворян, сидящий на самом конце стола, запричитал:

- Я же говорил... я говорил... Не надо так... Грех это.

- Цыц! - рявкнул тут Одоевский и все примолкли. Только давешний дворянчик хлюпал еще носом.

Князь поднялся над столом во весь рост, блестя в свете свечей дорогими каменьями на парчовом одеянии и сверкая черными очами из-под густых бровей. Впервые, должно быть, видели новгородцы перед собой воеводу своего гневным и решительным.

- Полно выть! - заявил он, - Дело сделано. Гонец послан. Надо отпирать ворота.

Только сказал, колокола на соборной звоннице замолчали. Не поддержали набат Торга ни другие церкви Софийской стороны, ни большой колокол собора.

- Успели стрельцы, - выдохнул Бутурлин с улыбкой.

Одоевский перевел на него взгляд:

- А ты, Иван Михайлович, собирай верных людей - и на Торговую сторону, - продолжил он, - Прямо сейчас. Вплавь пойдешь. По цепи. Скажешь на Торгу, что мы сдались, а ты остался верным. Там ударишь в спину.

Присутствующие в Палате смотрели на вечного рохлю Одоевского, как смотрели, должно быть, древние иудеи на чудом воскресшего Лазаря: велит умереть - и умрут ради него.

- Иди, Бутурлин. На тебя надежда, - велел Одоевский, - А мы - к воротам.

Бутурлин согласно кивнул и выскочил из Палаты. А Одоевский вдруг спросил:

- Владыко! Ты тут?

Из темного угла появился дотоле молча за всем взирающий и не вмешивающийся в совет митрополит Исидор. Одет просто, без панагии на груди, без омофора, жезла в руке нет. Монах монахом, словом. Его никто и не заметил ранее. А тут встал - и увидели все: он, владыко новгородский, Исидор.

- Крест при тебе, владыко?

Из-под черных складок одеяния митрополита явился большой серебряный крест.

- Пойдешь впереди, - продолжил Одоевский, - Как ворота отопрут, начнешь петь.

Только тут присутствующие поняли, что князь их одурачил. Не было никакого совета. Одоевский с Игнатием сами обо всем договорились и решили город сдать. И совет был нужен для того, чтобы вина этих двух пала на всех именитых людей Новгорода. Ведь даже купцов не пригласил Одоевский сюда. Бутурлина с Долгоруким обманул. Но делать нечего - все двинулись за князем и митрополитом.

- Не по-русски это все! Ох, не по-русски! - причитал все тот же испуганный голос в толпе дворян, - Ох, быть бебе! Быть беде!

Софийская беднота оказалась прытче, чем думали митрополит да воевода. Процессия от Гостиного двора не дошла до проезжей башни, чтобы отпереть ворота и впустить шведа, остановили их возле Софийского собора вооруженные дубьем да кольями, кузнецкими молотками да вилами новгородцы, велели знатным людям возвращаться по домам.

- Как воевать будете? - спросил их Одоевский, - Чем? Оружие имеете? Пушки знаете? Как пищаль зарядить, как стрелять, разумеете?

- Не велика премудрость, - ответили новгородцы, - У нас казаки есть, стрельцы. Обучат.

- Где ваши стрельцы? Где казаки?

Оглянулись новгородцы: и впрямь нет ни казаков среди них, ни стрельцов, лишь слуги барские да приказчики купцовые. А из-за стен доносилась пушечная пальба - то рвались через земляной Острог, сооруженный вокруг Новгорода и его посадов, шведские полки. Хорошая пальба, слаженная, даже непривычное к войне ухо различало грохот каждой пушки, отмечало спокойствие и размеренность сей пальбы. Ясно ведь, что пришедшие под стены города солдаты воевать умеют, пощады не знают.

- Значит, будем помирать, князь, - ответили Одоевскому новгородцы, - А ворота отпирать не станем. Вон и Торг так решил.

С этого места виден был, если смотреть поверх крыш, тот берег реки. Недостроенная стена Торга, смотрящая на Волхов, была усеяна людьми, несущими сюда бревна и заделывающими оставшиеся бреши. И даже устанавливали пушку. Сняли, должно быть, с какой-то из башен.

Тот дворянин, что во время совета плакал, а после него причитал, вышел вперед и сказал князю, пряча глаза:

- Иди в Палаты, Иван Никитич. Ты - не воин. Ужо будет на Руси царь, он покарает тебя за измену. А мы пойдем на стены. Вот так...

И посрамленные князья да дворяне его пошли прочь.

Толпа свистела вслед им вслед и улюлюкала.

А митрополиту Исидору новгородцы велели совершить крестный ход. Отправились к церкви Знамения, взяли оттуда чудотворную Знаменскую икону, некогда заступницу Великого Новгорода, и понесли ее по забралу.

Целый день до вечера молились новгородцы на виду врага о спасении города.

7

Последующие семь дней не было боев. Шли тайные переговоры бояр с генералом; народ недоумевал и глупо радовался:

- Не бойтесь, братцы, немецких нашествий! - говорили они, - Не взять им нашего города! У нас много людей!

Были и такие, что лезли на стены крепости да, сняв штаны, показывали шведам голые задницы, а друзья их смотрели на это, весело ржали и улюлюкали.

Но шведы насмешки дураков терпели молча. Приказ Делагарди был суров: на шутки новгородцев не отвечать, русских зря не задирать, ослушников бить кнутом. Потому желающих быть выпоротыми на виду всего войска не было.

А в ночь на седьмой день осады к Делагарди пришел человек. Ростом невелик, плешив, бородка козлиная, глаза прячет, говорит, что хочет видеть самого главного в шведском войске.

