Валерий Куклин

БУНТАШНЫЙ ВЕК

Исторический роман-хроника

ПРОДОЛЖЕНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ

ЛИХОЛЕТЬЕ

(1607 - 1609 гг)

СОДЕРЖАНИЕ:

НА ПОЛЬСКО-РУССКОЙ УКРАЙНЕ

О рождении очередного самозванца и о том, как странно поступает судьба, выбрасывая на самый верх самого ничтожного из людского навоза

СУДЬБА ДОБРЫНИ

О том, как преображается любовь в нелюбовь и как ревность превращает человека в злодея

СМЕРТЬ ДОБРЫНИ

О том, как принимали смерть русские богатыри и какова цена их смерти

ТУШИНО

О том, как паны интриговали за звания главного воеводы при самозванце, а Заруцкий не успел сотворить новую интригу

СТОЯНИЕ ПОД МОСКВОЙ

О том, как Заруцкий хотел помочь дельным советом самозванцу и вместе с ним смуту искоренить

ТУШИНСКИЙ ВОР

О том, как выбран был главный воевода войску самозванца

МАРИНА МНИШЕК

О том, как бывшая царица московская показала всем, что принимать решения скорые и действовать смело она могла не хуже иного воина

АВРААМИЙ ПАЛИЦЫН

О том, как келарь Троице-Сергиевского монастыря в Москву шел, а встретил старого знакомого

ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ

О том, как Государь всея Руси обрел нежданного помощника в великой битве его против Лжедмитрия Второго

АРХИМАНДРИТ ИОСАФ

О том, как готовилась к защите русской земли твердыня и опора - святая Троицкая обитель

СОЛЬ ДЛЯ ЯРОСЛАВЛЯ

О том, как сильные мира сего умеют договориться, а бедные и нищие умываются кровью

7116 ГДЪ от С.М 1607 год от Р.Х.

Н А П О Л Ь С К О - Р У С С К О Й У К Р А Й Н Е

О рождении очередного самозванца и о том, как странно поступает судьба, выбрасывая на самый верх самого ничтожного из людского навоза

1

Давным-давно, когда Богданко был еще сопливым мальчишкой, ходил летом в одной свитке навыпуск и без штанов, окликался на прозвище Жиденок и едва таскал распухший рахитичный живот свой на тоненьких кривых ножках, имел он одну-единственную радость, но радость необыкновенную...

Он умел, пользуясь малым ростом и незаметностью, проскользнуть пораньше в светлицу какого-нибудь дома в Гомеле, найти угол потемнее и затаиться там. После, когда хозяева, управившись с хозяйством, собирались дома, поели и, зажегши лучины, заводили беседы, Богданко, растопырив уши и весь обратившись в слух, узнавал все тайное этой семьи, всё чужим недоступное и от досужих и любопытных оберегаемое. Так, например, ему одному было известно, что двадцатитрехлетняя княжеская жена разговляется с четырнадцатилетним конюхом, поповский сын из православной церкви подворовывает просвирки, а маленький плечистый кузнец, живущий на окраине посада, знается с цыганами и приторговывает краденными лошадьми...

Если же Богданку обнаруживали в чужом доме, то он либо прикидывался спящим, якобы набегавшимся и наигравшимся, либо лупил испуганно глазенки и шептал про страх свой перед задирами-ребятами, загнавшими его сюда. Ему верили, жалели, порой давали что-нибудь вкусненькое, провожали за ворота, а то и до самого дома.

Много чего знал Богданко, годами наслаждаясь про себя знанием сокрытых от других чужих пороков. Особенно радостно и смешно было слушать ему постные речи княгини, когда она перемывала косточки какой-нибудь дворянке или купчихе русской, приехавшей в Гомель и решившейся на польской стороне согрешить, открыв людям свое лицо на обозрение. Или когда не нашедшие краденного коня мужики из дальних починков шли к посадскому кузнецу и просили его поворожить на ветер в поисках вора - и тот ворожил, почти всегда коня находил, но вора никогда не обнаруживал. Попенок, толстый и неуклюжий, более всех дразнил Богданку Жиденком, кричал, что евреи продали Христа, норовил при случае ударить, и все в спину, ожидая гневных слов ли в ответ, слез ли - непонятно. Но Богданко лишь прятал улыбку, и на все слова попенка отвечал про себя, что сын поповский питается плотью еврея-Христа.

Самым же памятным рассказом, услышанным им таким образом, был рассказ родного дяди его, мужа материной сестры...

Дядя тот слыл среди евреев польского приграничья человеком зело грамотным и богобоязненным. Он каждый вечер читал вслух всей семье Тору - большую печатную книгу в кожаном переплете - и рассказывал о таинствах, заключенных в этой книге, которую христиане украли у евреев и обозвали словом Библия. Он много и нудно рассказывал о таких вещах, которые были Богданке неинтересны - и мальчик быстро засыпал в своем укромном углу.

Но однажды... Дело было весной, когда в ранний вечер дядя с женой остались почему-то дома одни, без детей и без внуков. Разговор не подозревающих, что их подслушивают, супругов коснулся греха рукоблудия, за которым дядя застал своего двенадцатилетнего племянника и сильно побил за это. Тетка сердилась на мужа, укоряла его за рукоприкладство, говорила, что тот мальчику ребро сломал, а дядя отвечал, что грех царя Онана, пускающего семя свое на землю, есть самый для правоверного иудея страшный грех.

- Почему самый страшный? - удивилась тетка. - А если бы ты Моню убил - то был бы меньший разве грех?

- Меньший, - уверенно произнес дядя. - Ибо страданиями души своей я бы заплатил за хотя бы часть своего греха. А грех Онана...

Дядя рассказал, а Богданко услышал и узнал, что мужчин заставляет сбрасывать попусту семя царица демонов Лилит. А нужно ей это для того, чтобы демоны, рожденные Богом в шестой день творения и оставшиеся без тел, заполучали это семя и сотворяли из него для себя тела.

- Племянник наш - демон такой, - заключил дядя. - С рождения видна на нем такая печать. Оттого и разрешил я передать Моню в лоно церкви православной - пускай московитам беду приносит, а не еврейскому народу...

Так Богданко узнал, отчего в доме зовется он Моней, а на людях христианским именем, почему не любят его материны родственники и почему он - единственный в семье, кого не пускают через порог дома материной сестры. Очень хотелось узнать Богданке, что же за печать такая видна на нем, подолгу смотрелся в воду тихого бочажка, чаще стал проникать в запретный дом в надежде услышать щаветное, но больше дядя с тетей о нем так откровенно не говорили, а спросить в лоб у них либо у своих родителей у Богданки храбрости не хватало...

Так и рос он - одинокий, отверженный и евреями, и русскими, и поляками, с кличкой Жиденок и с обвислым от вечного недоедания животом...

Но однажды знание тайн человеческих круто перевернуло жизнь Богданки.

Он, тогда уже десятилетний, спрятался под полатью одного дома в посаде и оказался свидетелем разговора трех мужиков, решивших пограбить проезжего купца, остановившегося с дури на подворье одного гомельчанина. Дорогой московский товар охраняло всего шестеро слуг, из которых один оказался двоюродным братом хозяина подворья. Именно этот слуга и замыслил заговор. Третьим оказался все тот же друг цыганский - маленький широкоплечий кузнец. Порешили они купцу питье отравить. А так как купец пил только свои квас да вина, держа их под собственным присмотром на возу, то отраву ему в питье, решили они, должен бросить слуга-предатель...

Сговорившись, злодеи ушли, а Богданко сиганул в выставленное в связи с летним зноем окно и помчался через двор. По пути какой-то остроумец подставил ногу малышу - и тот полетел кубарем прямо к колесам телеги, возле которой важно прохаживался купец.

Глянул купец сверху на красноволосого курчавого оборвыша, спросил:

- Жид?

- Жиденок, - разулыбались стоящие тут же мужики. - Любит по чужим дворам лазать, поганец. Но не крадет.

- Жиды - они смышленые... - согласился купец. - Зачем обворовывать тебя, когда он так может сделать, что ты сам отдашь ему последнее да еще спасибо скажешь... - и засмеялся своей шутке.

Мужики согласно заржали.

Мальчик поднялся с земли и, обиженный, собрался было уйти, но купец сказал:

- Отряхнись хоть.

Мальчик принялся отряхивать свитку, пряча бегающие глаза.

- А ну, посмотри на меня! - потребовал купец. - Что ты тут делал? Зачем бежал?

Никогда до этого не смотрел Богданко в глаза людям, да и после делать этого не любил, а тут вдруг испугался страшного знания своего, голоса требовательного - и глянул. Встретился глазами с купцом - и удивился вниманию и любопытству в его взгляде, отсутствию насмешки или какого укора.

- Пойдешь ко мне служить? - спросил купец.

- Пойду, - кивнул Богданко.

А мужики вокруг - хохотать:

- Эва, глуп гость московский! Какой прок от такого мозгляка? Один расход!

- То - дело не ваше, - ответил им купец. - Жиды - тоже люди. У каждого русского должен быть свой жид.

Развеселились тут мужики пуще прежнего, стали купца просить вина всем налить да выпить за удачное приобретение.

Купец даром что торгаш, а скуп не был. Раз требует хозяин постойного дома выпить - он и решил налить. Сам добыл из-под сена на телеге бочонок с хлебным вином, вынул пробку да налил в подставленную ендову.

- Несите в дом, - сказал. - Там за столом сообща и выпьем.

Хозяин с братом двоюродным да с кузнецом, довольные, боясь вино расплескать, посеменили к избе, сообща держа ендову, а купец, затворив бочонок деревянной пробкой, стал укладывать его в сене поудобнее.

- Не ходи в дом, гость, - сказал тут Богданко. - И вина своего не пей.

- Ты что-то сказал? - удивился купец, стоя в телеге и разглядывая стоящего возле колес заморыша.

- Не ходи в дом, - повторил Богданко. - Отравят они тебя.

- Вот как? - удивился купец. Присел в телеге, глядя уже в оказавшиеся с ним на одном уровне глаза. - Откуда знаешь?

- Слышал. договаривались они...- признался Богданко, холодея при этом от ужаса, что его самого сейчас услышит кто и сообщит о его доносе злодеям. - Оттого и побежал со страху.

- А ты не жид... - сказал вдруг купец.

- Не жид, - согласился Богданко, ибо хоть и был по крови евреем, а по вере все же числился православным выкрестом.

Купец стал делать вид, что продолжает возиться в телеге, укладывая там что-то и что-то доставая, а сам между тем выспрашивал Богданку:

- Одного меня отравить хотели?.. Во что будут отраву сыпать?.. А что после людям скажут?..

Богданко отвечал:

- Тебя и еще пятерых работников отравят... Вино, говорят, хлебное ты любишь - в него и подсыпят... Людям скажут, что уехал ты за полночь, а коней твоих уже запродали цыганам...

- Поди собери верных мне слуг... - сказал купец. - Все пятеро чтобы с ножами пришли.

Богданко мигом обежал работающих здесь же во дворе слуг купца, передал им слова хозяина. Те явились с ножами в руках.

Купец в двух словах поведал им о замысле предателя, но и признался при этом, что узнал о покушении у "этого вот жиденка".

- Веры у меня к жидам нет, - сказал один из слуг. - Но коли ты, хозяин, берешь грех на себя, я, так и быть, порешу одного отравителя.

Все остальные со словами его согласились, подсчитав при этом, что их будет шестеро против трех отравителей.

- Справимся, - сказал купец, и первым пошел к избе...

Отравители сильно удивились, когда в дверях появился гость со слугами и, достав нож, потребовал их выпить разлитое уж по кружкам вино.

- Ты, гость, отравить нас хочешь! - вскричал не выдержавший напряжения кузнец. - Сам пей!

Он кинулся было к стоящему у печи ухвату, но тот слуга, что первым пообещался одного отравителя кончить, метнул нож - и попал кузнецу в глаз.

Покуда кузнец корчился на полу и вопил, купец со слугами обороли хозяина дома с его двоюродным братом и, приставив края кружек к их ртам, потребовали выпить вино.

Хозяин изловчился и выбил головой кружку из протянутой руки, а после спокойным голосом сказал:

- Правду ведаешь, гость. Отрава в вине... - а после кивнул в сторону брата. - Этот вот попутал...

Хозяин дома отделался побоями да синяком под глазом, а слуге своему купец сам разжал ножом рот и вылил в зев содержимое кружки.

После торговый гость и остальные смотрели, как неудачливый покуситель на их жизни умирал в корчах, переговариваясь при этом, что и им чуть было не случилось умирать в таких муках.

- Мясо это мы в телеги погрузим и в поле зароем, - сказал купец, показывая на трупы. - А тебе, хозяин, простим. Спасибо скажи, что баб с детишками не было. Ни нам, ни тебе лишние свидетели ни к чему.

- А он? - спросил хозяин. показывая в сторону стоящего в течение всей этой сцены с разинутым ртом Богданки.

- Он? - переспросил купец, и посмотрел в лицо мальчику. - Он?.. - повторил.

В те мгновения раздумья купца над судьбой его Богданко ощутил такое потрясение всех чувств, что даже перестал дышать. Ибо ничего не стоило этим людям убить его прямо здесь, а после избавиться от трупа, как они собирались избавиться от двух уже убитых. Свидетели им лишние не нужны - это правда...

- Не раздумал служить у меня? - спросил наконец купец.

- Н... нет.. - пролепетал Богданко. - Не... разду... мал...

- Вот и хорошо, - сказал купец. - А как звать?

До мгновения этого всякий в Гомеле звал мальчика Жиденком, мать с отцом между собой называли его Моней, а на людях кликали крещенным именем.

- Богданом, - сказал мальчик, выбирая их трех своих наименований наиболее для купца благозвучное.

- Вот видишь, - обрадовался купец. - Не жид. Имя христианское.

И, не дав проститься с родителями, увез Богданку с собой сначала в Речицу, потом в Пинск, Брест и Варшаву. Расторговались они в Гданьске, а после, закупив уже немецкого товару, морем достигли Невы и, расторговавшись в Орешке, санным путем достигли Москвы...

Купца того царь Федор Иванович казнил в ту же зиму - чтобы другим было неповадно торговаться с немчинами без спросу. А Богданко со страху бежал так скоро из столицы, что достиг границы с Польшей еще до начала весны.

Там он явился в отчий дом повзрослевшим, окрепшим и... грамотным. Ибо купец московский имел не только чувство признательности к своему спасителю, но и страсть к обучению: всех слуг своих за время путешествия, длившегося более года, он обучил грамоте русской, польской и немножко греческой. Очень хотел сам научиться и Богданку обучить латинскому языку, но монахи, с которыми гость разговаривал по этому поводу, утверждали, что мертвый язык сей великомудр, для изучения его потребуются долгие годы, а купец много времени не имел. Быстрый же разумом Богданко увидев, что ему дается учеба, поимел выгоду совсем иную: прилежного ученика купец баловал и не заставлял особенно трудиться. Потому мадьчик добыл латинянскую книжку и кое-как подучился ее письму, схожему с польским.

И вот теперь, появившись в Гомеле человеком грамотным. способным и челобитную князю накалякать, и перевозимые через границу товары описать, он сразу стал в городе человеком заметным и, несмотря на юный тринадцатилетний возраст свой, уважаемым. Даже поповский сын перестал над ним посмеиваться, а евреи-родственники стали говорить, что Мойше пора делать обрезание.

Лишь муж материной сестры по-прежнему не жаловал племянника и говорил уже вслух, что в парне этом прячется демон. По этому поводу даже произошла ссора двух семей - и отец Богданки во всеуслышание заявил, что лично он не хотел крестить сына в православной церкви, а его заставил это сделать свояк, чтоб ему за это обрезали пейсы!

В разгар ссоры, продолжавшейся почти месяц, Богданко воспользовался правом писца посещать княжеский двор и оказался в спальне княгини. Там он потребовал от двадцатипятилетней женщины отдать ему то, что отдавала она несколько лет подряд своему конюху, ибо плоть Богданкина уже окрепла и требует своего, а пускать семя в землю - значит плодить демонов. Испуганная княгиня собралась было звать на помощь, но увидев обнаженное Богданкой мужское орудие, передумала, страсть его успокоить согласилась.

К удивлению обоих, Богданко пришелся княгине по вкусу. После недолгого раздумья молодая жена престарелого воеводы дала отставку конюху, а Богданку взяла себе книгочеем.

Должность, надо сказать, не пыльная. Обязанностью его было читать своей хозяйке днем длинные нравоучительные польские книги и Хронографы, а вечером - жизнеописания французских королей, ибо князь имел отношение к восшествию на польский Престол одного из Валуа, а после бегства короля во Францию отошел от государственных дел и затворился в здешнем замке. В память о бурной молодости и о близости к человеку, отрекшемуся от польского трона во имя короны Франции, он приказал переводить французские книги о жизни и деяниях королей из династии Валуа, прочитать которые сам он так и не удосужился.

Зато Богданко с княгиней читали переведенное запоем. Ибо не было на свете книг более сладострастных, чем "Histoire de Louis XII sous I an" или "Memories" Martin du Bellau".

Но более всего им был по нраву знаменитый "Journal d' un Bourgeois de Paris sous lt regne de Francois I", рассказывающий об удивительных нравах, царящих при дворе не так давно умершего французского монарха Франциска Первого, где распутство было возведено в сан рыцарской доблести, а армия была такова, что принесенная ее солдатами из Италии нескромная болезнь повсеместно стала называться французской.

Старый князь, видевший в Богданке сверстника внукам своим, о проказах жены даже думать не мог. Лишь однажды попросил прочитать ему перечень книг, которыми интересуется она - и остался доволен. "Французские - это хорошо", - сказал он.

Любовники же делали часы дневного чтения все реже, а вечерние затягивали допоздна, наслаждаясь фразами и оборотами французских летописей, искусно переведенными на польский, фривольными по существу, а по звучанию вовсе не бранными: "прочистить трубу" или, например, "она почувствовала сильный жар и зуд в укромном уголке и большое желание, чтобы ей ласкали грудь". Женщин в этих хрониках называли порой "соковыжималками", "настройщицами флейт", "паломницами Венеры", "трубочистками", "любительницами дуэтов без музыки". А песни, исполняемые тогдашними трубадурами, ложились Богданке с княгиней прямо на язык:

"В веселой игре - толкай передком,

Будь хорошим игроком..."

История о том, как госпожа де Круасси-Вален, уединившись с графом де Дормелем под каретой, так громко вскрикнула, что кони испугались и рванули, обнаружив перед королем и всем двором полураздетую даму с оседлавшим ее графом, при первом чтении заставила княгиню хохотать во всю силу легких, а Богданку так увлекла, что он тут же, рискуя оказаться застигнутым врасплох каким-нибудь слугой, набросился на госпожу свою и, забравшись под подол, впился губами в то, что во французских летописях звалось "курчавой жеманницей". Оттого, должно быть, рассказ сей полюбился княгине особенно, и она в течение двух лет требовала перечитывать его всякий раз пред тем, как идти ей спать.

Ибо расходились они вечерами чинно и торжественно. Порой на прощание княгиня даже поругивала Богданку за несвязную речь, оправдываемую, правда, тут же тем, что он за день устал. А поздней ночью, когда все слуги спали, он проникал к ней в спальню через всегда открытую дверь и совершал над возлюбленной такие трюки, что им позавидовала бы сама Екатерина Медичи, у которой, как известно "вход был излишне извилист и для награждения королевы семенем Генриху приходилось принимать весьма странную позу". Результатом действий французского короля явилось появление на свет десятерых детей, а от Богданки княгиня не понесла ни разу.

Три года, полных сладострастия и проказ за спиной князя, пролетели для Богданки, как единый миг. И когда хозяин "курчавой жеманницы" застал свою благоверную голой и лежащей с ногами вразброс под не более одетым книгочеем, у старика не хватило ни ума, ни времени подумать о том, что книгочей повзрослел, отъелся на княжеских харчах и основательно возмужал - он бросился на Богданку с голыми руками, шипя проклятия и норовя задушить, но оказался отброшенным к стене мощным ударом молодой ноги, ударился о камень головой и благополучно испустил дух...

Княгиня увидела в свершившемся перст Божий и, быстренько спровадив любовника за дверь, раздела князя, уложила с собой в кровать, а после стала громко звать на помощь.

Все бы окончилось для любовников хорошо, и князь бы благополучно успокоился в земле со славой настоящего рыцаря и до последнего часа сильного мужчины, да вдруг он ожил и на глазах сбежавшихся на крик слуг стал молча избивать изменницу, кусать и рвать тело ее на части.

Слуги оторвали озверевшего князя от жертвы, бросились спасать княгиню. Но было поздно: кровь из яремной вены, истерзанной зубами князя, хлестала фонтаном - и несчастная испустила дух.

2

О смерти княгини Богданко узнал в Трубчевске. В ночь одну он пересек границу и оказался на русской земле, где гнев польского князя был не так страшен. Здешние мужики и бабы истории о Борисе Годунове, правившем в далекой Москве, слушали с интересом меньшим, чем те, что происходили за порубежной рекою Сом. Они же нашли трагедии в Гомеле свое объяснение: потерявший мужскую силу престарелый князь в приступе отчаяния сошел с ума и уничтожил ту, что так желал страстно...

Богданко ж сделал из всего случившегося свой вывод: назад, в Гомель, пути ему нет...

К шестнадцати годам он возмужал, раздался в плечах, хоть и остался невелик ростом, мышцы его налились молодой силой, в глазах появился постоянный голодный блеск. И голод тот был вовсе не желудочный, ибо хитроумный любовник княгини сумел в течение трех лет выжать из сундуков сладострастницы немалое число дорогих подношений за свои заслуги, продал их и скопил неплохой капиталец. При побеге он не забыл прихватить эти деньги.

За годы тайной связи Богданко привык находиться в состоянии постоянной половой готовности, но часто распалялся и, по той или иной причине, не получал от хозяйки ожидаемого, иногда бывал вынужденным совершать в одну ночь по восемь, а то и до десяти любовных атак. В результате Богданко поневоле стал рабом своих страстей и желаний. Юный возраст и привычка быть, в первую очередь, жеребцом, настроили его смотреть на женщин лишь как на источник наслаждений.

Каждая женщина, встретившись со взглядом его, чувствовала это...

