Валерий Куклин

Роман-хроника

(продолжение двадцать девятое)

П О Х О Д

О том, как многотруден был путь новгородских ополченцев по замерзшей Волге, ибо далеко не в каждом городе ждали их с радостью и приветливо

1

До Городца двигались прямо по Волге. Ехали широко, не теснясь, не друг у друга в хвостах, а занимали чуть не всю ширь могучей реки. По пробитой рыбными караванами меж торосов дороге двигались обозы. Сани от саней скользили в пяти саженях, с одним лишь возницей на каждом облучке. Между возами шли пеше по два ратника с баграми в руках на случай, если лед не выдержит, треснет, было бы кому и чем спасти человека и добро.

- Зело заботлив Козьма Захарович, - переговаривались в войске. - Людей бережет. В других ратях таких воевод не бывало.

- Так казначей он - не воевода, - замечали другие с лукавыми улыбками на устах.

- Как ни назови - всё равно воевода.

Двигались быстро. Задерживались только на ночлеги, сходя со льда на берег, разбивая там походные шатры, разжигая костры и засыпая под трескучий мороз на разбросанных прямо на снегу попонах.

Кормил на ночь ратников Козьма Захаров вдоволь. А утром, едва гудошники трубили побудку, требовал поскорее собираться, разобрать у получивших в ночь сотников сухари с сушенным мясом и спускаться на лёд.

Так за трое суток, самим себе на удивление, достигли они Городца - поселения древнего, сожженного и порушенного татарами не единожды, а потому с жителями по отношению к русскому воинству радушными. Городчане сумели принять в малом числе домов своих все ополчение на постой. Наутро горожане присоединили к новгородцам своих еще пятьдесят шесть добровольцев - вместо восьмерых помороженных и простуженных, оставленных здесь для лечения. И еще городскую денежную да пушную казну свою, да еще собранные самими жителями пожертвования сдали Минину. Проводили с хоругвями и с торжественным пением.

До Юрьевца дошли скоро, добрались в тот же день. И оказались вовремя - застали стоящий в устье впадающей в Волгу речонки пустой рыбный караван, возвращающийся из Ярославля домой в Казань и в села на Оку.

Вот из-за каравана того и случилась первая серьезная размолвка между воеводами...

2

Минин решил забрать в войско все сани обоза, а Пожарский опротивился. Спор тот случился в присутствии обоих нижегородских воевод, Репнина и Алябьева, да еще при двух полковых головах.

- То - изменники нашему делу! - возмущался Минин. - Они знали про наше решение идти против поляков, а с рыбой прошли мимо Нижнего Новгорода, нам не дали снеди, доставили ее в Ярославль. А Ярославль - град, присягнувший Владиславу. Оттуда снедь везут в Москву для кормления поляков. Отнять у купцов возы - значит, наказать их за измену и не дать им ударить себе в спину.

Пожарский возражал:

- Не присягнувший на верность - не есть изменник. Не мы ныне, а войско Заруцкого и Трубецкого правительствуют на Руси. Мы идем в помощь им. Купцы добывают себе пропитание торговлей рыбы - и мы не вправе наказывать их за желание заработать.

- Пустословием занимаешься, князь! - в сердцах выругался Минин. - Измену родишь. Сам потом будешь локти кусать - да поздно будет. Будь моя воля - я бы повесил всех этих купцов в назидание остальным изменникам. И про то, что наше войско не признает главенства над собой Заруцкого с Маринкой и его воренка, они тоже знали. Не поляки - так Заруцкого казаки ту рыбу возьмут. Почему лукавишь, Дмитрий Михайлович? Скажи: какой твой интерес в этих купцах? Доверься нам.

Один из полковников, пришедший в избу, где шел этот разговор, за хлебным довольствием, сказал:

- Думается мне, купчишки те - из сел в поместьях князя. Встречался с ними я. С караванов тех рыбных платят они оброк Дмитрию Михайловичу.

Репнин вскинул глаза на Пожарского и, как всегда, промолчал, а Алябьев спросил:

- Верно говорит полковник, князь? Твои это люди?

И Пожарский, краснея от стыда, кивнул:

- Пятеро - мои.

Пятеро из восьми купцов - это много. Так понял каждый присутствовавший.

- Так объяснись, воевода, - сказал тогда Минин. - Пошто согласие дал идти с нами против врага, а сам торгуешь с латинянами?

Глаза Пожарского вспыхнули гневом, но он сдержал себя и объяснил:

- То хлеб купцов - торговать рыбой. Рыбу ту не они наловили, но заплатили за нее, в расход вошли. Купцы везут ее верх по Волге другим купцам - и не их дело, кому продают ярославцы их товар.

- Может, раньше было так, - кивнул Минин. - Но ныне смута на Руси, ныне всяк должен знать и думать, чем обернется его поступок. Ты, князь, с этих купцов оброк берешь, вот тебе и надо, чтобы они доход приносили. Так ведь?

- Я со своего имущества в войско наше пятую часть отдал, - огрызнулся Пожарский. - В тех деньгах - и их доход, купцов моих. Так что идем мы в поход на деньги, которые я получил за рыбу будто бы для поляков.

- Разумно сказал, князь, - согласился Минин. - Только деньги - деньгами, а в Москве сейчас съестное дороже любого золота. Мыслю я, что просто не подумал ты, а защищаешь купцов того ради, чтобы гордыню свою потешить. Давайте здесь впятером решим миром этот спор. Иначе - вынесем на суждение всему войску. А уж люди, сам знаешь, Дмитрий Михайлович, как решат.

Молчавший до сей поры нижегородский воевода Репнин разверз уста:

- Полюбовно решим, воеводы. Сани у купцов возьмем, а им отдадим те наши волокуши, что по дороге сломались. Пусть купцы их чинят. Ну, и лошадей заменим: наших поплоше обменяем на их получше. Так будет справедливо. Не татары же мы, чтобы всё забирать. Пускай люди хлеб свой зарабатывают.

Минин глянул на нижегородского воеводу с уважением. Не часто он слышал столько здравого смысла от знатных людей. И потому не заметил злобы в глазах Пожарского, понявшего, что в этом споре Минин не только победил его, но и указал князю на то, что его наняли простые нижегородские мужики, как он нанимал своих купцов для торговли. И еще обидело его обращение Репнина ко всем: "воеводы". Будто бы сей дворянин признавал и за Мининым это воинское звание.

Купцы, узнав о решении военного совета, возликовали и проорали Славу князю Пожарскому, Минину и обоим нижегородским воеводам. Все пять княжеских купцов и шестнадцать возниц записались в войско.

- Благодарю тебя, князь, - сказал один из купцов, низко склонившись перед Пожарским и обметая снятой с головы шапкой снег. - Великий подвиг свершаешь ты во имя святой Руси. Честь и слава тебе. И особая благодарность за то, что позволил нам с тобой вместе против басурман идти.

Смотрел Пожарский на купцов - и дивился:

"Откуда у этих-то паскуд такое высокое разумение о земле своей? - думал он. - Хитрые, пронырливые, жадные до лишней медяшки. Прохвосты. А гляди ж ты: жизнь свою решили положить за Русь".

Минин же велел войску задержаться в Юрьевце до утра, а писарям за ночь переписать давние обращения нижегородцев к людям земли русской, чтобы иметь списки с этих слов во множестве и раздавать их по всему пути.

"Дабы все более людей знало, чего ради мы идем на смерть, - думал при этом. - И чтобы Князь Пожарский не забывал об этом..."

Так между двух вождей ополчения вновь вспыхнуло отчуждение...

3

Князь Трубецкой Дмитрий Тимофеевич званием своим соправителя всея Руси тяготился. Выстроив, как и Заруцкий, себе деревянный дворец на берегу Яузы, он не столько жил в нем, сколько работал: читал челобитные, разбирал тяжбы, судил жалобщиков, наказывал виновных, а когда уставал, уходил в Опочивальню и там заваливался спасть, чтобы сразу с утра читать и судить, читать и судить. Каждый день. Словно дьяк какой.

Мятущееся казачье сердце требовало поля брани, движения, решительных и быстрых поступков. Родовая кровь предполагала присутствие рядом множества слуг, готовых про мановению брови и по приказу взгляда делать все, что князь ни велит, выполнять любое, самое даже бессмысленное желание...

На деле же приходилось не только читать челобитные, вникать в сущность споров, о существовании которых сорок лет и не подозревал князь-атаман, но и напрягать все свои умственные способности на то, чтобы принимать решения если даже не всегда и мудрые, то, по крайней мере, не вызывающие смех со стороны. Труд этот оказался столь мучителем, что князь похудел за время своего правления в два раза, осунулся, стал раздражительным, плохо спал и ел.

"... Жалоба, государи, мне на брата своего, на Ивана Овсеева сына Перекислова. В прошлом, государи, в 116 году, в Петров пост взял, Государи, взял у меня Иван мерина под паренину пахать. Цена мерину четыре рубля с четью. Да тот же Иван взял у меня, Государи, на перехватку два рубля на семени яровые. И до сего месяца не отдает..."

Как в таком разобраться князю Трубецкому? Как разобраться в жалобе Николы Зарйского посадского человека Сеньки Перекислова на его брата Ивана Перекислова? Отдать Ивана в кабалу к брату? И кто такие дела должен решать? Правитель вся Руси, не менее.Правитель-соправитель, коего под началом ходят и земские люди, и казаки - в большей части, беглые холопы, отданные в крепостное рабство за такие же долги, случившиеся от недоли. Накажешь Ивана Перекислова - обидишь казаков. А повери шь Ивану, что не брал он у брата мерина, накажешь Сеньку за ложный донос - будет ропот в земских ратниках. Во печаль...

Еще одной печалью князя было то, что Трубецкой, как Рюрикович, должен быть равным соправителем какому-то там украйному дворянинишке, ставшему таковым, быть может, во втором либо третьем колене, а прадедом имевший едва ли не холопьего звания человека. Ибо если в Диком поле, в степи Трубецкой видел в Заруцком атамана себе равным, уважал Ивана Мартыновича и слушал его слова внимательно, то под стенами Москвы и в звании соправителя земли Русской Иван Мартынович казался Дмитрию Тимофеевичу человеком вознесшимся из грязи в князи. И, хотя Трубецкой сознавал, что власть свою и звание получил Заруцкий заслуженно, трудом, потом и кровью добыл свой почет, низкородность соправителя в сравнении с кровью Рюриковичей делала Ивана Мартыновича в глазах князя существом ничтожным.

"А все из-за того вознесся Заруцкий, - размышлял Трубецкой после трудов праведных, возлежа в своей Опочивальне на мягкой пуховой перине и покрытый поверх одетого в парчовый кафтан тела куском тонкого полотна, - что склонил бывшую царицу московскую к греху. Что Маринка нашепчет ему ночью, то Заруцкий и делает. Ночная кукушка, мать ее так!.."

Про близость Маринцы с Заруцуким он доподлинно не знал ничего, но был в ней уверен, видя любовь и нежность, с какой обращался с маленьким Иванкой Заруцкий. Иван Мартынович хоть и называл малыша царевичем, но относился к тому скорее с почтением показным. А уж баловался когда с ребенком, то смеялся так счастливо, что вызывал подозрение: а уж не дите ли это самого Заруцкого? А раз так - то какой Иван царевич? Зачем тогда целовать заставили Трубецкого на верность сыну Маринкиному?

Но ведь Заруцкий сам предложил Трубецкому выкликнуть псковского Димитрия Ивановича отцом Иванки и вновь ожившим Димитрием. Это значит, отказался Иван Мартынович от собственного дитяти, получается?

Не похоже. По-прежнему рад дитю несказанно, каждое новое слово ребенка рассказывает всем вокруг, глазами светится.

Или хочет отказом от отцовства кровь свою на московский Престол посадить?..

Мучился мыслями такими Трубецкой - и все сильнее и сильнее ненавидел своего соправителя. А тут еще Маринка устроила бучу...

4

До признания русским войском псковского самозванца Сидорки царем московским Дмитрием Ивановичем, звали казаки Марину Юрьевну меж собой вдовствующей царицей московской. Жалели даже падлу и предательницу, почитали за все-таки царицу истинную, но звали все-таки бабой, а потому на Престол не гожей, а лишь стоящей возле Престола, на который после входа в Москву и возведут ее сына Ивана. И если других вдов на обезмуженной Руси звали по имени: вдовая Мария, вдовая Степанида, к примеру, то за Мариной, в девичестве княжной Мнишек, закрепилось просто слово "Вдова". Марина то звание слышала и прежде, но молчала, словно не замечала сказанного или ненароком оброненного. Ей, кажется, даже нравилось зваться так. Ходила всегда шагом твёрдым, глаз долу не опускала, но низ лица по русскому обычаю прикрывала, в наряде имела больше черного цвета, чем других.

Но едва провозгласили Заруцкий с Трубецким псковского Сидорку-Димитрия царём московским, так Маринка словно расцвела: и помолодела: и лицо приоткрыла, и грудь выставила вперед, и голос её приобрел властность, силу, и плат на лице у нее сполз до самого подбородка. Куражлива стала до того, что едва ли не каждый день по приказу Вдовы секли какого-нибудь казака за провинность. Нос совать стала все дела: хоть мужские, хоть бабьи. И оробевшие казаки стали звать ее промеж собой другими словами: царица и блядь.

Случилось так, что Вдова в очередной раз собралась поехать из подмосковного стана в Коломну, чтобы в тамошнем монастыре оставить на воспитание в тепле и холе сына Ивана. Так собиралась она раз десять уже - и все откладывала. Но когда-то было надо отъехать, вот слуши и думали, что уж на этот раз отъедет царица, даст им покоя на пару недель, тиранить станет коломенских да свою ближнюю прислугу..

Тогда-то и пришли на имена обоих Правителей Земли Русской письма из Нижнего Новгорода от говядаря Минина и князя Пожарского с призывом не признавать в псковском самозванце царя Димитрия Ивановича, а собрать посадскому люду войско, выбить из Москвы поляков и выбрать себе царя из людей русских.

Первое письмо, что достигло Москвы, перехватили и передали Правителям на тайное обсуждение муромские ратники, ходившие домой за провизией.

Второе, и за ним еще добрых двадцать списков, оказались на руках у простых казаков и ополченцев. Читались они грамотеями вслух при скоплении многих. Люди обсуждали услышанное, спорили, порой до крови и даже с двумя смертоубийствами. Обычное дело в войске, если нет настоящей войны, князь казацкий к такому привык уж давно...

И вдруг явилась Марина. Влетела по белому снегу черной птицей в своем крытом собольим мехом возке прямо в гущу пеших казаков Трубецкого. Те тогда в который уж раз читали письмо Минина. Марина выставилась из-за шторок окна так, что кика с головы ее упала, открыв волосы. А может и не надевала она в дорогу кику, была простоволоса весь путь, кто знает...

Тут-то и увидел мужской воинский люд опростоволошенную бывшую царицу. Да так и замер в обалдении. Простоволосых баб ведь на Руси секут прилюдно, наказывают, как за телесную измену и позорят всем миром испокон веков, сама русская баба никогда на люди волосы не покажет - а тут вон какая копна по плечам!

- Что встали? - закричала Марина. - Раздайся!

Подоспевшая за возком охрана царицы того, что видели казаки из окна возка, не заметили, но услышали веселое:

- Раздайся, грязь, говно плывет!

И следом:

- Вдова прикатила.

- Какая Вдова? Блядь настоящая! Второй раз на люди без плата и без кики вылазит!

- Да, ну?!

- Вот тебе и ну! В первый раз было еще при втором самозванце.

- Врёшь! Ты видел?

- Всё войско видело.

И тотчас по всей толпе покатилось отчаянное:

- А Вдова-то - блядь!

Охрана рванулась конно на пеших, стала хлестать наглецов плетками - те, не сопротивляясь, побежали, а двое упали коням под ноги, да так удачно, что не поломались, а остались даже не помятыми.

Разъяренная Марина велела охране схватить двух упавших и тут же на ее глазах обезглавить.

Охрана так и сделала.

Оставшиеся в живых бросились е Трубецкому на защитой. Ибо в охране Марины были люди Заруцкого, с которым казаки Трубецкого не ладили.

Тут и встал выбор перед князем Дмитрием Тимофеевичем: защитить своих казаков - пойти против Заруцкого, выдать похабников Марине - стать посмешищем всему войску, потерять власть над людьми.

И решил хитроумный князь послать тех людей - пятнадцать казаков - в город Ремшу, через который должен пройти, как ему доносили, отряд Минина с Пожарским. Письма никакого не дал, но что сказать устно, внушил казакам основательно. А Заруцкому с Мариной Юрьевной объявил, что убоявшиеся гнева царицы обидчики сбежали из войска, за ними послана в сторону Тулы сотня.

Марине, хоть и недовольной отсрочкой казни, решение Трубецкого понравилось, а Заруцкий, глядя в глаза князю сказал с горечью в голосе:

- Вот и ты, Дмитрий Тимофеевич, переменился. Но я бы на твоем месте сделал так же.

5

В Решме нижегородских ополченцев встретили посланцы из города Владимира, где воеводил Артемий Измайлов - тот самый, что был заслан первым самозванцем в московское войско под Кромами и склонил к измене братьев князей Голицыных и прочих воевод.

Речь посланец Измайлова владимирский дворянин Полетаев держал перед Мининым и Пожарским, как пред равными, а потому посплетничал о хозяине своем от души.

За годы смуты бывший рязанский дворянин Артемий Яковлевич постарел, обрюзг и поднялся чином, приобрёл власть над целой волостью. Воеводские обязанности его в древнем граде были обременительны: рассеянные по мещерским болотам и лесам крестьяне помнили про измену Измайлова Борису Годунову и от платы вытных во владимирскую казну уклонялись, а то и забивали дрекольем сбрщиков. Потому Измайлову приходилоь применять силу для сбора недоимок: совершать набеги на села да деревни конной дружиной, сечь людей розгами, а то и подпаливать дома, вешать особо рьяных смутьянов для острастки остальных - и народ на него лютел все сильнее и сильнее.

Грусть-тоска томили воеводу мещерской стороны, изматывали душу, будили по ночам, заставляя во сне кричать от ужаса, а днем делать вид, что всё на подвластной Измайлову земле в порядке. Ибо народ чтит несуетливых, а спокойных, величавых воевод, сам ипри виде дородного и властного лица успокаивается, верит всему, что такой воевода не сбрешет.

Артёмий же Иванович слыл на Владимирщине крутыс воевожой - и вот почему...

Два года назад Василий Шуйский поставивший Измайлова во Владимир на воеводство, велел везти в Москву после освобождения её князем Скопиным-Шуйским все недоимки за четыре года. Измайлов поднатужился и свез...

... Но прошедшей осенью поляк Гонсевский прислал письмо, в коем сдачу Измайловым Шуйскому мещерских денег признал недействительной и обязал заплатить в казну недоимку. Но теперь уже за пять лет. В противном случае, писал королевский наместник на Москве, Артемия Яковлевича будут пытать и, вырвав ноздри, пошлют в Сибирь либо в яму в Северные земли...

... А ещё были во Владиимре а те дни гонцы с письмом от Ляпунова, Заруцкого с Трубецки. Требовали они от Артемия Яковлевича платить дань последнего года в казну русского ополчения. Стал Измайлов собирать деньги для друга своего старинного Ляпунова, да того убили, но собранные вытные сотники князя Трубецкого всё равно забрали...

... И вот, узнав из письма Минина о том, что давнишний знакомец Артемия Яковлевича по годуновских ещё пор Думе князь Дмитрий Михайлович Пожарский идет со вторым земским войском на Москву, чтобы выбить из-за стен Кремля пана Гонсевского с поляками, решил Измайлов напомнить тому о старой приязни и разузнать: не будет ли проходить нижегородское войско через земли Владимирские?

- Земля наша скудна, - заключил свой рассказ мещерский посол словами своего воеводы. - Поляки да казаки Трубецкого с Заруцким нас повыели. Идти через Владимир - вам будет в тягость, а нам - полное разорение. Артемий Яковлевич обещает прислать вам помощь воинскую, когда дойдете до Москвы. Вы же обещайте пройти мимо Владимира, а после взять пять сотен ратников владимирских на свой кошт и на денежное довольствие.

Пожарский только хмурился, слушая условия Измайлова. Вспоминал при этом, как юрьевецкие татары придя в войско, отказывались от денежного довольствия, говоря, что добрый воин и сам себе найдет пропитание, а в войско они просятся, чтобы поляков бить. Тогда Минин, помнится, сказал татарам:

- Того ради кормим и порохом обеспечиваем, деньги платим ратникам своим, чтобы они не чинили бед русским людям на тех землях, по каким мы идем против ляхов. Всех своих мы сами кормим, а кому мало нашей снеди - пусть едет к мужика покупает за деньги жалованья своего, а не отбирает силой. Тогда за спиной нашей будут не враги проживать, а друзья.

Слушал тогда Пожарский Минина - и поражался разумности мыслей говядаря. Так тронули его слова Козьмы Захаровича, что простил он ему в душе недавний спор из-за купеческих возов с рыбой.

А тут вот - послы от Измайлова, дворянина думского, который сам приехать, однако, в войско нижегородское погнушался, боясь прогневить поляков, а уже требует: дашь то - получишь это. А не дашь - не получишь пятисот ратников, получается.

- Казна - не моя, - ответил князь посланцам Измайлова. - Она - народная. А счет деньгам ведет Минин - говядарь нижегородский. Велеть ему платить вашим ратникам я не могу. Но спрошу сам: есть у нас лишние деньги?... Так, говорите, пять сотен сабель?

Посланцы замялись.

- Сабель будет с половину сотни, - признался Полетаев. - Остальные четыре с половиной сотни - пешие. И оружия у нас нехватка. Может, пищалей да пороха дадите вы?

Пожарский покачал головой. Таким, как видно, только палец сунь в пасть - всю руку отхватят.

- Вон решминцы с себя последнее сняли ради спасения Руси, - сказал он недовольным голосом. - А вы, владимирцы, торгуетесь. Нехорошо.

- Так ляхи до Решмы не дошли, не пограбили их, - заметил посланец. - А нас пять раз с боем брали. Церкви грабили, не то, что дворы. В ином доме и цыпленка не осталось, люди с голоду пухнут. Так что ты нас, князь, зря нас не хули. Русь мы не менее тебя любим. А денег... нет у нас денег. И коней нет...

Отпустил глаза Пожарский, задумался:

"Верить Измайлову и его людям или нет? Земли возле Владимира вовсе не скудные. И леса густые, раздоные, и земельный клин чернопахотный, и болта ягодой богатые, и грибов там видимо-невидимо. В чаще, небось, от ляхов несчетно сейчас коней припрятано, немеряные земли от деревьев огнём избавлены, перепаханы и втайне засеяны. Еще и бортнического меда всегда было на владимирщине в достатке, виноварение поставлено на широкую ногу... Нет, не хочет Артемий ни с поляками ссориться, ни нас обижать. Хитер пёс... "

- Коль пять сотен ратников дать нам смогли, - влез в разговор дотоле стоявший в стороне Минин, - то значит это, народишко во Владимире жив. А пока есть народ - есть и дань в казну кому платить. Есть народ - есть среди них и люди по-настоящему русские. К ним, а не к воеводе своему жадному идите, прочтите людям письмо наше - и провиант для своих ратников они сами соберут. Истинно говорю вам. А не соберут - значить будет это, что за поляков вы, владимирцы, и против православного люда. Так и скажи своему воеводе, гонец.

Пожарский поднял голову и, встретившись глазами с обиженным и удивленным старшим из владимирских посланцев, только кивнул, подтверждая слова казначея.

И товарищ Измайлова, дворянин Евстафий Полетаев, тоже старый знакомый Пожарского, одно время даже служивший в Ямском Приказе под его началом, склонил голову не то перед князем, не то перед говядарем.

Когда вышли посланцы из постойной воеводской избы (в Съезжих избах в проезжаемых городах Пожарский останавливаться не любил, ему казалось, что пахнет в них свежей человеческой кровью и потому всегда там дух был муторный), Минин отослал и остальных здесь присутствующих, а потом сказал князю:

- Ты, Дмитрий Михайлович, зла на меня за юрьевецкий спор не держи. Для дела общего раздор меж нами вреден. Дело сделаем - накажи меня. На то ты и князь. А сейчас давай жить мирно. Это - первое. Второе - это с измайловскими посланцами. Знают в народе, что вы - другари с Артемием давгие. Оттого и воевода владимирский хочет на нашу казну сесть да ноги с нас свесить. Только сам знаешь: повадится ковшик по воду ходить - так весь колодец и вычерпает. Сам посуди: таких, как Артемий, у тебя знакомцев по Руси видимо-невидимо. Всяк из них, узнав про прослабление Измайлову, начнет к тебе гонцов слать с обещанием войска и с просьбой о хлебе да о деньгах. Как будет тебе тогда отказаться? Так вот, я тебе сразу скажу: казну нижегородскую на владимирских и прочих доброхотов изводить на дармоедов и обещателей не стану. Не для того народ доверил мне казну, чтобы я всяким там многократны изменникам Измайловым верил. А ты за это волен либо казнить меня, либо со мной согласиться. Иного тебе, князь, не дано...

Молчал Пожарский долго. За давешний спор о купеческих санях на душе Дмитрия Михайловича и без того было муторно. Купцы оказались куда менее расчетливее своего князя, встали на сторону Минина. И сейчас Козьма Захарович, если разобраться, прав. Стало быть, основа всех споров с казначеем - родовая княжеская спесь, гордыня, будь она неладна. И надо самому себе признаться: да, Кузьма Захарович в походном деле умнее тебя, решительней. Княжеское дело - битва, а не все эти сухари, сани да раздача жалованья...

- Казнить тебя мне не вольно сейчас, - сказал князь наконец. - Тебя, Козьма Захарович, в войске любят. Но и мне для гордости обидно, когда ты идешь поперек. Как быть? Подскажи.

- А что подсказывать? - пожал плечами Минин, радуясь откровенному вопросу. - Веди разговоры с подобными посланцами сам, без меня и без других. Кивай, соглашайся, но ничего не обещай. Скажи, что подумаешь. После вдвоем помозгуем - и решим, как быть. Надо будет - позовем третьего, пятого на совет. Потом свою волю ты и объявишь. Чтобы все видели, что решение принимает сам князь.

- А ты где будешь?

- А где прикажешь, Дмитрий Михайлович. Станешь советоваться, а потом уж принимать решение - буду нем, как рыба, без твоего разрешения рта не раскрою.

- Ну, ну, посмотрим... - сказал Пожарский. - Там в сенях еще какие-то посланцы стоят. Вели звать.

6

Вошли трое мужиков в казацких кунтушах с крытыми красным сукном шапками в руках. Встали, переминаясь с ноги на ногу, сжимая корявыми и черными от поводьев пальцами лисий да шакалий мех; смотрят мимо княжеских глаз, молчат.

Молчал и князь. Негоже первым говорить с плутнями. Коли и впрямь они посланцами от московских правителей Заруцкого и Трубецкого, то быть должны не простыми казаками, а дворянами да боярами, прибыть не верхами, а поездом, старший должен сидеть в санях и слать впереди себя гонца, чтобы встречали его с почетом. Так положено на Руси. А эти прибыли верхами, по виду - голытьба да разбойники. Таким посольство от правителей не бывает. Еще и молчат без уважения.