- Знаю, как помочь тебе, генерал, - заявил он, входя в шатер и держа снятую с головы шапку в руках прижатой к животу, - Сколько положишь за победу над Новгородом?

Стоящий сзади него солдат отшагнул, оставив козлобородого одного с генералом и пятью офицерами.

- Кто ты такой? - удивился Делагарди, - Почему говоришь, как торговый человек?

- Так весь город наш торговый, - ухмыльнулся человечек, - Испокон веков только торговлей и живем. Вот и сейчас я перед тобой - купец, можно сказать. Заплатишь хорошо - преподнесу тебе Новгород, как хлеб на чистом полотенце.

Задумался генерал. Русских людей он знал неплохо. Не мог простой холоп говорить так вольно с воеводой, не должен этот бедно и грязно одетый человечек смотреть прямо в глаза генералу, если не чувствует силы за собой.

- Кто ж послал тебя, Иудушка? - спросил он.

Офицеры рассмеялись.

- Видишь, сколько ушей? - услышал Делагарди в ответ, - А языков, стало быть, в два раза меньше, но все вместе они вчетверо длиннее.

Намек был понят - и генерал приказал офицерам оставить его в шатре с козлобородым наедине.

- Человек дворянина Ивана Лутохина, - сказал козлобородый новгородец, - Звать Иванкой, отца Иваном Лебедевым кликали, а меня - Шваль.

- Как? - удивился Делагарди, знавший русский язык изрядно, но впервые подобное слово услышавший обращенным к живому человеку, - Повтори.

- Шваль, - ответил человечек, не моргнув глазом, - Народ так прозвал.

- И что ты хочешь, Шваль? - спросил генерал, - Золота?

- Да, - кивнул Иванко, - Много золота. И право жить на шведской земле. Быть подданным короля Карла.

- С такой фамилией? - скривился Делагарди, - Ведь будешь и в Швеции ты швалью.

- А мне без разницы, - ответил козлобородый, - Вне Руси слово это еще и красиво зазвучит... - и повторил, прислушиваясь к собственному голосу, - Герр Шваль... Неплохо.

- И что ты можешь сообщить, герр Шваль? - насупил брови Делагарди, - Кто тебя послал? Кто такой хозяин твой Иван Лутохин?

- Иван Лутохин - дворянин князя Одоевского, - ответил Иванко, - Велел он мне показать вам проходы к Чудинцовым и Прусским воротам, а также показать, где лучше взорвать стену между башнями. За это дает мне дворянин вольную, а ты, генерал, мне заплатишь и отправляешь меня в Швецию. Чтобы меня здесь никто не видел и обо мне не вспоминал. Такой вот уговор. Соглашайся, генерал.

И Делагарди согласился...

В ту же ночь Иванко Шваль провел один отряд шведов к Чудинцовым воротам и показал, где положить пороховые заряды. После вернулся в шведский стан, и уже с другим отрядом направился к воротам Прусским, которые оказались изнутри открытыми и совсем без охраны...

А перед самым рассветом прогрохотали взрывы: один, второй... третий.

В дыру между Чудинцовыми и Прусскими воротами стали карабкаться по каменным завалам шведы...

Делагарди стоял возле своего белого с голубой каймой шатра под шведским знаменем, вяло трепещущемся на утреннем ветерке, и с хмурым лицом следил за тем, как убывает серая масса его солдат в проломах стены и в распахнутых воротах русской крепости.

Это была победа. Простая и малопочетная для полководца. Победа, ценой которой была измена в стане защитников, а вовсе не воинская доблесть и стратегический ум победителя. Победа, которая не принесет особых лавров и особого почета Делагарди. Взять теперь этот город - все равно, что съесть пирог...

Вдруг перед самым лицом генерала возник низкорослый человечек с козлиной бородкой.

Делагарди вздрогнул.

- Пожалуй расчет, герр генерал, - услышал насмешливый голос, - Я тебе - Великий Новгород, ты мне - денежки и подорожную в Швецию. Как условились.

Глаза Иванки хитровато поблескивали, руки, как и прежде, лежали на животе и мяли заячий треух.

- Деньги дай прямо сейчас, генерал, - продолжил Шваль, - Негоже будет, если кто увидит меня здесь. Имя князя Одоевского должно быть не запятнано.

Делагарди сунул руку за отворот кафтана и добыл оттуда заранее приготовленный кожаный кошель со ста золотыми монетами. Швырнул его козлобородому и вновь перевел взгляд на дыру в крепостной стене.

Тысяча шведов вошла в город ...

8

Новгород еще стоял. С Софийской стороны пушки хоть и вяло, но по выбитым из Детинца и вернувшимся в Острог и посады шведам постреливали. Сотни людей, от мала до велика, сносили со всего города бревна, камень и всякий хлам, заделывали брешь в стене.

Переговаривались о том, что взрывы были подготовлены изменой, не иначе, что Прусские ворота вон были не взорваны, а распахнуты, и это только чудом удалось новгородцам выбить шведов из города. Не случись оказаться двум заряженным пушкам как раз напротив бреши, да какому-то мальчугану с фитилем в руках, ворвались бы шведы в город и всех перерезали. Картечью побило десяток шведов, остальные убежали, решив, что попали в хитроумную засаду.

- Будем стоять против поганых... - решили софийцы, - Даже с дырой в стене.

