Валерий Куклин

Роман-хроника

(продолжение двадцать восьмое)

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

222КАК ВО СТАРОМ-ТО БЫЛО ГОРОДЕ,

ВО СЛАВНОМ ДА БОГАТОМ НИЖНЕМ333222

О том, как говядарь Минин встал во главе Нижнего Новгорода, а бояре да князья поклонились ему

1

На дворе Кузьмы Захаровича Минина-Сухорука, расположенном в слободе между Старым и новым Острогами, царила суматоха. Накануне вечером хозяин основательно перебрал и слегка покуролесил. Перед тем как упасть и уснуть, успел оглядеть произведенный им погром и велел слугам ничего не трогать без его ведома, оставить так до его пробуждения. А с раннего утра пригнали гурт бычков-двухлеток с дальних пастбищ и теперь держали их на улице перед самыми воротами говядарского двора, не решаясь загнать внутрь, чтобы произвести выбраковку и начать забой. Усталые за шесть дней пути гуртовщики крутили стадо вдоль изб да заборов улицы, материли скот и друг друга. Слуги носились по двору, следя за сохранностью разбросанной по грязи посуды и боясь убрать хоть что-то из выброшенного из окон хозяйского добра.

А Козьма Захарович все не просыпался. И домашние спрятались по щелям, как клопы, посчитав, что гнев хозяина за ослушание будет посильнее гнева за отощавший скот.

Гуртовщики все гоняли животных, бычки все кружили по улице.333 Морозное солнце светило на прибитую инеем улицу, в остальном голую, без травы и все еще без снега, на стоящие столбами дымы из труб. Кружевливо обнаряженные утренним морозцем лохмотья старой паутины под стрехами домов радужно искрились, словно украшали избы. Откуда-то прилетело две стаи галок и черно усеяли верхушки заборов и ворот. Птицы то спрыгивали на спины бычков и клевали на них что-то, то соскакивали на мерзлую .землю и сновали между ног непоенной и утробно подвывающей мыком скотины.

Наконец, Левантей Михайлов - давнишний друг Минина, - услышал о неразберихе в посаде, бросил на время кузню свою и пришел в слободу говядарей.

- Почему не загоняете во двор? - прокричал он сквозь шум и рев бычков старшему гуртовщику. - Скотине пить-есть надо, отдыхать, а вы ее по пыли да по камням таскаете.

Седобородый гуртовщик шмыгнул по-мальчишески носом и, глядя с коня на знакомого человека, решил, что этому отвечать можно:

- Хозяин спит. Вчера, говорят, всю посуду и постель из дома выкинул и велел без его ведома ничего во дворе не трогать.

- Зачем?

- Пьян, говорят, был. А хозяйка не укоротила.

- А где она сама?

- К деду с бабкой уехала. Она всегда уезжает, когда Кузьма Захарыч гуляет.

Левантею Ивановичу про сей семейный обычай было хорошо известно. Не часто случалось Минину напиваться до свинячьего визга, но если случалось такое, то укорота говядарь не знал, слова поперек не слушал, мог и ударить. А жена, его любя, уезжала в такие дни из дому, потому что не хотела по утру видеть его мятое рыло и слышать оправдания. Ибо более всего мучился Кузьма Захарович тем, что приходилось в таких случаях поступаться гордостью и говорить в угоду обиженным им людям совсем не то, что хотел.

Кузнец молча осмотрел заиндевелый двор, разбросанное платье в стылой грязи, распахнутый сундук с красным кафтаном в нем. Стол без одной ножки, упершийся углом в брошенный тут же валенный сапог, сама ножка333 Раскиданное зачем-то клеверное сено, духовитое на морозце, не пожелтевшее еще, а зеленое и подвяленное. Прошелся по мерзлой, мягко проваливающейся под лаптями грязи к дому, потоптался перед дверью, но не вошел, а вернулся к воротам. Приоткрыл их и приказал стоявшей там, скрестив руки на крупно выпирающей груди, дворовой бабе Фекле Игнатьевне:

- Собери всё со двора. Быстро.

- Кузьма Иванович велел без него не трогать333 - пролепетала было та в ответ, ибо хоть виды была она и грозного, но крупных и неспешных мужчин побаивалась

Левантей Иванович ее перебил:

- Живо, дура! Сейчас скот велю загнать. Убыток на тебя ляжет.

Фекла Игнатьевна испуганно взвизгнула и, подхватив паневу с боков, помчалась к разбросанным веером глиняным да оловянным чашкам, крича при этом:

- Девки! Бабы! Сюда!.. Левантей приказал!

Из дома, из мыльник, из сараев, из конюшни, из прочих построек вдруг появились, словно тараканы из щелей, бабы да мужики, стали быстро собирать посуду, набивать кули разбросанным сеном, подхватили лавки и со сломанной ножкой стол, подняли брошенные в грязь одежды, сунули их в распахнутый сундук и понесли к дому.

Два мига - и двор стал чистым. Кто-то даже пробежался метлой по центру, разбросал мусор по углам.

Левантей, оглядел перекопрыченный, местами с грязными лужами, а по большей части просто утоптанный клок земли в окружении всевозможных деревянных построек, остался доволен.

- Во так333 - сказал он, и пошел открывать ворота.

Непоеная скотина, мыча, словно стеная, повалила под щелканье бичей и гортанные крики гуртовщиков с улицы во двор, заполняя его телами, смердя едким потом, кружа в поисках питья. А кузнец дождался, когда бычки войдут все, убедился, что дворовые справятся теперь без него, и ушел. Дел у кузнеца в тот день было много.

По длинному деревянному желобу потекла вода. То работники Козьмы Захаровича, зная дело свое, открыли заслонки - и вода, заранее запасенная в больших бочках, вознесенных на помост, полилась в выдолбленные бревна, поставленные в торец друг другу по всему полукружью двора - тоже придумка Кузьмы Захаровича, позволяющая поить пригнанную скотину вдосталь и всю сразу.

Бычки перестали кружить и принялись выстраиваться бок к боку вдоль желобов. Сунули морды в воду и шумно засопели, заглушая вздохами и хлюпаньями своими голодное мычание немногих оставшихся.

Гуртовщики расположились в стороне и, опустив бичи к земле, облегченно улыбались. Работа их окончена. Теперь дворовые слуги Минина бычков пересчитают и передадут забойщикам и кожевникам. Гуртовщикам же в расчет должны дать двадцатую часть от того числа скотины, которую они получили при выходе с гуртом с дальних мининских выпасов. Цена большая, но Козьма Захарович, знали все, в оплате работников всегда был щедр, ибо говорил:

- Недополучивший за свой труд работник всегда найдет способ обокрасть хозяина. Или, что еще хуже, отомстит тем, что навредит делу. Платить надо щедро.

Потому-то из года в год стада пригоняли к Минину во двор большие, никогда на гурты Козьмы Ивановича не нападали волки, никогда не был худ скот, как повсеместно случалось это у гуртовщиков других говядарей. Никогда не терялась мининская животина. Если случалось пасть какой буренке либо козе, либо барану, гуртовщики привозили шкуру - и Козьма Захарович признавал ту падшую тварь за общую с гуртовщиками потерю, включал в общее число прибывшего скота.

- В этот раз всех до единого пригнали, - переговаривались между собой гуртовщики. - Если бы сегодня не толклись по улице333 - и укоризненно качали головами.

Говорить вслух неуважительно о Минине никто не смел. Ибо всем известно, что купец русский без причуд жить не может, а такие шалости, что себе Кузьма Иванович позволял, и не беда вовсе, о просто блажь - и только. Другие вон купцы спьяну и слуг велят сечь, и мордобитием занимаются, и обижают почем зря. А Минин только и делает, что кричит о нелюбви своей к лишним в доме вещам, вышвыривает добро на двор, у утром молча сам собирает ыброшенное и прячет глаза от людей.

Кабы не прибытие гурта, все бы этим сегодня и закончилось. Ну, может послал бы Кузьма Захарович конного гонца за женой Настасьей Харитовной в деревню. Или бы сам поехал. Обычное дело333

Когда опухший и помятый Минин все-таки появился на крыльце, притихли не только люди, но и бычки. Все уставились на него и словно разом застыли. Даже перестали парить на холодном воздухе ртами. Каждый ждал слов хозяина и был готов свалить на кузнеца Левантея вину свою за непослушание.

Лицо говядаря разгладилось в доброй улыбке.

- Загнали уже?.. Молодцы333 - сказал он, перевел взгляд на уложенные возле его ног сундук со сломанным столом, скамьи и посуду, кивнул. - Правильно.

И тут скот вновь замычал, люди засуетились, спеша показать свое усердие, стараясь выглядеть заметными в этом всеобщем бедламе. Четверо побежали к калиткам у забойных станков, гуртовщики стали проталкиваться к хозяину.

Минин кивнул им и пошел в дом. Дверь оставил открытой.

Фекла Игнатьевна уже спешила следом, держа прижатым к пышной груди глечик с хлебным квасом. (Кузьма Захарович никогда не похмелялся, даже после самого сильного перепития, предпочитал по утрам хлебнуть квас и заесть его солеными грибами). Она проскользнула сквозь толпешку гуртовщиков и вбежала в горницу сразу же за хозяином. Поставила глечик на пол, сказала ворчливо:

- Вот ешь-пей теперь, Кузьма Захарович, как нехристь. Зачем стол сломал? Зачем лавки выкинул? Чем мешали тебе?

Оглядела пустую горницу и недовольно скривила губы.

- Вот хозяйка приедет, полюбуется, - заявила напоследок и, дернув плечом, пошла прочь, вновь протиснувшись сквозь снявших шапки и переступающих с ноги на ногу пятерых гуртовщиков. - Пропусти, ирод333 - сказала перед тем, как выйти совсем.

- Вот так333 - смущенно улыбнулся Минин. - Права баба. Хоть на пол садись333

Гуртовщики тотчас тревожно загомонили:

- Не сердись, батюшка333 Мы сейчас333 Мы мигом333

Трое выскочили в дверь и тотчас вернулись с положенными давеча на крыльцо лавками и столом. Поставили вдоль стен, а один сел на пол и положил угол столешницы себе на голову - стал сам вместо ножки.

- Садись, хозяин333 - сказал старший гуртовщик заботливо. - Выпей кваску-то. Глядишь - полегчает.

Минин поднял глечик с пола, поднес ко рту и, не спеша, не отрываясь ртом от края, выпил все до дна. Опустил посудину на стол, шумно передохнул, признался:

- Как заново родился!

Потом сел на лавку и спросил:

- Сколько голов пригнали?

- Сто два бычка, - ответил старый гуртовщик.

- Ваших, стало быть, пять? - сказал говядарь. - И от еще двух голов полагается четыре жилдяка1.

- Четыре - много хозяин, - заметил старый гуртовщик.

- Берите, - ответил Минин. - Мне жилдяк - не потеря, а вам - доход. Скот продавать станете или по домам разберете?

- Лучше по домам, - ответил гуртовщик. - Ноне мясо дешевое, а к весне подорожает. А сена накосили вдоволь.

- Тогда сами отберите пятерых.

- Да мы уж333 - замялся гуртовщик, - отобрали. За воротами стоят. Хочешь посмотреть?

- Ладно, - отмахнулся Минин. - Идите к забойщику. Скажите, велел дать вам333 - оглядел гуртовщиков, - пять жилдяков.

- Так ведь четыре333 - растерялся старик.

- Было четыре, - отозвался Кузьма Захарович. - Да вас-то пятеро. Вот каждому и по жилдяку

Гуртовщики, кланяясь и благодаря, повалили из горницы.

Минин перевел взгляд под стол и спросил сидящего там:

- Так всю жизнь собираешься торчать?

- Я б не против333 - не растерялся пятый гуртовщик. - Коли оплату положишь.

- Носом клюешь333 - посочувствовал говядарь, подхватил рукой угол стола, велел. - Вылезай. Иди отдыхай.

Гуртовщикам по приходу в Нижний положено (опять только у Минина было такое, у других говядарей - нет) сутки отдыхать в нарочно для этого построенном в дальнем углу двора тереме. Там же их кормили за хозяйский счет. Но хмельного пить не дозволялось. Желаешь вина - топай в царев кабак. Ослушников Минин гнал с работы в три шеи.

Гуртовщик выкарабкался на четвереньках из-под стола, встал и поклонился:

- Благодарствую тебя, кормилец.

- Да будет тебе333 - отмахнулся Минин. - Это еще надо посмотреть кто кого кормит333 - и попросил. - Кликни Игнатьевну сюда.

Гуртовщик вышел, и почти тотчас явилась в горницу Фекла Игнатьевна, ведающая домом в отсутствии хозяйки. В руках держала глиняную миску с солеными грибами и кусок хлеба.

- Заешь333 - сказала недовольным голосом и, подойдя к Минину, сунула миску ему в руки. - Чего это тебя разнесло на пьянку? Не время ноне пить333

Минин молча кивнул. Поднес миску ко рту и через край, словно воду, втянул в себя гриб. Стал жевать, ворочая нерасчесанной бородой, глядя в дальний угол, слушая ворчливый голос Феклы Игнатьевны:

- Главное время, почитай, у тебя сейчас. Забой идет. Следить надо. Однако, и купцы хотели прибыть, товар брать: мясо, солонину, жир. А ты вон что удумал. Услышат в Торговых рядах - и не придут более к тебе за товаром. Кому интерес с пьянью дело иметь?

Старая служанка лукавила. По всей Волге не нашлось бы такого человека, кто отказался бы вступить в торговые отношения с Кузьмой Захаровичем Мининым-Сухоруком. Всем были известны честность нижегородского говядаря и широта души, с какой он рассчитывался с торговым людом. Многие удивлялись даже, как это Минин не разорится после всех своих переплат. А сам он это объяснял просто:

- Когда товара много, лучше продавать его дешево и широко. Чем быстрее продашь, тем быстрее деньги с прибылью вернешь, в новое дело вложишь и второй оборот проведешь. Деньги работать должны. Купил - продал - опять купил - опять продал. Чем чаще продаешь, тем богаче становишься. Чем дешевле продаешь, тем быстрее деньги крутятся.

Слушали его волгари, покачивали головами: не понятно. Но за щедрость и доброту уважали Минина безмерно.

- Половину утра скотина на улице бродила333 - продолжала бурчать Фекла Игнатьевна. - Боялись тебе поперечить, пьяная твоя голова.

- И кто первый ослушался? - заинтересовался Минин, увидев возможность говорить и слушать о чем-то другом, нежели о своей только глупости. - Ты, что ли?

- Да где уж мне, - ответила Фекла Игнатьевна и, наклонившись к устью большой печи, стала вглядываться в темный ее зев. - Кто бабу послушает?.. Вы, мужики, в страхе всегда гоношисты. Коли велела бы баба загонять скот, такой бы подняли вой! Тут мужик должен командовать. Кабы Левантей не пришел, так и крутили бы бычков по сию пору на улице.

- Но я ведь уже встал, - заметил Минин.

- Оттого и встал, что скотина разбудила, - заметила Фекла Игнатьевна; разогнулась от печи, продолжила. - Смотрю я, холодновато в доме-то. И жара в кормилице не осталось333 Велю сейчас дров принести и протопить. А ты, Кузьма Захарович, чем здесь сидеть, шел бы во двор. Люди при виде хозяина сноровистей работают. Там и грибы доешь.

Минин согласно кивнул и поднялся со скамьи, отпустив при этом угол стола. Тот грохнулся на пол.

- Вот и Юшку в дом пошли, - сказала она. - Пусть стол починит. Или новый соорудит.

Она еще о чем-то бухтела, но Кузьма Захарович уже вышел из горницы и, закрыв за собой дверь, облегченно вздохнул. Здесь, на красном крыльце, глядя на переполненный скотом и людьми двор, он был хозяином полновластным333

2

Козьму Захаровича Минина по прозвищу Сухорук знал в Нижнем Новгороде каждый. И не только потому, что был он старостой говядарских рядов и сам владел двумя бойнями, многими стадами и лавками как на главном Торгу, так и в посадах и малых городках вдоль Волги и Ветлуги. Богатых купцов в Нижнем всегда было много. И побогаче Минина набралось бы от Ярославля до Астрахани десятка три. И знатности у Минина никакой, не то, что у потомков бояр именитых, да у столбовых дворян, семьи которых имели высокие терема не в посаде даже, а в самом Кремле нижегородском: около Зачатской башни, к примеру, дом Якима Потокина, а возле Георгиевской - боярина Головина, за остатками старинного Архангельского собора дворы князей Борятинского, Воротынского, Лобанова-Ростовского. Знать владела огромными поместьями с селами да деревеньками, со множеством живущего там в холопстве люда, но была подчас известна лишь своим холопам да соседям. А говядаря Минина знали на Волге и ее притоках все, имя это произносили с почтением.

А тому причин было несколько. Во-первых, твердое желание Минина не иметь при себе холопов, а пользоваться услугами лишь свободных да наемных работников. Во-вторых, оплату Козма Захарович вел честную и более высокую в сравнении с остальными говядарями Поволжья и Заволжья. Никогда не задерживал при выплате ни денег, ни натуры, никогда не менял договоренностей.

- Кто на Минина работает, тот за Козьмой Захарычем, как за каменной стеной, - говорили в народе.

Но более всего помнилось нижегородцам, как в год осады города племенами приволжскими спас горожан от глада светлый разум Козьмы Захаровича. Придумал тогда еще не староста, а простой говядарь, устроить выгон общинным свиньям на Калинкином ручье, а после осады посоветовал раздать свиное мясо оголодавшим нижегородцам1. История эта разнеслась по всей Волге от Нижнего Новгорода вверх до Ярославля и Твери и вниз до Царицаны и Астрахани, обрастая слухами и домыслами, пока не вернулась такой сказочной и удивительной, что впервые услышавшие ее ходили в Мясницкую слободу Нижнего Новгорода того лишь ради, чтобы увидеть великого волшебника, поклониться ему земно.

