В Е Л И К А Я С М У Т А

7117 ГДЪ от С.М 1608 год от Р.Х.

МАРИНА МНИШЕК

1

Всего-то семь дней процарствовала Марина, даже не посидела вдосталь на троне московском, но змея властолюбия вползла в ее сердце и засела там так плотно, что и годы спустя, и в узилище, и в ярославской, и в вологодской ссылках не смирила она гордыни своей, продолжая смотреть на польское свое окружение и на родного отца не как на близких людей, страдающих с ней рядом, но лишь как на подданных своих, а на русских мужиков да баб, на приставов от Шуйского - как на злодеев и воров, покусившихся на достоинство ее царское.

Даже духовник Марины, патер Помаский - самборский, католик и кастрат - тонким голосом своим попискивающий про долг царицы русской пред римским Престолом, дрожал от страха при гневном взгляде ее или резком слове.

- Тварь! - произнесла она поганое русское слово с тем особым смаком, с каким поляки произносят русскую брань, обращаясь к московитам. - Пред кем стоишь, мерзавец? Шапку долой!

Долгорукий, князь, боярин, сам из Рюриковичей, покраснел, запыхтел и, хоть шапку и не снял, но потупил очи и заговорил невнятно:

- Надежа Государь Василий Иванович в великом милосердии своем повелел тебе, Марина, вдова Расстриги, убраться из державы русской вон. Поутру будешь ты посажена в карету и вместе с поездом старого посольства польского отправлена к рубежам Речи Посполитой. Там король Сигизмунд сам станет творить суд над тобой и решать твою судьбу.

Разговор велся в одном из теремов Посольского Приказа в Москве. Около двадцати московских людей стояли плотной кучей позади боярина и с любопытством разглядывали ту, что два года назад они сами же чествовали своей царицей, а теперь на кого дозволено и плюнуть.

- Ты целовал крест на верность мне! - злобно прошипела Марина. - Супруг мой жив! Он тебе припомнит.

- Супруг твой мертв, - спокойным голосом возразил боярин, и поднял голову. - Того, кто назвался именем Димитрия Ивановича, народ московский убил. Тело сожгли и пеплом выстрелили из пушки в сторону, откуда он к нам пришел.

Узкие губы Марины скривились в злобной усмешке. С языка ее готовы были сорваться бранные слова и напоминания о том, кто сейчас сидит в Тушино и грозит карой народу, осмеливающемуся поднимать руку на государей. Но, закусив нижнюю губу, гнев пересилила и, вновь придав лицу и телу вид величественный, сказала:

- Слову клятвопреступника веры у меня нет. Даже если скажешь ты, князь, что сам руками своими ты убил Государя и супруга моего, я не поверю. Склоняюсь лишь пред силой изменника и вора большего, чем ты, - Васьки Шуйского. И подчиняясь воле его. Письмо от имени его написанного каким-то там дьяком, я прочитала. Вот мой ответ...

Здесь бывшая царица запнулась. От слов, которые она произнесет сейчас, ей уже не отпереться, слишком уж много свидетелей вокруг. Но, проглотив слюну, сказала с похолодевшим сердцем, словно в омут прыгнула:

- Я обещаю впредь царицей московской не называться... - передохнула, продолжила. - Я обещаю вернуться в Польшу, в замок родителя своего, и ждать там решения участи своей, наказания, каковое назначит Государь мой король Сигизмунд. Брак свой с тем, кто называл себя царем московским Димитрием Ивановичем, освященный обрядами двух церквей - святой римской католической и православной - признаю ложным, ибо человек тот, мне сказали, был иноком, монахом, был отдан Богу - и, стало быть, права на брак со мною не имел...

Лицо ее окаменело; полные боли, сухие, без слез глаза смотрели на боярина прямо.

- Все? - спросила омертвевшим голосом.

Долгорукий кивнул:

- Да.

Князь почувствовал облегчение: долг свой перед Государем он выполнил, заветные слова от польки выслушал в присутствии людей. Но тут вдруг вспомнил:

- Слова свои подкрепи святой клятвой на кресте.

Стали оглядываться - ни одной особы духовного звания с собой москвичи, оказывается, не привели. Лишь духовник Марины, в черной сутане, со скуфьей на голове, при белом воротничке и с серебряным крестом на груди, стоял сбоку от бородатых при шубах и шапках москвичей.

Ему-то боярин и сказал:

- Пойди сюда, чернорясый.

Помаский, тряся полиловевшими от страха губами, подошел. По приказу Долгорукого снял с шеи крест.

- Клянусь! - произнесла Марина торжественно, держа руки над святым распятием. - Спасением души своей клянусь!

Духовник жалобно завыл.

На него шикнули - и Помаский, замолчав, поплелся на свое место.

Боярин, не прощаясь, развернулся и, метя подолом подбитой соболями шубы по полу, вышел.

За ним покинули терем остальные.

Марина и духовник остались вдвоем.

- Kurva matka perdoljana! - вырвалось у Марины, и, обернувшись к священнику, добавила по-польски. - Ты был свидетелем моего позора.

Духовника пробил озноб. Иезуит, духовник дочери Ордена Игнатия Лойолы, он не сомневался в том, что клятва, данная Мариной на святом распятии, есть клятва ложная. Сам многогрешный клятвопреступник во имя Ордена, Помаский не поверил ни единому слову Марины, сказанному ей этому бородатому москвичу в бобровой шапке. И при этом понимал, что ни боярина Долгорукого, ни остальных москвичей Марина свидетелями лжи своей не считала, а вот он, единоверец, пастырь ее, вынужденный ежедневно и еженощно внушать поруганной царице про святость и чистоту истинной церкви, про доброту всемилостивейшего Христа, духовник, многажды увещевавший ее в дни печалей и невзгод, есть истинный свидетель. Ибо это его, а не чьи-нибудь, уста внушали ей несколько лет кряду слова о правдолюбии, чести и долге Государей.

Еще в Самборе, накануне отъезда свадебного кортежа в Москву, Помаский имел разговор с графом Клавдием Рангони, папским нуцием, который недвусмысленно сказал ему, что власть Марины над духовником безмерна, и захоти она, чтобы духовник покончил жизнь на глазах ее, Помаский должен выполнить приказ без колебаний. При этом, сама Марина должна, как дочь святой римской церкви, во всем подчиняться духовнику, слушать его советов и поступать лишь так, как ей велит он.

Во всем этом было также мало смысла, как и в понятии о триединстве Господа, а потому приказ Ордена Помаский должен принять, как догму, и, руководствуясь оной, поступать во благо Ордена и святой римской церкви.

- Я был свидетелем великой мудрости твоей, Государыня моя! - торжественно произнес Помаский и склонился перед Мариной. - Что сказано преступившему крестоцелование - то сказано Иуде. Сейчас их сила, зато потом...

Доканчивать не стал - оставил возможность Марине самой помечтать о том, что станет с Долгоруким.

- Чего ж ты выл тогда? - спросила царица.

- Из лукавства, Государыня, - соврал, не моргнув глазом, духовник. - Только из лукавства. Пусть думают москали, что сломали они и тебя, и мать святую римскую церковь, пусть говорят себе, что - свидетель я твоему отречению. Орден дозволяет нам и клятвы переступать, и даже богохульствовать во имя высшей цели. Ты - Государыня страны, границ которой не знает никто на свете. Ты - равная среди высочайших монархов! Что есть слово, брошенное собаке, в сравнении с тем бременем, что возложил на твои плечи сам Господь?

Лесть успокаивает, знал он, тушит пламя гнева.

- Ты - одна законная царица Руси! - продолжил Помаский плести турусы. - Царь Василий - узурпатор...

- Ты думаешь, что Димитрий вправду мертв? - вдруг перебила его Марина. - И тот - из Тушина - самозванец?

Духовник сжался так, что со стороны показалось, что он готов исчезнуть вовсе.

- Прости слугу многогрешного! - пропищал он. - Лукавый бес попутал. Ты - Государыня всея Руси...

- Довольно! - строго произнесла Марина. - Прекрати кривляться. Мы с тобой одни здесь. Говори, как на духу: ты веришь, что Димитрий жив, и что это он стоит под стенами Москвы? Отвечай!

Последнее слово вырвалось из нее истерическим выкриком.

На этот раз Помаский не стал вжимать в плечи голову. Он понял, что злость за вынесенный позор перешла у его повелительницы в злость за неверие в то, что супруг ее жив. И он ответил:

- Велика благодать Господня. Всяко может быть.

- Так ты не веришь?

Духовник пожалел, что капюшон сутаны висит за его спиной, а не надет на голову и не надвинут на лоб.

- Я, Государыня моя, верю в Бога лишь единого, а обо всем прочем могу только знать. Нет греха моего в том, что я не знаю точно: мертв твой муж и мой Государь или жив.

Марина смешалась. Она всегда чувствовала себя, знал Помаский, маленькой девочкой рядом с духовником и ожидала незаметных, но мудрых советов.

- Так что же думать мне тогда? - спросила она. - Можешь ты мне ответить честно, без уверток?

- Бог всемилостив! - ответил Помаский с постной миной на лице и с лукавой радостью в душе. - Ждать - наш удел.

- Ждать! Ждать! - воскликнула Марина. - Я устала ждать! Я хочу знать точно и сейчас: мой муж стоит под Москвой или это - самозванец?

- Кто может это сказать за тебя? - рискнул слегка улыбнуться духовник.

Марина встретилась с Помаским взглядом.

Ничего, кроме доверия и печали, в глазах его не разглядела.

- Значит, ты советуешь мне... - начала Марина, и намеренно замолчала, позволяя продолжить.

Но духовник молчал.

- Ты советуешь... - повторила она.

Духовник молчал.

Ноздри Марины затрепетали, левая бровь судорожно вздернулась. Она резко обернулась к двери и, сама распахнув ее, крикнула в сени:

- Эй, вы, там! Собирайтесь! Мы уезжаем в Польшу.

Помаский торжествовал: Марина сделала то, что должна сделать и сказала то, что должна сказать настоящая царица. А уж поняла ли она его намек до конца и хватит ли у нее решимости поступить именно так, как должно поступить верной католичке, покажет время.

2

Весть об отречении Марины от Престола привез в Тушино зачуханый московский стрелец, решивший, что полуголодное существование в отрезанной от хлебных волостей Москве есть смысл поменять на полнобрюхую житуху гультяя.

Как ни странно, стрельцу в Тушино сразу поверили. Вопли и стенания пронеслись по польскому войску. Недовольный ропот провторил им в отрядах русаков.

Один Рожинский довольно улыбнулся и произнес:

- Молодец баба! Такую бы голову да мужчине. Что есть светское отречение от власти, если на трон она помазана самим Господом?

Бывшие здесь же, в шатре главного воеводы, полковники да малые воеводы ропот прекратили и удивленно уставились на Рожинского.

- Должен вам сказать, панове, - обратился тогда князь Роман к ним, - что вот уже третий месяц я имею письменную связь с отцом нашей царицы князем Юрием Мнишеком.

Присутствующие переглянулись.

Для многих сообщение это было новостью. Но кое-кто вспомнил, как недели три назад, когда пришли первые сообщения о том, что Мнишеков и Марину перевезли под усиленным конвоем из Вологды в Москву, были предложения вступить с царицей в переписку и вызнать отношение Марины к тому, что польские войска стоят в Тушино. Ан дело выглядит вон как: князь Роман еще в те времена, когда спор шел о том, кому верховодить в войске, уже подумал о будущем и вступил в переписку со ссыльным Мнишеком.

Словом, переглянулись присутствующие да покачали головами: кто с укором в душе, а кто и с уважением.

Велел Рожинский найти стрельца, что принес весть об отречении Марины. Только где его теперь найдешь? То ли налакался дармового вина, подданного ему за радостную новость, то ли лежит где в овраге с ножом в брюхе за болтовню, то ли протрезвел уж и сам не знает: сморозил об отречении спьяну или впрямь царица всея Руси, под ноги которой стелились самые именитые князья - Рюриковиви да Гедеминовичи, - возлюбила покой и решила сменить парчовое да неудобное платье на простое и удобное?

Не нашли стрельца.

Но в вести не разуверились.

- Что ж... - сказал князь Роман, собрав свой военный совет, но не пригласив на него нынешнего Димитрия. - Должны мы, панове, решить, как поступить теперь. С нами есть царь, а в посольском поезде едет из Руси на Польшу царица. Быть им и впредь мужем и женой - вот в чем вопрос. Ибо с одной стороны мы имеем верность долгу женскому перед мужем, а с другой - измену трону своему. Думается мне, что для войска нашего Марина не нужна. Долг ее был - умереть в застенках, в ссылке, но не позорить имя Димитрия Ивановича, не давать народу русскому права сомневаться в том, что наш Димитрий - истинный.

Присутствующие мигом поняли: князь Роман предупреждает их о том, что однажды предавшая мужа баба предаст и дважды. И нет ни у кого уверенности, что Марина, увидев Богданку, захочет признать в нем мужа покойного своего. А ежели она заявит, что тот, кто сидит сейчас в царском шатре и ждет решения своей участи, не Димитрий Иванович, а наглый самозванец, то вся "москва" отпадет от войска. И полякам, нарушившим приказ своего короля вернуться в Польшу, прекратить войну с Шуйским, останется лишь разделиться на мелкие отряды и превратиться в ватаги воров на дорогах двух держав.

Всякий из поляков помнил, как весной еще, когда шло войско к Москве, встретился им пан Петр Борковский и от имени королевских послов Олесницкого и Гонсевского предложил оставить самозванца, вернуться в Польшу, где король Сигизмунд обещал им прощение. Послы были озабочены тем, чтобы действия соотечественников не сорвали их переговоров с Шуйским о перемирии.