И на Торговой стороне решили стоять насмерть. Завалив чем ни попадя дыры в недостроенной стене, стояли в дозорах семьями. Тот самый кус железа, что собрал здешний люд на Вече и звался "гудом", охранял старший сын Тимофея Сурового - Ивашка. Он должен был смотреть на башню и по знаку, поданному оттуда, бить кузнечным молотком по полосе так, чтоб гул тот услышал каждый в городе, пусть даже спустившийся в погреб. Ибо теперь звук железный означал начало атаки шведов на Торг и приказ новгородцам бежать на стены.

Сотни полторы казаков да стрельцов переплыли сюда с Софийской стороны им на помощь. Добирались, как давеча Лешка Иноземцев, вдоль цепи. Рядом плыли кони. В сравнении с двадцатью тысячами новгородцев сто пятьдесят человек- и не сила вовсе. Да вот оказались-таки они не просто силой, а исчадьями Ада...

Едва переплыли ратники Бутурлина Волхов, как воевода объявил себя главой всей Торговой стороны.

- Я, - сказал он, - на Софии оставил Долгорукого и Одоевского. Князья будут ту половину защищать, а мы - вашу.

Народ возопил славу воеводе и, выделив ему съезжую избу, понес туда еду, кто что мог. Тимофей Суровый с Павлином Захаровым тут же разместили прибывших воинов на постой: каждому выделили по месту в доме, каждого хозяина обязали кормить защитника. Тут и ночь настала. Оставили охрану на стенах, заменили Ивашку у железной полосы взрослым мужем да разошлись спать.

А утром узнали, что кто-то пытался убить Лешку Иноземцева. Неизвестный проник в дом гончара Сурового и ударил спящего у входа на лавке скомороха по голове чем-то тяжелым. Кабы Лешка не дурачился с детворой хозяина вечером, не напялил на голову овчинный треух, а потом не забыл его снять перед сном, убили бы Иноземцева насмерть. А так - лежал теперь в забытьи на полати в доме Тимофея, мотал перевязанной головой и все звал:

- Настена!.. Не уходи!.. Зоренька моя!.. Настена!..

А та сидела рядом, остужала мокрой тряпкой растрескавшиеся губы его и отвечала:

- Здесь я... Миленький мой...

Ефросинья сновала по дому и отгоняла от полатей малышню: Степашку и Игнашку. Особливо надоедал ей младший - Игнашка. Росту он был маленького, ибо имел горб за спиной и совсем не рос вверх. Потому и не показывал его Тимофей Суровый на улице, не хотел, чтобы знали новгородцы про беду его последыша. А малыш был шаловлив. Разума не хватало, чтобы понять случившееся, хотелось ему поиграть с веселым дядькой, так лихо показывавшего с вечера им медведя, а бабка мешала. Все: "Кыш!" да "Кыш, постреленок!" Даже обидно.

Ефросинья глянула в окно с лопнувшим бычьим пузырем и увидела во дворе чужого человека с кистенем в руках. Вышел тот из-за остывшей печи, стоящей в дальнем углу. Шел незнакомец не прямо, как должно ходить людям честным, а ступал осторожно, оглядывался. Кистень весел на петельке в правой руке. Ефросинья, выбежав из дома, закричала с крыльца:

- Вот он злодей! Убийца! Это он! Он скомороха погубил!

Голос Ефросинья имела высокий, хоть не звонкий, но такой громкий и отчетливый, что услышала ее вся улица.

- Стрелец то! Изменщик он! - продолжала кричать баба, - Хватайте его, люди добрые!

Кинулась с крыльца во двор и помчалась, выставив в лицо чужаку скрюченные свои пальцы, словно собираясь выцарапать тому глаза.

Незнакомец остановился, оглянулся, отшагнул в сторону, легонько махнул правой рукой - и ударил кистенем прямо ей в лоб. Баба рухнула в грязь, а убийца бросился к воротам, и был таков.

Все случившееся видел из дыры в бычьем пузыре Игнаша. Он вывалился в окошко на завалинку, потом скатился на землю и побежал к Ефросинье.

- Баба! - залопотал, - Бабуль! Я не буду! Вставай!

Вслед за ним из дыры выскочил семилетний Степашка. Он, увидев кровь у головы Ефросиньи, схватил младшего в охапку и прижал к себе:

- Не смотри! - сказал строго, - Нет больше бабы. Умерла.

В распахнутые ворота заглянула соседка, за ней вторая.

- Фрось! - позвала одна, - Ты что кричала?

Увидела горбатого мальчика на руках у брата, лежащую лицом в землю Ефросинью - и сразу все поняла. Вошла во двор уже без спроса, за ней вторая соседка, третья, четвертая. Смотрели на убитую с удивлением и жалостью.

- А этот будет? - спросила одна, кивнув на малыша. - Игнаша?

На нее шикнули. И тут же в пять глоток загомонили:

- Убили Фросю-то... Кто видел?.. Детки, что они понимают?.. Увести бы их отсюда... Нельзя. В дом Фросю надо внести... А детей куда?.. Ко мне что ли?.. Нет. В доме скоморох лежит... Ему также - голову... Ага... Так что делать, бабы?

Женщины говорили, а сами медленно, мелкими шажками приближались к трупу. А как дошли, так и стали опускаться перед Ефросиньей на колени.

- Ой, Господи! Кто это ее?

Игнаша подал голос:

- Дядька один. Я видел.

- Видел? - удивились женщины, - Кто он? Узнаешь?

Игнаша кивнул. Глаза его были вытаращены, смотрели осмысленно, слез в них не блестело. Детский разум не знал еще слова "смерть", малыш и не подозревал, что случилась беда. Он лишь слышал вопрос и отвечал на него:

- Да. Я видел.