Протопоп белокаменного Спасского собора Савва, называемый в народе просто 222наш поп222, вызывал к себе Минина для бесед и говорил ему:

- Не впади в гордыню, сын мой333 Молва народная посильней власти царской. Она тебя и вознесет, и со всего маха о землю мордой грохнет. Смиренней будь, Козьма, сын Божий - и да не ожесточится сердце твое.

Минин с протопопом не спорил. Молча залез за пазуху за кошелем и высыпал деньги на стоящее рядом с Саввой большое серебряное блюдо. Ибо знал про силу церкви, про значение слова, вылетевшего из уст священника, понимал, что не бороться надо с 222нашим попом222, а платить ему за поддержку. А в какие слова облачит Савва свою благодарность - это его дело. Может 222наш поп222 сказать, что деньги эти дал Минин на постройку нового храма, может - на иконы для нового алтаря. А может и вовсе промолчать. Лишь бы не хулил333

222Наш поп222 был честен и благодарен. Всегда перед паствой говорил о Козьме Ивановиче хорошо, всегда хвалил его за благочестие, ставил в пример остальным прихожанам. Оттого имя говядаря Минина в Нижнем Новгороде произносилось с еще большим почтением, почитался Козьма Захарович тут едва ли не святым. Если бы не крепкие запои, случавшиеся с говядарем по два раза на год, если бы не пьяные крики с его двора и не швыряние добра на улицу, прослыл бы Минин добродетельнейшим из нижегородцев, который и больных мог бы лечить, и в вёдро дождь вызвать.

Но Бог уберег - Кузьма Захарович впадал порой в запой - и всем становилось ясно, что духу Минин не крепкого, чудес сотворять не сможет, а потому обыкновенный он человек, хотя и хороший. И даже мало кто завидовал ему.

Потому слова гонца от 222нашего попа222, передавшего говядарю просьбу протопопа придти срочно в храм, Минин понял, как очередное напоминание о бедственном положении собора. Кузьма Захарович в ответ сначала крякнул, затем велел передать, что скоро будет.

Гонец ушел.

Кузьма Захарович достал из сундука очередной кошель с медью и серебром, переоделся в чистое и, велев на ходу Фекле Игнатьевне приглядеть за забойщиками, отправился к беленому домику у собора. Пешком пошел, хоть было и далеко. По городу Минин всегда ходил только пешком, ни верхом, ни в карете, ни в телеге не ездил.

- В городе на скотине ездят лишь для куражу, - объяснял говядарь.- Бог человеку дал не только зад, но и ноги.

По дороге Минин размышлял:

222Что это накатывает на меня? Отчего так плохо случается на душе и лезу мордой в хмельное ведро? Все есть: достаток в доме, жена-красавица любит меня, всем людям я хорош, никто слова дурного обо мне не скажет, дети растут с гордостью за отца. Чего мне, окаянному, надо? Отчего пью и плачу? Раньше от хмеля веселился, а теперь хоть от капли водки, хоть от лагутка, одна маета на сердце и боль333222

Знал ответ Кузьма Захарович, да даже самому себе не мог признаться в нем. Не по-русски, не по-православному звучал ответ: пил он от горя за поруганную Отчизну.

Скажи такое кто вслух, вытаращил бы Минин глаза вместе со всеми: как так - любить Отчизну? Русский человек верен не земле, на которой живет, а Государю своему, тому, кому крест на верность целовал, и никому более. Всяк на земле русской - холоп лишь царский и раб Божий, всякий русский человек жизнь свою должен положить за Государя, великого князя, царя московского. А что такое Отчизна? Слово зряшнее, дуновение одно.

Но душе неймется, на сердце скребет. И рука сама к шкалику тянется333

Потому как в Москве поляки сидят, в Кремле московском бражничают, по Палатам царским в грязных сапогах ходят, в казну руки запускают, а народ русский вокруг той Москвы войском стоит, а взять свою же крепость силой не может. Потому как бояре царем московским королевича польского Владислава выкрикнули, а народ простой их не поддержал. Потому как все пришлые цари норовили на Руси латинянские порядки навести, а Кузьме Захаровичу все, что не православное - то от лукавого.

Как тут не выпьешь?333

Это дожить же до такого надо: поляки в русской столице! А русский царь в польском узилище! И шведы, погань такая, в Новгороде Великом, как у себя дома, разгуливают. Одни татары из Крыма на Русь не лезут. Потому как знают, что Руси более нет. Все Руси333 конец пришел333 Будет не Русь, а десяток волостей чужих: польских, шведских, татарских, персидских, ногайских, башкирских333 Да мало ли желающих найдется чужую землю захватить да народ ее закабалить!

Спасский собор располагался в Кремле, потому идти пришлось Кузьме Захаровичу через крепостные ворота.

Стоящие у Ивановских ворот под четырехугольной башни возле большой, покрытой свежим тонким ледком лужей стражники при виде говядарского старосты стали снимать шапки и кланяться Минину. Будто и не слышали про вчерашний кураж купца. Почтение на лицах стражников искреннее, смотрят на Кузьму Захаровича прямо, приветливо, глаз не прячут, не посмеиваются в усы да в бороды. Добрые стрельцы, честные. Во время осады, помнится, эти вот четверо самые тяжелые заполуночные часы проводили на стенах. А какова благодарность воеводская? Глянешь на холщовые однорядки на них, на заплаты да обтрепанные полы, на засаленные рукава - и вздох сам по себе из груди давится. Честный солдат всегда с карманом худым333

Поздоровался Козьма Захарович со стражниками и пошел дальше, думая, что надо бы собрать денег с говядарей нижегородских на одежду да сапоги городским стрельцам. Все-таки, стражник - лицо города, по тому, как одет, обут стоящий у ворот человек с оружием, судят приезжие (и лазутчики в том числе) о порядке в войске, о силе его. Надо на Торгу еще сказать, чтобы часть бычьих кож безвозмездно каждый говядарь отдал бы кожевникам, те бы без оплаты выделали их, сапожники так же даром сработали бы обувь воинам. Вот тогда настоящей будет помощь города защитникам своим! И облечение казне городской.

А вот одежду следует для стражников купить. Шерсти овечьей в Нижегородчине всегда было немного, валять сукно умельцев нет, льна да конопли тоже земля здешняя урождает мало, ткут только по селам на малых станках неширокие полосы. Для войска надо платье стрелецкое в Ярославле закупать. Или, по крайней мере, сукно да материю там купить, а баб местных посадить за иглы - пускай работают.

Напротив собора шел столь же обтрепанный, как и стражники у ворот, стрелец с заморским мушкетом на плече и опирался на железную рогатину, как калека на клюку.

222Вот и оружия хорошего нет333 - подумал Минин. - У того - пищаль, у того - мушкет, а больше - с саблями да с луками и стрелами. Сабли да ножи кузнецы, конечно, откуют. Да только железо опять-таки надо закупить, да побольше. И порохового зелья надо добыть. Бесплатно хозяева пороховых мельниц не дадут - опять платить. А стрельцов в городе полторы сотни333 Везде нужны деньги333222

С мыслями о нехватке средств в городской казне, до которой ему никакого, вроде бы, и дела нет, дошел Минин до ограды вокруг Спасского собора, ткнул кулаком в расположенную в стороне от ворот калитку и направился не к главному входу в храм с высокими каменными ступенями и резными дверьми, к которым от запертых сейчас ворот вела деревянная мостовая, а пошел в обход - к маленькой двери сзади, к которой тоже вели ступени, но деревянные, частые и короткие, с двумя поручнями по бокам - протопоп маялся ногами и в храм всегда входил здесь, осторожно ступая всякий раз одной ногой вверх, а вторую подтягивая. Минин же, перепрыгивая сразу через две ступеньки, вмиг оказался перед невысокой, забранной железными полосами дверью и, взявшись за кольцо на нем, трижды громко и отчетливо постучал.

Дверь распахнулась почти тотчас. Минин едва успел посторониться, чтобы та не ударила его.

В проеме стоял невысокого роста немолодой человек с седой негустой бороденкой, одетый в священническую одежду, с серебряным крестом на груди. В худеньких костлявых ручках, торчащих из широких рукавов ризы, как куриные ножки из гузки, держал он вытянутым перед собой свернутый свиток.

- Ты чего, отче? - удивился Минин. - Мне эта бумага, что ль?

- Прочти333 - сказал протопоп.

Минин был грамотен. В молодости с удовольствием изучал науку красивописания, читал книги. Но сейчас он думал не о том. Странность встречи встревожила говядаря, потому он свиток взял и, не читая его, спросил:

- Впустишь к себе или тут читать, на солнце?

Старичок смутился и отступил от двери.

- Входи333 - сказал он. - У меня свет есть.

Они вошли в расположенную справа от двери комнатку. Там в углу стоял большой, покрытый мягким тюфяком топчан, рядом стол и две скамьи. На столе торчал копьем подсвечник с тремя горящими свечами. В нем, несмотря на льющийся в распахнутое, заделанное кованной решеткой окошко свет, горели две восковые свечи. Вот и весь скарб старого иосифлянина. В комнатке от стылого воздуха, льющегося в окошко, было прохладно.

Здесь они сели каждый на свою лавку по разные стороны стола, протопоп пододвинул к говядарю подсвечник - и Минин стал читать333

222В Нижнем Новгороде мужу, по имени Григорию, было видение в нощи: снялся верх избы его, в полунощи просиял на него свет чудесный, и в свете том явилось два мужа: один сел у груди Григория, другой встал у него в головах, - было написано в свитке, - И тот, который стоял, сказал сидящему: 222Господи, что сидишь и не поведаешь ему?222 - Тогда сидящий сказал: 222Если люди во всей Русской земле покаются и станут поститься три дня и три нощи, не только старые и молодые, но и младенцы, тогда московское государство очистится222.

Оторвал Минин взгляд от свитка, сказал, глядя Савве в глаза:

- Брехня то все333 Выдумка.

- Дальше читай, - попросил протопоп.

- 222333 На это стоящий сказал, - стал читать Минин уже вслух, - 222Господи, если очистится Московское государство, как им дать царя?222 - Сидящий отвечал; 222Пусть поставят новый храм Троицы-на-Рву и положат харатью на Престоле, а в той харатье будет написано, кому быть царем у них222 - Стоящий спросил: 222Господи, а если не покаются, что с ними будет?222 Сидящий отвечал: 222А если не покаются и не станут поститься, то все погибнут и царство разорится222 - Потом видение исчезло верх избы покрылся снова222, - Минин опять перебил себя, обратился к священнику. - Красно лжёт. Только кто в Нижнем этому поверит?

- Надо, чтобы поверили, - ответил протопоп,.- По всей Руси этой бумаге верят. Пусть и у нас думают так.

- Думать-то думают все подобно, - кивнул Минин. - Кому охота под басурманом жить? Только думка и дело - сути разные. С думкой можно хоть всю жизнь на печи просидеть, а дело с места не сдвинется. Хорошо сказано тут, - ткнул пальцем в свиток, - хорошо написано. Только333 - замялся он.

- Ну, говори, говори. Чего замолчал? - усмехнулся протопоп.

- Зачем поститься-то? - в отчаянии бухнул Минин. - Итак по всей земле есть нечего, а еще хотят, чтобы сами люди себя гладом морили. Неумно.

Протопоп улыбнулся в свою редкую бороденку.

- Как раз именно это и особенно умно, - сказал он. - Вера православная - верой, надежда на чудесное спасение от супостата - надеждой, а от народа письмо это большего - настоящего подвига требует подвига поступка, а не подвига терпеиия и жертвенности. То есть три дня русскому человеку поститься не привыкать, ты правильно заметил. От нищеты это. А вот, чтобы не есть ради великой цели - для такого надо в сердце своем и веру, и надежду вместе слить, как воск из разных сотов - и от слияния этого родится сила великая, способная все преграды сокрушить и воскресить державу русскую.

- То-то и оно, - согласился Минин, вспоминая давнишнюю мысль, услышанную им от кого-то из гостей. - Татары приходили на Русь - сгинули. Немцы приходили - сгинули. Теперь поляки пришли - тоже сгинут.

- То есть - надежда твоя, говядарь, - заметил протопоп. - И только. Надежда на то, что кто-то там со стороны придёт, поляишек перебьет - и станет Русь жить-поживать, да добра наживать333 - покачал головой в камилавке, из-под которой торчали реденькие седые волосы. - Так не бывает. Никто не должен делать за тебя то, что ты обязан сделать сам.

- Я? - удивился Минин.

- Ты, Козьма Захарович, - уверенно произнес протопоп. - И я. И друг твой Левантей, и любой другой в этом городе. И в другом граде либо починке, и в третьем, и в сотом - во всей русской державе. Доколь будет русский народ прогинаться под поляком, до тех пор и будет иноземный хомут на нём. А чтоб освободиться от польского ярма, для того надо народ окликнуть, раскрыть глаза людям. А уж после повести его на бой.

- Так ведь333 - смешался Минин, - окликали уж. И на бой вели. Ляпунов с Заруцким и Трубецким. И что толку? Второй год уж стоят под Москвой, взять не могут.

- Одни не смогли - другие смогут, - упрямо мотнул головой протопоп. - Другие не смогут - третьи попытаются. До тех пор, пока не победим поляка, надо пытаться бороться с ним. Понял о чем свиток? - и протянул к бумаге руку.

Минин свиток вернул, глядя задумчивым взглядом на Савву.

- Не пойму чего-то я333 - признался он наконец. - Войско собирать хочешь, что ли?

- А хоть бы и войско, - отчаянно взмахнул головой протопоп. - Почему бы и нет?

- Сам что ли и поведешь? На смерть и на смертоубийство человеков?

Вопрос ошеломил протопопа. Одно дело - видеть себя в мечтах на белом коне, в красном плаще и с блестящим шишаком на голове, с мечом в руке поражающим Дракона змиеголового, другое - оценить свой подвиг, как приношение в жертву собственной гордыни человеческих жизней. Старик молча хлопал воспаленными красными веками и мял когтистыми пальцами свиток.

- Эй, ты что? - всполошился Минин и вырвал бумагу из рук настоятеля. - Хорошая писулька, пригодится.

- Как? - спросил протопоп. - У самого к бумаге сей доверия нет, как других убедишь?

- Об этом - после, - ответил Минин, поняв, что вести разговор теперь придется самому, протопоп уже выдохся. - Сначала скажи: откуда взялась эта писулька?

Настоятель рассказал, что письмо с видением некого нижегородца Григория было прислано ему из святой Троицко-Сергиевской обители с нарочным человеком, который на словах передал протопопу, что письмо сие уже читается в разных городах земли русской разными людьми, что везде верят ему и везде приняли решение всем миром не есть три дня во славу Отца, Сына и Святого Духа, Аминь.

- И где тот гонец? - спросил Минин.

- Отбыл, - ответил Савва. - Письмо передал, поел с дороги и так, не поспавши, отправился дальше. У него еще два таких письма. Одно в Казани отдаст, другое - в Свияжске.

Минин покачал головой.

- Не умно, - сказал он.

Седые брови Саввы удивленно вскинулись.

- Надо было ему вверх по Ветлуге ехать, - объяснил Минин. - Там люди к бумагам доверчивее. Или на Суру. Казанские же - народ ушлый. Татарвы там много, которой до видений и православных святых, до пользы русской дела нет. Да и что у казанцев ныне есть? Ни оружия, ни снаряжени для большого врйска. Было бы всё это, татарва бы уж давно бы от Москвы отошла.. Ехать надо было гонцу на Каму еще, в земли Строгановых. Там и пороховые мельницы есть, и кузни. Литьем пушек купцы занимаются333

Говорил - и сам дивился тому, как это он заранее предугадал и обдумал, оказывается, идя сюда и не зная вовсе о письме, все то главное, о чем собирался с ним поговорить протопоп. Это ведь не охрану городскую жалеючи, рассуждал он по пути сюда о пушечном зелье и об одежде воинской. Другое саднило душу - поруганная честь земли русской вопила о мщении.

- Стало быть, надеяться только на себя и надо, - продолжил Минин продуманную мысль.

Протопоп осторожно развернул свиток и расстелил его на столе.

- А с этим как? - спросил он, глянул на удивленное лицо купца и напомнил. - По всей Руси читают. Пост три дня держат.

По-видимому, мысль о том, что письмо их Троицко-Сергиевского монастыря зовет людей на грех, на смерть и на убийство, растревожила протопопа настолько, что настоятель никак не мог придти в себя. В голове теснились имена священников-ратоборцев Ослябли с Пересветом.

Но, нет... Одно дело - простой инок в бой идёт, другое - духовный иерей333 Вот разве ж что святые Александр Невский и Довмонт Псковский. Так то ж при жизни были светские князья, это уж потом, после смерти стал зваться святыми христианскими333

Последняя мысль вызвала другую, которая заставила Савву высказаться совсем уж невпопад:

- Князь войску нужен. Чтоб чист был перед народом русским, ни Гришке Отрепьеву, ни тушинскому вору, ни полякам чтобы не служил.

Минин все понял правильно, переспрашивать не стал. Ответил со вздохом:

- Где такого возьмешь? Знать московская во всех изменах, во всех пакостях замешана. Честных среди родовитых бояр и не осталось.

- Я подумаю, - сказал Савва, чувствуя, как самообладание возвращается к нему и испытывая благодарность Минину за то, что тот образумил старого, не позволил ему выставить себя на посмешище. - Буду искать333 - поднялся со скамьи, давая знать, что разговор окончен. - А письмо прочитаю людям сам.

Минин тоже встал, но и тут возразил:

- Нет, батюшка, самому тебе читать подобное не следует, - и тут же объяснил. - Не было такого Григория в нашем городе, про то всяк у нас знает. Это пусть в других городах думают, что был. А здесь высказанное тобой вслух лукавство сделает тебя брехуном в глазах нижегородцев. Любого, кто прочтет это торжественно и чинно, обзовут лжецом - и дело тем самым загубят. Иначе надо поступить.

- Как? - тут же согласился Савва.

- Дай мне письмо. Через верного человека передам на Торг. Пусть там его обнаружат и прочтут нижегородцы сами. Найденным письмам верят, как сплетням, - сердцем м душой. Без размышлений.

