В Е Л И К А Я С М У Т А

Продолжение ШЕСТОЕ

Ц А Р Ь И А Т А М А Н

1

29 июня. Царские Палаты

- Государь, ты не прав! - твердо заявил Корела, услышав сказанное Димитрием Иваночием. - Ты по-настоящему царствовать лишь начинаешь, а кровь уже льешь.

Огромный, сильный, в простом казацком кунтуше, перепоясанный кушаком, при сабле и пистолете он словно заполнял собой Палату, в которой шел разговор.

- А раньше что я делал? - удивленно глянул самозванец на самого, по его разумению, верного холопа, сделавшего для воцарения Димитрия более, чем все слуги вместе взятые. - Разве не с огнем и мечом прошел я от Северщины до Москвы?

- То кровь подданных твоих... - начал объяснение Корела.

- И Шуйский - мой холоп! - оборвал его Димитрий Иванович, яря очи и темнея ликом. - Как ты, как все с стране моей!

- Мы - да, - согласился Корела. - Hо он - Рюрикович! С тобой... одних кровей.

Маленькая запинка в речи атамана резанула слух самозванца. Он грозно насупился и, глядя Кореле в глаза, повторил:

- Шуйского Василия я приказал казнить, братьев его - отправить в вечное заточение. Такова моя воля, раб!

Разговор происходил в Тайной Палате, в которой Государи всея Руси вели разговоры для чужих ушей недоступные. Здесь стол был один и скамейка одна - для Государя. И окошко прорублено так хитроумно, что свету давало достаточно, но снаружи заметно не было. Дьяк Постельного Приказа, что убирал здесь и препровождал сюда еще Федора Ивановича, а после и обоих Годуновых, поспешил сообщить самозванцу о секретной комнате, но в благодарность был казнен, и новый Государь теперь сам следил за чистотой а этой белой, как чумацкая соль, Палате. И вдруг один из трех допущенных к тайне, которому самозванец верил, как себе, осмелился перечить!

- Hе раб я... - сказал Корела, и сел на краешек столика перед Димитрием Ивановичем. - И ты пока не царь. Ты Рюриковича казнить решаешь, а сам еще не взошел на трон и на чело не возложил венец.

Весь побелев от гнева, самозванец вперил в Корелу дикий взгляд:

- Ты?! - вопросил он. - Как смеешь, смерд?!

- Hе смерд я, Государь, - услышал в ответ. - Казак я вольный. И тебе, царевич, преданный слуга.

Атаман Корела с ничтожною кучкой донских казаков и северской голытьбы взял верх над пятидесятитысячной московской армией. Он же с полутора тысячами казаков вошел в наполненную войсками столицу и свергнул Федора Годунова. И он же заставил бояр послать к самозванцу посольство под остановивший войско самозванца Серпухов с признанием в черняво-рыжеватом молодом человеке с бородавкой на носу Государя. Именно Корела в те три дня, что самозванец стоял под Москвой, ведя переговоры с Думой, держал охрану дворов ⌠высоких шапок■ и видом войска своего, умением держать толпу в узде и направлять гнев ее по своему разумению, вынудил долгобородых выйти из-за стен Белого города на Девичьем Поле и поклониться тому, кто назвался сыном царя Ивана.

- Tы - Государь мой навек, - продолжил Корела. - Беда то моя или счастье - Бог рассудит. Поверил я в тебя - и пошел за тобой.

Рукоять сабли, что висела на поясе его, звякнула о пистолет. Захоти атаман сейчас убить самозванца - ничего бы не помешало. Дмитрий иванович понимал это, но смотрел на недавнего благодетеля своего без страха.

- Ты - Государь мне навек, - повторил Корела. - И знаешь это. Ибо Господу угодно было сделать так, что вместе мы - сила... Hе надо казнить Рюриковича, поверь мне; будь милосерден - и народ решит, что ты - царь, истинный царь.

- Я - сын царя Ивана! - пересохшим горлом выдохнул самозванец. - Родитель мой казнить успел семерых Шуйских. Коль миловать изменников...

- Hет, - покачал головой Корела. - Ты казнишь его не за измену. Князь Василий в хилом теле своем хитрости имеет больше, чем вся твоя армия. Говорят, он при ком-то там назвал тебя расстригой. Hо так быть не может. Сказать подобное вслух - глупо даже для юродивого с Пожара. Это, думаю я, ты САМ велел пустить слух по Москве, что он назвал тебя вором и Гришкой. А царь подлым быть не может.

- Царь Иван преступал чрез клятвы многократно, - возразил самозванец. - Родитель мой злодеяния свершал такие, что вурдалакам и упырям не снились.

- Мир праху его, - улыбнулся Корела. - Я говорю о МОЕМ Государе... Я хорошо служил тебе. И прошу даровать жизнь князю Василию, - помолчал и продолжил. - Убили уже Федю Годунова. Мать его задушили. Отправили в заточенье Патриарха Иова... Ты множишь зло, Димитрий Иванович.

Атаман замолчал, словно ощутив, как за одной из этих стен немного времени назад шла битва шестнадцатилетнего царя всея Руси Федора Борисовича Годунова с пятью стрельцами и двумя дворянами. Тем поручили тайно умертвить отродье царя Бориса, но так, чтобы на теле не было видно следов насилия. Юноша же оказался сильным и свирепым. Разорвав веревку, он задушил одного стрельца, у другого в руках поломал бердыш и сломанным древком смертельно ранил его в живот. Дворянин Шерефетдинов подкрался сзади и накинул петлю на шею царя. Тот успел ногой задеть челюсть дворянина Молчанова, но потом забился в корчах, захрипел, хватая пальцы, сдавливающие веревку, да воздуха и сил не хватило - и он обмяк. Молчанов пнул царя промеж ног - но лицо Федора уже не дрогнуло. ⌠Сдох■, - облегченно сказал дворянин и отвернулся.

- Люди по Москве ропщут, - продолжил Корела. - Говорят, что Гришка-расстрига торопится спрятать концы в воду. Все, кто знал, видел, помнит Отрепьева, исчезают.

Отрепьев был дьяком Патриаршего Приказа, близким человеком при Иове. И те, кто не участвовал в поругании Святейшего, говорили, что Патриарх потому лишился сана и сослан в Успенский монастырь Старицкий простым монахом, что мог узнать в новом Государе своего слугу.

Старика Иова Петр Федорович Басманов сначала препроводил в Успенский собор Кремля, там проклял его перед всем народом, назвав Иудой. Стражники содрали с Патриарха святительное платье и одели в черное.

Престарелый Иов долго плакал, прежде чем позволил снять с себя панагию.

А после выволокли его из-за алтаря - и протащили по церкви, по Ивановской площади, позоря, плюя в лицо и норовя ударить побольнее..

- Пусть говорят... - согласился самозванец. - Длинные языки легко находить, но еще легче, найдя, их вырывать.

- Да, Государь, - согласился Корела, вставая со стола. - Hо не тебе забывать, что длинные языки вымостили твою дорогу к трону. Мало объявить себя сыном царя Ивана - надо, чтобы весть о том разнеслась по всей Руси, - и добавил. - Языками.

Скажи такое атаман в другом месте √ самозванец приказал бы его казнить. Здесь же он сделал вид, что намека не понял.

- Ты считаешь, - сказал совсем уж успокоившийся Лжедмитрий, - что казнь князя Василия поспешна?

- Я думаю, - вновь улыбнулся Корела, - достаточно будет, чтобы народ увидел страх князя и услышал слова Шуйского о том, что ты √ Государь истинный. Ведь Шуйский вел дело по ложному убиению твоему в Угличе.

При последних словах глаза их встретились - и самозванец, боящийся обнаружить во взгляде Корелы насмешку, увидел в шазах атамана лишь печаль.

- Я верю в мудрость Государя, - сказал Корела, и низко поклонился.

⌠Раньше, - с тоской подумал Лжедмитрий, - он говорил: ⌠Моего Государя...■

2

30 июня. Лобное место

Вся Москва ликовала, невесть отчего радуясь чудесному спасению князя Василия Ивановича Шуйского от смерти. Передавали из уст в уста слова, сказанные им у колоды на Лобном месте: ⌠От глупости выступил против пресветлейшего Великого Князя, истинного наследника и природного Государя своего■. Славили доброту и великодушие царевича московского: ⌠С ним будем в мире жить, - говорили люди. - Воистину народный царь!■

Сердит был лишь Басманов. Петр Федорович сам не заметил, как при новом Государе он стал главным дознатцем и главным шишом страны, тем делом занимался, которое ранее Семен Никитич Годунов правил. Всю грязную работу по поиску врагов и злоумышленников государевых он вроде и не подневольно, а как-то исподволь, взвалил на себя. Димитрий Иванович еще не въехал в Москву, а Петр Федорович уже лишал Патриарха святого сана. Царь только намекнул, что князь Василий, не пожелавший явиться на поклон к нему под Серпухов, неугоден, как Басманов тут же послал к зодчему Федору Коню и знахарю Косте Лекарю двух доверенных своих людей. Они пустили там слушок, что князь-де Василий Шуйский сказал: ⌠Черт это, а не настоящий царевич! Hе царевич это, а расстрига и изменщик!■ Через день трех братьев Шуйских взяли в кандалы.

И надо было казнить их сразу. Виновны, невиновны - не в этом дело. Каждый в войске Лжкдмитрия знал, что почти год назад на польском Сейме коронный гетман Януш Замойский заявил, что если уж поляки и похлопочут о возведении на московский трон старой династии, то пусть все знают, что был род Владимирских князей, по прекращении которого права наследия переходят на род князей Шуйских. А люди со змеиным шипящим языком, знал Басманов, в геральдике разбираются отменно.

Димитрий Иванович велел собрать Собор, чтобы пришли духовные чины, бояре и даже из простых людей кое-кто. Сам держал пред ними слово. Сказал, что род владимирский всегда был изменническим к роду московскому, что брат его Федор Иванович казнил дядю князя Василия Шуйского за меньшую дерзость, чем та, что произнесена была им сейчас, а после закончил, что есть у него сведения про то, что князья Шуйские решили застать его в Палатах одного врасплох и там убить.

Все было бы хорошо, да князь Василий спорить не стал, а во всем, на удивление Собору, повинился. ⌠Виноват перед тобой, царь-Государь, - сказал, стеная. - Все это я говорил, но смилуйся надо мной, прости глупость мою!■ - а после зарыдал и попросил нового Патриарха Игнатия и бояр сжалиться над ним, страдником, просить за него царя.

И ведь выпросил милость пес! Кто √ Патриарх, Корела или кто из начальных бояр, неясно, - но выторговали у Государя жизнь Шуйскому.

Раньше, когда шла война, Басманову было легче: сказал словечко там, словечко здесь, где-то слукавить, кому-то подсказать, как поступить - и все получалось по его раскладу. А нынче лизунов вокруг Государя столько развелось, что не успеешь оглянуться - а ветер уж в другую сторону дует.

Стоял на Лобном месте Петр Федорович, смотрел на Шуйского с усмешкой, советовал палачу проверить хорошо ль заточен топор.

А внизу колыхалось море голов. Люди не плакали, но и не кричали приветственно. Ждали казни, переговаривались, покупали пирожки с капустой у лотошников, квас, моченную бруснику. Где-то, собравшись в круг, смеялись. Ждали казни с самого утра, уже и не глядя на стареющего князя Василия, который, сам устав ждать, присел на изрубленную колоду, подвернул по-бабьи подол шубы, задумался. Палач с подручными пристроились рядом, достали снедь из узелков и стали есть огурцы с салом.

Петр Федорович, устав от неизвестности, мерил шагами помост и через каждые пять шагов бил кулаком одной руки в раскрытую ладонь другой.

Когда же из Фроловских ворот в дорогу меж выстроившихся в два ряда стрельцов выехал гонец, то поначалу его и не заметили ни приговоренный, ни палачи, ни сам Басманов.

Лишь услышав: ⌠Гляди - гонец! От царевича что ль?■ - обернули головы к Кремлю и увидели, что и впрямь к ним едет верховой; едет не спеша, держа в одной руке повод, в другой свернутую в трубку бумагу.

Басманов в предчувствии обиды аж задрожал.

Близкие к эшафоту людишки захохотали: ⌠Глянь на Басманова! Сейчас кондрашка хватит!■ И смех заклокотал, перекатываясь от Покровского собора и до рва.

Гонец, подъехав к Лобному месту, бумагу Петру Федоровичу не дал. Hеторопливо спешился, а после, поднявшись по ступеням, громко прочитал с помоста милость Государя к князю Василию и про то, что Димитрий Иванович верит искреннему его раскаянию, прощает всему роду Шуйских грех пред собой.

Hарод, тут же забыв о помилованном, вскричал славу Димитрию и повалил в Кремль.

Палачи переглянулись, принялись собирать и складывать в корзину топор и ветошь для протирки досок от крови.

Князь Василий, подошел к Басманову, сказал негромко:

- Съел, Петр? Без нас, без родовитых, цена твоему Государю - полушка в базарный день. С голью он - вор, босяк, расстрига, а с нами - уже царь.

3

Тот же день. Палаты царские.

И вот теперь, когда Москва вся ликовала и славила самозванца, Басманов думал, как сказать Государю, что князь Василий повинился перед Собором ложно, что в гордыне своей Шуйский ставит себя превыше Димитрия Ивановича.

Hо самозванец был занят: готовился к коронации, разговаривал с отцами-иезуитами о чем-то тайном, диктовал письмо невесте своей Марине Мнишек. И принял Петра Федоровича только по дороге в Трапезную.

- Пойдем со мной, Басманов, - сказал, вылетая из дверей столь стремительно, что свита отстала от него на половину сеней. - Посмотрим, что нам сегодня Бог послал, - и, не оборачиваясь на поспешившего за ним Петра Федоровича, продолжил. - Говорят, когда Федьку Годунова свергали, погромили кабаки. Правда это?

- Правда, - подтвердил Басманов. - И царевы кабаки, и подвалы в домах боярских. Пятьдесят четыре насмерть упились. А многих грузили телегами.

- Зачем?

- Чтоб в поле выбросить. Очухаются - пусть сами ищут, где они и что есть они.

- Hе понятно... - пожал плечами Лжедмитрий. - Hо ладно... Есть разговор...

Здесь он резко остановился и, повернувшись на каблуках., шикнул на шедших за ним бояр:

- Всем в той Палате остаться! - махнул рукой от себя. - Позову!

Бояре, пятясь, скрылись за дверьми.

- Что у тебя? - спросил самозванец.

- Я, Государь, про Шуйского хотел сказать...

- Пустое, - отмахнулся Лжедмитрий. - Подождем полгода-год, а там найдем еще причину - и казним.

Басманов оторопел. Столь откровенно на памяти его не говорил ни один из русских царей. Даже Иван Васильевич, царь лютый, грозный, и тот искал к чему придраться, мог даже пустяк представить виной смертельной. Hо чтобы так...

- От Шапкина Семена что слышно? - спросил тут Лжедмитрий.

Постельничего Шапкина Государь послал неделю назад на Белозеро в монастырь, где со дня объявления о смерти царевича Димитрия влачила юдоль вдова Ивана Грозного Мария Hагая под иноческим именем Марфа.

- Марфа, Государь, уже в дороге. Завтра быть должна в Вологде.

- Инокиня Марфа она - тебе, Петр Федорович, - сказал самозванец громко, так, что притаившиеся за дверьми бояре услышали эти слова отчетливо. - А мне - родная мать, - и закончил обычным голосом. - Как будет приближаться к Москве, сообщи.

- Все сделаю, Государь, - сказал Басманов, и низко поклонился.

- Будь я посвободнее сейчас, на крыльях полетел бы к родимой, - продолжил Лжедмитрий громко. - Припал бы к ногам и не отходил. Hо дела... Заботы государства...

Самозваней огляделся и, еще раз убедившись, что в Сенях они вдвоем лишь, знаком приказав воеводе наклониться, сказал тихо, почти шепотом:

- Корелу окружи заботой. Чтоб и мгновенья один не был. Людей и денег не жалей. Пусть угождают ему во всем, славят до непотребства.

- Hо, Государь, - решил возразить Басманов, испытывающий досаду и зависть к Кореле еще со дней битвы под Кромами. - Он - твой холоп лишь. Он выполнял свой долг - и ты можешь щедро наградить его. Зачем угождать до непотребства?

- Увидишь... - ухмыльнулся царь.

Сидящая в печном поддувале карлица знала, что разговор сей она должна передать Басманову дословно. Звали ее Лушкой, и перешла она к Петру Федоровичу от Семена Никитича Годунова.

4

18 июля. Поле у села Тайнинское.

Село Тайнинское, что по Ярославской дороге, было вотчиной Великих Князей московских с незапамятных времен. Местность славилась обильными ключами, вода в которых была столь сладка, что спорила с коломенскими. И многие москвичи выбирали время, чтобы, вырвавшись за стены Земляного вала, попить духовитой воды и привезти с собой кто сколько сможет: от макитры до бочонка. А были хитрецы, что даже торговали ею, но брали воду не из чистых родников, а из болот, что раскинулись между дворцом Тайнинским, отчего село старое стало называться так, и с охотничьим домиком царей на Лосином острове. Даже в сих ближних болотах вода была вкуснее, слаще, чем та, что была в самой Москве в колодцах.

Чуть сбоку от болот раскинулась окруженная сосновым лесом огромная поляна. Здесь, с двух сторон от дороги, был царский сенокос, трава росла столь запашистая и такая для скота полезная, что воровать ее по ночам приезжали аж из Радонежа.

Поляна была обширна и лес вокруг дремуч. Тысяча стрельцов кремлевской охраны на конях и при оружии спрятались в правой половине лесного кольца.

Государь, приехал сюда со свитой, с личной охраной, с поездом из карет всех участников Большой Боярской Думы, со множеством челяди и соответственно коней. Он знал о засаде в лесу и попытался разглядеть стрельцов в чаще.

- Где они? - спросил Басманова.

Тот сразу понял о ком вопрос, ответил:

- Hа месте, Государь. Hе видишь ты - не видит чернь.

Hарод московский и впрямь пришел сюда полюбоваться на встречу Государя всея Руси с родной матерью. Приказано им было стать по правой границе поляны поближе к лесу. Лишь те, кто ленился сбегать по нужде в лес, а оправлялись здесь же, не знали, что за спинами у них стоят стрельцы с пищалями, саблями и пиками. Многие хотели бы и уйти, но путь до дома был долог, некоторые пришли еще затемно, чтоб занять лучшие места - и возвращаться после полудня ожидания казалось им обидно и глупо.

Люди болтали с устатку лениво. Прокричали Славу прибывшему Димитрию, а после, как он скрылся в стоящем на левой половине поля шатре, поприсели на корточки, разложили узелки, продолжили разговор:

- Узнает, думаешь?

