Валерий Куклин

(продолжение двадцать четвертое)

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

СМЕРТЬ ВТОРОГО ЛЖЕДМИТРИЯ

О том, как касимовские татары совершили то, о чем прочие подданные царей московских истинных только мечтали

1

Весть о скором возвращении Ур-Мамеда из посольства к Сигизмунду была встречена в Калуге с ропотом. Король не признал Богданку московским царем - так почему Сигизмунд оставил в живых татарина? А коли посол жив, то почему польские войска до сих пор стоят в Москве, а москвичи не отпирают ворот своих и не шлют посольства в Калугу с просьбой к самозванцу занять престол Рюриковичей?

Ответ один: татарин предал калужского царика. И что бы Ур-Мамед не говорил "Государю", как бы не убеждал хозяина в верности своей и всего своего рода Рюриковичам, каждый в Калуге знал, что касимовский князь - не жилец на этом свете, ибо нет большего греха, чем грех предательства и клятвопреступления, наказан будет изменник хоть рукой и человеческой, хоть дланью Господней...

Мысль эту и слова эти не надо было распространять слугам Заруцкого и дяди Семы по городу. Она сама родилась в головах калужан, сама произносилась на каждом углу и в каждой избе, сама выплескивалась гневом, обращенной к едущим теперь по городу только по десять-двадцать всадников татарам. И страха прежнего к главе Тайного Приказа никто не ощущал. Всяк чувствовал себя знатоком "Государева слова", которое вслух сказать - спасти и жизнь себе, и получить от щедрот Богданки жалованье.

Но все же добрых два дня еще служил у Димитрия Ивановича Ур-Мамед, а "Государева слова" никто не выкрикнул. Оттого весть о том, что царем был убит на охоте касимовский князь, прозвучала, как искра кремния у бочки с порохом: город возопил о долгожданном мщении. Тысячи людей рванулись к таборам татар с ружьями и саблями в руках.

Резня приключилась такая, что в два часа не осталось в живых ни одного татарина - все они либо плавали в лужах собственной и калужской крови, вмерзали в снег, либо утонули в Угре.

В живых остались только касимовский царевич Бахтиярка, его мать да бабушка, оказавшиеся в проклятый для татар час в Палатах Богданки. И еще там были двадцать татар из личной охраны калужского царика из числа крещенных во главе с Петром Урусовым.

Петр, услышав шум и вопли за стеной Палат, велел запереть окна и двери, чтобы в каменных стенах обороняться на случай нападения на дворец. После забрался на крышу, раздвинул лемех и выглянул наружу...

Двор царский был свободен и чист, как никогда. Зато за стенами двора, за воротами, по улицам носились, улюлюкая, вооруженные люди, кричали: "Бей татар!.. Бей нехристей!"

Петр видел, как по улице пронесся верхом какой-то татарин - и был сбит с седла стрелой. Полетел кубарем в снег, выгнулся на нем, засучил ногами, задрожал и затих. Видел, как подлетел к мертвому кривоногий рыжеволосый без шапки мужик и трижды ударил саблей по шее татарина, пока голова не отделилась от плеч и не откатилась в колею. Мужик нанизал голову на саблю и понесся с ней по улице, крича: "Смерть татарам!"

Русские убивают татар. Почему, отчего - Урусов еще не знал, ибо вторые сутки не спал, следя за охраной Богданки, на улицу не выходил, ни с кем посторонним не разговаривал, а верные два десятка воинов были все это время при нем.

"С утра царь отправился травить волка... - думал он. - С ним поехал Ур-Мамед... Так почему же бьют татар?.. Ужель царь касимовский решил убить царя Димитрия Ивановича? Убил или не убил - того не знаю. Но ежели царь Димитрий жив, а Ур-Мамед - предатель, то долг мой служить..." - тут Петр задумался особенно глубоко. Род Чапрашты, к которому принадлежал Урусов, должен быть всегда в подчинении к роду чингизидов-Тюре. Это Петр знал с колыбели - и потому верно служил Ур-Мамеду.

Но Ур-Мамед презрел свой долг служения рода Тюре роду Рюриковичей - и потому нарушил связи, обязующие Чапрашты служить ему лично. Отныне Петр Урусов служить может только сыну Ур-Мамеда Бахтияру, но никак не самому хану.

- Царевича спрятать! - приказал Урусов своим нукерам. - Мать его и бабушку посадить на видное место в Палатах. И дайте им много еды.

"Пусть царь Димитрий Иванович сам решает, что делать ему с женщинами рода Тюре, - решил он. - Мои руки останутся чистыми".

И когда поезд со всадниками и санями Богданки появился в конце улицы у Палат, Урусов успел не только спуститься с чердака до прибытия самозванца к воротам, но и постарался оказаться первым пред лицом калужского царика, смотрящего на него из приоткрытой двери обитого изнутри красной парчой возка.

- С возвращением тебя, Государь! - сказал Петр певуче. - Как охота? Как здравие твое?

Богданко молчал. Лицо царика было хмурым, брови насупленными. Покорность и приветливость татарина не радовали его. До сознания самозванца понемногу стало доходить, что в войске произошло нечто не просто ужасное, но даже нечто большее - ярость черни стерла с лица земли самых верных людей так легко, что он вдруг почувствовал себя полнейшим ничтожеством. Велика же сила безрассудной толпы, сумевшей в одночасье справиться с татарской Ордой, с армией, в которой каждый воин стоил десятка этих ленивых и вечно пьяных калужан. Почти тысячу человек гнев людской уничтожил так просто, будто это был десяток муравьев на одной руке, а вторая уже была в замахе. Враз исчезла сила, что делала Богданку истинным главой и повелителем взбунтовавшейся черни. Он даже вспомнил, что по роду и по крови он - вовсе и не царь, а самозванец, поганейший из жидов, проклятый отцом и родичами, что родной дед предрек ему смерть преждевременную и страшную. И если завтра эта бешенная толпа направит свой гнев на своего Государя...

При мысли этой по спине Богданки пробежал холодок - и он, ласково улыбнувшись Петру Урусову, сказал:

- Верный слуга мой... верный слуга... Будь мужественен. Ур-Мамед умер. Здорово ли его семейство?

Урусов низко поклонился, подумав про себя: "Я был прав", - и ответил:

- Рад видеть в добром здравии тебя, Государь...

2

Никто не рассказал Урусову того, как умер Ур-Мамед. На уста участников той охоты будто кто-то наложил запоры с печатями. И самого тела Ур-Мамеда не привезли в Калугу. Будто был человек - и в одночасье сгинул.

Женщины Ур-Мамеда не плакали и не выли, как это делают по обыкновению своему русские бабы, не рвали на себе волосы, не проклинали убийцу. Они просто продолжали сидеть во все той же парадной Палате, где их оставил в начале резни Урусов, и смотрели сухими глазами в общее блюдо с остывшей бараниной перед ними, почти не шевелясь и изредка переговариваясь шепотом. Сильные женщины, женщины настоящего мужчины.

Богданко велел собрать всех погибших в тот день и закопать в снегу где-нибудь за городом. Сказал, чтобы завтра к утру трупов татар на улицах Калуги не оставалось. И еще велел в церквях отслужить молебен по невинноубиенным.

- Нет их греха ни в чем. Народ - он зверь, он смерть творит от тоски и скуки, - заявил царик Петру Урусову. -. Пора готовиться к походу на Сигизмунда. Освободим Смоленск - и двинемся от него на Москву.

И ни слова об Ур-Мамеде. Словно не было касимовского царя и вовсе, словно историю о том, что старший из касимовских Тюре пал от рук его именно слуг, не знал каждый в Калуге. И будто не ведал Богданко, как удивлялись калужане тому, что татары Петра Урусова остались царскими телохнителями, что вновь главой Тайного Приказа стал крещенный татарин, а не русский человек.

Глашатаи кричали на улицах, что царь Димитрий Иванович велит русским людям идти на бой с поляками - поработителями Отчизны, что долг его пред предками своими славными велит ему, помолясь о помощи Святому Александру Невскому, двинуть войско на Смоленск, а уж оттуда, разгромив Сигизмунда, пойти на освобождение Москвы от остальных поляков.

Дивились люди мудрости царской, слушали открыв рты, крестились, глядя на колокольни, переговаривались между собой:

- Воистину велик наш Государь! Не о благе своем печется, а о достоинстве и чести всего народа русского. Кровь Александра Невского течет в нем - вот главное свидетельство того, что царь наш - истинный, а не поганный Богданко. То поляки говорили про него гнилое, а мы верили. Нет, царь наш - Димитрий Иванович истинный! С таким и на поляка идти - счастье, и помереть в бою за такого - в рай попасть!

И никому дела уж не было до смерти каких-то там татар, до исчезновения Ур-Мамеда, до того, что сын его и бабы остались живы.

Лишь Урусов навещал овдовевших женщин и мальчика, переселенных в дальнее крыло дворца. Приходил, снимал в дверях сапоги, садился на краешек ковра, сложив ноги по-татарски, и беседовал с ними об Аллахе и православном Боге, о том, как сильны и всемилостливы они, и как важно быть покорным судьбе, ибо тот, кто идет против воли Аллаха и Бога, есть злодей больший, чем убийца и вор.

- Воля Аллаха не ведома никому, - ответила однажды мать Ур-Мамеда.

3

Никогда еще не взлетал так высоко татарин из рода Чапрашты. Петр Урусов стал тенью, правой рукой, почти что наперстником русского Государя. При виде него знатнейшие бояре кланялись и мели пол бородами. Слово его звучало так, что даже шепот слышал каждый, кого касалось оно, и исполнялось тотчас же. Куда тут вспоминать Симеона Бекбулатовича, которому служил сам царь Иван Васильевич. Старик был рода Тюре, прямой потомок Чингисхана, владел Московитией всей (без опричных земель) по праву, а все же до сих пор передают в народе, как русские за спиной Симеона шушукались и подсмеивались, называли Царем Потешным. Иное дело Петр Урусов - от взгляда его трепетал всякий...

... ибо невозможно было уразуметь русскому человеку: отчего хоть и ложный, но Государь всея Руси Димитрий Иванович позволил в одночасье вырезать верную ему татарскую тысячу, но оставить в живых два десятка человек? И того страннее казалось мужикам, что на место Ур-Мамеда встал Петр Урусов - кровь от крови татарин, верный раб Ур-Мамеда. Велик, должно быть, разум царский, нет возможности с ним простому мужику и даже боярину сравниться, если Государь берет себе в главные телохранители кровника.

Дивились виденному калужане, болтали о новостях в царских Палатах в пол-шепота в избах своих да общинных домах. А между делом говорили о том, что Марина-царица на сносях, вот-вот родит, о казаках Заруцкого, вошедших в город сразу после резни татар и занявших опустевашие юрты. Странно было людям слушать русскую речь из волосяных шатров, видеть русоволосых, голубоглазых с серьгами в ушах воинов там, где привыкли встречать одетых в лисьи да собачьи доглополые шапки, шерстяные халаты и кожаные доспехи татар.

Но коли не татары теперь в чести у Государя, а казаки, то почему приблизил к себе царь не Заруцкого, а Урусова?

Было о чем рассуждать уставшим от зимнего безделья калужанам, ибо вины в себе за избиение татар они не чувствовали, свечей за их упокой в церквях не ставили, считая, что Господь хоть и всемилостлив, а православного за убийство мусульманина легко простит, как за смерть собаки. И если какая баба, потерявшая желтолицего полюбовника, и попалкала о нем, то сделала это втихомолку, спрятавшись в дальнем темном углу, а после встала, вытерла сопли рукавом и пошла выглядывать кого-ни-то себе из казаков.

В доме же дяди Семы и тети Сули давешние гости появились со дня резни трое суток спустя. Приходили по одному и не сразу, разговора до тех пор, пока все не собрались, не заводили.

- Вон вышло как беспутно, - заявил первым Мишка. - Хотели Самого свалить, а вышло - татар одних. Теперь Богданко стал сильнее, чем прежде. Слышал я, зовут его Освободителем, Спасителем, словно Христа.

- Ты, Мишка языком своим жидовским имени Божьего не погань! - сурово оборвал его Сергий. - Не посмотрю, что у меня в товарищах ходишь - уважу... - положил могучий кулак свой на стол. - Ты с нами против самозванца потому только, что равин ваш велел тебе это делать. А еще велел ласковым с православными быть и имени Бога нашего не паскудить.

Сердит был Сергий. С утра рассорился он с иудеем Мишкой по этому вот самому вопросу: сам он говорил, что с казаками Заруцкого и без татар сила теперь на стороне заговорщиков, а иудей стучал ему пальцем по лбу и заявлял, что самозванец теперь любовью народной более силен, чем когда в Тушино стоял. Про любовь Сергий не понимал, и ругал сотоварища бранными словами. Кинулись было и в драку, да подоспели жильцы, утихомирили, развели по общинным домам. И вот у дяди Семы встретились...

Заруцкий слушал перебранку домовладельцев молча, улыбаясь во всю ширину рта, чувствуя на себе взгляды хозяев дома, но не обращая внимания на них. Он понимал, что каждый из присутствующих, что бы при этом ни говорил вслух, ждет именно его слова - слова о том, что казаки-де сами хотят взять штурмом Палаты, и одним ударом покончить как с самозванцем, так и с оставшимися татарами. Собрались ведь они сейчас и его позвали только для того, чтобы услышать об его собственном желании совершить сей подвиг. Ибо выплатить казакам за услугу теперь жидовская чета согласна - риску собственного никакого, а воля равина и всех евреев русско-польского порубежья будет выполнена дядей Семой, да и расходованные деньги назад воротятся.

Было только странно теперь вспоминать Ивану Мартыновичу о собственной растерянности, когда оказался атаман с небольшим отрядом вдали от Москвы и Калуги, а в это время бояре отперли ворота Белокаменной и впустили без боя войска Жолкевского. Умный был ход бояр - тем они и Москву от вора обезопасили, и себя от вдруг возлюбившей Василия Шуйского толпы уберегли. И ясно стало им самим, что далее поляки потребуют принятия присяги либо королю Сигизмунду либо короленышу Владиславу. Чуть было не запил с горя Заруцкий по прибытию в свое войско под Калугу. Да вовремя успокоился мыслью, что жизнь - не шахматы, не бывает полностью проигранной никакая игра, а тем более - игра Заруцкого. Противостоит сейчас задумке Ивана Мартыновича всего лишь горстка бояр да войско польское, а мыслят союзно с ним (пусть даже не осознаявая этого пока) сотни тысяч простого люда русичей...

На ход хитроумный боярский следовало ответить ходом еще более хитроумным. И Иван Мартынович не придумал ничего иного, кроме как лишить Москву опасности в виде Богданки и его войска, сделать ненужным присутствие войска Жолкевского в Москве, возмутить русские окраины и двинуть их на освобождение столицы раньше, чем король либо короленыш соберутся прибыть в Первопрестольную, чтобы короноваться шапкой Мономаха.

С той задумкой и выехал он, оставив свое войско под Калугой, не в сторону Москвы, а в противоположную - туда, где раньше была русско-польская граница, где чуть ли не каждый знал и помнил Ивана Заруцкого, а в еврейских слободах да посадах каждый мальчишка при встрече с ним снимал шапчонку и низко кланялся. Ибо в давешние, еще мирные, годы именно Заруцкий предупредил два раза евреев местечка Берестень и жидовского посада в Пропойске о готовящейся резне, называемой здесь издревле погромом. Сказывали, что еще во времена домонгольские развлекался здесь народ этой жестокостью, и отсюда потеха сия дошла до самого города Киева во времена Великого Князя Святополка Окаянного. И всякий из русских да поляков, кто спасал семью еврейскую от налета оголтелой толпы, получал от общины еврейской, от равина, и от того, что сами они звали синагогой - божьей обителью, право считаться гоями, доверие испытывали к спасителю полное.

Вот и Заруцкого выслушал равин Пропойска со вниманием. Иван Мартынович думал, что еврей, как всегда, начнет канителить, оставит разрешение вопроса на потом, объяснив желанием посоветоваться с другими равинами порубежья, а там отделается полумерами - и приготовился к спору. А вышло, что равин ответил сразу:

- Знаем мы Богданку. Крови нашей он, да опоганенный. Нет длани Его над его головой. Демон он. И рожден во устрашение народа русского и на беду народа еврейского. Трижды устраивали погромы поляки в порубежье, дважды - русские. И всегда говорили - за то бьют они нас, что породили мы Богданку-амозвана. Отца с матерью его убили, братьев, сестер, племянников - малых детушек, всех поизничтожили. И думается мне, что сам Богданко к сему делу руку приложил, чтобы не узнал его никто из наших, не оповестил бы московитов о самозванстве его. Мать мою и дочь тоже убили поганные. Буду помогать тебе, Иван Мартынович, сколько есть сил. А случись неудача у тебя, беда - приходи к нам. Укроем. Даже веры нашей принимать не приневолим. Ибо не тот еврей, кто рожден от еврейки, а тот, кто служит еврейскому народу верно.

Надо признать, что споров богословских Иван Мартынович не любил, вступал в них только по необходимости или когда надевал монашескую рясу, чтобы сменить обличье. И сейчас, не шибко-то раздумывая, согласился. Сказал, что за время пути в Пропойск придумал план устранения Богданки таким образом, чтобы сохранить живыми всех покушавшихся, а само дело самозванства На Руси свести на нет. Ибо устранение Богданки разом успокоит все порубежье, спасет общину еврейскую от полного истребления.

- То так... - согласился равин. - Спасибо тебе, Иван Мартынович, что думаешь о евреях. Да только нужда у нас, чтобы и сама память о том, что Богданко - выродок крови еврейской, была забыта. Пусть исчезнет с лица земли самозванец неизвестного происхождения. А уж об остальном мы позаботимся сами.

Тем самым старый равин дал понять, какую цену надо заплатить народу русскому за то, что получит Заруцкий в помощники деньги и целый народ, живущий в Польше и на Руси особняком от православного и католического миров, но с поляками и русскими совместно радующийся и страдающий. Столь грозную силу не имел за своей спиной даже король Сигизмунд, не то что простой казачий атаман. Так считал Иван Мартынович, ибо знал, что сами папы римские брали в долг у ломбардских евреев, сами короли французские да властители Священной Римской Империи оказывались у евреев в кабале. И коли равин сказал сейчас, что община порубежная русско-польская поддержит Заруцкого, то означает это, что мысль об уничтожении Богданки уже обсудилась и в Италии, и во Франции, и в Австрии, и в далеких Испании с Англией.

Вся Европа порешила, что более второму самозванцу на Руси не быть - и тут кстати оказался Иван Мартынович со своим подобным же желанием. И еще значит это, что деньги на дело такое ему дадут безграничные, что будет велено каким-то двум-трем евреям платить Заруцкому по первому требованию до тех пор, пока Богданко не исчезнет, а земли порубежные не успокоятся.

В помощники дал равин атаману Мойшу. Тот выбрал из всего войска Заруцкого одного Калистрата[1]. Обрядил старого гильтяя в монашескую одежду и заставил наизусть выучить новую историю жизни своей под новым именем - Сергий. И вот: всего два человека вошли в Калугу полтора месяца назад - и сколько уж всякого натворили. Казначей еврейский дядя Сема зря денег не потратил. Можно сказать, что сберег больше, чем бросил на ветер - сам Иван Мартынович так бы не смог. Он и те деньги, что добыл в далеком замосковном починке из-под муравейника, уж порядком потратил на нужды войска, а что пользы от тех затрат в сравнении с той, что получили заговорщики от выдумки о доходных домах и от расстройства мыслей калужан? Верную Богданке татарскую тысячу вырезали напрочь, главным телохранителем ложного царя стал самый его ненавистник Петр Урусов, польский король теперь и возможности не имеет пойти на соглашение с Богданкой, народ уж вслух говорит, что Димитрий Калужский - царь не истинный. А также слышал Заруцкий уже сам на торгу разговор о том, что Богданко-де, каким называют некоторые Димитрия, вовсе и не жид, а русский попович из Могилева - его одна баба узнала, будто бы он к ней по ночам захаживал, когда отец его был дьяком в тамошней церкви. Ловкие жиды! Везде успевают!..

- Что молчишь, Мартыныч? - не выдержал Мишка. - Все говорят, один ты молчишь.

- А что говорить? - ответил Заруцкий. - От слов дела не продвигаются. Вижу я, хотите вы, чтобы мои казаки ударили по Палатам, казнили царя, а после объявили, что он - самозванец. Так ведь?.. - (никто не возразил ему, но и никто вслух не согласился; каждый от слов его сжался и приготовился сказать убедительное). - Только пользы в том будет не больше, если я сам подойду и воткну нож в брюхо ему. Стал с помощью Патриарха Игнатия-грека покойный истинный отрок Димитрий святым и великомученником, станет таким же и Богданко под именем Димитрия, если прикончит его моя рука. Для жидов подобный позор церкви русской - прибыль. Их я понять могу... - (при словах этих ни единый мускул не дрогнул на лице дяди Семы, тетя Суля закусила губу, а Мишка опустил глаза). - А вот тебя, Калистрат, не понимаю. Ты - человек православный, хоть и уйкушник да гилевщик, как я. Наши с тобой сотоварищи по оружию могут за то деяние голов лишиться, после смерти о них хулу будут по всей Руси плести. Думаептся мне, поступать так негоже.