И тогда та соседка, что прибежала на зов Ефросиньи первой и первой вошла во двор, поднялась с колен, сказала Степаше:

- Отведи малыша. К отцу отведи. Пусть он отцу покажет убийцу. И быстрей. Уйдет ирод.

После этого взяла за плечи детей и потихоньку стала подталкивать их к воротам:

- Идите же, - сказала, - Нечего здесь смотреть. Ищите отца... - у самых створок спросила у Степаши, - Знаешь, где он?

Мальчик отрицательно покачал головой.

Женщина приоткрыла ворота пошире и показала в сторону недостроенной башни:

- Там. Скажи стрельцам, что ты - Степана Сурового сын. А отцу скажи, что бабушку убили... - потом, поцеловав макушку младшенького, добавила, - А Игнаша видел. Запомнил?

Степаша кивнул.

И два малыша побрели по улице в указанную сторону. Навстречу им ехал неспешно верховой казак.

- Во - горбун! - заорал он, - Примета, мать твою так!

И, круто развернув коня, поскакал прочь.

Степаша крепче прижал брата к боку и ускорил шаг.

Малыш хлюпал носом и семенил рядом. Он, по-видимому, стал осознавать, что случилось что-то необычное и, быть может, даже страшное, хотя и не мог понять, что именно. Огромный конь, вметнувший комья грязи перед лицом, не испугал его, а скорее восхитил. В движении коня было столько мощи, столько красоты, что ему хотелось еще раз увидеть поднявшегося на дыбки коня. И впечатление это заслонило все остальное, даже улицу, по которой он впервые в жизни шел и которую видел раньше лишь сквозь притвор ворот, да и то если к ним подпускали его старшие. Конь... Такой большой, такой мощный, совсем не похожий на кобылу отца Ласточку, на которой вывозили посуду и горшки на рынок. Да, когда Игнаша вырастет, он купит себе точно такого коня. Как из сказки...

Они шли по пустой улице быстро, как могли, а башня все не приближалась. Игнаша запыхался и стал хныкать:

- Все, Степка... Не пойду... Устал.

Старший лишь ускорил шаг.

Тогда Игнаша сел на землю. Надул губы.

- Не пойду... - повторил он, - Домой. Хочу домой.

Степаша привычно сел рядом с малышом и подставил ему спину. Тот мигом забыл про усталость и обиду, полез на плечи брата, радостно лопоча:

- Моя лошадка!.. Лошадка!

Более всего малыш любил кататься на спинах братьев, когда они играли во дворе. Весело было сказать на Иваше либо Степаше и кричать. А им и самим было весело. Они подскакивали, кричали тоже: "Иго-го!"

Но сейчас Степаша молчал. Он ухватил руками малыша под колени и пошел ровным размашистым шагом к башне, от которой вдруг отделился какой-то мужчина и бросился к ним.

- Стой! - крикнул он, - Куда вы!.. Сюда нельзя!.. Малы еще!..

Когда он подбежал, Игнаша узнал в нем отца, а уставший Степаша с прилипшими к лицу мокрыми от пота волосами смотрел лишь под ноги и сипел:

- Сейчас... Сейчас, Игнаша... Надо дойти...

Малыш разулыбался:

- Папа!.. Папка!

И стал дрыгать ножками, вырываться из рук брата.

- Сейчас, Игнаша... - отвечал тот, - Папку сейчас...

Тимофей схватил малыша и снял с плеч Степаши.

- Вы зачем? - спросил отец строго, - Я же не велел. Нельзя его на улицу...

Степаша сел на землю. Ноги больше не держали его.

- Пап... - сказал он, переведя дух, - Бабушку убили.

А соскучившийся по отцу Игнаша тем временем лип к его лицу и ласково лопотал:

- Папа... Папка мой... Папочка...

Тимофей переложил малыша на согнутую в локте руку и спросил старшего:

- Что?... Кого убили? Кто?

- Не знаю... - устало ответил Степаша, - Игнаша знает... - и, встретив глазами взгляд отца, заплакал, - Ба-а-бу-улю...

Подхватив его на вторую руку, Тимофей поспешил к дому.

9

"Дела плоти известны, они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распря, разногласия, ереси, ненависть, убийство, пьянство, обжорство и иные тому подобные, от коих я вас предупреждал прежде и предостерегаю теперь, что поступающие так Царствие Божие не наследуют", - читал на память новгородский митрополит Исидор "Послаиние Павла к Галатам". Поднял голову и, разглядывая трещины и паутину на давно уже не беленом потолке Крестовой Палаты своего дворца подумал:

"А про измену не сказано. Ибо спасение тела своего - не грех, ибо спасая тело, спасаешь тем самым и сокрытую в нем душу. И измена моя - кому измена? Польскому королевичу Владиславу, который еще и на трон московский не сел, а уж прислал в Новгород Указ о выплате дани и повинностей в казну его отца Сигизмунда? И почему я должен присягать королевичу Владиславу? За что и кем он признан царем московским? Трясущимися от страха боярами московскими. И почему я должен подчиняться им, а не Патриарху? Гермоген томится в Москве в польском узилище и не признает Владислава, а он - глава церкви православной, он - русский Патриарх. Не хочет Гермоген Владислава на Руси - не хочу и я королевича. Так-то... "... иному дано говорение на языках...", а иному - принятие решений. За весь народ новгородский..."

Мысли, подобные этим, текли в голове Исидора сами по себе, без его желания, уже шестой день. После позора, случившегося у стен Святой Софии, когда народ кричал боярам, князьям и ему - митрополиту новгородскому - хулу и поношения, засел Исидор в этой вот Палате митрополичьего дворца и искал слов, с которыми выйдет он на амвон и объяснит новгородцам их заблуждения. Беда лишь в том, думал поначалу он, что не всем сумеет сказать, а лишь тем, кто войдет в Софийский собор, кто падет на колени перед ним и спросит: "Отче! Объясни".

