7117 ГДЪ от С.М 1608 год от Р.Х.

 

АВРААМИЙ ПАЛИЦЫН

О том, как келарь Троице-Сергиевского монастыря в Москву шел, а встретил старого знакомого

 

1

 

Келарю Авраамию Палицыну не писал митрополит Филарет давно. Будто и забыл бывший боярин и родич покойных царей Калитиного рода, что верный слуга его, мних и грамотей великий в тоске и горести пребывает, если не узнает новостей, не обдумывает их и не напишет о продуманном в своей собственной летописи.

Немало забот у келаря в монастыре, да еще таком, как Троицкий. Одних подвалов со съестными запасами столько, что обойти за день нельзя. А там и кадки с соленьями стоят, которые прокиснуть могут или, того хуже, заплесневеть. Там окорока под потолки подвешены, а мыши все норовят те окорока пожрать. Там зерно в двух больших комнатах валом лежит, а монахи по очереди то зерно лопатами перемешивают, дабы не перепрело, из одной комнаты в другую переносят, чтобы живо было зерно, не прогоркло, как бывает у нерадивого хозяина, не почернело и не самовозгорелось, как бывало в Троице раньше, до прибытия в монастырь хитроумного Авраамия.

А еще надо знать: какие грибы надо в печи сушить, а какие на печи, в какой рассол требуется лист смородинный класть, а в какой - лист хрена, как муку не только от мышей, но и от червячков всяких оберечь. Во всяком деле надо келарю иметь свой глаз, надеяться ни на кого нельзя, ибо, что тут греха таить, монахи - народ ленивый и, что особенно поразительно, - вороватый.

Общим коштом мнихи живут, из одного котла питаются, все время друг у друга на виду - а вдруг, глядишь: у одного карман изнутри к рясе подшит, орехами наполнен, а у другого - сухарик хлеба белого, какой только мнихам из знатных фамилий выдают, оказался в складках рясы. За всем надо проследить келарю, во всем разобраться, добро сохранить, воровство пресечь, виновных наказать, верных людей поощрить да еще отцу-настоятелю дело так передать, чтобы думал тот, что живут монахи в Троице, словно безвинные овечки, в небо глядя, с Господом речь ведут, а когда лица к полу опускают, то всегда лишь молятся.

Другие келари в других монастырях заботами подобными сыты по горло. Помолиться им уж некогда, не то что поспать. А Авраамию заботы эти - одно удовольствие, от того-то и руки его чешутся, чтобы сесть в конце дня в своей келье, что в Келаревой башне, за столик, пододвинуть к себе светильник о трех свечах, положить лист чистой бумаги и, очинив первое перо, написать:

"Когда же собралось скопище сатанинское и отверзли псы уста свои, то недостижимое задумывают беззаконные, таковое говорят: "О, царь великий Дмитрий Иванович! Доколе будет досаждать твоему благородству воронье это, угнездившееся во гробе каменном, и долго ли седовласые будут пакостить нам повсюду..."

Писал келарь, любовался красотой каждой писанной им буковки, сожалел, что никто не видит их, не читает, не дивится его уму-разуму, не говорит приятных слов.

Ибо грешен был келарь, гордыней грешен - более ни чем, и сам знал про себя это, порой даже и эпитимьи сам на себя накладывал. Но чаще давал волю честолюбию - и писал, писал, надеясь втайне, что когда-нибудь дойдет время и до того, что станут монахи читать писания его с тем же вниманием и с той же прилежностью, с какой читают они сейчас жития святых или историю славных деяний русских воинов и русской церкви в борьбе с татарами и иными врагами земли русской.

Потому-то никто в Троице не знал про любовь келаря своего к письму, думали, что запирается Авраамий в своей башне для того лишь, чтобы поклоны низкие бить, прощения у Бога просить за то, что был с монахами зело строг во имя сохранения богатств монастыря, крут порой не в меру. И боялись даже к башне подойти, когда Палицын оставался там один.

Только те из монахов, что в тревожные нынешние дни службу охранную на стенах несли, сами ночь бодрствовали, если б захотели, по стенам, за камни руками да ногтями цепляючись, могли добраться до маленького окошка под стрехой башни да увидеть, что не молится отец Авраамий, а то чинит перья, то мочит их подолгу в чернильнице, то медленно пишет, выводя старательно каждую буковку, то смотрит прямо перед собой, то вновь пишет, а то присыпает написанное мелким песочком, ждет, пока песок тот впитает в себя остатки чернил, а после, слегка согнув бумагу желобочком, ссыпает песок на ладошку, и, подойдя к окну, высыпает грязь наружу.

Ибо чистоту келарь ценил особо, а уж в келье своей не позволял лишней пылинке быть, не то, что песку.

Вот и в тот раз, написав столь понравившуюся самому себе фразу, не стал отец Авраамий продолжать мысль лиходеев-поляков дальше, ибо увидел, что чернил в чернильнице осталось мало - подсохли в жаркий день, - перо кончиком намокает не полностью, от сухости скребет бумагу и края буковок выглядят неровными, решил нынче больше не писать. Он высушил написанное, ссыпал песок в ладошку и подошел к окну.

Из-за стекла на него таращилось лицо юного послушника Овсейки - паренька, пришедшего в монастырь из Рязанщины, человека неглупого, но не по годам сурового.

- Кыш! - крикнул ему испугавшийся внезапного появления за окном чужого лица отец Авраамий, и взмахнул руками.

Песок просыпался, желтея по стыкам камней и на полу.

Лицо моргнуло обоими глазами и исчезло.

Келарь перевел дух и распахнул окно. Наклонился наружу - и увидел, что Овсейка уж спустился по стене на землю и оправляет задравшуюся до подмышек рясу.

- Эй! - позвал его тихим голосом келарь, ибо поднимать шум ночью в монастыре следует только в случае, если идет враг. - Подымись ко мне.

- Не, - ответил Овсейка совсем не испуганным голосом. - Я нынче сторожу.

Да, служба сторожа на стене - самая, быть может, сейчас важная. Келарь сам в иную ночь проверял посты и, в случае ухода часового, наказывал провинившегося жестоко. И сейчас он позвал Овсейку нарочно - чтобы потом обвинить его в уходе с поста и наказать.

Но как посмел малец не испугаться Авраамия?!

- Завтра с утра встанешь в Троицком соборе и прочитаешь "Отче наш" пятьдесят раз. С земными поклонами, - сказал келарь.

- Это можно, - согласился Овсейка, и тут же добавил. - Если поляки не подойдут.

На все у засранца есть ответ. А главное - сколько спеси! Откуда только набрался душевной воли? Крестьянишко безродный.

Сам Овсейка, знал отец Авраамий, из Заокских земель, на Рязанщину попал после того, как сам Болотников велел изловить его и наказать жестоко. А как Ляпуновы по домам вернулись, не захотел малец вольной птицей им в кабалу крепостную идти, сбежал в монастырь.

Да только вот уж без малого год Овсей здесь, а ни отец-настоятель, никто иной из благодатных монахов не сказали слова за него, чтобы постричь Овсейку и перевести из послушников в монахи. Больно нрав неукротим, зол языком и словом остер отрок, не умеет смиряться.

- Иди сторожи, - сказал тогда отец Авраамий. - Утром поговорим.

 

2

 

Но после заутренней к келарю подошел инок Артемий и передал повеление отца-настоятеля, архимандрита Иоасафа, срочно собираться и, не мешкая, отбыть в Москву.

- Отчего такая спешка? - удивился келарь. - Завтра выедет Талдомский обоз на Москву, с ним и отправлюсь. Охрана будет при нем.

- Отец-настоятель велел конно скакать тебе на Кремлевский двор, - возразил Артемий. - Чтобы завтра был ты уже на месте. Даже дозволил не прощаться с ним. А что случилось, сказал, сам в Москве узнаешь. Ты поспешай Авраамий, конь уж оседлан, у ворот стоит.

Встревоженный Авраамий поспешил в свою келию, чтобы собрать узелок в дорогу и бумаги, которые боязно доверить и самому надежному тайнику.

Там, возле двери в башню встретил послушника Степана, который имел способность знать обо всем происходящем в монастыре. А заодно наушничал келарю, который к Степану за это мирволил. Вот и теперь стоял послушник в тени крепостной стены, почти незаметный в темно-серой с рыжими попалинами рясе своей, смиренно держа руки сложенными на животе и словно бы не глядя в сторону приближающего келаря.

- Что-то новое? - спросил отец Авраамий, сунув послушнику руку для поцелуя..

Иоанн приложился гумами к пальцам, сказал, что прошедшей ночью в монастыре побывал Заруцкий.

- Какой Заруцкий? - всполошился Авраамий. - Воровской воевода?

- Он самый, - ответил послушник. - Привез инокиню Ольгу, передал ее архимандриту и тотчас уехал.

- Какую инокиню Ольгу? - не сразу понял келарь. - Царскую дочь? Ксению Годунову?

- Ее самую, - с почтительным поклоном ответил послушник. - Что делается, прости Господи! В мужском монастыре - и инокиня!

"Сообщение важное, - подумал келарь. - Надо бы поговорить с Иосафом. Что будет, если в монастырях будут селиться инокини? Грех это! Не потому ли архимандрит отсылает меня в Москву?"

Мысль о Москве заставила задуматься о том, как ему проникнуть в осажденный город. Не с боем же ворота брать! Это только сказать легко: скачи конно на Кремлевский двор и явись пред очи Государя. Обозу бы соснедью да оружием москвичи ворота открыли, пушки бы выдвинули, чтобы помочь людям со съестными припасами в город войти. А кто будет подобное делать для одного человека, дак тому же мниха, то бишь мужа в бою бесполезного?

Отец Авраамий подал послушнику руку для прощального поцелуя и, не обратив даже внимания на касание губ, неловко благословил Степана. Шагнул внутрь башни, направился к лестнице, ведущей в его келью.

А Овсейка так и остался за неумеренное свое любопытство не наказанным.

 

3

 

Покуда скакал троицкий келарь по Ярославской дороге к Москве, делая остановки через каждые десять верст, меняя коней на ямах, где каждому еще в годы правления великого князя Василия Ивановича было указано оказывать монахам Сергиевским всемерную помощь, жуя на ходу взятое с собой или выставленное ямщицкими женами на стол, думал Авраамий вовсе не о том, что ждет его в столице. Скорее всего, догадался он еще в монастыре, царь Василий, оказавшись осажденным войском Самозванца, решил воспользоваться запасами, которые свозились в Москву на двор Богоявленского монастыря из 250 сел, пятисот деревень, 200 пустошей, более чем семидесяти починков и селищей, а также из трех волостей с 45-ти тысячами душ, принадлежащими Троице-Сергиевской святой обители. А без спросу разрешения у келаря Троицкого делать такое даже Государю - грех.

Ибо в Москву, а вовсе не в Троицу свозилось богатство со всех монастырских вотчин и земель. И только он - келарь - знал где, сколько и как хранится, как долго можно все это сберечь и когда есть смысл выбрасывать товар монастырский в торговые ряды.

В Москву к Шуйскому не везут, должно быть, хлеба да снеди с Руси, как было раньше, цены на съестное в осажденном тушинским вором городе должны подскочить так, что народ внутри столицы уж пухнет с голода и выражает недовольствие царю, блазнит мыслью перебежать к самозванцу.

Уже вон и слово новое появилось в русском обиходе: перелеты. Это - про тех бояр, князей да дворян, что от Шуйского к самозванцу перебегают.

Вот келарю и придется теперь подвалы монастырские отпереть, хотя бы воинов да царскую челядь монастырским добром подкармливать. И надеяться на скорую отдачу нечего.

Оттого-то и послал преподобного Авраамия Троицкий игумен без благословения и без слова прощального в Москву, чтобы после, как беда спадет, с него же, с Палицына, и спросить за расход, за потерю.

Думал поэтому Авраамий больше о том, как царских соглядатаев, которых теперь приставят к нему, обмануть: как убедить их в том, что хлебных запасов в Москве монастырь хранит не особо много, а золото да драгоценности, которыми царь хотел бы с ратниками за службу расплачиваться, и вовсе в самой Троице сохраняют, в ее тайниках, а не в Богоявленском.

Так дело надо поставить, думал Авраамий, чтобы не заподозрил Василий Иванович, что есть у монастыря в Кремле подземные схороны с золотом да каменьями драгоценными.

И, самое главное, мзду соглядатаям царским нельзя давать. Ибо зело мудр Авраамий, понимает, что соглядатай да шиш сколько ни возьмут мзды, а все равно давшего взятку выдадут. Такова натура этих тварей.

Бог ли, дьявол ли клеймо такое поставил на лоб дознаев, да только заметил Авраамий, что если человек живет тем, что по тайному делу служит, то доверять ему нельзя ни в чем - продаст обязательно, подчас и не за деньги даже, а только от любви к делу своему.

В сельце Таининском, в яме государевой не той, что у старого дворца, а в той, что ближе к болотам расположилась, увидел келарь двух таких. Наметанным оком выделил из полутора десятков проезжих, ждущих сменных лошадей двух соглядатаев, и собрался уж выйти вон, скакать на старом коне дальше, как они сами его окликнули:

- Эй, мних! Никак ты будешь Авраамием Палицыным?

У келаря и сердце разом упало. Уловил в выговоре спросившего слишком уж долгий звук "ш-ш", явно польский выговор. Не от царя Василия, стало быть, его ищут в Таининском, а от Самозванца. Возьмут сейчас, пытать начнут, велят тайный ход в крепость показать...

- Не, - покачал он головой. - Не знаю такого. Слыхать слыхал. Говорят, в Троице сейчас обитает, а раньше князем, что ли, был, да старому Государю не потрафил.

- А сам откуда будешь?

- Из Железноборска я, - нагло соврал Авраамий, пообещав в уме поставить свечку Димитрию Солунскому во искупления греха лжи своей. - Монах простой.

- А по роже видать - из родовитых ты, а не простой, - покачал головой второй поляк и, оттолкнув рукою стол, пошел к Авраамию. - Пошто врешь-то?

Тут келарь увидел на поясе у поляка саблю, пистолет за кушаком, и понял, что без драки не обойтись, а надеяться на со страхом следящих за ними постояльцев ямы не приходится.

Шагнув сам вперед, Авраамий ногой ударил поляка ниже паха, выхватил у согнувшегося от боли врага саблю из ножен и встретил ею удар палаша бросившегона помощьтоварищу второго поляка.

Кровь забурлила, заиграла в Палицыне при звуке удара стали о сталь, брызнувшие в полумраке искры пропахли так знакомо, так приятно, что Авраамий разулыбался вспыхнувшим было воспоминаниям и чуть не пропустил второй удар палаша.

Но все же успел отскочить к стене, отмахнулся и, на ходу, по пути, рубанул сначала по шее все еще согнувшегося в поясе и воющего от боли поляка. Потом сам отшагнул к двери.

Второй поляк пошел на келаря.

- Ах-ты, тварь чернорясая! - орал он, перемежая речь сочной гусарской бранью. - Слугу Государева бить?