Но князья Рожинский и Маховецкий не послушали ни пана Борковского, ни следующих за ним Доморацого с Бучинским. Весело тогда было им, казалась победа близкой. Потому собрали войсковое коло и объявили, что явились поляки в Московитию с тем, чтобы посадить на Престол своего Димитрия, и покуда не сделают этого, никуда не уйдут.

И вот теперь Марина предала...

- Долг наш рыцарский состоит в том, панове, - продолжил князь Роман, - чтобы помочь бывшей царице покинуть негостеприимную для нее Русь. И долг наш вассальский по отношению к королю нашему Сигизмунду велит нам не препятствовать ей в продвижении в Краков. Как быть, панове?

Воеводы молчали. Полковники тоже. Коли у главного гетмана была переписка с Мнишеками, то он сам должен был уже продумать создавшееся положение, все решить. К чему дразнить гусей? Все они - люди взрослые, опытные, без особой нужды на гнев Ратомского лезть не собираются. Помнят судьбу пана Высоцкого из замка князя Острожского. Зарубил его Ратомский в гневе ни за что ни про что. И главное, всяк здесь знал, что будь в гневе Ратомский опять, не удержится и схватится за саблю. А как сам схватишься за рукоять, чтобы жизнь свою отстоять, то уж тогда точно кончат - те же самые шляхтичи, что вон рядом с тобой сидят и тоже недовольно сопят. Такова рать их нынче: армия - не армия, ватага - не ватага, сброд, словом.

- Просит нас князь Юрий Мнишек помочь ему в беде его... - сказал тогда Рожинский, видя, что никто с советами к нему и не лезет, а вечно недовольного Заруцкого, слава Богу, нет ни в лагере, ни на совете. - Пишет князь, что будет его с дочерью в Польшу сопровождать отряд московитов тысяч до пяти. Нас Мнишек просит отряд тот разбить, а его вместе с Мариной взять к себе в лагерь. С Мариной мы, пишет он, будем армией при законной государыни состоять. Против узурпатора Шуйского. Еще князь пишет, что обо всем этом он сообщил уже и в Краков, и в Рим. И будто бы имеет известие, что сам нуций Рангони послал ему письмо, в котором говорится, что рыцарство польское верно Марине и не допустит позорного возвращения ее в Самбор...

Вот тут-то воеводы да полковники растерялись. Загомонили:

- Что ты сам предлагаешь, князь Роман?

- Это что ж - не признавать Маринкиного отречения, что ли?

- А почем известно, что письмо от нуция князь Юрий получил?

- Да-а... ежели святая церковь за то, чтобы Маринку спасти, тогда конечно...

- Ослушаешься - и отлучат...

При звуке последних слов все споро закрестились. Святая римская церковь сильна, рыцари ордена Игнатия Лойолы наводнили Польшу. Никто из шляхты, из князей, из магнатов не знает откуда ждать удара, если вдруг нарочно или ненароком перебежит дорогу Риму: словом ли неосторожным, делом ли не промысленным до конца.

Вон Вишневецкий Адам, на что уж оротодокс, в греческой вере тверд, как кремень, против Унии пошел, а и то говорит, что по ночам плохо спит, собственных слуг опасается - вдруг какой из них и есть шпион иезуитский. А уж здесь - среди своих - доносчиков не счесть! Исполнителей тайных приговоров тем более.

- Надо выручать царицу.

- Да, надо выручать.

- Пять тысяч сабель, говоришь, князь? Это нам любо. Будет рубка!

Полковники засмеялись привычным смехом отчаянных голов. Никто уже с решением таким не спорил, всем вдруг стало радостно от мысли, что вернулись они в привычный образ свой гуляк и дебоширов, которым все ни по чем, а дороги лишь родовая честь да милый взор паночки, ради которой он якобы скитается по русским дебрям. Роль привычная, роль понятная, не требующая ни напряжения ума, ни ответственности за свои поступки.

Пусть князь Роман решает за всех, а их задача - прогромыхать погромче про честь, про Полску, что не сгинела, а там - и по домам, где ждет вино, сидят жолнеры, требуют войны и грабежа.

Громче всех и веселее всех кричал пан Валавский, назначенный на днях самим Богданкой канцлером всея Руси:

- Пойдем спасать царицу! - перекрыл всех его голос. - Не уроним чести польского рыцарства! Ура-а-а!

И поляки вслед за ним прокричали русско-татарское:

- Ура-а-а!!!

- Ну, коль так, - сказал тогда Рожинский, - тебе пан Валавский, и идти в этот поход. Догнать надо посольский поезд, который уж вышел из Москвы. Идти тот поезд будет поначалу будто бы с Тверской дороги на Смоленск, чтоб нас обмануть, а потом опять свернет на Торжок. А оттуда свернут послы в сторону Литвы...

Растерянный Валавский так и застыл с раскрытым ртом: одно дело кричать во славу царя и его жены, во славу рыцарства польского и расти чинами, как гриб в июльский дождь, другое - рыскать по лесам московским да тверским в поисках посольского поезда с отрядом в пять тысяч сабель.

Панове воеводы да полковники при виде Валавского с раскрытым ртом попрятали в усах улыбки: новоявленного канцлера здесь не любили, подозревали, что он - тоже иезуит и римский шпион, а главное - знали, что наушник он у Богданки. И многие на Ратомского глянули с уважением: экий ловкий маневр совершил верховный гетман, хоть на время, да от пакостника избавил, а там - дай Бог! - и упокоит Валавского каленая стрела или добрый нож под бок. Наушнику - туда и дорога.

- Останься для разговору, пан Валавский, - попросил Рожинский. - Надо поговорить о мелочах. О главном с советом мы уж поговорили... - встал из-за стола и поклонился всем. - Идите по шатрам своим и по домам, панове. После скажу кому с каким отрядом идти с паном Валавским на встречу царицы московской.

Полковники да воеводы затолпились к выходу. Каждый был рад тому, что столь сложный вопрос разрешился с его участием и без его особых усилий. Князь Роман, как всегда, сумел уважить всех и не заставил отвечать за сделанное. Великий ум!

А несколько шляхтичей поспешило прорваться в проем шатра первыми и помчаться к дому и шатру царскому, чтобы донести Богданке о том, как происходило коло военачальников и что решили они.

3

Оставшись с Валавским наедине, Ратомский сказал:

- Не журись на меня, пан... Отряд, который сопровождает Марину с князем Юрием, величиной в пять раз меньше будет, чем я сказал. Всего-то одна тысяча, да и те - не все стрельцы. Не захотел старый дурак Василий давать большой отряд для того, чтобы выпроводить Маринку из страны. И кондициям он посольским, и отречению Маринки не верит, а все же отпускает ее от себя, ибо тут, под Москвой, мы с тобой стоим, его благополучию грозим.

- Что-то я тебя не пойму, пан Роман, - честно признался Валавский. - Что ты от меня хочешь?

- А то, чтобы ты за Маринкой поспешал, но либо не нашел ее, либо сделал вид, что хочешь ее отбить, а не можешь. С тобою дам я тысячу ратников, то есть будешь войско иметь один к одному, а думать все будут, что для поляка побить пять русских - дело плевое. И коли ты не настигнешь посольского поезда или в бою вынужден будешь отступить и упустить Марину, то все скажут, что не ты, а моя шляхтическая гордость да мое зазнайство тому виной; а ты - герой. Понял теперь? Никому, кроме, как тебе, не могу доверить этого дела. И молчи. Узнают про нашу хитрость - найдутся дураки, что сами соберут отряд и помчатся на поиски Марины. Не для того, чтобы ей услужить, а для того, чтобы убедиться в том, что Богданко - не царек московский. А ты - тогда не канцлер.

Старые волки, участники ратоша против польского короля, матерые вояки посмотрели друг другу в глаза и понимающе улыбнулись...

4

Звание канцлера, то есть хранителя государевой печати, почетно, но покуда для Валавского было малоприбыльным. Быть все время рядом с лжецарем - занятие тяжкое и малоприятное. Другие поляки, отъезжая из Тушина в набеги, имели кошт поуваристей, кошель потяжелей, хоть и носили одежду поскромнее. Он же при парчевом, усыпанном камнями бешмете, в собольей шапке да красных сапогах столовался чуть ли не за Христа ради.

Мало порядка было в лагере Тушинском, некому было заботиться о нуждах насущных канцлера, всяк тут больше о себе думал. Только благодаря доброте своих бывших сотоварищей по ратошу, с которыми Валавский пристал к самозванцу еще до Стародуба, и жив был. Ну, еще питался тем, что со стола "царского" перепадало. Слуги Богданки знали про положение его и прочих новоявленных царедворцев, в меру доброты своей и возможностей подкармливали.

От того-то предложение Ратомского наладить погоню за Мариной и не изловить ее, понравилось Валавскому особенно. Как можно с отрядом гусар прогуляться по Руси да не понабрать в ее хлебных селах снеди вдосталь? А попадется по пути городок какой, то можно и купчишку-другого прижучить, кубышку его подрастрясти, себе в кошель положить десяток золотых.

С мыслью о сей приятной поездке поспешил Валавский из шатра Ратомского в царский шатер, хотя и догадывался, что новостью для царя сообщение о намеченной погоне за Мариной уже не будет, но сокрытие ее от лжецаря может показаться тому черной неблагодарностью за обещанные Валавскому милости.

Шел к "царскому" шатру Валавский пешком, ибо путь был близким, погода солнечная, теплая, гонять коня без надобности. Пыль мягко пружинила под сапогами, душа пела...

Вдруг навстречу - казак русский.

- Ты что ли Валавский? - спрашивает. - Царь тебя ищет. Велел по всему Тушину искать и доставить живого или мертвого.

- Так что меня искать? - удивился пан. - Я сам к нему иду.

А тут еще человек. На этот раз гусар польский.

- Валавский! - кричит. - Тебя Государь велел сыскать! Спеши.

Ускорил пан шаг, встревожился в душе: что там Богданке скорые на ногу полковники да воеводы, бывшие при разговоре с Ратомским, сказали? Ужель, подлецы, какую гадость про измену канцлера выдумали? И почему живым его искать или мертвым? Так только про тех говорят, кого в кандалы сунуть хотят или за шею подвесить.

А навстречу еще люди, еще и еще. И каждый про одно и то же говорит: "царь" срочно разыскивает его, велит быть немедля.

Тут-то Валавский и пожалел, что не взял коня. Пешим-то зараз не убежишь. А верхом можно и ускакать. Даже если погоню наладят, не станут особо спешить, ибо пистоль-то при нем, а желающих ни за что ни про что пулю в живот получить в рати самозванца найдется не много.

У самого шатра царского, что впритык с затейливым теремом стоял, срубленным на месте чей-то избы, Валавского подхватили под локти, чуть ли не скрутили руки за спину и силой впихнули внутрь терема.

- Вот и Валавский, Государь, - сказали за его спиной. - Насилу нашли.

Канцлер пал на колени, лбом к полу припал. Дрожь пробежала по телу его.

- Не вели казнить, Государь! - вскричал, не смея поднять лица. - Не искал меня никто. Сам к тебе шел.

Богданко рассмеялся каким-то гадливым, нехорошим смехом.

Поднял глаза Варавский - и обомлел: пьян был Богданко, вдребезги пьян. Глаза в разные стороны смотрят, рот в бессмысленной улыбке тянется.

Что в таком состоянии может натворить человек, знал Валавский по детским еще годам, когда собственный его отец, ясновельможный пан и крутой характером полковник, уходя в запои, казнил и миловал всех вокруг не по разумению уже своему, а по позыву души. Бывало, иного холопа приказывал запарывать насмерть, а бывало, что велел выпускать из подземелья замка всех недоимщиков и воров. А ведь власть отца была ничтожна в сравнении с той, что дали этому жиденку поляки. Но во имя спасения лица самозванца в глазах русских дураков, верящих, что Богданко - царь истинный, позволят и близкие друзья, соратники по ратошу, казнить Валавского и без вины.

- Шел, говоришь? - переспросил Богданко. - А почему не поспешал? Ко мне с известием о том, что будешь ты жену мою выручать, уже более десятка гонцов прибыло. А главного-то исполнителя и нету. Как это понимать?

Говорил Богданко весело, будто играючи, а все же уловил Валавский некую тревогу в голосе самозванца. Не так уж сильно и пьян, оказывается, жиденок, коли притворяется. Важный разговор ведет он, знает, что подслушивает их сейчас не одна пара ушей, а потому под пьяной образиной своей скрывает истинное лицо - на случай, если ляпнет что не впопад, проговорится, что после можно и на нетрезвость списать. Умный, каналья!

- Уж не брюхо тебе свело? - продолжил изголяться Богданко. - Или пронесло? Штаны не испачкал?

- Дозволь встать, Государь, - попросил Валавский, успокоившись от понимания того, что покуда никакой беды ему от Богданки не грозит, а хочет самозванец поговорить с ним столь же не прямо, а намеками, как говорил Ратомский. - Воли твоей ослушаться не желаю, слугам верным твоим полностью доверяю, а потому не смею подозревать, что думаешь ты обо мне плохо.

- Встань, - милостиво разрешил лжецарь. - Говори, о чем там договаривался ты с Ратомским.

Валавский встал с колен, отряхнул порты, чтобы успокоиться уж совсем и напомнить Богданке, как еще полгода тому назад он сам тащил жиденка за воротник на это вот самое кресло, ставшее походным троном, урезонивал его, верещавшего от страха, говоря, что Бог всемилостив, царя Димитрия в беде не оставит. Как изменилось все теперь!