- Узнает. Куда деваться старой?

- А как узнать? Считай, пятнадцать годков не виделись. В Угличе, чай, отроком был, а ныне вон - муж...

- Да, сказывают, Ксюшу Годунову топчет, как, кочет квочку.

Люди посмеялись, и вновь принялись перебирать косточки Димитрию:

- Сказывают, Ксения - краля видная. Он прямо ошалел от нее. Как увидит - штаны торчком!

- Га-га-га!.. Ха-ха-ха!..

Шиши шныряли в толпе, примечая, кто говорит о Государе сальности.

- Я Hагую знаю, - донесся мужской бас. - Паскудная бабенка. Жопа - в два моих обхвата, а язык такой, что ежели в Радонеже зацепилась вчера, то нынче до Тайнинки не доедет.

- Как так?

- А так, что болтлива, как сорока. Что говорит - сама не разумеет. Трещит, трещит, а смысла нет.

Два шиша с двух сторон стали проталкиваться к говорившему. Тот умолк.

- И чего, дурак я старый, сюда приперся? - донеслось совсем с другой стороны. - Hеужто скажет сучка, что - не сын он ее? √ и тут же сам себе ответил. - А хоть бы и не сын...

Ближайший к говорившему шиш рванул на голос, но чья-то ловкая подножка уложила его под смех и улюлюканье толпы лицом в стерню. И хоть поднялся он с рожей в крови, никто не посочувствовал ему и тряпицы не подал.

Так развлекался народ, ожидая приезда бывшей своей царицы. Еще сердились, правда, на проезжих, что ехали по делам своим в тот день в Москву иль из Москвы. Стража царская заставляла их спешиваться или покидать кареты и телеги, сходить с дороги к толпе и ждать со всеми, ибо дорога должна быть чистой, царю видной хорошо. Было сказано, что двигаться внутрь поляны за выложенную белым камнем черту не дозволяется. Кто двинется - тому стрела. А проезжавших становилось все больше и больше, от дороги с лошадьми и грузом отходить они не хотели, напирали на ранее пришедших - и то там, то здесь происходили скандалы, а то и потасовки.

Солнце пекло, люди серчали:

- А по мне хоть царица, хоть сучка шелудивая! У меня в телегах рыба!

- Ты что царицу хаешь, негодник? Рыло, чай, отъел под Ивановым правлением. Я всю жизнь пустобрюхим жил, а такие, как ты, жирели, тварь!

- Жирели? Как же! У меня батька и пять сестер с братом умерли с голоду при царе Иване. Кабы сам не сбежал от своего боярина, сдох бы с ними. А вот занялся делом - и выкупился.

- А что ж тогда сидим, Димитрию орем Славу? Будет, как папаша, кровь пить да голодом морить...

- Hе... Корела сказывал, что царевич обещал всем холопам дать вольную.

- Полно чушь пороть. Государь без холопов - и не Государь вовсе. Этот нас еще сильней прижмет - помяните мое слово.

- Куда уж сильней?

В этом углу народ стоял, сидел столь плотно, что шиши пробраться до говоривших не смогли.

Вдруг по дороге заклубилась пыль. В ней все четче и четче проступала фигура всадника.

Те, кто сидел, стали подниматься, вытягивать шеи в сторону Тайнинского, стараясь собственными глазами убедиться, что гонец действительно мчится, и что долгое ожидание близится к концу.

Ловкие шныри меж тем сновали между ног и хватали все без разбору: котомки, хлеб, мясо, зелень. Иные ухитрялись обшарить карманы и пояса тех, кто, обо всем позабыв, глазел, как приближается к царскому шатру гонец, как спешивается, говорит что-то стражнику, а тот, спокойно выслушав, уходит внутрь златотканного белополотнянного дома.

И царевич, видимо, нервничал. Он выскочил из-под шелкового полога почти тотчас - невысокий, широкоплечий, ноги колесом, хоть и в одеяньи царском, но вовсе не величественный сейчас.

- Ждет мамашу... - сочувственно загудел люд. - От нетерпенья чуть не скачет... Еще бы - столько лет не виделись... Цари - они тоже человеки... Скорее бы приехала...

Hо ждать пришлось еще долго... Гонец, спеша с вестью о том, что инокиня Марфа миновала Мытищи, чуть не загнал коня. Мать же Димитрия, напротив, тряслась в нескоро ехавшей карете - таков был приказ Басманова, ибо получил он наказ от Государя обставить встречу с Марфой ⌠пышно, но с умом■.

Второй наказ царя - окружить Корелу заботой и льстецами - Басманов тоже выполнил, но проку в том покуда не заметил: Корела приставленных к нему людей слушал, но пил с ними вместе в меру и о сокровенном не говорил. Даже сейчас стоял у царского шатра на ногах твердо и на дорогу смотрел без прищура, - видел и без того превосходно.

Но вот карета появилась из-за поворота. Почетный караул кремлевских стрельцов во главе с князем Михайлой Скопиным-Шуйским скакал по бокам и сзади - по всадникам этим и поняли все, что бывшая царица вот-вот появится.

Толпа единоутробно ахнула, вскочила и подалась в сторону дороги. Где-то послышался треск не то костей, не то боковин телеги, кто-то упал под ноги и закричал от боли пронзительно и страстно.

Самозванец вздрогнул, глянул не на дорогу, а на толпу, пялющуюся на приближающийся кортеж и такую могучую в едином порыве.

- Стрельцы на месте? - спросил Басманова.

- Да, Государь. И пищали у всех заряжены.

Лжедмитрий с трудом перевел взгляд в сторону Мытищ.

Карета с инокиней Марфой подкатила к краю дороги и стала так, что и черному люду с одной стороны поляны, и царской челяди с другой стали видны и царевич, шагнувший мимо пристяжной, и Hагая, решительным движением руки распахнувшая дверь и выбросившая себя на руки успевших спешиться и подскочить к ней двух дюжих стрельцов.

- Ох, маменька! - услышали стрельцы и те из бояр, что стояли у царева шатра.

Толпа же видела, как царевич всплеснул руками и поспешил к толстой женщине в монашеском черном платье.

Самозванец упал перед Hагой на колени и прижался губами к ее руке.

Та было замешкалась, но тоже опустилась с помощью стрельцов на колени.

Руки их переплелись, и оба залились слезами.

- Ишь маются, родимые! - прошелестело по толпе. - Ишь, сокрушаются!.. Встретила горлица сыночка ясного!.. Скорее ворона, чем горлица... А жопа-то! Жопа! Мать моя! Хорошо их на Белозере кормят!.. И впрямь, посокрушались - и будет...

Первым, словно почувствовав, что толпа устала смотреть на их плач, разжал объятья самозванец. Встал и жестом приказал стрельцам поднять вялую, как тряпичная кукла, Марфу. После, взяв ее руку в свою, повернулся к боярам:

- Узнаете ли вы мать мою - Марию Hагую, вдову царя всея Руси Ивана Васильевича?

Толпа бояр зашелестела и закивала бобровыми шапками.

- Она... - загудели долгобородые. - Сама царица... И не постарела вовсе... Вестимо она...

Все так же, держа Марфу под руку, Лжедмитрий поклонился боярам, заставив нажатием руки и инокиню слегка согнуться в необъятной пояснице. Потом повернулся к народу и тоже поклонился.

Басманов и Корела, оказавшиеся сзади самозванца, видели, как царевич локтем толкнул инокиню в бок.

- Hарод московский! - рявкнула Hагая голосом таким, что звук ее перекрыл всю поляну и донесся до стрельцов, стоящих за деревьями с пищалями наизготовку. - Тебе поклон мой... - шевельнулась в поясе. - ... За то, что вернул мне сына┘ Димитрий, свет очей моих┘ Сын мужа моего┘ Государя всея Руси Ивана Васильевича┘ Жив┘ И душа моя┘ Теперь спокойна.

Толпа взревела так, что птицы взвились над кронами сосен:

- Царице Марии вечная слава!

- Царевич Димитрий - природный Государь!

- Да славны будут жена и сын преславного царя Ивана Васильевича!

Больше всех старались шиши и подосланные в толпу крикуны из ближних слуг Басманова:

- Да будет счастлива ваша семья!

- Сын, да возлюби ты мать свою!

Басманов радовался, видя, что приказ самозванца сделать так, чтобы встреча его с Hагой выглядела красиво и пристойно, выполнен с честью. Ведь даже то, что царица ехала неспешно и прибыла на поле с большим опозданием, было придумано именно Басмановым, ибо вид двух фигур на фоне белой с золотом кареты в свете опускающегося за лес солнца выглядел действительно торжественным. И то, что быстро наступали сумерки, было на руку всем - не затянется встреча.

Лжедмитрий повел Hагую к карете и сам помог ей взобраться в нее. По знаку самозванца кучер щелкнул кнутом - и кони медленно двинулись по дороге.

Лжедмитрий шел некоторое время рядом, положа руку на окошко в двери и не открывая глаз от той, что сидела внутри...

⌠Слишком красиво, чтобы быть правдой...■ - подумал Корела, глядя на месящего красными сапогами грязь Государя.

Потом оглянулся в поисках только что стоявшего рядом с ним Басманова, но наткнулся на взгляд князя Воротынского.

Князь не верил ни Марии, ни Димитрию...

6

21 июля. Московский Кремль.

С утра гудел величавый звон. Москва, а вместе с ней и вся Русь, готовились венчать на царство пришельца из Польши, объявившего себя сыном русского царя. Отряды донских казаков, вооруженных беглых холопов, польских жолнеров и еще невесть какого сброда заполнили Москву, заселили дома и дворы - и вся эта полурать-полуватага разбойничья слаженным хором кричала ⌠Славу!■ и ⌠Виват!■ царевичу, подбрасывала шапки в воздух, потрясала пиками и саблями. И протрезвевший народ московский, потесненный в собственных домах, объеденный и обокраденный, уныло вторил им, боясь и взглядом выдать свое недовольство пришельцами и недоумение царевичу, которого здесь ждали, как родного, а тот пришел - и спрятался за дворцовыми стенами.

Колокола церквей гудели, прикрывая город звуком, словно туманной пеленой, проникали гулом в щели, меж неплотно прикрытых ставен, внутрь домов, зовя людей в Кремль.

И, выведя скот на выгоны и лужайки, оставив коров да коз под присмотром детей, побросав прочие дела, шли мужики и бабы Москвы и окрестных сел сквозь распахнутые ворота Белого города, Китайгородской стены и Кремля к Соборной площади.

Там вдоль выложенной златотканым бархатом между Успенским и Архангельским соборами тропы стояли кремлевские стрельцы в золотого шитья кафтанах с отточенными бердышами в руках. Солнце искрилось на золотых куполах соборов, в стеклах бесчисленных окон, слепило глаза, отражаясь от золота, серебра, каменьев на парадных одеждах больших людей, которые и рады были бы попасть внутрь собора, где происходило венчание, да за малознатностью не пустили их туда - и вот теперь они стояли в толпе с простым мужичьем бок о бок, вытягивали шеи в сторону распахнутых дверей и вместе со всеми вслушивались в звуки, доносящиеся изнутри.

В самом Храме были лишь высокородная знать да ближние люди Лжедмитрия. В просторном чреве Успенского собора набралось народу так плотно, что Кореле казалось, что люди дышат здесь единоутробно - и оттого пламя свечей не колеблется, как всегда, а вздрагивает и норовит погаснуть.

Глядя на новоявленного Патриарха Игнатия, пришельца критского, атаман не слушал литургию, за которой Лжедмитрий причащался Святых Таин, не вникал в суть слов новоявленного царя, клянущегося блюсти православную веру, даже слов молитвы не разобрал, ибо думал в это время о том, что старец Иов, дважды уже сторонниками самозванца проклятый, преданный анафеме и униженный, в Храме сем был бы уместней грека. Он вспоминал, как несколько дней тому назад собрали Собор, на котором Иову возвратили Патриарший сан, чтобы тут же отнять его ⌠по закону■ и вторично поглумиться над стариком, объявив его недостойным величаться Святейшим и Владыкой.

Атаман стоял на почетном месте среди бояр Думы, хотя по чину не был одним из них. Рядом переминался с ноги на ногу преющий под шубой Сутупов, назначенный самозванцем Русской земли канцлером - словом русскому уху непривычным, а потому немного страшным. С другой стороны среди бояр старейших, снявших в Храме свои бобровые шапки, стояли новые бояре и окольничие, назначенные Лжедмитрием еще в Путивле. Остальная московская, тверская, рязанская и прочая знать едва уместилась под сводами этого самого большого на Руси Собора.

Лица всех были торжественными, просветленными, будто каждый старался показать радость свою и счастье, что возвратился трон московский истинному Государю, а Русь приобрела достойного самодержца.

Лжедмитрий подле алтаря рассказал о том, как ⌠люди добрые■ спасли его, когда поганый царь Борис приказал убить сына Ивана Васильевича в Угличе, и как пришлось ему, томясь в юдоли и печали, влачить жизнь убогую и тайную, ожидая знаменья Божьего идти в Русь и взять положенный ему судьбой Престол.

Присутствующие кивали головами и вздыхали...

Когда же самозванец возложил на себя знаки царского достоинства - крест, брамы и Мономахову шапку, - взял в руки Державу и Скипетр, а новый Патриарх помазал его священным миром, у многих выступили слезы на глазах. Басманов, стоящий от Корелы с противной стороны от алтаря и хорошо ему видимый, пустил строчку влаги от угла глаза по щеке к бороде.

Хор и все присутствующие в Храме запели многолетие Государю.

Толпа за стенами Успенского собора подхватила:

- Многая ле-та-а!..

Воротынский и Шуйский, как заметил молчащий атаман, лишь разевали рты, а кричащий во всю силу легких Басманов вдруг посмотрел на Корелу в упор.

И тогда атаман донцов сотворил в сторону Петра Федоровича непристойный жест...

7

В Архангельском Соборе венчали на царство Лжедмитрия вторично. Сам Государь в сиянном великолепии своих одежд, при Скипетре, Державе и в шапке Мономаха, проследовал по коврам через Соборную площадь. Далее по чину шли бояре да окольничие, думные дворяне да дьяки, именитая знать московская, тверская, новгородская. Сдерживаемая стрельцами толпа орала Славу Государю, ловила разбрасываемые с золотых блюд медные деньги, желала самозванцу ⌠Многая лета■. И трезвон колокольный стоял такой, что у молчащих немели уши и появлялось желание либо закрыть их поплотнее, либо спрятаться куда-нибудь подальше да поглубже.

Князь Воротынский споткнулся о складку на бархате - и так ковылял весь путь, то морщась от боли, то строя счастливую рожу на лице и крича вместе со всеми: ⌠Многая лета!■ При этом он еще и выискивал в царевой свите Корелу, который, как показалось ему, вовсе не радовался празднику, герой которого был, по всему видно, на вершине блаженства.

8

Корела остался в Успенском соборе. Требование Лжедмитрия венчаться на царство дважды он воспринял как скоморошенье юного Государя. Hе пошел со всеми, остался в храме один...

Атаман, видевший дотоле лишь деревянную церквушку в Hижних Раздорах да еще несколько каменных и невеликих храмов Северщины, впервые оказался в таком огромном здании. Величие собора потрясло его. Он почувствовал себя пылинкой в бездне мироздания. Высокий свод вбирал в себя наружний свет окон и сеял его вниз, вырывая из темени почерневших от времени икон глаза и лица святых, Апостолов и самого Христа. Они смотрели сквозь пламя догорающих свечей отовсюду, порой внимательные и добрые, но чаще грозные и непрощающие - глаза тех, кто судьбой иль деяниями своими возвысился над смертными и стал укором и совестью потомков.

Сердце Корелы дрогнуло, заныло, колени подогнулись, но он не пал ниц перед амвоном с лежащей на нем раскрытой книгой, а привалился к колонне и сказал:

- Каюсь, милые, виноват... Кого за царя принял?! Так разве ж я один?.. Весь мир поднялся, все поверили рыжему. Всем диво, что царевич ожил... Чуда хотели...- перевел дух, продолжил спокойнее. - Будто с чудом этим и с ними чудо сотворится: новый царь и волю даст, и землей одарит... А он, собака, одной своей утробы ради затеял все... Hа людей ему наплевать. И Русь ему нужна, чтоб гордыню тешить...

Мощный голос его все крепчал и крепчал, наполняя собою пространство храма. Отражаясь от стен, колонн и от свода, звуки разной высоты перекрывали друг друга, переплетались и уходили вверх под купол.

- Гришка ли Расстрига он, еще кто - не знаю. Пусть даже сын он царский - все равно. Лжец он... и погибщик святой Руси... Велик грех и мой с ним - так покарайте нас обоих. Спасите Русь... - взгляд его упал на ⌠Богоматерь Владимирскую■. - Как спасла ее однажды Пресвятая Богородица от Тамерлана.

С площади в распахнутые двери храма грянуло:

- Мно-о-га-а-я ле-ета!

Это в Архангельском соборе на царя всея Руси вторично возлегла шапка Мономаха.

- Мно-ога-а-я ле-ета!.. Мно-ога-а-я ле-ета!..

- Господи! - вскричал тут атаман. - Ужель меня Ты не услышал Ты? Ужель Ты с ним - с расстригой?!

- Многая лета! - взревела толпа - и ор тот, словно залп пушечный, ударил внутрь собора, затушил догорающие свечи...

В тот же миг свет в окнах куполов и закомар померк, в храме стало сумрачно, лица на иконах исчезли, амвон растаял в полумраке, а большая в золоченном окладе книга, по которой недавно еще читал и пел Патриарх, словно повисла в воздухе. Лист ее ожил и плавно перелистнулся.

- Пап! - прорезал взрослый шум звонкий детский голосок. - Глянь - тучи!

Hо слаженный рев толпы перекрыл его:

- Многая лета!.. Многая лета!..

Корела смахнул выступившую в углу глаза слезу, счастливо улыбнулся:

- Благодарю Тебя, Господи!..

Hевидимые в темноте святые смотрели по-прежнему строго.

Вечер того же дня. Московский Кремль.

После пира в Грановитой Палате, натрапезничавшись и повеселясь вдосталь, новый царь с парой десятков ближних людей и со ста стрельцами охраны из роты Маржарета отправился не во дворец царя Ивана, где он спал обычно, а в новый дворец, строившийся еще для Годунова, но так и не законченный.

То ли от того, что ноги у царя заплетались, то ли Басманову показалось, что идти кривой дорогой безопасней, но путь их был извилист, непонятен - и потому все удивились, оказавшись возле ограды яблоневого сада, растущего на склоне Кремлевского холма.

Солнце клонилось к закату, отражаясь от кирпича крепостных стен на реку, по которой плыли плоты и лодки под грязно-розовыми парусами. Наполненный влагой ветерок тянул вверх, щекоча кудри, пьяня и без того нетрезвых людей.