Рубил он широко, смело, как делают это кавалеристы. И будь сеча эта на воле, не сдобровать бы Авраамию. Но сражались они в низкой избе. Палаш в руке поляка высоко взвился над его головой и воткнулся в потолок.

Авраамий хладнокровно, с какой-то изящной медлительностью, погрузил острие сабли в горло противника.

Поляк, хрипя и пачкая кровью пол, повалился рядом с товарищем, тоже не умершим еще.

Монах дважды поднял свою саблю и дважды резко опустил, прекратив мучения врагов.

- Коня! - потребовал он, не глядя на затаившихся в страхе людей. - Я - Палицын!

 

4

 

Род Палицыных в Московском государстве известный...

Пращур их Иван Микулаевич Палица выехал из Литвы на Русь еще при Дмитрии Донском, служил у того в битве на Куликовом поле воеводою. Правнук Микулаевича Евстафий был убит при Белеве в битве с татарским ханом Махметом, остальные потомки тоже числились великими воинами. Лишь Василий Иванович, дядя Авраамия (в миру Аврелия) воинского искусства не знал, смолоду ушел в Чудов монастырь, стал на склоне лет келарем и летописцем.

Сам же Аврелий до пострижения своего и приобретения имени Авраамий, был с младенчества воинственным по духу, с юных лет уходил в набеги на степных татар да на ногайцев, лихо рубился там наравне с простыми ратниками, и при царе Иване Васильевиче Грозном достиг почета и уважения за воинское своей умение. Был день, что чуть было не стал он главным воеводой всего русского войска.

Но при Государе Федоре Ивановиче правитель Борис Годунов заподозрил Аврелия Палицына во злоумышлении против себя и склонности к Шуйскому - и остался князь воеводой затрапезным, чтобы несколько лет спустя оказаться обобранным по повелению нового царя, насильно постриженным и отправленным в Соловецкий монастырь.

Тяжкой показалась жизнь мниха новоявленному Авраамию. Порядки в Соловках были строгими, жизнь в кельи холодная и голодная, работа изнуряющая.

В три месяца осталась от прежнего Палицына половина. Никаких поблажек не давал ему настоятель, словно мечтал в могилу свести Авраамия до времени.

Но напали раз на Соловки финны. Высадились с трех кораблей и пошли на приступ обители. Вот тут-то и пригодился монахам бывший князь и воевода. Поразились все тому, как разом изменился мних Авраамий, как смело и дерзко заговорил он с настоятелем, как уверенно стал командовать осаждаемыми, как умело руководил боем и победил-таки иноземцев...

Благодарные монахи возлюбили Авраамия, а настоятель увидел в том укор себе - и стал писать Годунову просьбы перевести Палицына в другой монастырь.

Царь Борис долго держать зла не умел - простил Палицына. Вернул Авраамию и семье Палицыных имущество все, да еще наградил сына Аврелиевского сверх меры. Только вот назад в мир взять монаха не смог, а отправил в Троице-Сергиевский монастырь келарить.

- Воин ты, князь, отменный, - сказал Годунов на прощание Палицыну. - А Троица - хоть и монастырь, а все же крепость. Вот и учи там монахов ратному делу. Авось и пригодится.

- Чудно говоришь, - покачал головой Палицын. - От Троицы до ближайшей границы неделю на коне скакать. Зачем там воинское умение монахам?

- Осляблю вспомни с Пересветом, тогда и с царем спорь, - нахмурился Годунов. - Иди в Троицу без спора, Аврелий, - назвал он старца мирским именем.

Царь так сказал, а Патриарх Иов по-своему решил - отправил Палицына на Свиягу в Богородицкий монастырь, от Москвы подальше, а к татарам, нападавшим на русские монастыри, поближе.

Вот там-то повоевал Авраамий власть!

Это только в Москве думали, что Поволжье русское. Сами-то татары казанские да башкиры так не считали. Дань, собаки, платить Москве не желали, в веру христианскую переходить не собирались, отшельников святых насиловали и убивали мученическим образом.

А Авраамий за это за все наказывал узкоглазых. Собрал полусотню лихих всадников, в Бога истинного верующих, к иноверцам лютых. Содержал их в монастыре от монахов отдельно, учил целыми днями рубке лозы с коня, джигитовке, рукопашному бою - душу с ними отводил. Месяцами молиться некогда было князю.

Настоятель Богородицкий еще сильнее ненавидел Авраамия, чем игумен Соловецкий, а поделать ничего не мог - только стараниями Палицына и покой установился на Свияге да на Волге, только его отряд и берег окрестные города и села от набегов татар да башкир.

И когда вдруг из Москвы пришло повеление нового Патриарха-самозванного Гермогена быть все-таки Авраамию в Троице-Сергиевском монастыре келарем, поняли все (и сам Палицын), что слова Годунова о том, что надобно иметь хороших воинов в сердце православия русского, были воистину пророческими.

Прибыл Авраамий в Троицу, оглянуться едва смог, ратным делом еще с монахами не успел занялся как следует, а его вон уже в Москву позвали....

И, возможно. не для обсуждения цен за монастырский хлеб, который царь отобрать не смеет, а может лишь в долг взять, но для того, чтобы Палицын войско московское возглавил, велено ему покинуть Троицу, а?

 

5

 

Знал ведь отец Авраамий, что трудно будет ему в Москву попасть, изначально знал. А вот поди ж ты - мчался к ней конно, подков не жалел, на ходу утробу чем попало забивал, все шестьдесят четыре версты только о том и думал, как бы быстрей до первопрестольной добраться. Сказалась многолетняя привычка мчаться на зов царский, как на пожар. И только тут - на виду ворот - и сообразил, что спешил-то он зря. Надо было прежде обдумать, как в город осажденный попасть.

Перед Петровскими воротами стояла засада польская: человек тридцать конных, пяток палаток да одна пушка. Дозор, словом, а не войско. Уж раз десять москвичи выходили из ворот, пытались взять поляков, а те, пальнув из орудия, вскакивали на коней и уходили вдоль Земляного вала на запад - в сторону Тушина. Пушчонка, запряженная двойкой лошадей, весело скакала за ними вслед. Ночью поляки возвращались.

И так было у всех ворот Москвы. Везде стояли дозоры Самозванца, не крупные, но и не маленькие - ровно такие, чтобы высылать против них из Москвы серьёзную силу смысла не было, но достаточные, чтобы помешать въезду в город возов с оружием, порохом, хлебом и снедью.

Войска у Шуйского было достаточно только внутри стен оборону держать, на серьезный отпор Самозванцу сил у царя не хватало.

А у ложного Димитрия с поляками рать мала была на то, чтобы изменникам громадный город с тремя крепостными стенами да валом земляным многими штурмами брать. Велик град Москов, осадить как следует - требуется никак не меньше двухсот тысяч войска. А где столько взять беглым от своего короля полякам? И чем прокормить такую ораву, каким словом единым повязать, во имя какой цели потребовать от людей на смерть идти?

У самого Самозванца-то мысль такая была. А вот у войска духа единого не замечалось.

Об этом и думал отец Авраамий, сидя на кауром жеребце внутри устого лещинника, растущего вдоль изъеденного лопатами гончаров оврага. Смотрел на городские ворота, различал на башенках над ними пушки с пушкарями; за деревянным частоколом, что тянулся вдоль по всей длине Земляного города, приметил стрельцов с пищалями да мушкетами, дивился тому, что вечно сонные и ленивые москвичи так добросовестно стоят в охране, вспоминал добрым словом ненавистного некогда Годунова, повелевшего соорудить эту вот земляную крепость вокруг тех слобод, что до него и Москвой-то не считались, хоть и жили со столицей одним вздохом.

К старой-то внутренней стене Белого города татарва не раз подходила, Москву с одного штурма брала, хоть тамошние крепостные камни на вид и погрознее этого вала будут. Да только земляной Скородум длинной побольше двенадцати верст, за ним слободы кое-как раскиданы, перемежаются речками да болотцами; дороги тамошние где гатями соединены, где мостами. Вал этот даже если и возьмешь штурмом - после внутри города растечешься, затеряешься. А как к Белому городу подойдешь, то второй раз штурмовать Москву придется. Только на этот раз с опаской, что защитники Москвы за спиной все же остались, могут так садануть по затылку, что и воевать больше не захочется.

Мудр был царь Борис Федорович, что и говорить. А после смерти Годунова за державную власть букашки бьются. Что Шуйский Василий Иванович, что Самозванец со своими поляками - мелкота в сравнении с Годуновым.

 

6

 

И вспомнилось вдруг отцу Авраамию, как сидел он лет так двадцать с небольшим назад за столом у боярина Никиты Романова-Захарьева, родного брата покойной царицы Анастасии, вглядывался, будучи тогда еще молодым и мало искушенным в политике полковым головой в окружение Федора Никитича, в пол-уха внимал длинной и скучной речи хозяина дома, привыкшего к тому, что слушают его внимательно и каждое слово воспринимают мудрым и значительным. Только что не зевал, глядя с тоской на огромный золоченный ковш перед собой, который надо выпить до дна, а после с чувством исполненного долга заснуть в благодарность хозяину, как вдруг услышал:

- ... Думаю я, - заявил Федор Никитич, - роду Калиты конец приходит. Нынешний Великий князь Иван Васильевич вон и царем самоназвался, и помазанником Божьим, а дом свой начисто извел. Дмитрия-сына старшего, племяша моего, уморил поездкой зимней в Троицу, Ивана Ивановича посохом насмерть зашиб[1], Младшего сына Федора Ивановича бабам да попам отдал, как вещь ненужную... Сам нынче вон шестой раз женится - на Нагой, - а того, дурак, не разумеет, что родит даже если Машка ему сына, ублюдком он будет, незаконнорожденным. Всего и достоинства будет в царёнке, что из чресл царских, болезнями да пьянством попорченных, вытечет да в утробе дуры Нагой сохранится. И так станется, что ближе всех к Престолу царскому окажемся мы - родичи Анастасьины, - да Борька Годунов, брат Федоровой жены. И думаю я, что быть надо Федору Ивановичу бездетным. Чтобы не продлился род Рюриковский далее, не отодвинул чтоб внук Ивана васильевича нас - Никитичей. Умрёт Федор бездетным - буду я, либо сын мой, Государем всея Руси... а ты, - обратил лицо свое боярин к юному князю, - ты, Палица, нам правой рукой станешь.

- Больно страшное говоришь! - вылупился на Романова-Захарьина Палицын. - Испытываешь? Зачем? Знаешь ведь, что верой и правдой тебе служить готов, до последней капли крови.

- Ну, так ты и Государю нашему Ивану Васильевичу верно служишь, - согласился боярин спокойным, рассудительным голосом. - А мне не служба твоя нужна, а дружба. Чтобы, значит, ты да я только знали чего мы хотим, и вместе это самое дело делали. Я тут клятву поручительную накалякал собственноручно, чтобы никто о ней не знал. Ты прочти, подпиши и палец большой приложи.

С этими словами боярин вытащил из-за пазухи небольшой пергаментный свиток и протянул Авраамию, тогда еще с именем светским - Аврелий.

Палицын отодвинул от себя чашу, взял свиток. То, что прочитал в нем, потрясло его и восхитило.

Боярин Никита Юрьевич писал, что им и Палицыным измышлено свести на нет род царя Ивана Васильевича, а на Престол московский посадить родичей первой жены царя - Никитичей. А за это род Палицыных сроднится с родом Захарьиных, и во веки веков будет стоять от царского трона поошую и вершить дела в Государстве Московском совместно.

- Подписывай, - сказал Никита Юрьевич голосом скорее спокойным и безразличным, чем требовательным. - Ни я, ни потомки мои тебя не обманут. Ибо писано это все на двух пергаментах. Один оставлю у себя, другой передам тебе. Во все века будет у нас с тобой и у потомков наших порука, что не выдашь ты меня, а я - тебя. А станет написанное здесь кому постороннему известно, не сносить голов ни нам с тобой, ни кровным потомкам нашим хоть сто, хоть триста лет спустя. Разумеешь меня?

Сказал так - и положил перед Палицыным второй свиток, точную копию первого.

- Почему... я? - спросил Аврелий дрогнувшим голосом.

- Потому что из всей родовитой сволочи московской у тебя у одного ум свободный от дури дедовской. Разумеешь всё своей башкой, а не повторяешь сказанное до тебя, - объяснил Никита Юрьевич. - Я за тобой с тех самых пор наблюдаю, как ты - помнишь? - с братом старшим своим поссорился из-за того, что тот захотел в опричнину идти,а ты ему опротивился. Малолетка тогда ты был еще, а силы хватило сказать старшему, что хоть сегодня брату твоему и выгодно стать подле Грозного царя с метлой и собачьей головой на поясе, но завтра та опричнина станет ненадобной царю - и полетят головы опричников, как летят покуда головы потомков князей удельных. Умно ты говорил. Мне как передали слова твои, - так я сразу и восхитился: мудрый отрок появился на Руси. С тех пор за тобой и слежу, тебя оберегаю.

- Как это - оберегаешь? - спросил Аврелий уже из любопытства, а не из желания противоречить старику.

- А так, что молодость на язык да на кулаки скора. Сколь ни разумен ты, Аврюша, а сколько раз прилюдно такое уж говорил, что полетела бы твоя головушка да в корзинку под плахой, кабы я не охранял тебя: в случаях особенных кого-нибудь заместо тебя подставлял, а в обыкновенных - платил свидетелям за молчание. К примеру, ты вон царя за воинское его неумение в Ливонскую войну корил, винил в смертях излишних, говорил, что допустил Иван Васильевич в войне с поляками да литовцами столько просчетов, что и царства за такую дурь мало его лишить. Говорил при таком числе людей, что подкупить их всех у меня и денег не хватило бы. Помнишь Нарву?

Название города этого Никита Юрьевич мог бы и не упоминать. Еще когда старший Романов-Захарьин начал говорить про слова Аврелия, бесчещащие царя, вспомнил Палицын, как после сильной попойки проснулся он в курной избе один живой, а добрая полусотня свидетелей его вчерашних излияний лежала на обоих этажах курной избы трупами бездыханными.

Удивлялось после войско: как в совместной пьянке отравились все, кроме одного? Отравителя - хозяина избы, тут же повесили, а Палицына к самому царю отправили, как свидетеля того, что не всех людей даже самая сильная отрава берет.

Царь счастливчика наградил, а сам Аврелий с тех самых пор пить хмельное зарекся.

- Ты с того времени, - подтвердил его мысли Никита Юрьевич, - на пирах да на застольях, заметил я, пьешь вино лишь для виду да для запаху. Стараешься побольше на пол пролить да уснуть поскорее. И это мне в тебе тоже любо. Умный ты человек, Палица. Таких вокруг более не вижу. Подпиши вот этот лист, а я вот этот. После и поменяемся: ты с моей рукой возьмешь, а я - с твоей.

Откуда-то и чернильница взялась с двумя отточенными перьями в ней. Сам Никита Юрьевич взял одно перо и поднес его к своему пергаменту. Посмотрел на Аврелия:

- Ну? - спросил. - Решился?

Палицын взял перо, поднес к своему пергаменту.

И оба медленно, следя друг за другом, написали имена, обмазали большие пальцы и приложили их рядом с подписями.