Ибо на Руси, где в большом почете оставались привитые татарами законы, ставящие женщину вровень со скотом, дети все-таки рождались, песни любовные пелись, мужчины от женских измен страдали, но мало было людей, способных взглядом выдать свою страсть. А Богданко умел...

За это и был бит в первый день появления в Трубчевске. А на второй день к нему, отлеживающемуся в постойной избе ямской слободы, пришла одна из тех, за кого его побили, и, спровадив остальных постояльцев, приголубилась с ним на печи. Едва ушла она - явилась вторая. Тоже пожалела своего "обидчика" и позволила наспех "прочистить трубу"...

Полгода прожил Богданко в тепле и довольствии постойной избы, оплачивая стол, постель и право ночевать там одному. Ибо по ночам он принимал все новых и новых любительниц тайных утех, получив звание "вдовьего утешителя" и пользуясь неограниченным кредитом истосковавшихся по мужской ласке тел. Порой дело доходило до "ночей втроем" - и все оставались довольными Алешкой Рукиным - именем, которое себе взял Богданко, понимающий, что так просто гомельский князь позор свой не забудет и станет его искать по всей Польше и на Северщине.

Но к зиме деньги княгини подошли к концу - и ямщик, давно уже беспокойно следивший за взглядами, которые бросала его двенадцатилетняя дочь на крепкотелого и красивоглазого постояльца, с радостью выкинул Богданку вон из постойной избы, отобрав за долги даже шубу и шапку.

Тут-то Богданко узнал об обратной стороне "запретной любви": ни одна из утешенных им купчих да дворянок, евших, пивших за его счет, принимающих от него подарки, не захотела общаться с ним в его нищете. А одна даже предложила ему случиться с ее любимой сукой во время течки, пообещав за это накормить горячим обедом и заплатить две медных копейки.

Согласился Богданко, нет ли - того никто так и не узнал. Ибо утром следующего дня уже в шубе и старой чьей-то шапке ушел он из Трубчевска на Любеч, там - на Чернобыль, Острог, на Львов, называясь всякий раз именем и званьем новым, кормясь где перепиской бумаг, где подаянием, а где и воровством из домов все тех же "мохнатых птичек", убеждаясь при этом, что хоть родовитые до ласк телесных и жаднее простолюдинок, но ничем по женской сути от низкородных не отличаются.

Так дошел он до Самбора, известного на всю Речь Посполитую распутством и шалостями местного старосты и кастеляна Юрия Мнишека, его многочисленной родни и гостей.

Здесь Богданко и решил остановиться. Но постарался на этот раз не высовываться, остаться незаметным... Во-первых, положение безденежного и, по сути. гулящего человека не позволяло ему подняться выше ублажителя дворовых баб да бедных вдов, а во-вторых, сам владетель самборский, предчувствующий наступление старости, пустился во все тяжкие грехи, но при этом держал целый штат слуг, которые следили за благочестием местных паночек и не изменяли ему ни с кем, кроме как с мужьями.

Вот тут-то, в Самборе, и приключилась с Богданкой история, которая спустя годы круто изменила всю его жизнь.

3

А было дело так...

Князь Юрий Мнишек изначально не был польским магнатом. Он родился в Чехии и явился в Польшу вместе с братом Николаем во времена правления короля Сигизмунда-Августа как искатель титулов и богатств, которыми его родина жаловала осторожно, а соседняя держава разбрасывала щедрой рукой направо и налево, стремясь приобрети звание великой европейской. Выдвинуться в Польше можно было и без особых успехов в воинской науке, без полученных в сражении ран и без дипломатического разумения. Повсюду царил привнесенный сюда из любимой поляками Франции фривольный дух - и своднические услуги, например, ценились дороже прочих среди самой высокой знати.

Братья Мнишеки стали поставщиками красавиц к постели сладострастного короля Речи Посполитой, добывая для его утех "мохнатых птичек" не только из Польши, Литвы да Чехии, но и немок, француженок, русских и даже болгарок, мадьярок, турчанок. "Трубочистки" вместе со Мнишеками получали от короля драгоценности и земельные пожалования, а король в часы отдыха от государственных дел старался перещеголять и Людовика ХII Французского, и его потомков, чей род пресекся Генрихом III, предшественником Сигизмунда-Августа на польском Престоле.

По смерти короля, случившейся по причине, как говорили в народе, любовных излишеств, оказалось, что казна королевская пуста, исчезли даже личные вещи покойного. Подозрение пало на Мнишеков. Следствие по этому делу тянулось все время, покуда искали нового короля. Нашли такого в Швеции и короновали под именем Сигизмунда Третьего Вазы..

Новый король дело о похищении королевских сокровищ внезапно закрыл. Поговаривали, что не без помощи римских иезуитов, столь сильных в Польше, освободились братья Мнишеки от подозрений в воровстве. И потому не удивлялись, что Юрий Мнишек несколько лет подряд внаглую не платил налоги в королевскую казну, кутил, транжирил направо-налево собранную с подвластных земель дань. Лишь ворчали недовольное и по привычке завидовали, ибо так повелось в этих местах: кто место кастелянша да старосты займет, тот и живет всласть, а все прочие от него одни тяготы несут. Говорили даже, что предшественник князя Юрия и того злее был, а Мнишек, вон, целую школу на свои деньги содержит, отцов-иезуитов, учительствующих там, кормит-поит со своего стола...

И вдруг, почти одновременно с появлением Богданки в Самборе, прибыли в княжеский замок доверенные люди короля Сигизмунда, поселились в гостевом крыле, стали вызывать к себе слуг да близких к Мнишекам людей, расспрашивать о доходах и расходах князя, о том, какие предметы церковной утвари, изделий из золота и серебра появились у Мнишеков и когда, видел ли кто ковчег сандалового дерева с серебряным распятием на нем, серебряный же крест с большим рубином посередине, золотое паникадило и еще кое-какие дорогие вещи. Выспрашивали даже у слуг Мнишековых дочерей, вышедших замуж и ушедших в чужие дома: что привезли они дорогого в качестве приданного?

Самбор гудел голосами довольных бедой хозяина жителей. В тавернах и лавках вовсю спорили о том, вор ли князь их, или не вор, накажет ли король его, или простит. Тема столь важная и интересная, что никто словно и не заметил появления в Самборе князя Адама Вишневецкого - владетеля обширных земель в польско-русском порубежье, троюродного либо четвероюродного брата покойного московского царя Ивана Васильевича, верноподданного короля Сигизмунда и зятя Юрия Мнишека.

Кто-то было заикнулся, что ясновельможный пан явился по зову следственной комиссии, но умные люди сразу оборвали слух: столь родовитый князь, как Адам Вишневецкий, если и станет клепать на тестя, то только лично самому королю, а не чернильным душам. А уж на низкорослого, но крепкого телом и остроглазого юношу, прибывшего в княжеской свите, поначалу и вовсе никто не обратил внимания.

Лишь Богданко, увидев его въезжающим в ворота замка, удивился сходству лица княжеского воина со своим лицом. Только вот бородавок у Богданки на рыле не было...

Под вечер следующего дня город узнал, что с князем Вишневецким прибыл в замок сын покойного царя московского Ивана Васильевича царевич Димитрий.

Весть так взволновала людей, что судьба самборского старосты совсем перестала волновать их. На этот раз разговоры велись не только в тавернах и в лавках, но и на постойных дворах, и в каждом доме. Появление в Польше претендента на русский Престол могло означать лишь скорую войну, а вместе с ней богатую добычу либо бедствия у себя в стране.

В один день подорожали соль и зерно, подешевела земля и стали ненужными артели немецких каменщиков. Город почуял беду...

А высокородным шлюхам и горя мало. Дочь князя Мнишека, жена князя Вишневецкого, прибывшая тогда в отцов замок вместе с мужем и царевичем, выехала как-то на городской рынок ткани новые посмотреть, себя народу показать, да и наткнулась на горящий взгляд стоявшего в глазеющей толпе Богданки. Ласково улыбнулась Урсула незнакомцу и дала знак ему приблизиться.

- Ты кто? - спросила она, сидя верхом и уперев носок красивой туфельки ему в плечо. - Холоп или свободный?

- Ян Лада, - назвался Богданко первым попавшимся на ум именем. - Чех я, дворянин из Праги, - ибо подумалось ему, что принадлежность к нации отца красавицы привлечет ее внимание особенно.

Носок туфельки проскользнул от плеча по шее к щеке Богданки, скинул шапку, обнаружив слегка рыжеватые кудри.

- Дворянин? - слегка улыбнулась она. - А разве жидам выдают дворянство?

- Жиды не особо и грамотны, ясновельможная пани, - ответил Богданко, пожирая глазами очаровательную ножку, лежащую на его голове и продолжающуюся под складками платья. - А я знаю грамоту: русскую, польскую, латынь. Был школяром в Сорбоне, - смело соврал он, ибо слышал, что школяров европейские дамы любят особенно.

- Католик? - перебила равнодушная к школярам княгиня.

- Православный, - признался Богданко, ибо по опыту уж знал, что нет большего удовольствия для католички, чем совратить ортодокса.

- Не выкрест? - не унималась пани, любуясь охватившей Богданку дрожью. - Выкрестов я не люблю.

- А ты, пани, проверь, - выдохнул Богданко, покраснев до ушей. - Не обрезанный я.

Княгиня расхохоталась. Наглость Богданки показалась ей признаком храбрости.

- Вот и проверю, - заявила она, и сняла с его головы ногу. - Пойдешь за мной...

Так Богданко оказался в замке Мнишеков. В ту же ночь дал он княгине возможность убедиться в том, что крайняя плоть его не отсечена, а равно ощутил так поразившие его днем ноги лежащими сначала на своих плечах, а потом и на бедрах.

Но шлюха шлюхе - рознь. Первая княгиня - гомельская - берегла Богданку, как зеницу ока, смотреть на других женщин не позволяла. Урсула же своей находкой поделилась с заехавшей раз к Мнишекам переночевать паной, а после и вовсе отдалила Богданку от себя, заявив:

- Никакой ты не чех, а жид крещенный.

Впрочем, Богданко на сказанное не обиделся. И не потому, что она была права, а просто заметил, что в приоткрытую дверь спальни княгини стал проскальзывать ни кто иной, как сам московский принц Димитрий.

Богданко к тому времени отрастил бороду и совсем не походил на именитого двойника. Положение его в замке оставалось двусмысленным: хозяева считали его кем-то из свиты Вишневецкого, слуги же того видели в нем человека из челяди Мнишека. Потому имел он еду-питье, где спать до тех самых пор, пока поссорившийся с хозяином Вишневецкий не собрал своих людей да и не выехал со двора прямо в ночь.

Утром Богданку уж спрашивали: почему ты не уехал?

Надо было уходить из замка, но менять спокойную и сытую жизнь на скитальческую и полуголодную не хотелось. Богданка с ужасом ждал скандала и, в лучшем случае, пинка под зад. Но выход нашелся сам...

Княжна Марина, дочь хозяина замка от первого брака, в которую, как говорили здесь, был влюблен сам московский принц, услышала от служанки о подозрениях слуг, велела привести Богданку к себе.

- Кто тебя привел в замок? - строго спросила она.

Богданко ответил честно. Впрочем, не до конца, ибо понимал, что хотя дочери Мнишека и не любят друг друга, но, не в пример француженкам, видимость приличий соблюдают, грешат не явно.

Марина, однако, все поняла. Она лукаво улыбнулась Богданке и спросила:

- Не ты ли тот самый бард, что так красиво рассказывал истории о королях?

Богданка скромно потупил очи.

Образованные и в чем-то даже культурные княгини и паночки оказались на удивление охочи слушать истории, касающиеся личной жизни сильных мира сего. О французском и австрийском дворе, о польском и шведском они знали достаточно, о московском рассказывал им в свободные минуты царевич Димитрий, о нравах стамбульского двора знали тоже здесь немало. Но все эти истории носили отрывочный характер, не были связаны между собой и даже самим слушательницам не внушали полного доверия, как и всякая сплетня.

Иное дело - рассказы Богданки, имеющего память отменную, помнящего и имена, и даты, и события, вычитанные им в Гомеле из жизнеописаний французских цезарей. Иногда он что-нибудь додумывал, приукрашивал сюжеты, но всегда старался запомнить собственную брехню, при повторном рассказе повторял ее - и никто не мог поймать его на лжи. В свободные вечера он, сидя перед какой-нибудь дамой, рассказывал о королеве Екатерине Медичи, кузине самого папы римского и матери сразу четырех французских королей, о печальном поединке Генриха II - и всякий раз обрастал новыми и новыми слушателями, не знающими начала истории и просящими ее повторить.

- Будешь моим бардом, - заявила царская невеста, ибо, как уже стало известно всем и каждому, московский принц просил у Мнишека руки Марины и получил согласие.

Это, кстати, и послужило причиной ссоры князя Юрия с Вишневецким, называвшим себя двоюродным дядей Димитрия, хотя родство их все-таки было по четвертому колену. И вот первым повелением будущей царицы московской явилось это: "Будешь моим бардом".

О таком положении Богданка не мог и мечтать. И при этом не успевал удивляться беспринципности сильных мира сего. То, что царевич, шастая по ночам к старшей дочери Мнишека, решил сделать своей женой младшую, было ему еще понятно. Но то, что Марина, едва обретя звание царской невесты, захотела иметь при себе знатока скабрезных историй, его потрясло. Ибо что бы там не говорили моралисты, а Богданка был уверен, что самое сладострастное из мест на женском теле есть уши...

Через неделю бард и новоявленная принцесса стали любовниками - и Богданка оказался в курсе всех событий, происходящих в замке.

Так, например, он узнал, что в доме Мнишеков действительно находятся ковчег с серебряным крестом и серебряный крест с рубином, что члены следственной комиссии оказались не только бумажными душами из королевского дворца, но и монахами-иезуитами. Князь Мнишек, оказывается, с зятем своим Адамом Вишневецким живут как кошка с собакой, ибо отец Марины придерживается обрядов католической церкви, а Вишневецкий - ярый сторонник православия.

- Я думаю, - однажды разоткровенничалась Марина, разбросавшись на медвежьей шкуре перед остывающим камином нагая и как-то особенно по-сатанински прекрасная, - что святые отцы римской церкви живут и возле Вишневецкого. Земли у него обширные, богатые, холопов он имеет за сотню тысяч - не у всякого европейского владетеля столько рабов. Не может мать - святая римская церковь не желать, чтобы такое богатство служило ортодоксам... - и вдруг спросила. - А сам ты кто по вере? Иудей?

Богданко почему-то обиделся.

- Крещенный я! - заявил он звенящим от гнева голосом. - Православный! Русский!

Княжна лениво зевнула и заметила:

- Видела я. Не кричи. И так уже в замке про нас говорят. А я все-таки царская невеста...

Потом Богданка не раз пожалел, что не сдержался и прервал раздумья Марины. Ему казалось, что она хотела поделиться с ним своими сомнениями по поводу того, почему это именно в их замке объявился принц, который, как все знали, зарезался ножичком еще в отроческом возрасте. Очень странным казалось ему, что почти неприкрытая их связь с Мариной никого не шокирует, а царевич, встречаясь с ним, всегда остается любезен, смотрит на него с легкой насмешкой.

Сам Богданко неожиданно для себя влюбился в княжну. Чувство это пришло к нему впервые в жизни - и потому он искренне страдал при одной мысли, что телом его возлюбленной будет вполне законно обладать другой человек, пусть даже и царской крови. В иные ночи он буквально замучивал Марину расспросами, как они будут жить потом, когда она все-таки станет женой Димитрия.

Она словно и не понимала его опасений, посмеивалась, иной раз отвечала столь откровенно, что у него возникало желание убить стерву:

- А ты думаешь, что ты мне - помеха? - улыбалась она. - Будем жить втроем... - и добавляла. - Если четвертого не захочу.

Ей нравилось видеть страдания на его лице. Иногда, уже не находя слов, способных обидеть и расстроить его еще больше, она щипала Богданку за самые нежные места тела и клацала зубами, словно стараясь укусить.

А он терпел. Страдал, мучался, следя днем за каждым взглядом ее, брошенным в сторону любого мужчины, ненавидел себя за ревность - ничего не мог поделать с собой. Дело дошло до того, что одному любезничавшему с княжной приезжему пану, заявившемуся на очередной бал, Богданко сказал неприличное слово в лицо - и получил в ответ пощечину со словами: "Не задирай носа, жид". После этого пан пожаловался князю - и Богданку, как простого слугу, выпороли на заднем дворе розгами.

Ночью княжна по-собачьи вылизала его раны. Но потом сказала:

- Что же ты терпел? Ушел бы.

- Куда я от тебя теперь? - признался он. - Присушила ты меня, как ведьма какая.

А княжне-то только тех слов и не хватало для смеха: довольного, счастливого. В первый раз она смеялась по-настоящему. Раньше казалось ему, что она и смеяться-то не умеет. а только подражает тому, как это делают другие, а самой и не смешно вовсе.

Почему влюбился он? Что нашел в ней? Маленькая росточком. чернявая, узкогубая, с острым подбородком она совсем не походила на тех дебелых, полногрудых, крепконогих женщин, что бороли его раньше в постель, а уж упав, становились мягкими и податливыми, словно и воли в них нет ни на грош. Эта же всегда была настороже, всегда была готова и сама напасть на любовника, и себя не дать в обиду. Казалось, желание ее только усиливается от переносимых Богданкой страданий.

Высмеявшись, Марина сказала:

- Завтра же уйдешь из замка. Тряпка ты, а не мужик, - и сильно хлопнула по только что ею же вылизаному заду. - Прощай.

Боль, стыд, обида, разочарование - все смешалось в груди Богданки. Он вдруг почувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Слезы полились из его глаз.

Встал, подошел к своей одежде, медленно, надеясь, что она сейчас его окликнет, рассмеется, скажет, что пошутила, оделся, обулся, и перед тем, как пойти к двери, обернулся, глянул на княжну.

Марина спала, свернувшись на постели калачиком. Лицо ее было безмятежным, маленькие груди спрятаны в обхватившие себя за плечи руки, прядка волос колебалась от дыхания.

Ему захотелось подойди к ней, поцеловать в слегка раздвинутые в улыбке уста. Но страх, что сон ее может оказаться западней, что княжна лишь притворяется спящей, чтобы при его приближении закричать, позвать на помощь и обвинить в попытке насилия, а после казнить, избавившись таким образом от подозрений двора в неверности ее царевичу, заставили Богданку выскочить из комнаты одним прыжком.

4

Ушел из замка он ранним утром, едва открыли ворота. Хотел захватить коня из княжеской конюшни, да передумал - в таком случае погони не избежать - и пошел пешком.

Из города вышел восточными воротами. Направление выбрал не по размышлению, а просто потому, что главная дорога из замка вела сюда. Неотвязно мучила мысль набрать камней за пазуху и броситься в воду.

Потом увидел повешенного у дороги - разбойник, видимо. - и подумал, что неплохо было бы занять его место.

У повешенного птицы выклевали глаза, щеки и вывалившийся язык. Один лапоть упал - и синяя, распухшая нога с длинными пальцами выглядела столь омерзительно, что Богданку передернуло, и мысль быть повешенным пропала.

Ускорил шаг, стал выглядывать за деревьями какую-нибудь деревеньку, ибо в животе его бурчало. Из-за трусливой торопливости своей он забыл захватить в дорогу хотя бы хлеба кусок, а в последний раз ел аж вчера, ночью только пил красное вино и закусывал из рук Марины моченным яблоком.

Солнце вставало быстро. В не по-осеннему чистом небе гомонили, кружа, стаи галок. От реки тянуло холодной влагой. И даже пыль под ногами была тяжелой и вязкой, не дымила, а растекалась под ногами

Глянул на обувь - тут же подумал, что сапоги можно продать, обуться в лапти. За сапоги и несколько безделушек, подаренных ему Мариной, можно получить сумму, которой вполне хватит на пропитание на все то время, пока будет идти до Руси. Ибо оставаться в Польше, чувствовал он, ему больше нельзя. Люди здесь готовились к войне, делали припасы, смотрели с подозрением на всякого чужого. А уж того, кто сам ушел из замка Мнишеков, будут искать обязательно. Повешенный тоже мог быть не разбойником, а подозреваемым в дознайстве на пользу Москве.

То ли от ходьбы, то ли от вида повешенного, то ли от того, что вокруг не было стен замка, а раскинулись по буграм заиндевевшие поля да перелески, чувства, переполнявшие Богданку при выходе из Самбора, притупились, боль утраты становилась с каждым шагом не такой острой. От вида большой рыжей крысы, бежавшей ему навстречу вдоль кромки дороги и юркнувшей в прозрачный сверху, но плотный и темный у земли кустарник, он даже улыбнулся.

В конце концов, ничего страшного не произошло: ну, отвергла очередная женщина, ну, не будет перепадать объедков с княжеского стола. Зато есть о чем вспомнить, что людям рассказать, потешить простой народ подробностями о жизни сандомирского старосты. А за это от любопытного люда кусок получить можно и пожирнее княжеского. И Богданко, весело насвистывая, ускорил шаг...

5

Погоня настигла на следующий день, когда сапоги оказались проданными, лапти купленными.

Двое конных догнали Богданку и именем князя Юрия Мнишека приказали остановиться.

Богданку ударило в жар. Куда пешему от двух конных деться? И тут же мысль: какую вину нашли ему, чтобы казнить? Ведь не соскучились же по нему в замке.

- Садись позади меня, - приказал один из всадников голосом совсем не злобным. - Вместе поедем.

Пришлось Богданке совать ногу в освобожденное стремя, цепляться за седло и карабкаться на круп коня позади посыльного.

- Теперь бы домой до вечера добраться, - проворчал второй всадник. - Из-за тебя, дурака, с утра скачем, выспрашиваем, не видел ли кто. А ты уж вон где.

Богданке вдруг стало стыдно за ноги свои в лаптях. Он отвернулся от говорящего, стал смотреть в сторону.

- Морду воротишь... - продолжал недовольным голосом всадник. - Тоже мне цаца выискался. В замке ночь одну без твоей брехни провели - и взвыли. Ищут его, ищут, а он - в бегах. Спасибо, пастухи видели тебя на дороге. А то бы пришлось сказать, что прибил тебя кто-то сдуру.

- Да кому надо руки пачкать о жида, - отозвался тот, за чьей спиной сидел Богданка. - У них, говорят, и кровь поганая.

