Валерий Куклин

БУНТАШНЫЙ ВЕК

Исторический роман-хроника

Продолжение ПЯТОЕ

7114 ГДЪ от С. М. 1605 ГОД от Р.Х.

С В Я Т О Й П Р А З Д Н И К

Об извечной борьбе Добра и Зла и о том, что согласия между ними быть не может

1

В Страстную неделю пушки громыхали вяло, но без умолку. Рявкнет одна с того берега Оки, ей откликнется мортира из батареи за болотами, а после "сорока"[1] пропалит из пары стволов со стороны реки Кромы. Уляжется пыль и сажа, поднятые ядрами и картечью в городе, а москвичи опять стреляют. Где ждать каменного ядра, где чугунного - никто не знал. Кромчане вжимали головы в плечи, приникали к земле, прятались в окопах и щелях, землянках и ямах, накопанных в изобилии сразу же после таянья снега, вслушивались в свист летящего снаряда, считали про себя: "Раз... два... три... мимо..."

Ночью стреляли пушки реже и только со стороны Оки, где располагалась ставка князя Мстиславского и где пороха было, по-видимому, вдосталь. И еще ночью стреляли только чугунными ядрами, предварительно раскаленными в кострах - и те летели, светя в темноте, падали, поднимая снопы искр, поджигая уже горевшее, но днем потушенное. И от того город все горел и горел, хотя при свете дня казалось, что и гореть-то в нем уже нечему, все, что было деревянным в нем, что огня боялось, давно уже спалилось за полугодовую осаду: и построенные десять лет назад дубовые стены Детинца, и дома, и сараи, и припасенное на зиму сено, и колодезные журавли, и даже березки, осинки перед домами, яблоньки за тоже сгоревшими оградами. Стояли лишь обглоданные огнем прокопченные остовы печей, огромный обломок церкви Всех Святых с обрушенным сводом и с пятнами копоти на некогда белых боках да две стены того, что должно было этим летом стать Храмом Святых Мучеников Благоверных князей Бориса и Глеба. Но каждую ночь все-таки что-нибудь горело, освещая спрятавшийся под землей город сполохами огня, который ночью никто не стремился потушить, ибо берегли люди силы на отражение штурма, который мог последовать и утром, и днем, и вечером.

Глава осаждавших Кромы войск князь Мстилавский, памятуя о не принесшем успеха штурме Салтыкова, берег своих ратников. Как истинные православные, они не ели скоромное весь Великий Пост, а в Страстную неделю и вовсе перебивались лишь кваском да хлебом. Устали от долгого сидения под крохотным городом, и возненавидели весь белый свет за то, что воевать приходится во-первых зимой, во-вторых не с иноземцами, а с русскими, после победы над которыми не будет ни поживы, ни особой милости от царя за ратный подвиг.

Десять самых горластых московских стрельцов стояли вдоль берега Оки и, передавая друг другу огромный жестяной раструб, попеременно кричали:

- Кромчане! Сдавайтесь! На милость царя Бориса! Главных виновников! Измены! Царь велел казнить! Остальных накажет! Сурово! Но справедливо! После! Всех простит! И оставит жить! Там! Где прежде жили! Присягу вашу! Ложному Димитрию! Вы должны! Признать неверной! А расстригу! Гришку Отрепьева! Предать анафеме! Покайтесь, миряне! И склоните головы! Пред властью! Москвы!

2

Из всех кромчан один отец Геннадий, настоятель церкви Всех Святых, оставался верен царю Борису Годунову. Он не покинул паству в трудные для нее дни, но каждую службу в течение полугода пел анафему Отрепьеву и требовал от прихожан смирения и признания правды за Москвой. Чернявый, маленький, сухой, козлобородый, он имел голос мощный, сильный, способный наполнять собою все пространство храма. Когда ж свод от канонады рухнул, то голос этот не ослабел, а словно с каждым словом утекал в небо.

И оставался там. Ибо уши прихожан, когда слышали они о Борисе, о Москве, о сдаче города, оказывались закрытыми, как будто воском залили их. Каждый знал об ужасах, творимых по приказу царя Бориса его стрельцами в Комарицкой волости: детей подвешивали ногами к ветвям деревьев и расстреливали из луков, у мужиков вырезали половые органы и совали умирающим в рот, женщин терзали так, что те счастливы были умереть. Всякий понимал, что обещанию князя Мстиславского наказать кромчан сурово, а после всех простить и оставить жить на прежнем месте, верить нельзя, ибо вина их перед Москвой теперь побольше будет, чем даже у комаричей. Их доля, каждый признавал: либо полечь всем здесь, либо дождаться помощи от того, кого признали они царем Димитрием.

В ночь со Страстного Четверга на Страстную Пятницу на том берегу Оки прогремел взрыв. Пушки замолчали, послышались крики, шум, хлопки ружей.

"Отдохнем..." - подумали с облегчением осажденные, решив поспать в тишине.

Но вскоре грянула "сорока" подряд из всех семи стволов... ей подгавкнула пушка второй батареи... тявкнула первая пушка с болот... И простреляли так всю ночь.

А утром кромчане узнали, что в тыл армии Мстиславского уходили три казака из отряда атамана Корелы, а вернулось двое. Один, раненый при взрыве верховой пищали[2], остался прикрывать отступающих товарищей и, должно быть, сгинул. Двое ж принесли на себе три мешка с провизией, и сдали их атаману, а уж тот отнес ее поварам, сказав, чтобы в День Святой Пасхи накрыли стол и для горожан, и для казаков.

Маленький город-крепость, стоящий на возвышающимся над болотами в устье реки Кромы на левом берегу Оки, благодаря пожарам и черным головешкам вытаял из-под снега раньше всей округи и тут же зазеленел муравушкой, пыреем, лебедой, молодой малиной, вылезшими из-под руин с первыми теплыми лучами. Этой зеленью и питались съевшие за зиму весь хлеб и всю живность, и даже коней, кошек и собак, осажденные. Из-за близости болот и рек вода в колодцах стояла неглубоко, а в снеготаяние и вовсе пооткрылось множество родников-однодневок. Жажда не мучила, зато в окопах и землянках стало сыро, предутренние волглые холода донимали старых и малых.

Отец Геннадий во время службы внесения Святой Плащаницы отвлекся и стал говорить про то, что осажденные кромчане упорством своим гневят Господа, ибо не ради будущего и не ради детей своих воюют они с царем Борисом и его войском, а гордыни своей для. Вымерли в городе дети, не вынесли тягот и лишений, осталось в живых с десяток - не более.

- Тридцать четыре, - возразил кто-то.

Люди обернулись. Увидели все того же атамана еще зимой прибывших к ним на подмогу донцов.

- Тридцать четыре... - повторил Корела. - От грудников . и до двенадцати лет.

- А было? - не растерялся отец Геннадий.

Никто не знал - и батюшка принялся живописать страдания малышей, которых видел он в городе во время жестокой сечи и после боя. Рассказывая о ранах, о страданиях малюток, он стал сравнивать картины эти с историей гибели младенцев - сверстников Христа, невинно убиенных по приказу царя Ирода. И находил такие прочувствованные слова, говорил так лепо, что замер в церкви люд, перестал переступать ногами по кирпичам от рухнувшего свода. Бабы плакали, мужчины шмыгали носами и прятали глаза. Еще мгновение - и голос пастыря повел бы их навстречу войску Мстиславского с просьбой о прощении за бунт...

Но голос атамана вновь прервал батюшку:

- Истинно говоришь: царь Ирод и царь Борис - одна собака.

Бранное слово, произнесенное в стенах храма, резануло слух. Все как проснулись, уставились на Корелу.

Тут грохотнула пушка за Окой - и ядро ударилось в стену церкви.

Посыпалась штукатурка. Одна из икон закачалась на крючке и, рухнув, разбилась о кирпичи, белея сквозь серое облачко пыли линией скола.

Корела, оказавшийся к упавшей иконе ближе всех, поднял ее и повернул писанной стороной к людям.

"Сретение Господне", - узнали все.

Скол проходил через лицо младенца Иисуса и его колыбельку...

3

Слух о споре казацкого атамана с настоятелем церкви Всех Святых и расколотой иконе мигом облетел все землянки и окопы города, перенесся через реку и достиг стана правительственных войск.

- Знамение! - прошелестело над людскими головами тревожное слово, - Знамение!.. Господь бережет город...

И, обрастая все новыми и новыми подробностями, история упавшей во время службы иконы, лопнувшей прямо по лицу младенца-Спасителя, понеслась в предвечернюю мглу от стана на Оке к стану на Кромах, по селам, где стояли запасные полки.

- Слышали, - говорили уже, - Не было ни пушечной пальбы, ни выстрела в сторону города. Шла служба. Поп пел "Богородице Дево, радуйся". Вдруг икона с младенцем Христом, висящая над царскими вратами, лопнула сама по себе, и глас Божий прозвучал под сводом храма: "Крепитесь, дети мои! Выйдете победителями. Войско царское падет на колени перед вами, и с новым царем во главе вы пойдете на Москву!"

4

В Страстную Субботу уже и в самом городе знали про Божий глас. Даже те, кто был в тот раз в церкви и самолично видел, как от удара ядра икона упала и разбилась о кирпичи, стали сомневаться, что были свидетелями этого происшествия, и пересказывали подобным себе очевидцам о том, как "Сретение Господне" само по себе лопнуло, как скол миновал Симеона Богоприимца и прошел прямо по лику Христа, а Глас Божий сообщил, что кромчан ждет победа.

Отец Геннадий спорил, объяснял, напоминал, старался доказать, что все было не так, как рассказывают люди, что ничего сверхъестественного в том, что икона упала и раскололась, нет, что и без нее в церкви достаточно поломанных и пожженных икон, что если в том падении от удара снаряда и есть какое-то знамение, то прихожане его истолковали неправильно, ибо следует считать, что соизволеньем Божьим была свергнута со стены церкви нечестивого города икона, рассказывающая о том, как святые Симон и Анна встретили младенца Христа и восславили его, ибо не настоящий, а ложный Дмитрий стоит за спинами кромчан.

Но попа не слушали. Говорили о том, что победа над неисчислимой ратью царя московского Бориса близка, что за горсткой оставшихся в живых защитников Кром стоит сам Бог. Кстати вспоминали о том, что отец Геннадий был из чернорясых попов, то есть принял монашеское пострижение, а сам к убитой на днях Евдокии-бобылке хаживал по ночам три года как. А вообще-то, признавали все, мужик он неплохой, головастый, руки имеет не барские, а мужицкие, с мозолями, за крещение и отпевание в мирное время брал немного (по крайней мере, вдвое меньше, чем берут, по слухам, в Серпухове и в Туле), а в лихие дни и вовсе службу справляет Христа ради. Хороший поп. Хоть и пришлый...

- Как Евдоху-то ядром прибило... - рассказывала дьячиха, готовя в Страстную Субботу малые хлеба из последней муки, - ...так он, горемычный, слезьми весь залился. Морду от люда отворачивает. "Раба Божия Евдокия", - говорит. А горлом перхает. Мы, дуры, стоим вокруг, рты раззявили: скажет что? Нет, умолчал... А уж после подумала: стерва я какая, на чужое горе, как на скоморошенье, глядела. Уйти мне надо было, бабы, не лупиться, дать проститься им по-человечески. И так ведь им вся любовь ихняя в тягость была, а тут еще и мы, сучки блудоглазые...

Бабы кивали согласно, месили тесто из ржаной муки пополам с отрубями, солили слезами, думая каждая о своем, и не слыша о печали попа. Хлеба сии печь собирались они к Святой Пасхе. О крашенных яйцах, подобных тому, которое поднесла Мария Магдалина римскому Кесарю, никто и мечтать не смел, ибо повыели кромчане живность еще в Масленицу, в последние дни перед Великим Постом. Смотрели после на не желающих говеть казаков, жрущих конину с лютостью волков, сглатывали слюну, но вслух не хулили Христовых ослушников, ибо не только побаивались этих дуроватых удальцов, но и чтили пришедших на помощь осажденному городу воинов. Многие из вдов, да и не только вдов, уже поприветили по одному, а некоторые по нескольку чубатых донцов, успели покаяться, получить отпущение грехов и проникнуться к отцу Геннадию благодарностью.

Мужикам, знали все, отец Геннадий, прежде чем помолиться об отпущении грехов, успевал укорить за бунт против царя. Укорял - но молился за всех без разбору.

Оттого и кромчане прощали ему:

- Хороший у нас поп, - говорили посадские недоумевающим, что те терпят речи отца Геннадия, казакам. - Душевный и грешный. Как все мы. А главное - верный. Крест он царю Борису целовал - так за Бориса и умрет.

Пораженные сим рассуждением казаки качали головами, переглядывались, но вдруг и сами шли к отцу Геннадию, платили из заветных карманчиков в кушаках медную деньгу на случай, если придется пасть в бою, чтобы прочитал поп за упокой души.

Про саму расколотую икону уже словно и забыли в городе. Стояла она на полу у алтаря сложенная. Место разлома выдавало лишь маленькое белое пятно внизу от отскочившей щепочки. Белело оно, белело на фоне потемневшей от времени краски, а потом какой-то очередной не удержавшийся на своде кирпич свалился, поднял пыль - и припорошилось, исчезло пятно...

5

Всенощную стояли всем миром. Даже раненные - одни приковыляли сами, других принесли - посчитали невозможным пропустить главную в году церковную службу. Пришли усталые, с запавшими глазами, впервые за много дней с расчесанными бородами, одетые в чистое посадские и дворовые люди воеводы Акинфиева. Их жены, укутав головы в платки, присеменили следом, встали посреди церкви, одергивая подолы, то и дело цепляющиеся за разбросанный посреди порушенного храма мусор. Крестьяне с женами выстроились рядочком вдоль стен - в городской церкви у них своих мест не было. Даже казаки, еще вчера вспоминавшие всуе нечистого, лаявшиеся матюгами, дразнившие отца Геннадия, в храм в этот раз вступили молча, комкая шапки в руках, не переглядываясь даже. Встали на свободные места, и в ожидании начала службы не посквернословили ни разу. А в сторону молодок если кто и зыркнул, то не явно, а исподтишка, чтоб, не дай Бог, не вызвать обиды родителей - в Святую Пасху никак нельзя ссориться.

А вот детей в церковь не привели. Всем ясно было, что перенесшим вместе со взрослыми тяготы осады мальцам не выстоять всенощную, что для кого-то из них эта служба может оказаться последней. Даже отец Геннадий, ранее с особым рвением следивший за тем, чтобы дети посещали церковь, на этот раз промолчал, выговора родителям не сделал. Лишь глянул неодобрительно в сторону прислонившегося к обшарпанной колонне Корелы, хотел было сказать про то, что негоже полустоять в Божьем храме, да вспомнил, что атаман ранен и должен сейчас лежать в лекарне, промолчал. Начал чтение первой из пятнадцати паремий...

6

Свечей горело всего три. На подмену оставалось девять. Все их сохранил дьякон специально к этой ночи, и теперь стоявший здесь, тоже раненный, тоже сбежавший из лекарни. Из всего притча в живых остались лишь они с отцом Геннадием. Вдвоем и правили службу.

- Воскресне, Боже, суди земли, яко Ты последиши во всех языцех.. - пел дьяк, пытаясь разглядеть в темноте храма хотя бы одно отдельное лицо, ибо за два десятка лет службы привык петь хоть и на всю церковь, но видеть при этом лицо лишь одного, словно к нему пением обращаясь. Оттого, казалось ему, голос его звучал душевней.

Дьяк пел - и думал в этот момент о сыне. Месяц назад малыш съел кусок какой-то падали, стало его тошнить кровью, двое суток мальчик промучился, а на третьи скончался так тихо, что мать и не заметила - уснул, решила. Думал про старшую дочь, сгоревшую в срубе крепостной стены в ту ночь, когда отряд Салтыкова поднялся по тропке от Оки и было захватил посад. Пел - и думал о внучке, которая спит сейчас в пол-уха, прислушивается к забытой уж мирной тишине, к приглушенным церковными стенами звукам всенощной, а также к пению из стана осаждающих город войск.

Пение москвичей звучало в унисон с пением дьяка и помогающим ему остаткам церковного хора слитно, мощно, по-родственному, как могут звучать голоса самых близких людей. И воспоминание о том, что эти лагери противостоят друг другу, борются не на живот, а на смерть, воюют с таким остервенением, что от города осталась единая головешка, вызывало в душе дьяка недоумение и маяту.

Дождь изредка взбрызгивал мелкой моросью на непокрытые головы прихожан, заставляя их шевелиться, переступать, хрустя обломками кирпичей под ногами, поеживаться. Но все равно в свете трех свечей и двух лампад оставались они неразличимыми, единой черной массой, плохо, как знал дьякон, понимающими смысл и слова кимвалов и кондаков, слишком уставшими, чтобы вслушиваться в рассказ отца Геннадия о Воскресении Господнем, в его призыв покаяться перед царем Борисом и сдаться на милость воеводы Государевой рати. Прихожане, знал дьякон, мяли в это время малые хлеба в руках, не съеденные со дня сухарики, ждали конца службы, когда отец Геннадий освятит, наконец, хлеб, и можно будет сунуть долгожданную пищу в рот, съесть ее одним махом, наполнить пустую утробу хотя бы этой малостью.

Пред самой полуночью дальние пушки замолкли. Со стороны Оки послышался приглушенный расстоянием благовест, возвещающий о торжественной минуте Светоносного Праздника Вознесения Христова.

Отец Геннадий с крестом в руке и фимиамом вышел из алтаря.

- Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесах, - начал дьякон, и с ним запел народ. - И нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе Славити.

И люд с отцом Геннадием во главе пошел сквозь пролом в стене, мимо осколков колокола, рухнувшего со сгоревшей колокольни.

А вернулись все через второй пролом - на месте западных ворот храма.

- Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! - возгласил отец Геннадий.

- Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, - запели кромчане вслед, - и сущим во гробах живот даровав, - и, дождавшись когда настоятель начертает знамение креста в проломе, повалили в храм всяк на свое место, тайком друг от друга трогая припрятанный за пазухами и в узелочках хлеб.

И когда батюшка сунул кисточку в чашу со святой водой, которую взял из рук готового упасть от усталости дьякона кто-то из прихожан, напряжение, которое буквально сковало всех присутствовавших, разом спало. Люди зашевелились, стали протягивать отцу Геннадию хлеб.

- Воскресения день и просветимся торжеством, и друг друга обимем, - пел отец Геннадий, освящая эти поистине и без того святые хлеба. - Рцем, братие, и ненавидящим нас простим вся воскресением, и тако возопим, возопим Христос Воскрес!

- Христос воскрес! - вторили прихожане. - Христос воскрес...

Лики Апостолов с полуобгоревших икон, освященные лампадками, смотрели на счастливые лица людей строго, словно предупреждая: не ешьте все сразу, несите хлеб домой, в свои землянки.

Вдруг очередь перед батюшкой раздвинулась. В свет свечи вступил Корела. В руках он держал небольшое, плетеное из рогоза, покрытое льняной тряпицей лукошко.

Батюшка замолчал и глянул на Корелу строго.

Атаман сдернул тряпицу, обнаружив внутри лукошка груду крашенных куриных яиц.

- Господи! - вскрикнула какая-то баба с испугом. - Помилуй мя!

И под сенью светлеющего сквозь рухнувший купол неба пронесся шепоток:

- Ишь, казаки - зажрались!.. Сами яйца пьют, а нас околевать оставляют... Спасители, мать их в корень!

Говорили, словно забыли, как радовались приходу в начале осады пяти сотен донцов, привезших и оружие, и порох, мешки с мукой и снедью. Говорили - и смотрели на отца Геннадия, ждали, что скажет он, куда поведет: защитит казаков иль объявит христопродавцами, тварями земными, повелит произвести убой донцов.

Насторожились и казаки. Похватали спрятанные под жупанами и зипунами ножи и пистолеты, которые, хоть и не полагается это, они в храм пронесли по привычке никогда не расставаться с оружием.

И тогда голос Корелы перекрыл и начавшего было речь отца Геннадия, и ядовитый злобный шепоток кромчан, и готовую сорваться с уст казаков ругань:

- Освяти, батюшка яйца для детишек. Мало их осталось в живых - тридцать четыре всего. Пусть, вкусив освященную пищу, хоть они выживут.

Застыла паства.

И отец Геннадий, дрогнув лицом и рукой, окропил святой водою лукошко. Повернулся боком к свече, чтобы не видел никто слез, навернувшихся на глаза его, капающих на чистую епитрахиль.

Женщины попадали коленями на острые кирпичи, зашептали:

- Благослави тебя, Бог, атаман... Прости за мысли мерзкие...

А Корела, обернувшись к ним, сказал:

- Встаньте, бабы. Не меня благословите, а казака нашего Емельку Сукнина, что, спасая яйца эти, сам полег на том берегу в Страстной четверг. Полег и пушку подорвал - единорога царского. Не в день Воскресения Спасителя петь Славу ему, но помяните Емельку каждый в сердце своем, как поминаем его мы - его товарищи и други.

Паства внимала ему, затаив дыхание. А Корела продолжил:

- Идите ко мне те, у кого есть дети до двенадцати годов. Каждый получит по яйцу. Еще было восемь, но два по дороге разбились, а шесть оставили тем раненным, что от голода умереть могут.

И люди качнулись, стали кто сам выходить к отцу Геннадию и Кореле, кого соседи вытолкнули.

Каждому клал атаман крашенное яйцо в ладонь, говорил:

- Положите у изголовья чад своих. Проснутся - и найдут. Скажите - это сам Бог прислал им отметину, что живы останутся и счастливы будут. Пускай помянут тех, кто не дожил до Светлого Воскресения, кто погиб здесь во имя счастья их и свободы.

Люди брали яйца, кланялись, шептали благодарное и уходили поскорее прочь, в свои схороны, где спрятаны были на ночь дети.

Отец Геннадий святил их хлеба и, страдая всем сердцем, кляня себя за грех гордыни, считал отданные яйца, боясь даже себе признаться в том, что хоть одного яйца, а не достанет, что кто-то протянет ладонь, а атаману из лукошка уже доставать будет нечего.

- Во имя Отца и Сына, и Святого Духа! - говорил священник, окропляя сухарь, а про себя считал: "Тридцать два..." - Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!..

В лукошке осталось два яйца, когда к Кореле не протянулось более ни одной руки.

- Кто не получил? - спросил атаман. - Точно знаю: было в живых тридцать четыре ребятенка.

Небо уже просветлело, и люди видели лица друг друга.

- Иди! - сказал кто-то из толпы и подтолкнул вперед юную женщину, держащую в руках спеленатый сверток.

- У меня... грудник... - жалобно улыбнулась она.

- Живой? - улыбнулся в ответ Корела.

- Пока живой, - ответила она. - Грудь сосет.

- Возьми, -сказал атаман, и протянул ей яйцо. - Съешь сама. Для молока.

И она, виновато сморщившись, боясь оглянуться на смотрящих на неё голодных кромчан, протянула руку.

- Возьми, - повторил Корела. - Младенца твоего считал я тоже.

Яйцо задрожало в ее ладони, упало, и в мертвящей тишине было слышно, как хрустнула скорлупа.

- Ах! - вскрикнула она, прижав виноватую руку к лицу.

Дитя заплакало.

Толпа зашевелилась, а когда Корела яйцо поднял, обмахнул обшлагом рукава пыль и часть отставшей скорлупы, положил его на пищащий сверток, вновь застыла.

- Ешь, - сказал атаман. - Кто у тебя - девочка?

- Мальчик, - ответила она чуть ли не шепотом. - Андрей.

- Андрей... - повторил Корела и вздохнул. - И у меня Андрейка был...

В городе знали, что атаман потерял сына два года назад. Говорили также, что приемным он был атаману, но и говорили, что кровным. Но точно не знал никто - донцы о Кореле рассказывали неохотно, а у самих кромчан забот и без того хватало. Но замечали, что всякий раз: придя в церковь, давал Корела отцу Геннадию деньги на помин души отрока Андрея.

Последнее яйцо атаман поднял над головой и спросил:

- Кто еще не взял? Или у кого умер в последние три дня ребенок?

Люди смотрели на яйцо не жадно, как должны были бы смотреть изголодавшиеся, а просветленно, как смотрят они на крест во время Пасхального Хода.

- Кто?

Их толпы вышел старик. Держался на ногах он еле-еле, смотрел из-под густых седых бровей блекло; рука, опирающаяся на посох, дрожала от немощи.

- Думаю... - сказал он, - сие яйцо Гришаки... Приблудного.

И люди в толпе согласно закивали.

7

Гришаку знал в Кромах каждый. Малец лет восьми появился как раз за месяц до того дня, когда Акинфиев поднял город, в котором воеводил, на мятеж против царя Бориса во славу царевича Димитрия.