Калистрат крякнул, опустил глаза тоже.

- Татары убьют Богданку, - твердо произнес Заруцкий. - Сами.

- Татары? - удивился Мишка. - Урусов?

- Он, - кивнул Иван Мартынович. - Петр Урусов собственной рукой.

- Ты его... купил?

Заруцкий покачал головой.

- Он сам так решил. Но покуда об этом не знает.

Дядя Сема стал смотреть на атамана с уважением. Старый еврей много слышал о хитроумии и неожианности решений Заруцкого, верил ему. Но у дяди Семы в памяти хранилось устное письмо от пропойского равина, в котором был совет доверять Заруцкому не во всем, а сделать так, чтобы после уничтожения Богданки исчез и сам Заруцкий. Если бы сейчас атаман согласился своими казаками ударить по Палатам убил бы Богданку, завтра бы нашли его мертвым в городской канаве. А по Руси пронесся бы слух, что то была месть калужан за своего царька. И никто бы из иноверцев не узнал никогда, что Демона, как называли в еврейских местечках Богданку, уничтожели сами евреи. Однако вывернулся каналья Заруцкий...

- А вдруг как не узнает твой Урусов никогда про твой замысел? - не унимался Мишка. - Татары - народ глупый, им подсказывать нужно. Ты подсказал?

- Ты подскажешь, - ответил Заруцкий. - Пойдешь в общинный дом - и скажещь, что твой человек самолично видел, как царь вспорол брюхо Ур-Мамеду, а после слуги царские сбросили тело князя в реку. И скажешь, что как раз у отмели, что у починка Егорова, есть полынья, в какую старика могло бы прибить.

- Так... ты?.. - спросила нежданно тетя Суля. - Это ты его?

Заруцкий в ее сторону даже не посмотрел. Он и так сказал больше, чем нужно говорить на таких сброрищах. Вынужден был сказать, хоть и жалел, что о сказанном им сейчас знает не один Мишка, а и остальные.

- Выдай, дядя Сема, Мишке с Сергием денег на пропой калужан. И не жалей меди. Послезавтра, думаю, соберется Богданко на охоту по красному зверю. А Калуга в такую честь должна гулять. Вся.

О том, что пьяный люд и по опохмельи не станет искать обидчика среди своих, решил не говорить - умный и сам догадается, а дураку и услышанного не уразуметь.

С тем и разошлись...

4

На самом деле Ур-Мамеда действиетельно убил Заруцкий. Сам убил. Никому не передоверился. Не потому, что не было рядом людей верных, с рукой крепкой и сердцем холодным, а просто потому, что всю жизнь ответственные дела он совершал сам, не надеясь, что кто-то может и без него справиться...

Накануне предыдущей царской охоты Иван Мартынович побывал в Палатах, потоптался среди боярства, ибо и у самого была в Думе тушинского вора высокая боярская бобровая шапка, послушал новости, сам рассказал, как у бабы одной калужской родилось дите уродом двухголовым, покричало, повопило, да и издохло. Мужики с перепугу живувю бабу с мертвым дитем в овин впихнули и овин подожгли.

Покуда бояре дивились и чуду, и дикости людской, отошел в сторону, поманил к себе Ур-Мамеда, сказал князю шепотом, что есть-де у него к татарину серьезный разговор, не для чужих ушей. И чтобы лучше обсудить продуманное атаманом, князю следует на завтрашней царской охоте отстать от остальных, и в молоденьком березнячке на берегу Угры встретиться с Заруцким.

Ур-Мамед, как все татары, сам был коварства отменного, в каждом видел врага себе лютого и не верил ничьему слову, а тут вдруг поверил. От того, должно быть, что от Ивана Мартыновича, лица при дворе Лжедмитрия столь значительного, он ждал и подлости особенной, не столь явной и внешне глупой...

Хан, оказавшись в березнячке, очень удивленно смотрел на Ивана Мартыновича, когда нож атамана вспарывал ему брюхо. Вокруг качались ветки лиловатых от изморози негустых березок, синело небо, пятнились на снегу взрытые конскими копытами следы. Стояла высокая торжественная тишина, которая бывает только в морозные ясные дни в лесу рядом с высоким берегом замерзшей реки.

Заруцкому осталось только подтолкнуть умирающего - и хан полетел с коня под белую береговую кручу, прокатился по снегу и соскользнул прямо в прикрытую свежим тонким ледком полынью, которую атаман собственноручно выколотил во льду за сутки до этого. Погрузилась голова, потом плечи... на мгновение показалось, что труп так и застынет, задрав к небу задницу и уперев носки сапог в снег... но течение оказалось достаточным - труп покачался, покачался, да и соскользнул в глубину, блеснув на прощание подошвами. А о том, что тело вынести должно на отмели у Егорова починка, Заруцкий знал твердо - сразу, как вырубил давеча прорубь, бросил туда убитую собаку, съездил к полынье и убедился, что окажется она там.

И Петр Урусов обнаружил останки хана там, где было ему сказано Мишкой. Ур-Мамед примерз полой шубы ко льду, покрылся прозрачной ледяной корочкой, отчего искрился на выглянувшем некстати солнышке, словно ангел небесный. Глаза мертвого оставались по-прежнему удивленными, как и в момент удара ножа...

Когда же ото льда хана отодрали, лед с лица и с одежды сколотили, Ур-Мамед предстал, как живой. Только лицом был бледный, ни кровинки в нем. Казалось, заговорит сейчас...

Но был хан мертв, и дыра, обнаруженная под одеждой на животе, показывала, что Ур-Мамед вовсе не подскользнулся на крутом берегу и не сам утонул...

Вот тут-то и увидели по-настоящему калужане, как хоронят своих татары. Не по-христиански - в деревянных гробах, с отпеванием и крестом над могилой, - а по-своему. Пол города собралось поглазеть, как вывозят со двора в телеге замотанное с макушки до пят в холстяные белые бинты тело, как обступили нехристи мертвого, склонили покрытые шапками головы, слушая странную тарабарщину, произнесенную Петром Урусовым, провели ладонями от бровей по щекам к подбородку, сказали что-то о своем боге Аллахе, и пошли вслед за телегой за город. Там с краю от православного кладбища, где земля была не освящена и громоздился холм над скуделицей с мертвой татарской тысячей, зарыли Ур-Мамеда неглубоко, присыпали лишь мерзлой землей - так только, для видимости, с холмиком, который в первое же весеннее половодье исчезнет, - и вернулись в Палаты, где по случаю тризны по приказу Богданки была затеяна тризна.

Мужики же калужские да казаки остались за городом, обсуждая: отчего хоронили хана завернутым в белую холстину, а не в гробу? был ли хан гол или оставили татары Ур-Мамеда одетым в его богатый халат, в сапоги и при золотых да серебряных перстнях?

Утром следующим узнали ответ... Могила хана оказалась разрытой, труп вынут и брошен поверх земли без одежды. Лежал Ур-Мамед на спине, вытянув руки вдоль тела, голый, с серебрянной от седины в густых волосах грудью, с дырой в животе. И почему не растащили хана по кусочкам бродячие собаки.

И молва народная решила: Ур-Мамед хоть и не был христианином, а был угоден Богу, ибо охранил Господь язычника от поругания плоти. Тогда калужане сами уже выкопали яму поглубже, сами запеленали труп в разбросанные вокруг кусчки вчерашнего холста, сами уложили в землю и сами закопали. Соорудили над могилой холм, сбили поверх земли перевернутое деревянное корыто - чтобы берегло от дождей миогилу. А вместо креста установили большой кол.

Татары во втором захоронении своего хана участия не приняли. Даже мать с женой и сыном оказались безразличными к тому, что кто-то надругался над телом главы семейства. Петр Урусов, крещенный в православие уже во взрослом состоянии, помнящий все обычаи своего народа, объяснил Богданке, а с ним и всему боярству воровскому, что долг татарина перед мертвым есть передача тела земле, а потом, когда душа его отлетит к Аллаху, мясо да кости его лишь гниют, а память о мертвом хранится до тех пор, пока существует и не исчезнет с лица земли сама могила его. Коли было угодно Аллаху, чтобы стерво Ур-Мамеда было вырыто из земли скоро, то на то воля Аллаха. И коль передумал Аллах, сохранив тело Ур-Мамеда нетронутым, то и на это воля Аллаха. И коли русским надобно над могилой рубить короб деревянный - так это дело их самих, а не желание Аллаха. Татарам следует теперь служить сыну Ур-Мамеда, Бахтиярке, а про отца его можэно и забыть.

Дивился царь, дивились бояре да дворяне, дивился народ калужский, слушая слова Урусова. Вспоминали люди истории пращуров своих о том, как во времена ига татарского на Руси хоронили узкоглазые воинов своих отдельно от русских, чаще в общих скуделицах. Лишь особо знаменитых батыров зарывали в отдельные могилы - и больше не возвращались к ним, не обновляли порущенного ни временем, ни людьми. Не то, что внуки или дети татарские - сами воины забывали порой, где лежат те, кого любили они при жизни батыра, с кем делили кров и пищу.

Вот об этой странности татар и рассуждали калужане в день накануне охоты Богданки на красного зверя. Весело болтали, беззлобно, как говорят о шалостях любимого дитяти. И при встречах с татарами раскланивались, говорили приветливо, улыбались. Будто и не было недавнего буйства, пролитых рек татарской крови, не было бьющей выше колоколен злости. Даже сочувствовали православные мусульманам:

- У тебя, малой, кто-то из близких от нашей руки погиб. Так ты не горюй. Бог даст, царь-батюшка вместе с нами в Москву-столицу войдет, велит найти зачинщика - уж мы вместе с тобой на нем отыграемся!

Татары улыбались в ответ, кивали и соглашались.

В городе стояла та благостная тишина взаимного доверия и довольства, которая наступает порой после бури гнева толпы и означает, что жаждавший крови народ напился ею досыта и желает поскорее забыть о виденном кошмаре...

5

Охота случилась неудачной. Собаки взяли лисий след, да сбились на волчий, понеслись по нему. Зверь попался матерый - подрал трех собак прежде, чем подъехали охотники, не дал попасть в себя из ружей, скаканул под ноги лошадям, те взвились на дыбы, а волк и был таков. Свора понеслась следом - да куда там! - перепрыгнул волк овраг да и был таков. А собаки остались на краю, бегают вдоль кручи, от злости визжат да воют, вниз глядят, да пятятся. Ушел матерый...

А больше доброго лисьего либо волчьего следа не встретили. Только заячьи.

И бранить было некого: конюший да ловчий царские сказались с утра хворыми, на охоту не поехали, а снисходить до простых загонщиков царю не след. Вот и был Богданко не в духе. Сидел в санях, укутанный в медвежью шубу, не вовремя трезвый, с ружьем в руке. Холодное железо жгло ладонь сквозь рукавицу - и оттого казалось самозванцу, что даже оружие надсмехается над ним. Что за день неудачный!

А еще с вечера мутило царика, да и ночью плохо спалось. Все думалось о прожитом, вспоминалось пережитое. Даже о том вспомнилось, о чем и думать забыл: о Самборе, к примеру, о пане кастеляне Мнишеке, об отце-матери. Кто-то в присутствии Богданки обмолвился, что в прошлогодний погром в Пропойске убили их. Тогда подумал он:

"Слава Богу! Не от моей руки..."

А теперь вдруг жалко стало. Отец - тот ладно, тот зверь, а не человек, только кровь пил из Богданки, все норовил выродком назвать, да посильнее за ухо ухватить. А мать была добрая, плакала, когда прощалась с Богданкой, жалела, поцеловала на прощанье в лоб...

Глаза закрыл - оба перед Богданкой, как живые. К чему сон? Говорят, к перемене погоды. Ан, погода - как вчера была: морозец, небо ясное. В году этом мало было оттепелей. Да и те, что были, только по названью теплые. Но снега дал Господь много. Странно это - при большом снеге и большие холода. Старики говорят, что к урожаю. Впрочем, какие старики? Кто-то кому-то сказал, те передали третьему, четвертому - и так какой-нибудь сто двадцатый передал ему - Государю Димитрию Ивановичу, что сказано этим будто бы стариком.

Вот так-то... Государю московскому, а не жиду Богданке, которого и сами жиды не любят, зовут исчадьем Дьявола, и покойные родители, некстати приснившиеся, скорее боялись, чем как следует ненавидели, и калужане, хоть служат и верно, а камень за пазухой держат, по углам шушукаются. Знает об этом царь. Ох-знает! Ему и доносы, ябеды на калужан не надобны - он носом чует, как зреет измена в душах подлых. Глазом не увидишь, ухом не услышишь, а каким-то особым чутьем - как у того матерого волка, успевшего и собак услышать, и первым напасть на них, - обнаружил надвигающуюся опасность, и подумал, что единственное спасение его от готовящегося в городе гиля есть охота. Народ пошумит, пошумит, да успокоится к вечеру. Утром уж опять на колени перед царем своим толпой повалится, примется виниться в грехах, сам зачинщиков вытолкнет на площадь, сам и головы порубит им. Не в первый раз гилюют...

Одна опора у Богданки - татары. Двадцать сабель всего, а все равно, что целая сотня за спиной. При этом - сотня воинов отборных, матерых, неустрашимых. С татарами можно против любой толпы идти, как нож идет в масло, - только пух да перья полетят от обидчиков. И ведь верны собаки. Особенно Петр Урусов с сыном. Петр - по вере сам православный, и двадцатку эту набрал тоже из крещенных. Ни одного мусульманина.

Им - крещенным татарам - мусульмане-татары не родня вовсе. А народ калужский думает, что царь их глуп, раз в охрану Урусова с сотоварищи взял. Очень мудро поступил Богданко: татары Петра Урусова теперь будут беречь своего Государя пуще глаза собственного, крепче, чем берегли бы отца-мать своих, ибо власть их, почет и сила до тех пор при них останутся, покуда жив будет их властелин да благодетель - Димитрий Иванович, царь московский. Случись царю ненароком споткнуться - народ первыми снесет головы им.

Так думал Богданко, держа в руке ружье и посматривая на едущего рядом с санями Урусова.

Вот ведь верный пес. Когда уезжал к Сапеге Богданко, Урусов в Коломенском за главного оставался. Порядок в войске такой держал, что ни одна мышь не пролезла в лагерь и не вышла из него без ведома татарина. Тогда, помнится, подумал Богданко, что такой воевода был бы во главе войска наилучшим. Будь во всем войске таков порядок, каков был в отряде Урусова в дни свержения Шуйского с Престола, никакие бы стены не уберегли москвичей от удара тушинцев[2]...

Воспоминание о времени торжества своего в Тушине настроило Богданку на благодушгный лад. Он протянул ружье Урусову и сказал:

- Как думаешь, успокоился город?

Татарин наклонился, протянул руку, ружье из рук Богданки взял. Положил на луку перед собой и ответил уж после этого:

- Думаю я, Государь, народ ныне гуляет.

- Откуда взял?

- Вчера Мишка с Сергием деньги выдавали людям на пропой.

- Чего ж ты, дурак, сразу не сказал? - удивился Богданко. - Коль народ пьян, то и опасаться нечего, - и весело рассмеялся. - Вертай домой!

- Домой и едем, - ответил Урусов. - Только крюк мы дали, за волком гоняючись. Поедем по-над рекой.

Освободившаяся от ружья рука Богданки не мерзла - и тепло в ладони радовало его Самозванец еще более весело рассмеялся и сказал:

- Поехали по-над Угрой. Предок мой - знаешь? - где-то здесь стоял против твоих предков все лето и осень. После этого уж Москва не платила татарам дань[3]. А отец мой и Казань завоевал, и Астрахань. С тез пор вы стали служить нам.

- Ведаю об этом, Государь, - ответил ничуть не обидившийся словам царя Урусов. - Велик был разумом Государь Иван Васильевич. Ему служили отец да дед мои, Ур-Мамед.

Напоминание о мертвом уж хане удивило Богданку. Ведь было приказано, чтобы никто из придворных и охраны не напоминал царю о странно погибшем татарине. Приказал Богданко, чтобы брали в колодки всех, кого когда-либо пытал да пожалел и выпустил Ур-Мамед, пытать их наново до тех пор, пока не признается виновный в своей мести главе Тайного Приказа. Чего еще может сделать царь? Или знает что-то еще Урусов?

- Служили ему - теперь мне служите. Верный ты слуга, - решил похвалить Петра Богданко. - Найдешь убийцу Ур-Мамеда, велю дать тебе шубу с моего плеча.

- Вон видишь бугор? - спросил Урусов, показывая рукой в рукавице с болтающейся на петле камчой в сторону яра у реки. - Там убили Ур-Мамеда.

Искушение увидеть место убийства было велико. Богданко не удержался и приказал:

- Держи в ту сторону!

Возница, сидевший перед царем на облучке, слышавший разговор Богданки с Урусовым, послушно направил лошадей в сторону указанного Петром бугра.

Урусов слегка поотстал, крикнув что-то непонятное охране.

"По-татарски, должно быть... - подумал Богданко. - Верный пес..."

Словно в ответ на его мысли собаки гонливо залаяли далеко справа.

"Хорошо идут... - подумал Богданко, прислушиваясь к слаженному хору собачьих голосов. - Что им было сразу так не гнать?.. Но поздно. Пора домой... Домой..."

Возок подкатил к бугру, оказавшемуся вблизи совсем и невысоким. Вокруг был березовый подрост третьего-четвертого года возраста. Деревца тонкие, воздух между ними прозрачный. Странное место для убийства хана - здесь за версту заметен человек. А уж на коне - и тем более...

Об этом и хотел сказать Петру Богданко, когда увидел того подъехавшим к возку. Самозванец даже открыл для этого рот, как вдруг обнаружил, что правая рука Урусова без рукавицы и держит обнаженную саблю.

- Зачем это? - строго спросил Богданко. - Не знаешь, что при Государе саблю обнажают только для битвы.

- И для казни... - добавил Урусов.

В голосе татарина прозвучала какая-то неуместная для уха царя печаль. Но и она не насторожила Богданку.

- Не болтай грустное, болван! - оборвал он татарина. - Покажи, куда сбросили хана. Как он подо льдом проплыл?

- Выйди из саней - и увидишь.

Вот тут только почувствовал Богданко что-то неладное. Он оторвал взгляд от руки с саблей и поднял глаза на Урусова.

Татарин смотрел сурово и безжалостно. Так смотрит палач на свою жертву, смотрит паук на муху.

И Богданко понял:

"Хочет убить!"

Взвизгнул от страха - и метнулся к другому краю возка - в ту сторону, откуда слышался шум гона.

Но там стоял тоже конь и висела сабля в чьей-то руке. У Богданки даже не хватило сил поднять голову и увидеть, кто там подъехал на помощь Урусову.

Он откинулся внутрь возка, вжался в заднюю стенку, холодея от страха, уже не вопя, а что-то невнятное рыча, задыхаясь от подкатившей к горлу собственной блевотины.

- Вылезай! - приказал Урусов. - Прими смерть, как мужчина.

- Не-ет! - не то прокричал, не то просипел Богданко. - Не-ет!

- Не вылезет он, - подал голос второй убийца. - Давай я достану его!

В нем Богданко узнал урусовского сына, пятнадцатилетнего умельца рубить на скаку лозу.

Спина возницы вдруг исчезла, словно срезанная выстрелом - и это заставило вспомнить Богданку о пистолете, лежащем в кармане возка. Он скинул рукавицу и достал оружие.

- Вылезай! - повторил приказ Урусов.

Богданко торопливо взвел курок и нажал на собачку. Пистолет сухо щелкнул, порох на полке не загорелся.

В тот же миг острие сабли черкануло перед его лицом.

Богданко взвизгнул и прыгнул вон из возка ва сторону возницы.

Если бы того на козлах в самом деле не оказалось, Богданке бы удалось попасть под ноги коней и там спастись от сабель, пока собачий лай и спешащие за зверем всадники прискачут к берегу Угры. Но возница просто нагнулся и закрыл голову руками. Богданко ударился лицом в его зад и оказался распростертым во всю длину возка лежа на животе.

Сабля в руке Урусова взвилась и тут же опустилась на спину самозванца, разрубив толстую медвеждью шубу, богатую парчовую ферязь под ним, вязанную фуфайку, мышцы тела и сам хребет.

Богданко взвыл, выгнулся, оторвав от возка голову - и в тот же миг голова его отлетела, сбитая ловким ударом лихого любителя рубить лозу юноши. Красная полоса пересекла тулуп возницы, голова самозванца ударилась в лошадиный зад, упала на снег прямо в круглые катышки конского навоза.

6

Весть о смерти царя Димитрия привез в Калугу его возница - человек всегда степенный, важный, солидный, а на этот раз казавшийся втрое старше своих тридцати лет, без шапки, взлохмаченный, взбудораженный, глаза навыкате, из горла хрип:

- Убили!.. Государя-батюшку убили!.. Татары порешили!.. Петька Урусов сволочь!... Убил!.. Саблей убил!.. Сын евонный с ним!.. Голова так и полетела!.. Вот!.. - тянулся рукой при этом к себе за спину и показывал кровавую полосу на тулупе, - Своей рукой... татарин!.. А на мне кровь!..

Пьянь калужская - а трезвых в тот день и не было, разве что детишки малые да кое-какие бабы - дивилась расскажу возницы, трогала пальцами тулуп до тех пор, пока вся спина мужика не оказалась залапанной жирными и грязными пятнами, сквозь которых кровь стало и не разглядеть.