- Решили мы погоню снарядить за посольством, - рассказал Валавский. - Будет наших послов сопровождать, сказал мне князь Роман, пять тысяч стрельцов. Я соберу столько же и устрою засаду на дороге. Удар будет внезапный - и "москва" разбежится, как всегда бежала от поляков. Царицыну карету мы отобьем, а послов оставим следовать своей дорогой в Польшу.

- Пять тысяч стрельцов? - с сомнением в голосе покачал головой лжецарь. - Что ж - посольство польское сопровождает целая рать? Думается мне, что хитрый Васька Шуйский нарочно разрешил нам сообщить про такую уйму охраны. Чтобы подумали мы, что рать в самой Москве числом стала ничтожна и ударили по городу. Так?

- Истинно так! - воскликнул Валавский, разом смекнув, что Богданко поимки Марины не хочет, и тут же поддакнул. - Думаю я, Государь, что более пяти сотен стрельцов он в охрану посольству дать не сможет. Эдакой ораве будет трудно пройти незаметно сквозь земли, занятые твоим войском.

- Умно говоришь, - согласно кивнул лжецарь. - Вот сам и смотри: есть нужда тебе с пятью тысячами ратников в поход идти? Может и меньшим отрядом обойдешься? Мне тут воины тоже нужны. Не ровен час, узнает Шуйский, что я пять тысяч куда-то отослал, так и ударит по Тушину.

Канцлер согнулся в полупоклоне.

- Все сделаю так, как ты прикажешь, Государь! - произнес с достоинством. - Умру, а наказ твой выполню.

- Ну, умирать не поспешай, - великодушно разрешил Богданко. - Нам с Государыней нашей верные слуги ох-как нужны. Привезешь Марину в Тушино - осыплю милостями, в сравнении с которыми сегодняшняя - все равно, что ничто... - и вдруг добавил так проникновенно и так сердечно, что Варавский на миг поверил в искренность лжецаря. - Соскучился я по своей ненаглядной Маринушке...

Пораженный Валавский увидел, как из глаза лукавца протекла огромная горючая слеза.

5

Пока Валавский собирал пятьсот охотников для поимки московской царицы, отбирая лишь польских солдат да гусар, Богданко вызвал к себе пана Александра Зборовского и сказал ему:

- Ты - верный мне слуга, я знаю. А потому доверяю тебе больше, чем кому еще в моем войске... Должен ты исполнить мое тайное поручение - и за это будешь награжден по-царски.

Пану Зборовскому осталось только поклясться в вечной верности Богданке и просить довериться ему в любой тайне. Он даже побожился и призвал Деву Марию в свидетельницы того, что тайна умрет с ним вместе, а если он нарушит эту клятву, то будет гореть в Геене огненной до скончания веков.

- Тебе скажу я, - продолжил тогда Богданко, - что хоть и стосковалось сердце мое по ненаглядной моей Марине, но разум Государев говорит мне, что приезд ее в Тушино невозможен. Изменные слова ее и отказ от московского Престола вселили в меня к ней недоверие. Коль скоро оказалась она слаба в самой Москве, как может она остаться сильной здесь, в походе? Пусть едет царица домой и там ждет решения моего: прощу ее отречение или накажу за измену? Отец мой, Иван Васильевич, за меньшие грехи жен отправлял в монастырь. И мне не пристало быть всемилостивым к изменнице долга своего.

Александр Зборовский принадлежал к той малой части польского воинства, что искренне верили в то, что Богданко - царь московский истинный. Ни сплетни внутри воинства, ни споры, случавшиеся особенно часто в дни спокойствия и застолий, не могли поколебать его веры в то, что воюет он под знаменем настоящего царя Димитрия во имя торжества святой римской церкви над безбожниками-русаками. Знал самозванец и то, что Зборовский как-то убил казака из отряда Заруцкого за то, что тот надсмеялся над Богданкой и назвал того жидом. Богданко велел наказания Зборовскому не чинить и приблизил к себе еще больше. Заруцкий же, вторично обиженный Богданкой, из Тушино ушел и гулял со своими казаками где-то между Рыбинском и Вологдой.

- Что прикажешь, Государь, то сразу и исполню, - ответил Зборовский и низко склонился перед Богданкой. - Ты волен объяснять мне причины, побуждающие тебя отсылать царицу в Самбор, волен не объяснять. Что должен делать я?

- Идти вслед за Валавским со своим отрядом, - объяснил Богданко. - И следи за тем, чтобы он посольство польское не догнал. А как если догонит, то помешай Валавскому напасть на обоз и освободить царицу.

Пан Зборовский распахнул рот в удивлении. Уж на что туп был мозг его, а и до него вдруг дошло: зачем же было нужно посылать Валавского с приказом освобождать царицу? Не проще ли было бы оставить все, как есть: царица едет себе в Польшу, в царь воюет Москву?

- Должен сообщить тебе по секрету, что дело это государственное и важности великой, - торжественно объяснил Богданко хитрую свою мысль. - Многие в моем войске хотят иметь в Тушино и меня, и царицу. Объяснять им свое желание иметь рядом с собой супругу верную, а не предательницу, нет сейчас времени. Война - дело не бабье. А появится она здесь, разделит со мной тяготы, я уже не буду вправе ее прогнать ее и наказывать. Ты понял меня?

Голова пана Зборовского закружилась от доводов "царя" и понимания того, что ему доверена сокровенная царева тайна. Из сказанного пан понял лишь, что "Государь" желает наказать предательницу-жену, но сделать это хочет после того, как с торжеством войдет в Москву; но если Марина попадет в Тушино, то грех с души царицы будет смыт.

- Я понял, Государь! - сказал он торжественно. - Государыню сам провожу до Польши и прослежу, чтобы никто к тебе ее не доставил.

6

Князь Владимир Долгорукий стал боярином уже при Шуйском. Прежние цари - Федор Иванович, оба Годуновых да первый самозванец - чином его обходили, уважения к роду его Рюриковскому не выражали. Вот и пришлось князю до тридцати пяти лет бывать в Думе не в боярском чине, сидеть не с ровнею рядом, а на одной лавке со всякими дворянами да мелкими князьками, вроде Гаврюшки Пушкина или вечного неудачника князя Шаховского.

А как Василий Иванович на Престол сел, так сразу Долгорукие в гору пошли. Князь Владимир вон в бобровой шапке ходит, от имени Государя с посольством польским разговор ведет, с Мнишеком, князем польским да чешским, старостой и воеводой, сквозь зубы слова цедит, веления царя всея Руси передает, как кость собаке бросает. Великий почет князю по Москве, всяк здесь знает, что Долгорукий - это речь Государя, его соизмышление. Как глава Разбойного Приказа - его око, а как глава Пыточного - его рука.

Монахи Чудова, ранее пред Долгорукими кичившиеся, потрепали свои летописи и нашли, что Юрий Долгорукий-де, основатель рода их, основал и саму Москву на месте двора какого-то там Кучки. И скоро будет этому уж пять сотен лет.

Царь Василий Иванович, узнав про то, велел всем Долгоруким стоять в соборе Успенком на молениях от себя поошую. Для самого князя Владимира велел в мастерских кремлевских написать икону Николы Можайского, а Патриарху освятить ее. Высокая честь!

За честь эту князь служил Шуйскому верно: участвовал во всех походах против вора Болотникова, сам вязал его и сам сопровождал в Студеные земли. Сам проследил за тем, чтобы вора огнем ослепили и, связав ноги, бросили в прорубь. Сам подошел после к полынье ниже по течению и увидел, как полощет вода недвижный труп того, пред кем еще недавно трепетало пол-Руси. И всех, кто говорил потом, что царь Василий - клятвопреступник, Долгорукий приговаривал к подрезыванию языка, а особо буйным велел рвать язык с корнем и выбрасывать собакам. Ибо честь своего Государя он ставил превыше даже чести собственной.

И вот когда сам Государь сказал Долгорукому, что посольский поезд до Речи Посполитой сопровождать велено ему, упал князь пред Шуйским на колени и поклялся, что умрет сам, но никого к поезду тому не подпустит, довезет и посла Олесницкого, и Мнишеков, и саму Марину до самого Кракова живыми и невредимыми, сдаст там с рук на руки королю Сигизмунду.

- Ты - верный мне человек, князюшко, - по-доброму улыбнулся царь, - но спешно говоришь, не рассудив... Подумай сам: зачем мне Марина в Польше? Чтобы Сигизмунд напал на мое государство, говоря, что защищает интерес Марины, у которой будто бы я похитил трон? С Мариной в обозе король будет идти по землям нашим и вещать, что он - освободитель земли русской.

- Зачем же, Государь, ты отпускаешь Маринку? - удивился Долгорукий.

- Затем, что мне надобен с Польшей мир, а главное условие его - свобода для Маринки. Мы заключили мир на три года и одиннадцать месяцев. За это время мы покончим с остатками болотниковщины и разгромим самозванца. Иметь войну внутри страны и войну с иноземцем - слишком тяжело. Вот почему я отпустил Маринку.

Царь замолчал. Испытующе смотрел Долгорукому в глаза. Что думал при этом Государь, князь Владимир не знал. Но понимал, что прерывать сейчас царя и торопить его не след.

- А ты... - внезапно продолжил Шуйский, - сделать должен так, чтобы сама, по своей воле, покинула Маринка посольский поезд и добралась до тушинского вора.

Долгорукий понял: супруга первого Лжедмитрия, увидев, что это не муж ее пришел под стены Москвы, выдаст его полякам - и войско, верящее в то, что с ним царь настоящий, распадется само собой. Мудр Государь!

Но Шуйский упредил улыбку князя и похвалу себе:

- Я думаю, что полька пред искушением не устоит - и самозванца признает своим мужем, - сказал царь. - Но тем она поставит крест на себе, как на царице, венчанной на царство. Что нынешний Димитрий - самозванец и жид Богданко, знают все и на Руси, и в Польше. Ее признание отшатнет от Маринки и Сигизмунда, и тех, например, магнатов, что идут с Богданкой до тех лишь пор, пока есть надежда в один момент жиденка разоблачить, со своих плеч скинуть. Вишневецкий и Острожский - сами Рюриковичи, им гордость не позволит остаться навеки под жиденком; они скорей убьют его или сами погибнут, чем дозволят Богданке укрепиться над собой. Мы с тобой и с магнатами - одного корня, князь. Умру бездетным я, ты, как Рюрикович и прямой потомок основателя Москвы, будешь вправе требовать венец державный и себе, и потомству своему на равных с моими братьями, на равных с Голицыными и Мстилавским. И если венца захочет Вишневецкий, ты будешь воевать с ним на равных, как брат с братом. И, порубив его войско, самого примешь с почетом в своем шатре. Как и я... Ибо мы - Рюриковичи! А Богданко - выкрест. Признание его Маринкой нарушит цельность армии самозванца. И ты должен сделать так, чтобы Маринка от тебя сбежала.

Долгорукий был потрясен услышанным. Мысль царя наконец дошла до него. Он понял, что этот мелкорослый человек, носящий сапоги с высокими каблуками и расчесывающий свою редкую бороду так, чтобы выглядела она большой и пышной, по уму и разумению превосходит не только его, но и всех в русской державе. Этот человек понимает, что одним ударом или одной хитростью рать самозванца не разрушить и не победить. Он даже казнь Болотникова не считает концом холопского мятежа. А уж о том, что с поляками придется воевать долго, разумеет лучше, чем понял сейчас сам князь Владимир.

- Я сделаю так, Государь, чтобы в дороге мы забыли ее карету, - сказал он.

- Нет, - покачал головой Шуйский. - Потеря Маринки в дороге может вызвать подозрение Сигизмунда, позволит ему начать войну с нами. Дьяки из Разбойного Приказа мне подсказали хитрость лучше. Они обнаружили, что князь Юрий Мнишек ведет переписку с вором из Тушина через двух слуг. Тех слуг они по моему приказу подкупили. И прежде, чем письма Мнишека из Вологды отправлялись к самозванцу, их читал я. А после читал то, что посылал Богданко князю. И вот что я узнал...

Царь наклонился и дал знак князю приблизиться.

- Дурак Мнишек желает, чтобы самозванец отбил их по дороге и привез к себе в лагерь. Богданко ж пишет, чтобы Маринка спокойно добралась до Польши и остановилась там. Но кое-кто из казаков и русских ратников в армии самозванца желает убедиться, что царь при них настоящий. И этот кто-то послал письмо Мнишеку тоже. В нем писано, что для спасения царицы он готов пожертвовать жизнью. И что это значит?

Князь пожал плечами.

- Это значит, что на конвой твой обязательно нападут. Понял?

- Понял, Государь, - ответил Долгорукий, хотя, надо признаться, понял все он плохо, - Велишь сразиться с поляками и бой проиграть?

- Коль хочешь проиграть, то зачем сражаться? - улыбнулся царь. - Твое дело - ехать медленно, но делать вид, что таишься и боишься нападения поляков. Поедешь будто бы сначала на Углич, оттуда - на Тверь, а там - на Белую. Говори об этой тайне шепотом во всех шинках. Мы же будем говорить, что ты поехал в Польшу через Смоленск.

- Зачем? - удивился князь.

- А затем, что лазутчики от поляков сразу смекнут, что про путь твой обманываем мы, а ты болтаешь правду. Понятно?

- Понятно, - ответил восхищенный мудростью царя Долгорукий.

- И направят погоню по твоим следам. И будут знать, что у тебя отряд в тысячу сабель. А на деле возьми с собой половину от этого. И в бой не вступай. Нападут - сразу вели всем разбегаться...

