Валерий Куклин

Роман-хроника

(продолжение двадцать седьмое)

7120 ГДЪ от С.М 1611 год от Р.Х.

ВОРОБЕЙ В КЛЕТКЕ

Повесть о псковском воре и шведских рыцарях

1

Сидорку Прохорова никто никогда полным именем не называл. И в пять лет кликали Сидоркой, и в двадцать лет был Сидоркой, и в тридцать оставался не Сидором Поликарповичем, а опять-таки Сидоркой, даже без родового прозвища. Ибо кому какое дело до отца Сидоркиного и даже прозвища, когда и без того имя редкое у него, достаточно крикнуть: "Сидорка! Эй!" - и он обернется, откликнется, а то и подойдет, спросит: "Чего надо?"

Очень уж раздражала Сидорку собственная готовность выслушать да ответить, угодить всякому, кто обратится к нему. Всякий раз одергивал себя, но поступал вновь так же. "Сидорка!" - кричат ему - и он тут же бежит на зов: "Что надо?"

Дворянин Бартеньев-старший, захарьевским крепостным холопом которого Сидорка служил в спокойные годы правлений Федора Ивановича и Бориса Федоровича, царей московских, говорил ему:

- Ты, Сидорка, чересчур уж услужлив. Мне - и то в тягость твоя готовность. Имей гордость - ты ж не пёс какой-нибудь, а хоть и не знатный, да человечишка. У пса иного - и у того своя гордость есть, а у тебя - ни пылинки.

Сидорка молча смотрел на хозяина и молчал.

Странный был этот дворянин бояр Захарьиных. Другие видели в Бартеньеве умного и хитрого пройдоху, умеющего подластиться к сильному боярину Никите Захарьину еще в детские свои годы, стать доверенным лицом не токмо главе этого породнившегося еще с царем Иваном Васильевичем рода, но и всем сынам его, ставшими после смерти Никиты Романовича зваться Романовыми. Сидорка же знал, что хозяин его, не в пример прочим романовским дворянам, изучил много устных языков - от шведского до мордовыского, - да еще читает и пишет по-русски, по-польски, по-гречески и по-латыни. И Сидорку, приближенного к себе романовского холопа, заставлял учить изустно язык шведский. Для того шведскому рейтару Карлусу из отряда наемников, что стояли в Китай-городе, а службу несли в московском Кремле, Бартеньев-старший сам, из собственного кошеля, платил за обучение крепостного холопа по рублю в конце года. Еще и самолично проверял успехи Сидорки.

- Зачем это тебе, дворянин? - спрашивал рейтар Бартеньева.

- Проверить хочу, - смеялся тот в ответ, - Можно ли в пустую голову вбить шведское содержание и сделать из русского дурака просвещенного шведа.

А затем вдруг Бартеньев-старший прославился на всю Русь. Тем, что выдал царю Борису кормильцев своих - сынов Никиты Романовича Захарьина. И поделом досталось супостатам-боярам. Занимались, суки, у себя на московском подворье, что на Варварке, ведовством бесовским и варкой волшебных кореньев, коими хотели извести царя Бориса Фёдоровича.

Государь разгневался, велел взять подворье штурмом, вязать Романовых. После наказал всех четверых Никитичей ссылками, а старшего - Фёдора - велел еще и остричь в монахи, отправил юдоль земную влачить в Студеных землях на реке Двине под надзором приставов местных.

Люди говорили, что то был наговор на Романовых, что Бартеньев сочинил донос того лишь ради, чтобы Государь одну из вотчин романовских ему отписал. А еще говорили, что не по нраву было новоявленным Романовым, что дворянин их заглазно Захарьиными называл, наказывали за то строптивца не по вине, а утехе лишь да своей гордыни ради. Еще болтали, что боярин Федор Никитич со двора Баретьева-старшего любимую его девку свёл.

Но Сидорка был на стороне дворянина, считал его ябеду по "слову государеву" верной. Ибо знал доподлинно, как и всякий верный романовский холоп, что клеветы в бумаге бартеньевской нет: занимались колдовством братья Романовы доподлинно, желали царя не ядом, так ведовст вом извести, а ставшего старшим в роду своём Федора Никитича на трон московский возвести. Ибо были все четыре Никитича братьями кровными первой жены Государя всея Руси Ивана Васильевича, царя Грозного, и, стало быть, почитались за двоюродных братьев Федора Ивановича. Не родство кровное, конечно, но близость к угасшему роду Рюриковичей явная. А потому почитали Романовы главным делом для себя Годунова свалить, а там - уж как-нибудь с другими возжелателями московского Престола будет легче справиться. Для того-то и родовое прозвище своё Захарьины сменили братья после смерти отца на Романовых - чтобы свое колдовство как бы от другого имени творить, от чужих ведунов присланную напасть отвести в сторону.

А знал про романовскую вину Сидорка еще и потому, что сам он по приказу Бартеньева прожил полгода при дворе Романовых на Варварке, сам проследил за тем, как Федор и Иван Никитичи запирались в дальней повалуше, куда всем прочим запрещено было даже заглядывать, доставали из старого немецкой работы сундука, стоящего возле глухой стены с висящим на ней римским распятием травы да коренья, обнюхивали их, после мелко резали и бросали то в кипяток, бурлящий в поставленном на открытый огонь котелке, то на сковороду, греющуюся так, что по всему дому разносился запах горелого деревянного масла, а то просто сами разжевывали да сплевывали в общую посуду, произнося непонятные слова и закатывая глаза к потолку. Видел Сидорко, как читали со старых книг с шестиугольными звездами братья слова непонятные. А еще увидел бартеньевский дознай иноземного письма книгу, писанную ни по-русски, ни по-шведски, запомнил начертания букв на книге той и, передав Бартеньеву, узнал, что означают они "Молот ведьм" и что писана та книга на латыни. Бесовская, стало быть, книга.

Бартеньев-старший был захарьевским дворянином от роду, а дворянство получил дед его за добрую службу еще прадеду братьев Романовых. Но как только совершил боярский дворянин донос на благодетелей своего рода, так сразу вознесся до думского дворянина с собственной вотчиной, взятой у Романовых, и остался на глазах Государя.

А Сидорке за помощь в дознании Романовых царь Борис Фёдорович самолично, да без шума, без огласки дал вольную, помог пристроиться дьяконом в Чудовской монастырь. С наказом шептать в Пыточный Приказ на вечно недовольных властью мнихов.

Здесь, в святом монастыре московского кремля Сидорко и встретил юркоглазого и вельми умного Гришку Отрепьева - бывшего дворянина Романовского, даже сражавшегося за своих хозяев с кремлёвскими стрельцами, когда брали приступом дом Захарьевых на Варварке, потом исчезнувшего на год и вдруг появившегося пред светлые очи чудовских старцев.

- Добрый знак, - сказал ему Гришка, увидев в святой обители знакомца, - Царь гневлив, да отходчив, - и засмеялся противным смехом.

Когда спустя три года самозванец в Москву вошел, Сидорки в городе не оказалось, потому не мог он знать доподлинно: был Лжедмитрий тем самым Гришкой Отрепьевым или был то другой человек.

Ибо сам Сидорка проболтался игумну Пафнутию, зачем пристроил его в Чудский Государь всея Руси. И случилось это в дни жития в монастыре некого заволжского старца, имени которого Сидорка так и не услышал. А может, и услышал, да тут же забыл. Потому как старцы с окраин Руси приходили в Чудов монастырь довольно часто, а чего ради - и не понятно. "Сидели бы в своих схимах да ямах, в в берлогах медвежьих, - ворчали по поводу них московские монахи. - Тем бы и святость свою тешили. Нет, прутся в Москву, как в собственную вотчину, Государя всея Руси да Патриарха от дел отрывают", - а на самом деле считая, что святые старцы их объедают.

Выслушав признание дозная, отец Пафнутий прослезился от умиления и сказал Сидорке, что за честность его и за доверие окажет он доверие прелагатаю-мниху и со своей стороны. Днем позже сам Пафнутий, тот самый старец и еще двое белых монахов выслушали признание Сидорки еще раз, похвалили, да сказали каждый:

- Годен.

А заволжский старец добавил от себя:

- Пусть будет двадцатым. Для ровного счёта.

Три дня спустя отправили чудовские монахи Сидорку на польско-русскую Украйну с тем, чтобы погостил он в арианской Гоще и объявил себя там сыном Ивана Васильевича, царя Московского, Димитрием. Велели святые отцы Сидорке сказать полякам, что спасли его дядья Нагие и держали, растя в тайне, в одной из дальних своих вотчин. А после, мол, пришла пора объявиться царевичу - и он пошел сюда, в Гощу, где верят в Бога нашего единого и вездесущего так, как завещал служить Ему и почитать Его сам Иисус Христос.

- Ариане, - сказал ему архимандрит Пафнутий, - суть есть еретики. Но на порубежье Руси с Польшей сила они - большая, чем рвущиеся туда же иезуиты. Тебе надо войти в доверие к арианам и поднять Севершину против Годунова. Коли свергнешь царя Бориса, быть тебе Государем. Недолго. После передашь власть тому, кого мы укажем.

Кроме архимандрита сидели в той келье только трое - все в святительском облачении, все люди православные, но, как уже тогда понял Сидорко, все втайне либо ариане, либо католики. А вот старца давешнего не было.

"Стало быть, двадцать нас - ложных Димитриев, - думал все время этой беседы Сидорка. - И кому трон достанется, неизвестно. Но грызня может случиться знатная. А зачем мне это надо?"

Но быть царевичем согласился. Потому как понимал, что с доверенной ему тайной в Москве ему не выжить. Тут главное - уйти из первопрестольной подальше. А там - судьба сама дорогу укажет. Главное - рот на замке держать.

Ушел он через Серпуховские ворота по протороенной дороге на Тулу и Кромы, рассуждая про себя, что и Отрепьев, покинувший монастырь с двумя послушниками ранее его, направился в ту же сторону и, должно быть, по тому же делу и с тем же напутствием.

Было и у Сидорки два спутника, оба молодых, сильных, верных. Числились оба в Чудовом послушниками, имели на руках сопроводительные бумаги о том, что идут они втроем христарадничать по Северщине, собирать деньги на нужды Чудовского монастыря, что в Кремле московском. Бумагу ту послушники знали кому показать в каждом городе и в каждом селе, куда они попадали, - и всякий раз Сидорко слышал, что вот так-то вот, по трое, прошли некдавно этим же самым путем много чудовских монахов, все молодые и здоровые, сытые, ни христорадничащие.

- К чему бы это? - спрашивали люди. - С такими ряхами работать надо, а не милостыню просить.

Сидорко молчал, а послушники терпеливо отвечали, что, дескать, скудно с провизией в Чудовском монастыре, голод московский весь хлеб повыел, а Севершина - волость богатая, земля там черная, как деготь, родит хлеб ржаной дважды в году, а белый один раз.

Слушатели кивали и соглашались:

- Земля на Северщине и вправду богатая. Только пограничная. Вырастить хлеб крестьянину и в одиночку дадут, а как урожай собирать, так охотников наваливается: и свои дворяне да бояре, и поляки налетают, и татары из Крыма приходят. А тут еще и вы... со словом Божьим, - и предрекали будущие беды Руси. - Озлобится народ северский, устроит гиль. Или того хуже - к полякам переметнётся.

В Путивле послушники сходили в Съезжую избу и принесли Сидорке бумагу на право ему выйти за пределы державы русской. С тем и попрощались.

- Вертаться нам надо, - сказал старшй послушник, мужик матерый, слегка косой. - А тебе - доброй дороги. Дело свое ты сам знаешь, а нам о нём знать не надобно. Однако, велено сказать святыми старцами чудовскими, чтобы ты помнил, где пострижен был и какого ты роду-племени.

- А еще не забывай, - подхватил второй послушник - вертлявый и сухой мужичишка невесть какого возраста с писклявым голосом и с бельмом на левом глазу, - кому служить обязан по гроб жизни своей. Что иуда Бартеньев тебе вольную дал, забудь. Человек ты романовский, романовским и помрешь. Будешь вольным чувствовать себя, уничтожит тебя старец нынешний Филарет, не успеешь и ойкнуть. Ибо сидит себе старец в Антониев-Сийском монастыре, а слуги его по всей Руси живут, всё видят, всё слышат.

С тем и расстались: испуганный Сидорко поспешил к рассохшемуся и без перекладин мосту через топкую речонку, за которой начинались земли князя Острожского, магната польского, а послушники направились по грязной, изрытой колесами телег дороге назад, в Москву. О чем думали сопроводившие его два человека, Сидорко так и не узнал никогда, а сам он в тот момент думал о том, что счастье для него, что Бартеньев-страший не разболтал по Москве, кто действительно выведал чародейскую тайну Романовых. Всю заслугу себе присвоил дворянин - вот пусть и расхлебывает сам, решил Сидорка. Ибо в многоглазье Романовых поверил. И про свободу, подаренную ему Государем, сразу же забыл, вновь стал чувствовать себя холопом захарьинским-романовским. Ибо так-то спокойней.

В Гоще Сидорка узнал, что в Польшпе уже объявился царевич Димитрий, сын царя московского Ивана. Будто бы едва не умер какой-то монах от отравы, и на смертном одре признался лекарю, а там и князю, что есть он - истинный сын Ивана Грозного. А как сказал об этом, так сразу и выздоровел. Князь Острожский решил судьбу не испытывать, послал назвавшегося царевичем мниха к другому магнату - князю Вишневецкому, рюричевской крови, православному по вере и чуть ли не родичу царю московскому покойному Ивану Васильевичу. Теперь Адам Вишневецкий таскает юношу по дворам местных шляхов польских и собирается свозить его к самборскому кастеляну Юрию Мнишеку.

"Пронесло! - обрадовался услышанному Сидорко. - Не надо называться мне царем московским!"

И назвался в Гоще собственным именем. Сказал, что, будучи монахом в Москве, прослышал об учении арианском, воспылал жаждой приобщения к истинной вере, направил свои стопы в сторону приграничья.

Ариане поверили лукавцу, приняли в свою школу, стали обучать Сидорку наукам высоким, вести с ним божественные беседы. Сидорка, по обычаю своему, со всеми соглашался, слушал внимательно, вникал в смысл услышанного, радуя учителей своей прилежностью, никогда не спорил - и потому быстро стал почитаться в общине гощинской за истинного арианца. И науки нравились ему, и рассуждения ученой братии, и речи, что вёл ежемесячно наезжающий сюда князь Острожский. Всё по нраву было разуму Сидорки в этом скрытом от всего мира гнезде свободомыслия.

Но душой все-таки оставался Сидорка православным. Ибо израл он арианскую веру только потому, что в Гоще арианином слыть выгодно и удобно. А душа... душу можно сложить вчетверо и упрятать в карман. До поры, до времени...

Когда первый Лжедмитрий шел с польским войском через земли князей Острожских на Киев, а там и на Русь, множество школяров из Гощи бросили учёбу и присоединилось к самозванному царевичу. Звали и Сидорку:

- Айда на Москву, - говорили они. - Царевич под видом мниха у нас около года жил. Своих в обиду не даст. А мы под крылом его на Руси и поживимся.

Но Сидорка не пошел с ними. Ибо знал истинную цену имени сына Ивана Васильевича Грозного лучше прочих. И даже не позавидовал тому одному смельчаку из двух десятков монашков, что решился на сей обман и встал во главе разбойного войска ради захвата московского трона.

Житие в хлебной и занятой лишь схоластическими спорами Гоще показалось Сидорке куда интересней и веселей однообразной монастырской жизни в Москве. А в царском величии, твердо верил Сидорка, жить и вовсе невмоготу. Видел он воочию, как здоровый и крепкотелый красавец Годунов за несколько лет царского своего величия от всех тех почестей и обязанностей, что наложило на него звание Государя всея Руси, превратился в старика-развалину с трясущимися руками и с тяжелым, зловонным дыханием изо рта.

До Годунова был царём Федор Иванович... тоже скукоженный, дитя с женой зачать не смог, умер едва за сорок лет перевалив. А в роду Сидорки, в роду Прохоровых все, кого не убивали, жили по семьдесят и восемьдесят лет, детей порождали по десятку и более штук.

В Гоще долго говорили о воскресшем русском царевиче Димитрии. Точно также, как говорили до этого о самозванцах молдавских: орёл, мол, да орлы долго летать не могут. Старый князь Острожский самолично приходил в школу и говорил братии, что под именем сына царского прячется человек без чести и без совести, что деньги на войну с Москвой дал самозванцу польский король Сигизмунд, что люди веры православной не должны помогать войне братоубийственной, ибо цель у Лжедмитрия и его хозяев одна: ввести на Руси веру католическую, а веру православную, доставшуюся от дедов и пращуров, попрать.

- Еретикам не место на священном Престоле, доставшемся московским великим князьям от митрополита Петра, - говорил князь. - Князья московские издавна воевали с моими предками, нападали на мои земли, заставляя мой народ защищаться и умирать. Кому, как ни мне, радоваться новой напасти на Руси? А я скорблю. Как православный человек. И вам велю: скорбите и молитесь, чтобы погибло воинство нечестивца, и чтобы сам он сгинул по пути к Москве.

Лжедмитрий вошёл в Москву... И был коронован... И был объявлен всем народом русским царем истинным...

Через Гощу проехал к польскому королю посол московский дьяк Власьев... Говорил тот дьяк гощинцам, что в царе нынешнем все москвичи признали истинного Димитри: и мать его царица-инокиня Марфа, и бывшие мамки-няньки его, и бояре, и даже чудовские старцы, Последнее показалось всем гощинцам свидетельством самым главным истинности царя Дмитрия.

Но не Сидорке. Более того: Сидорко уразумел, что раз пославшие его в Польшу чудовские старцы признали в Димитрии сына Ивана Васильевича, то значит это, что ложный царевич может быть только одним из двадцати бывших чудских монахов, пусть даже Юшкой Отрепьевым.

Вновь Сидорка не позавидовал самозванцу, ибо понял, что нужен монахам да боярам московским сей враг рода человеческого на русском троне того лишь ради, чтобы сковырнуть с Престола Годуновых, а после поставить во главе Руси кого-то себе удобного. Пройдет год-два, не более, решил он, Димитрия с Престола либо силой сведут, либо отравят, либо в дальний монастырь упекут...

Но убили самозванца раньше - всего лишь через одиннадцать месяцев. Убили не Романовы да их слуги, как следовало ожидать, а князья Шуйские да новгородцы совместно с московскими купцами.

Князь Василий Иванович на трон сел. На свою беду, как оказалось...

2

Вскоре из Самбора прибыл в Гощу Иван Болотников со товарищи. Был с ними и тот самый человек, что под видом святого старца из Поволжских лесов гостил у чудовских монахов половину года и вместе архимандритом посылал Сидорку в Польшу, чтобы объявил тот себя царевичем московским. Бороду ложный старец снял и спину разогнул, стал тридцатилетним красавцем, сидящим на коне, как влитой.

Сидорко его сразу признал, ибо встретился взглядом со спутником Болотникова - и враз понял, что и сам узнан.

Устрашился Сидорко и ту же ночь бежал из Гощи.

3

Пошел Сидорко на север, поселился в польском Стародубе - городке у границы с Русью, где жители были православными, а попов православной веры почти что не имели - один только протопоп Савва был на весь город знающий требу человек.

Ибо почти все прежние городские священники православные убоялись гнева Кирилла Терлецкого1, перешли в польское униатство. А народ за ними не пошел. Стояли старые церкви пустыми, новые старосты увещевали прихожан, грозили гневом Рима и Кракова, а православные все равно поступали по-своему: строили молельные дома, молились в них, почитали всякого знающего слово Божие за священнослужителя.

Выученный в Гоше арианской ереси и особым церковным словесам Сидорка стал здесь попом под именем батюшки Матвея. Жил в рубленном домике с маковкой на нем и со скосившимся крестом, служил обедни да всенощные по-православному, крестил, отпевал, венчал, блудил с вдовами понемногу, матушку меж них приглядывал... как все, словом, выживал.

И вдруг - новая встреча со все тем же человеком, что три года тому назад прицепил себе бороду и назвался в Москве поволжским старцем.

В ту зиму как раз Болотников под Москвой стоял, и вся Русь говорила, что от имени вновь воскресшего царя Димитрия воюет он, что царя того не то воскресшенго, не то избегнувшего гнева купеческого воровской вождь ждет из Польши, а уж потом пойдет приступом на город.

И вот, когда жизнь Сидорки наладилась, Москва и Варшава с Краковым были далеко, а прихожане его зауважали, стали кормить хорошо, вошел к его домик давешний гощинский гость, спросил усталым голосом:

- Один?

Задрожал Сидорко, закивал в ответ, не в силах слова вымолвить.

Стоял перед ним черный, изможденный человек с глубоко запавшими глазами, с синими губами и весь какой-то трясущийся, больной.

- Отравлен я, - сказал гость, - Молчанов, сволочь, людей моих погубил, я сам едва жив остался.

А у Сидорки в печи как раз взвар куриный стоял. Вынул горшок, отлил в глиняную чашку, отломил от куры кусок белого мяса, опустил в взвар, отрезал ножом солидный кус от каравая, испеченного вдовой прихожанкой Катериной, положил на сол рядом с чашкой.

- Ешь, добрый человек, - сказал, думая при этом про себя: "Чтоб ты подавился!".

А тот, съев всю курицу и хлеб, отказавшись от взвара, сказал в ответ:

- Добрыми нам с тобой, Сидорко, уже никогда не быть. Злыдни мы с тобой, Сидорка. Уморили царя Бориса, без настоящего Государя Русь оставили. Придется тебе на трон лезть.Твоя очередь пришла.

- Помилуй, добрый человек! - вскричал Сидорка. - Что ты говоришь? Какой трон? Болен - ляг, поспи. Я бабку-знахарку позову. А могу немца-лекаря. Есть у нас в посаде такой. Говорят, хороший лекарь. Только берет дорого. Так что, если деньги у тебя есть...

- Не о деньгах речь... - поморщился гость, - И не о травленном брюхе моем. О Государе московским речь с тобой веду. Ты ж признал меня, понял, зачем я здесь. Зачем суету нагоняешь?.. - передохнул немного, продолжил, - Царь нам нужен. Без Димитрия к Болотникову хоть и не возвращайся.

- К Болотникову? - переспросил Сидорко, - Неужто оы - старец - вору сему служишь?

И тогда гость сказал:

- Не старец я. Заруцкий. Слышал про такого?

Кто ж в русско-польском пограничье не слышал про Заруцкого? Имя звонкое и знаменитое. Тот Заруцкий, сказывали, был в годуновские годы атаманом донских казаков, а опосля верным человеком при дворе царя Димитрия. На днях слух прошел, что у Болотникова в войске Заруцкий служит большим головою. Только вот... что он делает на польской стороне, почему и впрямь такой на вид нездоровый? Неужто, нашелся смельчак, способившийся отравить самого Заруцкого?

От гостя этого Сидорко узнал, что царь Димитрий московский и впрямь был не настоящим сыном царя Ивана Васильевича, а одним из многих бывших слуг Романовых, которых, как и Сидорку, заслали из Москвы и из костромских владений Никитичей в Речь Посполитую, чтобы кто-нибудь из них да объявил себя царевичем московским.

Приятно было Сидорке услышать подтверждение своей давней догадке, радостно ещё раз убедиться в том, что прав был сам, что не поспешил назваться царевичем Димитрием два года тому назад. Да и сейчас не горел желанием самоназваться царем московским. Но слушать гостя продолжил..

Был прежний московский самозванец похож ликом на своего чернокнижника Михайлу Молчанова. Молчанов тот сбежал из Москвы в день убийства Лжедмитрия, отправился в Самбор. Там его приняли за царевича и содержали в неге до тех пор, пока посланный его именем на царя Василия воевода Болотников не подступился к Москве. А чтобы взять Москву, понадобился ему Молчанов, которого легко было бы выдать за Димитрия. Ибо без царя брать Москву войско Болотникова не желало.

- Отправился я в Самбор, - закончил рассказ Заруцкий, - Взял Молчанова из замка, а он вражина, по дороге угостил меня и моих людей отравой. Один я жив и остался. Вот и пришлось мне за тобой тащиться. Чтобы гузно твоё на трон московский водрузить.

- А я... похож? - спросил, заикаясь от страха, Сидорка. - ... На государя Димитрия?

Ибо вновь почувствовал себя послушным чужой воле, вновь готов был спросить: "Чего изволите велеть?" - и тут же услышанное исполнить.

- Нет, - честно признался Заруцкий, - Ни ликом, ни телом ты с прежним Димитрием не схож. Да и душкой ты попаскудней будешь.

Сидорко и сам знал, что не похож. Про царя Димитрия говорили, что тот рыж был волосом, с бородавками на лице, телом крепок и коренаст, росту ниже среднего. Сидорко ж был ростом высок, черноволос, нос имел с горбинкой, глаза карие, кость неширокую.

- Как же объявлюсь? - спросил тогда Сидорко, и шмыгнул носом, - Видели ведь его.

- Вид важен теперь мало, - ответил Заруцкий. - Важен дух, готовность принять чужое имя. Царя и не видит ведь как следует никто. Царь он - там, - показал наверх, - а прочие - здесь, - показал возле себя. - Он их не видит, они - его.

Сидорко кивнул:

- Пуст буду царь, - произнес он обреченным голосом. - Ты вон тоже другой. Третий раз вижу - и всегда ты разный.

И рассказал, как испугался Заруцкого, увидев того в Гоще, сбежал из сытого местечка. Теперь понимает, что зря это сделал - второй раз нашел его Заруцкий. Значит, такова судьба его, Сидорки Прохорова. Поедет он с Заруцким в войско Болотникова и объявится Димитрием-царем.

4

Легли спать. Но сначала выпроводили "заглянувшую на огонек" вдовую бабу Екатерину Новикову, а уж потом разлеглись по полатям, затушив светцы, оставив лишь тускло светящую лампадку под ликом какого-то петемневшего святого со старинной иконы, подаренной отцу Матвею дедом вдовой Екатерины Новиковой.

"Икону вернуть Катьке или с собой забрать?" - думал Сидорка, засыпая.

А утром Заруцкий исчез. Проснулся Сидорко, а гостя и след простыл. Ничего из дома не пропало, на столе медная монета лежит - ни русская, ни польская, ни немецкая, не с картинками да буквочками, а с какими-то червячками. Ни бумаги, ни объяснения.

И такая вдруг тоска напала на Сидорку! Хоть волком вой! Не поверил ему делатель царей, не решился взять в войско к Болотникову. А ведь чуял Сидорка в себе государственное разумение, силу ума державную. Еще в школе гощинской обнаружил умение свое наперед знать все планы великих людей, понимать ход событий и чаяния толпы. Слова Заруцкого за прошедшую ночь запали в душу его, он до полуночи не спал, мечтая о своем царском величии. И вдруг - нет ничего. Исчез Заруцкий. Словно надсмеялся над Сидоркой.

Запил молодой стародубский поп. Всю зиму не протрезвлялся, до самой Пасхи. Службу пропускал, с Катей Новиковой рассорился вдрыг, икону её семье вернул. На одном из венчаний, стоя на подламывающихся ногах, захрапел, пуская пузыри. При крещеньи ребенка уронил. Закатилось дитя, едва откачали. А как мертвых отпевал, так с мотива стал сбиваться, раз даже "Камаринского" посреди службы завел. И хоть все сорок дней перед Святым праздником провел в трезвости, службы вел справно, память о зимних поганых поступках молодого попа у горожан осталась. Да и униатские пееркрещенцы не позволили им забыть, всё время зубоскалили:

- Москальский поп -пьяница и непотреба.

К тому времени Болотникова москвичи уж побили, заперли в Калуге в осаде. А про царя Димитрия говорили разное. Одни стародубцы утверждали, что убили самозванца москвичи второй раз и выбросили тело на пир воронью. Другие вяло возражали: не было в войске у Болотникова царя Димитрия, а убили так первого ещё самозванца, тело сожгли и выстрелили пеплом в сторону Польши. Третьи клялись, будто спасся московский царь Димитрий и теперь обретает среди простого люда, видит жизнь народа русского изнутри, печалится о нем. Четвертые же заявляли, что царь Димитрий не только жив, но и собирает в польском приграничье верных русскому Престолу людей, ибо в Москве и московских пригородах ему изменники. Говорили и пятое, и шестое, всего не упомнишь.

А Сидорко думал: "Коли столь по-разному о Димитрии говорят, то все сказанное - ложь. Ни жив Димитрий, ни мертв, а просто нет его, не было никогда воскресшим. Димитрий - слово лишь одно. А словом тем кто как хочет, так и пользуется. Кто назвался именем Димитрия московского, тот и царь".