Ни сочувствий вознице, ни возмущений калужане особых не проявляли - устали с сильного перепоя чувстствать что-либо, кроме жажды и желания выспаться. В двух-трех местах попробовали пошуметь, кто-то полез даже на колокольню - ударить в набат, - да сорвался с лестницы, и всем стало интереснее смотреть, как корчится бывший весельчак на земле, воет, пускает сквозь зубы кровавую пену. А как умер, то и про набат как-то позабыли. Однако толпа все же повалила к Палатам, где должны были оставаться жена с матерью Ур-Мамеда, а может даже и ханский сын Бахтияр. Слышалось, что надобно сжечь татарву, отомстить за смерть Димитрия.

Но до Палат они не дошли - на площади стояло казачье войско Заруцкого - все трезвые, хмурые, с пиками на перевес. Никому пробовать острия пик не захотелось. Пошумел народ, покричал, кинул в казаков куски льда, да и разошелся. Не оказалось вождя в толпе, а без доброго зачинщика гилей не получается.

Все бы ничего, да пронессся слух по городу, что в утро убийства Богданки, который все равно вновь воскреснет, как воскрешал Димитрий Иванович и прежде, убили Мойшу-Мишку и Сергия - хозяев общинных домов. Убили подло - ударами кинжалов в спину. Еврей умер сразу, а верзила-монах все еще мается в бреду, и лекари говорят, что не жить ему.

Заруцкий, услышав про нападение на Мойшу и Сергия-Калистрата, заподозрил неладное. Приказал подать ему кольчугу с панцирем. Одел их, после подумал, подумал - и приладил поверх всего этого зерцало[4]. Одел шубу, проробовал пошевелиться - получилось неуклюже, но сойдет. Пошел на задний двор, там с помощью двух казаков взгромоздился на коня и поехал медленным шагом по городу во главе двадцати человек, отвечая легкими кивками на глубокие поклоны калужан, сразу понявших, что после смерти Богданки главным человеком в городе стал казачий атаман.

О чем уж говорили горожане за его спиной, Заруцкий не слушал. Думал лишь о том, чтобы путь его по городу прошелся по всем слободам и чтобы каждый видел, что несмотря на смерть калужского Государя, власть в городе не пропала, есть кому следить за порядком, судить и наказывать. Посмеивался при этом над собой: впервые в жизни сам гилевщик думает о том, что гиль принесет поруху городу и приведет к ненужным жертвам. Оставить бы сейчас Калугу да ускакать под Москву, проднять народ на освобождение столицы - вот это дело было по душе атаману и по духу.

Ан приходится сидеть в Калуге и ждать. Со дня на день должна разродиться Марина. Родит царица цареныша - и будет у народа русского новый Государь.

С одной стороны, было бы лучше родиться ему еще при жизни Богданки, тогда бы больше было прав у него на Престол. Но с другой стороны... кто этого Богданку поймет? Месяц назад заявил самозванец Марине спьяну, что носит она во чреве выблядка от Зарцуцкого и что сыном своим Государь всея Руси его не назовет. На следующий день повинился перед Мариной, сказал, что брякнул глупость спьяну. Да только правду говорит народ: "Что у пьяного на языке - то у трезвого на уме".

Решил атаман поторопить смерть самозванца - и преуспел...

Страшный удар сшиб Заруцкого с коня, бросил спиной на обледеневшую мостовую. Часть ехавших за ним казаков кинулась на помощь атаману, часть поскакала в сторону бревенчатого тына, из щели в котором еще шел пороховой сизый дымок.

Заруцкий приоткрыл один глаз и сказал наклонившимся над ним казакам:

- Делайте вид, что мертвый я...

Закрыл глаза, перевел дыхание, перехваченное от удара пули в зерцало. Грудь болела, в глазах стояли круги. Но тепла от крови на теле он не ощущал. Не будь доспехов, быть бы уже мертву Ивану Мартыновичу.

"Сначала Мишка... Потом Калистрат... Теперь я... - думал Заруцкий. - Надо узнать: живы ли дядя Сема и тетя Суля..."

Посланные им проверить это казаки вернулись к нему в Палаты с сообщением, что дом старых евреев сгорел, а сами тетя Суля и дядя Сема погибли в огне. Люди вынесли обгорелые останки стариков, погрузили на подводу и хотят отвезти в Витебск для похорон по еврейскому обычаю. Так делал и сам дядя Семен, когда умирал кто-то из евреев на калужской земле: платил за перевоз покойников. Так решили поступить с ним и оставшиеся в городе три еврея - скинулись и заплатили возчику. Завтра тот выедет.

- Что жив я, не говорили никому? - строго спросил Заруцкий у доброго, хоть и недавнего казака Ефима Честнова.

Атаман лежал в постели, попивая теплый травяной настой, приготовленный по собственному его способу из собственных тоже трав. Грудь болела сильно, ибо удар мушкетной (все же мушкетной, а не ружейной) пули оказался столь сильным, что пробил железное зерцало, расколотил в щепы панцырь, пробил войлок под ним и вдавил кольчугу в грудь так сильно, что из кожи пришлось выскребать волосы от шерстяной фуфайки. Не будь атаман столь предусмотрителен, лежать бы ему либо в скуделице рядом с Мишкой, либо...

Здесь Заруцкого осенило:

- А пошто со стариками не везут Мишку? - спросил вслух. - Он ведь тоже еврей, а его убили.

- Так ведь сразу не сообразили, наверное... - пожал плечами Честнов. - Поторопились похоронить, однако.

- Вот то-то и оно! - улыбнулся Иван Мартынович. - Иди-ка к телеге, где старики обгорелые лежат, да посмотри внимательно: плешив покойный или с волосом? И еще узнай: когда хоронили Мишку, было ли цело лицо его?

Казак ушел. А когда вернулся и разбудил уснувшего было Заруцкого, то сообщил, что старик хоть и сильно обгоррел лицом, а видно, что волос на голове у него крепкий был, темечко заросшее, хотя и сильно подпаленное. И еще смекалистый Честнов осмотрел само тело. Обнаружил, что сломана шея у покойного. Умер тот, стало быть, до того, как запылал дом. Тетя Суля же оказалась грудастой и дебелой...

- Много моложе старухи такая баба будет, - сказал Ефим. - В самом соку, можно сказать.

- Так... - кивнул Заруцкий. - А про Мишку что скажешь?

- У Мишки, сказали, вся рожа разворочена была. Узнали только по лаптям - они ж у него заметные - больше ни у кого нет. Так в лаптях и похоронили.

- Ах, ловок жид! - восхитился Иван Мартынович и подмигнул казаку. - Учись, Ефим. Как Мишка нас всех обошел! Понял теперь?

- Чего ж не понять, - ответил Ефим. - Мишка, получается, и порешил всех... - поперхнулся. - То есть тебя хотел, стариков этих... - взмотнул по-лошадиному головой. - Бр-р-р!.. Стариков, получается, он не убил, а заместго них каких-то других подложил. Зачем? Не пойму...

- Я понимаю, - вздохнул Заруцкий. - Эх, дядя Сема, дядя Сема...

После перевел взгляд на потолок, сказал:

- Пошли, Ефим, пару казаков по дороге в Смоленск. Пусть осматривают всех путников. Будут три еврея если - молодой, старый и старуха - пусть порубят.

- Ты думаешь, атаман, что?.. - поднял в удивлении брови Честнов, но фразы не докончил.

- Знаю, Ефим... Знаю...

7

Расторопный Ефим Честнов решил послать не двоих казаков по Смоленской дороге, а четверых. Еще послал по двое верховых по остальным четырем дорогам. И всем велел внимательно всматриваться в едущих и идущих из Калуги. Жидов убить. Зачем и почему - объяснять не стал. Не всякий даже в войске Заруцкого знал, что атаман жив, не убит той пулей из-за тына. Пытались даже собрать коло, выбрать нового атамана, но все тот же Честнов строго оборвал это начинание, сказав, что прежде надо похорнить Ивана Мартыновича, а уж потом бороться за власть. Привыкшие к безусловному подчинению казаки согласились подождать два дня, чтобы соблюсти приличия.

Да и не до споров было - разброд в Богданкином войске случился страшный: многие ратники самочинно уходили из города, говоря. что присягали они покойному царю, а кому теперь служить - не ведают.

Другие кричали, что царь все-таки жив, его труп без головы привезли, потому это может оказаться подставкой, а сам Государь сейчас собирает войско в другом месте, надо ждать его зова.

Третьи орали, что надо пойти на поклон к королю Сигизмунду, как это сделали москвичи - какой-никакой сей швед-поляк, а все же породы царской, пусть правит на Руси он.

Четвертые звали остальных на борьбу с поляками, говорили, что после освобождения Москвы станет ясно, кого сделать царем.

Пятые - и их было большинство - отмалчивались, ждали, что войско поколдобродит, поколдобродит, да и разбежится, оставив город жить по-своему.

Лишь казаки Заруцкого понимали, что долг их перед покойным атаманом и покойным Государем состоит в том, чтобы беречь покой и порядок в городе до тех пор, пока не разрешится ребенком царица и не объявится наследник Димитрия Ивановича, именем которого и можно продолжить борьбу за Москву.

Чистов, передавая Заруцкому о событиях в городе, вместе с ним гордился казаками - единственными, кто продолжил служить спокойно и без шума. Даже на стенах Калуги дежурили теперь не горожане, а казаки. И Палаты охраняли они. И за порядком в городе смотрели так, будто приказ им был не обращать внимания на смуту. Двое казаков в день вести о гибели Заруцкого напились хмельного, так их сотники заперли в холодную, чтобы другим неповадно было безобразничать.

На третье утро атаман встал с постели и сам вышел на крыльцо, где во дворе стояло два полка войска казацкого в ожидании похорон.

Увидели ратники атамана, оторопели.

- Ура-а-а!!! - пронеслось над Калугой. - Жив атаман!

Взлетели шапки над войском. От шума и крика у многих стало ломить уши:

- Ура Заруцкому!!! Слава Ивану Мартыновичу!!! Жив атаман!!!

Крик бы продолжался долго, да тут поднял руку Заруцкий - и мигом успокоилось войско.

- Желаю вам здравствовать, казаки... - сказал он голосом негромким, усталым.

И вновь восторженный вой в ответ, вновь взлетели шапки в небо.

И вдруг пронзительный крик:

- Сам-то здоров, атаман?

Замолчал двор. Смутились казаки.

- Не о здоровье моем сейчас речь, - ответил Заруцкий. - А о благодарности моей за верность вашу... - взмахнул рукой, останавливая разразившееся было очередное "Ура", продолжил. - Сберегли вы и честь казацкую, и мою честь тем, что остались верны Государыне своей и ее будущему дитенку. Честь и слава вам, казаки!

Тут уж никакой жест не удержал бы восторга и рева казацкой толпы. Орали Славу себе, царице и Заруцкому так, что многие охрипли. И пока бесновались восторженные казаки, атаман стоял, облокотясь на перила крыльца, смотрел на них и думал, что вот удалось ему в два года собрать по смутной Руси столь много верных и надежных людей, а, как ни жаль, пришла пора людей тех посылать на смерть - и уж тогда станут они по-другому кричать о своих Государях и атамане. Не ведают пока казаки, что не конец наступил страданиям их Отчизны, а лишь очередное начало очередных безумств. Им теперь быть основной силой в этой разрушенной, усталой от войн стране. Пусть покричат, пусть поликуют, пусть порадуются напоследок...

- Ранен я, казаки... - продолждил Заруцкий, когда рев утих и войско смогло слышать своего атамана. - Пулею ранен. Но сильнее того ранено мое сердце вестью о том, что погиб Государь наш Димитрий Иванович. Убили его татары. За то убили, что он покарал предателя - татарина Ур-Мамеда. И татары отомстили Государю. Но!.. - возвысил он голос. - Не уподобимся мы с вами татарам! Не станем мстить роду татарскому за то, что свершили их люди в Калуге! Будем мудры и верны своему крестному целованию на верность Димитрию Ивановичу! Буде родится у царицы сын - присягнем ему. И пусть новый царь сам решит кого карать за смерть отца своего, а кого помиловать! Не след повторять того, что совершили наши братья и сестры в Угличе. Побили невинных Битяговского и присно с ним, а на деле жив оказался Димитрий Иванович. Но кровь безвинных была на нем - и вот отмстилась она царб нашему Дмитрию смертью от руки татарской. Не станем множить зряшних смертей, други. Сплотимся для борьбы для Руси ныне наиглавнейшей - для войны с Речью Посполитой. Поляки - наши главные враги нынче, они - сила для нас страшная, поляки стоят ныне в Первопрестольной, они рушат и поганят наши святыни, они - новое иго. И долг наш перед детьми и внуками нашими, перед новым русским Государем (или даже Государыней) в том, чтобы сбросить это иго, стать свободными!

Тут уж закричали Славу атаману даже охрипшие. Вопль был таким, что слышали его не только в городе, но и за крепостными воротами, на другом берегу рва.

Заруцкий покачнулся, стал оседать. Сделал он это не от слабости, а для того, чтобы войско оценило его любовь к ним, чтобы после говорили они о том, как атаман превозмог свою рану и вышел на крыльцо, чтобы повести их за собой против поляков. Далеко разнесется эта молва, привлечет новых ратников, крепче сплотит узы казацкой дружбы.

Честнов с другим казаком подхватили Ивана Мартыновича и, крикнув войску, что атаман жив, но только устал, отнесли его в Палаты. Там уложили вновь в постель.

Собрались уходить, но твердый голос Заруцкого остановил их:

- Ефим! - сказал он. - Жив еще Сергий? Хочу проведать.

- Жив... - ответил Ефим. - В Палатах лежит. Его сам лекарь царский лечит - пан Куржацкий[5].

Заруцкий резким движением поднял себя на руках, легко спрыгнул на пол.

- Проведи! - приказал.

Оба казака, привыкшие к умению атамана превоплощаться, нисколько не удивились тому, что недавно слабый и беспомощный Заруцкий оказался жив-здоров, почтительно поклонились ему, повели из Опочивальни, где лежал Заруцкий, в Сени, а оттуда по переходам в дальнее крыло Палат. Там находилась небольшая светлица, в которой лежал всего один человек - казак войска Заруцкого по имени Калистрат, звавшийся в последне время в Калуге монахом Сергием.

Монашенка, сидевшая рядом с постелью больного, при виде Заруцкого вскочила и, пряча глаза, вышла в просенцы. Атаман сел на ее место.

- Калистрат! - позвал он.

Раненый открыл глаза, и попытался сосредоточить их на посетителе. Через какое- то время это у него получилось.

- А-а... - протянул Калистрат слабым голосом. - Иван... Марты... ныч... Здрав будь. А то... говорили... и тебя тоже...

- Кто был? - спросил Заруцкий. - Видел?

- М... мишка...

Заруцкий молча кивнул.

- А... те... бя?

- Мишка, - твердо ответил Заруцкий, хотя видеть стрелявшего не мог, узнать - тем более.

- А ты... говорил...

Заруцкий пожал плечами: мол, говорить-то говорил, да тоже не семи пядей во лбу, ошибся.

Раненому было трудно выдавливать из себя голос, но, по-видимому, хотелось при этом и сказать что-то для себя важное. Калистрат попытался приподняться на локтях, но не смог - упал на спину, задышал тяжело. А когда отдышался, сказал уже более отчетливо:

- Зачем лечат?.. Умру я... Не спорь, Мартыныч... Дай мне сказать... Тут я думал... Тщимся зачем?.. Отчего кровь льем?.. От имени одного царя... слуг царя другого гробим... Зачем?.. Кому нужно это?.. Тебе? Мне?.. Суета это... И подвиги наши... кому нужны?.. Кто о нас вспомнит?.. Постой, скажу... не перебивай... Калужский я. Отсюда родом. Три с половиной года, как ушел... С Болотниковым... Я и тебя помню... Под Тулой к нам подходил... Мы еще песню пели... "Камаринского"... Друг мой сочинил... Мы пели...

Казалось, раненый хочет сказать сразу обо всем. Надо было терпеть и слушать.

- Хорошая песня, Мартыныч... И все живет... - продолжил с улыбкой на устах. - "Камаринский"... А я калужский... И песни про меня нет... А раньше меня в Калуге всякий знал... Елистрат, сын Иванов, кожемяка... И я каждого... А вот пришел... назвался Сергием - и новый всем человек... Никто не узнал... Три с половиной года всего... Понимаешь, Мартыныч?.. Никто... Забыли... Так и про подвиги наши забудут... Кому какое дело завтра... до того, что... произошло сегодня?.. Не верь сказкам про славу, Мартыныч... Не верь царям... Ты - великий человек... Но кто оценит?.. Не верь царям... Нет истинных среди них... Все ложные... Ты - велик... а быть тебе... самозванцами порушенному... Отступись... Уходи за Каменный пояс... Вещаю тебе!...

Сказал - и закашлялся так сильно, что пошла мокрота горлом. Пришлось поворачивать на бок и звать монашенку.

Когда уходили - Заруцкий увидел, что пол возле постели в пяятнах от кровавых брызг.

"Не жилец..."

8

Весть о чудесном и внезапном воскресении Заруцкого облетела Калугу в мгновение ока. Восторгам горожан не было числа. Обсуждалось протрезвевшими людьми это событие столь истово, с таким накалом стастей, что в спорах о том, чудо это или нет, спорщики доходили до кулаков, и иное обсуждение заканчивалось хорошим побоищем по десятку-два с каждой стороны. Нашлись очевидцы как смерти Заруцкого, так и обмывания и отпевания его трупа. И их слушали с особым интересом, с каким-то даже восторгом в глазах. Чудо спасения атамана от смерти так воспламенило воображение калужан, что уже к полудню, когда Иван Мартынович, посетив умирающего Калистрата и выслушав донесения своих сотников и полковников, собирался проведать царицу, на площади перед Палатами собралась огромная толпа. Люди громко шумела, требуя атамана.

Заруцкий, узнав о причине шума, крякнул с досады, Только что была тут царицына повитуха, передала, что схваток у Марины все еще нет, хотя по ее рассчетам должна вдова Богданки (теперь покойного царика звали люди уже открыто) родить еще вчера. Царица желает видеть атамана, дабы тот рукой своей прикоснулся к животу ее, дал силу ребеночку покинуть материнское чрево. Бабка говорила все эти глупости серьезно, смотрела на Ивана Мартыновича просветленно, словно на святого. Пришлось передать через старуху Марине, что будет.

И вот теперь, когда оделся парадно и приготовился выслушать жалобы Марины, а то и увидеть момент рождения будущего царя московского, является вестовой, перебивает разговор с Ефимом Честновым и просит Заруцкого предстать пред народом.

Отпустив вестового, Заруцкий сказал Ефиму:

- Видишь теперь, почему Димитрий дважды воскресал? Не останови мы самозванцев сейчас - воскреснет и в третий раз. И наш с тобой долг - воспрепятствовать этому. Потому как не должно быть на Руси нового Дмитрия. Раз есть Дмитриев сын и наследник, - Ефим согласно кивнул. - Так что поезжай.

Ефим вновь кивнул, и вышел.

А говорили они в час между уходом повитухи и приходом вестового о том, чтобы Чистов отправился на место последней охоты царика и нашел там голову царя, брошенную возницей где-то на берегу Оки. Хоронить обезглавленный труп покуда не стали, так и лежало беглавое тело в нарочно для этого выстуженной калужской церкви Николя Чудотворца: в богатой одежде, с деревянной чуркой вместо головы, поверх которой положили расшитую крестами белую тряпицу. Люди приходили проститься с телом, а после перешептывались:

- Быть может, и не царь это вовсе лежит, а кто-то телом похож...

- А может и давеча было так - тело царя умерло, а голова ожила при другом теле;

- Или может царь Димитрий - не просто русский Государь, а сам Архангел, посланный Господом для устрашения нас, неблагодарных и грешных...

Ясно стало, что если не похоронить Богданку при стечении большого числа людей, не объявить его окончательно мертвым, явится на Руси еще один самозванец, начнется новая война за трон для очередного самозванца, а не за освобождение земли русской от поляков, как о том объявил войску Заруцкий. Потому-то Иван Мартынович и приказал Чистову найти голову непременно.

Но Честнов, выйдя от атамана, почти тотчас вернулся, заявив прямо от дверей, что коли головы при теле царика нет, то могли ее в лесу и волки пожрать за прошедшие дни, и лисы, и мыши. Не хотелось казаку заниматься поиском башки человека, ударившего его плеткой по склоненной голове - была такая причуда у Богданки.

- А что сразу не откакзался? - удивился Заруцкий.

- Да у меня завсегда так, Иван Мартынович, - ответил Честнов. - Сначала делаю, а потом думаю. Ты приказал - я и вышел. А опосля и подумал: а на кой ляд мне между царем и царенышем выбирать? Я - казак вольный, а у царя одни холопы служат. К тому ж, цари неблагодарные. Зачем печалиться о них-то?

За стенами Палат слышался ропот народа, который собрался на площади и желал самолично узреть чудом воскрешего Заруцкого.

Молча и понимающе посмотрел в глаза Честнову, сказал лишь:

- ... Поезжай, - и простодушный казак, вновь согласно кивнув, вышел. На этот раз, по-видимому, окончательно.