7

Приказанное царем князь Владимир выполнил в точности: и отряд собрал из пятисот всего человек, и шел через Углич, и в кабаках о предстоящем пути своем трепался, и разведчиков впереди себя не высылал, и сзади отряд для охраны тыла не держал, и двигался медленно. А толку - никакого.

Три недели посольство чуть ли не на брюхе ползло, всему свету уж известно было каким путем они едут и кого с собой везут, а полякам до Марины будто никакого дела нет. Уж третья неделя на исходе, до границы с Польшей осталось два дня пути, да и то, если ползти еле-еле и останавливаться часто.

Тяжко было на душе Долгорукого. Не исполнил он приказа Государя, разгневается Василий Иванович, в опалу пошлет. Не посмотрит, что не князева вина в том, что полякам Маринка не нужна.

Вон она: сидит на походной лавке рядом с каретой, беседует со своим папашей да послом Олесницким, болтает по-своему, тоже, наверное, не рада, что забыли о ней соотечественники, клянет войско тушинское за невнимание к себе.

Доносили князю Владимиру, что появлялись в пути возле посольского поезда незнакомые люди, получали писульки из рук Мнишека и исчезали. Стало быть, гонцы это от рати тушинской. Пишут, стало быть, Богданко с Мариной друг другу письма, суть которых ясна и так.

Но почему тушинцы не нападают на посольство? Почему не хочет Богданко отбить жену?

Деревеньку Любеницы стоило бы миновать без остановки. Пяток покосившихся корявых избушек - не место для удобного отдыха. И народ здесь какой-то серый и дремучий: глаза на бывшую царицу пялят, а промеж собой не переговариваются.

Даже детвора какая-то малохольная: ни побегать тебе, как в других местах, ни повизжать, ни повеселить князя. Тоже жмутся к своим родителям да бабкам с дедами, глаза таращат, соплей не утирают.

Ну, да и Бог с ними. Говорят, что дальше будет село большое. Там можно будет встать на отдых дня на три. И сделать уже то, о чем князь Владимир промыслил неделю назад: взять трех надежных стрельцов, переодеть их в польскую одежду и приказать им выкрасть Маринку из поезда.

Пусть уволокут ее ночью, с шумом, отвезут в Тушино к вору. А он, князь, устроит тарарам, нарядит погоню во все концы, продержит взаперти польских послов до тех пор, пока не придет известие, что они в побеге Марины не виноваты. Тогда и отпустит их в Польшу.

Вот об этом и о том, кому из стрельцов можно довериться, и раздумывал князь Владимир, похаживая по двору одной из черных изб в Любеницах, когда прискакал московский ратник и, соскочив с коня, сообщил:

- Отряд большой... Поляки. Следуют за нами, князь.

Долгорукий аж вздрогнул от слов этих, засветился всем лицом.

- Большой отряд? - спросил.

- Да будет с тыщу человек.

- Хотят напасть на посольский поезд?

- Не знаю, князь. Отряд большой, а нас - в два раза меньше. Еще и посольский обоз. Не выдюжим боя.

Князь Владимир понял, что вот она - та самая удача, на которую надеялся царь Василий, которую Государь предугадал и которая свершится, если он, Долгорукий, поступит так, как следует.

- По ко-оням! - прокричал князь зычным голосом. - Охрана вся по ко-оням!

Тотчас полезли из кустов и изб стрельцы, на ходу запахиваясь и застегиваясь, бренча саблями, самопалами и прочим железом, топоча сапогами пыль и истоптанную траву, матерясь и чертыхаясь, кто с заспанным лицом, а кто и с красной от браги мордой, кто на ходу жуя, а кто и натягивая штаны.

Знали все, что коли князь кричит "По коням!" - дело серьезное. Ибо весь путь, всю дорогу стращал Долгорукий их предупреждениями о том, что при приближении врага к посольскому поезду жизнь им придется отдать, но лучше отдать ее подороже. И желающих расставаться с жизнью среди них не было.

Покуда стрельцы распутывали стреноженных коней, покуда взбирались на них и собирались в сотни, Долгорукий успел подойти к Марине с Мнишеками - отцом и сыновьями, - потребовал, чтобы все срочно спрятались в одной из изб.

- Поляк - не русский, - гордо заявил князь Юрий. - Поляк смерти не боится.

- А я тебя убивать не буду, - нагло ответил князь Владимир. - Я тебе яйца отрежу.

Мнишек оторопел, а Долгорукий рявкнул:

- Живо в избу! И ни звука. Не то подожгу!

Мнишеки и духовник Марины торопливой стайкой нырнули в двери первой попавшейся избы.

- Кто хозяин? - спросил князь у растерявшихся и вконец отупевших селян.

Указали на седого сухонького старикашку со слезящимися глазами, при зимнем треухе на голове.

- Будешь сторожить! - заявил ему князь. - Упустишь - шкуру спущу.

Потом обернулся к Олесницкому.

- А тебе, пан посол, велеть я не могу. Ты - лицо неприкосновенное. Но кое-кто из моих парней может случайно... слышишь - случайно... не дай тебе Бог подумать, что намеренно... тебя подстрелит... Смекаешь?

Пан посол смекнул быстро. Он коротко кивнул и поспешил в ту же избу, что и Мнишеки. За ним толпешкой потянулись толмачи его, помощники, слуги и еще какие-то непонятные польские люди, прибывшие с Олесницким из Кракова в Москву и уезжающие с ним же.

Лишь несколько поляков из числа тех, что прожили два года в ссылке в Ярославле да в Вологде, встали напротив Долгорукого и не пошли в избу.

- А вы чего? - взъярился князь. - Вам что - предложение особое?

- Руби нас здесь, князь, - гордо произнес один из поляков. - В избу мы не пойдем. Знаем - подожжешь нас. Таков у тебя приказ.

- Дурак! - сплюнул Долгорукий и тут же успокоился. - Было б желание тебя сжечь, стали бы мы таскаться с вами по всей Руси. Лезь в избу!

Кто-то в толпешке было дернулся, но все тот же поляк рукой остановил колеблющихся.

- Нет веры тебе, москаль, - заявил он. - Руби здесь.

Время было дорого, поляки могли напасть на поезд в любой момент, поэтому князь махнул своим стрельцам:

- Вяжи их, ребята! И вон в ту избу, - указал на соседнее строение.

Стрельцы валом набросились на поляков, повалили их и живо связали руки за спины.

- Не шибко мните, - приказал Долгорукий. - И рты заткните. Тихо чтоб.

Поляков с кусками травы и земли во ртах, словно кукол, перенесли в соседнюю избу. Бросили там. Дверь снаружи подперли колом.

Какое-то дите на руках бабы завыло.

Долгорукий обернулся в сторону испуганно таращащихся крестьян, выискал глазами бабу с дитем, сказал:

- За этими домом будешь следить ты. Награжу.

Подошел к подведенному к нему стрельцом коню, уперся ногой в стремя и взлетел в седло.

- Эй! - крикнул, обернувшись к селянам. - Кто дороги знает здешние?

Крестьяне молчали.

Один старик с кудлатой головой и куриным пером, застрявшим в волосах, узкогрудый, но телом стройный, как мальчишка, сказал за всех:

- Дорога здесь одна, князь. На ней стоишь.

- Вот ты с нами и пойдешь, - ткнул плеткой в его сторону Долгорукий. - Покажешь нам дороги тайные, лесные.

Кудлатый не успел и рта в ответ открыть, как два верховых стрельца оказались по сторонам от него и подтолкнули носками сапог к князю.

- Ударить мы хотим по полякам с тыла, - сказал Долгорукий. - И пусть думают, что нас здесь нет... - оглянулся по сторонам, увидел кареты посольского поезда, расставленные тут и там складные скамейки и кресла, разложенные на траве ковры, приказал. - А это спрячьте сами. Вперед!

Кудлатый покорно пошел по тропке в сторону леса.

Князь и стрельцы двинулись за ним...

8

Оказавшись в темной, пропахшей клопами и кислой вонью гнилой овчины избе, Марина почувствовала дурноту.

- Таков народ мой... - произнесла она с горечью в голосе.

Отец ответил:

- Как всякий другой. Я у французов да немцев в домах такую вонь нюхал! И ничего - жив.

- Ты - не Государь! - произнесла спесивая дочь. - Ты...

Но не закончила: вслед за Мнишеками и послом в избу втолкнули всю посольскую прислугу и дьяков.

В избе стало так тесно, душно и темно, что рассуждать о царском величии не пристало.

Один из дворни испуганно прошептал:

- Неужто сожгут?

- Не посмеют, - отозвался Олесницкий. - Я - посол все-таки.

Но в голосе его слышалась неуверенность.

- Я - Государыня всея Руси! - гордо заявила Марина.

В дальнем углу послышался смешок. Это напоминание о том, что Марина отреклась, ужалило ее больно.

- Я - Государыня всея Руси! - твердо повторила она, - Я...

Но ее и тут прервали:

- Смотрите! - сказал кто-то от окна. - Они Доморацкому руки вяжут. И остальным.

- Кто - остальные? - тут же спросил князь Юрий, стоящий, как и дочь, в углу дальнем от окна и потому ничего, конечно, не видящий.

- Да ваши это - из свадебного посольства. Наши все здесь.

Находящиеся в избе, даже те, кто и самого окошечка-то видеть не могли, повернулись в сторону наблюдателя.

- Ловко вяжут, - говорил он. - За что их так? Что там случилось?

- Супруг мой выслал рать для освобождения моего! - ответила Марина. - "Москва" узнала - и устрашилась его воинства.

В минуты опасности она всегда говорила высоким слогом. И ее слушали.

- Сейчас они ударят по князю с его стрельцами - и мы свободны.

Люди заворочались. Получить освобождение им хотелось.

- Мы должны сидеть спокойно, - продолжила Марнина. - И не выть. Нельзя гневить "москву" без толку.

- А долго ждать? - спросил пристроившийся у двери Помаский.

- Не знаю. Но думаю, освободят нас скоро.

- Что ж... - вздохнул духовник. - Присядем. Тут, Государыня, для тебя есть скамья. А мы уж как-нибудь...

Люди стали, чертыхаясь и кряхтя, устраиваться на полу.

Лишь стоящий у окна человек, прильнув лицом к бычьему пузырю, смотрел на происходящее во дворе и не двигался.

- И что там видишь? - спросила Марина, добравшись до скамьи и сев на нее. - Эй, ты, у окна!

Тот, не оборачиваясь, ответил:

- Повязали бедняг и отнесли, как кули с мукой, в сторону. Отсюда не видно.

- Ты садись, - приказала ему Марина. - Свет застишь.

Человек сел - и в избе стало действительно светлее.

- Будем ждать... - сказал князь Юрий.

9

Пан Валавский, узнав о том, что отряд Долгорукого углубился в леса, понял, что его скрытое следование за посольским поездом обнаружено. Русский князь, решил он, придумал какую-то хитрость, чтобы заманить его в западню и там разбить наголову. Не иначе, решил канцлер, князь Долгорукий делает вид, что будто бы покинул он посольский поезд с Мариной и убежал назад в Москву, а сам тем временем дождется, когда поляки войдут в Любеницы, и ударит по тушинцам с тыла. Хитер князь, но и пан не лыком шыт...

Не послал Валавский даже разведку в деревеньку, а разделил свое войско на два: первое сам решил повести по следам отряда Долгорукого, а второму приказал побольше шуметь и быть на виду, двигаясь вдоль реки Белой, будто вызывая Долгорукого на бой.

- Пусть князь знает, что мы не боимся его и готовы в честном бою сразиться в чистом поле. Он согласится. Он - Рюрикович, а Рюриковичи любят лезть в битву очертя голову. Вот тут-то и мы подойдем, в спину ударим, - объяснил Валавский замысел своим сотникам.

Сотники с услышанным согласились. Им и самим уж поднадоела это двухнедельное тайное движение за посольским поездом, когда и в избу чужую зайти нельзя, чтобы каравай хлеба взять либо молока крынку. Теперь - и это главное, что уяснили они - можно шуметь и грабить широко. А там - как Бог рассудит.

Пошли делить отряд на две части: на тех, кто согласен еще немного попоститься и, таясь, идти за Долгоруким, и тех, кто хочет хорошо пожрать и повеселиться.

- Да... еще... - добавил Валавский. - Одно селение не трогать - Любеницы. Будто бы его и нет.

- А что?

- Засада там.

10

До конца дня посольский поезд так и не освободили.

Люди сидели и полулежали на полу душной избы, уже не переговариваясь и почти не шевелясь. Возбуждение, возникшее вначале, покинуло их. Все поняли, что и вправду сжигать их заживо в этом срубе не станут.

Но почему русский отряд ушел и почему князь Долгорукий бросил посольский поезд, понять они не могли. Попридумали с пяток объяснений, обсудили все - и замолчали...

На двор по нужде их выпускали по одному в сопровождении вооруженных цепами и рогатинами неразговорчивых и хмурых крестьян. Всяк выходивший воочию мог убедиться, что ни стрельцов, ни посольских карет, ни телег в деревне не осталось. По возвращении каждого это повторялось в рассказах с тем унылым однообразием, каким отличаются беседы тюремных сидельцев во все века.

Никто и помыслить не смел, что Долгорукий мог попросту похитить посольский скарб и убежать с ним, хотя такую шутку князь Юрий вслух и пустил. Люди похихикали, но далее эту мысль не стали продолжать.

Подумали, что Долгоркий решил ловить поляков, как "щуку на живца", то есть на них - и от мысли этой так опечалились, что замолчали надолго...

Наконец Марина не выдержала.