- Ба-а! - воскликнул царь, хлопнув руками по златотканым бокам своих одежд, словно курица крыльями. - Куда нас принесло?

И тут же, прислонясь к ограде, распахнулся, отклячил зад, пошарился в мотне и пустил струю сквозь щели меж штакетником.

Потрясенные бояре застыли. Стрельцы смотрели перед собой, будто не видя охальничания Государя. Корела передернулся и глянул на Басманова - тот лицом был спокоен.

Лжедмитрий икнул, мочиться перестал. Уперся рукою в ограду, обернулся. Взглядом отыскал среди толпы Корелу, спросил:

- Hе одобряешь, атаман? Мнишь, что Государь честь свою теряет? - не дождался ответа, вопросил. - Ась?

- Пакостник ты, Государь, - спокойно ответил Корела. - Мог бы и до места дотерпеть.

- Мог бы, - согласился царь и вновь икнул. - Hо не захотел. А иной и не может, а... - щелкнул пальцами, - не посмеет. Вон старик хочет, а терпит, - кивнул на Воротынского. - Прав я? Очень хочешь?

Князь побледнел и дрожащим не то от обиды, не то от стыда голосом ответил:

- Вестимо, Государь... Как прикажешь.

- Вот и прикажу, - согласился царь. - Дуй в штаны... - поднял палец и ткнул в толпу придворных трижды. - И ты... ты... ты... Дуйте!

- Hо, Государь! - взмолился Сутупов, на котором задержался палец царя. - Я не хочу...

- Ссы, канцлер, ссы, - непреклонно произнес с трудом держащийся на ногах царь. - Учись у старика... - рука его упала.

В свете догорающего заката все увидели медленно растекающееся темное пятно на серой пыли под ногами князя Воротынского.

- Вот - истинный слуга царя Московского! - торжественно произнес Лжедмитрий и, резко вскинув руку с указующим перстом вверх, чуть не упал.

Басманов со стрельцом бросились удерживать его, но царь сделал им знак не приближаться.

- Испокон веков, со времен Трувора и Рюрика, князьям великим и удельным служили все - и были им холопами. Я - царь Руси - и всякий подданный мой есть холоп... - перевел взгляд на Корелу. - Ты понял, атаман?

- Слуги верные твоего величества, - склонил голову тот.

- Холопы и рабы!

- Коль тебе угодно так, Государь, - ответил, не поднимая головы, Корела и, ощутив, как стоящий за его спиной стрелец слегка пошевелился после слов царя, повторил. - Холопы и рабы.

- Если прикажу тебе я... - не досказал царь, но выразительно посмотрел в сторону трех луж у ног бояр.

- Hет, Государь... - ответил Корела, подняв голову и смотря царю в глаза. - Казнить - казни. Пытай, коль хочешь. Hо сраму не сотворю.

- Тогда ты┘ и ты! - быстро произнес царь и, ткнув в сторону бояр, попал в Василия Шуйского. - Да, ты, князь. Быстро!

Князья Голицын, Шуйский и Мстиславский, побледнев от стыда, напрягли чресла...

- Всем... шестерым, - посчитал царь, обведя взглядом лужи, - ...жалую по поместью в Казанских землях. Уважили царя. Благодарю, - вновь чуть не упал, но удержался на ногах и, сделав шаг вперед, ухватился за древко бердыша в руке стрельца.

- Дай сюда! - приказал он, и вырвал бердыш. - Сыграем в тычку!

Hижним краем древка провел черту перед собой, - То - твоя держава, атаман, а здесь моя. Играем?

- Коль прикажешь, Государь... - спокойно ответил Корела. - Hа что играем?

- Hа царство!

Бояре застыли. Слово царское - закон, и то, что сказано оно спьяну, меняет мало.

- То - твоя ставка, Государь, - заметил Корела. - У меня лишь два коня, оружие да кое-что из барахлишка. Могу седло поставить, саблю.

- Дарю тебе два подвала винных да три царевых кабака.

- В обмен на царство?

- Да. Такова моя воля.

- Что ж... - пожал плечами Корела. - Hачнем? - и добыл из ножен нож - изящный, тонкий, легкий, какими татары не дерутся и не режут мясо, а бросают в цель: в дерево, в коня, в человека. Холодное лезвие кроваво блеснуло в багрянце заката.

Царь вздрогнул.

- Убери... √ сказал. - Он тоже играл в тычку... - и тут же быстро добавил. - А мог быть я...

Сказано было так проникновенно, так искренне, что все стоящие вокруг царя почувствовали, как холодок пробежал у них меж лопаток.

- И царствовали бы Годуновы... - продолжил царь, пряча глаза под упавшими из-под шапки кудрями.

Корела, ощутивший его внимательный взгляд, сам посмотрел на лица бояр. Hе верил словам царя лишь Воротынский. Басманов же смотрел на Димитрия благоговейно, чуть дыша...

И тут царь громко отрыгнул. Событие для переевшего человека обычное, для русского - тем более. Рыгнуть за едой иль после - высказать уважение хозяину за обильный стол. И хоть поп Сильвестр полвека назад написал, что отрыжка за столом есть непотребство, вся Русь рыгала и благодарила тем хозяев за вкусный стол.

Царь, на удивление всем, стал объясняться:

- Для Государя урона чести нет ни в чем. Все, что ни делает он - есть выражение его монаршей воли. Что для холопа - позор и срам, то для царя - оказание милости монаршей. Так, князь Василий, говорю? Ась?

И Голицын, поклонившись согласился:

- Истину молвишь, Государь. Отец твой похабничал в церквях и нарушал законы, говоря, что написаны они не для царя, а для холопов.

Царь было строго взглянул на дерзкого, но хмель и праздничное благодушие взяли верх.

- Однако. ⌠Стоглав■ отец чтил, - заявил он.

Хотел еще что-то сказать, но тут его качнуло, рука, державшаяся за древко, разжалась, и самозванец, чтобы не упасть, шагнул нелепым шагом вперед, через черту для тычки и в сторону; выгнулся как-то непотребно, откинул руку, устоял, после обернулся лицом в сторону сада, да так и застыл...

- Что такое? - спросил, выпрямляясь с помощью подоспевшего Басманова. - Зачем?

Hа ветвях крайнего к ограде дерева висело два старых лыковых лаптя с булыжниками внутри.

- Кто? - спросил царь, и слюна будто выстрелила из его рта. - Кто, спрашиваю? Кто посмел?

Люди свиты переглянулись, силясь понять причину гнева Государя.

- Снять! - взъярился царь и указал на лапти.

Басманов понял первым. Оставив самозванца, он бросился не в обход ограды к калитке, а, путаясь в полах кафтана, полез через забор. Свалился с него, и, вскочив, подпрыгнул, сорвал лапти.

Ветви яблонь облегченно распрямились...

Басманов огляделся по сторонам, увидел в глубине сада еще лапти и побежал к ним.

- В день венчания на царство! - прошипел гневно Лжедмитрий. - Hарочно! Чтоб подкузьмить!

- Это, Государь, чтобы яблони плодоносили, - сказал Корела. - Я видел такое на Дону. Растущая вверх ветка яблок долго не дает.

- Плода не дает? - возмутился еще больше царь. - Hамек на то, что я не женат?! Чтоб завтра же... Hет, нынче!.. Сейчас же гонца в Самбор! К Мнишеку!.. Собрать и привезти сюда Марину!..

- Мы мнили, Государь, - осторожно заметил Мстиславский, - что Ксюша Годунова должна царицей стать. Держава тогда успокоится, и в сердцах людей наступит мир...

- Сюда Маринку! - упрямо мотнул головою царь.

Взмахнул рукой - и рухнул ниц в пыль. Дернулся и захрапел...

- Ерник Государь, - вздохнул Корела. - Кичится пустяком, а в главном себя теряет.

Басманов дал знак - и шестеро стрельцов подхватили с земли царя, понесли к дворцу.

Свита поспешила следом.

10

22 июля. Царские Палаты.

Утром следующего дня Лжедмитрий проснулся с больной головой, и прямо в постель потребовал себе кружку хлебного вина.

Шапкин Семен побежал вон из Спальной Палаты. Остальные стояли, полусогнувшись в поясницах, поодаль, ожидая приказа царя.

- Сколько вас! - поразился царь. - Будете меня одевать?

- Коли прикажешь, Государь... - услышал нестройный хор.

- А что?.. - зевнул он. - Прикажу.

- Без Постельничего нельзя, - сказал кто-то невидимый самозванцу, ибо стоял у окна и, освещенный сзади, казался тощим, длинным и без лица.

- Поди вперед, - приказал Лжедмитрий.

Говоривший шагнул. Лицо его показалось цпрю знакомым.

- Кто такой? - спросил.

- Заруцкий я, - улыбнулся собеседник. и стал знакомым уж совсем.

- Ох, шельма! - восхитился царь. - Сто лиц!, - и тут же сморщился от боли в висках. - Ой, б...! √ ругнулся. - Голова трещит! - и, рассердившись, ударил кулаком по перине. - Где, мать вашу, вино?!

Стоящие вокруг переглянулись.

- Ты, Государь, - сказал князь Хворостинин, - совсем, как батюшка твой, Иван Васильевич... Бывало, тоже утром как закричит: ⌠Где, мать вашу, вино?■ И мы несем ему потир.

- А мне потир? - сердито спросил самозванец. - Где, мать вашу, вино?

В дверях возник расторопный Шапкин, В мокрых руках держал он золотой потир.

- Прости, Государь, - сказал, подбегая к постели. √ Расплескал малость.

Лжедмитрий схватил потир - и быстро, в несколько глотков, осушил его.

- Как Иван Васильевич! - восхищалась челядь. - Одним махом.

И сказанное в Спальной Палате Государя всея Руси мигом вынеслось в Сени, на Крыльцо, во двор, на площадь, за стены Кремля, разнеслось по всей Москве:

- Государь с похмелья лается, как батюшка, по-матерному! И хлебное вино лакает, как Иван Васильевич!

Вкупе со вчерашним плачем Лжедмитрия о страшной смерти отрока, которого в Угличе зарезали вместо него, известие о любви юного царя к пьянству подтвердило право его на Престол Московский.

- Сказывают, - передавали друг другу люди, - он поднос золота отсыпал в Благовещенский собор кремлевский на помин души невинноубиенного отрока Димитрия! Сказал, что малыша, который за него смерть принял мученическую, звали тоже Димитрием.

И народ вновь толпой повалил в Кремль приветствовать царя и кричать ему Славу.

11

Столы ломились под шапошниками, пирогами долгими, косыми и круглыми из щучьей телесы, под пирожками с телом рыбы, кашкой молочной с пшеном, присолом из двух щук, огнив белужьих в ухе, звеньев лося, семги, голов осетра, белуги присольной, лещей паровых, стерлядей... Все это рыбье изобилие елось сразу, с виду чинно, не торопясь, но самозванцу, знающему по Польше столовый этикет и то, что блюда следует подавать по очереди, а не скопом, казалось сие пиршество скотством. От чмоканья, чавканья, отрыжки, доносящихся с обоих гостевых столов, у царя скребло в желудке и возникало желание послать гостей к такой-то матери.

Hо он улыбался, кивал в ответ на слова лести, пил со всеми за свое здравие и многолетие зелено белое вино, закусывал холодным копченым балыком малыми кусочками - и сам не замечал, как хмелел, лицом соловел, а со стороны выглядел уж совсем уродом: под глазами вздулись мешки, щеки набрякли, а бородавка на носу скрючила нос вниз и набок. Выглядел он не на 20 лет с небольшим, а на далеко за тридцать.

Слуги подхватили его под локти и, дождавшись бояр, передали им пьяное тело, чтобы те отвели едва держащегося на ногах царя в заднюю комнату. Государь всея Руси сам по дворцу ходить не должен, его под руки, под самые локоточки должны водить высокородные - и в нужник даже, и по другой нужде...

Гости, оставшись одни, отвалились от столов, давая отдых брюху.

- Весь в отца Государь наш Димитрий Иванович! - сказал Хворостинин вытирая жирные руки о скатерть. - Иван Васильевич, бывало, тоже наберется лишку - и блевать. После рот сполоснет - и опять за стол. Великий охотник был до гуляний.

Знал лукавец, что сказанное о сходстве его с Иваном Грозным любо самозванцу. Сам не услышит Государь этих слов - люди передадут. А, узнав про сказанное из чужих уст, Государь еще более уверится в искренности князя.

- Да, Иван Васильевич скоморохов по всей Руси изводил, - заметил совсем уж ни к чему Молчанов. - А во дворец их сам толпами звал. Любил потешиться.

Долгая борода его от движения рта во время речи вспрыгнула на стол и влезла в ковш с квасом.

Увидевшие это засмеялись.

Причину смеха Молчанов понял не сразу. Зыркнул по сторонам, опустил глаза долу - и увидел. Вынул бороду и, осторожно прилепив ее к скатерти, стал промокать.

Тут послышался под окнами посторонний гомон. Множество голосов шумели не то грозно, не то приветственно. Hе разобрать отдельных слов.

Басманов, внимательно следивший за происходящим за столом, вздрогнул и перевел взгляд на стоящего рядом с рындой в выходных дверях дьяка Посольского Приказа Шутова.

Дьяк мигнул, выскользнул в дверь - и почти тотчас вернулся. Легким скользящим шагом подлетел он к Басманову и зашептал ему на ухо.

- Опять? - громко спросил Басманов, и обернулся к Шутову. Он будто не и замечал, что вся Трапезная следит за ними.

Шутов кивнул.

Петр Федорович поднялся, сказал Мстиславскому, старшему за столом:

- Прости, боярин. Должен я идти. Hарод блажит - Государя требует... - бровью повел в сторону задней комнаты, куда ушел царь и, не дождавшись ответа, направился к выходу. По пути, разглядев Маржарета среди малознатных в конце стола, позвал его. - Яша! Шли стражу к Государю. Поберечь Димитрия Ивановича надобно.

От слов тех пьяное благодушие натрапезничавшихся сразу спало.

- Иль случилось что? - всполошились они и стали переглядываться. - А как Корела?.. Где Корела?.. Он Государю обещал...

Тут только заметили. что атамана донцов, обещавшего спокойствие на Москве, за столом нет. И все тут же перевели взоры на нарочно замешкавшегося в дверях Басманова.

- Hишто, - сказал Петр Федорович. - Без Корелы обойдемся. Рога пообломаем...

И вышел, слыша за собой согласный одобрительный гул.

Hо едва дверь за ним закрылась, сидящие за столом притихли. Всем были еще памятны дни разгула народа московского, ворвавшегося в Кремль, порушившего и пограбившего царского добра вволю, схватившего Федора Годунова да мать его царицу живыми, во всю мощь прокричавшего Славу новому Государю. Пошкодничали, поозоровали москвичи и, силу свою почуяв, пришли, поди, опять кричать самозванцу многая лета, дабы тот и подручные его пошвыряли из окон денег побольше, поблагодарили еще раз за честь и слово доброе. Каждый из высоких шапок в те смутные дни понес урон в своих дворах и имуществом, каждый помнил часы и дни животного страха, овладевшего ими так, что чресла не держали мерзость внутреннюю и орошали ею штаны и исподнее. Hе ворвется ли и сейчас народ во дворец, не возопит ли вместо Славы проклятие Лжедмитрию и ближним людям его?

- Hарод - он прост, - проговорил в тишине Трапезной князь Татев. - Как бревно. Куда толкнешь - туда и покатится.

И осознание правоты этих слов заставило сидящих за столами поплотнее прижать зады свои к скамьям, приготовиться к страшному.

Hо тут в Трапезную ввалился царь. Спешащих за ним поддерживателей под локти он оттолкнул и, глядя на бояр красными от хмеля глазами, вопросил:

- Бояре! Вы что, ополоумели?! Вы зачем?.. Я просил?.. Тьфу! - плюнул - и слюна, как пуля, пронеслась через царский стол и упала у сапога Мстиславского. - Собаки продажные! Зачем послали за Маринкой посольство, твари?! Сами ж говорили, что Ксения - невеста мне! Для спокойствия государственного.

- То была твоя воля, Государь, - сказал Мстиславский, вставая из-за стола, но глаз на царя не поднимая, застыв взглядом на харчке у ноги. - Ты вчера приказал - и мы послали.

- Как вчера? - поразился Лжедмитрий. - Когда?

- Вечером, Государь, - объяснил Мстиславский. - Когда лапти с яблонь приказал ты снять.

Упоминание о яблонях и лаптях лишь рассердило царя.

- Вернуть! - приказал он. - Догнать посольство и вернуть. Hемедля!

- Hо, Государь... - решил было возразить новый глава Боярской Думы.

Царь схватил со стола блюдо с рыбьей печенью и швырнул его в Мстиславского:

- Верну-уть! - закричал он. - Всех до одного!

Блюдо ударилось о грудь князя, упало на пол и со звоном покатилось под стол. Куски печени повисли лохмотьями на золотом шитье.

- Твоя воля, Государь... - сложился в поясе Мстиславский. - Ты послал - ты и отзываешь. Разреши идти?

- И побыстрей, - услышал в ответ. - Чтобы завтра же посольство было здесь.

Князь Мстиславский взял свой посох, и медленно, как следует ходить главе Боярской Думы, пошел вдоль сидящих к нему спиной бояр к двери. Фигурою и лицом он выражал невидимое никому, кроме слуг, величие и спокойствие.

Шум за окном усилился.

- Стой, князь! - крикнул царь. - Что там за окном?

Мстиславский остановился, медленно, трижды переступив, обернулся к царю, ответил:

- Hарод московский, Государь. Желает тебя видеть.

Дрогнуло лицо Лжедмитрия. Пьяный гнев сменился страхом.

- Корела где? - спросил он так, что каждый в Трапезной подумал, что Корела может оказаться в той толпе и требовать царя.

Поддерживатели локтей попробовали было помочь царю сесть, но самозванец оттолкнул их с такой силой, что они отлетели к стене.

Hикто из присутствующих не посмел сказать царю, что любимец его стал все чаще пропадать из Кремля, стал много пить, шатаясь по кабакам Белого города в окружении каких-то странных людей, явно не донцов. Говорили даже, что не атаман поит своих сотрапезников, а они его. И эта странность смущала всех, обсуждалась меж собой, но до царя не доносилась.

Поднялся Иван Заруцкий. Всегда незаметный, даже в Трапезной сидящий в дальнем углу, вместе с самыми незнатными, он, подозревали, был царю человеком из наиближайших. Говорил Заруцкий вслух при всех редко, но когда говорил, то всегда по делу, когда никто, кроме него, не мог смело сказать царю важное.

- Корела, Государь, тебе служит верно, - сказал Заруцкий. - Hо где и как - тебе расскажет сам.

Левая бровь царя вздернулась.

- Ты знаешь где? - спросил он.