И он скажет... Скажет, что коль нет на Руси царя, то всяк город, всякая земля вольна сама себе выбирать повелителя. Нельзя земле богатой и обильной, такой, как Новгородчина, быть без власти над собой. И коли взял король польский Смигизмунд приступом Смоленск и коль полонил он с помощью предательства царя московского Василия, то должен Новгород принять над собою власть либо того самого проклятого Сигизмунда, который принес Руси столько горя и слез, либо пойти под короля шведского Карла, который покуда крови русской даром не лил, воевал лишь те города, которые ему Шуйский даром отдал...

Дивно все мог объяснить митрополит... если будут слушать его новгородцы.

Разбежалась паства Исидора. Сказывают монахи, на последнюю обедню пришло от силы десять человек. И те - князья да дворянского сословия. Никто из черни не вошел в Софию. Пять сотен лет стоит собор, а такого не бывало, чтобы люд русский не шел в храм, не доверял святителям своим заботы свои и горести. При Макарии, который был здесь архиепископом до возложения ему на чело шапки московского митрополита, стены ломились от желающих услышать слово духовного владыки земли новгородской. За это царь Иван Васильевич и возвысил Макария, поставил с собою вровень, превыше Адашева и Сильвестра, что бы ни говорили его хулители.

И Исидор - прости, Господи, за грех гордыни - от здешней кафедры взойти мечтал на патриарший Престол. Ибо он - Исидор - второе лицо русской церкви! А вовсе не Гермоген и тем более уж не Филарет Романов, получивший при живом Патриархе патриаршье достоинство из рук жиденка из Тушино.

Обошел Исидора казанский митрополит Гермоген, стал Патриархом всея Руси не в очередь. Но так что ж... Гермогена поставил царь Василий на всесвятительский Престол умно, ибо вовремя. Гермоген ведь подвиги совершать горазд. Вот и сейчас морят голодом его поляки, держат в узилище Чудского монастыря, что в Кремле московском. Кто вынесет такое? Вынес бы он - Исидор? Нет ответа. Зато вот со дня на день старик Гермоген помрет - и кто станет первым, кто станет новым русским Патриархом? Исидор - митрополит новгородский.

Потому как Исидор знает истину: шведы приходят и уходят, поляки приходят и уходят, турки приходят и уходят, как приходили на святую Русь и уходили несолоно хлебавши и печенеги, и татары, и немцы, и литва. А оставались русские. Оставалась чудь, корела, мордва, черемисы, еще Бог знает какие племена, которых крестили именно русские, учили слову Божьему и сумели превозмочь множество народов не силой своей, а добротой и лаской.

Вот, что надо сказать Исидору, обратясь к народу новгородскому. Вот как повернуть все: доброта и ласка Чтобы увидели новгородцы силу свою, поняли заботу о них своего митрополита. И когда смута уляжется, когда Гермоген умрет, когда придет истинный царь в Москву, возликует весь русский народ и возрадуется, ибо быть рядом с новым царем ему - новому Патриарху московскому Исидору...

Думал так Исидор и сам себе поражался: не духовного чина мысли его, слова и желания светские. Разве так князья церкви рассуждают? Ведь и подумать не можно, что тот же Гермоген или покойный Иов стремились к званью Патриарха через измену Руси и через гордыню свою ...

А что Иов? Что Гермоген? Чернь она и есть чернь. До полусотни лет своих Гермоген, небось, и колен не преклонил ни разу пред иконой. И баб брюхатил, когда был казаком. Попробовал бы он, как Исидор, с юности в безбрачии находиться, преодолевать себя, мысли скотские и плотские моленьями и постами превозмогать.

Из всех митрополитов русских Исидор был лучшим на место Патриарха, ан выбрал Шуйский Гермогена. За что? За подвиги его? За то, что Гермоген крестил черемису и татар? Исидор крестил народу больше. Нет. Только лишь за то, что Гермоген вслух не признавал Димитрия царем и называл того Расстригой. Более ничем он не возвысился над Исидором.

И вот теперь... коль рухнет государство московское, умрет Гермоген, останется во главе новой Руси кто? Или что?..

Господин Великий Новгород. Град, с которого началась истинная Русь, место, куда были приглашены Рюрик с братьями на княженье. Здесь было начало старой Руси, здесь буден и начало новой. И первым лицом станет он - Исидор...

Раздался удар, звон - и разноцветные стекла оконца в Крестовой Палате полетели вместе с камнем на пол. Снаружи донесся смех не то пяти, не то шести глоток.

"Ужо, стервецы! - подумал Исидор, - Велю сейчас имать и батогами бить..."

В ответ снаружи запели похабную частушку о том, как юный послушник подставлял зад свой игумену по ночам и через то стал монахом. Только вот слова заменили стервецы: вместо послушника был митрополит, вместо игумена - генерал Делагарди. И никто, ни одна сволочь из слуг не выскочила на крыльцо Палат митрополита, не велела заткнуться поганцам...

10

Еще через два дня маленький горбатый мальчик, сидевший на бревнышке рядом с братьями у железного бруса, указал пальчиком на едущего верхом посреди улицы человека и сказал громко, так что услышали все: и Иваша со Степашей, и оказавшиеся рядом с общественным колодцем две соседки, и дремавший у ворот на скамеечке старик, и сам верховой, и два казака, едущие позади него:

- Это он. Он бабулю убил.