- Порви ты хоть пузырь, что ли! - сказала она сердитым голосом. - Дышать нечем.

Сидящие поблизости от окна зашевелились. Никому исполнять приказ бывшей царицы не хотелось. Не потому, что лень было, а просто ожидание и предыдущие разговоры до того переполнили страхом их души, что они уж были согласны задохнуться, нежели рискнуть хоть чем-нибудь потревожить стоящих снаружи сторожей.

- Ну? - строго спросила Марина. - Сил что ли нет? Порвите пузырь!

Одна рука снизу поднялась до окошка и надавила на пузырь.

- Не получается, - услышала Марина. - Крепкий.

- Мужчина... - презрительно произнесла она, сунула руку в волосы, вытащила большую деревянную спицу, которая придерживала ее пышную прическу, дала отцу. - Передай.

Спица перешла из рук в руки и оказалась в ладони того, кто сидел ближе всех к окну.

Все в избе следили за тем, как рука та, видимая на фоне освещенного заходящим солнцем пузыря, долго мяла спицу пальцами, словно пробуя ее на прочность, потом медленно извернулась в кисти, приставила острие к ярко-красному, словно облитому кровью в свете заходящего солнца, пузырю и стала осторожно давить.

Спица прошла сквозь пузырь, не порвав его, а лишь мелко проткнув.

- Будто с целкой возишься, - проворчал князь Юрий под общий натужный смех.

Рука вернула спицу в избу и сделала второй прокол, на этот раз движением быстрым, словно удар шпаги.

Пузырь лопнул.

Возмущенный вопль раздался с улицы, и в окно, вонзившись в не успевшую увернуться руку, ударила рогатина - из тех, которыми крестьяне скирдуют сено и ходят на медведя зимой.

Сиделец взвыл от боли, а со двора неслось:

- Паскуда! Пузырь порвал! Где теперь новый возьму? Война - поляки всех быков-коров пожрали! Вот погоди - вернется князь, ужо ты мне заплатишь за пузырь, сволочь польская!

Сиделец подвывал, прижимая к животу раненную руку, остальные испуганно притихли, внимая крику; а князь Юрий вдруг сказал громко:

- Стало быть, бояться, что убьют нас, нечего. Долгорукий велел нас беречь.

И сразу по избе пронесся вздох облегчения...

11

Покуда отряды Долгорукого и Валавского, выполняя волю своих Государей, таились друг от друга и бродили по лесным дебрям, Александр Зборовский следил за ними обоими, подсылая своих доглядаев.

Поведение князя и пана удивляло его: Валавский, посланный для освобождения Марины, не использовал ни одной возможности внезапно напасть на посольский поезд и разбить русских, Долгорукий, сначала ведший себя беспечно, ушел в леса и принялся кружить вокруг польского отряда, не решаясь напасть на него.

Само посольство тоже исчезло, будто сквозь землю провалилось. Если убили их да закопали - и то должны были остаться какие-то следы. А их не было...

Ни один из его разведчиков, разосланных по лесам да по топям вдоль реки Белой, не обнаружил посольского поезда. Крестьяне здешние, замурзанные и затюканные, лишь слушали распросчиков, согласно кивали головами на что они ни скажут и пожимали плечами на любой вопрос, касаемый таинственно исчезнувших в этих местах восьми карет и доброй пары десятков телег.

А отряд, посланный к польской границе, принес сообщение, что ни в Витебске, ни в каком ином городе Речи Посполитой послы короля Сигизмунда не появлялись, да и Марину Мнишек с отцом там не ждут.

- Там говорят все, - доложил Зборовскому поручик Станислав Лех, - что царицу Марину взял к себе царь Димитрий, стоящий у ворот Москвы. Она-де царица русская и в Польшу ехать не собиралась.

- Что ж... - вздохнул Зборовский, - поедешь теперь в Тушино. Может, и впрямь обошла она нас и уже сама прибыла туда.

Хотя, признаться, словам своим он сам не верил. Если уж в Польше известно про побег Марины, то ему должно быть ведомо подобное раньше. Но, посылая Леха в Тушино, Зборовский словно сбрасывал с плеч часть своей вины за то, что не может найти царицу и сопроводить ее в Польшу.

12

Ночь была душной.

Князь Юрий с Олесницким и двумя стариками устроились на холодной печи и похрапывали там с четверным присвистом. Марина устроилась на своей лавке. Остальные спали кто где: по большей части на полу, конечно, двое на второй лавке, двое на неуклюжем, но крепко сколоченном столе.

Бывшей царице не спалось. Одолевали думы. Мысли были вялыми и касались сразу всего: и событий прошедшего дня, и месяцев своего заключения в Ярославле и Вологде, и отречения своего от царства, и беседы с духовником, оказавшимся таким ненужным и незаметным во время всей поездки от Москвы до этой вот зачуханной деревушки...

Вспоминался муж: острый на язык, хваткий в любезном деле, бурный в постели и безумно влюбленный в нее с первого дня, как увидел, до последнего...

Пришло как раз то время - ни в ссылке, когда было времени этого много, ни по пути из Самбора в Москву на венчание она почему-то не задумывалась об этом, - поразмышлять о человеке, что вознес ее до звания царицы, да погиб, едва ли не с последней мыслью о ней.

Кто он? Почему тот коренастый, рябоватый малый с бородавкой на лице и с ясным острым взглядом проникся такой страстью к ней, известной уж на всю Польшу амурными похождениями, младшей дочерью от первого брака всего лишь одного из множества польских князей, судьба которой еще пять лет назад рисовалась очень смутно и не очень весело?

Себе лгать не пристало, и потому Марина прекрасно понимала, что лицо ее прелестно лишь сейчас - в дни юности, которой через пять-шесть лет будет конец. Останутся большими лишь глаза, но и они поблекнут, густой волос поредеет, взбугрятся морщины, которые в семействе их у женщин появляются уж в двадцать лет, а там выпадут и зубы, охрипнет голос, тонкие губы исчезнут совсем, рот превратится в узкую, как лезвие клинка, щель...

Ах, как она боялась старости еще в девчоночьем возрасте, когда носилась вместе с дворовой детворой по замку и видела, как расцветает и быстро блекнет старшая сестра Урсула, как из ее подруг, в одиннадцать лет еще бесцветных и замухрышек, вдруг вырастают в одно лето прелестницы, от взгляда на которых у взрослых мужиков штаны впереди встают торчком. Как многие из простушек с годами лишь наливались соками и цвели, а как другие, потеряв цвет молодости, разом прекращались в замухрышек...

В тринадцать лет она подарила свою невинность шуту, разумно рассудив, что если он язык свой о грехе ее распустит, то никто и не поверит горбатому уроду, и более того - за дерзость его же и казнят. И год была верна горбуну в грехе своем, учась тем таинствам любви, которыми потом поражала многих. И хоть были среди тех десятков, что владели ее телом по ночам, немало красавцев и щеголей, влекло ее все-таки к уродам и физически ущербным людям. С ними она вела себя, как ведет царица с рабами: ни брезговала ничем и ни стыдилась поступать так, как требует ее душа и какого рода блуда жаждет тело.

Был среди них один, который по облику своему был чуть-чуть схож с тем, кто заявил о своем праве сделать ее своей женой. Еврейчик из дворни князя Вишневецкого, мужа Урсулы. Книгочей и выдумчщик скабрезных историек из жизни французских королей понравился ей тем, что вездесущий свой язык умел использовать не только для сочинения анекдотов, но и для услады ее тела. Он был менее напористым в постели, чем Димитрий, но более разнуздан и порочен. Он не любил ее не потому, что не смел любить, а потому, что любил на целом свете одного себя. Урод лицом жиденок самого себя считал красавцем, и ей, уставшей от признаний царевича, казалось остроумным изменять тому, кого ей предначертали в мужья, с тем, кто был ничтожеством из самого ничтожества во всей Речи Посполитой: жидом-выкрестом, нищим и уродом.

Когда же связь их стала почти что явной, Марина решила от выкреста избавиться.

Но горбач-шут жида спас, ибо ничто так не сближает людей, как родство через общепотребленную женщину.

Когда шута пытали перед смертью, он кричал, что болтун о французских королях Богданко был прав, называя Государей подлейшими из смертных.

Марина приказала шуту вырвать язык с корнем, а потом два дня ходила на главную площадь Самбора и смотрела, как корчится одетый на острый кол первый ее любовник.

Ведь знал об этом всем и о многом другом супруг ее, царь московский Димитрий, не мог не знать. Желающих пополоскать ему уши было вокруг немало.

Почему же Дмитрий Иванович приказал все же звать ее на Престол? От других своих обещаний королю и папе римскому ведь открестился. А вот ее - замухрышку телом, как говорили москали, низкорослую и безгрудую, единственно лишь миловидную - не забыл в величии своем, позвал на царство.

И за то, что соизволила она сидеть подле русского царя на троне и иногда позволяла ему касаться ее тела, Государь земель, окраин которых не знает никто на свете, согласился на все, что ни предложил ее отец: отдать семье Мнишеков земли двух самых богатых в стране городов, нарушить единство русской церкви...

Тогда, в упоении перед раскрывшимися возможностями, она и не задумывалась о том, что могло руководить поступками ее жениха и мужа. Она считала, что так оно и должно быть, что просто в отрочестве она неправильно рассчитала, вступив в связь с шутом, не подозревая, что судьбой ей уготовано величие. Но затем Бог смилостивился над ней - и одарил тем, чем намеревался одарить с самого начала.

Но сейчас... Сейчас, лежа на лавке в пропахшей всеми вонями избе, она вдруг подумала не о себе, а о нем - Димитрии, которого многие зовут и не Димитрием, а называют по-разному, но чаще Юшкой Отрепьевым, чернецом беглым из Москвы.

В последний раз она услышала голос его, когда по дворцу кремлевскому носилась пьяная орда и орала:

- Бей поляков! Бей поганых! Где Юшка?.. Хватай его! Хватай полячку! Маринку-сволочь ищи! Где Маринка?

Она, дрожа от страха, маленькая, полуодетая и простоволосая, босая, носилась между фрейлин и умоляла взглядом молчать, не выдавать ее.

- Измена, сердце мое! - прозвучал за дверью голос мужа.

А потом послышался топот множества ног, посыпались удары в двери.

Верные слуги, дочери лучших фамилий Польши, вели себя достойно: ни одна не закричала, что царица с ними. Гофмейстерина Хмелевская, женщина крупная и толстозадая, одела самую пышную свою юбку и велела царице спрятаться под ней.

Дверь поддалась и рухнула...

После криков о том, что надобно найти царицу, мужики набросились на фрейлин и занялись скопом тем, чем она сама занималась с мужчинами только наедине.

Сидя под юбкой забившейся в угол толстой и никому пока не нужной гофмейстерины, задыхаясь от вони немытого тела и иных запахов, Марина слушала пыхтение мужское, стоны и сладкие слова поруганных, но не слишком уж бурно протестующих фрейлин, и чувствовала, как в самой в ней растет желание быть схваченной русской солдатней...

...Очнулась от того, что кто-то увидел ее лежащей в углу и спросил:

- А это кто? Ее, вроде, тут не было...

- Была, - ответила гофмейстерина. - Моя это служанка. Вон тот солдат, что сейчас ушел, имел ее. Не выдержала бедняжка.

Русские заржали, схватили Марину за плечи и потащили вслед за остальными фрейлинами вон из терема.

Краем глаза Марина увидела лежащую у печи Хмелевскую.

- Что с ней? - спросила.

И получила тумак в спину.

- Умерла, - объяснили ей по пути по царским Сеням, истерзанным и ободранным до неузнаваемости. - Не вынесла позора. Ее ссильничали трое.

А Марина подумала тогда, что будь она смелее, одним бы солдатом у Хмелевской было меньше, и та бы не умерла. Подумала - и зашептала молитву...

В тот же день пленным полякам сказали, что Димитрий убит и что тело его выставлено на обозрение на Пожаре.

Но и тогда она подумала не о нем, а о своем арапчонке, умевшем быть ласковым с ней днем и любезным в тайные ночи. И даже рада была, что не зовут ее на отпевание Димитрия и на его похороны. Отдала без возражений все драгоценности свои и все платья. Оставили ей только вдовье платье черное. Его Марина носила, не снимая, полный год, покуда в Вологде не выдали ей из казны Шуйских платье домотканое, крестьянское, но новое.

А сейчас вот вспомнился Димитрий...

За что любил он ее? Иль вправду был царь московский так силен духом, что умел не только из чернецов достичь величия государева, но сердцем воспарил над окружающим его подлым людом? Прожил ведь чуть более двадцати годов всего, но последние два года светился, как солнце, как звезда: сгорел и душой и плотью. До пепла.

Говорят, сожгли его и выпалили из пушки в сторону Польши.

Лгут. Но ей верить и в это приятно. Не всякому даровано Господом быть вдовой великого человека. Ей - даровано...

Не спалось Марине.

Лавка была жесткой и занозистой. Одна заноза залезла под ноготь безымянного пальца правой руки. Марина выгрызла деревяшку зубами, и поврежденное место засаднило.

Подлое время, подлая жизнь, подлые люди вокруг...

Если и был рядом с нею когда честный человек, так это Димитрий. Только, дура она, не понимала этого: любила себя, кичилась собой, гордилась своей удачей. А ей бы с мужем поласковей быть, советом ему помочь, быть помощницей, как он того хотел. Быть может, и остался б жив...