- Крещенный я... не жид... - прошептал Богданка, чуть не плача.

Сидевший впереди, однако, услышал.

- Может и крещенный, - согласился он. - А натура все равно жидовская. Я вас, пархатых, сразу вижу: хоть с головы до пят перекреститесь.

Второму показалось, что право ругать беглеца принадлежит лишь ему - и он оборвал говорящего:

- Будет тебе жидовством попрекать-то... Каким мамка сродила - такой и есть. Пусть лучше, пока едем, расскажет истории те, от которых бабы самборские с ума сходят.

И Богданка сначала нехотя и сквозь зубы, а потом успокоившись и даже воодушевясь, поведал историю любовных и кровавых событий, свершившихся во французском королевстве за последние сто лет...

Ехали они не спеша, потому долго. Слушатели оказались внимательными и благодарными: на пути остановились, например, в придорожной харчевне и, сами поев, накормили изрядно уставшего и проголодавшегося Богданку. Некоторые подробности, вроде пресловутой истории с парочкой, обнаруженной под каретой благодаря испугу лошадей, спутники заставляли Богданку повторять дважды. А вот в существование Дианы де Пуатье решительно не поверили.

- Не может такого быть, - заявил один, - чтобы король в бабу на двадцать лет себя старшую так втрескался. Молодой ведь был, а сук вокруг полно - сам рассказываешь какие во Франции давалки... Нет, что-то ты тут набрехал.

- А может ведьма, - предположил другой, но тут же сам себя опроверг. - Не-е... При королях ведь лекари, ведуны всякие. Они ведьму распознали бы.

- Так ведь она до шестидесяти пяти лет, он говорит, - кивнул первый на Богданку, - краше всех в королевстве была, Диана эта.

- А этот и сбрешет - недорого возьмет, - отмахнулся второй. - Давай, жид, бреши дальше.

Так и ехали они, слушая рассказ, перебивая его своими замечаниями - и как-то быстро добрались и до Самбора, и до замка.

Здесь Богданку встретили чуть ли не с плачем радостным. Собрался весь женский цвет княжеского двора. Были тут и княгини, и гостившие при замке паночки, и многие из челяди и слуг. Кто на двор вышел, будто по делу, кто в окно вылез по грудь, кто по галерее, будто от делать нечего, прохаживался, веером обмахивался да глазками в сторону слезающего с чужого коня Богданки постреливал.

А как наелся Богданко, напился, так повели его в Охотничий зал, где слушатели да слушательницы развалились на шкурах убитого князем зверья под развешенными по стенам головами оленей, медведей да косуль. Барда, как теперь здесь называли Богданку уже официально, усадили на итальянской работы складной стульчик и потребовали поведать им французские истории с самого начала.

С тех пор два месяца подряд проводил Богданка ночи в блуде, дни во сне, а вечера - в бесконечных рассказах о любовных проделках королей, о войнах между народами, случившимися лишь оттого, что чересчур любвеобильные короли не знали сраму и не боялись Бога.

Рассказы эти шумно обсуждались всем двором, переоценивались на свой лад, обескураживая порой Богданку своими выводами.

Так, например, Генриха III, мужеложца и виновника раскола Франции на три враждующих лагеря, они не винили, а даже сочувствовали ему, ибо всему начало видели в безвременной кончине возлюбленной его, чужой жены по имени Мари Фуше.

- Кабы дура не забеременела от своего мужа, королевой стала - она бы его скрутила в бараний рог, - уверенно заявила бывавшая на этих слушаниях, но совершенно ставшая равнодушной к Богданке невеста царя московского Марина. - Короли должны жениться по любви, а не по приказу матерей. Не правда ли, мой друг?

Вопрос и лукавый томный взгляд Марины был адресован вовсе не Богданке, а жениху, который, как все в замке знали, "сорвал поцелуй Венеры" у своей невесты и вдруг безумно влюбился в нее.

Царевич, как все молодые петушки, впервые потоптавшие курочку, ликованье свое выставлял напоказ, светился глазами, которые отрывал от Марины только для того, чтобы отыскать в других глазах зависть к нему и охоту обладать его курочкой. Дмитрий обожал Марину и одновременно подозревал ее в связи со всеми мужчинами замка, смотрел на нее униженно-восхищенно и был тут же уверен, что она желает всех мужчин Речи Посполитой.

Проказливая невеста царевича, зная это, дразнила его. То, увидев огромного полуголого пленного турка с могучей грудью, поросшей черными кудрявыми волосами, округляла глаза и со страстью шептала, обратясь к Димитрию: "Вот такому бы я отдалась!" Спустя час недоумевающего турка тащили в подземную тюрьму замка, а княжна, выглядывая из окна смеялась, по обыкновению своему закусывая верхними двумя зубками нижнюю губу и блестя масляными карими глазами. То вдруг сунет руку в прорезь летнего платья, уложит ладонь на устье между ног и, глядя на какого-нибудь красавца-гусара, смотрит на него, застыв, как лягушка при виде удава, лишь медленно ворочает языком в уголке приоткрытого рта.

Димитрий был готов плакать от обиды и унижения. Убегал от стервы прочь, а та его догоняла, толкала в какой-нибудь темный угол, осыпала поцелуями и, говоря, что дразнила его только для того, чтобы остаться с ним наедине, сдирала с царевича штаны и, оседлав боевое место, вступала в сладкое сражение, укрыв его с головой и ногами под складками своего платья...

Истории, подобные этим, случались каждый день. И знал о них всяк в замке. Люди за спиной царевича потешались над молокососом, а в глаза смотрели преданно, делая вид, что и не ведают о его страсти к ветреной княжне, видят в помолвке их лишь политический расчет и мудрое государственное разумение.

Богданко же дрожал при одной мысли, что увидит Марину в объятиях царевича. Он по-прежнему любил ее, страдал от ревности и одновременно боялся, что бывшая их связь вылезет наружу, станет известна царевичу или, хуже того, коварная княжна захочет, застыв глазами и чуть высунув язык изо рта, посмотреть на него. При появлении в охотничьем зале этой пары, он никогда не смотрел в их сторону, старательно, боясь голосом выдать бившую его нервную дрожь, выговаривал слова, и часто, боясь охрипнуть от одного присутствия княжны в одной с ним комнате, пил воду. Когда же пара исчезала, он уже не пил и не хрипел, а, продолжая рассказ, чувствовал боль головную и то, как слезы подкатывают к уголкам глаз. Ибо в тот момент царевич с невестой, знали все, предавались удовлетворению похоти, которую французы называют любовью, а в польском и русском языках обозначают словами срамными.

Бессонные ночи с распаленными его рассказами паночками не остужали страсти, а еще сильнее распаляли боль и тоску сердечную. Богданка исхудал, осунулся, глаза его впали, вокруг них обозначились темные круги. Выглядел, словом, он классическим влюбленным из пьес популярного по всей Европе англичанина Шекспира, только что без развязанных подвязок и без блуждающего взора. Обслуженные Богданкой паночки принимали его изможденность на свой счет и в разговорах между собой делились воспоминаниями о его мужских доблестях.

Но однажды кто-то вслух сказал, что история Невельской башни может повториться и в Москве, ибо невеста русского принца дразнит Димитрия тем, что смотрит на придворного барда с вожделением и водит кончиком языка по губам.

Богданко, давно это предчувствовавший и все заранее обдумавший, но по природной трусости своей так и не решавшийся что-либо предпринять, а просто плывущий по течению жизни и надеясь на судьбу, второй раз в жизни решился на поступок рискованный. Но если в случае с гомельской княжной ему пришлось самому говорить ей в лицо дерзкие слова, то повзрослев и поумнев, он решил, как говорится, загрести жар чужими руками.

Другие, может быть, и не замечали, а Богданко обратил внимание на то, что главный княжеский слуга под званием мажордом, хозяину замка вовсе не слуга, а человек если не особо приближенный, то даже надстоящий над ним. Слегка полноватый, мучимый одышкой, с изжелта-землистым лицом, вялой шаркающей походкой - таким видели мажордома все жители Самбора и замка. Но Богданко, не растерявший и здесь привычки прятаться в укромных уголках и подслушивать не для ушей его предназначенные разговоры, видел не однажды, как мажордом преображался в разговоре с князем: тело его становилось сильным. словно литым, лицо строгим, а голос полководческим. Князь же, слушая своего слугу, склонялся в холке, льстиво улыбался и лишь поддакивал. А говорили они при этом о Боге и о... царевиче московском.

Словом, учуяв беду, Богданко вспомнил об участи понравившегося Марине турка, пошел искать защиты у мажордома. Но защиты особой...

- Пан Владек, - начал он, оставшись с мажордомом наедине в торце главного коридора замка, где их не мог никто подслушать. - Я прошу вас выслушать меня - и решить: стоит ли моя мысль того, чтобы ее передать князю. Вы - самый мудрый здесь человек и самый великодушный.

- Говори, - сказал польщенный мажордом, ибо он по-прежнему играл здесь роль слуги и в качестве такового должен быть благодарен гостю князя за лесть и добрые слова. - Я слушаю тебя, бард.

- Я многое читал про царей и королей, пан Владек, - начал Богданко издалека. - Их жизнь и деяния совсем не походят на обычные. Порою то, что ими совершается во благо государства, противно и природе человеческой, и рыцарской чести...

- Ты хулишь деяния царей и королей, бард? - удивился мажордом по-прежнему играющий роль слуги. - И не боишься гнева Божьего?

- Все мы под одним Богом ходим, - заметил Богданко.

При этих словах что-то изменилось в выражении лица мажордома. Изменилось на мгновение, чтобы тут же исчезнуть и снова стать лицом простеца. Но Богданко, с раннего детства знающий двойственную природу людей, их упорное желание выглядеть не такими, какие они есть на самом деле, это мгновенное изменение насторожило. Значит, понял он, глуповатое простодушие мажордома есть только маска, сейчас княжеский слуга внимательно наблюдает за ним и пытается понять, что барду нужно. Тянуть время не стало смысла - и Богданка брякнул сходу:

- Я знаю как заставить царевича остаться верным своему слову до конца.

Мажордом ответил не сразу - несколько секунд ушло у него на то, чтобы ответить вопросом, который позволил бы потянуть время уже ему:

- Не любишь Димитрия, бард?

- Я люблю своего господина, - сказал Богданко и, склонив голову перед мажордомом, внимательно посмотрел ему в глаза.

- А вы похожи... - медленно произнес мажордом. - Побрей тебя - то же лицо. Только без бородавок.

Это был первый человек, который заметил похожесть ликов царевича и барда. И Богданко испугался острого глаза мажордома.

- Не понимаю я тебя... - сказал он. - Я хотел... - махнул рукой. - Да ладно... Я пойду...

- Похож... - повторил мажордом. - И телом сходен...

Богданко было повернулся, чтобы поскорее уйти, но красивая холеная рука опустилась на плечо его и от движения удержала. Богданко краем глаза успел заметить единственный перстень на руке барда. Камень в нем был заправлен внутрь.

"Зачем? - подумал Юогданко. - Зачем иметь камень - и прятать его?" А в глаза мажордому смотреть при этом не смел.

- Говори, - потребовал мажордом.

В голосе его послышалась властность сродни княжеской.

- Я думаю, что любовь - штука недолговечная, пан Владек, - начал Богданко осторожно, стараясь убедить собеседника в том, что печется он лишь о чести княжеской семьи. - Попадется Димитрию Ивановичу краля попригожей княжны - он и про Марину забудет...

- Что ты хочешь? - прямо спросил мажордом. Рука его, лежащая на плече Богданки, сжалась. Человек этот, несмотря на возраст, был силен.

- Я думаю... ежели Димитрия Ивановича.... - Богданко чуть не задохнулся перед последним словом - и, чтобы действительно не задохнуться, выдохнул, - ... обрезать...

Мажордом расхохотался. Он сразу понял и оценил мысль барда: да, если отрезать крайнюю плоть у Димитрия, то царевич сразу станет пленником всякого, кто знает про тайну, от которой никак нельзя избавиться. Помешанные на православии русские никак не потерпят на своем Престоле ни иудея, ни мусульманина. А кто может быть ближе к оскверненному месту, чем жена, а покуда невеста?

Мажордом отсмеялся и сказал:

- Ловок, шельма. Скажи теперь, что не жид.

И Богданко впервые в жизни согласился:

- Жид.

Мажордом внимательно посмотрел ему в глаза и сказал:

- Знаю я, боишься ты Маринки. Оттого и каверзу такую удумал. Сам-то не обрезан?

- Нет... Крещенный я.

- Какой церковью?

И Богданко солгал:

- Святой римской католической.

Ибо знал, что проверить такое трудно. Не станет же мажордом посылать в Гомель человека для того лишь, чтобы тот узнал в какой кирхе и когда крестили рыжего жиденка... Впрочем, почему в Гомель? Здесь-то он живет под именем чешским. А чехи - они либо за Яном Гусом да Лютером идут, либо завзятые католики.

- Жид, крещенный римской церковью... - раздумчиво произнес мажордом. - Ты, холера, про призванию иезуит...

Последнее слово прозвучало приговором. Богданко почувствовал это сразу, да так, что от слова этого аж присел, как конь под добрым седоком.

- Я... чтоб сослужить... - залепетал он. - Чтоб князю... службу...

Губы мажордома сдвинулись в снисходительной улыбке.

- Спи спокойно, - сказал он, и добавил - Раб.

Движением руки он отпустил Богданку, пошел в сторону княжеских комнат.

6

Утром весь замок заговорил о внезапной болезни царевича. Вчера еще такой веселый, озорной, сумевший в потешном бою саблею отбиться от двух панычей из княжеской свиты, теперь лежал в постели бледный, не подпускал к себе никого, кроме врача. Княжна Марина постучалась, назвалась, хотела войти, но вопль:

- Во-он! - вышвырнул ее за дверь, как нашкодившую кошку.

Княжна обиделась и ушла к себе, не забыв, впрочем, сделать знак Богданке, чтобы тот последовал за ней.

Пришлось идти...

Маленькая черноволосая Марина, высоко подняв голову и крепко сжав и без того тонкие губы, прошла по коридорам гостевого крыла, спустилась по лестнице и, не глядя на испуганно шушукающуюся прислугу, направилась в то крыло замка, где находились покои самого князя, княгини и их детей. Богданко плелся сзади, стараясь быть незамеченным остальными, но и следя за тем, как и куда сворачивает княжна. С лестницы он заметил куда она направляется - и понял, что такой длинный путь Марина выбрала для того, чтобы дойти до своей комнаты как бы одной, а он должен добраться туда по коридорам второго этажа, будто бы сам по себе.

Богданко так и сделал. Пошел не спеша, разглядывая стены, поздоровался с бегущим на кухню шутом, ответил на приветствие какого-то слуги с оловянным тазом в руках, у поворота в сторону княжеских покоев оглянулся, убедился, что его никто не видит - и чуть ли не побежал к дальнему концу княжеского крыла, где уже медленно шла к своей комнате поднявшаяся по лестнице Марина.

У двери они чуть не столкнулись.

Марина взглядом приказала Богданке отворить дверь.

Бард, вспотев от страха и напряжения, повиновался.

- Войди, - приказала княжна.

Он переступил порог и остановился. Хорошо знакомая по ночным посещением комната при дневном свете показалась ему чужой и неприветливой. Слишком много штор на окнах, слишком много пыли на их бархате, слишком громоздкая и вычурная мебель, слишком откровенно альковная постель с разбросанными на ней подушками и стеганным шелковым одеялом. Все это, бывшее скрытым в полусумраке от свечей, терявшее очертания и как бы сливающееся друг с другом, при свете дня, приобрело вполне осязаемые углы и ребра, размеры и какое-то даже ощущаемое желание вещей заполонить собою всю комнату. Слегка волнистое в одном углу зеркало, что висело на стене над резным столиком, не столько впитывало в себя отражение комнаты, сколько заполняло собою ее пространство.

Марина ударила острым своим кулачком в поясницу Богданки - и он шагнул в комнату. Она ступила следом, заперла дверь на щеколду.

- Раздевайся, - приказала Марина голосом сухим и бесцветным. - Полностью.

И пока Богданка, дрожа от страха, догадываясь зачем позвала она сюда его и желая ошибиться в своей догадке, снимал сапоги, жупан и все остальное, она, оставаясь за его спиной, следила за движениями его рук и криво улыбалась.

Он, разделся и, продолжая стоять спиной к княжне, распрямился во весь рост.

- Повернись! - приказала она.

Богданко подчинился. Руки его сами по себе скрестились перед стыдным местом.

- Убери! - строго сказала Марина.

Он руки развел.

На естество его она смотрела внимательно, как торговец скотом на доброго жеребца на рынке. И от взгляда этого Богданке захотелось заплакать, ибо гордость его, пленявшая в жизни стольких женщин (в том числе и княжну) стала быстро сокращаться, стремясь превратиться в ничто...

Лицо княжны разгладилось.

- Одевайся, - приказала.

Богданко торопливо, стараясь не смотреть в ее сторону, натянул на себя штаны, рубаху, сапоги, влез в жупан, стал, путаясь пальцами в завязках, приводить ее в порядок... Кое-как приведя себя в приличный для посторонних глаз вид, шагнул к двери, стремясь поскорее покинуть эту позорную для него комнату.

Но княжна остановила его.

- Оправься как следует, - сказала. - И слушай...

Покуда он завязал все до конца и поправил на себе все складки, она сообщила ему, что ближайшие двенадцать дней царевич будет болен и не сможет посещать ее по ночам. Богданке надо будет приходить сюда вместо него в поздние часы и уходить до рассвета.

- И чтоб как раньше, - улыбнулась она. - До изнеможения. Сам каверзу придумал - сам и расхлебывай.

Последние слова убедили его, что царевича действительно обрезали прошедшей ночью и что о том уже известно невесте его. Но проверять свою догадку не стал, решил: посчитает нужным княжна довериться - пусть сама и скажет. А выпытывать что-либо у сильных мира сего - себе дороже.

На третью ночь, не дождавшись его расспросов, княжна поведала Богданке, что некто более высокий, чем отец ее и даже более, чем сам король, узнав о совете Богданки осквернить ножом мужское естество московского царевича, повелел тотчас исполнить это с помощью княжеского врача. А Марине сказано было утешиться пока с Богданкою, судьба которого должна решиться со дня на день.

- Убьют, должно быть... - сказала княжна без всякой грусти. - Еще девять дней пройдет - и отравят. Не резать же тебя. А так: скажут, что больное у тебя сердце... или еще что-нибудь... - помолчала и спросила. - Или зарежут? Как ты думаешь?..

А Богданке в тот момент захотелось взять ее за шею и оторвать от маленького изящного тела красивую змеиную голову.

Девять дней подряд он искал возможность покинуть замок, сбежать. Но пригляд за ним был крепкий. Даже близко к воротам подходить не дозволялось, а в комнатах с окнами наружу всегда находилось один-два человека, которые в любой момент могли удержать его от побега или, в крайнем случае, позвать на помощь.

Последнюю ночь с Мариной он провел, как последнюю в жизни: справился с обязанностью своей кое-как, а после убежал в гостевую комнату и там напился вином прямо из бочонка.

Утром встал с головной болью и с удивлением, что еще жив. Вышел опухший, помятый в коридор - и тут же столкнулся с шутом. Лицо уарлика было испуганным.

- Случилось что? - спросил Богданко. - Не с царевичем?

- Царевич жив, - ответил шут. - Умер врач князя. Лежит зеленый весь, в одежде. Дворня говорит, что это болезнь царевича перекинулась на него.

- Чушь, - сказал Богданко.

- Это пока умер он, а не ты, - заметил шут.

Богданко вздрогнул. Не знающий подоплеки случившегося шут попал сейчас в точку. Врач умер потому, что знал тайну царевича. Теперь очередь Богданки.

- Дворня шумит? - спросил он.

- Что там дворня! - ответил шут. - Все гости всполошились. Князь, чтоб успокоить всех, велел готовить пир, а мне всех веселить... - он зябко передернул плечами. - Что говорить?

- Скажи, что врач отравлен, - подсказал Богданко начало догадки, мелькнувшей, как молния, в его голове.

- Отравлен? - с интересом спросил шут. - Кем?

- Мной.

- Тобой? - не понял шут. - Тебя ж убьют.

- А я сбегу.

- Сейчас? - стал понимать шут.

- Да, - сказал Богданко. - Если ты мне поможешь...

Шут внимательно посмотрел в глаза Богданке, кивнул:

- Хорошо. Я знаю ход.

И он провел Богданку через подземный ход, о котором, оказывается, знал в замке лишь сам князь да подглядевший за ним однажды шут. Ход шел под стенами к реке и выходил под кустом ракитника прямо над водой так, что для того, чтобы покинуть его, Богданке пришлось раздеться и спуститься в реку голым.

Держа на голове свернутую в тюк одежду и сапоги, поплыл он по течению, прячась под прибрежными кустами и деревьями. Два или три раза он вылезал, кутался в жупан, согревался и вновь лез в воду, чтобы плыть и плыть, не давать возможности увидеть себя посторонним или быть обнаруженным собаками, которых князь обязательно пошлет в погоню.

Когда же Самбор оказался далеко позади, Богданко оделся, обулся, вышел к дороге и пошел не по ней, а вдоль, прячась от всякого встречного в голом, шуршащем палыми листьями лесу. И пошел уже не на восток, в сторону Руси, где его еще могли бы искать, а к северу - в сердце Польши...

7

Прошло три года...

Царевич Димитрий во главе северских мужиков и донских казаков дошел до Москвы и возложил себе на голову шапку Мономаха. Юрий Мнишек получил от него богатые подарки и отвез в Москву дочь на свадьбу с Государем всея Руси. А Богданко под именем поповича Матюшки Веревкина учительствовал в Могилеве и потихоньку обихаживал матерей своих воспитанников, ибо скука была в городе смертная, а молодой учитель на редкость был любезен и красноречив.

Димитрий Иванович процарствовал лишь год. Позволил, как дурак, убить себя кучке заговорщиков. На Престол московский взгромоздился Василий Шуйский. Всех Мнишеков и свадебных гостей из Польши ограбили и разослали по замосковным городам под надзор приставов. А Богданко топтал ленивых могилевских "любительниц дуэтов без музыки" и с вожделением поглядывал на молодую протопопицу, прибывшую сюда с чересчур уж увлеченным вопросами веры мужем.