От мысли этой зародилась в пьяной голове мысль другая: "Почему не я - царь? Коли имя Димитрия каждый, кто ни попадя, берёт, то почему в достоинство царское не ввести и меня, избранного для сего подвига святыми чудовскими старцами? Коли грех это, то грех святейших, а не мой. А старцы греха не имут. Стало быть, и я греха не приму".

И уж решился было Сидорка объявить себя вновь воскресшим государем всея Руси Димитрием в следующий понедельник, как вдруг явился в Стародуб отряд польский, а в нем - другой воскресший царь.

Повалил народ полюбоваться чудом, Сидорка - с ними вместе. Глянул - точно такой, как описывал ему Димитрия Заруцкий: и рыж, и коренаст, и нос уточкой, только харя без бородавок. Народ давай "Ура!" кричать и "Славу" государю московскому, а рыжий глаза на людей лупит, губы зло щерит и что-то про себя шипит.

С того дня Сидорко еще сильней запил. Новый поп Евлампий, прибывший на служение в Стародуб из Курска, и увещевал Сидорку, и бил, и перед народом стыдил - всё без толку. Прогнал бы, да знающих православную требу людей в Стародубе мало: сам Евлампий, Сидорко да еще престарелый бывший протопоп старого собора, оставшегося здесь со времен удельного княжения. Остальные православные стародубцы были людьми искренне верующими, богобоязненными, но ни грамоты, ни службы церковной не знающими. Вот и терпел Сидорку новый протопоп с надеждой, что успокоится бывший поп, а теперь дьякон, выйдет из запоя, возьмется за ум. Только всё спрашивал:

- Что гложет тебя, раб Божий? Какая такая боль? Исповедуйся.

Сидорка, который в пьяном виде был совсем не такой квелый и трусливый, как в трезвом, пьяным всегда гоношился, поступал наперекор услышанному и спорил, отвечал Евлампию:

- Не твоего собачьего ума дело. Исповедь твою я знаю. Сам исповедовал рабов Божьих. Срамота это все и похабство. Я тебе душу изолью, а ты меня за мою же веру к тебе - по мордасам, по мордасам!

Слушал его новый протопоп, качал головой и вздыхал:

- Не к добру такое говорит церковный чин, не к добру.

А старому протопопу Савве говорил:

- Бесы мучают отца Матвея. Следует ждать беды.

А тем временем, на Руси смута продолжалась. Болотникова царь Василий в Туле запер и вынудил на милость свою сдаться. А как вышел Иван Исаевич, так велел Шуйский ослепить Болотникова и утопить в проруби. Второй царь Димитрий, которого Сидорка в Стародубе видел, собрал из поляков, северской голытьбы да из дружин изменников-бояр войско неисчислимое, встал с ним в Тушине под стенами Москвы, осадил стольный город, привел к присяге себе едва ли не всю Русь. Рассказывали в Стародубе о всем происходящем в Московии по-разному: кто с восторгом, кто с печалью, кто восхваляя Димитрия, кто проклиная его, называя жидом и Богданкой.

А Сидорка слушал и сокрушался: не тот, кому надо, стал Димитрием, не Богданко-жид должен был примерять на плечи брамы царские, а он - Сидорко. Ибо Богданку чудские монахи на подвиг не благословляли, а его - Сидорку - целых четверо святителей осенили крестами. Вот кабы он - Сидорко - был в воровском войске во главе, он бы так долго под стенами белокаменной не стоял, ему бы ворота московские старцы сами отворили бы и под величальный звон ввели бы в Кремль, в царские Палаты. И царя Василия бы он простил, не стал бы почем зря наказывать. Дал Шуйскому на прокорм еще один-два города, поставил бы во главе Боярской Думы. Чтобы видел народ доброту Сидорки-Дмитрия и умение быть милостивым.

И чем больше думал Сидорка о прозеванном им русском царстве, тем сильнее жалел прожитые вдали от Руси годы. В пьяном уме его все, что сам промечтал, что напридумал, становилось явью большей, чем сама его собственная жизнь.

5

И когда Сидорка вдруг в одно утро проснулся трезвым и не захотел больше пить, то знал уже, что в эту же ночь выедет он из Стародуба в сторону Руси и объявит себя истинным царем Димитрием.

Но одно дело решить, другое - выполнить. Точнее - свершить задуманное до конца. Сбежать Сидорко из Стародуба сбежал, даже направился в сторону Руси, перешел границу и, добравшись до Торжка, объявил себя царем Димитрием. Но никто к нему не прислушался. Кто услышал, тот лишь посмеялся:

- Царей ныне много развелось. В Астрахани вон, говорят, свой царь Димитрий живет, в Архангельске - свой, в Тушине - жидовский. Вот и нам только еще одного дармоеда не хватает.

Воеводе торжковскому и новом самозванце даже донесить не стали. А один кабатчик поникшему Сидорке объяснил:

- Опоздал ты, парень. Кабы во времена Годунова такое тявкнул - живо бы тебя вознесли в Государи московские. Или при Болотникове. А теперь даже тот Лжедитрий, что в Тушино сидит, которому мы крест целовали, опоздал сыном Ивана Васильевича назваться.

Тот же кабатчик сообщил Сидорке, что город их брал и к присяге второму самозванцу приводил все тот же Заруцкий.

- Теперь атаман неподалеку гуляет, - закончил он. - Зачем? - и пожал плечами.

Сидорка ушел к Заруцкому. Как искал и как нашел войско казацкое - отдельная история. Главное - нашел. И прямо с порога деревенской избы, где обнаружил сидящего в полупьяном одиночестве Заруцкого, заявил:

- Царем хочу быть, Иван Мартынович. Помоги

Глянул на него Заруцкий, узнал, кивнул:

- Будешь, - сказал. Пододвинул чару с хлебным вином. - Пей.

Сидорка выпил. А потом пошел разговор...

- Богданко - не мой царь. Его поляки поставили, - рассказал атаман. - Я тебя искал. Или кого другого. Из наших двадцати - из тех, кого мы из Чудова посылали. А поляки нам наперекор сотворили Богданку. Про вас ведь никто не знал. Поляки его по морде нашли. Похож Богданко на первого Димитрия. Как Молчанов был похож. Шляхтичам из Польши бежать надо было. Хоть куда. Они в ратоше против короля своего выступали. Вот и пошли на Русь. От гнева королевского спрятались. Богданку царем московским нарекли. Теперь Богданко - вор тушинский. А я у него - в боярах.

Ничего не понял Сидорка из пьяной, несвязной речи Заруцкого. Но кивал и поддакивал.

- Ты вот в цари хочешь, - продолжил Заруцкий. - Вовремя захотел. А двое таких, как ты, отказались. Как ты давеча в Стародубе.

Удивился Сидорка. Не походила мысль Заруцкого на те, что излагал кабатчик.

- Почему вовремя? - спросил он, - Сейчас Димитриев вон сколько! Еще какой-то Август-царь на Волге объявился.

- Множество ложных царей - это признаки, - объяснил Заруцкий, - Слово есть такое. Нерусское слово... - и повторил, - Признак. Показывает, значит, признак, что тушинский царь - это ложный Государь, не Димитрий вовсе. Не верит народ в хитрожопого царя, подыгрывает ему, а не верит. Потому нам надо где-то в стороне другого царя создавать. Чтобы, как только тушинский-то вор сдохнет, такой и объявился бы. Понял мою мысль?

- Не совсем, - честно признался Сидорка. - Я сейчас хочу. Потом поздно будет.

- Вот и я о том, - кивнул Заруцкий и налил очередную чару вина. - Царем Димитрием тебе надо назваться сейчас. А как тушинский царь умрет, так его самозванцем объявишь, а сам ты за истинного Димитрия сойдешь.

- Именно так, - согласился Сидорка. - Я согласен.

Глянул косо на него Заруцкий, ничего не сказал. Выпил чару, встал из-за стола и пошел к двери.

- Ты куда? - удивился Сидорка.

- До ветру.

Но вернулся Заруцкий не скоро. Сидорка пока ждал его, уснул за столом, потому как показалось ему грезить о царском своем величии с закрытыми глазами легче. А как проснулся, то было уже утро, Заруцкий как раз вновь шел от печи к двери.

- Ты куда? - опять спросил Сидорка.

- За дровами, Государь, - ответил Заруцкий. - Зябко в избе, - и вышел.

Сидорка и впрямь почувствовал, что дом не топлен, знобкость тянет по спине тонкой струйкой. Но мысль о холоде перебилась удивлением:

"Он сказал: "Государь!" - подумал радостно. - Признал, стало быть. И другим о том скажет!"

Почувствовал восторг и страх одновременно. Холодок растекся от позвоночника по всей спине, охватил ледяным панцирем плечи. Это что ж - вот так вот, сидя за столом, с похмелья проснувшись, - и вдруг царь? В животе бурлит, во рту запах поганый - и царь? Левый лапоть за ночь ссохся и ногу давит - и это царь? И человек, которого вчера еще боялся, от которого когда-то бежал сломя голову в Стародуб - его холоп? И он - Государь - волен казнить холопа либо миловать?

Сидорка сидел потрясенный, пялясь на дверь до тех самых пор, пока не вошел в них Заруцкий с охапкой поленьев и щепы в руках, внеся с собой запах свежего воздуха и колотого дерева.

Дрова грохнулись у печи. Заруцкий встал на колени и заглянул в поддувало. Сидорке показалось, что атаман преклонился перед ним.

- Полно, Иван Мартынович, - сказал он милостиво, - Поднимись.

А тот, разгреб золу поленом, поднялся с пола и, стоя раком, укладывая дрова в устье огневища печи, ответил:

- Ты, Государь, не о том думаешь. Я - слуга на день тебе, на два, а потом уйду. Тебе город надо выбирать.

- Какой город? - не понял Сидорко.

- Где будешь царем сидеть. Откуда письма будешь слать. Подметные письма. Откуда люди будут идти и говорить: истинный Государь то сказал, Димитрий-царь так повелел. Чтобы все знали, что истинный Государь всея Руси на Престоле сидит, милости верным слугам раздаёт, суров с врагами... - уложил дрова, стал раздувать огонь и продолжил рвано, - Фу!.. Царь дол... Фу!.. жен суров быть... Фу!.. Не верить ни... Фу!.. кому. Быть... Фу!... жестоким... - огонь осветил его лицо, обнаружив морщины и основательную усталость. - Жизнь Государя тяжела. Народу люб Государь злобливый, боярам - глупый. Добрый и умный Государь не нужен никому.

Сидорка смотрел на него и со вскем услышанным тут же соглашался. Он уж готов был спросить свое обычное: "Чего надо?" и согнуться в полупоклоне, но тут Заруцкий обернулся с сказал:

- Учись повелевать. И слышать лишь угодное тебе. Неугодное умей не замечать. А заметишь, что заметили окружающие - секи за это головы. Без сомнений. Сомнения - червь самый страшный. Сомнения свели в могилу Годунова. Не убивал он Димитрия, не велел его убивать. Знал сам это, а сомнениями мучался. Думал, что где-то когда-то и как-то обмолвился случайно о подобном, не думая, что услышат его, что поспешат услужливые выполнить додуманный ими самими указ. Да так сомнениями себя извел царь Борис. Понял меня?

- Нет, - честно признался Сидорка.

И Заруцкий повторил:

- Годунов любил юного Димитрия-царевича. А кто-то решил, что любовь его лукава, Подумал кто-то, что правитель хочет смерти сына Грозного, вот и убил малыша. Годунов и мучался до конца дней своих, что кто-то ему хотел злодеянием удружить.

- А кто? - спросил Сидорка.

Заруцкий вздохнул:

- Дурак ты, Государь, - сказал. - Как править собираешься?

Но Сидорка все правильно понял, он только попридурялся перед Заруцким - пускай атаман верит, что умней царя своего.

"Кто убил.... - повторил Сидорка про себя. - Значит, все-таки убили настоящего царевича Димитрия. И все, кто называют себя царем московским Димитрием, - самозванцы? Вот что сказал мне атаман. Значит, не один я, и не первый. Тем удалось убедить толпу, значит и мне удастся".

А Заруцкий тем временем продолжал вещать:

- Народу нужен царь гневливый и жестокий. Тогда народ платит в казну и плодоносит. При добром Государе каждый думает о благе собственном и рожать детей не желает. Ныне Русь людом оскудела, земли имеет много, работать на ней некому, в казну отдавать народу нечего, Государю такой землей владеть - в бедность, а не в почет.

- Молчи, боярин, - рявкнул Сидорка. - Не то велю пороть.

Заруцкий рассмеялся:

- Молодец! - сказал. - Уже ты царь... - и добавил. - Совсем немного - и царь. Ты, Государь, гнев свой переносить на завтра не должен. И обещать, что гневлив будешь, нельзя. Истинный Государь должен наказывать сразу, без зряшных угроз. Решил пороть - вели пороть. А коли сказал: "Не то велю...", то значит это, что ты в сомнении: пороть или не пороть? Сомненья прочь. Коль сомневаешься, молчи. Пусть ждут твоего слова так, словно оно вещее. Чтобы любую дурь твою холопы воспринимали, как мудрость великую.

От печи потянуло теплом. Сидорка шагнул к ней и приложил к глиняной стене дрожащие с похмелья руки.

- И пить тебе нельзя. Государь, - продолжил Заруцкий. - Хмельное развязывает тебе язык, а с похмелья делает тебя вялым. То и другое выдаст тебя. А узнанным быть нельзя. Смертельно это.

Сидорка слушал Заруцкого и запоминал.

Утром следующего дня из Торжка на север выехал отряд верховых казаков в пятьдесят человек с Сидоркой на коне в самой середине отряда. Одет был новый Димитрий-царь в богатый парчовый кунтуш, при собольей шапке с красным верхом, при сабле, усыпанной каменьями, в сафьяновых польских сапогах с загнутыми вверх узкими носками. И еще на груди Сидорки под одеждой, рядом с нательным крестом висела ладанка, в которой накапано было и крепко заткнуто немного яда из бутылька, который возил с собой Заруцкий. "Все, чем могу по-настоящему помочь", - сказал на прощание атаман.

6

В пургливую ночь небольшое войско Сидорки вошло во Псков. Стены крепости массивны, высоки, широки, а ворота открыты. Кто хочешь - заходи. Сидорко и вошел. Конным шагом, не спеша, проникли казаки в город, ворота за собой закрыли, оставили при них четырех казаков, а после разделились: Сидорко с пятнадцатью пошел к воеводскому двору, десяток отправил в земскую избу, десяток - в приказную, последний десяток, захватив пушечные наряды, расположился в домах неподалеку.

А утром, когда непогодь утихла, засияло солнце и блескучий снег отразился в лучах его разноцветьем, на вечевой площади собрался народ.

Вышел на торец помоста для глашатаев старый седоусый казак Пантелеймон Кутейкин в красном кунтуше, с непокрытой бритой головой при оседельце на макушке и объявил, что Псков с сего дня - град стольный, ибо пребывает в нем с нынешней ночи царь Димитрий Иванович.

- Какой Димитрий? - крикнули из толпы, - Тушинский вор что ли?

Другой казак - уже из самой толпы - по виду серьезный, при седине и окладистой могучей бороде, Петр Погаркин, ответил:

- В Тушино самозванец сидит. Богданкой кличут. Жид он, а не царь. А у нас царь истинный... - и, прокашлявшись, закончил, - Димитрий Иванович, Государь всея Руси.

Тут из-за спин посадских вышел вперед и встал рядом с первым казаком сам Сидорко. Высокий, статный красивый. Одет неброско, во все простое.

- Вот он! - объявил Пантелеймон. - Государь ваш. Димитрий Иванович. Истинный.

Толпа ахнула:

- Свят! Свят! Свят!

И повалились все на колени. А казак обернулся к Сидорке, сказал:

- Видишь? Попа только не хватает.

Едва сказал - ударили колокола сначала Троицкого собора, а там и остальных церквей. То заранее посланные на звонницы казаки выполнили приказ.

А народу - и любо:

- Колокола!.. - стали говорить псковичи и переглядываться, - Знать и вправду царь... А как прост!.. Воевода - и тот с народом не жил. Все на коне да на коне. А царь - из нас вышел, из народа... Как Кудекуша наш... Только... царь...

И слово последнее прозвучало столь таинственно, столь почтенно, что сам Кудекуша, стоявший здесь, почувствовал никчемность свою и неумение быть городским главой.

Ибо был прозванный Кудекушей стрелец Тимофей Иванович родом здешний, а нравом будто из стран далеких: свободный мыслью, резок словом, скор на решения и бесконечно добр. Глупой доброты своей ради, говорили ныне псковичи, он нарушил извечные порядки в городе, сказав, что люди все одинаковы перед Господом и потому не должны кичиться ни званием своим, ни родом, ни богатством, что все должны пить-есть одинаково, равно работать и не служить человек человеку. Лишь одежду волен каждый носить по своему усмотрению, ибо там, где мерзнет один, другому может быть тепло, а то и жарко. И еще, придя к власти в городе, велел Кудекуша почитать стариков превыше дворян и прочих слуг царских. Ибо хоть Псков и не отстал от Москвы, остался городом русским, но ни царя Василия, ни царя Димитрия из Тушина над собой не признал, оставшись верным тому Димитрию, которому город присягал после свержения младшего Годунова. "Порядки в Пскове теперь и русские, и кудекушевские", - смеялись горожане.

Словом, когда псковичи, любящие, как и всякая толпа, всякие изменения порядков, стали говорить, что видят перед собой царя из народа, то есть согласны почитать этого явного самозванца за Государя, понял Кудекуша, что время правления его городом Псковом прошло, что голая правда его хоть и осталась любезной народу, но облеклась с появлением этого прохиндея еще и верой в то, что порядки Кудекуши будут освящены царской властью. И бывший стрелец, ныне городской голова, стоя на коленях впереди всей толпы перед казаком и Сидоркой, почувствовал, как пала тяжесть с его плеч, как легко и просто, оказывается, избавиться от бремени власти и ответственности за жизни и судьбы множества людей, которые жить по правде сами не хотят, но требуют исполнения правды от других, доносят друг на друга, велят лютовать, а за спиной готовят заговоры.

"Теперь ты, Государь, попробуй, - подумал он, - Сумей укротить купцов, накормить голытьбу и образумить посадских. Ты - царь, тебе и право".

Сидорка же смотрел в толпу - и недоумевал, не находя богатых людей в медвежьих шубах и бобровых да собольих шапках, не видя отдельно от всех стоящих и окруженных стражей купцов. Все, кто склонился перед ним, были одинаково бедны и одинаково скрючены в покорности и согласии. Никто не возопил, что перед ними самозванец, никто не стал требовать доказательств того, что он - Сидорка - царь. Сказал Пантелеймон - и все поверили. "Как странно, - подумал он, - И почему?"

Но молчание затянулось - и Кутейкин, чтобы прервать его, прокричал:

- Слово Государю нашему Димитрию Ивановичу!

И это оказалось внове горожанам. Даже воеводы царские, со времен царя Грозного наезжающие в Псков на кормление, речи перед людьми не держали, правили из Палат, а если и выезжали на Торг, то вещали через ближних слуг своих. Спины смущенных псковитян склонились еще ниже. А Сидорка прокашлялся и сказал то, что продумывал все время движения своего отряда в сторону указанного ему Заруцким Пскова:

- Люди добрые! Псковичи! Государем всея Руси был помазан я в Москве, Патриархом посажен был на царство, венчан в двух главных храмах московских. Но пришел Антихрист и велел убить меня. Израненный и изнемогающий скрылся я в подземных переходах Кремля московского и прятался там со слугами своими верными более года. Голодал и горе мыкал без света солнечного... - при словах этих люди увидели, как ярко и солнечно нынешнее утро, как весел солнечный зимний свет. - Излечили меня христолюбивые души, переодели в старое платье простолюдина и вывели за ворота Москвы. С тем вывели, чтобы собрал я войско, силою овладел вновь Москвою и покарал изменников. Но явился второй слуга Антихриста и, приняв мое имя, обманул верных мне слуг, повел их именем моим против первого слуги врага рода человеческого. И остались при мне только самые верные люди, самые добрые... - хлопнул по плечу рядом стоящего Кутейкина. - Долго блуждали мы по Руси в поисках града чистого, града святого. Долго искали народа доброго и честного. И вот нашли. Я и слуги мои верные... - вновь удар по плечу казака.

- Многая лета! - пропел кто-то в толпе.

- Многая лета! - откликнулся второй голос.

- Многая лета! - завторили новые люди.

И, наконец, вся площадь разогнулась, но люди, по-прежнему стоя на коленях, запели:

- Мно-ога-ая ле-е-ета-а!

"Любо мне! - подумал Сидорко. - Величально как! Одного сего мига достаточно. А там - хоть на мечи да на копья!"

7

Торжество сие вылилось, как водится на Руси, во всенародную пьянку. Кудекуша велел отворить дверь винного подвала и выставить две бочки. Вмиг вытащили из домов столы да лавки, расставили вдоль по улице да по свежему снегу. Виночерпием был сам городской голова. Разливал большим на длинном древке жестяным ковшом в подставляемые ведра хлебное зелье, и далее разносили его по столам, деля брагу поровну. Ибо так было принято во Пскове.

Выпитого оказалось горожанам достаточно настолько, что не случилось и обычной в таких случаях драки. Правда, и чинность после третьего круга пропала, загалдели пьяные споры в одном углу, раздавались удалые песни в другом, в третьем - в дальнем от новоявленного царя углу - выли, давясь горючими слезами, про "два столба да с перекладиною".

- Кто это? - спросил Сидорка, кивнув в их сторону. - Разбойники?

Ибо знал с малых лет песню эту, и говорили в Москве, что поют эту песню лишь тати.

- Колодники, - ответили ему. - Такие же люди.

- Колодники? - удивился новоявленный царь. - Со мной за одним столом? - и потемнел ликом: "Не уважают, - подумал. - Гребуют".

А ему в ответ:

- У нас все равны. Нет у псковитян ни званий, ни отличий.

И тогда пьяный Сидорка заорал:

- Я - Государь! Царь московский! - и стукнул кулаком по столу. - С кандальниками? За одним столом?

Загрохотали опустившиеся чары и кружки. Притихла улица.

- Вон! - рявкнул Сидорка. - Кандальники вон! Под замок! В узилище!

И тотчас людей на дальнем конце стола словно слизнуло, сбежали все. Только хруст из-под ног и испуганный шепот:

- Гневлив!.. Воистину Государь!.. На голову нашу.

И следом голоса новые:

- Этот порядок наведет. Ишь - всем поровну.

Слышал все это Сидорка - и понимал, что праздник царствования его окончен, настала пора печали и гнева. Город нищий, но единодушно-спокойный, лишенный даже стражи на воротах и замков на домах, развалился надвое. Теперь одни будут искать любви его и милости, другие будут ненавидеть его и желать смерти. Встретился глазами с главным виночерпием - и разом понял: враг.

- Что пялишь, варнак, свой грязный взор? - спросил Сидорка грозно. - Перед кем стоишь, смерд? На колени, тварь!

Тотчас рядом с Кудекушей возникли два казака и, сбив с помоста возле бочек, повалили его на колени, шмякнув лицом в грязный, перемешанный с мерзлой землею снег.

- Болотниковец? - продолжал вопрошать Сидорка, чувствуя, что его понесло. - Свободы захотел? Раб! Смерд! Возгордился? Иродово отродье!

Шагнул из-за стола - а ноги и заплелись. Упал бы, да с двух сторон подхватили его под мышки, удержали добрые руки. А в уши зачастили голосами льстивыми:

- Не ушибся, Государь?.. Осторожно. Вино наше особое - в ноги бьет. А ум чистит. Добро сказал ему, правильно. Кудекуша это - стрелец простой. Был стрелец. Ан возгордился, в городские головы полез. Порядок нарушил.

- Порядок? - спросил Сидорка и, сыто икнув, приказал. - В узилище его. На хлеб да на воду.

И когда ударили Кудекушу по голове, поволокли по снегу, чертя носками чиненных сапог две кривые полосы, проснулась вдруг в сердце Сидорки жалость: "Такой же, как я, - подумал он. - Такой же". Решил простить, но в ухо шепталось:

- Великий Государь! Не желаешь ли почивать?

И он, согласно кивнув, покорно закрыл глаза.

8

Так Кудекуша оказался за железной дверью с частой решеткой на окошке, а Сидорка поселился в Палатах, которые были когда-то домом последнего псковского тысяцкого, а после стали местом жительства воевод из Москвы. Кудекуша устроился на горке прелой соломы в углу и задумался, а Сидорка возлёг на мягкие перины и, спрятавшись под пуховым одеялом, захрапел.

Мысли Кудекуши унеслись в недавнее еще время, когда бурливый и неугомонный люд псковский, поверив вещим словам местного дурака Юрки, подтвердил совет больших людей и послал избранных ими людей к царю Василию Ивановичу Шуйскому1. А Кудекушу оставили в городе. Хотя его-то и должны были отправить из Пскова первым, очень уж не люб был стрелец богатым купцам. Непонятно даже: почему отправили богатеи в Москву пятерых самых ими нелюбых себе холопов, а наибольшего врага своего - Кудекушу - оставили в Пскове? Более того - выкликнули на Торгу Кудекушу в главы города и в распорядители хлебных запасов, которые собрали в тот год, а продавать иноземцам отказались.

Кудекуша подумал тогда, что большие люди решили дать ему мзду. Мол, будешь хлебом да городом руководить - к нам на поклон придешь, за советом, а мы совет дадим, но заодно и себе нужного от тебя потребуем. Ибо ясно стало, что могут город поляки осадить либо шведы. А то и враг русский какой-нибудь придет. Князь Петр Никитич Шереметьев, воевода псковский, будет осаду держать, бой с нечистью вести, а главе града надо хозяйство вести, хлеб да прочую снедь делить, за сохранностью запасов следить.

Посольство псковитян по дороге на Москву в Новгороде Великом в полон взяли да в узилище сунули. Князь Петр Никитич Шереметьев потихоньку из Пскова улизнул, объявился в стане тушинского вора и сказал там, что град его за Димитрия-царя стоит - то есть за вора и жида. Изгадил, словом, славу гордого Пскова князь.

Вот и пришлось Кудекуше по-настоящему брать власть над городом. Поставил он у амбаров за погребов надежных своих людей, после вышел к Троицкому собору, собрал народ и объявил:

- Негоже славному Пскову служить поганому выкресту Богданке, что назвался царем Димитрием Ивановичем. Князь Шереметьев - шельма, а не воевода нам. Сами будем себе воеводами, сами будем град свой от нечисти беречь, сами будем обороняться. А потому как на Руси власти нет ныне подлинной, злодей Шуйский в Москве сидит, а Богданко его осаждает, будем и мы сами жить, по-своему. Ждать будем, когда царь истинный воссядет на русском Престоле, и тогда уж пойдем под него с радостью.

Говорил - и думал при этом, что сейчас бросятся на него люди, начнут бить-убивать, свое кричать. А вышло так, что псковичи ответили согласным ревом и криками:

- Правильно сказал Кудекуша! Умно! Не будем служить выкресту! Богданко - не царь вовсе!

А после выбрали совет, во главе него поставили Кудекушу. И в совет тот вошли наравне с большими богатым купцом Семеном Великим люди посадские, свободные, но бедные. Так уж получилось - так выкликал их народ. Кудекуша же, увидев такое, потребовал от псковского люда, чтобы согласились они: все в Пскове отныне будет общее, все будет делиться между всеми поровну, ибо так жили Христос со своими апостолами, так следует жить и людям в общей беде. Хотел еще кое-что сказать, да его перекрыли ором:

- Правильно, Кудекуша! Всем всего поровну! Ни бедных, ни богатых! Ни знатных, ни простых!

Купец Семен Иванович Великий, сродный брат Кудекуши, самый богатый из больших людей и самый хитроумный, не стал спорить с толпой, а шапку снял, низко поклонился псковичам и поблагодарил за честь быть равным с голытьбой. Насмешки никто, кроме Кудекуши, не расслышал. Но городской голова мудро промолчал. Зато следующим днем сам пришел на двор Семена Ивановича и сказал:

- Не мешай мне, брат. Покуда беда в городе, пусть будет так, как я говорю. А как восстановится порядок в державе - пусть все будет по-твоему. Знаю я, что плетью обуха не перешибешь, ведаю, что по успокоении Москвы все вернется на свои места: ты будешь богатым и большим, я окажусь в узилище либо на плахе. Иного не дано. А пока... делай, как я велю. Потерпи. Долго смуте не бывать.

Впервые вслух назвал брат брата братом, впервые Кудекуша сам пришел в дом сродника, впервые было не Семеном Ивановичем сказано, как поступать, а Кудекушей произнесено. И Семен Иванович, прозванный Великим за богатство свое и умение красно говорить, впервые согласился со сказанным не собой.

- Место в совете, однако, у меня есть, - добавил к согласию. - Народ выкликнул меня, как и тебя - на равных. Не забывай и ты сего... - и впервые произнес главное, - брат.