Проводил Ефима взглядом, подошел Иван Мартынович к большому, надраенному до блеска бронзовому зеркалу, осмотрел в нем себя, поправил кое-что на одежде, крикнул вестовому и, когда тот вошел, сказал:

- Объяви народу: сейчас выйду.

9

И опять пьяная орала толпа Заруцкому Славу и пыталась петь "Многая лета", вновь задыхались от крика тысячи глоток и напрягались до взбухших вен шеи, пучились глаза и тянулись в его сторонуи руки. Верховым казакам стоило великих трудов удержать беснующуюся толпу. Применить плетки да нагайки не имело смысла - толпа бы озверела и просто-напросто растерзала охрану атамана. Под давлением людей линия удерживающих толпу лошадей медленно отступала к Красному Крыльцу.

Вой при виде живого Заруцкого раздался такой, что перекрыл все остальные звуки на растояние до двух верст за городом. И на вой этот сбегались все новые и новые люди. Тянули головы, не видя уже ничего, а лишь спрашивая стоящих впереди: вправду ли жив и цел Заруцкий, хорошо ли выглядит, здоров ли?.. И шум этот, всякий момент казалось, уж достигший самой большой своей силы, все нарастал и нарастал, словно страшный бес вселился в это многоголовье, лишил разума каждого из находящихся внутри этого моря тел, оставил лишь глотки и бесконечное желание видеть чудо.

И Заруцкий понял, что чудо должен создать он сам. Немедленно.

Еще не подозревая сам, что скажет он, но твердо зная, что толпу сейчас надо оглушить, ошеломить, заставить задохнуться от гнева либо удивления, вынудить проснуться от созданного ими же самими кошмара, медленно поднял руку над головой, сделал выражение лица строгим, сосредоточенным, оглядел ставшую смолкать и прислушиваться толпу...

Лиц людей он не видел - первых загораживали крупы лошадей охраны, дальше торчали только шапки да проблесиквали восторженные глаза. Услышат ли?

И Заруцкий шагнул с крыльца вперед.

Толпа ахнула!

Силу свою уже добрый час чувствовал весь этот сброд, как чуял и страх сдерживающих их казаков. Но какова должна быть мощь человека, решившего идти навстречу толпе?! Воистинне чудо должен явить он!

Об этом и стали говорить те, кто видел в этот момент атамана. Слова их передавались по толпе дальше, успокаивали крикунов. Каждый новый шаг звучал уже не хрустом снега под сапогами Заруцкого, а словом, произнесенным тем, кто видел, как он идет, и тем, кто передал это слово дальше...

- Дети мои! - говорли Иван Мартынвоич спокойно, не напрягая голоса. - Сироты... Остались мы без царя-батюшки... Убили татары-ироды Дмитрия Ивановича...

Заруцкий подошел к стоящим в охране его казакам, ударом ноги выбил чей-то сапог из стремени, ступил в него и взлетел над крупом коня. Но не сел впереди либо сзади казака, а встал за седлом ногами на конский круп, удерживаясь левой рукой за голову казака. Перекинул правую ногу на круп соседнего коня и другой рукой придержался за голову казака второго. Так и встал: на двух конях, в полный рост, удерживая равновесие благодаря двум ломатым казацким шапкам.

Море голов предстало его взгляду: вся площадь пред Палатами, все выходящие на нее улицы, все окна и крыши окружающих домов были залеплены жаждущим видеть чудо людом. Над толпой стояло марево от выдыхаемого в холоде воздуха, лица казались мутными, различить нельзя.

- Умер Государь! - повторил Заруцкий первое, ибо никаких иных слов не пришло ему на ум, и сам удивился силе и громкости своего голоса, дошедшего, должно быть, до самого дальнего человека, стоящего на задах этой огромной толпы. - Нет больше Димитрия Ивановича! Есть Иван Дмитриевич - новый Государь всея Руси! Слава ему!

И толпа, только что желавшая лишь чуда, увидевшая живым Заруцкого, поверившая в воскресение и в то, что состоит он из крови и плоти, взвыла в повтор слово, брошенное их кумиром, не осознав еще его, не прочувствовав, но лишь ради того, чтобы сказать то же самое, что сказал воскресший атаман:

- Умер Государь Дмитрий Иванович! Слава Ивану Дмитриевичу! Новому Государю Слава!

Заруцкий стоял на конях, вознесенный над толпой, расставив ноги, посыпаемый внезапно пошедшим снегом, слушал радостный рев людей, и видел, что сила этого многократно обманутого и еще более часто униженного народа безгранична, желания его беспредельны, а власть, которую сейчас дала атаману толпа, настоящая, выше любой царской власти.

- Слава Заруцкому! - закричал кто-то.

И толпа тут же подхватила:

- Слава! Слава Заруцкому! Слава!

Крик в честь атамана перекрыл крик о новом Государе. Все разом увидели в атамане нового своего вождя, а уж чьим именем он прикроется для того, чтобы вести свою рать, никому не было дела. Заруцкий - вот истинная власть, вот истинная сила, вот кто сможет успокоить Русь, сделать жизнь их всех надежной и счастливой.

Так думал уже каждый в толпе, забыв о недавнем своем желании в лице Заруцкого лицезреть лишь чудо, уверовавшись в одночасье в счастливую звезду этого человека и решив отдать все силы свои на его торжество...

10

Ефим Честнов ехал через молодой лесок, выросший за три года на месте дубравы, вырубленной еще в осаду Калуги Иваном Шуйским. Крохотные сосенки с обглоданными лосями вершинками выглядывали из-под снега между хрупкими осинками да березами, успевшими вытянуться выше всадников. В зиму безлистые, они переплетали облепленные снегом ветки, создавая нерукотворное кружево, сквозь которое лучился мягкий, приятный свет. Настоящий сказочный лес, каким мерещился Ефиму он в глубоком детстве, когда всякий выход из избы зимой казался событием праздничным, ибо не было дома достатка в зимней одежде.

Мать рожала каждый год, дети появлялись на свет крепкие, горластые; ели помногу и жадно, не умирали, как у других. Ефим - четвертым был, а всего братьев да сестер ко времени ухода его из семьи насчитывалось одиннадцать. Где было на всех напастись одежды! Одни порты и одна шубейка на четверых. Один на улицу вышел - другие очереди ждут. А уж в снежки поиграть да бабу снежную соорудить - это праздник, о котором все лето потом воспоминания! Первые свои порты уж лет в двенадцать получил. Мать с сестрами соткали льняное полтоно - грубое, кожу чешет, а все-таки новое да свое. Как гордился, помнится, Ефим ими! Как берег! И как завидовали ему младшие!.. Добрые были порты. Так через полтора года в них и ушел из дому. Больше не возвращался.

И дома больше у Ефима не было. То в наемных работниках у купцов богатых жил, то в крепость к дворянам записывался, то казачил, то из казаков уходил и опять на земле работал в ожидании Юрьева дня. Не было времени даже жениться, детей завести. Или баба не попадалась на пути достойная? Так - подстилки одни...

Да и какая у казака баба? С бабой надо при земле жить, детей родить, дом обихаживать. А все это - несвобода. А несвобода - это маята. От маяты и в дворянах потребность, в Государях, будь они неладны. Как славно говорил Иван Мартынович казакам своим ранее - когда еще царица брюхата не была: не должно быть на Руси ни холопов, ни дворян, ни бояр, ни царей, все люди равны перед Богом и друг перед другом. Все - казаки. И земля должна быть одна на всех, разделена поровну. А как пришло время царице рожать, так он, видишь как, все и переменил: нынче велит калужанам крест целовать на верность жидовскому ублюдку... или своему сыну.

А его вот - Честнова Ефима - от повинности такой, получается, избавил. Не будет Ефим на верность Ивану Дмитриевичу креста целовать. И благодарным быть должен он за это Ивану Мартыновичу. Как случилось малолетнему Фимке быть благодарным отцу за то, что тот не выпорол его за порванные порты старшего брата.

Странно, что вспоминалось детство Ефиму все чаще и чаще. А ведь и не старик еще - едва за пятьдесят перевалило. Для какого-нибудь боярина - возраст, возможно, и значительный, а для казака либо для мирного белопашенного крестьянина полсотни лет - это матерость, право быть главным в семье. Но не удалась жизнь у Честнова, нет семьи, один, как перст. Только Заруцкий с его войском - и все близкие у Ефима.

Мороз спал, дышалось легко. Солнце пряталось за хмарью, но каким-то странным образом согревало землю. Сугробы просели, потемнели. Конь под Ефимом шел медленно, осторожно ступая по тропе, ибо всякое движение в сторону означало для Лыска отступиться и провалиться в снег по самое колено, а то и выше, опасность сломать ногу, попав в яму либо меж прячущихся под снегом сучьев да павших деревьев.

Два казака, следовавшие за Ефимом, чуть поотстали, чтобы не напирать, молчали, думая каждый о своем, вглядываясь в сторону, куда уходила тропа, примечая звериные следы да помет - на случай выехать на досуге в лес и поохотиться в бывших царских угодиях.

Тропа эта была проложена напрямки через Артемкин лес для того, чтобы не добираться до Егорова починка по дороге - широкой и удобной для санного поезда, но идущей к богатым зверем местам кругалем. И знал о тропе не всякий. В дни царских охот ставили на входе и выходе тропы стражу, а в остальные дни только сами починковские и ходили по ней.

Ефим выбрал тропу по совету Заруцкого. Тот сказал, что надобно осмотреть полынью у береговой косы - ту самую, куда вынесло в прошлый раз труп собаки, когда Иван Мартынович сбросил обезглавленного пса с яра. Сказал, что место это хорошо как раз тем, что всякий мусор, попавший в воду где-либо выше по течению, обязательно выносится к Егорову починку. А идти по тропе быстрее и короче, чем по дороге, втрое.

Короче - да, но все же медленно. Это Заруцкий в рассчет не принял. А может и принял, да решил, что вдоль редко посещаемой тропы вряд ли смотрели калужане: есть там царская голова или нет? Очень она нужна оказалась трупу царскому, нужнее, чем при жизни вечно пьяному Богданке.

При мысли этой Ефим рассмеялся и, обернувшись к казакам, повторил ее вслух.

Те ответили слаженным смехом - самозванца в отряде Заруцкого никогда ни во грош не ставили, шли за ним с верой не в него, а лишь в то, что их атаман знает, что делает. И любили при случае посудачить над пьянством Богданки, над тем, что Иван Мартынович бывает в покоях царицы чаще венценосного ее мужа, шутили по поводу царского достоинства самозванца, рассказывали смешные истории о евреях, называя их при надобности дать имя не Мойшами и Сарами, а Богданками и Машками. И, узнав, что послал их атаман на поиски головы Богданки, от души проржались перед выходом из города, обозвав тот потерянный череп царика его пропавшей головкой...

Дорога после шутки Ефима показалась и быстрее, и веселее. Ефиму то и дело пришлось оборачиваться, чтобы выслушать очередную смешную историю о еврее и еврейке. Аж шея разболелась...

Как раз когда в подобной истории любовник Сары лизнул руку Мойшы из-под полати и сказал: "Это я - Шарик", лес неожиданно кончился, и Ефим выехал на выгон перед Егоровым починком.

То был на самом деле уже не починок, а скорее маленькая деревенька о двенадцати крохотных домиках, с общим огородом и с большим общинным сараем. Только поленицы дров отдельные.

Здесь жили люди одной большой семьи некого старика Егора, которому лет было невесть сколько, ибо всякий на Угре знал про починок и его главу с детства, даже глубокие старухи. Вечный, словом, дед. Умный старик, ибо сколько войн прошло через калужские земли за годы жизни Егора, а ни одного потомка его не убила чужая стрела, не срубила чужая сабля. Рос род его, крепчал, пускал корни все шире - не в пример той же Калуге, где старожилов и не осталось совсем, все новоприбывшие...

Жила в Егоровом починке некая Серафима - ядренная бабенка лет тридцати пяти, которая посматривала на Ефима с интересом и надеждой, что он поймет ее желания. И Ефиму была она по нраву, ибо при виде Фимы чувствовал он какое-то стеснение в груди, а язык его вдруг становился непослушным. Жениться бы на такой - чего больше желать в жизни? Ефим-Серафима... созвучно-то как!

Ефиму страсть как захотелось свернуть в деревеньку, увидеть любезную сердцу. Да и повод имелся - спросить не находили там головы царя? Он уже собрался проследовать по тропе дальше - к домику, в котором, знал он, живет сам Егор, но тут вдруг подумал, что в Егоровом починке давно уж всякий знает, что голову Богданки ищут, новое напоминание о долге их искать человеческое стерво может показаться надоедливым, а сама Серафима... Фима... Фимочка... обязательно догадается об истинной причине прибытия казаков, глянет в его сторону с лукавством во взгляде, а то и того хуже - улыбнется эдак по-особенному, как могут улыбаться бабы, видя мужскую симпатию к себе. И казаки заметят это, и починковские...

И Ефим свернул коня с тропы в сторону полыньи.

Лыско всхрапнул недовольно, но подчинился. Идти теперь ему пришлось по снежной целине, по рыхлому в оттепель насту. Копыто упиралось в тонкую корочку спресованного ранее ветром снега, затем проваливалось и уходило до самой земли. Шаг коней стал неуклюжим, еще более медленным, чем в лесу.

Со стороны деревни залаяли собаки. Две даже выскочили за околицу и стали брехать, не желая при этом бежать за верховыми по ранящему лапы насту. Умные псы...

Теплая полынья была все-таки далеко от деревеньки - с версту почти. Починковские брали воду не из нее, а рубили полынью с деревней рядом. В зимнее время почти не бывали на открытой воде - рыба на стремнине в холода не держится, а любоваться голой и блескучей струей интереса мало.

Ефим увидел несколько цепочек следов; среди них узнал свои с Заруцким и несколько новых. Стало быть, здесь голову царя уже искали, можно не трудиться.

Остановил коня, потянул за повод, чтобы развернуться. Лыско споткнулся, выдернул копыто - и из-под снега вылетела собачья голова.

Ефим хорошо помнил, что собаку они бросили в прорубь обеглавленной. Кто докинул сюда эту башку? Не сама же она прибежала к берегу у полыньи. И кто откатил ее от воды?

Посмотрел на цепочку конских следов, идущую со стороны того яра, где убили Ур-Мамеда, а затем Богданку, и откуда еще раньше бросил атаман собачий труп, улыбнулся неожиданно пришедшей на ум мысли.

- Что, казаки... - сказал, - ... будем считать, нашли настоящую башку Государя тушинского?

Вынул саблю, наклонился, поддел ею облепленный слипшейся пегой шерстью череп, насадил на острие и поднял оскаленную голову с вывалившимся на бок языком.

Казаки малость струхнули, перекрестились троекратно, сплюнули. После один сказал:

- Грешно шутить так. Всему должна быть мера.

- Какая мера? - пожал плечами Ефим. - Оборотень он был. Слышали: Богданко - его настоящее имя. Из жидов был Государь, да только жидов он тоже предал. Ходил в людском обличье, а душою был пес. Оттого и голову найти не могли, что гололва у него песья. Труп-то Ур-Мамеда здесь нашли?

- Здесь.

- Вот. А убили его вон где... - показался саблей с песьей головой в сторону яра. - Упал в реку он, а выплыл здесь. И Богданку там татары кончили. Тело возница в город привез, а голова в реку упала. И выплыла здесь... - приблизил оскаленную морду к лицу, внимательно осмотрел ее, и убежденно произнес. - Его башка. С ней и хоронить надо.

Уставились казаки на Ефима, не смели переглянуться даже. Велико было искушение принести собачью голову с такой легендой в Калугу. И страшно.

Понял их колебания Ефим, предложил:

- Давайте к деду Егору в починок съездим. Муж он мудрый, сами знаете. Как скажет Егор - так и поступим.

Доброй мыслью показались казакам слова Ефима, согласились...

11

Дед Егор - старик все еще высокий и статный, с длинной и седой, как перо птицы лунь, бородой, сидел в своей избе на скамье возле затянутого двумя бычьими пузырями и заложенного пуховой подушкой окошка. Левой рукой он гладил прижимающуюся боком к его ноге большерогую козу, правую положил на колено. Казаки стояли напротив. Больше в избе никого не было - в оттепель коров из избы выводили, пускали гулять по свежему воздуху, искать корм под снегом, а людям Ефим велел выйти и оставить его с казаками наедине.

- Добро придумал, - сказал дед после долго раздумья, когда Ефим рассказал ему о песьей голове. - Оборотень - истинное имя самозванца. Не Димитрий он Иванович - всякий про это на Руси всегда знал. А служили ему, чтобы Шубника с Престола московского скинуть. Служили Богданке, а выслужились, получается, перед королем польским. Всегда так бывает, коли оборотень над людьми власть берет... - посмотрел на лежащую на полу посреди избы собачью голову, добавил согласно. - Его башка. Оборотня.... - убрал руку с колена, огладил бороду, рассказал. - Как-то раз заезжал он к нам в починок. В шубу укутан, в шапке был. В избу входил, шапкой за притолку задел - она и свалилась. Смотрю - морда собачья. Думал, сослепу показалось, от старости. А вот вижу - его голова. С ней и хороните.

Оторопели от услышанного казаки.

- Что атаману сказать?.. - спросили наперебой. - Как объяснить Заруцкому?.. Не поверит атаман...

- Скажите, дед Егор сказал тайно полено от тела убрать и на место головы оборотня эту башку приставить. Можно и шапку одеть. А народу про то не объявлять. Пусть знают, что нашлась башка, а какая она - всем знать не ведомо. Оборотень потому и возрождается всегда, что не целиком хоронят его, а по частям. Коли похороните Богданку, как положено, то будет это началом покоя на Руси. Слышали, какой крик стоял в Калуге, когда вы у полыньи были?

- Нет.

- А здесь было слышно. Народ Славу кричал. Должно быть, новый Государь родился. Иван Дмитриевич. Ему и служить вам теперь, казаки.

Перевел взгляд Ефим на окно - и увидел за ним тень. Екнуло сердце - она! Хоть узнать по тени и невозможно, а вот узнал почему-то.

Темно в избе, глаз старческий слаб, а заметил дед Егор вздрог Ефима, улыбнулся в бороду.

- Тебе, казаче, - сказал, - на покой пора. Пусть молодые с поляками силой меряются. Тебе землю надо пахать, детей рожать. Оставайся в нашем починке. Есть у нас бабенка одна. Телом справная, работящая. Люб ты ей.

Жар залил лицо Ефиму, руки задрожали. Скулы сжались так, что рта не разомкнешь. Будто девица нецелованная - пятидесятилетний мужик.

* * *

Много выпил хмельного на следующий день калужский люд на деньги, данные народу казачьим атаманом Заруцким из полковой своей казны.

И поводов для пира доставало: похоронили наконец-то Димитрия Ивановича с найденной у Егорова починка его собственной головой, родила царица Марина наследника, названного Иваном в честь деда его, женился и осел на калужской земле верный друг атамана Ефим Честнов, обрела семейное счастье красавица-вдова Серафима Егорова.

И вернувшиеся со Смоленской дороги казаки долго искали в пьяном городе кому доложить, что трех жидов - дядю Сему, тетю Сулю и Мишку - они все же настигли в пути и порубили на куски..

Лишь Заруцкий не гулял. Один,наверное, в тот день в Калуге думал он о том, что со смертью Богданки смута в стране не кончилась, что отряду его город Калугу надо покидать и, захватив Марину с новорожденным дитем, идти войной на изменишую Руси Москву...

7120 ГДЪ от С.М 1611 год от Р.Х.

ЗАРУЦКИЙ ПОД МОСКВОЙ

О том, как вокруг занятой поляками Москвы русское ополчение собиралось и как искали по всей Руси честного князя, чтобы поставить его во главе войска

1

С утра опять моросил дождь. Пропитавшаяся насквозь водой земля не принимала уже редких капель, а лишь соединяла лужи промоинами и пролужинами. Выеденный скотом и выбитый копытами двор, полуобвалившийся сеновал и скособоченные ворота выглядели серыми и гнилыми, вызывая дремоту и печаль одним видом своим...

Но если приглядеться к дальним углам повнимательней, можно обнаружить пробившуюся в укромнных углах и щелях зеленую щетину осочки. Узкие твердые листья ее принимали на себя дождь, прогибались под тяжестью капель и осторожно скатывали влагу себе под корешки...

Придет время, двор высохнет, окрепнет на сохраненной влаге осока, выжарится на солнце и заматереет, станет жесткой, коням да овцам не по зубам, Будет злой, режущей всякого, кто хоть ненароком тронет ее.

А пока в глухих да темным углах зеленая щетинка - и только...

2

Дед Матюша правил и точил косы.

Ему несли их с утра до вечера. А так, как работал он усердно, не спеша, то очередь к нему занимали с утра. Садились мужики на пни да поваленные у неказистого шалашика деревья, попивали квас да молоко (дед сивушного запаха не терпел и пьяным косы не точил), смотрели, как снует камень в руке старика вдоль жалящего лезвия: туда-сюда, туда-сюда. Любо было наблюдать такую работу. Люди даже не переговаривались, глядя на деда, а если вдруг требовалось кому-то сказать важное, то такой отворачивался и, пряча лицо за соседской спиной, говорил торопливо и тихо: "Бу-бу-бу...", - и быстро затихал.