- Пусть сохнет, - сказал Никита Юрьевич. - Пергамент должен чернила всосать, чтобы и соскрести росчерк было нельзя.

Палицын кивнул. Он думал о том, что этот человек спас однажды жизнь и ему, и избавил весь род Палицыных от изничтожения. Что ж, пусть будет так, как хочет Никита Юрьевич...

- А ты рисковый, - одобрительно произнес боярин. - И этим люб мне тоже.

Положил руку на свой пергамент и стал передвигать его Палицыну, другой рукой потянулся за вторым листом.

Аврелий не стал класть руки на свою роспись , нестал и удерживал=ть собой подписанное...

Пергаменты переместились и застыли перед каждым.

- А ты доверяешь мне! - с уважением в голосе произнес Никита Юрьевич. - Этого я тебе никогда не забуду. И внукам закажу верить тебе больше, чем самим себе.

Боярин свернул подписанный пергамент в трубочку и положил за пазуху.

- Клади свой к себе, - сказал Аврелию, - не вводи в искушение.

Аврелий, положа руку на пергамент, спросил - не по умыслу даже, а повинуясь какому-то наитию:

- А как это сделалось-то: что я один уцелел, а остальные умерли?

- Отравили вас всех, - спокойно объяснил Никита Юрьевич, наливая себе вино в кубок из стеклянницы. - Ссыпали яда побольше в бочку, а кулебяку с вязигой и противоядием подсунули тебе.

 

7

 

Тогда, во время разговора с Никитой Юрьевичем, сказанное братом царицы Аврелий принял, как должное. А сейчас, при одном воспоминании, отец Авраамий содрогнулся. И не от того, что подумал: а если бы яд оказался противоядия сильнее? Нет, он неожиданно для самого себя подумал: а за что же умерли те пятьдесят ратников московских, что вместе с ним прошли кровавыми болотами Ливонии и уж мечтами о возвращении домой, к своим семьям? Добрые были ратники, верные слуги и друзья...

Эти вон поляки о чем помышляют? Встали с пушчонкой против ворот - и не понять: то ли сами они москвичей стерегут, то ли они засевших за стенами русских остерегаются? На стены московские смотрят, а того, что сзади них страна целая лежит, Василию крест целовавшая, и не думают.

Ну, сколько поляков сейчас у новоявленного Лжедмитрия? Ну, пусть двадцать, тридцать тысяч. И всякого сброда изменного тысяч до полуста. Ну, ладно, даже если все сто тысяч наберется у Вора в Тушине. Что это против всей Руси, где земля не меряна на сотни дней пути, народ не считан и плодится в изобилии?

На земле русской испокон веков противник и силен-то был лишь изменниками. А изменники - существа слабые, корня не имеющие.

Татары вон две сотни лет князей русских между собой стравливали - тем и власть удерживали. А того не замечали, как мелкий князек московский с самого начала не по их желанию князем большим стал, а по хитроумию своему торговому: скупал Калита земли вокруг Москвы, свое княжество и приращивал. И последыши его по пути тому же шли: округляли земли свои, страну в единую князеву вотчину складывали. От того и Государями настоящими были даже в те времена, когда ярлыка на Великое Княжение не имели. А как заимели - так и вовсе всю землю по-русски говорящую своей вотчиной объявили. Для укрепления силы своей стали воинов да крепкий в православии люд из Литвы к себе звать. Века прошли - а все, что московское - это и есть русское, а русское - московское, и никуда от этого не денешься.

А поляки? Что для той же Подолии, например, Краков? Был в тамошних местах Аврелий в молодости. Пущих ненавистников всяких там кастелянов да старост, чем народ Подолии, на всей земле не найдешь. А уж про Приднепровье да Закарпатье и говорить не приходится.

Нет в польском народе единства, гонор один. От гонора и рыцарство их, и непонимание, что идти им против Руси - все равно, что стоять вот так вот с одинокой пушчонкой против огромной крепости: беспокойство есть, а беды особой и не заметно...

- Эй, чернорясый! - услышал Авраамий за спиной голос. - Ты что здесь делаешь?

Обернулся, ухватив рукой спрятанный под складками рясы нож.

Кудлатый, с заросшим по глаза лицом мужик с пистолем в руке. Роста среднего, плечи крепкие, ноги стоят твердо. С таким непросто совладать.

А косматорылость знакомая. Встречал Авраамий этого человека. В Красном селе - в том самом, где народ помог первому ложному Димитрию в Москву вступить. Как, интересно, отнеслись они к появлению Самозванца второго?..

Да, тот самый мужик, что в Красном всегда у избы старосты ошивался, на всех глазел, со всеми разговоры вел. И к Авраамию, помнится, подходил он раз несколько, про Троицу все расспрашивал.

- Ба-а! - протянул мужик. - Да никак сам отец Авраамий?

Рука с пистолетом опустилась, голос стал добрее.

- В Москву никак собрался?

- В Москву, - пришлось сознаться Палицыну.

- А пошто один? Ныне в Москву только с боем проходят. А ты вона как - в одиночку и без оружия.

"Кто он? - подумал отец Авраамий. - За кого стоит? Мужики из Красного всегда за самозванца были. Прежний-то Димитрий им за помощь вона какие поблажки дал. Новый Димитрий подтвердить их должен. Значит и мне придется называться тушинцем".

Но только открыл рот, чтобы признать себя перелетом к Дмитрию, как мужик сказал:

- Слышал я, поляки Троицу сегодня осадили. Как по-твоему, возьмут монастырь?

- Осадили? - растерянно переспросил Авраамий, не замечая, как голос его дрогнул. - Как осадили? Совсем?

- Со всех сторон, - ответил мужик. - А тебя вон Бог миловал. Страшное это дело - в осаде оказаться. Сначала кошек да собак едят, а потом и человечинкой пробавляются.

Авраамий хотел было возразить, сказать, что монахи человечиной питаться не станут, но, вспомнив, что он только что решил назваться перелетом, смешался, промолчал.

А мужик продолжил:

- Ты, отец Авраамий, зря тут не стой, на ворота не пялься. Вернемся лучше в наше село, а ночью я тебе помогу в Москву попасть. Знаю верный ход.

Повернулся и пошел, хрустя валежником, от монаха прочь.

 

8

 

...Только в селе отец Авраамий узнал, что его в Красном должны были встречать люди от царя Василия, да прозевали, не заметили. Думали, что не раньше, чем завтра-послезавтра доберется келарь от Троицы до сих мест, боялись даже, что не сумеет он прорваться сквозь тушинские кордоны и окажется в плену у поляков.

Мужик кудлатый назвался старостой красносельским и... сторонником Василия Шуйского. Прежний староста, оказывается, по свержении первого Димитрия из села исчез. Сейчас, говорят, разбойничает в отряде Заруцкого где-то под Вологдой. А вот сам по себе тот отряд бесчинствует или на стороне Самозванца, было неясно.

- Ты, отец Авраамий, поешь да поспи пока, - предложил староста келарю. - А ночью мы ударим по полякам сзади, дадим свой сигнал - нам ворота и отопрут.

- А вдруг как не отопрут? - спросил Палицын.

- Отопрут, - уверенно ответил староста. - Дело проверенное.

...То ли и впрямь сильно устал троицкий старец, проскакавший шестьдесят верст с малыми передышками, то ли зелье какое было подмешано в еду, Авраамий так и не узнал...

 

9

 

...Только проснулся от звука мужских голосов, разговаривающих на польском, и тут же ощутил сильную головную боль. Приоткрыл один глаз, оглядел избу...

Четверо поляков - трое лет двадцати пяти-тридцати, откормленные, вислоусые, четвертый постарше и с окладистой бородой - сидели за столом и оживленно беседовали.

В молодости Палицын погулял по миру вволю, бывал и в Польше, со змеиным шипящим языком их освоился настолько, что умел, отбросив два-три лишних звука в их словах, узнать знакомые, почти что русские. Прислушался.

- Ростов взять будет несложно, - говорил бородач. - Там вся власть у митрополита. А Филарет на Шубника зуб точит давно. Филарет власть любит. Ему меньше, чем Государем, пусть даже поповским, быть не желательно. Вот и предложим ему Патриарший Престол. Враз ворота и отопрутся.

- Где?

- И там - в Ростове, и в Троице, и здесь - в Москве. Малой кровью надо воевать, малой кровью.

- Сам придумал? - спросил другой поляк.

- Соврал бы, что сам - поверил бы ты мне?

- Нет.

- Вот и не вру. Князь Роман Рожинский то же самое Государю предложил, а тот и ухватился. Сейчас Сапега-младший Троицу возьмет, а отряд его малый - Ростов.

- А как Филарет опротивится?

- Не опротивится, - твердо произнес бородач. - Вон и доказательство тому.

Сквозь прищур Авраамий не заметил, как кивнул в его сторону говоривший, но догадался об этом жесте, когда сразу после слов бородача все четверо поляков стали смотреть в его сторону.

- Да никак ты проснулся, князь Палицын? - спросил бородач. - Открой глаза, не представляйся. Вижу, что не спишь. Во сне бздишь ты сильно, а сейчас замолк.

Делать нечего - пришлось отцу-келарю глаза открывать, на лавке садиться.

- Пошто пристали к слуге Божьему? - спросил он нарочито медленным и слегка сердитым голосом. - Бога не боитесь прогневить?

А сам в это время суетился мыслями:

"Коли Троицу осадили и знают, что я келарь тамошний, пытать начнут, чтобы про подземный ход сказал... Сколько протерплю? Поляки, говорят, в этом деле ушлые... А яд мой в котомке, а котомку при седле оставил... Ужель придется про ход рассказывать?.. Не скроешь ведь предательства!.. Ой, лучше бы пасть в бою..."

- Жалует тебя Государь Димитрий Иванович званием митрополита, - внезапно заявил бородач. - С тем и послал нас к тебе.

- Какой же кафедры? - криво улыбнулся Авраамий.

- Московской.

- Нет такой. Есть только Крутицкая.

- А теперь есть Московская, - уверенно произнес поляк, и улыбнулся так знакомо, что келарь его враз и узнал - Заруцкий это, пес верный братьев Романовых.

Если уж Иван Мартынович утверждает, что Филарет на стороне Самозванца, то в это и поверить можно. Филарет - муж вельми мудрый: сегодня он за самозванца, а завтра будет сам по себе. А с ним и келарь Троицкий.

- Купить хочешь? - все же решил поломаться Палицын.

- Зачем покупать? Был бы ты, князь, мирским человеком, я бы тебе, встав на колени, меч воеводы вручил, над собою поставил. А коль схиму ты принял, то лишь передать могу то, что высшие надо мной люди передать велели. Митрополитом тебя Московским велел считать Гоударь всея Руси Димитрий Иванович, быть велел тебе правой рукой Патриарха всея Руси Филарета... - и вдруг добавил то сокровенное, что знал все эти годы лишь сам Аврелий-Авраамий да покойный отец Филарета Никита Юрьевич. - ... С домом Романовых-Никитичей быть дому Палицыных всегда рука об руку во веки веков.

Вздрогнул от слов этих келарь. Тут только понял он, какова полная сила того пергамента, что подписал он два с лишним десятка лет назад: если Никитичи решатся на прямую измену Руси, то и ему - Палицыну - пути назад нет.

Изменник всегда может вслух объявить о том, что напарник его тоже давно задумал измену. Но одно дело - высокородные, богатые Романовы, родичи царские, другое - захудалые Палицыны. Одно дело - измысленная, но не осуществленная измена предка, другое - твоя собственная. От отца Филарету-Фдору Никитчу и откреститься можно, проклясть его и на могилу плюнуть, а самого Палицыну себя уже не обелить.

Крепко повязал Авраамия стародавний пергамент, главным виновником всех бед московских сделал, зачинщиком и вырождения рода Калитиного, и смерти детей Федора Ивановича.

И, если Палицыну не признать в новоявленном Димитрии истинного Государя всея Руси, то признать следует, что это его намерениями убиен был царский отпрыск Угличский, чей прах таскали по всей стране, топроклиная, ноназывая святым, имя чье использовали для своих целей русские проходимцы...

Все этимысли в один миг один промелькнули в голове Палицына. Страшно стало старому заговорщику. Свой пергамент спрятал он в тайнике в одном из оврагов около Троицы, а куда делся пергамент Никиты Юрьевича? Ужель докопался Заруцкий до него?

- Истинен ли Государь Дмитрий Иванович? - решил келарь все же вслух усомниться в праве новоявленного Самозванца назначать ему и Фиарету кафедры. - Слышал я, что убили Димитрия Ивановича по приказу Шуйского, после сожгли и пеплом из пушки выстрелили.

- Брешут много, - согласился Заруцкий. - Но нынешний Димитрий Иванович жив. Признали его уже тысячи. Среди них: Сутупов. Помнишь такого?

Как не помнить было Авраамию человека, который передал первому Димитрию казну войска московскогои возродил тем самым польское нашествие на Русь? Первый Самозванец, помнится, пожаловал дьяка Сутупова боярским достоинством и возвел в чин канцлера.

- Кем он сейчас? - спросил Палицын. - Канцлером, говорят, теперь у Димитрия Ивановича какой-то поляк.

Заруцкий будто и не услышал слов келаря. Принялся перечислять имена тех, кто знал первого Димитрия в лицо и признал тушинского вора своим Государем: Гаврила Пушкин, Иван Пущин, князь Татев и даже князь Трубецкой.

- Достаточно, - прервал Палицын Заруцкого. - Ты хочешь, чтобы я...

Но атаман не дал келарю договорить:

- Да, хочу, чтобы ты вошел сегодня ночью в Москву, и, сидя там, писал мне, что происходит в городе, в Кремле и во дворце царском..

Палицын почувствовал, как с плеч его будто ноша упала: не надо предавать Троицу, показывать подземный ход... требуют от него лишь то сделать, что он и без того сделать собирался - войти в Москву и остаться там. А уж писать или не писать в Тушино, он сам решит. И что писать - тоже.

- Слуга ты верный Филарету, - угадал мысли его Заруцкий. - А Филарет - слуга Димитрию... - и добавил, словно бальзам влил в душу келарю. - Нет воли у слуги хозяину своему перечить, а грех обоих на том лежит, кто стоит выше.

 

10

 

... Точно так, слово в слово, сказал ему сын боярина Никиты Романова Федор, посылая вместе с Заруцким Палицына в Углич в ту памятную весну...

Страшное дело поручил он двум верным своим слугам - извести со света последыша царя Ивана так. чтобы вину за содеянное возложила молва на правителя тогдашнего Бориса Годунова. Сказал тогда эти слова Федор Никитич Романов, как отрезал. И даже про пергамент заветный напоминать Аврелию не стал...

И рад был после Палицын, что не его рукою и не по его с Заруцким размышлению совершилось злодеяние и погиб отрок. Иные силы вмешались в это дело и предупредили слуг Романовых. С чувством раскаяния и даже глубокой благодарности выслушал Аврелий приказ царя Бориса принять постриг и уйти в монастырь, все три года жизни на Соловецких островах молился он со словами просьбы о прощение за невольное своё злоумышление на жизнь царского сына...