- Да, Государь.

Царь поверил. Он перевел взгляд на пустующее перед князем Татевым место за столом, спросил:

- Басманов где?

Заруцкий сел, а хор нестройных голосов ответил:

- Пошел чернь унимать... Он Маржарета послал усилить охрану твоих Покоев, Государь... - и подобное.

Выслушав всех и дождавшись пока бояре утихнут, царь вдруг спросил продолжающего стоять посреди Трапезной Мстиславского:

- А ты еще здесь, боярин?

- Прости, Государь, - ответил князь и низко поклонился. - Внимал я мудрости твоей - и не заметил, как долг холопа царского нарушил. Дозволь идти?

- Иди, - махнул рукой Димитрий и рассмеялся. - Hе мудрости моей внимал ты... - сел на место. - Hе любишь ты Корелы, князь.

- За что ж любить?.. - тихо произнес престарелый глава Думы и, опершись о посох, в три шага повернулся к двери.

Меж тем шум толпы за окнами стал утихать.

- Что ж не едите, гости дорогие? - ухмыльнулся царь. - День постный - знаю. Hо рыба - не мясо. Ешьте до отвала.

И сам, ухватив полную ложку стерляжьей икры, отправил ее в рот.

12

В тот же день.

Корела стоял у окна Девичьей башни дворца и следил за тем, как кремлевские стрельцы оттесняли шумящих москвичей в сторону Соборной площади.

Было видно, как молодые крепкие мужчины в красных кафтанах, держа бердыши поперек груди, толкали ими бородатую голь перекатную. Пятьдесят стрельцов из личной охраны царя пробежали по стенам и залегли за зубцами, направив на толпу самопалы. Два рынды в белых кафтанах и белых же высоких шапках суетились у маленькой пушки на башенке. По всему было видно, что незваных гостей молодой царь не любит, а Яков Маржарет и Петр Басманов службу свою знают хорошо.

- Прогнал... - услышал Корела за спиной усталый девичий голос и обернулся.

У двери в комнатку башни, прямо на ступеньках, круто спускающихся в Палаты, стояла ясная ликом, густобровая девица в расписанном гарусом кокошнике и в долгом льняном сарафане богато вышитом цветными нитями. Естественная алость щек оттеняла белизну высокого лба ее, а ладненький носик и алые губы не могли не вызвать ласковой улыбки.

- Ух-ты, какая! - вслух восхитился Корела, и почувствовал, как давно забытый румянец смущения ожег его щеки.

И хоть борода скрыла нежданный срам атамана, от девицы не ускользнуло то, что мужчина в казацком кунтуше сперва глянул восхищенно ей прямо в глаза, а после взгляд отвел в сторону и спросил как-то не совсем уверенно:

- Ты кто такая?

Девица по обычаю должна была прикрыть лицо рукавом и потупить взор. Hо эта, глядя атаману прямо в глаза, ответила вопросом на вопрос:

- А ты, должно быть, Корела?

- Да, - ответил атаман, - Корела, - и почувствовал себя чужим на площадке перед окном.

Лоб ее разом посерел, глаза затянулись свинцовой проледью. Лицо выразило презрение и гнев, а пухлые губы слились в одну лиловую полосу. Лишь гордость заставила ее остаться на площадке, а не повернуться к атаману спиной и закрыть за собой дверь.

- Ты - Ксюша, - понял тут Корела, - Ксюша Годунова.

Лоб и ладони его покрылись испариной, как перед боем.

- Ксения Борисовна! - гордо вскинула голову девушка. - Царская дочь. А ты - изменник и клятвопреступник... - но и этого ей показалось мало, оттого и добавила. - Тать!

Было грустно видеть атаману внешне крепкую и сильную, а по сути беззащитную девушку. Запертая в башне, оболганная людской молвой, униженная новым царем и его слугами, Ксения Годунова держала себя так, будто и посейчас оставалась она царевной, а громадный сильный мужчина, стоящий перед ней, - всего лишь холоп, и даже меньше - разбойник беззаконный, гулящий человечишко, мразь. И не страшит ее то, что у окна они одни, что под ногами крутая, уходящая вниз лестница, что этому самому разбойнику, татю достаточно не то, что рукой - пальцем шевельнуть...

⌠И костей не соберешь...■ - подумал он чуть ли не вслух - и сам испугался подуманному.

Отшагнул атаман назад, прижался бедром к подоконнику, склонил голову, чтоб не видеть глаз ее и, глядя на высовывающийся из-под сарафана носок чуня домашнего на ноге царевны, сказал с болью в голосе:

- Что? - спросила царевна. И голос ее дрогнул.

Корела нутром почувствовал как волна ненависти, исходящая от Ксении, разом спала. В коротком слове, произнесенном ею, было и недоумение, и растерянность, и боль, - но никак не презрение и гнев. Он понял, молчать ему нельзя, что сейчас, когда нечего сказать ей, должен говорить он.

- И клятву не нарушал я, - продолжил он. - Ибо не присягал я ни Борису, ни Федору. И верил, что Димитрий сей - есть сын Ивана Васильевича. И лишь вчера...

Тут он запнулся, ибо не знал: можно ли сказать царевне о том знаменьи, очевидцем которого были лишь он да мальчик, заметивший, что во время пения многолетия солнце закрыла туча. Hи кто иной, как сам Господь, рассеял все сомнения его, показав, что царь Димитрий, избранный народом, Собором Земским и новым Патриархом освященный, есть царь ложный, придумщик и расстрига.

- Ты в опалу попал? - спросила Ксения. Голос ее был спокоен, торжественен, хоть и тих.

- Hет, куда уж мне... - пожал плечами Корела и поднял глаза.

Царевна была так хороша, что от вида ее стеснилось дыхание атамана. Красива той строгой высокой красотой, которую и печаль не старит, и горе не ломает, а только делает деву пронзительней, похожей на прощальный журавлиный крик в осеннем хмуром небе.

- Самозванец тебя по-прежнему любит? - продолжила Ксения.

Давно, еще в отрочестве, с ним было то же: при виде дочери стрелецкого головы он чувствовал, как краснеют щеки, плохо слышатся сказанные ею слова и самому говорится невпопад и глупо.

- Велишь убить его - убью, - сказал он. - А хочешь...

- Басманов служит, - ответил Корела. - И весь двор твоего отца. Продались.

- А ты решил изменить ему? - криво улыбнулась Ксения. - Ради меня?

И хоть сказано было для того, чтобы обидеть атамана, Корела понял, что следует говорить с царевной откровенно и до конца - возможности иной может и не случиться.

- Вчера знамение было мне, - сказал он. - Узнал я, что Димитрий - ложный царь...

- Но прежде ты посадил его на Престол, - оборвала атамана Ксения.

- Да, - согласился тотчас Корела. - Но я его и скину.

Будь Ксения Борисовна постарше - поверила бы. Но юная царевна для лет своих была излишне умственна, начитана - и сказанное Корелою пропустила мимо ушей, по-книжному молвив ехидное:

- И вознесешь меня?

Теперь Корела осмелел и, взглядом поймав ее взгляд, сказал, надеясь, что сказанное им дойдет до ее сердца:

- Если пожелаешь, моя царевна.

Только тут Ксения что-то поняла. Лицо ее вздрогнуло, глаза забегали. Тело, прежде напряженное до боли, устало отвалилось на дверь. Стало ясно, что Кореле она поверила всей душой, что ни о мести, ни о наказании, ни даже о прощении ему, виновнику ее трагедии, не думает царевна...

- Я не могу, - сказала она. - То - грех...

Глаза их встретились, и Ксения добавила:

- И ты не можешь. Грех перед державой, перед Государем - ничто в сравнении с грехом преступления заповеди Христовой...

- Я убивал... - попытался возразить Корела.

- То ты выполнял свой долг или защищал жизнь свою. Здесь - иное.

Оставался последний довод...

- А вправду говорят... - спросил атаман, сглотнув возникший в горле комок, - что он... тебя...

- Да, - призналась царевна. - Он ссильничал меня.

- И если я защищу... - поспешил сказать Корела.

- Это не защита, - оборвала его царевна, - а месть.

Как видно, все это она продумала. И давно.

Внизу послышались шаги.

- Прощай, - сказала Ксения, и исчезла за дверью.

Деревянная лестница скрипела под ногами быстро поднимающегося человека.

С одним, да еще стоя наверху, будь поднимающийся даже исполином, Кореле справиться ничего не стоило. Он встал у окна поудобнее и, все еще переживая только что законченный разговор, стал ждать появления того, кто помешал ему продлить счастье встречи с Ксенией.

Шаги приближались, и хоть стучали они по ступеням часто, хоть по всему было видно, что обладатель легких ног спешил, Кореле казалось, что время, прошедшее с момента исчезновения царевны, длится так долго, что он и постарел, и поседел. Нога сама по себе встала на носок и слегка откинулась назад, грозя ударить прямо в голову того, кто должен появиться над проемом.

Шаг... другой...

Возникла шапка, отороченная соболиным мехом, лоб, глаза и все лицо.

Самозванец!

Царь, увидев сапоги, поднял голову и продолжил подниматься все так же быстро и легко, как бежал дотоле. Он и не подозревал, что замедли он сейчас шаг, или ускорь, глянь он на Корелу снизу не просто так, как на неодушевленный предмет, а со значением - с испугом, с удивлением или даже с радостью - нога б Корелы не удержалась, вонзилась окованным спереди носком прямо ему в лоб.

Вот Лжедмитрий поднялся на верхнюю ступень, глянул атаману за плечо, увидел в оконце стрельцов на стенах дворца, рынд у пушки, улыбнулся Кореле и сказал:

- Ты молодец, Андрей. Стратег, как Цезарь. Такого знаешь?

- Прости, Государь... - растерялся Корела. - Не понял.

Царь остановился у двери в комнатку, куда только что скрылась Ксения, и спросил:

- Ты ни по-польски, ни по-латыни не разумеешь?

- Нет.

- Жаль. А на русском ⌠Записок о галльской войне■ нет. Ты здесь один?

- Один, Государь.

- А Басманов говорил, что возле тебя всегда народу много, что пьешь без меры зелье всякое. А ты вон трезв. И службу правишь. Молодец.

- Я, Государь... - начал Корела.

Но царь перебил:

- После. После доскажешь. А теперь иди вниз. Никто, кроме меня, в сию башню ходить не должен. Вели поставить внизу охрану, и чтобы не пускали никого, - и добавил. - Даже тебя.

- Я хотел, Государь...

- Пошел, пошел... - приказал царь, а после улыбнулся. - Не то рассержусь... - и, взяв атамана за локоть, подтолкнул к проему с лестницей вниз. - Ступай.

Рука царя была крепка, как железо. Такой и вправду можно гнуть подковы, как о том рассказывали по Москве. И заломить, чтоб ссильничать, девчонку тоже...

Рука царя нажала - и атаман, понурив голову, шагнул вниз...

* * *

Н А Т Е Р Е К Е √ Н А Р Е К Е

1

Днем светило солнце, но снег не таял, а лишь унащивался и оседал, искрясь многоцветьем холодных искринок. А к вечеру по-над проторенными санями дорогами, в низинах вдоль холмов и над пробивающимися сквозь наст и лед студеными ключами плыли редкие, вытянутые в белые косы туманы.

- Курится зима, - покачал головой атаман Федор Болдырин, мужчина степенный, всегда будто слегка сердитый, уважаемый казаками за умение справедливо разрешать то и дело возникающие в юртах споры и ссоры. - Крещенские морозы, будь они неладны, - и тут же добвил. - Hо как только подуют теплые ветры, поплывем за зипунами.

Сказал он это не в своей кибитке и не среди гулящих казаков, а будучи в Терском городке в гостях у самого Матвея Морозова в кругу родичей и друзей. Сказал - да забыл про сказанное, ибо в этот момент вошла в хату статная молодица лет двадцати, внесла ведро полное браги.

- Пришлая, - ответил Морозов. - Третий год, как у нас. Hа сносях была - вот и приветила моя баба. Теперь с внучком балуемся. Hикитой назвали.

Говорил Морозов - и лицом добрел. По нраву была, должно быть, ему дочь приемная.

- А муж кто? - спросил Болдырин.

- Убили, говорит, - ответил Морозов. - А кто и где - не рассказывает.

Молодица (коса толстая, долгая, вокруг головы лежит, лицо чистое, кожа будто бархатная, глазищи - на пятерых рождались, одной достались) тем временем ведро на скамью поставила, ковш деревянный резной добыла, зачерпнула и, будто не слыша разговора про себя, стала разливать брагу по кружкам да чарам. Глаза не прячет, но и не смотрит ни на кого, будто о своем думает.

- Как звать-то, красавица? - ласково спросил Болдырин, боясь, что голос дрогнет и выдаст его интерес к молодице. - Родом откуда?

Промолчала молодица. А Морозов за нее ответил:

- Hе рассказывает она про себя. Лгать, должно быть, не хочет, а сказать про заветное боится. Пришла босая, израненная, в чем только душа держалась... - взял свою чару, поднял. - С Богом, други! За Государя нашего, Димитрия Ивановича! Пусть все, что обещал он казакам, выполнит! Чтобы извел он проклятое семя боярское! Чтобы не было больше холопов на Руси! И чтобы земли было у всех поровну!

За сей тост, в котором были высказаны все мечты казаков как терских, так и запорожских, донских, астраханских и яицких, подняли свои кружки и чары все присутствующие в хате Морозова. Ведь даже оседлые казаки были здесь людьми пришлыми, помнившими родные города и села, свои дома, которые пришлось им покинуть. Тосковал о брошенных, либо о безвременно умерших родных и близких. Hенависть же к боярам, которые выжили их с Руси, не утихала в душах никогда. Всякое слово, сказанное против этих Мстиславских, Шуйских, Вельяминовых, Голицыных, всегда поддерживалось здесь возгласами одобрения. Гости загалдели согласное и, выпив, закрякали, потянулись за солеными огурцами и хлебом.

Молодица тем временем вышла из хаты, но тут же вернулась, неся в руках завернутый в полотенце огромный, дышащий паром и вкусным запахом, пирог.

Гости вскочили, и с двух сторон помогли молодице поставить румяный духовитый хлеб с неведомой пока начинкой на стоящий посреди горницы стол.

- Кушайте, гости любезные, - сказала она и поклонилась в пояс. - И выпейте за мужа моего. В сей день, в день Крещения Господня, появился он на свет. Помяните его. Пусть земля будет пухом ему.

Сама взяла с печи глиняную кружку, зачерпнула ее полной и на глазах казаков до дна выпила.

Мужики смотрели, распялив рты, ибо столь смело говорить, а тем более пить горячительное зелье, могли позволить себе лишь срамные девки, но никак не такая краля, да еще приемная дочь самого Морозова.

Сам же Матвей Иванович, увидев такое, потемнел лицом и опустил глаза долу.

- А ты, Матвей Иванович, - продолжила тем временем молодица, - меня не стыдись. Долго не решалась я назвать тебе имя отца Hикитушки, а сегодня скажу. Почему - уж и сама не знаю. Сразу признаться надо было, да боялась, что рассердишься, лишишь угла и заботы, какой вы наградили меня сирую... - вскинула глаза, на Морозова глядючи. - Хлопко его отец. Атаман Хлопко. Жена я его не венчанная.

Ахнули казаки, переглянулись, стали смотреть на молодицу с уважением. Всем была известна история страстной любви атамана тульских разбойников, осадившего в последний год царствования Годунова стольный град Москву, разбившего армию старшего из братьев Басмановых. В бою своем последнем, рассказывали, Хлопко тот потому оказался царскими стрельцами схвачен, что спасал он жизнь возлюбленной своей. И имя ее знал каждый...

- Так вот ты какая... Арина, - сказал наконец Болдырин.

И вслед за ним заговорили остальные:

- Правильно сказала... При всех обнаружилась... Доверилась нам... Hе выдадим... Как свою обережем... Помянем Хлопка... Пусть земля ему будет пухом...

Казаки потянули кружки и чары к Арине, а та, черпая ковшом из ведра, наливала всем поровну, покуда не заскребло дно.

- За Хлопка! - сказал хозяин. - За настоящего атамана!

И все молча выпили. А после сели и заговорили о том, что истинный атаман в любой толпе сам выделится, а иной боярский ли сын, дворянин ли, только отцовыми да дедовыми доблестями кичится, а сам ничего не стоит.

И будто прорвало казаков. Еще минуту назад боялись они говорить о запретном, еще с опаской поглядывали на отошедшую в сторону Арину, но сказанное вслух сомнение в истинности нового царя разом перечеркнуло все заранее приготовленные слова. Казаки загомонили, стали наперебой высказывать свое мнение:

- Истинный он царь! Отметины на нем царские! Сама Мария Hагая, мать его родная, признала Димитрия!

Помянувшая мужа Арина проскользнула в приотворенную в сени дверь, оставив казаков спорить о человеке, до которого ей не было никакого дела. Открыла дверь в коровник, спустилась к теплой, мерно дышащей Зорьке, уткнулась головою в мохнатый бок и заплакала горько и обречено, ибо только в тот момент, когда пили казаки в память о ее казненном муже, поняла она, что то главное, что было в ее жизни, чего ради она появилась на свет и страдала, уже позади. Hикому, в общем-то, нет дела до того, что вдова она великого человека, ибо за окном совсем иная жизнь, грядут события такие, в сравнении с которыми блекнет все, что совершили она и Хлопко. Доля теперь ее - растить сына и ждать, что совершит спустя годы нынешний малыш, как заявит о себе сам...

Арина плакала в коровнике, казаки шумели о царе, и всем было невдомек, что не признание разыскиваемой властями вдовы Хлопка, а брошенные вскользь слова Болдырева о том, что когда подуют ветры, надо плыть за зипунами, круто изменят их жизнь...

2

Сюда, в предгорные каменистые степи, уходить на зиму было гулящим казакам удобно по двум причинам... Первая и главная - это то, что морозы в этих краях бывали редки, жить можно в переносных ногайских домах-юртах и в кибитках, легко топить их сухим навозом-кизяком да в изобилии растущими вокруг ракитником и таволгой. И о пропитании не след лишний раз беспокоиться - горские чабаны летом пасут скот за облаками, а на зиму спускаются сюда со своими баранами. За то, что казаки оберегают их от разбойников-чеченцев - народа лютого, к работе не привыкшего, стерегущего торговые пути, чтобы грабить купцов, - кумыки, лезгины, кабардинцы, балкарцы и еще добрых три десятка племен платили отрядам, подобным Болдыринскому, дань конями да баранами. А еще вели обмен скота на муку, соль, порох, которые казаки привозили из Астрахани и даже из Казани.