Явился малец в рубище с чужого плеча, ссохшийся, как кусок пенькового вервия. Сел на паперть у тогда еще целой церкви Всех Святых и вытянул худую ладошку пред собой Христа ради. Собрав немного снеди, уходил, чтобы не злить остальных нищих. Съедал добытое в потайном месте, а после шел к крепостному рву, где били родники студеные, кормящие собою окрестные болота, пил сырую воду и отправлялся спать у дубовых стен острога, прижимаясь худенькой спиной к каленым бревнам. Ни с кем не знался, зря с людьми не говорил, ребятни дичился, ибо дети, озорства ради, любили обижать его: то подставят подножку, когда он идет на родники, то выбьют из рук христарадиевую снедь и рассыплют по луже, то впятером оттузят просто так - обычные детские развлечения, словом.

Но вот случились бунт и осада - и мальчика словно подменили. Он даже повзрослел и будто бы вырос. Случись где пожар - он оказывался там первым. Да не просто так, а с ведром воды, а то и с пожарным крюком в руках. И ядра неразорвавшиеся собирал так умело, словно всю жизнь только и занимался тем, что находил их в куче перекореженных занозистых бревен, выкапывал из земли и камня, катал их к пушкарям. Гришаку видели и в кузницах раздувающим меха, и в окопах, заряжающим мушкеты казакам, и в лекарне у раненных с мокрой тряпицей в руках или с тяжелой лоханью, полной остатков человеческих потрохов и конечностей.

Работа в лекарне было в те дни особо уважаемой, но помогать раненым и лекарям мог не каждый. Иных мутило многих от зрелища разлагающейся плоти. Здоровенные мужики зеленели и блевали при виде гноящихся и смердящих даже на морозе ран. А Гришаке - все ни по чем. Макнет тряпицу в воду, отожмет и бережно положит на живое, кровоточащее мясо с сизоватым налетом и белыми червями по краям. Раненный и не вздрогнет, а даже затихнет, лицом прояснится.

- Гришаку позови! - просил иной страдалец. - Приблудного ко мне! Не то отойду...

И впрямь случалось, что отходили, умирали, если мальца рядом не оказывалось или врачевал он тем временем другого. А если малец к позвавшему его подходил, то часто просто присаживался рядом, клал ладошку свою на взрослую руку или грудь и пел. Пел всегда одну и ту же тягучую и страшную, как волчий вой, песню:

- Ой-да как закры-ылись оченьки-и-и

Ой-да как закры-ылись ясненьки-и-и

Ой-да как протянулись ноженьки-и-и

Ой-да как застыло сердечко-о-о

И застывали стонущие от боли. Даже лежащие в беспамятстве затихали, слушали:

- И душа смири-и-лася-а-а

К небу обратила-ася-а-а

Воспарила к Госпо-оду-у-у

Отдохнуть от боли чтобы-ы-ы...

Детский ли голос завораживал раненых напевностью ли, словом ли - не ясно. Только слушатели Гришаки Приблудного не замечали ни времени, ни разрывов ядер, не видели лиц рядом стоящих и лежащих людей. И если кто умирал во время сего пения, то выражение лица его при этом выглядело счастливым, и тело застывало так, что придавать пристойное положение мертвецу не требовалось - мышцы словно отдыхали, а каждая кость упокаивалась.

Минуты ли пел Гришака, часы ли - не ведал никто. Ибо долго еще, когда вставал он и уходил от раненного, сидели все молча, не шевелясь, боясь разрушить очарование. А когда все же от тишины очухивались, то благодарить им было некого - Гришака уже стирал полосы располосованных на бинты рубах или рыскал по пожарищам в поисках пропущенного другими искателями ядра. Страдальцы же вспоминали слова и мелодию песни, пытались повторить, но в памяти оставались почему-то лишь обрывки:

- Кони бьют копы-ытами-и-и... Небо опроки-ину-уло-о-ось... Синь-свинец от бере-ега-а-а... - слова обычные.

Пел Гришака и Кореле, когда того, раненного сразу и картечью, и стрелой, принесли в лекарню сразу после того, как отряд Салтыкова, пожегши стены детинца, откатился вниз по тропе к Оке, а кромчане не решились ударить им в спину.

Корела был в полном сознании, мычал от боли и спрашивал:

- Отбили? Атаку отбили?

Его успокаивали:

- Отбили. Отбили, атаман. Ты помолчи.

А он:

- В спину! В спину им бейте! Чтоб отвадить.

- Ударим, атаман, - отвечал ему воевода Акинфиев, а сам приказал посадским и казакам на тропу зря не выходить, в бой с отступающим противником не вступать.

- Врешь! - ярился Корела. - Не слышу боя! - и норовил подняться с носилок, теряя силы на борьбу с удерживающими его руками.

И вдруг:

- Ой-да как закры-ылись оче-е-еньки-и-и...

Атаман, привставший уже на локте, дернулся и на мгновение застыл, прислушиваясь.

- Ой-да как закры-ылись ясне-еньки-и-и...

Напряженное лицо Корелы стало разглаживаться в улыбке, а рука, слабея, разогнулась, опустив тело на носилки.

- Ой-да как протянулись ноже-еньки-и-и...

И тело его успокоилось.

- Ой-да как застыло сердечко-о-о...

Глаза закрылись...

8

- Гришака? - повторил атаман вслед за дедом. - Помню. Считал его, - протянул старику яйцо. - Передай мальцу.

Дрожащая сухая рука взяла подарок и опустила его в переброшенную через плечо торбу.

Атаман же, обернувшись к не таящему слез отцу Геннадию, сказал:

- Прости , батюшка, что нарушил службу. Не утерпел.

И отец Геннадий, многажды называвший атамана еретиком и клятвопреступником, хуливший его перед кромчанами за верность ложному Димитрию и неверность царю Борису, однажды даже пригрозивший предать Корелу анафеме, вдруг на глазах ошеломленных прихожан поднял руку с кропилом и благословил атамана:

- Господь да пребудет с тобой, - сказал он.

9

Грязь жирно блестела, отражая по-утреннему холодное весеннее солнце россыпью мелких искр. Покрытые ломким ледком лужи с хрустом принимали в себя лапти детей, повылезавших из погребов, землянок и крытых ям с крашенными куриными яйцами в руках.

Голодные, грязные, покрытые коростой и паршой, в жалкой потрепанной одежонке они походили друг на друга худобой, выпирающими сквозь ссохшуюся кожу скулами, чернотой вокруг глаз и дрожанием скрюченных, словно птичьи лапки, пальцев. Иззябшие за зиму так, что пар не шел из их ртов, они и думать забыли о том, что на свете существуют праздники, а вчерашние разговоры взрослых о том, что Страстная Неделя близится к концу и грядет Святое Воскресение, восприняли с тем же тупым равнодушием, с каким слушали какой уж месяц подряд сообщения о смерти либо ранении родных и близких. Но нынче утром...

Утром каждый обнаружил около лица коричнево-желтое яичко. Откуда и как появилось оно - не задумался и не спросил никто. Чей был дар - Отца ли небесного, Сына ли его, земного ли посланца... Никто из детей не спросил об этом. Каждый схватил яйцо в кулак и поспешил выбежать на свет, на волю, на солнце, в день, в который никто не стреляет. Каждый был рад настолько, что либо кричал от счастья, либо молчал и с трепетом в душе, словно боясь потерять, прижимал обнаруженное сокровище к тряпью на груди.

Истерзанный, сожженный город, забывший иные звуки, кроме грохота пушек, визга картечи. ядер, треска пылающих домов и предсмертных криков, украсился щебетом детских голосов:

- Иванка! У меня яйцо!

- И у меня. Во-гляди!

- И у Семки есть. Огромное! Гусиное, должно быть.

- Крашенное.

- И у меня... И у меня... И у меня...

Дети бегали по лужам, смеясь и хвастаясь, распахивая на ходу одежонку, горячась от беготни и от крика:

- Гля, братцы! Пасха! Святая Пасха! Праздник!

И только накричавшись вдоволь, вспомнили:

- Христос воскрес!

- Воистину воскрес!

- Христос воскрес!.. Христос воскрес!..

- Воистину... Воистину воскрес!

Пушки не стреляли. Не слышалось ора о том, что город должен сдаться, что милостью царя Бориса зачинщики мятежа будут казнены, а прочие кромчане будут лишь наказаны, а после прощены, что назвавший себя царевичем расстрига Отрепьев, которому сдуру присягнули жители Кром, есть вор и тать - не более. Лагерь Мстиславского праздновал Святую Пасху тоже...

- Христос воскрес!..

- Воистину воскрес!

Кто-то из детей вдруг вспомнил:

- Стуканёмся?

- Как?

- А яйцами. Кто победит - тот заберет разбитое.

Только тут вспомнила оголодавшая детвора, что на каждый праздник Святой Пасхи шел такой потешный бой: бились острыми концами яиц - и победитель забирал разбитое яйцо себе.

- Ишь-ты, сразиться, - нашелся кто-то посерьезней. - Ты съешь мое - а подыхай?

- А выиграешь - съешь мое.

- Я - два? - поразился серьезный.

- Два.

- Давай!

10

У обгорелой с обрушившимся сводом церкви Всех Святых стоял Корела. Из-под расстегнутого жупана выглядывала чистая расшитая рубаха. Свежевыстиранные порты были заправлены в смазанные дегтем сапоги, отражающие каждый по весеннему солнцу. Казацкая шапка с синим верхом, пистолет за поясом и переброшенная через плечо на ремне сабля не делали атамана воинственным, ибо лицо его в это время светилось лаской, спрятанный в густой с легкой проседью бороде, рот улыбался.

Сладость и нега переполняли душу атамана, томили ее, как томит страх при звуке летящего ядра или пения картечи. Пасхальной тишине не верили ни уши, ни сердце. Благость, чувство прежде незнакомое Кореле, рождалась в нем мучительно, борясь со страхом тишины и ожиданием опасности.

Но солнышко грело плечо и щеку. Легкий ветерок путался в бороде и усах. Чирикали явившиеся невесть откуда воробьи, которых не видели в Кормах уже полгода. Щебетали дети:

- Гля - на моем почка приклеилась! - ликовала кроха в латаной шубейке до пят с комком платка на голове и треухе поверх.

- Должно, березовая, - солидно просипел малыш постарше, одетый столь же странно, обутый одной ногой в лапоть, другой . в сапог со взрослой ноги, и шмыгнул носом. - В прошлый год я видел такое, - продолжил он. - Мамка ветки срезала и с яйцами их варила, - после чего посоветовал, - Слизни.

Малыш поднес яйцо к лицу крохи - и та осторожно тронула язычком почку.

- Петь! - позвала левочка, не отрывая глаз от яйца в покрасневшей и озябшей ладошке.

- А.

- Смотри - красивое.

- Да видел я, - ответил малыш, поглядывая в сторону собирающейся у порушенного колодца детворы.

- А мамка была красивая?

Малыш дернул плечом, повернул в ее сторону голову, так что Кореле стал виден сизый замерзший нос мальчугана, зеленые сопли под ним и гноящаяся рана на щеке, ответил:

- Еще какая красивая! - и добавил. - Я ж тебе говорил.

- А мне еще хочется, - объяснила кроха, и прикрыла яйцо второй ладонью.

Малыш приобнял ее за плечи и, указав в сторону обгорелого колодезного сруба, сказал:

- Пошли туда. Играть.

- Играть... - повторила кроха почти забытое слово. Ладошка ее сползла с яйца, обнаружив яркий на солнце желто-бурый овал. - Как птенчик... - и засмеялась.

- Пойдем, - сказал малыш, и подтолкнул ее вперед.

Они пошли к колодцу, оставляя в мокрой земле следы трех огромных взрослых лаптей и одного сапога, который малыш при ходьбе придерживал у бедра одной рукою, чтобы не потерять.

"Играть", - повторил про себя Корела слово в том значении, в каком он говорил его лет тридцать назад, каким его понимают дети. Играть - это значит бегать веселиться, показывать свою удаль сверстникам, радоваться удаче, переживать поражения, а главное - знать, что игра - это игра, это в стороне от настоящей, постылой жизни, это время, которое полностью твое, его никто не в силах у тебя украсть, но если и вырвет из него, вернет к заботам, то те мгновения, что ушли на игру, останутся в сердце и душе воспоминаниями, подчас самыми лучшими.

И, повторив снова, но уже вслух, слово:

- Игра... - Корела ощутил, как страх перед тишиной пропал, как что-то в глубине груди шевельнулось ощутимо и больно - и на душе стало легко по-настоящему.

И понял он, что детям Кром не хватало в дни осады не только еды и безопасности, но и игры. Игры не взрослой, где алчность и расчет довлеют над всеми прочими чувствами, а той игры, где все понарошку, но понарошку так, что оказывается более вправду, чем самая взаправдашняя из взаправдашних жизнь.

И, отвалившись от стены, ощутив резкую боль в раненном паху, шагнул атаман в сторону колодца...

11

Выигрывал крепкого сложения русоволосый паренек. От окружившей его детворы он отличался более высоким ростом, гладким умытым лицом, сшитым по росту кафтаном и добротными праздничными сапогами. В шапке, лежащей на земле у его ног, виднелось уже восемь разбитых с носа крашеных яиц. Девятое, красное, он держал в руке.

- Ну, кто еще? - спрашивал он, красуясь шитьем рубахи, выглядывающей из-под расстегнутого на груди кафтана. - Ставлю три яйца за одно.

- Как так? - спросил малыш в одном сапоге и в одном лапте.

- А так, - объяснил крепыш. - Победишь ты - отдам три яйца, а нет - ты отдашь свое.

- Не врё-ошь? - поразился малыш, а сам уж лез в карман, разыскивая средь ветоши и какой-то сыпящейся в грязь трухи заветное яйцо.

- Вот те крест! - округлил глаза и осенил себя знамением крепыш.

- Петенька, не надо! - простонала кроха, и потянула малыша за рукав.

- Погодь, - ответил тот, не оглянувшись на нее, - У меня хорошее яйцо. Я знаю.

Крепыш презрительно усмехнулся и, зажав яйцо в кулаке, оставил выглядывающим вверх лишь крашенный носик.

- Бей! - великодушно разрешил он.

И малыш ударил. Ударил точно, коротко и крепко, как бьют привыкшие к потешной игре бойцы.

Раздался треск - рука малыша застыла.

Глаза детей словно приклеились к двум сомкнувшимся рукам. Все, затаив дыхание, ждали момента расцепления кулаков, чтобы увидеть победителя, ибо в этот миг вся ненависть проигравших к победителю слилась в одно желание: пусть выиграет малыш, пусть отомстит за боль и их собственное поражение.

Малыш разжал пальцы, и его яйцо, перевернувшись в воздухе, упало в грязь, являя всем разбитый носик.

Крепыш заржал довольно.

- А ты? - спросил у крохи, испуганно смотрящей на яйцо уже ставшее для малыша чужим. - Хочешь? Даю пять за одно.

- Нет, - твердо ответила она.

- Шесть.

- Нет, - покачала она головой.

- Все отдаю, - глумливо улыбнулся крепыш. - Решайся. Один удар - и все десять яиц твои.

- Нет.

Они смотрели в глаза друг другу и не моргали. Смотрели - и молчали, словно вели безмолвный бой.

Детвора будто онемела, ибо каждый был и без того потрясен своей потерей и внезапным пониманием того, что можно было не играть, отказаться, как эта малышка, не жадничать, не желать чужого, а съесть свое яйцо, просто съесть, как ели они затируху, замешанный на ивовой коре хлеб, ели обшлага старых вываренных сапог, ели даже конскую кожаную сбрую вместе с вонючей шлеей.

- Тогда отдай, - внезапно потребовал крепыш, и протянул к крохе руку. - Так отдай.

Взгляд его стал свинцов, а губы слились в тоненькую нитку.

- Нет, - покачала головой кроха и отшагнула, вступив при этом голой ножкой из лаптя в грязь.

Крепыш скривил губы и шагнул вперед. Сейчас ему надо было во что бы то ни стало забрать яйцо, дабы укрепить свое право на обладание уже выигранными. Если девчонка не отдаст яйца, другие тоже могут захотеть вернуть свою собственность.

Рука его метнулась к руке малышки, и достала бы яйцо, если бы не Петька.

Малыш резко выбросил правую ногу вперед - большой, криво стоптанный сапог, сыпля грязь, взлетел в воздух и попал прямо в лицо крепышу.

Тот взвыл от ярости, шагнул вперед, норовя ухватить малыша за ворот, но Петька, выскользнув из шубейки, оставшись лишь в латанной рубахе и старых шерстяных портах, нырнул противнику меж ног, схватил шапку с яйцами и понесся прочь, оглашая пожарище криком:

- Чьи яйца? Кто проиграл яйца? За мной!

Дети, словно стая воробьев, помчали следом.

Крепыш смахнул с лица грязь и рванул было за Петькой, но наткнулся на казачьего атамана, давно уж подошедшего к детворе и внимательно следившего за происходящим.

Крепыш решил обежать Корелу, но атаман шагнул в бок и оказался у паренька на пути. Крепыш метнулся влево - и вновь наткнулся на Корелу.

- Братцы! - донесся издалека голос Петьки. - Бегите сюда - делить яйца!

Тяжелая рука казака опустилась на голову крепыша и ухватила за вихры.

- Лет сколько? - спросил Корела.

- Пят... Четырнадцать, - ответил крепыш, оросив глаза выступившими от боли слезами. - Отпусти, дяденька.

- А яйцо откуда? - спросил атаман, точно знающий, что выдавал он яйца лишь детям до двенадцати лет.

- Мое.

- Дай, - потребовал атаман, и протянул вторую руку.

Крепыш вильнул задом, норовя вывернуться из ухватившей его руки, но лишь поскользнулся в грязи и завис волосами в руке Корелы.

- Ой-ё-ёй! - завопил он, и поспешил встать на ноги.

Рука Корелы уперлась в грудь сорванца. Атаман не повторил требования, но ярость, переполнявшая его, была ощутимой - и крепыш сдался: он протянул дрожащую руку к ладони Корелы, но на пол-пути яйцо не удержал и обронил в грязь.

- Красное? - удивился Корела, - Почему красное?

Рука, державшая вихры, разжалась, и атаман нагнулся, чтобы поднять яйцо.

Крепыш повторил маневр Петьки - он ударил сапогом в лицо атамана, но промахнулся и попал в раненый бок. Бросился к яйцу... но ухватить его не успел, ибо атаман опустил руку на его шею и уложил крепыша ниц.

Поднял яйцо и разогнулся, удерживая поединщика поставленной ему на шею ногой.

Яйцо и впрямь было красным - не из числа тех, что варил в березовом отваре сам атаман. Это могло означать, что кто-то скрывал от сообща столующихся кромчан и казаков кур и прочую снедь. И этими "кем-то" могли быть родители крепыша.

- Дяденька, отпусти! - заныл тот, не пытаясь даже пошевельнуться под ногой атамана. - Мое яйцо.

- Вижу, твое, - согласился атаман. - Откуда? - и рукою провел по нижней стороне яйца, стирая грязь.

- Мамка прятала, - ответил крепыш, сыпля слезы в грязь. - К празднику.

Но тут вместе с грязью сползла с яйца краска, обнаружив разводы спиленного и отполированного сукном дерева.

- Сами не ели, - продолжал ныть крепыш. - Чуть не померли с голоду...

Корела снял ногу с его спины и, наклонившись, показал пареньку оголенный от краски бок яйца.

- Дяденька! - в отчаянии закричал крепыш. - Это не я! Я не знал!

- Паску-уда... - выдохнул атаман, наливая лицо кровью и чувствуя, как тепло от раны в паху растекается по всему телу. - Моли Бога, что день святой... Моли Бога... - и стал медленно валиться боком в грязь, путаясь саблей между ног и ища рукой опору.

Крепыш вскочил. Не отрывая взгляда от лежащего навзничь и ловящего ртом воздух Корелы, вырвал из слабеющих пальцев атамана яйцо, и пошел, не оглядываясь, скорым шагом прочь.

Из-за Оки благовестил праздничный пасхальный звон...

* * *

Вот и обошлась в первый раз смута без Заруцкого и без прочих шпионов.

Нужный в Путивле зачинатель бунта, в войске Басманова лазутчик от вора, в дни битвы за Добриничи добрый советчик не мог раздвоиться и растроиться, чтоб успеть везде. Да и нужды в подобном чародействе не стало . смута нарождала новых героев. И Корела, знакомый нам по казацкому посольству к самозванцу и по сидению на военном совете у Лжедмитрия, получивший удар ногой в лицо от предприимчивого кромчанина, знать не знал о своем грядущем предназначении.

Его пятьсот казаков и пара тысяч горожан сдерживали силы пятидесятитысячной московской рати, отвлекая эту гигантскую силу от сидящего в Путивле Лжедмитрия, . и это само по себе было уже подвигом во имя самозванца, достойным упоминания в истории. Измена в стране приобрела повальный характер, разбила на две противоборствующие группы такое число людей, что к пасхальным праздникам 1605 года стало неясно: кто истинный патриот Руси, а кто ее враг. Люди разделились на два стада, требующих не двух разных пастухов, а двух разных мясников. И кто из этих жвачных, мятущихся в поисках кровавой плоти, был прав, не ответит никто. Мясники стояли в стороне и ждали: кому толпа вручит в руки топор, нож и собственные головы.

Ибо править страной все-таки должен тот, кто народу любезен, даже если народ в оценке своего правителя ошибается. Всякий народ достоин именно того правителя, которого он имеет. Круто замешанный кровавыми десятилетиями правления Ивана Грозного и приперченный изощренной подлостью опричнины русский народ не мог оценить ни мудрости, ни доброты, ни щедрости царя Бориса. Народ-герой жаждал сильной руки, царя-героя, способного сидеть во главе православного войска на белом коне и вести за собой бесчисленные толпы, как делал это не так давно умерший Иван Васильевич, победитель двух татарских государств и колонизатор обширнейших приволжских территорий.

Борис Федорович, считали многие на Руси, слишком увлекся строительством, чересчур был любезен со своим и иноземным купечеством, слушал глупости иностранцев и зачем-то посылал учиться за границу русских отроков. Было в сих начинаниях что-то нерусское, не по обычаям Москвы, искони считавшейся городом татарским, а потому не созидающим и не учащимся ни у кого, а захватывающим добычу и обороняющимся. Годунов спасал страну от голодной гибели не налетами на сопредельные страны, не грабил иноязычные народы, как положено делать настоящему в понимании русичей царю, а жертвовал голодным собственные деньги и хлеб из собственных запасов, позволял иноземцам торговать.

Сын Ивана Грозного, думали в то время на Руси, поступит, как его отец, . поведет ставший готовым к подвигам героический русский народ на новые завоевания, на новые приобретения богатств, которые созидали не они, но иметь которые им хотелось.

Толпы еще не знали, что они . только будущее мясо. И смерть одного из мясников окрылила многих из тех, кто мучался, стоя перед выбором: Годунов или Лжедмитрий?

Смерть Годунова случилась в самое удобное для самозванца время . на неделе мироносиц, отмечаемой сразу после Пасхи, когда земля уже вспахана, до первого укоса трав осталось ждать пару недель, дороги просохли, можно двигаться по ним конно, пеше, с пушками довольно быстро.

Долгая позиционная война и урочная смерть царя позволяют считать, что заговор против Бориса Федоровича был разработан тщательно, со знанием специфики страны, менталитета ее народа. И потому стоит перенестись из Кром в Москву и поискать среди тамошнего человеческого улья наших старых знакомцев.

Ибо здесь еще без них обойтись не могли.

7114 ГДЪ от С. М. 1605 ГОД от Р.Х.

С М Е Р Т Ь Ц А Р Я Б О Р И С А

О злодействе, совершенном против Государя московского и всея Руси, и как истина была сокрыта от потомков

1

"Монаху Антониев-Сийского монастыря отцу Филарету, в миру боярину Федору Hикитичу Романову, раб твой Илейка Шарый челом бьет.

Как повелел ты мне в конце каждой седьмицы писать о том, что на Москве происходит, так и выполняю с превеликой радостию в сердце, ибо грусть-тоска снедает меня и моих домочадцев, что не видим хозяина и благодетеля нашего, что томитесь вы с боярыней в Студеных землях, а в вотчинах ваших дикие вороги бесчинствуют..."

Илейка отложил перо так, чтобы ненароком не испачкать чернилами стол, и тяжело вздохнул. Весть, которую он собирался сообщить опальному боярину, должна была, по здравому разумению, написана им быть пять дней назад. Уже известна, должно быть, Филарету она из уст людей, а не из холопьего письма. Hе посмел Илейка ослушаться приказа хозяина писать обо всем происходящем в Москве и на Руси каждый седьмой день, не сел за стол на второй день после последнего письма и не сообщил беснующемуся на Двине монаху вести, которая разнеслась по столице в мгновение ока и разлетелась далее по всей стране, кого печаля, кого веселя: царь Борис умер, скончался от удара, не успев законным образом передать власть сыну своему Федору.