Царя Василия не захотели признавать над собой бывшие ближними к царю Димитрию бояре и города Северщины, получившие от того, кого на Москве звали Самозванцем, право на освобождение от налогов на десять лет, а с приходом Шуйского потерявшие это право. Из Самбора в Путивль явился некто Болотников и от имени вроде бы спасшегося Димитрия Ивановича, живущего опять-таки в замке Мнишеков, собрал рать, начал войну. Мнишеки жили в Ярославле под охраной московских стрельцов, писали тайные записки королю Сигизмунду, слезно молили защитить их от русских. А Богданко добился благосклонности протопопицы и таскал ее на сеновал при церковном дворе по три раза на дню.

Когда Болотников с Пашковым дошли до Москвы и обложили ее, в Польше тоже выпал снег и ударили сильные морозы. Таскаться по сеновалам стало несподручно - и протопопица придумала навещать Богданку прямо в школе, заявив во всеуслышание, что желает лично следить за тем, как и чему молодой учитель учит детей прихода. С этого дня детям было предоставлено много времени для игр и гуляний. А Богданко и протопопица, отговорившись усталостью и нежеланием мерзнуть, предавались блуду прямо в хате, служащей приходской школой. Правда, всегда за печью...

Пашков переметнулся в Шуйскому, Болотникова разбили смоляне, вор сбежал в Калугу и перезимовал там. Мнишеки в это время ждали, что Болотников пробьется сквозь московскую рать и придет на помощь им, чтобы воссадить на Престол законную царицу всея Руси Марину. А Богданко стал уж вхож в дом протопопа и любезен его сердцу начитанностью своей, знанием Библии и согласием со всем, что протопоп ни скажет. После, как поп напивался до бесчувствия, Богданко с его женой грешили возле него, а то и прямо на нем.

Болотников вырвался из окружения в Калуге, но пошел не в Ярославль за Мариной и ее отцом, а в Тулу, где ждал его недавно появившийся царевич Петр Федорович, которого одни называли самозванцем, а другие - родным сыном покойного царя Федора Ивановича. А Богданко чуть не лишился головы...

Ибо ничего так не раздражает женщин, чем слух о чужом блуде. Могилевские сладострастницы, понесшие от Матюшки Веревкина, свой грех перед мужьями считали малым грехом, но мысль о том, что попович плетет турусы и соседкам, говорит им те же самые ласковые слова и рассказывает те же самые французские истории, делал их жизнь невыносимой.

И вот одна, самая, должно быть, внимательная слушательница рассказов о "настройщице королевской флейты" Диане де Пуатье, подослала шестилетнего сына своего подсмотреть, что делает учитель, оставшись в школе, когда ученики его бегают взапуски по улице. Юный пролаза прилип лицом к бычьему пузырю, и в полусумраке школьной избы обнаружил лежащего на спине на полу учителя и оседлавшую его протопопицу с искаженным лицом и напряженными у шеи Матюши руками. Мальчик пришел в ужас - и понесся вдоль по улице, крича во весь голос, что протопопица убивает учителя...

Когда толпа ввалилась в двери, все в школьной избе выглядело пристойно: попович читал какой-то псалом нараспев, а протопопица сидела чинно в дальнем углу и согласно кивала головой.

Мальчишку отругали, перед протопопицей извинились - и на этом все закончилось бы...

Но любовников случай этот ничему не научил. Увлекшись блудом, они забыли о детях протопопицы. Вот они-то и обнаружили свою мать полураздетой с ногами вразброс под голозадым учителем, когда примчались в школу с криком, что отец напился, ищет жену и крушит в доме все подряд.

Вместе с ними в школу вошли трое взрослых. Они схватили Матюшку за волосы, стянули с протопопицы и хорошенько отмутузили. После, взяв за ноги, проволокли по улице до землянки, служащей в Могилеве темницей.

Быть бы Матюшке убитому, ибо разом взревновавшие и испугавшиеся разоблачения прочие его любовницы стали подталкивать мужей на самосуд над охальником, да Богданке опять повезло. Был с ним в темнице подземной еще один Матюшка - дурачок из соседнего Быхова, попавший сюда по какому-то недоразумению. И вот, когда собравшаяся перед землянкой толпа стала требовать Матюшку, дурачок стал ломиться в двери и кричать:

- Я здесь! Выпустите меня!

Дверь не выдержала натиска могучего тела и поддалась. Матюшка вывалился прямо под ноги рассвирепевшей толпы...

А Богданко, успевший в темнице проиграться в пух и прах, оставшись в одной рубахе до пят, прошмыгнул вместе с остальными колодниками мимо толпы, и побежал куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого некогда сытого, а теперь бесприютного города.

Добежал до Пропойска - городишки маленького, но шумного.

Здешние люди участвовали в ратоше против короля Сигизмунда на стороне панов, а после, как паны с Государем польским помирились, остались ни с чем. А хотелось жителям Пропойска славы, добычи, войны и веселья. Прислушивались они к вестям, идущим из соседней Руси, и говорили, что царь-де Василий вот сейчас побьет вора Болотникова и пойдет войной на Речь Посполитую. Зачем? Да затем, чтобы отобрать у поляков земли Белой Руси, а по ним после дойти до Литвы и до самого моря. И потому, были уверены здесь, шлет царь Василий в порубежные земли лазутчиков для выведывания воинской мощи поляков и дорог в землях между Днепром и Сожью.

Город был набит проезжим людом. Число кабаков возросло до тридцати пяти. И были известны люди, что посетили все кабаки, и могли дать совет где лучше пиво, где вино зеленое, где хлебное, где разбавляют их, а где льют прямо из клейменной бочки.

Особенно много подобных знатоков было среди оставшихся после ратоша вояк из числа разорившихся шляхтичей, живущих лишь доходами от разбоев и войн. Они шатались по кабакам, пили, не платя, орали песни, устраивали поединки, домогались женщин и болтали наперебой о грядущей войне с Русью.

На одну из таких компаний и наткнулся шедший в рубахе на голое тело и босой Богданко.

Шел он по разбитой тележными колесами дороге печальный, напевая совсем не подходящую к настроению песню:

- Лаская милашку,

Упругие ляжки,

Округлые груди,

Срывал я цветы,

Целуя милашку.

В веселой игре - толкай передком,

Будь хорошим игроком.

Из кабака вывалилась веселая компания при саблях на боках, при пистолетах за поясами. Морды пьяные, налитые кровью, глаза бездумные, шарящие вокруг на ком бы злость сорвать или кого любовью одарить.

А тут - Богданко.

- Во-бля-а! - восторженно завопил один. - Наш человек. Пропился догола! - набросился на Богданку и принялся его целовать.

Тот бы и рад отбиться. Сам не пивший хмельного ни разу в жизни, Богданко на дух не переносил запаха перегара, а уж ощущать его на губах вперемежку с запахом табака, чеснока да прокисшей капусты было и вовсе невмоготу. Но терпел, подставлялся под поцелуи.

Тут один из компании и заметил:

- Да ты глянь! Морду воротит, собака! Не нравится ему!

- Эй, ты! - закричал другой. - А ну целуй в ответ! Целуй, кому говорят!

Остальные с радостью поддержали:

- Целуй! Целуй, падла!

Богданко подчинился и, не выдержав ударившего в нос и рот смрада, отпрянул и стошнил.

-Ах, блядь, брезгуешь?! - вскричали тут пьяные, и постарались отвесить каждый по оплеухе.

- Стой! - вскричал тут с виду самый трезвый. - Не трожь его!

- Почему? - удивились его сотоварищи.

- В холодную его. На допрос.

- Во - добро как придумал! - возопили пьяные. - На допрос его! На дыбу!

- Не, не на дыбу! - постарался всех перекричать еще один. - Дыбу я пробовал. Давайте плетей ему выдадим! По яйцам!

Ошалевшего от страха, визжащего, как свинья на заклании, Богданку подхватили за руки-ноги, поволокли к избе старосты, где во дворе стоял столб с колесом наверху, изрубленная топором колода и болтался на воротах подвешенный за шею человек.

- Давай утопим гада! - предлагали пьяные наперебой. - Чтоб чистым был. Блюет, падла!

- А лучше кожу сдерем. Как турки.

- С живого?

- А хули толку с мертвого?

- Вот это да! - восхитились все. - Как барана... Только горло не резать чтоб... Конечно. Осторожно так у запястий поднадрежем. Вокруг шеи, а потом по животу - и нараспах... Вот здорово! Кто придумал? Качать его!.. Качать!..

Толпа бросила Богданку в грязь и принялась качать придумщика новой казни.

Богданко вынырнул из рубашки и помчался прямо голяком вдоль по улице к реке, чтоб сигануть в нее и пусть бы даже утонуть, но лютой смерти не принять.

Шляхтичи повалили следом.

- Держи его!.. Лови!.. - кричали. - Поддай!.. Рази саблей!

До реки Богданко не добежал, а юркнул в какой-то двор, да на повороте поскользнулся на коровьей лепешке и с размаху повалился в длинное корыто с кормом для свиней.

Испуганные хрюшки с визгом метнулись в стороны, попав под ноги преследователям...Те повалились тоже в грязь, матеря Богданку, себя и свиней.

На шум из окна избы выглянул какой-то человек в богатом кафтане и без шапки на аккуратно постриженной под горшок голове. Увидев, что случилось, рассмеялся громко, раскатисто, как смеются люди либо властные, либо отчаянные, которым нечего в этой жизни терять. Смех его перекрыл хохот остальных свидетелей кутерьмы вокруг свиного корыта. Ибо голый человек, вылезший из помоев, выглядел и вправду уморительно, а валяющиеся в грязи у ворот удальцы в добротных кафтанах и при оружии казались смешными вдвойне.

Человек в окне прервал смех первым.

- Взять всех! - приказал он. - Того вон мудака обмыть и ко мне доставить.

Если кто из преследователей Богданки и успел уйти, так таких было немного. По приказу того, кто так и оставался покуда в окне, словно из-под земли появилось пара десятков вооруженных людей, которые мигом окружили нарушителей спокойствия и, скрутив всем руки за спинами, поставили перед хозяином. Последним подвели облитого двумя ведрами воды Богданку.

- Кто ты такой? - спросил его незнакомец. - Почему тебя догоняли?

- Я... - залепетал Богданко. - Я не знаю... Я просто шел...

- Лазутчик он, - перебил Богданку тот самый шляхтич, что предложил снять с него кожу. - Шиш от Шуйского. Выведывал на польской земле про то, какие дороги тут и как сильна рать наша.

- Неправда! - закричал Богданко. - Не верь ему!.. Не виновен я!.. То - наговор!

- Кто ты? - повторил неизвестный.

Говорить правду Богданке не улыбалось. И он ляпнул первое, что пришло на ум:

- Князя русского сын. Курбского. Знаешь такого?

Сказал - и сам поразился несуразности сказанного. Какой он, к черту, княжеский сын? Скорей отец, коли хоть одна из обласканных им княгинь и княжен понесла от него. Он ведь и про Курбского слышал только то лишь, что князь царя Василия Ивановича предал да в Литву перебежал. Был ли сын у него? И где тот сын жил: на Руси ли, в Литве? Словом, брякнул сдуру - а теперь и не поймешь как выкрутиться.

Незнакомец улыбнулся. Ложь Богданки, судя по всему, показалась ему нелепой, но внимания достойной.

- Дать одежду ему, - приказал он. - Из моего обоза. А этих... - перевел взгляд на заметно присмиревших весельчаков. - А, ты, Высоцкий... - узнал одного. - Что с тобой делать? Опять бесчинствуешь?

Тот, что предлагал с Богданки содрать кожу (а это Высоцкий и был), решительно заявил:

- То - лазутчик московский. Шляхтичское слово даю.

- Недорого стоить будет твое слово, если окажется он сыном Курбского, - заметил пан из окна. - Ступай, проспись. Кто ты - я знаю, а своих сотоварищей ты знаешь. Так что придете сюда завтра поутру трезвыми - тогда и поговорим... - и тут же приказал. - Отпустите их.

Руки Высоцкому с сотоварищами освободили, проводили до ворот.

Богданку же приодели в чистую свитку, штаны, дали даже хоть и старые, кем-то ношенные и слегка великоватые сапоги, а после повели к избе.

- Кто этот ясновельможный пан? - спросил Богданко провожатого.

- Пан Маховецкий, - услышал в ответ.

Он сразу вспомнил имя это. Маховецкий был известным на всю Речь Посполитую бретером и забиякой. Это именно Маховецкий, будучи в гостях у Мнишеков в Самборе, поссорился с московским царевичем и вызвал того на поединок. Димитрий, до этого хорошо обработавший саблей подобного обидчика, охотно согласился скрестить клинки, но встревоженный князь ссору сумел замять, и поскорее отправил сумасбродного шляхтича по каким-то там делам аж в самый Рим. Богданко, бывший в то время в Самборе, лишь после случившегося узнал об этой истории и, помнится, пожалел, что не разглядел в толпе слушателей своих человека, обращавшегося с помазанником Божьим, как с равным себе.

Пан Маховецкий приказал усадить Богданку за стол и оставить их наедине. Большой бронзовый подсвечник о семи свечах, столь неуместный в этой избе, он пододвинул почти к самому лицу Богданки и стал внимательно всматриваться в его черты.

У Богданки от взгляда этого задрожали колени.

- Ну? - сказал Маховецкий. - Будешь говорить правду или продолжишь Ваньку валять?

- Не понимаю я тебя, ясновельможный пан, - ответил Богданка, чувствуя, как дрожь перешла на тело. - Что хочешь спроси - все отвечу.

- Все мне ни к чему, - сказал Маховецкий. - А покуда хочу знать имя твое настоящее.

- Богдан я.

Сказал - и сам поразился тому, как неправдоподобно звучит из собственных уст его настоящее имя. За годы жизни под вымышленными именами он свое и призабыл.

Маховецкий грустно улыбнулся:

- Не доверяешь мне. А я ведь только что тебя от смерти спас. Знаешь, что Высоцкий сделал бы с тобой?.. Э-э, не знаешь... Он когда у князя Острожского служил, на всю Украйну славился изуверством. Бывало, недоимщика какого-нибудь так умучит, что бедняга надрывается, кричит, просит смерти - и только смерти... Простой недоимщик... А ты - лазутчик.

- Не лазутчик я.

- А коли не лазутчик ты московский, то кто тогда?

- Богданко я, - решил оставаться на своем недавний попович и учитель. - Ярыжка. Грамотой владею. Могу показать.

- Французской тоже? - спросил Маховецкий.

- Почему французской? - спросил Богданко, а про себя подумал: "Узнал! Что будет теперь?!". - Лишь польской. Немного знаю по латыни.

Спокойный, как играющий с мышью кот, Маховецкий протянул руку к подсвечнику и передвинул его в сторону. Взгляд его уже был не столь внимателен, как в начале разговора, но в лице заметно стало откровенное лукавство.

- Немного по латыни... - повторил он. - И еще по-русски.

- Нет! - встрепенулся Богданко. - Русской грамоты не знаю. Говорить могу, но вот кириллицу не разумею. Сложна она.

Пальцы Маховецкого забарабанили по столу. Ясновельможныому пану, понял Богданко, наскучило выглядеть добрым и всепонимающим, он с удовольствием бы сейчас врезал собеседнику по зубам, а после попинал всласть. Но почему-то сдерживает себя, желает показаться добрым. Зачем? Не перед сыном же Курбского себя так ясновельможному пану ломать...

- Сыну князя писчая грамота и не требуется, - медленно произнес Маховецкий. - Его доля - войска водить, грамоту воинскую постигать. Можешь ты это?

Да, уж что-что, а водить войска Богданке еще не доводилось. Да что там войска - он и сабли-то в жизни не держал в руке как следует. Раз, правда, взял в Самборе из рук одного пана, чтобы показать, как бился король Франциск I в битве при Павии, да оконфузился, выронил саблю - слаба оказалась кисть. А князь Курбский был при царе Иване Васильевиче главным воеводой. Казань с ним вместе брал, а после того, как переметнулся к Литве, немало досадил русскому Государю.

- Не воин я, - признался Богданко. - И не князя Курбского сын, а боярина Нагого. Слыхал про такого?

- Как не слыхать? - ухмыльнулся Маховецкий. - Нагих два было. Которого ты сын?

- Афанасия, - ответил Богданко.

О старике Нагом он знал много потому, что могилевский протопоп был в молодости домовым священником у Афанасия Михайловича. А в Могилев попал уж после опалы Нагих при Борисе Годунове. Но ласку и добро бывшего владетеля своего помнил, часто к месту и не к месту вспоминал, печалясь лишь о том, что возвысившиеся вновь при Димитрии Ивановиче Нагие забыли о верном своем слуге и не зовут протопопа в Москву из Польши.

- Это который при царе Иване был послом у турков? - начал допрос всеведущий Маковецкий.

- Да, был послом в Крыму, - согласился Богданко, вспомнив об этой подробности тоже и радуясь, что здесь нет подвоха. - И Государь был им доволен.

"Еще бы быть недовольным... - подумал при этом, вспоминая рассказ протопопа. - ... Когда Государю надо было избавиться от какого-нибудь боярина, он писал о том Афанасию Михайловичу - и тот с ответным письмом сообщал об измене того боярина в пользу турков. Ловок был, сволочь!"

- А не Афанасий ли показал Давлет-Гирею дорогу на Москву?

- То - ложь, ясновельможный пан! Наговор! - воскликнул Богданко. - Царь лично произвел дознание - и отцу поверил. А Государь - сам знаешь - был с подданными своими зело крут.

Говорил Богданко - и дивился сам, как легко срываются с уст его слова в защиту Нагого, как просто оказалось назвать боярина отцом.

- Родитель мой был верным слугой Государю, - твердо продолжил он. - Не смей хулить его.

- Иначе... вызовешь на дуэль? - оживился Маховецкий.

В Самборе Богданко слышал, что Маховецкий особенно усерден и удачлив в дуэлях на саблях, убил на поединках более пятидесяти человек, а вот стрелок никудышный.

- Ясновельможный пан желает стреляться с пятидесяти шагов? - спросил он.

- А ты игрок... - сказал вдруг Маховецкий. - В Самборе тебя считали пустомелей, ждали казни со дня на день, а ты убёг. А? В последний момент убёг. Бросились искать - и нету. Царевич, рассказывали мне, рвал и метал. Очень он хотел тебя на крюк подвесить.

Исчезнувшая было дрожь возродилась с новой силой. Богданко даже пустил одну руку под стол, чтобы прижать колено.

- В Самборе? - переспросил он. - Не бывал я никогда в Самборе. Я был с родителем своим сослан в Ярославль. Оттуда и сбежал. Живу теперь свободным, не служу никому.

- Свободным говоришь? - задумчиво произнес Маховецкий. - А кто из нас свободен?.. Нет на земле людей свободных, нет и на небе. Бог - и тот весь в заботах о нас. А ты свободен. Грех это никак?..

На лице шляхтича, слегка вытянутом, грубом, словно вытесанным из скалы, появилась какая-то странная улыбка. Будто видит он насквозь Богданку и прощает ему лукавство его, но до поры-до времени, вот-вот и станет строг.

- Грех, ясновельможный пан, - заспешил ответить Богданко. - Возьми к себе. Буду служить верно до последнего своего часа.

- Не воин ты, но игрок, - продолжил Маховецкий, будто и не слыша Богданку. - И ликом на него лишь слегка похож...

- На кого? - спросил Богданко, холодея от внезапной догадки. - На кого похож?

- Так на царя, - улыбнулся Маховецкий уже весело. - На Димитрия Ивановича покойного. Аль не знал?

- Помилуй, Бог с тобой! - воскликнул Богданко, и даже руками от себя отмахнул, как наваждение. - Зачем такое?

- Долго я тебя искал, - покачал головой Маховецкий. - Не чаял уж, что ты в живых...

Богданке стало смертельно страшно. Пот прошиб его, ослабли ноги.

- Зачем искал? - спросил он. - Что тебе надо?

Маховецкий медленно отвалился спиной на стену и сказал успокоено, так, словно он только что хорошо поработал и не прочь также хорошо отдохнуть:

- И вот нашел... Случайно...

- Кто ты?.. - лепетал Богданко. - Зачем?

- По Северщине по всей искал, по Польше... Хотел уж посчитать тебя умершим - и вдруг... Судьба... - оглянулся по сторонам. - За это стоит выпить. Как ты считаешь?

- Я... не пью... - выдавил из себя Богданко, и сглотнул слюну.

- А я вот пью...

Маховецкий быстро встал из-за стола, шагнул к двери. Ударом кулака распахнул ее, крикнул:

- Эй там! Есть кто? Горилки!

После обернулся и сказал, как припечатал:

- Будешь у меня царем.

- Царем? - задохнулся Богданко словом. - Зачем... царем?

- Будешь! - решительно заявил Маховецкий и, рассмеявшись весело и от души, с размаху ударил ладонью ему в плечо. - Радуйся, дурья башка! Государем всея Руси нарекаю!.

Богданко бросился в ноги Маховецкому, завопил:

- Не надо, ясновельможный пан! Не принуждай! Не буду! Грех какой! Не стану!

Маховецкий отпихнул его сапогом.

- Станешь! - сказал. - Вставай, паскуда! Станешь!

- Нет! - заорал Богданко, и бросился опять к ногам пана.

В избу вошли два гусара. Один в руках держал бутыль с горилкой, другой нес хлеб и огурцы.

- Не надо, пан! Не принуждай! Не буду! - кричал Богданко.

Маховецкий никак не мог вырвать ноги из его рук. Увидел вошедших, закричал:

- Чего стоите, ироды? Отцепите!

Положив огурцы с горилкой на стол, гусары в один момент оторвали руки Богданки от ног Маховечкого и швырнули его о стену так, что Богданко потерял сознание.

- Вот так... - успокоено произнес Маховецкий. - Теперь положите на скамейку его и принесите плети.

Гусары также молча, как и делали все до этого, выполнили приказание Маховецкого: уложили бесчувственного Богданку вдоль скамейки, содрали с него свитку, связали ему снизу руки и ноги, вышли на минуту в сени, вернулись с плетями, встали от несчастного по бокам.

Маховецкий пододвинул к себе бутыль и, вырвав зубами пробку, стал лить горилку прямо на голову Богданке.

Тот очнулся.

- Не надо... - попросил он. - Не хочу... Не выношу и запаха ее.