Келарь даже сейчас боялся вспоминать о том самом тяжком в его жизни месяце, об ужасе, обуявшем его, когда услышал он крик с Торгаграда Углича:

- Царевича убили! Зарезали Димитрия Ивановича!

Сердце князя схватило чьей-то железной рукой; повалился Аврелий на лавку, застыл на ней, как окаменевший, слыша и не слыша, как ревмя ревёт народ за стеной постойной избы, где поселились намедни он и Заруцкий, как трещат колья в заборах, стонет от топота множества ног земля...

Тут и Заруцкий вдруг возник на пороге.

- Слышал? - спросил. - Упредили нас... - и добавил, выдохнув облегчённно. - Слава Богу!

Перекрестился на висящий в красном углу образ Спаса в силах.

Гремел набат, орали в гневе люди, убивали Битюговского и слуг его. Рыдала Мария Нагая над мертвым дитём. Несся прочь из города верхом ее брат Афанасий, вопя о злодеянии, совершенном по приказу Годунова. А два человека, сидя в старой покосившейся избе на окраине Углича, стояли на коленях и, крестясь, читали благодарственную молитву за то, что оберегла их Пресвятая от совершения греха...

 

11

 

Уже на прощание, когда поляки вышли к коням и Заруцкий с келарем остались одни, атаман, воспользовавшись моментом, сказал Палицыну:

- Поляки про тайный ход в Троицу не знают. Или думают, что взять монастырь будет им легко без предательства. Так что чем скорее ты попадешь в Москву, тем лучше для тебя и для святой обители.

Отец Авраамий распахнул в удивлении рот, а Заруцкий поспешил на выход, где лукаво улыбался, глядя на них, краснинский староста.

 

* * *

 

Встретились троицкий келарь Авраамий с римским шпионом и воеводой войска самозванца Заруцким. Зачем? Ужель атаману не надоело выдумывать новые интриги? Провалила задумку Заруцкого ловкая шельма Марина, "признала" в Богданке царя Димитрия Ивановича - и тотчас стала ненужной самозванцу Ксения Годунова. Да не просто не нужна - мешать стала. Всем сильным мира сего.

И лишь Заруцкий защитил царевну-инокиню, увез ее под защиту крепостных стен святой Троицы. Отчего? Почему? Пользы ведь не стало от Ксении Борисовны никакой и для него. Нет ответа...

Все перемешалось на земле русской. Кто - за кого? Кто - с кем? Никому ничего не ясно. Остается людям надеяться лишь на удачу: авось, тот. кто рядом, не предаст. Уж и за то благодарны. Да и благодарны ли?..

 

7117 ГДЪ от С.М 1608 год от Р.Х.

 

ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ

О том, как Государь всея Руси обрел нежданного помощника в великой битве своей против Лжедмитрия Второго

 

1

 

Утром царю Василию Ивановичу донесли, что в Богоявленском монастыре объявился келарь троицкий Авраамий.

И еще сказали, этой ночью под Остоженскими воротами был короткий бой и поляки отступили. Ворота приоткрыли - и в Москву вошло несколько человек. Один из них сказал: "Государево слово ведаю".

И теперь тот неизвестный сидит в подземелье Водовзводной башни, ждет своей участи: станет Государь с ним сам говорить или за дело возьмутся каты и вызнают всё и так.

Царь сказал, чтобы доносчика по государеву слову пока не трогали - нынче сам с ним побеседует. Еще велел узнать по именам всех, кто вместе с заявившим о "Гоудареве слове" в Москву вошел - не дознаи ли польские?

А отца Авраамия, оказавшегося в Москве непонятно как, велел звать к себе тотчас.

После этого позволил облачить себя в одежды парадные и, удерживаемый под локти слугами Постельничего Приказа, направился в Крестовую Палату, ставшую с недавнего времени любимым местом его пребывания в Кремле.

Шел старик по Палатам чинно, переступая ногами медленно, голову держал высоко, будто не видя ни того, как низко кланяются ему бояре да дворяне, а на самом деле следя краем глаза за тем, чтобы все совершено было по чину. При этом тяготился всей церемонией и с нетерпением ждал того момента, как введут его в увешанную иконами Крестовую Палату, помогут опуститься на колени и оставят там одного..

2

 

Все считали царя боголюбивым и излишне ревностным к молитве. На самом деле в Крестовой Палате Василий Иванович молился мало. Здесь он думал.

Государь всея Руси, сидя в Кремле своей столицы, повелевал, по сути, числом людей небольшим: парой десятков тысяч стрельцов да таким же числом слуг, взятых из родовых вотчин своих и вовремя заменивших прежнюю дворовую челядь.

Их он знал, им доверял, на верность их надеялся, в их окружении оставался в осажденной самозванцем и поляками Москве не токмо из-за гордости Рюриковской, но и не желая уподобляться Ивану Васильевичу, прозванному боярами Грозным, а народом - царем Трусливым. Ибо был случай, когда царь Иван бросил Москву татарам на растерзание, сбежав в Тверь.

Царь Василий громогласно заявил, что долг самодержца - в Кремле собственном погибнуть, но перед иноземцем не отступать. Ибо нет доли горшей, чем Государь без Престола, и Держава гибели достойна без истинного Государя.

Беда народа русского в том и состоит, утверждал Василий Иванович, что не умеет толпа отличать зерен от плевел, темен разум черни, не ведает она всего того, чему учил Спаситель. Подвергается русский народ искушениям легко, и не кротостью, а яростью питает себя в годину лютую. Разум мутнеет у русских именно в те дни, когда надо успокоиться, сесть и подумать: что есть в этом мире ценность истинная, а что - ложная?

Некогда русскому человеку заниматься подобными вопросами, вечно некогда. Буйствует он, сокрушает окружающий мир, валит все подряд в тартарары - и не знает при этом, что именно готовит ему грядущий час, как обернется к нему лицом свершенное им же самим в пылу азарта и гнева порой и праведного бесчинство.

Пройдет лихолетье - а оно всегда проходит - и ох, как многим вспомнятся слова чужие и дела (не свои), отнявшие и дом, и достаток, и близких, и веру в надежность бытия...

Василий Иванович обрел такое понимание своего народа на склоне лет, став уже царем. Дотоле было недосуг задуматься о многоголовой и потому безликой массе живых, отличных от прочей скотины лишь степенью покорности царю, существ. С тех самых пор, как царь Иван Васильевич казнил отца Василия Ивановича, князь Шуйский жил лишь мыслью о собственном торжестве на тризне жизни: сначала в качестве близкого к Государю боярина, затем - как супротивник Годунова и Самозванца, захвативших вовсе не с Божьей помощью Престол московский, и, наконец, уже сам ставши царем...

В дни войны с Болотниковым и ложным Петрушкой задуматься Шуйскому о народе русском было недосуг. И с обретением молодой жены мысли были заняты скорее греховным, чем высоким, жил желанием одним лишь - достичь того, в чем отказано было ему четырьмя царями подряд: семейного счастья желал Василий Иванович и наследника.

И вот, оставшись в окруженной поляками и гулящими людьми Москве, решив в ней умереть, но не сдаться, Василий Иванович обрел в душе покой и уверенность. Величественная осанка, медленная поступь и плавные движения, дававшиеся ему, от природы сухотелому и быстрому, поначалу с трудом, стали поемногу естественными. Он стал жить по-царски столь же естественно, как было естественно дышать и моргать.

И с обретением этого чувства пришла к Шуйскому уверенность в том, что он - воистину избранник Божий, что не разумением собственным и не отвагой его был уничтожен Расстрига, а произведено было сие дело по повелению свыше. А если так, то не только сам Василий Иванович, но и народ ему подданный - избранники Божьи!

Здесь, в Крестовой Палате, в единственном месте, где мог остаться царь сам с собой, не страсти и желания жили в нем, а думы мучили его, душевная маята...

Тяжкий крест возложил на него Господь, сделав Государем страны, где нет единого народа, как и нет единого порядка. И либо милостию Божию, либо испытания ради, предназначено ему, Василию Ивановичу, привести народы державы русской к вере единой, к подчинению слову единому.

А надо отвлекаться от дум великих, ломать голову над мелочами...

Вот, например, отчего нынче ночью бой был под воротами Остоженскими? Уж который день стреляют по ночам для того лишь, чтобы из города выйти, а не в город войти. А тут пальбу учинили, чтобы в Москву нескольким людишкам проникнуть, да еще один среди них - со словом Государевым...

Что такого человек сказать хочет, чтобы удивить было можно допросчиков настолько, что без Государя они и решения принять не смогут?

Такое в державе твориться - никогда подобного не было. Татары вон приходили, да, Москву обкладывали, сжигали начисто, грабили и уходили. А чтобы христиане, пусть даже и католики, половину страны под себя подмяли - такого еще не случалось.

И вот в момент такой, когда и удивить царя, кажется, нечем, явился в Москву человек со словом Государевым. Да еще с боем вошел. И поговорить с самим Государем важно ему, без лишнего глаза.

Появление же Палицына в Москве и урочно, и одновременно не вовремя. Думал Василий Иванович, что запасы хлебные Троицкого монастыря, что в Москве на дворе Богоявленского монастыря хранятся, силой воинской взять, дабы продавать хлеб и прочие припасы в осажденном городе по ценам Божеским.

Монахи-то деньгу любят, сколько уж раз показывали, как умеют торговать они в лихую годину. При Борисе-то Годунове люди собак да крыс ели, кору с деревьев одними деснами перетирали, а чернорясые цены на хлеб не скинули, до конца высокой держали.

При Борисе время мирное было, всего-то и напасти - что вор Хлопко со своей не то армией, не то ватагой. Ему же, Василию Ивановичу Шуйскому, оборонять столицу надо не просто от иноземной рати, а от рыцарей настоящих, которые делать ничего больше не умеют, как только воевать да убивать, отцы, деды их тоже лишь уничтожали всех рожденных да рушили все не ими построенное... Искустники, мать их так!

Сила поляков и самозванца в том, что умелые они в том, в чем его, Шуйского люди, малоискусны - в военном деле. Кабы время мирное да дело доброе было на дворе - слугам русского царя цены бы не было: умеют они и коня подковать, и дом построить, и хлеб вырастить, и сжать его, и муку намолоть, и хлеб спечь. А на человекоубийство у них и рука не поднимается, и мысль о грехе лютовать не дает.

Оттого-то и сидит русский царь внутри Москвы, ждет, когда терпение народное переполнит сердца людей - и двинутся они единым строем против нового Самозванца с поляками да с извечными изменниками Руси казаками, ударят так, как прежде бил отец Василия Ивановича во главе псковичней короля польского Стефана Батория...

Со спины - со стороны тайного входа-выхода - раздался осторожный стук.

Вот так вот и всегда. Как начинаешь думать глубоко да по государственному, тотчас норовит кто-нибудь из холопов мысли те прервать, на низменное направить. Только в монастыре, должно быть, и можно отвлечься от мирских забот. А Государю не дано...

Стук повторился.

... Государю только о мирском и остается печься.

- Государь! - раздался тихий, слегка писклявый голос из-за тайной двери.

Вот если не повернуться, а продолжить все так же, сидя на лавке, размышлять о своем - о чем тогда подумает рвущийся сюда боярин Зайцев?

Небось, рыло свое в щель просунет да поглядит - жив ли Шуйский, не околел от страха? Знает ведь, что только его, Василия Ивановича, мужеством и Москва держится, а с ней и вся Русь, поруганная Самозванцами да поляками, спасается от позора.

- Государь, к тебе келаря привели, - продолжил писклявый голос. - Троицкого. Авраамия.

Василий Иванович медленно, так, что заскрипела лавка под ним, повернулся от тайного хода к парадной двери Крестовой Палаты.

(Он не знал, что ту лавку по приказу Туренина намеренно сделали трескучей, чтобы слышно было слугам, когда к двери бросаться да Государя встречать, но самый звук сей ему нравился, казался напевным, ибо подтверждал все крепнущую и крепнущую в Василии Ивановиче уверенность, что с приобретением Скипетра и Державы, с возложением на чело шапки Мономаховой сухое и поджарое тело его обрело царскую сановитость и величавость).

Слов Шуйский не говорил, но смотрел в сторону парадного входа глазом внимательным: подглядывают за Государем подлецы или нет?

- Государь, я войду? - попросил другой голос - не писклявый, а слегка надеснутый, как у охрипшего. Такими голосами, знал царь, бывший при Государе Федоре Ивановиче главой Пыточного Приказа, опытные соглядатаи разговаривали - и неразберешь порой, кто говорит.

Подглядывает дознай, понял царь. Значит не зря поворачивался он медленно и скрипуче - не уронил достоинства в глазах раба своего.

И промычал неопределенное.

Резная дверь со слегка затертой птицей-Симург (во время нападения на ложного Димитрия с десяток московских купчиков проникло в Крестовую Палату и стали сдирать с икон золотые да серебряные оклады; после подрались и покрушили половину святых ликов сабельками - вот и пришлось слугам царским с двери кровь ножами соскребать, Симургихе ланиты срезать да крылья подскабливать) приотворилась - в Палату невошел, а скорее протиснулся, князь Михаил Туренин, нынешний глава Тайного и Пыточного Приказов, самый верный Шуйскому холоп.

- Государь, - сказал он, - ты велел привести к тебе Авраамия тотчас, как появится.

- Вводи, - кивнул царь.

Туренин выскользнул в дверь - и тут же вернулся, втолкнув перед собой в Палату мниха в черном платье и при клобуке. Сам князь встал с почтительным видом в правом углу, руки сложил перед собой в лодочку у пуза, потупил очи.

Платье на монахе, заметил Шуйский, добротной шерсти, новое, в дороге не изношенное. Стало быть, келарь Троицкий успел прежде, чем во дворец попасть, в одном из московских монастырей побывать, умыться там да переодеться. А во время этих занятий наверняка успел и пораспросить богоявленских монахов про здешнее житье-бытье и про то, не зарился ли царь на богатства церковные.

Посох вон в руке Палицына тоже новый, камнями обложенный, с таким в путь не отправляются, такой в монастырской казне берегут.

Сапоги выглядывают из-под рясы от щиколотки. Кожа на носках рыжая, хотя и дегтем смазана. Устали, значит, ноги мниха, не терпят новой обуви, старые мозоли к этим сапогам привыкли.

А значить это может то, что Авраамий мозоли свои превыше милости царской ставит и лишний раз пред осажденным Государем лебезить не станет.

Келарь низко поклонился царю Василию, как того требует достоинство Государево, - поясно, тронув рукою землю, всею спиною выражая покорность. Сразу видно, что в келари самого главного монастыря Руси поставлен князь, а не холоп бывший.

- Ну? - спросил Шуйский. - Что скажешь, мних? Почему не в Троице остался, Липегой осажденной, а в Москву пришел?

- Так ведь, Государь... - спрятал улыбку в усах и бороде келарь, - Москва тоже в осаде.

- Перечишь, холоп? - вопросил царь грозно. - За Кремлевскими стенами решил отсидеться, покуда иноки Троицкие живот за царя кладут?

- Не из трусости я ушел, - ответил Авраамий, вновь склоняясь до земли, - а твое повеление боясь нарушить.