Наконец старший из казаков - безшеий, но с могучей, выпирающей горбом грудью, с русой окладистой бородой, поднес кулак правой руки ко рту и, прокашлялся. Потом сказал:

- Ты, князь, не сердись на нас. Мы - выборные. Там... - кивнул в сторону окна, - еще двенадцать стоят. Посланы мы на разговор с тобой.

- Кто такие? - строго спросил Пожарский. - Почему ко мне?

- Посольство мы, - ответил короткошеий. - От князя Трубецкого, значит... - помялся и продолжил. - К тебе, князь. Слово имеем.

- Что - у князя других не нашлось? - скривил губы Дмитрий Михайлович. - Одна голытьба в войске?

- Так получилось, князь, - вздохнул казак, а двое других согласно загудели невнятное. - Замучила казаков царица Маринка. Житья с ней нет. И нам, и князю. Такая дурная баба - не поверишь, князь. Пока была вдовой - еще терпели, а теперь мочи нет...

Казак разговорился, а потму держал себя уже так, будто вел беседу с равным. Еще и на стол такой вдруг сядет, да хлопнет князя по плечу. Потому Пожарский нахмурил брови и перебил короткошеего:

- Сбежали от Маринки, стало быть?

Казаки переглянулись.

- И так можно сказать, - признался все тот же короткошеий. - И посольством к тебе. Ты выслушай нас, князь.

Пожарский кивнул.

- В бегах мы от Маринки - это точно. Велела она искать нас и казнить смертью лютой за то, что видели мы ее без кики.

Пожарский переглянулся с молча стоящим в дальнем углу горницы Мининым. Видеть замужнюю бабу без кики - грех, видеть в срамном виде царицу, каковой почитают Маринку в московском войске, - грех смертельный. Так что побег казаков объясним. Но при чем тут посольство?

- Беглые, значит... - сказал Пожарский. - А на Дон от кого бежали? Кто хозяин ваш прежний!

- То, князь, наше дело. Не пойманы мы. Не пытаны, - ответил вместо смутившегося короткошеего другой казак - худой, как жердь, с крупными круглыми глазами и редкой козлиной бородкой. - Сами пришли. Посольством.

И далее, не обращая внимания на готовность короткошеего вступить в разговор, продолжил:

- Велел князь и наш атаман Трубецкой Дмитрий Трофимович передать тебе, князь Дмитрий Михайлович, на словах следующее, - прокашлялся, продолжил. - Бумаги никакой не дал, но сказал, что должен ты поверить нашему слову. Князя Дмитрия Тимофеевича часть московского войска ждёт тебя, и готова наша рать соединиться с тобой да встать под твои знамена. Заруцкий с Маринкой прельстились псковским цариком, а мы - нет. Крест третьему самозванцу целовали - правда это, бес попутал. Но да кто ныне без греха - таких и нет совсем. Все присягали всяким самозванцам и вскоре им же изменяли. Кроме тебя, Дмитрий Михайлович. За что честь тебе и хвала. Так что мы хотим встать под твои знамена, дабы вместе выбивать поляков из Москвы.

Короткошеий и третий казак восторженно заахали:

- Ай-да молодец! Как сказал! Дельно сказал! Все правильно! Как по-писанному.

- И это всё? - перебил их Пожарский.

- Всё.

- Ну, а из-за чего бежали из войска? - улыбнулся наконец князь. - Расскажите.

И все тот же худой казак поведал Пожарскому с Мининым историю о том, как приехавшая из Коломны царица Маринка выглянула из возка царского с непокрытой головой, а казаки обозвали ее за это бранным словом - и вот пришлось пятнадцати увидевшим позор царицы бежать вон из-под Москвы. А князь Трубецкой дал совет беглецам идти не на Тулу и далее на Дон, а навстречу нижегородскому войску, пасть в ноги князю Пожарскому и передать Дмитрию Михайловичу слова своего атамана.

- Ну, добро, - сказал Пожарский, когда рассказ был окончен и переглядывающиеся казаки уже не знали, что сказать им еще. - Выйдите сейчас во двор и там ждите. Скажите своим людям, что я вам поверил. А мы тут вон... с Кузьмой Захаровичем... - кивнул в сторону Минина, - обмозгуем, как с вами быть.

Казаки, подталкивая друг друга в спины, повалили в двери, оглядываясь на вышедшего из тёмного угла на свет Минина.

- Минин! Минин это! - передавали друг другу испуганным шепотом. - Сам Минин тут был.

Когда воевода и казначей остались одни, Пожарский спросил казначея:

- Ну, что, доволен?

- Ты, князь, о пользе дела думай, а не о моем удовольствии, - проворчал негромко Минин, а вслух продолжил. - Да ты, Дмитрий Михайлович, и без меня всё уже решил. Сказал ведь казакам, что поверил. А поверил - значит простил. Весть они принесли добрую. Воевать войско Трубецкого нам не придется. А Заруцкий в таком раскладе, я думаю, без боя из-под Москвы уйдет. Сам. Так что готовиться надо нам к битве с поляками.

- Значит, ты тоже поверил казакам?

- А я, Дмитрий Михайлович, простым людям всегда верю, если они хотят с нами на поляка идти. Это князья да бояре выгоду себе в нашем деле ищут. А простому человеку всё едино под кем спину гнуть. И если решили эти казаки с нами драться с поляками, значит Отчизну свою любят, веру нашу православную чтят.

- А князья, стало быть, не чтят? - спросил Пожарский.

Минин смутился.

- Прости, князь, - ответил он. - Не про тебя то сказано. Но сам посуди... Мстиславский, Филарет Романов, Салтыков, Голицыны - все за посул один побежали к Владиславу, стали полякам и крест целовать, и ноги лизать. А простой народ нижегородский тебя разыскал и с тобой вместе на Москву пошел против тех, кто Владислава и латинянство на Руси хочет.

"Вот и объяснились", - сказал сам себе Пожарский, а вслух спросил:

- Что же делать будем с посланцами? В войско возьмем? А вдруг они - лазутчики?

- Возьми, князь, - уверенно сказал Минин. - А коли зло сотворят - грех тот пусть падет и на меня. Буду ответ держать вместе с ними и я... - и добавил, - ... если они изменят.

Посмотрел Пожарский на столь решительного человека и подивился доверчивости говядаря. Позавидовал даже, но вслух произнес:

- Ты сам это сказал, Козьма Захарович. Я тебя за язык не дергал. Измену сотворят эти послы - ты головой ответишь.

Минин склонил колена перед Пожарским и, достав нательный крест, поцеловал его:

- Клянусь, воевода.

7

В горбатой и овражистой со многими застывшими и наскольженными ручьями Кинешме князя Пожарского ждало другое посольство - настоящее, от Заруцкого и Трубецкого совместное. Состояло посольство из дворян и детей боярских, стрельцы - в охране, по виду - ни одного казака. Все при шубах, в богатых шапка. Из возков повылезали, в расцвеченный желтыми пятнами конской да человечьей мочи снег встали, ноги разминать принялись, переговариваться, паря на лёгком морозце тихо переговаривающимися между собой ртами, не обращая внимания на пялящийся на них вооружённыё сброд.

У несущих охрану стрельцов кафтаны красные с синими обшлагами, бердыши начищенные, аж блестят на прикрытом лёгкой дыской слнцк. Кто конно сидит, пучит глаза на серую мешанину кожухов да треухов, кто возле саней трется, семечки тыквенные лузгает - всего пять десятков совсем юных порой даже безусых отроков.

Возков крытых десять, да еще и одна карета на лыжах, десяток расфуфыренныъх конных, шесть волокуш с прислугой всякой, в том числе и две розовощекие хохотушки-бабы лет двадати каждая. Мужи держатся чинно, но неуважения к нижеговордцам не высказывают и не показывают.

Двух послов проводили в избу старосты, где был на постое князь.

Чинно и земно поклонились послы Пожарскому, обметая рукавами нечисто выметеннывй пол, поговорили о здорвье присутствующих и отсутствующих, выслушали добрые пожелания с прибытием, и лишь потом, как положено по чину, передали князю через рынду письмо от Правителей земли русской.

Кнзь Дмитрий Михайлович велел дьяку Гуляеву Юрке читать вслух.

Долгим показалось всем письмо, но о главным в огромном с висящей на ленте печатью свитке было сказано мало:

"... Мы прельстились, мы целовали крест вору, что явился во Псков, но потом узнали вражью прелесть и целовали крест на том, чтобы всем православным христианам быть в единогласии. Идите на Москву, не опасайтесь".

- Доброе письмо, - кивнул Пожарский. - Особенно тем хорошо, что писал его сам Заруцкий. Верно ли это?

- Истинный Бог, сам Иван Мартыновч глаголил, а писари за ним поспевали! - воскликнул старший посол от московских ополченцев, лопатобородый тульский дворянин Мокеев. - И Иван Мартынович, и князь Трубецкой к письму руки приложили. Оба. Изустно передать велели: идите прямиком на Москву. Встретим тебя, князь Дмитрий Михайлович, над собой главным воеводой поставим.

Но идти на Москву было Пожарскому пока еще не резон. Надо было пройти по всей Верхней Волге, сделать все тамошние города и крепости своими, то есть обезопасить себе тыл, встретить там добровольцев, идущих воинству нижегородскому на помощь с северных окраин Руси. Дабы уже по настоящему летнему теплу ударить со всего круга великой русской реки на юг, дабы не позволить полякам, если придёт им на помощь армия из Варшавы, искать себе лёгкого пропитания во всё ещё сытом севере русской земли, не предавшем православия.

Это Пожарский послам и объяснил:

- В тёплых краях Московии измена зародилась, состоялась и окрепла. Вся Северщина и Тульщина, вся Брянщиа, Верхние донские земли в измену Москве пошли, полякам ворота городов своих открыли, ложным царям да королю с королевичем кресты целовали. За это и побили их без счета, закрома их поляки повыели. Отныне они - не опора державе русской и не православный люд, а вроде униатов: ни русские, ни поляки. А мы войском идём русским, православным святой град Москву от латинян с Божтей помощью вызволить собираемся. Казаки ваши - с юга тоже, холопы беглые, потому у нас полного доверия ни к ним, ни к вам нет. Сегодня казаки поляков бьют, завтра примутся с поляками и татарами народ православный резать и грабить.

- Помилуй, князь! - вскинул брови Мокеев. - Пошто срамишь нас попусту? Не мы ль уже второй год поляков в Москве стережём, короля да королевича на Русь не пускаем?

Но князь Дмитрий Михайлович словно и не услышал слов посла, пропустил их мимо ушей, спросил про Зарцкого, не назвав того Правителем земли русской:

- Правда, что атаман ваш Иван Мартынович в блуде живет с Маринкой - вдовой первого самозванца, родившей от Богданки-упыря, проклятого даже кровными ему жидами, бесёнка, называемого в вашем войске царевичем и наследником земли русской?

- Видеть никто такого не видел, князь, врать не будем, - ответил второй посол, немолодой уж, долгобородый Илейка Скорохватов, сын давнего изборского воеводы из стариного боярского рода Патеевых. - Да только заметно было еще в Калуге, что люба царица Марина Юрьевна Ивану Мартыновичу. То светлся весь при ней, а то молчал, ходил чернее тучи. Она ж им играла, стервь, тешила подлую свою душонку. Ведьма, словом. Но под Москвой стало уже всё по-иному. Дерзок с Мариной Юрьевной Иван Мартынович ныне, часто сердится на неё. Но на людях гнев свой явно не проявляет. А что там наедине у них, мы не знаем, князь Дмитрий Михайлович. Никто не знает. А кто случаем что узнал, того уже и нет, наверное.

- А сын царицы Иван? - спросил его Пожарский. - На кого похож ликом?

- Так больше, наверное, на того первого ложного царя, что Гришкой Отрепьевым звался, похож, а не на жида Богданку - ответил Скорохватов. - Только без гули на носу. И не рыжий совсем. А так - славный малыш. Живой, весёлый. Ласковый.

- Ласковый... - повторил глухим голосом дотоле молчавший Минин. - А ведь придется вешать.

Послы стали испуганно переглядываться и часто креститься.

- А что думаете - Богданкино семя на московский Престол садить всем миром идём? - спросил гневно нижегородский казначей. - Не бывать жиду на троне московском. Жид при власти вмиг всю державу в распыл пустит. Разворует иродово племя всё, что можно продать, в мошну свою золото забьёт - и в другую державу денежки отправит. Истинно вам говорю.

- Так не жид царевич Иван Дмитриевич, - осторожно заметил Мокеев - У жидов родство по бабе принято, а у него мать - чешской крови.

- А отец - жид! - сказал, как отрубил, Минин. - Сами говорите: не Заруцкого он сын. И к тому же самими жидами Богданко проклят был. Дьяволовым семенем Богданко был, сын его такой же. Так и скажите своему войску. Скажите и Заруцкому. Негоже на двух лавках одной задницей сидеть. Либо Заруцкий - за Русь, либо - за жидёнком пош ёл против Руси. Третьего не дано.

- Как сказано тобой, так и передадим, Козьма Захарович, - смиренно ответили послы и склонились перед казначеем войска. Ибо ясно стало всем, что другого ответа первое ополчение от второго не получит.

Когда ж послы казацкие ушли, Пожарский спросил Минина:

- Пошто так круто? Дитя все-таки, а ты - казнить.

- Затем, чтобы Заруцкий твёрдо знал, чего мы от него хотим. Чтобы выбрал Иван Мартынович одну сторону. Не то пойдёт с нами вместе сразу, а потом вдруг ударит нам в спину. Другие могут колебаться - человек слаб. Заруцкий - нет. Говорят, он лазутчиком был римским, от иезуитов. А после от них ушел, стал Русь защищать. Потом вдруг эта Маринка ему подвернулась. Она ведь тоже латинянка. Вот и снюхались. Перевёртыши.

- Так ведь любовь у него, - заметил Пожарский.

- То знать невозможно: любовь или расчет. Наше с тобой, князь, дело большое - из таких, каких доныне не было: Русь от нечисти спасать. Не получится нам выбить поляка из Кремля московского - быть Руси под латинянским игом два по сто лет, как под татарами. Потому должны мы знать твёрдо: с нами Заруцкий с Трубецким или нет? Послы вернутся под Москву сейчас - и слова наши атаману с князем изустно передадут. И пусть временные Правители сами решают, как им поступить. Но, думаю, коль от роду не православный Заруцкий, то уйдет с католичкой. А коли всё-таки православный, да слаб в вере, то тоже с ней уйдёт. Давай, Дмитрий Михайлович, грамоту Правителей ещё раз прочитаем.

Пожарский кивнул. Спорить на людях с казначеем было бы глупо. Хотя хотелось верить князю, что Заруцкий за бабьим подолом не побежит.

Дьяк Левонтий Савельев прокашлялся и вновь прочитал:

"... Мы прельстились, мы целовали крест вору, что явился во Псков, но потом узнали вражью прелесть и целовали крест на том, чтобы всем православным христианам быть в единогласии. Идите на Москву, не опасайтесь".

Грамоту сию велено было Мининым размножить и читать по всему войску, списки с нее разослать по многим иным городам.

А с посольством передали Трубецкому с Заруцким такой ответ в письме:

"...Мы никакого развращения и опасения не имеем; идем под Москву вам в помощь на очищение Московского государства..."

Пожарский после того, как письмо было продиктовано, подписано им и передано Савельевым во всё ещё остающийся на морозе посольский поезд, сказал Минину:

- Странное будет у нас войско: Заруцкий вместе с Маринкой за малолетнего Иванку стоят, Трубецкой за спиной Заруцкого хитрость замышляет, мы и воренка, и казаков почитаем врагами земства. А воевать поляка станем вместе? Не перегрыземся ли мы прежде, чем поляков прогоним?

- Сейчас главное - Гонсевского из Москвы прогнать, затем своего Государя выбрать. А после посчитаемся, - ответил Минин. - Придет время, вы - князья - станете бороться за власть, как ныне борется князь Трубецкой против Заруцкого, - и вспомните грехи друг друга со времен Адамовых. Нам же, сирым, останутся лишь тумаки да оплеухи. Либо казнить нас новый царь примется: меня, Заруцкого. Сейчас же надо быть нам вместе - и всё.

"Не любит Минин князей! - вздохнул князь Дмитрий Михайлович. - Ох, не любит!"

8

Волга от Кинешмы до Костромы была накатанной по льду по всей ширине, от берега до берега. Сани не ползли уже по сугробам, а стрелами неслись по выглаженной за зиму полозьями глади. И въехали бы ополченцы в заросший выросш ими на пожарищах белотсвольными березками город, как грачи влетели бы сбда весной, если бы и тут встретили нжижегородцев приветливо, как встречали их на всём пути досюда от Нижнего Нивгорода.

Но случилось войску вдруг остановиться, выйти на левый высокий берег и расположиться вокруг Костромы таборами по деревенькам да селам, держа связь через гонцов.

Мороз стоял сильный, дымы из трую и от костров стояли столбами, но знатоки уверенно говорили, что не сегодня-завтра погода переменится, воздух разом потеплеет, снег осядет и Волга начнёт ломать лёд.

- Тогда до Ярославля придётся переть по берегу, - говорили они. - Неча зря возле Костромы стоять. Оставить отряд - и вся недолга. А костромичи пусть в осаде покуда поживут.

Но Минин умников не стал слушать. Сказал прилюдно, как отрезал:

- Всем войском будем осаждать Кострому. Будем учиться, как затем осаждать Москву.

На амом деле, причина задержки здесь ополчения была в боярине Иване Петровиче Шереметьеве, о котором говорили, как об одном из главных врагов окойного Ляпунова и что будто бы это костромской воевода науськал казаков Трубецкого убить прошлой зимой Прокопия Петровича.

- Погань неблагодарная, - говорили об Иване Петровиче в таборах нижегородского войска. - Воеводой в Кострому поставил Шереметьева сам Ляпунов, а вот поди ж ты - неблагодарным оказался, - и тут же добавляли. - Как положено боярину московскому.

- Все они - сволочи! - говорил едва ли не каждый из ополченцев. - Одно слово - бояре.

Слух об измене делу спасения Москвы родился в рати Пожарского после того, как навстречу нижегородскому войску прибыло несколько бежавших из города костромичей. Они сказали, что воевода Шереметьев не желает признавать князя Пожарского над собой, велел ввести людей посада за крепостные стены, запереть ворота города и приготовиться к осаде.

Говорили так пять человек, каждый прибыл сам по себе, сговора между ними быть не могло.

- Можно обойти Кострому, - размышлял вслух Пожарский, оставшись наедине с казначеем войска в избе старосты села Ольховка. - Дойдем до Ярославля, а оттуда пошлем отряд для взятия Костромы. Время уходит - зима кончается. Некогда осадой стоять.

- Нет, князь, - уверенно возразил Минин. - Оставить за спиной враждебный нам город опаснее для дела, чем потерять ледовый путь, да идти береами. Да и грех прощать измену - большой. Эдаким образом мы всех костромичей в изменники запишем. А в граде сем я бывал не однажды. Живут в нём люди разные. И любят нынешнего воеводу в Костроме далеко не все. Как не любили иных воевод и раньше. Если мы пройдем мимо Костромы и не войдем в нее, будут думать на Руси, что мы слабы и только кичимся своим желанием бороться с поляками. Должны мы взять Кострому так, чтобы все видели, что вся Русь - за нас.

- И что ты предлагаешь?

- Ничего, - ответил Минин. - Встать в таборы под городом и ждать измены в войске Шереметьева. Заодно и обмороженных подлечим. А к посадам подведём немного войска, чтобы видели из крепости, что мы взяли Кострому в осаду. Объявим, что войти хотим в город того лишь ради, чтобы получить пропитание на дорогу до Москвы.

Подивился такому рассуждению казначея князь, но согласился. Спорить с Мининым, понял он, смысла нет. Там, где дело касалось добычи денег и пропитания для войска, Минин был непреклонен, и всегда оказывался прав.

Поселили полк кинешминцев и решминцев, у которых было много родичей в Костроме, в городских посадах. Велели ничего из изб не брать, не пакостить там и даже дрова беречь, топить печи не шибко.

Ополченцам понравилось в теплых избах по ночам сидеть. А днем они выходили перед Костромским Кремлем, усаживались на разложенные по краям рва и оврагов доски, и перекрикивались со стоящими на стенах горожанами о житье-бытье, о родичах общих, о коровах, которые отелились или пали, не разродившись, о поросятах, которые появятся вот-вот, а корма для маток осталось мало, об угнанных польскими гусарами конях. Сообщали о том, кто и когда из общих родственников да знакомых умер, кто женился, в каком селе и как поляки набезобразничали, кого из баб изнасиловали, где какая девка, не вынеся позора, удавилась на собственной косе...

Нашлись и кумовья тут, и двоюродные братья. Как-то за стеной заголосила баба, услышав про недавнюю смерть матери, которой, будучи сама отданной замуж за сто верст, не видела уже лет двадцать.

С обеих сторон проклинали поляков и московских бояр-изменников.

А тем временем в самой Костроме народ перессорился между собой: одни, подчиняясь приказу Шереметьева, стояли за то, чтобы держать осаду, другие требовали отпереть ворота и против православного люда, идущего на латинян-ляхов, не воевать.

- Открыай, боярин ворота! - орали кожевники, у которых выделанные шкуры местного горностая лежали уж зашитыми в мешках, а в Великом Новгороде уж немецкие купцы ждали их с товаром. - Не то сами распахнём. Силой!

Им вторили рыбаки, которым до путины было еще ждать и ждать, но всё равно не было в серрдцах их желания сидеть в осаде от войска русского, словно поляки они, а не православные люди:

- Отворяй ворота, Ирод! - пьяно орали они, стоя толпой возле воеводских палат. - Гуляить будем с нижегородскими. Как в старину.

Все вдруг вспомнили, оказывается, как в давние-предавние времена, еще при удельных князьях при киевском великом князе случилось костромичам помочь нижегородцам в битве не то с булгарами, не то с хазарами, не то ещё с какими басурманами. На пиру по такому случаю случилась драка из-за того, чьи девки краше, в коей с обоих сторон было убито по три человека и до полусотне перекалечено.

Воевода, человек пришлый, легенды местной не знал, спросил у ней у ближних людей, те про драку рассказали - и Шереметьев решил, что костромские рыбаки хотят войны с нижеговордцами. Но большие люди - купечество местное - объяснили Ивану Петровичу, что в случае открытия ворот, согласно этой легенды, быть ему битому, как это и случилось с князем осажденного басурманами города после пьяной драки костромичей с нижегородцами.

Слуги да холопы больших людей совмстно с пришлыми, сбежавшими из разорнных в смуту сел да городов выступили на стороне воеводы, крича:

- Не нужны нам нижегородцы! Своих нечем кормить! Зима наисходе - повыели всё!

Дело дошло до мордобития. Пришлые оказались с оружием, полилпсь кровь.

Вмешались стрельцы, но, узнав в чём дело, сами стали кричать против поляков, повязали пришлых, одного пристукнули насмерть - и толпа принялась бить подвернувшимся под руки бревном в ворота воеводских хором.

Выскочил Иван Петрович на Красное крыльцо. В распахнутой лисьей шубе поверх исподнего. Глянул на море людских голов, запахнулся, проорал:

- Мать вашу, скоты, люд подлый! Отчего так много сюда припёрлось вас? Кто стоит на стенах? Кто город бережет?

Тут ворота распахнулись - и воеводш прямо в лоб кто-то запустил дрыном.

Упал, умываясь кровью, Шереметьев, а толпа повалила на крыльцо.

Выскочила из Палат навстречу им дочь воеводы, тринадцатилетняя рябая Ольга Ивановна, да как закричит высоким, пронзительным голосом:

- Батюшку! Батюшку не трогайте! Он не виноват! Он долг свой выполнял!

И остановилась толпа. Загудели люди, заворочались:

- Правда, что долг... Крест он Владиславу целовал...

Тут кто-то крикнул:

- Айда ворота Кремля отпирать! Воеводы уж нет!

С тем и побежали люди к крепостным воротам.

А Иван Петрович открыл глаза, увидел склонившуюся над ним заплаканную дочь и, блестя ослезлёнными глазами, прошептал:

- Вели, дура, отнести меня в погреб и содержать меня там, аки злодея.

Девочка не поняла причины такого приказа, но подчинилась.

А смысл сказанного Иваном Петровичем поняла Оля уже при встрече с Мининым, который, узнав о том, что Шереметьев находится в узилище, сказал:

- Доброе это дело - человека от смерти спасти, пусть даже держа его в погребе. В рати нашей многие Ляпунова любили. А слух о Шереметьеве прошел поганый. Мог найтись такой злодей, что захотел бы свести счеты с Иваном Петровичем. Так что под запором воевода сохранней будет.

Остановилось войско в Костроме на пять дней. Забрали всю городскую казну. За то, что город собирался воевать с ополчением, со всех горожан (и посадских тоже) собрали силой пятую часть стоимости имущества на оплату денег войску. Оставили воеводой князя Романа Гагарина, а в помощь ему определили дьяка Андрея Подлесова.

И все дни эти писцы писали письма, гонцы отправлялись с ними во все края:

"... Присылайте нам в Ярославль казну, что есть у вас в Соль-Вычегодской в сборе, ратным людям на жалованье. Поревновать бы вам, гостям и посадским людям, чтобы вам промеж себя обложить - что кому с себя отдать в подмогу ратным людям. Тем бы вам ко всей земле совершенную правду и радение показать, и собрав с себя те деньги, прислать к нам в Ярославль тотчас..."

- Думаешь, будем скоро в Ярославле7 - лукаво сощурился Пожарский, выслушав первое письмо.

- Будем, - уверенно отвечал Минин. - Теперь уж большую часть пути прошли. Осталась самая малость...

9

От Ярославля до Костромы два дня пути, если плыть летом да вниз по течению на карабасе. Вверх до Яролавля плыть дольше. А уж зимой на санях да на возках (или даже верхом) добираться все четыре дня, а то и пять. Это - если хороший мороз и без ветра.

Но накануне выхода нижегородского войска из Костромы, как и предупреждали Пожарского знатоки, случился ночью ветер, накатили черные, низкие, задевающие лохмами своими кресты церквей тучи, стало тепло так, что хоть до нательных рубах раздевайся. Снег на волжском льду уже не скрипел, не хрумкал, как прежде, а порыхлел, местами раскис, стал чавкать и липнуть к полозьям, лаптям и чуням, просачиваться в вяленные сапоги, налипал на кожаную обувь тяжелыми комьями, мешал двигаться. Да еще и неясно стало: будет весений лед держать тяжеловооруженное войско?

- Так будем неделю ползти, - проворчал Минин., заходя в дом, где прощался с хозяевами уже по-дорожному одетый и готовый к выходу князь. - Потом ударит мороз - и все войско обезножит. Москву армией калек брать будем.

- И что ты предлагаешь? - спросил Пожарский, поняв замечание Минина, как намек на свое двухнедельное опоздание в Нижний Новгород, готовый уж обидеться и одновременно наперед зная, что у казначея на все вопросы всегда есть готовый ответ.

- По земле пойдем, - ответил Минин. - Санные пути здесь накатанные, ибо по земле дорога до Ярославля прямее и короче. Потом, в лесу сейчас холоднее, снег лежит хорошо, дороги не раскисли. Дойдем за три дня.