Про себя купец подумал: "Значит он знал. Всегда знал, что мы браться. Почему ж не говорил раньше? - и тут же нашел ответ. - Потому что не было силы. А теперь почуял. Теперь потребует доли. Ан - шиш ему. Поздно. Деньги отца - тю-тю! Всё, что есть у меня, - всё мною накоплено, мною заработано. Так и скажу. На вече объявлю. А большие люди поддержат".

На том и расстались - без рукопожатия, без пития вина за общим столом. Кудекуша ушел, а Семен Иванович остался. Ибо дел по хозяйству было невпроворот, черных мыслей еще больше.

Кудекуша пошел делать смотр пушечному наряду, стрелецкому полку и пищальникам. Ибо были они силой главной в его разговоре не только со сродным братом, но и с остальными большими людьми - с теми, кто вдруг не согласится отдавать свой хлеб, свои припасы на нужды всего города.

Заперся, к примеру, Еремей Харин за забором, окружающим его лабазы, поставил у ворот пушечный наряд, слуг вооружил и объявил себя от псковских новых законов свободным, а Кудекушу назвал еретиком и христопродавцем. Пришлось брать приступом лабазы. Харин в том бою погиб.

Осталась вдовой жена его - красавица Нюша. Статная, с косой в руку и с глазами огромными, голубыми, как отблески неба. Не плакала по убиенному мужу она, а смотрела на Кудекушу прямо, словно спрашивала: "За что обезмужил, странный ты человек?"

А Кудекуша, глядя на нее, словно отвечал: "От любви к тебе, милая". Греха за смерть Харина он не ощущал, ибо больше думал не о смерти Еремея от шальной пищальной пули, а о гибели двух стрельцов из городской дружины. Если и остальные купцы станут столь крепко держаться за добро свое, то какова ж цена будет общему псковскому хлебу? Кровавая цена. Вот о чем думал Тимофей Иванович, глядя в глаза возлюбленной своей красавицы и понимая, что лежит между ними пропасть большая, чем только смерть ее мужа.

Но больше ни одного двора приступом брать не пришлось. Толстяк Алексей Хозин даже сам свез со своего двора в городские амбары хлеб. Остальные выставили во дворах излишки, а горожане на своих телегах вывезли кули с зерном в городские амбары. Мирно прошел грабеж, словом.

Стали ждать осады... Ибо коль в спокойную годину правления царя Ивана Васильевича пришел под стены Пскова Стефан Баторий, то уж в смуту надо ждать поляка либо шведа обязательно. Потому и порядок в стрелецком войске был особый, и пушкари жерла мортир, бомбард и прочего наряда чистили едва ли не каждый день. Потому и посадские да окрестные крестьяне тратили время на хождение строем, на учебу рубить и колоть саблями да алебардами, стягивать крюками всадников с коней, бросать метко камни. Вылили немало ведер воды из чанов для смолы, чтобы уметь обращаться и с таким оружием...

А враг не появлялся.

Семен Иванович говорил на Совете:

- Кудекушевские порядки придуманы были для войны. А войны нет. Стало быть, большие люди убытки несут не за честь державы русской, а по Тимофея Ивановича желанию. Так я считаю.

Ему возражали другие - не сам Кудекуша. Ибо видели все, что городской глава прячет глаза от купца, сам стыдится содеянного:

- Не вина Кудекуши в том, что король польский не на Псков пошел с войском, а на Смоленск, - говорили три других члена Совета. - На порубежье живем. В любой день может тать придти. А мы к его встрече уже и готовы.

- Игры все это, - качал головой купец. - Потешки детские. Не чучела соломенные надо пиками колоть, а землю пахать, лен растить. Немецкие гости прибудут, а что им продавать?

Лен да хлеб вырастили, обмолотили, в лабазы да амбары сложили. А немцы не прибыли. Ни одного купца из Гданьска либо Любека, либо Гамбурга, Ростока. Что там ганзейские купцы - шведские не прибыли. Словно забыли все про Псков.

А в городе между тем оказалось пропасть товара и хлеба. Одной пеньки собралось столько, что прибывшие из-за Чудского озера эсты предложили закупить ее у псковитян впятеро дешевле, чем была она в прошлые годы. Ни купцы, ни Кудекуша на такое не согласились.

- Смута пройдет, мир настанет, - объяснил членам Совета Семен Великий. - Начнем торговать, а никто по хорошей цене у нас пеньку брать не станет. Скажут - продали в прошлый раз впятеро ниже, будем покупать и далее так.

И хоть денег в городе осталось мало, с купцом выборные согласились. По бросовым ценам не продали эстам ни пеньки, ни меда, ни льняного полотна, ничего прочего. А чтобы товар не портился и не залеживался, за службу псковитянам стали платить натурой: всем всего поровну. Только в одних семьях мужского сословия много было, они получали товара кучу, а в другой - бабы одни да девки. Первые от богатства чуть было купцами не стали, вторые - едва по миру не пошли. И пошли бы, если бы не Кудекуша. Ибо Тимофей Иванович и велел, не спросясь Совета, делить товар по едокам, не по работникам.

- Глуп ты, брат, - второй раз назвал его этим словом Семен Великий. - Это ж не заработок, а раздача. Разбалуешь народ, от дела отучишь.

И как в воду глядел. Месяца не прошло, как порядок нарушился. Стрельцы да пушкари стали службу нести плохо. Полученное задарма елось впрок, хранилось без заботы. Пошел тайный обмен (к чему, к примеру, неженатому стрельцу много полотна или вдовой бабе куда девать два воза сухой пеньки?), хлеб пошел на брагу. А с питием пришел и беспорядок. Членов Совета уже не слушались, службу на стенах нести перестали, все гуляли да похвалялись: "Мы - псковичи, мы - народ боевой, нам сам святой Довмонт - охрана!"

А как розданные запасы зерна кончились, повалил народ к городским лабазам. Даром, что и без охраны стояли. Навстречу - Кудекуша.

- Негоже так, люди! - сказал Тимофей Иванович. - Хлеб дан был вам на три месяца вперед. По едокам. А вы за полтора справились. Не трогайте хлеб. Завтра ворог придет, осадит - что есть будете?

А из толпы в ответ пьяное:

- Пошел вон, шелудивый! Что ты один против народа?

И шагнули люди на Кудекушу. Помяли бы иль задавили насмерть, да тут из-за лабазов вышел Семен Иванович со слугами своими. У каждого - по пищали либо по мушкету, еще и по сабле. Ахнула толпа, отшатнулась.

- Побойтесь Бога, окаянные! - закричала какая-то баба. - Своих бить станете? Ироды!

А Семен Великий в ответ:

- Амбаров грабить не дадим. Кто ослушается - порешим на месте.

Стояла угрюмая пьяная толпа, недобро гудела, но вперед не шла.

- Братья, едрит-твою-кочерыжку! - сказал наконец из них один. - Спелись, сволочи. Ну, посмотрим...

И толпа понемногу разошлась.

А утром Кудекуша прямо на Торгу сцепился с Семеном Ивановичем, требуя выдать зерна тем семьям, где голодают. А купец в ответ:

- Нечего жалеть дармоедов. За счет честных людей живут они. Меньше пить будут. Не по едокам давать хлеб надо, а по делу. Я так мыслю. Отслужил - получи, отработал - получи. Тогда польза будет.

- Помрут ведь! - восклицал Кудекуша.

- Не сдохнут, - услышал в ответ.

За спиной Семена Ивановича стояло двадцать слуг, за спиной Тимофея Ивановича никого - обиделся на своего выборного городского главу псковский народ, защищать его перед купцом не стал.

И тогда Кудекуша собрал свою долю зерна в рогожные кули и разнес хлеб нуждающимся, стал жить сам, перебиваясь чем Бог пошлет.

А еще месяц спустя упал в обморок. Прямо посреди улицы. И когда подняли его, отнесли к лекарю, тот сказал:

- От голода.

В себя пришел Кудекуша, став в Пскове едва ли не святым. О подвиге его христианском и праведническом говорили горожане и переговаривались с благоговением в голосах:

- Ай, да Кудекуша наш! Слыхали?

- И не говори. Сам на хлебе сидит, а сам от голода пухнет.

- Кабы пух только. Упал он. В беспамятстве лежал.

- Да, ну?

- Вот тебе и ну. Лекарь едва отходил. Еще день, говорит, - и умер бы Тимофей Иванович.

С того времени слово Кудекуши в Пскове стало вещим. Юродивый Юрка всякий раз, при виде Тимофея Ивановича, благословлял крестом его. Все приказания городского главы исполняться стали неукоснительно: велел он по получению следующей трехмесячной части зерна ни продавать, ни покупать, ни обменивать его на Торгу - исчезло зерно с тамошних прилавков, велел службу исправлять справно - стали стрельцы сабли точить, мушкеты да пищали чистить, порох пересыпать для сухости его.

Только вот вошел новоявленный Димитрий-царь через отпертые ворота. Как зашел? Почему не прокричало никто тревоги? Как так можно пройти в крепость без шума конному отряду в полсотни человек?

Думал об этом Кудекуша, думал, и не мог найти ответа. В измену верить не желал, на колдовство было не похоже, а о том, что зимними ночами сторожа псковские с постов тайно уходили, чтобы вернуться на стены засветло, не догадывался. И не мог знать он, что ворота оставили прикрытыми, но не запертыми по лености стражников: утром надо выпускать рыбаков на реку Великую, промерзшие брусы отдирать. Врага в такие морозы не ждали, вот и позаботились об утреннем своем спокойствии. Любезны лодырям были кудекушенские порядки, хороши для людей благородных, но неуместны для всех подряд людей.

Но мысль эта так и не родилась в голове Тимофея Ивановича. Свергнутый городской голова вспомнил все время своего правления, печально вздохнул и уснул...

10

Проснулся Кудекуша от женского голоса:

- Тимофеюшко. Вставай.

Со дня смерти матушки своей не слышал Кудекуша такого обращения к себе. Испугался даже ласковости, не сразу открыл глаза, ожидая насмешливого смеха. Но голос повторил:

- Вставай, лежебока. Бежать надо.

Открыл глаза - над ним склонилась Нюша Харина, вдова купеческая, тайная зазноба Тимофея Ивановича. Низко наклонилась, рукой оперлась на полать возле его плеча.

- Вставай, - третий раз сказала она. - Утро уже.

Кудекуша любовался ее бездонными глазами и молчал.

- Тебе надо бежать, - объяснила Нюша. - Срочно. Большие люди ночь сидели у Семена Великого и договорились, что в смерти моего Еремея виновен ты. С тем и пойдут сегодня к Государю. Говорят: кто первым повяжет самозванца кровью, тот и станет хозяином в городе. Голытьба, говорят, с Кудекушей страха не ведают, оттого и творят беззаконие. А царь - он есть страх. Самозванный или еще какой - не важно. Лишь бы страх. Во как говорят.

- Мудро говорят, - кивнул Кудекуша, продолжая наслаждаться близостью к себе Нюши. - Царь - страх. Потому во Пскове даже князя постоянного не было. Вольный мы город... - и положил ладонь на ее руку.

- Пустое говоришь! - возмутилась Нюша и отодвинулась от Кудекуши, Но руку не убрала. - Вставай. Бежать надо.

- Зачем? - пожал он плечами. - Если новый Государь захочет казнить меня, то найдет где бы я ни спрятался. А на миру - и смерть красна. Коли смерть моя скрепит народ псковский, то так тому и быть.

- Дурак! - вскрикнула Нюша, и слезы брызнули из ее глаз. - Люб ты мне. Вдовой настоящей сделать хочешь?

Кудекуша рывком поднялся на локти, затем сел, глядя во все глаза на столь отчаянную женщину, сказавшую то, что никакая другая русская баба не скажет вслух и после свадьбы.

- Что ты? - ответил нежно. - Я ведь тоже... - и выдохнул ни разу дотоле не произносимое им слово, - люблю... - и, освоив звук, повторил. - Люблю тебя, Нюшенька.

В полумраке зимнего утра лицо ее с большими печальными глазами походило на икону Спаса в силах, что висела в приделе Фроловской церкви, в которой крестили когда-то Кудекушу и где он был прихожанином.

- Господи! - вырвалось у него. - Честь-то какая!

Нюша очнулась первой:

- Бежим, Тимофей! - сказала она. - Вместе бежим. У меня в лесу есть заимка. Муж там добро берег.

Воспоминание о Харитоне отрезвило и Кудекушу.

- Муж? - повторил он мертвым голосом. Ибо года со смерти Харина не прошло и по законам русским Нюше быть женою чьей-то сейчас не положено, а в блуде жить с любимой Тимофей Иванович не хотел. Ненароком приживешь незаконное дитя - и будет оно всю жизнь мучаться званием байстрюка. Как сам он.

Нюша вопрос его поняла по-своему:

- Муж умер. Что былое ворошить? Теперь я сама по себе. И никто меня не приневолит.

Пять лет назад Нюшу выдали замуж за вдового Харитона Харина без согласия ее. А любилась она с Кудекушей, и было ей в ту пору пятнадцать годочков, ему двадцать один, была она дочерью кузнеца с посада, он - стрельцом псковским. С горя такого и не женился более Тимофей. И вот - дождался.

- Не хотел смерти его... - начал было Кудекуша, но Нюша схватила его за руку и потянула на себя.

- Вставай! - приказала. - Бежать надо. Жизнь строить. Не сироти меня.

От слов таких Кудекушу аж жаром обдало. Вскочил он на ноги, глянул на нее сверху вниз... и вдруг поцеловал так страстно, что затрепетала она в его объятьях, ослабла в ногах, только зашептала:

- Не надо... родненький... Потом... Бежать надо...

Но гудело в голове у Кудекуши, все было ему уж нипочем. Подхватил Нюшу на руки, уложил на пол, стал целовать...

11

Спьяну спалось Сидорке всегда крепко. А уж на мягкой перине да под пуховым одеялом оказался он и вовсе впервые в жизни. Сомлел. И спал до полудня, покуда живот заурчал и нутро затребовало опрожнения.

Вскочил и, как был телешом, выскочил из Опочивальни с криком:

- Где?... Подать?.. Куда... это?... - ибо слова нужные вылетели из головы. - Где?...

Умные слуги воеводские, вернувшиеся в Палаты едва только прибыл сюда самозванец, торопливо отворяли перед ним двери и выпроводили куда нужно. И когда вернулся царь из нужника, подали ему одежду его, помогли напялить богатый кафтан, что остался в Покоях от сбежавшего из Пскова воеводы Ивана Никитича. Шапки боярской и сапог богатых не оказалось, но Сидорко на первый раз разрешил слугам не суетиться, а поискать по городу основательно либо все это в один день сшить.

- А сегодня я выйду к людям так, - заявил, - по-простому, - ибо богатый убор свой, взятый из обоза Заруцкого, успел он порвать в дороге, сапоги стоптать.

Но после молитвы да столования (один ел, слуги приносили да уносили снедь, больше никого в Трапезную не пустили) захотел Сидорко поспать. Глаза слипались, живот сыто урчал.

- Большие люди псковские ждут встречи с тобой, Государь, - сказал казак, имени которого Сидорко сейчас никак не мог вспомнить, хотя всю дорогу от Торжка из лагеря Заруцкого казак тот был рядом с ним.

- Завтра... - вяло отозвался самозванец. - Все завтра. Спать хочу...

И ноги сами поволокли его к Опочивальне.

- Эх, Государь, Государь... - услышал печальное вслед.

12

А большие псковские люди тем временем тревожными голосами переговаривались в Крестовой Палате, где обычно воеводы вели беседы с купцами. Стало известно им, что ночью либо нынче утром ушел Кудекуша из-под стражи. Кто стоял на охране, неизвестно. Но, судя по всему, поставили в ту ночь у холодной не казаков, пришедших с самозванцем, а самих псковитян. Вот они-то Кудекушу из узилища и вынули, сквозь ворота, которые тоже охранять поставили псковитян, пропустили.

- Будет теперь в лесу жить, ватагу сколачивать, - говорил Семен Иванович Великий. - А чернь городская станет ему потакать. Нет... - покачал он головой, - без московских стрельцов Кудекушу теперь не поймать. Будет, как с тем атаманом-монахом. Помните?

Купцы закивали. Все помнили атамана воровской ватаги, что хозяйничал на псковских землях лет десять тому назад. Ловок был шельма, хитра и неуловима была его банда. А когда объявился в ватаге Лешак - человек без роду и племени, отваги неимоверной - и вовсе замучили разбойники псковских да новгородских купцов. Только приход сотни московских стрельцов спас торговых людей от разорения. Часть воров убили, часть полонили, а самого атамана повесили[1].

- Наша с вами в том вина, - продолжил Семен Иванович. - Не подумали, что чернь защищать Кудекушу будет, своих людей не приставили.

Толстяк Хозин укоризненно покачал головой:

- Ты, Семен Иванович, руками нашими хочешь с Тимофеем свои счеты свести. А мне люб Кудекуша. Бестолков, но честен. Таких, как он, во всем Пскове нету.

Алексей Игоревич Хозин всю ночь переговоров молчал. Слушал - и не спорил. Потому считал его Семен Иванович единомышленником - и вдруг такое.

- Пошто перечишь договору общему? - возмутился Великий. - Пошто в доме моем молчал, а тут против говоришь?

- В доме твоем говорить против тебя - себе смерти желать, - ответил Хозин. - А тут что мне сделаешь? - и сам ответил. - Ничего. Силы у тебя тут нет.

- Значит, против идешь? - спросил Семен Иванович.

- Против, - кивнул Хозин. - Просить хочу за Кудекушу у самого Государя. Царь он там, - кивнуло в сторону дверей, - или не царь - не мое дело. Но коли пойдет Димитрий этот за тобой и Кудекушу велит казнить, не царь он мне.

Семен Иванович посмотрел на толстяка с удивлением. Хозин был старше него годами, но богатством ниже, потому почитался торговым человеком младшим, всегда во всем следовал советам старшего, всегда слова Великого слушал внимательно и никогда не возражал. Что случилось с ним?

- Кудекуша жить нам мешает, - сказал тогда Великий. - С его порядками мы чуть по миру не пошли.

- Не пошли ведь, - ответил тотчас толстяк. - Бедно жили, да... - вздохнул. - Но дружно. Я, к примеру, впервые так ладно с совестью своей жил.

Семен Иванович вспомнил, что Хозин был единственным купцом, который привез зерно из своих амбаров в общинные сам, на своих лошадях и телегах.

- Вот оно что, - сказал Великий раздумчиво. - Вот ты, оказывается, какой.

- Такой я, Семен Иванович, - согласно кивнул Хозин. - Я - не как ты - дело свое не от отца начинал, а сам, снизу поднимал. Мне мое богатство - тьфу! Плюнуть - и растереть. Богатство - оно приходит и уходит. А людская молва остается.

- Говорлив стал, - перебил его Семен Иванович, решив, что подобный разговор в присутствии остальных больших людей может замутить разум и тем.

- А не нравится, что говорю, - не спрашивай, - заявил Хозин. - Богатство наше - тьфу! Богатство тогда хорошо, когда крови на нем нет. Хочешь ты не царя повязать кровью, а нас. Думаешь, народ не знает про наш совет? Все знает. Шли мы по городу к Палатам, а люди смотрели. Глаза их видел?.. А я вот видел...

Прочие же купцы в разговор их не вмешивались. Бородатые лица их были угрюмыми, на душе у каждого тяжело. Помнили все, как по совету все того же Семена Великого избавились они от нелюбых себе холопов, послали их посольством в Москву. А тех взяли в Новгороде да и посадили в кандалы на хлеб, на воду. Народ псковский сделал укор за то купцам своим - из всех одного Семена Великого в Совет города выбрал. Да и того не во главе поставили.

Григорий Петрович Щукин вынул из-под кафтана подушку, которую держал там, чтобы выглядеть дородней, вытер ею вспотевший от волнения лоб и вернул обманку на место. Он не хотел говорил своего мнения. Не потому, что не хотел спорить с Великим, а потому, что не решил пока: выгодней поддержать Семена Ивановича или все-таки Алексея Игоревича? Коли надо за Кудекушу сказать в защиту, то урона особого не будет. Потому как теперь Кудекуша - не власть и ничем уже не помешает. Коли против сказать, обвинить, то самозванец может и казнит Тимофея Ивановича. Но народ тем обидит. А вину людишки свалят на больших людей, царя обидеть побоятся.

Так, в конце концов, и сказал Щукин, поминутно прерывая себя, прислушиваясь к шумам за дверьми Крестовой Палаты, передыхая.

- И ты, Григорий... - вздохнул Семен Иванович. - Ну, кто еще за Кудекушу?

Иван Стойков и Емельян Титов только переглянулись и потупили долу очи. Оба они росли вместе с Кудекушей, оба в детстве были друзьями ему, искали защиты у Тимофея в случае драки. Время прошло, оба выросли, разбогатели и как-то отделились от вечно неимущего стрельца, что жил на государево жалованье да на то, что собирал на своем поле и продавал. Но именно Иван Стойков после голодного обморока Кудекуши велел слугам своим приносить городскому голове миску с чем-нибудь вареным и даже мясным, именно Емельян Титов выкрикнул на Торге имя Тимофея Кудекуши, когда выбирали главу города.

- Мы Тимофею - не враги, - сказал за обоих Емельян.

И тогда Семен Великий понял, что остался один.

- Та-ак... - сказал он тягуче и угрожающе. - Государю перечите? Он Кудекушу под замок, а вы его - на защиту?

Харин вздохнул:

- Вот то-то и оно, что без нас все решилось. А коли от меня что зависит, так я против.

- Зачем же шел сюда?

- Как не пойти? - искренне признался толстяк. - Не придешь с тобой - ты тут такого наплетешь, век не отмоешься. Нет, лучше с тобой. При нас тебе стыдно будет на Тимофея Ивановича клеветать.

Остальные купцы, пряча улыбки в бородах, согласно закивали.

Семен Иванович круто развернулся на каблуках и пошел из Крестовой Палаты вон.

13

Кудекуша же с Нюшей стали жить в дальней лесной заимке. В грехе жили, но сладко. Запасов покойный Харин сделал столько, что только диву осталось даваться, как это он втайне смог совершить столько поездок из города в лес. Миловались всю зиму, а с весны принялись бортничать. Но жили тихо, на дороги не выходили и не знали ничего о том, что происходит в мире.

- Нехорошо так, - сказал как-то Кудекуша жене своей невенчанной, а та ответила:

- Нехорошо воевать, людей убивать, а от войны прятаться - не грех... - глянула на потемневшее лицо стрельца, добавила. - Придут коли вороги с пушками, стрелять по Пскову начнут - тут мы их и услышим. Тогда пойдешь долг исполнять. Перед державой - не перед царями.

Вскоре оказалась Нюша беременной. Сильно тошнило ее, часто болела голова. Не бросать же в таком состоянии одну в лессу. И Тимофей Иванович примирился.

Потому не знал он про то, царь Василий послал князя Владимира Долгорукого против Пскова, что москвичи многих псковичей побили на Промежице у Спаса. Не знал, что ляхов Лисовского пустили псковитяне в город сами, а после хитростью выкурили едва-едва. Не знал, что случилась буча в Пскове и шальной народ убил Алексея Хозина. Не знал, что тушинского вора от Москвы отогнали шведские рейтары под командованием Скопина-Шуйского и генерала его Делагарди. Не знал, что второй Лжедмитрий просидел в Калуге и был убит там касимовским татарином. Не знал, что царя Василия Шуйского свели с Престола бояре-изменники. Не знал, что поляки вошли в Москву и оказались окруженными со всех сторон русскими полками. Не знал, что стал самозванец псковский единственным царем Димитрием на всей Руси. Ничего не знал Кудекуша о том, что происходит в родной стране.

А у Нюши как раз родился ребеночек - девочка крохотная, плаксивая, болезненная. Родители были без ума от нее, души не чаяли. Плакала девочка без конца, закатывалась, ночи не давала спать. Когда сама отдыхала от криков, не понятно было. Родители сидели при ней дни и ночи. Кудекуша уж и сам уборку делал в хижине, и готовил, и стирал. А еще надо было на охоту ходить, надо было очищенную возле заимки от леса землю обихаживать, много чего надо было делать.

- Надо пойти в церковь, - внезапно сказала Нюша. - Некрещеная она у нас. Вот и кричит.

Глянул на усталое лицо жены Тимофей Иванович, да и добавил:

- И нам бы надо к попу. Не год прошел - больше.

Пошел готовиться к долгой дороге.

Ибо идти им пришлось через лес пешком, по заросшим тропам, до самого до Пскова, а там до Богоявленской церкви, где службу справлял Андрей Бродов - сын Ильи Бродова, которому Кудекуша в юности своей жизнь спас.

Давно это было. В те годы послал Борис Годунов русские полки против шведов, пытавшихся оттяпать у Москвы земли возле реки Невы, текущей из моря Ладожского в море Свейское. Вот там в бою и спас юный стрелец Тимофей Кудекуша старого стрельца Илью Семеныча Бодрова, ударив прикладом своего мушкета шведа по голове как раз когда швед пытался проткнуть шпагой отца нынешнего дьяка. Илья Семеныч Бодров за ту помощь хотел назвать Тимофея сыном своим и избавить его от звания примака. Но Кудекуша отказался. Объяснений не дал, но заверил, что делает это не обиды для, а в память о своем истинном родителе. И тогда, вернувшись в Псков, Илья Семеныч Бодров сказал детям своим. чтобы почитали они Тимофея Кудекушу за брата, во всем помогали ему.

Сам Илья Семеныч умер года три назад, а сын мог Кудекушу с Нюшей обвенчать, окрестить девочку.

- Как назовем-то? - спросил Тимофей Иванович по дороге. Девочка от тряски уморилась и уснула, говорилось потому легко, слышалось все отчетливо.

- Как батюшка Андрей скажет. - отозвалась Нюша и ласково улыбнулась ему.

Батюшка Андрей назвал ребенка Аглаей. В святцах другого имени на тот день не нашлось.

- И хорошо, - улыбнулась Нюша. - Хорошее имя.

Вынутая из купели девочка молчала и удивленно хлопала глазками, разглядывая человека в богатой церковной одежде, с окладистой черной бородой..

- Венчаны вы были ранее, чем окрестили девочку, - сказал дьяк. - Стало быть, девочка родилась в законном браке, - и крепко обнял названного брата.

- Тебя ищут, - шепнул Кудекуше на ухо. - Кто-то видел, когда шел ты через город. Донёс царю.

Кудекуша молча кивнул и, передав деньги за венчание и крещение, взял жену с молчащей девочкой под руку, повел ее вон из церкви.

В распахнутых дверях стояли два казака с бердышами в руках и Семен Иванович возле них.

- Вот он, - указал на брата купец. - Тот, что сбежал от Государя из-под стражи.

Кудекуша оттолкнул жену в сторону и шагнул навстречу казакам.

- Вот он я, - сказал. - Вяжите меня.

14

В Палатах было основательно натоплено. Было это прихотью Сидорки, мающегося от безделья и придумывающего для себя удовольствия, которые и сами были ему не по душе, но их он считал достоинством царским. Так, к примеру, летом велел он каждое утро мести двор перед Палатами, раскладывать на том дворе ковры и, возлежа на них, пил квас в окружении бывшей воеводской, а теперь уж царской дворни, слушая сказки приглашенной для этого дела известной сказительницы Лукерьи Матвеевой. В дожди велел собирать в ведра да в бочки воду, греть ее, чтобы после париться в бане и обмываться именно ею. "То - царское достоинство, - говорил при том. - Вам не понять". И люди ему верили. Расстилали ковры, собирали воду, топили печи круглый год.

Когда ввели Кудекушу, псковский царь как раз поел и поудобнее устраивался на большом резном кресле, который звался здесь троном, подкладывая под бок маленькую пуховую подушку. За год правления своего он основательно разжирел, прежняя легкая смуглота его пропала, стал он весь лосниться, порозовел, расчесанная борода стала пегой, щеки слегка обвисли, под глазами образовались мешочки. Никто бы и не подумал сейчас, что этот человек дважды прошел пешком Русь из конца в конец, ведь за полтора года псковский царь и за город-то не выезжал, из Палат выходил не часто. Оттого и растолстел.

- Эка тебя, Государь, - сказал Кудекуша вместо приветствия, - растащило. Поперек себя стал шире. За год-то.

Присутствующие так и оторопели. За время правления Сидорки все так привыкли почитать в нем царя, помазанника Божьего, так приятно было большим людям без кудекушинских законов ощущать себя вновь царскими холопами и хозяевами меньших людей, судить-рядить не собственною волей, оглядываясь на толпу, а сваливая все грехи свои на самозванца, что неуважение в словах бывшего стрельца псковского не сразу дошло до разума челяди и тех пяти казаков, что почитались при Сидорке Боярской Думою.