- А дальше что? - спросил протопоп.

- Дальше совет соберем, думать будем. А покуда письмо надо переписать пару раз и послать с верными людьми на Суру, на Ветлугу, на Каму да на Чусовую - туда, куда из Троицкой обители послать не додумаются, но где тоже русский народ живет. Разумеешь?

Говорил так Минин - и сам дивился тому, как легко и радостно дышится ему. Как в молодости. Как в предвкушении настоящей большой удачи. И все, что говорит он сейчас, самому кажется умным и правильным. И нравится все вокруг: и свежий холодный воздух льющийся сквозь окошко в комнатку 222нашего попа222, и понимание в глазах Саввы, и то, как взял себя протопоп в руки. Ибо обрел, оказывается, Минин настоящую цель: спасти Русь от поляков. И не сам один, а со всем русским народом. Вместе. И Савва, 222наш поп222, поможет.

Минин решительно сел и, пододвинув к себе чернильницу с воткнутым в нее гусиным пером, заявил:

- Давай бумагу, батюшка. Что время тянуть? Буду переписывать. Чтобы сегодня же гонцы отправились на Ветлугу да на Суру333

3

Нижний Новгород гудел не набатно, не тревожно, а бестолково333

Письмо, найденное Юркой Твердохлебом, приказчиком говядаря Минина рядом с колодой для разрубания скотских туш, было прочитано на Торгу им же вслух при стечении небольшого числа людей, потом прочитано второй раз уже значительной толпе, а уж затем прочитано по требованию народа с Лобного места одним из воеводских ярыжек.

Когда истрепанный и залапанный множеством рук свиток попал на стол воеводы Репнина, содержание его знал каждый нижегородец едва ли не наизусть. И у каждого было свое мнение:

- Брехня то все, - говорили одни. - Выдумка. С добрым побуждением, но выдумка. Нет в Нижнем такого Григория, к кому бы сам Господь явился во сне.

- Не Господь - Сын Божий, - возражали таким.

Третьи добавляли:

- Три дня не сумеем пропоститься всем миром - что тогда зря о том говорить?

Были и четвертые, и пятые, и десятые. Говорили всяко, а сходились в одном: Бог гневлив, но и прощающ, народ русский бедствиями последних лет искупил свою вину, теперь быть ему защищенным самим Господом.

По такому случаю кабаки не закрывались круглосуточно, вино лилось рекой, пелись хвалебные и торжественные песни, люди кричали Славу всем русским царям подряд: от Ивана Васильевича до Василия Шуйского, включая сюда и лжеца-царя Димитрия, которого чествовали словом Расстрига. Пьяная кутерьма и споры об истинности видения некого Григория, которого никто не знал, продолжались две недели.

Выпал снег, встала Волга, настала зима, так почему бы и не поговорить?

Опросили всех Григориев, Егориев, Георгиев и Юриев, что жили в Нижнем и его посадах, расспрашивали живущих в пригороде, даже в Канавинской слободе за Окой - никто не признался, что видел во сне Бога-Сына разговаривающим с Архангелом о судьбе русской земли.

Кого-то из Григориев-Георгиев за это, как водится, поколотили, кого-то напоили по такому случаю до невменяемости. Каждый день собиралась с утра толпа между Архангельским собором и воеводскими Палатами, ждала решения воевод Репнина и Алябьева.

Но те молчали. Не вышел никто из воевод на Красное крыльцо, не спросил у народа, что тот хочет, не сообщили воеводы, что знают об обнаруженном на Торгу свитке, не объявили о своем отношении к тому таинственному письму. Хоронились в Палатах, рассматривали по очереди свиток, сверяли с почерками тайно собранных со всего города бумаг местных грамотеев, дивились красивой вязи написанной полууставом бумаги, тихо беседовали между собой, не доверяя даже ушам слуг своих сомнений и догадок.

Ибо было между ними достигнуто понимание: бумажку ту на Торг подкинули никак не без ведома Минина. Только у этого говядаря каждый вечер заведено в рядах мыть столы, пни для рубки мяса и даже подметать вокруг мокрыми метлами землю. В такой чистоте вряд ли могла сама по себе бумага затеряться. В рядах да при столах других говядарей можно чего хочешь найти, хоть живого человека, а у Минина все лишнее в глаза бросается. Стало быть, сам купец и подкинул письмо. Вопрос: каким образом письмо к говядарю попала?

Думали воеводы - и не находили ответа333

Боязно было принимать решение. А бумага сия велела: решаться надо. Если признавать то, что какому-то Григорию было истинное видение, то значит это, что воеводы должны деньги казны городской на вооружение отдать, войско собирать и идти с тем войском на помощь рати Заруцкого и Трубецого, бить поляков и освобождать Русь.

С другой стороны, оба воеводы сами присягнули уж королевичу Владиславу и после того крестоцелования должны служить полякам и деньги казенные им отдать, а войско собирать должны для помощи засевшим за московскими стенами полякам. То есть тут должны воеводы назвать автора писульки брехуном, а всех, кто верит тому свитку, засадить в узилище, а то и казнить.

- Как тут разберешься: кто в Нижнем верит видению этого Григория, а кто нет? - докладывал глава Съезжей избы одноглазый, с черной повязкой на лице Расторгуев обоим воеводам сразу (по одному с ними бывший московский кат не беседовал никогда). - Иной говорит, что не верит писульке, но с тем, что воевать поляков надо, согласен. Другой верит так, что будто это поляки нам избавление от смуты принесут. Третий твердит, что он за жизнь свою крест столько раз целовал разным царям, что со счета сбился и уже никому не верит и служить никому не желает. Много чего говорят на Торгу. Если посудить, то весь город, всех до единого можно в железа заковать да в Сибирь отправить. Ни одного верного Владиславу, но никого и верного Шуйскому.

- Шуйский умер, - насупил свои кустистые брови Алябьев. - Или вот-вот умрет.

- Откуда знаешь? - встрепенулся чаще молчавший меседах с Расторгуевым князь Репнин.

- Латинянского дозная пытали тут пару недель назад. Он и выложил. Рим велел Сигизмунду уморить Василия Ивановича. Но так, чтобы думали, что царь сам умер, от старости.

- Думаешь, король польский подчинится, устроит злодеяние?

- Поартачится - и сделает, как ему велено. Папа у латинян превыше любого государя, а Речь Посполитая - держава латинянская.

- И Русь хотят в латинянство перевести, - недовольным голосом пробухтел Расторгуев.

Глава Съезжей избы Нижнего Новгорода был человеком верующим истово. Будучи еще личным катом при Семене Никитиче Годунове, он всякий раз по смерти запытанного им обвиняемого ходил в Чудовский монастырь, что в Кремле, и ставил там свечу за упокой души новопреставленного раба Божьего. Во время церковных праздников никогда не работал, за что царский дядя дважды велел его истязать. А в третий раз наказал Семен Никитич ката за то, что тот не уследил за сговором пытанного донского казака и второго ката[1]. Подвесили Расторгуева на дыбе и полосовали плетями так, что выбили один глаз - и тот вытек. Но именно за то, что пострадал годуновский палач от рук Годуновых, при воцарении ложного Димитрия Расторгуева вернули из Вологды, куда того сослали, и назначили главным катом во все той же Водовзводной башне московского Кремля. По смерти Дмитрия и воцарении Шуйского, Расторгуев получил чин дьяка Пыточного приказа и ведал делами по охране жизни нового Государя. И останься он на том месте постоянно, уверен был Расторгуев (вслух о том не говорил, но повторял не раз про себя), рязанцу Ляпунову с его дружками не удалось бы так просто скинуть с Престола Василия Ивановича. Вывел бы наружу Расторгуев гнездящуюся в Кремле измену, собственной рукой бы уничтожил всех этих предателей православия: князя Мстиславского, братьев Голицыных, тушинского патриарха Романова, поганца Федьку Андросова, прочую мерзость земли московской. Однако, какой-то пес сочинил донос на Расторгуева, что тот будто бы ставил в Чудовском монастыре свечу за упокой души раба Божьего Димитрия Ивановича - и тотчас отправил его глава Тайного Приказа князь Туренин в Нижний Новгород. А через месяц скинули и самого князя, и царя, и вошли поляки в Москву333

Услышав замечание Расторгуева, воеводы переглянулись - сразу стало понятно им, на чьей стороне стоит сам глава Съезжей избы, имеющий власть хоть и тайную, но в чем-то и посильней их явной. За торжество православия Расторгуев жизни не пощадит своей собственной, а уж о чужих и говорить не приходится. Всегда так было: на чьей стороне Приказ тайных дел, на той стороне и сила.

Расторгуев тем временем продолжил по-умному:

- Дозвольте, воеводы, свои соображения донести до вас?

Репнин и Алябьев кивнули. Два человека этих редко спорили в последнее время, предпочитали чаще соглашаться с чужими предложениями, чем оспаривать их. Место воеводское стало столь шатко, что потерять его из-за излишнего рвения в службе или из-за гордыни никто из них не желал. Пусть лучше все идет, как идет, чем потом нести ответственность за то, что могло идти иначе из-за того, что кто-то из них настоял на своем. Вот и сейчас, оба сразу решили, что всё, что ни предложит этот одноглазый кат, всё ими примется. Но исполнять предложенное должен будет сам Расторгуев. И, в случае неудачи, сам будет ответ держать.

- Списки с письма этого, - кивнул глава Съезжей избы на мятый свиток с видением Григория, лежащий перед воеводами, - прочитаны уже на Ветлуге и на Керженце, по многим городам и по селам. Но пришли они туда не из Троицы, а отсюда - из Нижнего.

- Ну? - хором спросили воеводы.

Алябьев продолжил общую их мысль:

- Вся Русь читает это письмо. От края до края.

Расторгуев спрятал улыбку в бороде. 222Экие непонятливые!222 - подумал при этом и объяснил:

- Свиток у нас в Нижнем на Торгу был найден? На Торгу. Сразу прочитан на глазах у тысяч людей. На их глазах вам передан. И лежало письмо все время в Палатах. Еще и и в ларце с секретом. Ни ты, воевода, ни ты, Андрей Семенович, писать уством[2] не можете. Стало быть, списка сделать вы оба не могли. И никого чужого к нему не подпускали. А списки с него тем временем сразу по многим рекам и дорогам от Нижнего ушли.

- Почему именно с этого письма списки? - спросил осторожный Репнин. - Сам ты сказал: вся Русь читает про видение Григория.

- Потому что ветлужские и керженецкие списки полным уставом написаны. Для каждого письма много времени надо потратить. Чтобы вывести красивым уставом. А списков сразу писалось много - попробуй на всю Русь наготовь. Вот и писались настоящие свитки быстро, полууставом[3], как вот этот, - кивнул на бумагу перед воеводами. - Стало быть, кто-то прочитал быстрое письмо, а потом переписал его уставом. Для солидности. Писанному уставом народ верит, как царской бумаге. Это - раз. Во-вторых333 С Ветлуги донесли мне, что привез список к ним нижегородец. И что получается?

Воеводы переглянулись и за обоих ответил Алябьев:

- Кто-то раньше прочитал свиток в Нижнем, переписал для ветлужских и керженецких, а потом на Торгу нам первый список подбросил.

Репнин добавил:

- Сам Козьма Захарович, я думаю. Он уставом может писать, я знаю.

С ним спорить не стали. Задумались333

И в старое, спокойное время людей столь любимых в народе, как Минин, зря не арестовывали, на допросы не таскали, избавлялись от них тайно: чаще отравляли, порой пришибали в темноте - и на том успокаивались. В смутные же времена даже просто вызвать Козьму Захаровича к себе в Палаты для разговора - объявить значит всему миру, что нелюбезен власти любимец народный. А такое сейчас - все равно, что просьба сбросить себя с раската.

Нет, звать Минина в Палаты нельзя. А в Съезжую избу - и тем более. Расторгуеву тоже нельзя идти к купцу в дом - народ сбежится, кто-то ненароком что-то злое скажет или плечом случайно бывшего ката заденет - и начнется карусель. Тогда, хочешь - не хочешь, а воеводам все же придётся принимать сторону Расторгуева и озлоблять народ. И шишей расторгуевских нижегородцы в лицо знают. И не поговорить с Мининым после всего сказанного уже нельзя. Как быть?

- Но сам Козьма Захарович того письма не выдумывал, - наконец сказал Алябьев. - Про видение Григория еще раньше нас вверх по Волге и на Оке читали. Сказывают даже, что писал его чуть ли не сам келарь преподобный отец Авраамий Палицынн333 - и улыбнулся. - Такое мне сорока на хвосте принесла.

Два брата у Алябьева были в монашеском чине и обитали в разных монастырях. Они вели с ним кое-какую переписку, передавая через бродячих монахов весточки о себе. Вот откуда мог знать про авторство видения Григорию Алябьев.

Репнин недовольно глянул на скрытного товарища. Почему тот раньше не сказал ему, что знает истинного автора свитка? Коли церковь на стороне тех, кто хочет бороться за освобождение Руси от поляков, то и сомнений нет - надо собирать войско и идти на помощь армии Заруцкого и Трубецкого. О чем тогда рассуждать?

Он хотел было так и сказать вслух, но Алябьев продолжил:

- Вся Русь читает, все постятся, все молятся в храмах, а никто в войско к Заруцкому и Трубецкому не идет, никто воинов им на помощь не посылает. Казаки же были главными супостатами на Руси и врагами крестьянства, а теперь только они и воюют с поляками. И это - там, где верят видению Григорию. А у нас любого мальчишку спроси - скажет: брехня.

- Скажут - брехня, - кивнул Расторгуев, - а думают - правда.

Репнин слушал их, слушал, потом спросил растерянным голосом:

- Что делать-то, а?

4

Настоятель Спасского собора жил в большом деревянном доме, стоящем в углу церковного двора, в полном одиночестве. Уборкой в доме и приготовлением пищи для 222нашего попа222 ведал церковный староста, который направлял сюда для этой нужды нижегородских баб по очереди. Те мели полы, скребли их нжами дважды в год, готовили каши да кисели (скоромного Савва не ел лет уж тридцать), стирали, но самого протопопа почти не видели. Настоятель мало бывал дома, уходил рано, приходил затемно, забегая в середине дня поесть - и только. Даже когда дел совсем не было, предпочитал протопоп просиживать день в своей комнатушке в заднем приделе собора, нежели находиться в большом и из-за пустоты неуютном доме. В собор и шли страждущие с бедами и горестями, за советом и с исповедями. Так уж в городе повелось333

Однажды пришел к отцу Савве стряпчий Биркин не то с жалобой, не то с доносом.

- Минин-говядарь иконы продает, батюшка, - заявил он протопопу. - Всё, что ни есть в доме ценного, всё распродает. Но дороже всего за иконы просит. Одну, правда, не отдает - 222Никола Зарайский с житием222, - но оклад серебряный снял и им торгует. Как оценить это, батюшка? Научи. Не кощунство ли это? Не перешел ли Минин в веру басурманскую?

О давней нелюбви Биркина к Минину Савва знал доподлинно все: и о причинах ее, и о силе страсти стряпчего. А причина была в том, что Иван Биркин в недавние еще поры делал предложение дочери Харитона Даниловича Белова - тогдашнего старосты говядарских рядов на нижегородском Торгу. Но Настасья Даниловна предпочла ярыжке-стряпчему пришлого купца Козьму Захаровича Минина-Сухорука - и вышла, как это редко бывает в русских семьях, за любимого. Ибо был Козьма Захарович хоть и много старше ее по возрасту, одну руку и впрямь не до конца сгибал в локте, но в пору ее девичества уже прославился на всю Волгу своим разумением и толковостью. Денег имел Минин к тому времени достаточно, чтобы не искать выгодной невесты, а Биркин, как все людишки его звания, рассчитывал на богатое приданное, и с утерей надежды озлобился на того, кто сей кус у него отнял. Биркин вынюхивал и вызнавал всё, что касается Минина, и после этого обнародовал то, что могло бы очернить говядаря в глазах горожан. Надо признать, что не придумывал Биркин ничего при этом, но все же вынуждал нижегородцев не забывать, например, что Минин - человек крепко пьющий, в пьяном виде необуздан, что жена его во время запоев говядаря уезжает из города прочь, что в доме в это время хозяйничает дворовая баба Фекла Игнатьевна, что в пьяном виде Козьма Иванович может и стол сломать, и ограду порушить. Теперь вон решил иконы распродавать, оклады с них333

- Пьян был купец? - осторожно поинтересовался Савва. - Это ничего. Отоспится - все назад выкупит. С лихвой заплатит.

- То-то и оно, что трезвый, - ответил Биркин. - И за женой никого не послал, и сам за ней не поехал. Бедняжка ждала его в селе, ждала, Нефеда - сына - у стариков оставила, да сама и домой приехала.

Мать Настасьи Харитоновны, тоже знал протопоп, по смерти мужа уехала в родное село и там обвенчалась со своим двоюродным братом, тоже немолодым и вдовым. Вот у них-то и оставила жена Минина сына.

- Думаешь, это Настасья своего мужа в ересь столкнула? - решил образумить Биркина протопоп. - Набралась там в деревне всяких умствований - и решила мужьими руками с иконами бороться. Так что ли разумеешь?

Стряпчий испугался. Виноватить в ереси мечту свою недосягаемую он не хотел. Мужья ведь не вечные, могут и умереть, а вдова с клеймом еретички ему не нужна.

- Помилуй, Боже! - воскликнул стряпчий. - Настасья Харитоновна святая! Что ты говоришь, отче?

- А ты что мелешь, дурья голова? - рассердился тут старичок. - Вырос с оглоблю, а ума не нажил.

Биркин и впрямь был роста недюжинного - в любой толпе голова его была выше всех, а если надевал шапку, то видно его было едва ли не с каждого угла Нижнего Новгорода.

- Хочешь знать, зачем продает имущество свое Козьма Иванович, приходи завтра вечером в мой дом, - заключил протопоп. - А покуда обо всем, что здесь говорилось, молчок. Иначе333 сам знаешь333 Слуги у меня добрые.