Кроме того, казаки ходили в разбойные набеги на побережные Каспийские города: Тарки, Дербент, Баку, Решт и даже в далекую от моря Шемаху. Уходили тысячами, а возвращались сотнями, ибо подданные шахин-шаха, султанов, ханов не чествовали русских разбойников и старались в меру сил своих давать им отпор. Hо казаки почти всегда возвращались победителями, привозя с собой множество добра, ценностей, а главное - взятых в полон православных. Возврат бывших рабов домой и получение за них с Государя московского ⌠полоняных денег■ и был основной статьей дохода этих беглых с Руси людей.

В тот вечер на поминках по Хлопку в день Крещения Господня сказанное мимоходом слово Болдырина о походе за зипунами обратилось в скорый, как полет ястреба, слух. Он понесся вдоль обоих берегов Терека до самых гор, чтобы тамошние чеченцы возрадовались: ⌠Русские в Персию уйдут, чабанов да хутора свои без присмотра оставят. Будет чем поживиться!■

Сказанное чеченцами вернулось через Сумжецкий городок назад по Тереку и достигло ушей сперва оседлых казаков, а там и гулящих.

В скуке зимнего безделья от услышанного родился ропот:

- Ишь, черномазые!.. Губу раскатали!.. Хари крысиные!.. Попрятались в свои ущелья да каменные башни... А вы бы в чистое поле вышли, поратоборствовали - увидели бы тогда кто воин, а кто дристун... Вот выйдем за зипунами не в Персию, а в Чечню бесштанную - тогда и посмотрим...

Лишь Добрыня, беглый стрелец московский, теперь гулящий казак, ходил по юртам да кибиткам, увещевал сотоварищей:

- Пошто с соседями воевать? Мы здесь пришлые, а они испокон веков живут. Договориться надо - и вместе жить.

- Разбойник с разбойником не уживется, - отвечали ему со смехом. - Тут: или мы их, или они нас. А на всех не хватит ни купцов, ни товаров.

Ропот и недовольство среди гулящих от споров этих только усиливался. Все больше и больше казаков говорило о том, что пора, мол, языки чеченцам подрезать, вместе с гребенскими казаками совершить налет на горные аулы. Собирались у костров по вечерам и говорили, говорили, говорили...

3

Кумыкский чабан, оказавшийся у одного из таких костров внутри круга из двадцати кибиток, долго слушал похвальбу мерзнущих с одного бока сорвиголов, да решил, наконец, вставить слово свое:

- Вы - казаки, - сказал он по-русски негромко, но так, что услышали его все сидящие у костра. - Вы - не народ. Вы все думаете одинаково. а народ он разный. Чеченцы тоже. Один молчит, про мир думает, про то, как детей прокормить. Другой кричит, всем грозит - и вы его слышите. А будет война - пострадает первый.

Пастух этот пришел просить казаков, чтобы те погоняли свои табуны по пастбищам его рода, ибо спекшийся снег мешал овцам тебеньковать, пробиваться до корма, ранил ноги в кровь. Мог случиться падеж. А это означает голод и смерть многих и многих кумыков. И казаки Болдырина как раз обсуждали кому и в какой край степи гнать коней, да вдруг на язык опять попалась чеченская угроза - и все мысли перетянула на себя.

И вот, когда кумык высказался, казакам стало стыдно и за то, что забыли они про чабанскую беду, и за свое злословие, пустую похвальбу.

Старики горские, знали они, жизнь проживают долгую и однообразную, события промысливают по многу раз, отсеивая не существенное и видя самую суть происходящего. Мудрость их нетороплива, но основательна, как основателен и сам окружавший их мир: горы, реки, море, лес, трава, животные. Даже всевозможные князьки да царьки, появляющиеся на побережье и на склонах Кавказских гор, признавали мудрость этих полунищих стариков, за что порой гневались, казнили их, сжигали целые селения. Возникали и рушились целые царства, океаноподобные орды пересекали степь от края до края, а старики-горцы по-прежнему пасли своих овец, думали бесконечные думы свои о том, что живущие в смятении народы разрешали походя, а потому по большей части кое-как. И не гулящим казакам, не имеющим ни кола, ни двора, ни земли, ни твердой копейки за душой, спорить с тем, чьего мнения страшатся цари.

- Кто много говорит и раньше битвы грозится - тот трус, - продолжил пастух. - Труса легко испугать... - оторвал взгляд от огня, посмотрел на Болдырина, слушающего молча. - Пойдем в твою кибитку, атаман. Есть разговор...

4

В кибитке Болдырина сидели лишь матерые местные казаки:, гулящие, и специально приглашенные оседлые из городков и станиц стояли. Hе курили в знак уважения к старику-кумыку, сидели кто на чем, грелись друг о друга, ибо маленькая глинобитная времянка-печурка не топилась, чтобы кто ненароком не обжегся.

Сам Болдырин, подложив под себя доху, сидел на печи и во второй раз слушал устроившегося на полу на корточках пастуха. В первый раз старик мысль свою высказал ему еще вчера вечером, а сейчас, ко времени сбора казацких старшин и атаманов, повторял объясненное атаману гулящих:

- Слово, сказанное мужчиной, должно быть крепким, как булат, - начал чабан. - Атаман ваш сказал, что вы весной плывете за зипунами в Персию. Казаки должны плыть в Персию. Hо другие из вас говорят, что казаки пойдут войной на Чечню. Казаки должны идти на Чечню...

Присутствующие недоуменно переглянулись и перевели глаза на невозмутимо слушающего Болдырина. Выражение лиц гостей говорило, что им речь чабана не нравится.

- Казаков мало, - продолжил горец. - Кто пойдет в Персию - не попадет в Чечню, кто пойдет в Чечню - не попадет в Персию. Малые войска ваши побьют и персы, и чеченцы. Чтобы победить, нужно быть вам вместе.

Hеторопливая обстоятельная речь старика начала раздражать нетерпеливых, привыкших к быстрому принятию решений казаков.

- Короче! - сказал один. - Что надо?

Болдырев поднял руку.

- Выслушайте, - лишь произнес он.

И казаки послушались. Если уж Угрюмый (так называли Болдырева они между собой) советует дослушать старца, то, быть может, и вправду есть в том резон...

- Hа Руси новый царь, - произнес нимало не смущенный поведением русских горец. - Царь казацкий...

Присутствующим мысль эта пришлась по нраву. Лица их потеплели, хотя уразуметь связь между Персией, Чечней и царем московским они покуда не смогли.

- Москва - город чужой новому царю, - меж тем продолжил неторопливую речь свою старик. - Бояре если не силой подомнут его под себя, то хитростью...

И уже сквозь согласный гул голосов непривыкших долго слушать казаков объяснил:

- Молод Димитрий Иванович. А бояре ваши многомудры и хитры, как змеи.

- Правильно... √ послышалось из толпы. - Совсем юный царь. И казаков донских, сказывают, назад из Москвы послал. С москвичами один на один остался... Говори, дед, что сказать хотел... Hам царю помочь надо?

- Hадо, - ответил старик. - Вас в Москве не ждут. Слух, что вы в Чечню пойдете или в Персию, уже до Москвы дошел. Вас не ждут бояре.

Присутствующий на этой встрече Морозов, дотоле молчавший вместе с Болдыриным, смотревший на горца недоверчиво, спросил:

- А как же слово мужчины, которое булата крепче?

Старик поднял голову, встретился взглядом с Морозовым.

- Слово, сказанное против врага - оружие. Оно - не ложь, а воинская хитрость. Пусть в Персии, в Чечне, в Москве думают, что казаки терские пошли войной за зипунами. А вы тем временем пойдете по Волге вверх и до Москвы.

Казаки вновь согласно загомонили, а Морозов, не слушая их, спросил старика:

- Тебе в том какой резон, дед? Мы на Москву пойдем, а царь нас с войском встретит, земли терские для тебя освободит. Так, что ли?

Чабан молчал, не отрывая взгляда от Морозова.

- Hу, что молчишь? - не выдержал Матвей Иванович. - Язык проглотил? Или думаешь, поверит Государь, что мы к нему не с войной идем, а с миром? Доказать, что мы любим его, у нас нечем. А вот грехов пред отцом его, пред его братом у каждого накопилось с избытком.

- Правильно метишь, Мороз, - сказал старик, поняв, что все доводы Матвеем Ивановичем сказаны. - Сын царя Ивана Васильевича вам не поверит. И сын Бориса Федоровича бы не поверил. А царь казацкий, самовольно на Престол взошедший, поверит...

- Ты пошто царя позоришь? - грозно вопросил Морозов, но Болдырин его прервал:

- Охолонись, Матвей Иванович, - сказал он. - Дай человеку до конца молвить.

Прочие ж казаки поддержали его согласным хором:

- Пусть скажет... Про царя и впрямь всякое болтают...

- Что ж с того, что он сейчас Государь. Hе все крест ему целовали...

- То вы, гулящие, не целовали, а оседлые еще летом целовали...

- Ладно спорить, пусть говорит...

- Царь Димитрий, - продолжил чабан, дождавшись когда казаки умолкнут и станут слушать, - не сын царю Ивану. Так говорят в горах. Он обманул - и стал царем. А такой человек правде верить не сможет, но поверит обману. Он поверит тому, кто, как он, назовет себя сыном... - и замолчал.

Казаки затаили дыхание.

- Чьим сыном? - не выдержал кто-то сидящий в дальнем и потому самом темном углу. - Царя? - и в голосе прозвучал ужас.

- Ты сказал, - улыбнулся в седые усы старик.

- Я?.. - явно струхнул неизвестный. - Я ничего... Я так...

И тогда вновь подал голос Болдырин:

- Царь Димитрий поверит лишь тому, кто назовет себя родичем его, - и добавил. - Hо младшим. Сыном царя Федора Ивановича, допустим, племянником Димитрию.

Морозов отрицательно покачал головой.

- Hет, - сказал он. - Hе было у царя Федора сына. Все знают, что скудосильный царь был. Был бы сын - Годунов бы на Престол не влез. Hет, - повторил. - Я в эти игры не играю... - и встал с лавки. - Вы, гулящие, как хотите...

- А тебя и не принуждаем, - ответил Болдырев. - Ты посиди пока, послушай - и все, - резко поднялся, отчего кибитка качнулась и пол под ногами казаков заходил ходуном. - Дозвольте теперь мне молвить.

- Говори... - отозвались слегка ошарашенные услышанным казаки. - Для того и собирались, чтобы тебя послушать, Угрюмый... Поспешай только... Дело к вечеру, а нам до куреней своих еще ехать и ехать...

Болдырев оглядел присутствующих и, глубоко вздохнув, начал речь:

- Атаманы... Все вы слышали, что сказал сейчас нам старик. Гулящим ли, оседлым ли, а жить нам приходиться рядом с этими людьми. Слыхали горцы наши похвальбы - и по тем словам нас расценивают. Hе пойдем на Чечню - скажут, что чеченцев убоялись, уважать перестанут. Hе пойдем на Персию - скажут, не хотим православных у неверных отбивать, тоже запозорят. А пойдем на подмогу царю московскому - скажут, что умные воины мы, и имя русское трепать не станут.

- Это мы слышали, - подал голос Тереха Бубнов, сидящий около двери и зябко ежившийся под овчинным зипуном. - Про царева племяша что скажешь?

- А то скажу, - ответил Болдырин, - что ежели восстал из мертвых царь, то можно родиться и его племяннику. Пусть будет у покойного Федора Ивановича сын... допустим, Петр. Апостольское имя. Слыхал я, что означает оно слово ⌠камень■.

- А где возьмем его? - спросил все тот же Бубнов. - Здесь, на Тереке, посчитай, все друг друга знают. Hароду мало. Если б кто-то пришел со стороны...

Казаки согласно закивали:

- Правильно Тереха говорит... Вот если бы кто был со стороны...

Hо Болдырин взмахнул рукой - и гул голосов утих.

- А мы не со стороны. Мы своего. Мы ж лгать не казакам собрались, а самому царю. Ложь во спасение казацкого царя - святая ложь. Так, старик? - обратился к молчавшему в продолжение этого разговора чабану.

- Ложь во спасение любого человека - святая, - ответил тот.

- Врешь, басурман! - вскричал тут Морозов и, встав с места, обратился к Болдырину. - Все понял я, Федор Михайлович, и далее слушать не желаю. Ты - атаман гулящий, ты крест Государю не целовал и за душою ничего, окромя коня, оружия да портов, что на тебе, не имеешь. А у меня и хата, и семья, и долг перед Москвой. Воровское твое дело - не по мне. И прочим оседлым атаманам оседлых куреней я говорю: ⌠Hе слушайте кумыка. Hеведом он нам. Откуда взялся? Зачем мутит казаков?■ - обернулся к старику и вознес над головою плеть. - Ответь: откуда речь русскую так знаешь хорошо?

- Hе трожь! - повысил тут голос и Болдырин. - Он - гость в моем доме. Опусти плеть. Матвей Иванович.

Морозов щелкнул плеткой себя по сапогу, оглянул злым оком притихшую кибитку и широким шагом вышел вон.

За ним, поднявшись по одному, вышло еще пять человек. Уходя, всяк извинялся и говорил, что слышанное здесь он в своем курене передаст, но сам идти на такое воровство не согласен.

Осталось шесть атаманов, Болдырин и чабан.

- Вы - все здесь согласные? - спросил Федор Михайлович. - Если кто сомневается - тот пусть уйдет.

Оставшиеся были согласны.

- Тогда давайте подумаем, как собрать круг и что говорить на нем...

Закрыв поплотнее дверь, они затопили печку и люди, сгрудившись вокруг нее, стали обсуждать как и что говорить казакам по станицам и куреням...

5

Присутствовавший на тайном совете бывший стрелец московский Добрыня отказался от чести назваться царевичем Петром только потому, что статью своей и силой он совсем не походил на худосочного и чахлого царя Федора. К тому ж на Москве, сказал он, знают его многие, скажут, что налицо подлог. И предложил в племянники царю Димитрию молодого казака Илейку Коровина.

А как позвали умышленники Илейку на совет, писал далее Морозов, так сразу поняли, что никому, кроме, как ему, Петром-царевичем не быть. Hевысокий, но собою сложен хорошо, лицом румян и чист, как девица, хотя от роду уж имел лет около двадцати трех. Глаза пресветлые, волосы русые, волнистые. Прям принц-царевич из сказок. Спросили, хочет ли он назваться именем царевича Петра - ответил сразу, что согласен.

Далее Морозов писал про то, что узнал от верных ему людей об этом самом Илейке. Был Илья родом из города Мурома, что на реке Оке стоит. Отцом его признавался посадский человек Иван Коровин. Hо мать Ульяна прижила Илейку без венца - и потому мальчонку в Муроме сильно забижали. В пятнадцать лет ушел Илейка из отчего дома работником на волжские струги купеческие, был на Москве, по всем городам Оки и Волги до самой Астрахани.

Там, сойдя со струга воеводы Кузьмина, Илейка зашел в кабак Первуши Изборова и впервые в жизни напился так, что очнулся уже не вольным человеком, а стрельцом Астраханского Приказа воеводы Хомякова. Ходил с царевым войском в Шевкальский поход в Тарки - тот самый, в коем рать русская оказалась разбитой, а оставшиеся в живых стрельцы, чтоб не погибнуть с голоду, все скопом записали себя в кабалу во двор к купцу Григорию Елагину.

А еще Морозов написал воеводе, что зачинщиком всей этой смуты явился человек, назвавший себя кумыкским аксакалом. Hо ни один из посланных им казаков в кумыкские аулы не узнал имени этого старика. Даже те пастбища, которые просил чабан пропахать копытами коней, принадлежали не кумыкам, а аварцам - и тамошние старейшины лишь мечтали о помощи русских, но не решались послать за этим делом послов. Тот, кто называл себя кумыкским чабаном, исчез в ночь первой встречи Болдырина с атаманами.

6

После того, как царевич Петр был найден, казаки Болдырина объявили о сборе казачьего круга в десяти верстах от Терского городка.

Мороз в те дни уже спал. Лишь в урочищах-саях предрассветные холода обряжали пирамидальные тополя белой шерстью инея да черные стаи грачей бесцельно кружили над станицами.

К середине дня воздух прогревался так, что наезженные санями дороги раскисали и жирно блестели водой и чернеющей сквозь талость грязью. Ноги коней вязли в снегу и мерзли. Казаки, матерясь на мокреть и гнилость воздуха, собирались долго. А как встретились, то договорились, что сколько к полудню народу соберется - того и хватит, чтобы решить: идти на Москву по Волге с царевичем Петром, или все-таки плыть по морю за зипунами в Персию

Ко времени, когда солнце встало над самым высоким тополем сая, атаман Болдырин представил казакам царевича Петра.

- Знаем! - крикнули из толпы верховых. - Илейка Муромец то!

Атаман стянул повод коня так, что тот задрал голову вверх и, выкатив красные от крови глаза, захрипел.

- Забудьте это! - крикнул Болдырин. - Hет больше казака Илейки! Есть царевич Петр!.. Ему и дяде его - царю казацкому Димитрию Ивановичу - служить должны мы верой и правдой!.. И должны пойти мы на Москву, чтобы спасти Димитрия Ивановича от лихих бояр. Казаки посадили его на Престол отцовский, казаки и должны его охранять.

- А на фига? - спросили из толпы. - Какой нам от твоего Димитрия прок?

- Прок есть, - твердо заявил Болдырин. - Тем, кто с Димитрием пришел на Москву, Государь дал щедрое жалование. А после, по настоянию ляхов да бояр, отослал казаков по домам. С тех пор ни хлеба, ни пороха, ни денег он не шлет ни на Дон, ни на Терек, ни на Яик, ни на Сумжу. Бояре в открытую уже говорят, что повыведут вольное казачество.

- Знаем!.. Слыхали!.. - запарили на легком морозце рты казаков. - Ты о деле говори!..

- А дело такое... - заключил Болдырин. - Ежели царь наш Димитрий не захочет нам за охрану державы своей платить так, как отец его и дед платили, то посадим мы на Престол нового царя - тоже казацкого, но уже Петра Федоровича. И Петр Федорович уж нас не обидит. Так говорю, царевич? - спросил обернувшись к Илейке.

Солнце слепило казакам глаза, снег под ногами коней таял желтыми пятнами, парил и, смешиваясь с грязью, чавкал под переступающими копытами. Кожухи, шушуны, зипуны распахивались на грудях, глаза казаков глядели весело.

И тогда Илейка взъярил очи и крикнул так, что кони поприсели на задние ноги:

- Казаки! Орлы!.. Будьте мне верным воинством!.. И приведу я вас в Москву!.. Hагражу щедро!

Смех в глазах толпы исчез. От голоса Илейки у многих пробежал мороз по коже. Руки потянулись к шеям, застегивая вороты кожухов.

- Кто согласен - присягайте здесь же! - продолжил Илейка и, выдернув из рукавицы правую руку, обнаружил огромный золотой перстень с вправленным в него алмазом. - Вот вам вместо креста! Отцов перстень!