- Как смеешь, смерд?! - вскричал казак - тот самый, что представил Сидорку толпе в день его прихода в город. - На колени!

Два стрельца подскочили сзади к Тимофею Ивановичу, повалили его на пол перед троном, ударив лицом о пол.

А самозванцу и весело:

- Учись, рыло, - сказал. - Государь перед тобой.

- Знамо, что Государь, - согласился Кудекуша, но лицо от пола оторвал, выпрямился и уже стоял на коленях. - Мне говорили.

- Кто говорил?

- Люди.

Такой беседы просто не могло быть! Будто не беглый стрелец перед царем, а равный с равным запанибрата речь ведут! Загудело "боярство" недовольно, заиграли улыбки на лицах слуг. А Сидорке все еще весело:

- Да знаешь ты, грязь, что я с тобой за такие слова сделать могу? - спросил с улыбкой. - Колоду велю вытащить. Да - топором. По шее.

Кудекуша глаз не опустил:

- Воля твоя, Государь, - ответил. - Только слова мои обыкновенные. Люди сказали, что ты - царь, вот я и поверил. Аль сбрехали мне?

Сидорка выпрямился в кресле. Этот стрелец ему вдруг понравился. То ли тем, что держится свободно, то ли острословием своим. Вот бы шута такого рядом иметь. Так ведь предложишь - откажется. А откажется - надо наказывать. А наказывать Кудекушу не хотелось. Ибо хоть и жил весь год самозванец при Палатах, в город редко выезжал и многого о Пскове не знал, но и до его ушей дошла история святого подвига Тимофея Ивановича. Странно было видеть перед собой столь удивительного человека, любопытно слушать его. Не то, что эти новоявленные "бояре", толкущиеся в Палатах без толку, потеющие под шубами и мечтающие только о том, как выскочат они отсюда на улицу, вспрыгнут на коня и поскачут по весь опор, крича во всю грудь: "С дороги! Зашибу!"

- Где был? - спросил самозванец величественным голосом. - Почему бежал?

- Бежал потому, что жить хотел, - ответил Кудекуша. - Где жил, сказать не могу, не неволь.

В сказанном стрельцом послышалось самозванцу неповиновение.

- А на дыбу не хочешь? - спросил он без угрозы в голосе, а словно между прочим.

- Что ж... - ответил Кудекуша и поднялся с колен. - Можно и на дыбу.

Стрельцы бросились было к Тимофею Ивановичу, чтобы вновь бросить его на пол, но Сидорка жестом остановил их.

- Думаешь, ты смел? - спросил он, щуря и без того заплывшие жиром глаза. - Глуп ты, а не смел. Думал в бояре тебя, а ты... - покачал головой. - На дыбу, говоришь?..

В Палатах наступила тишина. Никто из присутствующих так и не понял до конца в чем же вина Кудекуши, за что его посылает псковский царь на дыбу да на муку. Добр ведь Государь. Колодников, что выпустил из узилища Тимофей Иванович, и тех самолично допросил, вины их простил и объявил людьми свободными. За год правления ни одной кровавой казни не учинил. Только воров да пьяниц велел плетьми пороть принародно. А так - ни одной по его воле смерти.

- Нет, - продолжил Сидорко, - на дыбу тебя нельзя. Мучеником будешь. Мученики толпе любезны. Не правда ли?

Кудекуша понял, что самозванный царь, сидящий перед ним, вовсе и не глуп, что за дурашливостью его и напускной веселостью прячется человек если и не умный, то хитрый. Да, пытать либо казнить Кудекушу в Пскове нельзя. Народ не позволит. А наказать надо. За то, что колодников к царскому столу допустил. За то, что бежал. За то, что гонор свой тешил.

- Пойдешь в стрельцы, - сказал наконец Сидорко. - Ты ведь стрелец?

Кудекуша кивнул.

- Вот и неси службу, - заключил Сидорко. - Как все.

Закрыл глаза и шевельнул рукой: уведите, мол.

Как вывели Кудекушу на Красное Крыльцо воеводских Палат, так и предстал перед ним народ псковский. Много людей пришло; мужчины, бабы, старики, старухи, дети, весь двор заполонили. Стояли, смотрели на Крыльцо и молчали. Увидели Кудекушу с двумя стрельцами за спиной, колыхнулись вперед, загудели невнятное, н грозное.

Тут уж снял Тимофей Иванович шапку, смахнул ею слезу с глаз, низко поклонился псковским людям. А стрелец из-за спины его испуганным голосом прокричал:

- Государь милостив! Возвращает вам Кудекушу! Будет с вами жить, не при Государе!

И Тимофей Иванович услышал, как застучали от него прочь сапоги, хлопнула дверь, загремел засов.

"Да, нелегко быть Государем во Пскове", - подумал он с улыбкой.

А народ повалился на колени перед Кудекушей.

Стояла одна Нюша с ребенком на руках, далеко стояла, в самом центре толпы.

И Аглая вдруг заорала...

15

"Вот... - думал Сидорка, оставшись один в Опочивальне (Постельничего он прогнал, так как не любил, чтобы в комнате с ним спал кто-то еще), - появился человек - и прогнать пришлось. Со всего города один такой, что по сердцу пришелся, а долг велит гнать прочь именно его. Потому как я один. Не с кем совет держать, не с кем словом толковым перемолвиться. Ни одного настоящего князя в городе нет, ни одного разумного боярина. Дал мне казаков Заруцкий - то сила была. Теперь мне не казаков надо, а людей с разумом да сердцем державными. А кругом - одни пентюхи. Ни грамоты не знают, ни государственным разумением не обладают. Лишь о брюхе собственном да о кармане полном пекутся. Сам я только тем и выше их, что читать-писать умею, книги знакомы мне да в Гоще географию и божественную премудрость целый год осваивал. Не было бы школы той у меня за спиной, разве бы мог я разуметь, что долг мой ныне - не под Москву идти, а во Пскове оставаться, Русь спасать от северного ворога, пока люди московские защищают ее от поляков. Только не поняли этого послы от Ляпунова, помчались языки стелить перед шведами..."

Думал так Сидорка так потому, что прибыли к нему пару недель назад послы из-под Москвы от ополчения Ляпунова и Заруцкого. Просили псковского царя к ним в стан под Москву ехать и встать во главе русских полков. Тогда, сказали, силой они будут такой, что поляков из-за стен Кремля выкурят.

Отказал им Сидорка, отпустил с миром, заявив, что царь он - псковский, а не московский, пускай москвичи в своих делах сами разбираются. Послы подумали, должно быть, что испугался москвичей Сидорка, не захотел быть неузнанным Димитрием. Много людей в Москве знали первого самозванца в лицо, еще больше видели и помнили чудского монаха Сидорку Прохорова. Рады были, что с миром отпустил...

Послы в Выборг поехали, а там и в Швецию. Доносили теперь Сидорке, что пообещали ляпуновские послы отдать под власть королю шведскому всю Карелию с Колой вместе. Торгуют понемногу державою, с Государем не советуются...

"Народ мне в Пскове раздражать нельзя, Тимофея наказывая, - продолжал размышлять Сидорко, - и одновременно надо бы Кудекушу наказать, чтобы видели все, что строг я. Вот и пришлось в стрельцы посылать. А по-настоящему Тимофея Ивановича надо бы приблизить. Потому как шведы..."

Шведы... Вот лихо истинное для Руси. Денег в королевской казне соседей невпроворот, берут короли-лютеране в наемники французов да немцев. Полтора года назад генерал Делагарди - тот самый француз, что вместе с князем Скопиным-Шуйским от тушинского вора Москву освободил, - осадил русскую крепость Иван-город, начал войну с Русью во благо шведского короля.

- По взятии этой крепости, - похвалялся генерал, - собираюсь на Псков идти и захватить его.

Солдатам своим Делагарди, жадный до денег, как всякий француз, жалованья не платил, оттого и бежали наемники из-под каменных стен Иван-города, спасши тем самым крепость и посрамив своего генерала.

Двое из тех дезертиров пришли в Псков и попросились на службу "царю Димитрию московскому". Не принять было нельзя - разнесли бы по всему миру, что в Пскове сидит не настоящий царь, а самозванец.

Рейтары те оказались ушлыми ребятами. Услышав шведскую речь Сидорки, не удивились, а тут же предложили царю псковскому принять их в свое воинство глазами и ушами в шведском войске. Должен был псковский гонец приносить в указанное место деньги, а за это рейтары обязались сообщать Сидорке о планах Делагарди, о делах в его войске, о хитростях шведского короля. Писать будут на свейском языке.

Согласился Сидорка. А куда деваться? Кто еще поможет? Только вот деньги...

- Что деньги? - подсказал ему Семен Великий. - Деньги у больших людей Пскова надо взять.

Вызвал Сидорка десяток купцов, всё им честно объяснил.

Поняли купцы, пообещали помочь. И обещание свое все время выполняли: на всякую поездку гонца за вестями из Швеции выделяли серебро. За знание планов врага, понимали они, надо платить щедро.

За эти полтора года много чего произошло на земле Новгородской пятины. К примеру, жители Корелы - города, который отдал Василий Шуйский шведам за помощь в войне с тушинским вором, - ворота крепости своей перед иноземцами не открыли. Были в осаде семь месяцев. В живых из трех тысяч осталось едва ли сто человек. Да и те город свой, в конце концов, подожгли, прорвались сквозь кольцо шведов и ушли в леса.

В то же самое время губернатор Вестерботнии Бальтзар Бек пытался взять Колу штурмом, но получил по зубам, вернулся в Швецию с позором.

Нынешней весной шведы опять двинули в Карелию, подошли к селению Сопасалма на реке Кеми и застряли там, хотя до моря осталось едва ли с неделю пути - испугались.

А чего испугались? Один Сидорка и знал. Это он выслал отряд псковитян в северные земли с советом карелам да ижорцам из сел своих уходить, скот с собой уводить, прятаться в лесу и оттуда нападать на шведов тихо и незаметно: одного-двух в ночь убить - и достаточно. Страх - он ведь не от шума случается, а от тишины. Тихо ночью... тихо... а двух человек нет... и следующей тихо... и вновь двух нет... ни шума, ни крика... а тут надо ждать ночи третьей...

Умно рассудил Сидорко, а кто оценит? Карелы? Для них что он - царь псковский, что московский - все равно. Далеко живут, им все едино: тушинский ли вор - Димитрий, Сидорко ли - Димитрий, сам ли настоящий Димитрий сидит на Престоле. Москва далеко...

Лежал Сидорка на пуховой постели и печалился, что разумения государственного не хватает ему. Кабы не во дворах Бартеньева да бояр Романовых молодость провести ему, а в Палатах царских, учителей рядом иметь, наставников, было бы легче решать сегодняшние дела, защищать Русь-матушку от ворога...

Псковский люд вон о Кудекуше печется, а ему, как царю, думать надо не о стрельце беглом, а о том, что ныне шведы уже до Новгорода добрались.

А тому виной - те же самые Ляпунов с Заруцким и Трубецким, что под Москвой стоят, поляков из Кремля хотят выкурить. Доброе дело делают, великий подвиг решили совершить. Ан думать широко, о державном благе всей Руси заботиться, считал Сидорка, им не под силу.

Москва - она что? Москва - она город. Татары его сколько раз брали? Раз десять. А Русь оставалась. Потому что держава московская искони окраинами своими была сильна. Пока от Пскова с Новгородом до Астрахани с Ельцом народ будет чтить слово Русь, будет держава жива. Не Москву надо ополчению сторожить, а идти на помощь князю Шеину, осажденному в Смоленске.

Вот тогда бы Сидорко согласился встать во главе ляпуновского войска. А быть игрушкой в руках рязанца и казаков? Зачем?

На память пришли слова из письма от Заруцкого, переданного московскими послами ему тайно. В нем атаман, сам пославший Сидорку во Псков, писал:

"...Ты, Сидорко, измыслил без меня обойтись? Или мыслишь от державы русской Псков отнять и на землях тех стать владыкой? Не бывать тому. Коли не подчинишься требованию нашему, не придешь под Москву и не объявишь себя царем Димитрием, не бывать тебе царем и на Пскове. Лично приеду во Псков, людей из романовского подворья привезу - и узнают они тебя. И будет тебе смерть..."

Глупое письмо. Не ожидал Сидорка такого от Ивана Мартыновича. Разве Сидорка не понимает, что узнать самозванца легко, ошельмовать еще легче? И какая держава отдельная может быть во Пскове? Рядом-то со всесильной Швецией. Псков тем и велик, что он - порубежье и твердыня на границе русской. И долг Сидорки - север Руси спасать, а не бегать зайцем между Псковом и Москвой. Вот кабы захотели Ляпунов с Заруцким на Смоленск пойти - тогда другое дело...

Последнее донесение из Швеции Сидорка велел вслух читать именитым людям Пскова. Писали давешние перебежчики-дознаи, что послы от Ляпунова предлагают трон московский ихнему королевичу Карлу-Филиппу.

Семен Иванович и другие купцы от вести той запечалились, а Емельян Титов сказал общее мнение:

- Кабы можно было заплатить, чтобы Карлуша этот шведский, как и ты, Государь, от московского Престола отказался, я бы все свои богатства ему отдал.

Вон какие люди на Пскове!

Внезапно вспомнил Сидорка деда своего. Тот был не под Бартеньевым в холопах, а просто жил во дворе его московском и платил дворянину за угол. А деньги имел дед от продажи певчих птиц: дроздов, пеночек, зарянок и прочей мелочи. Сидорко раз спросил его:

- А что у тебя, дедушка, нет воробьев? Не покупает никто?

- Воробей - птица вольная, - ответил дед. - Воробей в клетке жить не может. В неволе сердце у него жирным становится и лопается.

"Вот и мне так... - подумал Сидорка. - Хотел в небо соколом взлететь, державу от ворога спасти. А попал в клетку. Жирным стал. Как воробей. И ничего не сделал".

* * *

Не знал еще Сидорка, что подученные им карелы и ижорцы действительно остановили движение шведов на Русь. Испугались шведы тишины, безлюдья лесного, пропажи таинственной солдат - и возроптали, потребовали от генералов своих возвращения к финнам. И генералы солдатам своим повиновались. Ибо самим стало страшно.

Не знал Сидорка, что послы от Липунова и Заруцкого сказали шведскому королю, что во Пскове сидит царь московский настоящий, а не самозванец. И потому решил военный совет в Стокгольме на Псков войной не идти, а идти с войском на Новгород, который москвичи отдали им.

Не знал еще Сидорка и о радости в доме Нюши Хариной, о свадебном пире и торжественном крике новой законнорожденной псковитянки, висящей в люльке в доме с вернувшейся из дальнего леса хозяйкой.

Сидел Сидорка в Палатах воеводских, словно и впрямь был воробьем в клетке, и думал, что дела его никому неизвестны, а потому их будто бы и не было...

Странным, словом, оказался третий Лжедмитрий. Достиг права казнить да миловать по своему желанью одному, но не казнил никого, лишь миловал, и мыслями мучился о том, что не принес он пользы державе русской, не спас ее от бед. Прежняя трусость его и прежняя душевная благость с приобретением власти над людьми преобразили Сидорку в карикатуру на Государя всея Руси Фёдора Ивановича - и только.

Не нужны Руси такие цари в великие смуты.

Потому и оставался Сидорка всего лишь цариком псковским.

Смутное время - время расцвета и гибели иных героев. Судьбой в такие времена предназначено возвыситься над людьми и, поправ честь свою, продав душу Дьяволу, дерзнуть трона, но не достичь его, погрязнуть в грехах и не погибнуть в битве, помереть даже, а сдохнуть по-собачьи, лицам с титаническим характером, таким, как польский витязь Ян Пётр Сапега.

7120 ГДЪ от С.М 1611 год от Р.Х.

СМЕРТЬ САПЕГИ

О том, как поляки стали понимать, что Руси под собой им не иметь

1

В полумраке старой деревенской избы лежал на полатях мучимый болями во всем теле и во внутре человек, то стонал, то размышлял о последних событиях своей жизни...

Уж то-то погулял по Руси родич верховного канцлера Литвы Ян Петр Сапега! Впереди отряда в две тысячи сабель, верхом на белом коне, в синем с золотом жупане, в квадратной папахе с лисьим хвостом, ниспадающим на плечо, в изящных сапогах буйволовой кожи, не промокающих даже в самую злую непогодь, греющих ноги даже в гололед, побывал он и в Северщине, и под Тулой, осаждал вместе со вторым самозванцем Москву, руководил осадой свтой Троицкой обители, захватывал Торжок, Вологду, разные подмосковные да замосковные города. Вся Русь знала имя именитого воина, содрогалась от звука его, причитала и плакала, моля о погибели лютого ворога, о ниспослании удачи спастись от его тяжелой руки и от злобы его воинов. Именем Сапеги пугали не то, что детей, а и взрослых, говоря: "Ужо придет изверг Сапега, мне не жить, но и тебе тоже".

Сам Ян Петр, слыша такое о себе, довольно покрякивал и поглядывал гордо на своих сотников, пряча улыбку в седеющих обвислых усах. Видел он, что и сотникам слава такая по душе. Понимали и они, что дурная слава впереди всякого войска идет и души супротивников рушит посильнее булата. Чем грознее слухи о войске, тем слабее враг и никудышней отпор войску Сапеги. Сколько уж раз было, что Ян Петр с тремястами саблями обращал в бегство тысячи русских. С двумя тысячами сразу в бой не кидался Сапега никогда. Зачем людей зря утруждать? Пока одни воюют - другие отдыхают. А после - смена. Пока одни саблями машут, другие по сусекам лазают, провизию собирают для себя и в обоз. Ибо сытому драгуну и тепло, и покойно, а голодному в голове только бунт один да требование кола.

Жолнеров, солдат, гусар да пархоликов своих Ян Петр понимал хорошо, зря их не тиранил, а дисциплину блюл тем, что ослушников лишал права пользоваться общим котлом на день, на два, на десять. А равно и обделял общими трофеями. Так что получалось, что выгодней было полякам подчиняться своему воеводе, нежели спорить с ним. Ведь никто не знал, что несколько особо строптивых были убиты в боях по прикажу Сапеги. Стреляли доверенные гетману люди ослушникам в спину, а после вместе с воеводой скорбели о потерянном. Так в два месяца не осталось в войске Сапеги людей ему не верных. Были тут наемники из немцев, но больше - из бывших участников ратоша против короля Сигизмунда, знающих число своих грехов перед Речью Посполитой доподлинно. Знали бывшие бунтари и о прощении королевском, но слабо верили в него, надеялись, что с саблей в руке на полях Руси добудут они достаточно добра и денег для того, чтобы заставить на Родине думать о них хорошо и слушать их с почтением на лицах.

Доброе войско у Сапеги. Легкое на ногу. Да только вот растущий да растущий обоз становился изо дня в день все большей помехой. Одних подвод (на колесах, как в Польше, а не по-русски, на полозьях круглый год) более тысячи, столько же коней. И еще есть запасные. Вместе с верховыми - под четыре тысячи будет. Такую ораву прокормить надо. И коней в стойла зимой поставить, и лечить, когда хвороба какая нападет, и всему этому хозяйству нужна то упряжь, то верховое снаряжение, половину коней надо всякий раз перед походом перековывать. Одних походных кузен восемь. Это - только о лошадях забота.

С людьми в сотнн раз сложнее. И раненные, и запойные, и драчуны, и лентяи, и трусы - всех грехов солдатских и не перечислишь. А хуже того - жалобщики все прутся прямо к Сапеге, минуя сотников, требуют от воеводы разобраться в обидах. И с ними не поспоришь. Так уж повелось на этой проклятущей Руси: тлько князь либо главный воин должен разрешать все споры, мелкие люди - не в счет. И поляки с немцами живо переняли этот русский обычай.

Как уж успевал со всеми этими заботами справляться Сапега, он и сам не знал. Только справлялся. И еще всегда был впереди войска, на белом коне, всегда готов вынуть саблю наголо и врубиться в самую чащу противника. И пули словно не брали его, и сабли не отковалось, которая бы ранила храбреца. Будто был он и впрямь заговоренный...

И никто на всем свете белом не знал, что хвор был давно уже Ян Петр Сапега, что усилием воли скрывал он свою немоготу. Что-то горело внутри него, начавшись приступами во времена еще жизни его в Литве. Но с каждым разом приступы случались все чаще, жар пек сильнее, донимая особенно по ночам. И, хоть не было кашля, дышалось ему все труднее. А потом стало случаться колотье под сердцем - точно так, как было у его отца года за два до смерти. Только старикан прожил достаточно, а вот Яну Петру придется, видимо, лечь в могилу до времени.

Плюнуть бы на войну, вернуться домой да полечиться у тамошних мудрых лекарей...

Да нельзя. Без победы воины рода Сапега никогда еще не возвращались домой. Без полной и настоящей победы. Вернуться в родное поместье пока нет польского короля в Москве, Сапега не мог. Никто во всей Литве не поверит в болезнь Яна Петра, никто не скажет, что правильно поступил он, вернувшись домой на лечение, но все едва ли не хором заявят, что Ян Петр Сапега трус и сбежал из Московитии только потому, что не сумел раздавить врага, устал и представляется больным. Проще было Яну Петру умереть, чем жить, слыша за спиной язвительные шепотки и видеть на лицах неискренние улыбки.

А покуда короля в Москве нет, сидит там доблестный пан Гонсевский с малым войском и сторожит Кремль от русского отребья с Заруцким и Трубецким во главе, забота Сапеги - рыскать по тылам московского ополчения, бить насмерть всякого, кто против Сигизмунда да Владислава не только слово с делом, а даже мысль имеет, собирать провизию для своего войска и для запертых в московских стенах поляков. Чтобы с боями прорываться к Кремлю, передавать провизию жолнерам Гонсевского и уходить за новыми припасами. Дело трудное, противное, словно труд смерда, но но для победы над Русью нужное. Ибо без снеди, доставляемой Сапегой с таким трудом в Москву, воины Гонсевского осады не выдержат. Сбежавшие из Кремля, к примеру, рассказывали, что коней всех поляки съели в прошедшую зиму, а весной ели траву и грызли кору на деревьях, словно зайцы. У многих из них кровоточили рты, выпали все зубы, тела покрылись кровяной коростой.

Русские брешут про осажденных, будто поляки-де нарочно уморили голодом упрямого Патриарха Гермогена в узилище Чудова монастыря. А того не понимают глупые уроды, что поляки давали ему ту же еду, что ели сами. Только им-то - молодым, по двадцать-тридцать лет от роду - брюха их можно набить и житом - все на пользу пойдет, а старому Патриарху любая грубая еда - смерть. Вот и умер старый упрямец, не склонил головой ни перед Речью Посполитой, ни перед святой римской церковью.

Можно полякам порицать Гермогена, как неслучившегося верноподданным короля Сигизмунда, а можно и уважать, как военный человек чтит доблесть врага своего.

Мало в этом веке осталось людей, верных своему долгу, мало доблестных, а среди людей власти таких и вовсе нет. Один родич Яна Петра - великий канцлер литовский Лев Сапега - таков. Да на Руси оказалось двое: Патриарх Гермоген да царь Василий Шуйский...

Но более всего ненавидел Ян Петр атамана казачьего войска Ивана Мартыновича Заруцкого, склонившего к сожительству дочь самборского воеводы Юрия Мнишека, царицу московскую Марину, вдову первого Лжедмитрия. Счяитал гетман, что через бабье естество встал простой дворянин с Украйны во главе русского войска, осаждающего поляков в Москве. И зачем-то провозгласил равенство людей превыше всякой власти, в том числе и данной Богом.

Заруцкий этот почитается одним из двух руководителей нынешнего московского государства - той части, что не стала присягать Владиславу, ушла в непокорство полякам. Но, по сути, то был единодержавный властелин свободных русских территорий. Ибо князь Трубецкой, почитавшийся его соправителем, смотрел Ивану Мартыновичу в рот и повторял все, что ни скажет атаман.

И этот вот Заруцкий со своим бестолковым войском не только осаждал Московский Кремль и Китай-город (остальную часть огромного города казаки и ополченцы заняли уже давно), но и посылал против Сапеги малые отряды, которые постоянно нападали на поляков, убивали жолнеров да гусар почем зря и исчезали в лесах. Недели не проходило, чтобы Ян Петр не терял совершенно по дурацкой причине двоих-троих людей. А хуже того - грабили те казаки Заруцкого да всевозможные шиши обозы с провиантом. С барахлом, с драгоценной поклажей возы почти не трогали. А вот бочки с солониной, хлебные возы, овощные крали, как воры-карманники на рынке: быстро и тихо.

Не по правилам воевал этот Заруцкий, не как воин, а как... Искал сравнения казацкому атаману Ян Петр - и не находил. И оттого еще сильнее ненавидел и презирал своего врага. И часто, лежа в душной избе, смотрел в невидимый в темноте корявый потолок, думал об этом непонятном человеке, ведущем войну неправильно, невесть чего ради и невесть зачем...

Взять хотя бы историю со смертью Ляпунова. Ясно ведь всем, что неугодна была смерть рязанца Заруцкому. Однако боярская молва уж приписала Ивану Мартыновичу злоумышление на покойного Прокопия Петровича. Почему? Потому что сразу по смерти Ляпунова Заруцкий объявил о снятии с хлебных мест всех дворян и детей боярских, ибо, по мнению его, не по родовитости должны почитаться главами Приказов, воеводами и даже сотниками люди, а по уму и честности. Согнал с мест всех родовитых и знатных, поставил на их места голытьбу, да и ту проверяет едва ли не каждый день на честность, всякого мздоимца либо вора тут же лишает звания, а порой и жизни. Кому такой владетель земли по нраву будет? Вот и пустили земские люди слушок о причастности Заруцкого к смерти Ляпунова - попробуй теперь отмойся.

А Заруцкому и наплевать на болтовню людей, вовсю по-своему поступает. И словно черт какой ворожит атаману, не к слову будет упомянуто имя нечистого. Едва не случился бунт в стане ополченцев по поводу снятия с кормлений.

Осажденный в Кремле пан Гонсевский, узнав о подготовке бунта, обрадовался, послал пятерых подручников в стан московитов, чтобы те среди сброда этого распылились да уговаривали земцев в случае удара Гонсевского не воевать с поляками, а отдать им казаков да Заруцкого на смерть. А за это, мол, избавят поляки их от тирании атамана. И ведь склонили многих.

Но вдруг из стана самого Гонсевского ушел ночью тайно один из чехов, возчик обозный Матиуш Палек. Для того ушел, чтобы сообщить Заруцкому о задуманной Гонсевским хитрости.

В то же утро арестовал Иван Мартынович тех самых подручников и велел посадить их на колы. Войско московитов от восторга орало славу своему повелителю, а те, кто подумывал изменить ему, стали еще большими приверженцами Заруцкого.

Сапеге доносили, что после казни прелагатаев войско ополченцев, стоящее вокруг Москвы, окрепло настолько, что раздались крики с требованием привести к присяге одному Заруцкому, бывшему лишь соправителем земли русской совместно с князнем Трубецким.

Тут бы мог атаман заставить всех крест целовать на верность себе.

Но Иван Мартынович поступил хитрее. Велел он принести из Казани список со славной иконы Казанской Божьей Матери. Чтобы была та икона знаменем войска и объединительницей. Будто не Заруцкий делу спасения Руси голова, а картина на доске. Умно рассудил атаман. Разом успокоил даже тех, кто недоволен оказался своим снятием с кормления, кто имел зхуб на сопрравителя.

Пошли и казаки, и ополченнцы навстречу иконе. Пешком пошли, с пением молитв во здравие Заруцкому и молением о победе над ворогами...

Тут посланные Яном Петром люди встретили пешую толпу верхом, одетыми, как казаки, умеющие говорить с украйным говором - из числа бывших холопов князя Острожского. Те якобы казаки и затеяли свару с земцами. Чуть не схлестнулись в драке.

А Заруцкий Иван Мартынович тут, как тут. Кто прав, кто ви новат, разбираться не стал, а просто велел всем верховым возвращаться в лагерь. Не то, сказал, казнит всех - и правых, и виновных. Как грешников и осквернителей святой иконы.

Подосланные сапежцы поспешили убраться в лес подальше. А утром услышали сигнал тревоги. Решили, что удалась вчерашняя шутка - столкнули казаков с земцами...

Но оказалось, что это Заруцкий приказал взять Донской монастырь приступом, двинув туда понизовую силу казаков своего однофамильца. Земцев оставил следить за тем, как бьются с поляками казаки.

Восемь приступов с утра до утра выдержали спрятавшиеся за высокими стенами немцы - те самые, что служили дотоле Василию Шуйскому, а после признали себя солдатами королевича Владислава. К полудню, оставшись без пороха, выбросили белый флаг и попросили милости от победителя.