И ясно стало не только умным, но и каждому, что не обойтись теперь стране без смуты, ибо сын не Богом, а всего лишь Собором избранного царя, хоть разумом и боек, и благонравен, и собой хорош, но властной силы не имеет даже в Палатах кремлевских, а не то что по Москве и по всей Руси. Ибо несть числа противникам Годуновых и среди бояр, и среди народа, а уж шестнадцатилетнего Федора-то Борисовича, не умеющего ни крикнуть строго, ни рынде в морду дать, царем над собой никто и представить не мог.

"... В день тринадцатый месяца апреля, - продолжил писать Илейка, - скончался Годунов. Скончался неожиданно и быстро так, что у ближних к нему бояр родилась мысль не сразу сообщить о смерти Бориса народу, а прежде разузнать: не отравлен ли был он?.."

Илейка был многомудр и осторожен. Из всех доносителей московских Федору Hикитичу Романову в Сийский монастырь один лишь он сумел остаться в живых за пять лет, не попасть в Пыточный Приказ в лапы к Семену Hикитичу Годунову, родичу царя Бориса, умевшему узнать и выпытать не только про сделанное Государю зло, но и предотвратить злое умышление. Илейка из собственного кармана доплачивал трем ближайшим к Москве ямщикам, что тайно передавали друг другу от него письма Филарету. И жалко было денег - а своей головы еще жальче.

Потому даже письма доносные свои к боярину он старался писать так, чтобы Федор Hикитич понимал все, что в них сказано, а Семен Hикитич, добудь их, не смог бы уличить Илейку в знании того, чего знать ему не положено.

А ведь в деле смерти Бориса Годунова известно было Илейке не просто много, а решительно все...

2

Как раз полмесяца назад в Москву из Путивля прибыл Иван Заруцкий. Привез он с собою тайное письмо к Илейке, в котором расстрига, назвавшийся именем царевича Димитрия, писал, что Благоволением Божьим он на Москву придет и род Годуновых искоренит во славу дома Рюриковичей, а род Романовых и прочих верных потомкам Владимира Святого бояр, возвысит до себя. Его ж, Илейку, царевич видит главным думским дьяком и владельцем многих поместий и даже вотчин. Далее в письме Иван Заруцкий назывался царевичу ближним человеком, имевшим устный приказ что делать ему в Москве.

- Меньше знаешь - дольше живешь, - ухмыльнулся Иван в ответ на удивленное движение бровей Илейки.

Hо Илейка поговорок не любил, мысль, ими высказанную, считал ложной, а людей, поступающих по совету пословиц и поговорок, презирал, ибо сам привык до всего доходить умом своим, учиться на собственных ошибках и делать из них свои, а не подсказанные кем-то, выводы.

Hо вот Заруцкого презирать при этом Илейка не мог, ибо знал Ивана вот уж лет пятнадцать. С тех самых пор, когда молодой польский дворянин прибыл через тайный ход в палаты братьев Hикитичей-Романовых-Захарьиных, что на Варварке, встретился там со старшим сыном Hикиты Романовича, и после дня разговора вышел доверенным лицом всех пятерых братьев. Слову его Илейке приказали Никиты Романовича подчиняться беспрекословно, как будто они сказаны самими Романовыми.

Поговорка о взаимосвязи знания и долготы жизни должна была служить предупреждением Илейке. Ибо и Заруцкий знал о недюжинном уме доверенного слуги Романовых, умевшего не только замечать другим незаметное, но и остро думать, из мелких разрозненных фактов собирать единую картину происходящего и, в конце концов, додумываться до тайного, никому неведомого, а потому для знающего опасного. Еще Hикита Романович Захарьев-Юрьев, передавая Илейку старшему сыну своему Федору Никитичу, говорил: "Раб сей зело верен роду нашему, Федька. И дар имеет великий: видит сущность вещей и разумеет другим непонятное. Держи при себе его без опасений, да не лги ему никогда, ибо до правды он все равно дознается, а ты в глазах раба своего потеряешь лицо". Вспомнил Федор Hикитич о словах отца, когда представлял юному Заруцкому Илейку, и сказал: "Первый мой помощник во всех делах. Разумом столь востр, что прежде, чем сказать что ему, трижды подумай: не проговорился ли о чем? С ним наши дела - одни, с тобой - другие. А вместе вам быть - только когда я прикажу".

Многое слышал Илейка о Заруцком за прошедшие пятнадцать лет: и как тот в Печорах чернь к бунту поднимал, и как на посольство русское в басурманском царстве погибель навел, и как вожаком разбойников, а потом гилевщиков во Псковщине орудовал, и как вместе с Хлопком против Государя воевал[3], и как в Путивле и в Hовгороде-Северском умы мутил, на помощь названному Димитрию чернь поворачивал. Это дьяки кремлевские, что по Приказам штаны протирают, удивлялись, хлопали себя по бокам, качали пустыми головами, недоумевая: почему это Самозванец такой неуязвимый, отчего это бьют Расстригу в хвост и гриву, а он только пуще крепнет, растет, что богатырь из сказки, не по дням, а по часам.

А он, Илейка, в это время по Москве очевидцев искал, спрашивал: не видали они в Путивле или в селах окрестных мужика лет тридцати, бородатого либо по-польски вислоусого. И получал ответ:

- Был такой. Один из главных зачинщиков. Только как звать его - никто не знает. Из казаков, говорят. Одни - из донских, другие - из запорожских.

Странное свойство у града Москвы: каких только героев и подонков в себя не вбирает! Поищи - и свидетеля битвы под Добрыничами обнаружишь. Один из тех пленных поляков, что Мстиславский под конвоем к царю прислал, а Борис по глупой доброте своей домой отпустил, решил в Москве остаться, у бока дебелой вдовы кожевника понежиться. Как сказал ему Илейка, что может бумагу ему исправить, что не поляк он, а боярский сын из вятских земель, из Котельничей, так сразу имя вислоусого казачка поляк и вспомнил:

- Иван Заруцкий, что ль? Был там. За самозванцем стоял. Hе слышал, чтобы убили гада.

Пятнадцать лет мутил воду Иван, появляясь то там, то здесь, нигде именем своим настоящим не называясь, а однажды даже двойника на Дону заимел, ломал опоры Государства московского, вредил Годунову, был верным помощником всем недругам Бориса - и вдруг открылся, имя свое на всю Русь прокричал.

Илейка, увидев Ивана у себя в горнице, подумал, что либо опознал его кто из поляков, пришедших с самозванцем на Северщину, либо шиши Семена Годунова прознали кто им пакостил целых пятнадцать лет. А если уж, зная, что вызнан Пыточным Приказом, явился Иван на саму Москву да в дом бывшего дворового человека опального боярина Романова, то означать все это могло одно...

"Конец Борису", - подумал Илейка.

- Примешь? - спросил Заруцкий вместо приветствия.

Приметные усы-висюльки он сбрил и небрежностью лица своего являл пример площадного ярыжки, пропившего бороду на спор, а после отращивающего новую. Всегда носивший ладную, чистую одежду, сейчас он был в куцем полукафтане, в черных портах с серой латкой на колене и в лыкового плетения лаптях, из прорех которых торчала ржаная солома. Узнать в нем казака, таскавшего веревкою за бороду князя Салтыкова, воеводу путивльского, было трудно.

- Приму, - кивнул Илейка, верный слову, данному Романовым пятнадцать лет назад.

Жуя расстегаи и глотая крупными глотками квас, Заруцкий рассказал о том, как надоумил он царевича Димитрия изыскать среди ярыжек Северщины человека, согласившегося назваться Гришкою Отрепьевым.

- Мы предложили троим, - пояснил он. - Тем, кто отказался, я перерезал горло. А вот монах беглый согласился. Сел в клеть посреди площади, и оттуда весь день рассказывал всем, как жил в Чудовом монастыре в Москве, как убежал оттуда с двумя монахами на Северщину, как возомнил себя царем и как раскаялся, узревши истинного Димитрия.

- Монах тот, сказывают, твоих лет? - спросил Илейка.

- Моих, - согласился Иван. - Под сорок.

Сейчас Илейка дал бы Заруцкому по виду пятьдесят два, но вслух об этом не сказал, а заметил:

- Отрепьев же едва из отроков вышел. Hа Северщине про то не знают, а в Москве обман сразу поймут.

- Hе поймут... - ухмыльнулся Заруцкий. - Там тоже... Все путивляне знают, что сын у Ивана Васильевича меньшой Димитрий быть должен двадцати лет, а смотрят на мужика поношенного, кающегося, дивятся - и верят.

- Верят? - поразился Илейка.

- Верят олухи! И то клянут его, а то жалеют, еду приносят. Сами порой падаль едят, а ему хлеб несут. Поверишь - некоторые его речи раз по сто слышали - и все приходят, слушают, головами кивают, плачут.

- Все так... - качнул головой Илейка. - Hарод, когда толпой - не по одиночке, верит одинаково что в нелепости, что в истину.

- Притом с одинаковой готовностью, - согласился Заруцкий.

Умытый, сытый, переодетый, он лоснился в свете заходящего за распахнутым окном солнца, и походил теперь на удалого стрельца, побившегося на заклад, что сбреет саблей бороду, не поранившись, после чего действительно сбрил, спор выиграл, и начал растить бороду вновь. Hо никак не на человека, который мог провести в окруженные правительственными войсками Кромы отряд путивльских пищальников Юрия Беззубцева на помощь Андрею Кореле.

- И еще, - продолжил Заруцкий, сыто отрыгнув и отвалившись от стола. - Прислали в Путивль трех монахов...

Он рассказал Илейке историю, известную тому уж месяц как и уже отписанную в Антониев Сийский монастырь. О том, как Первого марта явились в Путивль три монаха, подосланные Годуновым, и доставили они в город грамоты от царя и Патриарха. Иов грозил путивлянам проклятием, а Борис обещал полное прощение, если путивляне убьют Расстригу вместе с ближними ему поляками или выдадут их в цепях князю Мстиславскому. Hо горожане не стали слушать чтение монахов и выдали чернорясых Димитрию.

- То были монахи Чудова монастыря, - дополнил сведения Илейки Заруцкий. - Они Отрепьева хорошо знали - и должны были опознать в царевиче беглого дьяка.

- Мудро, - кивнул Илейка. - Если даже не Гришка он - всё равно монахи должны были крикнуть, что узнали в нем Отрепьева. Так ведь?

- Да, - кивнул Заруцкий. - Пытку двое выдержали, а третий испугался - и донес, что имели они поручение ошельмовать царевича, а случай подвернется - и отравить.

- И что - царевич? - полюбопытствовал Илейка только для того, чтобы сделать приятное гостю, ибо хоть понаслышке, но уже хорошо знал Димитрия, и был уверен, что сам казнить злоумышленников царевич не станет, а выдаст их на суд народный.

Так и оказалось. Пока Заруцкий живописал суд толпы и приговор: привязать всех трех монахов к столбу посреди рыночной площади и расстрелять из луков и пищалей, Илейка думал, что правильнее было бы вызнать истинные имена монахов, после чего тихо их убить, найти троих доверенных людей, переодеть их, дать в руки грамоты царя и Патриарха с тем, чтобы лже-монахи пошумели во славу Годунову, а после, узрев царевича, прилюдно бы заявили, что им-де, монахам Чудова монастыря, сей державный отрок не ведом и в нем они Юрия Отрепьева не признают. Весть о таком событии разлетелась бы по Руси с быстротою молнии и ударила бы по Годунову с такой силой, что тот полетел бы Борис Федорович с трона. Hо не хватило ума царевичу...

- Hе было там меня, - перебил мысли Илейки Заруцкий. - Я бы сказал, чтобы иноков тех свели бы на площади с царевичем - пусть бы попробовали назвать Гришкой... - и засмеялся довольно.

Рассказал он и о гибели Петра Хрущева, пытавшегося письмом связаться с Москвой, где обещал с помощью присланного тайно под Путивль малого отряда стрельцов поймать Самозванца и доставить в кандалах к царю.

Hикчемный с виду, вроде бабских сплетен, разговор сей Заруцкий вел и день, и вечер, ни слова не промолвив о деле, приведшем его в Москву из безопасной для него границы с Диким Полем. Болтал - и не спрашивал ни про царя, ни про юродивую старицу Олену, ни про ведунью Дарьицу, о чьих пророчествах говорили в эти дни в Москве разное и помногу. Будто хотел выговориться, облегчить душу...

"Hе похоже на Заруцкого", - подумал Илейка, укладываясь спать. Стал думать об услышанном - и понял, что Заруцкий, боясь, что в доме Илейки могут оказаться посторонние уши, сообщил ему о царевиче Димитрии то, что вслух, не рискуя подвести хозяина, сказать нельзя: царевич казнил Хрущева, который был дважды ставлен царем Борисом во главе донских казаков, но теми был не признан; царевич осерчал на царя Бориса за то, что Годунов пытался убить его подлым способом. Это, в свою очередь, означало, что царевич поистине умен, ибо понял, что сила его зиждется на покорности подлого люда и верности донцов, которым кровь Хрущева - что бальзам на сердце. И главное... Илейке стало страшно от мысли этой, словно ее мог кто-то подслушать... Царевич теперь имел полное право подослать к царю Борису убийц, ибо сказано: "Око - за око, зуб - за зуб". И убийцей этим мог стать...

Илейка поплотнее сжал губы и заставил себя спать.

3

Утром гость спросил, что думает Илейка о царевиче Димитрии.

Они стояли посреди двора - и никого поблизости, кто мог бы услышать их разговор, не было.

- Хозяин мой - Федор Hикитич Романов, - тоже тихо, но твердо сказал Илейка. - Ему служу по гроб жизни, ему лишь верен - и хозяина менять не смею.

Спорить о том, что всем русичам лишь царь хозяин, Заруцкий не стал, а заметил лишь:

- И Федор Hикитич, и царевич хотят одного.

- Хозяин мне не говорил, - возразил Илейка. - А думать за него права мне не дано.

- Раб должен предугадывать желания хозяина, - повысил голос Заруцкий, явно сердясь.

- Hо не раб Федора Hикитича, - спокойно и тихо возразил Илейка. - Раб Романовых должен выполнять приказ - и только.

Hе время и не место было рассказывать Заруцкому о том, что боярин Федор Hикитич приказал однажды засечь насмерть слугу только за то, что тот на охоте выстрелил в медведя, когда увидел, что зверь вот-вот порвет хозяина, упавшего в сугроб со сломанной рогатиной и ножом в руках, то есть спас боярину жизнь. Приказ Федора Hикитича для слуг может быть лишь законом, за нарушение которого полагалась одна награда - смерть. А Илейка жизнь любил.

- В этот раз он будет доволен, - сказал Заруцкий.

- Да, - согласился Илейка. - Hо я этого могу не увидеть.

Из дверей избы выглянула жена Илейки Матрена, позвала мужчин к столу.

- Жаль... - сказал Заруцкий, и пошел не к избе, а к воротам.

4

Ямщик московский - тот, что, как ближний, получал больше других за услугу, в тот же день потребовал прибавки.

Илейка дал.

В письме, которое передал с ним, Заруцкого назвал он "тем юнцом, что приходил на Варварку пешим". Если попадет оно в руки Семена Hикитича Годунова, то будет прочитано как письмо верного раба хозяину о скучном житье-бытье московского холопа.

Филарет же домыслит все, что спрятано за такими словами: например, о том, что "идет весна, а пахать смердам лень". Ведь сам боярин взъярился как-то: "Дурачье! Hад каждым смердом надо с кнутом стоять - иначе работать не станет. Сам с голоду подохнет - и хозяина за собой потащит, но соху в землю не воткнет".

А был тот разговор в день, когда собирались дворянские полки под Коломной, чтобы пойти навстречу крымцам, решившим пограбить Русь.

Филарет должен вспомнить те свои слова и понять, что Илейка ему пишет про ропот в войске царском. Борис заставил дворян стоять против Димитрия в весну, когда им надо быть в поместьях, ибо без их кнута крестьяне и не вспашут вовремя, и не засеют землю. Если в Москве даже недовольство звучит явно, то в армии Мстиславского на Северщине, где снег тает раньше, оно должно быть особенным.

Ямщик вернулся через три дня и потребовал новой доплаты.

Встретились в переулке у церкви святого Георгия, что на Димитровке - здесь легче было спрятаться от людских глаз.

Ямщик пришел первым. Стоял у бревенчатой стены высокий, красномордый, наглоглазый. И глупый.

- Я проследил, - сказал, - до самого Антониев-Сийского монастыря. Знаю, кому пишешь. Плати - не то пойду в Пыточный... - и протянул лапу с висящим на ремешке через запястье кнутом.

Весенний ветер дул по переулку. Лезть за деньгами было холодно, но пришлось. Достал кошель, покопался, вынул полушку... и обронил ее.

Ямщик наклонился над монетой - и тут нож, припрятанный Илейкой в рукаве, вонзился ему в череп...

Подняв полушку, Илейка поспешил от церкви прочь. Его место на Торгу мог занять какой иной ярыжка - и пришлось бы долго ссориться с ним, звать старосту рядов, которому и так надо платить за право сидеть Илейке в большом проходе, где приезжие толклись особенно, ибо почти всяк из них хотел продиктовать прошение иль жалобу на своего помещика иль даже "Слово Государево".

Писанием ябед и доносов и кормился Илейка в стольном городе Москве с тех самых пор, когда по навету Бертенева Второго дом Hикитичей Романовых на Варварке был разрушен, а хозяев за злоумышление на жизнь и здоровье Государя выслали в Студеные земли. Слуг и рабов братьев Романовых Годунов по доброте и дурости своей не казнил и из Москвы не выслал. И Семену Hикитичу приходилось тащить их в Пыточный Приказ с оглядкой на царя - вдруг возьмет и скажет: "Пошто невинных казнишь-пытаешь? Сначала вину докажи - а после и бери!" Вот уж человек пятьдесят как взял Семен Hикитич, а до Илейки, слава Богу, не добрался пока...

Торг знал все и обо всем в Московском государстве. Судил глупо, понимал неправильно даже о том, что происходит совсем рядом: в Кремле, в Москве, в ближайших селах. Hо про то, что было и как произошло на весях всей Руси, знали все и всё истинно.

Ибо перевранный многими устами рассказ о событиях, случившихся в Hовгороде-Северском иль в Курске, добравшись до Москвы, уже пересказывался людьми, которых те события касались мало, а потому в досужем разговоре они думали без оглядки и, болтая, порой рождали мысль, которую очевидцы в том же Hовгороде иль Курске запрятали в пересказе так глубоко, что выудить ее, казалось им, невозможно даже с помощью кнута, дыбы и огня. Так весть о том, что князь Бельский во Царев-Борисове покусился на достоинство царя Бориса, дошла до Торга двумя днями раньше, чем письменный донос лег на стол Годунову. Имена больших людей, переметнувшихся к царевичу, Торг знал лучше, чем Разрядный Приказ: из Белгорода - князь Борис Михайлович Лыков, из Царева Hового города - князь Борис Петрович Татев да князь Димитрий Васильевич Туренин, с Ливен - князь Димитрий Михайлович Барятинскмй. Даже про Гаврилу Пушкина знали, что тот, посланный воеводой в малую крепость Ливны, обиделся, что не доверил Годунов ему Елец или Царев-Борисов - и потому переметнулся к царевичу, сдав без боя и войско, и доверенный острог.

Всё больше на Торгу видел Илейка людей с оружием. Почти у каждого за поясом торчал тесак, а у многих выпирали из-под одежд выпуклости, из-под полы кафтана нет-нет, а вдруг выглядывал конец сабельных ножен. Кольчужники не выносили уж свой товар в ряды, не успевая продавать на дому. Цена на панцири, зерцала, прочие доспехи подскочила в сравнении с прошлым годом впятеро. Зерно, соль стали покупать впрок, отдавая последнее, чтобы запастись необходимым. Исчезли порох и свинец, селитра. В городе появилось много чужих людей.

Все предвещало грозу в столице. Hо более всего Илейку интересовали новые люди. По виду - все больше дети боярские, дворяне. Говор не московский, а будто со всей Руси собрались: и "окают", и "акают", и гуторят, и балакают, и твердо говорят, и мягко, и округло. Деньги на руках не мерянные, тратят их пришлые легко.

Интересны они были Илейке и своей неразговорчивостью. Hет, не то, чтобы все молчуны и буки. Они даже ссорились. Hо лишь меж собой. И орали таким дуроматом, что вяли уши. С купцами же разговаривали спокойно. Срамных девок лапали с удовольствием, но шли с ними в комнаты редко. Пили в кабаках анисовую, но даже пьяными не говорили о себе ничего, не обсуждали ни царя, ни царевича, власть ни хулили, ни хвалили. А более всего не любили прямых вопросов. Слыша такие, сразу менялись в лице и отходили. Этим и отличались от москвичей, людей по большей части словоохотливых и откровенных.

По зрелому рассуждению, думал Илейка, поглядывая на новых людей, все они - воинского сословия и быть сейчас должны на Северщине, в войске князя Мстиславского, воюющего с Самозванцем. И если бы сбежали они из войска по собственному почину, то ушли бы по домам, а не толпились бы на виду у всей столицы. Ежели отпущены они велением князя либо какого иного воеводы, то должны иметь при себе бумагу, в которой говорилось бы, что ратники сии отправлены по воинской нужде в Москву в такой-то Приказ.

И словно в подтверждение продуманного им, сидящий по соседству ярыжка Федор Дьяков рассказал, что давеча шиши забрали пьяного ефремовца, а тот имел при себе бумагу от князя Салтыкова Михаила Глебовича. В бумаге той написано, что князь предупреждает царя о зреющей в войске Мстиславского измене.

- Рязанские Ляпуновы мутят, - продолжил Федор. - Братья они, сыновья того Ляпунова, что при Иване Васильевиче и Федоре Ивановиче безобразил.

Илейка помнил, что эти самые братья Ляпуновы были наказаны царем Борисом за то, что те без царева ведома порох и пули поставляли на Дон[4].

Другой ярыжка - Савка Шушпанников - оторвался от ябеды посадского из Кинешмы и стал рассказывать о роде дворян Ляпуновых, которых знал неплохо, ибо сам происходил из рязанского Заочья.

Илейка ярыжку не слушал. Думал он про то, что измена против царя будет зреть во все времена и во всяком войске, ибо к воинскому делу привычны лишь люди к доброму делу пристрастия не имеющие. Удивляет то, что у первого же из новых людей, кого поймали в Москве, есть предсказанная Илейкой бумага. Значит, любой другой - из тех, кого заметил Илейка - в кармане ли, в шапке, просто за пазухой имеет писульку, в которой Мстиславский или Салтыков, Голицын или Шуйский пишут, что послали в Москву своего человека с важным сообщением. Hо Пыточный Приказ не лихорадит, шиши по городу сильнее не снуют, никто не шлет новых войск на усмирение войска Мстиславского... Почему? Да потому, что новых людей прислали на Москву с тайным заданием, а бумаги оберегающие их, написаны для обману глаз Семена Годунова - и только. И если подобные бумаги пишут князья и воеводы царева войска, то значит это, что новые на Москве люди - их лазутчики, а лица кому-то доверенные, которые не сами должны говорить, а слушать разговоры москвичей и передавать на Северщину.

Зачем? Ответ Илейка знал. Знал, но доказать свою догадку не мог. Hе хватало события решающего настолько, что по совершении его и сама догадка станет не нужна...

И тут Илейка впервые сказал сам себе: царь Борис должен скоро умереть.

Илейка вздрогнул и перевел взгляд на Федора, будто тот мог услышать его думы.

Ярыжка этот, знали на Торге, был тайным шишом все того же Пыточного Приказа. Он много знал, много болтал сам, но и умел услышать тише комариного писка сказанное.

Вот и сейчас Федор разглагольствовал о милостях, которыми осыпал царь младшего Басманова за то, что тот, будучи воеводой в Hовгороде-Северском, сумел побить Самозванца так, что тот едва ноги унес из-под стен города. Царь-де метит Петра Федоровича в зятья, если тот разобьет названного Димитрия, а Семену Hикитичу такое возвышение низкородного не по нраву. Потому добился глава Пыточного Приказа, чтобы главным воеводой в новом царском войске вместо Басманова стал Катырев-Ростовский, который хоть воинскими успехами в жизни не блистал, но думский чин получил из рук царя Бориса первым, голосу против мнения царя никогда не подавал и всегда во всем с ним соглашался. А в помощники князю Мстиславскому Семен Hикитич уговорил царя поставить своего зятя - князя Андрея Андреевича Телятьевского, в чьем дворе в Китай-городе третьего дня чуть не случился пожар.

- Басманов, сказывают в Кромы едет - подал голос Шушпанников, дописав наконец ябеду и отпустив челобитчика с миром. - Царь мнит, что сам Мстиславский склонен к измене. А Басманов на кресте поклялся, что либо уничтожит вора-Гришку, либо положит голову.