Иногда старичок качал недовольно головой, клал косу на стоящую на полене меж ног его маленькую наковаленку, звучно оттягивал жало молотком, потом смотрел вдоль лезвия на солнце, вновь оттягивал и, наконец, убедившись в прямизне косы, принимался точить:

- Вжик!.. Вжик!.. Вжик!.. - звучало над головами ожидающих мужиков. - Пиу!.. Пиу! - отзывалось лезвие на прикосновение точильного камня.

- Вжик!.. Пиу!.. Вжик!.. Пиу!.. Вжик!.. Пиу!..

Стрельцы Кремлевского полка, ушедшие из Москвы после входа туда поляков, качали головами да переговаривались:

- Ловок старый хрен!.

- И не говори. Рука так и летает, так и летает. День целый точит, а будто и не устает.

- А мне саблю отказался править.

- И мне.

- И мне...

- Он сабли не точит. "Казак, - говорит, - сам должен уметь оружие свое обихаживать. А у мужиков вон вилы да косы вкось". К чему так говорит - не поймешь.

- Дурак ты потому что. Правильно старик говорит. У казака сабля - жизнь его вся: и хлеб ею добывает, и защиту ею имеет. Казак должен саблю свою покрепче девки любить и холить.

- Так и мужику коса нужна для пропитания.

- Опять дурак. Сколько мужик косит? Ну, для сена десяток-полтора дён; ну, на уборке озимых да яровых по столько же. Совместно едва месяц в году и наберется. А казаку сабля каждый день нужна, да не раз в день...

- Нынче дед не для косьбы косы точит.

- Для косьбы, дурак, для косьбы... Тела человечьи будут ими косить да души людские...

Замолк разговор. Только слышно:

- Вжик!.. Пиу!.. Вжик!.. Пиу!

Точит дед Матюша косы. Да только мужики присматриваются, как приделать им ручки не обычно - боком, а в торец, чтобы были похожи они на копья. С косам такими да вилами, пойдут когда-нибудь мужики на смертный бой...

- Хорошая коса, - скажет дед иному. - Ты чехол на лезвие сшей. Кожаный.

И тут же берет другую косу.

- Вжик!.. Пиу!.. Вжик!.. Пиу!...

3

Престранное войско разбрелось по деревням, селам да лесным полянам между Тулой и Москвой: без общего вождя, но с единым для всех ворогом. В стольном граде засели иноземцы, судят там и властвуют именем королевича Владислава да короля Сигизмунда, собирают дань с подмосковных городов. А десять городов этих дани новой Москве не платят, власти поляков над собой не признают, гомонят недовольное, но и войной на ворога не идут, хотя и собираются...

Недавние верные слуги царя Василия Ивановича Шуйского и недавние его заклятые враги объявили себя несогласными с воцарением на русской земле поляков, приказов королевского наместника Александра Гонсевского не слушаются, обозы с данью для иноземцев на дорогах обирают, поляков поодиночке ловят да истребляют. И добро бы войско русское было стоящее, с каким польским рыцарям воевать было бы в достоинство, а то так - не пойми что: ушедшие втихую из Москвы кремлевские стрельцы, иногородние воины, пришедшие из Калуги казаки Ивана Заруцкого, рязанцы Прокопия Ляпунова, да еще казаки князя Трубецкого. К ним стоит добавить и прибывших с дальних да ближних русских весей беглых крестьян да бывших наемниками еще у царя Федора и у первого самозваного Димитрия немецких рейтаров - совсем обрусевших и воюющих уже с поляками не за деньги, а по совести.

Ах, да... был против поляков еще отряд шведов и французов - из числа тех, кто не ушел с генералом своим Делагарди в Новгородчину.

Нет, не только... Еще были вышедшие из родного города москвичи: от богатых купцов да крепких думных дворян до воров с торговых площадей, много было юродивых да убогих на головы, уши, глаза, ноги, руки; немощных много оказалось в этих становищах, прекрученых болезнями так, что от взгляда на них сводит скулы и на глаза наворачиваются слезы.

А еще были бабы всякие: от юных девчонок до убогих старух, и красивые, и уродливые, и высокие, и маленькие, и худые, и толстые, и сисястые, и безгрудые.

Была даже безногая одна: прыгала, опираясь кулаками в землю, по-лягушачьи, руки имела сильные, жилистые, пальца скрюченные, мозолистые, голос хриплый и пронзительный:

- А-а-а!.. Мать вашу так!.. - кричала, бывало, на весь лес она. - Сами жрут, а про меня позабыли? Как дать - так ко мне, а как к котлу - так без меня? Или я кому отказывала?

Сама же ела так, что мужики, сидя рядом, лишь покрякивали. Не родился, казалось, еще на земле такой, кто переел бы безногую. А на вид - худышка; куда только такая прорва каши да мяса девается? И безотказна на стыдобные дела до удивления. Бывало, и десять, и пятнадцать мужиков продержит на себе, после встанет на культи, подол опустит, где надо подвернет, подтянет - и поскакала глядеть, где что варится, ждать, кто котлу пригласит. Только мозолистые кулаки, как конские копыта, в землю:

- Тук-тук!.. Тук-тук!.. Тук-тук!..

А как отгонят ее от всех котлов, нагрянет к деду Матюше - седенькому, хромому, с брюхом скособоченным, но с руками умелыми, потому всегда кусок хлеба имеющему.

Бывало, вынесет старик ей из своего шалашика (землянок дед не признавал, говорил, что силу они человеческую сушат, а у него и так ее мало осталось), глечик с молоком да сухарик, даст безногой, да смотрит, как пьет та, давится, просыпает крошки, вздохнет:

- Ты сухарик-то в молоко макай, не кроши зубки-то.

А она в ответ:

- На мой век, дед, зубов хватит. Не долго осталось.

А он свое:

- Молодые зубки-то. Не старуха, стало быть..

А безногая только похохатывает в ответ, глазами по сторонам шныряет. Выглядит казака либо мужика, кричит прямо от деда:

- Эй, милок! Возьми меня - не пожалеешь! Будешь после внукам баять, как с безногой блудил... Эй, чего рожу воротишь? За честь почитать должен, что без греха сблудишь!

Отдаст глечик деду, руками в землю упрется, тело приподнимет и бросит вперед:

- Тук.. Шлеп... Тук... Шлеп... - и помчится вслед за стушевавшимся казаком, крича на весь лес:

- Постой, дуралей! Правду говорю - не брешу!.. Ты тут новый!.. У других вон спроси!..

Дед Матюша посмотрит ей в спину, покачает головой, вздохнет и, вернув глечик в шалаш, пойдет к вырубленной полянке, где терпеливо ждут его мужики с косами...

4

- Притекает народ, а войско прежним остается, не увеличивается, - сокрушался полковой казачий голова Архип Войтов, стоя рядом с Заруцким на крыльце рубленной, но уже порядком скособочившейся за древностью лет церквушки и глядя на раскинувшийся под бугром воинский лагерь. - Костров как было вчера либо неделю назад, так и осталось. Ты, Мартыныч, сам посуди: разве можно с таким войском Москву приступом взять? У поляков вона войска побольше нашего было, а и то не справились. И измором города не возьмем. Одни-двое ворот осадим, а у них их еще два десятка. Впустили ворога в город - теперь не выкуришь. Не лиса и не суслик, чай. Поляки воевать умеют.

Молчал в ответ атаман, ус покусывал, не отвечал. Да и что сказать? Прав полковник. И поляки воевать умеют лучше русских, и сил воинских у Заруцкого мало, и народ в войско идет, а войско не увеличивается. Все правильно сказано. Да только хулить увиденное всегда легче, чем исправить. Об этом атаман полковнику своему сказать не может - обидится старик. Таково уж предназначение Архипа: худое видит хорошо, а разума на то, чтобы поправить дело, не имеет. Исполнитель добрый, а вот живостью ума Бог обидел. Но советы давать Заруцкому любил:

- Объединяться надобно, - продолжил Войтов. - С Ляпуновым вместе. И с Трубецким. У них у каждого сил будет поменее нашего, а вместе мы станет большим войском. Тогда и другие малые отряды в нас поверят, придут к нам. Не так ли, Мартыныч?

Дурацкая эта привычка - называть атамана без имени, лишь по отчеству - образовалась у Войтова в последние дни стояния казацкого войска в Калуге. Сорвалось у полковника это слово при виде восторженного лица Ивана Мартыновича, с каким смотрел атаман на новорожденного сына царицы московской Марины - младенца Ивана.

- Ты, прям, как родной ему отец, Мартыныч, - сказал тогда Архип. - Млеешь при виде мальца.

Заруцкий в тот раз промолчал. А надо было оборвать полковника, поставить на место. Сплоховал атаман. Вот и сейчас не одернул.

- Ты, Архип, говоришь разумно, - сказал, наконец, Заруцкий. - А что предложить можешь? Иль деньги у тебя есть - мужикам платить за то, чтобы они кровь проливали? Или Государь наш - Иван Димитриевич - может нынче на коня сесть да против поляков народ свой повести? Идет к нам народ - уже это хорошо. Что уходит - тоже не так плохо. Меньше кормить. И весна на носу, время пахотное. Потом сев, потом покосы. Между ними - праздники Пасхальные, да до самой Троицы по мелочи разные. Кровь лить в праздники - грех для православного христианина. Тем паче - землепашца. Раньше, чем после первого укоса, народ к нам как следует не придет. Землепашец - он только за деньги землю бросит и за мзду воевать с ворогом станет. А за слово простое об Отечестве и о долге перед Государем он и не пошевелится.

- А чего ж приходят они? - поразился Архип, сраженный простотой и одновременно неожиданностью услышанной от атамана мысли. - Каждый день идут.

- Косы точат... - усмехнулся Заруцкий. - На все Замосковье слух об умельце нашем разошелся. Придут, посмотрят, косы наточат - и исчезнут. А в головах то, о чем говорим мы тут, остается. Вот, почитай, месяца три у них на размышление и есть. Коли хорошо мужики поняли, чего ради мы здесь стоим, косы точим, то после покоса сами к нам придут, как надо косы к ручкам пристроят, плечом к плечу рядом с твоими казаками встанут.

- Так ты что, Мартыныч... - поразился Войтов, - ... с мужиками хочешь против польского войска идти? Не желаешь с Трубецким да Ляпуновым объединяться? Власть боишься потерять?

Усмехнулся Заруцкий, шагнул с крыльца на землю. Оглядел разрушенные дворы сельца, ответил:

- Власть ныне на Руси в руках будущего царя нашего - Ивана Дмитриевича. А я - холоп его. И ты, Архип, - холоп царя нового московского, и Трубецкой с Ляпуновым тоже. И народ, что косы к нам приходит точить - все служить должны царевичу. Не по чину мне главным воеводой быть в войске царском, сам знаю. Трубецкой вон - князь, ему и властвовать возможно... если объединимся.

- Что-то не понял я тебя, - пожал плечами Войтов. - Ты власть хочешь отдать Трубецкому?

- Коли присягнет он на верность Ивану Дмитриевичу - отдам, - твердо произнес Заруцкий.

- Ишь, чего задумал... - тягуче произнес Войтов, и добавил. - Вон для чего сказал, что наедине поговорить надо. А я думал - совета спросишь...

Захотелось Заруцкому обласкать старика, обнять его за плечи и крепко прижать к себе, чтобы видел Архип, как ценит его атаман и как важно ему услышать совет опытного полковника. Да только из-за заборов порушенного села и со стороны воинского лагеря следили за ними сотни глаз, нежданное движение это многие захотят объявить по-своему, часто с подлинкой. Поэтому только вздохнул атаман и, положив руку на плечо полковника, крепко сжал его:

- Ты все правильно сказал, Архип... - вздохнул он. - Все правильно...

Откуда-то из-под порушенной подклети выбрался одноглазый кривой петух и, ковыляя, побрел по грязному снегу к старой покосившейся ограде. Взмахнул сильными крыльями, взлетел легко, словно и не калека вовсе, раскорячил ноги на жердине и вдруг заорал голосисто, чисто:

- Ку-ка-ре-ку-у!

И тотчас в ответ ему послышались петушиные крики со стороны села.

- Вот так-то и мы... - улыбнулся Заруцкий. - Нас - в хвост и в гриву, а мы на земле покорчимся, дух переведем - и на забор.

Петух, прихрамывая, прошелся вдоль по жердине и, словно поняв, что разговор идет о нем, посмотрел оставшимся глазом на воевод. Проворчал недовольно. Потом встряхнулся, взмахнул крыльями - и слетел на ту сторону. Поковылял, весело скворча, к косогору.

Тут откуда ни возьмись две курицы рядом с ним оказались.

Заруцкий с Войтовым, глядя на них, рассмеялись.

- Шельма! - весело произнес Иван Мартынович.

5

Старик Матюша сам нашел Заруцкого. Еще в Калуге, до смерти второго Лжедмитрия. Все приглядывался к Ивану Мартыновичу, пытался подойти, да ближние казаки до атамана никого лишнего не подпускали. А старик с виду был тих - из тех, кто своего добиваться не умеет, все ждет, чтобы упал на него глаз высокого да знатного. Но вот убили Богданку, вот родился сын у Марины Мнишек, вот присягнуло войско новому царевичу, тут и случилось оказаться в доме калужского воеводы старику Матюше с Заруцким наедине.

- Здрав будь, Иван Мартынович, - сказал старик голосом громким и отчетливым. - Дозволь пару слов сказать.

- Ну, говори, - согласился Заруцкий. Настроение было у него приподнятое. После рождения у царицы сына он словно воспарил.

- Ты не узнал меня, Иван Мартынович, - продолжил старик. - А я сразу припомнил Клыка. Тебя пытали мы в Водовзводной башне[6]. Помнишь это?

Заруцкий еще пуще разулыбался:

- Было такое, - подтвердил он. - Только тебя там не припомню. Кто ты?

- Кат я, - ответил старик. - Напарника моего Ефима с тобой в дорогу Семен Никитич послал, а я остался.

Заруцкий пригляделся.

- А ну, выйди на свет, - приказал. И подтолкнул старика к к проему в стене. - Не похож. Те каты здоровенные были.

- Вам - кто на дыбе - мы все кажемся богатырями, - ответил старик. - Да и я тогда иным был. Ты правду молвишь. Усох, постарел, не ведаю сам, как жив остался.

- Ну, и что ты хочешь? - спросил Заруцкий. - Чтобы я тебя тоже на дыбу послал? Долг, говорят, платежом красен.

- Ты - умный человек, Иван Мартынович, а шутки у тебя глупые, - услышал в ответ. - Коли подошел тебе и в подобном сознался, так значит дело у меня к тебе важное. А ты время теряешь.

- Ну, что ж... - согласился Заруцкий. - Говори.

И дед Матюша поведал Заруцкому свой план:

- Войско у тебя доброе, да казацкое. А воевать хочешь ты для пользы маринкиного сына. Мнишь его царем всея Руси поставить. А с казаками одними того не можно сделать. Всенародная поддержка нужна. Чтобы крестьянство да дворянство Ивана Дмитриевича сыном царя и царицы признало, а не иудейским выблядком. Ополчение тебе надо собрать, землю русскую от иноземцев избавить, - объяснил старик. - А кого тогда на Престол посадишь - русскому народу все равно. Лишь бы православной веры Государь был, не римской веры иноземец, ни магометанской. С поляками вместе блуд римский придет на Русь, а с магометянами - унижение и оскуднение. Иван Маринкин - малой совсем, в какую веру его окрестят, в такой и будет жить. Отбил Александр Невский нас от немцев и от Рима в старину. Нынче отбить нас от Рима и от поляков тебе, Иван Мартынич, надобно. Мыслю я, что нет никого, кроме тебя, способного на такой подвиг..

- Но ведь ты знаешь, кто я... - заметил Заруцкий уже без улыбки.

- Знаю, - подтвердил старик. - Был ты во времена Годунова тайным слугой Рима на Руси, дознаем столь важным, что сам глава Тайного Приказа Семен Никитич Годунов велел имать тебя и уничтожить. Ты же выскользнул у него меж пальцев. Все помню я. Но помню, как ты со своей ратью шнырял впереди войска Скопина-Шуйского и делал так, что шел князь с легкими боями на Москву. Почет князю Михаилу Васильевичу оставил, а сам в Калугу ушел. Потому как там другой враг земли русской сидел - Богданко. С ним ведь не Урусов, а ты расправился. Все знаю я. Помню, что твоими усилиями велись сношения царя Василия с Троицкой обителью. Грех твой прошедший прощаю тебе, подвиги последующие склоняют перед тобой мои колена...

Сказал так дед Матюша, и опустился перед Заруцким на деревянный пол.

- За подвиг будущий твой готов петь тебе славу.

Смутился Заруцкий.

- Ты, старик, поднимись. Негоже так. Я - не герой былинный, не достоин такой почести... - помог подняться деду Матюше, усадил его на стоящую рядом с проемом скамью. - Скажи: что подвинуло тебя обратиться ко мне с такой просьбой?

- Беда земли русской, - просто ответил старик. - И отсутствие на Руси других больших воителей.

- Но есть князья родовитые!

- Что есть родовитость? - усмехнулся старик. - У меня на дыбе именно родовитые были самыми слабыми. Выдавали всех, вплоть до отца-матери, детей собственных проклинали. Кто душою ниже, тот и есть - самый родовитый. И при отце моем было так, и при деде. Спокон веков так шло: князья да бояре на дыбе всю душу выворачивали, а простой люд упорствовал на своем и в крови дох. А ты вот... - помолчал, пожевал беззубым ртом, закончил, - ушел. И сам ушел, и напарника моего увел. Не было подобного на Москве со дня возведения Водовзводной башни. Знать, действительно в тебе сила могучая. Или Архангел за твоей спиной.

- А почему Архангел? - спросил Заруцкий, глядя на старика с легкой оторопью.

- Я долго следил за тобой, - ответил старик. - Многое про тебя знаю. И выбрал тебя не потому, что ты мне милее, к примеру, Ляпунова Прокопия, а по здравому размышлению: ты любишь Маринку, а она - на Престол московский законно венчанная, любишь и сына ее - значит, ради счастья малыша пойдешь в бой до конца. А еще я знаю, что назад тебе хода нет. А Ляпунов, или любой родовитый, могут всегда назад повернуть - в нынешний век всеобщих измен им все простится. Ты же предал римскую церковь, которую латиняне называют своей матерью. Она предавших ее не прощает. Тебе один путь - вперед.

Заруцкий покачал головой:

- Мудро рассуждаешь, старик. Все каты у Семена Никтича были такие головастые?

- Жизнь нас делает мудрыми, Иван Мартынович. Наша жестокая, беспощадная жизнь...

6

И вот теперь дед Матюша точил мужикам Подмосковья косы, а Заруцкий стерег Марину Мнишек с ее дитем, и раздумывал, как ему объединить в единую рать все то множество недовольных поляками людей, что собрались не то в ватаги воровские, не то в отряды, но при этом воинскому искусству не обучались, а бражничали, пили, понемногу грабили по селам и орали о своем несогласии целовать крест на верность будущему царю Владиславу. Кроме этого нежелания, ничего общего у всей этой массы вооруженных чем попало людей не было...

- Вот ведь как получается, - думал Заруцкий вслух, отпустив полковника Войтова, о старом Матюше. - Кат, палач, дерьмо боярское, мастер в ремесле, людьми отвергнутом, а поди ж ты - истинный заботник о благе народном. Ему и не важно, кто на Престоле будет сидеть, лишь бы мир да покой были в державе русской.

На память пришел другой кат - Ефим Чистяков, напарник деда Матюши по Водовзводной башне Московского Кремля, где располагался Пыточный Приказ при Борисе Годунове. С Ефимом пришлось ехать Заруцкому из Москвы аж до Ельца и там расстаться[7]: кат ушел в разбойники на Суру, а Иван Мартынович - к казакам в Дикую Степь. Вторично встретились они под Москвой года три спустя, когда воровское войско их бывшего сотоварища Хлопка осаждало русскую столицу и собранные со всего света голодные и разбойные люди разбили в пух и прах лучший московский стрелецкий полк старшего Басманова[8]. Ходили после слухи, что Ефима Чистякова видели год спустя в Астрахани, там пристал он, дескать, к войску Илейки Муромца, назвавшемся царевичем Петром[9]. Потом будто бы не то самозванец его повесил, не то вместе с самозванцем велел повесить его царь Василий - слухи были неясны.

Думал Иван Мартынович, что больше и не вспомнит о своих давних спутниках по длинному снежному с грязью пути, с которыми в начале века семнадцатого шел он за оружием, собираемым им по велению Рима для казаков и для тогжа еще грядущей русской смуты. А вот вспомнились все: и Ефим Чистяков, и Хлопко, и ямщик Горин. Из всех встреченных тогда Заруцким достойных уважения людей один князь Дмитрий Михайлович Пожарский в живых покуда остался... Или не остался?.. Где сейчас тот князь? Что с ним? Почему не видно, почти не слышно было о нем все эти годы?

Ямские дворы по сию пору по всей Руси натыканы. Слуги Пожарского в домах, построенных из царского леса, по сей день в тех ямах живут, земли, выданные им царями Иваном Васильевичем, Федором Ивановичем, Борисом Федоровичем, до сих пор пашут, кони царские в их конюшнях по сиб пору приплод приносят. Только вот пользы от тех ям и ямщиков державе русской больше нет никакой. Со дня смерти царя ложного Димитрия не ведется ямской гоньбы на Руси...