Слуги протопопа ходили в монашеских рясах, сновали темными тенями по городу и слыли людьми если не свирепыми, то главе православной церкви на Волге и на Каме верными.

Биркин побледнел и, перекрестившись, склонился к протянутой для целовании сухонькой ручке протопопа333

5

На следующий день случилась оттепель. Улицы раскисли так, что волокуши скользили по грязи, как сани. Лошади, утопая в холодной жиже по самые бабки, двигались медленно и тяжело. Люди же пробирались вдоль заборов - там, где было посуше, где оставались бурые пятна сухой травы, где можно попасть лаптями в собачье дерьмо, но все ж не утонешь в глине так, что и обувку можно потерять. И солнца не было, ворочались в небе серые тучи, сквозь которые каким-то странным образом пробивалась белесая муть, выкрашивающая город в какой-то единый облезлый цвет.

Откуда-то взялось сразу много ворон. Серые птицы недовольно скрипели, сидя по гребням заборов, вдоль слег, на деревьях, глядя на идущих внизу людей с презрением, словно говоря: 222Экие недотепы! Чем по этой стылой мерзости ползать, взлетели бы333222

На ограде вокруг двора собора не было ни одной вороны. Только галка черной точкой торчала на створке приоткрытых ворот и, нахохлившись, дремала. В эту щель под ней и въезжали по вечеру один за другим гости протопопа, направляясь не в сторону собора, как обычно, а к дому его. Кони ступали на мокрую траву с облегчением, скидывая с копыт налипшую грязь, торопясь дойти до коновязи, где пристроены были для них ясли с дармовым пахучим овсом и небольшими вязанками клеверного сена. Два монашка принимали поводья у приехавших, помогали спешиться и, проводив очередного гостя до крыльца, возвращались к коням.

В течение часа собрались в просторном доме протопопа все приглашенные им для важной беседы: воеводы Репнин с Алябьевым, глава Съезжей избы Семен Расторгуев с тремя катами, архимандрит Печерского монастыря, что неподалеку от Дмитровских ворот, Феодосий, сам протопоп Савва с клиром, стряпчие Биркин и Юдин, полтора десятка дворян и детей боярских, а также все старосты с рядов Торга, в числе которых был и говядарский старшина Козьма Захарович Минин-Сухорук. Сидели молча, ждали слова хозяина. Престарелый архимандрит, вернувшийся из поездки в Макарьев, клевал носом с устатку, изредка вскидывая голову и озирая воспаленными глазами присутствующих, остальные даже не переглядывались.

- Ну, так что ж333 - сказал наконец протопоп, когда сел пришедший последним староста хлебных рядов Кузякин. - Начнем, пожалуй.

Печерский архимандрит тут же распахнул глаза. Взгляд его был ясен, будто и не спал он вовсе.

- Не будем долго рассусоливать, - продолжил Савва. - Все знают, по какому делу мы собрались. Потому сразу скажу. Но только вам. Чтобы никто посторонний об услышанном сейчас языком за порогом не мел. Ясно, Биркин?

Стряпчий удивленно глянул на протопопа и молча кивнул.

А тот продолжил:

- Будет вам известно, письмо, что читано было около месяца тому назад на Торгу, получил я за день до того с нарочным от настоятеля Троицко-Сергиевского монастыря. Письмо, подобное этому, рассылается по всей Руси добрыми христианами с надеждой поднять дух народа русского, дабы обрел он силу на свершение великого подвига. Был ли тот Григорий, не был ли на самом деле - суть не важно. Был ли он нижегородцем, либо свияжанином, муромцем, а то даже и арзамасцем - тоже не главное. Ибо если подобное церковью пишется и о таком говорится в народе, то значит это, что жива еще Русь. А раз жива, то может постоять за себя против иноверцев. И долг наш был переписать тот свиток и передать дальше.

222Вот как? - подумал Биркин. - Собрали нас, стало быть, чтобы решить: переписывать это письмо или нет. Так что ли?222

Протопоп сказал, однако, совсем неожиданное:

- Сидящий здесь Козьма Захарыч Минин переписал свиток - и письмо о видении Григория уже читают на реках Суре и Керженце, на Ветлуге и на Каме. Дальше найдутся другие грамотеи, перепишут и пошлют на земли Камские, на Каменный пояс и за него.

Алябьев с Репниным переглянулись. Их догадка о Минине оказалась верной.

Расторгуев тоже засопел довольно. Теперь, после сказанного протопопом, не надо искать автора керженнцкого и ветлужского списков. Раз уж церковь в таком деле замешана, то без спросу в дело это лучше не лезть, стараний в этом деле не прилагать, пусть купец сам выслуживается, решил он, а где отступится Минин - тут его с помощью того же протопопа и вязать.

Лишь Биркину не понравилось услышанное.

- Так что ж, отче, обман это был? - спросил он. - Говядарь написал брехню, а ему весь город поверил?

Савва повернул лицо в его сторону и спокойным голосом объяснил:

- Козьма Захарович писал лишь те списки, которые из Нижнего Новгорода по малым рекам ушли. А изначальный список пришел ко мне из живоначальной Троицы. Он и подброшен был на Торгу. Ныне у воевод он.

- А зачем подкинули? - не унимался Биркин. - Почему ты сразу не прочёл его народу? С амвона, например.

Протопоп посмотрел в сторону Минина:

- Объяснишь, Козьма Захарович?

Минин встал, откашлялся, поправил аккуратно расчесанную по такому случаю бороду, сообщил:

- Не было в нашем городе никакого видения никакому Григорию - это все знают. Коли бы сказал Савва о видении Григорию с амвона, то доверие к церкви нарушилось. А письмо полезное, знать его всем людям надобно. Вот и подкинул я свиток та Торг. Теперь, когда все знают о нем, прочитали много раз, обсудили, обрядили, можно его читать вслух и от имени церкви.

- Что так-то? - не унимался Биркин. - Вчера, значит, нельзя было читать открыто, а теперь вдруг стало можно?

- Истинно так, - степенно ответил Минин. - Сегодня можно. Причина на это есть.

- Какая?

Все присутствующие уставились на говядаря. Из всего услышанного было ясно, что Козьма Захарович в сговоре с настоятелем Спасского собора, они вместе задумали свершить важное дело и теперь хотят заручиться поддержкой лучших людей Нижнего Новгорода. Ибо сколь ни велико уважение народное к тому и другому, а без лучших людей и без их денег задуманное (в чем та задумка состоит каждый уже догадывался) свершить им не удастся.

- Прикажите прочитать грамоту властей животворящей Троицы в соборе, а там как Бог даст!.. - сказал Минин, обращаясь сразу ко всем присутствующим, и тут же объяснился. - Мне было видение: явился святой Сергий во сне и повелел разбудить спящих.

Тут Биркин вскричал в сердцах:

- Ну, не было тебе никакого видения!

Престарелый архимандрит Феодосий голосом сильным, словно у молодого воителя, прервал стряпчего:

- Не богохульствуй, червь!

Биркин испуганно втянул голову в плечи.

А окончательно проснувшийся отец Феодосий продолжил:

- Было видение говядарю нижегородскому Минину, о том церкви православной известно доподлинно. Был я давеча в Макарьеве. И вот в нощи был глас мне: 222В городе Нижнем Новгороде будет явление преподобного Сергия Радонежского одному говядарю. Да часть новгородцев в том усомнятся. Езжай скорей назад, в Нижний Новгород - и жди. Едва откроются уста говядаря - ты и скажи: истинно знаешь сам, что видение говядарю было222333 - глубоко вздохнул, перекрестился и закончил. - И вот дождался.

Присутствующие здесь тоже часто и мелко закрестились. Последним наложил на себя двуперстие Биркин. Высказывать сомнение в истинности слов иерарха никто не посмел. Феодосий слыл в городе человеком честным и справедливым.

Савва кивнул дьякону своего клира - и тот, поднявшись во весь свой богатырский рост, могучим басом запел 222Славу Господу222.

Присутствующие тут же вскочили с лавок и подхватили пение333

6

Утром следующего дня у собора святого Спаса зазвонил колокол. Гудел один - большой и главный, остальные безмолвствовали. Не поддерживали его и колокола Вздвиженской церкви, монастырей Печерского, Духовского, Симеоновского, церквей Иоанна Предтечи, Николы. Такое бывали лишь в случаях особых, когда власти церковные приглашали для объявления чего-либо важного весь православный люд: о смерти Государя, к примеру, о войне с мордвой, о новой присяге новому царю московскому.

Нынче ж москвичи, целовавшие крест Владиславу, находятся в осаде русским войском, нижегородцы поляку крест не целовали, остались верными Шуйскому и воевод своих заставили поступить так же. Стало быть, умер в плену Василий Шуйский, решили одни. Другие подумали о том, что раз вчера лучшие люди собирались у протопопа для разговора, значит это, что собирают они остальных н ижегородцев для решения дел местных, не московских. Были и знающие истинную причину звона, но таких немного.

Толпы людей двинулись к Спасскому собору. Шли кремлевские и посадские, зрелые, старые и малые, худородные и знатные, русские, чуваши, мордва, шли татары, черемисы, шли даже три застрявших здесь на зиму торговых гостя перса со своими слугами и приказчиками. Шли ногами, шли по покрытой деревом в торец Ивановской улице, по грязной Никольской, по раскисшей Подвигаловской. Никого не было ехавшего в повозке либо верхом. Убогие тащились на костылях. Кто вовсе не мог двигаться, того несли на носилках. Большинство шло молча, но некоторые переговаривались:

- Говорят, письмо будут читать - то самое, о Григорьевом видении. Знать, признала его церковь.

- Чего ж не признать, коли сами и написали.

В разговор встревал третий:

- То нам неведомо, кто писал, - говорил он недовольным голосом.

- А вот это мы сейчас и узнаем, - отвечали ему.

- Как? - тут же спрашивали со всех сторон. - Почему сейчас?

- А вот как333 Скажет Савва, что письмо ложное - значит, не попы его написали, а какой-то Божий человек. Скажет, что видение Григорию было истинным - значит, сам протопоп и написал.

Другие переговаривались так:

- Авось, Заруцкий с Трубецким Москву наконец-то взяли - и теперь молебен будет по такому случаю.

- Нет, нам уж не будет избавления; чаять нам погибели. Это Жигмонт[4] на Русь с войском пошел - и рать русская разбежалась. Теперь велят нам Жигмонту польскому крест целовать.

- А как же Владислав - сын евоный?

- А что Владислав? Владислав дождется смерти папаши - и тоже станет нашим царем. Всему свое время.

Толпы медленно втекали через ворота во двор, а оттуда шли в собор. Потом ограда рухнула, собор заполнился до предела, а людей на дворе все прибывало и прибывало. Уже и у самого дома Саввиного стояли люди, и на улице перед собором места не хватало, и с десяток залезло на крыши домов, что напротив собора стоят.

- Весь Нижний здесь! - переговаривались люди. - Никогда подобного не было.

- И еще глянь: идут и идут333

Но тут по рядам прошелестело:

- Тише вы! Протопоп говорит!

И люди словно даже дышать перестали. Казалось, все услышали слова Саввы:

- Православные христиане! Братия! Горе нам! Пришли последние дни гибели нашей! Погибает наше Московское государство - гибнет и православная вера. Горе нам, горе великое, лютое обстояние! Польские и литовские люди в нечестивом совете своем умыслили Московское государство разорить и обратить истинную веру Христову в латинянскую многопрелестную ересь. Кто не восплачется, кто не испустит источника слез! Ради грехов наших Господь попустил врагам нашим возноситься! Горе нашим женам и детям! Еретики разорили до основания богохранимый град Москву и предали всеядному мечу детей ея. Что нам творить? Не утвердиться ли нам на единении и не постоять ли за чистую и непорочную Христову веру и за святую соборную церковь Богородицы ее честного Успения, и за многоцелебные мощи московских чудотворцев? А се грамота властей живоначальной Троицы монастыря Сергиева333

После этих слов протопоп прочитал известный всем свиток и закончил чтением очередного послания от властей Троицко-Сергиевского монастыря:

- 222Вы сами видите близкую конечную гибель христиан: где завладели литовские люди, какое там разорение Московскому государству. Где святые церкви? Где Божие образа? Где иноки, цветущие многолетними сединами, инокини, украшенные добродетелями? Не все ли до конца разорено и поругано злым поруганием? Где бесчисленное множество христианских чад в городах и селах? Не все ли лютыми и злыми смертями скончались, без милости пострадали и в плен разведены? Не пожалели престарелых возрастом, не сжалились над незлобивыми, сосущими молоко младенцами. Не все ли испили чашу ярости и гнева Божия? Помяни и смилуйся над видимой нашей смертною погибелью, чтобы вас самих не постигла та же лютая смерть. Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтобы вам, всему общему народу, молить служилых людей, чтобы всем православным христианам быть в соединении, и служивые люди единолично, без всякого мешкания, поспешили бы к Москве на сход ко всем боярам и воеводам и ко всему множеству народа всего православного христианства. Сами знаете, что ко всякому делу единое время надлежит; безвременное же начинание всему делу суетно и бездельно бывает. Хоть и будут, и есть близко в ваших пределах какие недовольны, Бога ради, отложите то на время, чтобы вам всем с нами о едином положити подвиг свой и страдать для избавления православной христианской веры222.

- Горе нам! - возопили сначала находящиеся в соборе, а за ними подхватили причитание и те, что остались снаружи. - Погиб царствующий град! Гибнет все московское государство!

И было много слез, много слов плача, но ни одного призывного, ни одного решительного. Плач и стон стояли над городом. Будто все уж умерли и сами себя оплакивают.

И тогда из храма вырвался, вытолкался, работая локтями и плечами, красный от усилий и от распирающей его ярости Минин. Встал на краю верхней ступеньки Красного крыльца, да гаркнет так, что взвились, скрипя и каркая, невесть откуда взявшиеся вороны, оцепенели люди, вытаращившись на Козьму Захаровича.

А Минин уже, сквозь людскую тишину и удаляющийся вороний гвалт прокричал, обращаясь не внутрь храма, где были лучшие люди - те самые, что вчера сидели в доме протопопа и соглашались со сказанным отцом Саввой, но сейчас плакали вместе со всеми и словно забыли о своем желании выступить на защиту Москвы, - а в серую, нищую, тихо гудящую от удивления толпу стоящих на дворе и на улице худых нижегородцев:

- Православные люди! Если нам похотеть помочь Московскому государству, не пожалеем животов наших! Да не токмо животов333 Дворы свои продадим, жен и детей заложим, и будем бить челом, чтобы кто-нибудь вступился за истинную православную веру и был бы у нас начальником. Дело великое! Мы совершим его, если Бог нам поможет. И какая хвала будет нам от всей земли, что от такого малого города произойдет такое великое дело. Я знаю: едва только мы на это поднимемся, многие города к нам пристанут, и мы избавимся от чужеземцев.

И ожила толпа. Взорвалась торжественным криком:

- Правильно говядарь сказал!

- Слава Козьме Захаровичу!

В воздух полетели шапки и рев многотысячной толпы прокричал Славу Минину.

- Пойдем на помощь Москве! Соберем войско!

- Мы не поможем - кто поможет? Слава Нижнему Новгороду!

7

Афанасий Биркин тоже был в толпе. И даже не во дворе зяб с простонародьем, а внутри собора стоял и прел в своей доброй лисьей шубейке, шитой мехом внутрь и крытой поверху добротным сукном. И тоже слышал, как кричала Славу Минину голытьба нижегородская, видел, как распахнулись глаза протопопа в удивлении, как загудел купол храма от единодушного рыка подхвативших славу говядарю уже в храме, сам не заметил, как и грудь его выдохнула горлом славословие недругу.

И лишь когда вывалился вместе с остальными наружу, ощутил холодный воздух на щеках, понял, что это плакал он от умиления, что кричал сейчас вот вместе со всеми как раз то, чего не хотел бы кричать никогда.

- Господи! - запричитал он. - За что?.. Прости меня, Господи!

Народ вокруг него не унимался. Говорили все, кричали, никто никого не слышал. Народ двигался, каждый куда-то шел, но никто не расходился, оттого во дворе народу только прибывало от выходящих из собора, внутри толпы шли какие-то шевеления, движения, словно течения в омуте, все повторяли имя Минина, наперебой предлагали собрать ополчение, требовали появления воевод, чтобы те записали желающих вступить в войско.

Биркин же молча двигался со всеми. Не сопротивлялся течению толпы, но думал:

222Дурачье! Тоже мне войско лапотников. Никто оружия и держать-то как следует не умеет. Да и где оно - оружие-то? Две сотни пищалей да ружей на весь город. Только от черемисов обороняться. Ну, пара десятков мушкетов еще. Пушек два десятка. У одного Заруцкого, поди, в войске в десять раз больше этого добра - и ничего поделать не может с поляками. Одним городом против целой державы собрались идти! Да против какой? Против Речи Посполитой! У них - рыцари! А у нас - босота333222

Босота тем временем, не дождавшись появления из собора воевод своих, стала кричать:

- Вождя нам надо! Воеводы - бздуны дохлые! Не хотят помочь Руси-матушке! Другого вождя хотим!

- Минина! - тут же подхватил кто-то. - Хотим Минина воеводою! Люб он нам!

- Люб! - отозвалось тысячеголосое эхо. - Минина в воеводы! Минина!

222Ох, мать честна! - ужаснулся Биркин. - Что делается! Дураки эти воеводы! Ну, откликнитесь же, откликнитесь!222

Но ни Репнин, ни Алябьев возвыситься над стоящей во дворе толпой не могли, прокричать свое тоже не имели сил - их сжали со всех сторон и крутили точно так же, как и Биркина; никто их в этом круговороте тулупов, шуб, дох, скуфеек, шапок, треухов, колпаков и прочего надетого для тепла меха ничего не различал, для всех вокруг каждый был равным, таким, как все, орущим лишь согласное:

- Минина в вожди! Минин нам люб! Козьма Захарыч нам голова!