Иван Мартынович пообещал всем жизнь.

Стали выходить защитники крепости с поднятыми руками. Тут кто-то из земской толпы в них и выстрелил.

Сапега, слушая тот рассказ, помнится, аж дернулся вперед к гонцу, чтобы услышать, как перебили русские всех пленных немцев.

Но оказалось, что Заруцкий оказался на месте вовремя - и саблей рассек стрелявшего в пленных надвое.

Воинство русское вновь закричало славу Заруцкому, называя уже его "Отец наш", как называл он раньше лиш своих Государей.

Как не повториться тут Сапеге, сказав, что нечистый ворожил рукой Заруцкого?

Черниц из Новодевичьего монастыря велел русский правитель своим казакам и ополченцам не трогать. Не то, сказал, виновного сожжет живьем. Так и вышли все черницы из крепости чистыми. Но вот взятое ими с собой в дорогу добро велел атаман отобрать у сестер Христовых, сказав, что монахини богатств иметь не должны, долг их жить христарадиевыми подаяниями. И содрали с Христовых невест все их ожерелья да кольца, все их нательные кресты, распаковали все их узелки да сундучки - высыпалась на землю большая груда золота да серебра.

Все это велел Заруцкий считать казной воинской, нужной для оплаты услуг ополченцев. А монахинь отправил по дальним от Москвы монастырям - подальше от войны.

Королеву ливонскую - вдову короля Магнуса, дочь князя Владимира Андреевича и Ксению Годунову - дочь царя Бориса, в девичестве инокиню Ольгу, отправил во Владимир. С ними еще с десяток именитых монахинь, а остальных - в Старицу да в Великий Устюг.

И вновь войско орало славу Заруцкому. Особенно старались казаки. Ибо с денег, взятых у монахинь, кормились теперь и они, не выпрашивали у ополченцев вятое теми из дома.

Ибо земцам было позволено Заруцким отходить от осады, искать себе пропитание самим, со своих дворов и доходов. А коли хотят они есть за счет воинской казны, сказал Заруцкий, так пусть отдают свои села да угодья тем, кто сможет на них кормиться и от казны снеди не требует. Многие из земцев на то согласились и отписали свои земли желающим хозяйствовать казакам.

Только находящихся в крепости крестьян не велел Заруцкий передавать с рук на руки, ибо, как заявил он, люди - не скот, а души Божьи. Их продавать нельзя.

О чем думает этот человек, рассуждал Сапега, на что надеется? Такое сотворяет с народом русским, что впору надорваться. Ложный Димитрий, что был по-настоящему коронован на московский Престол, тоже хотел вывести народ русский из рабской его покорности, задумывал лишить холопов чувства скотского в душах их, отменить позорное рабство. О том самозванец говорил Яну Петру еще в Варшаве, когда был там в гостях у короля Сигизмунда вместе с князем Вишневецким и прозывался всего лишь царевичем московским.

Высокого полета был самозванец. А сил бороться с рабством на Руси не хватило. На что же замахнулся Заруцкий?

Стали сбегать земцы из войска Заруцкого либо перебегать под рукку князя Трубецкого, соправителя. Ибо боялись, что в следующий раз решит Ивпан Мартынович лишить их и крепостных душ, а уж князь как-нибудь защитит. Сам, небось, имеет рабов русских. А ворон ворону глаз не выклюет.

Сапега, узнав об измене немцев Заруцкому, двинул войско свое в сторону Москвы на помощь Гонсевскому. Но ударить решил сначала по Братошинскому острожку. Дабы не оставлятиь за спиной верных Заруцкому людей.

И взял острожек сходу. Там велел пан гетман вырезать всех жителей до единого, даже стариков и грудных детей. Взрослых же мужиков да баб застави вырыть общую скудельницу и после, куогда работа была сделана, поляки по приказу Яна Петра порубили всех напрочь.

- Проклят будь, Ян Пётр! - кричали умирающие. - Царь Ирод ты, а не христианин!

Сапега сотворил каинство это свое для того, чтобы весть об ужасе разнеслась по всей Руси -и ставший поднимать головы подлый русский люд устрашить.

После двинулся на Александровскую слободу, где сидел на кормлении поляк Просовецкий, убежденный ратошец, ненавистник короля Сигизмунда и всего рода Сапег, а также враг державы русской. Взял Ян Петр и эту крепость. А Просовецкому дал уйти. Ибо общий враг даже кровников сближает.

Оставшиеся в живых бабы и дети александровские забрались в колокольницу и заперлись там. Тогда Ян Петр приказал уложить вокруг церкви побольше бревен и поджечь их. Сидевшие в башне сдались. Лишь одна девица опротивилась плену - сама спрыгнула головой вних с колокольни да в огонь. Подвиг воистину римский, для народа русского могущий стать примером мужества и достойной смерти.

Потому оставшихся в живых александровцев велел Ян Петр посечь саблями. Ради нагнетания страха всего лишь, не от гнева либо обиды на александровцев вонючих. Ибо не должно быть у подвига врага живых свидетелей.

Но все равно весть о подвиге русской девицы разнеслась по Руси. Быстрее, чем истории о всех прежних злодеяниях сапежинцев.

Не испугала русаков страшная смерть безымянной александровки, а возмутила против поляков, зажгла сердца народа-раба гневом.

И это удивило Яна Петра, встревожило. Не умер, стало быть, дух свободы в народе-рабе. Может случиться и так, что вернутся земцы к Заруцкому, похерят свои подлые мысли ради общенародного дела, ворвутся в Москву...

Но размышлять о будущем было уже Яну Петру некогда - надо было собирать провизию для засевших в Москве поляков. А хлебные места оставались нетронутыми только под Переславлем-Залесским, в котором спрятался все тот же убежавший из Александровской слободы Просвецкий.

Пришлось Сапеге осаждать этот город одной частью войска, а другой грабить окружающие городки и села. Не лить же кровь своих братьев-поляков, засевших в Переславле-Залесском.

Смешно, помнится, было Сапеге смотреть на полусотню лодок посреди знаменитого Плещеева озера - так прятались от осады некоторые из горожан со своими семьями.

Хотел Ян Петр пальнуть по ним картечью из пушки, да пожалел пороху - пусть плавают проходимцы.

Под самый праздник Успения Пресвятой Богородицы, почитаемой католиками-поляками особенно, подошел Ян Петр со своими двумя тысячами сабель и обозом к Москве, сходу ударил по табору ополченцев.

Оказалось, что не основной это табор, а передового отряда понизовых казаков во главе с атаманом Заруцким. Да, да, с Заруцким, но с другим, хоть и тоже Иваном, не Мартыновичем, а Матвеевичем, да еще и полковником.

Черт ногу сломит с этими русскими именами-отчествами. Был бы Иван Мартынович в том отряде - Ян Пётр бы всех жолнеров своих бы уложил, да полонил бы вождя русских казаков и ополченцев. Но...

... Не только оказался не тот Заруцкий в обозах, но и неожиданной атаки у поляков не случилось: казаки Ивана Матвеевича Заруцкого встретили польскую конницу пиками, уткнутыми в землю. Так шесть гусар и покатилось им под ноги. Изрубили шляхтичей, как капусту, без жалости.

Ян Петр приказал жолнерам своим отступать. Ибо польская конница сильна в порыве, во внезапном ударе, в лихости и в улюлюканье, в визге, свисте, кровавой круговерти, когда оголтелая и пьяная шляхта в состоянии снести всё со своего пути. Но, остановившись и опомнившись, шляхта начинает задумываться, рассуждать, тянуть с решениями. Не всегда и крутость военачальника справляется с таким брожением в войске, бывали случаи, когда слишком ретивого воеводу польские жолнеры изрубали саблями на куски. Потому с солдатней своей Ян Петр обращался одновременно и круто, и осторожно. Так и в этот раз решил зря судьбу не искушать, вторично не гнать войско свое на откуда-то взявшегося второго Заруцкого. А жолнерам сказал:

- Незачем нам с этим отрядом воевать. Не настоящий это Заруцкий, а мы будем биться с ним, как с настоящим. А настоящий может ударить нам в тыл.

Солдатня проорала согласно Сапеге, довольная таким оборотом повернула от Москвы прочь

Ясно было, что шум стычки услышали в Кремле, что собратья-поляки Гонсевского ждут момента второго удара Сапеги по ополченцам с тем, чтобы выйти из Кремля и ударить навстречу, соединиться с войском Яна Петра и ввести обоз в крепость.

Потому Сапега оставил около пяти сотен жолнеров своих у Тверских ворот, а основные силы направил в сторону и ударил в другие ворота Белого города - Чертольские.

Отбили Сапегу ополченцы.

Ударил в третьи - опять отбились русские.

Но Сапега уж знал - победа будет за ним. Ибо не видно было нигде настоящего Заруцкого, не слышно было криков славы ему. Значило это либо то, что атаман совершил какую-то глупость и потерял доверие в войске, либо уехал он на время по каким-то делам. Словом, не видел Сапега против себя воеводы, с которым ему достойно воевать, не было против поляков настоящего русского противника, была лишь толпа мужиков из подмосковных да замосковных сел да малый отряд казаков во главе со вторым Заруцким - Иваном Матвеевичем. А толпу победить умному воеводе просто...

Велел Ян Петр своим гусарам броситься с конями вплавь через Москву реку между Девичьим монастырем и городом.

Гусары переправились верхом на тот берег и оказались между теми самыми острожками, что наделали ополченцы для себя за время сидения под Москвой.

Русские не ждали такого неожиданного удара - и без сопротивления разбежались.

Пан ротмистр Руцкой, командовавший отрядом храбрецов, приказал части своих людей забросать ров хворостом и камнями, а с остальными переправился через реку назад.

Как раз в это время в Китай-городе и в Кремле ударили колокола тревогу. Поляки Гонсевского напали изнутри на Водяные ворота, а сотник Борковский по приказу Сапеги с восьмьюдесятью немцами и пахоликами обрушился туда же снаружи.

Ополченцы, оттесненные с двух сторон, отошли к башне с пятью верхами, но и там не устояли.

Поляки заняли Водяную башню и Пятиугольную. Остальное войско Сапеги уже штурмовало Чертольскую башню и ломилось в ее ворота.

Ян Петр разделил войско еще на три части. Два отряда кинул на взятие Арбатских и Никитских ворот, один оставил при себе у Чертольских.

Просто удивительно, как легко справились с задачей его солдаты. Наверное потому, что были это не привыкшие к лихим конным атакам поляки, а умельцы брать крепости наемники-немцы. Спокойно пошли прусские гренадеры к Никитским и Арбатским, без потерь взяли ворота. Бились с русскими спокойно, серьезно, как мясники на бойне. Даже Сапеге было жутко смотреть на их размеренную работу: треск, хряп, хруп - и не надо им даже стрелять, только мечи да алебарды сверкают да глаза из-под медных касок смотрят оловянно. В результате, четыре башни с разбитыми и распахнутыми воротами оказались в руках поляков.

Ян Петр дал команду - и тотчас спрятавшиеся за развалинами какого-то бывшего боярского двора груженные провизией подводы рванулись к Кремлю.

Лошадей загонят, конечно, придется осаждённым их прирезать. Но и это пойдет на пользу - конское мясо, пусть даже воняющее потом, позволит жолнерам Гонсевского разговеться в праздник Успения, поднимет боевой дух войска. И уставшие от долгого сидения осажденные согласятся ждать прихода всё ещё ожидаемого королевского войска.

Ибо чем больше думал о Гонсевском и остальных защитниках Кремля Сапега, тем сильнее поражался мужеству и терпению их. Ему бы самому сидение более года в осаде не выдержать. Голод... одни и те же рожи вокруг... местное население ненавидит и мстит потихоньку за свой же стыд... Кругом развалины, горелое дерево... Люди неухоженные... монахи русские снуют черными тенями... А надо держать порядок, выходить в караулы, вступать в схватки, отбивать приступы... Раненные не выживают... С каждым боем защитников становится все меньше и меньше... Кто-то срывается, хватает оружие, начинает палить почем зря или рубить... Такого надо либо связывать, либо пристрелить... А еще эти дурацкие правила польского войска: простые жолнеры могут снять князя с воеводского места, выкликнуть на этот пост болтуна и труса...

Воистину, только пан Гонсевский может справиться с такой государственной ношей, непосильной для любого другого из окружения короля Сигизмунда. Уж это знал Ян Петр точно. Даже Лев Сапега, муж доблестный и разумный, не смог бы более года держать в повиновении голодную и вооруженную толпу одной лишь волей своей. А пан Гонсевский сумел.

Думал об этом Ян Петр, глядя на несущиеся к воротам телеги с провизией для осаждённых, чувствуя, как вновь подкатывает к груди то самое жжение, от которого становится свет не мил, в глазах темнеет, а тело готово развалиться на части.

Не вовремя, ах, как не вовремя случился приступ. Тут надо не показать виду никому из оставшихся рядом с ним ста гусаров, выглядеть невозмутимым ликом, смотреть на бой будто бы даже отрешенно, надеясь лишь на то, что обоз в Кремль прорвется - и все эти сотники и полковники польские сами, без Сапеги, сделают свое дело. Ибо сотня при Яне Петре - последний запас. Посылать их в бой - это значит, самому скакать вместе с ними к воротам. А сил хватает только на то, чтобы удержаться в седле и с коня не упасть.

Прорвались обозы. Сами.

И Сапега, широко разевая рот, почти не дыша, тихо сполз с коня...

Он не слышал, как подняли его заботливые руки товарищей, как понесли его на возок, как помчались верные сотни прочь от Москвы, унося любимого командира прочь от злой русской столицы, покидая осажденный гарнизон на произвол судьбы.

2

Очнулся пан гетман утром от шума. Оглядел черную от топки по-черному избу, увидел великана Будзилу с седоусым Валавским, позвал ротмистров, удивляясь слабости голоса своего. Спросил подошедших о причине шума, доносящегося из-за стены.

Пан Будзила ответил, что с вечера идет во дворе этом коло. Войско считает, что гетман их Ян Петр захворал сильно, не встанет, а потому требовать денег за службу будет не с кого. Вот и хотят многие из сапежцев, покуда гетман жив, вытребовать с него свое жалованье. И будут ждать решения Сапеги до 15 сентября. Не выдаст гетман денег - всем войском двинутся они в Варшаву, чтобы потребовать плату за верную службу у самого короля.

Превозмогая боль, Ян Петр поднялся с полати, велел одеть себя. Пана Будзилу послал к войску, сказать, что гетман сейчас выйдет во двор, скажет слово свое колу.

Когда Будзила ушел, Сапега обратился к Валавскому, бывшему когда-то канцлером при дворе Тушинского вора, а теперь приставшему к войску родича великого канцлера литовского. Быстро, пока Валавский помогал ему одеться, объяснил Ян Петр, что желает лично встретиться с Заруцким. Встреча должна быть тайной, без свидетелей. Только Сапега с Валавским и Заруцкий с кем пожелает тот сам. Так что идти с этой новостью в стан к врагу следует пану Валавскому. Не только дойти, но и встретиться с Заруцким, поговорить с тем.

Валавский молча кивнул, и тут же ушел.

А Сапега вышел на крыльцо курной избы, где поселили его, и, оглядев колышущееся, сидящее в седлах, разноцветное, разноплеменное войско, стал держать речь.

Признался, что действительно болен, что хотел бы сам вернуться в Литву и отдохнуть от ратных дел. Но долг перед королем Сигизмундом и Речью Посполитой велит ему оставаться в Московии, велит думать о пользе Отечеству и не жалеть себя. Многие из сидящих здесь перед ним были виновны перед королем Сигизмундом, ибо участвовали в ратоше против избранного Сеймом государя. Но храброй службой своей и пролитой на полях Руси кровью они искупили вину свою, а потому вольны сами теперь возвращаться к покинутым домам. И коли решило коло, что последним днём войны их с Русью будет 15 сентября, то пусть так и будет. Но до этого дня надо всем держаться своего долга крепко, подчиняться своим командирам безоговорочно и думать не о том, как побыстрее смыться отсюда, а как поскорей победить.

После слов благодарности из уст Сапеги за то, что поляки вновь показали московитам, какие они великие воины, и за то, что провезли они обозы со снедью в Кремль, коло отозвалось радостным воплем и криком славы в честь своего полководца.

А Ян Петр, глядя на них, думал, как бы поскорее вернуться в вонючую избу и лечь на расстеленную на полати овечью шкуру. И еще думал он о том, что Валавскому в стане Заруцкого будет легко - много среди московских ополченцев таких, кто служил тушинскому царику, многие видели там Валавского, много найдется желающих помочь ему встретиться с Заруцким. И коли открыто и шумно произойдет эта встреча, никто не станет следить за Заруцким и за тем, как тот будет встречаться с Сапегой.

3

Все так и произошло, как рассчитывал Ян Петр.

Валавский с великим шумом и едва ли не под песнопения был доставлен к тому вернувшемуся из Владимира Заруцкому, который был нужен Сапеге, - к Ивану Мартыновичу . И никому не было дела до разговора бывшего тушинкого канцлера и бывшего тушинского боярина в Коростырьевском лесу.

И уж тем более все ополченццы были рады тому, что не разгневался атаман на них за плохо проведенный бой и за то, что пропустили они восемнадцать возков с едой в Кремль. Сказал лишь Иван Мартынович своим полковникам, что за такую дурь надо бы всыпать им по первое число, но да Бог с ними. Близится зима, сказал, год не выдался по всей подмосковной и замосковной Руси, так что поляки внутри Кремля на пустошах хоть и посеяли чего-то там, а урожай путный вряд ли сняли.

- Стало быть, через пару месяцев все равно либо отопрут ворота, либо сдохнут с голода, - заявил Заруцкий. - Восемнадцать возков и столько же заморенных коней от голода осажденных не спасут. Жолнерам этой снеди - только губы обмазать, а для москвичей оная провизия - зависть и распаление злости к полякам. Перегрызутся, аки собаки. Обязательно перегрызутся.

После слов этих Заруцкий как-то сразу, без запинки, сообщил Трубнцкому, что ехать надо ему в Троицу. По делу. И тут же отправился из стана в сопровождении одного лишь Валавского, без охраны, оставив в лагере за себя князя Трубецкого.

- Смел ты, однако, Иван Мартыныч, - сказал бывший канцлер бывшему боярину. - Один поехал, без охраны.

- Так ведь и ты один приехал к нам, - ответил Заруцкий. - Стало быть, я не храбрее тебя.

А про себя атаман подумал: "Не храбрее, так глупее. Войско на Трубецкого оставил. А князь - шкура. Убьют меня - с князем поляки легко договорятся. Но и не втсречаться с Сапегой нельзя. Это ведь хорошо, что такой матерый зверь договариваться с нами хочет. Значит это, что силы у поляков на исходе. И короля с подмогой осажденные в Москве уже не дождутся".

4

Встретились Заруцкий с Сапегой в волглом после дождя и изрядно прореженном Хворостырьевском лесу по дороге на Димитров. Валавский в мокром рябиннике сховался, а родич Великого канцлера и Правитель земли русской посреди просторной, окруженной кривостволыми березами и заросшей чахлым папоротником с пнями срубленных сосен поляны встретились. Не поздоровались, сразу начали разговор. По-польски.

Сапега предложил Заруцкому объединиться с его отрядом и совместно выбить Гонсевского из Кремля. А за это просил половину из царской сокровищницы, которая осталась в Кремле, а также права свободного выхода всего сапежинского войска в Литву.

- Казна царская - она казна всего народа русского, - заявил атаман. - Разбазаривать ее не позволено никому. А уж тем более отдавать ее сапежинцам.

- Почему - тем более? - удивился польский воевода, терзаемый ознобом и с трудом скрывающий свои мучения от глаз Заруцкого.

- А потому, - ответил глава всех неуступчивых московитов, - что ты, Ян Петр, седьмой год грабишь и убиваешь русский народ, попираешь веру православную, церкви поганишь, детей сиротишь. Нельзя вступать нам в сговор с тобою, с шельмою. Не примёт такого иудства русский народ. Не приму такой измены и я сам. Не с тем лицом ведёшь подобный разговор, воевода. Ищи Иуду в другом месте.

Сапега заявил, что тогда его войско останется в Московии, и будет бить в тыл войска Заруцкого.

Но Иван Мартынович и тут нашел, что ответить:

- Смерть твоя пришла, Ян Петр, вот ты и злишься на весь свет. На краю могилы стоишь, а пытаешься за собою в Ад меня и мое войско утащить. С клеймами изменникоа. Паскудство это. Твое паскудство. Не послушал ты святого отшельника Иринарха. Вот и отвечай за грехи свои. Сам.

Сапега вспомнил случай, произошедший с ним во время осады его войском русской святыни Троицкой обители.

Взяли сапежцы в те дни еще и Борисоглебский монастырь. Легко взяли, почти без боя. А там доживал свой век великий старец Иринарх, обладающий даром провидения. Старец тот, сказывали в народе, предрек Василию Шуйскому и венец царский, и трудное царствование, и смерть мучительную.

Подивился Сапега тому, что старец не защитил волхованием своего монастыря, но по совету своих полковников все-таки вошел в келью Иринарха.

- Благослови, батько! - попросил с усмешкой на губах.

Святой принял его ласково, благословил. Но дал совет тотчас прекратить воровские дела и удалиться в своё Отечество. Если же Сапега останется и будет держать сторону врагов Руси, продолжил старец, то смерть его настигнет внезапно, посреди дела его, и Ян Петр не увидит более своими глазами своей любимой Отчизны.

Да, был такой разговор, вспомнил Ян Пётр. И старец святой, судя по всему, оказался прав. Но не подал воевода вида атаману, что понял намек. Удивился только: откуда Заруцкий знает про пророчество старца? Воистине, черт сидит у Ивана Мартыновича за плечами. Не было ведь никого постороннего при том разговоре воеводы с Иринархом. Лишь три полковника самых верных. Да и тех нет уж... Двоих в боях потерял Сапега, а одного баба им изнасилованная прямо в постели прирезала. Как хряка... Кровищи-то было! Кровищи!

От воспоминаний этих плечи Сапеги передернуло.

- Русские уж ныне не те, что были раньше, - продолжил Заруцкий, словно не заметив движения Сапеги. - То, что твои гусары провезли снедь в Москву и постреляли двадцать три наших, это подвиг твой, Ян Пётр, а не Литвы да Польши. Однако, твоих людей при этом за три дня полегло более полусотни. Вот и посчитай: двоих своих ты за одного нашего отдал. Нас сотни тысяч народа, а у тебя менее двух тысяч сейчас. Вот и еще раз посчитай: четыре тысячи для нас потерять - раз плюнуть, а тебе половину от этого потерять - ничего от войска твоего не останется. И ясно уже: король ваш Сигизмунд с войском державным не придет к тебе да к Гонсевскому на подмогу. И болен ты - посмотри на себя - уже смертельно. Какой смысл мне с тобой договор держать? Беги со своей солдатней вон с Руси, покуда сам жив еще. А помрёшь ты, так твое войско - уже и не войско.

С тем и отвернулся Заруцкий от Яна Петра, пошел к своему застоявшемуся в кустах орешника жеребцу, не попрощавшись, не пожелав Сапеге выздороветь...

5

А 15 сентября близилось. Ян Петр метался на постели в черной прокопченной избе, просил не пить даже, а побольше воздуха.

Его пододвигали ближе к окну_. Даже пузырь вынули, чтобы дуло на гетмана. Но он тотчас замерз и попросил тепла.

Печи в доме не было. Зажгли жаровню.

Дым наполнял избу - и Сапега стал задыхаться еще сильнее. Умолял перестать дымить.

- Проклят! Проклят! - кричал Ян Пётр в бреду. - Проклят за злодеяния свои! Никто не пожалеет меня! Никто не спасёт!

- Эка, мутит-то бес душу христопродавца! - сокрушался хозяин дома - Артём Вислоушкин, дед семилесяти лет. - В старину, сказывали, лечили от бесов таких вот... Закутывали в два тулупа да бросали на лежанку на печи на всю ночь. Топили осиной - иудины деревом, поили настоем листьев осины. Под утро бес из чрева-то паскудника и вылетал. Сам. А человек будто бы заново нарождался... - пошамкал беззубым ртом, да неожидано закончил. - Либо подыхал... но чистым.

Но во всей округе ни в одной избе не было настоящей печи...

* * *

Умер Ян Петр Сапега в ночь с 14 на 15 сентября.

А утром сапежинское войско распалось. Около пятисот жолнеров, как и обещали они на коло, тут же оседлали коней, отсчитали свои семьдесят телег обоза и, оставив холодное тело гетмана на руках ротмистра Будзилы, отправились домой - в Речь Посполитую.

Иван Мартынович Заруцкий же посетил Святую Троицу, переговорил с архимандритом о назначениях новых полковников в своем войске, спросил у монахов о каком-то послушнике Овсейке, да в тот же вечер прокинул монастырь, отправился на свежей лошади к Москве.

" Не верю Трубецкому, - думал атаман о своем соправителе, скача во весь опор. - Хочу верить, а не могу. Отчего так? Дурь или предчувствие?"

И не находил ответа.

Второй Заруцкмй - Мван Матвеевич -как раз в те дни из-под Москвы исчез.Полк казачий, приведённый им с Дона, все 813 человек остались, а полковник исчез.Куда, зачем, неясно. Тайна. Но не шибко-то и заметная. Потому как в смутыслучаются тайны им позначительней.Никто из русских внезапного появления под Москвой двойника Заруцкого и не заметил.

А поляки? Что - поляки? Вернулся истинный Правитель Земли русской под Москву - и значит это, что милости ждать оккупантам от народа русского не стоит.

Стояло теплое "бабье лето". Красные листья кленов лежали вперемежку с желтыми и приятно шуршали под ногами копытами.

Впереди была злая русская зима... Ждала кровавой жатвы жертв...

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ПОЛЯКИ И ШИШИ

О том, как гетман Ходкевич попытался пану Гонсевскому помочь, да самому пришлось ноги уносить

1

Весь о смерти Яна Петра Сапеги всколыхнула всю Русь от края до края. Люди радовались сообщению о странной и быстрой кончине самого лютого из всех польских воевод, поздравляли друг друга, как на Пасху, обниманием и целованием. У тысяч искалеченных, без носов, без ушей, без глаз, без рук, без ног текли слезы восторга и умиления. Множество тысяч свечей было поставлено перед иконами Христа Спасителя в церквях православных с чтением молитв благодарности за избавление от супостата. А уж сколько молебнов прозвучало из уст священников в благодарность заступнице нашей Пресвятой Богородицы, и не перечесть. Казалось всем, что солнце воссияло над всей русской землей, что разогнулись людские спины. Будто не было большей напасти для Руси, чем сей покойный предводитель малого, но беспощадного войска, и со смертью Яна Петра жизнь переменится, злое воронье улетит с Руси, а поляки унесутся прочь, сломя голову.

2

Гетману Яну Каролю Ходкевичу, сидевшему в Шклове в ожидании двух секретных людей из Варшавы, весть сию принесли первыми не гонцы даже, а слухачи с рынка, которые передавали военачальнику разговоры среди простого люда. Рассказали они, как радуется смерти Сапеги народ, как весело глядят теперь русские на поляков.

А гонцы из осиротевшего сапежинского войска прибыли в Шклов лишь на третий день после появления слухов, и только подтвердили уже знаемое Ходкевичем: умер Ян Петр, случился с ним удар во время атаки на Кремль, а после трое суток лекари не могли больного выходить. И еще сказали гонцы, что русские все сплошь и рядом утверждают, что-де смерть Сапеги - знамение Пречистой Божьей Матери, это она послала порчу на Яна Петра и показала, что изведет с земли московской всех поляков.

Ходкевичу, знаменитому укротителю восстания Наливайки, было немного за пятьдесят. Всю жизнь свою он был не в ладах с Яном Петром и его братом Львом. В первом не нравилась ему лютость и спесь, второму же гетман просто завидовал, хотя и признавал за Львом Сапегой изрядный ум и благородство. Но то, что смерть полузаконного не то гетмана, не то атамана Яна Петра Сапеги вызвала столь сильную радость у простого русского люда, заставило Яна Кароля задуматься. Теперь он со своим войском в три тысячи сабель и при помощи отряда Станислава Конецпольского с войском в тысячу триста жолнеров стали главной военной силой Речи Посполитой на Руси. И от действий этой силы зависит судьба идущей вот уже седьмой год войны.