- То правильно, - согласился Маховецкий и перестал лить. - Чего добро зазря переводить. Итак... звать тебя как?

- Нагой я, ясновельможный пан. Андрей Афанасьевич. Боярина московского сын. В бегах от тирана Василия Шуйского.

- Ага, - удовлетворенно произнес Маховецкий. - Нагой, значит. А ну-ка, ребята, пожарьте его...

Гусары поочередно стали хлестать Богданку плетками. Сначала медленно и не хлестко, а после третьего- пятого удара, воодушевясь, стали бить сильнее и чаще.

Богданко стонал и корчился, но молчал.

- Игрок! - произнес с уважением Маховецкий. - Эй, ребята! Не запорите сразу. Бейте пореже, но посильнее. Пусть после каждого удара почувствует, что такое жизнь... Вот так!.. Вот так!.. - наклонился над лицом Богданки. - Как звать тебя?

Удар плети прошелся по спине Богданки так, что кончик ее завернулся под мышку и там отозвался такой пронзительной болью, что он закричал:

- Бляжьи дети, не узнаете своего Государя!

- Стой! - приказал Маховецкий гусарам. Приблизил свое лицо к лицу Богданки. - Что ты сказал?

- Развяжи, сволочь! - приказал Богданка, понявший, что если он опять заведет волынку про Нагого, его запорют насмерть, а ежели назовется царем, то обретет хотя бы передышку. - Государь я всея Руси... Димитрий Иванович.

- Сам Государь? - спросил Маховецкий - и в голосе его послышалось почтение.

"Ох, лицедей! - подумал Богданко. - Ведь знает же, что нет".

- Развяжи, - приказал он.

Маховецкий взглянул на гусар - и те быстро развязали Богданке ноги и руки.

Тот сел, принялся растирать запястья.

- Свет! - приказал Маховецкий.

Ему подали давешний семисвечник. Шляхтич поднес его к лицу Богданки, осторожно сдвинул прядь волос со лба и глаза.

- Государь! - прошептал пораженный. - Жив Государь! - и медленно опустился на колени перед Богданкой, склонил голову до самой земли. - Прости раба своего. Видел я тебя в Самборе - а здесь вот не признал...

Богданко не удержался, ткнул носком большого, не по его ноге сапога в темя шляхтича.

- Раб... - произнес со смаком. - Холоп... - перевел взгляд на оторопело смотрящих на них гусар. - А вы что стоите? На колени, стервь!

Маховецкий зыркнул в их сторону - и гусары повалились на колени.

"Убегу, - подумал Богданко. - Слегка поскоморошничаю - и убегу".

8

Богданка не знал и так не узнал никогда, что пан Маховецкий был солдатом Ордена Игнатия Лойолы, что сей бабник и вертопрах, пустой с виду и ненадежный человек был стойким католиком, верным псом папского Престола и, выполняя задания иезуитов, умел влезть в доверие к самым активным противникам политики Рима. Сам участник ратоша против Сигизмунда Третьего, Маховецкий сумел повернуть дело так, что верхушка восставших перессорилась между собой - и бунт против ставленника Рима нового польского короля, заглох будто сам по себе. Маховецкий действительно по приказу самборского мажордома искал по всему русско-польскому приграничью бывшего Мнишевского барда - двойника царя Димитрия, которого решено было объявить чудом спасшимся Государем всея Руси вместо неизвестно куда пропавшего прошедшей зимой Михайлы Молчанова.

9

Неделю спустя две тысячи человек войска Маховецкого перешли границу Польши с Русью и вступили в городок Попова Гора. Жители, прослышав о чудесном появлении царя Димитрия, вышли к нему с хлебом-солью.

Колокол местной церквушки звенел торжественно. В лужах мокрой после дождя дороги многоцветно и многоглазо отражалось солнце.

Богданка смотрел в распахнутые удивлением глаза горожан и повторял про себя: "Убегу. Ослабится надзор - и убегу"

Глаза его рыскали по лицам толпы - нет ли кого знакомого? Сейчас выскочит какой-ни-то, закричит: "Вы что - одурели? Жида за царя принимаете! Это ж Богданко!"

Но все кричали радостно, смотрели на него восторженно.

Вдруг - взгляд.

Среди стоящих у дома старосты трех десятков казаков выделяется одеждой и статью человек со знакомым лицом. Где же видел его Богданко? Человек смотрел пытливо и внимательно. Где он видел этот взгляд?

Как ни боялся Богданко этого, а глаза его их встретились - и узнал самозванец того, кто стоял перед ним.

Был казак слугой при прежнем Димитрии Ивановиче, и прибыл с ним в Самбор еще в те поры, когда самозвавнец даже принцем московским не был признан. Помнит ли он Богданку? Как звать его?.. Кажется Заруцким... Да, да, Заруцкий Ивано...

Склонил голову казак перед самозванцем.

"Не узнал... - обрадовался Богданко. И вновь перевел взгляд на крестящихся при его виде и кланяющихся крестьян. - Бляжьи дети..."

Принимал при этом хлеб на рукавишнике, отламывал кусок, макал в соль и совал в рот.

Люди, радуясь тому, что Государь поступает по обычаю и не гнушается их хлебом-солью, плакали от умиления, стелились спинами чуть не под ноги коней.

"Бляжьи дети... - думал Богданка, глядя на них, - Бляжьи дети..."

* * *

В это время еще стояло войско московского царя Василия Шуйского под крепостными стенами города Тулы. Ратники строили плотину на реке Упе, чтобы затопить город и вынудить сдаться рать Болотникова и самозванного царевича Петра Федоровича. Та битва казалась главной, а появление какого-то очередного самозванца на границе с Польшей выглядело тем нелепей, что король польский Сигизмунд писал царю Василию, что не скорбит о смерти царя Димитрия, а почитает покойника самозванцем, желает мира с Русью и совместной войны против шведов и османов. И никому покуда не было дела до рыжего жиденка, боящегося назваться Димитрием, царем московским. Тьфу, человечишка!

Совсем иной человек жил в это время на другом краю огромной Московии. Хороший человек. несчастный.

7117 ГДЪ от С.М 1608 год от Р.Х.

СУДЬБА ДОБРЫНИ

О том, как преображается любовь в нелюбовь и как ревность превращает человека в злодея

1

Две реки рядом текут, а какая у каждой весна разная. У Волги ледоход с низовьев начинается, по Балчику да по рукавам обломки спокойно в море уплывают. Свободная вода в себя лед с верховьев легко берет, кружит да несет серые ноздреватые обломки по половодью, пока те не растают. А Свияга против волжского течения бежит, лед у нее с верховьев тает, плывет льдинами, на крепкий лед лезет, торосы громоздит, проснувшуюся воду запирает, а та, дура, по сторонам разливается, низкий берег, луга, села и пашни топит, зверье заставляет на деревья лезть и там пережидать паводки. Разные реки, как и люди разные. Им бы в дальних друг от друга местах течь, а они рядышком, Жигулями лишь разгороженные.

И с людьми такая же история...

Встретился беглый московский стрелец с пленной татарочкой в торговом городе Астрахани. Им бы мимо друг дружки пройти, не заметить ей его силы богатырской, а ему - красоты ее невиданной, глядишь, и сложилась бы судьбы попроще, жизни были бы у обоих поспокойней. Ан - нет, как увидели друг друга, так и загорелись обоюдной страстью. И что будто бы Добрыня татарку от рабства да от смерти спас - это только внешне так выглядело. Не захоти она за ним в подземный ход лезть, не смог бы он увезти ее из Астрахани и силой. И уж после, когда они стали мужем и женой невенчанными, разве не сам Добрыня позволил татарке верх над собой взять, стал при ней не слугой и не рабом даже, а тварью покорной, бессловесной?

Мальчика, сына покойного воровского вождя Хлопка, коему Добрыня и не служил вовсе, но вдове которого стал опорой, оба - он и татарочка - у злодея отбили, стать хотели ему за мать-отца.

Да не слюбилась татарка с ребеночком, почувствовала в нем, как сама призналась, силу для себя опасную, повелела Добрыне от мальчика избавиться.

И послушался ее богатырь, хоть сам полюбил он мальчика, отдал Никитушку человеку одинокому, вору-разбойнику.

А как вернулся к татарочке один, она его нежно приветила, оплела ласковыми сетями, все в глаза заглядывала, слова добрые да милые нашептывала.

А у Добрыни с глаз словно пелена спала.

"Что за диво такое, - думал он, - эта женщина? Ну, красива не по-нашему; ну, ступает по земле легко. А душа-то у нее черная. Дите слабое принять не смогла. Все люди у нее - поганцы да негодяи, что ни скажет о ком - так словно грязью обольет. Сама ни шить, ни штопать, ни еды сварить толком не умеет, а как чужим трудом воспользуется, так обязательно охает, попрекнет. Кашу есть не желает, каждый день мяса требует. Заработка честного не признает - говорит, что мал таков заработок, - а все говорит о разбоях, воровстве да хищениях".

И татарка заметила резкое охлаждение к ней Добрыни. Уж не любовался он ею, не улыбался ласково, не старался говорить по-татарски, все чаще бросался теми русскими словами, что были взяты у татар, по-своему переиначены и превратились у русских в слова бранные. И услуг он целых три дня после того, как мальчика отдал, ей не оказывал: ни в постели, куда рушился заполночь и сразу засыпал, ни у котла, из которого доставал ножом одно лишь мясо, а бешбармак с блюда, как раньше, не трогал, лишь брезгливо морщился, глядя, как она ест жирное тесто руками, и молчал.

Молчание это и редкие вспышки гнева, когда он кричал и топал ногами на нее, махал руками так, что мог ненароком зацепить, были особенно невыносимыми.

Крик и размахивание руками ее, по совести говоря, все-таки не трогали. Более того, когда он кричал и грозил, когда ругался на обоих языках, она даже чувствовала некоторое спокойствие и уверенность; татарка даже улыбалась при этом, ибо понимала, что кричащий на женщину мужчина выдает свою слабость, а значит это, что он уже и не мужчина вовсе.

Когда же Добрыня молчал, ей было по-настоящему страшно. Татарке казалось, что та сила, переполняющая великана, что вначале притягивала ее к нему, заставляла любить и желать его каждой клеточкой тела, разрастается по всему дому (да что там по дому - по всей степи, всей Волге, по всем лесам вокруг), заполняет собой весь мир, теснит ее, не дает дышать и готова погубить ее.

Точно так она чувствовала себя в присутствии того малыша, которого разыскивал и нашел-таки Добрыня в Царицыне, выкрал из-под носа у самого воеводы и принес к себе домой. Спокойный мальчик, улыбчивый, роста высокого, казался значительно взрослее себя, а по существу настолько мал, что не умел даже говорить, а лишь таращил свои глазенки да пускал пузыри изо рта. А вот заполнял собой весь дом, выживал из нее татарку, душил ее одним своим присутствием.

Уж и ласкала она его, и улыбалась, и играла с ним, и нежила - а мальчишка не спорил, принимал все, как должное, будто раба она его, но ответного тепла, движения души в ее сторону не желал делать. Будто стена между ними стояла.

А как захотела она, припомнив бабушкины советы, присушить малыша, как Добрыню присушила, порчу навести - так и убедилась, что всей хитрости ее и колдовству - грош цена. Не помогло ни обмывание водой заговоренной, ни посыпание пеплом от петушиных перьев в нужные места, ни помазание кровью своей его глазок, ни амулеты из камушков самоцветных на запястьях, ничто другое...

Камушки, быть может, и помогли бы, да малыш их в тот же день потерял. Порвал, должно быть, нитку да рассыпал где-нибудь во дворе. Пойди отыщи...

А зато как увидит, бывало, Добрыню, сразу гулит малыш, ручки к нему тянет, улыбается. К лицу бородатому прильнет, гладит пальчиками по волосам, говорит что-то по-своему.

Глядеть бы на них - не нарадоваться. А у татарки сердце кровью обливалось. И не ревность это даже, а ненависть к мальчику, злость за то, что такая кроха, существо несмышленое, силу имеет большую, чем она в себе чует. Вон какого богатыря сумела побороть она, рабом своим сделать, ковром себе под ноги положить. А какая-то малявка, двух лет еще нет, ее власти не хочет повиноваться?..

Словом, заговорила она Добрыню, убедила, что лучше им от малыша избавиться - и увел он Никиту со двора в город Свияжск, отдал там тому самому вору, что в Царицыне на погубителя отца Никиты, охотился.

Выполнил Добрыня ее приказ. Но вернулся назад словно подмененный. Сидит мрачнее тучи, дел по дому делать не желает, даже дрова не рубит, воду для котла не приносит, ест от нее отдельно. А главное - и заговоры, и чародейства ее на него больше не действуют.

На четвертое утро не выдержала татарка, спросила:

- Не любишь ты меня больше, Добрынюшка?

По-русски спросила, ласково.

Вздрогнул лежащий рядом с нею на печи богатырь, закинул руки за голову, промолчал.

А она опять по-русски:

- Прогонишь меня, сокол ясный?

Никогда дотоле не называла она его таким словом. В лучшем случае по-басурмански говорила: "Айналайн".

И горячая струя ласковой лести протопила лед между ними, заставила Добрыню пошевелиться, глянуть в ее сторону.

На него взирали огромные черные глаза, лицо прелестное. От шеи и до самой середины груди раздетая лежала перед ним чаровница, какой и во сне не приснится, а тут живая и наяву во всем своем великолепии.

- Прикройся. Холодно, - сказал Добрыня и потянулся к одеялу, чтобы поднять повыше - ночи ведь еще были прохладные, а печь уж не топили.

Она ж, бесстыдница, и вовсе одеяло сбросила, лежала пред ним в во всей прелести своего нагого, смуглого тела, с кожей гладкою, как кость.

Задохнулся от красоты такой Добрыня и проснувшихся в нем желаний, да так и застыл, на нее глядучи.

А татарка как на локте приподнимется, как повалится голой грудью на его грудь, как вонзится губами своими в его губы - и куда только пропала обида и боль Добрыни, куда только черные мысли подевались? Обхватил он ее за плечи, перекинул через себя, подмял - и позволил себе познать все, что хотело тело его, а не разум...

В тот день воду принесла, и дрова нарубила она еще сама, и вместо кульчитая сварила капустные на мясном отваре щи. Смотрела при этом на Добрыню ласково, глазами вся светилась.

И не выдержал Добрыня силы этой ласки ее, сам пошел к реке поутру, воды принес, сам дров нарубил, опять стал говорить ей слова ласковые по-татарски...

2

А потом они на реку Свиягу попали.

Осень и зиму прожили еще так себе - мирясь и ссорясь, мирясь и ссорясь.

А как солнце к весне повернуло, как Свияга-река ледоходом в разлив пошла, весь низкий берег до горизонта залила, пришли к ним на косогор люди чужие, попросились пожить до тех пор, пока вода спадет.

- А мне что - живите... - пожал плечами Добрыня.

Татарка только губы поджала - не понравились ей пришлые, нахлебники. Но спорить не стала, ибо помнила, что и в их роду татарском со всяким проезжим-прохожим делиться полагается последней лепешкой, а тем более с погорельцами да иными страдальцами.

Хорошо Добрыне: сказал веское слово - и ушел себе на охоту на целый день. А ей, оставшись одной с пришлыми, (семь человек: четыре бабы, мужик да детей двое), работы вдесятеро больше стало. Бабы-то русские, в чужом для себя доме три дня гостями держат, лишь на четвертый спрашивают, где и что лежит, чем они помочь могут. А три дня так глазами и пролупоглазили лишь детворой своей занятые.

Мужик и вовсе у них малохольный оказался. То с бабами своими быстро-быстро болтает по-своему, то на татарку глаза пялит, взглядом одним раздевает и в постель кладет.

Баба одна попеняла ему за это, сказала, что глаза у мужика бесстыжие. А он:

- Цыц! Ни мы с тобой, ни он с ней не венчанные. А от красоты такой глаз оторвать не могу.

Баба его, и вправду, в сравнении с татаркой пустым местом была: ни кожи, ни рожи, одна видимость. Другая - та, с которой постоялец на полати вместе ложился, над которой каждой ночью усиленно трудился и пыхтел, - была получше первой, но тоже красавицей не назовешь. Она уж тем более стала смотреть на татарку волчицей, вместо доброго слова за гостеприимство, как змея шипела.

А Добрыня в четвертый вечер веселый пришел. Рассказал, что нашел свежепокинутую берлогу медвежью.

- Так что завтра вместе на охоту пойдем. - сказал мужику. - Мяса будет вдосталь. А коли мясо будет - с голоду до конца паводка не пропадем.

- А откуда знаешь, что берлога свежая? - спросил мужик.

- Так ведь втулок у входа лежит. Запашистый! На пять шагов смолой в нос разит, - объяснил Добрыня. - Ты бы лучше новые лапти покуда сплел, чем в размякших ходить. Я лыка ивового надрал. Оно сейчас мягкое (ива сок пустила), плести будет легко, а потом они по ноге усохнут.

- Не умею я, - признался мужик.

Добрыня аж присвистнул.

- Это что же так? - спросил. - Сам не можешь - покупаешь, стало быть? Богат, никак?

- Был богат, - кивнул мужик. - Да только что от богатсва проку?

Татарка посмотрела на постояльца с любопытством. По-русски она уже понимала неплохо, а сказанное мужиком было столь просто, что она было подумала, что чего-то не поняла. Впервые слышала она, что кому-то от богатства проку нет. Уж, не свихнулся ли он?

- Баба от него ушла... - разъяснила та, с которой мужик спал на полати, именем Наталья. - Теперь он ни женатый, ни холостой, вдовец соломенный, словом.

- Цыц, сука! - рявкнул мужик, а после уже ровным голосом признался Добрыне. - Правду сказала стервь. Ушла от меня жена. Опозорила на всю Свиягу, на всю Волгу.

Слезы выступили из глаз его. Разжалобили они Добрыню.

- Ну, ты тогда... - сказал он, - дома посиди. С Мишкой я и один справлюсь. А лапти... - оглянулся на баб. - Может, какая из вас умеет?

- Не бабье это дело, - сказала все та же Наталья. - По хозяйству, что помочь твоей басурманочке - это мы можем. С нашим даже удовольствием. А лапти - это уж мужское дело. Сама, смотри, как хожу, - и выставила ногу вперед, бесстыже оголив ее до колена.

Лапоть и вправду был у нее худой, грязная пятка наружу. А онучи такие ветхие, что тронь, кажется, - и рассыплются.

Татарка глянула на свои ноги. На душе потеплело от их нарядности. Вспомнила, как в первый раз, еще до Царицына, сплел ей Добрыня лапти взамен стоптанных напрочь астраханских чуней, как он ласково касался ее ступней, снимая мерку, как учил крутить вокруг икр онучи, как неуклюжа показалась ей в первый раз русская обувь и как потом привыкла она к ней, научилась обращаться с онучами легко, не замечая их. Зимой вон по снегу с Добрыней однажды два дня и две ночи прошла - ноги не замерзли, а даже распарились. Как пришла домой, разулась - а от них пар валит. А в сапожках, помнится, на коне чуть проедешь зимой - ан пальцы уж в льдинки смерзались.

- Ну, так ходить нельзя, - покачал головой Добрыня, глядя на пятку Натальи. - Баба должна ноги беречь, а то детей не будет. Давай сюда ногу.

Наталья пересела поближе к Добрыне. Он снял мерку (Татарка аж застонала от ревности. Один ребенок обернулся в ее сторону, а остальные словно и не заметили), вышел в сени, вернулся с кругом лыка и, пригласив мужика посмотреть, как делается обувка, принялся при свете лучины плести первый лапоть.

Добрыня плел, мужик смотрел, что-то спрашивал, менял лучины, стряхивал с них пепел. Бабы о чем-то шушукались между собой, перекладывая детвору (так и не понять: кто из них мальчик, а кто девочка?) с колена на колено. До татарки лишь всем будто и дела нет. Оставили одну, как колун вон тот у двери в сени...

3

На избушку эту в лесу Добрыня случайно набрел. После того, как с татарочкой помирился, не смог больше про Никиту вспоминать спокойно, жизнь в Царицыне стала ему невмоготу: из-за каждого угла, на каждой улочке ему мальчик мерещился. Решил подальше уйти из города. А куда подальше, если не в татарские степи? Лишь в горы Жигулевские.

На Волге в те дни очередной царевич астраханский под именем Иван-Август, какой-то родственник царей московских Димитрия и Федора Ивановичей, объявился. Август этот тех мужчин, что в его войско не шли, объявлял изменниками и вешал. А Добрыня ни ему, никому иному служить не желал. Все лелеял свою татарочку, просил ее ребеночка ему родить, чтоб красив был в нее и силен в отца, их наследничек.

"Как же носить его будешь, - сказал, - если я с Августом в поход пойду?"

Переплыли они на лодке Волгу, поднялись по тому берегу наверх и вошли в Жигулевские горы. Долго плутали там, будто монахи для монастыря место выискивая. Все не мог остановиться он, место такое найти, чтобы и вид вокруг был по нраву, и душа где чувствовала бы себя спокойно.

Говорил, что в таком месте они на первую зиму только землянку выроют, холода охотой перебьются, потом за весну-лето-осень он домик небольшой срубит и от леса землицы малость очистит, устроит починок. Там, как детки их подрастут, земля урожай даст, можно и пашенку увеличить. Глядишь - и поуспокоится к тому времени Русь, захотят мужики не воевать за московских царей, как нынче, а землю пахать, хлеб сеять. Вот тогда кто-нибудь и к ним присоседится, тоже начнет лес валить, землю обихаживать. К старости у них и деревенька тогда образуется, а то и село, если Бог подаст да пришлет попа какого-ни-то...

Говорить-то говорил, а местом ни одним доволен не был. Не заметил, как до Свияги дошли, направились вдоль реки по высокому берегу.

Татарочка уж измучилась, втайне от Добрыни плакала. Хотела несколько раз сбежать от непутевого, да тут же от намерения этого отказывалась, ибо боялась заблудиться, попасть в когти либо к медведю, либо к Лешему. Ох, боялась она их! Леса боялась, так не похожего на родные степи ее. И про заговоры свои, и про колдовство забыла совсем. Несла маленький узелочек свой, тащила ноги, а приходил вечер - падала на брошенный Добрыней кожушок и спала, пока не будил он ее, давал еды горячей, передвигал поближе к огню, что-то говорил, а она уж и не слышала - спала.