Продолжалось это движение, стоял нескончаемый крик долго. Пока не оглушил людей все тот же большой колокол Спасского собора, ударив в уши сразу громко, грозно, словно отрезвляя находящихся здесь.

И люди вдруг почувствовали сильную усталость. Словно большой вес упал каждому на плечи. Почувствовали, как прохладный ветерок заструился в дырки и щели одежды, заскреб по потным, разгоряченным телам, увидели красные лица друг друга и вытаращенные глаза. И дышалось, оказывается, всем, хоть были они на улице, тяжело. Пора, стало быть, расходиться333

222Образумятся, - думал Биркин по дороге домой. - Придут - а там печь не топлена, корова не доена, не поена. Остынут - и поймут333 - споткнулся на мысли, не находя слов о том, что должны понять новгородцы и перескочил на другое. - Пьянь в кабак потащится по такому случаю. И Минина поволокут. Как в такой день без него? А уж в кабаке333222

Здесь рот Биркина сам собой растянулся до ушей. Да пьяный и куражливый русский купец в кабаке показывает всегда себя такой скотиной, ведет себя столь разнуздано и гадко, что завтра слава о кутеже Минина облетит весь Нижний Новгород - и никакая собака более не прокричит вождем своим пьяного беспутника. Не князь же он, в конце концов, не родовитый сын боярский, чтобы прощать ему скотство, какое сотворяет пьяный в кабаке.

А народ и впрямь уже вспомнил о домашних делах, всполошено говорил, что за скотиной присматривать некому, что дома кто-то хворый остался. Многие уж спрашивали в долг денег на кабак, печалились о недопитом вчера, жаловались на усталость в ногах, на надорванную глотку, на ломоту в суставах, на язву-жену или пьяницу-мужа, плакали дети, из-за заборов остервенело лаяли собаки. Жизнь шла своим чередом333

8

На удивление Биркину, на следующий день город не успокоился. И Минин ничего не натворил в кабаке. Да он, оказывается, там и не был. Даже, на диво всему говору, сказал, оказывается, вчера в ответ на приглашение выпить:

- Все. Отпил я свое. Дело великое начинаем. Надо иметь голову свежей. Более я не пью хмельного, и вам не советую.

- Как? - поразился пригласивший говядаря к себе в дом на чару вина дворянин Ждан Болтин, муж вельми грузный и до застолий весьма охочий. - Совсем не станешь пить? Это - зарок?

- Зачем - зарок? - ответил Минин. - Недосуг голову хмельём туманить. О многом надо думать. Слыхал - что народ кричал?

- Так это, Козьма Захарыч333 народ он народ и есть. Сегодня кричит одно, завтра другое. Честь тебе великая - это правильно. Да только говядарь - он на Руси вовеки остается говядарем. На ратное дело надо князя иметь. Или, на крайний случай, боярского сына из старинного рода. А за говядарем кто в войско пойдет? Что ж, думаешь, люди, как бычки-двухлетки, по твоему приказу в забойный станок встанут? Это они от восторга сегодня кричали. А завтра поуспокоятся - и поумнеют. Князя им надо в воеводы, а не говядаря.

- Это да, - без всякой обиды согласился Минин. - Князь нам нужен. Достойный князь. Надо такого искать. А ты говоришь: вино пить.

Разговор сей Болтин в те же день и вечер передал всем, кого ни встретил: знакомым, соседям, жене, детям. Потому на следующий день только и разговору было по Нижнему Новгороду, как о Козьме Захаровиче Минине, которому народ доверил воеводство, а он, дела ради, на место свое ищет не кого-нибудь там, пусть даже воеводу-князя Репнина или воеводу Алябьева, успевших поцеловать крест Владиславу, а настоящего князя, достойного. И добавляли тут же: 222Чтобы знатный был и кровей царских, Рюрикович природный222.

Народ опять обсуждал эту новость, бурлил. Люди спорили, предлагая в вожди одного именитого князя за другим. Но все князья тут же оспаривались: тот Богданке-жиду служил, людей русских во славу самозванца убивал, тот с поляками снюхался, тот Годунова продал, как ярыжка - совесть. Не находили люди никого из знатных фамилий, кто мог бы возглавить их ополчение. Которого, кстати, всё ещё не было, но в то, что оно будет собрано и вооружено, верили уже все нижегородцы, от мала до велика.

По случаю таких споров собирались толпы то в одном углу города, то в другом, то в каком из посадов, а то и в самом Кремле. Каждый кричал свое, выкрикивал имя какого-нибудь князя - и тут же находились противники этого лица, которые рассказывали о князе такое, что у слушателей уши вяли, а руки сами сжимались в кулаки.

Почти на всякое такое сборище приглашали Минина, звали его настойчиво, везли на собственных лошадях. Ибо повалил в середине дня крупными хлопьями снег. Добираться по скользкой грязи вперемежку со снегом было долго, но народ, стоя на холоде, терпеливо ждал переходящего от сборища к сборищу своего любимца, чтобы выслушать мнение Козьмы Захаровича о том, почему не подойдет для власти над ними, например, князь Одоевский, сдавший Новгород Великий шведу, и уж потом разойтись по домам.

К концу дня Козьма Захарович вымотался так, что едва держался на ногах, и на просьбу заявившегося к нему уже домой все того же Ждана Болтина прибыть в царев кабак для разговора люб ли ему князь Долгорукий, говядарь ответил:

- Передай, что не люб. Он супротив самозванца псковского и народа русского знатно воевал - слов нет. А шведу ворота Новгорода без боя открыл. Страшится князь Долгорукий иноземца-то. А нам князь такой нужен, которому любой иноземец - тьфу!

От вторичного приглашения Минин опять отказался, сказав:

- Устал, однако. Да и в кабаки я более не вхож. Я уж говорил тебе: голова теперь должна быть у всех у нас светлой. Великое дело начали.

И вновь слова эти передал Болтин всем, кого ни встретил: ожидавшим в кабаке Минина нижегородцам, знакомым, соседям, жене и детям. И вновь кричал народ славу Минину, держащему свое слово твердо и судящему знатных людей не по родовитости их, а по грязным их делам.

- До чего точно Козьма Захарыч о Долгоруком сказал! - восхищались люди. - Я вот знал, что не люб мне князь, а почему - понять не мог. Оказывается вона как: воитель он против своего народа хороший, а против иноземца - размазня.

9

На следующий день, когда народ увидел Минина в мясных рядах на Торгу в обычном его слегка окровавленном фартуке стоящим рядом с молодым рубщиком и обучающим того ремеслу, нижегородцы его же и устыдили:

- Ты, Козьма Захарыч, немного поостынь к работе-то, - сказал оказавшийся здесь Расторгуев. - Всех денег всё равно не заработаешь. Народ тебе дело поручил - а ты вон какой чепухой занимаешься. Мальца рубке мослов и без тебя обучат. Снимай фартук - и иди на Лобное место. Там слово скажешь.

- Какое слово? - удивился Минин.

- Не нам тебя учить, Козьма Захарыч, - услышал в ответ. - Какое надо -такое и скажешь. А как скажешь - так и поступим.

Минин, к тому времени успевший примириться с мыслью, что нужного князя и без него найдут, хотя именно прошедшей ночью он, наконец, понял, кого надо поставить во главе нижегородского войска, почувствовал волну благодарности к почитающим его людям. Да, ему есть что сказать, он и вправду все продумал, только вот не знал где и как продуманное объявить. А объявить надо всенародно. В соборе народ собрать может лишь протопоп, а тот после выкрика Минина в вожди встречаться с Козьмой Захаровичем не хочет, сказывается больным и всех гонцов от говядаря возвращает с одним ответом: 222После поговорим. Ныне недужится мне222 - и только. А вот тут на Торгу - и народа пропасть, и место возвышенное есть, с которого всегда царские указы читают да выступают воеводы. Теперь ему народ объявил такую честь. Не по чину это, нарушение права воеводского333 но да ладно, народ возвысил, народ и защитит. А не защитит от гнева воеводского - такова, значит, судьба Козьмы Захаровича. Забота о Руси важнее жизни какого-то там говядаря333

С мыслью этой Минин снял фартук, оправил на себе одежду, разгладил пятерней бороду, поправил треух, огляделся в поисках тулупа, увидел его висящим за спиной приказчика. Чтобы достать его, надо обходить толстомордого парня и задерживать ждущий Козьму Захаровича народ. Решил не одеваться - и, как был в суконной рубахе с вывалившимся из-за пазухи медным крестиком на веревочке, так и пошел к Лобному месту широким, размеренным шагом, скрипя подмерзшим за ночь снегом, раздумывая лишь о том, с каких же слов начать ему свое обращение к нижегородцам333

Пока шёл он от мясной колоды к помосту, по Торгу, как волны по воде, кругами расходилось:

- Минин! Минин будет говорить! Козьма Захарыч сейчас скажет!

И опустели торговые ряды. Люди, побросав свой товар, поспешили к Лобному месту, чтобы услышать слово говядаря, объявившего князей да бояр изменниками, призвавшего простых людей к спасению Отчизны. Когда Минин достиг деревянных ступеней с протянутой поперек них веревкой, толпа застыла в благоговейном молчании. Никто, кроме воевод и их доверенных дьяков, не переступал эту границу. Ибо здесь - внизу - каждый был ничем, каплей в море, таким, как все, а там, пятью ступенями выше, возносился надо всеми лишь один: и по росту, и по чину, и по разумению.

Минин решительно сдернул веревку с крючков и сбросил ее наземь. По толпе прошелся вздох восторга. Никто, никогда со времен былинных не решался так вот, сам, без спросу взойти на Лобное место дабы сказать о наболевшем. Знать, великая сила в этом человеке обитает и воистину прав печерский архимандрит, говоря, что сам святой преподобный Сергий Радонежский явился нижегородскому говядарю.

Козьма Захарович поднялся, оглядел притихшую толпу.

Знакомые лица, добрые, открытые. Смотрят с надеждой, любовью. Чего бояться таких? Минин почувствовал прилив сил, способность одним словом позвать людей за собой, заставить их и жить, и умирать во славу Руси.

222Воистину, нет силы большей чем вера православная, - подумал он. - Но для войска нужны еще и полководец, и деньги. Достойный полководец и большие деньги333222

- Братья333 - начал он, но увидел в толпе баб и тут же добавил, - 333 и сестры.

Толпа ахнула. Никто ни в какие времена не обращался к народу с такими словами. Называли по-всякому, чаще бранно, порой православными и христианами, но чтобы братьями и сестрами333. Нет, это было даже страшно слушать. По толпе прошлось шевеление - это у людей пробежали по спинам мурашки от слов говядаря.

- Долго думал я, кого предложить главным воеводой нашего нижегородского войска, - продолжил между тем Минин. - И наконец решил. Пусть будет тот, кто был честен и с народом русским, кто не предавал своего Государя и сам пролил кровь в боях против поляков, за свое Отечество. Из всех князей русских знаю только одного такого333 - задержал дыхание, словно собираясь с духом, и назвал. - Князя Пожарского Дмитрия Михайловича.

И толпа тотчас согласилась со своим любимцев, восторженно проорала вслед ему:

- Пожарского! Князя Пожарского в воеводы! Минин назвал Пожарского!.. Минин велел звать Пожарского!

Ор стоял такой сильный, суматоха поднялась столь бестолковая, что продолжить речь Минин уже не мог. Понял лишь, что о деньгах для войска говорить сейчас не след. К этому надо будет вернуться позже, когда народ натешится разговорами о князе, покуражится сам перед собой своей силой, способной воевод назначать и велеть им служить Отечеству, попьет по этому случаю горькую, поликует вдоволь, а потом начнет успокаиваться. Теперь собирать их к Лобному месту легко. И самому привычно восходить на него, беседовать с толпой.

Смотрел Козьма Захарыч на беснующихся от восторга нижегородцев и думал, что надо теперь идти ему к воеводам Репнину и Алябьеву, просить их послать от имени города посольство к князю Пожарскому с просьбой возглавить нижегородское войско. И еще надо просить их объявить о сборе пожертвований на нужды войска, больших пожертвований.

222Так уж получилось333 - думал Минин, ступая вниз на первую ступеньку. - Кто-то должен принимать решения. В этом городе случилось это сделать мне333 - шагнул еще. - Иначе бы заговорили всё дело, заболтали. До весны протянули бы - а там пахота, посев. Надо войско собирать срочно и по зиме на Москву идти. Будут деньги, будет ратная помощь Заруцкому с Трубецким - выбьем из Кремля поляков. А там и царя найдем. Хоть Шуйского выкупим, если жив остался, хоть Голицына Василия Васильевича. Это - уже не моего ума дело. Главное - войско обуть, одеть, вооружить. А там333222

Минин ступил было на следующую ступень Лобного места, чтобы сойти вниз, но нога его зависла в воздухе, кто-то подхватил говдаря за поясницу, другой дернул за ноги, третьи подставили головы в шапках и плечи, понесли Кузьму Захаровича на руках.

222Деньги! - думал он. - Где деньги взять?222

Но его уже подбрасывали вверх, ловили, вновь подбрасывали и кричали:

- Слава! Слава Минину! Слава Козьме Захаровичу!

Следящий за всем этим со стороны воеводских Палат Биркин кисло сморщился и процедил вслух:

- Высоко взлетел, Козьма, упадешь - расшибешься. И сильно.

Рядом с ним кто-то хмыкнул.

Афанасий оглянулся с испугом в душе. Рядом стоял улыбающийся ему Алябьев.

- Возносит не толпа, - сказал воевода. - Возносит царская милость. Ныне праздник Минина. А вот как-то завтра?

* * *

Как ни обидно было воеводам новгородским недоверие народное, а что поделаешь - дали и они согласие на вызов на воеводство князя Дмитрия Михайловича Пожарского, о котором знали мало.

Знали, к примеру, что Пожарский был при Борисе Годунове главой Ямского Приказа. При первом самозванце в том же чине состоял, но от дел удалился, назвавшись больным, не присутствовал даже на венчании самозванца на царство. При Тушинском воре не состоял. Хотя был слух, что по польскому чиноначалию Пожарский числился у того в списках стольником. Но мало ли чего на бумаге ни сбрешут. Не видели Дмитрия Михайловича ни в Тушино, ни под Смоленском. У короля Сигизмунда не просил князь ничего, никакой милости. Даже после разгрома русских войск под Клушиным оставался Пожарский верным Василию Ивановичу Шуйскому. С засевшими в Москве поляками воевал плечо к плечу рядом с Ляпуновым, Заруцким и Трубецким. Был жестоко ранен за стенами Белого города и отвезён истекающий кровью в вотчину свою Линдеху, что в ста двадцати верстах от Нижнего.

Что еще знали о нем Репнин и Алябьев? Что был Пожарский истинным Рюриковичем, потомком Всеволода Третьего из рода владетельных князей Стародубских. Что прозвище свое предки его получили от городка Погарь. Прежде тот город назывался Радогость, но после того, как сожгли его татары Батыя, восстановился город уже под другим именем. Еще знали, что Пожарский Дмитрий Михайлович числился при Годунове среди именитых людей Руси князем небогатым. Но слух был, что получил он за усердную и верную службу от царя Василия Ивановича Шуйского значительное состояние.

Словом, выбор Минина походного воеводы был в достаточной степени мудр. Так решили и воеводы нижегородские, и протопоп Саввй а, и печерский архимандрит Феодосий. Последний во главе посольства нижегородского поехал в Линдеху с прошением к князю возглавить ополчение волгарей. С ним вместе отправился и дворянин Ждан Болтин.

Говорили, что Пожарский не сразу согласился стать главным воеводой нижегородского войска. Очень сокрушался, что такие знаменитые военачальники, как князь Шеин и Голицын, оказались в плену у поляков, что Шереметьев томится в осажденной Москве и неизвестно еще: остался ли верен он Шуйскому или присягнул-таки Владиславу? Но, в конце концов, выздоровивший князь будто бы вымолвил, обращаясь к отцу Феодосию с сотоварищи:

- Скажите пославшим вас, что я рад за православную веру страдать до смерти, а вы изберите из посадских людей такого человека, чтобы мог быть со мною у великого дела, ведал бы казну на жалованье ратным людям.

А может и не говорил Пожарский этих слов. Скорее всего не говорил. Это позже летописцы за него такую речь придумали. Чтобы объяснить причину великого доверия, оказанного народом простому говядарю из Нижнего Новгорода.

Ибо Минин в тот же день, как отбыло посольство за Пожарским, объявил с Лобного места, что для вооружения, одежды и пропитания ополчения нужны большие деньги и что деньги те должны собрать сами нижегородцы. И цену назвал самую что ни на есть наибольшую: пятую часть всего имущества каждого: и горожанина, и посадского, и вообще любого, проживающего в Нижегородском уезде.

Ахнула толпа от услышанного. Никогда, ни в какие времена не требовали мытари столь великого налога. Но приказчики Козьмы Захаровича, рассыпанные среди народа, заорали согласие - и толпа завторила им восторженно и одержимо.

- Тебе и казной владеть! - закричал народ. - Тебе доверяем, Козьма Захарович! Ты собирай деньги!

Повздыхал Козьма Захарович - и поклонился народу с Лобного места в пояс на четыре стороны. Поблагодарил за честь великую, а после сказал:

- Коли так, то прошу: поставьте приговор, приложите руки на том, чтобы слушаться меня и князя Дмитрия Михайловича Пожарского, ни в чем не противиться, давать деньги, нужные на жалованье ратным людям. А если денег не будет, то разрешите силою брать у вас животы, даже жен и детей в кабалу отдавать. Дабы ратным людям скудости не было.

Приговор (документ) был составлен - и едва ли не все горожане на глазах друг друга поставили либо подписи свои, либо крестики, либо ткнули окрашенным собственным кровью перстом в ту бумагу.

Подписанный таким образом приговор был отдан в руки Минину - и говядарь поспешил его в ту же ночь отправить в дальнюю свою заимку с повелением спрятать подальше. Чтобы ни у кого не было охоты переменить свое мнение и отказаться от сдачи денег в воинскую казну.