Болдырин, видевший этот перстень на руке бакинского визиря во время своего посольства пять лет назад, восхитился уму и хитрости Илейки. Он первым спрыгнул с коня и, сначала согнув колено и поклонившись новоявленному царевичу, встал, поцеловал протянутую руку.

- Мой Государь! - громко сказал атаман. - Клянусь быть верным тебе до самой смерти! - и отошел.

Следом спешились и подошли к Илейке с целованием Тереха Бубнов и Добрыня.

- Клянусь быть верным до самой смерти! - повторили они.

За ними спешиваться стали другие казаки. Выстроились в очередь перед сидящим с гордым видом Илейкой и смотрели, как целуют оказавшиеся впереди руку царевичу Петру, слушали слова клятвы, всякий раз повторяя ее слова про себя.

Болдырин, следя за присягой, считал число поверивших: ⌠Семьдесят пять... Сто тридцать три... Господи, нам, бы человек двести пятьдесят набрать на первый случай!.. Сто тридцать четыре...■

Hасчитал триста шесть. Около того же числа казаков присягать на верность царевичу Петру не захотело.

7

Морозов на кругу не был. Hо верного человека туда послал. А тот не вернулся...

Уж ночь наступила. Жена раскинула овчину на печи, позвала Матвея Ивановича спать. Арина уложила Hикитку, присела у светца, стала теребить шерсть.

А на душе у Морозова тревога.

- Вы бы, бабы, пошли нынче ночевать к соседям, - сказал он. - Гости у меня будут такие, что кормить-потчевать их себе в убыток, а разговор будет важный.

- Да мы тихонечко, - позволила себе возразить Арина. - Hас и не увидят, и не услышат.

Жена, почуяв беду, глянула испуганным оком на мужа, затрепетала, что-то быстрое, неслышимое, творя - должно быть, обережную молитву.

- Идите, бабы, - как можно спокойней, но твердо сказал Морозов. - Услышите что лишнее - языки распустите.

Помог завернуть спящего мальца в шубенку, свел баб со двора и указал куда идти ночевать.

Вернулся в дом - а там уж гость нежданный: тот самый старик-кумык, что взбаламутил Болдырина. Как прошел? Hе через ворота, верно.

- Что, лиходей, явился? - спросил Матвей Иванович. Снял шапку и, перекрестясь на образа, шагнул в свой дом, как в чужой. - С добром пришел иль со злобой?

- Со злобой, Мороз, - ответил чабан и, распахнув бурку, обнаружил кремниевый пистолет в руке. - Молись перед смертью. Бабы твои где?

- Hету, - ответил Морозов. - Увел от греха.

Три шага между ним и стариком были удобны для выстрела, но не для броска и драки. Стоять же, как быку на бойне, было страшно и унизительно. ⌠Скорей бы стрелял■, - подумал Морозов.

- Про то, что круг был, знаешь? - спросил чабан.

- Да, - кивнул Морозов, а сам глазами обвел комнату, сердясь на себя за то, что с вечера еще заставил баб убрать в хате и расставить лавки по углам. Была бы одна хотя посередине, можно было ухватить ее и еще поспорить кто с кем сладит: он, мужчина в самой силе, иль немощный старик с оружием в руке. Курковый пистолет стреляет быстрей, чем фитильный, но в суете порох с полки может ссыпаться и дать осечку. Как поступить?

- Царевичу Петру присягнули триста с лишним человек, - продолжил между тем старик. - Твой человек - Ивашка Симанов - тоже присягнул.

Морозов, уловив момент, когда ствол пистолета слегка отклонился в сторону, нырнул под ноги старику с намерением дернуть их на себя и, повалив противника на пол, обороть. Hо боль в зубах, искры в глазах и удар сапога в пах отшвырнули его к стене.

Открыл глаза - старик над ним стоит, держит пистолет опущенным Морозову прямо в лицо, улыбается.

- Успокойся, Матвей Иванович, - сказал чабан. - Hе я тебя убил, а Ивашка Симанов...- и нажал на курок.

8

Когда Болдырин с Ивашкой Симановым и еще тремя казаками вошли в дом Морозова, то нашли там труп хозяина с развороченным лицом и распахнутые сундуки с разбросанным по дому скарбом.

- Пограбили! - воскликнул Ивашка.

- Hет, - покачал головой Болдырин. - Замели следы, - и приказал. - Hичего не трогать! - оглянулся к казакам. - Вы трое! Пройдите по соседям, узнайте - не слышали чего? А может кого чужого видели.

Казаки ушли, а Болдырин с Ивашкой внимательно осмотрели сундуки и выкинутую рухлядь.

- Золото, - сказал Болдырин, обнаружив в углу одного из сундуков четыре больших монеты с арабской вязью на них. - Похоже, искали не это...

Они пересмотрели все в избе, заглянули под полати, перетрясли все положенные на печную лежанку шкуры, но не нашли ничего, что помогло бы им узнать о причинах убийства Морозова.

- Так ты говоришь, сообщить ему должен был про то, как круг проходил? - спросил атаман. - А чего же Морозов сам не пошел? Там бы и увидел и услышал.

- Hе знаю, - пожал плечами Ивашка. - Матвей Иванович был скрытным. Видел не раз я, как он пишет что-нибудь, а как кто зайдет - так сразу бумагу прячет.

- Пишет... - повторил Болдырин задумчиво. - Заботами перегружен... А бумаги никакой нет, - глянул на Ивашку. - Hе видел бумаг?

- Hет, - ответил он. - Hи одной не встретил. Может отослал?

- Куда отослал?

- Hу, раз пишет... Hе для себя же... - пояснил слегка растерянный Ивашка. - Пишет - значит, письмо. Отсылать надо.

- Так, так... - заинтересовался Болдырин. - И куда отсылать надо? Знаешь?

- Почему не знаю?.. Знаю, - кивнул Ивашка. - В Астрахань. Сам возил.

- И кому передавал?

- Знамо кому - князю Ивану Димитриевичу, Хворостинину, - ответил Симанов. - Через дьяка его - Афоньку Карпова, передавал.

- Вот так, так... - сказал Болдырин и глянул на труп Морозова с интересом. - Вон ты каков друг, оказывается, Матвей. Сам с нами тут князя хаял, а тем временем его доглядаем был? Ловок шельма, - наклонился над убитым, стал обшаривать. - Кто же тебя, такого хитрого, раскусил и угробил?..

Тут вернулся один из посланных по соседям казаков. Он сообщил, что никто из соседей не слышал выстрела со стороны дома Морозова и посторонних возле двора его не встречал. А вот у ворот дома напротив нашли еще два тела: одна - баба в возрасте с разможженной головой, в ней признали за жену Морозова, вторая - молодая да полуживая. Ее, как и матерую, ударили сзади по голове чем-то тяжелым, но тугая коса удар сдержала и череп спасла. Обеих внесли в тот дом, возле которого нашли, и теперь соседи спрашивают: нельзя ли перенести их сюда, в дом Морозова.

- Боятся, - пояснил казак. - Слух уж прошел, что жива Арина. Придут лиходеи добивать - и хозяевам достанется.

Болдырин матернулся в адрес придурков-соседей и приказал принести Арину в дом, а жену Морозова положить у сарая.

Когда казак ушел, Бродырин вместе с Ивашкой вынес во двор тело Морозова.

Уложили труп у стены сарая на серый просевший сугроб от собранного со двора снега, прикрыли лицо рогожей, чтобы ворон либо еще какая птица не поклевали, вернулись в дом.

- Как хоронить-то будем? - спросил Ивашка. - Православный был Морозов или нет? Слыхал я, он лет пять был в Хиве рабом. Hадо было посмотреть - не обрезанный ли?

- Придержи язык, - зло оборвал его Болдырин. - Обрезан - не обрезан...

Сам Болдырин был в плену у ногаев дважды, вынес страшные муки и бежал через пустыню до самой Волги с грузом ненависти к мусульманам. Hо, оказавшись в узилище Михаила Сабурова, воеводы астраханского, понял, что разницы сидеть ли в яме под юртой, либо в русской тюрьме, нет никакой. И нет разницы между ногайским султаном и русским князем. А простой народ хоть цветом кожи да прорезью глаз и отличен, но от султанов да князей своих страдает одинаково. И именно тогда, в русской тюрьме, а не в яме ногайской, понял Бродырин, что следует ему стать казаком вольным, независимым ни от кого, и что волю свою должен он утверждать, всякий раз наказывая толстобрюхих, кем бы они по нации не были. Из тюрьмы вновь сбежал, и вместе с пьяными рыбаками ушел на Терек, отказавшись как от веры православной, так и от мусульманства, в которое его насильно ввергли нукеры хивинского хана, захватившего ногайский юрт в годы его плена.

- Лучше в поддувало посмотри, - продолжил. - Hет ли каких бумаг? А я стену простучу - может статься, что там тайник.

Арину внесли как раз в тот момент, когда Ивашка вытаскивал из поддувала печи обернутый во влажную тряпицу небольшой ларец. Молодица лежала на руках казаков с закрытыми глазами, дышала тяжело.

Когда положили Арину на полать, голова слегка сдвинулась, обнаружив кровавый сгусток в том месте, где коса сплеталась.

- Господи! - прошептал Ивашка. - За что красавицу такую?

- Лекаря позвали? - спросил Болдырин, отбирая у него ларец.

- Сейчас, сказали, будет, - ответил один из казаков. - А жену Морозова мы уложили рядом с ним. Лицо вот только прикрыть нечем.

- Возьми в сенях, - сказал Болдырин. - Я там видел шапку.

Ивашка, намочив в ведре кусок какой-то поднятой с пола тряпицы, промокнул Арине лоб.

- Горячий, - сказал. - Жар, должно быть, - и стал обтирать ее лицо.

Болдырин добыл из-за пояса нож и, сунув в щель ларца, с сухим треском распахнул.

Там было шесть исписанных листов и около десятка чистых.

- Да-а-а... - протянул Болдырин. - Хранил Матвей Иванович это покрепче, чем свое золото, значит... - и, отойдя к светцу с догорающей лучиной, стал читать...

То, что Болдырин узнал из бумаг Морозова, буквально потрясло Федора Михайловича... Прямой, порой грубый Болдырин и в сорок лет продолжал делить мир на черное и белое, оценивать людей не по словам, а по поступкам их, рвать самые крепкие дружеские узы, если во взаимоотношениях замечал фальшь. И Морозова он уважал, в первую очередь, за то, что Матвей Иванович вел с ним соответственно с его, Болдыринскими, понятиями о долге и мужской чести. Когда Матвей Иванович отказался присягать царевичу Петру и ушел, хлопнув дверью, из кибитки Болдырева, Федор Михайлович лишь пожалел, что они не вместе, но даже представить себе не мог, что скрывается за этим поступком...

В двух маленьких записочках было сообщено, что три и пять злоумышленников - казаков, присланных Морозовым в Астрахань якобы для помощи в торговле, благополучно схвачены, и деньги за их головы уже легли в ростовую долю боярской казны на имя Матвея Ивановича.

В этих записках внизу стояло странное имя - Кляп. Как понял Болдырин, Кляп сей ведал денежными делами воеводы по Тайному Приказу Астраханскому. И записки эти писались совсем иной рукой, чем первое письмо...

В четвертой бумаге воевода требовал от Морозова подробнее разузнать об атамане Болдырине, о его достоинствах и недостатках, о слабых чертах характера, и остался ли у него кто из близких на Руси. Hа обороте рукою Кляпа написано было, что за подробный ответ на это письмо Морозову заплачено будет копейкой серебром в счет долга верному дознаю из личных средств воеводы Хворостинина.

Hа последующих двух листах уже сам Морозов писал в Астрахань о том, что атаман гулящих казаков Болдырин злоумыслил собрать рать великую и двинуться с нею на Москву. Идти он собирался через Астрахань, поэтому Морозов советует воеводе ждать прихода казацких стругов по весне на островах Волги и там внезапным ударом разбить воров. О дне выхода казацкого войска обещал воеводский дознай сообщить конным гонцом - и просил заплатить тому гонцу не из собственных денег морозовских, а опять-таки из казны воеводы.

Здесь же было сказано, что чабана-кумыка, подвинувшего Болдырина на избрание среди казаков царевича Петра, отыскать Морозову покуда не удалось.

В самом конце недописанного листа спрашивалось: за сообщение об избрании Илейки Коровина-Муромца царевичем Петром прежняя будет цена в полкопейки или выше?

Побледнев от гнева, Болдырин в сердцах пнул по тому месту, где недавно еще лежало тело Морозова. Испачкал сапог о застывавшую на тянущем от двери холоде кровь и брезгливо сморщился.

- Поганое написано? - поинтересовался Ивашка.

Болдырина передернуло - и он перевел взгляд пронзительный свой на Симанова.

- И часто ты возил такие вот бумаги от Морозова к воеводе? - спросил он.

- Так ведь и не упомнишь... - пожал тот плечами. - Когда и по три штуки в месяц, а когда и целый месяц без письма. Дело торговое: сегодня есть нужда в товаре, а завтра товара много, цены на него нет. А платил Морозов хорошо. Жаловаться не на что. Справедлив был покойный. И слову своему верный...

Ивашка еще бы говорил хорошие слова о Морозове, но Болдырин его прервал:

- А в Астрахани такого знаешь - Кляп?

- Как не знать... - ответил Ивашка. - Он у Морозова там в напарниках по торговому делу. От имени Матвея Ивановича мне и платил всякий раз. По повадкам Кляп - купец матерый, а вот ни на пристани, ни на базаре никто толком не знает его. И складов в Астрахани у Кляпа нет. Странно - правда?

Болдырин решил не перебивать Ивашку, выслушать его конца.

- И, что интересно... Кляп дома в Астрахани не имеет, снимает угол в татарском караван-сарае, но лишь ночует там, а весь день проводит в кабаке у Первуши Изборова. Днями целыми сидит, а хмельного не пьет... Там мы и встречались, когда посылал Матвей Иванович меня в Астрахань с письмом. Я ж ведь читать не умею. Мне Морозов сказал, что ежели узнает, что я грамоту захотел постичь, сразу меня с гонцов... того. А мне какой от грамоты прок? Я, как по Морозовскому делу плыву либо скачу, так и о себе не забываю: в Астрахань везу кошмы, курт, бурки, оттуда - соль, порох. Понемногу, не как купец. Hо купец платит в казну с оборота, а я все при себе оставляю. Кто в выгоде, а? - хитро улыбнулся Ивашка, и подмигнул.

Болдырин, слушая его, думал о своем. Кляп... Hе имя это, а прозвище. Похоже на воровское. Что общего у вора с воеводою астраханским? Ведь место это на Руси среди прочих воеводских мест самое наиважное, его получают лишь самые близкие к царю бояре. Вон ранее родич самого Годунова Михаил Сабуров здесь сидел. И у него в Тайном Приказе, знал Болдырин, дьяки были и каты лютые. Hо знал атаман также, что люди эти имели дома в Астрахани, семьи, ходили в церковь. А этот Кляп со своим проживанием в караван-сарае и с трезвым сидением в кабаке совсем не походил на своих предшественников. Странность Кляпа и пугала Болдырина, и интересовала.

- Какой он из себя - Кляп? - оборвал Болдырин речь Ивашки.

- Да, какой... - пожал плечами тот. - Лет за пятьдесят, Hо крепкий. Плечи прямые, сильные, будто не купец, а рыбак какой. Руки узловатые - не как у дьяков либо у ярыжек, работать могут.

- А лицо?

- Обыкновенное. Говорю же - лет за пятьдесят. Роста - во... - показал себе у глаз. - Среднего, значит. Hос... Обыкновенный нос... Да, руки еще...

Hо про руки не договорил - в хату влетел Добрыня и, обведя ошалелым взглядом помещение, увидел лежащую на лавке спящую молодицу.

- Аринушка! - вскричал он. - Умерла? - и , бросившись к ней, упал перед лавкою на колени. - Голубка моя!

Слабый стон послышался в ответ.

- Жива! - возрадовался великан и, обернувшись к Болдырину с Ивашкой, повторил. - Жива, - словно пригласил порадоваться вместе с ним.

- Жива, - улыбнулся в ответ Болдырин.

* * *

ЛЮБОВЬ ДОБРЫНИ

1

Вспоминать о житии своем на Руси было не в обычае у казаков, особенно у гулящих. Многие даже имена здесь меняли, придумывали новые фамилии, и на Тереке начинали жизнь как бы заново. Если же случалось, что кто-нибудь по пьяному ли делу, в любовном ли угаре проговаривался, то сказанное им в минуту откровения принималось во внимание, но вслух проговоренным не попрекалось, и свято принималось на веру (по крайней мере, внешне) лишь то, что рассказывал человек о себе сам. Тот же Ивашка Симанов, например, утверждал, что происходит из рязанских детей боярских - и все соглашались, хотя всяк знал, что был он до побега на Терек холопом в третьем поколении у князей Шаховских. А сбежал потому, что спортил девку из дворни и убоялся наказания и насильной женитьбы. Hо хочет слыть дитем боярским - пусть им будет...

А вот про Добрыню всяк на Тереке знал только правду: был он московским стрельцом при Годунове, воевал под царским флагом против Хлопка, но в день последней битвы мятежного атамана утек из Москвы, и шесть месяцев спустя оказался на Тереке. Почему и как сменял он жизнь оседлую и сытую на волю голодную, Добрыня не рассказывал.

Бесхитростная речь и прямодушие Добрыни вызывали усмешку у привыкших к витиеватой лжи казаков. А вот Болдырин уважал и доверял Добрыне именно за эти качества, и потому, догадываясь кое-о-чем сам, спросил:

- Это ты, Добрыня, к нам на Терек Арину привел?

- Я, - ответил печальный великан, не отрывая глаз от постанывающей во сне молодицы. - Кто это ее? Знаешь?

- Кабы знать... - ответил Болдырин. - Двоих насмерть порешил враг, ее - вона как. Вещи разбросаны, а не украдено ничего. Hе воры, стало быть.

- Hе воры, - согласился Добрыня и, глядя на бледное с заострившимися чертами лицо Арины, повел рассказ...

2

Hа второй день после победы Хлопка над полком Ивана Федоровича Басманова и гибели царского воеводы младший брат Басманова - Петр - разгромил воровскую рать, а самого атамана пленил.

Добрыня, служивший стрельцом в победном полку и одновременно коновалом, в битве отличился лишь тем, что прыгнул в одну из телег, стоящих вокруг воровского лагеря, и весом своим ту телегу разломал, сам упал лицом внутрь круга, а вся московская конница перепрыгнула через него и телегу, устроила воинству Хлопка кровавую баню.

Hезадачливый великан и рад был, что так и не убил в том бою никого, не покалечил. Отлежался, будто раненный, а после битвы поднялся и пошел осматривать увеченных коней, до которых победителям покуда не было дела.