Бабы взвизгнули, старик проснулся, мальчишки оторопели, кони под всадниками сбились с шага. Все в Новгороде знали про горбатого мальчика, видевшего, как убил некий тать тещу гончара Сурового и смертельно ранил скомороха Лешку Иноземцева. И все бывшие на улице уставились на едущего впереди всадника. Это был Бутурлин Иван Михайлович, воевода новгородский.

- Ой, лишеньки! - запричитала одна из баб у колодца, - Что делается! Воевода - то наш!.. Убивец!

Бросила ведра и помчалась, разбрасывая из-под платья ноги, прочь, крича на всю улицу:

- Убивец! Бутурлин Фросю убил! Ратуйте, люди добрые!

Бутурлин глянул злым оком в сторону детей, взвил коня на дыбы, замахнулся плеткой.

Иваша схватил братьев в охапку и покатился с ними под защиту бревна, на котором висел железный брус. Плетка хлестнула мимо. А оставшаяся у колодца баба, увидев такое, схватила коромысло и, воздев его над собою, бросилась на воеводу с воем:

- А-а-а!

Бутурлин дернул повод коня вправо, развернулся и помчал прочь. Оба казака - за ним следом.

- А-а-а! - кричала баба на бегу, яря очи и держа коромысло над головой, но вдруг споткнулась и полетела лицом в грязь, не выпуская свое оружие из рук.

Дети закатились от смеха.

А из дома, куда убежала первая баба, уже бежали два мужика с вилами в руках. Следом ковыляла она сама - запыхавшаяся и растрепанная:

- Живы! Живы малые! - сипела соседка.

А воевода уж исчез.

- Кто был? Кто? Бутурлин? - спросил Павлин Захаров.

Быть ему - кузнецу - в Гончарной слободе не пристало, непонятно, зачем вообще сюда пришел сей вечно сердитый и неулыбчивый человек. Но вот поди ж ты - прибежал вовремя. И молотобойца своего прихватил - громадного парня, у коего вилы в руках выглядят игрушкой, а поступь такая, что кажется, что гудит земля.

Глядя на богатыря, Игнаша тут же от смеха перешел в слезы. А Иваша, утешая брата, ответил:

- Воевода это. Иван Михайлович. Игнаша узнал его.

Степаша подтвердил:

- Ага. Он. Я тоже видел. Он в ворота убегал. Когда бабулю убили.

Павлин оглянулся на молотобойца, молча мотнул ему головой - и мужики побежали по улице вслед за ускакавшими воеводой и казаками.

А еще через час запылала Торговая сторона Новгорода, подожженная казаками Бутурлина сразу в нескольких концах. После долгих дождей дома горели плохо, даже сено больше чадило и гнало к выплакавшемуся, но все еще залатанному белыми облаками небу черный дым. Люди бегали по городу с ведрами да баграми, тушили то там, то здесь начинающиеся пожары, толклись без пользы, натыкались друг на друга, кричали неразборчиво до тех пор, пока не прозвучало главное:

- Казаки да стрельцы Бутурлина поджигают нас!

Тут новгородцы разделились: одни остались тушить дома да пристройки, а другие кинулись ловить и давить бутурлинцев.

Но не тут-то было... Ратники успели уж пограбить дома побогаче и, разобрав завал у главных ворот, выводили сквозь него лошадей, держа их в поводу. Несколько казаков спрятались за возами и прикрывали отход отряда стрелами из арбалетов.

Новгородцы залегли. Орудия у них не было. Все отнесли на стены. Зачем оно им в городе?..

- На стену бежим! - крикнул кто-то. И толпа мужиков побежала к ближайшей лестнице.

Бутурлинцы спешно выводили коней и, перейдя по мосту ров, спешили под прикрытие брошенных посадскими домов.

Шведы же, решив, что сие есть какая-то военная хитрость, прятались за теми же домами в трех полетах стрелы и спохватились лишь когда ворота за последними ратниками Бутурлина стали закрываться, а сверху на изменников полилась смола и стрелы. Ухнула пушчонка.

Кинулись шведы сквозь бутурлинцев к воротам, но слаженного броска не получилось. Грохнул залп пищалей со стены - и откатились солдаты, оставив на земле нескольких мертвых и двух раненных, кричащих от боли и просящих вынести их из-под огня. Сверху ударили стрелы - и раненные смолкли.

А Бутурлина с казаками шведы схватили, скрутили им руки за спины и поволокли к лодкам, чтобы переправить на тот берег - к генералу своему.

- Коней! - кричал им воевода, - Коней не трогайте!... То - кони мои!

11

На Софийской стороне тем временем все взоры новгородцев, выбивших-таки проведенных сквозь стены Иванкой Швалью шведов, были обращены на Торг.

Огонь и дым с той стороны без звуков боя казались страшными. Ибо означало это, что внутри той половины города измена взяла-таки вверх. Вспомнилось всем вдруг, что неделю назад, во время попытки измены бояр, воевода ляпуновский Бутурлин переправился с конным отрядом через реку. Князь Одоевский народу объявил, что это он послал казаков со стрельцами на помощь Торгу. И вот...

"Обманул князь, - поняли софийцы, - Ударил в спину Торгу Бутурлин. А теперь бояре ударят в спину и нам".

Заголосили бабы. Заметались мужи. Не стало веры ни у кого ни в кого. Всяк видел в рядом стоящем не друга и соратника, а изменника, готового ударить в спину. Суматоха поднялась, каждый бросился в свой двор спасать добро. И часа не прошло с первого бабьего вопля, а уж на крепостных стенах не осталось никого. Возле ворот бродили собаки и обнюхивали брошенные второпях ружья да мушкеты.