Так Минин стал в Нижнем Новгороде диктатором. Все прочие власти отступили на задний план. Воеводы следили за происходящим с удивлением, ни в чем Козьме Захаровичу не перечили. Протопоп Савва выздоровел и вновь прославлял говядаря на каждой обедне.

Сам Минин учредил оценщиков имущества нижегородцев. С цены домов, земли и прочего добра брал двадцать процентов, ни разу не допустил ни льготы кому-то, ни отсрочки.

Но для начала Минин сам вложил в городскую казну все наличные деньги свои (для того, оказывается, и продавал он уже месяц как и иконы, и оклады, и платье из сундуков), а также украшения жены своей Настасьи Харитоновны. Для пропитания ополченцев разрешил войсковым старшинам брать забойное мясо со своего двора и из погребов. И еще приказал гуртовщикам пригнать с ближних и дальних выпасов своих всех бычков-двухлеток и трехлеток. Велел вынуть из Волги все бочки с солениями, привезти с коптилен рыбу - это уж для похода.

Глядя на щедрость такую, на саморазорение говядаря, стыдно было нижегородцам жадится. Оценщиков принимали в домах, словно дорогих гостей, без споров признавали назначенную цену и платили в казну порой больше, чем пятая часть стоимости имущества. Летописцы удивлялись тому, что самые бедные просто отдавали последнее, чтобы знать, что и его доля есть в казне. Одна безымянная вдова, утверждает Хронограф, принесла десять тысяч рублей и сказала:

222Я осталась после господина своего бесчадна; было у меня двенадцать тысяч, отдаю десять, а себе оставляю две222.

Этим, утверждает сказание, она многих людей в страх вложила.

Кто скупился, у тех отнимали силой, а совсем неимущих отдавали в кабалу тем, кто за них платил. Не спускали даже попам и монастырям. В казну пошли и все денежные доходы, получаемые в Нижегородском уезде с судных пошлин, с кабаков, с продаж, с отдач пустошей в наем, с откупов.

А вот у строгановских приказчиков пришлось брать сверх двадцати процентов в долг наличные деньги: у Никитиных да Максимовых, у Юшки да Митюшки Петровых - 3116 рублей, у Матвея Петрова - 1000 рублей, у Григория Микитникова - 500 рублей, у Ярославцева, у Степана да Василия Лыткиных - 350 рублей, ц Ярослава и Второго Чистова - 100 рублей, у Сергея Патрулина - 100 рублей, у Москвича, у Оникея Порывкина да у Филиппа Дощатникова - 40 рублей. После победы обещано было вернуть эти суммы беспроцентно.

Ко времени приезда Дмитрия Михайловича Пожарского в Нижний Новгород казна была, в основном, собрана, отправлены караваны за порохом, ополченцы учились воинскому мастерству на большом поле рядом с Калинкиным ручьем. Записывающихся в войско иногородних, а также татар, черемис, мордву, всех желающих воевать с поляками принимали на городское довольствие, селили гостями в своих избах.

Войско разрасталось. Пора было выступать в поход.

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ДОЛГИЕ СБОРЫ, МНОГИЕ СПОРЫ

О том, как войско Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского вышло из Нижнего Новгорода на Москву

1

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский был воин доблестный, но полководец никакой. Никто из Государей в прежние времена и не ставил его во главе большого войска, без него находилось достаточно охотников водить рати в бой, указывая через гонцов кому куда идти кровь проливать, а самому следить с пригорка за боем, как за игрой в шахматы. Князь был скорее подобной боевой фигуркой 222слон222 на доске то Мстиславского, то Басманова, то Голицына, то Ивана либо Дмитрия Шуйских. Воевал Пожарский хорошо, честно, от пуль и сабель не прятался, но и на рожон не лез - оттого и ранен впервые оказался аж на седьмом году смуты, когда довелось биться ему с поляками под Введением-на-Лубянке, на виду прокопченных стен Китай-города и торчащих за ними обломков кремлевских башен.

-Чуть-чуть осталось! - кричал он в бреду, когда волокли его на шубе в сторону Сретенских ворот. - Еще один удар - и мы в Кремле.

Усталые, черные от грязи и сажи ратники молча переглядывались, переговаривались:

- Выживет Дмитрий Михайлович - сердит будет, что не пробились до Кремля.

И в пути до владимирского поместья своего Линдехи бредил Пожарский, требовал броситься в последнюю атаку, пусть даже всем полечь, но крепость взять, ибо: 222333 инокини там, - шептал он спекшимися от жара губами. - Надругаются над ними поляки - стыд будет для всей Руси222.

Потом, очнувшись и уже выздоравливая, он был мрачен и угрюм. Никому из слуг и боевых холопов своих, вытащивших хозяина из пекла, не попенял за то, что сдали полякам Москву, но никого и не пожаловал в благодарность за спасенную жизнь ни деньгами, ни землей, ни хлебом. Ходил по дому смурной, разговаривал с людьми голосом недовольным. Занялся с тоски не пьянством, как это водится у именитых, а хозяйством - и преуспел: впервые за много лет амбары господские во всех поместных селах Пожарского оказались наполненными под крышу, часть полей перевел под черные пары, часть под зеленые. И землю под озимые вовремя вспахали крестьяне его, и засеяли так хорошо, что ушла рожь под снег зеленями.

Но князь не радовался. Днем еще ездил по селам, следил за работами, а вечером словно каменел. Сидел перед горящей лучиной, смотрел на огонь, стряхивал изредка пепел, поправлял щепку. Надо было менять лучину, менял. И вновь смотрел, не говоря ни слова. После шел спать333

Явление посольства нижегордцев потрясло всех в Линдехе, но не удивило самого князя. Он посетовал лишь, что нет рядом князя Голицына либо Шереметьева, больших любителей руководить битвами, но согласился ехать в Нижний сразу.

Пока собирался, отбирал из своих холопов таких, что могут в войске быть полезными, вооружал их, осматривал коней, следил за их перековкой, за ремонтом саней, грузил обоз провизией и пороховым провиантом, прошло дней пятнадцать. Еще на день задержал выход Пожарского с отрядом приходский поп - надо было выстоять молебен и откушать прощальный обед. И на саму дорогу до Нижнего Новгорода ушло трое суток.

Всё это время вдовая сестра Дмитрия Михайловича именем Таисия, живущая в поместье брата, нудела укором, что едет-де князь в Нижний Новгород по вызову какого-то там говядаря, словно мальчишка, который бежит на зов пьяного отца. Говорила, что достаточно с князя московских ран, пусть теперь иные попробуют - узнают, каково это едва не умереть на поле брани. Нечего людей геройством нелепым потешать, пора о покое думать и о самом себе. Царь ли, король ли будет сидеть на троне в Москве - князю должно быть все равно. Живут же поляки под королем - и ничего, пяти рук не выросло. И нос у каждого на лице один.

Дмитрий Михайлович чаще молчал в ответ, изредка отшучивался, но слова сестры о том, что ополчение собрал какой-то там говядарь без роду, без племени, его все же угнетали. И впрямь, не пристало князю под купцом ходить. Вон при Годунове многие именитые люди не желали под Басмановым быть, оттого покойный Борис Федорович и не дал Басманову звания главного воеводы, поставил во главе московского войска против Лжедмитрия князя Мстиславского - из рода Гедеминовичей. К добру не привело решение - Басманов изменил. Но до сих пор, кого ни спроси: прав был Государь? Ответят: прав. Потому как кровь и знатность ценятся на Руси превыше и ума, и умения.

С другой стороны, на посылках у этого говядаря сам архимандрит. И люди говорят, что уважаемей Минина и человека нет на Волге. И письмо ведь писано не от имени Козьмы Захаровича, о котором князь раньше и не слышал ничего, а с призывом к Пожарскому от всего русского народа. И от мордвы еще, от черемисов, от татар, башкир и иных племен, число которых не счесть на Руси. Все обращаются к князю, все просят встать во главе войска. Как тут отказать?

Таиску тоже понять можно. Бездетна, брат родной - один у нее. Погибнет брат - все поместья родичам отойдут. А при родичах так свободно жить, как сейчас живёт, ей в Линдехе не дадут. Да и любит она брата - чего таить? Никогда на людях о нем дурным словом не отозвалась, все общее детство вспоминала, шалости.

Узнав, какие деньги доверили нижегородцы простому говядарю, понял Дмитрий Михайлович, что хоть он и князь природный, Рюрикович, а не быть ему истинно главным воеводой в этом войске, а точнее - надо зваться оным, а во всем слушаться Минина.

Осмысление этого вновь обидело Пожарского.

Хотя, с другой стороны333 Мало ли было на Руси главных воевод, за которых решали порой и не казначеи войсковые даже, а жены или того хуже - любовницы да срамные девки. А казначей333 Что ж333 Казначей Сутупов годуновскую казну первому самозванцу передал, спасши того в начале похода и предательством своим начав смуту. А Минин, казначей Пожарского, казну тратит на то, чтобы Москву от поляков освободить. Клин клином вышибают, казначея - казнаеем.

Так в суете забот и в сомнениях прошли дни сборов.

На прощание Таисия Михайловна прослезилась и, бухнувшись перед Дмитрием Михайловичем на колени, благословила брата на великий подвиг. Торжественно это произнесла, слова ее прозвучали в ушах Пожарского куда сильнее слов попа во время молебна. И когда обняла сестра его в последний раз, шепнула вовсе несуразное:

- Козьму Захаровича слушайся, Митя. Во всем слушайся333

Вот эти-то слова по-настоящему и задели гордость князя. Будто с ребенком малым говорила Таисия333 222слушайся222333 222Митя222333 Все три дня пути до Нижнего повторял их про себя Пожарский, представляя, как встретит говядаря величественным кивком и укажет тому место. И такие придумывал слова, и эдакие, и обидные, и злые333

Но все вышло иначе. Во-первых, по льду через Волгу прикатила на санях, возках да на валенках, а то и на деревянных коньках большая толпа встречающих Пожарского нижегородцев. Все шумели, радовались приходу князя с его малой, но все-таки дружиной, обнимались, не глядя на звания: дворяне с холопами, ремесленники с купцами, а самого князя хватил ладонью по спине какой-то дюжий мужик с разбойничьей рожей и восторженно проревел:

- Молодец, Дмитрий Михайлович! И впрямь ты лучше всех. Правильно сказал Козьма Захарыч: 222Из всех князей Пожарский - самый лучший!222

И толпа тут же проорала трехкратную Славу Дмитрию Михайловичу. Как тут было Пожарскому вспомнить нечаянную обиду?

А уж когда встретился князь с самим Мининым, то почти совсем оттаял. Козьма Захарович снял шапку перед Дмитрием Михайловичем и встал на колено, когда называл себя. Пришлось Пожарскому трижды просить, чтобы поднялся войсковой казначей и поднял лысеющую голову - и смущение, уловленное князем в глазах говядаря, ему особенно понравилось.

222Добрай человек, - подумал о нём Пожарский. - Знает своё место222.

Беседу вел говядарь с князем спокойно, деловито, на пустое не отвлекаясь, сразу говоря дело. Ибо зима в разгаре, самое время в поход идти, добраться до Москвы надо до распутицы. Вот только князя и ждали.

Оказалось, и письмо уже написано им с призывом всем желающим вступить в новгородское войско, переписано ярыжками во множестве и разослано по всему свету. Приходят, продолжают прибывать в Нижний люди из разных сторон и городов добровольцы.

Пришли даже смоленские дворяне и дети боярские. Служили они верой и правдой царю Василию Ивановичу, в войске Скопина-Шуйского освобождали Москву от осады тушинским вором, честно бились с поляками. После захвата иноземцами столицы русской, служили в войске Ляпунова и Заруцкого, заслужили право на житие в Арзамасе и на получение во владение части бывших царских земель. Но арзамасские дворяне да дети боярские воспротивились дележу захваченной ими пашен, не признали власти казацких воевод. Случилась едва ли не резня. И ушли смоляне, а также дрогобужане и вязьмичи в Нижний Новгород, вступили в врйско.

- Добрые воины, - сказал о них Минин. - Делом показали и умение свое, и верность. Будут тебе, Дмитрий Михайлович, костяком всего ополчения.

Оказалось, и оружие есть у ставшего казначеем купца, и пороха прибыл целый караван из строгановских мельниц. И кормит он ополченцев сносно, и воинские учения с ними ведут люди опытные. Пожарскому только и дел осталось, что познакомиться с полковниками и сотниками да обсудить со все тем же Мининым куда и как идти. С воеводами нижегородскими, сразу понял Дмитрий Михайлович, каши не сваришь. Что не мешали они Минину войско земское обустраивать - и за то благодарность333

В тот же вечер подошли люди из Рязани и обиженные Мариной Мнишек - вдовой Лжедмитрия - две сотни коломенских дворян и боевых холопов. Из Казани, из Свияжска, из Чебоксар пришли письма, что вышли тамошние добровольцы со своими полковыми головами в сторону Нижнего, коим велено во всем слушаться князя Пожарского и войскового казначея Минина.

Козьма Захарович, узнав о новом пополнении, попросил Пожарского отойти с ним в дальние комнаты воеводских Палат и, оставшись наедине, сказал:

- Пора выходить, Дмитрий Михайлович. К чему корм на чужих людей переводить? Для того и собирали рать, чтобы в походе ее кормить, а не в городе. Пошлем гонцов навстречу казанским, свияжским и чебоксарским, чтобы встретились мы в Балахне. Тем и себя подстегнем, чтобы выйти. Долгие сборы - лишние хлопоты, говорят у нас.

Это был первый совет, данный говядарем князю. Умный совет, дельный, сказанный так, чтобы на людях это решение Пожарский высказал от своего имени. Волна теплой благодарности обтекла сердце князя. Он хотел поблагодарить казначея за совет, но тот уже сыпал цифрами: столько-то погружено уж пудов овса на сани, столько-то уложено вяленого мяса, столько-то починено саней, столько изготовлено волокуш, столько-то баб согласилось ехать вместе с войском, ибо бабы, как известно, кухарят лучше мужиков, а в зимней дороге горячая пища - первое дело.

Князь дивился, слушая Минина. Сам он половину месяца занимался подобными хлопотами у себя в поместье, а всего-то было запряжено пятнадцать саней. Да еще сотня всадников с князем одета да вооружена. Здесь же счет шел на тысячи - и всё это не только укладывалось в голове Козьмы Захаровича, но и было заранее приготовлено, уложено на свои места, всё было готово к дороге едва ли не в тот еще день, когда Пожарский приехал в Нижний Новгород.

Дмитрию Михайловичу осталось только объявить, что войско к походу готово и завтра утром должно выступить на Балахну.

- Ура-а!!! - закричали собравшиеся на Торг ополченцы. - Слава князю Пожарскому!

И тут же, будто зная истину, продолжили ор:

- Слава Козьме Захаровичу Минину!

Пчелы обиды и зависти опять вцепились в сердце князя.

2

222333 Как мы будем вместе в сходе, - было написано в нижегородских грамотах, разосланных по приказу Минина по всей Волге, - то учнем над польскими и литовскиим людьми промышлять вместе сколько один милосердный Бог помощи подаст: о всяком земском деле учиним крепкий земской совет, не дадим учинять никакого дурна людям, которые под Москвою или в иных городах похотят Маринкою и ее сынком новую кровь всчинять; а мы, всякие люди Нижнего Новгорода, утвердились на том, и к Москве, и к боярам, и ко всей земле писали, что Маринку с сыном и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотеть, также что и литовского короля333222

3

Заруцкий, прочитав один из списков этого письма, впал в неистовство. Уж и ругался он! Прогнал с глаз долой всех, кто был в походном дворце его, срубленном накануне зимы сразу же за стенами Белого города. И стонал от внутренней боли, зубами скрипел.

- Что вылупилась, старая?! - закричал на заглянувшую к нему в горницу двадцатилетнюю Алёну Колупаеву, няньку царевича Ивана. - Пошла вон, карга!

Та испуганно ойкнула и выскочила назад, в Сени. Запричитала негромко, закрестилась, обзывая про себя Заруцкого и Анчуткой, и Антихристом, хотя любила Алёна воеводу, как может любить раба своего полновластного хозяина: безнадежно и бесстыдно.

Сейчас Алёна заглянула к Ивану Мартыновичу того лишь ради, чтобы увидеть его хоть мельком, да сказать, что привезенный на время из Коломны малыш Иванка из всех игрушек, предложенных ему, выбрал сабельку и стал ею махать, как заправский воин. Вылитый царь Димитрий Иванович в детстве, как о нем рассказывают оставшиеся в живых бабы из царской челяди. Последыш царя Ивана Васильевича тоже любил сабелькой помахать, а с пяти лет самолично головы гусям и курам рубил, с удовольствием ручки белые свои в крови птичьей пачкал.

Вот и Иван Дмитриевич такой, хотела сказать она Заруцкому, можно об этом народ оповестить - и тот, кто сомневается, что дите сие - плод чресл сына царя Ивана Васильевича Грозного, пусть уверится, что Иванка - корня царского.

Но испугалась крика правителя нянька, не сказала важную новость - и, встав в углу сеней заплакала от бессилия и тоски333

Иван Мартынович тем временем второй раз перечитал воззвание нижегородцев к православным людям всей Руси.