Иван Мартынович вернулся в избу, где был на постое сам и где собирал он военные советы с полковниками, спросил у сидящего перед заваленным бумагами столом писаря Никиту:

- Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, глава Ямского Приказа - знаешь такого?

Никита был когда-то подьячим Дворцового Приказа, но, став писарем в казачьем войске Заруцкого, прежнего гонора не растерял, всегда отвечал атаману бойко, без страха. Вот и сейчас не удивился неожиданному вопросу.

- Известный боярин, - кивнул он. - Достойный князь.

- "Перелетом" князь сей бывал?

- Не ведаю, атаман, - признался писарь. - При тушинском воре все бояре московские метались между Богданкою и Шуйским. Но князь Дмитрий Михайлович Пожарский, как будто, не блудил... - помолчал, потом взмотнул головой. - Нет, не припомню такого.

- А раз даже ты - проныра - не припомнишь, так значит, не блудил князь, - уверенно заявил Заруцкий. - А теперь скажи мне: Пожарский воинскому делу обучен? Или только в Думе сидел, порты протирал?

- Зачем человека заглазно обвинять, атаман? - обиделся за известного боярина писарь. - Князь Дмитрий Михайлович зело мудр и грамотен особо. Во всей Думе Боярской такого не было. Он и лес обмерить умел, и время прогонов рассчитать, и деньгам счет знал. При Пожарском в Приказе ямском никто задаром хлеб не ел. Все знали свои повинности. Такой боярин, быть может, один на всю Москву и был.

Заруцкий улыбнулся довольно - ему искренне нравился этот на вид неказистый мужичонка - Полудьяк, как называли Никиту казаки, ибо лишь писарь смел не только пререкаться с атаманом, но и высказывать ему порой в лицо за слетевшую с языка чепуху. А может все и наоборот: смел был Полудьяк потому, что чувствовал расположение к себе атамана.

- Грамотный боярин - это хорошо; само по себе - редкость, - кивнул Заруцкий. - Теперь скажи все-таки: воинскому искусству князь Пожарский обучен?

- Как всякий князь, - пожал плечами вредный писарь. - Мечом махать много ума не надо. Вон братьев Шуйских каждый день поляки да самозванец били, а те все равно - князья да великие воители.

- Отвечай на вопрос, - посерьезнел атаман. - В битвах князь бывал?

- Бывал, - тут же ответил писарь. - Под Зарайском. Воеводой был тамошним. Сапегу с Богданкой остановил. Когда те на Москву шли. Серпухов, Коломна, Кашира открыли "царику тушинскому" ворота, а Зайрайск нет. Но князь Пожарский за доблесть воинскую царем Василием Ивановичем отличен не был. Царь Василий не любил Пожарского. Роды их испокон веков не дружны были. Потому как еще при Великом князе Василии Дмитриевиче...

Но Заруцкий Никиту перебил:

- После доскажешь. Мне другое знать надобно: жив покуда князь Пожарский, и где сейчас обитает?

Никита не знал ответов на эти вопросы, но показать свою неосведомленность посчитал для себя зазорным, потому уверенно ответил:

- Известно где - в вотчинах своих нижегородских. Прямо туда и ушел. Обиделся на Шуйского - и ушел.

Заруцкий тяжело вздохну,л и покачал головой:

- Эх, Никитка, Никитка, непутевая твоя голова! "Зело мудр князь", "зело мудр"... А вот в трудный час князь твой на пустое обиделся, и от долга своенго защищать Отечепство ушел.

7

Хороша была мысль у Заруцкого поставить во главе русского войска под Москвой родовитого князя. Под крыло Дмитрия Пожарского и Ляпунов бы пошел, и Трубецкой. У этих воевод было ратников хоть и поменьше, чем у Заруцкого, но было и пара сотен вояк настоящих: пушкарей отменные, самопальщиков, мастеров битвы на клинках. Им бы сейчас в помощь тех крестьян, что с косами под Москву пришли, под свое начало взять, обучить лапотников. Биться ведь с поляками насмерть придется, не только уметь убивать, но и себя защитить. А как крестьянин себя защитит, не знаючи ратного искусства?

Тяжкие мысли одолевали Заруцкого. И сколько не искал он выхода, сколько не перебирал в голове именитых фамилий, а никого, кто бы смог возглавить ополчение против поляков, не находил. Потому велел Войкову послать отряд казаков человек так в двадцать на Волгу, там в землях нижегородских приказал найти вотчину князя Дмитрия Михайловича Пожарского и уговорить того встать во главе русского войска. А не получится уговорить - так хоть силой привезти приказал князя под Москву. В июне уже, после первого укоса следует идти на штурм белокаменной. И ударить всем миром...

Покуда же Иван Мартынович, оставшись в избе один, в который уж раз перечитывал послание Прокопия Ляпунова засевшим в московском Кремле полякам, хотя обращена была записка к Мстиславскому, Голицыну и прочим изменникам:

"Вы, бояре, прельстились на славу века сего, - писал Ляпунов, - отложились от Бога и приложились к западным и жестокосердным, обратились на своих овец. Король ничего не совершил по своему крестному целованию, как состоялся договор с коронным гетманом Жолневским. Знайте же, что я сослался и с калужанами, и с тулянами, и с михайловскими и с северскими, и украинными городами: целуем крест на том, чтобы нам со всею землею стоять за Московское государство и биться насмерть с поляками и литовцами".

Крепко сказано. Кабы не Ляпуновым написано было, многие бы призыву поверили. Ибо знали на Руси одну простую заповедь: изменивший раз - изменит и второй раз, и в третий. Был верным псом Ляпунов царю Борису, а под Кромами изменил и долгу воинскому и крестоцелованию; шел с Болотниковым Ляпунов на царя Василия, а под Москвой переметнулся к Шуйскому. Нет у русского народа веры в такого вождя, думал Заруцкий, а без веры народ - не воин. И еще ложь в письме том Иван Мартынович видит: будто свели с Ляпуновым переписку калужские города. А ведь атаман точно знает, что все Приочье и все Заочье - за Маринку стоят, ибо верят, что за двухлетнюю помощь свою царице ждет всех калужан награда. Лжет здесь Прокопий, а раз здесь неправда, то и в других местах неправда может быть.

Гонец, принесший Заруцкому письмо, сказал на словах, что по прибытии бумаги сей от Ляпунова в Москву, пан Гонсевский велел Патриарха Гермогена из узилища освободить, вернуть его в свои Палаты. А вместе с ним и двадцать православных монахов теперь в Патриаршьем дворце обитают. Стало быть, наместник польский письму Ляпунова поверил и устрашился силы его.

"Странное время настало, словоблудное, - думал Заруцкий, сожалея, что нет, кроме Никитки, рядом ни одного разумного человека, способного понять мысли глубокие. - Все письма пишут, бумагу изводят, вождя, которому служить будут рады, ожидают, а самим себе не верят. Будь сын Маринин сейчас лет хотя бы пяти, не сосунок грудной, вывести бы его сейчас в чистое поле и сказать: "Люди русские! Вот ваш царь!" - и пошли бы за ним не тысячи даже, а многие и многие. Что стоило бы дуре-бабе Маринке затяжелеть от Самозванца первого, родить дитя законное. Не было бы всей этой свистопляски. Ан - задницей Маринка перед всем миром вертела, царя законного к себе через раз подпускала, на то, что с Ксенией тот блудил, сквозь пальцы смотрела. Уверена была, что добилась всего, повенчавшись на царство. Ан Шуйский выкинул им обоим крендель. А сейчас еще ненароком Ляпунов выкинет со своими письмами. Уж лучше бы народ не блудил перед Сигизмундом, а смолян послушался. В осаде там князь Шеин стоит - и воин отменный, и родовит, и совести великой. Вот был бы истинным вождем ополчению".

Мысль о Шеине родилась у Заруцкого от того, что выборные от Москвы бояре, что к королю Сигизмунду на поклон пошли с просьбой посадить на престол московский королевича Владислава[10], сами теперь писали письма в Москву слезные:

"Мы пришли из своих разоренных уездов и городов к королю в обоз, под Смоленск, и живем тут более года, чуть не другой год, чтобы выкупить нам из плена, из латинства, от горькой, смертной работы бедных своих жен, матерей и детей. Никто не жалеет об нас, никто не пощадит нас. Иные из нас в Литву и Польшу уходили за своими матерями, женами и детьми и там потеряли головы. Собран был Христовым именем откуп - все разграбили; ни одна душа из литовских людей не смилуется над бедными пленными, православными матерями и беззлобливыми младенцами... Во всех уездах, где завладели литовские люди, не поругана там православная вера, и не разорены ли Божьи церкви? Не сокрушены ли, не поруганы ли злым поруганием божественные законы и Божьи образа? Все это зрят очи наши. Где наши головы, где наши жены, и дети, и братья, и сродники, и друзья? Не остались ли из тысячи десятый, из сотни один, и то с одной душой и телом?"

А ведь все они ехали и шли к королю Сигизмунду добровольно, вели с остающимися в Москве русскими разговоры о том, что поляки-де люди мирные, благородные, каждому нищему отваливают по копеечке, а боярину - по полфунта серебром. И заморские кушанья будто бы слаще самого сладкого русского, и дети все польские учатся лишь наукам высоким: богословию да астрономии, и жены у них светлых пальчиков своих не пачкают, ходят чинно, речь ведут благородную.

Теперь вот иное поют...

Никого из тех бояр нельзя ставить во главе ополчения. И умом неглубоки, и душой трусоваты. Москвичи вон тоже пишут: и про изменника Федьку Андронова, и про бесчинства поляков - сплошной скулеж.

Еще Ян Петр Сапега со своими волонтерами по Руси серым волком рыщет. Всем пишет: и королю, и Заруцкому, и Трубецкому, и Ляпунову, всем свою помощь предлагает, свою саблю острую, своих лихих конников. Спору нет - вояки в рати Сапеги отменные, да только в самой Польше по всем ним плаха плачет да тюрьма, а жалованье за службу свою от Руси требуют большее, чем ландскнехты немецкие.

8

Пока размышлял Иван Мартынович под чье знамя вставать, самому ли выше всех подняться, под крыло свое русское воинство собрать, пришла весть, что войско казацкое князя Трубецкого вошло в Калугу. Погулял казацкий вождь с княжеским титулом по хлебным местам юга Московии, и решил вернуться в крепость, какую никто пока снаружи силой не взял - в Калугу. Заруцкий с Мариной оттуда ушли - Трубецкой в обезгарнизоненный город тут же и вошел. Умный ход, как в восточной игре шахматы. Калужане даже не успели ворот города закрыть, как орава чужих казаков внтури крепостных стен оказалась. Такого бы воеводу во галве русского поолчения поставить...

Но...

...во всем, кроме родовитости, князь Трубецкой по военному положению ниже Ивана Мартыновича: и войско у Трубецкого поменьше, и казаки поплоше. Потому как казаки его - либо тушинского помета - из числа тех, когоЗаруцкий под свои знамена отказался принять, либо запорожцы с хохлами на башках, не любящие порядка и дисциплины, либо чубатые донцы, которые всегда себе на уме, больше думают о грабежах да добыче, нежели о пользе делу. Но в большей части войско князя состоит от замосковских да северских отказников, гультяев, словом. И верховодит тем войском на самом деле не князь, а коло - по любому, вплоть до самого малого, поводу собираются - и кричат: любо им то, не любо им это, согласны они с приказом князя или не согласны. Коли князь возглавит ополченние, то толку от него никакого не будет.

Остается Заруцкий сам. Во-первых, в стане его живет царица, которую всенародно в Москве в двух главных храмах короновали, а потом на Престол возводили. Во-вторых, сын ее - наследник короны московской. От кого родился - второй вопрос, главное - из чрева настоящей московской царицы вышел. То есть наследник царский кровный.

Еще войско Заруцкого - самое большое из тех, кто против поляков стоит и за Русь готов кровь проливать. Все его казаки - люди верные, во многих схватках проверенные, многие сюда еще с первым самозванцем пришли, а еще много донцов, северских людей, запорожцев. Но других - из тех, кого Заруцкий сам ибо большого числа жедаю.щих идти под его знаменами выбрал.

Еще вот волжских казаков привел к Зарукому атаман тамошщний Андрей Просовецкий - сам муж ненадежный, но с войском, которое хочет царице Марине служить.

Крестьян местных много приходит к атаману и уходит, в войске Заруцкого их видно всегда, как мусор в горсти гречи для каши. Не бойцы они, но и не соглядатаи польские. Говорить надо с ними, объяснять, что не Владислав им польский нужен, а царь русский. Те, кто с умом, на кого положиться можно, к тем в помощь следует посылать казаков на работы в поле. Осень придет - сами мужики эти и кормить казаков станут. Потому как осада предстоит долгая...

"Стало быть, мне быть вождем, - подумал со вздохом Заруцкий. - И Трубецкой не опротивится, ибо казакам его я тоже люб. А вот Ляпунов... Этот Шуйского не для того сверзил с Престола, чтобы оставаться самому в тени. Обязательно постарается выбиться. Нынче войско его невелико, любви народ к нему не испытывает, ибо знают все и про изменнические дела его, и про то, как он крестьян земли Рязанской кровью умыться заставил во времена болотниковщины. От страха передо мной с ним разве что пара тысяч пойдет. Да голодных, надеющихся на его хлебные кладовые, тысяч пять. Своих даточных людей у него сотни две с половиной наберется. Соседи... С которыми Прокопий дружен, дадут ему своих даточных, а которых обидел - ко мне пристанут... Всего около десяти тысяч наберет Прокопий Ляпунов. Из них ратников настоящих - тысячи две с половиной-три. Остальные в первой же бою разбегутся. У меня же втрое больше людей боевых, ремеслу военному обученных. И ни к кому другому в подчинение они не пойдут. А если я над собой князя Пожарского поставлю, то и вовсе госнутся Трубецкой с Ляпуновым с носом".

Вызвал вновь Полудьяка, высказал ему все, что продумал, и велел написать об этом кратко, ясно и без витиеватостей.

- Перепишешь трижды, - закончил. - Дашь мне прочитать, а потом пошлем тремя гонцами в разные стороны.

- Почему тремя? - не понял Никита. - Достаточно Трубецкому, как я вижу, и Ляпунову. Иль ты, атаман, хочешь с Сапегой связаться?

- С князем Пожарским, болван, - ответил Заруцкий раздраженно. - Раз был князь в Зарайске воеводой, значит, там и будем его искать. Без приказа боевой князь сам поста своего не бросит и в родовое имение не сбежит, - и добавил. - Если жив, конечно, или не при смерти.

- А как же Нижний Новгород? Я туда послал двадцать казаков. Велел искать князя Дмитроия Михайловича.

- Ничего. Прогуляются - и вернутся. Это - если князь не там. А обнаружат - живого или мертвого привезут, - уверенно закончил Иван Мартынович. - Нужен вождь русскому войску. Родовитый и изменами не испачканный. А воевать мы под любым воеводой сможем.

9

Был еще на Руси человек, кровью русских не испачканный, родовитый да на всю державу воин знаменитый. Имя его - Бельский Богдан Яковлевич. Тот самый князь, что был любимчиком у царя еще Ивана Васильевича Грозного, который при Федоре Ивановиче был во главе Семибояршины. Тот самый, кого царь Борис за заговор против себя казнить не стал, а сослал в Царев-Борисов воеводою. Тот самый, которому первый Лжедмитрий боярство вернул за то, что Богдан Яковлевич заявил на всю Москву во всеуслышанье: "За царя Иванову милость ублюл царевича Димитрея". Тот самый, кого царь Василий Шуйский из страха возможного заговора отправил из Москвы в Казань первым воеводой, но звания боярского за связь с Лжедмитрием не лишил.

Не слишком и стар был Бельский - едва за шестьдесят. Высокий, сложения крепкого, умом богат. Взлеты и падения свои первые принимал к сердцу близко, плакал, вел себя так, что окружающие боялись за разум его, что руки на себя наложит князь, сидели возле Бельского сутками напролет, в нужник по двое провожали. Но потом привык Бельский к отдаленности от царей, в Казань, к примеру, ехал весело, с шутками:

- В Москве мне быть десятым, если не сотым, - говорил слугам. - А на Казани первым буду. А первым любо мне быть хоть в починке.

Передали те слова царю Василию Ивановичу - и велел Шуйский в помощь Бельскому второго воеводу в Казань не посылать - пусть всеми делами верховодит там один человек, Богдан Яковлевич.

- Доброго корня князь, - сказал Шуйский при этом. - Люб мне он, а на Москве оставлять такого опасно. Не может Бельский без того, чтобы против московского Государя не пакостить. А так - издали - ничего умного против меня не совершит, и умрет, как положено, от старости, без узилища и не от руки ката.

Все правильно рассудил Василий Иванович, если бы мир был в его державе. Но сразу после отъезда Бельского в Казань объявился на Северщине Болотников, которого будто бы главным воеводой назначил будто воскресший царь Димитрий Иванович, - и подвластная Бельскому Казань тотчас отвернулась от Шуйского, присягнула назад, к воскресшему царю Димитрию Ивановичу. Ибо так повелел Богдан Яковлевич. Ибо упрям был князь, как баран:

- Окромя Рюриковичам-Даниловичам, никому иному род Бельских служить не будет, - заявил он во всеуслышанье. - Пусть даже Шуйский и из Рюриковичей, но с родом его наш род два века уж во вражде - со времен Великого князя Дмитрия Ивановича. Коли назвался кто именем сына царя Василия Ивановича, так тому и служить я должен в первую очередь, а уж потом - тому, кого купцы московские на Престол выкликнули.

Огромный старый татарский город Казань с недостроенным Кремлем по повелению Бельского стал срочно достраиваться белокаменными стенами и башнями. Добыли из старых сундуков чертежи знаменитого Посника Яковлева, начавшего строительство крепости еще при царе Иване Васильевиче, да так и умершего, не увидев своего творения во всей красе, нашли мастеров, умеющих читать те рисунки, - и закипела работа.

А казна воеводская стала потихоньку оскудевать. За камень надо платить, за перевоз его то волоком, то на телегах, то на лодках да стругах. Еще платить надобно мастерам за обжиг извести, которой потом тот камень склеивали. Платить десятникам, следящим за тем, чтобы стена была ровной и в бок и ввысь, потому что за бесполатно иной десятник так намудрит, что возведенная в два-три человеческих роста стена возьмет да и рухнет - разбирай ее потом, чисть место, вновь строй, дешевле заплатить один раз. А еще надо платить стрельцам за охарну места строительства. Ибо сволочной народ все время норовит то камень стырить, то извести бочку унести, то инструмент мастеровой тяпнуть. Ну, и за порядком чтобы стрельцы с охотой следили, не давали строителям времени филонить. А еще надо платить за харчи для всех, за работу кашевару, чтобы не отравил каменщиков да плотников по намерению либо сдуру. Расходы, расходы, расходы...

Только сама работа строителей была, можно сказать, для казны дармовая. Потому что стены клали по приказу Бельского крестьяне всего Казанского уезда и дальние крещенные татары в зачет отработки ими барщины. Кормили их горячим один раз в день - вот и весь расход.

Крестьянам на кого работать - все равно, а дворянству да детям боярским - потеря. Недовольны были Бельским лучшие люди Казанского царства. Но, зная про крутой нрав князя, про его любовь походить вспышками гнева на покойного царя Грозного, вслух не роптали, даже между собой о тяготах своих говорили недомолвками. А если кто не выдерживал и что-то дурное о потерянных для барщины работниках и вякал, то тут же находились охотники до доноса - и вели языкатого на правеж.

Уж здесь-то Богдан Яковлевич душу отводил. И плетьми велел пороть хулителя, и соль на раны самолично сыпал. Но ни дыбой, ни казнью смертной никого не наказывал. То ли жалостлив был, то ли берег болтуна до следующего раза. Потому как болтун - он всегда болтун, его ни кнутом, ни палкой не утихомиришь. Помолчит немного, помолчит, а там глядишь - опять ляпнет недовольное. И опять правеж, опять моления о милости... По кругу, словом.

Больше всех досталось от Бельского Варфоломею Сорокину. Мелкий помещик сей имел язык острый, взгляд приметливый. А в крепостных было у него всего семеро иужиков с семьями. На строительство стен отдавал их Сорокин без укора за отъем барщинных дней, но всегда стройщикам, которые брали у него людей, говорил:

- Варфоломей теперь только словом божьим от ворога отобьется.

А смысл шутки был в том, что Троицкую обитель основал преподобный Сергий Радонежский, который в иночестве носил имя Варфоломей. Обитель ту как раз воевали поляки. Оттого слова Сорокина звучали двуссмысленно: будто людей берут у него не русские, а иноземцы.

Ну и, конечно, писалась ябеда Бельскому, прибывали стрельцы из Пыточного Приказа, брали Сорокина под микитки, тащили в съезжую избу, где знакомый по многим встречам с Варфоломеем палач сек болтуна с виду хлестко, но не больно.

Но пришел день, когда Бельский велел не брать у Сорокина записанных за ним крестьян.

- Поле кто ему уберет? - спросил сам князь. - У каждого из его людей по два дня барщины осталось... - и вычеркнул Варфоломея из списка самолично.