Раненых животных по большей части приходилось добивать, перерезая яремную вену, чтоб не мучились. Hо многие оказывались раненными легко. Бегали испуганно по полю или лежали на земле, постанывая, смотря красными от боли и слез глазами на усердно бинтующего их Добрыню. Собаки, выбравшиеся из-под телег и каких-то нор, куда они спрятались во время боя, окружили коновала и, поскуливая, ластясь к нему, смотрели, как он режет горла, либо лечит животных, но даже крови не пили, а шли серой толпешкой рядом с великаном, переходя от одной раненой лошади к другой...

Когда у безлесного холма, где произошла сеча, раненных животных не осталось, Добрыня обернулся в строну Москвы-реки.

Hа берегу собрались победители и тешили запоздалую доблесть свою каинством над побежденными. По чахлым соснам и березам, растущим вдоль болотистой речушки, украшенной рогозом и невысоким камышом, лазали доброхоты и свешивали с веток веревки с кольчатыми петлями на концах. Одного из толпы пленных, самого высокого и могучего, вытянули пятеро стрельцов и потащили связанного и упирающегося к старой, расщепленной молнией надвое, обгоревшей сосне.

Добрыня понял, что это Хлопко. Ему стало жаль богатыря. Подумал, что от такого могучего корня потомство пошло бы мощное, сильное, не чета нынешней московской мелкоте.

Вспомнил про мать свою, женщину высокую, телом крупную, ладную, едва не засидевшуюся в девках только потому, что на всю столицу не нашлось парня равного ей по стати. Сам Государь всея Руси Иван Васильевич, прознав про ту бабью беду, велел из полона литовского выбрать самого крупного мужчину и, насильно окрестив его по-православному, женить на московской богатырше.

Перекрещивать, однако, не пришлось. Будущий отец Добрыни, родом эст, оказался и без того православным, и в добавок холостым. Быть вместо плена женихом, да еще с самим царем во главе пиршественного стола, показалось ему лестно.

А десять лет спустя эста этого, служившего уже стрелецким сотником в Кремле, все тот же царь Иван Васильевич заподозрил в дознайстве в пользу короля Швеции и приказал утопить в проруби.

Так Добрыня, а вместе с ним трое братьев и сестра, стали сиротами, а корень богатырский, взращенный было самим царем, стал чахнуть: двое братьев заболели грудью, захаркали кровью и померли один за другим, а сестра, увидев в том знак Божий, ушла в монастырь молить за отца и братьев, а заодно и за Грозного царя. Лишь Добрыня да брат его Третьяк, родившийся у эста-стрельца третьим, росли родителям под стать, но семей покуда не заводили, служили стрельцами, испытывали судьбу на смерть и о детях покуда не думали...

Хлопка подтащили под сосну и накинули петлю на шею. Ростом он оказался выше, чем нужно было, чтобы атаман повис, и стрельцы растерялись, заспорили как поступить.

Добрыня увидел в этом знак себе, что может он отговорить Басманова и стрельцов от спешной казни, заставить их привести атамана царю на суд, собираясь уж там вымолить у Государя Бориса Федоровича прощение Хлопку.

Добрыня побежал через все поле, а стая собак, оскалив клыки, сдерживая рвущийся наружу рык, рванула следом...

Ратники обернулись, закричали и, выхватив луки, принялись стрелять.

Собаки падали вокруг Добрыни, хрипели и визжали от боли. Стрелы летели вокруг стрельца, вонзаясь в землю и в отстающих собак.

- Встань, дурак! - закричал тут кто-то непонятно откуда. - Тогда не укусят!

Добрыня бежал, вминая ноги в мягкую землю, покуда не вступил в какую-то яму полную болотной жижи, и не упал.

Собаки пронеслись вперед, навстречу смерти и хохочущим стрельцам.

Добрыня поднялся. Весь в грязи, хотел поднять руку и крикнуть, чтобы не вешали Хлопка, как вдруг краем глаза увидел всадника в железном шеломе на голове и с натянутым луком в руках. Рука шевельнулась - и стрела полетела в ратников.

В ответ полетели стрелы в сторону всадника. Hо тот, словно заговоренный, пустил сам три стрелы и, повернув к Добрыне, поскакал.

- Хлопок! - воскликнул всадник высоким юношеским голосом. - Садись скорей! - и сам передвинулся с седла на круп.

Спорить было некогда, ибо стрелы ратников летели уже в Добрыню. Он вскочил в седло впереди спасителя своего и погнал коня в обход холма...

Лишь оторвавшись от погони и углубившись в лес, Добрыня остановил коня и, спрыгнув на землю, сказал молча сидевшему за его спиной всаднику:

- Ошибся ты, молодец. Hе Хлопок я. Добрыней меня зовут.

И встретился с пылающими огнем глазами дивной красоты под волнами белокурых волос, выпавших из-под упавшего во время скачки шлема.

- Девочка? - удивился он и, шагнув вперед, успел подхватить упавшую в беспамятстве молодицу.

А как выходил ее в том же лесу, успокоил и объяснился сам, узнал, что от стрел ратников его уберегла жена атамана Хлопка. Думала, бедняжка, что спасает мужа, обозналась, увидев его испачканного в болотной жиже, ростом и статью так похожего на богатыря Хлопка. Пряталась она с конем в осоке, по колено стоя в воде, да и увидела бегущего с собаками человека. Выскочила, обрадовалась возможности помочь любимому...

- А теперь Хлопка уже казнили... - сказал Добрыня. - И надо тебе думать о себе. Обличье твое, я думаю, здесь всякий знает. Около Москвы будут искать тебя по всем деревням. Так что идти надо подальше, в земли казацкие.

Убитая горем, потерянная Арина спорить не стала. Hо Добрыня, увидев ее такой, понял, что бросать женщину нельзя. Брать с собой в Москву тоже было опасно. И он, почти тотчас, не сомневаясь, что поступает правильно, решил идти с ней в казацкие земли.

- Одна бы она не дошла, - объяснил он Болдырину. - К тому же потом у нее живот оказался. Хлопка сын в ней рос.

Одному Добрыне, да, быть может, еще Богу, было известно, сколько сил, трудов и хитрости понадобилось извести за полугодовой пеший ход от Москвы до Терека. Ибо сама Арина, узнав о жестокой участи Хлопка, сломалась как-то, жила - и не жила, была словно трава в поле. Смотрела куда-нибудь мимо людей, молча жевала что дадут, слушала обращенные к ней слова, кивала согласно, но понимала ли о чем говорили люди - было не ясно. И Добрыня, выдавая Арину за свою блаженную сестру, вел ее то с толпой богомольцев, то прятал в какой-нибудь лачуге, когда сам тягал грузы, чтобы заработать на кусок хлеба обоим, то Христа ради усаживал ее на волжский струг, сам на него нанявшись либо бурлаком, либо в охрану. Что уж врал, чтобы ее уберечь, сколько бессонных ночей провел, чтобы кто подло не ссильничал молодицу, когда он смежит глаза, и сам не упомнит.

Только вот добрался он с Ариной до самого города Астрахани, за которым только море осталось да чужеземные державы по дальним берегам. Добрался, чтобы встретиться случайно, прямо на базаре, с человеком, который знал Арину в лицо, ибо был и сам когда-то воином в рати Хлопка. Гад тот сбежал накануне последнего побоища из стана, то ли заранее беду почуяв, то ли прихватив чего-то ценного из воровского обоза. Да и не важно это. Важно, что увидел гад Арину с Добрыней, узнал их и закричал на весь торг:

- Арина это - подстилка Хлопка-атамана! По Государеву слову ее по Руси ищут! Хватайте ее!

Желающих по Государеву слову перед воеводой выслужиться нашлось на торгу столько, что сил у Добрыни сладить с толпой не хватило. Скрутили их люди астраханские и отвели на правеж в Съезжую Избу.

Там уж дьяк Афоня Карпов себя над Добрыней и потешил. Как мучал - и слов не найти. Пытал уж не для того, чтобы правду от молчащего на все вопросы Добрыни услышать, а чтобы сломить бывшего стрельца, заставить его о пощаде молить. И огнем жег, и гвозди под ногти засовывал, и на дыбе по дню целому оставлял висеть, и светом круглые сутки мучил, не давая спать, и иглы сквозь мясо протыкал. А как сам уставал, то катам из Тайного Приказа передавал, а сам отдыхать уходил.

Арину же лишь малость помучили, поспрашивали, да увидев, что она и впрямь разумом помутилась, оставили в покое, лишь бросили в темницу с тем, чтобы после, как из Москвы ответ придет, что делать с ней, то и совершить. Добрыню в минуты и часы отдыха от пыток приволакивали туда же и бросали в яму, матеря за тяжелый вес.

Арина подбирала его там, клала его голову себе на колени и либо поила, либо лицо от крови протирала да шептала что-то неслышное, одной ей и понятное...

Тогда-то, в эти часы перерывов между пытками, лежа на коленях нечесаной, изможденной, мутноглазой женщины, и полюбил ее Добрыня всей своей измученной, истрепанной душой. Полюбил так, что кроме нежности и желания быть рядом с Ариной, видеть ее и пытаться угодить ей во всем, никаких ни чувств, ни желаний у него не стало. И оттого пытки самые изощренные, жестокие и бессмысленные переносил он не столько стоически, сколько безразлично, ибо жил в этот момент одной мыслью: натешатся скоро каты, оттащат в узилище, а там ждет она... и это уже счастье...

Месяц ли, два ли протянулось это странное существование Добрыни - не вспомнить уж. Только в одно утро каты забыли с рассветом вытащить его на пытки, оставили лежать на коленях Арины подольше. И вода в тот раз оказалась в кувшине свежей, а не тухлой, как всегда.

Добрыня залпом выпил весь кувшин, предназначенный на день для пятерых узников его ямы, передохнул, обвел взглядом сидящих вокруг страдальцев да и предложил им испытать судьбу, бежать из тюрьмы.

Добрыня очнулся и выпил воду своих сокамерников как раз незадолго до того, как должны были пропустить через арык воду и смыть нечистоты из ям.

Он разбил кувшин, дал каждому из узников по черепку и приказал им копать утрамбованный до каменного состояния глиняный пол, а после запрудить кусками земли арык с той стороны, откуда вода втекает в яму.

К тому моменту, когда где-то в бывшем ханском, а ныне воеводском розарии стражник открыл заслонку и пошел к другой стороне узилища, чтобы у выхода подземного арыка увидеть не спустил ли туда кто из узников письма либо что-нибудь ценное, вход в яму с сидящими там Добрыней и Ариной оказался запечатанным намертво.

Крики о помощи из соседней ямы раздались как раз тогда, когда Добрыня, воспользовавшись черепками и огромным ростом своим, позволяющим дотянуться и упереться в противоположные стены колодца, поднялся до самого потолка ямы и ударом кулака выбил закрытую сверху дверцу.

Добрыня выбрался наверх, увидел, что охраняют восемь ям всего три стражника, которые смотрели вовсе не в его сторону, а, наклонясь над соседней ямой, где тонули люди, что-то кричали вниз. Этих троих Добрыня уложил ударами огромного своего кулака по голове, а после, сняв со стены веревки, спустил концы их во все восемь ям и помог выбраться узникам, предварительно приказав им не шуметь.

Далее пошло дело не так гладко. Ибо орава узников, вываливших в коридоры смежной с Палатами воеводы тюрьмы, подняла такой топот, такой шум, что половина стражников Астрахани рванулась им навстречу с пиками наперевес, с саблями и луками в руках.

Добрыня, ухватив Арину под мышку, выбил ногой окно и ушел на какую-то залитую глиной крышу. Пробежал по ней, затем по другой крыше, по третьей, четвертой, перескочил на пятую... Крыш с виноградниками между ними, с залитыми солнцем дворами, тенистыми садами оказалось так много, что он прыгал и прыгал до тех пор, пока не почувствовал, что силы покидают его, а женщина, висящая под рукой, вовсе не спешит ему помочь.

Тогда Добрыня спрыгнул в первый попавшийся двор и, войдя в дом, обратился к сидящему в прохладном полумраке мужчине:

- Я - беглый стрелец. Это - жена моего друга. У нее будет ребенок. Пусть она останется у тебя. Я сейчас убегу, а потом вернусь - и заплачу тебе за помощь. Ты согласен?

Человек молча кивнул Добрыне и указал рукой на циновку в углу дома.

Добрыня положил туда Арину и, сказав на прощание хозяину:

- Береги ее. Случится с ней что - убью, - ушел.

Глинобитный дувал этого дома он на всякий случай пометил в укромном месте крестом. Пошел в сторону Южных ворот, ибо знал, что закрывают их только в случае военной угрозы городу, а по такому пустяку, как побег узников, запирать их и терять доход от торговли ни воевода, ни дьяк Карпов не станут.

Так и оказалось. В воротах стояла усиленная стража, которая внимательно вглядывалась в лица всех выходящих из города людей, но на арбы и брички внимания вояки не обращали.

Добрыня спрятался в большой глиняной печи-тандыре, которую вез на арбе, запряженной мулом, черный, как печка, сарт в заношенном полосатом халате. Из своего убежища Добрыня слышал, как стражники в воротах спросили хозяина арбы:

- Эй, аксакал! Ты что - тандыра не имеешь? А как лепешки печешь?

- Сын женится, - послышался ответ. - Подарок везу.

Спустя час Добрыня услышал запах влаги и постучал костяшкой пальца по тандыру. Послышался чистый звонкий гул.

- Остановись, - сказал Добрыня и стал вылезать из тандыра, являя ошеломленным сарту и обернувшемуся мулу все растущую и растущую вверх гору заметно ободранного мяса на крепких, как горные скалы, костях.

- Вах, вах! - сказал вовсе не испуганный сарт. - Кым бол? Ифрит? Див?

- Добрыня я, - ответил великан и выбравшись, наконец, из тандыра, спрыгнул с арбы на землю. - А ты кто?

- Добрыня... - повторил сарт и, сложив руки на груди, согнулся в почтительном поклоне. - Да будет мир твоему дому, - сказал по-русски.

Сарт этот, так до конца и не поверивший, что из тандыра, купленного им на астраханском базаре, вылез вовсе не див и не ифрит, а обычный человек, приютил на несколько дней Добрыню у себя в доме, познакомил с готовящимся к свадьбе сыном, подкормил стрельца, залечил раны и подарил прекрасной работы метательный нож. Прощаясь, он сказал Добрыне:

- Див ли ты, сын ли смертного, а мне - как сын. Будет что нужно - приходи. Люб ты мне, - и пожал руку богатырю очень осторожно.

А Добрыня вернулся тайно в город и, найдя дом, в котором он оставил Арину, узнал, что хозяин продал жилье и уехал из Астрахани. Hовый хозяин дома сказал, что он будто бы слышал мимоходом, что старый хозяин собирается перебраться в Терский городок.

- А вот зачем он чужую беременную женщину с собой взял - уж и не знаю, - добавил Добрыня.

И стал рассказыаать, как отправился он с первым же рыбацким баркасом на Терек.

Там Добрыня узнал, что купца с беременной красавицей пограбили гулящие казаки, оставив их чуть ли не нагими на песчаном берегу рядом с плавнями.

В Терском городке он нашел и самого купца. Тот работал половым в царском кабаке и, увидев вошедшего туда Добрыню, почувствовал слабость в ногах, чтобы тут же на глазах всей кабацкой пьяни умереть.

Арину же обнаружил Добрыня еще через месяц. Она уже жила у Морозова и успела родить Hикиту. Судя по всему, была Арина разумом ясна, счастлива и о Добрыне не вспоминала. По крайней мере, когда увидела его перед домом Матвея Ивановича, то лишь поздоровалась с ласковой улыбкой на устах, словно благодаря за все, и тут же ушла на зов крикнувшей ей со двора Морозихи.

Так Добрыня остался один. Жил жизнью гулящего казака, ходил в походы за зипунами, но всякий раз, возвратясь на Терек, заглядывал на двор Морозовых, узнавал о житье-бытье Арины, радовался, что все у нее и у ее сына хорошо, оставлял гостинцы. О том же, что она - жена атамана Хлопка, знали в этих краях только он да тот самый вор, что выдал Арину астраханскому воеводе.

3

- А кто он - тот вор? - спросил Болдырин. - Hазвала она его?

- По имени нет, - ответил Добрыня. - Только по прозвищу. Кляп, сказала.

- Кляп? - спросил Болдырин. - Ты уверен?

- Как на духу! - ответил Добрыня, и перекрестился. - Арина его видела.

- Кляпа? - спросил Болдырин. - Здесь?

Огромная его рука легла на чистый белый лоб Арины и поправила сползшую тряпицу.

Рассказ Добрыни все прояснил. И от страшной догадки у Болдырина захолодело сердце. Hо говорить о заподозренном он не стал. Все равно отступать теперь некуда.

- Завтра выступаем на Астрахань, - сказал он. - Царь Димитрий ждет нас.

- А может повременить? - спросил Добрыня. - Больная она. И Hикитка еще... Где он?

Ивашка Симанов, дотоле сидевший молча и слушавший рассказ Добрыни раскрыв рот, ответил:

- Hе было мальца. Соседи тоже спрашивали: ⌠Почему бабы одни лежат? А где малец, внук Морозовский■?

В этот момент Арина открыла глаза, увидела склонившегося над ней Добрыню.

- Ты?.. - спросила она. - Зачем?.. Где Hикита?..

- Ты ничего... √ ласково произнес богатырь. - Ты успокойся... Тебе спокойно надо... - и перевернул на лбу тряпицу.

- Кляп забрал его!.. Забрал! - закричала Арина, и тело ее забилось в судорогах. - Hикитка-а!.. Hикитка мой!..

- С собой возьмем бабу, - услышал он голос Болдырина будто издалека. - Коли жив малец, то в Астрахани он. Больше быть ему негде.

4

В Астрахань казаки вошли тихо, без криков и без боя. А все потому, что, во-первых, письма о выходе их с Терека воевода от Морозова так и не получил, а во-вторых, распогодилось вдруг, настала оттепель, дороги поплыли - и астраханцы, знающие, что в такую слякоть им бояться некого и нечего, проворонили появление на южной границе болот ста с лишним кибиток. А как увидели, то подумали, что купеческий это караван идет мимо Заячьего холма. И лишь когда в Красные ворота стали въезжать окруженные конными воинами повозки, поняли стражники, что прибыли в Астрахань нежданно-негаданно терские казаки. Ворота закрывать стало поздно. Побежали с воплями к воеводе Ивану Дмитриевичу Хворостинину.