222Дивно написано, - рассуждал он, уже успокоившись и передохнув от злобы. - Во всей Руси так толково и доходчиво один Патриарх Гермоген писал. Но здесь - не его рука. Стало быть, появился свой мудрый человек в Нижнем Новгороде. Откуда? Кто такой?333 - стал вспоминать известных ему в Нижнем грамотеев, - Протопоп Савва?.. Нет. Этот бы писал кучеряво, куражливо, слов бы натыкал много, а главного так бы и не выразил доходчиво и понятно людям чтоб333 Репнин с Алябьевым грамотешки-то не знают как следует. Говорить последний из них на людях может, но писать - нет. А первый все больше молчит333 Пожарский, коего зовут нижегородцы своим походным князем, тоже не написал бы такого. Рохля он, раздумчив чересчур333 Как начнет рассуждать, со всех сторон осматривать, так и до сих пор бы сидел над таким письмом, решая какое слово писать, какое не следует333 Остается этот самый Минин333 Неясный человек, не знаю такого. Не встречал333222

Впрочем, кем написано письмо, уже и не важно сейчас. Главное, что таких бумаг множество разослано по Руси, прочитано и обдумано земством. Письмо это на воззвания Гермогена не похоже тем, что ясно и толково говорит: поляки - враги Отечества, а с врагом надо драться ни на жизнь - на смерть. Троицкие монахи тоже такого написать не могут. Да и вообще трудно найти на Руси человека, который додумался бы обратиться к народу с призывом от самого народа отдать пятую часть своего имущества, самих себя заложить, чтобы войско собрать, вооружить и накормить.

Не бывало прежде такого на Руси. Да и во всем мире не было, во всей истории. И самому Заруцкому такое в голову не пришло. Это надо же такую светлую голову на такое большое сердце иметь! И слова какие нашел простой говядарь! Самые простые. Но бьющие верно, в одну точку. Как стрелы. Народ послушал - и сам за простым говядарём на смерть пошел! Земство всей Волги за Мининым поднялось. И еще дплнн поднимется! Вся Русь за таким письмом пойдёт.

Из всех русских людей Заруцкий один, быть может, понимал, что дни власти его и Трубецкого над Русью сочтены. Против земства, против народа никакое казачество, никакая рать не выдюжит. Пока не сдвинулась с места сила народная, можно было с поляками спорить и малыми силами с ними воевать, можно было себя называть правительством русским и вершить государственные дела по всей Руси. А раз заворочалось земство, то ему и решать: как быть теперь московскому государству, кому трон отдать.

222Что ж я, дурак, не свершил того же самого? - корил себя Заруцкий; взял со стола склянницу с водкой и принялся пить жгучую жидкость прямо из горла. - Оттого, что дурак! Чужак на сей земле. Что стоило мне еще год назад до такого додуматься? Когда Ляпунов был жив. Мы бы такую прорву народа с места стронули, что впору было бы на Краков да на Варшаву идти! А теперь333 теперь у земства доверия ко мне быть не может. Вору псковскому присягнул, признал в нем истинного Димитрия. А какой-то там Минин - не признал третьего Лжедмитрия. И вот теперь идет говядарь с войском на Москву. Идет не того ради, чтобы мне помочь, а чтобы равно наказать и Гонсевского, и меня. А со мной и любушку мою Маринку ненаглядную, тварь подколодную. И Ванятку333222

Водка в скляннице кончилась, а хмель в голову не шед.

- Софья! - рявкнул Заруцкий.

И тотчас в дверях возникла все та же нянька царевича Алёна Колупаева, бабёнка справнавя телом, ликом мила, с шеей лебединой и со спрятанной под платком длинной косой.

- Софьи нет,Государь, - сказала, потупив очи, - Вышла. По нужде. Может, я чего-нибудь?.. - не досказала, зарделась.

Все в войске московском знали, что Заруцкий жил со старшей сестрой Алёны Колупаевой Софьей, тоже вдовой и красивой, как с женой, хотя в церкви с ней не венчался. А еще все говорили, что та Софья у Заруцкого находится для отвода глаз, ибо тайно венчан он и тайно живет с Мариной - вдовой царя Димитрия Ивановича. А теперь получается, что вовсе не вдова царица, а самая настоящая двумужняя прелюбодейка. Ибо признала вслед за Заруцким и Марина Мнишек в псковском воре своего мужа. Об этом и болтали в темных углах.

Вся эта путаница разом всколыхнулась в голове Заруцкого и вызвала очередную волну злости на Маринку, убедившую Ивана Мартыновича три недели тому назад признать третьего Самозванца за истинного царя Димитрия. Уж до того ласкова была, падла, до того душевна и заботлива, что не выдержало сердце старого прохвоста, который, казалось, уже всё повидал, всё познал и ничему не удивлялся, знал цену и бабьей ласке, ее уверткам, видел истинную причину Маринкиной страсти к себе, да вот не сдержался - и не только пообещал присягнуть Сидорке, но и присягнул псковскому вору сам, и войску велел то же самое сделать.

Помутнение разума какое-то нашло. От отчаяния и непонимания: почему это каких-то полторы тысячи поляков держат оборону Кремля и еще побеждают пять тысяч казаков да тысячь столько же ополченцев едва ли не в каждом бою? Почему москвичи помогают полякам обороняться от своих же русских?

Искал объяснений, спрашивал мудрых людей, советовался с Трубецким, метался в поисках решения по всему Подмосковью и Замосковью. Гонял сотни свои то за Лисовецким, то за покойным уж теперь Сапегой, то за отрядами Ходкевича - и всегда была удача на его стороне. А как двигал ратников своих на Москву - так словно заговоренным оказывался город. Те же самые люди, что били в чистом поле поляков охапками, оказывались против воинов Гонсевского подобными детям неразумным. Не знал Заруцкий, а уж дуроватый Трубецкой и тем более, каким способом душу ратников своих зажечь, двинуть их на приступ кремлевских стен так, чтобы валили они единым валом, себя не щадя. Оттого и поддался уговорам бывшей царицы, что поблазнилось Ивану Мартыновичу таким путем зажечь потухшую веру в русских людях.

А вышло так, что глупость совершил равитель земли русской, назвал самозванца царём, воскресшим мужем Маринки и, что обиднее всего, отцом Иванки.

Вот неизвестный никому Минин знал, оказывается, истину: народ не верит, да и не верил никогда самозванцам, хоть и служил им. Народу русскому милее всего Отчизна, а уж царя какого-никакого он всегда на себя навесит333

Нянька стояла перед дверьми раскрасневшаяся от стыда и похоти, потупив очи, вся такая дебелая, ухоженная, высокая грудь так и ходит, так и ходит. Кожа чистая, будто изнутри светится. Была она вдовой, знал про неё Заруцкий, брали её к царевичу, как кормилицу, но молоко у бабы по дороге в Коломну, где содержали тогда Иванку, пропало вместе со смертью дочки - и осталась из милости при царевиче лишь нянькой. Вот только имя ее забыл.

- Как звать-то? - спросил Заруцкий.

- Алёной, - ничуть не обиделась вдова, вновь зарделась и тут же принялась объяснять, торопясь и проглатывая слова. - Меня царица к себе взяла. Я при царевиче Иване Дмитриевиче состою. Сестра я Софьюшкина.

- Знаю, знаю333 - отмахнулся Заруцкий. - Тебе чего нужно?

- Так ведь333 - залепетала она, а щеки у нее стали совсем пунцовыми. - Звал ты333 А я333

- Тю-у-у! - протянул удивленно Заруцкий, поняв, наконец, как поняла его призыв нянька, - Дура333 - и добавил ласково. - Хочешь меня?

Нянька закрыла пылабщее стыдом лицо руками и молча часто закивала головой.

- Ду-ура333 - совсем уж нежно повторил Заруцкий. - Ну, так ты не сейчас333 вечером подойдешь. В опочивальню.

Нянька убрала руки от лица и восхищенно уставилась прямо в глаза Заруцкому. 222Не обманешь?222 - говорил ее взгляд.

- Ну, полно, полно, - нахмурился Заруцкий. - Я эту333 как ее?.. Зачем звал?

- Софью, - подсказала счастливая нянька.

- Вот Софью333 - кивнул атаман. - Пусть она вина принесет. Хлебного. Чернил и перьев ещё. Бумагу и красный воск.

- Так могу и я! - обрадовалась нянька. - Я мигом!

И выскочила из горницы вон.

222Шалава333 - подумал Заруцкий. - У баб одно на уме. Да и сам я стал333222

Оглядел палату. Дворец сей построили казаки, чтобы Заруцкий здесь не только почивал, но и собирал на советы полковников, атаманов, привечал гостей. Было здесь множество Палат и множество Сеней меж ними. Но эта Палата, в которой он сидел сейчас, была срублена по-особому, так, чтобы никому постороннему нельзя было услышать разговоров, ведущихся здесь. И еще был в стене спрятан железный ящик с бумагами, а в бумагах тех была переписка тайная, о которой только Заруцкий и знал.

Распахнул Иван Мартынович тайник, высыпал свернутые в трубки бумаги и сказал вслух:

- Вот это - вся цена мне333

Были тут списки с писем атамана от имени себя и князя Трубецкого, с которым вот уж второй год они стояли во главе Руси, к владетельным домам Европы, Персии, Крыма, к османам и к владетелям малых ханств да султанатов Кавказа. Всех просил Иван Мартынович признать Русь державой самостоятельной, звал послов в Москву, просил прислать военную помощь для войны с Речью Посполитой, за что обещал по окончании войны заплатить золотом. Но никто не ответил на его письма, никто не прислал своих послов, ни одного солдата, ни одного нукера не прислали ни из Австрии, ни татары из Крыма, ни из кавказских державок. Все соседи Руси, словно стервятники, ждали, когда обессилит Московия до конца, и тогда-то всей сворой бросятся они на обломки некогда великой державы Бориса Годунова и раздерут на части.

222А вот Минин обратился не к ним, а к своему народу333 - вспыхнуло в наконец-то ощутившей хмель голове Заруцкого. - И, еще не начав войны с нами, он уже победил!222

Когда в палату вбежала с водкой, перьями и чернилами сияющая, как начищенный медный пятак, нянька Алёна, то обнаружила правителя всея Руси лежащим на полу навзничь и шумно сопящим в окружении разбросанных бумаг, с пустой скляницей в руках.

4

Выступало ополчение из Нижнего торжественно. И очень долго. После молебна в Спасском соборе вышли, наконец, через Почаинские ворота, хотя солнце было уже давно высоко - и идти, стало быть, в первый день придется не долго - едва скроется город за лесом либо поворотом - и пора делать привал. Хмурый Пожарский сказал об этом едущему от него поошую Минину. А тот в ответ:

- Главное, князь, что мы вышли. Как-нибудь в пути время нагоним. А остались бы на ночь в Нижнем - еще бы день потеряли, а то и два. Нашлись бы причины.

Решительность и уверенность Минина понравились вечно сомневающемуся князю.

Через три часа пути Пожарский приказал встать войску на ночлег. И, покуда ближние слуги готовили ему шатер, постель и горячую пищу, прошёлся по стану, проверяя, как быстро и умело устраиваются ратники.

Смоляне оказались самыми толковыми в деле устройства на ночлег под открытым небом. Пожарский их похвалил, велел остальным учиться у смолян и у вязмичей.

- Ибо путь нам предстоит долгий, - сказал. - Воители мне нужны здоровыми.

А когда вернулся в свой шатер, там ждал его уже Минин.

- Вину имею, Дмитрий Михайлович, - сказал казначей. - Жена за мной увязалась, Настасья Харитоновна. Втихую за нами пошла. А вот остановились мы - она и явилась. Хочет хотя бы до Балахны проводить. Гнать, видишь, на ночь жалко, а оставлять в войске - не дело. Что прикажешь?

Пожарский смутился. Бабам действительно не место в войске. Тут в первый же день с теми, что по кухарному делу к обозу приставлены, уже два скандала произошло за время пути. А что будет, коли увидят ратники промеж себя красавицу-купчиху Настасью Харитоновну?

Помнил ее князь333 Красивая, статная, одета всегда богато и празднично. Лица по русскому обычаю не прикрывает, находит это татарским обычаем, от ига оставшимся. Такая будет ходить где вздумается. А как случится отъехать по нужде, будет отрывать от дел мужа. Ратники станут пялиться на Настасью Харитоновну, отпускать такие шуточки, что впору мужику от стыда сгореть. А после доброхоты из нижегородцев еще такому и накостыляют по первое число: не трожь не своё333

- А как ты сам думаешь? - спросил Пожарский.

- Думаю, гнать её надо, Дмитрий Михайлович, - ответил Минин. - Только лучше будет, если прогонишь ты мою жёнку своей волей. А меня при всйм войске отчитай за ее провинность.

Согласился тогда Пожарский. Но на следующий день не нашел ни времени, ни сил для того, чтобы выговорить Минину при всем войске за проступок его жены. И объяснение себе князь нашел: с утра всем воинским советом выбирали путь, по которому идти. Можно ведь прямо по волжскому льду топать, а можно и по суше, через лес. По льду быстрее, конечно, но и опасней - вона какое количество народа и железа в возах. Решили-таки идти по земле.

Вот тут-то и возникли две неприятные истории из-за того, что увидели ратники возок с сидящей в нйм Настасьей Харитоновной.

- Во, дают воеводы! - прокричали из толпы пушкарей. - Говорят, что Русь освобождать собрались, а сами о своих 333 пекутся.

Рать поддержала охальника слаженным хохотом.

Когда весть об этом дошла до князя, подоспела и другая333

Какой-то свияжец потехи ради полез в возок под хохот следящих за этим товарищей, Настасья Харитоновна двинула похотуна шерстнем прямо в рыло. Нескромник, обливаясь кровью, повалился в снег, а свияжцы вскричали:

- Гони прочь отсюда эту б333! Не то гиль поднимем!

Вот и пришлось тогда князю на глазах других воевод говорить Минину слова непростые, тяжелые:

- Не как воевода говорю тебе, Козьма Захарович, а как друг сердчечный. Отпустил бы ты Настасью Харитоновну домой. Видишь - войско баламутится. Полный воз срамных баб, а пялятся все на твою Настасью Харитоновну. Отпусти ты её, ради Бога.

Не просьба поразила уже целые сутки ждущего этих слов говядаря (бывало, и к нему обращались с просьбами именитые, не только с приказами да повелениями), оторопел он слов 222друг сердечный222, ибо, видя вечно хмурое лицо князя, все время думал он, что либо завидует Пожарский его власти, либо сдерживает свой норов. Ан вдруг - слова такие: 222друг сердечный222333

- Что ты, князь333 - сказал разом осипшим голосом казначей. - Виноват333 Как велишь333 Сейчас же333 отъедет333

Смутился и Пожарский. Будто и правильно всё сказал, а вышло, раз не вовремя, то виновен сам перед казначеем. Захотелось даже извиниться, да при мысли такой сам себе стал смешон. Ещё более нахмурился князь и молча кивнул.

С тем и ускакал Минин к возку жены, не зная еще, что с этого разговора стал он люб Пожарскому. Хотя и сам князь ни за что не признался бы себе в подобном чувстве.

Козьма Захарович велел Настасье Харитоновне домой возвращаться.

Выслушал молча обиду ее и напоминания, что она - дочь покойного говядар.ского старшины и половина денег, отданных Мининым войску, из ее приданного.

- Будет дурь-то пороть, - буркнул Козьма Захарович в ответ. - Семья, чай, мы перед Богом. Незачем имущество делить. Вот помру - всё тебе останется.

Охнула Настасья Харитоновна, уставив испуганные глаза в мужа. Обо всем ведь подумала она, а вот о том, что на смерть может быть идет Козьма Захарович, и не сообразила. Заголосил, бросилась мужу на грудь.

Мимо ехали ратники, отворачивались, стесненно покрякивали.

- Ну, полно, - проворчал Минин. - Будет выть-то. Зато трезв - видишь ведь? Зарок дал. Пока не разобьем поляков - ни капли хмельного. Ты знаешь - мое слово твёрдое.

Она часто закивала. Да, слово Кузьмы Захаровича твёрдое. Велел возвращаться в Нижний - надо ехать.

Дал Минин ей в охрану пятерых слуг своих, велел тем отвезти хозяйку домой поскорей возвращаться.

- Коли будет ерепениться или еще что там, - добавил при этом, - не слушайте. Нечего делать ей в войске.

И отвернулся, чтобы не видеть слёз жены, заплакавшей теперь уже от обиды.

5

Войско медленно ползло по проторенной дороге вдоль Волги вверх. Ибо хоть рыбные обозы и шли зимой по льду, прочие товары везти надежней было по земле. Да и привычная дорога всегда кажется короче.

Снег лежал старый, смерзшийся, идти по такому было легко. Кони весело клацали по старой наледи подковами, не скользили и не проваливались. Провизия, пушки, ядра, порох, всякая железная сбруя лежали на волокушах да на санях, потому и обоз двигался свободно, без обычного копания, от основного войска не отставал.

- Вовремя все-таки вышли, - сказал дворянин Ждан Болтин, давний знакомец Минина, почти друг даже, старающийся не отходить далеко от говядаря и зорко поглядывающий вокруг. Ему втайне от Козьмы Захаровича поручила Настасья Харитоновна охранять мужа, следить за тем, чтобы какой из засланных в нижегородское войско польских дознаев не покусился на жизнь Козьмы Захаровича. Народу-то каждый день прибывало в Нижний несчитано. Кто, чей, откуда - и не понятно порой. А тут в Балахне ещё будут и казанские, которых Настасья Харитоновна боится пуще страшного сглаза, ибо почитает казанских всех не русскими, а помесью татарской. Подойдет такой полукровка к мужу сзади - да и чикнет ножичком.

Минин ответил:

- Если морозец продержится, Ярославль будет наш.

Болтин был из тех, кто советовал ехать по Волге. Лед все ещё толстый, конных покуда держит, ширина реки немерянная - самая подходящая дорога для войска. Но Минин предпочел идти по этой - через леса да поля. Хорошо, что болот здесь нет - все на противоположном берегу остались.

- Всё же лучше бы пошли по Волге, - продолжал гнуть свое Болтин. - Быстрее бы шли333

Минин лишь отмахнулся. Рисковать тяжелым обозом он не хотел. И, зная нерешительность Пожарского, в этом вопросе на всех воинских советах был тверд: до Балахны идти по берегу, а там решить, как лучше.

Дорога была узкая, рать растянулась верст на пять. Слева чернел ельник. Неухоженный лес, много ветролома, из сугробов тут и там торчат расщепленные пни и зубастые сколы уткнувшихся вершинами в землю поваленных частыми здесь ветрами стволов.