- Повеление мое? - удивился царь, поднимаясь с насиженного места и подавая руку келарю. Тот почтительно взял царя за локоть и повёл старика к малому трону, установленному в Крестовой палате как раз на случай таких вотвнезапных приемов. Помог сесть, и лишь потом ответил:

- Твое, Государь, было повеленье. Четвертого дня рано поутру подняли меня в Троице по повеленью нашего игумена и велели, не медля, скакать что есть мочи в столицу, ибо, сказали, ты, Государь, велел мне быть здесь для дела, о котором никто, кроме тебя самого, и знать не может.

Василий Иванович никого в Троицу не посылал уже две недели как, а уж тем более не собирался звать в столицу главного хранителя пищевых припасов Богоявленского монастыря. Стало быть, либо сам келарь лжет и имеет какую-то тайную задумку, либо настоятель Троицкий решил Авраамия ко царю подослать, чтобы тот монастырские припасы от толпы московской уберег. Шельмы, словом, чернорясые...

- Как силен монастырь твой, Авраамий? - спросил тогда царь, устраиваясь натонепоудобней. - Выдержит осаду, справится с поляками?

- Так ведь сам знаешь, Государь, - ответил лукавый келарь. - Покуда жили мы подаяниями царскими, отстраивались: стены укрепляли, пушки лили. А как со смертью Ивана Васильевича (да будет ему земля пухом) кончилась ласка Государева, так и ветшать крепость монастырская стала. Этим летом вон собирался я завезти земли да камней для укрепления стены у Келаревой башни, ан крестьяне такую цену заломили, что отставил я задумку до следующего года.

- Не дело говоришь, князь... - насупился Василий Иванович.

- Мних я, Государь, не князь.

- Мних по чину, - согласился царь. - А кровью ты - князь. И воитель был отменный...

Замолчал, глядя Авраамию прямо в глаза. Волос из левого уса царя попал в рот - и царь закусил его зубами, не отрывая взгляда от келаря.

- То-то и вижу, что был... - продолжил. - Нынче в тебе ни духа воинского, ни отваги нет. Один расчет крохоборный. Русь вся будет в прахе лежать, а ты станешь медяшки считать.

Вздрогнул келарь, опалилось лицо его краской.

- Не за тем, Государь, - сказал он, - я в Москву через пули и смерть добирался, чтобы позорные слова о себе слушать...

- Не за тем, - перебил его согласием царь, - ты сюда добирался через смерть и пули. А того лишь ради, чтобы, не дай Бог, я не приказал запасы ваши монастырские из погребов вытащить да голодному народу раздать.

И опять слово царское попало в цель, и опять стыд ожег лицо келаря.

- Как богател монастырь ваш в голодные годуновские годы помнят люди, - продолжил между тем Василий Иванович. - Царскую казну наполовину высушили церковники, обрадовавшись, что Борис за свои деньги решил голодных кормить. И теперь думаете тем же Макаром кубышку свою пополнить, долгорясые.

Вздернул голову келарь, услышав поносное слово, открыл рот для возражения...

Да не дал ему царь слова сказать, грохнул посохом по полу так, что вздрогнуи вошедшие незаметно с Туреиным и ставшие в дверях Палаты рынды. На одном белая шапка его даже на првое ухо съехала:

- Молчи, холоп! - гневно сказал Государь. - Слушай лучше, что скажу...

И сказал тогда Василий Иванович, что не собирается забирать монастырские припасы даром, не хочет с церковью ссориться - и потому не велел припасы монастырские забрать в казну. Но желает Государь, чтобы келарь Святой Троицы сам прошелся по всем монастырям московским, со всеми прочими келарями да настоятелями поговорил. О том сказал бы им, что должна и церковь православная помочь московскому люду в обереге от напасти католической и лютеранской.

- Многого от вас, попы, не прошу, - хмуро глядя на Авраамия, продолжил царь. - Но коли треть своих припасов от себя народу отделите, в единый склад уложите, сами станете его среди голодных делить, по указанным мною ценам торговать, то будешь ты, Авраамий, мне мил, а народу московскому более меня любезен.

"Половина нужного сказать мниху уже сказано", - подумал царь и, переведя взгляд на стоящего в углу с почтительно сведенными плечами Туренина, велел:

- Ты, князь, вели запрячь мою карету. В ней святой отец проедет по монастырям, в которых, знаем мы, кубышки полны без меры.

Туренин молча поклонился Шуйскому и вышел.

Остались с царем и келарем одни лишь рынды. Молодые парнишки хоть умом и не блещут, но могут запомнить услышанное, а после выболтать. Но велеть им выйти и оставить его наедине с Палицыным тоже негоже. Достоинство царя тем на Руси и бережется, что никогда ни с кем не остается он один на один. А ежели окажется вдруг с кем-то наедине в Палатах, то слуга тот в глазах прочих враз возвышается до лица доверенного. А это вслучаес Палицыным - вред делу. С келаря достаточно и того, что два дни на царской карете покатается. Придется говорить при рындах...

- Что молчишь, келарь? - спросил Шуйский. - Иль милость тебе царская не мила?

Тут Палицын пал, наконец, на колени. Почуял, червь, что может и прогневить.

- Помилуй, Государь-батюшка! - чуть ли не прокричал при этом. - Велико доверие твое ко мне бессильному. Мудро рассудил ты, умно на место поставил. Всю снедь соберу, все излишки к тебе во двор свезу.

- Не то говоришь... - с печалью в голосе заметил царь. - До гордыни твоей мне дела нет - пускай твой настоятель тебя в сем грехе переламывает. И во двор мой тебе везти собранную с монастырей еду не надо. Сам найди место понадежнее - церковь какую-нибудь каменную или Палаты боярские - туда и свози. Охрану подбери надежную. Да таким числом, чтобы в сутки по шесть перемен стояли. И чтоб друг другу верили... - вздохнул, - ... если найдешь сейчас таких.

- Все исполню, Государь-батюшка!

- Снедью всей, а главное - хлебом, не сам-один распоряжайся, а советно с каждым настоятелем обобранного монастыря по очереди. Чтобы обиды ни у кого не осталось, и чтобы знали все, что приход съестного расходуется тобою честно.

- Благодарю за добрый совет, Государь!

- А пуще всего: велю тебе снедь делить между московскими людьми поровну; никого не обижай, ни одному (пусть даже случится и мне у тебя попросить) лишку не давай. А случится какому боярину либо знакомцу хоть одно зернышко лишнее от тебя получить, велю казнить всенародно перепиливанием.

Увидел царь, как побледнел келарь.

Страшна сия казнь, пострашней кола будет, редкий злодей на Руси заслуживал ее... Клали человека на колесо, руки-ноги распяливали да привязывали. После две пары палачей, натянув волосяные веревки поперек тела, перепиливали казнимого натрое. Палачи менялись, а казнь продолжалась и день световой, и ночь.

- Слуга я Господа... - запричитал было келарь тихим голосом.

Но царь услышал.

- Потому и предупреждаю, - прервал он окриком. - Ни боярину, ни мниху, ни даже мне лишнего не давать. Все мы едины пред Господом. И коли повелит Он кому-то первому представиться от гладу, то пусть будет по воле Господа, а не по воле келаревой.

Авраамий продолжал стоять на коленях, а Василий Иванович откинулся спиной на кресле, довольный тем, что о главном он сейчас сказал. И, слава Богу, нет при этом Туренина рядом, а мальчишки-рынды если что и поняли, то донести слова царские о равном праве людей на снедь и на смерть не смогут.

Ох, тяжела доля царская! Знать бы раньше, что с водружением шапки Мономаховой на чело царь не вознесется надо всеми, а лишь обрящет долю вровень с народом всем общие муки преодолевать, может и не решился бы Шуйский на заговор против ложного Димитрия, может и остался бы при Самозванце высокородным боярином...

И все же нет! Случись второй раз прожить - вновь пошел бы Василий Иванович в ту ночь с саблей в руке на Самозванца, вновь бы рискнул головой своей и головами всего рода Шуйских. Ибо не должен Расстрига Русью управлять, не может царствовать безродный бродяга, не должно блудливому козлу казнить людей да миловать.

- И последнее... - сказал царь устало. - Есть у тебя верный человек в Троице, который был бы и скор на ногу, и сметлив, и верен, как пес?

- Есть, - ответил Авраамий.

Быстро ответил. Слишком быстро. Без раздумий...

- Сможет он выйти из крепости незаметно, а потом войти в нее?

- Сможет, - уверенно ответил келарь.

- Знает про потайной ход?

Вопрос коварный. Если келарь скажет про ход, то можно его уже сейчас брать в кандалы и объявить предателем, ибо то, что Авраамий выдал ход постороннему человеку, пусть даже своему Государю, - уже измена.

Но Авраамий ответил:

- Нет, Государь, не знает. Малый просто шустрый. По стене каменной лазает, как бурундук по дереву. Сметлив и расторопен. Ежели желаешь, чтобы он вести носил из монастыря в Москву и обратно, то лучшего гонца и не найти.

От слов келаря потеплело на сердце у царя.

- Шустрый, говоришь? - впервые за время разговора улыбнулся он. - А звать как?

- Овсеем, Государь. Послушник наш. Родом из-под Калуги.

- Из-под Калуги? - нахмурился разом посуровевший Шуйский. - Не из болотниковцев?

- Мал он, Государь, для болотниковского вора. И сметлив.

Ус опять попал в зубы царю.

- Сметлив... - повторил он. - Ужо посмотрим. Сможешь его сюда вызвать?

- Подумаю как, Государь. Не самому же в монастырь возвращаться.

- Твоя правда, - согласился Шуйский. - Ты мне нужен здесь.

Ус выпал изо рта царя, лицо его стало спокойным.

- Будет нужно тебе сказать мне слово - даром порогов не обивай. Иди в Посольский приказ к Туренину - князь ко мне приведет.

Произнес и ударил посохом в пол - знак, что разговор закончен.

Келарь, согнувшись в поясе и, пятясь задом, вышел в дверь...

 

3

 

Теперь царь имел время прочитать оставленные ему Турениным бумаги.

- Писаря! - велел Шуйский.

Один из рынд выскочил за расшитые золотом белые занавеси, что будто колоннами стояли за малым троном, и почти тут же вернулся с писарем Тетюковым - мужичонкой ледащим, из поместного Шуйских села Огурцова, что в двух верстах от Суздаля. Писарь сей был мастером читать писанину с таким выражением, что царь, бывало, голосом его заслушивался и про читанное не успевал разуметь. Требовал повторить - и вновь наслаждался напевностью голоса Тетюкова. Бывало, по пять раз доставалось писарю читать одно и то же.

- Ну, Огурец, - приказал царь, - читай мне написанное.

Тетюков взял первый лист, медленно развернул его, стал читать сообщение туренинского дозная о том, как увеличилось село Тушино, постепенно превращаясь в град величиной Москве не уступающий. А еще в том граде среди слуг самозванца, писал дознай, много вчерашних холопов Государя всея Руси Василия Ивановича Шуйского: князья Сицкий да Черкасский, Засекин да Борятинский, Звенигородский да Дмитрий Долгорукий, братья Трубецкие, Салтыков-Морозов ...

- Довольно, - кивнул царь. - Следующее.

Про себя же подумал: надо сказать Туренину, чтобы тот такого шиша - автора этого донесения - отдал на пытки, ибо все сказанное доносителем - не тайна, а известное в Москве всякому, острословы уже и слово для таких бояр придумали: "перелеты". Дело шиша - не токмо деньги из казны царской получать, но и знать прочим неизвестное, доносить о важном, а не отрывать Государя от дел пустопорожним перечислением известных имен.

Из следующего письма Шуйский узнал, что Сапега пытался приступом взять Троицу, но только подрастрелял весь пороховой запас и потерял пяток гусар убитыми. Пальбы да шуму было вдосталь, а боя не получилось.

- Думаю я, что поляки, как татары. - в поле воюют лихо, а против крепости сладить не могут, - сказал тут Тетюков. - Не войско у Самозванца, а сброд. Крепость брать надо с умом...

- ... а чего нет - того нет, - подхватил царь, сам смеясь своей шутке. Вот за это - за умение подвести разговор к шутке, не сказав ее при этом, а предоставив право пошутить Государю самолично, ценил Шуйский Тетюкова больше даже, чем за распевный голос.

Стоящие за спиной царя рынды коротко взржанули.

Рука с царским посохом дрогнула - и смех затих.

Из следующей бумаги Шуйский узнал, что Сапега, подойдя с войском к Троице, установил лагерь и послал письмо в монастырь с требованьем сдаться. А тамошние воеводы вместо ответа сделали вылазку и крепко помяли бока пьяным и уставшим после похода полякам.

- Добрая примета, - сказал царь. - В осаде всегда так: какая сторона в первом бою покуражится - за той и окончательная победа будет.

Так выслушал Шуйский еще шесть писем, узнав из них о том, что многие ближние города сами, без помощи поляков, отходят к Самозванцу, а вот дальние, поморские да таежные, остаются верными дому Шуйских, ведут сбор даточных людей для защиты Москвы от поляков.

- И при прежних Государях было так, - сказал Шуйский, подавляя вздох. - Дальние люди в святость Москвы верили, а ближние к стольному граду только о несправедливостях боярских и долдонили, сами норовя хоть к Казанскому, хоть к Крымскому хану переметнуться. Потому как народ Руси с давних пор татарской кровью перепоганенный, а до Северов басурмане не дошли. Вот и осталось чистых русских: малое число родов московско-суздальских княжеских да народ с земель студеных...

Сказал - и заметил легкую тень, пробежавшую по лицу Тетюкова. И пожалел уж не о сказанном, а о том, что в царском величии своем ему невозможно вступать в пререкания с простым писарем, ибо слово Государя должно быть неоспоримо и крепче печати.

А жаль - как бы хотелось Василию Ивановичу поговорить хоть с одним человеком по душам, услышать отклик в сердце собеседника, поспорить так, как бывало спорил в детстве со сверстниками при игре в бабки, например.

Хотелось царю мысль развить. Объяснить, что он - царь русский - потому и стоит за закрепощение крестьян на земле и подведение их под крыло дворянское. Потому что большинство подданных русского царя - не русские вовсе люди, а в большей части с кровью татарской в жилах, с кровью польской да с кровью еще не пойми какой.

От того-то и к Болотникову перескакивали городами целыми, а потом отваливали от вора и присягали Москве. От того и при появлении второго Самозванца про крестоцелование забыли русские люди, вновь с оружием против царя всея Руси природного пошли, что не русский народ они вовсе, а ублюдки.

Русские там остались, где кровь их с немецкой, польской, татарской да венгерской не мешалась. И раз чист ты по крови, раз верен Москве, то крепостить тебя Москва не станет. Мысль эту надо бы не забыть, потомкам оставить.

Только оставить-то такое можно, если устно сказать. Дабы потом от царя услышанное из уст в уста передавалось и в головах оставалось. Писать подобное - рисковать, что кто-то из этого народа прочтет, поймет неправильно, да и обидится. Подобные слова и мысли лишь от отца к сыну передаются.