Дело было утром, а днем донесли князю, что на строительстве стены камни железом тешет сам Варфоломей.

- Как так? - не понял Бельский. - Кто посмел наказать дворянина без моего ведома?

- Никто, князь-воевода,- ответили ему. - Знаем мы, что дворянина судить можно лишь твоим словом. А уж после наказывать. Сорокин сам пришел на стену и стал делать черную работу.

Подивился князь услышанному, пошел на чудного дворянина посмотреть.

Нашел Варфоломея у того места стены, что напротив башни Суюмбеки достраивалась.

- Пошто своевольничаешь? - спросил Бельский Сорокина. - То - дело людей низкого рода. Ты же - дворянин, твое дело - в битвах свою верность Государю доказывать, а не камни тесать.

- Отдыхаю я, князюшко, - улыбнулся Варфоломей. - Целый месяц на печи пролежал - устал. Вот и решил отдохнуть. Составь компанию.

Понял Бельский, что смеется над ним дворянин, заметил, что и все вокруг к ним прислушиваются, улыбки в бородах прячут. Не нашелся, что ответить, потому рассердился еще пуще:

- Ах, отдыхаешь, значит? Так велю тебе здесь тридцать дней работать. Каждый день. Каменотесом.

Целый месяц город следил за тем, как дворянин с утра до вечера камни металлическим скребком выравнивал да на стену передавал. Тридцать дней по пять-шесть камней вытесывал дворянин - более любого другого каменотеса в городе. А как на тридцать первый день пришел Сорокин на работу, так целая дюжина стрельцов да всяких ярыжек к воеводскому дому прибежала с жалобой на ослушника.

Велел князь привести к нему дворянина. Привели.

- Пошто ослушался? Почему сверх меры работаешь? - спросил грозно Бельский. - Иль не веришь в строгость мою?

- Так ведь, князь-воевода, верю, конечно. В милость твою мне трудно поверить, а в строгость - чего ж не поверить? - ответил Сорокин. - Только ведь не для тебя - боярина московского - строим мы - казанцы - стену городу, а для сохранения жизней своих и наших детушек. Мы с тобой умрем, дети наши представятся, внуки, правнуки - а Кремль Казанский будет стоять, глаза людям радовать, от нежданного ворога защищать. Что твоя строгость в сравнении с вечностью?

Дрогнуло что-то внутри Бельского. Понял, что не обижаться надо ему на слова Сорокина, а благодарить за мысль мудрую.

- А ведь и прав ты, Варфоломей, - назвал князь впервые дворянина по имени. - Стены надо строить всем. С завтрашнего дня выйдут на строительство все свободные от повседневных работ люди города - независимо от чинов. А ты, Сорокин, будешь над всеми ними главным...

Слух о мудрости Варфоломея, сумевшего родовитого князя убедить в том, что в долге перед детьми и внуками своими все равны, независимо от чинов, разлетелся по всей Волге. В Саратове или еще ниже - неясно теперь - песню сложили о Сорокине и Бельском-воеводе, громко петь стали, на всю Волгу:

- А Сорокин говорит: "Ах, ты, Бельский, курва-сын,

Ты почто дворян без дела держишь?"

Варфоломею же в ответ говорит московский дед:

"Правду мне, Сорокин, вежишь..."

Кремль в Казани строили, а речи, что доносились с польской Украйны и из Москвы, слушали с трепетом. Радовались, когда Тушинский вор, которого в Казани считали истинным Дмитрием и сыном Ивана Грозного, Москву со всех сторон обложил, печалились, когда Москву от осады Скопин-Шуйский спас, набрали войско добровольцев, вооружили его и на помощь "тушинскому царику" отослали.

И вдруг - как гром с ясного неба: повелел князь-воевода Бельский всему городу отречься от крестоцелования Димитрию и объявить себя верными Василию Шуйскому.

Собралась толпа перед каменными Палатами воеводскими, зашумела, забурлила, требует ответа от Бельского.

Князь вышел на Красное Крыльцо, сказал:

- Молчать, недоумки! Нет никакого царя Димитрия! И никогда не было. Доподлинно знаю.

- Но ведь ты же сам говорил, что собственными руками спас его! На всю Москву сказал, вся Русь тебя услышала, - закричали из толпы.

- Говорил, - согласился князь, ухмыляясь сквозь седые усы,. - Был такой грех. Но сейчас говорю вам честно: не спасал я царевича Димитрия. Убит был сын царя Ивана Васильевича в Угличе или сам зарезался - не знаю точно. А лгал вам своей только пользы ради. Думал, что взойдет самозванец на Престол - и меня за мою ложь до ближнего себе человека возвысит. А ныне...

Зашумел возмущенный народ, завопил, но князь рукой рубанул по воздуху - и умолкли люди.

- Ныне получил письмо я, что убили и второго Лжедмитрия.

- Что?! - закричали в толпе. - Измена? Князь-воевода государю Димитрию изменил? Казнить его!

- Казнить! - закричали остальные - по большей части те дворяне да боярские дети, что вот уж полгода спины надрывали на строительстве крепостной стены. - Изменник!

Бросился вперед, обернулся, встал перед толпой Варфоломей Сорокин.

- Постой, народ! - закричал. - За что казнить? Выслушать надо князя!

- Казнить! - закричала толпа, качнулась вперед и подмяла под себя Сорокина.

А как отхлынула, унося на руках разом раздетого и истерзанного Бельского, так остался лежать на деревянной мостовой мертвый Варфоломей.

А князя-воеводу люди сбросили с раската в Волгу. Летело тело Бельского вниз, билось сначала о стены Кремля казанского, затем о глиняный откос, после рухнуло в воду и почти тут же вынырнуло. Поплыл князь-воевода по Волге вниз, сверкая плешью на затылке вокруг остатков седых кудрей.

10

Историю эту разнесли по всей Руси - и достигла она ушей Исаака Сумбулова, который, присягнув полякам с Владиславом, во главе своего отряда и примкнувших к нему запорожцев (отстали по решению кола от князя Трубецкого) подошел к Пронску, в котором сидел Ляпунов.

- Бельский? - переспросил Сумбулов рассказчика - седоусого запорожского атамана, которому эту историю рассказал казанский татарин,. продававший для казаков турецкий табак. - Не может быть. Отчего Бельский мог сказать в Казани подобное? Что он - с ума сошел на старости лет? Сам столько лет твердил, что своими руками царевича Димитрия в Угличе от смерти спас - и вдруг признаться во лжи всенародно. Здесь какая-то неправда кроется.

- Может и так, - согласился запорожец. - Может и неправда. Только мы в Димитрия-царя и князю Бельскому верили. Потому на Русь с войной пришли. А как подряд два Димитрия Ивановича померли да Бельский от слов своих отрекся - так веры у нас не стало. А без веры - какая война? Без веры мы - не казаки получаемся, а разбойники. Так и Бельский, думаю я, дцумал. Даром, что князь, а совесть имел. Признался в грехе, мученическую смерть принял - тем и очистился. Вот и весь сказ.

За разговором и питием белого вина уснули оба. Прямо за столом.

Проснулись от шума боя. Хорошо, что спали и сидя, в одежде и в обуви. Вскочили Сумбулов с запорожцем на ноги, выбежали в дверь, коней оседлали - и наутек. За ними - остатки обеих ратей.

А город Пронск заняли и освободили от осады Ляпукнова ратники зарайского воеводы Дмитрия Михайловича Пожарского.

10

Вот тогда-то и узнал Заруцкий, что жив князь Дмитрий Михайлович, и ни в каком он Нижегородском уезде не прячется. Рассердился на Никиту, вызвал к себе писаря, выматерил, за волосы оттаскал, да смилостивился: какая польза теперь от драки?

Три письма Заруцкого Полудьяк честно за два дня до этого отписал, разослал с гонцами. Ответы от Ляпунова и князя Трубецкого получил, с атаманом вместе прочитал. Оба воеводы соглашались встать под Заруцкого своими малыми силами. Но и оба условием сделали, что не навсегда будет Заруцкий верховодить войском, а лишь до тех пор, пока не найдется человек знатный и перебегами к "калужскому царику" не испачканный. Подобный и встанет во главе всего русского войска против поляков.

Что касается Иванки, сыны Маринкиного, то тут мнения двух воевод разошлись. Трубецкой царевичем Ивана Дмитриевича признал, но написал, что войску его казацкому присягать на верность малышу до освобождения Москвы от поляков нет резона - так, мол, решило коло. А Ляпунов сообщил, что Иванку царем над собой только тогда признает, когда соберется совет всей земли русской и, признав сына Маринкиного Государем московским, выберет при нем совет людей многомудрых, каковой был при младенчестве царя Ивана Васильевича.

- Хитрый сволочь! - восхитился Заруцкий. - Думает Ляпунов новую Семибоярщину создать и самому во главе нее встать. Но как там случится дальше, жизнь покажет. А покуда согласимся со всем, что Прокопий пожелает. Правда, Никита?

И писарь, усмехаясь в рыжие взъерошенные усы, согласно кивнул. После лупцовки, полученной за незнание местопребывания Пожарского, он слегка присмирел, не огрызался, но именно поэтому стал Заруцкому менее интересен. Вот и сейчас, спросил Иван Мартынович, вроде, Никиту, а мыслями был вдали, кивка писаря даже не заметил.

- Почему Пожарский не пишет? - продолжил атаман задумчиво. - Его ответ нам нужнее двух остальных вместе взятых...

- А где искать нас, Иван Мартынович? - ответил вопросом Полудьяк. - Деревеньку нашу все тропы обходят. Может и посылал князь гонца, да тот не нашел. Надо бы в город какой идти.

Посмотрел на него Заруцкий долго и внимательно, и сказал вдруг:

- Ты знаешь, в чем наша удача сейчас, Никитка?

- Какая такая удача? - не понял писарь. - Кругом беда одна. И малыш все время плачет. Не приведи Господь, помрет - окажемся без царевича.

- Пустое, - отмахнулся Заруцкий. - Малыш крепкий. И следят за ним бабы деревенские, не дворцовые дуры. Я про удачу говорю...

- Ну, и какая удача? - тупо уставился на него Полудьяк.

- Что Сигизмунд под Смоленском застрял - вот наша удача. Уставился, как козел на новые ворота, и стоит. А двинь король сейчас рать к Москве, помоги Гонсевскому - ни за что нам Москвы не взять. Хоть какими силами. Вот в чем удача наша.

- Ну, хорошо, - согласился писарь. - Ну, думаешь ты так, атаман. А дальше что?

- Дальше... - ответил Заруцкий и, вздохнув, продолжил. - Дальше поспешать нам надо. Нет у нас времени, чтобы тянуть время. Плюнет Сигизмунд на Смоленск - и пропало наше ополчение.

- А Пожарский?

Хмуро глянул Заруцкий на Никиту - знает ведь, шельма, что князь Дмитрий Михайлович хитроумного Ляпунова от осады спас и, быть может, признал над собой верховенство Прокопия - ответил:

- Обойдемся пока без Пожарского...

* * *

Год спустя Заруцкий признает, что решение сие было немудрым. Случись именно Пожарскому встать во главе Первого московского ополчение, которое в эти дни создал Заруцкий, многое бы изменилось, не было бы необходимости собирать второе ополчение - Нижеговордское. И война могла бы закончиться раньше.

Но история не терпит сослагательного анклонения.

Весной того года не было ни единого фронта, ни единого плана действий у всех столкнувшихся на русской земле сторон: ни у раздробленных на множество маленьких отрядов и армий русских, ни у подданных внезапно заболевшего шведского короля, оказавшихся без указаний на русском побережье Балтийского моря, отданного будто бы им Шуйским и одновременно не отданного ни возможными Государями Руси Сигизмундом и Владиславом; ни, наконец, у самих поляков, застрявших двумя войсками под Смоленском и в Москве. А также имеющие множество мелких отрядов недавних участников ратоша, по-прежнему оставались в оппозиции Сигизмунду, почитались государственными преступниками и могли ударить королю в спину.

Объединение Заруцкого, Трубецкого и Ляпунова могло создать ударную воинскую силу, способную если не захватить Москву с налета, то, по крайней мере,хотя бы помешать ввозу в столицу продовольствия, снаряжения и воинской помощи засевшему в Кремле Гонсевскому...

7120 ГДЪ от С.М 1611 год от Р.Х.

МОСКОВСКОЕ ВОССТАНИЕ

О том, как случился первый бой первого народного ополчения с поляками внутри Москвы, и отчего наступило в осаде затишье

1

Ополченцы двигались к Москве медленно. Собирались еще хуже. В первом случае мешала холодная липкая мартовская грязь, во втором - взаимное неприятие русских воевод: Ляпунов не любил Заруцкого и Трубецкого, Трубецкой - Заруцкого и Ляпунова, тот - Ляпунова и Трубецкого. А шли будто бы вместе и против одного врага...

Когда собирались воеводы на совет в той или иной деревеньке (а такие встречи стали едва ли не ежедневными), то кричали, как казалось, охранявшим их казакам и стрельцам, для главного дела неважное:

- Сигизмунд вот-вот бросит крепость Смоленск и двинет войско на Москву. Поспешать надо с приступом, - утверждал Заруцкий.

- Не дурак он - твой Сигизмунд, - гудел Трубецкой. - Ему Смоленск за спиной оставлять никак нельзя. Ударит воевода Шеин с тыла - вот нам и помощь. Еще и позор для поляков - не взятая королем крепость.

Ляпунов вторил князю:

- Коли возьмет король Смоленск, даст Сейм ему денег на войну с нами. Потому не пойдет Сигизмунд на Москву без взятия Смоленска. Без денег на Москву он ни за что не двинется.

Заруцкий же продолжал свое:

- Побьем Гонсевского - позором на короля это не ляжет, а будет вина перед Сеймом на коронном гетмане Жолкевском. А станем Сигитзмунда воевать - восстановим против себя всю Польшу. Поспешать надо с приступом.

Но не слушали его воеводы, тянули с продвижением ратей к стенам Москвы.

А из белокаменной уже пришла весть дурная: Михаил Салтыков тиранил Патриарха Гермогена, требовал от того, чтобы написал многомудрый старик письма к православным всей Руси, будто идет на Москву басурманово племя язычников во главе с Ляпуновым, Заруцким и Трубецким, что долг каждого православного русского не идти с этими воеводами против слуг царевича Владислава, а бежать от них сломя голову, а лучше - своими руками убить всех трех.

- Боюсь, отступится Гермоген от нас, - качал головой князь Трубецкой. - Знаю я Салтыкова. Он кого хочешь в чем хочешь убедит.

- Не думаю так, - тут же возражал Ляпунов. - Гермоген - старец крепкий. Он, как покойный Иов[11], - на своем будет стоять.

Заруцкий же был уверен:

- Гермоген - Патриарх всея Руси. С ним Бог. Помрет от мук Патриарх, а долгу своему перед паствой не изменит.

Войско общее тем временем продвигалось к Москве. Уже замаячили грязно-белые откосы Земляного вала, когда головные отряды казаков и стрельцов остановились. Заруцкий расположился со своим воинством напротив Тверских ворот, Ляпунов - напротив Яузских, Трубецкой - супротив ворот Серпуховских. Остальные малые полки, что пришли из дальних городов и ни к кому из трех вождей покуда не пристали, облюбовали свои ворота и тоже встали напротив них.

Все тут знали уже, что Иван Салтыков велел запереть упрямого Патриарха в одно из старых кремлевских узилищ, а наместник польского короля Гонсевский дал на такое решение добро. Еще рассказывали, что те москвичи, что признали власть над собой Владислава, ходят по городу с особого вида белыми поясами, и таких поляки не трогают. Но и им, и тем, кто без поясов, велено не носить с собой ни ножей, ни сабель. Даже топоров плотникам нельзя в руках держать. До того дошло, что запретил пан наместник продажу колотых дров, ибо поленья можно использовать, как оружие. Подобное должно возмутить москвичей, говорили в войске ополченцев, тогда ворота откроются сами, не надо будет идти приступом на крепостные стены...

- Теперь настала пора ждать, - сказал Ляпунов твердо. - Москва - град первопрестольный, брать приступом могут его только враги. Мы же - народ православный.

Взъярился тут Заруцкий, назвал давнего недруга своего предателем и Иудой, велел уйти прочь из избы, где велся совет трех воевод.

Хищно улыбающийся Ляпунов уехал, словно победитель. А оставшийся в избе Заруцкого Трубецкой сказал:

- Зря ты так горячишься, Иван Мартынович. Сам знаешь, что без Прокопия Петровича мы - не полная сила, а он - не сила без нас. Не хочет Ляпунов брать город боем - не надо. Найдется в Москве хоть один, кто откроет хотя бы одни ворота - мы в них и войдем.

- Кто найдется? - вскричал Заруцкий. - Когда? День-два - и наши с тобой люди разбегаться станут. Где жить им, где греться? В каждой избе по пятьдесят казаков спят, овины, сараи - все до потолков забиты. От дыхания друг друга люди греются. Нет сил терпеть. Какой тут разговор может быть о первопрестольности града или о второпрестольности? Лукавство это и измена.

- Грешно говоришь, Иван Мартынович, - покачал головой князь. - То, что с виду выглядит правильным, не всегда правильным может быть. То, как ты разумеешь на сегодняшний день, - это по-немецки, по-обдуманному, может и правильно. А как Ляпунов разумеет - это по-русски, по-душевному правильно. Я так понимаю, атаман.

Так проспорили они довольно долго, пока не явился к ним гонец из разъезда, стоящего под стенами Москвы с новым известием.

Оказывается, в стольном граде неспокойно. Близится Вербное воскресение, выпавшее в этом году рано, на 17 марта. С давних пор в последнюю неделю перед этим праздником в Москву со всех сторон собирались богомольцы посмотреть на то, как Патриарх представляет, будто Иисус Христос въезжает в Иерусалим. А тут - Патриарх в узилище, все ворота города закрыты. А вокруг русская рать стоит. Богомольцев пришло не так много, как в прошлые годы, но желают они знать: будут ополченцы освобождать Москву и Патриарха от тирании римской?

- Вот тебе и ответ, Иван Мартынович, - улыбнулся Трубецкой. - Прав Ляпунов. Жизнь сама подскажет решение. Будем освободителями святейшего Патриарха дабы богомольцы увидели, как ведет он осляти вокруг кремлевского холма.

С тем предложением и отправился сам к Ляпунову.

Но Прокопий Петрович и на этот раз опротивился:

- Покуда москвичи сами ворота не отопрут, мое войско не войдет внутрь первопрестольной.

Тут рассердился на него и Трубецкой:

- Воля твоя, рязанец, - сказал князь. - Только помяни мое слово: строптивость твоя тебе же выйдет боком.

Ополченцам было сказано, что штурм города задерживается ради праздника. Люди пороптали, пороптали, но примирились. Сколько-то ушло, конечно, по домам, но большинство согласилось подождать. Тем более, что вездесущий Заруцкий съездил в село Красное, поговорил там со знакомыми мужиками - и те раскрыли тайну тамошнего винного подвала у реки Яузы, помогли выкатить бочки и развезли их по десяти селам. Каждому ратнику досталось по большой чарке. Кто сразу выпил, а кто и растянул на пару дней.

Тем временем из Москвы пришло известие, что Вербного воскресения праздник прошел в Кремле, как потешное действо... Скоморошенье, словом, а не христианский праздник.

Раньше выглядело это как? Из Успенского собора выносили дерево, украшенное яблоками, виноградом, финиками. Дерево везли на санях прямо по грязи. За санями торжественно шло духовенство, позади ехал Патриарх[12] верхом на осле. Осла вел с одной стороны наибольший в Москве боярин, с другой осла за уздечку держал сам Государь с веткой вербы в левой руке. За ними шли бояре и богомольцы. Москва благовестила в колокола.

В этот раз колоколу разрешили поляки гудеть только одному. Государя, конечно, не было, белого коня с большими бумажными ушами и с выведенным на время из узилища Патриархом вел за уздечку изменник Салтыков. Народ к праздничному шествию не допустили, а видевшие всю эту картину поляки хохотали так, что у некоторых случились колики.

Заруцкий, поправ стыд и честь, сам поехал к Ляпунову с требованием ударить по Москве немедленно, отомстить за надругательство над православными.

- Рано, - ответил Ляпунов. - Еще слишком спокойно в городе, - и добавил с улыбкой. - И ворота не открыты. А я - своему слову хозяин.

Собрался Заруцкий ударить по Москве без Ляпаунова, но Трубецкой заявил:

- Вдвоем мы с поляками не справимся. Я без пользы людей терять не хочу.

2

А тем временем в Москве на заставах возле стен Кремля завязываться стали стычки между москвичами и поляками. Звучали выстрелы, текла кровь, пока еще малая...

Прибежал Салтыков к Александру Корвину Гонсевскому, пал на колени, потребовал:

- Пан наместник, вели ловить виновных в бесчинствах на Пожаре и казнить их немедленно. Русский народ злоблив зело. Он слабости духа и милости не понимает. Он твердую руку только чует, и ей повинуется. Вели имать хоть и невиноватых, повесь первых попавшихся во устрашение. Не на Болоте, а прямо перед Покровом на Крови.