222Непорядок это333 - думал Минин, оставив без внимания слова Ждана. - Нет хозяина и в этом вот лесу. А где он есть сейчас по всей Руси? - и сам себе ответил. - Нигде нету222.

Справа раскинулось поле. Небольшое - с половину чети. Еще и переовраженное, а посередине, как водится здесь, небольшой островок серых безлистых деревьев. Издали можно признать и за осинник, но Минин сразу понял, что это - ольховник. Стало быть, поле ржаное, ибо рожь с ольхой одну землю любят. А может гороховое. Горох землю насыщает. Потому на третий-четвертый год после ржи на полях у Минина сеяли горох. И урожай, и земле отдых, подкормка. С мыслями этими Козьма Захарович сам не заметил, как сдерживал коня - и тот укорачивал шаг.

Минин с Болтиным оказались в середине войска. Не нарочно - а так получилось, незаметно как-то: отъезжали, подъезжали, возникал вопрос к кому-то, вновь переезжали, спрашивали. И вот оказались за спинами трех дюжих, одетых в одинаковые заячьи тулупы и при одинаковых колпаках парней, сидящих на мосластых деревенских конях плотно, словно влитые. За Мининым брела замордованная коняга с унылым видом тянущая волокушу с клюющим носом возницей и с аккуратно уложенным в сено пушечным стволом.

Болтин рассчитал верно, поставив в такое место Козьму Ивановича - напасть на казначея войска здесь некому.

Но вдруг стрела промелькнула над левым плечом Минина и впилась в спину одного из едущих впереди них парней.

Болтин рванулся, закрывая собой говядаря - и вторая стрела вонзилась в левое его плечо.

- Падай, Козьма Захарыч! - прокричал Болтин, повалясь грудью на гриву коня,и, превозмогая боль, дернул Минина за штаны так, что тот сверзился на снег, а третья, пущенная кем-то из леса стрела пролетела над головой его коня и ударила в грудь повернувшегося на шум второго парня.

Коняга с пушкой ткнулась лбом в зад жеребца Болтина и остановилась. А раненный Ждан стал медленно сползать вниз, шепча в бессилии:

- Жив, Козьма Захарыч? Не зацепило?

В голове его помутилось, Болтин свалился, наконец, под ноги жеребца уже без сознания.

Не видел он, что парням стрелы не оказали вреда (то ли надели те много одежды, навертели всяких тряпок на тело, то ли геройства ради пододели в дорогу кольчуги, то ли стреляли издалека и сила удара стрелы была невелика). Парни, удержавшись в седлах, лихо развернули своих мосластых лошадушек, выхватили сабли из ножен и с восторженным визгом, словно татары какие-нибудь в набеге, рванули в сторону леса.

- Минина убили! - прокричал во весь свой испуганный голос возница коняги. - Горе нам! Козьму Захарыча убили!

Тут уж вся рать остановилась. Оказавшийся неподалеку Пожарский рявкнул:

- Молчать! Стоять! Ни с места всем!

И помчался на своем чалом жеребце вдоль дороги в сторону продолжающего причитать возницы.

Когда доскакал князь, Минин уже поднялся на колени и склонился над лежащим со стрелой в спине Болтиным.

- Козьма Захарыч, жив? - обрадовался Пожарский и, соскочив с коня, принялся обхлопывать плечи, грудь и спину говядаря. - Не ранен?

- Цел я, цел, Дмитрий Михайлович, - ответил Минин. - Жданко вон меня прикрыл. И еще в двух ратников по стреле попало, - поднял голову, огляделся. - А где они?

Из леса уже выезжали те самые трое парней, держа в руках сабли с окровавленными лезвиями. Лица двоих белозубо сияли, третий был бледен и смотрел мутным взглядом куда-то вдаль. Увидели молодцы князя - и остановились.

Да что там воеводы. Сколько было места вокруг Минина с Пожарским, все заполнили сбежавшиеся на крик возницы ратники. Все радовались, что жив говядарь, чествовали Болтина, прикрывшего Минина телом, смотрели на парней с непонятием и даже неудовольствием.

Двое и не смутились.

- Порубили! - весело сказал один. - В крошево!

Тот, что был бледен и смотрел вдаль, отвернулся и, склонившись к шее коня, стал судорожно дергаться всем телом. Животное под ним переступало с ноги на ногу, помогая всаднику удержаться в седле.

- Зачем? - спросил Пожарский.

А из толпы выкрикнули:

- Живыми надо было брать! Допросить чтобы!

Первый парень - мордастый, в валяном колпаке на голове, из-под которого торчали куски заячьего треуха, в добротном заячьем тулупе, с окровавленной саблей в руке, ответил спокойно, словно бахвалился:

- А чего расспрашивать? Это - люди Биркина. Оба - из его дворовых.

По толпе, и далее в оба конца, разнеслось:

- Биркин! То Биркина люди! Биркин хотел Кузьму Захаровича убить! Биркин - изменник!

Афанасий Биркин, стряпчий Нижегородского уезда, давнишний, как все знали, недруг Минина, который будто бы даже сватался когда-то к Настасье Харитоновне, да получил он ее отца отказ. Тот Биркин князем Пожарским в первый день по прибытии князя в Нижний был послан в Казань к тамошним властям с призывом присоединиться к ополчению. И вот, оказывается, как выполнил Афанасий Биркин наказ главного воеводы: попытался убить казначея333

По толпе прошелся недовольный гул. Рать была уже готова взорваться криком негодования и потребовать крови333

Тем временем к Минину пробился лекарь и, склонившись над впавшим в беспамятство Болтиным, тронул стрелу рукой.

Ждан тихо простонал, но глаз не открыл.

- Жить будет333 - сказал лекарь. Перевел взгляд на Минина. - Вели положить его в сани.

Минин кивнул и, поднявшись с колен, подал знак стоящим рядом с ним ополченцам: помогите лекарю, мол. А сам, прислушиваясь к гулу голосов, смотрел уже Пожарскому в глаза.

- Поссорить нас хотят, Дмитрий Михайлович, - сказал он громко и отчетливо. - Биркин - вовсе не твой человек.

- Не мой, - подтвердил Пожарский, дивясь тому, как быстро обнаружил Минин возможную опасность их общему делу: еще мгновение-другое - и по всей рати могла разнестись весть, что Пожарский подослал Биркина и его людей убить Козьму Захаровича.

- Биркина подкупили торговые люди Казани! - прокричал Минин.

И ничем не подкрепленное слово говядаря о злоумышлении на его жизнь давнишними соперниками нижегородцев по торговле на Волге тут же разнеслась по всему войску:

- Биркин предал! - передавали люди друг другу. - Казанские гости велели убить Козьму Захаровича!

Кость была брошена - и ее съели.

Пожарский смотрел на Минина молча, как бы говоря взглядом:

222Ну, вот, сейчас ты всех примирил. А завтра в Балахне встретим рать из Казани - как выкрутишься? Или велишь казнить всех казанцев?..222

6

В Балахну Козьма Иванович въехал первым, опередив приход основного войска часа на два. И встречал он свою рать уже в окружении казанских ратников, кричащих Славу ему и князю Пожарскому.

Опять начались братание, обнимание, торжественный рев во Славу своих воевод, угрозы полякам, обещания выгнать иноземцев с родной земли. Про покушение на Минина все словно и забыли.

А Пожарский вновь подивился тому, с какой легкостью повелевал Минин толпой.

7

Пожарский так никогда и не узнал, что Козьма Захарович сам велел жене своей тащиться за войском, нарочно подговорил охальника сказать дурное слово о ней, подсказал другому полезть в возок и получить от Анастасии Харитоновны по морде. Ибо видел Минин, сколь нерешителен Пожарский, хотел возбудить в том желание не раздумывать подолгу, а поступать скоро. Понимал казначей, что главный воевода народного войска сомнений иметь не должен, власть его крепка до тех пор, пока все ратники видят, что князь действительно знает, что он хочет, умеет и имеет право повелевать идущими за ним людьми. Мятущийся, сомневающийся воевода войску не нужен, такому своих жизней в руки ратники не доверят. А уж если воевода прилюдно сумеет наказать любимца толпы, укорит его, а то и ударит, - это будет означать, что воеводу выбрали нижегородцы правильно.

А что до обиды мининской333 так это - пустое. Землю надо спасать от латинян, это важнее обид и пощечин.

Так рассуждал Козьма Захарович, укладываясь на ночь в просторной крестьянской избе в Балахне - городе, издавна славящемся гончарнями и солеварнями. Еще здесь строили струги и расшивы для купцов, плавающих на них по Волге до самых земель персидских. Знатный город, богатый, вытянутый длинной полосой вдоль Волги труженик. Всех прибывших с Мининым и Пожарским, а также прошедших мимо Нижнего Новгорода по льду казанцев и свияжцев принял здешний люд под свои крыши.

Часть ратников пришлось поселить на ночь в Покровском мужском монастыре, все оказались в тепле и сытости. Балахнинцы взяли ополченцев на свой кошт и не позволили Минину распаковывать запасы на санях. А еще сказали, что дорога далее на Пучеж и Юрьевец непроезжая. Зато на Городец и от него на те же Юрьевец и Пучеж пробиты по Волге широкие тропы, по которым ездят сильно груженные караваны.

222Вот и решился мой спор со Жданом, - подумал Минин. - Пойдем, как он сказал: по воде пойдём. Хотя и страшно333 Вдруг лед проломится, пойдут припасы на дно. Кто станет кормить войско? Не везде примут, как в Балахне. Пучеж вон присягнул Владиславу. А в Юрьевце встать на ночь негде. Был я там. Сотни полторы дворов. И какие-то ручьи вокруг, речушки333 не лесов там стоящих, одни перелески да земля скудная. Народ беден, сам в иную зиму от глада пухнет, где им прокормить такую ораву, как наша. До самой Кинешмы не на кого рассчитывать. Так что снедь нижегородскую надо беречь. Голодный ратник - уже и не служака, сбежит пропитания искать. Одним именем княжьим человека с ружьем в покорности не удержишь222.

В дверь постучали. Хозяин дома, кряхтя и чертыхаясь, прошел открывать.

222Стучат не в ворота, - подумал Минин. - Стало быть, перелезли через забор. Хозяин ворота на моих глазах запирал. А перелезть сейчас могут только по большой нужде. Либо по воинской необходимости. Значит, это ко мне222.

И встал с полати.

Вошедший с хозяином в дом человек оказался гонцом от нижегородских старшин с тамошнего Торга. Так он сам назвался Минину. А потревожил гонец Козьму Захаровича того ради, что велено было старшинами сообщить: в Казани сотворил измену посланный туда Биркин, стал смущать ярыга народ против Минина и Пожарского, велел себя почитать во главе русского ополчения против поляков. Биркин тот снюхался с казанским стряпчим Шульгиным, слова которого слушаются в Казани. Потому может так случиться, что обещанный второй отряд казанцев к Минину с Пожарским не подойдет. И еще просили нижегородские старшины разрешения Минина послать в Казань добрых молодцев, которые либо возьмут в путы Биркина, чтобы привезти Козьме Захаровичу на правеж, либо тихо убьют изменника.

Хозяин дома сидел напротив гонца раскрыв рот.

- Вот что333 - сказал Минин, выслушав до конца все сообщение. - Биркин - не изменник. Коли сможет он собрать ополчение в Казани и содержать его, то пусть будет в нем воеводою. Коли будет казанское войско его воевать против поляков, то нам он - друг и товарищ. Коли пойдет против русского войска - враг он будет и изменник. Ныне отоспись здесь, а завтра скачи в Нижний с этим моим словом: не трогайте Биркина, пусть делает в Казани то, что может. И еще прошу333 - продолжил, переведя взгляд уже на хозяина дома. - Не говорите никому о том, что услышали. Оба. Не любят нижегородцы казанцев, незачем нам ту нелюбовь растравлять. Пусть будет мир в нашем войске, обойдемся без лишних свар.

Хозяин дома и гонец склонились перед Мининым поясно. А хозяин еще и обернулся к семейству своему спящему (а может и прислушивающемуся к тому, что говорят мужчины) на печи, грозно прошипел:

- Слышали? Чтоб ни одна собака!..

С тем и легли спать. Прежде, правда, накормили гонца, пораспросили о всяком, а также о том, как тот нашел ночью в чужом городе дом, в котором ночует Минин.

Тот объяснил:

- У двух домов лишь стража перед воротами стоит и костры горят. Вот я и пошел к первому.

Так Минин узнал, что нижегородские ратники хоть и не стали вступать в спор с казанцами, покорились слову Козьмы Захаровича, велевшему забыть про покушение на дороге, но промеж себя решили оберегать и его, и Пожарского.

222Добрые люди, - подумал он с благодарностью. - Жизнь свою решили за Русь положить, а меня охраняют, ровно я - дитя малое. Вот оно - истинное чудо, которое спасет Русь: оберегают люди покой равно как природного Рюриковича князя Пожарского, так и простого говядаря Минина222.

Здесь мысли его перенеслись на Дмитрия Михайловича333

Козьма Захарович выкрикнул на нижегородском Торгу имя Пожарского по расчету. Дело ведь не только в том, что сей князь оказался единственным из именитых людей государства, что не запятнал имя свое изменой и кровью русской. Если поискать, можно было бы отыскать и еще более честного князя. Но Пожарский был известен Минину своей нерешительностью, задумчивостью и неспешностью. Тем и приглянулся Козьме Захаровичу при зрелом размышлении. Ведь, что греха таить, ополчение собрал не кто-то там, а Минин, денег на его содержание и на закупку оружия и пороха добыл тоже он. Даже клич о спасении Руси своими силами, а не ожидая помощи Божией, тоже он произнес. И только безродность Минина не позволила ему по праву встать во главе рати. Нерешительный, мягкий Пожарский тем и хорош Минину, что его именем можно повелевать войском, а самого князя легко успокаивать смирением и почтительностью. И пока вот все идет, как задумано. Если бы и случилось обидеться князю на казначея войска, то повода покуда для этого нет. Вот и прогневался князь на глазах рати на Минина, показал с вою власть. Но опять-таки с помощью и согласия Минина333

Тяжела ты ноша казначея на Руси333 Да и не только казначея333

8

Как ни рано проснулся Минин, а хозяева были на ногах еще раньше. Хозяйка толклась по дому, спеша растопить печь, чтобы накормить почетного гостя, а муж ее был, как она сказала, в амбаре.

Вышел Минин во двор - и увидел в утреннем полусумраке хозяина дома. Тот переносил из амбара в стоящие уже запряженными сани небольшие, но, судя, по напряженному лицу, увесистые деревянные ящики с торчащими из щелей ошметками рогожи.

- Ты что это? - спросил Минин. - Помочь?

Мужик положил очередной ящик в сани и отрицательно покачал головой.

- Сам я, Козьма Захарыч, - сказал он, отдышавшись. - Ты ступай в дом. Баба сейчас щей разогреет. С мясом. В дорогу надо тебе хорошо поесть. Да и привыкать тебе надо к воеводской доле. Негоже тебе теперь тяжести таскать.

Не только этот человек, но и весь город знал, что с восходом солнца нижегородская рать выступит в путь. Но кричать об этом не стоило. Так сказал Минин хозяину дома, ибо последнее слово должно было оставаться в разговоре за ним.

Мужик согласно кивнул:

- Виноват, Козьма Захарыч. Хочешь - казни, а хочешь - в рать свою возьми. Я тебе пригожусь. Вот моя доля казну твою333 - показал на ящики в санях. - Еще немного - и будет пятая часть всей моей соли. Хочешь - продавай по пути, хочешь - корми ею рать.

У Минина на глазах выступили слезы умиления. Хорошо, что было на дворе еще довольно-таки сумрачно, не заметил слабости Миниской хозяин. Дорогой дар. Только сейчас вспомнил Козьма Захарович, что как раз соли-то в дорогу для рати он и не запас. Не подумал.

Минин спустился с крыльца, пошел в амбар и помог-таки мужику загрузить в сани остальные ящики. Тогда и узнал, что хозяина дома звать Иваном Желябовым. Владел тот двумя соляными ямами и маленькой солеварней. Продавал соль приезжим купцам - с того жил сам, кормил жену и четырех детей.

Когда возвращались в дом, Минин заметил:

- Ты соли дал в войско, Иван, более пятой части. Считай, половину амбара погрузил в сани.

- То - не твоя забота, Козьма Захарович, - услышал в ответ. - Семье на жизнь пока хватит. А там, даст Бог, жив вернусь - еще наработаю. Не тебе ведь даю соль - Руси во спасение, латинянам на погибель.

За столом и до самого выезда из Балахны думал Минин о том, какая, однако, великая сила в словах Русь и Отчизна, если ради них человек сам идет на смерть, семью обрекает на полуголодное существование, еще и сердится, если замечают его подвиг. Знать, не просто слова это, а нечто великое, разуму неохватное в словах тех333 Русь333 Отчизна333 Отечество333 Земля предков333

/* * *

222Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается222, - говорит русская поговорка. Долог и многот руден будет путь нижегородцев на Москву. Найдутся и такие добровольцы, кто с пути свернёт, кто вернётся домой, махнув на долг свой и на желание собственноеи биться за свободу своей Родины. Немало народа замёрзнет в пути, ещё больше останется людей в чужих избах лечиться от обморожений и простуд. Но большая часть вышедшего из Нижнего Новгорода людей пройдет весь героический путь до Ярославля, там и до Москвы. И это удивительно. Ибо никто их на верную смерть не гнал, не стояли за каждым из ни хпулемёты 222заградбатальонов222, вела их вперед лишь слеппая вера в то, что так веляят им поступать долг и Бог. И в этом была сила этого нового войска, к которому со всех концов страны стекалось все больше и больше добровольцев.

Пока Заруцкий и Трубецкой со своими отрядами казаком и подмосковного люда осаждали полонянный поляками Кремль, шли в те дни еще им на помощь люди Средней Волги и русского Севера. Никому еще не было дела до того, кого посадят они на освободившийся после смерти Василия Шуйского московского Престол. Ратники шли Русь от ворога спасать - и это было главной целью для них. Но не для бояр...

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"