В тот раз Добрыня решил, что идти им на сегодня достаточно, усадил ее под дубком, принес хвороста, велел пока костер разжечь, а потом побольше крупных палок на огонь положить, чтобы жар получился, на котором можно мясо (он убил по дороге зайчонка) пропарить и без соли (кончился весь запас, взятый на дорогу) съесть. А сам пошел окрестности осматривать - может завтра и не стоит в эту сторону идти, лучше через реку переправиться?

Вернулся скоро - она только начала в костер толстые ветки класть.

- Дом там! - сказал радостным возбужденным голосом. - Настоящий! Пустой! Кое-что там попорчено, поломано, но я в два дня в порядок приведу. Пойдем.

Они погасили и затоптали огонь, направились к дому.

Ладная избушка на косогоре, с которого видна излучина Свияги, понравился татарочке с первого взгляда. Ей так захотелось остаться в нем, и так она была не уверена. что подобное желание возникло и у Добрыни, что заплакала.

- Брось! Ты что? - говорил он с растерянной улыбкой. - Дом же. Смотри! Дом! Наш дом.

И только услышав это: "Наш дом", - перестала плакать и, прикоснувшись лицом к крепкому его плечу, подумала:

"Вот счастье-то какое! Без колдовства, без ворожбы".

А избушку ту свою так и стали они называть богатым словом: дом.

4

Добрыню слово подменили: днем работал, дом к зиме готовил, в лес ходил, силки ставил, зверя из лука стрелял, мясо в бочке засаливал (в сарае при доме нашел целый рогожный куль с солью), по ночам с ней был ласков, делал все, чтобы она забеременела.

А ее утроба лишь пожирала его семя, ибо то семя в ней не завязывалось. Во время приходили месячные, фигура оставалась стройной, груди стояли торчком. Будто ее заговорил кто-то недобрый. Будь тот брошенный ими Никитка постарше годами и умей он говорить хотя бы, она бы на малыша грешила - думала бы, что он ее сглазил. Все вспоминала и вспоминала людей, с которыми встречалась в жизни, ложных друзей и недругов - и никого среди них не находила, кто мог бы ей сделать такую подлость, наворожить либо порчу наслать.

"А может, кто случайно заколдовал, сам того не ведая? - думала она. - Сглазил мою красоту, не подумавши..." - и вновь вспоминала, перебирала в памяти лица да имена...

Так и прожили зиму. Добрыне же говорила татарочка, что в их роду женщины лишь по весне да летом тяжелеют - такое особое свойство их рода.

Он верил. Говорил:

- Это хорошо. Летом ягод много, всякого вкусного. Дитенок от этого сильный родится, не будет болеть... - и тут же добавлял. - А давай мы все-таки сейчас попробуем...

Они пробовали не только ночью, но и днем. Она подлаживала часы любви и на полнолуние, и на новолуние, и под вой волка, и под свист метели. Но не тяжелела...

5

А эти вот четыре русские коровы сами не знают от кого родили. Две бабы говорят, до срока детей выкинули, а две выносили и родили. Вот вчетвером и воспитывают малышей.

Смотрела на них татарка - и все больше и больше тех баб ненавидела.

А Добрыня сплел один лапоть, одел на ногу Наталии, попросил пройтись по дому.

Та прошла два шага и сказала восторженно:

- Как влитые! Никогда таких не носила. Всегда то больше, то меньше, разнашивать приходилось.

Подошла к Добрыне, наклонилась, поцеловала в щеку.

Татарка аж с места своего подпрыгнула. Закричала по-своему:

- Байга тийгененгеен суйлейсен.

- "Выйдешь замуж - тогда и говори", - тут же перевел Добрыня вслух.

Наталья отшагнула, глянула на татарку удивленно:

- Да чего ж ты серчаешь, красавица? То ж братский поцелуй... - улыбнулась. - Не возьму я от тебя мужика твоего. Успокойся... - а сама, уж боясь гнева хозяйки, от нее отступила. - А коль обидела - извини, - сказала.

Улыбка эта и удивление Натальи словно пощечиной ударили по татарке.

- Сядь, - строго сказал Добрыня по-татарски. - Это поцелуй сестры.

Сузились красивые глаза татарочки до щелочек, сжались губы. Но промолчала она, отошла в дальний угол, что потемнее, чтобы не видели лица ее, стала лишь смотреть на происходящее в избе, сжимать от ненависти кулаки да слушать.

А Добрыня, чтобы забылся гнев хозяйки, спросил добродушно:

- Что вы за люди? Странная вы какая-то ватага. Откуда взялись?

- Пусть сначала он расскажет, - сказала Наталия, и кивнула в сторону мужика. - А потом уж мы.

И мужик рассказал...

6

Был он, рассказал, купцом из города Свияжска, имел склады да пристани по всей Волге, одних стругов построил более двух сотен, торговал со всеми державами, что лежат на берегах Хвалынского моря, а однажды даже доплыл до самой Персии и хорошо там отторговался сибирским мехом.

Несмотря на молодость и незнатность, считал он себя чуть ли не ровней боярам московским и купцам Строгановым, что обстроились на реке Чусовой, а за Каменным поясом владели землями большими, чем любая из держав возле Хвалынского моря.

И захотелось ему, если не сравняться со Строгановыми в богатстве, так хоть породниться с ними. Кто-то ему сказал, что у младшего Строганова есть дочь на выданье, да нет ей женихов подходящих: бояре бы рады денежки ее к себе прибрать, да по знатности до нее опуститься не смеют, а купцы богатые - все старики. Вот и получается, что лучшим женихом для строгановской наследницы мог быть только он - свияжский купец.

- Ну и как? - спросил Добрыня. - Хороша оказалась невеста?

- Не увидел я ее... - вздохнул купец и повел разговор дальше.

Собрался он в путь-дорогу. Решил по Волге на своем струге, что отправлялся с зерном в Ярославль, сначала плыть, а потом под Чебоксарами пересесть на другой струг - тот, что по Каме вверх пойдет; а там уж и до Чусовой рукой подать.

Но, как говорится, домашняя думка в дорогу не годится. На Волге, когда грузился струг купца под зерно для голодающего Замосковья, захотел он прогуляться вдоль по пристани, ибо нравился он сам себе в новой бордового цвета ферязи, распахнутой так, что рубаха белая его с шитым многоцветным воротником наружу чуть не до пояса оказалась выставлена на обозрение. Сапоги сафьяновые, по старой моде с носками вверх загнутыми, златым узором по голенищам вышитые. Шапка с собольим околышем. Жених, словом, хоть куда.

Шел он по доскам пристани, себя всем показывая, чьих-то насмешек и не замечая, слушая лишь "Охи" да "Ахи" вокруг, и вдруг увидел, как на корме струга персидского, что невольников привез на Русь для получения полоняных денег из царской казны, стоит русская девушка красоты неописуемой.

Загорелось сердце купца при виде грусти-печали на ее лице, пошел он к самому толстому и нарядней всех одетому персу, тоже стоящему у причала и о чем-то разговаривающему с русским сотником, спросил:

- Не полоняночка ли вон та красавица?

- Да, - кивнул перс. - Только проку мне ни от нее, ни от остальных рабов нет. Их татары у вас в бою взяли, на наших рынках продавали. Я их выкупил, сюда привез. Думал, царь ваш за них заплатит, потому как собирает он от каждого русского, полоняные деньги, для того, чтобы выкупать рабов из мусульманской неволи. А царь меня обманул. Я еще половину Волги не проплыл, а мне вон говорят, - кивнул на сотника, - что Государь ваш денег за моих рабов платить не будет, что пусть я убираюсь назад, в свою Персию вместе со своим товаром. Ай-я-яй! - запричитал тут же. - Такие расходы! Такие убытки! Я - нищий! Рабов назад повезу, кормить-поить буду! Продам - и расходов не покрою. Позор вашему царю!

- Ты нашего Государя не шельмуй, прохвост! - сказал сотник. - Жиреешь на горе и крови русской, еще и плачешься, курва.

Купец, видя, что спор между персом и сотником может продлиться до бесконечности, а полонянка может уйти с палубы, сказал свое:

- Если у Государя нет денег сейчас полоняных, то не его вина. Видишь, какое время у нас? Люди от голоду в Москве сотнями мрут. Некому в казну платить, царь Борис для них у меня хлеб выкупает и на бедность раздает. А тебе скажу, что сам я могу выкупить вон ту полоняночку. Называй цену. И учти: кормить тебе ее по дороге назад не надо будет, хлопотать о продаже - тоже.

- Тьфу-ты! - сплюнул в его сторону сотник. - Торгашья душа! - и пошел прочь.

А сказал свое купец, надо признаться, не подумав. Просто не хотелось ему, чтобы красоту такую продали где-нибудь на персидском рынке на потеху басурманину какому-нибудь, как корову какую или козу. В калите его лежали большие деньги, на душе в предчувствии скорой свадьбы на наследнице Строгановых было радостно - почему бы не сделать доброго дела? И, говорят, кто перед свадьбой нищего одаривает, у того жизнь потом сладкая бывает. А если расщедриться на вызволение рабыни, то и представить невозможно, как хорошо он заживет с молодой женой!

Тут купец персидский и заломил цену. Сам при этом хихикает, смотрит хитрым глазом на свияжского купца, говорит:

- Дорогая будет девица. Русскому купцу не по карману.

А вокруг уж грузчики всякие собрались, стрельцы, монахи. Многие на свияжского купца по найму работали, знали его, его щедротами кормились, при встрече в пояс кланялись, благодарили, а про себя завидовали его богатству и удачливости. Им лишний укор хозяину - что на сердце масло. Стоят, гогочут согласно.

Купцу такое поношение - хуже горькой редьки. Взъярился он и заявил, что не посмотрит на несуразную цену за девицу, берет он ее за эти деньги, пускай девицу ведут сюда.

Народ на пристани загудел:

- Вот это по-нашему! Вот это по-русски! Ай-да молодец купец! - оценили одни.

- Что ему деньги? - возражали другие. - Купец загулял.

Но для всех появился повод самих себя похвалить - ведь тоже русские.

А перс довольно похохатывает, велит девицу вниз спускать, русскому купцу передать.

Она ж - ни в какую...

7

- Как - ни в какую? - поразился Добрыня, - Это что ж - она сама в рабство захотела?

Татарочке стало смешно. Она-то знала, что красавице рабыней быть на Востоке лучше, чем женой русского купца. Это русские жены живут, как рабыни, от мужчин лица прячут, боятся слова мужу против сказать, раз в неделю бывают битыми для порядка. А русская красавица, если к богатому мусульманину в гарем попадет, то живет так, как о русском рае рассказывают: и моют ее, и ухаживают за ней евнухи, и песнями услаждают, а от нее требуют лишь раз в неделю, и а то и реже быть ласковой со своим господином всего лишь часть ночи. Не дура была, значит, та красавица с корабля.

- Вовсе нет, - покачал головой купец, - она наш разговор с персом слышала. И как подошли к ней персидские сердары, так бросилась к мачте, обняла ее, да как закричит!..

- Что ж вы ироды окаянные делаете! - закричала красавица русским мужикам, стоящим на причале, - Смотрите, как басурмане православных людей, как скотину какую, продают? Или вы тоже мусульмане обрезанные? Или у вас совести, как у этого купца, нет? Высвободите нас силой! Всех высвободите! Спасите христианские души от неволи басурманской! Мужики вы или твари некрещеные?

Сердары с ней бьются, пытаются руки от мачты оторвать, а она уцепилась так, что им вчетвером и не справиться, еще и кричать успевала про то, что взята не в бою она, а украдена из дома родительского этими вот персами проезжими, что таких, как она, полный трюм персидского корабля.

Тут какой-то из грузчиков и крикнул:

- Это что же такое, христиане? Это кто же позволил окаянным над русскими душами глумиться? Бей их, православные!

Тут толпа повалила по сходням на корабль.

Струг персидский накренился, потом выправился и осел в воде так, что днищем заскреб о речное дно.

- Вах! Вах! - закричал перс, а потом упал на колени и стал молиться своему Аллаху или Магомету - купец не понял.

А на корабле уж толпа бесновалась вовсю: сердаров в воду побросали, все, что ценное увидели, себе за пазухи посовали, трюм отперли, людям помогли наверх выкарабкаться и, покричав радостное, повели их с собой с корабля в ближайший кабак - праздновать освобождение.

Оглянулся купец - а красавицы-то и нет.

Тут перс за подол ферязи его схватил, да как закричит:

- Плати за всех рабов, купец русский! Ты чернь на гиль поднял - тебе и убытки мои оплачивать! - обернулся к сотнику и прибежавшим на шум стрельцам (они, конечно, происходящее и раньше видели, но в дело не вмешивались, ждали, что все само собой образумится), потребовал. - Схватите его! Он людей русских на гиль поднял - ему и ответ перед Государем держать, что напал, как разбойник, на иноземного гостя, плывущего по Волге с царевой грамотой!

И, сволочь такая, достает из-за пазухи охранную грамоту, согласно какой он имел право по Волге свободно плыть до самого Ярославля, где у него должны полонян тех государевы слуги выкупить. Хитрый был перс, самое главное у себя на груди держал, зря грамотой не кичился, умел ее вовремя под нос власти сунуть.

Что тут делать сотнику? Лицом потемнел и велел купцу свияжскому за собой идти. С двух сторон стрельцы стали с алебардами, позади перс пошел. И никого больше вокруг - словно вымер причал. Сердары из воды повылезли, стоят на берегу мокрые. переговариваются по-своему.

Пришли в Приказную избу. Там дьяк какой-то сидит. Персидский язык дьяк знает. На нем и разговаривал дьяк с иноземцем, а своего купца будто и не видел, рожа продажная. После, как поговорил, сказал свияжцу:

- Ты бы, гость, подумал, прежде чем гиль поднимать. Теперь ты - преступник государственный, тебя должны мы в Москву отправить в Пыточный Приказ. Есть Указ Государя, что всех, кто гиль затевает, в столицу отправлять.

- Да какой это гиль? - удивился свияжец. - Что ты этого нехристя слушаешь? Я тут при чем? Я у него девку хотел купить. Все честь по чести, как положено. А девка та на судне его взбунтовалась, народ с берега подняла - они и освободили невольников.

- Вот я и говорю, что зачинщик ты, - спокойным голосом сказал дьяк. - Не стал бы ты на девку зариться - не случилось бы ей кричать, а людям на гиль подниматься. Так что ферязь свою ты лучше продай, в простое обрядись - у нас тюрьмы грязные, народишко там лихой сидит. А так у тебя и денежки появятся на еду, на уход за тобой. Поверь мне. Я плохого не посоветую.

Тут сотник наклонился к уху дьяка. что-то прошептал.

Дьяк кивнул и сказал:

- Сапоги твои вон сотник купит, а перстни, так уж и быть, мне придется взять. Нельзя же человеку не помочь в беде.

Купец был молод и силен, он даже в кулачных боях участвовал, когда тешились дурные головы на свияжском льду. Вот и решился он на то, что ударил стоящего рядом стрельца локтем в брюхо, другого сбил с ног ударом пятки в колено, подтолкнул его так, чтобы упал тот под ноги бросившемуся на него сотнику, а сам кинулся в двери, а оттуда помчался прямиком к кабаку, в котором народ освобожденный и народ-освободитель гуляли.

Ворвался в кабак да как закричит:

- Братцы! Перс дьяка с сотником купил. Меня по "Государеву слову и делу" в Москву везти хотят!

Тут пьяная орда повскакивала на ноги и повалила в двери.

А за купцом свияжским погони-то нет. Стоят на горке у Приказной избы дьяк, сотник да купец персидский, руками приветливо машут.

"Что за черт? - подумал свияжец. - Что за хитрость такая?"

Глядь - а за спиной перса стоит фигура женская. Уж не красавица ли то, что всему гилю начало положила?

А толпа уж вместе с ним к Приказной избе пошла.

- Здравствуйте, люди добрые. - сказал дьяк. - С освобождением вас всех. Желаю вам всем быть здоровыми и счастливыми, поскорей увидеть ваших жен и ваших детушек.

Толпа тут "Ура!" закричала, повалила вперед, подхватила дьяка, стала качать. А он им в голос:

- Не меня благодарите, а вон того гостя! - и на свияжца показывает. - Он за всех за вас купцу персидскому заплатил, он вам свободу подарил.

Тут толпа бросилась на ошеломленного купца, стала его качать. А как все устали да немного поуспокоились, так дьяк и попросил купца в Приказную избу пойти, купчую подписать.

- Какую купчую? - поразился он. - Где? Сколько платить?

- Ай-я-яй! - покачал головой персидский гость. - Такой богатый, такой щедрый русский купец, а своего слова держать не можешь? Зачем решения меняешь? Я людей отпустил? Отпустил. Теперь ты мне деньги платить должен...

Словом, чтобы долго не говорить, пришлось свияжскому купцу все деньги, что он на свадьбу приготовил, и что с собою Строгановым вез, за полонян персу проклятому заплатить. А после, как купчую дьяк, свою мзду получив, печатью договор закрепил, купцу рассказали, что всю эту хитрость та самая красавица с корабля придумала.

- Иди поблагодари ее, дурак, - сказал дьяк. - Считай она тебя и от позора, и от смерти спасла.

А красавица та за дверями снаружи стояла.

Увидел ее купец и подумал:

"Денег теперь на свадьбу со Строгановыми у меня нет, а поехал я, весь Свияжск знает, за нею. Привезу-ка домой эту, скажу, что покраше она наследницы Строгановых, потому ее выбрал. Кто не поверит?" - и сказал:

- Выходи, красавица, за меня замуж.

Та рассмеялась так легко и весело, будто только этих слов и ждала от него, сказала:

- Хорошо.

8

- А я эту историю иначе слышала, - сказала все та же сующая везде свой нос Наталья. - Мужики казанские рассказывали... Купец тот нарочно их на гиль подбил из-за бабы той на персидском корабле. Пообещал, что если освободят ее, он каждому по ведру вина даст. И дал.

Купец лишь молча пожал плечами, а Добрыня заступился:

- Ну, то, может, другой корабль был, другой купец и другая красавица. Ты, гость, лучше вот что скажи... Не жалеешь теперь, как ушла она от тебя, что такие деньги за полонённых людей заплатил? Государей сейчас на Руси - что грязи, никто тебе тех денег не вернет. Слышал я, что новый Димитрий - третий уж по счету - на Москву идет. Думаешь, он заплатит?

- Да нет, не думаю... - пожал плечами купец. - Денег поначалу было жалко. Большие деньги, даже сказать сколько - и то страшно. А потом я, как в Свияжск с женой вернулся. то, посчитай, мне все с лихвой вернулось. Все захотели на нее посмотреть да со мной купчие заключить. Раньше я по всей Волге мотался, искал с кем договориться, чтобы именно в моих амбарах зерно хранилось, чтобы на моих стругах его в Замосковье везли. А теперь заказчики сами ко мне бегать стали, в долг многие верили. Я в два те года так развернул торговлю, что, посчитай, на Волге разве что астраханский Первуша Изборов мне противостоять может. - подумал и добавил, - Да нижегородцев гостей пять.

9

А потом в Свияжск пришел "царевич Петр Федорович", которого минувшей зимой царь Василий повесил перед Серпуховскими воротами Москвы.

Это потом всем стало известно, что самозванец он, никакой он не сын царя Федора Ивановича, а простой выблядок из Мурома именем Илейка, а по прозвищу Коровин. А тогда за ним рать из самой Астрахани да с реки Терека такая пришла, что не верить в его царское достоинство было все равно, что против ветра с.ть. И держал Илейка себя так важно, что богатейшему из всех волжских купцов пришлось к нему на коленях в Палаты вползать и молить, чтобы выслушал новоявленный Государь его.

А зачем? Затем, что в одном из сотников войска "царевича" узнал купец знаменитого на всю Сурскую долину (там у купца тоже были дела) вора и разбойника по имени Богдан.

При словах этих Добрыня вздрогнул и бросил взгляд в темный угол с татаркой.

А она и без того поняла, кто оказался тот вор, на которого купец пришел с жалобой к самозванцу. Это был тот самый человек, которому Добрыня отдал в Царицыне Никитку. Обрадовалась даже, что сейчас не видит ее Добрыня, ибо почувствовала, как у самой схватило болью сердце. Откуда только проклятый купец взялся на ее голову?!

- "Царевич" пообещал разобраться в моей жалобе, - продолжил купец. - А потом тайно мне передал письмо, в котором сказано, что Богдана посылает он в Царицын по своим делам, а как я с ним поступлю по пути - это уж мое дело...

- А мальчик? - спросил Добрыня, - Был с ним там мальчик? Двух лет всего?

- Вот с мальчика все и началось... - ответил купец и продолжил рассказ дальше...

Жена его прознала про то, что купец вместе с работниками своими замыслил поймать на дороге Богдана и там убить. Что уж там бабе дурной почудилось в этом неправильного - не понятно, только побежала она предупредить об опасности этого самого Богдана. А как нашла его в Подоле, стала с ним болтать - увидела мальчонку лет двух...

Бабка соседская, что оказалась в доме, где жил Богдан с мальчонкой, рассказала потом купцу, как все дело было.

Он, мальчонка то есть, как увидел купеческую жену, так сразу к ней ручонки протянул и сказал: "Мама". Никогда до того не разговаривал, гундил лишь да пузыри пускал, а тут вдруг так отчетливо сказал, будто всю жизнь знал ее, возле нее жил. Купчиха - чуть не в обморок. Своих детей не было, а тут чужая кроха сама по своему хотению ее мамой назвала. Схватила баба дите в охапку и сказала, что возьмет его с собой, ибо Богдану надо спешно уходить от гнева купца и "царевича", а мальчик будет только обузой.

Все бы ничего, да пришел в избу атаман казачий Болдырин и сказал, что Богдана "царевич" велел разыскать, чтобы жизни лишить. А потому надо бежать поскорей. Но тут он увидел соседку-старуху и сказал, что она, ведьма старая, обязательно донесет теперь на купчиху с дитенком - и теперь им надо либо убить бабку, либо купчихе бежать вместе с ними и с дитем.

Купчиха решилась бежать...

10

- Да-а... - протянул Добрыня, подавая второй лапоть Наталье. - Великой души твоя жена, купец, такую-то и просто бабой звать грешно.