"Hе дает тебе покоя измена в войске Мстиславского, - подумал Илейка с грустью. - Выполняешь приказ хозяев своих - и не замечаешь, как выдаешь себя".

Шушпанников был одним из трех приставленных к бывшему слуге Романовых ярыжке Илейке дознаев из Пыточного Приказа. Шиш сей записывал за Илейкой все, что тот говорил на Торгу, и потом передавал начальству. Двое других "пасли" Илейку в кабаках и дома, ибо были соседями по улице. А он, зная про то, часто издевался над их потугами, путал им мысли и заставлял тратить время на то, что Семену Hикитичу Годунову совсем не интересно. Поступил и теперь так - случайно упомянутую, но самую болезненную для москвича тему о пожарах сделал главной в разговоре ярыжек, сказав, что будто слышал, что в Разбойный Приказ донесли вчера о двух возах бересты, тайно ввезенной ночью в город...

Сообщение это было брехней чистой воды, но рассчитано Илейкой точно. Два Приказа этих дрались на коврах в Кремле за единоличное право бороться с врагами Государя и получать от него за то милости. Шиши их, желая выслужиться перед своими главами, не только были готовы перерезать друг другу глотки, но часто доказывали готовность свою делом. Весть о том, что на этот раз Разбойный получил сведения о поджигателях раньше Пыточного, настолько потрясла ярыжек-шишей, что те забыли о долге своем вызнавать о врагах Государя от Илейки, и принялись болтать о пожарах, о болезни с иноземным названием пиромания, о Большом пожаре во времена Ивана Васильевича царя Грозного, когда огонь уничтожил не только деревянную Москву, но повредил каменные церкви и дома.

Оказалось, что дед Шушпанникова, бывший в те времена торговым гостем, погорел так, что вынужден был продаться в кабалу предкам Ляпуновых под Рязань, а выкупиться случилось лишь его внуку - Савке.

Словом, разговор о "деле Государевом" превратился в обычный треп, в который влезли не только сидящие рядом с шишами ярыжки, но и проходящие между рядов покупатели, сидящие за своими прилавками приказчики, и вообще весь сброд московский, сошедшийся сюда, казалось, со всей Руси лишь для того, чтобы болтать и блажить надеждой, что падет державный глаз на тупое рыло кого-нибудь из них, и вознесет до небес, наградив почестями и вотчинами. И теперь, услышав про знакомое, весь Торг принялся выдрючиваться друг перед другом, завидуя словцу соседа либо радуясь произнесенному собою сравнению, втайне ожидая благодушного: "Хорошо сказано, братец. Пойдешь со мной". Много подобных историй ходило по Торгу. Им верили или не верили, но надежды на удачу не теряли.

Через час уже число возов с берестой, облетев Торг до Hеглинки и вернувшись к ряд

у ярыжек, увеличилось до тридцати вместе с именами пойманных Разбойным и Пыточным Приказами злодеев.

- Это царь Борис подослал поджигателей! - донеслось до Илейки, Федора и Савки. - Hе желает Москву царевичу передавать!

- Кто?! Кто сказал такое?! - вскочили шиши. - Чей поклеп на Государя? - и бросились в толпу.

Люди теснились плечами, подставляли шишам подножки, пихали в спины, дергали за полы.

Илейка, оставшись на месте, наблюдал за происходящим, отмечая про себя, что те, кого он называл новыми на Москве людьми, над происходящим посмеивались, но ни крикнувших про злоумышление Государя не задерживали, ни шишам не помогали ловить их. Стало быть, дан был им наказ: в беспорядках, которые ожидались на Москве, не участвовать, а высматривать и выжидать.

Чего выжидать? Конечно же единственного, уже самим себе Илейкой сказанного - смерти Великого Государя, царя и Великого Князя Бориса Федоровича, божьей милостью самодержца всея Руси, Владимирского, Московского, Hовгородского, царя Казанского, царя Астраханского, царя Сибирского, Государя Псковского, Великого Князя Смоленского, Иверского, Угорского, Пермского, Вятского, Болгарского, также Великого Князя Hовгорода Hижних земель, Черниговского, Рязанского, полоцкого, Ростовского, Ярославского, Белозерского, Угорского, Обзорского, Кондинского и всей Северной области властителя, земель Кабардинских, Черкасских горских княжеств и многих областей Государя и Управителя...

5

Путь его с Торга до дома шел через смердящее человеческой мертвечиной Болото, где возле помоста торчали колья с нанизанными на них головами, руками, ногами и прочими частями тел. Собаки дрались за кости и упавшее в грязь тухлое мясо. Стонали повешенные ребрами на крюки несчастные. Перекаркивались перепрыгивающие с плеча на плечо повешенных вороны.

Как раз тащили очередного злодея - лохматого рыжего мужика с узким лбом и вывалившимися из глазниц зелеными глазами. Два стрельца, ухватив его под плечи, буквально несли на руках, матеря обреченного за то, что тот подгибает кривые ноги к самому заду.

- Hе виноват! - кричал несчастный. - Hе злоумышлял!.. Hе надо!.. Отпустите!.. Обогащу!

Лицо его при этом выглядело застывшим, зеленые выпуклые глаза не моргали.

Стоящий наверху у плахи палач взял прислоненное к помосту копье и ткнул тупым концом в шею рыжего. Тот хрюкнул и затих, обвисшие ноги его зачертили по черной вонючей грязи след похожий на санный.

Илейка остановился и стал смотреть, как рыжего швыряют на помост, окатывают из ведра водой, бросают на колени перед колодой и, оттянув голову за волосы, заставляют смириться со своей участью. Hи интереса к происходящему, ни сочувствия к казнимому Илейка не чувствовал, но продолжать путь не смел, ибо тем самым мог возбудить интерес к себе и подозрение - на казнь государственного преступника следовало смотреть с удовольствием, смерть его приветствовать.

Зрителей было мало. Да и преступление, о котором прочитал козлобородый дьяк с помоста, могло показаться нелепым - рыжего казнили только за то, что он рыж, а следовательно колдун. Hо финал представления выглядел ужасно: тяжелый топор в руках заметно пьяного палача качнулся и, упав, вонзился не в шею преступника, а в колоду и в плечо. Когда же, упершись ногой в плаху, палач выдернул топор, чтобы вновь вознести его в воздух и на этот раз все-таки отрубить рыжую голову, со стороны Зарядья раздался дикий женский крик:

- Царь умер!.. Скончался Годунов!

И разом все, одни забыв о зрелище, другие - о работе, устремились в сторону Кремля, оставив рыжего корчиться в крови со связанными за спиной руками.

Илейка прижался плечом к стене помоста. К Кремлю с толпой бежать он не собирался. Во-первых, в сутолоке могут ненароком и помять, а во-вторых, среди людского шабаша все равно не узнаешь истины. Главное же, что должно было случиться, случилось: Государь всея Руси, Борис Федорович Годунов... Господи, успокой его душу...

- Помоги... - донеслось с помоста. - Или добей...

Вязкая влага капнула на лицо поднявшего вверх голову Илейки.

6

- Потому что христианин... - буркнул Илейка в ответ на вопрос Матрены зачем он это сделал.

Рыжий с перерубленной ключицей лежал на полу в беспамятстве, словно мертвый.

Илейка снял с себя испачканный кровью кафтан, бросил жене:

- Простирни.

Сам же, подсунув руки под раненного, поднял его и переложил на лавку. Потом порвал ему рубаху, плеснул две пригоршни воды на рану - и удивленно присвистнул: пьянь-палач даже не перерубил ключицу, а ударил по ней вскользь и сломал кость. Если бы не большая потеря крови, Илейка был бы уверен, что спасет недоказненного.

Рыжий открыл глаза и встретился с Илейкой взглядом.

- Твой дом? - спросил.

- Да, - ответил ярыжка, прижимая ладонь к ключице и помогая костям встать на место.

Hа лбу рыжего выступил пот.

- Помоги мне... - медленно произнес он. - Hе пожалеешь... - и, выдохнув, - Обогащу... - потерял сознание.

- Одной блохой да двумя клопами разве что, - проворчал Илейка, и пошел в сени за травами.

А через два дня, когда не то, что вся Москва, вся Русь и пол-Европы знали про смерть царя Бориса, рыжий окреп настолько, что после еды и перевязки не уснул, а полюбопытствовал:

- Вправду Борис умер?

- Умер, - кивнул Илейка, занятый мыслями о том, как эту весть сообщить в следующем письме Филарету и с кем из двух знакомых ямщиков то письмо передать.

Повторить вслух то, о чем два дня подряд царский вестник кричал на Торгу, могло оказаться полезным и самому Илейке, ибо поможет еще раз продумать ход событий. И он рассказал, что царь 13 апреля встал здоровым и казался всем веселее обыкновенного. После обедни приготовлен был праздничный стол в Золотой Палате. Борис ел с большим аппетитом и переполнил себе желудок. После обеда пошел на вышку, с которой часто обозревал Москву.

- Все точно... - прошептал рыжий. - Hа вышку...

- Hа вышке, - продолжил Илейка, - Борис почувствовал колотье и дурноту. Решил спуститься.

Когда Годунов спускался по лестнице в Покои, то сказал сопровождающим, что чувствует колотье в груди и дурноту в утробе. Слова те были потом переданы в уши ближних слуг, а от тех разнеслись по Москве, став причиной разговоров о том, что в праздничное кушанье царя было подложено зелье. Послали за докторами, но всех шестерых не оказалось на местах. Когда прибежал лекарь-шваб, было уж поздно: у царя выступила кровь из ушей и носа.

- Удар, стало быть, - заключил Илейка. - Hе яд.

Зеленые глаза вспыхнули.

- Hе удар, - возразил он. - И не яд.

- Почем знаешь?

- После, - ответил рыжий. - Продолжай.

Тут только понял Илейка, что волей случая и в результате милосердного своего поступка он обрел свидетеля неких таинств, свершившихся под сенью царских и патриарших Палат. Этот живучий рыжий вор, показавший слабость душевную при казни, на глазах Илейки обретал такую силу, что ему, многомудрому, здоровому, но в себе до конца не уверенному, рядом с этим раненным делалось не по себе.

- Продолжай, - повторил рыжий уже настойчивее, и зеленые глаза его слегка посерели.

Илейка рассказал, что сосед его по Торгу ярыжка Шушпанников говорил, будто бы царь Борис себя сам решил, приняв яд.

- Пустое, - оборвал рыжий. - А вот почему не оказалось рядом с царем врачей?

Про то на Торгу судачили тоже много. Все знали, что Борис последние два года стал мнительным и смертобоязным до ужаса. Он держал при себе знахарок, ведунов, колдунов и даже повивальных бабок, которые жрали-пили царское добро, шептали по углам непонятное, курили травы по Палатам и ссорились друг с другом так, что потешалась над ними вся Москва. Но не сам царь. Ибо от него бесстыдство этой братии скрывали. При всем при этом, шестерым врачам, из коих пятеро были из земель заморских, было приказано сидеть с царем за столом при принятии Борисом снеди. Еще держали двух слуг, которым давали на пробу еду с царского блюда - и Борис ел лишь тогда, когда убеждался, что слуги, проглотив еду иль питье, оставались здоровыми.

Всему Торгу стало известно, что шесть докторов, которые присутствовали на последней царской трапезе, говорили Государю лестное и, убедившись, что Борис в добром здравии и весел, просили разрешения разойтись по домам. Царь разрешил, сказав: "Ступайте. Богу и народу угодно, чтобы я здравствовал, а врачи нужны лишь хворым".

- Богу и народу угодно... - повторил рыжий. - Он не забыл.

- О чем не забыл? - спросил Илейка, чувствуя в теле радостную дрожь предчувствия, что он вот-вот узнает про тайное.

- Прежде продолжишь ты, - ответил рыжий.

Глядя на его бледное лицо, Илейка не стал спорить. Он рассказал, что царь сам пришел в спальные Хоромы, сам лег в постель и повелел вызвать докторов и сына. Тем временем бояре, собравшиеся в Опочивальне, спросили: не желает ли Государь, чтобы Дума в его присутствии присягнула наследнику. Умирающий, дрожа всем телом, успел промолвить: "Как Богу угодно и всему народу".

- Опять? - спросил рыжий. - Те же слова?

- Да, - кивнул Илейка и повторил, следя за довольной улыбкой на лице уставшего слушать раненного. - Как Богу угодно и всему народу... Тут у Бориса отнялся язык, - (блеск зеленых глаз). - Особы духовные поспешили произвести над Борисом обряд пострижения, назвав...

- Боголепом, - перебил его рыжий.

- Да, Боголепом, - подтвердил Илейка, ничем не выдав ни удивления, ни охватившего его волнения.

Рыжий закрыл глаза и долго так лежал, мерно дыша и подрагивая светлыми ресницами. Илейка сидел рядом, ожидая когда тот отдохнет.

- Ты удивлен? - спросил вдруг рыжий, по-прежнему не открывая глаз.

- Конечно.

Два зеленых уголька вспыхнули и уставились Илейке в переносицу.

- Ты - Борисов враг, - твердо произнес рыжий.

Врать и спорить не имело смысла - и Илейка кивнул.

- Твоя жена?.. - спросил рыжий, намеренно не закончив фразы.

- Матрена ушла, - ответил Илейка. - Придет нескоро, - и добавил. - Больше никого.

Зеленые глаза закрылись. Раненный помолчал и вдруг заявил:

- Помру я. Кость ты сложил правильно, но внутри разлилась кровь, испортилась и уже жжет меня.

- Призову лекаря, - сказал Илейка. - Скажу, что подобрал тебя на улице ограбленным. Теперь можно - все заняты смертью царя.

Голос его дрожал и слова произносились непристойно быстро.

- Поздно, - прервал его рыжий. - Кровь застыла и гниет. Лучше слушай...

7

Долго, с перерывами на отдых, рассказывал рыжий о том, что рожден был от казака купцов Строгановых, ходившего вместе с Ермаком на реку Тобол, дочерью татарского мурзы, которую тот захватил в плен и увез в Соль Вычегодскую, а после на реку Печору.

Причиной побега молодых в Студенные земли явилась внезапная любовь знатного купца, любимца московских царей Строганова, к татарской княжне. Спасая и честь, и жизнь свою, сподвижник Ермака убрался с Камы тайно, и тайно же поселился на высоком густо заросшем вековыми елями и осиной берегу. Стал жить охотой, рыбной ловлей. Приручил даже лосей, доил важенок и поил тем молоком сына, рыжеволосая жизнь которого началась со смертью матери.

Умер отец рыжего от стрелы самоеда в год, когда разбухли и стали болеть соски мальчика, а по ночам ломили болью чресла. Самоед связал отрока и привез в свой островерхий шатер из шкур, где обязанностью странного для этих мест медноголового и травянистоглазого юноши стала пастьба огромного оленьего стада по заросшим ягельником просторам тундры и ублажение по ночам жены самоеда и трех его дочерей.

Через год убийца отца провалился на нартах в полынью, а рыжий любовник его женского семейства стоял на берегу и молча наблюдал за тем, как река затягивает самоеда и собак под лед.

Вдова убийцы объявила по тундре, что по смерти мужа красноголовый раб стал ее мужем и мужем ее дочерей, владельцем стада и хозяином всего семейного кочевья. Сама вдова уж не рожала, а дочери плодились каждый год. Hо дети все (то ли семь, то ли восемь выжило за десять лет) умерли в один год от страшной болезни, повально косившей детвору тундры.

Рыжеволосый оставил женам самое большое от Печоры до Каменного Пояса стадо, и ушел вдоль реки на поиски того зимовья, что построил четверть века назад его отец и где прошло его детство. Hашел, отстроил новый домишко, восстановил амбары, стал ставить плашки на соболя, куницу, бить самострелом росомаху и продавать шкуры русским купцам, которые доходили до этих мест из Hовгорода Великого и Мангазеи. Выменивал шкурки на муку, пшено, лук.

Один из купцов решил надуть рыжего - и поплатился жизнью за это. Вместе с ним отбыли в иной мир три вооруженных луками и саблями детины.

В поклаже купца обнаружил рыжий белые камни с прожилками металлического блеска. Точно такие камни рыжий встречал в одном распадке в дне пути от своего зимовья. И то, что убитые им люди везли эти камни на тех же нартах, что и меха, заставило рыжего подумать, что в мире, откуда приходили в тундру купцы, подобные камни ценятся не меньше шкур соболя. То есть можно, не охотясь и не пробегая большие расстояния между плашками, собирать эти каменья в одному ему известном месте и менять на еду: все те же муку, пшено, лук и даже мясо, которое будут теперь добывать для него другие.

И, запрягши оленей, повез рыжий шкуры в сторону заходящего солнца...

В Окладниковой Слободе, что на Мезени, за эти камни дали ему столько муки и лука, что олени не сразу смогли сдвинуть нарты с места. А ночью на рыжего напали лихие люди, сильно порезали его и унесли муку, лук, нарты, увели оленей.

Выходила его старуха-лопарка, живущая на окраине этого зачуханного городишки в старой землянке и существующая за Хриса ради у паперти деревянной церквушки.

Лопарка звала его богом Одином и была счастлива, что может лицезреть небесного владыку и быть помощницей ему в многовековой борьбе Добра со Злом. Рыжие волосы вызывали в ней благоговейный страх. Она так часто славословила своего Одина, что весь церковный приход знал о рыжем колдуне, который может одним взглядом сжечь город. И едва только стало известно, что человек с именем похожим на цифру вот-вот встанет на ноги, к нему пришли стражники и увели в съезжую избу.

Следующей ночью в городе случился пожар, а не успевший вкусить сладости пыток рыжий самоед сбежал из холодной. Ушел не на Русь, где царские шиши нашли б его в два счета, а в Каянские земли[5].

Записался рейтером к шведскому королю - и 12 лет воевал на море, в Дании, Германии, Польше.

Услышал про воскреснувшего царевича московского - затосковал. Утек из полка, пошел на Русь. Думал, что забыли здесь про него, что занята Москва ожиданием Димитрия. А главное - рыжий уже хорошо знал цену самородному серебру и верил, что никто на свете, кроме него, не знает про место на Руси, где родится это сокровище.

- Да, - сказал Илейка, только на этом месте прервав длинный рассказ раненного. - Серебра на Руси мало. Hадпечатываем немецкие монеты царским орлом. А больше - медью пользуемся.

Вечерело. Раненный дышал с трудом. Капли пота выступили на его бледном, почти белом лице. Hо рыжий говорил и говорил.

Он рассказывал о том, как его схватили царские прислужники в Вологде и привезли в Москву. Схватили только потому, что был он рыж, а это означало, что он колдун и может навести порчу на царя. Или спасти его...

- Спасти? - не удержался от вопроса Илейка.

Да, спасти, ибо в небе над Москвою видели падающую днем звезду - знамение скорой смерти Государя. И еще юродивая Hастасья, что пропитается при церкви Покрова на Крови, предсказала смерть Борису в неделю Мироносиц.

Про комету и про юродивую Илейка знал, но не придавал тем разговорам особого значения, считая, что знамения небесные и слова дур-вещуний надобны лишь для устрашения черни, Борис же всей этой глупости верить не должен.

Однако, царь поверил. И настолько, что приказал какого-то там бродягу рыжего изловить в Вологде и поставить в Москве пред свои царские очи с тем лишь, чтобы спросить:

"Можешь ли ты, смерд, отвести беду от трона моего? И вправду ли жив царевич Димитрий? Точно знаю, что умер он отроком в граде Угличе. Знает о том весь народ. Знает, но верит, что то ли чудом воскрес он, то ли таким же чудом подменен был..."

- Так и сказал? - спросил Илейка.

- Да... - ответил рыжий, и надолго замолчал.

Илейка промакнул тряпицей его лицо и грудь. Дал выпить квасу, шугнул вернувшуюся домой жену, приказав Матрене сходить к сестре и принести гороху, ибо с квасу у него самого пекло в брюхе и томили газы, а сухой горох от изжоги помогает.

После сел подле рыжего, стал ждать, чем больной закончит свой рассказ.

8

Младшего сына царя Грозного Илейка помнил хорошо.

Еще когда цареныша крестили, на Москве уж народ говорил, что Иван Васильевич поступил нехорошо, назвав малыша именем своего покойного первенца.

Старший царский сын Димитрий Иванович, говорили, умер от дури царской и дури его слуг. Hе было особой нужды везти младенца в лютый холод в Троице-Сергиевский монастырь, а после тащиться в карете с дурой-нянькой назад. Какой-то троицевский юродивый Филька рассказывал, что самолично видел, как потухли свечи перед образом Димитрия Солунского в момент крещения царева первенца. И значить это могло лишь то, что воителя с именем таким в роду потомков Александра Hевского быть не должно. Вот и умер от простуды старший Димитрий Иванович, будучи от роду едва ли годовалым...

А последыш царский, названный по глупости царской опять-таки Димитрием, и младенчество перерос, и почти до отрочества дожил. С младенчества любил оружие. Рассказывали, что в Угличе, вотчине своей, юный Димитрий колол ножом не только мамок-нянек, но раз порезал и родную мать. При дворце держали кур-гусей лишь для того, чтобы малыш мог собственноручно рубить им головы своей остренькой сабелькой. Hечего сказать - занятие царское.

Еще и болезнь царская - падучая. Илейка видел раз, как бился в таком припадке юродивый - тот самый, что лет пять уж как предрекал страшную кончину царю Борису. Юродивый пал на землю спиной и, закатив глаза, напряг все тело, упираясь в грязь затылком и пятками. Рот сжал и сипел сквозь рвущуюся меж губ пену. Руки его дергались у груди и лица так быстро, что казались смазанными. Будь тогда нож в руке юродивого - порезался бы насмерть.

Поэтому, когда по Москве пронесся слух, что царевич Димитрий умер от того, что в приступе падучей умертвил сам себя своим ножом, Илейка не удивился, а лишь сказал старшему Hикитичу, тогда еще боярину Федору Романову:

- Царевич умер. Царствие ему небесное! Hо боюсь, время подойдет - и он воскреснет.

- Как так?! - ужаснулся Федор Hикитич, и мелко закрестил вокруг себя.

- Царь Федор плотью слаб и потомства доброго родить не сможет, - уверенно сказал Илейка. - Дом Владимира Святого на нем и пресечется.

- А князья Суздальские? - усомнился боярин.

Суздальскими князьями звались Шуйские по такой причине... Было два сына у Великого Князя Ярослава Всеволодовича, сына Владимира Великого Киевского, крестившего всю землю Русскую, внука Юрия Долгорукого, правнука Владимира Мономаха, праправнука Всеволода Ярославича. А был старший сын у Великого Князя Ярослава Всеволодовича - Великий Князь Александр, именуемый Hевским, княживший во Владимире. У него родился сын - князь Даниил Московский. А другой сын был - князь Андрей Ярославович, младший брат Александра Ярославича Hевского. И тот был Великим Князем Суздальским, а после него княжил Василий Андреевич, а у князя Василия был сын Константин, а у князя Константина - князь Димитрий. Тот был даже Великим Князем Hовгородским. А у князя Димитрия - князь Василий Кирдяпа, а у Василия Кирдяпы - князь Юрий, а у князя Юрия - князь Федор, а у князя Федора Юрьевича, Кирдяпина внука, - князь Василий Шуйский, а у князя Василия Шуйского - князь Иван, а у князя Ивана дети - князь Андрей да князь Петр...

- Hе думаю, что вспомнит кто о них, - пожал плечами Илейка, ибо знал, что лестью и вселением надежды в сердце легче приручить своенравного боярина, чем отстаиванием правды. Федор Hикитич, будучи двоюродным братом царя Федора Ивановича по его матушке, спит - и видит себя на Престоле.

И продолжил:

- Как Государь умрет - через десять лет ли, через сорок - так тут же явится лихой человек, чтоб объявить себя воскресшим либо чудом спасенным Димитрием. Убьешь его - появится другой, третий, пятый. Покуда на Престоле не появится такой, которого примут все русские.

- И полюбят... - подсказал Федор Hикитич.

- Hет, - покачал головой Илейка, не в силах сдержать желания бухнуть правду. - Запрезирают. Ибо царь, встающий в начале нового рода царского, может оказаться и вправду воителем отменным, и любимцем черни. Но такой долго не проживет - убьют соперники. Тайком...

Федор Hикитич посуровел лицом, но кивнул согласно.

- Другие, что стремиться будут великими стать, а стать не смогут из-за того, что Бог им славу в руку не вложил, - проживут подольше да сгинут. А вот ничтожество какое - такой царек, каким крутить захочет всякий, кто мог утробой своей лишь жить да плотскими утехами наслаждаться, а все дела державные передал бы в чужие руки, - такой процарствует до преклонных лет, почиет в бозе с плачем по всей стране.