Этот - тушинский царь - Димитрием быть не может. Пусть отец считает, что царь спасся и теперь идет на Москву. Она-то знает, что под стенами Москвы стоит самозванец, ибо, будь то Димитрий, он бы вырывал ее из лап Шуйского еще тогда, когда везли их в Ярославль. Он бы сам пришел к Болотникову и повел войска на Москву, когда вся страна молилась именем его и проклинала царя Василия. Он бы не стал долго собирать войско в Польше, а, как и в первый раз, повел бы горсточку людей на Русь и победил бы этой горстью многие тысячи.

Против ее Димитрия тушинский самозванец - ничто, пустяк, не достойный упоминания.

Пусть отец лжет ей, что ложный Димитрий - ее оживший муж. Что ж, такова судьба его имени: умирать и воскресать вновь. Она соглашается с отцом, и сама помогает ему вести переписку с самозванцем. Пусть только новый Дмитрий освободит ее и доставит в Тушино.

Там настанет ее черед диктовать проходимцу свои условия. Ибо сколько бы ни спорили на Руси и в Польше, истинный ли то царь сидит в Тушино или самозванец, последнее слово будет за ней: признает она тушинского вора истинным Димитрием - царствовать ему до тех пор, пока она того хочет, не признает - быть ему трупом в тот же час.

Марина прислушалась к говору пьяных мужских голосов за стеной.

- Хорошо жрут эти поляки, - говорил один. - Я такого и не пробовал никогда, - и сыто отрыгнул.

- Да то не польская еда - то наше все. Из царских подвалов.

- Ну да! Станет Государь кормить поляков-то...

- Послы все-таки. Чтобы поскорее назад убирались, можно и покормить.

- Это конечно... - согласился первый голос. - Чтоб убрались, можно и покормить.

И мужики замолчали.

"Неблагодарные... - подумала Марина. - Поляков не любят, а те им освобождение от Шуйского несут. Ничтожный, низкий люд. Только б жрать - больше ни о чем не думают..."

И тут поняла, что мужики эти пошарили по обозу посольскому, нашли уложенные там колбасы да окорока, хлеб, вино да прочую провизию.

"Еще и воры! - подумала со злостью. - Все теперь сожрут".

И почувствовала, как заныло под ложечкой.

- Этих-то тоже кормить придется, - сказал, словно в ответ на ее мысли, все тот же первый мужской голос. - Князь голодом мучить их не велел.

- Ничего, - ответил второй. - Мы им нашенского толокна. Пусть попробуют. Тоже ведь не ели, наверное. Как мы ихней еды. Пусть попердят!

Мужики ржанули согласным смехом.

Марину от такой бесцеремонности передернуло. Экий скот - эти мужики. Ей - царице - и толокна!

- Баб в посольстве что-то не заметил, - сказал второй голос. - А то б попользовались. Ты пробовал полячку?

- Не. А ты?

- Я пробовал. В молодости. Тогда еще Баторий через нас на Псков шел. У него в обозе бабы были злолюбивые! А я по молодости красавчиком был, сам помнишь. Вот затащили они меня к себе и задали жару!

- Брешешь... - лениво произнес первый. - Тебе только твоя Фроська и давала.

- Кто брешет? Я?

- Ты.

- Я брешу?

- Ты и брешешь. Полька ему давала. Еще скажи царица. Прошлая ведь была полькой.

Послушался звук удара и мат.

- Ах, так!

Сопение, хрипы, ругань и звуки тумаков объяснили Марине, что мужики решили подраться.

"Самое время бежать!" - поняла она.

Из всех присутствующих в избе Марина была самой маленькой телом, и только она могла протиснуться в ту дырку, что образовалась на месте окна после того, как проткнули пузырь. Подумала об этом - и мигом слезла с лавки.

Прошла вдоль посапывающих и постанывающих тел, остановилась у окна и просунула в него голову.

Увидела в свете выглядывающего из-за тучи полумесяца, что двое стражей драку уж прекратили и лежали на земле полуобнявшись и похрапывая.

Осторожно, чтобы платье не порвать и треском его не всполошить стражей либо, того хуже, спящих поляков, протащила сквозь дыру свое тело и, упершись руками в землю, оказавшись под опавшим на голову подолом, вытянула и ноги. Правым сапожком задела за угол завалинки - и доски загромыхали.

- Э... кто там? - спросил один из стражей, оторвав голову от земли.

Но тут месяц скрылся за тучей, стало темно.

- А... - понятливо произнес пьяный голос. - Ага... - и замолчал.

Марина полежала некоторое время на земле, потом осторожно поднялась на ноги и легкой бесшумной поступью пошла прочь.

Куда, зачем? - она и сама не знала...

13

Никто в польском войске и не подозревал, что Александр Зборовский слаб грудью. Перемену погоды он чувствовал за день, а в предгрозовые часы изнемогал от такой боли, что впору было кричать да плакать. Именно страхом проявить на людях слабость свою, а не шляхтичным гонором, объяснялось его частое желание уединиться на ночь, не спать вповалку с солдатней в одной избе, а устраиваться отдельно, подчас даже под открытым небом.

В дни слежения за отрядом Варавского, а потом еще и за Долгоруким, Зборовский рад был тому, что лето на дворе, что погода солнечная, тихая, что грудь не болит. Рад был больше, чем даже удачным набегам на села и хорошему пополнению на телегах обоза.

Но в день, когда узнал пан Александр об исчезновении посольского поезда и уходе Долгорукого в леса, в груди его, как назло, вновь возник и заворочался камень. Стало трудно дышать, от сдерживаемой боли в глазах порой выступали слезы.

И Зборовский, вновь испугавшись, что закричит или заплачет во сне, приказал поставить себе отдельную палатку.

- Дождь будет, - заметил один из гусаров. - Нынче днем парило. И солнце садилось в тучу. Лучше бы вам, пан Александр, в избе спать.

Остановились они в Лущеве и расположились там по избам: по пять-десять человек в каждом из добрых сорока домов.

- Ничего, - ответил Зборовский. - Рыцарю дождь не страшен.

И все рассмеялись в ответ, вспомнив давнюю польскую сказку о закованном в железо рыцаре, который попал под дождь и превратился в статую.

Смех - есть согласие, пусть даже показалось всем желание воеводы спать во дворе во время дождя причудой.

Гусары мигом нанесли дров из поленицы, уложили их двумя длинными рядами, чтобы не подтопила Зборовского вода, насыпали поверх них земли с дерном, навалили сена, а уж потом над этим ложем установили полотняную палатку. Над палаткой натянули навес из белужьих чрев - предмета особой гордости пана Александра: его он отнял у одного пленного шведа, а тот добыл у лопаря. Навес тот не пропускал воды, был легок, занимал так мало места, что пан Александр дважды забывал его на бивуаках, но вовремя вспоминал, возвращался и находил.

Ночь Зборовский почти не спал, мучаясь от удушья и потея, а под утро, когда забарабанили по чревам первые капли дождя, пахнуло свежим ветром, боль в груди прошла, он задышал легко - и разом уснул...

Дождь лил, как во времена библейского потопа. Казалось, что воды больше вокруг, чем воздуха, и нужны уже не легкие, а жабры. Поленья под спящим Зборовским пошатнулись, но быстро просырели и вмялись в землю, сено по краям всосало воду и обвисло из-под палатки.

Под пологом было сухо и тепло. Шум дождя был ровным и монотонным.

Никто и не заметил, как в волглом сумраке у леса возникла размытая тень, как перемахнула она через изгородь, не задев верхней слеги, и исчезла среди черемух и бузины, в обилии растущих вокруг огорода.

Тихо было в Лущеве. Спали даже петухи, взъерошив на загривке сырые перья и опустив гребни на глаза. Спали нахохлившиеся куры на жердях, укрепленных под крышей хлева. Слабо похрюкивал у них под ногами трехнедельный поросенок, причмокивая во сне, будто сося сосок забитой намедни и съеденной поляками матки.

Лишь годовалая телка таращилась сквозь длинные ресницы на сыпящий внутрь щелястого хлева брызгучий дождь, вздыхала о чем-то о своем и тут же облизывала длинным шершавым языком собственные ноздри.

Когда же дверь хлева приоткрылась и внутрь вошла маленькая мокрая женщина с колтуном из слипшихся мокрых волос на голове и длинным, словно утиным, носом, телка вытянула в ее сторону шею и произнесла заветное свое:

- Му-у-у!..

- Тише ты, - прошептала женщина.

И принялась снимать платье через голову, за ним нательную рубашку и холщовые, по колено, штаны.

Оставшись голой и в сапогах, выжала снятую одежду и положила ее на спину телки.

Та вздрогнула, обернула морду к спине и тронула губами платье. Понравилось. Открыла пасть и потянула языком материю в себя.

- Я тебя! - воскликнула нагая женщина, и ударила телку по морде.

Животное обиженно вздохнуло и отвернулось: нельзя, так нельзя....

Женщина, искоса поглядывая на корову, собрала длинные волосы свои в жгут и осторожно выжала их. Потом, не расчесывая, сложила в пучок на затылке.

Корова следила за тем, как гостья быстро и сильно разглаживает свое тело ладошкой, пережевывала жвачку и изредка вздыхала.

Женщина растиралась довольно долго, кожа на ней зарделась, словно обожженная солнцем, запарила.

- Хорошо! - произнесла она слово это так вкусно, словно пережевала и проглотила каждый звук, и повторила. - Хорошо!

Корова промычала в ответ согласно.

- Иду, Зорька, иду! - откликнулся со двора женский голос.

И тут сидящий выше всех на жерди петух, встрепенулся, открыл глаза и захлопал крыльями.

Прокричал свое: "Ку-ка-ре-ку!" он громко и так протяжно, что тут же в ответ закричали другие петухи, поросенок проснулся, вскочил на ноги и заверещал, а телка замотала головой, будто отгоняя от себя все эти звуки, и переступила ногами в навозной жиже.

- А вот и я!

Дверь отворилась, в хлев вошла, перепрыгнув через высокий порог, крупная грудастая женщина в сарафане и с рогожным кулем на голове. Увидела голую, но в обуви, гостью, воскликнула:

- О, Бог мой! Баба-домовой!

И перекрестилась.

Гостья отшагнула в глубь хлева и спросила:

- Ты одна?

Голос ее был жесткий, властный, из тех, которые привыкли больше повелевать, чем разговаривать запросто.

- Ага, - кивнула хозяйка. - А ты что - живая, что ли? А я подумала, нежисть... - прыснула. - Смотрю: рядом с Зорькой баба голая. Думала, домового женка. Ведь должна такая быть, как по-твоему? А вон твое платье - на Зорьке... Но, не балуй! - последние слова были обращены к телке, которая под шумок решила все-таки попробовать подол гостиного платья на вкус.

Удар кулака был куда весомей шлепка гостьи.

Зорька обиженно взмукнула и отвернула морду к стене. Куры стали с шумом сваливаться с насестов и толпиться у порожка.

- Ты кто такая? - спросила хозяйка и тут же, не дожидаясь ответа, продолжила свое. - Правильно, что в дом не пошла. Там у нас поляки. Приставучие! - хихикнула. - Я бы одному дала. Молоденький, красивенький, глазки блескучие! Так они все сразу хотят, - и тут же без перехода. - Ты что дрожишь? Замерзла? - ухватила незнакомку за руку и прижала грудью к бедру коровы. - Ты к Зорьке привались, она теплая. Мать ее вон тоже Зорькой звали. Мы ее на зиму в избу брали. Тепло от коровы. Бывало, с мороза вбежишь, в сенях обметешься, шубенку - на сундук, а сама - к Зорьке. Ну, как, тепло? Ой, какие у тебя сапожки! Ты что, богатая, да? Может и дворянка? А я тебя - к корове! - и рассмеялась весело и беззлобно, как смеются легкие люди. - Ой, не могу! Это у тебя штаны, да? Дворянки такие под платьями носят? Правильно. Так теплее и чище. Бабе без тепла в том месте нельзя. У меня мама в том месте застудилась. В два лета умерла...

Незнакома поняла, по-видимому, что если не остановить болтунью, то можно услышать и про бабку, и про деда-прадеда, и вообще узнать всю родословную этой словоохтливой крестьянки.

- У тебя на постое поляки? - спросила она.

- Так конечно поляки, - услышала в ответ. - Ну, прямо кобели. До того прыткие. Не успеешь оглянуться - уже под подол лезут. Ну, прям, как русские ратники. Одно слово - кобели! А сиськи у тебя ма-ахонькие! Сразу видно - порода! У нас бабы все грудастые. Во - как я. Тяжко столько лишнего мяса тащить. А мужикам нравится. Как ухватит - так и не знаешь: от боли орешь или от сладости. А с маленькой титькой как? Небось, только сладость одна?

Она болтала и болтала, а руки ее сами по себе работали: открывали вертушки у свиной загородки, снимали слеги, укрепленные перед коровьей мордой, выпихивали корову из хлева, на ходу снимая с Зорьки одежду гостьи.

- Давайте, давайте на улицу, - говорила при этом, по очереди к каждому из животных и к гостье. - Есть, небось, хочется, водицы испить. Не зима, чай, чтобы за тобой ухаживать, сама себе пропитание ищи. Ты, Борька, (это мы попрося в честь Годунова назвали) ко мне больше не лезь. Большой уже. Сам еду ищи. Штаны свои и платье лучше одень. На себе теперь быстрей высохнет. Поляки - народ на передок скорые.

- Помоги, - приказала незнакомка.