Наталья примерила лапоть, прошлась с ним по дому, заметила свое:

- Баба, как баба. Свое дите, чужое - не столь важно, ибо мы, бабы, за него лучше свою кровь прольем, но защитим. На том и стоит бабья суть наша.

Татарка увидела, как Добрыня опять бросил взгляд в ее угол, и опять порадовалась, что в нем много темней, чем в остальных углах, ибо теперь не страх мучил ее, а ненависть к Наталье, сказавшей такое.

- Не все, я думаю, - сказал Добрыня. - Есть и такие, что от дитя открещиваются.

- Так то - ведьмы, а не бабы, - подала голос вторая баба, именем Луша. - У нас в голодный год одна такая собственного дитенка зарезала и в бочке засолила. Так вот, пока ела она дитя, холод стоял такой, что земля трескалась. А как съела, так сразу и потепление пошло, капель с теплом. Мы ее за то в избе ее собственной заперли и сожгли вместе со всем колдовским ее добром. Так на следующий же день тепло полное пришло, ребятишки босиком на улицу выскочили, а мужики шубы сняли, в рубахах ходили. Так что оно всегда так: баба, которая детей не любит - это не и баба вовсе, а колдунья, змеюка подколодная.

Остальные бабы согласно закивали, принялись молча вытирать ребятишкам сопливые носы.

Добрыня уж в угол с татаркой не смотрел - и от того татарка еще сильнее возненавидела всех этих болтливых русских баб.

- А как все же ты здесь очутился, такой богатый, такой солидный, а ныне в лаптях и в кожушке? - спросил Добрыня купца. - Неужто всего лишь из-за того, что жена от тебя ушла, купцы остальные тебя заклевали?

Помолчал купец и продолжил рассказ...

11

По уходу из Свияжска ложного царевича Петра узнали в городе, что царя Димитрия Ивановича бояре зарезали, а на Престол московский посадили нового царя - Василия Шуйского.

В другое время посудачили бы люди, головами покачали, сказали бы, что царям вон какие злодеяния позволительны, а простому человеку нельзя и малого греха совершить - на том бы и успокоились: не все ли равно кому платить?

Но тут народ свияжский вдруг что-то возомнил о себе, забурлил, заворочал языками несогласное - сказался, должно быть, долговременный постой "царевича" и его легкомысленных казаков. День-два поволновались, а потом, видя, что власти ничего не предпринимают, только лишь через глашатая объявляют о скором крестоцеловании на верность новому царю, повалили на площадь перед воеводскими Палатами.

Сам воевода, затюканный и задерганный при царевиче, от стыда и позора своего еще не оправился, не понимал толком, что делать ему следует, как поступать, все ждал бумаги из Москвы или человека доверенного с указанием что делать. Не дождался - и вот вышел теперь на Красное Крыльцо, глянул на море колышащихся голов, услышал слова поносные на Шуйского, да и спросил:

- Не Василию Ивановичу, так кому служить хотите?

Хороший был вопрос, любую громаду мог на две-три ватаги разбить, ибо царствовать на Престоле московском желали многие, себя законными называли, противников шельмовали.

- Царю Димитрию, - прокричали в ответ. - Ему присягали.

- Так нет его, - ответил воевода. - Помер Димитрий Иванович, - хотя знал, что не сам умер московский царь, убили его.

В ответ услышал:

- Врешь, собака!.. Его уж раз убивали - выжил. И на этот раз выживет... А цареубийце и христопродавцу служить не желаем... Пусть Петр Федорович царствует! Ему тоже крест целовали.

И совсем одинокий голос:

- Никому не будем служить! Без царей проживем!

Понял тут воевода, что со словами о верности царю Василию он один остался. А значит это, что побьют его свияжцы, насмерть побьют. И смирился.

- Будь по-вашему, - сказал. - Останемся служить Димитрию Ивановичу. Покуда. Только знайте, народ свияжский, хоть река наша из века в век течет противу Волги-матушки, но, в конце концов, в нее и впадает. Так и мы с вами, сколь не перечь мы воле Москвы, а ей, в конце концов, и подчинимся. Идет от Василия Ивановича на город наш войско. Что будем делать теперь?

Ох, и хитрый, каналья, старый воевода! Где в нем столько лисьего ума умещается? Сам-то с виду хлипкий, мордочка узкая, голова с мальчишескую размером (скорняк для шапок ему всегда мерку с сыновей-малолеток снимал), а поди ж как сказал: и про Свиягу-реку, и про долг перед Москвой, и про войско, которому либо покориться надо, либо голову ему свернуть. А мужики, что до крови да войны были охочие, вместе с "царевичем" на Дон ушли. Так что, сколько ни кричи против Шуйского, а надо либо оружие в руки брать да на московские пушки с рогатинами валить, либо согласиться с воеводой и идти на поклон к нелюбому Государю. Ловко дело повернул, шельма.

Но народ, разбалованный свободой крика и тем, что страха перед воеводой при Петре Федоровиче не ведал, возопил:

- Пойдем на московитов! В поле встретим и разобьем их войско во имя Казанской Божьей Матери! - ибо святыню эту почитали в Свияжске так, как почитали икону Владимирской Богоматери в Москве.

- Воля ваша... - поклонился воевода народу свияжскому. - Коль повелите во главе рати встать - встану.

- Велим! - закричали из толпы, ибо знали про полководческое умение воеводы. - Вставай во главе! Ты в бранном деле искусен!

На том и порешили...

А днем следующим, когда вывел воевода эту вооруженную цепами, вилами да простым дубьем ораву во чистое поле, поставил их против пушек московитов, против ружей, пищалей, луков, против пик да сабель в руках конников - разбежалось войско свияжское, только его и видели. А царские воеводы Пушкин да Ододуров, не потерявшие ни одного человека в бою, вступили в Свияжск победителями.

12

- Это который из Пушкиных? - спросил Добрыня. - Не Гаврила Григорьевич?

- Нет. То был Григорий Григорьевич по прозвищу Сулеша - брат Гаврилы Григорьевича.

- Вот ведь дворянская порода! - покачал головой Добрыня. - Как только исхитряются двум Богам молиться? Гаврила самого Димитрия Ивановича на Престол возвел, а брательник его, что на Тульщине при Годунове лютовал, с первого дня Шуйскому служит.

- Гаврила тоже в почете у Василия Ивановича, - сказал купец. - Он вместе с Государем самого Болотникова брал, самолично вязал да в ссылку отвез.

- Далеко? - спросил Добрыня.

- Ой, не помню, - покачал головой купец. - Куда-то в Студеные земли... Ах, да... Город такой есть. Каргополь. Слыхал?

- Нет. Ты лучше про себя продолжай.

13

Захват, а не добровольная сдача Свияжска, означал, что три дня москвичи имели право грабить горожан, брать у них все, что им понравится, портить баб да девок, над мужиками куражиться.

Однако, Пушкин дал стрельцам потешиться всего один день. Больше взять с города после постоя "царевича" было нечего. А главное - и не за чем. Ибо воеводу оставили Пушкин и Ододуров свияжцам старого, в поддержку ему дали полторы сотни стрельцов с ружейным боем, а сами дальше пошли - к Мурому, ибо так им царь Василий велел (много оказалось на Руси беспокойных городов - на каждый отдельной рати не напасешься). Ну и, конечно, велено было всем оставшимся в живых свияжцам крест целовать на верность Василию Ивановичу Шуйскому.

С тем и ушли...

А воевода, оставшись вновь единоправным хозяином свияжских земель, вдруг почувствовал гордость в себе, вспомнил обиды за время своего безвластия. Повелел он дьякам из Приказной Избы отыскать всех, кто к "царевичу" мирволил и к кому сам "Петр Федорович" был добр.

Оказался таким, на свою беду, обнаруженный дьяками и наш купец. Пришли к нему во двор стрельцы, скрутили руки за спину, повели на суд.

- У самозванца был? - спросил воевода. - На людей, ему не верных, жаловался?

- Не на не верных я жаловался, - ответил купец. - А на разбойника Богданку, который меня пограбил на Суре, а теперь у "царевича" в сотниках ходит.

Сказал спокойно, с чувством собственного достоинства, как должно говорить именитому купцу, которого вся Волга от Ярославля до Астрахани знает.

А воеводе такое обращение обидным показалось. Как так - купчишко какой-то, низкого роду-племени, разговаривает с ним, с князем, словно он равный ему?

Велел он сечь купца розгами по голому телу. А тот и не возопил о милости - тем самым еще сильнее озлил воеводу.

- Ах, так! - сказал он. - Упорствуешь в своей верности самозванцу? Так велю я твой дом спалить, а имущество в казну отписать.

Словом, обернулся гонор купеческий ему такой бедой, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером написать. Убедился на собственной шкуре купец, что как ни сильна власть денег, а против подлой наглости того, кто в руках саблю имеет, либо пистолет держит, ничего не стоит. Понял он, что с воеводою надо хребет гнуть пониже, чем перед самозваным царевичем, да поздно уж...

Сунули его ноги в деревянные колодки, надели на руки железные цепи, к столбу позорному напротив воеводских Палат поставили. Разрешили всякому мимо него проходящему в лицо плевать. А жену его, изменщицу, о которой доложили воеводе, что бросила она купца еще в то время, как здесь самозванец стоял, повелел князь найти и возвеличить за верность Государю и боярству да поставить во главе всего богатства купеческого.

"Бабу во главе купцов! - возопили именитые гости. - Никогда подобного не было! - и бросились к князю в ноги.

Ну, а народу все потеха: и над купцами посмеяться бегали, и над мужем новой главной купчихи покуражиться.

Три дня простоял да просидел у позорного столба купец, побои получая да морду от плевков уворачивая. Молча сносил все унижения. А как на четвертое утро отвязали его, цепи с рук сняли да ноги из колодок вынули, вышел он на Торг, продал с себя ферязь новую, рубаху шитую, хотя и грязную, сапоги да порты атласные - все, что ему князь оставил. На полученные деньги справил одежду скромную, пару лаптей купил на смену, и пошел вверх по Свияге-реке - туда, где, как знал он, народу русского мало живет, где царь московский признавался кое-как, где дань платили не каждый год и где до нынешнего воеводы свияжского дела никому нет, а лабазы купеческие охраняются не замками и страхом, а честностью людской.

Там и прожил он до нынешней весны, собрав с округи себе в избу всех баб русских да безмужних (эти самые вон четыре с двумя дитенками), кормя, оберегая их от мордвы да прочих иноверцев, охочих до белого русского тела. Сам с ними не грешил вповалку, а спал строго по очереди - по тридцать дней жил с каждой. Сейчас вот очередь Натальи, а в прошлом месяце была Лушка.

Не брюхатятся вот только, сволочи... Стало быть, не в бежавшей жене была причина его бездетности, а в нем самом.

14

- А как сюда попал? - спросил Добрыня, доплетая лапоть уже на ногу Лушке. - Примерь, - сказал ей.

Лушка примерила - оказался, как влитой. Жаль, не осталось достаточно лыка на второй лапоть.

Татарка, глядя на то, как примеряет Добрыня лапоть на ногу Лушки, почувствовала такую злость в себе, что, чтобы не выдать ее, поднялась и пошла к двери.

- Ты куда? - спросил Добрыня.

- Кашу сварю, - ответила татарка по-русски. - Проголодались ведь.

Замешкалась у выхода, переставляя колун к печи, услышала, как купец рассказывал, что из избы его с русскими бабами вода вытопила, а Наталья ему поведала, что там вон, на косогоре, для такого дела дом стоит - его приказчик купеческий, живший здесь и убитый прошлым летом мордвой, нарочно на случай паводков срубил - чтобы было где отсиживаться в большую воду. Пришли - а тут Добрыня с женой...

- Ну, а твоя история какова? - спросил Добрыня Наталью.

Татарка толкнула дверь и вышла. Что ей слушать бабьи истории: полюбила подлеца, а он бросил. Да и мужичья брехня не лучше. Этот купец разве правду сказал? Или баба, когда его поправляла, разве сказала более правильно? Татарка и сама слышала эту историю. Ей, когда Добрыня Никитку в Свияжск отводил, рассказал один татарин. По его речи, так купец влюбился в ту русскую красавицу, едва только на стругу персидском увидел. Колени от похоти дрожали, слюни изо рта текли. Он на брюхе ползал, умоляя перса продать ему полонянку, и согласен был заплатить за нее любые деньги.

Впрочем, и татарин не говорил до конца истину, сам, должно быть, желал ту красавицу. И вообще рассказы все - сплошной обман, о чем бы люди ни говорили. А истина... Истина, она, пожалуй, ни от кого не услышится. Истина - она и не посередине, а вся вкупе: и в рассказе купца, и в рассказе татарина, и в том, как знает о том Наталья, и как поведала бы эту историю та русская красавица, и как бы рассказал ее перс, и как дьяк бы преподнес ее и начальству своему, и жене, и подчиненным, и как стрельцы увидели произошедшее, и пьяницы кабацкие, и отпущенные полоняне. Все вместе расскажут - и то будет не до конца истина, ибо говорить можно и на трезвую голову, и на пьяную, и устав говорить, и соскучившись по человеческому общению, да мало ли...

От дум таких голова татарки разболелась. Вспомнила, что совсем не для этого вышла на крыльцо. Вернулась в сени, нашла мешок с пшеном, отсыпала из него полную миску, пошла с крупой к стоящей во дворе печке - Добрыня, по московской своей давней привычке, не любил лишнего огня в доме, печь для готовки поставил во дворе, так, чтобы и искорки не долетело до дома. Раздула потухающие угли, набросала поверх них веток и дров, налила воды в горшок, бросила пшено, посолила, закрыла крышкой, поставила в устье.

После не домой пошла, а направилась в сарай. Там в старой рассохшейся бочке лежало то добро ее, которое она таскала с собой все два года, что бродила по приволжским землям вместе с Добрыней. В маленьком узелке завернут кузовок берестяной, на дне кузовка - крохотная скляночка, купленная в Сары-тау у старой колдуньи-башкирки. Что там хранилось - знала одна татарка.

Достав склянку, она вернулась к горшку и вылила все содержимое в готовую закипеть кашу. После принялась водить руками над котлом и говорить странные и для русского, и для татарского уха слова:

- Каламбасы... тургасы... шагадам... дундурасы... Шур. Пур... Карамдалы... Жектебе... Жамбыл... Торе... кол.

Заклинание свое прочитала она семь раз, и при последнем слове каша закипела.

Татарка, обхватив горшок лежащей тут же тряпицей, легко сняла его с огня и понесла в дом. Так как двери она оставила везде открытыми, то стучать ногой пришлось только в дверь из сеней в избу.

Ей открыли. Вид парящего горшка и запах пшенной каши привел всех в восторг. Горшок у нее сразу взяли и, поставив на стол, тут же выложили деревянные ложки, которые в зимние вечера Добрыня изготовил в изобилии. Стали есть.

Татарка села в стороне, принялась разглядывать людей.

- А ты что? - спросила Лушка. - Садись с нами. Сама готовила, а сама не ешь.

Татарка промолчала, не двинувшись с места.

- Не ест она кашу, - сказал тут Добрыня. - Ей только мясо подавай. Никак не приучу.

Татарка молча встала и пошла к печи - чтобы видели все, что сегодня она решила спать там.

- Я для нее специально мясо сушу. Она вяленое и несоленое любит. А если еще с душком, то за уши не оттащишь. У нее для этого даже свой горшок есть, - продолжал Добрыня. - А я вот есть испорченное не могу - животом потом маюсь.

Гости, глотая кашу, согласно кивали.

Разговор за едой клеился плохо, хотя Добрыня, как радушный хозяин, все пытался разговорить купца с его женами-не женами. Вспомнил про медведя, сказал, что жалко, что зимой не знал про его берлогу, а то бы сейчас у него было вдоволь мяса, всех бы досыта накормил.

- И так накормил... - сказал купец, отваливаясь от горшка. - Я просяную кашу люблю больше, чем даже гречку. Просяная слегка горчит, зато в брюхе плотно сидит, сытость на целый день держит. А греча - она хоть и вкуснее, да после нее скоро хочется чего-нибудь жирного закусить.

- Это точно... - согласился Добрыня. - С просяной я, как поем, так сразу спать хочу. Потому ей говорю, чтобы кашу эту на ночь готовила. С утра я есть ее не люблю.

Встал, потянулся, сказал купцу:

- Пойду выйду на воздух. А вы пока располагайтесь. Смотрите: мальцы уж спят.

Дети и вправду, поев каши совсем немного, спали сном крепким таким, что матери их, как ни неловко перекладывали их с колен на полати, не разбудили. Они и сами уж зевали во весь рот, крестя раскрытые пасти. Бабы решили сбегать во двор все вчетвером, а после уж лечь.

Быстро выскочили на улицу и, поприсев за стеной, сказав мужчинам что-то веселое, вернулись.

Добрыня с купцом, отходившие от дома подальше, вошли следом.

Легли по привычным местам: Добрыня с татаркой - на печи, купец с Натальей - на одной полати, бабы с дитенками легли вместе на другой полати, а Лушка - на скамье, на которой все сидели, когда ели кашу.

Стало тихо. Лишь легкое посапывание да плеск разлившейся Свияги, доносившийся до косогора приглушенным. Луны за тучами не видать, от того в доме темно, хоть глаз выколи.

Внезапно на печи поднялась татарка, осторожно спустилась на пол и, легко и бесшумно обежав печь, поискала около него что-то. Нашла...

Вдруг тучи разорвались - и полная луна сквозь окно осветила внутренность дома, спящих людей и стоящую с колуном в руке татарку.

Она подошла сначала к бабам с детьми, медленно подняла колун над головой, а потом четырьмя быстрыми и сильными ударами размозжила черепа спящим.

Тучи стали сгущаться опять. Но видно внутри дома ничего...

Татарка развернулась и дважды ударила по головам купца и Натальи. Потом пошла к печи.

Стало темно. Раздалось два хрястских удара и звук упавшего колуна на деревянный пол.

Татарка засновала по дому, шаря в темноте по одной ей известным местам, и вскоре вышла наружу.

Накрапывал мелкий, но очень частый дождь. Он почти затушил огонь в дворовой печи, но все-таки внутри нее что-то еще тлелось.

Татарка подошла к огневищу, разгребла пепел и золу, подула - огонь сначала вспыхнул синими язычками, а потом покраснел, требуя дерева. Она достала из поддувала несколько лучин, специально там спрятанных для растопки, сунула три в огонь - те вспыхнули. Татарка подождала, пока они разгорятся, подняла с земли большую еловую лапу, подожгла ее, любуясь сине-красными огненными змейками, бросила пламя под навес.

Подождала пока не загорятся доски, блеснула черными, как ночь, глазами в пламя, подняла тот самый узелок, что добыла из кадушки в сарае, и пошла в сторону леса.

Она не видела, что порыв ветра перенес струи дождя внутрь навеса и затушил огонь. И тем более не могла видеть, как под утро к дому подошел медведь и встал от дома поодаль, принюхиваясь к доносящемуся из дома сладкому запаху крови и горькому от потухшего горелья...

* * *

В глуши сей знали откуда-то люди про то, что ратники царя Василия репку Упу перегородили, что Болотников и ложный царевич Петр Федорович отдались в руки Государю московскому, поверив его слову не карать никого. Знали и про то, что царь своему слову изменил, велел самозванца повесить, князей Телятьевского и Мосальского лишил боярского достоинства, а главного воеводу воровского войска приказал заковать в кандалы и отправить в Студенные земли. Откуда знали?

Слухом земля полнится, говорит народная мудрость. Может и правда. Только вот летописи донесли до нас и продолжение истории, имевшей начало свое в одной из заимок на Жигулевских горах.

7117 ГДЪ от С.М 1608 год от Р.Х.

СМЕРТЬ ДОБРЫНИ

О том, как принимали смерть русские богатыри и какова цена их смерти

1

Прошло больше месяца...

Спала по рекам вода, зазеленели деревья и травы, отпелись птицы, залезли в гнезда высиживать яйца, по Волге опять поплыли струги да потянули мелкодонные баржи бурлаки. В городах-крепостях прибрежных отпирались ворота на день, на ночь запирались. Везде стояло по две-три сотни стрельцов, которым царь Василий Иванович велел следить за порядком на великой реке и ее притоках, бороться с разбойными людьми, помогать купеческому промыслу.

С уходом самозванного царевича Ивана-Августа с Волги на Дон разбои от Казани до Саратова прекратились. Мирно зажили на реке, как никогда раньше.

А вот в степях татарских между Сары-тау и Яиком жили беспокойно. Объявился там вор по кличке Аю, что значит по-русски Медведь. Большой, седой, с обезображенным ото лба до рта лицом, верхом на громадном гнедом коне он совершал в одиночку набеги на целые аулы ногайцев и предавал их огню. Людей, живущих в тех аулах, он заставлял выстраиваться, ходил мимо них, вглядывался в лица, словно искал кого-то одного, а после брал еду, воду, вскакивал на коня и исчезал из аула. Никого не убивал, но страху наводил много.

Хан ногайский Иштерек посылал в степь лучших своих джигитов и следопытов с приказом найти и поймать Аю. Но те, сколько ни искали вора, найти не могли, возвращались к хану с поникшими головами, говорили, что Аю тот, вполне может быть, сам Шайтан-Дьявол, принимающий образ человека. Надо, говорили они, обратиться к шаманам - пусть те умилостивят Шайтана, упросят его вернуться в Ад.

Хан смеялся им в лица, говорил, что ни Аллаху, ни Шайтану нет дела до таких ничтожеств, как поданные ему нищие ногайцы, но порядок есть порядок, хан должен сам повелевать над подвластным ему народом и если наказывать, то лишь за провинности перед ним да перед ханскими родичами. Если какого-то орыса обидел ногайский род, то пусть о помощи в поимке обидчика тот человек (А Аю - человек, это он точно знает) спрашивает хана, а не сам чинит по многим кочевьям зло. Так что велел хан искать и найти разбойника, а уж обнаружив, сообщить, где тот скрывается - тогда Иштерек покажет, как следует бороться с тем, кто хочет себя выдать за Шайтана.

Аю, меж тем, свирепствовал по степи. Ходить стали даже разговоры, что он убил кого-то, сжег чью-то юрту, а главное - стал угонять стада овец. А какая у татарина жизнь без скота? Ожидание смерти...