Пожарский только языком процокал. Решение казначея было столь простым, что ничего, кроме удовольствия, у него не вызывало. Плохое настроение, каким охвачен был он еще с вечера, когда задул пахнущий влагой ветер, пропало, словно и не было его. И дал князь приказ двигаться войску на Ярославль через леса по обеим берегам реки.

А в полдень на берег Волги вышли суздальцы, пятьсот человек. Привезли с собой и казну городскую, и сборы пятой части стоимости имущества горожан. Нашли Минина и сдали ему все до полукопейки, попросили принять их в ополчение.

А вот с провизией, пожаловались суздальцы, у них плохо - поляки, нападавшие на Суздаль шесть раз, подчистую выбрали закрома крестьян и посадских. Еще и Лисовский, собака, со своими головорезами по селам мотался, обирал крестьян, избы, амбары да овины жёг, скот почем зря пластал, а заодно и людей - баб с детишками, в основном.

Минин взял суздальцев на нижегородское довольствие.

- Ты, Козьма Захарович, - пошутил Пожарский, - самый, может, богатый человек на Руси сейчас. Встанем в Ярославле, потекут тебе денег больше, чем Годунову в казну шли. Добровольно! Сделай Ярославль столицей - и изберут тебя Государем всея Руси. Станешь Козьмой Калитой, как предок царя Ивана Васильевича Иван Калита.

Минин шутку князя не принял. Нахмурился и ответил:

- Не чести для своей, князь, идём на смерть мы, Дмитрий Михайлович, в этот тяжкий путь, а Руси нашей святой ради. Будет победа наша - будет время вам, князьям да боярам, чины делить и деньги, и звания, и почести. Наше же дело - мужичье. Безродными пришли мы в этот мир, безродными и умрем. Как Спаситель. Ибо царями Иродами желающх стать во все времена полна русская земля была и будет, а в звании истинных спасителей оной одни мы с тобою, князь, покуда и обретаемся. И наше войско с нами вместе. Это сейчас нас немного, а как случится нам победить супостатов, так тотчас окажется, что не мы с тобой, а бессчетное число ныне бросающих в нас каменья и служащих ляхам изменников Руси и супостатов вознесутся над нами, заявляя: "Это мы освободили православную Русь, а Пожарский с Мининым тут не при чём". И так будет правильно. Потому что сын Божий, взяв на себя грехи человечества, при жизни получил за это от человечества лишь позор, осмеяние и казнь мучиткельную. И судьба наша, князь Дмитрий Михайлович, такая же. В этом наша честь, а не в званиях земных.

Себе на удивление, нехитрые слова казначея окончательно уверили Пожарского в том, что Минин излишней чести для себя не желает, унизить князя на людях никогда не посмеет, удовольствуется званием и второго, и пятого, и сотого по чину, из войсковых денег в свои закрома не положит ни гроша.

"Я вот на свет явился родовитым, - размышлял Дмитрий Михайлович, выходя вслед за Мининым на крыльцо. - Предки мои были князьями удельными, стародубскими, могли под Литовскую Русь пойти, а сами добровольно под Москву встали. Потому как и в те давние годы была за Москвой, а не за Вильной, правда русская, а за Литвой да Польшей пряталась правда латинянская. И вместе двум этим правдам не бывать. Бонат Рим, прельщает богатством своим наших бояр, но умирать и папе римскому, и его кардиналам, и нашим боярам чернодушным, и мне Рбриковичу, и безродному Минину с нашим войском, придется нагими, в землю ляжем вглубь на два аршина, как всякий другой. Там и останемся. Как все жившие до нас, кроме воскресшего Спасителя, и кто придет в этот мир после нас. И все, что останется от нас с Мининым - это память людская, но не царская. И здесь, как не пыжься, как рюриковической кровью своей не кичись, - а будем мы с Козьмой Захаровичем равными. Ибо повязал нас этот поход, свил в единую веревку пеньковую, сделал подобными единоутробным братьям. Но коли победим, станем царя выбирать -первым выкрикнут в цари бояре меня. Потому, как Рюрикович... А мне след быть на троне только с Мининым вместе. Иначе нельзя. Мы уж срослись с ним. И люблю я его... как брата, люблю... Да что там брата! Брата я вон давеча на смерть послал, не чаю - вернется ли. А Минина не пошлю. Скорее сам рядом с ним костьми лягу. Потому как больше брата мне Козьма Захарович, больше всех стал..."

Двоюродного брата своего князя Романа Петровича Пожарского во главе нижегородских и балахонских стрельцов послал Дмитрий Михайлович из Костромы к Суздалю, чтобы ударили они по ватаге Просовецкого, грабящего тамошние села от имени Трубецкого и Заруцкого, но отвозящего захваченную снедь полякам.

И вот теперь Минин просит у Пожарского приказа двигаться не по льду, а по земле. И долг Пожарского - не только согласиться с казначеем, но и объявить войску об этом, как о своем решении. От души объявить, не по долгу и обязанности, а потому, что стали Пожарский с Мининым и думать, и поступать одинаково.

- Пойдем берегом, - шепнул князь переступающему с ноги на ногу возле крыльцы, с перекошенным с похмелья лицом своему Постельничьему Игнату Морозову. - Будет быстрей. Собирай вещи на мою волокушу. Да, и бочонок с порох не забудь, как было в Решме.В рогожу его зверни. Отсыреет порох - голову сверну.

После,встав на крыльце рскоряк, то есть как слудет при разговоре воеводы с толпой, выпятив грудь, князь объявил столпившимся и уже не вмещающимся во дворе сотникам и полковникам:

- Идем по земле. Строем. Первыми балахнинцы. Затем коломенцы. После нижегородцы, рязанцы, решминцы, костромчане, люди с Понизовья. Замыкают прибывшие последними из других волостей. Идем по дорогам, не по реке.По левому берегу. По правому - дозорные отряды. Мы с Козьмой Захарычем и с походной казной будем внутри нижегородцев. Связь держать не через гонцов, а передавать друг другу по цепочке. Слушать друг друга внимательно. Кто переврет хоть слово, лишается головы. Выходим сейчас же.

В словах этих было и доверие к войску, и опасение о возможной измене. Передавать по цепочке важное - это значит, всем знать о встречах на пути и о решениях воевод. Сохранение общевойсковой казны Минина и Пожарского внутри нижегородцев говорило о том, что в случае нападения на узкую ленточку идущего по лесной дороге войска, самыми доверенными людьми будут признаны земляки Козьмы Захаровича.

- Правильно велел князь, - говорили сотники и полковники, расходясь к своим отрядам. - Балахнинцам лучше всего доверить в пути дозор. Они по дороге этой многими поколениями соль возят. И соседями друг с другом земляков не поставил князь. Не будет лишней болтовни в войске - не будет и задержек. И казну надо в самом центре везти. До чего же умно всё решил Дмитрий Михайлович! Голова!

Через час, оставив Ипатьевский монастырь позади, войско ополченцев вошло в роскошный сосновый бор, принадлежавший костромским монахам вот уж сотню лет, потому ухоженный и чистый. Дорога сквозь деревья была здесь прямая, как стрела, видно вперед далеко. На двух деревьях заметил Минин рукотворные дуплянки, а в одном из старых, заросших овражков стояла кормушка с копешками сена для лосей либо оленей. В следующем логу земля со снегом были перемешаны свиными копытами - здесь, должно быть, прикармливали монахи кабанов.

"Добрые хозяева здешние монахи, - подумал Козьма Захарович. - Рачительные. Побольше бы таких на Руси - великой державой бы стали, никакая бы Речь Посполитая не справилась... - и тут же перескочил мыслью на другое. - А Дмитрий Михайлович уже не робеет войском владеть. Сам решил расставить отряды в пути. Приказал - и не оглянулся ни на кого. И умно рассудил - все заметили. Теперь, случись убитым мне быть, князь и сам дело доведет до конца".

И от мысли этой лицо Минина расцвело улыбкой.

* * *

Впереди ждал ополчение, выросшее из нижегородского войска стольный град Верхней Волги Ярославль. Но прежде, на подходе к святому граду русскому, откуда идет дорога прямая, без поворотов, через Ростов Великий и Переславль Залесский на Москву, им встретятся послы от города Углича. Привезут казну городскую, собранные с горожан и сельчан уезда деньги. И передадут прошение от угличан воеводам земли русской князю Пожарскому и Козьме Минину.

В том прошении будет написана просьба о милости к городу Угличу, страдающему под бременем бесчинств, творимых поляками на земле русской, но не имеющему главного колокола на звоннице соборной, который сдернут был оттуда во времена правления царя Бориса Федоровича Годунова за случившийся по смерти царевича Димитрия бунт. Колоколу тому отрубили ухо медное и сослали на вечные времена по повелению Годунова в сибирский град Тобольск...

- Так что вы хотите? - не вытерпит слушающий чтение этой известной всей Руси истории Пожарский, - Говорите короче. У меня времени на слушанье басен нет.

- Вели, князь, колокол нам вернуть, а град наш простить, - ответят послы наперебой. - Низко кланяемся тебе, Дмитрий Михайлович, и нижайше просим.

- Писали вы о подобном Шуйскому да Владиславу? - спросит, хмуря брови, Пожарский.

- Писали, батюшка. И Заруцкому с Трубецким, Правителям нынешним, писали. И слезно умоляли Патриарха Гермогена. Никто не ответил.

- Ну, а я отвечу... - молвит Дмитрий Михайлович Пожарский и, встав во весь рост, объявит. - Со звона того колокола в вотчине царской, началась великая смута на Руси. Кровь многих тысяч людей висит на колоколе том. Потому да будет навеки скреплен проклятьем нашим сей колокол, долженствующий возбуждать людей русских к любви к Богу и добрым делам, но изменивший долгу своему и поднявший люд на кровопролитие. Звоном своим колокол угличский позвал на землю православную оголтелых латинян. Да будет проклят он и навеки оставлен в землях студеных!

Минин будет смотреть на Пожарского с удивлением и великой радостью:

"Вождь! - подумает он. - Истинный вождь! Русь будет спасена!"

МИНИН И ПОЖАРСКИЙ В ЯРОСЛАВЛЕ

О том, как второе ополчение готовилось к битве за Москву

1

"Вам бы, господа, пожаловать, помня Бога и свою православную христианскую веру, советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разорение быть не безгосударным, чтобы нам по совету всего государства выбрать общим советом Государя, кого нам милосердный Бог по праведному своему человеколюбию даст, чтобы во многое время от таких находящих бед Московское государство в конец бы не разорилось. Сами, господа, ведаете, как нам стоять против общих врагов польских и литовских, и немецких людей, и русских воров, которые новую кровь всчищают. Как нам без Государя о великих государственных и земских делах с окрестными государствами ссылаться. И по всемирному совету пожаловать бы вам - прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человек по два и с ними совет свой отписать за своими руками".

Грамоты сии были писаны сразу после входа ополчения Минина и Пожарского в торжественно гудящий всеми колоколами Ярославль в окружении держащего над головами хоругви и поющего Славу воеводам своим народа.

- Глянь, князь, как сильны мы... - сказал казначей главному воеводе, остановив коня своего рядом с гнедым жеребцом Пожарского на покрытом свежими зелеными муравой и гусиными лапками холме возле Святых ворот Спасского монастыря, - От одного имени русского ворота крепостей открываются. А ляхам пришлось об эти вот самые ворота лбы расшибать. И Тушинскому вору не покорились ярославичи. Вот в чём наша сила - в народе безродном... - и тут же, без всякого перехода, продолжил. - Грамоты надо писать. Звать на совет всей земли от каждой волости выборных представителей, и чтобы от всякого сословия, хоть даже от гулящих людей.

Пожарский молча кивнул. О грамотах подобных было обговорено между еще намедни, еще по дороге через Расщупов лес: как войдут в Ярославль, так сразу и прочтут написанные в пути от Костромы призывы на Торгу, а после разошлют списки с него по всей Руси. И Минин уже в третий раз напоминал Дмитрию Михайловичу о говоренном.

Другое мучило князя... Как убедить казначея задержать войско в Ярославле, не спешить выходить на Москву прямо сейчас?

По весенней распутице половину войска можно потерять. Поизносилось в пути до Ярославля основное войско, обувь побило, люди отощали, дух боевой ослаб. Дальше без отдыха идти - без ног людей оставить. Так и разбегутся люди. Самих нижегородцев добрая четверть в пути до Ярославля осталась на лечении. Надо их дождаться. Ибо, как ни крути, а нижегородцы - основа войска, его костяк, на их деньги войско собрано. Это Минин, думается, поймёт.

Но при этом скажет, что по Москве ударить весной самый раз - войско тамошнее польское истощено, зимой москвичи собак и кошек всех переели, случалось и людоедство - таких злыдней на кострах жгли, а число и х не убывало. Ещё болезнь их зимняя мучит: от глада ли, от плохого ли питания, но дёсны у людей пухнут, зубы вываливаются. А беззубый воин - это уже не боец. Страшно подумать, как входить русскому войску в такой город, город призраков, город истощённых уродов. А надо...

- В Ярославле будем выборных со всех земель встречать... - продолжил, словно в ответ на мысли князя Козьма Захарович. - Пока распутица, пока погода неровная, пока травы для коней не станет вдосталь, выступать на Москву, думается мне, не станем.

- А подсохнет - король Жигмонт на помощь Гонсевскому целой державной ратью выйдет, - заметил князь, сердясь при этом на себя за язык свой.

- От Ярославля Москва ближе, чем от Варшавы да от Кракова. Успеем и город взять, и короля встретить, - уверенно заявил Минин. - Главное ныне - всей Руси показать: мы - за Русь, все прочие - Руси враги. И чем дольше и громче будем говорить о том, тем больше русских людей повалит к нам.

- Да, - согласился Пожарский. - Сила Московии в людях. Творит измену народ - Русь в прахе обретается, остепеняются православные - и Русь с колен встаёт... Всегда так было. Со времён Батыевых.

Сидя на конях, смотрели они на ровные линии строя, каким шли мимо своих воевод в кремлевские ворота ратники ополчения: скобари, бондари, кузнецы, мыльники, кожевники, плотники, гончары, черносошные и белосошные крестьяне - разного, словом, рода занятий люди. Кое-где виднелись и стрелецкие кафтаны. Строи шли слаженным шагом и, оказавшись на виду Минина и Пожарского, подтягивались, ступали в грязь единым ударом ног, впервые в истории святой Руси смотрели на своих воевод с искренней любовью...

2

На призыв Минина с Пожарским первыми из знатных людей в Ярославль явились: бояре Василий Петрович Морозов да Владимир Тимофеевич Долгорукий, окольничий Семен Головин, князья Иван Никитич Одоевский, Петр Пронский, Петр Борятинский с людьми своими, со снедью и с деньгами.

- Пятую часть от добра всего своего принесли, - сказал каждый из пришедших. - Не от прежних богатств - а от того, что в смуту осталось.

Минин брал принесенное, записывал, благодарил и препоручал заботам ярославкого дьяка Первуши Куклина, который ведал расстановкой ополченцев на постой по окружающим столицу Верхней волги сёлам и следил за порядком там. Ибо если в войске нет порядка - ватага это разбойничья, и только. А Первуша слыл на всю округу мужем справедливым и честным.

Шли деньги и люди из Серпухова, Калуги, Тулы, Рязани, Торжка, Старицы, Ржева и даже от породившего изменника Михайлу Молчанова, едва не случившегося вторым самозванцем, Погорелого Городища. Все пришедшие просили Минина с Пожарским поскорее соединиться с князем Трубецким, во всех бумагах кляли и оскорбляли бывшую царицу свою Марину Юрьевну, звали ее блудницей, Заруцкого величали царицыным жеребцом и прочими срамными кличками, а малыша Ивана - Маринкиного сына, - честили ворёнком, добрых слов словно и не знали о них.

- Глас народа - глас Божий, - вздыхал Минин, читая в присутствии дьяка Куклина эти письма. - Великое дело делает сейчас Иван Мартынович - один на од ин с ляхами стоит. Русь защищает, их сил выбивается, а народ его почем зря за связь с блудницей честит. Знай, Куклин, что и нас не минет чаша сия. Потому делай своё дело, и не жди награды людской.

Седобородый мудрый дьяк Первуша слушал годного ему в сыны Козьму Михайловича внимательно, молча кивал изрядно лысой головой, спешил приказы исполнить. Ибо со всеми суждениями главного казначея войска был сей вельми строптивый человек согласен. И, более того, вослед Минину дал Первуша Куклин зарок не пить зелий пьянящих до тех самых пор, пока не освободят русские люди землю свою от ляхов. На том зароке даже крест целовал в соборе, за что был назван тамошним дьяконом Ипатием богохульником и язычником, получил три удара пестом по лбу и повеление заплатить медную деньгу в церковь.

Уплатил Куклин. Но зарок был уж дан, и потому стал старик Первуша трезвенником.

Народ ярославский шушукался по этому поводу, посмеивался за спиной бывшего изрядного выпивохи Куклина, но с каждым днём уважал его всё больше и больше.

- А дьяк наш силён! - говорили люди. - Трезвые дни уже не днями - неделями меряет. Вот, что значит русская душа! Тверда, каук камень! Разве у ляхов на месяц без хмельного пития хватит терпежу?

И сами себе отвечали:

- Нет, против русского дьяка Первуши любой лях слабак. Побьём мы поляков. Ей-Богу, побьём!

И разбредались по кабакам да по срамным избам с вдовами-горесыками. Тех и других стало в Ярославле с приходом войска князя Пожарского, как грибов в летнем лесу.

3

Все вновь прибывшие умоляли Пожарского поскорее идти на Москву.

- Войско у тебя, Дмитрий Михайлович, немерянное, - говорил Пожарскому князь Одоевский. - Подойдём к Кремлю, поляки увижят нас, сами ворота откроют.

Ему вторил князь Борятинский:

- Не ждут нас в Москве. А мы тут, как тут. Враг и опомниться не успеет, как мы сметем ворота. Главное - в Кремль войти, а там - саблями, пиками, копытами их! - и от предвкушения кровавой бойни выкатывал глаза, скалил зубы, стучал улаком правой руки в левуб ладонь. - Ух, б...! Покажем!

Но более всех с той просьбой досаждали воевод в письмах своих иноки Троицкой обители.

"Ужо тебе князюшко не наскучило в Ярославле сидеть, нижегородское добро проедать? - писали они. - Народ избрал тебя на святой подвиг, а ты от подвига своего хоронишься. Иди на бой с латинянами - и будет тебе на это наше благословение"

Дмитрий Михайлович "на многолебное писание от обители презренье положил". Так и сообщил об этом Минину.

Козьма Захарович восхитился:

- А ты, князь, орлом стал! Держи так себя и дальше! Если даже попам сумел дать укорот, то прочие суетные людишки для тебя - не помеха. Как сам судишь, так и поступай, на советчиков не оглядывайся. На Москву идти тебе - не им.

Разговор тот вёлся вновь наедине, а дальней светелке старшинского терема в Торговых рядах неподалеку от Спасо-Преображенского собора, где за тремя кованными дверями и под надежной охраной стояли сундуки с воинской казной, лежала песцовая да кунья рухлядь и висели увешанные драгоценными каменьями дорогие одежды, привезённые в цену своей пятой части князьями да боярами.

- Монахам отвечать легко, - возразил втайне довольный похвалой Минина Пожарский. - Они с нами в одной вере, в одном понимании беды. Вот каково будет нам с посольством из Великого Новгорода разговоры вести? Эти, говорят, уж и веру решили переменять на купеческуб - лютеранскую.

- А что - уже и послы от изменников прибыли? - удивился недобро нахмурившийся Минин. - Мне не доносили о том.

- Гонец от них час назад прибыл, - объяснил Пожарский. - Завтра, говорит, ждите послов.

- И о чем совет просишь? - улыбнулся Минин. - Ведь ты сам уже всё решил, князь.

- Решить-то решил, - согласился главный воевода. - Только надо говорить о решении своем вслух... - и, проглотив внезапно подкатившийся к зобу ком, добавил. - И надо... чтобы тебя рядом не было, Козьма Захарыч.

Говорил так Пожарский и прятал глаза, ибо не знал, как ответит ему казначей войска. Обида ведь.

- Великого Новгорода люди не поймут, отчего простой говядарь в воинском совете обитает. Так вот... - пришлось всё-таки объясняться ему.

Минин в ответ лишь рассмеялся:

- Не бери в голову, Дмитрий Михайлович. Послов принимай без меня, в окружении князей да бояр. Совета у них спрашивай, но слов их не слушай. Сам как рассудил, так и поступай. А я твое решение узнаю после. Со всеми.

- Может, сейчас тебе скажу? - попытался возразить Пожарский. - Чтобы знал ты.

- Нет, князь, - твёрдо сказал Минин. - Скажешь мне сейчас - потом под этот сказ будешь разговор с послами вести, себя мучить. А что про себя продумал - про то никто не услышит, никто не упрекнет тебя, если сделаешь не так, как хотел бы. Разговор с послами великоновгородскими - это твоя, по сути, первая битва во главе нашего войска, главный воевода. С врагом бушешь биться пострашнее поляка - со своими, по крови русскими, а в душе - незнамо кем.

4

Два дня спустя прибыли послы из захваченного шведами Великого Новгорода в одни ворота, а в другие вошло войско из Казани со стряпчим Биркиным и ярыжкой Шульгиным во главе. Следом влетела татарская сотня Лукьяна Мясного - казака незнамо каких кровей, известного всей Руси своей отвагой и отчаянностью.

Послов сразу повели к Пожарскому, а новые ратники отправились в Толчковскую слободу.

Козьма Захарович в тот раз был во дворе при воеводских Палатах и ругал растяпу-мельника, перемоловшего крупу столь крупно, что из той нельзя было выпечь доброго хлеба.

- Так другое зерно привезли, - бухтел в ответ сивый не то от муки, не то от многих лет с утра пяьный мельник. - Я такого раньше и не видел. Белое, как снег. Пшеница, говорят. Но не такая.

- Не такая! - передразнил его Минин. - Что теперь делать с мукой? Как перемалывать?

В кулях видна была не то крупа, не то мука, белая, на ощупь грубоватая. Такая и не вздуется от дрожжей либо кислого молока, не спечется. Не сухую же есть...

Тут сзади Минина оказался Лукьян Мясной, и сказал немедля:

- Зачем перемалывать-то? Хорошая манка.

- Что? - разом спросили и мельник, и Минин.

- Манка, говорю. Кашу можно готовить. Лучше на молоке. И сытно, и тепло. А хлеб можно и ячменный есть.

Минин строго посмотрел на Лукьяна.

- Точно знаешь?

- А то нет? - пожал сотник плечами. - Меж Доном и Волгой у нас все такую пшеницу сеют. И мелят сами в такую вот крупу... - сунул руку в куль и потер манку пальцами. - Добрая будет каша!

- А кто ты такой? - спросил Минин.

- Лукьян Мясной я, - ответил сотник. - С отрядом от татар казанских - из тех, что не захотели с Биркиным идти. А ты, я думаю, сам Минин?

- Минин, - кивнул Козьма Захарович и, не давая Мясному кланяться, остановил сотника прикосновением к плечу, спросил. - И Биркин здесь? В Ярославле?

- Сегодня с утра вошел. С ним четыре сотни.

- Не люб он тебе? - спросил Минин с тревогой в голосе.

- Ох, не люб, Козьма Захарович! - вздохнул Мясной, и перекрестился. - Недобрый он человек.

- Тогда пошли людей, чтобы нашли Биркина, - приказал Минин. - И - живо ко мне. Я на Торгу буду, в старшинском тереме.

С этими словами Козьма Захарович отвернулся от сотника и протянул руку мельнику.

- Видишь, каково? Манка, оказывается, - сказал. - Виноват перед тобой. Не сердись.

- Бог с тобой, батюшка! - прослезился мельник и пал на колени перед Мининым. - Лучше казни, чем так . Не винись передо мной глупым, защитник ты наш... - склонился еще ниже и коснулся лбом сапог казначея. - Я виноват. Я - мельник, я знать должен, что такая крупа есть.

- Ну, ладно, ладно... - нахмурился Минин, чувствуя и спиной, и всем телом, как за ними наблюдают сотни глаз. - Бери мешки и уезжай. А кашу свари. Принесешь попробовать...

И, не глядя больше на мельника, пошел широким шагом прочь со двора.

Мысли его были заняты неожиданно вновь возникшим на его пути Биркиным:

"Что нужно стряпчему здесь? И как смог он собрать войско в Казани? Кто дал денег ему на войско? Зачем хочет он соединиться с нами? Не от ляхов ли заслан в стан наш этот стряпчий, чтобы смуту у нас затеять, дело наше развалить?"

Вспомнил, как в сельце Луговом под Костромой такие же вот приставшие к нижегородцам со стороны добровольцы изнасиловали местных девок - а те возьми да втроем повесся после случившегося надругательства. Пришлось казнить охальников, а после ропот в войске усмирять, говорить, что всякого паскудника так же вот безжалостно и с позором обезглавят на глазах всего войска, чести лишат, а заодно и заплаченную за участие в ополчении пятую долю имущества из казны вдовам да сиротам не вернут.

"Нельзя позволять к святому делу примазываться гнусным людям, - продолжал размышлять бывший говядарь. - А Биркин - человек плохой. Я это знаю. Но как другим докажешь?"

5

Пока Минин ждал сообщения Лукьяна Мясного о том где и как обустроился в Ярославле его давнишний недруг Биркин с казанцами, главный воевода нижегородского войска князь Пожарский вёл беседу с послами из Великого Новгорода, прибывшими, оказывается, под Ярославль еще два дня тому назад но объявившимся в городе только что. Ибо осматривались они, видишь ля, сволочи изменческие, проверяли Минина с Пожарским.

Были от Великого Новгорода два посла: важищенский игумен Геннадий и князь Фёдор Оболенский. Присутствовали безмолвно ещё и многие великоновгородской пятины бояре да князья, а также князь Долгорукий да два бывших рынды царя Василия Ивановича Шуйского, два писаря и четыре дьяка.

Все сидели и стояли в шубах, хотя в Палатах было натоплено, прели под ними, противные стороны смотрели друг на друга недружелюбно.

Ибо знали соратники Пожарского, что прибыли великоновгородцы сюда вовсе не по своему почину, как говорилось о том вслух, а по требованию Минина и Пожарского, пославших Степана Лазаревича Татищева в Великий Новгород с повелением прислать им список договора их со шведами, а также с повелением прислать в Ярославль выборных людей от всей пятины, которые должны сказать о воле народной: быть Великому Новгороду градом русским либо шведским?

Но прибыли, оказывается, не выборные, а эти двое с нахлебниками своими.

О послах тех знали вЯрославле, что были игумен и князь теми самыми подлюгами, кто сами отперли ворота русской крепости иноземцам, а более и ничего особенного: князь - и князь, игумен - и игумен.

Соумышленник их и подельник в измене великоновгородской князь Долгорукий, прибывший в Ярославль добровольно и повинившийся еще три дня тому назад князю Пожарскому, прятался в дальнем и тёмном углу, хороня голову свою в бобровой шапке за высоко стоячим воротником-козырем златотканного кафтана внутри медвежьей шубы, полученной когда-то князем с царского плеча Бориса Годунова..

"Брехать сейчас будут, - с тоской в душе подумал Пожарский о великоновгородских послах. - Подлое племя..." Ибо более всего было не по нутру ему говорить не прямо, не зло и не порой матом, а округло и с почтением с посланцами падшего города.

Князь Оболенский начал издалека...