И хозяйка послушно принялась помогать одеваться пришелице, не умолкая при этом, рассказывая и про то, как поляки зарубили вчера саблями свинью Машку, а теперь Борьке некого будет сосать, хотя, впрочем, к этому времени поросят уже отсаживают от самок, а она вот скотину любит и отрывать Борьку от матери не спешила. А поляки эти, слышала она, ищут в здешних местах царицу московскую Маринку - ту самую стервозину, что околдовала царя Димитрия, которого убили позапрошлым годом в Москве. Говорят поляки, что Димитрий Иванович, однако, спасся и привел новое войско на Москву, чтобы с Шуйским поквитаться. Только ляхи - народ известный, им сбрехать - что два пальца обмочить. Она так думает, что они там в своей Польше нарочно какого-то дурачка выискали, чтобы тот самоназвался, а сами под его именем Русь пограбят - и уберутся...

- А платье на тебе, - продолжила она, - из какой материи? Это что - все дворяне в такое одеваются? Зябко ведь в таком. Красоты, конечно, великой платье, но греть не греет. У нас вон даже коровы в сравнении с польскими, шерстистей. Потому как зима на Руси суровая. А ты что, пешком пришла? Или разбойники пограбили - и ты утекла? У нас лет десять назад здесь случай был...

- Помолчи! - резко произнесла незнакомка. Она была уже одетой, от еще влажного платья поднимался легкий парок.

Хозяйка и не обиделась.

- И то правильно, - сказала. - Все лопочу, лопочу. А ты - ни слова. Расскажи о себе.

- Кто во главе отряда?

- Поляк, - ответила хозяйка. - Кому быть, как не поляку. А ты что думала - поляки русского над собой поставят? Нет, они - народ такой...

- Имя! - потребовала незнакомка.

- Так ведь этот... как его... Чахлогрудый такой... Вот он один ко мне и не лез... Серьезный мужчина. Спать отдельно ото всех велел постелить. Я думала, что подошлет кого, чтобы я к нему - на ночь. А он - как барсук...

- Имя помнишь?

- Ну, Зборовский. Я ж говорила. Его тут все вчера: "Пан Зборовский, пан Зборовский". А он всем только приказывает.

- Позови его сюда, - приказала незнакомка.

- Тю-ю!... Зачем тебе? - и вдруг сообразила. - А-а-а! Так уж лучше на сеновал. Он у нас сухой, теплый. Прямо над хлевом. Батя мой ленив по зиме сено таскать. А оно тут, конечно, сыреет, если долго лежит. Да у нас, признаться, и не залеживается. Вот у соседа...

- Позови Зборовского! - велела незнакомка полным злости голосом. - Сейчас же!

Хозяйка испугалась. Только тут до нее дошло, что нечаянная гостья в ее хлеву может оказаться особой столь важной, что командир отряда поляков явится по ее зову и в хлев.

- Так... он... - смешалась она, - спит... Как будить?

- Скажи, что царица московская Марина ждет его! - полным гнева голосом произнесла незнакомка. - Пошла! Быстро!

И хозяйка, подхватив полы сарафана, выскочила из хлева вон, распугав кур и чуть не наступив на с визгом бросившегося из-под ее ног Борьки, прямо под дождь.

Добежала до палатки и крикнула возле нее:

- Пан Зборовский! Вставайте! Пан Зборовский! Беда! Царица нашлась! Марина! Вдова покойного Государя!

И пока уставший от бессонной ночи пан Александр просыпался, раздирал глаза и соображал, как отнестись ему к этому неожиданному сообщению, хозяйка с криком:

- Царица нашлась! Марина которая! У нас в хлеву сидит! - помчалась к избе и внеслась в нее вместе с этой новостью....

Толпешка кур продолжала стоять у дверей сарая, молча пялилась на дождь и на весело скачущего по лужам за своей хозяйкой Борьку.

14

К полудню дождь идти перестал. Вынырнуло из-за туч солнце, громко запели птицы. Вернулись посланные в Зборовским в село двадцать драгун, а вместе с ними посольство: и сам Олесницкий, и слуги, и дьяки, и прочая орава.

Увидев вышедшую на крыльцо избы Марину, бухнулись ей в ноги посольские, благодаря за спасение Господа и за милость ее, ибо посылкой гусар спасла она их от гнева крестьян, решивших поутру и с похмелья получить деньги за урон - проколотый бычий пузырь в окне.

Гусары прибыли вовремя. Посольских освободили, кареты, телеги и скарб собрали, а село спалили. Вон над лесом дым все еще стоит.

- Ой, батюшка, милый мой! Что делается! Что делается! - запричитала нашедшая Марину хозяйка. - Сестра моя там замужем. Погорелица теперь! Ой, погорелица!

Марина косо повела в ее сторону оком - и один из гусар ударом кулака заставил бабу умыться кровью и замолчать.

После она и Зборовский с Олесницким вошли в избу.

К столу им подали запеченного с яблоками Борьку.

15

Весть о чудесном избавлении Марины от русской опеки долетела до Тушина раньше посланного Зборовским гонца.

- Царицу с посольством Зборовский отбил в сильном бою! - передавали в лагере друг другу. - У Зборовского было неполных пятьсот гусар, а у Долгорукого - пять тысяч. Везет теперь Государыню пан Александр к нам. Вот будет встреча! Попируем!

Другие, поспокойней и поумней, рассуждали:

- Теперь у царя забота: опознает его Марина или нет.

Третьи качали головами:

- Дурость это - бабу с бою освобождать. От державы и звания царицыного она сама отказалась. А посольство должен был князь Долгорукий до Польши довезти и там передать. Теперь мы, стало быть, не только против Руси, но и против Польши пошли. Быть беде.

Богданко же кусал губы в ярости и думал сразу и о том, как наказать ослушника Зборовского, освободившего вопреки его приказу Марину, и как умолить Марину признать в нем царя Димитрия, и тут же о том, как бы избавиться от нее: послать пирог с отравой или тайного умельца бросать нож?

Но как ни рассуждал, а выходило все плохо. Лучшее для него было бы оказаться признанным Мариной.

Но как раз быть признанным он страшился более всего, ибо хорошо помнил те страшные дни и ночи в Самборе, когда Марина играла им и жизнью его, как кошка с мышью, когда, будучи всего лишь княгиней, умела она превратить любого подвластного ей человека в ничто. До сих пор помнил он слова Марины в последнюю их встречу: "Завтра тебя убьют, малыш. И я не буду над тобою плакать. Мне любо будет смотреть на твою смерть..."

Но вот он выжил, и вознесся выше нее, а по-прежнему судьба его зависит от благосклонности Марины. Скажет она, что не узнала в нем Димитрия Ивановича, - и все, конец. В лучшем случае, привяжут ногами к ногам коня и пустят в чистое поле.

В то, что Зборовский разгромил сам-десять князя Долгорукого, Богданке тоже не верилось. Лазутчики доносили ему о странной погоне друг за другом основных ратей: польской Валавского и русской Долгорукого.

Зборовский, предполагал Богданко, воспользовался тем случаем, что возле посольства не оказалось охраны, и захватил его. Чем руководствовался шляхтич при этом - вот этого Богданка и не мог понять. Ведь возвышение Зборовского зиждется на милости самозванного царя, а не на собственной его силе. К чему рубить сук, на котором сидишь?

Теперь Богданко понимал, что посылать Зборовского в качестве третьей силы в деле освобождении Марины было глупо. Перемудрил, говорят в таких случаях. Валавский ведь совет своего Государя понял бы правильно. Покрутился бы по лесам за хвостом отряда Долгорукого, подставляя ему свой хвост, как кружат сука с кобелем, а потом бы и ушел в Тушино, оставив русских с посольством у польской границы. Умный Валавский человек, верный.

Как раз, когда размышлял Богданка о верных и неверных ему людях, о том, служит ли он сам полякам или поляки ему, в шатер вошел Роман Рожинский, и с порога объявил, что явился гонец от Зборовского с письмом.

- Где оно? - спросил Богданко и протянул руку. - Дай сюда.

- Оставил у себя в шатре, Государь, - ответил князь Роман, глядя на ложного царя веселым взглядом. - Но содержание его донесу тебе точно.

- Говори, - разрешил Богданко, чувствуя себя и уязвленным, и охраненным одновременно, ибо понимал, что между собой ясновельможные паны называют его по-разному, а в письме может оказаться, что и называют его жиденком или выкрестом. С них станется. - Я слушаю.

И Рожинский поведал ложному Государю, что да, действительно, пан Зборовский в коротком, но тяжелом бою побил рать князя Долгорукого и освободил из плена царицу всея Руси Марину...

- Государыню нашу и твою супругу, Государь, - ухмыльнулся Рожинский. - Кортеж с посольством и Мариной остановился в каком-то ближнем монастыре и будет в Тушино через несколько дней. Прикажешь готовить пир и праздновать торжественный въезд Государыни, Государь?

Это был удар под дых. Князь Роман смеялся ему в глаза - и ничего поделать было нельзя. Оставалось только надеяться на волю провидения.

- Вели готовить пиршественный стол, князь, - сказал лжецарь. - Будешь, как добрый вестник мой, главным виночерпием, и сам поднесешь зелена вина Государыне вновь нами обретенной, - говорил, а сам при этом злобился в душе и хмелел от мелкой своей мести. - А покуда велю тебе идти вперед и встретить и супругу мою, и посольство Государя Речи Посполитой Сигизмунда с почетом и с великой честью. Бои на это время с Шуйским прекращаю, войскам велю только держать осаду Москвы и пировать.

Сказал так, ударил посохом о землю, как припечатал.

"Пусть хоть напоследок повластвую всласть! - подумал при этом. - Чего уж терять? А то, что войну на время прекратил, глядишь - мне и зачтется".

Оглянулся по сторонам - все присутствующие в шатре поясно кланяются. За пьяными днями и не заметил Богданко, что слово его в войске стало и действительный вес иметь. Особенно после того, как по приказу Богданки повесили самозванного царевича Августа, что с Волги к нему пришел и в родственники потребовал записать.

Как ни хитры поляки, как ни обнаглели русские, а все же жизнь свою берегут и предпочитают хребет гнуть, нежели головы лишаться.

- Ты, Рожинский, - добавил он, - вот что скажи царице┘ Грех ее в отречении от царской власти, что произнесла она пред Долгоруким в Кремле, я прощаю. Не князьями да самозванными царями посажена она на Престол отцов и дедов моих, а Божьим соизволением и моею волей. Сам я хотел ее с собою равной иметь на царстве, сам и продолжаю ее, голубушку, любить и одним государством вместе владеть. Ты понял меня?

Как было не понять старому вояке и заговорщику? Все понимал Рожинский, искренне восхищался Богданкой, сумевшим вот так вот - на глазах придворной толпы - дать указание ему сговориться с Мариной о признании в Богданке Димитрия Ивановича во что бы то ни стало. Сказал и условия свои: власть поровну, землю поровну, все делить согласен поровну, как не делили никогда на Руси ни один мужик с бабой, ни один князь с княгиней, ни один царь с царицей имущество свое. Воистину нет народа хитрее на свете, чем жиды, и зело мудр был Маховецкий, выбравший из всего русско-польского пограничья именно Богданку, а не какого-нибудь там придурка-русака.

- Выполню все, Государь, - ответил рыцарь, и склонил перед Богданкой седеющую голову.

16

Как ни быстры были сборы Рожинского, как ни скор был на ногу его конь, а посольство его от ложного Димитрия к царице московской запоздало в Лущихино.

Выехал двор Марины с двором Олесницкого из села днем раньше, и встретились они с Рожинским в Юреневе. Там и остановились для переговоров: Маринка с отцом и братьями встали в одной избе, посол с челядью - в другой, Зборовский с десятком гусар - в третьей, в четвертой (больше и не было) встал Рожинский со свитой. Остальным (войска собралось уже более тысячи конных) мест под крышей не нашлось; расположились они палаточно-шатровым табором на только что сжатом ржаном поле. Снопы, что не успели вывезти крестьяне, подстелили под себя, запалили костры в ожидании конца переговоров, повыбили пробки из бочек с вином да брагой, завели нескончаемый воинский треп: кто кого и когда перепил, кто кого оборол и кто у кого чего украл.

Между делом обсуждалось появление Марины:

- Покобенится царица да и согласится, - говорили поляки. - Зачем ей в Польшу? Здесь - держава ее, а там она нахлебницей будет.

- Отец уговорит остаться, - поддакивали русские. - Князь Юрий ее в первый раз уломал, когда к нам замуж вез, уломает и второй раз. Православная Марина теперь, и должна, как нитка за иголкой, за мужем идти.

Были и такие шуточки:

- Сама в Тушино не пойдет - силой потащим.

А Марина тем временем чинно восседала на простой крестьянской скамье в избе, как на троне в Грановитой Палате Кремля, одетая уж в новое парчовое платье, ела на привезенном из Тушина золоте-серебре, слушала увещевания отца:

- Ты, девка, зря не дуркуй, - говорил князь Юрий голосом строгим, отцовским, ибо знал, что сейчас в избе, кроме него с дочерью, никого нет, и потому притворного официоза от него не требуется. - Взаправдашний он Димитрий или самозванец - тебе все равно должно быть. Раз Русь признала в нем Государя - значит Дмитрий он. А ты - его жена. Миром помазанная и присягу от всей земли принявшая. Тут ты - царица. А в Польше кто? Упекут тебя в Кракове в подземелье. Не таких, как ты, упекали. И Димитрий этот не погорюет о тебе, если ты мимо него в Польшу проскочишь. Сила за ним вон какая - под самой Москвой уж стоит...

Марина слушала отца в пол-уха и молчала. На поносные слова внимания не обращала. Прошло уж то время, когда от грозного голоса князя у нее ноги подкашивались и по коленам текло. Теперь смешон ей был отец своими мудрствованиями. Мелкий двуличный человечишко.