Не почитать же за польские войска разбойничьи ватаги Лисовского, Просовецкого и прочих любителей легкой поживы. Пусть все они и поляки, но королю те ратошцы не служат, живут лишь грабежами да татьбой на распятой и измученной русской земле. Многие из них у ксендза на исповеди более десяти лет не бывали, колена в костеле не преклоняли, в чем разность между поляками и русскими забыли. Каждый мнит себя главным гетманом, не желает подчиняться единой воле не только Ходкевича, но и самого короля. Объединить их в общее войско невозможно, да и объединив, настоящих жолнеров да пахоликов не наберешь с них и трех тысяч. При этом в обозах их нет ни кузниц, ни кузнецов, чтобы коней ковать, доспехи чинить, ни доброго запаса пороха да свинца. Все это они добывают на ходу, в набегах, словно татары какие, грабят, тут же проедают - и бегут дальше в поисках наживы. Нет, эти ватаги польскоязычные - не войско, решил Ходкевич, такой табор только будет разлагать армию.

И еще понимал пан гетман, что дело Гонсевского в Москве проиграно, помогать упрямому королевскому наместнику, засевшему в Кремле занозой в жопе, нет большого смысла. Ввозить продовольствие в осажденную крепость ценою изрядных потерь при боях, которые станут день ото дня ожесточенней, глупо. Хотя бы потому, что после двух-трех таких штурмов не найдется охотников в его войске, желающих гибнуть за то, чтобы накормить гусар Гонсевского.

При больших потерях войско соберет коло и свергнет самого Ходкевича. Да и где наберешь много пропитания в этой разрушенной и разграбляемой в течение многих лет стране? И неурожай нынешнего года таков, что русские и без поборов умирают от голода целыми семьями...

Нет, без помощи большого, хорошо снаряженного королевского войска, которое может одним ударом разбить окружившую Москву рать Заруцкого, жолнеров Гонсевского не спасти, самого короля либо сына его Владислва в московском храме на трон не венчать...

Словно в ответ на мысли Яна Кароля в предзимье прибыли прорвавшиеся из Кремля сквозь засдоны ополченцев два гонца. Тамошние жолнеры решили низвергнуть Гонсевского и выкликнули своим командиром Ходкевича. Просят гетмана прорваться в Кремль и возглавить оборону.

- А почему так умыслили они? - удивился Ходкевич сначала про себя, потом спросил об этом у гонцов вслух.

Старший ответил, что долгое сидение в осаде поколебало даже тех русских, что присягнули королевичу Владиславу и вместе с поляками защищали Кремль от своих соплеменников. Стали случаться между москвичами заговоры против Гонсевского. Глупый ропот тот легко подавляли поляки, но...

... Слушая москвичей, и сами жолнеры стали не желать над собой гетмана Гонсевского, который не может победить каких-то там казацких атаманов Заруцкого и Трубецкого. И ещё было решено колом требовать у наместника двойной оплаты за каждый прожитый в мучении осадном день.

Ну, а Гонсевский напомнил своим ратникам, что повелением короля Сигизмунда была обещана им с самого начала казна московских государей. Казну эту, сказал наместник, всю роздали польским ратникам, а теперь жолнеры обязаны отслужить им заплаченное.

- Это и было его поражением, - кивнул Ходкевич. - Наёмник, как всякий купец, получив деньги, тут же считает их своими, потому товар может и не отдать. Надо было обещать, что вот придет король с казной - он и заплатит.

Гоныц рассказали, что в последние полгода жалованье полякам раздают мягкой рухлядью, то есть выделанными шкурами соболей, песцов, куниц, росомах, белок. При этом, меха выбрасывают охапками на сотни, а потому дележ идет бестолковый и подлый. Кто-то хватает побольше и убегает, кто-то сечет саблей шкуру и вырывает клок.

- А еще, - рассказал всё тот же тарший гонец, - отрезают сотники от шкур хвостики и выдают простым жолнерам шкурки так, словно они с хвостиками. А ты сам знаешь, пан гетман, что шкурка с хвостиком много ценнее той, что без хвостика. Вот и получается, что я, к примеру, не дополучил шестнадцать хвостиков, а если по правильной цене, то девять полных шкур одних только белок. А у росомахи моей вырезан такой клок, что боюсь, что не сшить мне из нее богатой шапки.

После этого второй гонец рассказал пану гетману, как при раздаче жалованья содранными с икон и церковных книг окладами, забранной из православных храмов и монастырей Москвы церковной утварью и каменьями обсчитывали поляков приглашенные по такому случаю московские оценщики, то завышая, то занижая цену по своему выбору, беря мзду от жолнеров да гусар, обманывая всех направо и налево.

- То уже не воинство, гетман, - признался он, - то - воры с большой дороги. Каждый свое барахло бережет, прячет от чужого глаза, все воруют друг у друга, у наших тащат москвичи, наши - у московитов. Жрать нечего, а все люди лишь вокруг золота, каменьев, пушнины толкутся. А хлеб ныне в Москве дороже годуновского в пятьсот раз, - и вдруг разрыдался. Упал на пол, стал биться головой в доски, выть. - Сволочи! Пёсья кровь!

После, как успокоили второго гонца и увели из избы, первый гонец рассказал Ходкевичу о том, что осажденные жолнеры молят Ходкевича придти им на помощь, пусть даже ценой сдачи Кремля. Хотят они уйти из проклятой Москвы, оставив порушенный город настырным казакам Заруцкого и Трубецкого. Ибо до весны полякам уже не дожить. По сию пору с ужасом вспоминают они прошедшую зиму, которую пережили едва-едва, хотя и имели в то время запасов в сотни раз больше, чем ныне.

- Поспеши, пан Ходкевич, - слезно умолял гонец. - Ударь русским спину, ворвись в Кремль.

Но у Ходкевича был письменный королевский приказ дождаться двух людей из Варшавы, и лишь потом идти на Москву. Кто они, гетман не ведал. Знал лишь, что идут те королевские слуги с тайным заданием, очень важным для исхода всей военной компании Польши на Руси. Потому гетман ничего не ответил гонцу, лишь кивнул и разрешил уйти.

- Скажи, что велел я накормить вас обоих, - сказал уже в спину. - От пуза. А после спать уложить.

3

Снегу вдруг навалило много, коням под брюхо. Идти по таким дорогам невозможно, пусть даже если не лесами двигаться, а по рекам. Потому Ходкевич объявил войску, что есть повод подождать с выходом на помощь Гонсевскому, пожить в тепле и спокойствии в Шклове.

В две недели снег осел, смерзся, стал проезжим.

В войске стали болтать, что гетман не хочет идти на Москву, ищет повода в Шклове до весны остаться.

И тогда-то прибыли в войско из Варшавы тайные люди. Один явно был русским, хоть и говорил по-польски чисто, как по-писанному. Второй - огромный молчун с глазами навыкат, с руками, способными сломать хребет коню, не то, что человеку. Приглядевшись, узнал в нем Ходкевич виденного им среди варшавских иезуитов монаха-бернандинца. Говорили, помнится, что монах тот вовсе и не глухонемой, а наказанный в давние времена татарами вырезаньем языка. То ли знал тогда парнишка лишнее, то ли проболтался по детской глупости. И еще говорили, что немой тот слышит хорошо, знает не только польскую речь, но и русскую, и татарскую, умеет писать даже по латыни.

Русский же при нем тоже был подстать молчуну. Говорил мало, отвечал неохотно даже гетману, свиток с письмом от духовника короля передал Ходкевичу в руки лично, без посторонних. На словах лишь подтвердил то, что было в том письме: провести его с немым до Москвы и помочь им проникнуть в войско Заруцкого. Сделать это приказано как можно быстрее.

На следующий день по прибытию этой странной пары Ходкевич поднял свое войско и двинул его по дороге к Москве.

А в Вязьме встретил он сразу два посольства в Варшаву на Сейм. Первое было - от сапежинцев с протестацией на руках, в которой говорилось о печальном положении войска, держащего Москву, и о том, что бесчестие не должно пасть на войско и Гонсевского, если жолнеры его не выдержат тяго осады и вздумают сдать русским крепость.

Вторым было посольство от русского боярского правительства Москвы во главе с Михайлой Глебовичем Салтыковым и князем Юрием Никитичем Трубецким. Тоже за деньгами.

Те и другие послы страшно рассердили Ходкевича. Русских послов он назвал изменниками как Руси, так и Польше, недостойными видеть короля и права показываться на глаза Сигизмунду, прогнал прочь, велел им вернуться в Москву, где защищающие их поляки пухнут от голода, а эти проныры уж и сыты, и пьяны, и в дороге.

Полякам же напомнил, что ходить с протестацией от имени верных королю подданных сапежинцам не пристало, ибо они служили все это время не Сигизмунду, а поначалу тушинскому самозванцу, потом себе лишь в угоду. И тоже прогнал с глаз долой, хотя очень хотелось ему посечь саблями всех этих разбойников. Но не взял греха на душу...

А войско Ходкевича медленно двинулось к Москве, встречая на пути своем лишь брошенные русскими деревни и села, погорелые и порушенные города.

И ещё стали натыкаться на шишей. Эти вооруженные цепами да косами мужики в овчиных тулупах вдруг появлялись на лесных дорогах, убивали польских солдат, грабили обозы и, как привидения, тут же исчезали в чаще. А если какой малый польский отряд отсоединялся от общего войска, командир его решался догнать шишей в лесу, то смельчаки эти где-то в глубине чащи и пропадали.

Тихо умирали в том пути поляки. Просвистит стрела, другая... ударит заранее установленный чекан... провалится в вырытую еще с лета западню конь со всадником... рухнет на головы подвешенное под макушки деревьев бревно... порежет коням ноги выскочившее из-за бугра одинокое колесо с приставленными к нему по бокам лезвиями кос... вырежут ночью тихо лежащий у костра дозор...

Хрип. Стон. Вопль. И сразу тишина... Даже вороны молчат. Только волки следуют за войском Ходкевича... Ждут.

На подступах к Москве Ходкевич решил послать вперед отряд в пятьдесят человек, чтобы сообщили те осажденным, что помощь близка. Но почти всех, как узнал потом гетман, порешили за двое суток шиши. Один Вонсович из той полусотни будто бы добрался до Кремля и передал, что к городу подступает польское войско. Но правда ли, нет ли - кто знает?

Потому послал гетман навстречу Вонсовичу Маскевича - воина знатного, умеющего скрытно пройти, как говорили, даже сквозь игольное ушко пролезть.

Из окна избы, где был гетман на постое в тот день, смотрел Ходкевич, как Маскевич собрал богатые персидские ткани, собольи шкуры и лисьи меха, серебро да платье в большой кошель, в каком овес возят. Приладил все это добро к спине коня. Рядом взгромоздил своего пахолка, и отправился в путь...

Два дня спустя Маскевич вышел навстречу польскому войску. Без кошеля и без пахолка. Сам едва жив. И тут же услышал, что прошлой ночью из обоза шиши увели четырнадцать его лошадей.

- Так что я Вонсовича не встретил, - доложил Ходкевичу Маскевич. - И остался лишь с рыжею кобылой и чалым мерином.

- А где твой пахолок? - спросил гетман. - Ты ж с ним весте уезжал.

- То-то и оно, что с ним, - печально произнес Маскевич. - Пахолок-то меня и обобрал.

4

По второму, лёгшему надолго снегу подошли полки Ходасевича к Москве. Встали возле Андроньевского монастыря станом. Саму крепость с засевшими там казаками решили не брать. Сил и без того мало.

Королевские посланцы - безъязыкий и русский - издали поклонились Ходкевичу, чтобы он заметил их, а после отошли в сторону и... за бугорком исчезли. Будто и не бывало их в польской армии.

И в тот же день половина войска напилась до беспамятства, другая половина на ногах хоть и держалась, но плохо. Кабы казаки Заруцкого проведали о том, вырезали бы всех без всякого усилия. Обнаружился и зачинщик пьянки - Якуб Потоцкий, давнишний недруг Ходкевича.

Пьяному стану были известны слова Потоцкого о том, что Ходкевич - литовский гетман, а в Москве сидит войско коронное. И потомуто будто бы не имеет права быть Ходкевич во главе польского войска. Должны жолнеры собрать коло и выбрать его - Потоцкого - в гетманы. Рать разделилась надвое. Одни кричали: "Потоцкого хотим!" Другие в ответ: "Оставить Яна!"

Ходкевич понял, что от безделья войско его либо сопьется, либо насмерть между собой передерется. Потому велел штурмовать никому не нужный теперь Белый город, а точнее - то, что осталось от посадской Москвы. Сам встал в центре войска, пану Радзивиллу поручил левое крыло, Станиславу Конецпольскому - правое, а Потоцкому велел с похмелья отдыхать на потеху всему войску. Но после смилостивился и позволил встать в строй с остатками сапежинцев, которые должны идти сзади ратников Радзивилла.

Выстроились поляки широкой дугой, рванули конным аллюром на пеших русских. Крик "Виват!" - и сабли наголо.

Сколько уж раз при виде этой мчащейся лавины поворачивались спинами к гусарам русские ратники и, закрывая головы руками, бежали прочь, оседая под ударами сабель. Только слышно было: "Вжик!.. Вжик!.." - и летели напрочь отрубленные запястья да пальцы, раскалывались надвое головы, пел польский гудок торжественную песнь победы...

Ан тут русские выпалили из ружей да пищалей одним строем, тут же отошли. За ними вышел вперед второй строй, тоже пальнул и пал на землю. Зато первые выставили вперед пики и не дрогнули, когда конная лавина налетела на них. Засверкали цепы да косы, полетели стрелы в поляков, ударили вилы в животы коней.

Врубился в центр боя отряд Ходкевича - а рубить за колоть уж и некого. Немного русских мертвыми на снегу лежат, а другие уж попрятались за порушенными и сожженными домами, стреляют оттуда из ружей, пистолетов, а больше стрелами засыпяют.

И все вокруг завалено всяким хламом. Кони под поляками на небольшом чистом пятачке меж обгорелых домов крутятся, копытами переступают, внутрь пожарища не идут, подставляют гусар под пули. Ни развернуться как следует польским воинам, ни ударить.

Велел Ходкевич отступать. И увел все свое войско подальше от стен Андронова монастыря, встал там, где давеча показал свое геройство покойный Сапега, - между городом и Девичьим монастырем. Велел рыть землянки, сооружать вокруг табора частокол.

Потоцкий вновь встрял, стал требовать, чтобы шло войско на казацкие таборы приступом, дабы показать московитам, каковы есть польские воины. Но кто-то под шумок полоснул острым ножом по пузу Потоцкого. Задеть крепко не задел, а вот жупан повредил основательно. Почти новый жупан.

Потоцкий заткнулся, стал гетмана слушаться.

А когда стоящие на кремлевской стене осажденные стали требовать смены своей жолнерами Ходкевича, то зачинщик всяких смут и вовсе стал на сторону гетмана.

- Ишь чего захотели, - говорил Потоцкий в своем кругу. - Они там награбили, все повыели, теперь с добром всем этим домой хотят уйти, а нам предлагают там вместо них голодать и обходиться бех жалованья? Прав Ходкевич, что не соглашается замену производить. Сидели гонсевские в осаде более года, вот пусть до конца досидят. К весне король обязательно придет.

Ходкевич тем временем велел кричать сторону Кремля в рупора:

- Подождите еще немного. Вот сейм в Варшаве закончится, король деньги получит, и тотчас придёт с войском вам и нам на помощь.

- Чего вам-то помогать? - орали со стен в ответ. - В осаде мы сидим, а вы в чистом поле отдыхаете! Меняй нас, гетман! Молим тебя!

Свара продолжалась более месяца. Ясно было, что никто не уступит, что жолнеры Ходкевича вступать в Москву не хотят, а осажденные без их согласия на замену выйти не решатся.

Наконец, Ходкевич заявил, что согласен принять в свое войско тех, кто выйдет из осады. Но потребовал, чтобы вышли только поляки, без русских, да ещё и без обозов своих, и без лишнего барахла. Ибо не желает гетман нести ответственность за жизни и неправедное богатство этих людей. Бедного ведь никто не потревожит, а богатого и его защитника могут ночью придушить, а то и среди бела дня ограбить. Потому осажденные сами должны для себя решить, что им важнее: воля либо награбленное в Москве богатство?

При этом гетман велел своим крикунам добавить, что всякому поляку, кто останется в крепости, с этого дня будет жалованье сверх обычного прибавочное: панам по двадцать злотых в месяц, пахолкам - по пятнадцать.

Пятеро осажденных всё же из Кремля вышли, ночь в стане Ходкевича пробыли, а под утро исчезли. Сами ли утекли, помог ли кто им, неизвестно.

В то же утро грянул мороз, а за дровами ехать желающих нет. Поедут пятеро в лес - на них нападут десять казаков Заруцкого. Поедут десять - на них двадцать шишей навалятся. Меньше пятидесяти да с десятью возами уж и не пошлешь в лес. Да только может на полусотню и сотня ополченцев напасть. Потому и боялись жолнеры походов за дровами, переговариваясь между собой:

- Ничего, что мороз. Потерпим. В землянке набздим посильнее - зато живы останемся.

Как раз оказалась и съестных припасов нехватка. Поначалу налегали жолнеры на вяленое мясо, на хлеб, на капусту, а яблоки жрали от безделья. Теперь оказалось, что мука вся повыелась, надо каждому на ручной мельнице молоть зерно и сдавать свою долю в общий котел. Ибо печку для выпечки хлеба успели сложить лишь одну. Разобрали какую-то на погорелище - и соорудили новую. Поначалу от мороза печь текла, а потом от огня задубела, течь перестала, только дымила вовсю. Такой пережженный и пахнущий копотью хлеб и ели жолнеры. Знали при этом, что в осажденной Москве люди и такому были бы рады.

5

Четырьмя днями позже вышло из Москвы более тысячи гусар. При обозе большом, при оружии. Быстро выкатили телеги из ворот и вломились внутрь табора Ходкевича, голодные, но веселые.

- Мать вашу... курва матка пердоляна! - орал гетман. - Куда прётесь? Почему в ослушание пошли?

А бывшие осажденные уже в землянки лезли. Другие толпились вокруг печи с хлебом, весело галдели, не обращали никакого внимания на пана гетмана.

К вечеру успокоились и рассказали...

Обещанным Ходкевичем дополнительным двадцати злотым в месяц никто из осажденных не поверил. Ибо знали про жадность короля и о нежелании депутатов сейма оплачивать войну с Московитией. И тотчас бросились к московским боярам с требованием выплаты обещанного Ходкевичем жалованья впрок.

Бояре московские изменные сказали, что казна царская пуста, а больше в Москве денег нет.

- Врете долгобородые! - закричали тогда жолнеры. - У вас у самих по домам посуда золотая да серебряная, шубы на вас медвежьи да куньи, кучи жемчуга, оклады на иконах в ваших домах серебряные да позолоченные!

А еще напомнили боярам про ковчеги священные.

- Они, - заявили жолнеры, - хранятся под сводом длиной сажен в пять, сложены в шкафы, занимающие место от пола до потолка золотыми ящиками.

Бояре, чтобы не порушить православные святыни, решились отдать полякам две царские короны (Годунова и Лжедмитрия), украшенное жемчугом и каменьями золотое гусарское седло самозванца, царский посох из единорога, усыпанный бриллиантами, еще кое-какую мелочишку.

Получив все это, недовольные долгим сидением жолнеры поняли, что большего им мирным путем от москвичей не добиться. А воевать с ними в их городе себе дороже. Потому как озлобленные москвичи могут и вырезать поляков. Вот скопом и решила тысяча человек выйти из города, оставив Гонсевского с тремя, или около того, тысячами жолнеров да гусар. Их же большую толпу, уверены они, никто не тронет: ни жолнеры гетмана Ходкевича, ни казаки Заруцкого.

- Пан Гонсевский сказал оставшимся, что если не придет на помощь король, можно будет самим взять царские сокровища, - объяснили вышедшие из осады. - Вот те оставшиеся и пожадничали. А мы вот вышли.

Люди эти не доверяли никому из войска Ходкевича, держались друг друга, доверяли свои возы только своим. Пока рассказывали, ели, не переставая, тут же маясь при этом животами и убегая в сторонку по нужде. А после уснули. Оставшиеся в живых помаялись животами, да на второй день после прибытия вспомнили:

- Те, кто остался, велели сообщить, пан гетман, что долго ждать короля они не будут, а только до шестого января. Не придет Сигизмунд к Москве к Рождеству православному, пограбят они казну царей московских и уйдут в Отечество свое с чистым сердцем.

Сказали - и тотчас засобирались.

- Домой пойдем, - заявили они. - Хватит с нас этой Московии. Костью в горле встала.

Тотчас и многие из жолнеров Ходкевича не захотели оставаться в русских снегах. Заволновались, стали требовать возвращения в Польшу. Желали, должно быть, поживиться чем ни попадя из обоза бывших в осаде и разбогатевших жолнеров Гонсевского.

Делать нечего - Ходкевич подчинился воле кола...

6

И двинулось польское войско от Москвы на Смоленск по завьюженным, промерзшим дорогам, сквозь просеки в частом лесу, через обгорелые и брошенные русскими крестьянами деревеньки, порой по льду рек, по подчас лишь угадываемым конями дорогам. Да и лошадей на всех не хватало. Едва вышли, случился падеж - и через пять дней где было сто голов, осталось с десяток. Из оставшихся в живых полутора тысяч кляч более трети запрягли в возы и сани. Верхом ехали самые знатные и те, кто побогаче. Большая часть жолнеров и пахоликов, да и гусар тоже. плелась пешком.

Шиши по-прежнему нападали, казня отставших от общего войска жолнеров и гусар, утаскивая возы, подстреливая замученных лошадей. Еще научились русаки ловко забрасывать петли на шеи идущим по дороге полякам. Либо волосяные арканы закапывали в снегу. Ждут, когда последний наступит, дернут за ногу - и утащат в кусты. Много разных штук придумали озлобленные на поляков русские мужики. Не война, а сплошное убийство, никакого рыцарства...

Пережившие осаду растравляли души своими рассказами о голодной московской жизни. Кусок конины в четверть лошади стоил тридцать злотых при месячном жаловании в двадцать злотых. Четверть ржи - пятьдесят злотых. Кварта плохой водки - двенадцать злотых. По пятнадцать грошей продавали сороку либо ворону, а воробья покупали за десять грошей. Многие жолнеры ели, таясь друг от друга, падаль, собак и кошек.

С каждым днем падал дух польскго войска, с каждым часом...

7

Ходкевич и не подозревал, что виной множества несчастий его войска является Заруцкий, что названные насмешливо шишами русские мужики были самыми настоящими ратниками еще одного войска бывшего казацкого атамана Ивана Мартыновича - партизанского. Не все, конечно, ибо попадались среди шишей и обычные разбойники, были обиженные поляками крестьяне, были лихие людишки, коим все равно было кого грабить. Но по-настоящему воевали с захватчиками именно те мелкие отряды земцев, которые в течение последнего года формировал Заруцкий и рассылал по волостям. С наказом всем одним: бить врага люто, никого не щадить.

Ватаги шишей были невелики. Собирались да распадались. Порой и бабы прибивались к ним, порой даже ребятишки, а порой и бывшие стрельцы вставали во главе шишей - умелые воины. И тогда кровь польская лилась обильнее. Казнили шиши поляков немилосердно, не щадя никого: ни потомков древних витязей и знаменитых рыцарей, ни шляхтичей, ни гусар, ни простых жолнеров, ни даже пахолков.

Было у этого шишовского войска Заруцкого и двадцать два отряда мужей бывалых - из тех, кто не признавал права дворянам да боярским детям верховодить собой, но подчинялись при этом Ивану Мартыновичу Заруцкому добровольно. Они-то и шерстили, в основном, поляков.

Густогривый, коротышка с огромными плечами и невероятной силы человек был атаманом одного из таких отрядов. Говорили люди, что звался он когда-то Ефимом Чистяковым. служил в старые еще времена катом в Пыточном Приказе у родного дяди царя Годунова - у Семёна Никитича. Ушел сей кат вместе с Заруцким в разбой еще в те времена, когда не было на Руси не только смуты, но и голода. Говорили, что атаманил коротышка в лесах на реке Суле, после вместе с Хлопком осаждал Москву, был в войске Илейки Муромца, назвавшемся царевичем Петром. Говорили, будто умер во время похода вора на Москву, а потом воскрес - и стал воевать уже против тушинцев.

Заруцкий, знали шиши, доверял бывшему кату московскому особо, поручал ему самые опасные и самые серьезные задания. Хотя именно этот самый кат, рассказывали, пытал Ивана Мартыновича в Водовзводной башне Кремля и только чудом не замучил насмерть.

Странным был этот вождь шишей. Многое знали о своем атамане воины густогривого богатыря, прозванные шишами русские мужики. Но только понаслышке, по обрывкам чужих рассказов и разговоров. Ибо никто не решился бы спросить истинного имени бывшего ката, зная взрывчатое нутро его. Помнили, как однажды рассвирепел атаман на грубое слово, сорвавшееся с уст пленного поляка - и ударом кулака размозжил он улану голову так, что не только кровь брызнула, но осколки костей полетели во все стороны. Звать себя велел он Постигаем, но при этом сразу сказал, что не имя это, а прозвище.

Когда Ходкевич с войском шел от Москвы к Можайску по большой проезжей дороге, Постигай со своими пятьюдесятью сорви-головами шел вдоль этого пути, то продираясь сквозь чашу, то пробираясь по старым незаметным тропинкам. Жолнеры Ходкевича мерзли и голодали по пути, встречая лишь брошенные пепелища, люди Постигая отогревались в дальних деревеньках да починках, ели хорошо, продавая за еду то, что отбирали у поляков. На Ходкевича с солдатами нападали другие шиши, а Постигая с сотоварищами привечали их жены с почетом и указывали тропки вдоль дороги, о которых не могли знать иноземцы.

Это Постигай придумал обогнать поляков на день их пути и устроить завал деревьев как раз в том месте, где дорога сужалась особенно сильно. Пройти сквозь чащобу с возами невозможно, потому поляки спешились и стали на морозе рубить стволы, переносить их, расчищать путь. За суматохой не сразу и заметили, как русские удальцы умыкнули семнадцать саней с двадцатью пятью конями в придачу. И не выстрелили ни разу шиши, не потеряли в тот раз ни одного человека. А добра привезли в ближайший починок столько, что впервые речь зашла не о дележе, а о выделении общей казны отряда.

- В казну уберем самое дорогое. То, что можно продать, на что можно оружие закупить и порох, - сказал Постигай. - И еще то, что взято из храмов московских. То надо вернуть Богу.

Ратники не спорили. Если кто и не согласен был, то промолчал из страха перед кулаком Постигая. Но весть о таком решении разнеслась по всей округе. К Постигаю в отряд тотчас потянулись вольные шиши, стали просить атамана, чтобы взял их под свое начало.

И Постигай принимал таких в свое войско охотно. Как только набирал добровольцев на очередной отдельный отряд в десять человек, так говорил им, чтобы рыскали они в стороне от главной дороги, выискивали те мелкие группы поляков, что посылал за продовольствием Ходкевич, и если не уничтожали их, то крали бы обозы с едой или, на крайний случай, уничтожали снедь.

- Коней. Коней крадите, - говорил атаман при этом. - Кони крестьянству пригодятся. И сено берегите, зря не поджигайте. Безлошадный поляк до Варшавы своей не дойдет, от мороза и усталости сгинет. И греха на душу не примете, и руки чистыми оставите, и богатыми будете.

Удивлялись люди таким словам, передавали друг другу услышанное:

- Постигай сказал, что Заруцкий о будущем Руси печется. Чтобы у крестьянина корова не издохла, чтобы молоко было у нас на столе. Странный такой воевода. Будто и не русский человек вовсе.

Вскоре уж все шишовские отряды стали прозываться вторым войском Заруцкого. И рассказывали в народе о них разные истории.

К примеру,половина сапежинцев не пошла на Польшу, а двинулась к Волге. Там, знали они, места хлебные, люди войной не замороченные, запасов на зиму набрали вдоволь - почему не пограбить? Так не только шиши нападали на сапежинцев, а даже бабы - и те напридумали каверзу: стали заговоренные свечи в реки бросать, чтобы вода в них не замерзла, торной дорогой полякам не стала. Так и не дошли сапежинцы до Юрьевца и Пучежа.

Разрушенный Суздаль не войско русское защитило от пана Каминского, а шиши отбили удар на подступах к городу.

Отряд пана Зозулинского под Ростовом встретили шиши с пятнадцатью казаками от Заруцкого и уничтожили поляков напрочь, а самого ротмистра взяли в плен.

- В деревне Родне, - рассказал Ходкевичу вернувшийся из поиска пропитания Масевич, - нашли мы у крестьян белую, очень вкусную капусту. Набросились жолнеры на нее, жрут, по сторонам и не смотрят. А тут - шиши. Одни верхом, другие - на лыжах. Не успели мы оглянуться - налет. Коней побросали, оружие оставили - и кто как успел уйти. Собрались - девять нас осталось от сорока человек, пан гетман. Так что теперь у меня не осталось ни сундуков, ни коней.

Кто уж из русских услышал этот разговор поляков, не ясно, а рассказ этот тут же донесли до ушей Постигая.