- Град Великий Новгород искони был градом русским, верховным градом князя Рюрика во времена, когда еще Киев почитался отцом градов русских... - и далее о том, как не достался город сей татарам, застрявшим под Торжком, оставаясь свободным от татарского ига, но платящим дань в Орду, дважды совместно со псковичами побил немцев на Неве да на Чудском озере, а после всей своей землей стал зваться пятиной в царстве московском... - и так далее, и тому подобное, утаивая про измены частые великоновгородцев, про бунты их против великих князей московских, а потом и против царя Ивана Васидьевича, но разглагольствуя о подвигах земляков своих, как о спасителях православной веры и всего русского народа.

Слушатели волновались, то и дело норовили оборвать завравшегося князя, но суровый взгляд Пожарского всякий раз останавливал недовольного речью Оболенского - и те смирялись.

Наконец, поведал посол о том, что Великий Новгород должен стать шведским не собственной корысти ради, а по повелению Государя Василия Ивановича Шуйского, отдавшего через князя Скопина-Шуйского почти всю Новгородскую пятину за то, что прошлым годом король свеёский Карл дал войско Скопину-Шуйскому для войны с жидом Богданкой, назвавшим себя воскресшим царём Димитрием Ивановичем. Осадивший Москву Тушинский вор был разбит, столица Руси освобождена, но Великий Новгород в обман короля остался верен Москве. Король Карл не пожелал быть обманутым и послал войско генерала Делагарди на взятие принадлежащего ему по праву города - и полонил его. Новгородцы целовали крест на верность Карлу, и стали по двойному праву считать себя подданными шведского короля: и как проданные московским царем королю шведскому холопы, и как захваченные королем вольные русские люди.

Дважды возникал недовольный ропот среди бояр во время речи посла, но под грозным взглядом Пожарского ропот стихал. Когда же князь Оболенский окончательно заявил о верности новгородцев шведскому королю, один из рынд - юный князь Ярослав Елецкий, человек горячий и резкий, не выдержал:

-          Собаки! - рявкнул он.

Пожарский глянул в сторону рынды строгим взором и приказал:

- Выйди!

Покрасневший от обиды и стыда высокий, статный князь Ярослав, потомок знаменитого князя Дмитрия Елецкого, остановившего рать Тамерлана, вышел из Палаты, согнувшись в три погибели в проеме крошечной двери и чертя ножнами сабли по полу.

- Продолжай, князь, - кивнул Пожарский Оболенскому.

Посол сказал, что обиды на князя Елецкого не имеет,ибо молодость не мудра, а потому взрослого не глупым словом оскорбляет. И перешел к рассказу о том, что делается в Швеции сейчас.

- Ныне, - сказал он, - в державе свейской многое изменилось. Старый король Карл умер, оставив шведскую часть державы своей старшему сыну Густаву-Адольфу. А принадлежащую ему по закону Новгородскую землю передал младшему королевичу Филиппу. Таковой вскоре должен быть в Выборге для того, чтобы короноваться на русской земле.

- Совет земли Новгородской просит тебя, князь Дмитрий Михайлович, - закончил Оболенский, - быть скорее в Выборге с именитыми людьми твоего войска и там присягнуть русскому королю Филиппу на верность, дабы с ним вместе совместно со свейским войском идти на Москву и, освободив ее, посадить там Филиппа на всё московское царство.

Ахнули присутствующие от удивления, и тут же изошлись криками:

- Не бывать на русском престоле шведу!.. Не надобно нам вашего Филиппа!.. Сами изменники великоновгородцы - и всю Русь на измену толкаете!.. Не хватало еще и нехрстя-протестанта на московском троне!.. Не православный ты игумен, Геннадий, а изменщик и расстрига ты!.. Тьфу на вас обоих, послы Ироды!

Кто-то даже замахнулся на послов кулаком.

Но Пожарский стукнул посохом в пол сильно и звучно - ор тут же стих. Дмитрий Михайлович, глядя князю Оболенскому в глаза так, чтобы тот не смел отвести взгляда, сказал:

- При прежних Великих Государях приходили послы от других государств; ныне пришли к русским вы - послами, по сути, иноземными из Великого Новгорода. Правильно ли это? Новгород Великий искони, как нашлись государи на русском государстве, от Российского государства отлучен до пор сих ни разу не был. И ныне надобно, чтобы переставший быть великим Новгород был по-прежнему с Московским государством в союзе. Мы уж искусились: не учинилось бы снова так, как с польским и литовским королем. Польский король Жигимонт хотел дать на Российское государство сына своего королевича - и не дал. А чего наделали польские и литовские люди, нам всем известно. Да и свейский король Карлус хоть и хотел отпустить на Новгородское государство сына, однако вот уж близко года прошло, а королевич в Новгороде не бывал...

Тут Оболенский перебил Пожарского, принялся торопливо, сбиваясь со слов, объяснять князю, что королевич шведский хотел ехать в Новгород еще прошлым годом и даже велел снаряжать корабль для этого. Но случилась смерть Карла - и королевич, верный долгу сыновьему, остался дома для погребения отца. А тут сразу нчал король датский войну со Швецией - и пришлось Филиппу вместе со старшим братом своим королевичм Густавом-Адольфом в битвах участвовать. Теперь, когда зачинился мир у Швеции с Данией, королевич может плыть в Новгород для коронации...

- И вот на Иванов день вышел королевич на Выборг, - закончил Оболенский, - и уж, наверное, на Петров день там будет...

Молчал Пожарский. Бояре тоже не перешептывались. Не понравилась совету речь великоновгородского посла. Много гнора, много спеси в ней, да мало толка. Таковы послы доверия к ним и почтения не вызывают. Сразу вспомнилось всем присутствующим на совете, что предки князя Оболенского при татарах ясак с русских земель собирали, басурманам служили. А двоюродный дед нынешнего князя, к туркам в плен попав, веру сменил, обрезание произвел да служить стал Магомету молитвы, от Бога истинного лик отвернул, за что и был сожжен в тереме своём своими же холопами. И царь Иван Васильевич холопов тех простил.

Впрочем, что было, то быльём поросло...

Важно было сейчас, что скажет Дмитрий Михайлович. Подумалось всем при этом, что не мешало бы и Минину присутствовать при сем разговоре. Вот сейчас Пожарский раскроет рот - и ясно станет: быть шведу Филиппу на троне московском или не быть?

Скажет Дмитрий Михавйлович, что быть, - и начнется брожение в войске. Уйдут многие по домам, не станут воевать с поляками за шведского короля. Скажет Дмитрий Михпйлович, что не Филиппа хотят русские, а царя по крови русского и по вере православного - уйдут другие, те, что на Запад глядят. Отчего ж молчит, не отвечает князь?

Пожарский же молчание тянул нарочно. Знал, что новгородские послы и за жизнь свою страшатся, и за провал порученного им новгородскими боярами да шведскими генералами дела боятся. Нельзя давать послу спокойствия, пусть скажет то, что не поручали говорить ему, пусть оступится. Хоть что пусть скажет, но лишнее...

- От свейского королевства не чаем мы того, - не выдержал молчания Оболенский, - что учинил над Московским государством литовский король.

"Дать бы тебе, князь, по рылу да велеть собаками затравить!" - рассердился Пожарский про себя, но лицом стал приветлив, сказал голосом печальным, но твердым:

- Мы все у милосердного Бога милости просим и хотим, чтобы всем людям Московского государства быть в соединении и брать на Московское государство в цари государского сына. Только... - остановил речь и, оглядев своих бояр, словно держа совет с ними, продолжил, - ...только был бы он в православной вере, а не в иной какой-нибудь, которая с нашей верю православной не состоится. Когда свейский королевич будет в православной вере, тогда мы выберем от всего Российского государства честных людей... - при этих словах игумен и Оболенский вздрогнули - все заметили это, - и дадим им полный наказ о государственных и земских добрых делах говорить и становить. Как, к примеру, государству быть в соединении, кого на Престол московский выбирать.

- Однако, земля Новгородская... - начал было Одоевский возражение, но Дмитрий Михайлович грозным взглядом велел тому замолчать, продолжил:

- Сейчас послов нам посылать к свейскому королевичу нельзя. Были посланы москвичами люди к польскому королю - Василий Васильевич Голицын да Филарет Захарьин-Романов с товарищи - вот держат их с тех пор ляхи в неволе, погибают они в чужой земле от нужды и бесчестья, яко погиб там преданный вами, нижегородцами, царь и великий Государь земли русской Василий Иванович Шуйский. Не можем мы давать своих людей на поругание. Раньше было нельзя, а теперь - и тем более не можно.

- Так и передать слова твои, князь, Господину Великому Новгороду? - спросил сурово игумен.

- Так и передай, - кивнул Пожарский. - И Новгороду, и хозяину своему - генералу свейскому Горну. Примет ваш королевич веру православную - будем думать: годится он на царство или нет. А не примет - и думать о том не станем.

Бояре, писари, дьяки и оставшийся рында поддержали своего вождя согласным хохотом:

- Ладно сказал князь! Правильно! Станет швед православным - будем и мы под ним. А вас, охальников, под пруты да в свейскую землю отправим.

И смех тот, вылетев из окон терема, разнесся по воеводскому двору, где собралась значительная часть войска и ждала решения Пожарского.

Выгнанный Пожарским из Покоев рында князь Елецкий уже объявил всем, что догадка людей о причине приезда новгородских послов верна - хотят изменники предложить шведского королевича на престол московский. И вот, услышав смех из Палат, толпа подхватила его восторженным криком:

- Не бывать шведу царем! Хотим царя русского! Долой шведа! Новгород - град русский!

Крик стоял такой, что слышно было его по всему городу и в посадах, а то и в пригородах.

Чего уж тут говорить о Минине, который стоял в ожидании ответа Пожарского возле кожевенных рядов на Торге и с нетерпением поглядывал в сторону воеводских Палат.

- Царя русского! Слава Пожарскому! - кричал народ.

"Вот и сбылось... - думал Минин с облегчением и радостью в душе. - Не поминают Славой меня. Вся слава ему - Дмитрию Михайловичу. А со славой, будем надеяться, и царство получит Дмитрий Михайлович. Ибо нет другого достойного звания царского воеводы на русской земле..."

6

Смеркалось. Минин, сидя на невысоком еловом пне, оставленном когда-то посреди двора для рубки снопов возле мучных рядов Торга, ел из поставленной на колени большой чаши принесенную мельником манную кашу с лужицей топлённого масла в ней, дивился её аромату да сытности, когда прискакавший от крепостных стен Лукьян Мясной сообщил ему, что прибывшие утром казанцы из отряда Биркина решили устроить смуту в войске и возопили о своем желании идти в Выборг, дабы там от имени всей Земли русской выкрикнуть в Государи московские шведского королевича Филиппа.

"Ну, вот, - понял Козьма Захарович, - ясно теперь, с чего это нашенский судебный стряпчий вдруг защитником Земли русской заделалался. Судейские - народ продажный. Не может судейский Отчизну свою любить. Решил, стало быть, наш Биркин шведу наше войско продать. Гнида".

Слушая сообщение Лукьяна, разглядывал Минин заляпанные грязью богатые сафьяновые сапоги сотника, дул на горячую белую жижу в резной липовой ложке, дивился новому для себя вкусу, и думал о Биркине, который и здесь - в чужом себе и Минину городе - норовит подставить ножку давешнему своему недругу казначею, а тем самым вредит и всему русскому делу. Если ранее Козьма Захарович прощал каверзы негоднику Биркину, ибо и впрямь Минин увел когда-то из-под носа у стряпчего сговоренную невесту и женился на ней сам, а потому испытывал некоторую вину перед Биркиным, то на этот раз казначей основательно рассердился и, пьперхнувшись кашей, едва сдерживал гнев свой, дуя на горячую кашу и считая про себя: "Двенадцать... тринадцать... четырнадцать..." Ибо показывать слабость свою перед Мясным считал для себя недостойным.

Когда же чашка опустела, он медленно поднял голову и встретился взглядом с Лукьяном.

- Хотят короля биркинцы? - спросил спокойно.

- Хотят-не хотят, Козьма Захарович, неясно, - смутился сотник, и переступил с ноги на ногу. - А только королевича им, кричат, подавай. Не желаем царя из русских бояр. Хотя...

- Что, хотя? - вскинул левую бровь Минин, как всегда делал, когда шибко удивлялся.

- В Казани Биркин всё больше полякам хвалу пел, людей поначалу собирал, чтобы пану Гонсевскому подмогнуть. Люди не пошли. Тогда он вслед за тобой стал о спасении Руси от поляков кричать. Кто поверил Биркину, тот с ним пошел, а кто не поверил - те в мой отряд вступили. Я ведь, Козьма Захарович, говядарь казанский, для татар коней забиваю, кониной торгую, сур-етом, казы, требухой конской. Три табуна у меня своих по степям ногайским мотались, теперь два осталось. Потому сотню сабель собрать мне было не накладно. Татары со мной за тех самых коней пошли. Год прослужат - я оставшимся в живых и вдовам убитых по десятку коней выдам. А меня убьют - то же смое выплатит жена моя Лукерья Павловна, себе лишь один табун оставит. А вот откуда у Биркина деньги на войско в три сотни сабель? Коней он у татар купил задёшево. Татары боятся судейских, потому продали недорого. Но откуда у беглого из Нижнего стряпчего денег вдруг набралось на оплату снаряжения да провианта для стольких людей и коней? Ведь в обозе у Биркина шесть сотен лошадей подкованных да своя кузня при них. Всего девять сотен коней, получается. В три раза больше, чем у меня. А я в Казани почитался гостем небедным, меня и англицкие, и персидские купцы уважали.А Биркин до этого тьфу был, бумажная душонка.

Всё это было Минину интересно. Пугающе интересно. Потому что если Биркин вдруг разбогател, то деньги им должны быть либо от Дьявола полученными, либо... либо от поляков.

Догадка эта прямо-таки блеснула в сознании главного казначея войска. Ему, собравшему рать в десятки раз большую, чем биркинский отряд, было ясно, как никому, что без большой казны, казны государственной либо княжеской, оплатить отряд в три сотни сабель с обозом, возницами, кузнецом с подмастерьями, с бабами и оружейниками невозможно. Разбойничью ватагу в пять-десять человек сбрать легко, да вооружить каждого уже сложно. А уж три сотни... Нет, это простому стряпчему да из чужого города не просто накладно, а не под силу. Нет на Волге столь богатых купцов, что могли бы с государями да князьями сравняться. А про Биркина, помнится, ещё при царе Федоре Ивановиче говорили в Нижнем, что шепеляво говорит он, будто поляк какой, а не русский человек. Это потом он речь исправил. И пришлый Биркин в Нижнем, как и Минин, появился вместе с боярином Салтыковым, поставленным на короткий срок воеводой, а потом в Москву вернувшимся. А Салтыков - из кружка тайных латинян бояр Захарьевых-Юрьевых, Об этом нынче каждый на Руси знает. Князь в Москву отъехал, а Биркин остался...

"Надо об этом как следует покумекать, -решил про себя Минин, - а после с князем перетолковать. Если Биркин - лазутчик польский, то следует его за спиной у себя не оставлять".

- А князь Пожарский что сказал? - спросил он.

Собравшиеся вокруг Минина ратники затаили дыхание. Все знали, что Минин не был в Палатах, когда вел князь беседу с послами от Великого Новгорода, а потому княжеское решение - это половина решения. А вдруг как сам Козьма Захарович захочет королевича?

- Так, знамо что сказал... - замялся Лукьян Мясной. - Чтобы сначала Москву нам взять, а потом выбирать царя.

- И что еще? - спросил Минин.

- Чтобы православного... - ответил сотник, и засветился лицом. - А королевич - другой веры!

Окружающие его ратники согласно закивали головами и радостно загомонили:

- Свейские - они ни православные, ни латиняне, ни алаховой веры. Язычники они.

- Сам ты язычник! Латиняне они, да токмо наполовину. Я доподлинно знаю.

- Стало быть, полуверы, - заключил спорщик.

И люди довольно загомонили:

- Не желаем полуверного!

Минин поднял руку - и шум прекратился.

- Чего ж тогда казанцы хотят? - спросил он у Мясного.

- Те, что с Биркиным пришли? - сказал сотник. - Так они все кричат, чтобы собрал ты, Козьма Захарыч, общевойсковое коло и чтобы народ выслушал их воеводу Биркина с Шульниным-ярыгой толстопузым. Потому как, кричат, войско само решать должно: кого на Престол московский народ хочет, а не жить по указу князей, пусть даже Пожарского.

- Коло хотят биркинцы? - переспросил Минин, и продолжил. - Так пусть сами собирают коло. И идут всем скопом в казаки, под начало к Трубецкому да Заруцкому. У казаков пусть и кричат. А у нас войско земское, нам коло ни к чему. У нас князь есть. Природный. Рюрикович.

Толпа тут же взревела:

- Правильно! Слава воеводе Пожарскому! - и тут же вслед. - Слава Козьме Минину!

Казначей медленно поднялся с пня

- А не хотят биркинцы слушаться воли князя - пусть убираются из нашего войска. Даю срок до ночи. После будем всех смутьянов вязать.

Солнце уж спустилось, до полной тьмы оставалось совсем немного. Собравшийся народ довольно загомонил:

- Правильно сказал Козьма Захарыч... Чего с казанцами тянуть?.. Хотят быть в войске - пусть подчиняются земским законам... Что это за войско, если каждый сам по себе?..

"Таков народ, - с грустью подумал Минин. - Что последний раз услышат, то и повторяют, словно собой продуманное и сказанное. Скажи я, что согласен с Биркиным, те же самые люди бросились бы Пожарского свергать. Потому как казной распоржаюсь я, а не князь. Но... - тут он не удержался от внутренней улыбки, - ... казну-то доверили мне они сами, свою казну. Получается, что они главнее меня и князя, а подчиняются нам двоим, по нашему приказу на смерть пойдут. Таких нестойких любой Биркин за собой поведёт, рат превратит в цыганский табор".

Мясной, принесший известие о биркинской смуте, заметив тень улыбки на лице Минина, шмыгнул по-мальчишески носом и спросил:

- Так я пойду?

- Иди, - разрешил Минин. И тут же обратился к остальным стоящим здесь ратникам. - И вы уходите с Биркиным, коли кто из вас не в согласье с решением князя. Неволить до ночи не стану. А с ночи, чтобы слушались все князя Дмитрия Михайловича. Слушались, как Государя своего.

После чего пошел к нижегородцам, стоящим табором возле церкви Ильи Пророка, размышляя про Биркина и все более и более убеждаясь в том, что бывший стряпчий 0 дознай польский.

Дойдя до церкви, велел озвать к нему полковника Телецкого.

- Собери своих людей, Михайло Петрович, - и бегом к казанцам Биркина. Не дай им смуту расширять. Пусть спокойно уходят.

- Уже выполнено, Козьма Захарович, - улыбнулся полковник. - Мы с утра еще их заприметили и рядом кружили. Как только про коло разговор зашел, мы и подняли всех нижегородцев. Пару пушек в их сторону наставили, я с сотниками поговорил. Они все на коште у Биркина доселе были, он обещал им, что ты возьмешься их содержать. А ты провизии не дал им. Так что гиль у Биркина получился тихий. Кабы приказал ты - мы бы биркинцев из пушек да пищалей и положили. А коли велел отпустить - мы и отпускать стали. По десятку.

- Как это - по десятку? - удивился Минин. - Как яйца, что ли?

- Как яйца, - согласился полковник, и улыбнулся шутке казначея. - Десять выпустим за крепость, подождем, отпускаем еще десять. Сейчас вон третий десяток отправили. Они вон там, - показал за крепостную стену, - у Туговой горы собираются. А у нас по крепости сверху редут и пяток пушчонок. Пусть спокойно уходят.

- Лихо ты, Михайло Петрович! - похвалил Минин полковника. - Молодец. Хорошо придумал.

- Так у каждого в войске своя забота, за что кому ответ держать. Ты, Козьма Захарыч, казну стережешь, князь с послами разговоры ведет, а я - за порядком в городе слежу. С утра уж шестнадцать человек посадил в холодную. Завтра князю судить их. Так-то вот.

Пожарскому о случившейся смуте биркинцев донесли спустя еще час, когда все три сотни заговорщиков выпустили на Тутовую гору и начали отсылать по десять волокуш обоза.

Князь вызвал Минина и попросил рассказать, как это удалось нижегородцам столь тихо задушить гиль казанцев, что ни пушек, ни казней не потребовалось.

Минин рассказал.

- Надо наградить Телецкого, - радостно произнес князь. - Какая разумная голова, однако! Представь, Козьма Захарыч, что подумали бы новгородские послы, узнав про гиль внутри нашего войска? Передали бы королевичу Флиппу, что нет единства у нас. А тот пошел бы на нас войною.

- Все это так, - согласился Минин. - Да только полковник правильно сказал: у каждого в войске своя забота, за что кому ответ держать. Полковник сделал свое дело, сотник Мясной - свое, ты - свое, я - свое. Войско обошлось без смуты.И награды никто из нас не требует.

7

Уезжали из Ярославля новогородские послы хмурыми. Ответ им предстояло держать не только перед боярами своими, но и перед народом родного города. И ответ тот будет тяжким.

Возов в их поезде вполовину поубавилось - многие из свиты великоновгоролцев отправились, оказывается, в посольство в Ярославль того лишь ради, чтобы в войске Минина и Пожарского самим остаться. Они выложили из возов посольских всю взятую с собой из богатого города снедь и всё, что было там более-менее ценного - в заклад свой в одну двадцатую стоимости своих собственных богатсв домашних. Семьи их, оказывается, о решении глав своих знали и уже давно вышли из-за крепостных стен Детинца, схоронились в дальних селах и починках холодной и непроезжей пятины. Потому уходили люди свиты из посольства спокойно, не таясь, а на увещевания игумена Геннадия огрызались:

- Не тебе, собака, пенять мне за измену. Изменить изменнику - подвиг христианский. А ты, игумен, - изменник земле и народу русским, а потому и не христианин вовсе. Будешь королевичу зад лизать - о нас вспоминай - пусть его ж..а чирьями покроется. А тебя, Ирод, пусть замучит почечуй.

Шли беглецы посольские прямиком к дьяку Первуше Куклину - и тот с охотой принимал их на довольствие, но рассовывал, согласно приказа Минина, по различным селам и по чужим сотням: не более трёх великоновгородцев на отряд: к ремшинцам, к кинешминцам, к суздальцам и так далее.

Но даже не эти потери в посольском поезде огорчали князя Одоевского и отца Геннадия. Ехали они домой с изустным сообщением князя Пожарского, что отныне город их перестаёт зваться Новгородом Великим, а остается просто Новгородом - местом жительства изменников земли русской. Так и сказал Дмитрий Михайлович:

- Само то, что вы сдали город свой врагу, отперев перед ним ворота, не делает вам чести. Как не может вызвать уважение наше ваше крестоцелование королевичу не природному, а купеческому, избранному. Сие - ваш грех, за который вы пред Богом будете ответ держать на Страшном суде. Но вы согрешили еще и тем, что и нас пытались склонить к измене, вместе с собой ввести и нас во грех. Тем самым вы сами лишили и себя, и град свой звания великих. Были вы великоновгородцами - стали отныне просто новгородцами. Ибо истинно велик стал иной град русский - Нижний Новгород. Так и скажите у себя на Торгу: отныне нет Великого Новгорода - есть просто Новгород возле озера Ильмень. Во веки веков!

И присутствующие при этом разговоре члены воинского совета при главном воеводе князе Пожарском хором закончили его речь:

- Аминь!

8

Вдовая царица земли русской Марина Юрьевна смотрела в зеркало венецианской работы, единственное из оставшихся у нее со времени девичества зеркал: с мужскую ладонь величиной, овальное, украшенное по белой моржовой кости позолоченным узорочьем и с длинной, стертой до медной основы ручкой.

Зеркало сие подарил ей мажордом отеческого дома в Самборе, истинный духовник Марины Юрьевны и самый верный ее друг. Давно, еще когда младшая дочь всесильного самборского старосты не прошла конфирмации, мажордом открылся перед девочкой, сообщив, что является генералом Ордена Игнатия Лойолы и видит в ней не только своего солдата, но и будущую повелительницу сотен тысяч людей, которых она подведет под крест святой римской церкви. В тот день она была взята с заднего двора, где проводила время в длинном холстяном и грязном платье в окружении детей дворни, отведена на кухню, там чисто вымыта в большом деревянном ушате, причесана и переодета в настоящее парадное платье, сшитое специально для нее знаменитым краковским портным Иосифом Гроттом.

И тогда-то, впервые взглянув на свое отражение в зеркале, еще находящемся в руке мажордома, Марина восхитилась собственной красотой, и тут же поверила во вёе, что ей сказал генерал Ордена о ее великом предназначении.

Прошло семь лет со дня её свадьбы с царём Димитрием Ивановичем и совсем уж недолгого совместного царствования. В двадцать три года матовая от природы кожа её не поблекла, а стала слегка бледнее и словно светилась изнутри. Большие карие глаза научились мгновенно менять свое выражение с печального на безудержно веселое, с грозного на безразличное. Вытянутое личико ее с приятными ямочками на щеках портил лишь острый носик, за который ее заглазно в врйске еще тушинского вора прозвали Цаплей. Но Марина научилась пудрить и тенить его так, что нос казался даже очень милым, а маленькая черная точка, которую, она ставила от него слегка в стороне и под левым глазом, отвлекала внимание, вызывало в мужчинах, смотрящих на нее, желание приголубить Марину и утешить, словно ребенка.

Глядя в зеркало, Марина могла сегодня дать себе восемнадцать лет... ну, в крайнем случае, двадцать. Будто не было за ее плечами этих семи то томительно, то бурно прожитых лет, ссылки в проклятый, вечно то грязный, то заснеженный Ярославль с наглыми приставами, любопытными бабами и вороватыми горожанами, не было мотания по городам и весям этой дикой варварской страны то в каретах, то в возках, то вообще в санях, не было будто и вечно пьяного и порющего чепуху Богданки в ее постели, не было долгой беременности со рвотой и постоянной тяжестью внизу живота, не было мучительных родов и этого вечно визжащего от голода красного уродца, которого все звали ее сыном и царевичем Иваном. Все пролетело, словно снежный вихрь, в одно мгновение забылось, оставив Марину по-прежнему хорошенькой и беззаботной, словно девицу на выданье.

Стук в дверь отвлек внимание бывшей царицы от разглядывания себя в зеркале. Она с неудовольствием на лице опустила любимую вещицу на стол и, не оборачиваясь, продолжая сидеть напротив походного французского бювара, подаренного ей Богданкой е=хв Калуге, произнесла голосом певучим и сильным:

- Да. Кто там?

Дверь слегка приоткрылась - и в щель просунулось лицо одной из московских дворянок, бывших в окружении Марины служанками, но называемых фрейлинами. Ни лиц русских фрейлин своих, ни имен Марина не запоминала, рассуждая, что русские бабы все на одно рыло: толстомордые, краснощекие, с подведенными суриком глазами и спрятанными под кики толстыми косами. У этой еще поверх кики был напялен вышитый речным жемчугом кокошник, само название которого вызывало в Марине брезгливость и желание сдернуть эту гадость с головы русской дурехи и раздавить ногой.

- Я, царица, - сказала фрейлина, не решаясь продвинуться внутрь Марининой светелки еще хотя бы на пядь. - С доброй вестью к тебе.