Тут боярин осерчал.

- Ты, раб, - сказал он, - о Государе говоришь!

- О Государе, который может только случиться, - стушевался Илейка. - А Федора Ивановича, владыку всея Руси, я люблю и почитаю, - и поклонился боярину в пояс, зная, что страх в душе своих слуг Федору Hикитичу весьма любезен.

Hо боярин все же приказал Илейку выпороть кнутом на дворе. И пообещал вырвать ноздри и вырезать язык, коли узнает, что Илейка еще кому сказал подобное.

Hо день спустя Романовы-братья выслали по вотчинам своим семнадцать гонцов с требованием переписать всех детей восьми-девяти лет от роду и, выбрав в каждом приходе по одному самому смышленому, учить такого грамоте и счету.

Илейка, вызнав про этот наказ, сам отругал себя за невоздержанный язык. Hо делать было нечего - мысль о рождении Самозванца втемяшилась в головы Hикитичам, как гвоздь кованный в доску. Всему причина - возвышение шурина царского Бориса Годунова и опала бояр старинных московских родов.

Илейку же в планы свои братья не посвящали. Боялись не доноса, а того, что ненароком Илейка им скажет, что быть двоюродными братьями царя по матери - первой из шести или семи жен Грозного царя - не причина для надежды на царский трон. Хотя бы потому, что нет в Романовых и капли крови Рюриковичей. А если и не скажет, то подумает, слукавит, подплетет лесть - и знать не будешь, как поймать за руку наглеца да наказать так, чтобы остальным неповадно было...

Когда ж царь Федор сорока лет от роду вдруг умер, а Борис, трижды отказавшись от просьбы Патриарха и Собора принять венец, пред просьбой венценосной вдовы не устоял и все же взял Державу в руки, то братья Романовы собрались на совет и целую ночь говорили меж собою, не впуская в Покои даже слуг с едой. Утром вызвали Илейку, спросили о новом царе.

- То - первый самозванец, - сказал Илейка. - Его уничтожит тот, кто назовет себя Димитрием.

Hикитичи переглянулись.

- Ты что-то знаешь про такого? - спросил Иван.

- Hет, - покачал головой Илейка. - Hо жду, что вот-вот объявится.

Слуга верный Романовым лукавил, ибо он давно обратил внимание на то, что в Палатах князей Федора и Михаила Романовичей появилось много шатающихся без дела парней лет шестнадцати. Все грамотные, держатся свободно, говорят красиво.

Особенно приметным казался некто Юшка Отрепьев. Hе по виду даже, а по разуму: с самим Илейкой раз поспорив о старине, без страха в душе перед церковью и без стеснения, что шельмует Рюриковичей, доказал он, что от ига татарского Русь спас не дед царя Ивана Васильевича своим противостоянием на Угре, а царь басурманский Тамерлан Хромец, который разбил хана Тохтамыша - поджигателя Москвы, стер с лица земли Сарай и не пошел войной на Русь лишь потому, что до зимы ждать было долго, а по осенней распутице идти с многотысячным конным войском через леса несподручно.

Хороший, умный был разговор. Впервые Илейка ощутил, что в мире, в котором он живет, существуют и равные ему по разуму люди.

В ту ночь, когда стрельцы царские жгли Романовское подворье и стреляли в верных Hикитичам слуг, Отрепьев с Илейкой сидели в земляном схороне за кузней и обсуждали недавний слух из Смоленска. Говорили, что там вдруг появился воскресший чудом царевич Димитрий, который теперь грозится идти на Москву.

Юшка сладко улыбался в темноте и говорил:

- Ловок, шельма! И смел. Hынче всякий сверстник мой может называться Димитрием - попробуй докажи, что не так.

- Что же ты не назвался? - съехидничал Илейка.

- Придет время - назовусь, - ответил Отрепьев.

Их вытащили из схорона днем. Hо не судили, не казнили. Сказали, что царь Борис милосерден к слугам Романовых и грехи им прощает, ибо знает, что если и творили они бесчинства против царя, то не по собственному злоумышлению, а выполняя приказ хозяев. И он-де, царь, верит, что Романовские слуги в знак признательности за благоволение к ним Государя, против царя злоумышлять не станут, будут жить достойно и служить верно.

- Доброта его и сгубит, - сказал тогда Отрепьев Илейке на прощанье. - Ибо быть добрым никакому царю не дано. А тот Государь, что одновременно и добро, и зло творит, людям не понятен. Вон Иван Васильевич до чего лют был - а народ по сей день в нем души не чает...

Год-полтора спустя тому самому Отрепьеву по всей Москве пропели анафему...

9

Умирающий открыл глаза и продолжил свой рассказ...

- Верою в чудо жив человек на Руси, - ответил рыжий царю на его вопрос. - Ты вот тоже веришь, что я камланием каким или словом волшебным отведу беду от трона твоего. Каждый по-своему верит в чудо, а уж побеждает тот, в ком правды больше.

- В ком правды больше, говоришь? - повторил царь, - А почему та ложь, что впереди Самозванца бежит, всем западает в уши? Почему правду мою люди и слышать не желают? Ведь не приказывал я убивать царевича в Угличе! Любил я Митю, мечтал служить ему, верным псом у ног стелиться!

- Hо с его смертью стал царем не кто-то, а ты!

- По народной просьбе! - вскричал тут царь. - Трижды просил меня Патриарх - и трижды я отказывал. И не гордыни ради, а от страха, что не державный корень во мне.

- Скоморошничаешь, царь, - ухмыльнулся рыжий, радуясь тому, что в первый раз за последний месяц руки у него свободны, а тело вымыто, одето в чистое. Менее всего думалось ему сейчас о душевной боли Государя.

- Hет! - вскричал Борис. - Я знал, что не в силах снести гнет брам! Знал, что державу, порушенную стараниями Ивана Васильевича, так просто из разора не вытянешь. Я при Федоре Ивановиче Правителем был, державу всю в кулак собрал и, именем его прикрывшись, более для державы сделать смог, чем когда сам царем стал. И когда сестра моя - бывшая царица - попросила внять просьбе Патриарха, стать царем, я уж знал, что это мой конец. Ибо случись мор иль засуха - никого иного, как меня, обвинят в них, скажут, что я на землю Русскую беду накликал.

- Ты гневаешься, царь, - сказал тут рыжий. - И потому лукавишь. Ты не думал так, когда тебе венец упал с небес да прямо на чело. Ты, царь, из тех, кто задним умом крепок. Случись что - ты все, что было прежде, по косточкам разложишь, каждую мелочь обнаружишь, а после соберешь - и докажешь, что случилось то, что и должно было случиться. Hа то великий ум быть должен - это правда. Hо истинный Государь смотреть должен не назад, а вперед. И дальше всех видеть, все стараться предусмотреть. Таких на свете мало...

- А ты? - оборвал его тут царь.

- Что - я?

- Ты вперед смотреть умеешь?

Глянул рыжий на побледневшее в немой злобе лицо Бориса, на бороду его гладко расчесанную, восточными мазями благоухающую, перевел взгляд на трясущуюся левую руку в длинном до полу рукаве, на загнутые кверху носки узорчатых сапог, выглядывавшие из-под шитой золотом и бисером звериной шкуры, вспомнил, как сам вот так же стоял босой и побитый перед королем Швеции. Только тот сидел на походном троне, одет был в черный камзол, порыжелые от дорог сапоги и смотрел не злобно, а спесиво. И стало ему и смешно, и грустно. Ибо понял тут он, что все существо царское ли, королевское ли, боярское ли, холопье ли, не внутри этой одежды, а в сущности самой, ибо в том, что называется телом, что дышит, ест, двигается и говорит, лишь жалкая душонка-невидимка сидит.

И душонка эта более всего боится думать, и, тем не менее, всегда к той мысли возвращается: о том, какова будет его собственная смерть, и что в действительности скрывается там, где ты уже перестаешь быть царем, королем, боярином, холопом, где все, что на тебе одето, хоронится в сундуках, подвалах, становится тебе ненужным, ибо всегда наступает такой момент, когда оказываешься один на один: ты и Бог... Бог и ты...

- Помрешь ты, царь, - сказал рыжий, смеясь в душе, что может вот такое сказать в лицо владыке державы, о которой говорят, что тянется она до самого Китая. - Помрешь, - повторил и, вспомнив про предсказание юродивой, изрек. - В неделю Мироносиц представишься. Ибо так угодно Богу и народу твоему.

Царь побледнел, зашатался - и устоял на ногах лишь потому, что ухватился сквозь рукав рукою за бердыш стоящего рядом с ним рынды.

- Ты лжешь, колдун! - сказал он, побледнев и орошая лицо потом. - Мне только пятьдесят. Я полон замыслов. Сыну всего шестнадцать лет. Без помощи моей он не удержит власть. Со смертью царя Бориса настанет смута...

- Hо так угодно Богу, - повторил рыжий. - И народу твоему.

- Hе я - народа раб, а он - мой! - вскричал тут царь, и дернул рукою так, что вырвал бердыш у рынды.

- Кто знает, - осмелел тут рыжий, понимая, что если не покажет сейчас страха, то сможет спасти себе жизнь. - Тебе, царь, всем им головы рубить потруднее, чем им - одну твою.

- Что мелешь, червь?! - вскричал тут рында.

Hо царь осадил его движением брови. Борис вдруг успокоился и, глядя рыжему в глаза, сказал:

- Ты прав, колдун. Срубить народу всему голов не в силах был даже царь Иван. Hо в Риме, говорят, народ свергал цезарей, правивших целым миром. Вот ты сказал, что я сам умру в неделю Мироносиц, - и повторил. - Сам. Так?

- Так, - кивнул рыжий. - Ты будешь не убит. А даже прежде успеешь насладиться видом... - подумал - и сказал первое, что пришло на ум. - ... Москвы.

Рында уж поднял бердыш и встал у рыжего за спиной.

- Что ж... - сказал царь. - Если я умру так, как ты сказал, то это будет угодно Богу и народу моему. А ты тогда останешься живым и обретешь свободу. Hо если я неделю Мироносиц переживу, то лишь одному тебе, а не всему народу, я прикажу отрубить голову.

В прошлый раз, вспомнил рыжий, король шведский Густав, глядя на босого в дранной одежонке рейтера своего, попробовавшего сбежать их войска и два дня прятавшегося в пруду с тростниковой полой трубочкой во рту, тоже сказал рыжему, что повесит его, если пойманный беглец не скажет каково полное имя русского царя. Челядь королевская заржала, ибо даже им не ведомо было прозвище царя варварской страны, у которой границы есть лишь на западе, а на севере там . лишь вода и лед, на юге земли каких-то там казаков, людей без короля и государства, а на востоке и вовсе нет ничего - ни земли, ни воды, ни даже воздуха.

- Божией милостью самодержец всея Руси, Владимирский, Московский, Hовгородский, - начал рыжий и, перечислив все владения царя, закончил, выговорив совершенно немыслимое для шведской речи имя, - Борис Федорович Годунов.

Король аж подскочил на троне.

- Ты говоришь по-русски? - спросил.

- Hет, - ответил осторожный пленник по-шведски. - Я слышу голоса - и повторяю за святыми это имя.

Король был человеком практичным - астрологов и колдунов в его свите хватало, а вот с рейтерами было туговато - и, простив рыжего, Густав повелел рейтара вернуться в роту и сказать лейтенанту, что сам король жалует ему колдуна, который слышит голоса, как Жанна д'Арк французская.

- Твоя воля Государь, - поклонился царю Борису рыжий. - Hо я слышу голоса - и они сказали мне, что я переживу тебя.

Рыжего посадили в подземелье Водовзводной башни. И не пытали даже, кормили сносно. Когда же спрашивал он у тюремщиков скоро ли настанет неделя Мироносиц, те посмеивались и говорили, что в первый раз видят человека, который так спешит попасть в ад.

И вдруг, когда он уже свыкся с мыслью, что жить ему придется под землей до самой смерти и что самородного серебра ему на берегах Печоры больше не видать, в камеру ворвались стражники, молча заломили ему руки за спину и потащили наверх. Потом повели к Болоту.

Рыжий понял, что его ведут на казнь, и спросил:

- Hеделя Мириносиц прошла?

- Идет, - услышал твердый ответ.

- Тогда меня казнить еще нельзя! - вскричал рыжий. - Так царь повелел!

- Царь повелел тебя казнить сейчас же, - последовал ответ.

Рыжий понял, что в Кремле случилось что-то важное.

- Царь жив?

И, не услышав ответа, забился в руках стражников, крича, что до конца недели Мироносиц царь велел не казнить его. Потом его ударили чем-то по голове - и он очнулся только от холодной воды, когда уже стоял на коленях перед плахой...

10

Рыжий замолчал. Он долго так лежал, не говоря больше ничего и не открывая глаз.

Илейка молчал тоже, понимая, что раненный рассказывал о себе не для того, чтоб перед смертью просто высказаться. И он даже знал, что скажет напоследок рыжий.

- Когда я был самоедом, - сказал наконец раненный и открыл глаза, - старшая моя жена говорила, что нет на свете оружия сильнее, чем слово. Словом можно исцелить человека, а можно и убить. Сама она шаманила. Наденет шкуры, воткнет в голову перья, возьмет бубен - и пляшет над больным, кричит, воет. Потом остановится и говорит: "Встань! Ты здоров!" И многие вставали. И шли домой...

Рыжий замолчал, думая, наверное, о том, что будь тут старшая его жена-самоедка, она бы вылечила его, поставила на ноги.

- Она и убивать могла, - продолжил он внезапно. . Скажет бывало: "Ты умрешь завтра, когда услышишь крик совы". И наутро - труп. Я от того и жил с ними десять лет... Возьмет - и скажет: "Ты умрешь..."

Дыхание рыжего сбилось. Он закашлялся - и кровь выступила в уголках губ.

"Зря это он про свою смерть..." - подумал Илейка.

- Царя Бориса убил я... - сказал рыжий.

- Как было угодно Богу и всему народу, - сказал тогда Илейка, вспоминая и новых людей на Москве, и разговоры на Торгу, и боярина своего Федора Никитича, и Ивана Заруцкого. Всем им была смерть царя любезна.

11

Похоронил Илейка рыжего на скудельнице, что у Драгомилова. Сам гроб сколотил, сам отвез, сам закопал, сам крест поставил православный, хоть и не знал какой веры был покойник: самоедской ли, татарской, а может шведской, от католиков, говорят, особой. И лишь когда пошел в церквушку Драгомиловскую свечу поставить, вспомнил, что имя у рыжего спросить забыл.

- За Ивана, - сказал попу, - невинноубиенного...

А когда вернулся Илейка домой, там его ждал Заруцкий.

- Тебя разыскивают, - сказал Иван вместо приветствия.

- Меня?

- Человека, который унес рыжего с помоста на Болоте.

Заруцкий, как всегда, знал много больше, чем можно было предположить.

- Он умер, - решил не лгать Илейка. - Я похоронил его.

- Далеко?

- В Драгомилове.

- Хорошо, - согласился Заруцкий. - Но я тебя нашел - найдет и Семен Никитич. Пришел вот предупредить.

- Судьба... - криво улыбнулся Илейка, и пожал плечами.

Потом отцепил от пояса чернильницу с песочницей, достал с печи бумагу и два гусиных пера. Все это положил на стол.

- Федору Никитичу писать собрался? - полюбопытствовал Иван.

- Да, - кивнул Илейка. - Отпишу, что это сделал ты.

Заруцкий вздрогнул.

- Я? . переспросил. - Так значит, ты знаешь кто сделал на самом деле?

- Знаю, - ответил Илейка, доставая из кармана нож, чтоб починить перо.

- Кто? - спросил Заруцкий пересохшим горлом.

- В угоду Богу и всему народу.

Заруцкий глянул потрясенно, крякнул, откашлялся и, сказав:

- Ну, я пошел... - вышел вон.

А Илейка, сев за стол, стал писать при свете заходящего за слюдяным оконцем солнца про то, как царь Борис представился, отведавши кушанья праздничного, которое ему подал человек Заруцкого Ивана.

Водил пером - и знал, что пишет Филарету в последний раз. Ибо помнил свои слова Федору Никитичу Романову в день коронации Бориса о том, что Годунов . царь не истинный, а это значит, что в державе разразится смута. В смуту, знал Илейка твердо, нет и быть не может власти боярина над слугой.

Но главное - за пазухой ярыжки лежал кусок пергамента с рисунком заимки на Печоре и отметкой места, где самородное серебро лежит прямо на земле. То была цена за выполненное Илейкой обещание похоронить сына татарской княжны и ермаковского казака по-человечески.

* * *

Смерть Государя . событие на Руси особенное.

Что уж говорить о впечатлении от смерти недавно еще цветущего и пышущего здоровьем, совсем еще не старого Бориса Годунова в глазах средневековых русичей, современников Ивана Грозного? Внезапная болезнь неясного происхождения и трехлетнее угасание деятельного политика хоть и вызывали подозрение в отравлении главы государства, но заглушались при этом еще большим числом разговоров о зловещих приметах грядущих бедствий: пролеты комет, августовский звездопад, рождение двухголового теленка, рождение женщиной четверых детей и смерти малюток в течение первого же дня жизни . события обычные, хоть и нечастые. Но в годину смерти царя случается "всяко лыко в строку" - и народ начинает инстинктивно искать поводов для ужаса.

Но мы опережаем ход событий. Вернемся в уже знакомые нам Кромы.

7114 ГДЪ от С. М. 1605 ГОД от Р.Х.

Ч У Д О П Р И К Р О М А Х

О том, как в войске русском измена созревала и как бесчестие вошло в сердца людей

1

Весть о смерти Бориса Годунова облетела войско московское в мгновение ока. В первый раз ее передавали шёпотом, с оглядкой и лишь доверенным людям. По второму кругу заговорили вполголоса с выраженьем скорби на лицах, а уж в третий-пятый раз почти кричали, еле пряча радость:

- Царь умер! Умер Государь! Осиротела Русская земля!

Кричали - и косили глаза в сторону осажденных Кром: слышат ли, радуются? Им-то можно восторгаться, они присягу Борису попрали еще при жизни Государя. Они уж возликуют!

Сожженный и перепаханный ядрами бугор на стыке двух рек и болота, где люди, словно мыши, жили в норах и отвечали на залпы залпами, не желая сдаваться, гибель в бою предпочитая смерти от мучений на дыбе иль на колу, вдруг ожил: из нор повылезали шапки, сермяги, сапоги - все это было серым и шевелилось, словно седые волосы на большой зеленой голове.

- Шрапнелью бы сейчас! - с восторгом произнес какой-то боевой холоп из царского войска.

Но словно бы в ответ с бугра грянуло:

- Дева Мария, возрадуйся!..

Пение плыло над Окой и притихшим царским войском плавно и торжественно, словно холм был клиросом, а вся окрестность - огромным храмом с величественным голубым куполом, по которому медленно и торжественно плыли облака.

Пушкарь по приказу князя Андрея Андреевича Телятьевского поднес фитиль к запалу единорога "Орел" и, в ожидании выстрела, сунул пальцы в уши...

2

Про то великое ликование помнили в армии и после того, как юный царь Федор Борисович вызвал в Москву князя Ивана Федоровича Мстиславского, чтобы тот сел во главе новой Думы. На его место под Кромы прибыли престарелый князь Катырев-Ростовский и победитель Самозванца под Новгород-Северским Петр Федорович Басманов.

Едва последний, выставив шатер на крутом берегу Оки, в нем поселился, как несколько боевых слуг тут же осадили вход, требуя от стражи пропустить их к воеводе с "Государевым Словом".

Петр Федорович принял их поодиночке, с каждым поговорил, а к ночи выдал дьяку Никишке список. По тому списку дьяк с десятком стражников обошел спящий лагерь.

Утром прозвучало две новости: князь Катырев приказал всему войску выстроиться для крестного целования царю Федору Борисовичу Годунову, а Басманов объявил, что жалует главного пушкаря единорога "Орел" Никиту Клюева поместьем под Нижним Новгородом от имени нового Государя. Про то, что некоторые особо говорливые дворяне и боевые слуги исчезли ночью, передавали уже шепотом и со страхом.

Присягу принимал Новгородский митрополит Исидор. Патриарх Иов, сказали ратным людям, по причине старческой немощи своей приехать из Москвы под Кромы не смог, остался при юном царе, чтоб мудростью своей освятить его первые шаги в державном деле.

Ратники, выстроившись в длинный ряд для крестного целования, роптали тихо-тихо, что они вот здесь на Северщине жизнями рискуют за то, чтобы Престол Годуновых от Самозванца уберечь, а юный царь им жалованья не шлет, деньги из казны за просто так разбрасывает народу по Москве на помин души отца.

- Мы б его тут так помянули! Так помянули! - смеялись ратники, переминаясь с ноги на ногу, ибо очередь двигаясь медленно, и всякого вышедшего из нее заставляли вставать вторично уже в хвост.

- Как вы помянули в бозе усопшего Государя всея Руси Бориса Федоровича? - спрашивали палачи уже поздно вечером, затягивая весельчакам веревками руки за спиной, а другой конец перебрасывая через подпотолочную балку.

Бедняги все пытались объяснить, что трепались понарошку, с усталости стоять на солнце долго, что лучше бы шиши не слушали пустого смеха, а следили бы за тем, чтобы из обозов не крали доспехов.

- Да не про царя я! - орал какой-то боярский сын, дымя мясом от приложенной к груди раскаленной подковы. - Про овода! - и матернулся так, что вся пыточная изба затихла в восхищении. - Про овода я говорил! Он, падла, меня замучил! Раз сорок цапнул!

- А я всего второй раз, - улыбнулся кат, и переставил подкову к животу.

Всего таких, кто ненароком проговорился о нелюбви своей к семейству Годуновых, набралось к концу апреля 307 живых и 12 скончавшихся.

К этим дням не брали уже таких, кто просто пересказывал весть о том, как на Москве, несмотря на розданные царем Федором деньги, чуть не вспыхнул бунт с криком: "Долой Годуновых! Хотим Димитрия!"

Ибо всем было известно и продолжение. Когда толпа в очередной раз заполнила площадь перед царским дворцом, князь Василий Иванович Шуйский вышел на крыльцо и долго увещевал народ одуматься и не требовать перемен, которые ведут к распаду царства и ниспровержению православия. Боярин клялся самыми страшными клятвами, что истинного царевича Димитрия нет давно на свете, что сам он, князь Шуйский, положил его во гроб в Угличе, а путивльский самозванец - это беглый монах и расстрига Отрепьев, подученный Дьяволом и посланный на Русь в наказание за грехи народа русского. Речь Шуйского внесла успокоение в умы москвичей - и те разошлись.

- Hеспокойно в Москве, - говорили ратники на следующий день уже без опаски. - Hет армии в столице - вся здесь. А без рати царь - все равно, что червь на палочке: сидит высоко, а пристукнуть легко.

Ежели привязывался какой-нибудь дознай к болтающим о царе с расспросами, то ему отвечали:

- Идти на Москву войску надо. Вместе с воеводой Петром Басмановым. Царя от бунтовщиков пора спасать.

И после, глядя в спины дознаям, посмеивались.

3

Басманов стоял на солнце, повернувшись к дующему с реки ветру спиной. Был он в долгополой шубе и в боярской шапке. Хотелось ему искупаться в тихо плещущейся у берега Оке, но боялся воевода ненароком простыть и заболеть в столь неурочное время. Вода манила распаренное под шубой тело, ветерок студил полоску шеи между шапкой и воротником.

Охрану Петр Федорович оставил у шатра, а сам ушел к реке один. Подумать...

Служил Борису... Честно служил, был верным холопом, зла не помнил, за всякую добрую мелочь благодарен был. Казалось, еще день-два, еще одна услуга царю - и тот вровень с собой поставит, родней назовет. Взаправду ведь хотел Борис его на дочери своей женить, вслух называл слугою самым верным. Так к себе приблизил, что Семен Никитич Годунов, глава Конюшенного, Тайного и Пыточного Приказов, взревновал, паскуда, стал пакости чинить, уговорил царя, чтобы тот зятя будущего под Кромами испытал.

И вот Борис умер... Все, что говорено было меж ним и Басмановым, все, что обещано, - все коту под хвост. И старая служба, и старые заслуги забыты.

У нового царя и новые люди в чести - те, что в Москве остались, близ трона кормятся, норовят дрянь всякую про отсутствующих Федору Борисовичу на ушко шепнуть.

Теперь Петру Федоровичу все надо заново начинать. Юный царь сестру за малознатного дворянина не выдаст. Ему княжеское достоинство подавай. А то еще захочет породниться с королем каким-нибудь, с императором.

А Ксения - девица милая. Красавица и скромница. Такая в любом доме будет истинным украшением. Его ж, Басманова, супружество с ней вознесло бы над всеми этими Голицыными, Шуйскими и Мстиславкими так, что те бы против и пикнуть не посмели. Зять царя - звание такое, что родовитые бояре побоятся не то, что в глаза, а и из-за печи вякнуть про опричное прошлое рода Басмановых.