Тот посмеялся вместе со всеми, но разговора общего не продолжил, ушел в сарай, где два его человека допрашивали пленного.

Поляк висел, как на дыбе под самой крышей и кривился от боли в вывернутых суставах.

- Все сказал, - сипел он. - Больше ничего не знаю.

- Опустите его, - приказал Постигай.

Шиши развязали узел - и пленный рухнул на пол.

Постигай наклонился над поляком, спросил участливо:

- Больно, да?

В ответ прозвучало что-то невнятное.

- Понимаю, - кивнул Постигай. - Жить хочется. Моему отцу тоже хотелось. И всему миру православному. Всем хотелось жить. А тут вы пришли... - и, взяв лицо поляка в пясть, посмотрел в глаза. - Кто вас звал, а? Зачем пришли к нам со смертью?

- Звали... - просипел пленный. - Владислава звали. Нас - с ним.

Постигай медленно опустил голову пленника на пол. Поднялся.

- Владислава, говоришь? - спросил без злобы в голосе, без тягости. - И вас с ним? Я звал? Они? - показал на своих помощников. - Нет. Не мы. Бояре вас звали. Салтыков с Андроновым. Романов Филарет. Эти звали. Они хоть дьявола покличут. А русские люди вас не звали. Русским людям было и без вас хорошо.

- Казнишь? - спросил поляк, отдышавшись и уже не сипя.

- А ты как думаешь?

- Казнишь... - кивнул пленный.

- Скажешь важное - жить будешь, - усмехнулся Постигай. - Верное мое слово. Никогда не обманывал.

- Я всё сказал... - вздохнул поляк. - Хочешь, чтобы выдумал?

- Это ты про то, что с другими в осаде было и после с тобой случилось, рассказал, - заметил Постигай. - А что интересного было в походе вашем на Москву?

- Зачем тебе это, атаман? - спросил один из его помощников. - То когда было!

Постигай жестом заставил его замолчать.

Пленный, все еще лежа на грязном, промерзшем полу, смотрел воспаленными глазами на атамана и пытался вспомнить что случилось важного в том длинном, почти бесконечном пути до Москвы.

- Было так... - вдруг сказал он. - Застряли мы. Долго сидели. В городишке одном... названье забыл Зачем - не понимал никто. А потом явились двое. И сразу - в избу к Ходкевичу. То вечером было. А утром мы пошли на Москву.

- Интересно, - кивнул Постигай. - И куда эти двое делись?

- С нами шли. Но словно отдельно. Ни с кем не общались. Даже ели только вдвоем.

- Ну, ну... - заинтересовался Постигай. - Что дальше?

- А как к Москве мы подошли, так они и исчезли. Еще до пьянки под Андроньевским монастырём. Я заметил. Они даже с гетманом не попрощались.

Лицо Постигая стало жестким.

- Какие они? - спросил он строго. - Опиши. Будешь жить.

- Один обыкновенный. По виду, русский, не поляк. Но по-польски говорит чисто. Ничего такого в нем. Нос уточкой, рожа хмурая. Второй... громадный такой. Силищи большой. И, кажется, немой.

- Немой? - переспросил Постигай.

- Ну да. Все время молчал. Только раз мы услышали... Он что-то у того - русского - хотел спросить... и промычал. Ну, знаете, как эти разговаривают... которым язык отрезают?

- Развяжите, - приказал Постигай ратникам, и подмигнул пленному. - Живи, поляк. Хочешь - на Руси оставайся. Бабу тебе найдем. У нас теперь мужиков нехватка.

- Римской веры я... - заметил пленный, подставляя под саблю связанные веревкой руки. - Мне по вашему обычаю венчаться нельзя.

- Это нам безразлично, - ответил Постигай. - Не хочешь венчаться - живи в грехе. Но детей плоди. Земля наша велика, людей на ней должно жить много.

Сказал так - и вышел из сарая прочь.

- Ты, - ткнул он в первого попавшегося ему на глаза шиша. - Собирайся быстрей. К самому Заруцкому поедешь. Под Москву. Согласен?

- Согласен, атаман, - склонил парень рано поседевшую голову. - Как прикажешь, так и будет.

- Пойдем... - махнул Постигай рукой в сторону избы. - Я тебе письмо напишу.

Час спустя гонец с письмом от Постигая помчался, пыля из-под копыт искрящимся на солнце снегом, в сторону Москвы.

8

Тем временем подошла весть шишам, что большой отряд ротмистра Бобовского набрал снеди много и идет с двадцатью с лишним возами на соединение с Ходкевичем.

Постигай тотчас разослал гонцов по всем своим малым отрядам с приказом, чтобы собрались шиши в деревеньке Сосновка. И сотней этой напрочь уничтожил поляков. Мало, что захватили все возы, еще и убили более пятидесяти иноземцев, в плен взяли шестнадцать. Лишь сам Бобовский и еще пятеро с ним ушли по снегам, проклиная Ходкевича, который не выслал им на встречу охраны.

А Постигая в том бою ранило.

Лежал разом ставший слабым богатырь на столе посреди горницы, умирал. Шиши столпились вокруг, ждали, когда отойдет.

Внезапно Постигай открыл глаза и сказал:

- Понял я... Тех двоих... Русского и немого... Они знают... - посмотрел на товарищей, что были в сарае, когда пытали поляка. - Знаете ведь?

- Знаем, атаман... - ответили шиши. - Все слышали.

- Вот те двое... - продолжил Постигай. - Они королем посланы. Сигизмундом. Чтобы убили они Заруцкого. Передайте Ивану Мартыновичу...

Сказанное отняло у Постигая силы, и он вновь впал в беспамятство. После два раза приходил в себя и повторял про тех двоих из Польши. А потом вдруг распахнул глаза, посмотрел на заплаканное лицо хозяйки дома, сказал ясным, чистым голосом:

- Ты не плач, баба. Я ухожу. Не Ефим я, не Чистяков. Не воскресал он. Неправда это. Сын я его, Иван. Иван Ефимов сын Чистяков. И катом никогда не был. Отчизну я защищал...

С теми словами и умер.

4

Вот ведь как бывает: безродный человек, всего лишь сын беглого палача и разбойника умер, а весть о смерти его донеслась до ушей самого гетмана Ходкевича, и прозвучала так громко, словно речь шла о князе каком либо даже о магнате. Сколько шляхты погибло, сколько родовитых польских семей потеряли кормильцев своих за время похода по бескрайним просторам Руси, а вот поди ж ты - ни о ком там часто не говорили в польском войске, как о покойном русском Постигае. Кто-то может молча и пил за упокой души Ивана Чистякова, но вслух все проклинали его и славили безымянного жолнера из сотни Бобовского, что пальнул напоследок в главного шиша и сам пал от руки русского крестьянина.

Гетман же сказал о Постигае всего лишь раз, но так, что нельзя было не удивиться:

- Знатный воин был этот Чистяков. Но на Руси забудут его скоро. Не холопье это дело - оставаться в истории.

Переглянулись услышавшие эти слова полковники, спрятали улыбки в усах и бородах. Странными показались такие речи шляхте. Да и сам Ходкевич стал казаться им всё более странным. Пересел из теплого возка на коня, поехал верхом. Возок же свой отдал раненым и обмороженным. Еще стал пан гетман есть не отдельно, а из общего войскового котла, хлебал кашу не только с офицерами, но даже с простыми жолнерами. Случалось, что приглашал отведать из офицерского котла и совсем уж пархолика. Чудны дела твои, Господи!

И вдруг велел Ходкевич остановиться войску, разбиться на небольшие отряды и расположиться на зимование. Штаб и главные силы оказались в селе Федоровском, отряды поменьше отправились в соседние обезлюдевшие деревеньки и села. Лишь побывавшие в московской осаде бывшие ратники Гонсевского не послушались пана гетмана, решили двигаться дальше. Пан Струсь с князем Корецким во главе семисот оставшихся от прежней тысячи гусар двинулись в сторону Польши. Вездесущий Маскевич пристал к ним тоже.

Он же, вернувшись месяц спустя в Федоровское, рассказал историю, которая сильно возбудила гетмана и окончательно убедила его, что Речи Посполитой хоть с королем, хоть без короля, войны с Московитией не выиграть, Гонсевского в Москве не спасти, что вся затея нового двора в Варшаве с воцарением на московском Престоле польского короля либо королевича оказалась народу русскому неприемлемой, а потому чем дольше будет тянуться эта не то война, не то мучение, тем больше вреда она принесет именно Речи Посполитой и подданным короля Сигизмунда.

А случилось вот что...

Князь Корецкий, зная про пройдошливость Маскевича, послал его с полусотней гусар в сторону Костромы. За провизией. И отряд тот прошел тихо, без боев две сотни верст. Собрали большой караван возов со снедью, которую не отобрали, как было ранее, а на этот раз купили у крестьян. Еды было много. Это показалось особо дивным гусарам, пережившим более года осаду и имеющим при себе много всякого богатства. В Москве они привыкли щедро платить за любую снедь, едва ли не драться за нее. А тут бабы, глядя на исхудавших иноземцев, порой делились едой просто так:

- Берите уж, Христа ради, - говорили, подсовывая жолнерам узелки с хлебом, луком и салом. - Не по своей воле, чай, на святую Русь пришли. Оберегла вас в Москве от смерти Матерь Божья, так значит это, что велит она вам в Отчизну возвращаться, к малым детушкам. А хотите - у нас оставайтесь. Зиму переждем - а там весна придет, пахать надо, сеять. Мужских рук у нас нехватка.

Вот и стали бывшие воины Гонсевского поговаривать о том, чтобы остаться навсегда на Руси.

В сельце Пятинке оказалось заселенными лишь восемь из прежних шести десяков домов, да и там были одни бабы с ребятишками. Мужей их, сказали, убили всех. Кого при первом самозванце, кого при втором, кого поляки, кого русские. И таких вдов, сказали бабы, по всей округе не одна сотня. Двадцать изб в селе стояли пустыми, остальные уж погорели да порушились.

Пожалели гусары баб, приголубили.

А утром восемь из них осталось в сельце. Добро свое выложили из саней, лошадей загнали в конюшни, а сами вышли с пистолетами да саблями в руках, сказали:

- Ты на нас, Маскевич, не обижайся. Не пойдем мы ни в Литву, ни в Польшу. Здесь останемся. Видишь - бабы одни? Здесь мы в цене еще много лет будем.

Подобное же случилось с тем отрядом не то пять, не то шесть раз. По двое-шестеро отставали в пути, исчезали, увозя с собой ту часть обоза, что почитали своей. А как возвращался Маскевич за ними, выходили давешние польские ратники против своих же с оружием, обещали бой - и Маскевич, плюнув на них, попорачивал коней.

Вернулся Маскевич к пану гетману всего лишь с семнадцатью гусарами и с тремя возами еды.

"Вот еще одна странность этой войны... - подумал пан Ходкевич. - Бабы в Польше краше ликом, а нашим воинам русских подавай. Потому как при русских бабах им покойней себя хозяевами почитать. Не осознают они этого разумом, но нутром верно чуют. В Польше с любым богатством всяк человек - слуга короля, отчет перед властью имеет о доходах своих, платит положенную часть в казну налогами. А на Руси людям счета нет. С одного три шкуры дерут, а другой годами царю ни гроша не платит. В нынешнюю смуту и вовсе порядка нет, никто никому ничего не должен... - задумался дальше - и в который уж раз повторил старую свою мысль. - Не верят гусары да жолнеры мои в нашу победу. Те, кто награбил достаточно, хотят спокойствия не в Отчизне, а в Московитии. Значит, верят в победу русских над нами, а не наоборот. Вот в чем истина!"

И от осознания правоты своей пану Ходкевичу стало печально и тоскливо на душе.

Пан гетман велел принести ему скляницу белого вина и, сев за стол в крестьянской избе, да впервые за много дней в одиночку напился...

5

К весне полки пага Ходкевича подъели все. Даже припасенный для коней овес ушел на каши. Сам пан гетман ел затируху из толокна. На мясо шла только дичь, да и той округ Федоровского на сто верст не увидишь. Не то, что там лосей, а и простых глухарей, тетеревов, зайцев перебили поляки с голода и безделья. Из домашних животных остались лишь четыре коровы, да то только потому, что в зиму отелились и давали молоко. Телят же забили и сожрали жолнеры едва только перестали коровы давать молозиво.

Шел март к концу, а глубокие снега всё ещё лежали, громоздились вдоль хат сугробами, продавливали крыши и валились внутрь, прямо на спящих жолнеров. По утрам трещали морозы, днём стылый ветерок дымил поземкой по дорогам, не слышно было даже запаха весны.

И опять послал пан гетман надежного своего Масквевича за снедью. Велел пану ротмистру выбрать гусар самых надежных, лучше семейных, посоветовал бесчинств в русских сёлых не устраивать, сапежинцам не уподобляться, покупать еду без особого торга, но и не швырять даром меха да серебро.

- Словом, действуй, как умеешь, - сказал напоследок. - Но чтобы народ русский ты не обидел, и возов с пяток еды нам все-таки привёз. Любой еды, - добавил, - лишь бы жолнерам нашим брюха набить. С пустым брюхом жолнер лютует, а ему на Руси еще жить и жить.

Советовать легко, а вот как такой наказ выполнить? На всей дороге от Федоровского до села Сусанина не нашлось русского человека, который бы согласился продать полякам хоть кусок хлеба. Многие в глаза говорили:

- Силой забирай, поляк. А сам своего добра не дам.

Словно подменили московитов. Год, два, три назад они либо встречали хлебом-солью поляков, либо бежали от иноземцев стремглав, бросая все добро свое на ходу. А теперь вдруг гоношисты стали. Вот и пришлось Маскевичу$$., нарушая наказ пана гетмана, забирать провизию силой, лазать по сусекам, искать во дворах ямы с зерном, забивать свиней да резать кур. Еще кое-кого из крестьян и наказывали за строптивость.

Весть о лютом отряде Маскевича далеко обгоняла поляков. В иных селах никого не оказывалось: ни людей, ни скота. Только пустые дома и хлевы. Следы уводили в лес и терялись в чаще.

Но вот подошли к селу Сусанино.

Мужик немолодой у околицы стоит, вокруг бабы да ребятишки. И мужик тот - староста местный. В стареньком кожушке, с вервяным пояском, за пояском - топорик плотницкий. Руки в меховых варежках. Заячий треух надвинут на самый лоб. Кудлатая бороденка да уточкой нос.

- Где остальные мужики? - спросил грозно Маскевич, решая еще оставаться здесь на ночлег или идти дальше. - В разбой ушли? К Заруцкому?

- Болезнь приключилась, - ответил староста, поправляя на голове своей старую шапчонку рукой без трех пальцев. - У мужиков юлудливых стали носы проваливаться. Вот и ушли.

- Куда? - не понял Маскевич. Но про себя испугался. Про болезнь, от которой проваливались носы, он знало хорошо. Вот уж сотню лет зараза эта, пришедшая из Нового Света в Испанию и Италию, косила Европу. И была, что он точно знал, болезнь та действительно от блуда, кара Божья нарушителям заповеди Христовой. - Куда ушли, спрашиваю.

- Куда, куда... - проворчал, пожимая плечами, староста. - В лес ушли. Помирать. По одному-по двое. Лес - он любой грех схоронит. Вот один я остался.

- А как же бабы? - не унимался Маскевич.

- Бабы что... - вновь потянулся искалеченной рукой к шапке староста. - У баб носы на месте. Бабы - они живучие. Но зараза - вся от них.

Маскевич оглянулся на притихших гусар. Видно было, что ни провизии в этой деревне брать им не хочется, ни блудить со здешними бабами нет желания.

- И куда ушли? - спросил тогда Маскевич у старосты.

- Так ведь кто куда... - ответил тот. - Кто по дороге, а кто и по тропинкам. А там - кого где безносая ухватила.

Суеверный Маскевич решил, что отряд его оказался в западне, устроенной мертвецами. Куда ни пойдешь, по какой тропе ни направишь коня, везде наткнешься на заразного больного или на его труп.

- Дорогу на Торжок знаешь? - спросил он у старотсы, ибо гетман предупредил его, что в Торжке стоит отряд ротмистра Руцкого с груженными провизией пятью телегами.

- Как не знать... - ответил староста и оглянулся в сторону притихших баб. - Скажите пану. Знаю же?

Бабы в голос завыли:

- Сердешный наш... Куда ж ты пойдешь?.. Один остался...

Староста на баб цыкнул, сказал полякам:

- Ладно. Проведу вас в Торжок. А пока в избы заходите. Гостями будете.

Но гусарам при мысли о проваленных носах стало не по себе, и они хором потребовали от Маскевича идти к Торжку спешно.

От негостеприимного села тянуло дымом протопленных печей и запахом свежего навоза. По укатанной санями улице бродили, поклевывая конские шарики, черные птицы, не то галки, не то вороны, издали не разберешь. Сытое село. Такое мертвецы и вправду берегут...

Староста взял в повод коня ротмистра, повел в сторону разрезанного санной колеей леса, объясняя на ходу:

- Дорогу на Торжок от нас и дитё неразумное найдет. Тут главное - на мертвяков не напороться. Они, шельмы, не похоронены в земле, потому души их маются, всё норовят каверзу живым учинить. Давеча ночью к дому моему подошли - и ну в трубу выть. Баба моя под полати залезла и так до утра продрожала там от страха. А я не боялся, я знамение крестное сотворял. Так что и вам надо кресты творить. Только не латинянский ваш бесовский крест, а настоящий, православный - справ-налево. Русского креста на русской земле нечисть боится, а от латинянского только сильнее становится.

Перед выходом за дальнюю околицу отряд догнала нестарая, но уже порядком седая взлохмаченная баба, и с криком упала на грудь старосте.

- Иван! - причитала она. - Иванушко дорогой! Куда ж тебя эти нехристи уводят?

А он в ответ:

- Не они уводят. Я их иду. Видишь... - показал на дорогу. - В Торжок наш путь, град древний, град богатый. Доведу туда благородных рыцарей - заплатят они мне по-Божески. Правда ведь, пан? - спросил, оглянувшись на Маскевича.

- Правда, правда, - ответил тот, поглаживая усы. На душе у ротмистра было радостно: и в зараженное село не вошел отряд, и провожатый нашелся, и о цене не надо договариваться - столько даст проводнику, того и довольно будет.

- Как же так? - всколыхнулась баба. - Какой там Торжок?

А мужик хвать ее кулаком в ухо, да как закричит:

- Сказано в Торжок, значит в Торжок! Тебя не спросил, глупая баба!

С силой дернул коня ротмисровского за повод - и пошел, ускоряя шаг.

А упавшая в плотный смерзшийся снег баба поднялась на колени и, стоя так в снегу, протянула руки вслед старосте:

- Ива-ан! - кричала при этом. - Любый ты мой! Вертайся!

Иван шел, не оглядываясь.

6

Когда отряд вошел в лес и запетлял по угадываемым лишь чутьем знающего эту чащу с детских лет Ивана тропинкам, Маскевич спросил проводника:

- Зачем бабу обидел? Люб ты ей. У нас в Польше мужи женщин не бьют. Женщин мы чтим. А у вас вон как...

- Вы по-своему баб чтите, - ответил Иван. - А мы по-своему учим. Кто рассудит: как правильней? Моя всякий раз, как в Торжок еду, кричит да убивается. Боится, дура, что в Торжке кралю себе заведу. В дорогу не отпускает, а вот ежели с деньгой вернусь - сразу же ей милее во сто крат становлюсь.

Маскевич вспомнил, как невеста его Бабраба Качинская провожала его на войну. "Ты, - сказала, там особо много меховой рухляди не бери. Мне и собольей шубы досаттоно. А бери побольше золота и серебра. У нас тут жиды за русское серебро дорого платит".

"Все бабы одинаковы", - подумал он, а вслух спросил:

- И много, думаешь, я тебе денег дам?

- Сколько не пожалеешь, пан. К Торжку доведу - и будет у меня награда... - и вновь поправил покалеченной рукой шапку на голове.

- Что с рукой-то? - спросил Маскевич.

- Да спьяну это... - ответил проводник. - Пошел дров наколоть - и топором прямо по пальцам. Баба моя кровь остановила золой печной, а после травами долечила. Давно это было. Почитай лет так двадцать тому назад. Привык.

Маскевич вспомнил рассказы бывалых вояк о том, как гоняли польские гусары русских ратников по полю, разя их саблями по головам. Московиты прикрывали головы руками, сабли рубили, а пальцы московитов разлетались в стороны, как шелуха тыквенных семян из пухлых девичьих губ.

- А не в боюли тебе их отсекли? - ухмыльнулся Маскевич.

- Какой тут бой, пан, - вздохнул проводник. - С лешими разве что да с кикиморами в нашей глуши воевать. Глянь вокруг - одни болота. Оттого и Сусаниным село наше кличут, что сусака много вокруг. Летом все сиреневое он него.

- Лиловое, - поправил Маскевич.

- Может по-польски и так. А по-русски сиреневое. У нас девчата венки плетут из сусака на Ивана Купалу. И бабы в праздники сусаками украшаются. Оттого-то мы все и Сусанины, все село - только Сусанины.

- Как же различаете друг друга? - удивился ротмистр.

И словоохотливый проводник объяснил:

- По отеческим именам. Как еще? Я вот Сусанин Иван Осипов сын. А еще есть Иван сын Андреев, Иван Сын Петра, Иван сын Ивана. А еще есть Иван тоже сын Иванов, но Оглобля. Он когда стоит, то конному головой до плеча достаёт. Во какой верзила... - здесь вдруг закашлялся и закончил с печалью в голосе. - Только это был Оглобля таким. А ныне лежит где-то в лесу, снегом заметенный. И остальные тоже.

Маскевич подумал, что теперь-то проводник замолчит о страшном, будет печалиться без лишних слов, но Сусанин ускорил шаг, натягивая повод коня, и продолжил речь:

- Село наше небольшое, иные деревни побольше Сусанина-то будут, а без церквей. У нас же церковь. Ты видел?

Маскевич промычал невразумительное. Не мог же он почесть церковью небольшой рубленный дом с навесом вокруг и с покрытой осиновым лемехом маковкой. Церквушку эту православную видел он в центре Сусанина, да и посмеялся над не й. Ибо с детских пор знал, что русская церковь - и не церковь вовсе, настоящая церковь - это костел. Но спорить с проводником не стал. Промычал - а тот пусть сам по-своему понимает.

- Вот Оглобля нашу церковь-то Спаса на Крови и срубил, - продолжил Сусанин. - Мужики наши помогали ему, конечно. Но главным был он. Знатная получилась церковь. Как раз по нас. И поп есть свой... Точнее был. Тоже без носа остался. Только в лес не стал уходить, а сам руки на себя наложил. Мы его возле кладбища и похоронили. Правильно ведь? Нельзя самоубийцу класть рядом с праведниками в освященную землю.

Здесь пришлось Маскевичу все-таки согласиться с проводником вслух и вразумительно. А тот и рад, пошел болтать дальше:

- Места у нас хорошие! Глянь: какие березки! Беленькие, стройненькие, к небу так и тянутся!

Березы вокруг были тонкие, хилые, хотя и высокие. В стороне от тропы, по которой они шли, были видны на осевшем снеге черные пятна мха с промоинами темной, без блеска, воды, ольховые заросли.

- Болота... - проворчал Маскевич, представляя, какими непроезжими будут эти тропы через месяц, как будет чавкать почва под ногами, проседать и утаскивать коней и людей в бездну. Передернул плечами и добавил, - Мразь...

- Не скажи, - возразил Сусанин. - Болота наши кормят нас. Ягоду запасаем на весь год с болота, бересту тут дерем, лыко дерем для лаптей, продаем в Торжке. А еще торф в наших болотах богатый. На нем мы огороды растим, зелень в Торжок отвозим. А еще достаем тот торф, сушим, а после продаем. Топим им. Вместо дров. В других местах есть углежоги - есть такие люди, кто из таких вот берез деготь гонят, а дрова в уголь превращают. А мы и лес бережем, и болота чистим, и тепло людям даем. Понял, что такое Сусанины9!

Последние слова проводник произнес гордо, словно признавался в княжеском достоинстве свем либо в подвиге бранном.

Всю дорогу не умолкал Сусанин, чем развлек Маскевича и отвлек от грустных дум его о предстоящем новом походе на Москву и о бессмысленности будущих жертв. Ибо земля русская, вдел воочию ротмистр, совершенно разорена, брать с нее еще добрых десять лет будет нечего. Правда, слышал он, что Русб велика, есть еще более дальние земли на Руси, где и про войну-то нынешнюю не слышали, по-прежнему собирают дань в царскую казну, копят ее до времени, когда вокруг Москвы народ успокоится, а потом привезут много всякого богатства. Только правда ли это? Жолнер на бивуаках брехлив, такого порой наскажет, что сто лет потом не докопаешься до правды.

С мыслями об этом и под говор проводника ехали они до вечера. Сусанин предложил переночевать прямо в лесу, сказав, что вблизи нет ни сельца никакого завалященького, ни деревеньки.

- А гиблые места мы уже прошли... - сказал он. - Успели минуть засветло. Здесь мертвецы уже не водятся.

И тут же принялся добытым из-за пояса топориком рубить валежник, стелить его вокруг места для костра Показал и где коней удобней поставить, и как нудью соорудить.

- Такой огонь тепла больше дает, чем простой костер, - объяснил проводник полякам. - И света далеко не бросает, вниман ия к себе не привлекает. А то мертвяки - они до огня жадные. К тому ж, нудья может сама всю ночь гореть, подкладывать дрова не надо.

Маскевич удивлялся услужливости старосты села Сусанино. Сказал:

- До Торжка дойдем, будет тебе серебряная копейка за твою службу.

Ибо любая серебряная монета, знал он, русским мужиком ценится втрое выше медной того же достоинства.

- Что зря сейчас об этом говорить, пан? - ответил Сусанин. - Дойдем до места - там и рассчитаемся. Ты лучше вон то место займи, - указал справа вдоль нудьи. - Попону на валежник расстели, ложись, укройся и поспи. А часовых я сам расставлю. Того - впереди тропы... - показал гусару на удобное место под старой елью. - А второй пусть назад пройдет и найдет там старый шалаш. В нем нет снега - и то уже хорошо. Увидит кого, пусть тотчас стреляет. Хоть в воздух.

Уставший за день пути Маскевич только успевал удивляться неутомимости и деятельности проводника. Он согласился с расстановкой постов, с очередностью их смены, наскоро проглотил распаренную гречневую кашу с салом, которую успел за это время сварить Сусанин, и повалился на указанное проводником место.

Остальные гусары тоже, наспех позаботившись о конях, улеглись на разбросанные по валежнику попоны и, поворчав на безвкусную без соли кашу, провалились в забытье.

А утром не досчитались шести коней. Засуетились, затолкались, оттого и все следы затоптали. Опять спасибо проводнику - отошел Сусанин, показал, как ушли жеребец и пять лошадей.

- Самый гон у них сейчас в наших местах начнается, - объяснил проводник Маскевичу, - В других местах на месяц позже у лошадей течка, а у нас почему-то сейчас. Вода такая что ли? Бесятся жеребцы. Извини, пан, не подумал об этом, не предупредил.

Маскевич в сердцах хлестанул плеткой по проводнику, а тот лишь рукой шапку придержал на голове да повторил:

- Виноват, пан.

Пришлось шестерым гусарам пешком идти, браня проспавших коней дозорных. А снег глубокий, шинели гусарские длинные, мусор всякий за собой метут, распахиваются в стороны, цепляются за ветки да коряги, влагой утяжеляются. То и дело приходится останавливаться, ждать отставшего.

А Сусанин всё торопит:

- Поспешать надо, панове. До вечера надо дойти. И кони пропавшие - гляньте - впереди нас идут. Глядишь - и догоним. Они - скотина умная. Они дорогу издали чуют. Я им в лесу больше доверяю, чем людям. Вот у меня был случай...

И дальше то ли врал, придумывая на ходу, то ли действительно описывал очередной чудесный случай, которых случалось с его знакомыми и знакомыми его знакомых бессчетное число раз. Прямо не лес простой был вокруг поляков, а место скопления всякогорода чудес и ужасов. Того и гляди, что выйдет какой-нибудь Леший из-за поворота и скажет: "А ну, поворачивайте назад. Здесь дороги нет".

Поляки все чаще крестились, оглядывались по сторонам, вглядывадлись в темные перелески на болотах, двигались за Сусаниным не строем, а толпешкой, уже не переговариваясь между собой, а лишь ругаясь друг на друга да огрызаясь. Пешие гусары ухватили коней за хвосты и еле тащили наполненные снегом, промокшие сапоги...

В полдень сделали привал.