"Пора! - понял митрополит, - Сейчас народ в безумстве, в бестолковости, поверит всему, что ни скажешь. И слово мое именно сейчас прозвучит, как вещее..."

Позвал ближнего слугу из черных монахов и повелел тому облачить себя в парадные одежды. Стоял, подставляя себя под расторопные руки монаха, думая при этом, что вот этот тоже суетится, все глазами снует. Злится, должно быть, про себя на Исидора. Монахи из челяди поди сейчас все ценное прячут. Копают в глухих углах, костерят себя за то, что не сделали этого вовремя. И этот, должно быть, что-то уже стащил из ризницы, припрятал недалеко, боится теперь, что обнаружат это что-то другие и перепрячут для себя. Панагию вон несет, а руки трясутся. Еще бы: сколько золота, серебра да жемчуга. Разобрать такую, переплавить да немцам в Любеке продать - на всю жизнь хватит, еще и внукам останется.

Смотрел Исидор на монаха и видел насквозь его ничтожную душонку, словно слышал каждую мысль в этой покрытой камилавкой голове с лицом обиженного дитяти.

- Пойдешь со мной, - сказал митрополит, - И всех, кого увидишь по пути, зови с нами... - потянулся к посоху, взял в руки, оперся, чувствуя знакомую приятность отполированного многими руками дерева, обрел уверенность и шагнул к выходу, - Идем к воротам.

- Зачем? - спросил иеромонах, хотя, конечно, давно уже все понял.

- Новгород спасать, дурак! - рявкнул митрополит в сердцах, - От погибели, мать его!..

12

Явился к Делагарди гонец из числа тех удальцов, что переправились на тот берег с Рехенбергом, и сообщил генералу о пленении отряда новгородских стрельцов и казаков, вышедших из города.

- Кто военачальник их? - спросил Делагарди, - Как имя его?

И, услышав имя Бутурлина, улыбнулся:

- Так и знал. Ведите его сюда.

Гонец ушел. Лицо его выражал недоумение. По дороге к генеральскому шатру он узнал, что атака, предпринятая сегодня утром, не удалась. Тысяча солдат ворвалась в разрушенные взрывами ворота и стену Новгорода и оказалась отброшенной не воинами даже, а какими-то вооруженными вилами да косами мужиками. Новгородцы сами стали палить из пушек по своим стенам - и обломками завалили все бреши. Чему так радуется генерал? Пленению каких-то полутора сотен казаков?

А Делагарди тем временем стал во весь свой громадный рост, расправил широкие плечи, вздохнул бугристой грудью.

"Это - победа! - подумал он без особой радости, - Чистая победа! Без крови, без смертей. Теперь главное - не допустить грабежа. И город будет мой. Целый, не порушенный. Самый богатый город Руси!"

Ему вспомнились выжженные, порушенные, покрытые пеплом, смердящие города Московии, сквозь которые шли его войска вместе с ордой князя Михаила Скопина-Шуйского. Сколько крови, сколько бессмысленных жертв - и чего ради? Освобожденный ими царь Василий даже не выплатил жалованья наемному войску. Сказал, что им довольно будет денег, которые дает своим солдатам шведский король, получивший от русского Государя град Карелу и земли вокруг него. Не дал царь времени генералу возмутиться коварством своим, тут же усадил за стол пиршественный - и пошла пьянка, длящаяся два месяца, гульба веселая, безудержная, широкая, как российские просторы, какой не бывает в цивилизованной стране, а если и бывает, то день-два, да и то на свадьбу. Не помри с перепоя либо отравы Скопин-Шуйский, пьянка длилась бы, наверное, и по сей день. Денег ушло на питие втрое больше положенного жалованья, а солдаты так и ушли из Москвы с пустыми кошельками.

Полякам под Смоленском было стоять нетрудно. Они и сами все - пропойцы. А какого сейчас солдатам шведского войска? Те, что на постое в селах до деревеньках новгородских стоят, уж и не солдаты вовсе. Пьяны.

В штабную избу вошел, слегка пошатываясь на освобожденных от пут ногах, Бутурлин. С виду - мужик, а не воевода. Только кафтан когда-то богатый, а теперь грязный и помятый, с дырами от сорванных с него каменьев. Поживились солдатики. Теперь ни грабителя, ни каменьев не найдешь. Ничего, пусть воевода доволен будет, что жив остался. Морда лисья, лукавая, брови рыжие, ресницы длинные, прозрачные, как у свиньи. И бородка хоть и седая, да жиденькая, как у того торжского дьяка, что вынес хлеб-соль войску Скопина-Шуйского два года тому назад.

- Посол от государства российского! - торжественно объявил себя Бутурлин. - От ополчения русского. Боярин и окольничий Бутурлин Иван сын Михайлов.

Генерал молчал. Рассматривал предателя и все сильнее презирал этого бывшего тушинского вельможу, сподвижника Филарета Романова, хитрована из войска потешного, не смеющего выбить из собственной столицы горстку поляков. Отвечать Бутурлину сразу - признать за ним титул и звание, пожалованные вторым самозванцем, жиденком Богданкой1. А окольничий - фигура большая в русском государстве, такого надо привечать с почетом. А какой может быть почет мрази? То есть нет... швали. Так, кажется, звали предыдущего предателя?

- Имею честь сообщить тебе, генерал, что войска в Новгороде больше нет. Остались лишь мужики посадские да бабы, что воевать с тобой пока еще желают. Лучшие мужи земли со мной ушли. Все хотят служить тебе и королю шведскому Карлу, - продолжил Бутурлин, удивляясь молчанию генерала.