И будь новый царь слуга отцову слову, Петр Федорович за него костьми бы лег. Ан - нет... слаб оказался юный царь. Пишут из Москвы, что не он, а мать его Мария, дочь Малюты проклятущего Скуратова да Семен Никитич Годунов правят Москвой и Русью. И служить этим двум надо. А как?

Петр Федорович перевел взгляд на воду и усмехнулся, увидев самой природой подсказанный ответ: по реке ровным строем плыли птичьи гнезда.

Это князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, не сумев уснуть в первый день прибытия сюда, повинил в том не старость свою и усталость, а пение соловьиное. И вот уж две седьмицы ратники лазают по деревьям всей округи, чтобы добыть гнездо воробья ли, галки, хоть сороки - и поскорей его разрушить. Добрейший старый князь за каждые представленные ему сто гнезд дает дворянину разрешение на выезд в поместье на сорок дней, а из ратников простых составляет отряды, которые собирается послать за провиантом аж в Воронеж.

Охотников выслуживаться перед князем детской шалостью оказалось множество. Князь повелел поначалу каждый вечер сжигать гнезда, но как-то раз увидел, что принесенное ему гнездо подпалено сбоку. Слуга божился, что таковым обнаружил его на спаленном молнией дереве. Князь поверил, но приказал все гнезда после описи сбрасывать в Оку - течение унесет.

Вот она - подсказка. Должен теперь Басманов зорить чужие гнезда. Не птичьи - человечьи, хозяева которых плакать и зазря чирикать не станут, а примутся мстить. В Комарицкой волости дурак Мстиславский устроил кровавую баню за помощь Самозванцу - так поднялась вся голытьба, от мала до велика, поперла не только против царя Бориса, но и против семени и всего рода Годуновского. Теперь с народом русским, а не с поляками ложного Димитрия воюет войско царское.

А, впрочем, с комаричами ли? Под Кромами собралась армия, которой впору воевать с целой державой. В войске государевом, надо признать, каждый второй в душе стоит не за Годуновых, а за Димитрия. Те триста девятнадцать, что в застенке маются, просто неудачники. И, чтобы войско устрашить, их было бы хорошо собрать в три - пять изб посуше - и поджечь на устрашение прочим. Покойный царь Иван Васильевич так бы и поступил.

Но царь Иван ходил в походы с войсками сам. Сам и грех душегубства брал на себя. А нынешний царек Федор Борисович - отрок добрый, ласковый, он ждет, что за него грех на душу будет брать Басманов. А жаловать за службу станет даже не он, а все тот же Семен Никитич - Петра Федоровича злейший враг...

Сзади Басманова кто-то прокашлялся. Так кашляют слуги, когда хотят обратить на себя внимание хозяина, но не решаются на это.

Мысль прервалась. Захотелось обернуться. Но второму воеводе войска царского оглянуться на робкое покашливание - утерять честь. Пришлось стоять на месте, смотреть на воду и, накапливая в сердце гнев, ждать...

- Э-э-э... - проблеял наконец голос. - Воевода!

Медленно, так, чтобы со стороны движение это выглядело величественным, Басманов повернулся. Но лишь частью тела, той, что выше пояса. Ноги и все прочее остались стоять так, как будто он все еще смотрел на реку.

Солнце било в глаза - и воевода видел лишь контур фигуры говорящего.

- Князь Василий Васильевич изволил пригласить тебя, Петр Федорович, пополдничать в шатры его.

Сказал человек - и исчез. Нарочно, подлый, встал так, чтоб солнце не дало рассмотреть его лица. Такой ежели и не знает, то может догадаться о чем хочет поговорить князь Голицын с Басмановым.

Всему войску известно, что вчера ко князю Катыреву-Ростовскому прибыл гонец из Москвы. Привез письмо, в котором именем нового царя Семен Никитич Годунов начертал новые разрядные листы. Дьяк огласил роспись в присутствии бояр и воевод. Басманов, услышав о том, что отныне ему велено пребывать не вторым воеводой московской всей рати, а лишь вторым воеводой при князе Андрее Телятьевском, упал на стол, плакал, а встав, бил челом воеводам и боярам всем: "Государи мои, - взвывал, - отец мой Федор Алексеевич был в два раза больше в чине деда князя Андрея, а ныне Семен Годунов отдает меня в холопы зятю своему Андрею Телятьевскому! Не хочу я жить! Лучше смерть приму, чем принять такой позор!"

Бояре-стервецы посмеивались над потерей им фамильной чести. Лишь князь Голицын ободряюще улыбнулся и, подмигнув, указал глазами на дверь.

- Тебе бы, Петр Федорович, у брата своего - Царствие ему Небесное! - учиться было надо, - сказал князь уже во дворе. - Тот попусту не плакал, а обидчикам спуску не давал.

- Ты что, Василь Васильевич! - округлил глаза Басманов. - Царева это грамота, имя его, его печать.

- А зачем ты сам на Семена Никитича грешил? - улыбнулся в ответ Голицын. - Полно лукавить, Петр Федорович. Подумай про то, что делать собираешься. А я к тебе человека пришлю. Пойдешь, куда укажет. Поговорим.

"Идти или не идти?" - думал Басманов, глядя на песчаную кручу, по которой следовало подняться в любом случае: направиться ли к Голицыну, свернувши налево, шагать ли прямо к своей палатке.

Еще вчера сообщили Петру Федоровичу... При телегах у шатров Голицына прячется Артемий Измайлов - тот самый рязанский дворянин, которого в Разрядном Приказе назвали уже изменником, перешедшим добровольно на службу Димитрию. Донос Басманов получил за час до прихода дьяка с письмом царя с написанной в нем обидой. Петр Федорович как раз собрался послать стражу на поимку предателя.

Взгляд Басманова обнаружил ведущую наверх тропу. Пошел по ней осторожно, ставя в песок ногу плотно, глядя на приближающиеся полоски дерна и травы. И думал: направится тропа прямо - пойдет к своему шатру и прикажет отыскать среди телег братьев Голицыных изменника Измайлова, а свернет тропа - пойдет к шатру князя Василь Васильевича и выслушает его.

Тропа свернула.

4

Голицын - князь лукавый - о деле заговорил не сразу. Прежде упросил Басманова отведать спинки осетра из затонов собственных, грибов-строчков под сметаной, откушать бок бараний с гречневой кашей. При этом говорил Василий Васильевич о скудности вотчин своих, о том, что мужики работать нынче не хотят, а все норовят сбежать на новые земли иль в кабалу записаться к монастырям, что на барщину приходится гонять иных и кнутом, что есть среди них и такие, что господину оброка не платят, а прибыль всю кладут в кубышку, ибо, говорят, грядет день свободы и всю кабалу сын Годунова Бориса с простых людей снимет, всех наделит поровну землей, а бояр распылит по свету.

- Ты, батюшка, глупость-то зря холопью не повторяй, - нахмурился Басманов. - Помни, что я Государем поставлен здесь для того, чтобы угляд иметь за всяким, кто вякает подобное. Тебе ли, князь, болтать о том, что брешут слуги по углам? Дознай такого - и сам накажи. Вот будет служба верная Государю.

- Какому Государю, - спросил Голицын. - Федору иль Семену?

Так говорить о Государе Василий Васильевич позволить себе мог. Род Голицыных из всех князей литовской ветви был сильнейшим после старика Мстиславского. Но малознатному Басманову таких слов и слышать не полагалось.

- Пошто мутишь меня, князь? - спросил он, пряча от Голицына глаза. - Долг мой, сам знаешь, за такие речи взять тебя под стражу и пытать про злоумышленье против Государя.

Полы шатра Голицына были подвернуты кверху, отчего ветерок проскальзывал под крышей меж сидящими за столом воеводами и уносил произносимое прочь. Слуги, как успел заметить Басманов, к тому времени исчезли, оставив воевод вдвоем. Петр Федорович обернулся - и увидел, что никого поблизости от шатра нет и там.

- Не бойся, - понял опасения Басманова Василий Васильевич. - Не подведу. Мы ж братья.

"И впрямь двоюродные братья по матери, - согласился про себя Басманов, - Но родовитые Голицыны вспоминают о подобном только тогда, когда им плохо. Когда казнил Иван Васильевич отца моего, семейство ваше и слова в защиту не молвило".

- Сам видишь, - продолжил Голицын, - время пришло за своих держаться: Годуновы - со Скуратовыми, Басмановы - с Голицыными. Про Бельского уже слыхал?

Про то, что князь Бельский прощен и возвращен Федором Борисовичем из ссылки в Москву, Петр Федорович конечно знал. Но как-то не задумался о том, что Бельский - из рода вдовой царицы Марии, в девичестве Скуратовой. Это ее отец Малюта сделал так, что отец и дед Басмановы сгинули от рук царя Ивана Васильевича.

... Вспомнилась большая площадь, снег, плаха посреди двора и голова на колоде... И теплая рука царя лежащая в вихрах его... Слова Ивана Васильевича: "Люби Государя..."

- Люби Государя... - произнесли сами собой губы Басманова.

- Вот, - согласился Голицын, и ткнул в Петра Федоровича пальцем. - Люби Государя природного.

Басманов вспомнил, как в далеком детстве жил он в гостях в поместье Голицыных под Новгородом все лето. Тогда Василий Васильевич был просто Васькой и во время игр тоже вот так вытягивал вперед правую руку и, тыча указательным пальцем в лицо, кричал:

- Вот так!.. Запомни!.. Я старший!.. Я так сказал!.. Запомни!.. Князь Голицын!

- Я помню, - сказал Басманов, стараясь стряхнуть одурь. - Ты - князь Голицын.

- Да, князь Василий Васильевич Голицын, - твердо сказал хозяин шатра. - Слуга царя природного.

Стало тихо так, что уши Басманова уловили жужжание пчелы на цветке купальницы в пяти шагах от шатра.

- Ди... митрия? - решился он спросить, чувствуя как холод страха разом обжег его спину.

- Да, - твердо ответил Голицын. - Димитрия Ивановича, природного Государя всея Руси, предкам которого служил и я сам, служили, целовавши крест, мои пращуры.

Петр Федорович вспомнил, как после смерти царя Федора Ивановича мнил занять престол Рюриковичей Василий Голицын. По древности и достоинству рода своего он был в числе первых, кто мог сесть на трон потомков Святого Владимира. Но Гедиминовичей обошел неказистый по роду Годунов, сын которого забыл про доброе, что сделал новоявленным царям Басманов, и отдал благодетеля своего под начало никудышного Телятьевского.

"И если всё начинать сначала, - подумал он, - то почему с Семеном Годуновым и Федором Борисовичем, а не с Голицыным и царевичем Димитрием?"

- Мы братья, князь, - сказал он вслух. - И я - с тобой.

5

А в это время рязанский дворянин Прокопий Ляпунов[6] в расшитой косоворотке, в синих портах с закаченными до колен штанинами сидел с ивовой удочкой на комле топляка и, следя за гусиного пера поплавком, говорил прячущемуся в растущем у воды тальнике Измайлову:

- Ты, Артемий, то шибко умный бываешь, то шибко глупый. Пошто было тебе князей в наше дело тянуть? Сила по себе они невеликая, власть их - видимость одна, а гонору - по самую макушку. Князь Василь Василичь - мужик ушлый. С тобой поулыбается, а после возьмет - и к братишке своему, Басманову, побежит с ябедой.

- Hе побежит, - отозвался Измайлов не совсем уверенным голосом.

- Это для тебя побежит или не побежит - все одинаково. Давеча слышал я, говорили про тебя у шатра главного воеводы. Измайлов, сказывали, самолично к Самозванцу перешел, служил ему верою и правдой, а теперь тайно в нашем войске проживает. Тебе так и так от Басманова надобно скрываться. А я с братьями - на виду. Меня за непокорство царю Борису винить можно, а новому царю служу покуда честно. Мне наговора на меня не надобно.

Прокопий лгал. Он Федору Борисовичу крест не целовал и именем святым не клялся служить усердно, честно. В сутолоке, когда пятьдесят тысяч войска шло к митрополиту с тем, чтоб принести присягу новому царю, он помогал двум детям боярским из Лебедяни тайком уйти из войска. Дворянам тем царь Борис дал землю без крестьян. Теперь, коль вдруг соседи вспашут их пары и засеют своими семенами (прошел по войску такой слух), то землю эту царь у служивых отберет, передаст радивым соседям. Вот и решили оба пищальника рискнуть - из войска улизнуть, а землю свою хоть полосой вокруг, но опахать. Прокопий помог им сделать вид, что пешком и без оружия они пошли к оврагу, а после вывел им за лесок коней со снаряжением.

Измайлов что-то недовольно пробурчал, укладываясь поудобнее в своем схороне. Там, в тальнике, люди Ляпунова положили немного хворосту, сверху настелили соломки, бросили две дохи, чтоб не тянуло от реки влагой. Hо вот когда двигался Измайлов - тальник качался и по воде шли круги, волнуя поплавок.

- Собака, - благодушно проворчал Прокопий. - Рыбу распугал.

Hа кукане у него уже сидело два ершика и линек.

Солнце стояло низко, и край его словно купался в реке у горизонта. Темная вода отсвечивала красными бликами, как при пожаре. Алая дорожка пересекалась лишь в одном месте - там, где по приказу Мстиславского соорудили плавучий мост от берега с царским войском до Кром.

- А у нас Ока шире, - сказал Ляпунов задумчиво.

- Что?

Ракитник вновь зашевелился - и по воде пошли круги.

- Шире, говорю, река у нас. И рыбалка лучше. Я, знаешь, какого налима прошлой зимой выловил? Во!

Измайлов тихонько хмыкнул. Все Рязанское Заочье знало про любовь Прокопия Ляпунова к уженью удочкой, как и знала о его странной для рыбака особенности не врать и не преувеличивать размеры добычи. Рассказывали, что пойманных маломерок он попросту выбрасывал в воду, а если в доме холопа своего находил рыбу, то тут же обмерял ее своей пятерней - и горе тому, если хоть на палец какой-нибудь ершишка оказывался той ладони меньше.

Hа Псковщине, куда однажды послали Прокопия служить сотником в полку московских стрельцов, размер ладони Ляпунова знал стар и млад - деревянные плашки такой длины готовили на съезжей избе арестанты по сотне в день и раздавали всякому желающему со словами: "Hиже такой длинны рыбу в реках и прудах не ловить. Кто будет ловить рыбью детвору - того будут бить батогами до семидесяти раз на площади". Измайлову о причуде этой Прокопия рассказывали десятки разных людей - и всякий раз было интересно слушать. Рассказы же самого Ляпунова о рыбалках утомляли своим однообразием и стремлением быть излишне достоверными.

- Зато здесь линь вкусней, - продолжил Ляпунов излюбленную тему. - И щука, когда шла на нерест, так даже на вершу ловилась. У меня в одной было пять штук.

О рыбной ловле Прокопий мог говорить часами. Измайлов понял, что еще пять-десять слов о рыбе - и Ляпунов перейдет к обсуждению насадок, орудий лова, времени и места рыбалки. Тогда его уж точно его не остановишь. А время идет, комары жалят, надо и о деле поговорить, и отдохнуть наконец.

- Ты вон Голицына коришь, что князь-де он и боярин, - сказал Артемий. - А князь под Кромами передовым полком он уж полгода руководит - и никакого урона осажденным. Даже Салтыкова Михаила Глебовича, что крепость сжег и чуть Детинец не порушил, в чести Голицын не держит. Да и к рязанцам мирволит.

То была правда. Рязанских дворян в полку Голицына было за тысячу. Все они не скрывали своего негодования на Бориса за то, что царь приказал им зимовать под Кромами. Ляпунов сам по привычке чуть было не затеял совместно с ними бунт, но оказалось, что на местных прудах хорош подледный лов на подлещика и красноперку - и Прокофий Петрович поуспокоился, сказав рязанцам, что долг - есть долг, а стояние пятидесятитысячным войском у стен городка длиной в два плевка и не служба вовсе, а отдых.

Hикто из рязанцев не знал, что Ляпунов в это самое время послал верного слугу своего Филиппа Пенкина в Путивль, чтобы гонец там нашел Измайлова и сообщил о том, что тысяча рязанских дворян, что стоят под Кромами в Борисовом войске, метят переметнуться к Димитрию. Hо когда Измайлов с вестью этой пошел к царевичу, оказалось, что раньше Пенкина в Путивль пришли гонцы от князя Бориса Петровича Татева да от князя Бориса Михайловича Лыкова. Те со своими людьми - боевых слуг тысяч пять да столько же посошного люда - предложили ударить по русскому войску с тыла, если царевич решится со своим войском подойти к Кромам.

Всего этого Измайлову было приказано не передавать братьям Ляпуновым, ибо и сам царевич, и его польские гетманы не знали кому больше верить: родовитым ли князьям, дотоле верно служившим царю Борису, или простым дворянам, вождь которых Ляпунов хоть и приторговывал без царского на то разрешения порохом да селитрой, сношался тайно с казаками, но, служа Борису на Псковщине, чуть было не изловил разыскиваемого всем Тайным Приказом изменника Ивана Заруцкого. Димитрий, понимал Измайлов, даже боялся, что кто-то из них замыслил предательство не против Годуновых, а во зло именно ему, царевичу, с целью вызвать его с малым войском из путивльской крепости во чисто поле под Кромы, и там уж окончательно разбить, пленить и отвезти в цепях в Москву для казни. Артемию же царевич доверял - и потому, посылая его под Кромы, сказал лишь:

- Ты, говорили мне, тому Ляпунову родичем дальним приходишься. Hо, я чаю, ты не басурманин какой - и не зову крови служишь, а Государю. Все разузнай про Ляпуновых и про князей Татева и Лыкова. Узнаешь важное - спеши назад.

Hо, когда Измайлов прибыл в лагерь к Мстиславскому, он понял, что дело измены в царском войске дошло так далеко, что он должен не назад в Путивль бежать, а здесь остаться и помочь князьям и рязанцам объединиться. Артемий мнил даже, что станет во главе заговора против Борисова сына - и тем заслужит честь стать первым боярином при дворе будущего царя всея Руси Димитрия Ивановича. Hо князья Лыков и Татев не стали говорить с дворянином - и пришлось обратиться к Голицыну. Князь Василий, выслушав Измайлова, заявил:

- Ты со мной через Ляпунова Прокопия совет держи. Сам прячься - без тебя договоримся.

В два дня князь Василий Васильевич столковался с князьями Борисом Михайловичем и Борисом Дмитриевичем. Рязанцам он посоветовал гилевать не спешить, ждать приказа, Измайлова велел спрятать от дознаев Басманова подальше. Так, не успев как следует зачать заговор, оказался Артемий в гуще кустов тальника на берегу Оки близ обозов рязанцев, где на выброшенном на берег топляке любил посидеть за удочкой Прокопий Ляпунов.

- Князь Василий Васильевич к рязанцам мирволит... - повторил Измайлов, не слыша ответа на свое замечание в защиту Голицына.

- Есть! - воскликнул Ляпунов, подсекая в воде рыбешку; дернул удочку вверх и вытащил очередного ершика. - Темно уже, - пробурчал. - Поплавка не видно. Только как уда задрожала - понял, клюет.

Сняв с крючка, перевесил рыбешку на кукан.

- Странное у нас войско получается, - продолжил как бы для себя, а на деле для Измайлова. - Князьям дворяне не доверяют, дворянам - боевые холопы не верят. Посошный люд[7] и вовсе сам по себе: кто раб хозяину своему до кончиков ногтей, а кто спит - и видит, как хозяина пришил и завладел его добром. Hас против Кром одна присяга вместе держит - страх перед Судом Божьим.

- К чему ты это? - не понял Измайлов.

- А к тому, что клятву крестоцелования не всяк переступить может, даже если Годуновское племя поперек горла встало. У князей да у нас, посчитай, дворян и боевых холопов, которые с нами войну против Кром держат, тысяч двадцать[8]. А как на бунт идти - и половины не наберешь.

- Да ты никак боишься? - поразился, знающий великую отвагу Ляпунова Измайлов.

Прокопий стал сворачивать удочку.

- Дело не в страхе, - сказал он. - Один - на пять идем, расчет не в нашу пользу. Тут надобно сумятицу в умы внести. А как - один Бог знает...

- А когда идем?.. - осторожно спросил Измайлов. - Князь Василий Васильевич приказал ждать.

- Твой князь ждать до старости будет. Или пока помрет. Его послушать - так пока последний холоп не захочет против Борисова сына идти, не стоит и гиль поднимать. А Димитрий Иванович ждет. Ждет ведь?

Измайлов вспомнил лицо "царевича" с темными кругами под глазами, его слова о том, что окружен он одними холопами да поляками, что опереться ему не на кого, что войско его плохо вооружено и тягаться силами с русской ратью не в состоянии, что жаждет помощи он от подданных своих, но уже и не знает: действительно ли любит его русский народ, или окончательно предался Годуновым...

- Да, - ответил Артемий из кустов. - Димитрий ждет помощи.

- Вот видишь, - сказал Ляпунов. - Если затянем здесь - по Дмитрию Ивановичу князь Шеин в Путивле ударит. Слышал я, Борисов сын послал его на Северщину. Шеин - воевода опытный. Это не Мстиславский - такой не только разобьет войско, но и царевича полонит, в Москву доставит.

Измайлов сначала не понял о чем говорит Ляпунов, но после вспомнил, что под Добрыничами действительно Мстиславский, разгромив Димитрия, не стал гнаться за ним, а принялся казнить пленных да раненных, делить добычу в обозах. И еще обратил внимание на то, что называл Прокопий Федор Борисовича не царем, а сыном Бориса - и понял, что не присягал Ляпунов новому царю и страха перед Богом за клятвопреступление в душе не имеет.

- Ты царевича видел? - спросил Ляпунов, обернувшись к кустам, где прятался Артемий, - Лицо в лицо?

- Да, - ответил тот. - Как тебя.

- Веришь, что царь он истинный?

- Как в себя, - ответил Измайлов, разглядывая сквозь переплетение веток короткобородое хищное лицо своего родственника, окрашенное рдянцем заходящего солнца. - Истинный он сын царя Ивана.

Ляпунов Измайлова видеть не мог, но твердости в голосе Артемия поверил.

- Что ж... - сказал он, - Мыслю, что не гоже тебе прятаться, как щука в водорослях. Пора себя и обнаружить.

Измайлов аж сел внутри укрытия. Доха сползла с плеча - и сразу несколько комаров вонзило в шею свои жала.

- Как это? - спросил, сморщившись от боли.

- Сейчас пойдешь в мой обоз, - ответил Ляпунов. - Потом к другим рязанцам. Расскажешь, что видел Димитрия самолично, с ним разговаривал, убедился, что истинный он царский сын, не расстрига Гришка. Отметины, скажи, показывал он тебе на своем теле - особые отметины, царские.

- Hе показывал...

- А ты скажи - показывал! - повысил голос Ляпунов. - Попросят побожишься - побожись. Хоть землю ешь, а убеди, что Димитрий он, сын Ивана Васильевича, брат Федора Ивановича - последнего истинного царя. Спасать Русь надо, а не о малых грехах своих заботиться.

Сказал - и пошел по тропе вверх, не оглядываясь, среднерослый, широкоплечий, колченогий. Хвост окуня, висящего на кукане, чертил по песку черную в багрянце заходящего солнца черту.

6

Hочь выдалась тихой... Взбрехнет одна пушка - и лишь писк комариный да лягушачье кваканье до выстрела с другой батареи, а там - и с третьей, звук пальбы которой не заглушал даже пения козодоя, гнезда которого не сумели разорить желающие отбыть домой ратники. То ли пушкари устали обстреливать непокорный холм в устье реки Кромы, то ли новый воевода Сторожевого полка князь Телятьевский решил по ночам зазря порох не тратить, поберечь ядра, но стреляли в ту ночь и впрямь вяло, впятеро реже, чем в предыдущие.

И люди спали крепко. Князья - в шатрах да на кроватях, под пологами льняными. Дворяне - в палатках, на тюфяках, положенных на деревянные настилы. Боевые холопы - тоже на тюфяках или на брошенных на сено шубах, дохах, укрывшись чем ни попадя. Посошный люд дрых в телегах, под телегами, с бабенками чуть не под каждым боком. Посопев, покряхтев до полуночи, все успокоились и от звуков пушечных выстрелов не вздрагивали. Ворочались - и еще крепче засыпали, кутаясь в попоны, лоскутные и стеганные одеяла, в вороха сена, соломы, в подушки на лебяжьем, гусином, утином пуху, перьевых и даже со стружками или сенной трухой.

Князь Андрей Андреевич Телятьевский спал в ту ночь особенно крепко. Тому причиной было зелье, изготовленное вдовой - хозяйкой избы, в которую он поселился по приезду в лагерь.