А сына у Василия Ивановича нет. Всё Бориска проклятый!..[2] Одна надежда осталась у Государя всея Руси, что молодая жена все-таки забрюхатит от старого семени. Да и родит если даже младенца мужского полу - что толку? У самого Василия Ивановича годов жизни впереди надо иметь достаточно, чтобы продуманное самим и выстраданное вместе со скипетром и державой передать мужу зрелому, истинному наследнику... А годов уж Государю поболее, чем было у покойного Годунова перед внезапной смертью - целых пятьдесят четыре... да ещё с хвостиком.

Мысль о возможном сыне еще более опечалила Василия Ивановича. Подумал о судьбе еще не рожденного и даже пока не зачатого им ребенка... Какая судьба будет у наследника, если сам Василий Иванович умрет до возмужалости сына? Будет младенец в короне царской игрушкой в руках боярских, подобной той, каким был покойный Иван Васильевич в начале своего княжения великого.

Сам Грозный, помнил Шуйский, уж взрослым в пьяном угаре орал не однажды, что загубили детство его бояре, унижали да оскорбляли ежечасно, спать заставляли на постели с рваными простынями да с дырявыми покрывалами, еды давали впроголодь, сами все решали в государстве его именем, а ответ за совершенное на него - на малого - возлагали.

Нет, быть младенцем в царском величии и быть без отца - несчастная доля...

- Пошто вздыхаешь, Государь? - спросил Тетюков.

Глянул царь в сторону ярыжки сердитым оком - и замолчал холоп.

А думы царские прекратились.

- Много писем еще? - спросил Шуйский.

- Семь, Государь.

- Спешные?

- Да нет, Государь, - ответил Тетюков. - Все как-то не о делах пишут, а о верности тебе.

- Откуда?

- Из Ярославля, из Торжка... - начал перечислять Тетюков.

Но царь его прервал:

- Полно. Эти для того пишут, чтобы меня предать. Города те торговые, а купец - он быть верным Государю не считает себя обязанным. Его Государь - деньги, не я. Вот помяни мое слово - перекинутся купеческие города к самозванцу содня на день, если уже не перекинулись. А коли Троица да Москва выстоят, то Ярославль первым же ко мне назад перейдет. Потому каквсяк купец у к Богу относится с почтением, волю его чтит, верит, что право то лишь дело, которое победило в бою.

- Велик твой разум, Государь! - произнес Тетюков скорее растерянно, чем почтительно, и поспешил склониться в низком, до пола, поклоне.

"Разум-то мой велик, - согласился царь про себя. - Да что толку от того? Вот ты слышишь разумные мысли - и без пользы это державе. Живешь-то ты, Тетюков, своими - низкими - думами, а мудрость мою оценишь только, когда слова мои сбудутся. Когда для дела общего уж твоего холопьего понимания не потребуется. Ты сейчас пойми меня, помоги, скудоумный..."

- Запомни сказанное мною, - сказал царь писарю. - А запомнить не сможешь - запиши да припрячь подалее. Чтобы после доказать, что... - усмехнулся, припомнив, как еще недавно шутки его были понятны всему двору московскому, а теперь вот скажет он, а не всегда понимает его даже Тетюков, - ...есть, стало быть, пророки и в своем Отечестве.

- Выполню волю твою, Государь! - воскликнул Тетюков.

И царь заметил, что остроумие его писарь оценил, хотя как поступить в ответ, не сообразил, а потому предпочел оставить на хитрой морде своей выражение тупой покорности.

Хороший раб... но только... раб...

 

4

 

Откушав капустных щей, закусывая их слегка поджаренным и слегка посыпанным солью ржаным хлебцом и куском холодной телятины (в засаду всегда первыми забивали скорых к падежу сеголеток, а уж потом скот постарше), выпив квасу, царь не пошел, по обыкновению, в Опочивальню для послеобеденного сна, а велел отвезти себя в Водовзводную башню, где томиться должен в ожидании его человек, прокричавший Слово Государево.

Покуда растерянные от сбоя распорядка слуги носились по Палатам да Сеням, сбегали по Красному Крыльцу вверх-вниз и закладывали царский возок, подгоняли его к дворцу, Василий Иванович, сидя на скамейке у окна, смотрел сквозь синее стекло на расстилающуюся внизу Ивановскую площадь, на неспешно прогуливающийся по ней люд, и думал о том, что всей этой грязной голытьбе не известны и вряд ли когда будет известны имена истинных вершителей судеб Руси. Толпа сия поклоняется царям, воеводам, а того не разумеет, что за спинами тех и других стоят люди, имена которых звучат редко, а то и вовсе не звучат, но деятельность которых значит больше, чем иная царская.

Самому Василию Ивановичу приходилось сталкиваться с этими людьми не однажды. В дни молодости его Государь всея Руси Иван Васильевич казнил и миловал всех вокруг вроде бы по личному разумению и хотению, землю сиротил, население истощал своей волей. Однако юный князь Шуйский уже тогда заметил, что пьяному царю на ухо нашептывали советы одни и те же люди. Князь послал верных своих людей вызнать знакомства и друзей тех людишек - и поведали ему, что есть среди наушников царских и поляки, и фрязины, многие из которых и не скрывали, что являются рыцарями Ордена Игнатия Лойолы. Тогда-то и стала понятна Шуйскому истинная причина опалы Адашева и попа Сильвестра, понятен стал страх князя Курбского, бежавшего в Ливонию точно так же, как некогда бежали предки нынешних бояр московских из Литвы в Москву..

При Государе Федоре Ивановиче, сыне Ивана Грозного, правитель Руси Борис Годунов тех тайных людишек римских обуздал, прижал так, что слово их до ушей царских не доходило - от того и мир был в те годы в державе, благоденствие, населению урод. А как сам Бориска на трон взобрался, то с тайным чернорясым воинством не совладал - кушанье они ему отравили в тот самый час, когда смерть Годунова более всего нужна была самозванцу.

И не будь на свете его - Василия Ивановича, тогда еще князя Шуйского - укрепился бы зад Лжедмитрия - человечишки безродного, поляками поставленного, на Престол избранника Божьего, а те самые тайные уста, что шептали еще Ивану Васильевичу, нашептали бы и ложному сыну его таких скверн, что не быть, возможно, Руси уже сейчас, а народ, опоганенный верами латинской и басурманской, горел бы в Геенне Огненной...

Глянул царь вниз - возок подкатил к Красному Крыльцу.

Возле царя возникли двое слуг, подхватили его под локти и повели, поддерживая, сквозь Палаты, Сени, Лестницы к парадным Дверям.

Снаружи заиграли трубачи. Створки тяжёлых, обитых золотом дубовых дверей медленно распахнулись, и в солнечный день из сумрака дворца вышел Государь...

Народ, бродивший по Ивановской дотоле вроде бы и без дела, успел уж сгрудиться в толпу. Все разинули рты, будто не глазами, а зевом видеть спускающегося по ступеням царя сподручнее, загалдели малоразборчивое: и радостное, и торжественное и одновременно жалостливое.

Василий Иванович на них и не взглянул - высшая власть должна быть таинственной и недосягаемой, а нечаянно встретившийся с государевым взглядом взгляд холопский может то таинство и разрушить. Втиснулся, поддерживаемый двумя парами боярских рук, в возок, уселся в нем поудобнее.

На запятки вскочили оба рынды, сияя в лучах солнца белыми, хоть и изрядно испаканными кафтанами и высокими белыми шапками куньего меха. Кучер коротко взгикнул, щелкнул длинным кнутом поверх конских спин - возок, скользя и скрипя по булыжникам, по траве и песку, поскользил вдоль дощатых мостовых в объезд площадей кремлевских в сторону Водовзводной башни.

 

5

 

Это место, надо сказать, было в Кремле московском едва ли не самым жутким. Построенная еще при Иване Третьем в качестве башни, откуда в час осады могли москвичи из подвалов каменных брать питьевую воду, Водовзводная довольно скоро превратилась в тюрьму для всевозможных лиходеев и в место пыток для главных врагов Государей московских. За полтора столетия вода, грязь и кровь перемешались так, что запахи влаги и протухшего стерва въелись в камни - и те смердели не только внутри башни, но даже и снаружи, привлекая к себе стаи наглого воронья и отпугивая даже ко всему привыкших бродячих собак, которых, надо признать, в эту осаду заметно в Москве поубавилось.

Вот и сейчас, когда царский возок приблизился к башне, тяжёлые, серые вороны даже не повернули голов в его сторону, и кучеру пришлось громко щелкнуть кнутом, чтобы разогнать птиц, заставить их лениво взлететь и тут же рассесться по ветвям растущих в тени крепостной стены чахлых ракит и кособокой осины.

Рынды соскочили с запяток и, открыв дверцы возка, помогли царю выйти.

Конные слуги, спешились и, подхватив Василия Ивановича под локти, провели сначала к обитым железными полосами, вочерневшим от времни и влаги дубовым тесовым воротам, в середине которых открылась уже вся железная, проржавевшая и скрипучая дверь, потом сквозь частую железную решетку тоже с дверью и тоже скрипучей, лязгающей замками и цепями, сквозь опять-таки дубовую решетку, скользкую даже на вид, и так же ржавую, рыжую от металлических шипов, сцепляющих вертикальные и поперечные брусья опять-таки с железной дверью.

Полы царской собольей шубы мели грязный пол, касались, бурея пятнами, ржавых потеков на решетках. В нос Василию Ивановичу бил смрад; подслеповатые глаза его, и на свету видевшие не особенно отчетливо, здесь едва различали округлую спину идущего впереди великана, контуры которого угадывались благодаря свету масляной коптилки, которую тот нес в вытянутой вперед руке. Сзади слышалось натужное сопение князя Туренина, успевшего-таки подъехать к башне как раз в тот момент, когда в нее входил царь.

Путь по каменной лестнице вниз, к колодцу с расположенными там же камерами для особо важных преступников Василию Ивановичу, бывшему некогда главой Судебного Приказа и бывавшего здесь многажды, показался на этот раз длинным и тяжелым. Царь едва досчитался до восемнадцатой ступени, прежде чем нога его почувствовала хруст свежей соломы, прикрывающей остатки чьей-то крови и блевотины на земляном полу, а глаза разглядели в свете двух разом вспыхнувших факелов четыре каменных мешка, забранных решетками, четырех узников за ними, и каменную узкую площадку в углу. С одной стороны зияли эти самые забранные железом казематы, с другой - отделенная высокой каменной ступенью пыточная.

Сам же колодезный спуск к водам Москвы-реки был, как положено в осаду, прикрыт массивной деревянной плитой с железным кольцом при ней и с цепью, переброшеннойчерез ворот и другим концом прикованной к кольцу в стене. Сейчас колодцы в стольнм граде и в Кремле полны водой подземной, надобности в Водовзводной нет, а случись великая сушь во время осады - именно этот коложец будет единственным источником влаги для осаждённых.

Хлад подземелья ощущал царь даже сквозь соболий мех.

В дальней нише, видимой отчетливо из-за ярко горящего рядом факела, стоял всклокоченный, с оковами на руках человек, которого Василий Иванович меньше всего хотел бы видеть...

 

6

 

Тогда, почти 20 лет назад, князь Шуйский несся в возке по повелению царя Федора Ивановича и Правителя Годунова в малый городок Углич, что на Волге, снедаемый мыслями о предстоящем судебном разбирательстве и страхом от предчувствия грядущего наказания за любой исход, ибо если истина окажется угодной одним людям в Москве, то другим она же встанет поперек горла. Ибо если в выводе своем Василий Иванович уступит последним, то первые уничтожат его, как шелудивого пса.

Возок, подобный тому, что довез его от Палат к Водовзводной башне, скользил в ту весну вслед за четвериком, разрезая широкими полозьями жирную грязь, скользя по молодой весенней траве. Два раза за всёвремя пути шёл дождь, остальные дни было солнечно и тепло, но без ветерка, а потому волгло.

Василий Иванович, сидя в груде разложенных внутри возка мехов, трясся на ямах и колдобинах, то засыпал, то просыпался, и думал, как подвела его судьба, представив пред очи Годунова как раз в тот момент, как услышал Борис Федорович о смерти своего любимца - последыша Ивана Грозного, царевича Димитрия. Не будь тогда в Грановитой Палате Шуйского, Бориска бы послал кого-нибудь другого - и теперь тот бы ехал по грязи, пересекая некогда маловодные и узкие, а теперь ставшие широкими и глубокими реки, ожидал бы паромов, думая о том, как угодить всем группам бояр, стоящим у трона Федора Ивановича и глухо бранящимся о том, кому владеть землей Русской после его смерти.

Сам Василий Иванович, как он искренне думал, став уж сам Государем всея Руси, в то время ни словом, ни духом не позволял себе потешиться мечтою о Престоле московском. Но знал, что были люди, которые хотели поставить на царство после Федора Ивановиа именно его, а не Годунова. Потому что именно Василий Иванович остался самым старшим в роду тех Рюриковичей, что вели начало свое от Александра Святого Невского. Так говорил всегда близким и так убеждал Шуйский себя, когда речь заходила о той странной смерти царевича и о судьбе его, Шуйского. Да что там сам - таксчитали и в Польше, и в Британии, и в Швеции мужи учёные, разумеющие грамоту по названию геральдика и престолонаследие.

И вдруг на пароме через одну из разлившихся рек возник перед князевым возком этот вот самый всклокоченный мужик с усами-висюльками, что стоит сейчас в поземелье Водовзводной башни перед Шуйским-царем. Рожа перекошена, глаза брехливые, руки переднего коня в боярском четверике за узду держат. Как сумел тать проскользнуть мимо конвоя, как дерзнул рядом с Шуйским очутиться, понять невозможно.

- Ты, князь, - сказал взъерошенный тихотак, что услышал его только сам Шуйский, - на Углич посильней поспешай, коней не жалей. Нет там Дмитрия-царевича. Да только тебе, вернувшись в Москву, надо будет сказать, что был царевич. Тело опознаешь - и доложишь, что царевич сам зарезался. Помер... А доложишь по-своему - род весь Шуйский враз сведу, как свел род Калиты.

Говорил, а сам сквозь висюльки-усы свои черными зубами щерился.

- В угоду тебе дело сделал, - продолжил взъерошенный. - Чтобы ты, Василий Иванович, по смерти Фёдора Ивановича воцарился на Руси. Тогда и про добро мое напомню.

Сказал - и сгинул под брюхом коня. Да так ловко, что конь и не шелохнулся, ногами не переступил. Только услышал Василий Иванович всплеск с того края парома. И далее - тишина...

... В Угличе меж тем гудел набат. Народ, порешивший дьяка Битюговского и других царских слуг, требовал к ответу Бориса Годунова, по повелению которого будто бы зарезали царевича.

Пришедший вслед за Шуйским полк стрельцов бунт угличан усмирил в полдня. Зачинщиков сунули в холодную, а к князю на допрос уже к вечеру доставили всех тех, кто что-то видел возле Теремного дворца или знал о смерти царевича.