Сусанин развел первый костер, велел зажечь еще четыре, развесил над ними котлы со снегом, набросал в кипяток добытого из своей котомки сухого чабреца для запаху и бодрости. Пока гусары пили пахучую бурду, рассевшись вокруг четырех открытых костров, проводник, оставшись вдвоем с ротмистром у отдельного огня, добыл из прихваченной им в дорогу торбочки кус мороженного козьего мяса. Нарезал его мелко, принялся насаживать кусочки на ивовые прутья.

- Это что? - спросил Маскевич. - Зачем?

- На углях томить козлятину будем, - ответил проводник. - Потом есть.

- Без соли? - удивился ротмистр.

- Соль дорога, - услышал в ответ. - Пока из Сольвычегодска либо Соли Галичской довезут, она ценой в золото становится. Но ничего. Когда есть по-настоящему хочешь, съешь и без соли. А мы нынче притомились. Есть-то надо.

Маскевич полез за пазуху и достал увесистый кожаный кошель с солью.

- На, - сказал, протянув его проводнику. - Посоли.

И стал смотреть, как Сусанин осторожно, не просыпая мимо и малой крошки, обсаливает кусочки нанизанного на ветки мяса, а после кладет их на уголья так, что мясо будто нависло над жаром, не трогая его.

- Не подгорит? - спросил Маскевич.

- Увидишь, пан. Ты, прямо, как только что родился. У вас что - мясо не томят над жаром?

- У нас люди в домах живут, - неизвестно отчего обиделся Маскевич. - И печи топят. Я - шляхтич по рождению. У меня одних пархоликов восемьдесят душ... - зачем-то соврал он.

- Тогда понятно, - кивнул Сусанин и осторожно перевернул прутья с шипящими пузырящимся мясом. - Но здесь печи нет, пан. Так что не обессудь. В лесу мы.

Маскевичу стало стыдно за свой срыв, и он решил сменить разговор:

- Строгановы есть такие... Слыхал?

- Как же? - ответил проводник. - Кто ж Строгановых на Руси не знает? От них-то и соль идет к нам, с Камы самой. А что?

- Дорогу туда знаешь?

- Ходил на Каму, - ответил тот. - Мальцом еще. С отцом.

- За солью?

- Зачем? За порохом. У Строгановых там пороховое дело хорошо поставлено. А отец у меня был от стрельцов в старостах по нашей сотне.

Признание это насторожило Мацкевича. Сын стрельца, да еще сотенного старосты, не мог быть простым крестьянином, достоинство стрелецкое передается у московитов, знал ротмистр, от отца к сыну по наследству.

Маскевич протянул руку к проводнику и резким ударом сбил с головы того заячий треух.

Ото лба и вверх, через всю плешивую голову шел глубокий сабельный шрам.

- Так ты - стрелец! - ахнул ротмистр. - Не староста, не крестьянин.

Только что гомонящие у своих костров гусары замолчали и уставились на ротмистра и проводника.

Сусанин потянулся за шапкой, взял ее, отряхнул от снега, спокойно вернул на голову.

- Ошибаешься, пан, - сказал спокойно. - Крестьянин я. И староста. А шрам... Без шрамов ныне уж и не бывает русского мужика. Отчизну я защищал. От басурманов.

- От турок? - спросил Маскевич, в душе надеясь на согласный кивок, но услышал:

- От вас, панове. Попоганили вы русскую державу, как мыши амбар. Поболее нам вреда нанесли за пять годов, чем татары за две сотни лет. Вот и приходится с вами драться всем: и стрельцам, и казакам, и нам, крестьянам.

Сказал так и, сняв с огня пруток с мясом, откусил крайний кусок.

- А с солью и вправду лучше, - заметил. - Первый раз ем... и последний.

- Почему так решил? - спросил Маскевич. - Иль угрожал тебе кто?

Сусанин снял с веточки зубами второй кусок мяса и, жуя его, признался:

- Не угрожали. Удобный я вам всем. Угодливый. И что коней у вас увел, вы даже не поняли. Мальцы мои назад в Сусанино их увели. Только вы теперь туда дороги не найдете. Оттепель ударит завтра, снег просядет и следы пропадут. Весна. Даже умирать жалко... - посмотрел в глаза Маскевчу. - Убьешь ведь, пан?

Ротмистр передернул плечами от этой им продуманной и жертвой высказанной вслух мысли.

- За то, что украл коней - следовало бы... - признался он. - Но не ради же скотины ты на смерть шел.

Сусанин оторвал зубами третий кусок мяса, и так же спокойно продолжил:

- Заблукать вас хотел. Чтобы не нашли вы дороги. Так бы чтобы и умерли в наших лесах.

Маскевич не поверил.

- Глупо врешь, - сказал он, покачав головой. - Так только в сказках бывает, чтобы многих людей в лесу можно было заблудить. Не леший же ты в самом деле. Человек.

- Вот то-то и оно, что человек... - вздохнул Сусанин. - Кабы не шрам этот... - ткнул себя в шапку, - увидели бы вы небушко в овчинку.

После этих слов староста положил веточку с мясом на уголья, встал, убрал руки за спину, разогнулся, произнес спокойно и твердо:

- Теперь убивай меня, пан. Так будет справедливо. Не сумел погубить вас Иван Сусанин, за то мне и казнь.

7

Гусары, словно проснувшись, зашумели. Один из тех, кто потерял коня и шел половину дня пешком, выхватил саблю и бросился к костру Маскевича.

Но ротмистр крикнул:

- Стоять!

Гусар застыл, держа саблю на отлете, словно ожидая когда ему дадут право вершить казнь. От мяса в огне потянуло неприятным запахом.

Ротмистр поднялся с попоны, носком сапога выкинул паленную козлятину из жара и, глядя Сусанину в глаза, сказал:

- Храбрый человек ты, Иван. Но не умен. Убить тебя легко. Но я отпущу. И пойду за тобой. Ты - ногами, а мы - на конях. Понял, что за цена тебе?

Сусанин встретился взглядом с ротмистром и улыбнулся:

- Не я такое сказал, ты сам предложил.

Поднял со снега свой топорик, сунул его за кушак и пошел, проваливаясь по колено в снег, не оглядываясь.

- По коням! - приказал Маскевич и, подхватив палочки с жаренным мясом одной рукой, попону держа другой, побежал к своему жеребцу. Гусары бросились к лошадям тоже. Пешие ухватились за конские хвосты, и отряд поспешил за Сусаниным.

Догнали крестьянина быстро. Да он и не спешил. Шел спокойно, ступая в глубокий след ровно, оставляя позади себя круглые, без чирканья провалы. Только теперь Маскевич увидел, что обут был Сусанин не в обычные для русских зимой валенки, а в лапти. Онучи на икрах перетянуты пеньковой веревкой. И еще он увидел на штанах Сусанина заплату. И кожушок на проводнике был старенький, потертый. Подумал, глядя Сусанину в спину, что шерсть внутри кожушка свалялась, должно быть, и не греет совсем. Как уж в такой одежде проводник превозмог весь этот путь по морозу - непонятно.

Вдруг впереди раздался неясный шум. Сусанин остановился, прислушался. И тут же ускорил шаг.

- Ты что? - спросил Маскевич, - Что там?

- Поспешай, пан, - услышал голос сусанинский громкий, но задыхающийся. - Вышли мы из лесу. Поспешай.

Маскевич пришпорил коня и, обогнав Сусанина, направился в сторону шума. Аршин через сто выскочил на яр. Внизу увидел конников. Немного - человек с пятьдесят. Идут цепочкой, вверх не смотрят. Позади них - две телеги.

Остановился ротмистр, поднял руку, требуя тишины и осторожности от едущих следом гусар. Неясно ведь, враги то движутся, свои ли. И услышал за спиной, как остановились люди. Кто-то спрыгнул с лошади, кто-то кашлянул - и зашипели на него...

Вдруг рядом с конем Маскевича возник, словно вырос из-под снега, Сусанин. Задержался на мгновение и тут же бросился кубарем вниз, крича во все горло:

- Поляки! Братцы! Сюда! Поляки пришли! Бейте гадов! Здесь они! Поляки!

Цепочка конников развернулась и остановилась. Все всадники смотрели вверх. А Сусанин все катился вниз и катился, кричал и кричал:

- Братцы! Поляки то! Бейте гадов! Чего стоите? Бейте их!

И когда докатился до конца и вскочил на ноги, один из всадников лениво поднял саблю и быстро рубанул Сусанина по голове...

То был отряд ротмистра Руцкого, идущего от Волока Ламского, где их основательно потрепали в бою поднявшиеся против поляков горожане и отобрали трое из пяти саней.

Вечером у костра, выслушав подробный рассказ Маскевича о том, как их вел на Торжок русский крестьянин Иван Сусанин, Руцкий сказал:

- Знал ваш Сусанин, что в Волоке стоят ополченцы. Намеренно вел вас не в Торжок, а в Волок. Чтобы русским вас на руки сдать. Торжок-то вон где... - и указал Маскевичу совсем в иную сторону.

8

- Похоронили? - спросил вернувшихся в Федоровское Ходкевич гусар.

- Кого? - не понял ротмистр Руцкий.

- Рыцаря русского, - ответил гетман. - Ивана Сусанина.

Руцкий покосился на Маскевича и, увидев, что тот не спешит с ответом, ответил за обоих:

- Все сделали, как должно, пан гетман.

На деле же похоронили Сусанина по требованию именно Маскевича. Сам Руцкий хотел бросить труп на съедение волкам. Зол был ротмистр на человека, требовавшего убить поляков, потому глазах жолнеров и зарубил его. Руцкому даже показалось удивительным, как единодушны оказались гусары отряда Маскевича в желании своем похоронить заманившего из в ловушку крестьянина. И сейчас непонятна была Руцкому забота гетмана о погребении врага. Но спорить не стал, вслух удивляться не посмел, даже добавил:

- Без попа похоронили. А в остальном по-православному. Как должно.

Хотя и здесь слукавил. Труп Сусанина уложили возле дороги в наспех выкопанную саблями мерзлую землю и поспешили навстречу разом задувшему ветру, принесшему сначала вьюгу, потом тепло и снег, а еще через два дня обрушившемуся проливными дождями.

Разговор происходил в Можайске, куда к этому времени перешло польское войско. На небольшом, вытоптанным конями поле напротив губной избы. Снег дожди смысли почти весь, лишь местами под распяленными стрехаами домов чернели ноздреватые сугробы с торчащими из них собачьими какашками.Кое-где проклюнулась свежая яркая травка, легкий ветерок нёс со стороны леса запахи листовой прели и клейковины готовых лопнуть почек.

- Дружная весна... - вздохнул гетман. - Развезет дороги...

Мысли его были уже не о русском герое, подвиг которого Ходкевича не удивил, а о предстоящей военной компании против русских, которые решились теперь не животы свои защищать, как раньше, а Отчизну.

- Весна. Обновилась Русь... - продолжил Ходкевич раздумчиво. - А мы... Мы опоздали...

Дернул поводья и направил коня от Маскевича с жолнерами Руцкого прочь. Ругать их за потерю шести коней, двух жолнеров и гусара, а также за то, что не привезли они достаточного для прокорма войска количества снеди, гетману не хотелось. И так слишком много вокруг лишних слов. Думалось лишь о том, как отощавших и усталых гусар вновь погнать на Москву, заставить их воевать и рисковать собственными жизнями. Слов нужных не находилось. Таких, как встреченный Маскевичем Иван Осипович Сусанин, в рати гетмана Ходкевича не было...

9

В Можайске тоже нечем было поживиться. Зато крепостные стены стояли высокие, дыры в них были уже залатаны. А главное, именно здесь было велено Ходкевичу королем ждать из Польши полковника Струся с войском польских добровольцев-шляхтичей, решивших за собственные деньги покрутить саблями над головами московитов. Сей Струсь прославился во время осады Москвы многими рейдами, входами и выходами из Кремля, удачными боями с ополченцами и даже двумя победами над казаками Заруцкого. Прямо в королевском письме не говорилось, что пробывший зиму в Варшаве Струсь заменит на гетманском посту Ходкевича, но что-то в тоне его заставило пана гетмана задуматься над такой возможностью.

А может и не в письме дело, а в слухах, что вместе со Струсем идет из Польши его родственник и давний недоброжелатель Ходкевича Якуб Потоцкий, ушедший прошедшей зимой из отряда гетмана без спросу. Вместе идут два знаменитых воина - и значит это, что король Потоцкому доверяет особенно. А кто ближе к королевскому уху сидит, тот ему и шепчет. Везут, должно быть родственнички указ королевский о замене Ходкевича Струсем... а может и Потоцким...

От мыслей о возможной обиде Ходкевич чуть не заболел. Но две недели спустя повалили одна за другой вести об обрушившихся на польское воинство напастях - и гетман слегка повеселел...

Дошел Струсь до Смоленска, отдохнул там день и двинулся к Москве. Моста через Днепр не оказалось, стали переправляться лодками и плотами.

Налетели невесть откуда взявшиеся шиши, лодки потопили, отняли багаж, много жолнеров перебили, с самого Струся содрали дорогую ферязь и бросили пана голого на скользких бревнах возле порванного шатра на плоту.

Пришлось недавнему везунчику и герою с позором возвращаться в Смоленск, проклиная день и час, когда согласился он на предложение Потоцкого на свои деньги собрать отряд и освободить совместно с юными добровольцами осажденную казаками Заруцкого и Трубецкого Москву.

Доставалось от шишей и шведам. Под Старой Русой какой-то шиш Алексей Михайлович во главе оравы голытьбы разбил в пух и прах шведский отряд в триста человек, а самого шведского капитана взял в плен.

На Алексея Михайловича пошел большой отряд генерала Горна. По пути разбил Горн казацкий отряд Андрея Наливайки (сына знаменитого атамана с Украйны), а потом уничтожил и войско шишей. Самого Алексея Михайловича взяли в плен и четвертовали в Старой Русе.

Но оставшиеся живыми шиши за это перебили всех имевшихся у них пленных шведов.

- Штук сто, - болтали на Трогах Новгородской пятинв. - Вот она - истинная цена захватчикам: сто шведов за одного русского шиша

"Не бывать победе Польши и Швеции над Русью, - понял Ходкевич уже окончательно. - Опоздал король. Пока с царями да боярами мы воевали - наша была сила на Русью. А теперь против нас поднялся народ"...

10

А в отрядах Заруцкого под Москвой в те дни был праздник. Хоть и голодно прожили зиму ополченцы и казаки, но за время это наконец-то сдружились между собой. И перемешались как-то полки, везде встали командирами не родовитые, а выборные атаманы: сотенные, полутысячные, тысячные. Хотя и эти звания были неправильными, больше шестисот человек в тысяче и не было, более семидесяти в сотне тоже. Но верили все, что вот сейчас мужик отсеется - и придет под Москву. Опять дед Матюша, исчезнувший прошлым годом и вновь взявшийся невесть откуда, стал точить косы приходящим людям и рассказывать занятные истории и побывальщины о жизни и подвигах древних русичей. Опять начались учения рукопашной схваткой и ружейному бою в каждом из станов. И ворота в Кремль все завалили камнями да бревнами снаружи.

- Не хотят выходить поляки, пусть сами и мрут в Кремле, - сказал Заруцкий. - Довольно им позволялось сидеть внутри и выходить наружу когда вздумается. Струсь им на помощь не придёт. Ходкевич ждет короля. Те поляки, что в Москве сидят, никому не нужны: ни Сигизмунду, ни нам. А те москвичи, что сторону Польши взяли и против нас воевали, пусть и подыхают вместе с ляхами.

Войско возопило в очередной раз славу атаману и выполнило приказ Заруцкого более чем ретиво: завалили обломками и горелью все ворота Кремля едва ли не за неделю. Громоздили мусор так, что в некоторых местах (у Чертольских ворот, к примеру) можно было по ним забраться на стены.

Но там, где можно залезть, еще легче слезть. Вот и стали понемногу москвичи по этим завалам спускаться наружу. А казацкие меткачи их стрелами из немецких арбалетов укладывали возле завалов. До тех пор шла кровавая потеха, покуда не стали видны москвичам сверху трупы беглецов и попер смрад от них. Ну, и воронье, конечно, кружило над теми завалами.

Князь Трубецкой, после смерти Ляпунова ставший хмурым и неразговорчивым, смотрел на черные стаи над Москвой и ворчал:

- Что за птица гадкая! Они что - гнезд не заводят, не брачуются? Только жрут и срут...

Сидевший рядом с ним на коне Заруцкий улыбнулся в ответ:

- Покуда мы кормим, они и жрут. И плодятся. Мир настанет - и плодиться прекратят, столько уж воронья в Москве не увидишь.

Вдвоем бывать им приходилось теперь редко. Все на людях да на людях. Два главных властелина всей земли русской.

- Ты, князь, что-то поохладел к войне, - продолжил Заруцкий. - А ведь придет время - и державу придется под себя брать именно тебе. Вот поляков выбьем, надо станет обустраивать Русь. А кроме тебя, до прихода во взрослое состояние младенца Ивана Дмитриевича, возглавить страну и некому. И дело ты знаешь. Вон сколько Приказов под тобой: и Земской, и Судебный, и Поместный.

Все было правильно. Трубецкой от имени всей земли русской вел суды, разбирал земельные тяжбы, следил за правильностью сборов дани с подвластных земель. Сумел выделить из них даже полонянные деньги на выкуп православных из магометянской неволи. Много дел было у казачьего князя-атамана, ставшего зараз выше любого былого боярина. И разумением был Дмитрий Тимофеевич богат, и в боях храбр, а вот того, что навалилось сейчас на него, почему-то боялся. Исполнял долг добросовестно и хорошо, от всей земли русской за то имел лишь благодарность и добрые пожелания. А вот боялся чего-то... Томила душу его неуверенность, что за службу его вместе с Заруцким, не пожалуют будущие цари московские князя, накажут, как изменника.

Ибо знал Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, что был Заруцкий когда-то польским дознаем на Руси, что во многом волей Зивана Мартыновича случилась эта великая и страшная смута, унесшая добрую половину всего мужского населения Московии, обезлюдившая тысячи городов, деревень и сел. Люб был князю Заруцкий, когда атаман рядом был, и ненавистен, когда оставался Трубецкой один и думал о Иване Мартыновиче.

По нраву был князю и начавший уже ходить и весело "гукать" малыш, сын вдовой русской царица Марины, именуемый Иваном Дмитриевичем, царевичем московским.

Как все в этом возрасте, сын Марины Юрьевны норовил подальше убежать, своими руками пощупать все новое, опробовать на зуб. На днях вот исчез из дворца в Коломенском. Все терема, все Сени да Палаты перевернули казаки Трубецкого вверх дном в поисках царевича, а их там без малого три сотни. И что ж?

Сидел Иванка в гусятнике вместе с птицей, гладил по перу злобных птиц, а те на него даже не шипели, позволяли брать из корытца зерно и кормить их. Когда же взрослые потянулись забрать малыша, тот - в рев, а птицы ну за него заступаться: крылья вразлет, шеи дугой и шипят, щипают своими клювами казаков, защищают дитя, как собаки.

История эта пересказывалась не только царской дворней, но и всем войском казацким и земским. Одни звали малыша ведьмаком и приворожным ребенком, другие говорили, что сам Бог оберег дитя, третьи утверждали, что защищает Иванку царская кровь и особая царская сила.

- Иванка сегодня на деревянную лошадку сам впервые влез, - сказал, будто подслушав мысли Трубецкого, Заруцкий. - Чудной, право... Вот война закончится - женюсь. Ей-право, женюсь. Детей хочу. Чтобы вот так вот: постреленок мой с гусями бы дрался, на коня бы взбирался. Потом вырастают дети - они уж другие. Я ранее только со взрослыми и общался. Своих иметь мне так и не довелось...

"Так Иванка ему - не сын! - понял Трубецкой. - А любит, как родного. Чудны дела твои, Господи!"

Атаманы стояли на круче Воробьевых гор, спиной к прозрачной еще, но уже пряно пахнущей почковой смолой тополевой роще, и оттуда рассматривали лежащую далеко внизу разрушенную и погоревшую Москву. Свинцово-холодная река петляла между останков сгоревшего деревянного Земляного города. Темно-вишневое кольцо Кремля с черной от пожаров колокольней Большого Ивана посередине и с ее ободранным куполом ничем не отличалось от всеобщей грязи и неразберихи бывших улиц следующего за Землягым Белого города. Где-то свежей светлой зеленью, словно паутинкой, кудрявились угадываемые на всей этой черно-белой картине березки да осинки. Других деревьев видно не было. Москва, некогда прекрасная, привлекающая равно, как глаз, так и душу, не радовала сердце глядящих на нее воевод, а жалило сердце грустью и печалью.

- Вот город... - тихо произнес Заруцкий. - Грязный сейчас, а когда-то величественный... Стоим возле него, умираем... Чтобы убрать этот мусор и заново возродить... Хотя проще было бы построить новый... чуть в стороне... И не надо крови... не надо смертей...

Трубецкой удивленно посмотрел на Ивана Мартыновича:

- Ты что? - спросил он. - Это ж - Москва! Град престольный.

Заруцкий печально улыбнулся и кивнул.

- Град царев, - подтвердил он. - И место для Патриарха.

Патриарх Гермоген умер в застенке - и потому после слов Заруцкого оба правителя тут же перекрестились:

- Царствие ему небесное! Великий был человек! - сказал вслух Трубецкой.

- Не то, что поганец Филарет, - не преминул вставить хулу Заруцкий.

Трубецкой знал о нелюбви к Романовым Заруцкого, слышал от того, что Филарет, еще будучи боярином Федором Никитичем при царе Федоре Ивановиче, сношался с поляками и хотел на царский Престол влезть. Но князь не верил Ивану Мартыновичу. Не мог опровергнуть его слов, просто не верил. Не хотел Дмитрий Константинович знать лишнего для себя. А почему - и сам не мог сказать. И вновь промолчал.

- Тих ты больно, Трубецкой, - сказал тут Заруцкий. - Как тебя коло в атаманы выбрало? Отчего такой нерешительный?

Дмитрий Константинович открыл было рот, чтобы ответить, но тут свистнула стрела и воткнулась прямо в спину Заруцкому. Удар был силен - и Иван Мартынович повалился лицом на шею коня и застыл так, лежа лицом в гриве.

- Кто?! - закричал Трубецкой грозным и полным боли голосом. Развернул коня и бросился внутрь леса.

Он не видел, как Заруцкий вместе с застрявшей в спине стрелой разогнулся и, умостившись в седле основательно, не спеша развернул коня. Когда же Дмитрий Константинович, никого не обнаружив в лесу, вернулся, то обнаружил спокойно ожидающего его Ивана Мартыновича со все еще застрявшей в спине его стрелой.

- Вынь заразу, - попросил Заруцкий и, подъехав к Трубецкому так, чтобы тому было сподручней дотянуться до стрелы и выдернуть ее, объяснил. - Там деревянный панцирь. Нарочно его сегодня одел.

И когда ничего не понимающий князь послушно выдернул стрелу из дерева за спиной Заруцкого, Иван Мартынович объяснил:

- Донесли мне, что бывший мой полковник Войтов королем Сигизмундом в стан наш заслан, чтобы меня убить. Не поверил я. Войтов был полковник добрый. Сам и напросился в Польшу, чтобы короля убить. Не получилось у него - он и утек назад. И с собой немого какого-то привел. А шиши покойного Постигая прознали, что изменил Войтов Святой Руси, корлою стал служить - и выдали мне его. Я не поверил. Сегодня проверить решил. Сказал Войтову, что сюда приду, буду смотреть, как на карту, на стольный русский град, решать: откуда удобней нам взять Кремль. Больше никому не сказал, ни единой душе. Только тебе и ему. Понял теперь?

Трубецкой понял по-своему: Заруцкий, не предупредив его, не дав ему деревянного панциря, рисковал жизнью равного с собой правителя Руси. Но скрыл обиду и ответил:

- Я понял, что стрелял в тебя Войтов или его немой слуга, Иван Мартынович. И сегодня мы их будем казнить.

- Ты не дуйся, - улыбнулся Заруцкий. - Тебя убивать приказа не было. Ты королю - не помеха. Ты - князь. С тобой Сигизмунд общий язык найдет. Поехали в лагерь. Ты впереди. Я - сзади...

Ехал Трубецкой вдоль речной кручи и тополевого лесочка навстречу течению лениво текущей по левую сторону Москвы-реки, думал:

"Бросить бы все - и вернуться в степи! Воля - вот, что главное на земле. Воля от царя, от короля... от Заруцкого... От забот этих постылых:... Когда же будет покой на этой земле!"

А Заруцкий в то же самое время думал о начавшейся пахоте, о том, что старики обещают дружную весну, доброе лето и хороший урожай озимых. Значит, будет Русь в этот год с хлебом. А сытый мужик будет добро свое и страну защищать усердно...

* * *

Ни атаман Заруцкий, ни казацкий князь Трубецкой не знали, что время их торжества склоняется к закату. Приняв на себя великую ношу ответственности за спасение земли русской от иноземных захватчиков в дни, когда вся верхушка страны, все бояре и большая часть земских чиновников предала Родину, два человека этих совершили подвиг, который впоследствии как-то даже растворился среди подвигов людей других, оказался едва ли не забыт, как и множество подвигов безымянных шишей, либо извращен и переиначен, как это случилось с подвигом Ивана Сусанина.

Ехали вдоль высокого берега Москвы-реки два атамана, думали каждый о своем и не знали, что вскоре пути их разойдутся и воспользовавшиеся из подвигом бояре сделают все, чтобы людская память о двух годах осады русскими шишами да казаками полоняной Москвы заглохла.

Временным правителям было некогда заботиться о будущей славе своей. Трубецкому следовало в тот день разобрать жалобу из Козьмодемьянска от тамошних жителей, у которых воевода отобрал луговые выпасы. Заруцкого ждал дьяк, с которым вместе они вот уж неделю писали письмо в русские земли, не затронутые еще войной, о воинской помощи казакам и земству.

- Хитрое должно быть письмо, - сказал Ивану Мартыновичу дья., - И не слишком умное. Такое, чтобы поверил в него дурак, понял его силу умный.

И он написал:

"В Нижнем Новгороде мужу по имени Григорию, было видение в нощи: снялся верх избы его, в полунощи просиял на него свет чудесный, и в свете том явились два мужа: один сел у груди Григория, другой стал у него в головах. И тот, который стоял, сказал сидящему: "Господи, что сидишь и не поведаешь ему?" - Тогда сидящий сказал: " Если люди по всей Русской земле покаются и станут поститься три дня и три нощи, не только старые и молодые, но и младенцы, тогда Московское государство очистится". - На это стоящий сказал: "Господи, если очистится Московское государство, как им дать царя?" - Сидящий отвечал: "Пусть поставят новый храм Троицы-на-Рву и положат харатью на Престоле, а в той харатье будет написано, кому быть царем у них". Сидящий спросил: "А если не покаются, что над ними будет?" - Сидящий ответил: "Если не покаются и не станут поститься, то все погибнут, и царствие разорится" - Потом видение исчезло и верх избы покрылся снова".

- Думаешь, поверят? - с сомнением в голосе спросит Заруцкий дьяка, прочитав эту историю. - Явно же, что обман.

- На Руси, атаман, верят всякому писанному слову, - ответит дьяк. - А не поверят этому, напишем другое письмо, третье, пятое.

И Заруцкий велит дьяку переписать письмо семь раз, раздаст свитки десяти доверенным своим казакам и разошлет их в семь дальних городов: с Нижний Новгород, в Астрахань, в Казань, в Вологду, Сольвычегодск, Котельничи и Тобольск. Велит подложить в тамошние храмы.

- А там, как Бог положит... - сказал Заруцкий.

Но, не будучи уверенным в догадливости Бога, отправится новыми шишами. Их он еще с утра решил послать в обход войска гетмана Ходкевича - прмиком навстречу королю, под Смоленск. С наказом украсть у поляковы коней поболее и отдать их собравшимся пахать русским крестьянам.

Весна все-таки...

А малорослого патриота земли русской Постигая помнили еще многие годы под Можайском. В конце 19 века рассказывали сказки и легенды о нем, назывпя богатырем, достигающим головой облаков, защищающим Русь от поляков, французов и немцев. В Великую Отечественную войну тоже вспомнили о нем. Назвался один из командиров партизан тамошних Постигаем. Так и громил врага Постигаевский отряд более года. Да только полегли затем бойцы его подо Ржевом. А еще два поколения спустя - в перестройку - люди забыли и о них.

Но земля над могилой шиша Постигая по сию пору родит. И неад могилой Ивана Сусанина, и над могилами сотен и сотен других, безымянных для нас шишей и партизан, не признавших владычества иноземцев над собой, выступивших вопреки воле бояр на защиту Отчизны.

Думал ли о подобном защитник зхемли русской Иван Мартынович Заруцкий?

Кто знает, кто знает...

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"