Делагарди и здесь не ответил. Пусть выскажется шваль, пусть за просто так расскажет то, за что хотел и честь получить, и награду.

- Софийская сторона вся полностью желает прийти в подданство его величеству королю Карлу шведскому, - сказал тогда Бутурлин, - Лишь Торг был не согласен. Я поджег Торг и лишил его войска и оружия.

"Вот это - уже разговор предателя настоящий, не придуманный. Торгуется шельмец! Выпрашивает награду, - подумал генерал, с трудом сдерживая усмешку на лице, - Сейчас станет рассказывать, как убивал своих соотечественников".

И Бутурлин действительно стал говорить об этом:

- Пришлось пострелять, конечно, - и ухмыльнулся, - в тех, кто сдаваться не хотели. Теперь и Торг на твоей стороне, генерал.

Предатель сказал все, что мог продать, понял Делагарди. Остальное будет им либо придумано, либо окажется не важным. Поэтому генерал разомкнул наконец уста:

- В своих стрелял, Бутурлин. Как тать.

- Тать - не я! - вспыхнул воевода, - Тати - те, кто не послушался веления правительства земли русской и пошел поперек его воли! Ополчение наше передало королю шведскому земли новгородские, такова воля народа русского - и так будет.

Губы Делагарди скривила презрительная улыбка:

- Москвичи - люди русские, а новгородцы, получается, - и не русские вовсе? - спросил он, - Чушь говоришь. Ныне наша сила, потому ты говоришь так, воевода. Будь сила ваша, ты бы первым орал о том, как велик русский народ и как он крепко стоит за землю свою. Взял, говоришь, ты Торг? Вот возьми солдат моих и своих... кто там у тебя?... стрельцы да казаки?... Вот с ними и войди в свой город. Как войдешь, так сразу получишь от меня награду. А покуда ступай... - и сделал рукой так, словно смел крошки со стола.

Униженный, покрасневший от обиды и гнева Бутурлин вышел из штабной избы.

Во дворе стояло множество шведских солдат и офицеров. Увидев лицо Бутурлина, все разом поняли суть произошедшего разговора и радостно заржали, хлопая друг друга по плечам, а то и сгибаясь в поясницах от колик. Смеялись все: солдаты короля, пленные казаки и стрельцы, смеялись стирающие белье в стоящих посреди двора ушатах бабы, смеялись ребятишки, оказавшиеся зачем-то здесь, смеялись два безногих с укутанными кожей культями нищих, смеялся даже, кажется, колодезный журавль, задравший к небу клюв с прицепленной к нему веревкой и деревянным ведром. Сидевший на пороге кот от смеха этого распростерся на досках и, прижав уши, зажмурился. Даже птицы перестали чирикать и внимали этому хохоту...

И тут весь этот шум перекрыл нарастающий величальный звон...

Смех прервался. Все обернулись к Детинцу и, забыв о Бутурлине, бросились туда. Добежали до не уничтоженного моста через внутренний ров с тучей комаров под тенью берега, остановились, стали переглядываться. Глупым показался себе этот рывок, захлопали глаза, засветились смущенные улыбки. Но и Делагарди стоял в толпе, смотрел вперед. Значит, ничего страшного не произошло, все идет, как надо, решили солдаты, и тоже стали ждать, вслушиваясь в торжественное гудение больших колоколов и размеренное подпевание малых.

Ворота Детинца медленно распахнулись, и в них появился седобородый старик в святительском облачении с посохом в руках и с митрой на голове. За плечами его стояло два князя в воинских парадных доспехах и с мечами в согнутых руках, а дальше виднелись поющие "Аллилуйю" люди.

Народ новгородский шел сдаваться иноземцам...

Кончился Великий Новгород. Всем казался он тогда навеки ставшим шведским: и плачущему при виде такого унижения новгородцев шведскому генералу, и жаждущим получить милости от шведского короля русским князьям, и мнящего себя будущим Патриархом всея Руси митрополиту, и радующейся скорой победе солдатне и догадавшимся, что грабить город будет нельзя, офицерам, и самим новгородцам, понимающим, что обманули их князя и митрополит в очередной раз, но никак не догадывающимся, где же спрятан сей обман.

Час спустя вся эта толпа повернет назад. Во главе нее пойдет уже генерал Делагарди в окружении воевод, сдавших ему свои мечи. Митрополит Исидор вернется в Софийский собор уже в окружении пасторов королевского войска. Тем надлежало оценить церковную казну города и решить: сколько оставить русским попам, сколько взять себе, а сколько отвезти Его Величеству.

* * *

А Торг простоял в осаде еще две недели. Пока казаки Бутурлина не пробили бреши в баррикадах на месте недостроенной стены и не ворвались в город, сея смерть и ужас среди новгородцев. Сам бывший воевода убил Тимофея Сурового, его парализованную, лежащую второй год в постели жену и двух старших детей: Ивашу и Степашу. Горбатого малыша Игнашу воевода так и не нашел.

А вот Настена спаслась. Почему, как - и не объяснишь. Случайность. Только через день после падения Торга пришла она в свой порушенный и разграбленный дом, собрала кое-какие вещички, сходила на кладбище, поклонилась могилке Лешки Иноземцева и пошла из поруганного города вон, шепча про себя:

"Я тебя, воевода, из-под земли найду. Ты мне за все заплатишь! За все..."

КОНЕЦ СЕДЬМОЙ КНИГИ

В следующей книге "" будет рассказано о событиях, произошедших на Руси в 1611[2]

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"