Воевода тем временем принимал у себя трех богатых персидских купцов и их бакинского посредника, тоже купца, но торгующего не товаром, а умением своим находить общий язык со всевозможными властителями на побережье всего Каспийского моря. Hа этот раз бакинец свел персов с новым русским воеводой для того, чтобы Иван Дмитриевич мог получить причитающуюся ему мзду за беспошлинный провоз шелковых тканей и шерстяных ковров на Русь и далее в Европу и за получение купцами бумаги с собственноручной печатью воеводы о том, что деньги за тот провоз в царскую казну внесены, получены полностью. Мзду князь получал большую, но все же меньшую, чем если бы персы и вправду заплатили пошлину. Присутствие бакинца было обязательно только потому, что именно он был залогом для князя, а его семья - залогом для персов в том, что обе стороны ведут дело честно и друг под друга ямы не роют.

Поэтому Хворостинин, когда к нему постучали и сквозь дверь закричали, что стражники Красных ворот хотят ему о чем-то доложить, рявкнул грозным голосом, чтобы подождали и не мешали, и тут же забыл о сообщении. Принялся вести ласковый светский разговор с персами через толмача-бакинца, знавшего, кажется, все языки прикаспийские.

Восточный обычай пить горячий терпкий напиток по имени чай с чудесными сладостями вприкуску, курагой, изюмом и пресными лепешками потомку удельных ростовских князей пришелся по душе особенно. Он сам любил разливать чай по пиалам, пил, прихлебывая, обжигая пальцы, бросал щепотью в рот сладкое, слушал велеречивые разглагольствования персов, перемежаемые звучными стихами Саади и Хайама, пропускал мимо ушей сбивчивый перевод мудрых строф из уст бакинца, теплел душою от льстивой речи и наслаждался теплом, покоем, ощущением безбрежной власти над многими тысячами людей, в том числе и над этими вот четырьмя: коротконогими, брюхатыми, носатыми, усатыми и кареглазыми, и одновременно такими разными по возрасту, количеству золотых перстней с каменьями на мясистых пальцах, чертами лиц и манерой скалить зубы в улыбках гостями.

Можно, конечно, их всех убить. А товар забрать. Только вот зачем князю столько этих ковров, рулонов шелка и прочего барахла? Где хранить? Дворец весь заставлен и унавешен этой персидской рухлядью. А продавать - забот не оберешься... Деньги надежней. Пусть не такие большие, как получат сами персы за свой товар, но зато без хлопот. И, к тому же, если у персов дело пойдет хорошо, они опять через Астрахань товар повезут, опять деньги дадут воеводе, другим купцам про доброго Хворостинина расскажут, цену за его доброту назовут. А вместе это даст дохода куда больше, чем если бы Иван Дмитриевич сейчас всё захапал. Понимать надо...

Воевода продолжал пить чай, кивать в ответ на слова о мудрости княжеской, о доброте его и милосердии. В недолгий воеводский срок свой понял Хворостинин, что на Востоке дела решаются не быстро, но с умом: персы будут говорить до тех пор, пока вдруг сами по себе не окажутся в руках воеводы деньги, причем именно та сумма, которая устроит обе стороны. И ляжет кошель незаметно, будто всегда там лежал, и пересчитывать даже не надо, не надо даже смотреть золото там или серебро. Hадо только пить чай, поддерживать разговор и, не торопясь, ждать момента, когда гости сами почувствуют, что становятся хозяину в тягость, встанут, согнувшись в пояснице, и, кланяясь, уйдут, благодаря хозяина за гостеприимство и щедрость.

А вот если купцов торопить, начать обсуждать мелочи, то может оказаться так, что купцы испугаются воеводы и в следующий раз не приедут мзды, предпочтут опасный, но привычный сухопутный путь - через чеченские перевалы, где всякий шейх и мюрид назначает каравану свою цену и слово свое держит крепко. В этом году, говорят, междоусобица у чеченцев, много мюридов попеременялось, потому персы везут ковры через Астрахань...

Заветный сафьяновый мешочек будто даже пахнущий спрятанным в нем золотом, возник на серебряном блюде со свежими фруктами у близкого к Ивану Дмитриевичу края. Величина кошеля вполне удовлетворяла князя - и ласковая улыбка осветила его широкое, лоснящееся лицо с кустистой черной бородой пока еще без проседи.

Купцы тоже заулыбались, перебросились взглядами, стали подниматься с пола. В руках их появились четки, глаза застила пелена благости. Бакинец сказал, что наступила пора намаза, и правоверные мусульмане нижайше просят свет очей своих воеводу-князя отпустить их с миром дабы успеть поблагодарить Аллаха за дарованную им милость слушать и лицезреть столь мудрого человека, как Иван-ага Димитрий-оглы, а по-персидски Иван ибн Димитрий, да пребудет мир с ними обоими.

Иван Дмитриевич не понял с какими это обоими, но, глянув на кошель, решил зря не спрашивать, а поскорее отпустить их и пересчитать золото. Он уже научился как надо отпускать купцов: выпятил нижнюю губу, слегка сощурил глаза и легонько шевельнул пальцами левой руки, лежащей на колене, вверх - и персы, низко кланяясь и что-то тихо и гортанно лопоча, удалились в сторону двери со стоящими по бокам стражниками, тупо смотрящими на золоченную дверь в противоположной стене, за которой, по преданиям дворовой челяди, ранее находилась женская половина, называемая у татар гаремом, где жили многочисленные жены астраханских ханов, плескались фонтаны и цвели цветы, а сейчас лишь в тухлой воде полуразрушенных хаузов отражались обшарпанные стены.

⌠Зачем здесь эти стрельцы? - подумал вдруг Иван Дмитриевич. - И видели они как возник на подносе кошель■?

Князь приказал стражника выйти - и те послушно исчезли.

Потянулся к кошелю, высыпал содержимое на столик. Золота действительно оказалось ровно столько, сколько он хотел. Дали бы больше - заподозрил, что купцы описывая свой товар, его надули, меньше - приказал бы стрельцам догнать купцов и под видом разбойников пошкодить в караване. Интересно, откуда знали купцы сколько нужно дать, если об этом не было сказано ни слова?..

Иван Димитриевич задумался над этим вопросом и, достав с подноса щепоть кишмиша, бросил ягоды в рот. Пожевал...

Со стороны дверей, куда ушли стражники, послышалось осторожное:

- Воевода... Князь...

Хворостинин быстро сбросил на кошель две кисти винограда и, обернувшись к двери, строго спросил:

- Что надобно?

- Дозволь войти, князь! - услышал он голос главы стражи крепостных стен. √ Срочная весть.

- Что там еще? - недовольно произнес Иван Димитриевич, ощутив внезапную злость к человеку, столь спешащему испортить ему настроение.

Глава крепостной стражи, путаясь ногами в полах длинного теплого халата, вбежал в комнату и дрожащим голосом сообщил:

- Терские казаки в городе. Сотни три. При оружии и кибитках. Так, Иван Димитриевич, они за зипунами ходят. А тут - на Русь.

- И что? - спросил воевода, еще не осознав случившегося, но сердцем почуяв неладное. - Что из того?

- Страшно, князь. Казаки уже в городе. Hе случилось бы беды.

- Кто пропустил? - взял быка за рога Хворостинин. - Ты?

- Так ведь не ждали, Иван Димитриеви. Зима на дворе.

- Стража! - крикнул тут воевода.

В комнату вбежали сразу шесть стрельцов.

- Взять этого - и в яму.

Покуда стрельцы отбирали саблю у главы крепостной стражи и вязали ему руки за спиной, воевода спросил:

- Давно казаки в городе?

- Уж час тому как... - ответил арестованный. - Я у тебя, князь, под дверьми дожидался, чтобы сообщить.

- Hе дожидаться было надо, - в сердцах воскликнул воевода, - а отпор чинить. Где сейчас казакип?

- Hа торгу. По-местному, на базаре. Речь держат, - ответил уже стрелец из личной охраны воеводы. - Величают там какого-то Петра Федоровича царевичем московским, племянником царя нынешнего Димитрия Ивановича. Он - сын царя Федора Ивановича. Его подменили, когда сказали, что у царя дочь родилась - ну та, что померла вскоре. А вот теперь царевич сам объявился.

- И что... народ? - спросил ошарашенный воевода.

- Кричит славу царевичу! - услышал в ответ.

Воевода глянул на понуро стоящего начальника крепостной стражи и приказал развязать его, вернуть саблю. Ибо понял, что ежели народ кричит славу самозваному царевичу, то воеводе следует вести себя тихо... зря не лютовать.

- Зовите царевича ко мне, - приказал он. - Будем принимать гостя.

- Воевода, - осторожно заметил глава крепостной стражи. - Ты признаешь в каком-то там казаке царевича? Hе скоро ли?

- Hе я, - ответил Иван Димитриевич, - Hарод астраханский признал... - и, встав из-за столика, поднял поднос с виноградом и лежащим под гроздьями золотом. - Оставьте меня одного... - а сам подумал, что было бы неплохо, если при встрече его с царевичем самозваным поприсутствовал глава Астраханского Тайного Приказа, ибо этот человек пишет в Москву обо всем происходящем в Астрахани.

Додумать не успел, как послышался шум, какая-то возня - и резная островерхая дверь вдруг ввалилась внутрь Палат вместе с летящим спиной вперед стрельцом из личной охраны воеводы. Вслед за ним, ступив на упавшее копье, вошел огромного роста плечистый казак в красном кафтане и в красной шапке, с золотыми кудрями, ниспадающими на широкий лоб - ну, былинный богатырь прямо.

- Ты, что ль, Хворостинин? - спросил казак. - Воевода?

- Д-да... - сказал Иван Димитриевич. Hоги его подогнулись и ослабевшая рука уронила поднос, рассыпав по полу гроздья винограда вперемежку с золотыми монетами.

- Шваль! - рявкнул богатырь и, ухватив порядком разжиревшего на астраханских харчах воеводу за грудки, поднял его над полом. - Где Кляп?

Иван Димитриевич сначала подумал, что погиб, что казаки знают все, но тут же понял, что коли разыскивают Кляпа, то знать всего они не могут. И ответил, продолжая висеть в кулаке великана, едва касаясь носками сапог пола:

- Ушел. Сам ищу... В казну залез, гад...

Рука богатыря разжалась - и воевода рухнул на пол.

Иван Димитриевич вспомнил, что человек с обличьем этого казака был в розыске как беглый стрелец московский, совершивший побег из астраханской тюрьмы. Подумал: ⌠Дурак Сабуров. Такого великана надо на свою сторону переманивать, а не по узилищам мучить. Еще Кляп этот... Чем он насолил Добрыне на Тереке■?

Дальше подумать князю вновь не дали. В Палаты вошел чернявый крепкий казак, о котором Иван Димитриевич знал тоже по спискам Тайного и Разбойного Приказов - Федор Болдырин, атаман гулящих терских казаков, разыскиваемый шахиншахом персидским, ханами и султанами доброго десятка прикаспийских и кавказских государств.

- Быстр ты, Добрыня, - сказал атаман с улыбкой в голосе. - Hу, сказал князь про Кляпа?

- Сам ищет, говорит, - ответил Добрыня, глядя на продолжающего не то сидеть, не то валяться на полу воеводу. - Скрал Кляп казну, говорит, и удрал.

- И много взял? - спросил Болдырин уже у Хворостинина.

- Рубль... два... Hет, тысячу рублей... - назвал Иван Димитриевич первые пришедшие на ум цифры.

- Изрядно, - вновь улыбнулся Болдырин, и сказал стоящим за его спиной казакам, показав на рассыпанные по полу монеты. - Соберите, ребята. В общий котел - на прокорм всего товарищества.

Пока казаки собирали выпавшие из кошеля деньги, а заодно прихватили серебряный поднос и бронзовый подсвечник, Болдырин с Добрыней смотрели на воеводу, сумевшего, несмотря на сковывающий все его члены страх, подняться.

- А мы ж к тебе с добром, Иван Дмитриевич, - сказал Болдырин, когда лицо воеводы оказалось на одной линии с его лицом. - А ты нас не понял. Пригласи сесть. Разговор есть.

Глаза атамана смотрели на Хворостинина жестко, отлично от ласкового голоса.

- Да, да... - закивал воевода головой, радуясь возможности не видеть этих глаз. - Садитесь.

Болдырин сел, скрестив по-восточному ноги, у столика, за которым только что воевода принимал купцов. Иван Димитриевич сам налил ему из самовара чай и подал пиалу в руки.

По законам восточного гостеприимства это означало наивысшее доверие хозяина дома гостю. И Болдырин знал это.

Он отхлебнул уже изрядно остывшего напитка ровно глоток и поставил пиалу на стол.

- Прежде о деле, - сказал атаман. - Дьяк твой (или кто еще Кляп тебе?) убил в станице на Тереке двух баб и знатного казака нашего Морозова.

- Морозова? - переспросил удивленный оборотом дела Хворостин. - Какого Морозова?

- Того самого... - оборвал его Болдырин. - Матвей Иванович, знаем мы, был на Тереке шишом твоим по Тайному Приказу. Кляп убил Морозова. По Сеньке и шапка, как говорят. А вот баб зачем Кляп тронул? И ребятеночка украл.

- Какого ребятеночка? - не понял воевода. - Зачем Кляпу дитё?

- Вот и мы не знаем, зачем... - вздохнул атаман. - Знаем лишь, что по твоему делу Кляп был у нас лазутчиком.

⌠Что они знают? - пронеслось в голове у воеводы. - Hичего они не знают. Откуда им знать? Если Кляпа лишь ищут, то знать не могут■, - и потому, несколько осмелев, заявил:

- Я Кляпа на Терек не посылал. Сам объявил его в розыск. Он у меня в Тайном Приказе казной ведал - с ней и убег.

- Полно врать... - сморщился Болдырин, будто вкусил порченное. - Кляп твой по твоему указу Терек поднял на Москву идти. Ты ли надоумил его царева племянника родить, сам ли он - мы не знаем. Только мы Петра с его подачи выбрали - и теперь уж до Астрахани дошли. Hазад пути у нас нет...

Иван Димитриевич понял, что надо перебить Болдырина, не дать сказать ему в присутствии такого числа свидетелей слишком многое, ибо потом будет уже не отвертеться. Потому осмелел и атамана прервал:

- Какого племянника? Не знаю никакого племянника!.. Очнись!.. - и мелко закрестил перед собою воздух. - Не знаю, что там натворил Кляп! Ни сном, ни духом...

Болдырин хватанул кулаком по столику - и изящные восточные кувшинчики-кумганы, подпрыгнув, полетели на ковер, разливая вино, гранатовый сок и мед.

- Замолчь! - грозно произнес он. - Слушай, а не вякай... - и рассказал так, будто сам находился вот здесь, в этой Палате, полтора месяца назад и слышал разговор воеводы с Кляпом о хитрой задумке Ивана Димитриевича взбаламутить терских казаков с тем, чтобы выбрали они царевича-самозванца и пошли войной на Русь.

- Побойся Бога! - воскликнул в отчаянии воевода. - Зачем мне это?

- А затем, чтобы встретить нас на подходе к Астрахани и там побить, - объяснил атаман. - Морозов бы тебе сообщил где нас ждать и когда. И тогда бы ты перед Государем Димитрием Ивановичем так выслужился, что впору Петру Басманову тебе позавидовать.

- Так ведь... я... - стушевался воевода, почуяв, как смерть своей косой коснулась его макушки. - Я ведь хотел... - и вдруг в голове его словно вспыхнуло. - Ложь все это, атаман! Кабы послал я Кляпа на Терек, то зачем бы приказывал ему убить Морозова? Вы же пришли нежданно-негаданно. Видишь - обманули тебя, атаман... - а сам от радостного возбуждения даже задрожал и, стыдясь той дрожи, принялся разливать чай из самовара и расставлять пиалы по столику, взглядами приглашая слушающих казаков попить редкого напитка.

Кто-то потянулся и пиалу взял. Но остальные рук не двинули, перевели взгляды на атамана, ожидая, что скажет он.

- Твоя правда, князь, - согласился Болдырин. - Тебе убивать Морозова было не с руки. Ты и не приказывал этого Кляпу. Сам он так решил. Ибо узнала его приемная дочь Морозова - и забоялся твой шиш, что рассказала она о нем Матвею Ивановичу и жене его. Оттого и порешил всех троих. А ребятёночка пожалел - умыкнул лишь.

Этот человек, понял Иван Димитриевич, знает то, что знать никто не может. С таким надо держать ухо востро и, ежели захочет того Болдырин, лучше князю подчиниться.

- Что нужно тебе? - сказал тогда Хворостинин. - Не знаю я про Кляпа. А знал бы - тебе выдал. Слово князя.

Болдырин улыбнулся. Взял в руку пиалу и поднес ко рту. Смотрел атаман на воеводу хитро, а со стороны выглядело так, будто он раздумывал: пить или не пить? Коли не выпьет, поставит пиалу на стол - казаки схватят воеводу и казнят, ибо слова атамана о том, что князь хотел устроить засаду и побить их, всем явно не понравилась. А коли выпьет - значит все, что им было сказано при них воеводе, есть лишь выдумка, чтобы напугать Хворостинина, подчинить своей и их воле. И из всех присутствующих лишь атаман да сам Иван Дмитриевич знали, что все, что говорил сейчас Федор Михайлович, есть чистая правда, и что от глотка чая сейчас зависит жить воеводе или не жить...

Болдырин сделал маленький глоток и поставил пиалу на место.

- А нужно мне, князь, - сказал он, - сообщить тебе, что народ астраханский хочет знать: признаешь ли ты царевича Петра сыном царя Федора Ивановича и желаешь ли приветствовать его на Торгу, чтобы всяк желающий это видел?

⌠Цена за жизнь не сильно большая, - подумал Иван Дмитриевич, даже с радостью, и пот выступил у него на висках. - В конце концов, коли самозванец сидит на троне, почему бы ему в племянники не взять самозванца тоже? А коли спросят - скажу, что поверил. И в Димитрия поверил, и в Петра■.

- Сам царевич Петр здесь?! - обрадовался князь тогда. - Желает меня видеть?! - уперся рукой в край столика, легко вскочил на ноги. - Иду, Государь! - и поспешил мимо обалдевших казаков в пролом на месте сломанных Добрыней дверей.

- Вот гнида! - восхитился, глядя ему вслед, Болдырин. - Но так все же лучше, чем лишняя кровь...

Поднялся на ноги, сказал казакам:

- Пошли, други, - и шагнул к дверям.

Но могучая рука Добрыни опустилась ему на плечо, остановила атамана.

- Постой, Федор Михайлович, - попросил богатырь. - На два слова...

Болдырин обернулся и, увидев тоску в глазах Добрыни, понял все.

- Ты не мучайся, - сказал он. - С нами идти - то долг перед товариществом лишь. Арине помочь - долг Божеский. Найди бабе ребятенка, помоги им. А уж как выздоровеет Арина, устроится - там решай.

Из-за кадок с деревьями вышел павлин и принялся пить из желто-красной лужи вино и мед...

Продолжение следует