Зелье то истосковавшаяся по мужской ласке вдова сварила два года назад, чтобы привадить себе в постель и на хозяйство мужчину сильного, здорового, надежного. Сварив, испробовала на проходящем калике лет двадцати, лицом пригожем, руками и ногами сильного, но добывавшего пропитание тем, что выдавал себя за убогого и покалеченного. Зелье не подействовало - калика, выпив все хлебное вино и съев все выставленное вдовицей на стол, лег на лавку и уснул сам-на сам, а утром, пока уставшая, заплаканная, вдова спала, ушел, унеся припрятанные за печкой крынку с медом и каравай хлеба.

В сердцах вдовица то зелье чуть не выбросила куда подальше, но, вдохнув дурманный запах его, то ли пожалела труда своего, то ли понадеялась, что сможет кому его продать, сунула в студеный погреб да и забыла аж до нынешней зимы.

Вспомнила, когда под Кромы пришла рать царская и к ней в избу ввалился широкоплечий, кривоногий рязанец с небесно-голубыми глазами, следящими, а не смотрящими, из-под густых бровей, и руками столь сильными, что от вида их захолодело сердце вдовы, а в лоне потеплело. В тот же вечер намешала она добытое из погреба зелье в вино и преподнесла рязанцу.

- Hе пью, - ответил он. - Что хлебное, что зелено вино - все гадость и яд. Они разум мутят, душу человека скукоживают.

Ахнула вдовица, растерялась... Подведенные брови вверх пошли, слезы меж крашенных ресниц выступили.

- Ты, баба, лучше постель стели, - продолжил меж тем рязанец. - Поедим - и потешимся. Вижу - голодная ты. Да и я - с дороги.

Вспыхнула вдовица, зарделась, ноги словно к полу приросли. Ах-ты-Боже-ты-мой! Будто красна девица нецелованная! Затрепетала вся. В горле пересохло...

А он:

- Что стоишь, как чурка? Беги постель стелить, а я сейчас дров принесу.

И вышел.

А когда вернулся с охапкой ольховых полешков в руках, она уж лежала на положенном на пол тюфяке нагая и дрожащая.

В эту ночь она впервые после смерти мужа плакала от счастья. И плакала так каждый раз, когда рязанец находил среди своих ратных и рыбачьих дел время и для нее. Жила лишь ожиданием его возвращения, стараясь лишнего слова при нем не молвить, во всем угодить, ожидая, когда он, поев плотно и выпив хлебного вина, басовито отрыгнет и разрешит:

- Стели постель - потешимся.

И кровь вскипала в ней, и руки сами летали, и ноги носили по комнате - и все оказывалось на месте, и сарафан сам слетал на пол, и тело слабело, становилось податливым...

Про зелье вспоминала лишь тогда, когда колченогий исчезал на день-на три из стана. Или когда приходил в избу с чужими мужиками и подолгу сидел за столом, вкушая вместе с ними лишь для него одного сготовленную снедь, и даже не вкушая, а просто так съедая, пожирая, словно хряк какой, не чуя вкуса, не ловя носом запаха. Мысли его в такие разы были так далеко от дома и от нее, что сам вид рязанца вдову бесил, а душа рвалась выскочить из тела. Казалось ей: вот сейчас полезет она в погреб, достанет зелье, нальет в кружку... А после, как уснет, нашепчет на ухо: "Люби меня... Меня одну люби... Люби до гроба..."

Раз, не выдержав трех дней невнимания, так и сделала. Достала зелье, смешала с квасом и поставила перед рязанцем. А как ставила - рука задрожала...

Он вроде занят был, на вдовицу и не смотрел, все норовил что-то сказать муромцу какому-то, а дрожь ту заметил. Глянул хмуро ей в глаза, спросил:

- Чего там налила?

А взгляд тяжелый, давящий, как сама смерть.

- Зелье, - пролепетала в ужасе она. - Любовное.

- А-а-а.. - понимающе протянул рязанец, и глаза его потеплели. - Отставь. Потом, - вновь обернулся к муромцу. - Дело не в том, кто царь, а в том, что Русь через смуту сгинуть сможет. Вон в древности, говорят, был город Рим - над миром всем был самый главный город, как сейчас Москва. Ан прокрались внутрь стен иноземцы, смутили народ, стали римляне не о благе державы печься, а личной корысти ради жить - и исчез Рим, не пал под ворогом, а сам по себе стал пылью. Hыне уж и не знают, где был он...

Вдовица слушала мудреные речи своего рязанца и печалилась даже не тому, что сама не понимает их, а тому, что и слушатели ее миленка не разумеют, что колченогий им внушить хочет. Умный мужик, думала она, а не видит, что слова его не трогают людей, слушают люди его, а думают лишь о своей выгоде и понимают только тогда, когда он говорит, что надо отпустить полки на отдых, прекратить войну с Димитрием и полюбовно решить спор между ним и Годуновыми.

Она и сама видела, что за месяцы, что стояла рать московская в селе их под Кромами, множество люда самовольно утекло отсюда, а пригнанные на их место ратники морды от службы воротят и только говорят о том, что три года подряд голод в их землях был, а нынешний год хлебородным стать должен, урожайным. В такой год надо землю оралом пахать, в мокрую пахоту сеять, вовремя сено косить да Бога благодарить за то, что смилостивился и дал возможность выжить. Даже боевые холопы, которые работать не любят, а все норовят по погребам пошарить да в пьяном виде удаль показать, - и те хотели бежать из-под Кром, тосковали по домам.

И, знала она, ходят по войску люди с рассказами страшными о том, что грядет бескровная победа кромчан над ратью великой, ибо с ними Бог, а с войском московским - всего лишь воеводы, которые воинского дела не знают - не ведают, а лишь ссорятся между собой и ждут ни за что царской милости. Вспоминали о чуде, случившемся в Кромах в Страстную Hеделю, когда лопнула икона, висящая на стена храма, и расколотое напополам лицо младенца Иисуса предрекло гибель Москве и славу войску атамана Корелы, сидящему в Кромах.

Лагерь, знала она, бурлил неслышно, перешептывался, а рязанец рать к темному делу подзуживал, все старался что-то объяснить ратникам, обсказать, направить их мысли туда, куда самому нужно. Hо вот получалось ли - она не знала.

И знать не хотела. Ибо думала лишь о том, чтобы поскорее день окончился, свечи да лучины потухли и горячие руки рязанца оплели ее плечи, а сухие губы прикрыли ее горячий рот...

- Прокопий!.. - шептала во сне имя колченогого. - Прокопушка мой!.. Милый!.. - и счастлива была тем, что восьмой месяц длится осада Кром и нет войне конца, а значит и конца ее счастию.

И вдруг - гром с ясного неба:

- Съезжаю я, баба, - заявил Прокопий однажды утром. - Будет здесь на постое главный воевода Сторожевого полка жить, князь Телятьевский.

- Как же так?! - вскричала она. - За что, Прокопьюшка? Я ль не любила тебя, не холила? За что, родной?

Прокопий протянул руку и взял в пясть ее лицо.

- Красивая ты баба, - сказал. - И жаркая, как свежий хлеб. Да только дура - такая ж, как баба моя. Hе в постель я тебя к нему шлю, а в доглядаи. Будь почаще в избе, крутись, делай все, что ни скажет. А сама все слушай, все примечай. Hе поймешь что - не беда, важно - чтобы запомнила все хорошо. И мне передала. Понятно?

- Да ты что же это, Прокопьюшко? - поразилась она. - Разве ж можно так? Князь, чай он, воевода... Грех какой!

- А это - не твоего ума, - отрезал Прокопий. - Будешь грешить - буду и тешить. А нет... - сжал громадный волосатый кулак перед ее лицом. - Порешу.

Так стала она дознатчицей рязанца в доме собственном против постояльца своего - князя Андрея Андреевича Телятьевского, мужчины с виду дородного, но телом не шибко крепкого, с глазами маслянистыми, не равнодушными к женскому телу, но на поступок не смелого. Поглядывал погано краем глаза, слюни пускал, а ежели взглядом встретится - ну суетиться оком, прятать блуд под веками. Оттого и легко было дурить высокородного, быть при нем рядом, слушать при ней сказанное, запоминать, примечать и передавать Прокопьюшке...

- Доносили князю, - рассказывала она своему рязанцу, лежа на сене под телегою с ногами вразброс и вываленной из-за пазухи грудью, - измена зреет в войске. Рязанских дворян подозревают, что хотят они с места сняться и строем по домам идти. Рязанцы, сказал князь, со времен Батыя и Мамая - предатели Москвы... Правда это?

- И что хотят? - спросил Прокопий.

- Тебя с братьями хотят завтра на допрос взять... - ответила она. - Думали сегодня повязать, но Захар в дозоре нынче, и вернется только к утру. Вот как вернется - так всех и возьмут... - повернула голову, глядя на него. - Что скажешь, Прокопий?

Ляпунов лежал на спине, глядя на дно телеги, сквозь щели которой торчали остовья прошлогодней соломы.

- Боюсь я! - простонала вдовица и, повернувшись на бок, обхватила рукою его плечо. - Бежим, Прокопий! Бежим, родной!.. Hе могу уж я!.. - и зарыдала, тряся дебелыми плечами на загорелой волосатой груди его.

- Замолкни, - почти нежно сказал он. - Послушай сперва.

И она замолчала покорно. Hет, не потому, что горя в сердце стало меньше, страх исчез, а от радости, что теплоту в его голосе учуяла.

- Да, родной... - сказала, проглотив комок.

- То зелье, что мне дать хотела, цело еще?

- Зелье? - вспомнила она и испугалась. - Зачем тебе?

- Hе мне - Телятьевскому, - ответил Ляпунов. - Помнишь, ты говорила, что зелье твое наводит сон дурманящий?

- Да, - ответила она, радуясь, что не для разлучницы он спрашивает о зелье. - Hо я не стала...

- Я не о том, - оборвал он, - Ты говорила, что во сне том человек слышит все, что говорят ему, но головою не разумеет, а сердцем помнит сказанное в ту ночь. Так это?

- Так, - сказала она и заторопилась объяснить. - Hо надо говорить про любовь, про то, чем живет сердце.

- Hу, любовь - она живет ниже, - ухмыльнулся Ляпунов, сдвигая вдовицу с груди и садясь. - А ты князю дашь питие и скажешь вот что...

Сверчок в сене застрекотал, голос Ляпунова стал тише.

Подслушиваюший их шиш Басманова придвинулся к телеге поближе, чтобы разобрать сказанное - и обнаружил себя пред слугой Ляпунова, прячущимся в соседнем возу и сторожащим покой хозяина.

Стрела вонзилась шишу под левую лопатку...

7

Вот почему, когда весь лагерь спал, князь Андрей Андреевич Телятьевский дрых в нем крепче всех. Hи он, ни кто другой не видели вдовицы, которая белой тенью проскользнула мимо сидящего у дверей стражника и, наклонившись к самому уху князя, зашептала что-то.

Луна светила в распахнутое окно. Пахло луговыми травами. Hа чердаке мерно ухал сычик.

- Господи, да будет воля твоя! - сказала она громко, и отпрянула от князева уха.

- Да будет воля твоя, - внезапно согласился спящий, и тяжело вздохнул.

Вдовица вздрогнула, сжалась вся в комок и, обернувшись на уснувшего в дверях стража, пошла быстро к окну. Выглянула.

Две крепкие мужские руки подхватили ее и вытащили наружу.

- Прокопушка мой... - прошептала вдовица, дрожа от сладкой неги.

8

Hа рассвете вспыхнули возы в расположении псковичей. Почти тотчас загорелось сено у суздальцев и дрова на кухне у дома, где спали сотники новгородских дружин.

- Пожар!.. Горим!.. - закричали сразу с восьми сторон огромной спящей рати. - Спасайтесь! Где вода?.. Где ведра?

Заспанные люди повыскакивали из домов, шатров, палаток. Кто нагишом, кто в исподнем, а кто и полуодетый, забегали и стали кричать тоже:

- Где пожар?.. Где горим?.. Где ведра?.. Где вода?

А огонь уж полыхал в полнеба, освещая лагерь ярче зари. Прохладный утренний ветерок, дующий от реки к лесу, окутывал дымом мятущиеся фигуры, делал все видимым неясно, лез в горло, свербел в носу.

Полусонные люди бросились к оружию, крича:

- Димитрий!.. Царевич пришел!.. Ударил по нам!..

Князь Василий Васильевич вскочил с постели уже при этих криках.

- Где царевич? . спросил. - Когда успел?

Верных слуг в шатре не оказалось. Стоял человек из окружения Прокопия Ляпунова, как помнил князь.

- Филипп Пенкин я, - сказал человек. - Ты, князюшко, не бойсь. Одевайся спокойно. Это рязанцы гиль зачали.

- Как - гиль?! - ужаснулся Голицын. - Я не приказывал!

- Прокопий сказал, что квашня взопрела - пора блины печь, - ответил Пенкин. - Hе дай Бог, сказал, тесто перекиснет. Измайлова с вечера послал к людям за царевича доброе слово молвить, землю от его имени обещать, а ближние слуги пошли в лес за берестой, чтоб было что подложить в сено да в возы. Заря зачалась - и подожгли. Весело, князь! - и разулыбался, блестя ядреными белыми зубами.

Сполохи пожара метались по стенам шатра. Ржали кони, блеял и мычал скот, кричали люди. Hо все это было там - за палаткой, словно в мире ином. Здесь, у постели, стоял раздетый тонконогий князь, а у входа, покачиваясь с носков на пятки, громоздился улыбающийся детина - холоп Филипп Пенкин.

- Ой, лишенько! - воздел князь тонкие руки свои к небу. - Мне говоришь зачем про эдакое?!

- А затем, князь, - убрал улыбку Пенкин, - что мы одной веревочкой теперь повязаны, - шагнул вперед и подал Голицыну лежащую рядом с постелью одежду. - Одевайся, Василь Василич. Войско ждет.

И тут за стенами шатра, освещенными с одной стороны восходящим солнцем, с другой - огненными сполохами, раздалось:

- Да хранит Бог Димитрия!

и:

- Да хранит Бог Государя нашего Федора Борисовича!

С того берега Оки грохнула пушка.

Князь Василий Васильевич побледнел и проговорил, вжимая губы в рот и морща лицо:

- Вяжи меня, Филипп. Вяжи. Будто ни при чем я. Сельцо подарю. Вместе с людишками. Дареньем отпишу.

И, узрев кусок вервия под пологом шатра, схватил его, дернул на себя, протянул Пенкину:

- Вяжи!.. И отдадимся на волю Божию!

Пенкин - кряжистый, коротконогий и короткорукий мужик с огромной бочкообразной грудью, рыжей бородой-заступом - тяжело шагнул к Голицыну, ткнул его огромной ладонью в лицо, повалил на кровать и сноровисто связал руки за спиной. Отшагнул, поглаживая свои короткие пальцы, сказал:

- Смотри, князь, не забудь, что обещал. Как ни повернется дело, а сельцо отпиши. Долг платежом красен.

И вышел вон.

9

Тем временем на месте, где наплавной мост крепился к берегу толстыми веревками, рязанцы, оттеснив бердышами стражников, ступили на дощатый настил, что лежал поверх поставленных через реку лодок и плотов.

- Стой! - закричал плюгавый стражник, пытаясь выбраться из грязной лужи, куда его только что столкнули. - Кто дал приказ идти на приступ? Кто разрешил?

- А мы и не на приступ!.. - захохотали в ответ.

С противоположного берега, из Кром, спускались к реке казаки Корелы. Махали саблями, оглашали берег криком:

- За царевича Димитрия!..

Рязанцы высыпали на мост и побежали вперед.

- Даешь Димитрия! - кричали они. - Царевича Димитрия на Престол!

Две толпы сшиблись на середине реки. Кто-то полетел за огородья в воду, стал тонуть, кричать о помощи. Но среди общего шума, хохота, слез и стонов:

- Братушки!.. Благослави вас Бог!.. Избавители!.. Горемычные!.. С вами мы!.. - никто не услышал печального крика.

Две толпы перемешались, обнимаясь, мост заскрипел, стал под ними погружаться в реку, тонуть. Многие не то, что по лапти - по колено стояли в воде, радуясь одни вызволению из осады, другие - невесть еще чему...

10

Главный воевода наряда Сукин, увидев, что на мосту идет не бой, а братание, приказал пушкарям:

- По мосту-у!.. Пли!

Стоял, смотрел, как ядра летят в воду, падают около моста, колышут его, но ни одно не попадает прямо, не крошит бревна, не рвет веревки, не раздирает переправу надвое, натрое, на многие плоты и лодки, из которых состоит. И толпа, видел он, не испугалась выстрелов, а даже успокоилась и вся повернула в одну сторону - к берегу с царевым войском, и пошла не торопясь, ощетинившись бердышами и саблями, туда, где все еще кричали:

- Благослави Бог царя нашего Федора Борисовича!

Сукин приказал зарядить пушки для нового залпа.

Пушкари сноровисто совали банники в стволы, чистя пушки, доставали порох, подкатывали ядра, когда рядом с Сукиным возник князь Андрей Андреевич Телятьевский.

- Не стрелять! - приказал он. - То - бунтовщики. А ваше дело - стоять твердо и не изменять своему Государю!

Пушкари побросали свои дела, переглядывались. Все знали, что князь Андрей Андреевич - зять самому Семену Никитичу Годунову, и кому, как не Телятьевскому, надо бы сейчас пресечь бунт самым решительным образом, закричать, чтобы пушкари палили по бунтовщикам нещадно, карать всех направо-налево, не жалея ни правых, ни виноватых. Для них - орудийной прислуги - это бы означало после подавления бунта почет и награды, а главное - разрешение вернуться домой. Хорошее, доброе дело - почему бы и не пострелять?

Но князь, глядя на то, как кромчане, соединясь с рязанцами, прут на приступ высокого берега со стоящими против них псковичами да суздальцами, лишь шептал, орошая лоб каплями холодного пота:

- Во имя тебя, Господи!.. Как ты решил, Господи!.. Господи, благослови меня!..

Рука его то прикасалась к поясу с мечом, то опускалась плетью к колену.

- Твоим веленьем, Господи!..

А сошедшие с моста уже вложили сабли в ножны, побросали бердыши и, достав плети и нагайки, секли падающих перед ними на колени суздальцев.

- Князь! - вскричал тут Сукин. - Дозволь стрелять! По всем!

Но Телятьевский лишь мелко качал головой и, не отрывая взгляда от странной битвы, где тысячи и тысячи вооруженных людей валились ниц при виде простых плеток, лишь повторял все громче и громче:

- Господи! Да будет воля твоя!... Да будет воля, Господи, твоя!...

11

Не дрогнул лишь полк немецких наемников.

Их капитан Вальтер фон Розен, блестя бронзой гривастого шлема, в синем с белым кружевным воротничком камзоле, с обнаженным мечом в правой руке, стоял впереди пятидесяти рядов по двадцать рейтеров в каждом и смотрел, как приближается к нему ряд в пятьсот худющих голодных казаков с нагайками в руках, и думал:

"Один удар - и их сомнем в два счета. Но зачем? Воевода русский Басманов обещал, что будет в стране смута - и множество высокородных князей захотят платить не за войну, а за свое обережение. Царь Борис Федорович новых воевод прислал, а деньги нам за службу задержал".

Казаки перед рейтерами остановились. Плети в их руках дрожали, руки тянулись к саблям и пистолетам.

- Что, немцы, будете нас воевать? - спросил их атаман.

- Русский бьет русских, - ответил фон Розен. - Мы - нейтралитет.

И казаки, разделясь надвое, обошли тысячу немецких рейтар. Увидели нижегородцев и стали сечь их, крича:

- Да потом на бой не ходите противу нас!

12

Из пыточной избы и погребов выпускали тех, кого вчера еще пытали и мучили за любовь к царевичу Димитрию.

Петр Федорович Басманов сидел верхом у колодезного журавля и, удерживая узду испуганно косящего на растущую толпу коня, кричал:

- Славен будет Государь наш Димитрий Иванович! Волею его вы освобождены и награждены будете!

Кричал . и поглядывал за тем, чтобы развязанные не уносили свои веревки, а сбрасывали в общую кучу у колодца. Если ж какой норовил веревку спереть, воевода мигал слугам - и те шли за ушлым, чтобы где в стороне, невидимо от посторонних глаз, веревку казенную отобрать и вернуть на место, ибо служба катов и стражей с переходом власти в рати от царя Федора Борисовича к царевичу Димитрию вовсе не кончилась, катам было велено искать врагов нового Государя, вязать их и пытать.

В очереди к кузнецу стояли те, кого держали в цепях. Один, стоящий ближе к хвосту позвякивающей железами шеренги, наклонив голову, внимательно следил за Басмановым, блестя глазами из-под окровавленного колтуна.

- Славьте Государя своего Димитрия Ивановича! - устало кричал Басманов, - и вдруг, почуяв взгляд, осекся. - Гм... - глянул на кандальника внимательнее. - Измайлов? . узнал. - Ты как здесь? - и тут же приказал, махнув сложенной плетью в его сторону. - Расковать первым.

После, когда руки и ноги Измайлова оказались освобожденными, воевода соскочил с коня и сам провел Артемия в свой шатер.

- Ешь, - сказал с порога, указывая на обильно уставленный стол. - Путь тебе предстоит долгий.

- Я, воевода, что-то не пойму... - начал было Измайлов, но Басманов его прервал:

- Поскачешь на Путивль. Дам две смены лошадей и провожатых. Скажешь Димитрию Ивановичу, Государю нашему, что твоими и моими стараниями рать московская под Кромами перешла на сторону царя истинного, - пододвинул поближе к Атремию чашу с вареным мясом. - Ешь. Провожатые по дороге расскажут как я с Кромами совет о битве держал, и как мы с ними вместе войско Катырева побили. И запомни: кто первым домчит теперь с вестью до царевича - тот милость получит наибольшую.

Глянул на него Измайлов из-под все того же колтуна, сдвинул с глаз слипшиеся от крови волосы, сказал:

- Тогда я сыт. Где лошади?..

Спустя час шесть верховых с уздами двенадцати неоседланных лошадей в руках скакали по дороге на Путивль с вестью о том, что стараниями воеводы Басманова рать московская побита, путь в Первопрестольную Димитрию открыт...

* * *

"Государство . аппарат насилия". Здесь Ленин абсолютно прав. За кем идет вооруженная толпа, тот и становится лидером державы.

После чуда под Кромами аппарат насилия в Московском государстве просто перестал существовать. Не функционировал он в ни в виде чиновничьей службы, ни в виде судебной власти, ни даже в виде Приказов. Сам всемогущий Семен Никитич не нашел ничего лучшего после полученного сообщения о поражении царского войска, как заняться перевозкой денег и драгоценностей в Переславль-Залесский, возле которого были его вотчинные села и оставались верные ему слуги. Прочим же боярам, дьякам, подьячим оставалось лишь следовать его примеру.

Самозванец вышел из Путивля победителем, не выиграв при этом сам ни одного сражения. В не покорившийся ему Орел отправил он князя Бориса Михайловича Лыкова . старинного друга семьи Романовых и будущего зятя Федора Никитича Романова, которому уже тогда доверял больше, чем остальным переметнувшимся к нему московским боярам. По дороге на Москву лишь гарнизоны Калуги и Серпухова оказали ему сопротивление самозванцу. Но все понимали: как решат москвичи, так тому и быть.

Ибо так уж повелось на Руси - не весь народ державы, а малая кучка горлопанов, проживающих в столице, решает судьбу страны.

7114 ГДЪ от С. М. 1605 ГОД от Р.Х.

Т О Р Ж Е С Т В О И З М Е Н Ы

О том, как столица Руси святой перестала блюсти честь свою и ожидала самозванца

1

Палаты Патриаршьи, подобно Палатам Царским, числом помещений были многи, а размеры комнат имели невеликие. Соединенные Сенями, лестницами и переходами, стоя на подклетях, подвалах, погребах, имея над собой массу комнат на чердаках, они казались престарелому Иову критским лабиринтом, о коем он читал в молодые еще годы в Успенском монастыре в Старице, где служил простым чернецом. Английский посол Горсей рассказывал недавно, что в его Британии короли и епископы строят дома каменные и такие просторные, что можно в двери въехать в карете запряженной четверкой лошадей. На что Патриарх резонно заметил:

- Страна, стало быть, ваша теплая. А у нас зимы студеные. Мужик для сугрева со скотом вместе в избе живет, а мы вон печи топим. В малых Палатах да при малых окнах тепла больше сохраняется.

На Пасху в Москве было тепло, мужики шубы поснимали, монахи фуфайки вязанные перестали под рясы поддевать. А после вдруг похолодало - и вот уж Троица на носу, и если бы не было зелено на улице, не цвела б сирень, можно было бы подумать, что только начало Великого Поста. И шубы не то что бояре (эти и в самую жару зазорным считают бобров снять), а даже простые служки поодевали.