Был у Иштерека в нукерах некий Клышбек из рода Аргын. Смелый, умный воин. А главное - песни умел слагать, да такие, что послушать его приезжали с самых отдаленных кочевий. Не будь Клышбек ханским нукером, быть бы ему великим акыном, ибо так, как спел он песню на недавней свадьбе ханской дочери Гульнары, не спел бы и знаменитый Жирембай из рода Чапрашты. Вот какой он был акын.

Вот этот Клышбек и решил помочь Иштереку. Объявил акын на всю степь и в города русские порубежные, что тому, кто укажет на след Аю, даст знаменитый певец целую отару овец, а тому, кто поможет изловить вора - даст три, а тому, кто сам изловит разбойника Аю, даст три отары овец и табун коней.

Веселились русские, узнав про такое, говорили, что ума у татарина нет: мыслимо дело - такое количество скота за какого-то там вора отдавать? Вору да разбойнику всегда на Руси красная была цена - полтинна, да и то, если полтину ту медью собрать, а не рубить на нее серебро. Вон Ваську Кичмасова из деревни Пастьяново, даром, что мордвин (а они друг друга берегут и врагам не выдают) за копейку купили, когда он по пьяному делу стал кричать, что у бортников следует отобрать их три поляны сенокосных, ибо испокон веков те сенокосы мордве принадлежали, а пришлые бортники их хитростью выманили. За копейку всего выкупили болтуна для ярыжки из приказной избы. А тут - три отары да табун.

В татарских же юртах старики качали головами и говорили:

- Берниге водаберуга онай - ахын тулейаласынба? - что означает: "Обещать можно все - а сможешь долг вернуть?"

Много молодых парней и джигитов (были среди них и батыры, говорят) захотело поймать Аю и разбогатеть на его крови. Только удача повернулась лицом не к ним, а к семье бортника Арзюши Кирдюшева.

Это они обнаружили Аю спящим в скирде сена как раз на том спорном с мордвинами лугу, что русские переселенцы переименовали в Долгую поляну.

Увидели Кирдюшевы чужого мужика в сене, но не стали орать, а подошли тихонечко, стукнули спящего по голове тяжелым, связали, и только потом рассмотрели. Когда били, думали, что Ваську Кичмасова, продолжающего упорствовать, что сенокос это его, бьют. А после рассмотрели - лицо звериное, до уродства обезображенное, поняли, что перед ними тот самый Аю, за которого татарин богатый выкуп дает.

Бросили бортники сено косить, повезли очухавшегося богатыря (А, как очнулся он, буянить стал, чуть веревки не порвал, пришлось опять по голове бить вора, а после перевязать еще покрепче и повалить в телегу, как куль) в сторону степи.

Весть о том, что Кирдюшев самого Аю поймал, впереди него летела. Не доезжая урочища Сары-тау, где русские построили крепость Саратов, встретил их сам Клышбек.

Место было просторное. Справа Волга плещется, слева - рощицы тополевые да ковыль волнами. Ни пахоты никакой, ни дороги. Просто диво, как это татары отыскали бортников в таком диком месте.

Солнце пекло. Сидело в седлах верховых татар двадцать, все в чистых шубах, с мохнатыми чапанами на головах, в руках плетки, по сторонам от седел всякие там кожаные бурдюки качаются, за спинами луки со стрелами. У самого Клышбека за поясом пистолет засунут, сабля с рукояткой в самоцветах на обозрение выставлена, сапоги на кривых ногах красные. Лицо чистое, хоть и смуглое. И по русским меркам за красавца сойдет, а по татарским - так совсем Козы-Корпеш. Все воины, что сидели на конях рядом с Клышбеком, ни в какое сравнение с ним не шли.

- Здравствуй, бортник, - сказал Клышбек Арзюше по-русски. - Правду ль говорят, что ты поймал злодея Аю?

Понял Арзюш, что в пустой степи дерзко говорить с двадцатью вооруженными татарами ему не след, поклонился Клышбеку, откинул рогожу с телеги, показал пленника.

Подъехал Клышбек поближе, посмотрел на связанного богатыря и сказал:

- Верно сказали мне. Это Аю. Заслужил ты, Арзюш, свои отары и табун. Отдавай нам своего пленника и возвращайся домой. Ровно через пять дней пригонят тебе скот. Только ты для этого должен у мордвин их землю выкупить, чтоб не всей вашей деревни земля была, а твоя только. А для пастьбы скота найди татарина бедного. Не доверяй ты русским пастухам, не понимает русский, как барана пасти надо. По жнивью да по укосам гоняй овец, не пускай в высокую траву да сочную. Понял, что я тебе сказал, Арзюш?

Что оставалось делать бортнику? Сам бы один был, может и наговорил бы злого, укорил бы татар за недоброту да неласковость, да и получил бы стрелу в сердце, чтоб не вякал попусту. А тут рядом два сына сидят, смотрят на татар со страхом, все с себя готовы отдать, лишь бы живым остаться, не то, что телегу, коней и тот скарбик немудреный, что взяли с собой в дорогу.

- Понял, - сказал Арзюш. - Разреши возвращаться домой?

- Возвращайся, - сказал нукер. - Ты не на моей земле, не у меня в юрте, нет у меня долга тебя гостем встречать. Но случись беда, помощь нужна будет - приезжай.

Сказал так татарин, велел слугам Аю из телеги вынуть, на коня животом перевалить, бросить пол-барана на телегу Арзюша, чтобы было, что есть ему с сыновьями по дороге домой. Свистнул лихим посвистом - и исчезли в степной пыли из глаз бортника все двадцать татар, вместе с пиками их да саблями... вместе с пленным Аю.

А Кирдюшев домой воротился, радуясь в душе и вслух тому, что живым из такой заварухи вырвался, что сыновья целы остались, что коней татары не забрали с телегой вместе. В два дня до родного села своего Пастянова добрался, да напился с радости. По пьяному делу всему селу о встрече с ногайским нукером рассказал, а после уснул тут же.

Поутру к нему два старика пришли: от бортников один, второй - от мордвы. Тот и тот сказали, что уступить ему Долгий луг они согласны, только чтоб полную цену одному из них заплатил Арзюш. А ценой за все про все потребовали одну отару овец - из тех, что Кирдюшеву Клышбек обещал.

Удивился Арзюш, пожал плечами, ибо не верил он, что приведут к нему овец, сказал, что обоим даст по стаду - лишь бы отвязались сейчас от него, позволили пойти в баньку да опохмелиться. Старики - шапки в пол, закланились, пошли с вестью к своим людям каждый.

Арзюш промаялся с похмелья день, а на второй уж пошел косу точить да сынов гонять, ибо в пьяные дни его завсегда они запускали скотину.

К концу третьего дня, то есть пятого со времени встречи Кирдюшева с ногайцами, послышался шум за воротами и крик:

- Кирдюшев Арзюш здесь живет?

Вышел на крыльцо - и обомлел: перед домом его коней целая тьма, а за конями - пыль от множества овец, слышно их жалобное блеянье.

- Вот так плата! - лишь сказал.

И пошел навстречу верховым джигитам, в остроконечных шапках и полосатых халатах.

- Сколько тут голов? - спросил по-русски у того, кто по виду показался ему старшим.

- Мы голов не считаем. - ответил тот по-татарски. - Три отары и табун. Три овцы в дороге сдохло, двух мы съели. Остальные здесь.

Шевельнулось что-то в сердце Арзюша.

- Ты пошто чужих овец жрешь, нехристь? - спросил. - Кто убыток мне возмещать будет?

Удивился татарин.

- Закон у нас такой, - сказал уж по-русски. - Кто гурты гоняет, может овец есть в дороге. Мы для еды выбирали тех, кто послабей и дороги не вынесет.

- А сколько вас было едоков? - строго спросил Арзюш, по-хозяйски оглядывая табун и стадо.

- Пятеро.

- Однако, горазды же вы жрать! - покачал Арзюша головой. - А Клышбек еще говорил, что татар надо в пастухи брать. Не-ет... - покачал головой. - Возьму русского. Ему и одного барана в месяц не умять, благодарен будет и за полбяную кашу.

Рассмеялся татарин, хлестнул плеткой коня и крикнул по-своему остальным:

- Уходим домой! Не хочет хозяин нас к себе в гости звать. Не по нраву ему татары!

Взгикнули тотчас остальные пятеро гуртовщиков, развернули коней, поскакали прочь.

- Эй! - закричал им Арзюша. - Куда вы? А кто скот загонит? И куда загонять? Куда ускакали?

За татарами - лишь пыль столбом, да и та все дальше и ее все меньше...

2

Разбойника Аю тем временем сам хан Иштерек допрашивал...

Привели богатыря со страшным изуродованным лицом в большую белую юрту. Четверо джигитов вора за веревки держали, с трудом на колени поставили, но склонить головы до земли не смогли - уперся Аю, не позволил ни в поясе, ни в шее себя согнуть, стоял скалой, дерзко смотрел хану в глаза.

Рассмеялся Иштерек. Сказал:

- Предок мой Бату-хан богатырей таких, как ты, сильно ценил. Он вашу Русь на колени поставить смог, а Евпатия Коловрата сумел лишь убить. Ты, я вижу, тоже смерти желаешь, а не говорить со мной? Чем же провинился народ мой пред тобой, скажи, Аю? Скажи про это - и ступай в свой Рай иль Ад (мне все равно) с миром.

Тронула лицо Аю то, что быть должно улыбкой. Огромный шрам на месте лица оскалился, как страшный череп.

- Народ твой, хан, не при чем. Народу твоему я не враг. Только одного человека ищу я среди татарвы, хочу поквитаться с ним за все боли, что мне им причинены.

Удивился хан.

- Как звать тебя? - спросил. - Чьего рода-племени ты, откуда пришел в Степь? Вижу я, что хоть и сед ты, как птица лунь, а молод еще. И не мусульманских кровей.

- Звать Добрыней, - сказал Аю. - Беглый я стрелец московский. Государю Борису Годунову служил не верно, перекинулся к вору Хлопку. Слыхал про такого?

Кивнул Иштерек. Знал он про вождя русских крестьян, сумевшего в голодный год осадить Москву и чуть не взять город приступом. Женка Хлопка невенчанная, рассказывали ему, потом в Астраханской дельте и на Тереке пряталась. Говорят, сын был у них, да только потом след потомка Хлопка дознаи ногайские в Царицыне потеряли.

- Вот с той поры и начались мои злоключения... - продолжил Добрыня. - Видно, грех мой измены Государю на мне, как клеймо, сидит. Предал я крестоцелование царю русскому, а Русь за это на меня и ополчилась. Ибо родом я - наполовину русский по матери, а на вторую половину, отцовскую, я по крови латыш...

Поведал он историю жизни своей от того дня, когда вместе с Заруцким Москву-реку тайно переплыл и сообщил Хлопку о хитрости воеводы Басманова, решившего ворам ударить в спину, до того утра, когда очнулся он в избушке на Свияге-реке, задыхаясь от налипшей к носу и гортани крови, с болью от выломанных зубов и воткнувшихся в небо, язык и гортань обломков костей собственного лица...

3

Уши Добрыни слышали глухое животное урчание. Приоткрыть смог лишь один глаз. Им-то и увидел, перегнувшись с печи, медведя, спокойно терзающего плоть женскую и со смаком пожирающую куски ее. Рядом, у передней лапы его, лежало маленькое тельце ребеночка.

Заорал тут истошным голосом Добрыня, в медведя лежащим на печи валенком кинул.

Тут и медведь взревел от страха, дристанул по половицам да на расстерзанный труп, помчался в раскрытые двери. Заревел во дворе вторично и унесся с тем ревом в лес.

А Добрыня слез с печи, осмотрелся. Вся избушка в крови. На полатях да на лавке три женщины и ребенок лежат с разрубленными и отсеченными головами, один малыш без руки и одна баба с выеденным животом на полу валяются. Купец, давеча рассказывавший о судьбе своей, с размозженной головой с полати свесился, кровь из раны его запеклась большой каплей у лица и у побуревшего колуна разлилась коричневой лужицей...

И татарки в доме нет. На столе - горшок с недоеденной кашей.

Все понял тут Добрыня. Застонал в бессилье, злобе и отчаянии...

День ушел на мытье свое, на выковыривание из лица костяных осколков, на полив мочой на раны и на работу во дворе - вырыл он там большую, глубокую яму, осторожно спустил туда тела своих гостей, закопал и один большой крест соорудил на холмике. После вынес ружье, весь пороховой запас, свинец, соли немного (остальную под навесом дальним рассыпал, чтоб дождь не смыл, а животина какая чтобы пришла и полизала), одежду взял.

А уж после подпалил избушку с четырех концов. Ни коня, ни буренки, ни козы какой ледащей не успели завести они с татаркой.

Поклонился огню, повернулся и пошел прочь.

Шел и вспоминал разговоры свои с татаркой, все, что услышал от нее рассказанное или обмолвленное о том, откуда она, какого роду-племени. И пока шел, вспоминал, то понял, в конце концов, что не татарской она крови, не казанская она, а ногайская баба, что кровей она благородных, а в рабство попала потому, что в набеге ее один туркменский сардар взял, а после персидскому купцу в Астрахань продал.

(Слушал его Иштерек, молчал, только брови лохматые свои хмурил).

Много всякого вспомнил о своей возлюбленной Добрыня. Понял после воспоминаний этих, куда ему идти: не по течению Свияги к Казани да Чебоксарам, а по Волге вниз - к Самаре, а там напрямик на Яицкий городок...

4

- Дальше знаешь ты, хан, - сказал Добрыня. - Все, что совершил я на твоей земле - обо всем тебе донесли. Что добавить - и сам не знаю. Вот казнишь ты меня, чую, смертью лютою. А я и не боюсь... Жалко лишь, что та тварь поганая будет по земле ходить да посмеиваться надо мной и над душами загубленными.

Усмехнулся хан, обернулся к своим нукерам, приказал им покинуть юрту, оставить его наедине с Аю. А еще велел посильнее веревками богатыря связать и умостить вокруг него шесть копий так, что если двинется богатырь, то проткнет себя сам, но не убьется насмерть, а будет ранен.

Выполнили приказ слуги, ушли. Оставили хана с Добрыней.

- Хороша твоя история, Аю, - сказал Иштерек. - Только не знаешь ты конца ее. Повелю я с тебя с живого кожу на руках, ногах и животе снять, а после посыпать ее солью. Будет больно тебе, батыр, будешь плакать и молить о пощаде. А после, как устанешь ты кричать и, отчаявшись, будешь ждать конца своего, я велю из тебя вырезать новые полосы, а самого выложу на самый солнцепек возле конского мяса, что вялим мы впрок для зимних запасов. Там много мух - больших и зеленых. Они сядут на тебя и будут ходить по живому еще твоему мясу. Тебе будет по-новому больно, батыр, ты будешь рыдать и молить, чтобы тебя убили. Но мы подождем, батыр. Мы будем тебя кормить и поить. Потому что потом на тебе появятся белые такие червяки - личинки мух. Вот эти червяки будут есть твою плоть, прогрызать в тебе ходы - и это уже будет так больно и так страшно, что ты пожалеешь, что Гульнар не добила тебя тогда на печи...

- Гульнар? - вскричал связанный богатырь и так весь напрягся, что одна их веревок, стягивающих его, лопнула, но остальные удержали руки-ноги связанными. - Ты сказал, Гульнар? Ты знаешь ее?

- То - дочь моя, - сказал Иштерек. - Знай же, русский, что ты телом своим осквернил плоть дочери рода Тюре. Ни одному неверному не позволено касаться женщин двух родов: Тюре и Кожа. Ты посягнул на женщину, в которой течет кровь самого Чингиз-хана. Именно поэтому ты умрешь в жестоких муках, а не потому, что ты пугал каких-то там Аргынов и Кипчаков.

Вздрогнул Добрыня, глянул в глаза хану, спросил его:

- Жива ли Гульнара? Не наказал ли ты ее за мой грех? Не виновата она пред тобой. Предо мной - виновата и повинна в смерти. Ты же не бери грех на душу, не убивай дочери.

- Ты смелый джигит, Аю, - сказал хан. - Но глупый. Я не жалею, что за голову твою отдал Клышбеку десять отар овец и три табуна коней. Ты стоишь этого. Ибо глупость богатырская - это сила нас, ханов.

Рассмеялся после этих слов и громко позвал слуг. А как те вошли, сказал:

- Казнь назначаю на завтра. А сегодня пошлите в урочище Боз-Торгай за моей дочерью Гульнар и ее мужем. Хочу, чтобы увидела она мучения разбойника Аю и рассказала потом моим внукам про эту казнь!

5

Ночью в сарай, где лежал по-прежнему крепко связанный многими волосяными арканами и конопляными веревками Добрыня, вошла женщина.

- Гульнар? - узнал он. - Ты?

- Я пришла проститься с тобой. - сказала ногайская царевна по-русски. - Зачем ты искал меня? Мы с тобой чужие в этом мире. Я это поняла, когда смотрела, как ты говоришь с русскими бабами. Со мной ты никогда так не говорил.

- Ты убила их только из-за этого? - поразился Добрыня; руки-ноги его затекли, и он сказал. - Развяжи меня.

- Нет, - покачала она головой. - Ты завтра будешь умирать второй раз. А я буду смотреть и смеяться вместе с отцом. Мне не жаль тебя, мой батыр.

- Зачем же ты пришла сегодня, сейчас?

- Я хочу видеть, как ты плачешь, батыр.

- Я плачу не по тебе.

Помолчала Гульнар, а потом сказала:

- Да. Если бы ты поплакал по мне хотя бы раз, все было бы по-другому.

- Не боитесь вы с отцом, что во время казни я крикну, что жил с тобой и что у тебя никогда не будет детей? - спросил Добрыня.

- Нет, - покачала головой Гульнар. - Я затем и пришла, чтоб сказать очень важное для тебя... Я ж нашла и Никиту, и ту купчиху, что взяла ребенка у Богдана.

- Да? - всколыхнулся Добрыня. - Где они?

- Я скажу тебе. Но ты дай слово, что не проговоришься о моем с тобой грехе.

- Хоть два. Где они?

- Нет, - покачала она головой. - Клянись своим святым. Или Иисусом Христом.

- Клянусь Иисусом! - выпалил Добрыня. - Что с ними? Где они?

- Слушай же, глупый богатырь, - сказала Гульнара. - Купчиха та была двоемужней. Купец персидский ее купил у прежнего мужа - у русского. А теперь, как она из Свияжска ушла, вернулась на Волгу под Балахну к своему первому мужу - тому, что продал ее. С ребенком вернулась. С Никиткой.

- И все? - почему-то удивился Добрыня.

- Все... А ты что хотел?

- Чтоб ты не трогала их.

- Не выдашь меня ты - и я их не трону.

- Я слово дал, - сказал Добрыня.

Гульнара молча повернулась и ушла...

6

Наутро началась казнь и продолжалась двадцать три дня. Добрыня до самого своего конца не проронил ни звука.

Гульнара все эти дни просидела под полотняным навесом, смотрела на казнь, переговариваясь с молодым мужем, посмеиваясь над ей лишь слышными словами.

Иштерек был лишь в самом начале казни да еще завернул по пути туда пару раз - он был занятый человек.

7

А бортнику Арзюше Кирдюшеву богатство в прок не пошло...

Обиженные гуртовщики-татары его покинули, оставили отары да табун перед домом. У самого Арзюши больших загонов и не было. Так что половину овец в первую же ночь у него, как корова языком слизнула. Хорошо, что успели сыновья всем приведенным коням узды из мочала да лыка сплести, во двор да в огород загнать, там к слегам да забору привязать. Если и пропали один-два коня, то семья Кирдюшевых и не заметила.

Обиделся Арзюш на татар - и взял, не послушавшись совета ногайца, в пастухи русских мужиков. Поленились те пасти овец на скошенной траве, решили, что удобней и легче будет не гонять скотину по стерне, а в высоком травостое содержать - и пали почти все оставшиеся овцы, в неделю сдохли. Худые стали, словно от голода померли. Сам Арзюш было это колдовству мордвы приписал, хотел русских напоить да погром небольшой мордвинам устроить. В отместку. Да нашелся старик-русский, который в плену у татар лет двадцать пробыл - и тот старик рассказал, что овца татарская привыкла тебеньковать, то есть не сидеть в высокотравье, как птица дудак на гнезде, а все время ходить, щипать мелкую траву, а останавливаться да ложиться только наевшись и пережевывая жвачку. Вина, стало быть, в смерти скота опять-таки на семейство Кирдюшевых легла.

Остались в живых только те овцы, что Арозюш за Долгий луг русскому старшине отдал. Мордовскому же старшине не стал давать овец - показалось глупо за один луг двум хозяевам платить. Ничего не сказал мордвин. Покачал лишь головой и ушел восвояси.

А вскоре коней татарских у Арзюша цыгане украли. В одну ночь налетели целым табором на лихих конях, засвистели, заулюкали, факелами помахали, постреляли стрелами в дом Арзюши, чтоб не высовывались, пока чернявые бабы да курчавые мальчишки коней отвязывали, - и улетели в сторону башкирских юртов, только их и видели.

Не помчался в погоню никто из Арзюшевых односельчан. Русские - в насмешку ему за то, что глупой жадностью своей себя же обобрал, а мордва - с обиды за обман с Долгим лугом.

- Неправедно нажитое добро в распыл пошло, - только и сказали люди.

* * *

О подлости человеческой, именуемой предательством, говорят и пишут люди с тех самых пор, как сумели связно вслух выражать мысли. История с Иудой и Христом - одна из многих тысяч, ибо, в сущности, важен факт не Богопредательства, а предательства вообще. Летописи донесли до нас свидетельство беды, постигшей предателя Арзюшу Кирдюшева, как донесли Евангелия свидетельства наказания Иуды.

Но ни та, ни другая история ничему не научили потомков. Порой даже кажется, что верность - понятие абсолютно абстрактное, свойственное такому малому числу людей, что существованию ее не надо придавать значение.

Василий Шуйский был радетелем земли Русской, великим патриотом и, безусловно, страдальцем, пожертвовавшим всего себя без остатка во благо народу русскому. Оболганный, как и Годунов, Романовыми, именно он в годы войны своей с Богданкой, все-таки назвавшимся царем Димитрием, не пасовал ни разу, не изменил Родине.

Одно слово - Лихолетье.

Продолжение следует

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"