Марина кивнула, давай тем самым понять, что разрешает бабе войти.

- Ну? - спросила, когда фрейлина не только вступила в светелку, но и запахнула за собой дверь. - Говори.

И та торопливым шепотом, проглатывая слова, постоянно оглядываясь, словно стояла на площади и следила за тем, чтобы ее никто не подслушал, сообщила Марине о том, что казанцы, отправившиеся в Ярославль на соединение с войском нижегородцев, подняли там гиль против князя Пожарского, ушли от нижегородских ополченцев и нынче уж прибыли к Москве, чтобы встать под знамена атамана Заруцкого.

- А теперь казанские воеводы Биркин с Шульгин нижайше просят царицу принять их для разговора важного и секретного, - закончила она, дрожа от возбуждения.

- А почему не говорят с Иваном Мартыновичем? - удивилась Марина, давно уже привыкшая к тому, что всеми делами её и всего войска ведал атаман и Правитель земли русской Заруцкий, предпочитая во всём подчиняться его прихотям и желаниям, видеть в нем своего защитника. - Ратное дело - мужская забота.

Фрейлина склонилась ниже и, прислонив руку ко рту, прошептала через половину светлицы:

- Воеводы велели передать, что только тебе скажут, - и, хихикнув, добавила, - Подарки привезли.

Подарки Марина Юрьевна любила. Хотя, какие подарки от московитов ныне? Ничего подобного зеркалу, полученному ей от мажордома, не дождешься. Все такие-нибудь пустяки, а если и дорогие изделия, но безвкусные, грубые. Взять хотя бы подаренный ей князем Трубецким золотой с каменьями потир, который будто бы ранее принадлежал царю Борису. Ей в таком бокале едва ли не самой купаться, не то, что из него пить.

Помнится, Марина, получив тот подарок, ушла в свою светлицу, там распахнула стоящий на бюваре ларец, достала из него потир, поднесла к зеркалу мажордома, приставила рядом со своим лицом...

И увидела, какой смешной может выглядеть она на пиру в Кракове либо в Варшаве с этой еще и невероятно тяжелой штукой в руках.

Велела спрятать в казне потир и больше не вспоминала о нём. Хотя вещь дорогая. Может и эти казанцы принесут что-то ненужное, но ценное. Тогда можно и принять. Дорогие вещи всегда пригодятся. Хоть бы даже эти осточертевшие вонючие шкуры песцов, куниц да соболей, которыми забита ее казна до отказа, а стоящих покупателей на них нет.

Рассудив так, Марина Юрьевна отпустила фрейлину, велев той провести казанских воевод к ней незаметно от войска.

Опять осталась наедине со своими мыслями...

Красота и молодость уходят. Вон и морщинки появились под глазами. Сторонним людям пока не заметно, но, если продолжать рисовать мушку под глазом и дальше, внимание морщинки все же привлекут. Надо подумать и о носике. Ибо нос, знала Марина, будет у нее, как и у матери, расти, а годам к сорока из остренького и торчащего вперед весело, превратится в клювообразный и смотрящий вниз. Тогда уже никто из мужчин не восхитится её красотой и, чтобы блистать на людях, ей надо быть богатой и властной. Пусть даже не вернуть трон, а остаться лишь матерью-царицей...

Воспоминание о недавнем еще своем мимолетном величии, о том, как всколыхнулось радостно ее сердце, когда по ее требованию войско подмосковного ополчения принесло новую присягу на верность царю Димитрию псковскому и она вновь стала зваться не вдовой, а женой русского монарха, заставило ее скорчится от сжавшей сердце боли. Три месяца продолжался этот ее триумф, пока не пришла весть о том, что земство решило создать в Нижнем Новгороде ополчение - и тотчас Заруцкий, этот отчаянный атаман Заруцкий, готовый для нее на всё и верный ей, как пес, приехал к Марине в Коломну и, стоя на коленях, вымолил её согласие отказаться от псковского вора, не признавать больше в Сидорке покойного своего мужа царя Димитрия, оставаться и впредь вдовой царицей и матерью наследника русского Престола.

Ибо сладить с земством, сказал Иван Мартынович, не в силах будет и сам король Сигизмунд, не то, что его стоящее вот уже второй год под Москвой полуказацкое войско его.

- А больше защитить тебя, Марина Юрьевна, некому, - сказал в конце речи.

Она тогда рыдала в гневе, хлестала атамана холёными своими ладонями по щекам, проклинала день и час, когда проверила Заруцкому и согласилась бежать с его войском из Коломны, когда убили там назвавшегося Димитрием Богданку, а не взяла власть в свои руки и не возглавила осиротевшее войско.

Если бы не была она слабой тогда, сказала атаману, не была бы мучима женскими болезнями, терзаюшими ее из-за выродившегося из чрева ее ублюдка, то не позволила бы взять над собою верх есму - занюханному волынскому дворянину, не сделала бы его главным воеводой своего войска.

Заруцкий слушал ее с лицом темнее ночи - и она вдруг поняла, что потеряла именно сейчас в нём верного друга. Заруцкий слишком любил Ванятку, чтобы слушать о царевиче поганые слова, пусть даже из уст его матери. Поняла, но остановиться не смогла - назвала еще дважды сына своего ублюдком и жидовским выродком.

И сейчас, глядясь в зеркало, она в который уж раз упрямо сказала себе, что была права в момент гнева и ненависти к Заруцкому.

Атаман обещал ей вернуть трон, сделать вновь царицей - а затем отнял надежду, надругался тем самым над ней. Простить сейчас Ивана Мартыновича она и не могла, и не хотела. Хотя бы потому, что был момент, совсем короткий отрехок времени в полтора года всего, когда царица любила этого дворянина, любила искренне и страстно, любила посильней пожалуй, чем в юности Богданку. Когда во всполошенной из-за убийства татарами Тушинского вора Калуге Заруцкий, не задумываясь, стал ей опорой, Марина решила про себя, что, став царицей, сделает Ивана Мартыновича Верховным канцлером своим и родит от него второго сына, который, как случится благоприятный день, заменит собой первого ублюдка. И была уверена при этом, что второго сына будет она любить. Но Заруцкий так и не взял Москву, так и не возвел ее вторично на Престол московский. Обещал - и не сделал. Такого проступка прощать нельзя.

Вот если эти казанские воеводы окажутся по нраву ей, Марина объявит их во главе стоящего под Москвой войска, назовет истинными правителями земли Русской на всё то время, пока законный наследник - ублюдок Иванка - не сядет на Престол.

"Только бы они мне полюбились... - думала она. - Только бы были любы..."

Вошедшие светелку с фрейлиной два воеводы ей не понравились с первого же взгляда.

Первый был мелок ростом и вообще каким-то плюгавым, еще и сопливел, то и дело шмыгая носом и вытирая его рукавом богатого, но запыленного кафтана. Второй был настолько пузат, что было видно и под обычно скрывающим этот недостаток русским кафтаном, как свисает его брюхо едва ли не до колен. И кушаки были у обоих воевод, как у мужиков каких-нибудь, повязаны некрасиво, хоть и крепко.

"Ничего... - решила про себя Марина. - Может, хоть подарки принесли богатые!" - и, поднявшись с резного, обитого красной парчой кресла, величественно кивнула им в ответ на поясной поклон.

Подарком оказалась небольшая серебряная табакерка, вся ценность которой заключалась в том, что была она оставлена в Казани лет тридцать тому назад проплывающими по Волге на Каспий и далее в Персию послами Англии, которые утверждали, что вещичка эта - из личной казны Ее Величества Королевы какой-то там по счету с именем, которое русском народе сразу же и забыли.

"Паскуды!" - выругалась про себя Марина Юрьевна, но лицом стала еще более ласкова. Спросила:

- Казань, стало быть, наша, не польская? А ведь рядом с Посполитой обитает.

Биркин оторопело вытаращился на "гордую полячку", не знающую про то, что Казань стоит на Волге в двух месяцах пути от Речи Посполитой, но тут же взял себя в руки и ответил:

- Вестимо, царица, так, Казань - град всё ещё русский. Были под татарами её стены от времён Батыевых, а с приходом покойного тестя твоего Ивана Васильевича стал город русским.

Стоящий рядом с ним Шульгин шевельнул отвисшим брюхом и подтвердил:

- Казань, царица, тебе и твоему Иванке крест целовала. Нам с нижегородскими не по пути.

- Вот как? - усмехнулась Марина Юрьевна. - Не по пути? А говорят, вы за Пожарским до самого Ярославля дошли, да князь вас в свое войско не принял.

- Вранье всё это, царица, - наперебой стали объясняться казанские воеводы. - Не он нас прогнал - мы сами от него ушли. Как прознали, что они не хотят признавать твоего сына царевичем, так и ушли, тебя любя.

Марину от этих двуличных слов передернуло, но она вновь сдержала гнев и спросила:

- А верно ли говорят, что хотели вы служить не мне с моим сыном, а королевичу шведскому, и Филиппа на Престол московский прочили?

Воеводы смешались, стали переглядываться, мычать что-то невразумительное, как вдруг Биркин обрел, наконец, речь и заявил:

- Брехали мы, царица. Ложно говорили Пожарскому. Обмануть хотели воров. Иначе бы нам не сносить головы в воровском ярославском стане. Так то вот...

"Ловок, шельма! - восхитилась им Марина. - С таким дело иметь будет любо", - и сказала:

- Верю, слуги мои любезные. Любите вы и впрямь государыню-матушку вашу.

Воеводы повалились на колени перед Мариной, наперебой признаваясь в любви к ней и к ее сыну.

- Ну, полно, полно... - ласково произнесла бывшая царица, и движением руки приказала им встать. - Служите нам с Иваном Дмитриевичем верно. А по заслугам и награда будет. Слово моё твердое.

С тем и велела обоим уйти.

Но Биркин не повиновался, сказал:

- Дозволь, Государыня, поговорить с тобой наедине. Важную весть имею. Но только для твоих ушей.

"Какую может иметь важную весть для меня воевода из татарской Казани? - удивилась Марина. - Я даже и не знаю где это. Говорят, что на Волге, а дальше уже - места неизведанные, леса дремучие да горы неприступные..." - но вдруг нежданно для самой себя согласилась:

- Останься, - сказала. - Но знай - за дверью стража. Крикну - и нет тебя более на свете.

Биркин низко склонился перед Мариной, а Шульгин, тяжело пыхтя и роняя со лба капельки пота, поспешили выйти из светлицы вон, даже не взглянув на Биркина.

Когда Марина и Биркин остались одни, воевода разогнул спину и, глядя бывшей царице в глаза и одновременно умудряясь прятать свой взгляд, произнес торжественным голосом:

- In hos signo vinces![1] - тайные слова, который заставил Марину выучить иезуит еще в Самборе.

- Te absolvo...[2] - произнесла она растерянным голосом то, что должна была сказать в ответ.

А Биркин тем временем продолжил по-польски

- Явился к тебе я от человека, которого ты знаешь и который превыше всех остальных смертных, кроме, быть может, наместника Божьего на земле.

Слова сии звучали на православной земле нелепо, но были точно такими, какими бы назвала для самой себя Марина своего давнего духовника и мажордома замка отца. Потому она потупила очи и смиренно произнесла по-польски:

- Слушаю тебя, отче.

- Времени нет на покаяния и на беседы о грешной душе, - быстро стал говорить Биркин. - Знай, что защитник твой и помощник в деле твоем - Заруцкий Иван, дворянин волынский, есть изменник Ордену, его бывший солдат, а теперь предатель Риму. Одной лишь смертью своей он не искупит вину перед святым воинством и матерью святой римской церковью. Должен он быть раздавлен и уничтожен, унижен и казнен смертью самой лютой из всех существующих на земле. И ты, дочь падшая, но по-прежнему любимая Римом, должна помочь нам в этом.

От слов этих Марине стало страшно столь же сильно, как было ужасно в ночь убийства Димитрия Ивыановича, когда она сидела, спрятавшись под юбкой собственной фрейлины, дышала смрадом ее немытого тела и, прислушиваясь к доносящимся из-за дверей пьяным крикам восставших москвичей, дрожала, как в стужу, пыталась вспомнить хотя бы одну из латинских молитв, но на память приходила все время одна, да и то русская: "Иже еси, на небеси..." Сейчас тоже озноб протек по ее позвоночнику - и Марина, дрожа обледенелыми губами, прошептала:

- Иже еси, на небеси...

- Дура, - беззлобно произнес Биркин уже по-русски. - Твое дело - слушать и подчиняться, а не болтать всякую чушь. Мне велено передать, чтобы ты подсыпала тайный порошок в питие Заруцкому. Потом мои люди погрузят его в возок и вывезут куда надо. Ясно тебе?

Марина часто прокивала головой, и застыла обречено.

- Ну, бабы... - ухмыльнулся Биркин и, добыв из-за пазухи небольшую скляницу с красноватой жидкостью, протянул ей. - Возьми, царица. И спрячь. Как выполнишь - позовешь меня. Учти - меня только, лично. Больше никого.

- Ивана, - прошептала она.

- Именно, - кивнул. - Ивана Мартыновича. Смотри - не перепутай. Второй Заруцкий - Иван Матвеевич - нам не надобен. Его бы мы и сами смогли, а Мартыныч одной тебе доступен.Бергут его хорошо. Но от матери святой римской церкви не уберегут.

От слов сих плюгавый Биркин вдруг вырос в глазах Марины Юрьевны на полголовы.

"Наши... - подумала она. - Кругом наши. Пислал святой отец помощника мне. За благочестие мое! За верность святой римской церкви..." - и прослезилась.

Теперь она знала твёрдо: Ивана Мартыновича она убьёт.

9

В Ярославле, в пригородах и селах вокруг, было шумно и беспокойно. Тысячи вооружённых невесть откуда взявшимися пищалями саблями, мушкетами, а также обычными вилами да цепами, верховых и пеших мужиков, собравшихся сюда чуть ли не со всего света, сидели без дела целые месяцы, проедали привезенную с собой и взятую из мининского обоза снедь, меняли всё, что имели при себе, на брагу и вина, пили хмельное, провозглашая здравницы вождям своим и похваляясь своими былыми подвигами. Ну, и дрались, конечно, доводя порой ссоры до смертоубийств, совращали местных девок и баб, воровали друг у друга все, что под руку попадётся, судились у сотников, полковников, а до и доводя дела свои до бояр да князей. Одни помогали крестьянам пахать, сеять, другие безобразничали на полях, третьи выудили всю рыбу из мелких речушек да прудов, чтобы тут же продавать ее хозяевам. А четвертые только свинячили вокруг себя, не желая убираться.

Ярославцам и селянам надоела вся эта пьяная братия до чёртиков. Особенно, когда вконец пропившиеся ратники принялись лазать в их погреба и курятники с криками, чтобы хозяева поделились своими богатствами с будущими освободителями земли русской. Начинались драки уже по-настоящему кровавые, которые вездесущий дьяк Куклин утихомирить уже не мог, и приходилось озобленные толпы разгонять нагайками татарской сотне Мясного да сажать в ямы, охраняемые дружинниками Телецкого. Словом, стычки, драки и убийства продолжались все весенние да летние месяцы стояния ополченцев в ожидании приказа Пожарского идти на Москву, ямы при Съезжих избах были переполнены, а погосты неукротимо расширялись.

То и дело по Ярославлю скакали верховые нижегородцы с пиками в руках, торопясь в то или иное место с увещевательными словами и с приказом, если гилевщики не утихомирятся сами, применять силу, вплоть до смертоубийства.

Князья-воеводы, которых набралось в врйске уже более десятка, заняты были разбором жалоб, судами над всякого рода скандалистами, ворами и негодяями, загруженные этими заботами без меры, а потому творящими суд да дело быстро, бестолково, обижая порой правых и помогая торжеству виноватых. От этого вскипали новые свары, лилась порой кровь и шли жалобы выше, пока не попадали дела на стол уже к самому Пожарскому, а не при согласии уж с его решениями обращались люди к Минину. От отчаяния, должно быть.

Козьма Захарович жалоб не принимал, говорил, что судить да рядить - забота княжеская, как Пожарский скажет, так и будет, хотя и видел, что от ответов таких любовь народная к нему стала убавляться и крики Славы ему и здравницы в его честь совсем перестали звучать в войске. Его мучили быстрое истощение войсковой казны да отсутствие денег от всё прибывающих и прибывающих в Ярославль добровольцев, долгое ожидание возов с хлебом и мясом с северо-востока, то есть из мест, смутой не задетых, поляками не пограбленных, а потому к бедам державы, получается, равнодушных.

Еще и послы из Троицы надоедали. При этом были это не те монахи, что более года сидели в осаде за стенами святой обители и отбивались от поляков и самозванца, а прожившие в сытости московских кремлевских монастырей и даже обогатившиеся за счет продажи москвичам своих запасов служители. Вот, что было обидно Минину: хитрованы сии звали его людей на бой, говорили высокие слова о любви к Отчизне и верности к православию, но сами в войско идти не желали и не давали войску ни денег, ни снеди.

Первыми прислали из Троицы в Ярославль соборного старца Серапиона Воейкова с другим старцем Афанасием Ощериным, которые вместо денег и хлеба привезли с собой увещевание, украшенное приличными выражениями, выписками из священных книг и благочестивым мудрословием:

"Вы начали доброе дело, а теперь о нем не радеете. Знайте, коль если Ходкевич придет с большими запасами под Москву, то ваш труд будет всуе, собрание ваше напрасно".

- Дивно написано, правильно сказано, - согласился Пожарский, когда письмо сие было прочитано старцами на Торгу перед собравшимся сюда войском. - Да только бы монастырям нашим взять из их запасов поболее мяса да хлеба, да дать нам. Чтобы было чем кормить ратников по пути до Москвы, а также в боях за город и после победы. Еще ведь надо будет кормить самих москвичей - тех. что сейчас мрут за стенами Кремля от глада...

Не сказал при этом князь, что пушек в рати всего двадцать две, что и на те пушки пороха нет в достатке, что хороших пушкарей на все наряды не хватает, а из Северщины, где пушкари знатные есть, ответа нет долго. Нельзя про такое кричать во всю глотку. Но монахи и на то, что услышали, дали ответ:

- Ужо припомним тебе, князь Дмитрий Михайлович, твою задержку. Пожалеешь о таких словах.

Старцы отбыли в святую обитель, а через время приехал троицкий келарь Авраамий Палицын, который привез снеди только на то, чтобы самого себя прокормить и двадцати монахам своей охраны не дать умереть от голода. Келарь не стал держать речь перед толпой, а уединился с Мининым и Пожарским в воеводских Палатах и стал пенять князю на то, что тот именем своим вершил суд по всей земле русской, раздавал поместья, распоряжался постройкой городов, требовал денежных пособий со всей страны, подтверждал монастырям тарханы - то есть делал то, что на Руси позволено одному лишь Государю творить, да и то советуясь с Боярской Думы.

- Порядок рушишь, Дмитрий Михайлович, - заявил келарь. - Не Государь ты всея Руси, и быть им не будешь, ибо правильно говорит народ; "Не по Сеньке шапка". Ты прежде Москву освободи, святые монастыри и церкви московские, икону Божьей Матери Владимирской передай русскому народу, а после уж тот, кому положено, станет делами государства ведать.

- Захарьевым хочешь трон передать, - не сдержался от укора Пожарскийю. - Ему ты, знают все, верный пес - Филарету.

- Не может быть Филарет государем всея Руси, - ответил спокойным голосом Палицын. - В монашеском звании он ныне, ушёл от мира. Кощунственное говоришь, князь. Сам писал, что по освобождению Москвы будем всем миром Государя выбирать. А там - как Бог укажет.

Минин в разговор сей не встревал. Келарь ему не нравился и видом своим дородным, и откормленной ряхой, и тем, что поучал князя, не желая сам делать ничего для пользы войска. А главное, тем, что в миру был Авраамий князем и давным-давно, герой взятия Казани Захар Минин, отец говядаря, был наказан ни за что ни про что молодым и пьяным Палицыным.

Отец Козьмы Захаровича прозвище свое получил за то, что установил вместе с четырьмя другими минерами заряд под крепостной стеной Казани, а когда один из пороховых шнуров потух, бросился туда с горящим трутом и все же поджёг его, хотя назад уже отбежать не смог и был погребен под обломками, оглушен и чуть не отправился на тот свет. Жалованье от Государя Ивана Васильевича Захар Иванович получил такое великое, что выкупил себя и семью свою из кабалы, часть денег припрятал, а остальное пустил в кожевенное дело.

Молодой князь Палицын, охотясь в своих смоленских владениях на зайцев, обнаружил на границе вотчины вонючую кожами и всякой дрянью для выделки скотских и диких шкур избу. Переехал князь через речонку и велел кожевнику убираться с той купленной старшим Мининым земли вон.

Захар Иванович ответил отказом - и рассвирепевший Палицын исхлестал лицо героя взятия Казани плеткой в кровь. Утром отоспавшийся князь послал нарочного к Минину с платой за увечье и с выкупом за все его кожевенное дело, а также с требованием покинуть кожевнику с семьей уезд и никогда более не появляться в нем.

Захар Иванович смирил гордыню, покорился, деньги взял, кожи продал и выехал в Суздаль.

Так Козьма Захарович стал поначалу суздальцем, а по смерти отца, взяв оставшиеся после дележа с братьями деньги, перебрался в Нижний Новгород.

И вот теперь смотрел он на обидчика отца своего и очень не хотел, чтобы преподобный Авраамий заметил ненависть в его глазах.

Келарь же стал расспрашивать о случае с казаком князя Романом Грязнова, которого поранили прямо на глазах Пожарского накануне прибытия Палицына в Ярославль.

А дело было так...

Позавчера привезли из Соли Галичской две пушки, которые тамошние горожане решили отдать ярославскому войску. Дмитрий Михайлович был как раз в Съезжей избе, когда прикатили телеги с прокопченными дулами. Решил князь осмотреть стволы и объяснить плотникам, какие лафеты к ним мастерить.

У телег с пушками случилась теснота. Много желающих объявилось со скуки попялиться на сольгаличский подарок, поругать тамошних мастеров да посоветовать что-нибудь бестолкове. Было, как водится, и несколько пьяных, заспоривших о том, стрелять сподручней из этих чудовищ калеными ядрами или простыми камнями. А где спор, там и драка, а где драка, там и ножи в руках.

И вот один из пьяных по имени Стенька Павлов на глазах Пожарского решил слегка поцарапать ножом живот столь же пьяного ближнего князю казака Романа Грязнова. Да не удержался на ногах и упал, воткнув нож в бедро Роману по самую рукоятку. Кровь так и хлынула рекой.

Случилось там быть одной на всю толпу бабе - та и заголосила во все горло:

- Пожарского зарезали!.. Убили князя нашего!

Ну, и пошла потеха! Помахалась толпа, переломала пропасть ребер. Один, быть может, Пожарский и не пострадал в той круговерти, а все пятеро его телохранителей поувечились.

Так все и рассказал Дмитрий Михайлович Палицыну, спросив:

- А ты что подумал?

- Что подумал - не важно, - ответил келарь. - Главное - как этот случай ратникам твоим подать... - посмотрел внимательно на Пожарского, спросил. - Говоришь, ты рядом с Романом был, всё видел? И баба видела, как Стенька нож доставал?

- Ну, да... - ответил Пожарский. - Что я - брехать буду?

- Ты не будешь, - согласился монах. - А мне придется. Для твоей же пользы.

Далее объясняться он не стал, распрощался с воеводой и казначеем, ушел, оставив их наедине недоуменно переглядывающимися.

- Не нравится мне отец Авраамий, - признался Пожарский. - Что-то он задумал. Недоброе.

- Каверзу, должно быть, - согласился Минин. - Только как остановить преподобного? Силу к святому отцу не применишь. Да и двадцать монахов при нем. Даже если только слежку затеять за Авраамием - заметят, сотворят беспокойство. А у нас и так всё идёт наперекосяк. На Москву идти надо. Да и корм подъели почти весь. Еще пару недель постоим - ратники наши с голодухи внаглую станут грабить крестьян. Доведем так народ до беды. Сам видишь - не от кого более ждать помощи.

Пожарский хотел было напомнить Минину про австрийского посла, с которым передал он письмо императору с просьбой о помощи Руси. Но промолчал. Минину ведь и тогда задумка князева не понравилась. Но по дружбе не стал казначей спорить с воеводой. А теперь, когда в войске вот-вот вспыхнет от безделья бунт, Козьма Захарович и вовсе расстроится.

- Хорошо, - согласился князь. - Завтра объявим, чтобы собирались в поход. Через три дня и выйдем.

Но Минин и этой уступке не был рад.

- Почему завтра объявлять? - спросил он. - Почему не прямо сейчас?

- Завтра поутру, - упрямо повторил Пожарский. - А сегодня разошлем по полкам гонцов с приказом явиться завтра с утра ко мне. Порядок должен быть в войске.

Минин пожал плечами - и согласился.

10

Да видно зря не настоял на своем казначей.

В тот же день монахи Палицына повязали Стеньку Павлова и Романа Грязного, пытали их обоих в Съезжей избе села Парамонова до смерти - и будто бы выпытали, что те двое, а также третий - Обрезко Безымянный - были подосланы к князю Пожарскому никем иным, как Иваном Заруцким, не сказав, правда, Иваном Мартыновичем или Иваном Матвеевичем, с тем, чтобы те подлые люди покусились на жизнь князя Дмитрия Михайловича Пожарского. И будто бы та баба, что кричала, что убивают князя возле пушек, была права: Стенька на самом деле хотел зарезать главного воеводу.

- Но Божие провидение отвело руку татю, - объяви Палицын во всеуслышание на ярославском Торгу.

А в доказательство своих слов выставил на Лобном месте истерзанные кровавые останки Стеньки, Романа и Обрезки.

Народ возопил Славу Палицыну и Пожарскому, повалил к воеводским Палатам с требованием выступать на Москву немедленно, чтобы бить там казаков и Заруцкого. Про поляков в тот день никто и не вспомнил.

Пришлось Пожарскому выходить на Красное крыльцо и объявлять, что он завтра решил собрать полковников и воевод на большой совет и через три дня выступать на Москву. Но раз хочет народ идти в поход уже сейчас, он дает времени на сборы одну ночь, а завтра уже с утра можно будет выходить в путь.

Сквозь ликующую и не расходящуюся от Палат толпу едва протиснулся гонец из Москвы и, упав ниц перед князем, протянул тому свиток.

Пожарский на глазах остановившихся и разом притихших ратников взял письмо, сорвал печать и, быстро прочитав про себя написанное, громко прокричал на весь двор:

- Из московского ополчения пишет князь Трубецкой. Казанский полковник Биркин, которого мы прогнали из своего лагеря, вошел в доверие к Ивану Мартыновичу Заруцкому и решил Соправителя земли русской отравить...

Толпа глухо и растерянно загудела.

Про нелюбовь Биркина к Минину знали все. Про то, как Биркин хотел кроваво погилевать в Ярославле, тоже помнили многие. Потому здесь считали его и пришедших с ним казанцев врагами своего дела. Но и Заруцкого представил им троицкий келарь изменником земскому делу. Так чего они травят друг друга?

Не Иван Мартынович велел князя нашего отравить! - раздался крик в толпе. - То был другой Заруцкий - тИван Матвеевич.

- Бей горлохвата! - послышалось в ответ. - Сказано, Заруцкий - значит, Заруцкий.