На мертвого отрока Шуйский лишь косо глянул, зайдя в ледник при царском тереме. Увидел два пореза на горле, а в лицо и не стал вглядываться - не княжеское это дело опознавать убитого. Тем паче, что и не видел он Димитрия вот уже несколько лет, а когда видел, то был царенок ребенком еще. А кто у дитяти лицо разглядывает? Узнавали все царского сына по платью, по визгливому голосу да по тому, как низко склонялись спины вокруг.

Допросы свидетелей вели тремя партиями сразу: сам Василий Иванович с писарем и двумя катами, дьяк Вылузгин с писарем и катами и митрополит Геласий с писарем и палачами.

Некоторых свидетелей передавали они друг другу, но чаще доверяли написанному и не перепроверяли показания.

После, собрав допросные листы вместе, Василий Иванович собственноручно вырезал из них кое-что маловажное или грозящее ему самому наказанием, остатки лстов велел склеить в единый список и заново переписать. После чего все ранее исписанноесамолично сжёг на заднем дворе всё того же Теремного дворца. В таком виде документ попал в руки Годунову, по нему и признал Государь Федор Иванович, что младший брат его зарезался собственноручно в припадке падучей болезни игральным ножичком. Признал - и велел о том сообщить народу русскому.

И лишь дьяк Вылузгин заметил, что из допросных листов исчезло упоминание всех свидетелей о человеке с вислыми польскими усами, который был и на заднем дворе царского терема до прихода туда царевича с детьми, и после, когда сбежался туда народ на крик, что царевича убили, и у той самой колокольни, откуда ударил набат. Заметил - и решился спросить у Шуйского, куда исчезли эти записи. И спросил, гад, в присутствии самого Годунова.

- То был зачинщик смуты угличской, - ответил, не моргнув глазом, Шуйский. - Имя его мне неизвестно, а рисованный лик имеется.

И покуда по приказу князя ходили в Судебный Приказ, искали там лист с портретом вислоусого, писанным иконописцем из Углича, видевшим бунтаря воочию, Василий Иванович рассказал Правителю о том, как из дела по убиению царевича Димитрия он выделил дело особое - дело по розыску и поимке человека, поднявшего народ угличский на гиль.

Годунов, сам хитрец искусный, мигом смекнул, что мертвого царевича не воскресишь, а наказывать целый город, губить его торговлю и ремесла державе невыгодно. Потому лучше возложить вину на одного-десять зачинщиков.

Повелел Борис Федорович через уста царя, чтобы тех отысканных Шуйским зачинщиков в колоды забили да в места студеные отправили. А у колокола, ударившего в набат, отрезали язык, отрубитли ухо и отправили колокол в вечную ссылку в Тобольск - самый дальний город державы русской.

Тут уж люд Руси застонал по колоколу больше, чем по царевичу. Колокол - глас народный, достигающий слуха самого Господа, - казнен оказался царем заемным. Что в сравнении с этим смерть почти что незаконного сына от шестой жены почившего уж несколько лет изверга-царя?

И лишь Василий Иванович, узнавший кудлатого еще в Угличе по портрету работы иконописца, истину если не ведал до конца, то подозревал, что ведает истинного убийцу царевича. Да и то не обо всем. Догадывался, к примеру, что ребенка того с двумя порезами на шее не зарезал, а добил вторым ударом путник с усами-висюльками. Тот самый, что встретился ему на одном из паромов. Новот доказать подобное и сам себене мог.

Был ли тот кудлатый также одним из тех таинственных шептунов, чьи слова стояли в ушах Ивана Васильевича многие годы, - и этого не ведал Шуйский. Но был уверен еще задолго до событий в Угличе, что умертвят римские люди не только Димитрия, но и самого царя Федора Ивановича, и Правителя земли Русской Бориса Годунова. Много их было, лазутчиков проклятых - разных лицами, появляющихся в Кремле неожиданно, тои дело вещающих о скорой гибели державы русской - и тут же исчезающих. Иных дознаев римских да польских даже ловили порой, вегда случайно, потому пытали без ума, спрашивали не о главном -и, в результате, негодяя казнили, да ничего так и не узнавали. Умирали латиняне в муках всегда, ничего не сообщив, а лишь обещая то роду Шуйских власть царскую, то роду Романовых-Никитичей.

Только вот не сказал из пытанных иезуитов никто, что приведут на Русь иноземные заботчики о благе державы русской с собою вместе войска еще и ложных царевичей, и Болотникова.

И все же кое-что узнал Василий Иванович... Узнал во время царствования Лжедмитрия имя кудлатого. Узнал - и потому сказал от страха и со злости дурное слово о Самозванце - пошел на казнь...[3]

Заруцкий Иван, дворянин из Подолии, иезуитский дознай[4] - имя вислоусого.

 

7

 

Первым побуждением царя, увидевшего Заруцкого за решеткой, было приказать убить пойманного лазутчика тотчас, не разговаривая. Но сдержал себя. Лишь спросил:

- Кто из узнков слово к Государю имеет?

- Я, - ответил Заруцкий.

Вот тут и пожалел Василий Иванович, что не поступил согласно первого желания. Теперь, когда Заруцкий объявил о своем желании сообщить что-то государственно важное, надо царб разговаривать с этим человеком, хотя бы потому, что сзади по-прежнему дышал в затылок князь Туренин, а возле факела стоял верзила-кат. Им не должно догадываться о чувствах, обуревавших царя при виде всклокоченного.

- Это ты прибыл сегодня ночью в Москву? - спросил царь.

- Я, Государь, - ответил Заруцкий. - Вместе с келарем Троицким Авраамием.

- С боем вошел?

- Нет, Государь. Бой тот для вида был затеян. Меня в лагере тушинском знает каждый. Зачем им в меня попусту пулять?

- Тебя и на Москве знают многие, - усмехнулся Василий Иванович.

Ему представилось, как сейчас он прикажет подвесить Заруцкого на дыбе и подпалить ему пятки - и от мысли этой лицо царя разгладила улыбка.

- Дело у меня к тебе, Государь, - заявил тут Заруцкий. - Не для посторонних ушей.

Факел в руке ката при этих словах вспыхнул, на мгновение осветил пленника ярко.

Заруцкий был верным болотниковцем, помнил царь, знавал и первого самозванца, и в почете у второго. Был при первом Лжедмитрии человеком близким. Отчего же сейчас, в час наибольшего торжества второго Лжедмитрия, когда самые близкие из близких от царя московского бегут, этот слуга Богданкин пришел сам к царю московскому? Не для того же, чтобы мученическую смерть принять.

Ужель так тупы иезуиты, что думают они купить царя Василия Ивановича, надеются упросить его отдать свой законный Престол перступному иудею-Самозванцу? Ибо какое еще может быть дело к русскому царю у тушинца Заруцкого?

- Говори при всех, - сказал царь. - Лишним отрежу язык и залью свинцом уши.

- Твоя воля, Государь, - пожал плечами Заруцкий. - Только вспомни наш разговор на переправе. Нынешняя моя речь будет подобной вести тогда тебе сообщенной.

Василию Ивановичу стало жутко от этих слов. Ведь, по сути, то, что сказал ему Заруцкий на переправе по дороге в Углич, звучало, как вещее предсказание. Кудлатый не прямо, а все же еще тогда - при ивом царе Федоре Ивановиче - предрек Шуйскому трон московский - и вот Василий Иванович на троне. Что хочет вор сказать теперь?

- Не гневайся, Государь, - продолжил Заруцкийтаким тоном.словносоветовал царю не бояться его скованного. - Вели всем выйти и запереть за собою дверь.

Отказать Заруцкому в присутствии такого числа свидетелей - вызвать сомнения у Туренина и ката в смелости царя. Этого Шуйский позволить себе не мог.

- Пусть выйдут все, - приказал он.

- И узники тоже, - заметил Заруцкий. - Иначе придется их убить.

Царь глянул в сторону ближайшей к нему ниши. Там у решетки сидел на полу старик. Даже в тряпье и иссохшийся от голода он держал голову гордо, смотрел царю прямо в лицо.

Шуйский знал старика. Афанасий Нагой, дядя последней жены царя Ивана Васильевича, двоюродный дед истинного Димитрия.

"Жив паскуда? - удивился Шуйский. - Кто же его сюда засадил? Дети его ведают, что Афанасий здесь?"

- Скажешь лишнее - убьем и их, - согласился Василий Иванович, и приказал кату, - Выйди, - а князю Туренину добавил, не оглядываясь. - И ты выйди.

Кат установил факел внутрь вделанного в камень железного кольца и, осторожно обойдя Шуйского так,чтобы не задеть грязным кафтаном своим расшитогокаменьями царского платья, ушел.

Загремела за спиной Шуйского дверь, захлопнулась.

- Говори, - разрешил Василий Иванович.

Заруцкий взялся за прутья клетки руками, просунул голову меж ржавого железа. Пачкаякрасным и безтого грязное лицо.

- Я не убивал царевича, - сказал он. - Не царевич был убит в Угличе.

Царь вздрогнул. То, о чем Шуйский подозревал всегда, сейчас обретало плоть и кровь с помощью очевидца. И если то, что говорит сейчас Заруцкий, правда, то прежний Лжедмитрий и тушинский вор - цари настоящие? Так получается?

Но как это может быть? Зачем говорит об этом Заруцкий? Для этого прислали из Рима в Москву этого иезуита? Они что думают: что Шуйский поверит Заруцкому и сам отопрет ворота Москвы, чтобы отдать Престол вору? А сам пойдетна казнь, на пытки? Чудны твои дела, Господи!

- И в Тушине сидит не Димитрий Иванович, - продолжил, словно угадав мысли Шуйского, Заруцкий. - Там величают Димитрием жида Богданку.

- А где же настоящий? - спросил Василий Иванович, строя на лице кривую усмешку. Но голос его дрогнул. Ибо почувствовал вдруг от услышанного облегчение: раз уж даже в Риме знают, что в Тушине сидит вор, а не истинный Государь всея Руси, то дело Шуйское тем более правое. А Бог - он завсегда на правой стороне.

- Слушай дальше, Государь, - продолжил Заруцкий. - О том, что истинный Димитрий жив и был спрятан слугами Афанасия Нагого,, знали и ты, и Годунов всегда. Не явно знали, разумеется, но догадывалиь. И оба вы боялись, что объявится царевич, когда станет взрослым. Но время шло - и он не объявлялся...

Василий Иванович вспомнил те мучительные годы, когда при всяком разговоре сБорисом Фёдоровичем, возникающем сначала о покойном царевиче, потом о самозванце, лицо Годунова темнело - и царь смотрел на князя внимательно, будто пытаясь в глазах Шуйского найти ответ: жив сын царский или нет? А усамого князя и не было тогда даже для себя точного ответа.

- Останки отрока того, что ты объявил мощами нетленными, Василий Иванович, истинно святы. То был невинноубиенный ребенок, хоть и не царского рода. Единственная причина смерти его - возраст, равный возрасту царевича, схожесть лицом и телом, - спокойным голосом продолжал Заруцкий. - Ты не согрешил, сказав прилюдно, что отрок сей свят.

Да, криводушный царь Василий всегда страдал при мысли, что ему пришлось заставить Патриарха всея Руси признать Димитрия святым. Гермоген не верил, помнится, Василию Ивановичу, все требовал доказательств того, что мощи отрока действительно исцеляют страждущих, а в казне царской после безумствпервого Самозванца денег не доставало на то, чтобы оплатить лицедейства обманно исцелившихся у гроба...

- Знай же, Государь, - продолжил Заруцкий, - что злодейство сие задумано было семьей Нагихпо наущению бояр Романовых. Нагие боялись, что однажды Годунов, а то и сам царь Федор Иванович сами порешат избавиться от Дмитрия Ивановича. Потому и решили объявить царевича мертвым - и тем самым спасти до поры, до времени с тем, чтобы после воскресить и на Престол московский поставить.

При словах этих, заметил царь, старик Нагой, сидящий у решетки безучастно и вроде бы и не прислушивающийся к речи Заруцкого, вздрогнул, стал смотреть на царя сквозь нечесанные, спавшие с головыдо самых губ седые, сальные волосы пристально.

- Афанасий Нагой жил много лет за границей, а царь Иван платить послам своим не любил. Вот Афанасий и поиздержался... - рассказывал Заруцкий. - Братья ордена иезуитов помогли послу русскому золотом - и боярин выкупил закладные. А после иезуиты предложили спасти и внука. Старик согласился.

Нагой напрягся всем своим сухим, жилистым телом. Он смотрел в сторону стены, откуда шел голос, рассказывающий о том, что было его тайной, и изможденное лицо его, кожа да кости, будто ожило.

- Я тайно сопровождал Афанасия, пока Нагие чинили гиль в Угличе, гоняли коней в Ярославль и в Москву, чтобы встревожить тамошний народ, направить гнев московских людей на царя Бориса. Там, на пароме, Афанасия не было. Боярин уже переправился на тот берег, с которого отправился в Углич ты. Разминулись, стало быть, вы. А я, помахав твоему возку вслед, повез царевича во владения Романовых и спрятал там.

- Так и они все знали? - удивился Шуйский. - Романовы?

- Знали, Государь, - ответил Заруцкий. - И Годунов, в конце концов, узнал. Но поздно уж было. В бумагах, что нашли для Бориса Федоровича после захвата Романовского гнезда на Варварке[5], нашли доказательства тому, что царевич Димитрий жив. А Годунов любил мальца. Ты помнишь это, Государь?

Да, Димитрия ивановича Годунов действительно любил, это Василий Иванович помнил хорошо.

- Законного наследника Московии Борис любил, но узнал о спасении его, когда уже сам сидел на московском Престоле. Каково было Годунову? С кем мог поделиться он своим смущением? - спросил Заруцкий, и сам ответил. - Не с кем. Так тайну с собой в могилу и уволок.

- Так где ж истинный Димитрий сейчас?! - не выдержал напряжения царь.

- Этого тебе, Государь. я сказать не могу, - спокойным голосом заявил Заруцкий. - Покуда жив буду я - царствуй спокойно и ты. Помнишь, что сказал тебе я на пароме? Мое слово твердое.

Да, человек, предрекший Василию Ивановичу шапку Мономаха, его не обманул. Правда, сил для этого Заруцкий, как видно, приложил мало, да к тому ж участвовал в гиле вместе с Болотниковым...

Как поверить иезуиту? И как не поверить?.. Страшен и сам Заруйкий, и люди, стоящие за его спиной. Если уж в спокойное время сумели они трех Государей извести, то четвертого извести им в самую смуту и войну ничего не стоит.

- Ты только за этим и пришел сюда? - спросил царь. - Чтобы рассказать мне о Нагом?

- Я сказал больше, Государь, - улыбнулся Заруцкий. - Но сказал это только для того, чтобы ты выпустил меня отсюда и позволил поговорить с тобой с глазу на глаз уже на воле. Ибо скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Вечно осторожный и медлительный Василий Иванович принимал решения иногда мгновенно. Вот и на этот раз он круто развернулся к двери и, подойдя к ней, постучал по доскам набалдашником посоха.

Дверь тотчас отворилась.

- Того, что с Государевым словом ко мнепришел, велю освободить, - приказал царь. - Вот этого, - показал на Нагого, - не выпускать отсюда до самой смерти. Остальных... - пошел вперед к ступенькам, вяло закончил, - ...придуши что ли.