Гонсевский ответил словом из Библии:

- "Не с миром пришел к вам, а с крестом и мечом..." Так говорил Спаситель. А мы с тобой - его слуги. Без суда и следствия людей поляки не казнят. Не сумел ты найти зачинщиков безобразий - твоя в том вина, а не московских людишек. Не могу я поступить по твоему совету. А найдешь виновных, докажешь, что они буянили, буду и судить, и казнить.

Поднялся Салтыков с колен, сказал:

- Москва дала повод вам - вы их не били. Смотрите же: они вас станут бить во вторник. А я не буду ждать: возьму жену и убегу к королю.

И действительно убежал стервец. Знающие о готовящемся побеге Салтыкова ополченцы все выходы из города стерегли в ту ночь особенно тщательно, чтобы имать холуя, - а не сумели углядеть, где прошмыгнул ловкий тать.

Утром в понедельник началось в Москве необычное движение извозчиков. Слишком много их появилось на улицах. И все - санные обозы, либо возки при них с полозьями. И никого внутри, кроме самого извозчика. Ямщики вдруг появились на почтовых конях, запряженных порой даже в тяжелые дорожные кареты. Все ездили по городу не спеша, но так часто, что то и дело сталкивались, создавали заторы, возле которых останавливались другие возки, выходили одетые в овчинные тулупы и с кнутами руках бородатые люди, грозно ругались, размахивали руками, но от суеты этой пользы было еще меньше: заторы расширялись до следующей улицы. Гвалт стоял такой, что вываливали из домов жители, тоже влезали в споры. Тут же вертелись разносчики с подносами и свертками на головах, предлагали кулебяки, пироги, вина. И кто-то, мирясь, покупал выпивку, садился на облучок, пил хмельное и орал песни, кто-то, заев чару куском пирога с визигой, вопил, что подавился рыбьей костью.

Словом, гуляла Москва напропалую без всякой причины - и тем была страшна полякам особенно, ибо сами поляки свой ратош против короля Сигизмунда в Кракове точно так начинали - с пьянки беспричинной. И разогнать нельзя - работают люди, на хлеб зарабатывают. А что шумно да нескладно - не их вина, а идет от дури их.

- Быть беде, - понял пан Гонсевский. - Накаркал Салтыков.

И приказал срочно снимать со стен Земляного и Белого города пушки, переносить их на стены Кремля и Китай-города.

- И людей мало, и коней нехватка, пан наместник, - доносили Гонсевскому жолнеры. - Пробовали у ямщиков брать - не дают, собаки. Пьяны в стельку, а дерутся, словно трезвые. Дороги многие завалили санями - ни пройти, ни проехать. Что желать, пан наместник?

Пока Александр Корвин Гонсевский думал, что предпринять, ротмистры его решили применить сабли. В Китай-городе, прямо напротив Посольского Приказа полоснул один такой пьяного ямщика палашом - и рассек голову того надвое. И тут же из-под шубы другого извозчика появился кистень. Раз - и повалился поляк с разбитой вдребезги головой рядом с порубленным ямщиком. И пошла потеха!

- Пан наместник, - доносили Гонсевскому. - Битвы уж и на Арбате, и у наплавного моста идут, а возле Тверских ворот и вообще ад. Откроют москвичи ворам ворота.

И тут Гонсевский решился:

- Стреляйте.

Загрохотали выстрелы, загрохотали со стен Кремля и Китай-города пушки, ударили колокола в набат. Со времен хана Тохтамыша не было такой резни в Москве. Поляки стреляли в толпу, не целясь, разили и мужчин, и женщин, и детей. Отыгрались за резню, случившуюся с ними в утро убийства царя Лжедмитрия. Конница в атаку ходила на рысях, как на учебе при рубке лозы. Только свист сабель да крики, стоны в ответ.

Стоял Гонсевский у окна в бывшем дворце царя Годунова, слушал набат и доносящиеся из-за стен кремлевских крики, думал:

"Вот и кончилось царствие польское на московской земле. Еще продержимся сколько-то - и едва унесем отсюда ноги. С миром хотел придти сюда я, а останусь в памяти людской злодеем и кровопийцей..."

3

Только тогда понял Заруцкий хитрость Ляпунова. Понял - и восхитился вслух:

- Вот бесов рязанец! Будто не я - бывший иезуит, а он. Как придумал!

- Что придумал? - не понял Никита. - Кто?

- Ляпунов - кто еще? Людей он заслал своих в Москву. Понял? Его люди стрелять на Пожаре начали, они же и поляков озлобили. И ямщиков заторы в городе делать науськали они. Не понял еще?

И тут же бросился из избы вон, сел на коня, помчался к Ляпунову.

- Прокопий Петрович, прости дурака! - сказал с порога постойной избы рязанца. - Ловко ты придумал. Утер мне нос. Все вышло по-твоему. Как дальше будем теперь? Ударим по Москве?

Посмотрел Ляпунов на Заруцкого с интересом.

- Сам догадался? - спросил.

- А то, - кивнул Иван Мартынович. - Ясно же. Твои люди в Москве. Их рук дело.

- Мои, - согласился Ляпунов. - Не много их, но... - не докончил мысли, сделал приглашающий знак. - Садись, что ли.

Заруцкий шагнул, сел.

- Есть будешь? - спросил Ляпунов. - У нас со всей Рязанщины еды-питья набрано, а ты со своими казаками, слышал я, полуголодом живы.

- Буду, - кивнул Заруцкий. - И пить буду, - поднял голову, встретился глазами с Прокопием. - С тобой буду пить.

Пить хмельное за одним столом означает у русских взаимное доверие, а совместное застолье двух недругов означает великое перемирие.

Не долго размышлял Ляпунов, но успел за малое время вспомнить о многом. О той погоне своей десятилетней давности за Оборотнем, снующим по Руси в поисках врагов царя Бориса, о споре своем с ним во время служения второму самозванцу, о многих встречах последних дней, когда Заруцкий и Трубецкой рвались в бой с поляками, а он не мог сказать им правды, ибо задумка требовала тайны и недоверия даже ближайшим соратникам, не то, что бывшему наушнику римскому. Теперь Ляпунов понял, что Заруцкий дознаем иезуитским был действительно уже бывшим. И потому ответил:

- Будем пить. Вместе.

И потом был пир на двоих. И разговор:

- Царевичем Ивана я признать не могу, - сказал Ляпунов. - Служили мы с тобою вместе Богданке и знаем доподлинно, что не был он тем Димитрием, которому присягали мы. А коли твой сын он, то тем более не может быть Маринкин сын царем московским.

- Мне не важно, будет либо нет царем он, главное - чтобы Иванка остался жив, - ответил Заруцкий. - Он - сын ее, а я Марину люблю.

Простые слова, простая мысль, а все будто перевернули в Прокопии Петровиче. Сам Ляпунов не любил баб никогда. Его любили, да. Многие женщины считали за честь принадлежать ему хотя бы ночь одну. В далеких Кромах до сих пор жила, наверное, та вдовица, что пошла на грех ворожейства, чтобы охмурить князя Телятьевского, главу пушкарей московской рати из-за своей бабьей страсти к Прокопию Петровичу[13]. Великая сила, должно быть, - любовь. Не изведавший подобной страсти Ляпунов, тем не менее, уважал это чувство...

- Но ты ведь хочешь возвести Ивана на трон, - сказал он Ивану Мартыновичу, и налил в чашу еще вина.

- Нет, - покачал головой Заруцкий. - Я не столь глуп, чтобы не понимать, что сказанное тобой мне скажут и все бояре московские. Но покуда я говорю, что сын Марины - сын царский, он жив и охраняем. Едва признаю в нем сына самозванца, Иванку убьют. А я люблю и малыша. Он мне - как сын.

Опять признание. Да такое, какое не всякому другу и не во всякий день произнесешь.

- Пошто столь откровенен со мной, Иван Мартынович?

- Больше не с кем, - пожал плечами Заруцкий и, выпив залпом свою чашу, протянул ее Ляпунову. - Друг друга знаем мы много лет. А долгий враг с годами становится ближе жены и друга. Один ты и поймешь меня.

- И что хочешь взамен? - спросил практичный Ляпунов.

- Признать меня своим воеводой.

- Не понял, - вытаращился на Заруцкого Прокопий Петрович.

- Ты будешь главным воеводой, а я - вторым. Но Марину с воренком защитишь, если меня вдруг не станет. Это - моя цена.

Налили еще по чаре, чокнулись и выпили. Потом запели...

- Да как по улице мужик камарицкий похаживает...

4

Князь Пожарский со своим полком из Зарайска прибыл под стены Москвы как раз тот день, когда поляки пушки с наружных стен перевозили на кремлевские. Встал со своим полком князь у Сретенских ворот - и сразу поехал к Трубекцому.

- Пошто, князь, не идет ваше войско приступом? - спросил Дмитрий Михайлович. - Время зря теряете.

- Ляпунова люди, думаю я, должны ворота изнутри открыть, - сказал в ответ казацкий князь. - Тогда спокойно в город зайдем, людей сбережем.

- Своих сбережешь, а москвичей - нет, - покачал головой Пожарский.

- Может и так, - согласился Трубецкой. - Только меня в атаманы мои люди выбирали - перед ними ответ и несу. А ляпуновские люди пусть требуют ответа от Ляпунова. Мы с Заруцким уже пятый день хотим приступом идти, а Прокопий Петрович упрямится.

- С Заруцким? - потемнел лицом Пожарский. - Вот кто тебе друг, князь? Прелагатай[14] польский, наушник римский. Негоже родовитому да князю ворога себе в друзья перенимать.

- А я не в друзья его беру - в сподвижники, - ответил Трубецкой. - И не прелагатай он, брехня то все на Ивана Мартыновича, наговоры. Он и Скопину-Шуйскому помогал, его задумкой татарин Урусов воспользовался, когда калужского вора убивал.

- Ты ж сам служил тушинско-калужскому царику, князь, - заметил Пожарский. - Почему вором его теперь зовешь?

- А ты, князь Дмитрий Михайлович, зол, - покачал головой Трубецкой. - Знаешь такое русское слово: "Кто старое помянет - тому и глаз вон".

- Так это - когда старое обсуждено и забыто, - ответил Пожарский. - А ныне мы только обсуждаем кровоточащее.

- Умно ответил, - согласился Трубецкой. - И мню я, что про воренка ты сейчас скажешь, про сына Маринкиного.

- И скажу. Только не тебя, а самого Заруцкого спрошу.

- Опоздал ты, Дмитрий Михайлович. Кабы днем раньше прибыл. Очень ждал твоего ответа на письмо свое Иван Мартынович. Хотел тебя он главным воеводой над всем нашим войском поставить. А теперь поехал к Ляпунову, чтобы под Прокопия Петровича нам с ним встать. Пьют уж, донесли мне, поют "Камаринского".

- Письмо... - повторил Пожарский. - Читал я и письмо ваше. Заруцкий там воренка царевичем называет. Разве то - по-Божески? Не стал отвечать я. И Маринку - подстилку проклятущую - я царицей над собою не признаю, и выблядка ее Государем всея Руси не признаю никогда.

Разговор велся в шатре походном князя Трубецкого. С виду шатер был полотняным, а изнутри весь из кошмы и со вторым слоем полотна. И еще стояла там печка малая на колесиках с выведенной наверх трубою. Потому тепло было в сем хитроумном жилище, сделанном по рисунку, оставшемуся у Трубецкого от покойного первого Лжедмитрия. Посреди шатра стоял стол.

- Садись, князь, выпьем и мы, - предложил Трубецкой. - Как друзья-товарищи.

Оглядел Пожарский освещенное тремя подсвечниками передвижное жилище, спросил:

- А вдруг, как вспыхнет ненароком?

- Иль убоялся, князь? - улыбнулся Трубецкой.

И Пожарский пошел к скамье, сел перед столом.

5

В войске русском удивлялись: внутри города москвичи с поляками насмерть бьются, а их воеводы только хмельное пьют да распевают "Камаринского".

- Либо хитрость это зело мудрая, - говорили они, - либо измена.

Ибо москвичи, как только посекли их гусары, порасстреляли из ружей жолнеры, биться стали с ворогом по-настоящему. Поднялся весь Белый город. Туда сбежались из Китай-города все уцелевшие русские. Ломали заборы, ворота, бросали их посреди улиц, мешали полякам везти в Кремль снятые с башен Земляного города пушки, порой отбирали у жолнеров орудия. С крыш летели в гусар камни, обломки льда. А если какой поляк отставал от отряда, то тут же его прибивали. Молча били, беспощадно, только сопение да предсмертные стоны в ответ...

Слыша шум и зная каким-то образом о происходящем в Москве, решили ополченцы сами, без спроса у воевод, пойти на штурм, ударили сразу по всем воротам. Когда князь Пожарский прибыл в свой полк, ратники его уж били в ворота Сретенские тараном.

- Любо! - вскричал Дмитрий Михайлович. - Бей дружней! Еще раз! Еще!

Но сзади за воротами было насыпано множество мешков с землей, потому массивные дубовые створки только кряхтели, не поддавались. С башен же никто не стрелял - не было уже там поляков.

Зато Никитские ворота оказались поплоше. Казаки Заруцкого сумели арканы на стенные зубцы забросить и подняться по ним. Затем спрыгнули вниз и мешки раскидали. Сюда и потекла русская рать. Сам пьяный атаман, качаясь в седле, был вне стен, следил за штурмом и думал:

"Главное - не упасть. Чтобы все видели меня верхом. Главное - не упасть".

Как только Никитские ворота распахнулись, послал Заруцкий к казакам своих личных гонцов с приказам: "Отворяйте остальные ворота, одни внутрь города не идите". Смотрел на воротный проем со втекающим в него людом и, давя рвущийся наружу пьяный ик, думал:

"Неспроста поляков на стенах нет. Быть беде..."

Расшвыряли казаки мешки от других ворот - и втекло все русское войско в Земляной город, устремилось к Белому, где ворота им открыли уже сами москвичи. Пожарский со своим полком достиг Лубянки и закрепился там острогом как раз рядом с каменным зданием Пыточного Приказа.

И тогда Гонсевский велел поджечь Белый город.

Поскакали гусары с факелами в руках по деревянным улицам, принялись совать огонь под соломенные да берестяные стрехи домов, в возы с сеном, бросать головешки внутрь сеновалов. Тех, кто мешал злодеянию, в упор из ружей и пистолетов расстреливали. Загорелся город, а гусары на рысях вернулись под защиту кремлевских стен и пушек.

Запылала Москва. Ночь пала на землю, а над Белым городом и возвышающимся внутри него красным Кремлем было светло, как днем. Вопль стоял человеческий, сухо, громко трещало дерево, взметая к черному небу море огня и мириады искр. Все живое мчалось прочь из города. Все остатки ворот снесли, будто их и не было. А огонь все пылал и пылал, пожар, казалось, все разгорался и разгорался.

Продрогший и протрезвевший Заруйкий, сидя на коне и глядя на бегущий из города люд, говорил рядом сидящему тоже на коне Полудьяку:

- Вот, Никита, за что больше всего не люблю войну и воинское дело. Здоровые, сильные мужики убегут, а мученическую смерть примут бабы да дети малые. Нет ремесла гнуснее воинского. Пан Александр зело мудр, знает силу войска своего конного. Выжжет город, оставит пепелище - и станет нас там конницей своей бить, как били поляки русских многие и многие разы.

- Не любишь ты русских, атаман, - заметил писарь. - Хаешь мужество наше и воинское искусство.

- Любить - это не значит только хвалить, - покачал Заруцкий полупьяной головой, - Любить - значит знать истинную цену. Какой ты солдат, к примеру, против польского жолнера? В тебе дух богобоязненный твой пересилить может лишь отчаяние. А жолнер про Бога и забыл давно, если и крестится когда, то только по привычке. Потому и жжет он в зиму жилища людские без стыда и без совести. Видишь вон: поначалу Белый город один горел, а теперь и Замосковье занялось - самые бедные дома где.

Сидел Заруцкий в седле, смотрел на пожар московский, а в зрачках его вместе с отражением всполохов огня и дыма стояли слезы.

"Пьян атаман, - подумал Полудьяк, - Пустое мелет. Воинский чин - самый почетный".

Тут к Заруцкому подъехал на рысях одетый в кожу и железо ратник, весь продрогший не то от холода, не то от возбуждения. Прокричал:

- Зарайские мы, атаман. Князя Пожарского ранило. Велел князь нам под твое начало идти.

- Как ранило? - удивился Заруцкий, не знавший до сих пор, что Пожарский достиг Москвы и даже бился за нее. - Где?

- В остроге на Сретенке, - ответил ратник. - Мы до Лубянки дошли. А потом позади нас стали дома гореть - и князь велел отступать. Вот по дороге и ранили его.

- Сильно?

- В бедро, атаман. Лекарь сказал - прямо в большую вену. Еще немного - и кровью истек бы князь.

- Куда вы теперь его? В Зарайск?

- Вестимо, - кивнул ратник. - Куда еще?

Заруцкий перевел взгляд на Полудьяка:

- Слышал я, вотчины у него на нижегородчине, - подсказал тогда писарь.

- Того не ведаем, - ответил ратник. - Воеводой он поставлен нам в Зарайске. Так принимаешь нас под свое начало, атаман?

- С радостью, - ответил Заруцкий и, переведя взгляд на Никиту, кивнул тому. - Разберись с зарайскими.

6

В ночной толпе и суматохе никто не видел ничего и не узнавал. И подошедший к этому времени к Москеве польский полковник Струсь спокойно въехал в Чартольские ворота и через не загоревшуюся еще часть города провел отряд в пятьсот гусар до Боровицких ворот Кремля. Его внутрь крепости впустили.

Гонсевский, встретил Струся, как победителя, провозгласил героем и пожаловал золотой чашей из сокровищницы русских царей. Потом, отпустив полковника, сказал ближним людям:

- Пятьсот лишних ртов и пятьсот лошадей. А нам в осаде отныне быть. Еще как откликнется нам геройство Струся.

И тут же велел повесить двух жолнеров, поджегших в Замоскворечье церковь святого Ильи и Зачатьевский монастырь, где сгорели, как ему донесли никак не меньше трех десятков монахинь.

- С миром нас впустили в город москвичи, - сказал Гонсевский при этом. - С просьбой о добром царе из Польши. А эти скоты невест христовых живьем сожгли. Отмстятся Речи Посполитой эти смерти, вспомните мои слова - отомстятся.

Трое суток горела Москва. Трое суток провел Гонсевский внутри царских Палат Нового годуновского дворца, заперев все двери и окна, дыша гарью и дымом. А на четвертый день велел все тому же Струсю и полковнику Зборовскому вывести конницу за ворота Китай-города, дабы осмотреться и решить: можно ли принять битву с русскими на этом пепелище?

Вышли поляки - и сразу наткнулись на разъезд волжских казаков из отряда Просовецкого. Порубали всех и вернулись в Кремль с победой.

Пришлось Гонсевскому расставаться еще с двумя драгоценными вещами из царской казны для награды героев, хотя дела главного Струсь со Зборовским не сделали - так и не осмотрели как следует пепелище, не зарисовали остатков погорелища. А теперь там русские лучники да самопальщики прячутся, второй вылазки они уже не допустят.

Струсь, поняв промашку, стал просить пана наместника выпустить его из Кремля ночью с двумя жолнерами, переодетыми в русское платье, чтобы выполнить прежний приказ. Гонсевский ответил:

- Ты думаешь, полковник, один ты по ночам лазутчиком можешь быть? Или русский язык знаешь так, что не отличат тебя они от своих, если ненароком ночью встретитесь? Будем ждать короля нашего Сигизмунда здесь - в осаде, ибо теперь долг владетеля Речи Посполитой - спасти своих подданных, а не стоять под Смоленском. Только на это и надежда у нас осталась...

* * *

28 марта войско русское двинулось сквозь проломы в двух крепостных башнях Земляного вала и через огромное пепелище к стенам Белого города. Ляпунов с рязанскими полками встал у Яузских ворот, полки Трубецкого и Заруцкого разбросали разъезды на Воронцовом поле, возле Тверских и других ворот. Но битвы не случилось.

День спустя пришлось им потесниться у Покровских ворот - туда определили подошедших из Ярославля и из Костромы ратников. Ибо как только слух о московском пожаре разнесся по Руси, тысячи и тысячи добровольцев возжелали воевать захватчиков, вынули из тайников спрятанное до поры, до времени оружие и двинулись к столице. Прибыл даже бывший близкий друг первого самозванца Измайлов с собственной дружиной, прибыл бывший болотниковец князь Мосальский. Много народу пришло под Москву; говорили, будто тысяч за сто.

Стояла гигантская эта рать под остатками стен Белого города и не шла дальше внутрь Москвы. Тех же, кто пытался сходить и рассмотреть Китайгородскую стену, без спросу разведать, что там поляки делают, по возвращении обыскивали и строго допрашивали, ибо был приказ Ляпунова: мародеров, желающих пограбить погорелище, ловить и казнить немилосердно. И ловили, и казнили многих.

А город смердел. Особенно после дождей. Павшая животина и мертвые, сгоревшие люди разлагались и смердно пахли. Стаи воронья слетались на Москву, казалось, со всей Руси. Бродячие собаки и волки выходили на вонь из лесов - и ратники их убивали, а после закапывали. Но большей частью заняты были ополченцы обучением пешему бою и питием вина да браги. Изо дня в день, изо дня в день...

Началась осада Москвы, одним словом...

(продолжение следует)

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"