Произошло шевеление внутри людского моря, раздалось два крика - и толпа застыла вновь, глядя на вождя своего и перешушукиваясь.

Пожарский, дав ратникам время передохнуть после случившегося, продолжил:

- Враг нашего врага - наш друг! Будем бить поляков. Вместе с Заруцким! Вместе с Трубецким! А там - как Бог даст!

Толпа закричала очередное татарское "Ура!" - и вскинула вверх тысячи шапок.

- Слава князю Пожарскому! Слава князю Трубецкому! Слава Зарцкому! - орали наперебой.

Смотрел Минин на беснующйся народ, думал с грустью в душе:

"Непостоянен рсский человек. Всё время ищет себе новых кумиров. Свергает одних, водружает других, вновь свергает. И нет ему покоя... - шумно вздохнул, и закончил. - И никогда не будет..."

11

В ту же ночь из Ярославля тихо и незаметно выехали по московской дороге, но на Троицу, двадцать два верховых вооруженных монаха и черная добротная карета, запряженная тройкой гнедых лошадей. В карете той ехал довольный собой троицкий келарь Авраамий Палицын. Дело, порученное ему святыми старцами, он выполнил - войско Пожарского вышло в поход на Москву.

А утром собирающиеся в путь ратники обнаружили в воеводских Палатах тело дьяка Куклина.

Накануне сказали ему, что в Москву его не возьмут за немощью тела и из-за слабости в ногах, а оставят дьяком при воеводе в Ярославле, - и старик умер. От обиды....

* * *

Австрийский посол в Персию Юзеф, вернувшись в Вену, передал императору письмо Пожарского, сказав при этом:

- При князе этом народа много, но оружия у них мало, всюду пьянство и разбой.

Император, глянув на экзотические для немецкого глаза славянские письмена, изволил посмеяться над наивностью русских, не знающих, что в политике, кроме корысти, нет ничего святого, а пользы для Австрии в приобретении диких восточных степей нет, сбросил щелчком пальцы письмо Дмитрия Михайловича под ноги, и тут же забыл о нем.

Оттого гонца от Пожарского - Иеремию Ватермана, прибывшего в Вену спустя месяц, не допустили не только до императора, но и до его дворца.

Тем временем, ни гетман Ходкевич, ни Пожарский со своими войсками не особенно спешили к Москве. Гетман боялся удара Пожарским в спину и ждал когда тот сам подставит полякам тылы. А Пожарский, подчинившись для виду воле Троицы, менять, однако, свои планы не собирался.

Войско ополчения, выйдя из Ярославля, встало через семь верст пути по ростовской дороге и расположилось лагерем. Причина остановки была в том, что прибыли к князю два гонца от ратников с Северщины, которые шли до того на Москву, хотели вступить в войско Заруцкого, но Иван Мартынович не ко времени оказался отравленным, в рати московской из-за этого случился небольшой скандал - и старые казаки не захотели брать под себя новых едоков с украйных земель. Звали тех гонцов Иваном Кондыревым и Иваном Бегичевым. И прибыли они к Пожарскому, чтобы принял князь их в свое войско и дал пропитания на весь их отряд.

Пожарский повелел казаков в врйско принять - и Минин, скрепя сердце, выделил десять подвод с провизией новым ратникам. Чтобы свои воины не догнали сей поезд с двумя Иванами, не отобрали снедь, велено было войску стоять в чистом поле без дела еще трое суток.

И лишь утром четвертого дня в рати узнали, что князя Дмитрия Михайловича нет с ними, что войско главным воеводой перепоручено временно князю Андрею Ивановичу Хованскому и все тому же Козьме Захаровичу Минину-Сухоруку. А сам Пожарский отправился в Спасский Суздальский монастырь поклониться гробам своих прародителей.

То был, конечно, благочестный княжеский обычай, но в войске зароптали. Пришлось Хованскому пригрозить повешеньем тем ратникам, кто станет дурно о Пожарском говорить. А особо нетерпеливых послал во главе с Михаилом Самсоновичем Дмитриевым скорым ходом на Москву. Им он приказал с казаками Заруцкого и Трубецкого не знаться, встать перед Петровскими воротами и ждать прибытия основных сил.

И лишь вечером ополчение медленно двинулось в сторону Ростова Великого.

Тем временем Пожарский отправился из Суздаля к затворнику Борисоглебского монастыря на Устье к прозорливову Иринарху, который предрек год назад смерть Сапеги. Выслушав предсказание прозорливого в успехе своего дела, Дмитрий Михайлович, окрыленный надеждой, отправился к стоящему под Ростовом своему войску с радостной вестью. Повелел остановиться еще на день и, вскрыв бочки с вином, выпить всем по поводу доброго предсказания по чаре.

В войске встретил Пожарского посол князя Трубецкого по имени Кручина Внуков.

Казацкий князь сообщил Пожарскому, что он окончательно рвёт с Заруцким, Маринкой и ворёнком, отдает себя и свое войско под руку Пожарского и, если Дмитрий Михайлович повелит, ударит по казакам своего бывшего соправителя в тыл.

- Сволочь неблагодарная этот ваш Трубецкой, сказал в ответ князь Дмитрий Михайлович. - Но нам приходится радоваться и такому другу.

Ратники пили вино, вновь орали Славу Пожарскому, Дорога русскому войску на Москву была наконец-то открыта...

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ДОЗНАНИЕ

О том, как и почему Заруцкий перестал быть соправителем земли Русской

1

"Любезная моя паночка.

Дозволь мне рассказать о любопытном курьезе, случившемся со мной только что.

Народ Руси потешен не тем, что меняет царей, как ты, любезная моя, меняешь гребенки, расчесывая свои прелестнейшие на свете золотистые локоны. Бывали и в Польше такие времена, что короли держались на нашем троне не подолгу, и Сейм избирал их одного за другим,не всегда меняя на лучшего. Русских царей прошло мимо моих глаз столько, что память моя отказывается запоминать их, ибо имена себе берут они одни и те же - все Дмитрии и все Ивановичи. То есть все они сыновья Ивана, при том сыновья того самого Ивана, что правил здесь во времена нашего достославного государя Стефана Батория. В войне с Польшей тот царь Иван стяжал славу своими бесчинствами и бесчестием. Сей государь был кровожаден, как вампир, умучил и погубил несчетное число душ, и при жизни одним именем своим вызывал ужас по всей стране, привел державу свою в совершенный упадок. Но после смерти царя Ивана народ русский вдруг возлюбил покойного, и стали московиты тосковать при кротком Борисе Годунове по жестокостям предшествовавшего времени. После чего сами московиты Годунова умори ли, а на место его поставили какого-то монаха-расстригу, которого назвали сыном царя-кровопийцы и стали почитать, как почитали наши с русскими общие язычники-предки своих идолов, принося им людские жертвы. После чего сами же Димитрия этого и убили.

Всего таких Димитриев было здесь, как я знаю, четыре. И это - за шесть с половиной лет.

Расскажу о последнем. Ибо последний издох прямо на моих глазах и, если бы не любопытство мое, так бы никто и не узнал, что он действительно умер - и, на потеху всем нам, родился бы на Руси пятый Лжедмитрий...

А дело было так. С отрядом своим гулял я на пограничье земель новгородских, ставших землями шведской короны из-за продажи их одним из московских царей королю за военную помощь в войне против одного из Димитриев, и землями московскими, которые, по здравому разумению, есть земли польские, ибо знатные люди сами выкликнули в свои государи сына нашего короля и целовали всей землей крест Владиславу на верность. Словом гулял я со своими гусарами, чтобы охранять границы и покой державы нашей - Речи Посполитой - и для того, чтобы набрать побольше довольствия для сидящего в осаде от русских казаков и разбойников пана Гонсевского. О нем я тебе писал в прошлом письме, и о мужестве гарнизона нашего тебе поведывал.

Вот там-то и встретили мы черный возок с железными решетками на окнах, который сопровождало двадцать конных казаков. По всему было видно, что это русские, что они вооружены и заняты сопровождением важного груза из земель великоновгородских в Москву.

Лихие конники мои, выхватив сабли, пустились на рысях на врага. А казаки, увидев летящую на них прекрасную в своем порыве королевскую конницу, бросились наутек. Лишь один казак замешкался. Оказалось, того ради, чтобы распахнуть дверь возка и помочь выбраться из него какому-то человеку. А потом казак ударил его копьем в живот, набросил на ногу жертвы ременную петлю и поскакал в сторону от моих гусар, гнавшихся за его товарищами.

Надо сказать, дорогая моя, кони наши накануне хорошо отдохнули и овса поели перед дорогой вдоволь, да и прошли мы от места постоя немного - версты три. Потому догнали мои гусары казаков быстро и так же быстро их порубали. А уж потом догнали и того казака с добычей в руке, которая после скачки превратилась в невесть что разбросанное по всему полю. Казака того мои гусары подрубили саблей, но не насмерть. Привезли вместе с конем и одной ногой покойника, вырванной из паха.

Казак меж тем умирал. Я спросил его: отчего не спасал он жизнь свою, не убегал со всеми, а занимался каинством пленника? И тогда казак ответил, любовь моя, что кровавая нога, на которую смотрел я и смотрели мои гусары, есть нога того царя Димитрия Ивановича, который сидел во Пскове и сама Марина Мнишек (ты должна помнить ее - бывала ты с мамашей у князя Юрия в Самборе в гостях и на балах, и возраста вы близкого) признала в нем своего в третий раз воскресшего мужа. Димитрий этот до воцарения был не то попом беглым, не то просто вором по имени не то Сидорка, не то еще каким. Половина русского войска, стоящего под Москвой в осаде гарнизона Александра Гонсевского, признало в нём своего господина, другая половина обозвала самозванцем. Тогда послали в Псков знающих царя людей.

Какой-то Наум Плещеев (не тот ли, что был доверенным лицом у первого Димитрия Ивановича, которого ты, душа моя, видела на королевском приеме, когда впервые тебя вывели в свет?) явился будто бы в Псков и стал кричать, что знает истинного царя Димитрия Ивановича в лицо, а тот, что сидит на псковском троне, - и не Димитрий вовсе. Самозванец испугался и пустился в бега. Его поймали и, подержав в холодной, слегка попытали, чтоб вызнать: вор он или царь? Представляешь, душа моя? Мыслимо ли подобное в просвещенной Европе? Это варвары. Хотя и почитают Иисуса Христа и Триединство Божие, и верят в непорочность зачатия Девы Марии. Словом, отправили они, в конце концов, самозванца, не дождавшись признания его, к атаману Заруцкому, который будто бы знает этого четвертого Димитрия лично и сможет точно сказать: истинный это царь или вор Сидорка? А я им, стало быть, помешал..."[3]

Письмо это принесли Пожарскому какие-то шиши, снявшие его с тела убитого ими гонца от Лисовского в Польшу. Решили неграмотные, что письмо может оказаться важным для князя.

Дмитрий Михайлович прочитал написанное и пошел в избу, где отдыхали гонцы, прибывающие в его войско теперь со всего света.

- Вот, - сказал он. - Эту бумагу срочно надо переслать в лагерь Заруцкого. Пусть там прочитают казаки.

- Поздно, князь, - улыбнулся сидевший здесь конюх при гонцах. - Нет Заруцкого под Москвой. Ушёл. Вон, видишь, гонец спит? - показал на лежащего навзничь на полатях в пропыленном кафтане человека. - Он весть принес. Еще не успели тебе донести. Нет больше под Москвой Заруцкого.

- Нет, так нет, - кивнул Пожарский и, бросив принесенную бумагу на стол рядом с грязным блюдом и пустыми баклагами для вина, объявил. - Псковского вора тоже нет... - и под радостный гомон бросившихся к польскому письму людей вышел из избы вон.

Теперь был обезоружен и Заруцкий.

2

"Опять измена, опять отрава... - думал, трясясь в крытом, тряско скользящем по грязи возке Заруцкий. - То был Молчанов, теперь Биркин... А может и не Биркина это рука, а Трубецкого... Либо даже Маринка-стервь траванула меня самолично... Всем я - помеха. Некому меня любить... А пуще всего ненавистен я святой римской церкви. Они, должно быть, и подкупили Биркина... Иначе бы зачем было какому-то там стряпчему казанскому-нижегородскому травить меня?.. Не я, а Пожарский прогнал Биркина с глаз долой... Князь Трубецкой хвостом метёт во все стороны, всем готов услужить - под начало такого воеводы Биркин, который сам собрал полк, вооружил три сотни всадников и накормил всех, не пойдет. Один я и принял Биркина... Значит, он и к Пожарскому шёл лишь для показухи, а не того ради, чтобы князю и Минину служить... С расчетом ссорился с Пожарским Биркин - намеревался, как князем обиженный, стать человеком ближним мне".

Возок встряхнулся - и выбилась совсем иная мысль:

"Однако, задумка чересчур хитрая и слишком легко исполненная. Для башки простого судейского Биркина недоступная. Такую сложную интригу только иезуиты могли придумать и осуществить. Бырикин мог и не знать, на кого на самом деле работает. А мог и знать, конечно. Только вот среди солдат воинства Иисуса в Московии Биркина нет. Я ведь всех их знаю, - и тут же поправил себя. - Не знаю, а знал. Мог стать Биркин новым солдатом Ордена".

Заруцкий знал, что Биркина, по приговору казачьего кола, разорвали четырьмя лошадьми за то, что нижегородский стряпчий попытался отравить их атамана. Так показало проведенное казаками следствие. Перед смертью Биркин пел чужеземные гимны и читал молитвы на латинском языке, проклинал святую Русь и славил римского папу. И еще рассказали казаки пришедшему в сознание Заруцкому, что Биркина, как отравителя, опознали сами казанские ополченцы, видевшие склянку с красной жидкостью у своего воеводы во время похода.

Было среди них два воровитых татарина, которые, по-видимому, в дороге от Казани до Ярославля, а там и до Москвы излазили по всем узлам да сундукам, по всем мешкам да кулям обоза. Вот они-то и опознали склянку с остатками красной жидкости, оставленную кем-то в поварне, где готовили пищу Заруцкому. Именно туда бросились за головой грека-повара казаки, когда увидели, как их атаман корчился от боли в животе после съеденной ботвиньи.

Иван Мартынович был ещё в сознании, потому успел крикнуть, чтобы грека не трогали.А уж потом упал и чуть не испустил дух.

Мига не прошло, как схватили казаки Биркина и, всадив тому нож в зад, услышали признание стряпчего в покушении на жизнь Заруцкого. А ещё час спустя, когда лекари напоили Ивана Мартыновича рвотным, помогли выблеваться, уложили в постель с четырьмя голыми срамными девками (верное средство для выгона яда из тела), коло вынесло приговор - и, беспрестанно болтающего то по-польски, то по-латыни Биркина разорвали на части.

Заруцкий пришел в себя дней пять спустя. Был слаб, в голове туман, тело бессильно, как у дряхлого старика. Даже глаза держать открытыми было трудно.

Он молча слушал рассказ своих полковников о том, как обнаружили склянку с ядом и как быстро добились признания у Биркина, но осмыслить произошедшее, как следует, не мог долго, а лишь соглашался со всем услышанным и думал, что вот уже второй раз показал ему Господь, что умереть суждено ему не от яда.

Заговорил еще через два дня - тогда и велел едва слышным голосом позвать к нему Марину Юрьевну.

Ему ответили, что царица уехала в Коломну.

- Когда?

Ответили: в тот же день, как отравили Ивана Мартыновича. Но пусть атаман не думает, что замешана царица в том злодействе, ибо выехала она из казацкого стана поутру, а атамана отравили пополудни. Да и Биркин сознался в злодействе, сказав, что сам его умыслил и исполнил, в одиночку.

"Биркин... - продолжал рассуждать, лежа в возке на перине и зарытый в мехах, зябнущий среди лета Заруцкий. - Враг Минина, а значит и мой. Зачем я взял его в своё войско? Отчего не рассмотрел его, как следует, не поговорил?.. - и сам себе ответил. - От нехватки ратников... Уходят от меня люди... Уходят к Трубецкому... к Пожарскому... И правильно делают... Я бы сам от себя ушел... Кабы не Иванка".

Мысли Заруцкого перебил склонившийся над возком юный казак:

- Иван Мартынович, ты жив? - спросил он, радуя глаз курчавой светлой бородкой на ясном и слегка угреватом лице. - Эй, атаман!

- Твоими молитвами... - ответил полушепотом Заруцкий.

Но казак услышал. Улыбнулся во весь рот и заявил:

- Уходим, атаман. Совсем уходим. Знаешь про то?

Заруцкий покачал головой.

"Откуда уходим? Куда? Зачем?" - спросили его глаза.

И казак объяснил:

- Из-под Москвы уходим, Иван Мартынович. Измена тебе кругом. Еще бы день - и явились бы тебя, атаман, кончать казаки Трубецкого. Свои же, русские.

Заруцкий моргнул, и взглядом приказал продолжать:

- Помнишь, атаман, подошли к нам казаки из Северщины и украйных земель? Ты еще приказал не принимать их в войско, снеди им велел не давать.

Такого Заруцкий не помнил. Но может причина забывчивости - болезнь? И атаман моргнул согласно.

- Вот они и послали тогда в Ярославль посольство своё. Кондирева и Бегичева.

Ивана Бегичева Заруцкий помнил с годуновских пор: кривоногий крепыш, похожий на Ляпунова, только вот глаза юркие, на собеседника никогда не глядят... Был он беглым холопом князей Хованских, ходил за зипунами в Шемахальство, пытался атаманить проти турок, да скоро осрамился... почему-то...

Слабость в теле Ивана Мартыновича была такая, что более ничего вспомнить о Бегичеве сейчас он не смог. Хотя знал что-то важное о сем казацком после к Пожарскому, такое, из-за чего он отказал украйным казакам в довольствии.

А казак продолжил:

- Кондирев и Бегичев пошли к Пожарскому - и князь дал им снеди. Десять возов.

"Десять возов для двух сотен казаков - это много, - подумал Заруцкий. - За десять возов можно купить и тысячу ратников. Но только купить. Кончится снедь - будут ли украйные казаки верно служить Пожарскому?.. И где князь взял столько снеди? У меня лишних десяти телег нет..."

- А еще пришел к Москве отряд Дмитриева. Помнишь такого, атаман?

Заруцкий вспомнил, как за день до стола отравоенной ботвиньей ему сообщили ему о подходе первого отряда из Ярославля в семьсот сабель - и он послал Михаилу Самсоновичу Дмитриеву приглашение на пир. Но тот не явился. И послов Заруцкого, кажется, не принял... Или принял, но что-то нелестное сказал о Заруцком... Голова болела, кишки крутило, хотелось спать...

- Михаил Самсонович не захотел беседовать ни с тобой, ни с Трубецким, сказал, что у него воеводой - князь Пожарский, других над собой он не ведает.

Да, да... послов Дмитриев не принял. Пошел к Петровским воротам, где не было русских полков и куда порой проникали поляки, - и это показалось Заруцкому хорошо. Атаман решил, помнится, что встретится и договорится с Мининым и Пожарским, без чванливого их полковника.

- И тогда, говорят, ты решил убить Дмитриева.

Брови Заруцкого удивленно вскинулись.

"Убить? - подумал он. - Зачем? Дмитриев - человек Пожарского. А Пожарский с нами заодно - против поляков. Зачем убивать Дмитриева?"

- Брехня... - сказал он громко, как мог. Закашлялся, передохнул и повторил. - Брехня это.

- Так сказал Болеславский.

Никакого Болеславского, кроме того мальчишки, что учился с ним первые годы в школе иезуитов в давние годы, Заруцкий не знал. Был еще Болеславский, шляхтич с Подолии, о котором Иван Мартынович слышал всякого рода веселые истории и небывальщины. Был в памяти его и Болеславский, который жил много лет тому назад, о котором написано в летописях Польши. Других Болеславских он не помнил.

- Кто такой? - спросил больной.

- Болеславский? - пожал плечами казак. - Не знает никто. Говорят, что он от Ходкевича был к тебе послом, ты с ним встречался тайно. Как и где - никто не видел. Только говорят.

- Кто говорит?

- Хмелевский.

Ян Хмелевский был из ближнего окружения Заруцкого. Ни полковник, ни воитель доблестный, ни писарь, а из породы тех прихлебал, кто всегда норовят быть рядом с начальством, готовы и услужить, и голову под мат и гнев подставить, неуважаемы, но вхожи везде, успевают награды да подарки получать первыми, а во время битвы оказываются либо больными, либо в отъезде. И еще, внезапно вспомнил Заруцкий, Хмелевский был одним из пяти польских слуг старшего Романова - Фёдора-Филарета. Был у боярина в доверии, а как Годунов Фёдора Никитича сослал в монастырь, Хмелевский из Руси исчез, чтобы появиться при дворе второго самозванца, а потом в Калуге пристать к войску Заруцкого. Иван Мартынович всё собирался как следует расспросить поляка о его житье-бытье, да времени не находил - и вот...

- Хмелевского - взять! - приказал он.

- Поздно уж, Иван Мартынович, - вздохнул казак. - Он к Трубецкому утёк. Пока ты в болезни маялся. И сказал князю, что его послал ты убить Дмитрия Тимофеевича.

- И Дмитрий... поверил? - назвал Иван Мартынович князя лишь по имени.

- Дак... с радостью... - ответил казак. - И поверил, и наградил Хмелевского. Князь давно искал повода порвать с тобой. Все гонцов в Ярославль слал, от тебя открещивался. А тут - такая удача! Будто ты первым усобицу начал. Велел наутро играть сбор и бить по тебе и по нам всем из пушек. Ну, а у тебя свои люди есть в таборе князя. Они передали нам про измену - и мы в ту же ночь ушли из-под Москвы. Тебя не спросили. Потому как ты болен. А во-вторых, не желаем мы лить кровь православных, пусть даже обманутых. Так что отрава твоя, атаман, - на удачу Трубецкому.

"Не-ет, то не удача князева... - думал, слушая казака, Заруцкий. - Хмелевский нарочно в таборе нашем говорил, что я в Дмитриева мечу - в это никто не поверил. Посмеялись и отпустили далее чушь пороть. Его Трубецкой еще раньше купил. Или Ян - тоже от иезуитов".

Атаман вспомнил, как прошедшей зимой застал он у Трубецкого в Палатах своего Хмелевского раздетым, словно тот там ночь провел. Посмеялся над князем, назвал содомянином, предупредив Дмитрия Тимофеевича, что такой вояка, как Хмелевский, доброму воеводе ни к чему, от таких избавляться надо, да еще присовокупив к нему подарок. Трубецкой тогда громко захохотал и, хлопнув Хмелевского по плечу, велел тому возвращаться к Заруцкому.

Выходит, князю уже тогда, едва прослышал он о сборе Минина, пришло в голову избавиться от своего соправителя.

"Упредили меня князь со своим псом... - думал Заруцкий, глядя снизу на едущего верхом молодого казака. - Сразу всё сотворили: и отравили, и опорочили... Стало быть, Биркина с отравой подослал ко мне Трубецкой, а не иезуиты ..."

Вспомнил Дмитрия Тимофеевича в начале их славного дела.

Трубецкой ведь тогда соединился с Иваном Мартыновичем потому только, что Ляпунов был за это объединение. Ещё сказал князь Заруцкому как-то спьяну:

- Казаки - народ вольный, но атаман у них один. Двум атаманам в одном войске не бывать. Но двум атаманам под одним воеводой ходить не зазорно. Ибо казак саблю свою продаёт - тем и кормится. Сам казак воли своей не имеет, слушает чужих приказов. Воля наша только в том, что мы сами выбираем себе хозяина.

"Вот и выбрал князь себе очередного владельца, - подумал Заруцкий. - Придет черёд - сменит его на третьего, на пятого".

- Эй! - позвал он замолчавшего казака. - Много тут нас?

- Наши - все, - ответил тот. - Да еще от Трубецкого ушло сотни полторы. Не поверили Хмелевскому.

"Вот и ответ, - улыбнулся Заруцкий. - За кем правда... - и тут же нахмурился, - Но побеждает всегда ложь..."

3

Тем временем, по всему Подмосковью казаки Трубецкого искали Заруцких, обоих. Но без толку.

Князю к концу третьего дня сообщили, что Ивана Мартыновича по его прикаху траванули насмерть, а тело атамана казаки его увезли на Дон, дабы похоронить там. Второй Заруцкий, Иван Матвеевич незадолго до этого самовольно покинул подмосковные таборы и с полусотней верных людей отправился вдоль по Оке к Волге.

- Я приказал травануть Ивана Мартыновича? - вытаращился князь Трубецкой на своего главу Тайного Приказа Евстрата Калугина, ведавшего поиском польских дознаев и сыском воров среди полченцев да казаков, сообщившего ему эти новости. - Да как у тебя, Евстрат Иванович, язык повернулся такое сказать?

- Не у меня, князь, - услышал в ответ спокойный голос природного казака с Нижнего Дона. - Народ так говорит. Бают люди, что ты - князь, а потому сволочь изрядная. Не захотелось тебе делить власть с казацким атаманом - вот ты и велел убрать со своей дороги Заруцкого.

- И ты в это веришь? - строго спросил князь, чувствуя, как гнев прёт из всех пор его тела и что готов он ярость свою выплеснуть его хоть на кого, оказавшегося рядом.

- Мое дело, князь, не верить, а точно знать. С верой - это ты к попам обращайся.

- Так, ты что-то знаешь?! - еще сильнее озверел Трубецкой. - Говори!

- А знаю я, князь, что убить Заруцкого ты не мог, - спокойно ответил Глава Тайного Приказа. - Духа бы у тебя на это не хватило. Но избавиться от Заруцкого ты рад. Это я тоже знаю. И всё войско знает об этом. Потому-то люди и говорят: ты траванул Ивана Мартыновича.

Лицо Трубецкого побледнело, глаза выпучились, рука непроизвольно потянулась к рукояти сабли.

Из длинного рукава кафтана Калугина выглянул пистолет с кремневым спуском, стреляющий без фитиля.

- Успокойся, князь, - сказал казак. - Кончилась твоя власть. И надо мной, и над Русью. Пока был Заруцкий рядом с тобой, был и ты Соправителем. А теперь ты - просто казацкий князь, не более того. И я -более не Глава Приказа твоего.

- Изменник! - прошипел по-змеинному князь. - Повешу!

- Дурак ты, Трубецкой, - ухмыльнулся Евстрат Иванович. - Не понял ты еще произошедшего. Всё вертелся, вертелся, хотел одной задницей на трех лавках зараз усидеть. Сначала Ляпунова убил, затем от Заруцкого избавился. А теперь твоя очередь пришла. Не быть тебе более ни Правителем земли русской, ни царём московским. А быть тебе отныне третьим, пятым, десятым, сотым - до тех пор, пока род твой не сотрётся с земли русской. И потомки твои будут тебе подстать: в мечтах будут мнить себя римскими цезарями, а поступать станут, как ты: спрячутся за чужими спинами[4].

После слов этих Калугин, не отводя дула пистолета от князя, отступил к двери, сказал:

- Прощай, неслучившийся Государь. Знай, что нет отныне у тебя ни меня, ни Приказа Тайного. Всех распустил я. Месяцы у тебя уйдут новых слуг собирать и перед старыми оправдываться. А за это время князь Пожарский со своим ярославским Тайным Приказом укрепится под Москвой, власть над тобой возьмёт.

- А ты? - спросил Трубецкой, сам не понимая, зачем спросил.