 

8

 

Второй разговор между царем Василием и Заруцким велся в Тайной Палате годуновского дворца, о существовании которой Шуйский знал до этого лишь по слухам, но впервые попал куда лишь сейчас с помощью Заруцкого, показавшего царю скрытый в стене механизм отпирания входа в тайный лабиринт и в ту самую саму глухую комнату, где и окошко было так хитро сделано, что снаружи его не увидишь, и места было немного. Строили комнатку для правившего при Федоре Ивановиче Годунова, пользовался ею Самозванец, а вот Шуйскому - кровному Рюриковичу, показал тайное место во дворце Кремля московского вор и дознай римский.

От осознания подобной несправедливости и от едва сдерживаемого страха, что Заруцкий воспользуется тем, что остался наедине с царем и убьет его, Василий Иванович мерзко потел под шубой и мысли собрать воедино не мог. Он чувствовал себя так скверно, что только и думал о том, как бы поскорее покинуть этот неожиданно подаренный ему тайник и оказаться в окружении знакомых слуг и челяди, которые и сами по себе верны, и следят друг за другом усердно, берегут покой стареющего царя.

Оглядевшись, Шуйский обнаружил единственное здесь резное деревянное кресло с тонким слоем пыли. Смахнул ее, сел.

Заруцкий тут же заявил, что он, дознай Рима на Руси, решил предать своих хозяев. Ибо пришел к выводу, что как ни слаба сейчас Русь, как ни трагична ее судьба в настоящее время, будущее этой страны видится ему блестящим. Он не испытывает сильной привязанности к святой римской церкви, которая его взрастила, ровно как и не уважает униатов, нашедших общий язык с папой римским. Заруцкий только недавно понял, что весь он, по духу, по сознанию своему - русский, по вере - православный, по характеру - воин открытый, а не тайный дознай. Заруцкий испытывает ненависть к тем людям, которые в течение многих лет использовали его силы и знания, его мужество и ум на то, чтобы вредить Руси и ее Государям...

Последнее слово привлекло внимание Шуйского.

- Как вредил ты Государям? - спросил он. - Не ты ли душегуб Федора Ивановича и Бориса Федоровича?

- Я, Государь, - признался Заруцкий. - Не своими руками, конечно, но с помощью людей, которых я то подкупил, то запугал ,ушли из жизни оба сих царя. Люди русские - они ведь продажны, Государь, верных я почти не встречал.

- И сам продажен? - поинтересовался царь.

- Думаю, что нет, Государь, - ответил Заруцкий. - Хотя кто знает себе истинную цену? К тебе я пришел не для того, чтобы ты меня дороже купил, чем Богданко. Чую я, что жизнь моя к концу идет, а кроме зла любимой мной Руси, ничего я не сделал. Желаю пользу принести во благо державы твоей, а за то пускай народ русский меня и оценит: злодей я был или их спаситель.

- Что-то я не пойму... - признался царь. - Ты из-за такой малости в Москву вошел и в башне оставался, чтобы о метаниях души своей с царем поговорить? Хитрость это или блажь?

- Мудр ты, Государь, - печально произнес Заруцкий, - да не привык ты иметь дело с людьми откровенными. То, что я сейчас сказал, малость для тебя, а для меня - поступок в моей жизни наиглавнейший. Там, за стенами Москвы, у меня рать в пять тысяч головорезов стоит таких, что с ними я не только города, а целые волости взять смогу, и сам там себя государем провозгласить сумею. А к тебе пришел потому, что не вижу иного Государя в стране этой, кроме тебя одного, Василий Иванович. Вижу, как тяжко тебе сейчас, как предают тебя ближние люди, убегают к Самозванцу, а верных и полезных людей рядом мало. Вот и пришел к тебе. Возьми, говорю, на службу, используй меня так, чтобы не стыдно было после мне людям в глаза смотреть, чтобы говорил я детям: "Все сделал во благо моего Государя!"

- Красиво молвишь... - сказал царь после некоторого раздумья. - Как поверить тебе?

- А ты не верь, Государь, - ответил Заруцкий. - Ты выслушай план мой, а после отпусти за ворота Москвы с миром. Увидишь, что не подведу.

- Говори, - разрешил Василий Иванович.

И поведал Заруцкий Василию Ивановичу о том, что хоть с виду и крепка армия у Самозванца, велика людьми и сильна подвигами поляков, а нет ни души в ней здоровой, ни порядка внутри. Лисовский с Ратомским в ссоре, оба зубы точат на Вишневецкого, да и вообще католики, униаты и православные, собранные под одним знаменем, больше о том, кому во главе захваченной державы быть, пекутся, нежели думают о сегодняшнем деле.

Еще молодой Сапега появился, племянник самого канцлера Речи Посполитой. Он-то и Троицу решил в осаду взять, а заодно пограбить в ближних к Москве землях.

Самозванца все тушинцы и поляки ни во грош не ставят, зовут порой и вслух царьком, надсмехаются.

Сам Богданко, дотоле не пивший хмельного, теперь лакает сивуху бадьями, с блудницей Маринкой лается, сам не знает, что с ним будет, ежели войско его войдет в Москву...

Хорошо говорил пес, все и без того известное царюсообщил, но так умно и точно передавал, что слушать бы его да слушать. Но едва сказал Заруцкий, что войско Самозванца будто бы может войти в Москву, царь обиделся.

- Не бывать тому, - сказал Василий Иванович. - Не бывать жиду на троне московском! - и стукнул посохом в пол так, что копие его вонзилось меж плит каменных и там застряло.

- Позволь, Государь, заметить, что и при сильной вере в силу свою ты должен оставаться мудрым и рассудительным, - нагло ответил Заруцкий. - Говорить подобное, что ты сейчас сказал, можешь снаружи этой комнаты, на людях. В этой Палате мы должны с тобой говорить без лукавства... - и далее продолжил с нажимом в голосе, чтобы пресечь готовую сорваться с уст царя брань. - Один самозванец уже сидел на троне московском, и честь тебе, Государь, и слава, что ты избавил землю русскую от него. Но коли подобное было, то новый самозванец считает себя вправе рваться к трону, и волен задумываться о том, что будет с ним, если войско его войдет в Первопрестольную.

Силен был гнев царя, но Шуйский преодолел его. Ибо понимал, что Заруцкий говорит хоть и обидное, но прав, тысячу раз прав.

- Продолжай, - приказал Василий Иванович сквозь стиснутые зубы.

- Крепость Троицкого монастыря - ключ ко всему Замосковью. Кто владеет Троицей, тот царствует к северу от Москвы, - продолжил тогда Заруцкий. - Пусть даже все Замосковье сумеет завоевать Самозванец, но без Троицы дело это будет безделицей. Ты это знаешь, Государь, и без меня. Потому я и провел в Москву келаря троицкого Авраамия. Потому ранее и слукавил, сообщив в Троицу будто бы это ты вызываешь келаря в Москву. Ты мудр, Государь, ты и без моей подсказки решил, как нужно поступить с Палицыным здесь, как его руками накормить голодных москвичей. Но теперь вся надежда твоя на крепость стен московских, на твердость защитников Троицы. Воевод ты в святую обитель послал не лучших, но честных и верных. Сейчас это для тебя важнее прочих доблестей. Но одной надеждой на чью-то доблесть да на собственную готовность умереть во славу Родины победить ворога нельзя.

Василий Иванович это понимал. Он был сейчас настолько огорошен, что лишь кивал, удивляясь своему терпению и спокойствию.

С ним никто так не говорил и в боярское его время, и даже в те годы, когда был он рындой у Ивана Васильевича. Все либо повелевали им, либо подчинялись любому слову своего князя. Равные всегда хитрили и держали при разговоре кукиш в рукаве. Этот человек говорил с царем как человек равный, но верный.

- Поэтому, я предлагаю тебе дело, которое спасет и трон твой, и саму Русь... - выдохнул Заруцкий главное.

Василий Иванович тоже задохнулся от этих слов, но с дыханием совладал и лишь солидно кивнул.

- Из всех бояр именитых, что сейчас рядом с тобой, наиболее верными можно назвать молодого Скопина и Туренина. Оба князя повязаны с тобой накрепко. Ты должен выбрать одного из них и послать в Швецию.

- Нет, - покачал головой царь. - Ты говоришь неумно.

Год назад король шведский сам предлагал Шуйскому помощь в борьбе с Болотниковым. Тогда Василий Иванович отказался. Он понимал, что получение помощи от шведов поведет к полному разрыву с Польшей и предоставит право Сигизмунду объявить войну Руси. Ибо одно дело воевать мсквичам с поляками, которых сам король польский назвал смутьянами и ворами, другое - с лучшей армией Европы. - Нет, справились с Болотниковым и Петрушкой без помощи иноземцев, - продолжил Шуйский, - справимся и со вторым самозванцем.

- Ты боишься Польши, Государь, - заметил Заруцкий. - Боишься, что король Сигизмунд войдет с коронным войском в земли твои. А войско его много сильнее этих ватаг шляхты и магнатов, что пришли с самозванцем. И тут ты прав...

Здесь атаман замолчал, давая возможность и Василию Ивановичу успокоиться, не пороть горячку, отстаивая прошлогоднее решение.

- Ты, Государь, пошли Мишу Скопина к шведам. Он в злодеяниях кровавых при усмирении Болотникова не преуспел, как Туренин, к тому же Миша - племянник твой, и вес его слово у короля шведского будет иметь большой. Пусть говорит Миша с послами короля подольше, и ждет известия о том, что польские войска пересекли границу Руси. Вот тогда-то пусть согласится отдать часть земель чудской взамен за войско тысяч в двадцать-тридцать. Королевскому войску расстояния Руси - погибель, если будет оно лишь шведским и станет рыскать по сторонам для грабежа. Но к войску шведскому во главе с русским воеводой начнут стекаться те, кто терпит обиду от поляков, стонет отбесчинств тушинцев. А число обиженных и обездоленных на Руси множится. Ты понял меня, Государь?..

Еще бы не понять!

Царь готов был броситься к Заруцкому на плечи и обцеловать его с макушки до пят. Воистину нет разума более изощренного, чем разум иезуита, даже если он иезуит бывший!

Сейчас почти все города Замосковья переметнулись на сторону самозванца и впускают в стены свои поляков.

Но они еще не знают, что поляки при Богданке - люди посполитого гиля под названием ратош. Бродяги и разбойники, отпетые негодяи, жизнь которых в даже в самой Польше не стоит и гроша, много раз приговоренные к смертной казни королевским судом, они не смогут не чинить безобразий в сдавшихся им русских городах, они непременно обидят сотни и тысячи людей, которые уже через месяц-два-три захотят отомстить полякам. Вот тогда-то русские люди появлению шведов с Мишей Скопиным-Шуйским во главе обрадуются больше, чем явлению святой иконы. Есть в русском народе страсть истинная, страсть безмерная, имя ей - месть.

- Я со своим отрядом раззадорю русский народ, - пояснил Заруцкий. - Мои ребята будут именем Димитрия творить между Троицей и Чудью такое, что русским людям свет покажется в овчинку.

Василий Иванович кивнул согласно. Долг холопа - жертвовать собою во имя хозяина и его интересов.

Но Заруцкий вдруг закончил:

- Коли меня убьют, Государь, завещаю тебе сказать обо мне на всю землю русскую доброе слово. Коли жив останусь, скажи прилюдно то же самое. Чтобы не чернили меня русские люди. Больше не прошу наград.

- И то... - согласился царь, вставая с резного кресла. - Слово доброе дороже золота.

Ему вдруг показалась эта Потайная Палата стала маленькой и темной, словно сдвинулись стены и потолок. Захотелось воздуха и света.

- Выведи меня отсюда, - сказал.

И они пошли в раздвинувшуюся за спиной Заруцкого стену...

 

9

 

... через несколько шагов по темному, пропахшему пылью и мышами проходу, перед ними открылась другая дверь. Первым в нее вошел Заруцкий, следом царь.

Оказались они в Крестовой Палате.

Заруцкий закрыл дверь и царь, оглянувшись, не увидел даже щели на ее месте.

- Ловко построено, - сказал он.

- Так ведь еще при Федоре Ивановиче соорудили, - объяснил Заруцкий. - Добротно. Но да что об этом, Государь. Сейчас я уйду, а напоследок хочу тебе о Филарете сказать. Ведомо мне, что Федор Никитич Романов к самозванцу перекинуться желает. А тот ему за это сан Патриарха обещал.

- Есть на Руси Патриарх! - строгим голосом произнес царь, и назвал имя слуги церкви, им нелюбимого, но верного, - Гермоген!

- То так, - согласился Заруцкий. - Но я тебе сообщил - и ты знай об этом раньше других.

Низко поклонился царю и, отпущенный движением ладони царской, вышел вон.

Почти тотчас в Крестовую Палату вбежал Тетюков, упал перед царем на колени.

- Государь! - вскричал он. - Вели взять в кандалы этого человека!

- Которого?

- Который вышел сейчас отсюда.

- Зачем? Он был в Водовзводной башне, и я его отпустил.

- Этот Заруцкий, Государь! Его разыскивают по всей Руси вот уже пятнадцать лет. Он обвиняется...

- Я знаю, - ответил Василий Иванович. - Заруцкий - мой слуга.

- Не верь ему, Государь. Это - человек с тысячью лиц. И наружно, и в душе. Сегодня говорит одно, а завтра сотворит такое, как никто предать не сможет. Страшный человек!

"Может и предаст, - согласился про себя Василий Иванович. - Но совет, данный им сегодня, и обещанная помощь перекроют все благоглупости верных дураков".

- Вели звать срочно Михаила Скопина-Шуйского, - сказал царь торжественно. - Я жду его.

И писарь, склонившись до земли, метя рукавом пол Крестовой Палаты, попятился к двери...

 

***

 

Человек с тысячью лиц, признавшийся русскому царю в шпионаже в пользу римского престола, говорил Шуйскому такое, во что поверить невозможно... И не верить нельзя... Кто б еще во всем московском государтсве, кроме Шуйского, мог довериться столь откровенному врагу своему и своей державы? Наверное, никто... Слишком странно и удивительно звучали слова Заруцкого о желании своем служить Государю, окруженному со всех сторон изменниками, сидящему в осажденном городе и теряющему ежедневно по сотне человек в виде "перелетов". Но услуга, оказанная атаманом царю в виде доставленного в Москву келаря Авраамия, распорядителя тясяч тонн продовольствия, сокрытого в монастырях столицы, значила в тот момент много больше поведанной так кстати тайны не то убитого много лет назад, не то подмененного царевича Димитрия.

Пройдет еще много лет, прежде чем недосказанное Заруцким в этом разговоре станет известно другим людям, которые, в свою очередь, похоронят тайну "угличского дела" за семью замками. Ибо такова сущность любого преступления - отголоски каждого из них звучат через годы и века...

Таково уж свойство лихолетья: заставляют обстоятельства героев полагаться порой на самых случайных людей - и потому выигрывать битвы. К примеру, именно случайные люди - более никто - могли и смогли сноситься двум осажденным врагами крепостям русским: Москве и Троице-Сергиевскому монастырю...