Всю трусливую его душонку познала она в годы совместной ссылки в Ярославле. При плюгавом приставе слова лишнего боялся произнести. Все время ему в глаза заглядывал и соглашался со всем.

- Думаю я, что если не прежний Димитрий он, то по полету равен ему, - продолжал бубнить отец. - Не всякому дано рати водить, а уж собирать их и через такие пространства с победой проводить - это только великим воителям под силу.

Марине при этих словах припомнился Болотников. Видела она его однажды...

17

Везли великого вора и грешника в клетке на санях. Хляби в те дни разверзлись, дороги превратились в голимую грязь. Вот по этой грязи да по жиже, по мокрой траве и тащили сани с установленной на ней железной клеткой две плюгавые лошаденки, погоняемые кучером в промокшем зипуне. Спереди, сзади да по бокам саней - охрана из стрельцов кремлевских.

"Как при царе", - подумала тогда еще Марина.

За санями бежали мальчишки, бросали в человека в клетке комьями грязи и кричали:

- Болотников! Болотникова везут! Что - дождался своего Димитрия?

А про нового Димитрия уже каждый в Ярославле знал. И говорили, что поздно объявился царь. Вот было бы хорошо, кабы появился он до того, как Болотников Тулу сдал Шуйскому.

Одна баба подол задрала и показала голый зад лиходею.

Народ - в хохот.

А Болотников глаза выкатил, руки, цепями скованные, поднял над головой, да как крикнет дурным голосом:

- Еще потешитесь у меня! Еще велю вас в кожи медвежьи зашить да собакам на потраву отдать!

Народ аж застыл от таких слов. Многих страх обуял, а если кого и нет, то тот тоже замолчал.

Вот тогда-то, глядя на Болотникова, и поняла вдруг Марина, что истинный Государь - это не тот, что от чресл царей да королей родится, а в ком сила душевная сидит, кто в одиночку словом может толпу обуздать и по-своему думать заставить.

И сейчас вспоминала то тепло у сосков и меж ног, тот прилив сил жизненных, что случился у нее при звуке голоса Болотникова. Весь год тот - от дня свержения своего с Престола до дня появления на улице Ярославля вора Болотникова - не глядела она ни на кого из мужчин с желанием, а ощущала их вокруг себя, как смердящих псов.

А тут вдруг ударил жар под самые под ребра, заныли члены, и показалось ей, что от одного взгляда Болотникова в ее сторону истечет она соками, а ежели он захочет прикоснуться к ней, то и умрет она от счастья.

Так был ей этот воитель в тот момент желанен и мил...

18

Сколько уж дней и ночей потом грезила Марина о том, как не удержат оковы Болотникова, как вырвется воин с огненным взором из стен Каргопольской тюрьмы, прискачет в Ярославль, разбросает ненавистных приставов, швырнет ее на постель (да что там на постель - на траву бы, на сено, в грязь!) и растерзает, задушит в своих объятиях, проникнет в нее и вывернет всю наизнанку, как не мог это сделать никто другой...

Сладки и влекучи были ее грезы, много времени и много сил забирали они. Им благодаря и осталась жива Марина в ссылке, ими отгородилась от ужаса и унижений со стороны ярославской и вологодской черни, куражливой и бесчувственной, как всякая толпа. Грезами этими жила она последние месяцы ссылки.

И сейчас вот, слушая отца, словно просыпалась. Вспомнила вдруг, что Болотникова уж нет в живых, что утопили его в проруби по приказу Шуйского, оборвала речь отца голосом спокойным и торжественным:

- Буду я в Тушино. Царицей буду. Коли Димитрий там истинный, буду ему рабой и верной женой. Все, что ни потребует, все выполню. Коли самозванец он, а Димитрий мой мертв взаправду, женой его скажусь, но не более. Не дотронется до тела царского самозванец, не стану я ему принадлежать. Так Рожинскому и скажи.

Князь Юрий и тому был рад: видел, чувствовал и сам, что не та проказливая бабенка, какой он вывез Марину из Самбора, перед ним сидит, а женщина иная - властная и мудрая, духом посильнее и его самого, и превыше прочих польских рыцарей ему известных. Губы вон совсем запали в рот, одна щель осталась. Зубы за такими губами крепкие, вцепятся - и конец.

Знать не знал, ведать не ведал, что такую ведьму ему первая жена выродит. Воистину царская в Маринке кровь. И как только в ней эту силу прежний Димитрий распознал? А может и вправду был он настоящим царем? И про самозванство его царь Годунов нарочно выдумал?

- Как велишь сказать, Государыня, так и передам, - ответил он дрогнувшим голосом, и склонил перед дочерью седую свою голову.

- И еще... - медленно произнесла она и встретила взглядом его взгляд. - Больше поносных слов при мне не говори. Услышу - велю язык подрезать, - и дозволила. - Можешь идти.

Выскочил князь Юрий из избы весь красный, как ошпаренный. Мимо двух казаков, стоящих у входа в избу, пробежал, к избе напротив и без стука внутрь ввалился.

- Э-э! - услышал довольный голос Рожинского. - Что с тобой, князь? Ты прямо, как с цепи сорвался. Испугал кто?

Сидел он перед обильным столом, ел жареное мясо, запивал красным вином и закусывал куском хлеба, оторванным от огромного черного каравая.

Плюхнулся Мнишек на скамью напротив Рожинского, потянулся ко второй кружке - оказалась пустая. Промычал с досады, глянул на рыцаря угрюмо.

Налил ему князь Роман вина, оторвал розовый, обтекающий янтарными жирными каплями поросячий бок, протянул Мнишеку:

- Ешь, князюшко, - сказал. - И запей.

Выпил Мнишек, закусил, а уж после сообщил:

- Велела Государыня сказать тебе, рыцарь, что верит она в твоего Димитрия, что истинный он. Встретиться с ним желает в самом Тушино, чтобы видели все, как велика радость ее встретиться с милым сердечным. Только сказала она, ты должен передать царю, что дала она обет перед иконой святой Девы Марии, что не подпустит к себе мужа до тех самых пор, пока не вернет он себе Престол московский и не воссядет в самой Москве - там, где раньше сидел.

Понял эту недосказанность Рожинский так, как надобно было понять. Улыбнулся Мнишеку, ответил:

- Доброе дело ты сделал, князь. Был ты в милости у зятя своего, останешься таким и дальше.

Выпили они еще по кружке вина, а после велели позвать Зборовского, чтобы объявить ему решение свое:

"Царя Димитрия из Тушино царица Марина признать согласна, но только тела ее, чтобы тот человек не касался до тех пор, пока не воссядет на Престол московский. Зарок такой дан ей Матери Божьей".

19

"Хорошо мужчинам... - рассуждала про себя Марина, сидя в посольской карете на подъезде к Тушино, - Молвил слово - и стой на своем. А нам каково? Сказала, что соглашусь признать хоть кого за мужа, лишь бы трон себе оставить, а сама и не знаю до конца - так ли поступлю? Кто он - тушинский властитель: вор или истинный Димитрий?.."

В том, что Димитрий ее был истинным сыном царя Ивана Васильевича, она, не в пример многим, была теперь уверена твердо и нерушимо. Не могла даже мысли допустить, что обнимал ее в постели и любил так страстно чернец какой-то и даже расстрига. Нет, слишком уж сильны были руки у Димитрия, воистинну богатырские, слишком уж отважен был супруг ее для поповского звания. Истинный царь. И нрава свободного, ни от кого не зависим. Даже королю, даже послам папы римского перечить мог так, что замолкали они и, прислушавшись к доводам его, не находили слов противоречия.

Марина и сама уж забыла, как смеялась над мужем своим, как казались странными ей поступки его, как сердилась она за то, что не выполнял Димитрий своих обещаний, данных в Польше, как страдала она от его обращения с папскими послами.

Теперь все, что ни делал некогда Димитрий, было любо ей, со всем была она согласна, ибо не то ссылка, не то осознание себя истинной царицей, равной Сигизмунду польскому, а может даже и превосходящей его, создали из нее иного человека, нежели та женщина, что въехала в Москву два года назад.

Это ведь на ЕЕ державу покушался король Сигизмунд, веру ЕЕ народа решил порушить папа римский, ЕЕ земли хотели отобрать и прибрать к своим рукам польские магнаты.

ЕЕ и ЕГО - царей всея Руси┘ и прочая, прочая, прочая...

Карета мягко покачивалась на новомодном французском изобретении - рессорах. Металлические пластины противно скрипели под сидением, но были более надежны, чем кожаные ремни, и никогда не ломались, а тряску смягчали не хуже.

Была эта карета предметом особой гордости Олесницкого, купившего ее у французхского посла в Кракове за три сотни золотых.

И Олесницкий с ней бы никогда не расстался, если бы не каприз Марины, завидовавшей этой карете все время пути от Москвы до Любениц, а в Лущево вдруг потребовавшей эту карету для себя.

Отдал.

А куда деваться? Нынче мало найдется вокруг Марины людей, кто посмел бы ослушаться одного слова ее.

Это - уже не ярославская ссылка, когда пристав мог крикнуть Марине, что "сама, мол, не маленькая, могла бы и подмести в избе, здесь слуг у нее нет".

Теперь, коли повелит она, и самый ясновельможный из панов с улыбочкой льстивой схватится за веник и прометет перед ней дорожку длинной хоть с версту.

Чем ближе подъезжал посольский поезд в окружении гусар Рожинского и Зборовского к Тушину, тем крепче сжимались кулаки Марины и тем страстнее желала она убедить себя в том, что вернулось к ней то, что зовется словом коротким, но бесконечно сладким - Власть!

Скачущий рядом с каретой Зборовский наклонился к окну кареты, спросил:

- Чего желает моя Государыня? Водички испить? Отдохнуть? За поворотом тем уж будет Тушино. Государь будет встречать. Хорошо бы сначала отдохнуть, въехать чинно.

- К черту чинность! - вскричала Марина. - Вели поспешать!

И, откинувшись на задние подушки кареты, затряслась в беззвучном смехе, ибо поняла сейчас, поняла так, что и самой перед собой уж не было стыдно: признает она в тушинском царе всякого - хромого, косого, горбатого - своим мужем и согласится на любое его предложение, лишь бы опять быть царицей, опять повелевать, опять ощущать свою бесконечную власть над тысячами и тысячами безымянных, неизвестных, но таких покорных и таких послушных людей.

Нет, раз дано ей возвыситься над тысячами тысяч, раз вознес ее Господь над толпой, то не откажется она от данной ей власти, не уподобится тем русским дурам - Ирине и Ксении Годуновым, - что променяли Престол на монашескую келью

Да, она признает его... А там - как решит Господь....

20

Встреча произошла на бывшем просяном поле у Тушина, вытоптанном копытами коней и утрамбованном до каменного состояния. Стояла тут многотысячная орава, разделенная пополам, словно разрубленная палашом, полосой в пять саженей шириной. С одного конца сидел на резном деревянном кресле Богданко, с другого шли к нему Марина с Олесницким и сопровождающими гусарами за спиной.

Низкое солнце било в глаза. Марина прищуривалась, вглядываясь в того, кого решилась назвать своим мужем.

Он или не он? Роста вроде бы того же, но плечами пожиже. А может и нет... как узнаешь с такого расстояния?

Вот Государь встал, пошел навстречу...

Ноги не его, косолапят меньше... вроде бы...

Вот ближе он...

Лицом похож. Без бородавок только. Оттого пригожей.

Он?..

Нос с легкой горбинкой... Тот же разлет бровей... Глаза распахнуты, смотрят восторженно, как прежде...

Он!

Встала, задохнувшись от радости, почувствовала, как лицом вся расцвела.

Он! Знакомое такое лицо!

И упала на руки подбежавшему Богданке.

Подхватил он ее, прижал к себе...

- Ура-а-а!!! - прогремело над вытоптанным полем. - Слава Государю Димитрию! Слава Марине, Государыне нашей! Ура-а-а!!!

И задохнулась Марина от чужого и до боли знакомого запаха. Подняла глаза. Узнала: жид это, выкрест, нищий, урод...

- Бард? - удивилась вслух. - Это ты?

"Завтра тебя повесят, - вспомнила свои слова, сказанные еще в Самборе, - но я по тебе не заплачу..."

Улыбнулся обманщик, наклонился к царице, впился губами в распахнутые в удивлении губы ее.

- Ура-а-а!!!- неслось над Тушином. - Ура!!!

21

После, разметавшись на кровати, поставленной посреди Опочивальни в новорубленном деревянном дворце, призналась Марина бывшему своему любовнику и рабу, ставшему в одночасье мужем и повелителем ее:

- А ведь я тебя искала тогда. Всю Польшу велела перетряхнуть, чтобы найти и казнить. Да, видимо, не судьба.

- Не судьба... - согласился уставший от любовной битвы и потому благодушный сейчас Богданко.

- Как знать, - сладко улыбнулась Марина. - Как знать...

Не стала рассказывать ему, что тогда, еще в Самборе, когда прежний Димитрий и царевичем-то не был признан как следует, когда сама мысль о родстве Мнишеков с царями московскими лишь созрела в голове ее отца, нагадала ей старая цыганка, что сведет ее судьба в постели с тем самым рассказчиком любовных историек о королях французских, что кормится при их дворе. Не знала старая карга, да и не могла знать, что была уже Марина с тем бардом в греховной связи. Но предрекла цыганка кончину раннюю его, а ей - пережить его страшную смерть и обрести счастье материнства.

- Как знать...

Перед взором Марины вдруг возник свежезажареный поросенок Борька с веточкой петрушки во рту в окружении печеных яблок на блюде.

* * *

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"