- А я - на Дон, - улыбнулся Евстрат. - Домой. Русь стану от крымцев защищать, беглых холопов с Руси в свою дружину приимать. Как истари у нас повелось. И князей в атаманы более выбирать не буду, а в реестровые казаки, чтобы таким, как ты, подчиняться, тоже не запишусь. Прощай, князь-раб!

Сказал так - и исчез за дверью.

А оглохший от злости и покрасневший от обиды Трубецкой так и остался в Парадной Палате собственного дворца, отстроенного по его приказу с большей пышностью., чем такой же дворец у Заруцкого. Не бежать же князю вслед за казаком Сени с криком вязать бунтовщика. Того и гляди - самого повяжут. Либо пристукнут. Соправителя земли русской... мать его так...

4

Марина сына не любила. Мало того - она ненавидела собственное дитя, помня каждый день мучений своих, когда носила его под сердцем, помня тяжелые роды и тот пронзительный крик, который будто резанул ее по ушам и заставил саму закричать вослед, визжать долго и пронзительно, словно свинья в станке для забоя, стыдясь слышащих ее баб и ненавидя всех свидетелей ее слабости. А потом, когда осчастливленный появлением наследника Богданко, нагло присвоивший себе и имя, и титул истинного Димитрия, похожий на русского царя лишь рыжим крепким волосом и словно вылепленным ленивым мастером из глины уродливым лицом, благодарил ее и радостно смеялся, глядя на ворочавшегося в пеленках синюшного младенца, ее стало тошнить и бить холодной дрожью так, что она чуть не умерла от отвращения, но, даже умирая, слышала, как люди говорили:

- Наследник... Царевич... Кормилицу надо... У царицы сиськи-то крошечные, такими дитя не прокормишь... А ему властвовать... Крепкий мальчуган... Весь в отца... - словно главным в царицыной опочивальне был этот маленький кусочек живой плоти, а не она - родившая его, единственная и неповторимая...

За царевичем толпами ходили мамки и няньки, служанки и вообще невесть откуда берущиеся и исчезающие бабы и девки, все русские, не знающие ни слова ни по-чешски, ни по-польски.

Те польские дамы, что были рядом с Мариной в царствование Богданки, куда-то исчезли, будто их и вовсе не было, а налетевшее сарафанной саранчой русское бабье делало и без того противного Марине Иванку совсем чужим, похожим на тех бесстыдных голозадых детей, с которыми росла она на заднем дворе отцова замка, и ничего царского, достойного любви и уважения Марина не видела в этом беззубом и вечно спящем после отнятия от груди кормилицы уродце.

А надо было при встречах с сыном притворяться любящей матерью, на глазах людей улыбаться Иванке, сюсюкать, говорить ласковые слова и, сдерживая рвоту, целовать гаденыша, которого она ненавидела с каждым днем всё больше и больше, в лобик, хотя всякий раз казалось ей, что ненавидеть больше уже и нельзя.

Когда у царевича стали резаться зубки и стал он орать на весь женский монастырь, где содержали его, Марина Юрьевна просто уехала из Коломны в войско к Заруцкому и пробыла там целый месяц, счастливая одним лишь сознанием, что не видит сына, что ощущает восхищенные и почтительные мужские взгляды вокруг, любуясь собой в венецианское зеркало и жалея лишь о том, что звание царское не позволяет ей отдавать тело свое августейшее всем этим Петрам, Тимофеям, Федорам, Трофимам, Авдеям и прочим здоровым и сильным мужчинам, раздевающим взглядами ее на каждом шагу и понимающим ответные взгляды ее и улыбки.

Большая власть оказалась не столь сладка, как думалось ранее Марине. Душу обуревали страсти, молодое тело томилось плотскими желаниями, но звание царское велело блюсти себя в строгости, держаться независимо и гордо, смотреть на подданных властно и свысока. В противоречии чувств этих металась она в своей постели по ночам, мечтая об истинной власти - без оглядки на толпу, с исполнением всех своих мыслимых и немыслимых желаний.

Она и Заруцкого выбрала в тайные любовники свои на самом деле не от любви к нему, в которую и сама полтора года верила, а оттого, что была у Ивана Мартыновича в руках истинная власть над людьми, а другого любовника ей пришлось бы самой поднимать из толпы, не зная при этом, справится ли тот с подобной ношей. Заруцкий оказался хорошим утешителем для тела ее. Но никак не для души.

Ибо знаменитый атаман оказался таким же ничтожеством, как и все прочие её мужчины: он и на самом деле влюбился в Марнину и, оставаясь наедине, позволял делать с ним и говорить ему всё, что ей заблагорассудится. Вот это странное свойство сильных мужчин - позволять бабе обижать себя и продолжать при этом любить её - более всего было ненавистно Марине в этих усатых и бородатых дураках, которые могут и на смерть идти ради лживых бабьих слов, и умирать с её сучьим именем на устах. А уж о том, что слова женские о любви лживы, во всяком случае её собственные слова, Марина знала точно...

Иванка рос быстро. Уедет, бывало, Марина в войско, погуляет по дворцу Заруцкого, помилуется с ним ночами в тайной комнатке, вернется после в Коломну - а монашки ей уже уродца в люльке несут, показывают, как вырос, просят послушать, как гулькать стал, полюбоваться, как улыбается. Опять уедет Марина под Москву, опять помилуется - а в Коломне ей уж показывают, как Иван ползает, пытается сам на ножки встать. Посюсюкает, скрепя сердце, Марина над царевичем, да опять поедет под надежной охраной в Москву. А вернется - Иван уж ходит, ножками топает. И на мать смотрит исподлобья, не радуется ей, засранец, не узнает.

Про шалости сына она больше от Заруцкого слышала, который привязался к дитю, словно к своему. Как пошел царевич ножками, Иван Мартынович стал Иванку к себе в стан надолго брать - а Марине тогда пришлось в Коломне оставаться, с мамками-няньками язык трепать, бывая в подмосковном дворце Ивана Мартыновича лишь наездами.

И теперь уже от атамана приходилось слушать Марине про то, как малыш сабелькой играл да пальчик порезал, горько плакал, а нянька его Софья Гречишкина больной пальчик поцеловала да перевязала. Ибо была та Софья, как передавали Марине дворовые слуги, наложницей Заруцкого, спала с Правителем в отсутствии царицы в опочивальне Ивана Мартыновича явно.

Софья была первой, о ком подумала Марина, когда получила от Биркина склянку с ядом. И когда выплеснула незаметно от повара красную жидкость в миску с мелко нарезанными редиской, зеленым луком и огурцами, приготовленные для обожающего ботвинью Заруцкого, то тут же велела дворне своей собираться в дорогу, а Софье самолично велела, чтобы та ехала с ней в Коломну в царской карете.

Собрались быстро, выехали немедленно. Да остановились сразу, как исчезли из видимости казацкие станы, на берегу ленивой с древесным мусором в заводьях и с понурыми ивами по берегам речушки. Там Марина велела охране своей вынуть подлую Софью из кареты, содрать с неё бусы, серьги, сапожки, доброе платье, облачить суку в драную хламиду, связать и бросить на сено в простую телегу. А рядом приказала ехать казаку с плеткой и, как только Софья откроет рот, чтобы закричать либо сказать что-то, бить негодницу по телу наотмашь.

- Государыня... - растерялся казак. - А как захочет она по нужде?

- Пусть под себя валит, - ответила, как отрубила, Марина. - Девка и так срамная, лишнего сраму на ней не повиснет.

О том, что Софья - любовница Правителя, и Заруцкий может обидеться за униженную блудницу, сказать царице никто из свиты Марины не посмел. Каждый по дороге до Коломны думал подобное, но даже переговариваться о судьбе Софьи никто не решился. Все понимали, что раз Марины решилась свести счеты с соперницей, то заимела какую-то еще дополнительную власть над Заруцким. Либо Софья наскучила атаману, и он отдал любовницу на поругание. Никто ведь, кроме царицы, не знал еще, что Заруцкий отравлен и может умереть.

Поезд с вдовой-царицей двигался быстро. Меняли перекладных через каждые двадцать вёрст, ибо на всей дороге от Москвы до Коломны были поставлены Заруцким пчтовые ямы. Там были всегда наготове кони, повозки и сноровистые ямщики. Были в тех ямах всегда горячие блюда для царицы и ее людей, сено, овёс и даже солома для подстики. При желании, в трёх селах на пути можно было и переночевать: там стояли чистые, без клопов, избы, где Марина Юрьевна могла прилечь и отдохнуть. А в одном потаённом месте на красивой излучине Оки был построен из стоящих дыбом еловых стволов тын, за которым Марина Юрьевна любила в одиночку переодеться в холщовую рубашку и, погуляв босыми ногами по чистому песочку, окунуться в приятную прохладу реки.

Летом Марина Юрьевна по пути в Коломну всегда останавливалась здесь на целый день. Но на этот раз велела скакать мимо тына галопом, шикнув на сидевших с ней вместе в карете удивившихся фрейлин, словно на нашкодивших кошек.

А как прибыла в Коломенскую крепость, то первым же делом велела пытать Софью, дабы доподлинно знать: жила она с Заруцким в грехе или то лишь наговор на него?

Софья от вида огня и дыбы в подземелье монастырском завизжала диким голосом - и тут же повинилась: грешила, блудила.

Вот за сие прелюбодеяние и за грешную жизнь без венца и велела Марина Юрьевна сжечь Софью на костре. Живьём.

На просьбу Софьи в предсмертной исповеди, Марина Юрьевна ответила отказом.

- Попы православные на милость щедры, грех твой отпустят, - заявила она. - Гори лучше ты с камнем в душе и полной грешницей.

И засмеялась громко и пронзительно, как не смеялась с давних пор босоногого детства, когда звание княжны было дли нее лишь пустым звуком, ибо не было дела до нее ни матери, ни всесильному да многодетному самборскому старосте, привыкшему к смертям своих то и дело рождающихся детей и к появлению их в дворцовых покоях только после конфирмации.

Испачканную нечистотами, воющую от ужаса наложницу Заруцкого поволокли стрельцы коломенские к круче над Окой. Там привязали её к старому засохшему дереву, обложили хворостом и, отвернувшись, швырнули три факела в кучу.

Когда тело Софьи горело в столбе пламени, Марина Юрьевна, стоя у окна одной из башен монастыря, смотрела на дымящийся и плохо разгораемый огонь с извивающейся на фоне речной ряби растрепанной женской фигуркой, но думала не о сопернице, а о том, что слишком часто стала она вспоминать про свое детство:

"К чему бы это? - рассуждала она. - Надо спросить у бабок. Они сны разгадывают всегда верно, объясняют всякое тайное. Хотя... - призналась она тут же себе, - всего бабкам рассказывать нельзя. Скажешь сокровенное - и разнесут суки тайну по всему свету. А я - царица, меня должны почитать эти одетые в рваные рубахи да грязные сарафаны лапотники за святую и мученицу. Править этой страной я буду властно, как никто не правил до меня..."

На этом месте мысли царицы сбились.

Во-первых, раздался дикий, донесшийся даже до стен Коломенского Кремля женский вопль, а во-вторых, Марина Юрьевна вдруг поняла, что править этой страной ей одной не под силу, а теперь и не с кем...

Это пока был жив Заруцкий, казаки, что охраняли её, подчинялись каждому слову своей Государыни, донося при этом своему атаману про всякий промах её, про всякий нескромный взгляд на других мужчин. Это при живом Зарпуцком была она в этой варварской стране, как за каменной стеной.

Сейчас же, если станет казакам известно, что Заруцкий отравлен и умер от рук вдовы Лжедмитрия, они не только не станут подчиняться ей, но, чего доброго, еще и захотят наказать за смерть своего любимца.

Только теперь Марина поняла, насколько глупым был её стремительный побег из подмосковного стана сразу после того, как она влила яд в приготовленное для Заруцкого любимое его кушанье. Побегом этим она выдала себя.

Надо было дождаться смерти атамана, повыть над его телом, а потом взять власть над стоящим под московскими воротами войском в свои руки и, торжественно похоронив Ивана Мартыновича, наказать первых попавшихся под руку злоумышленников ("Русские все - злоумышленники", - тут же объяснилась с совестью она), возвестить себя единственной и полноправной повелительницей всея Руси. И уж тогда бы могла она велеть Трубецкому, а также этим Минину с Пожарским придти к ней на поклон и целовать крест ей на верность.

Вот как надо было поступить...

Марина Юрьевна взглянула на костер, который уже вовсю пылал на месте сухого дерева, под которым год еще тому назад заметила она разговаривающих в одиночестве Заруцкого и Софью, принюхалась к знакомому запаху горящего мяса, донесенному до башни легким ветром, сказала вслух, хотя никого рядом с нею не было:

- Поделом твари. Будет знать, как блудить...

5

Марина не знала, что в охране её один из казаков был родным братом Софьи. Не знала, что был тот Алексей Трифонов любимцем в своей сотне, хохотуном и балагуром, умеющим рассказать весело и со смаком самую ничтожную историю, которую другой бы человек не мог бы и просто пересказать. Казака того связали товарищи по рукам и ногам, сунули в подземелье и там держали, кормя и наливая из кружки вино прямо в рот рыдающего брата казненной, пока он не обессилел совсем и усталым голосом не попросил воли.

Это Трифонов и рассказал прибывшему в Коломну всё еще больному Заруцкому о каинстве царицы, попросил заступничества.

- А что же ты в дороге её не освободил? - спросил атаман казака строго. - Пошто смотрел, как везут сестру твою в телеге связанной?

- Так ведь... царица... - ответил, потупив очи, казак. - Её приказ.

- А мне что - не царица она, что ли? - спросил Заруцкий. - Иль веришь бабьим слухам, что полюбовник я ее?

Казак вздрогнул и весь сжался от таких слов.

"Только бы не кивнуть... - успел подумать он, - Иначе - смерть..." - но неожиданно для себя кивнул.

И рухнул на пол без чувств.

Заруцкий, ведший разговор этот с Трифоновым наедине в своей светлице, сидел, облокотясь правой рукой на стол, смотрел на лежащего в беспамятстве казака и думал:

"Как поступить? Убить это говно могу сейчас же. Могу казнить прилюдно. За оскорбление царицы. Но, если по совести, то за что?.. За то, получается, что выдал он мне царицыну тайну... Коли так спешила она казнить Софью, то знала, стало быть, что я отравлен и должен умереть. Значит, и отравила меня она сама... Либо отравил кто иной, но по ее приказу... И ни Биркин, ни Трубецкой здесь ни при чем..."

Он дотянулся до лежащих на полке в изголовьи полатей сабли, вынул ее из ножен и, протянув кончик к плечу продолжающего лежать на полу казака, кольнул его.

- Вставай, дурак... - сказал. - Не бойся.

Трифонов открыл глаза, увидел Заруцкого с саблей в руке и вскочил на ноги. Оружия при нем не было - и он в беспокойстве стал хлопать себя по бокам, глядя на атамана со страхом.

- Сядь, дурак... - сказал Заруцкий спокойным голосом, и указал саблей на лавку перед собой. Потом воткнул саблю в пол и, отвернувшись от казака, налил из стоящей на полу крынки в глиняную кружку изрядную порцию кваса.

- Ты знаешь, что я был отравлен? - спросил, обернувшись с кружкой в руке к уже севшему на указанное место казаку. - Вскоре, как вы уехали.

Трифонов кивнул. Лицо его выглядело растерянным, руки лежали на коленях, пальцы неспокойно постукивали по ним.

- Вот квас меня и спас... - продолжил Заруцкий тем же спокойным, даже ленивым голосом. - Кислый он. Красный яд, коим отравили меня, кислого не любит, он в нем пузырится. А с пузырями ботвинья особенно вкусная. Правда ведь?

Казак пялил на атамана глаза, и вновь кивнул.

- Ничего ты не понял... - вздохнул Иван Мартынович. - И понять не можешь... - помолчал, а потом сказал заветное. - Царица меня отравила. Понял, дурень?

Казак расширил глаза еще сильнее и, кивнув, икнул.

Атаман протянул ему кружку.

- Пей, - сказал он. - Добрый квас.

Казак взял кружку, а Заруцкий, ухватив крынку за узкое место, поднес ее ко рту и, задрав бороду, стал, не отрываясь от глиняного круга, пить, размеренно двигая выбритым кадыком. Казак тотчас опрокинул в себя весь квас.

- Вот так... - сказал Иван Мартынович, поставив крынку на стол. - Отравила - а я служить ей буду. До смерти. Понял, казак?

Тот кивнул.

- Потому как это - долг твой и мой, - продолжил Заруцкий. - Служить хоть поневоле, хоть не любя ее.

Казак вновь кивнул.

- Но опасаться нам её надо. Обоим, - не унимался атаман. - Тебе - за то, что брат ты Софьи-великомученице. Мне - за то, что обо мне разное говорят: и доброе, и худое. Потому должны мы быть вместе. Ты понял меня казак?

- Да... - ответил Трифонов. - Ты простил меня, атаман?

Заруцкий улыбнулся:

- Как звать тебя?

- Фомой, - назвался впервые за несколько лет собственным, полученным при крещении именем казак, известный в свите царицы Марины Юрьевны, как Алексей Трифонов.

И тогда Заруцкий вспомнил, где видел этого казака и когда. Лет более десяти тому назад был Фома стрельцом в Туле. Этот самый Фома, будучи стрельцом Разбойного Приказа, порушил хозяйство и дом несчастного ямщика Горина. Заруцкий спросил: так ли это?

Фома ответил, что стрельцом в Туле он был, два месяца служил в Приказе стрелецком охранником, а кого и когда брал на правеж, не помнит, много их было[5].

И далее поведал о том, как швыряла смута его из воска в войско, из стана в стан, заставляя служить разным царям, полякам и даже касимовским татарам, пока не приглянулся он царице Марине Юрьевне - и та велела ему быть у неё в личной охране. Только вот назваться пришлось ему Алексеем Трифоновым. Потому что так велела ему поступить Софья.

- Чтобы не знал никт, что мы в родстве, - закончил Фома. - Мордой я только с виду юн. На деле мне - уже двадцать шесть годков минуло, - и вздохнул. - Брода не растёт почему-то. И у отца не росла. И у деда.

- Давно у Маринки в охране? - перевел разговор атаман.

- С Калуги ещё. Поначалу приставлен был к Государб Дмитрию Ивановичу, убиенному татарином.

- Убиенным, говоришь? - переспросил Заруцкий, положив руку на рукоять сабли. - А как же ты псковскому вору крест на верность целовал? Будто признал и ты с нами вместе в нём царя, который скрылся от татарина.

- Я не целовал, - ответил казак. - Я коснулся креста носом.

Заруцкий знал, что Марина лично проследила за тем, чтобы всё её ближнее окружение приняло присягу псковскому Сидорке, назвавшему себя вновь воскресшим царем Димитрием. А казаки вон, оказывается, придумали какую хитрость. Будь Заруцкий в звании не правителя земли Русской, а, как ранее, атаманом войска, он бы сразу узнал о подобном. Сколько подобных хитростей прошло мимо него!

- А мне будешь служить тоже с лукавством? - спросил он.

- Тебе нет, атаман, - ответил казак. - И тебе, и царевичу служил и служу верно. Ты Ивана Дмитриевича, сына царского, сердцем любишь. Мы все это знаем. А царица... - тут он запнулся и замолчал.

- Что - царица? - спросил Заруцкий. - Не любит Иванку, да?

- Она - царица... - пожал плечами казак. - Может у них такая любовь.

Заруцкий расхохотался. Выдернул саблю из пола и, повернувшись спиной к казаку, сунул её в ножны.

- Верю тебе, - сказал.

А про себя подумал:

"Правильно говорят иезуиты: верить никому нельзя, даже Господу Богу..."

6

Тем временем Пожарский собрал отряд из четырехсот пищальников под начало князя Василия Туренина и послал их под Москву с наказом встать возле Чертольских ворот. Другой отряд отправил в Архангельск, чтобы не дали там поморы с ополченцами высадиться шведам да англичанам.

- Спасать Русь надобно самим, - единодушно заявили Пожарский и Минин на Совете всей земли перед отправкой ратников в Архангельск. - Иноземцы скорее принесут нам вред, чем пособие.

Потому отряду иноязычных наемников, среди которых было немало знакомых русским лиц - Андриан Фрейгер, к примеру, Артур Эстон, Яков Гиль, Ганс Айснер и другие - было отказано Пожарским в приеме на службу, хотя те письменно и обещались приплыть в Архангельск на кораблях с большим количеством пороха, с собственными пушками и с новыми мушкетами, из которых стреляется и дальше, и метче, чем из тех, что были на вооружении у ополченцев.

Пожарский велел писарям отписать наемникам в ответ:

- Бояре и воеводы великих государств Российского царствия благодарят вас и похваляют за желание. Но теперь наемные люди не надобны Московскому государству. Были польские и литовские люди сильны до тех пор, пока само Московское государство было в розни. А теперь московские люди стали заодно. Те, которые были в воровстве, отстали от воровства. Из доходов, которые собираются, дается жалованье ратным людям, стрельцам да казакам. А бояре, окольничьи, стольники, дворяне и дети боярские служат и бьются за веру и свое Отечество без жалованья.

И еще велел Пожарский дописать про то, что русским людям удивительно, что желающим поступить на службу иноземцам по нраву общаться с печально известным на Руси Яковом Маржаретом.

- Мы его знаем достаточно, - заявил Пожарский, - Он при Борисе выехал из царской земли с дьяком Власьевым. Был пожалован поместьем и жалованьем. При Шуйском отправился во французскую землю, а потом снова пришел на Московскую землю. Пристал под Москвою к вору, который назвался вновь Дмитрием Углицким, проливал христианскую кровь. Потом пристал к полякам. Приходил с Жолкневским на Москву, остался с Гонсевским на Москве. И когда поляки жгли Москву, рубили людей, он проливал христианскую кровь злее польских людей. И потом ушел вместе с изменником Михайлой Салтыковым, награбивши московской казны. И теперь ему бы нам против польских людей помогать? Мы удивляемся этому. Нам кажется, Яков хочет войти в Московское государство по умышлению польского короля и польских и литовских людей, чтобы учинить Московскому государству какое-нибудь зло.

Ахнули от этих слов присутствовавшие на том совете бояре и прочие знатные люди. А Минин воскликнул вслух:

- Истинно так! Не нужны нам в помощь иноземцы! Без них мы истинно сильны.

7

Еще через два дня Заруцкий окреп настолько, что сам прошелся по всем кельям монастыря, по домам, по Палатам, по амбарам, по поветям, по всем сараям, конюшням и прочим постройкам внутри Коломенского Кремля, узнал сколько людей состоит под его началом, сколько пушек внесено на стены, сколько пороха осталось и сколько съестных припасов сохранено. Все это записал на отдельный листок и, положив бумагу за пазуху, отправился, наконец, в поварню, где личный повар его, грек по имени Феофан, огромным кованным тесаком (тем самым, которым оборонялся Феофан от казаков, когда те решили кончать его за отравление атамана) резал телятину на ровные толстые куски и покрикивал на двух юных поварят, должных развести винный уксус, но не умеющих не обрызгаться, открывая скляницу с оным:

- Лодыри! Ничего не могут, Иван Мартынович... Сам мясо режу. Поверишь - нет, додумались давеча резать вдоль волокон. Весь смак от жареного пропадает. И пленку пострелята не отделяют, так с плёнкой и бросают в сковороду.

- Кыш! - приказал Заруцкий поварятам - и те в мгновение ока покинули наполненное паром и запахами варева помещение.

- Сливки велел собрать, чтобы масло сбить - так половину вылизали, - продолжал возмущаться повар. - Добро бы голодные были. Так нет ведь. Тошнит порой с пережору, а все равно лезут. Так и пялятся, где да что плохо лежит...

Грек был болтлив. Если не остановить его, будет говорить бесконечно.

- Феофан, заткнись... - сказал Заруцкий, а потом спросил. - В день, когда меня отравили, царица в поварне была?

- Здесь? - переспросил сразу догадавшийся о сути вопроса Феофан, - Не думаю. Она в то утро ещё в твоём подмосковном дворце была. Вместе с тобой и со всеми нами. А сюда из Москвы выехала почти что днем. Споро в тот раз собралась, не как всегда. Уезжала - и с тобой даже не попрощалась. Все такое видели. Спрашивали: не в чести ли ты стал у Марины Юрьевны или обиделась на что-то? Я так думаю, она гонор свой польский тешила...

- Хватит! - оборвал его Заруцкий. - Приходила она в то утро в московскую твою поварню?

- Она всегда по утрам к нам приходит. Зачем - и не знаю. Постоит, носом поводит, порой и не скажет ничего, уйдет, а порой начинает: это зачем, это как называется, почему два поваренка, откуда петрушку привезли, хорош ли укроп уродился? И спрашивает, спрашивает, - принялся ворчать, - делу мешает, а надо терпеть, отвечать...

- А в то утро?

- Что - в то утро? Откуда я знаю? Утро на любое другое утро похоже. Это обычные люди восход видят, закат, а я весь день в поварне. Мне хоть день, хоть ночь, хоть сухо, хоть вёдро - все единою. Я, может, и не знаю порой: сегодня еще сегодня - или уже завтра, а может осталось вчера...

- Заткнись и слушай! - потребовал Заруцкий. - В утро того дня, когда меня отравил Биркин, заходила в поварню царица? И что у неё было в руке?

Феофан понял, что от прямого ответа ему уже не овтертеться.

- Заходила, чего бы ей и не зайти? - стал отвечать Феофан, - Как сейчас помню. Заскочила, глаза бегают, будто не царица она, а воровка какая. Меня увидела - улыбнулась. Жалко так улыбнулась, как больная Я ещё спросил ее: "Государыня, здорова ли?" А она: "Заткнись, падаль. Не твоего ума дело!.." Значит, здорова, понял я. И заткнулся. А чего говорить? Мне велено молчать - я и молчал... - споткнулся на этом слове и тут же себя поправил. - Нет. Я на поварят закричал. Они гречку перебирали, да стали друг друга лупить. Известное дело - детвора. Скучно им сор убирать - вот и нашли забаву. Дал обоим по... подзатыльнику - правильное слово?..

Грек знал русский язык основательно, но часто похвалялся тем и прерывал свой разговор подобными вопросами, чтобы слушатели обратили внимание на то, что знает он редкие русские слова.

- В руках у царицы что-нибудь было? - спросил, не обратив внимание на похвальбу повара Заруцкий.

- Да, было. Плат какой-то цветной. Скомканный. Я еще подумал, как увидал: "Чего это царица таскает плат сама? Баб в услужении - целый полк, а она ручки свои белые тяжестями мучит".

- Тяжестями? - повторил Заруцкий. - Так плат ведь легкий. Чего бы царице его и не нести?

- Сам плат - да, - согласился Феофан. - Но внутри него было что-то... - замолчал и закончил растерянно. - А может мне и показалось...

- Показалось, - быстро согласился Заруцкий, и задал следующий вопрос. - Она сразу вышла, как ты на поварят стал кричать?

- Нет, - уверенно произнес повар. - Царица от двери спустилась. Там ведь ступени вниз вели - помнишь, Иван Мартынович? И прошла вдоль печей - их было три, одна за другой. Мы не топили в тот день. Ты, государь, велел ботвиньи тебе сделать, вот я с поварятами и крошил на столе овощи всякие, резал мясо. Вареную убоину как раз из погреба принесли. И квас тоже. Чтобы потом крошево залить и дать блюду настояться. Ботвинья ведь настояться должна...

- Царица подошла к блюду с крошевом?

Грек сбился со скороговорки.

- Ты, государь, думаешь... - начал он медленно, но Заруцкий его и тут перебил:

- Что думаю - это думаю я. А что думаешь ты - держи в себе, если жить хочешь. Продолжай.

Грек закрыл глаза и, вспоминая, что делала Марина в то утро в подмосковной поварне. Повторил, как прошлась она вдоль холодных плит, рассказал, как отпробовала ("Прямо руками, Иван Мартынович, ей-Богу, как татарка какая!") нарезанное крошево в чашке, сказала, что надобно бы добавить соли. Потом потребовала квасу, но пить из уполовника не согласилась, велела, чтобы принесли ей серебряный потир. А откуда потир в поварне, да еще серебрянный? Грек послал мальчишек наверх, к царицинской ключнице, ведавшей серебряной и золотой утварью.

- А потом ты отвернулся... - подсказал Заруцкий.

- Потом она скинула на пол нож, - продолжил рассказ повар. - Вот этот самый, - показал на свою кованную гордость. - Нарочно скинула - я видел. Велела поднять. Я наклонился, а она ногой - под стол его. Я полез туда и достал-таки. А она смеётся. Как, говорит, с таким пузом на четвереньках ползать, удобно ли? Небось, сказала, мне с пола упавшее тебе поварята подают? С тем и ушла. Смеялась весело, весело!

- А склянницу уже потом нашли?

- Да, государь... - растерянным голосом ответил повар.

- Не государь я более, - сказал ему Заруцкий. - И не правитель всея Руси. Кончилось мое правление. Теперь я - просто Заруцкий, разбойный атаман. Но Марина - царица. И сын ее - царевич. Иван Дмитриевич. Им вольно и казнить нас с тобой, и миловать. Понял, Феофан?

Грека того второй Заруцкий - Иван Матвеевич который - выкупил лет пятнадцать тому назад у крымского татарина, к которому красивый курчавый светловолосый юноша попал за долги рыбака-отца. Точнее сказать, даже не выкупил, а большую стоимость раба выиграл в кости, остальное доплатил. Выкупил специально для Заруцкого Ивана Мартыновича, бывшего в те годы на Украйне по тайным делам, а уж будущий Соправитель земли русской, получив раба, тут же дал Феофану свободу, сказав:

- Только не возвращайся домой в Грецию -турки вновь в кандалы закуют. А на Руси как-нибудь, когда-нибудь и встретимся. Московия маленькая.

И вот, когда возглавил Заруцкий русское ополчение под Москвой и стал соправителем всей державы русской, явился к нему дородный носатый муж с красивым, ухоженным лицом, с лысиной посреди былых светлых кудрей, с изрядным животом. Толстяк сказал, что он и был тем юным гречонком, которому дал вольную Иван Мартынович много лет тому назад, что за это время обучился Феофан высокому кулинарному мастерству в дальних немецких землях, а теперь вот пришел на Русь, чтобы кормить своего благодетеля так, как кормят в Европе одних королей, дабы заботиться о здоровье своего благодетеля и об его безопасности.

Став личным поваром Заруцкого, грек действительно готовил всевозможные яства для атамана и его гостей, прослыл самым лучшим поваром на Руси, а князь Трубецкой даже давал за него Заруцкому своего скакуна и золотую сбрую в придачу. Но Заруцкий не отдал грека, но передал Феофану слова князя.

- Тебе единому служу по своему желанию, - услышал в ответ от повара. - Все прочие хозяева меня к службе неволили. Не гони меня, Иван Мартынович.

И вот теперь, услышав слова Заруцкого о том, что более Заруцкий не государь и не правитель земли русской, грек заметил:

- Слаба Богу, Иван Мартынович. Доброму человеку ни к чему власть над людьми. Власть рождается от греха гордыни и из разбуженных в сердце человека пороков. А из всех грехов человеческих мне по нраву одно только чревоугодие. Не гони меня, атаман, - и тут же добавил. - А за царицей я буду смотреть.

Смутившийся этих слов Заруцкий лишь кивнул в ответ, опустил голову и покинул поварню. Пошел в сторону открытой монастырской трапезной, срубленной посреди двора так, чтобы защищать вкушающих там монахинь от солнца и дождя, но продуваемую ветром.

Там сидела за длинным, покрытым золотой парчой столом Марина Юрьевна и ела под взглядами множества своих фрейлин, а также казаков и прочих слуг сбитые в серебряном соуснике и посыпанные сахаром сливки.

Маленькая золотая ложечка медленно двигалась между соусником и ее ртом, взгляд был отрешенным, уставлен в дальнюю точку стола.

Заруцкий подошел к трапезной, остановился. Склонил колено, оставаясь снаружи за невысокой оградой, глядя сквозь деревянный частокол на возвышающуюся над ним царицу, сказал:

- Государыня, дозволь слово сказать. Наедине.

Марина Юрьевна вздрогнула и, разглядев сквозь частокол атамана, жалобно улыбнулась.

- Важная весть, Иван Мартынович? - спросила она певуче и ласково.

Кто Марину не знал, мог бы и обмануться, не заметить доли страха в ее голосе, а заметил бы - объяснил бы женской слабостью после перенесенных испытаний.

Но Заруцкий царицу знал хорошо, потому не ответил вслух, а, встретившись с ней глазами, лишь кивнул.

Царица молча поднялась из-за стола величаво и, сказав фрейлинам что-то неслышное Заруцкому, направилась к рубленному трехэтажному терему, где в большой светлице приниммала она обычно важных лиц с докладами.

Но догнал Марину Иван Мартынович и остановил на третьей ступени Красного крыльца, а потом, положив руку на плечо вдовой царицы, решительно развернул её лицом к себе.

На мгновние взгляды их встретились - и она опустила глаза.

Тогда он подставил свою ладонь ей под локоть, словно предлагая помощь, чтобы ей было удобнее спуститься по крутым ступеням на уложенные тропой по траве доски.

Марина Юрьевна, пряча глаза, подчинилась.

- Пойдем к реке, - сказал он едва слышно и сквозь зубы.

И она повторила громко и отчетливо за ним:

- Пойдем к реке, Иван Мартынович. Там нет ушей.

Они шли друг рядом с другом, как добрые старые знакомые, шли так впервые на глазах многих людей - и это пугало Марину, ибо даже спиной она ощущала, как переглядываются слуги, как тихо перешептываются, удивляясь тому, что Заруцкий столь откровенно уравнял себя с царицей, но не возмущалась пока, ибо страшно было осознавать в тот миг ей, что не берёт даже красный яд иезуитов этого всесильного и такого ей непонятного атамана. И еще она подумала о том, что практически совместное бегство из-под Москвы сделало их уже не властителями судеб многих тысяч, а обыкновенными беглецами, существами никому не страшными.

А внушать страх и повелевать захотелось ей на мгновение даже больше, чем ранее. Но она шла за так и не отравленным ею Заруцким покорно, как корова на бойню, и душа её медленно скользила по потеющему телу в пятки. И представлялось ей, как сейчас вылетит из ножен казацкая сабля, вознесётся сильной рукой к небу и... как секанёт по тонкой шее вчерашней царицы... покатится голова по грязным доскам, оросит живой ещё кровью ярко-зеленую с мелкими белыми цветочками и с полосатыми листьями траву...

"Подорожник тут, как и у нас, в Самборе... - промелькнула зряшняя мысль. - И мыльный корень такой же. Стало быть, и земля для упокоения моего такая же", - и губы сами собой задвигались, шепча: "Non timebo milia populi circumdantis me. Exsurge, Domine, salvumme fac, Deus!"[6], но тут же прервались, ибо в тот момент вдруг всплыли в памяти Марины слова мажордома отцовского замка: "И Бог пусть не вмешивается!"

- Nec dues inyersit? - повторила она эти слова по латыни.

Доски под ее каблуками противно скрипели, грязь под ними звучно чавкала, и самый путь по ним казался ей уже похожим на дорогу Спасителя к Голгофе, столь же длинным, тяжким и безысходным.

А тут ещё скрипящий комар перед лицом закружил в поисках места полакомее. Его бы отогнать, прибить, но сил на то, чтобы руку поднять, у Марины не осталось. Разве что в подгибающихся в коленях ногах самая малость.

Комар сел на нос царицы и вонзил в кожу хоботок.

"Не больно, - промелькнуло в сознании Марины Юрьевны. - Но со стороны выгялдит потешно", - но унижения не испытала.

Да никто и не смеялся. Стоящие во дворе крепости словно застыли, глядя на идущую впереди царицу свою Марию Юрьевну и словно конвоирующего её казака с саблей на боку.

Кто-то из них, быть может, даже и подумал, что можно сейчас накинуться на Заруцкого с Мариной, связать их и отвезти князю Трубецкому на правеж, а то и к идущему к Москве с великим войском князю Пожарскому отправить. Можно и самим казнить их, а потом с головами в мешке поехать к князям за наградой.

Так думала Марина, когда шла сквозь монастырский двор к приотворенным крепостным воротам с лежащими там рогожными кулями и коноплянными мешками с песком..

Потом они свернули к воротам Кремля, прошли по рассохшемуся деревянному мосту через околокрепостной ров, ступая по прибитой давешним редким дождичком пыли на широкой тропе к обгорелым остаткам того самого дерева, к которому была вчера привязана тогда еще живая наложница Заруцкого.

Кто-то из слуг уже снял с дерева обгорелые кости Софии, разбросал уголья, оставив рыхлые золу и покрытый серой коркой пепел, плохо раздуваемый низким ветерком со следами сапог да лаптей на нем.

Последние шаги к дереву давались Марине с трудом. Ей вдруг увиделось извивающееся над кучей дымящегося хвороста сильное женское тело с высокой грудью, торчащей из рспаха белой с пятнами сажи рубахи, ирастрепанная русая коса, лежащая на плече, и вновь послышался последний вопль казнённой.

Охнув, она покачнулась и, чтобы не упасть, выбросила руку в сторону обугленной стороны всё еще стоявшего ствола, оперлась на него.

- Где взяла яд? - спросил всё ещё стоящий за спиной её Заруцкий.

Марина вздрогнула от жесткого, требовательного голоса. Так с ней разговаривали только отец, да и то в детстве, и ещё ярославские приставы во время ссылки.

- Salum me fac. Deus? Quomiam intraverunt aquae usque ad animam meam[7], - зашептала она вдруг пришедший на ум псалом.

Убрала руку с дерева и, глядя на черную грязь на словно постаревших пальцах, спросила деревянным, омертвевшим голосом:

- Что?

- Кто дал тебе яд? - повторил вопрос Заруцкий.

"Не убьет!" - поняла Марина, и почувствовала, как силы стали возвращаться к ней.

- Какой яд? - позволила себе удивиться царица и, подняв голову, стала смотреть в лицо Заруцкому.

- Которым ты отравила меня, - объяснил атаман, стараясь поймать её взгляд.

Здесь, стоя на круче над рекой, он мог одним взмахом руки скинуть Марину Юрьевну в воду - и она, одетая в богатое парчовое платье с каменьями, тут же пошла бы на дно, и никто бы и не успел броситься на помощь. Все это она прочитала в глазах Ивана Мартыновича, потому быстро ответила, чувствуя, как с каждым словом, вылетевшим из ее рта, обретает она надежду на счастливый исход:

- Биркин дал... - и тут же зачастила, - Я не хотела, Иван. Правда, не хотела. Так получилось. Верь мне!

В глазах ее появились слезы. Заруцкий впервые видел её такой - искренне раскаивающейся в содеянном. Обычно глаза Марины были либо гневны, либо лукавы, всегда с паволокой поверх карих зрачков, иногда полные ненависти либо жажды похоти. Но никогда не были они столь жалкими и беспомощными, как сейчас.

- Зачем взяла? - строго спросил он.

- Приказ... - прошептали ее губы, - Был приказ.

Заруцкий не стал спрашивать, кто мог царице земли русской в ее собственном дворце под пусть захваченной чужеземцами, но все-таки Москвой, приказать совершить то, чего та не желала. Он сразу догадался о том, что это была за сила, но все-таки спросил:

- Отцы-иезуиты велели?

Она, не отрываясь от наконец-то нашедших ее взгляд глаз Заруцкого, молча кивнула. Две слезинки потекли по её слегка подрумяненным щекам, оставляя на розовом светлые извилистые полосы.

И тогда Заруцкий задал главный вопрос:

- Самборский мажордом?

Она резко отвернула лицо, встав к атаману боком, ответила:

- Ты был солдатом Ордена, Иван. Так мне сказали. Ты предал нас. Ты должен умереть.

- Мучительно и долго, - продолжил за нее Заруцкий с усмешкой в голосе.

- Да, - согласилась она, по-прежнему отвернувшись. - Так приказал генерал.

- А теперь прикажет убить и тебя, - сказал Заруцкий. - Еще более мучительней и с большими страданиями.

- Я дала тебе яд, - возразила Марина, - Я не виновата.

- Не за это накажут тебя отцы-иезуитв, а за то, что ты не взяла власть над войском нашим, - объяснил Заруцкий. - Я уведу свою рать даже из Коломны. Не стану держать оборону города. И другие города не стану защищать от Пожарского. А Трубецкой встанет под князя сам.

Марина повернулась к нему всем корпусом и в удивлении распахнула глаза:

- А при чем тут я?

- При том, что после смерти моей ты бы осталась в Коломне и приготовила бы к обороне город. Пожарский с войском своим вынужден был бы послать сюда отряд с приказом взять Коломну штурмом во что бы то ни стало. Получилось бы или нет - а кровь бы пролилась. Христианская кровь, русская. И всё, чего ради чего Пожарский стоял в Ярославлем и не шёл на Москву, пошло бы прахом. Русские опять бы пошли против русских. Опять бы началась усобица и опять бы победили поляки. И опять было бы выгодно это Ордену и римскому престолу.

- Святому римскому престолу... - поправила Марина.

- Мне все равно, - ответил Заруцкий. - Святой он - для тебя. Для меня Рим - враг моей Отчизны. Потому я уведу войско из Коломны. И увезу тебя с собой. И для Рима будешь за это в ответе ты. За то, что убежала вместе со мной и дала силу Пожарскому, соединила русских в единое войско.

Глаза Марины разом высохли. Она поняла, что эту партию проиграла.

- Тебе-то какая корысть? - спросила она по-польски.

- А какая мне была корысть создавать свое ополчение и держать Гонсевского в осаде более года? - ответил он по-русски. - Думаешь, того лишь ради, чтобы тебя на Престол взгромоздить? А ты бы потом меня же и казнила за то, что я был шишом иезуитским, а после стал на сторону Руси. Нет, Марина. Полюбил я эту землю. Только и всего. Русским я стал. Только тебе этого не объяснишь...

- Зачем ты говоришь мне всё это? - удивилась Марина.

- Говорю, чтобы знала ты истинную цену себе, сука, - прорвалась злость в голосе Заруцкого. - На этом вот месте. Пеплом несчастной Софии клянусь: сделаю всё, чтобы был Иванка царем московским. А ты, иезуитская тварь, будешь теперь таскаться в моем обозе и делать то, что тебе я прикажу - и ничего более. Поняла?

Налетевшие тучи скрыли солнце - и воды Оки стали свинцово-серыми, тяжелыми. Царица всея Руси бросила взгляд на их бездонную стынь и покорно опустила голову.

- Буду рабой твоей, Иван Мартынович, - произнесла она помертвевшими губами.

- Громче! - приказал Заруцкий

- Буду тебе рабой! - крикнула Марина и подняла голову. - Девой Марией клянусь!.

Слёз в её глазах не было.

8

Пожарский стоял войском своим под стенами монастыря живоначальной Троицы в ожидании решения преподобным Дионисием совершить обряд благословения на ратный подвиг и в то же время вершил дела государственные...

Вчера он сказал на Совете всей земли, что будут теперь на Руси возобновлены Приказы. Во главе Разрядного приказа были поставлены дьяки Вареев и Данилов, Поместным приказом стал ведать Мартемьянов, в Дворцовый приказ посадили дьяков Емельянова и Насонова, Сибирским приказом и приказом Казанского дворца стал ведать Головин, Посольский приказ отдали Романчукову. Тайный, Пыточный и Разбойный объединил, но никого покуда во главе не поставил, сказав, что подобное назначение обдумать важно. И теперь выслушивал обиды обойденных им князей, объяснял каждому, что с делами бумажными и дьяки справятся, а дело княжье - показывать себя в битвах.

Князья ворчали, корчили недовольные рожи, но, в конце онцов, с доводами Пожарского соглашались.

Один не получивший Поместного Приказа князь Михайло Воротынский недовольно бурчал сам себе под нос, но все в войске знали про мухоморный характер этого совсем ещё не старого князя и лишь посмеивались, глядя в его сторону.

Минин расчитал жалованье ратникам и велел глашатаям огласить своё решение. Козьма Захарович впервые на Руси разделил воинов и воевод ополчения не по знатности, как было ранее, а от степени боевых заслуг каждого. Ратники по первому окладу получали по 50 рублей, по второму - 45, по третьему - 40, по четвертому - 30.

Все выслушали, но никто не роптал. Все соглашались и с назначениями, и с окладами.

А тут как раз прибыли из Архангельска под Троицу те самые английские и прочие иноземные офицеры и солдаты, от коих, ещё будучи в Ярославле, отказался Пожарский. Были во главе них Томас Чемберлен, Джон Мерик и Яков Шав.

Заговорили в войске, что Чемберлен служил в шведском войске генерала Горна, когда тот брал приступом Великий Новгород под началом Де ла Гарди. И потому иноземцев здесь приняли неприветливо.

Всего офицеров было двадцать, солдат сто человек. И все они желали служить на пользу Руси против Речи Посполитой.

- То - наша воля, - заявил Мерик, слегка коверкая русские слова. - Мы бить вам друзья.

Пожарский повторил им свой отказ брать иноземцев на службу и велел их всех разоружить, а после проводить под охраной в две сотни стрельцов назад в Архангельск, сдать их там на англицкий корабль вместе с их оружием. Командовать сим отрядом велел земскому человеку Дмитрию Чаплину.

- Наёмники быть друзьями не могут, - сказал им князь на прощанье. - Прибыли вы на Русь не счастья нашего ради, а за богатством. Денег ради жизней православного люда вы щадить не станете. А заплатит вам король польский на малую толику денег больше нашего - вы тотчас переметнетесь к нему и ударите нам в спину. Уезжайте домой лучше, распростимся с миром. Еще раз прибудете под Москву - велю казнить, как лазутчиков и татей.

Всего народа собралось под стенами Троицкой обители более двадцати тысяч. И все слушали приказа лишь одного лица - Дмитрия Михайловича Пожарского. Других вождей эти люди не желали...

9

Сразу после разговора у обугленного дерева Заруцкий велел войску своему собираться в поход.

Тотчас всё в городе словно сломалось, перевернулось, пошло ходуном. Одни лезли на стены, чтобы снять часть пушек, другие грузили телеги и волокуши, третьи вставали в очередь к кузнецам, чтобы подковать коней перед дорогой. Иные казаки добывали из дальних нор свои сокровища и прятали в обозе, другие чистили оружие и проверяли как сидит седло, не подгнила ли шлея, не лежался ли порох в пороховницах. Многие молча стояли перед остающимися в городе бабами, ревущими и причитающими, а кто-то пил и радовался, что убирается наконец-то из опостылевшего города на Оке. Словом, стоял гомон и крик до самого вечера. И лишь поздно ночью все угомонились

А на рассвете казаки вышли за стены крепости, но не пошли дальше, а встали у ворот по дороге на Михайлов в полукруг, как велел им сделать Заруцкий. Там и держал он речь:

- Други мои! Верные мои товарищи! Нет больше власти моей над государством Российским и над вами, сирыми. Ухожу из Коломны и из-под Москвы, ибо идет на освобождение Москвы иная сила, сила великая. Все, что положено сделать для спасения Руси, сделают Минин с Пожарским уже без меня. Наш же подвиг, други мои, подошел к концу. Не сумели мы взять стольного града русского, зато смогли более года удерживать в нем поляков и не допустили полного поругания святой Руси. Теперь мы народу русскому не нужны. Не нужен стал я, не нужна вдова царя Димитрия Марина Юрьевна, не нужен, быть может, даже сын ее Иван Дмитриевич. Ибо дело наше сделано - и теперь решения принимаем не мы, а те, кто возьмет Москву и без нас, без нас прогонит поляков. Но я не могу предать своего царевича. Ему я целовал крест, ему я клялся в верности и любви...

Войско беспокойно вслушивалось в слова Заруцкого. Никто и никогда не говорил так откровенно с ратниками. Говорили о царях, о долге холопьем, призывали к совести, грозили святыми именами. И только этот странный атаман, поднявший Русь против захватчиков, а теперь этой же самой Русью и ошельмованный, говорит то, что и каждый про себя думал, да только вслух сказать не решался: новые силы, идущие на Москву с Волги и с Севера, простят людям старого ополчения всё, кроме верности их царевичу Ивану, а Заруцкий призывает их остаться с ним и служить сыну Марины Юрьевеы либо...

- Кто не хочет идти со мной, может отойти вон в ту сторону, - продолжил Заруцкий, указывая на обугленное дерево и выставленные возле него возы с орудийными стволами да пустыми лафетам и на колесах. - Возьмите с собой оружие, пороховое зелье, две на всех вас пушки и каждый по коню. С тем и уйдёте на Москву, встанете под начало Пожарского и будете воевать поляков. Верные же мне и царевичу Ивану Дмитриевичу казаки должны оставить себе оружие, добро свое положить в обоз и идти со мной на Волгу. Авось, будет удача нам - и построим мы новое царство, без бояр и без господ, царство справедливости, о котором я вам говорил.

Ратники переглядывались и переговаривались. Каждый помнил разговоры Заруцкого у костров, рассказы его о том, как вот победят они поляков и заживут на Руси лучше прежнего. Что не будет никто ни у кого ни в кабале, ни в крепости, что равными все будут друг другу во всём, а более всего равными - в правах и долге перед Государем, а также и в ответе. Будут, говорил Заруцкий, люди русские почитать лишь царя своего да церковь православную, а также каждый - отца с матерью да пращуров своих. Всё прочее - у каждого по-своему,на совести отдельного человека. И еще говорил Заруцкий, что будет вся земля на Руси общая, никто ни продать ее не сможет, ни купить. Сколько на земле ни есть едоков - на столько и земля должна под каждую зиму делиться. А озимые будут сеять люди лишь на землях общинных, с них хлеб общим должен быть и раздаваться бесплатно. Яровые же и прочую снедь может каждый растить по своему усмотрению, торговать ею, обмениваться. И еще говорил он, что не будет на новой земле ни дворян, ни бояр, ни детей боярских, никто никого не будет почитать по знатности и по родовитости, всяк честь свою и достоинство должен сам зарабатывать, а один выше другого может быть только на службе воинской да государевой.

Так-то вот говорил Заруцкий... как сказку сказывал. Тем и людей за собою вел именем царевича Ивана и царицы Марины Юрьевны.

А теперь вон про мать царевича молчит. Стало быть, слух, что прошел по войску, будто это Марина Юрьевна атамана траванула, был верным. Только не стал Заруцкий казнить Маринку-блудницу, простил тварь. А им вот предлагает каждому вольным в выборе быть: с Заруцким на юга идти, к татарам да кавказцам, или возвращаться под Москву, под крыло боярское, но всё же русское, не польское...

- Неволить никого не стану, - закончил атаман. - И вам меж собой ссоры зачинять не дозволяю. Долго думать нечего. Но выбрать надо один раз и навсегда. Кто в сомнении - тот пусть лучше в городе остается. Коломну тоже надо защищать.

Сказал, снял с головы шапку и поклонился приютившему царевича Ивана городу с высыпавшим из ворот к стенам ошеломленным городским людом. Потом подошел к возку, запряженному двойкой - там, знали все, сидели Марина с сыном, а на облучке устроился верный Заруцкому повар-грек - и велел трогать.

Возок и пеший, с непокрытой головой атаман возле него двинулись по дороге на Михайлов.

А рать стала распадаться. Одни поспешили следом за Заруцким. Другие отправились к обгоревшему дереву.

И быстро, в течение получаса, все разошлись.

Разделились, оказывается, где-то поровну...

10

Ополчение выстроилось в парадном порядке на горе Волокуше близ Святой Троицы. Там же стояли преподобный Дионисий, настоятель Троице-Сергиевского монастыря, основатель которого преподобный Сергий почти за триста дет до этого благословил войско московского князя Дмитрия на битву с Мамаем дабы освободил тот святую Русь от поругания татарами. Ещё здесь были Минин с Пожарским и их воеводы.

Вынесли из монастыря икону Живоначальной Троицы, иконы местных чудотворцев Сергия и Никона...

Дионисий совершил водоосвящение и окропил им войско.

Был поначалу сильный ветер и дул он прямо в лицо войску, обращенному на путь к Москве...

Как только свершилось водоосвящение, ветер стал дуть ополчению в спину...

- Любо нам! - возопило войско. - Бог поборает по нас! Благословляет на благое начинание!

Минин с Пожарским переглянулись. В глазах обоих стояли слёзы.

* * *

В переломный период истории происходят события, истинного значения которых сами их участники оценить не в состоянии. Слишком взбудоражены умы одних, слишком ожесточены сердца других, слишком растеряны третьи и слишком покорны четвертые. Во время переломов тенденций в обществе, смены приоритетов некому задуматься, отчего происходит размежевание людей, за кем истинная правда. Потому-то никто не оценил гениальность плана Пожарского, предпочевшего просидеть три с половиной месяца в Ярославле без видимого дела, но избавившего тем самым русский народ от усобицы и Гражданской войны. Даже сам князь Дмитрий Михайлович вряд ли задумывался о том, что Заруцкий, приказав уйти из хорошо укрепленной крепости Коломна, показал своим решением, что он Пожарскому и Минину больший соумышленник, чем те воеводы и князья, которые торопили второе ополчение идти к Москве и требовали немедленного пролития крови.

Именно в эти три-четыре месяца в польском гарнизоне Москвы произошли те изменения, которые превратили бывшее в течние двух лет героическим войско ляхов в сброд ни во что не верящих вооруженных негодяев. Уставший от склок и множества совершаемых осажденными подлостей друг другу великий дипломат и замечательный военачальник Александр Гонсевский снял с себя звание королевского наместника и покинул русскую столицу. Отдал он власть над засевшими в Москве поляками завистнику своему полковнику Струсю - человеку тоже по-своему замечательному и талантливому военачальнику, но всё-таки ещё слишком молодому и недостаточно опытному, чтобы стать вождём, сплотить вокруг себя мучимых голодом, холодом и усталостью людей.

Оба сих человека остались слегка в стороне от нашего повествования, ибо не интригам польских людей посвящена эта книга, а тому, как пал от очередной подлой измены бояр первый из русских городов Великий Новгород, пробудив позором своим в остальных городах дух русского патриотизма, подхваченный Нижним Новгородом. Ополченцы Минина и Пожарского пошли на Москву с целью не сеять смерть вокруг себя, как было до этого во времена прежних смут на Руси, а с желанием освободить свою страну от иноземцев и иноверцев, своими руками и во имя будущего своих детей, внуков, правнуков...

КОНЕЦ ВОСЬМОЙ КНИГИ

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"