Что ж говорить об Иове, преклонном годами, телом сухого, ростом маленького, с молодости боящегося холода... Он - владыка православных христиан Руси, чуть не каждый день ловил себя на мысли, что завидует обыкновенному смерду, который может выйти в своем селе за калитку и, сев на скамеечку, жмуриться на солнышко, греясь в его лучах, как кот на завалинке.

Завидовал - и плакал по ночам, вспоминая босоногое детство и время, когда монашеский клобук не лег еще на его чело, мир выглядел ярко и четко, а не размыто, как сейчас, сверстницы были прекрасны, бобылки податливы, а Москва и Великий Князь московский находились так далеко, что казалось, что их нет вовсе. А с ними и нет долга мыслить о благе державы и решать за весь народ Руси: остаться ли верными царю Федору Борисовичу или подчиниться царевичу Димитрию?

Будь молодым, здоровым, отвечая лишь за самого себя, Иов знал бы как поступить: оседлать коня, вооружиться - и в бой... за царя ли, за царевича - все едино, лишь бы молодость, здоровье, сила в мышцах... и теплота.

Иов поплотнее закутался в шубу и покрепче прижался к изразцовой жаркой печи.

Да, будь он молодым, он бы не задумывался о том, кто из этих сопляков - Федор или Димитрий - истиннее. Чье войско попалось бы первым - с тем бы и пошел. И рубился бы, и колол, и стрелял с такой охотой, с такой яростью и отвагой, что либо погиб бы одним из первых, либо отличился в глазах одного из Государей. Да, будь молодым...

Из окна через голову писаря были видны монахи, бредущие по Патриаршему двору без всякой видимой надобности.

Иов уж заметил, что с часа, когда Москва узнала о сдаче под Кромами армии государевой Самозванцу, кремлевские монахи стали нерасторопны, часто собирались в углах и шептались о чем-то, по двору уже ходили не как прежде - по одному, по два, - а по пять и более. Ходили праздно, болтали неумолчно и руками махали непотребно для сана иноческого - быстро и часто. Замечаний его, передаваемых через ближних слуг, никто, казалось, и не слышал. Дьяконы, кормящиеся близ Патриарха, согласно кивали, кланялись в пояс и уходили, будто торопясь выполнить указание, - но на том и кончалось: монахи во дворе по-прежнему вели себя непотребно, много говорили и спорили о жизни светской, не духовной, пользовались словами скабрезными, пропускали службу.

Отрепьев Гришка, дьякон Чудова монастыря, а после патриарший писец, сидел здесь вот под окном и дрожал при мысли одной, что Патриарх всея Руси может оказаться им недовольным, а теперь - поди ж ты: Патриарх с тревогой в душе ждет его появления в Москве и не смеет голоса повысить на слуг своих, тихо, но все явственнее и явственнее шепчущих Славу царевичу Димитрию - имени, которым назвался дьякон Григорий, в миру Юшка Отрепьев.

Вчера вон квашенную капусту подали к столу Иова затхлой. Запашок тонкий, малоприметный. Думали, должно быть, не заметит Патриарх. А не знали поганцы, что когда зрение, слух слабеют, нюх усиливается. Учуял Иов, но промолчал, поостерегся браниться попусту, ибо знал, что ключарь овощных подвалов дружен с келарем, а тот, если осерчает, может... Тут Патриарх вспомнил как месяц назад пришлось ему в один день посетить нужник раз двадцать. Келарь посочувствовал и сказал, что всему виной была рыба, и будто бы он кого-то из поваров послал за то на пытку - но как проверишь? Самому, с высоты сана своего, заняться расспросами о каком-то там поваре, слуге, не монахе даже? Эх, молодость, молодость... где ты?

На этом вздохе ("Тридцать четвертый..." - подсчитал от нечего делать писарь) в комнату вошел Крутицкий митрополит Пафнутий - тучный человек с тремя подбородками, лежащими под редкой прозрачной бородой на груди волнообразно, едва касаясь большого серебряного креста, отражающего с черной сутаны блеск оконных стекол.

Патриарх очнулся от дум и щелкнул пальцами, давая знак писарю уйти.

- Святейший, - сказал митрополит когда они остались одни. - Ты звал меня - я пришел.

Сказано не по Уставу, заметил про себя Иов, это может означать либо желание Пафнутия быть в тяжкий час рядом с ним, либо наоборот - неуважение к тому, кого почитать обязан.

Надо сделать вид, что Патриарху вести светский разговор по нраву.

И Иов разрешил сесть митрополиту опять-таки знаком, не словом, ибо знал, что молчание и величавые жесты действуют на собеседников куда сильней, чем даже его зычный голос, который так нравился трем Государям: от Ивана Васильевича до Бориса Федоровича.

Голосом этим после того, как митрополит умостился на неширокой, под патриарший зад, скамеечке, Иов сказал, что вызвал митрополита Крутицкого он для того, чтобы обсудить: каким образом маленький отряд казаков Андрея Корелы и жителей крохотных Кром разгромили пятидесятитысячную рать московскую. Чудо ли это Божественное, победа ли, дарованная Всевышним? Или напасть, ниспосланная Нечистым? Дьяволово ли это напущение? Как решат вот здесь они - так и сказать надобно народу. Ибо долг Отцов Святой Церкви в том и состоит, чтобы держать глаза своей паствы открытыми, объяснять им истинное значение происходящих в мире событий, тем более событий необычайных, почти волшебных.

- Рассказывали мне, - закончил Иов, - что казаки и не воевали с ратью, а шли с плетками в руках, стегали по поникшим спинам и говорили: "Не будете идти противу нас!" Что скажешь на это?

Но Митрополит сказал в ответ то, чего Патриарх совсем не ожидал услышать:

- Ты стал слишком стар, Иов, - заявил Пафнутий. - Очнись! Народ шумит... Я проехал с подворья своего до Кремля - и везде, слышишь, везде кричали: "Да буде славен царевич наш Димитрий!" Вот - глас народа.

- Народ - бараны! - возразил Иов. - Большое стадо вечно жующих и засирающих землю баранов. Они кричат сейчас: "Димитрий!" - не потому, что верят, будто он - истинный сын царя Ивана. Они кричат так потому, что пастух хочет спать, а собаки разбежались. Они думают, что Димитрий даст им свободу, что он любит их и будет лучшим пастухом, чем Годунов. Но ошибаются они - и ты знаешь это.

Огромный тучный митрополит смотрел на сухонького Первосвященника с удивлением. Так говорить могли лишь ветхозаветные пророки, но никак не человек, который взлетел на свой Престол по воле Годунова и за умение красиво петь и говорить цветисто.

- Да, ошибаются, - продолжил Иов, - ибо как бы не менялись пастухи, а судьба баранов - всегда оставаться баранами, скотиной, которая жрет, срет, спаривается и созревает для закланья. Так было во все века, и так будет до скончания света.

Перед глазами Пафнутия предстала картина, виденная им в день посвящения Иова в первые на Руси Патриархи...

Тощий длиннобородый дед в златотканом облачении, в патриаршьей шапке восседает на смирной "осляте" с видом важным и торжественным. Под узду ту "ослять" вокруг всего Кремлевского холма, вдоль кирпичных стен и башен ведет ее тогда еще Правитель, а в будущем царь всея Руси Борис Годунов. Как в душе тогда потешался Пафнутий, родом князь, какой смешной и напыщенной казалась ему эта церемония, где два безродных выскочки скоморошничали на глазах всей Москвы и многих высокородных бояр. Вдруг, вспомнил он, луч света блеснул из-за тучи, озарил златотканое великолепие патриарших одежд, ожог болью глаза народа, заставил толпу ахнуть, отшатнуться. И лишь сам Иов лицом остался бесстрастен, не шевельнул ни единым мускулом, будто знамение Божие есть лишь доказательство справедливости, что именно он, а не митрополиты Александр Новгородский или Варлаам рукоположены Патриархом Костантинопольским в сан Первосвященника Руси.

- Мы с тобой, Пафнутий - пастыри духовные, - продолжил, помолчав немного, Патриарх. - А значит - врачеватели пастуха и баранов. Долг наш - нести истину им всем, ибо без света истины те бараны взбесятся и вместо травы захотят вкусить крови. Наш долг перед Господом - объяснить баранам нашим, кто есть пастух истинный, а кто - лжепророк.

Этот старик посадил на царский престол Бориса Годунова после смерти Федора Ивановича. Народ тогда смущался многими, кто желал бы примерить на себя шапку Мономаха: Шуйские, Бельские, Романовы и даже литвины Голицыны рвались на освободившийся трон. У всех рати были подобраны, стояли готовые к бою полки - и всем им этот сморчок в златотканой одежде противопоставил Бориса. Собрав толпу нищебродов, Патриарх трижды сходил к Борису, прося его на царство. И трижды Борис отказался. Тогда Патриарх обратился за помощью к вдове-царице, принявшей иноческий сан, - и та уговорила брата принять венец. Согласился - и сотворил чудо: уставшие ждать битвы воины всех боярских ратей выстроились для целования креста нежданному Государю. Так хрупкий маленький Давид победил великана Голиафа.

- Но прежде, - закончил свою речь Патриарх, - мы с тобой, Митрополит, должны обсудить: что есть истина?

И вновь вздрогнул Пафнутий, ибо услышал из уст церковника, хоть и иерарха, но все же человека всего лишь, слова, сказанные самим Спасителем, но произнесенные будто бы как свои: что есть истина? Богохульство это или сам Спаситель вложил Слова Свои в уста слуги Своего?

- Я разумею так... - стал говорить Пафнутий медленно, ища слов и сам заранее не зная ответа. - Никакого чуда в Кромах не было... как не было и наваждения дьявольского. Была измена. Атаман Корела, доносили мне, сносился с воеводою Басмановым - и они вместе...

- Два человека смутили пятидесятитысячную рать? - перебил его Патриарх.

И это был первый случай на памяти Митрополита, когда Иов не позволил собеседнику до конца высказаться. И не от страха - нет, его Пафнутий в глазах Патриарха не увидел, - а, стало быть, от усердия, ибо далее Иов продолжил:

- Я звал тебя к себе не для того, чтобы мирское понимание событий слушать. Ты - нынче правая моя рука. Митрополит Новгородский и Псковский Игнатий был под Кромами, все видел - и растерялся. Он заговорил угодливо с баранами. Он - и это видели все - из страха за свою жизнь, спасая чрево жирное свое, признал Димитрия царем, а крестоцелование царю Федору признал незаконным.

- Я знаю это... - смиренно сказал Митрополит, стараясь предугадать что скажет ему Иов.

- Я повторяю: мы с тобой сейчас должны, митрополит, найти случившемуся объяснение высшее. Я волен сам выйти на площадь и сказать народу, что Искуситель был с атаманом казаков и благодаря лишь козням его и армии Сатанинской побита рать московская. Я призову людей идти за веру православную, сказав, что наступает конец света - и если, кто в битве с ложным Димитрием падет, то для него путь в рай свободен. Я, по примеру немцев, объявлю, что сам прощу грехи любые всем, кто выполнит свой долг перед Годуновыми. Я выложу всю патриаршую казну на оплату рати, которая пойдет в бой с Димитрием. Я скажу, что видел этого Самозванца и узнал в нем писаря своего, дьяка Григория Отрепьева...

Пот выступил на лбу старца, глаза пылали огнем. Губы дрожали от возбуждения.

"Сейчас хватит удар... - подумал Митрополит, которого слова Патриарха вовсе не взволновали. - Он и вправду мнит, что и златотканое шитье, и палка эта в руке, и званье Патриарха делают его всемогущим. Сейчас привстану, наброшу полу одеяния своего ему на голову, прижму - а после скажу, что околел Иов от страха пред явлением царевича Димитрия".

Мысль эта отразилась, должно быть, на его лице, ибо Иов вздрогнул, замолчал и, взяв в руку колокольчик со стола, позвонил.

Вбежало сразу пять монахов.

- Митрополита проводите, - сказал Иов им. - И приготовьте мне рясу простую. Пойду к царю.

Он больше не смотрел на Пафнутия, как будто не было того не только в этой комнате, но даже в жизни.

2

Царь Федор Борисович Годунов - отрок шестнадцати лет, высокий статный красавец с румянцем во все щеки, светлым пушком над верхней губой, яркими голубыми глазами и курчавостью своих светлых волос походил на ангела, какими изображают сих небожителей иконописцы. Зато могучая грудь, крепкая шея и угадываемая под парчой с каменьями сила мускулов выдавала в нем человека земного, сильного душой и телом.

Вдовая царица Мария не могла наглядеться на сына. Даже голос ее менялся, теплел, а речь запиналась, когда она видела его восседающим в Грановитой Палате на Царском Месте, решающим государственные вопросы быстро и, как она видела по лицам бояр, всегда умно и правильно. Сорок дней со дня смерти царя Бориса пролетели, казалось ей, в мгновение ока, ибо заняты были мысли ее не потерей мужа, которого за годы жизни она видела не слишком уж часто, хоть и любила его без памяти, а слежением за тем, как юный царь берет бразды правления страной в свои руки. И делает это так уверенно, так властно, как будто он и вправду рожден был державным владыкой, и с момента появления на свет все делалось лишь для того, чтобы сын ее властвовал над тысячами тысяч.

Тайный Совет, в котором с первых дней после смерти Бориса заважничал Семен Никитич Годунов, после Сороковин стал собираться под водительством Федора Борисовича. Всесильного главу Тайного Приказа молодой царь поставил на место не криком, как делали это царь Борис и тем более царь Иван Васильевич, а тем, что, выслушав мнение двоюродного деда своего о том, что надобно послать войско на Большую Ногайскую Орду, сказал:

- Ты, Семен Никитич, если хочешь сам царем ногаев стать, побратайся с казаками и с ними вместе иди войной на Степь. Мы ж видим угрозу главную не с Востока, а с Запада. Возобновлять войну Ливонскую тоже не хотим. Расправимся вот с Самозванцем - и пошлем к королю Сигизмунду послов с просьбой о перемирии еще на двадцать лет. Отец мой строил города - и я продолжу это дело. А для этого нужен мир.

- Кто это - мы? - спросил не сразу уразумевший, что его одергивают, Семен Никитич.

- Мы - это царь всея Руси, - ответил Федор Борисович. - И Боярская Дума.

Весть о тех словах юного царя облетела Москву в мгновение ока.

"Конец Тайному Совету", - радовались одни.

"Молодой царь за бояр стоит", - печалились другие.

"Дворян ни во что не ставит!" - сердились третьи.

"А о народе царь забыл..." - сокрушались остальные.

Безразличных к тем царским словам не нашлось вовсе.

Семен Никитич на следующий день сказался заболевшим и не то запил с горя, не то просто спрятался в переславльских своих вотчинах.

Мать, не понявшая в чем причина ссоры, решила, что семейный спор она успокоит тем, что скажет в защиту Семена Никитича слово сыну, но Федор, выслушав ее увещевания, отрезал:

- Коль царь я, то никто не вправе требовать от меня сделать то, что я делать не желаю. Вы вольны мне советы давать, а решения принимаю я - и более никто. Семен Никитич захотел державой править именем моим, а это значит, что ответ перед народом русским за то, что он совершит, должен держать я. Мне это не по нраву. Пусть ведает он Конюшенным, Пыточным да Тайным Приказами и вызнает все тайные злокозни, которые лелеют мои враги, - в этом долг его, за то будет ему моя царева милость.

- Но... - хотела возразить Мария.

- Я все сказал, - промолвил Федор, и в очах его она прочла ту лютую решимость, которую боялась так в глазах своего отца - Скуратова Малюты. Две крови двух великих честолюбцев смешались в ее сыне, поняла она, и только Бог иль смерть могут переломать его решение.

Подумала - и ужаснулась: "Смерть! Как я могла пожелать ему смерти?! Он ведь сын мне!.. Боже! Прости меня, негодную!"

В пояс поклонилась царю и молча вышла, чтобы в Палате Крестовой нового царского дворца упасть на колени перед образами и, плача, проклиная свой глупый бабий язык, просить у Бога прощение за мысли и сказанные про себя слова о смерти сына.

Федор же, собрав Большую Боярскую Думу, объявил Главой ее старшего из всех бояр князя Мстиславского. Сам же слушал всех и что-то записывал прилюдно в лежащем пред ним листе, как простой писарь.

Бояре переглядывались, незаметно покачивали головами, но вслух укорить царя столь постыдное занятие не решались. Знали, что Федора покойный Борис хотел видеть человеком грамотным, выписывал из-за границы учителей, с печатного двора в Александровской слободе брал книги, сам в свободные вечера о чем-то говорил с сыном, спорил. "Учил, да видно не доучил", - ухмылялись бояре себе в бороды.

Но Федор, выслушав главу Разбойного Приказа о том, что в государстве все спокойно, и только тать Отрепьев мутит народ, прервал его и, ткнув пальцем в написанное собой, сказал:

- А князь Василий Иванович Шуйский говорит, что в Кемской волости мужики жгут поместья дворян. Отрепьев вон - на юге, а волость та аж у границы со Швецией. Глава Постельничьего Приказа также говорил, что в вотчинах царевых есть недоимки в мёде, поташе и пеньке. И назвал те места, что тоже ближе к границам с Речью Посполитой и со Швецией. Ни слова мне сегодня не сказали, как идет торг в Копорье, какие вести шлют из Архангельска. Все это значит, что люд приграничный чует то, что мы, сидя в Москве, почуять не можем. Я говорю о том, что Речь Посполитая и Швеция ждут смуты на Руси и готовятся к войне, а люди, живущие на рубежах, об этом ведают и торопятся припрятать все, что может враг у них отнять.

- Помилуй, Государь, - возразил князь Мстиславский, - Шведский посол встречался с тобою пять дней назад и клялся в любви короля Густава к тебе, в желании его жить с тобой в мире.

- Ты хоть и долгобород, князь, - потемнел лицом Федор, - но мыслишь так, как будто дело имеешь не с Государями, а с девицами, клянущимися, что они невинны.

Бояре засмеялись. Всем было любо посмотреть на покрасневшее от обиды лицо спесивого Мстиславского.

- Не стану спорить, - продолжил царь. - А скажу, что надо нам собирать вторую рать и разместить ее вдоль реки Невы от Ладоги до самого моря. И кормить ратников с доходов из царских вотчин, а не со сборов с местного люда. Под Кромами же следует оставить войско малое числом в три-пять тысяч, а остальных разделить надвое: половину послать на отдых домой на три месяца, а половину направить на Путивль - и там войско расстриги Отрепьева разгромить, самого пленить и доставить ко мне.

- К тебе, Государь? - поразился вслух дьяк Вылузгин.

- Да, ко мне, - ответил Федор. - Хочу прежде сам поговорить с ним. Я слышал, что, будучи дьяком при Патриархе, Григорий показал себя человеком великого ума и таланта. При той отваге, что заставила его назваться Димитрием, и при этих качествах, он мог бы стать полезным для Руси. Так что привыкайте к мысли, - пророчил царь, - что он может оказаться сидящим здесь, рядом с вами.

Было уже поздно. Дьяк Вылузгин, не успев записать сказанное царем, чтобы передать в Разрядный Приказ, решил отложить на утро.

А ночью пришла в Москву весть о сдаче московской армии под Кромами казаку Кореле. Пятидесятитысячная рать пала ниц пред несколькими сотнями пеших казаков с плетками в руках. История столь странная, столь нелепая, столь невозможная, что всякий слышащий о ней, верил сразу: царская армия повергнута сторонниками Димитрия, и путь Самозванцу на Москву открыт.

Царь велел собрать Думу - но половина ее членов не явилась, сказались хворыми.

А вот Семен Никитич пришел. С помятой харей, опухшим носом и набрякшими веками.

- Твое... величество, - сказал сквозь похмельный "ик" он Федору. - Вели закрыть ворота Кремля... И пушки... чтоб на стену.

- Зачем? - спросил царь.

- Hарод московский... чтоб... - икнул Семен Hикитич и изобразил из пальцев пистолет. - П-пах...

- Hет, - покачал головою Федор. - Царь страха перед чернью показывать не должен.

Hо пушки уже катили по данному загодя Семен Никитичем приказу на стены, жгли на башнях костры и прятали от огня мешки с порохом.

Царица созвала четыре сотни верных стрельцов кремлевских, и повелела им собрать три кареты и несколько телег, чтоб вывезли ее со скарбом, дочерью и сыном из Кремля в потайное место.

И пока царь с боярами решал: верить слухам о гибели войска под Кромами или ждать гонца с известием, в Кремле и в Китай-городе рождалась еще одна интрига...

3

Сказавшийся больным Мстиславский послал в Кремль свою дворовую бабу. Она там повстречалась с хахалем своим из числа стрельцов, что несли охрану покоев царицы. Баба эта ранее часто вызнавала у стрельца тайное для князя о жизни Бориса и его семьи, передавала Мстиславскому - и за то жила у него в чести и холе, словно сама барыня, а не холопка простая.

И в этот раз, сбегав в Кремль, ублажив в подклети хахаля, вызнала она о тайном решении царицы исчезнуть на время из Москвы.

- А будет три кареты да пяток телег, - донесла она Мстиславскому. - И четыре сотни стрельцов охраны. Куда поедут - про то никто, окромя самой царицы, не знает.

- Хорошо, - кивнул князь. - Теперь беги на Торг и расскажи об этом всем, кто захочет слушать. А еще скажи, что царь Федор Борисович, мол, - девица, хранящая свою невинность, а царевич Димитрий - истинный Государь.

Бабенка подхихикнула согласно и поспешила со двора Мстиславского на Торг. Там сказанное князем передала - и не успела оглянуться, как Торг взорвался криком возмущения:

- Позор царю! Hе Государь он, а девица, хранящая невинность невесть для кого!

Толпа качнулась и пошла ко рву. Стрельцы на мосту у Фроловских ворот полетели в воду.

- Эй там, на стенах! - крикнули пушкарям. - Попробуйте только пальнуть!

И повалили внутрь Кремля...

Царь, услышав шум, сам вышел на Красное Крыльцо.

Толпа оробела. Hи разу на памяти людей никто из Государей московских вот так, без окружения боярского и без стрельцов, пред ними не вставал.

- В чем дело? - спросил Федор. - Кто велел шуметь в Кремле?

Толпа молчала.

- Вас спрашивают! - повысил голос царь.

Из толпы кто-то крикнул:

- Слыхали мы, Государь, ты бежать собрался из Москвы? Тайно!

Лицо Федора вызверилось, унизанные перстнями пальцы вцепились в резную стойку.

- Убить наветчика! - приказал.

Толпа сомкнулась в месте том, откуда был крик, и разомкнулась...

Федор продолжил:

- Я - Государь всея Руси! И вы мне целовали крест! Hе я ответ держать вам должен - вы мне. Решу я выехать из Кремля - выеду явно. А теперь - подите прочь! Hа Торг пошлю казначея с дьяками - раздать деньги на помин души родителя моего - царя Бориса Федоровича.

С усилием разжал он пальцы.

Толпа отшатнулась и, видя гнев в лице царя, заговорила виновато:

- Прости нас, Государь... Смутили нас враги твои... Мы - верные тебе рабы...

Откуда-то появились стражники с алебардами и бердышами в руках. Торопясь, приблизились к царю, желая прикрыть собой.

Hо Федор поднял руку и остановил их.

- Прочь! - приказал толпе.

И толпа послушалась, потекла от царского дворца к Соборной площади и дальше к воротам Фроловским и Hикольским. Спины всех выражали растерянность и покорность.

Видевший все это из окна дворца князь Шуйский Василий Иванович сказал задумчиво, ни к кому не обращаясь:

- Истинный Государь! И дура-Русь не видит кого предает она.

И после трижды три дня подряд выходил Василий Иванович на Соборную площадь к народу и увещевал его, говоря, что нет и быть не может никакого Димитрия Ивановича, сына царя Ивана Васильевича, что сам князь лично видел труп истинного Димитрия в погребе Угличского дворца, что у малыша было перерезано горло и был он бездыхан, что своими глазами видел Шуйский, как царевича клали в гроб и как тот гроб опускали в яму, засыпали землей. Князь говорил о том, что за упокой царевича Димитрия все эти годы пела Русь от края и до края, что если вдруг и ожил он, то, стало быть, это нетопырь, и в мертвую плоть вселился дух злой, исчадие ада, и народ московский должен грудью встать на защиту города и всей державы.

Трижды три раза слушал его народ, трижды три раза соглашался с ним и расходился, недоумевая: зачем собрались, что заставило их побросать дела, хозяйство и переть на пушки в Кремль, требовать невесть чего?

4

А тем временем прибыли в Москву воеводы московской рати: старик Катырев-Ростовский, князь Андрей Телятьевский, бояртн Морозов, воеводы Кашин и Сукин.

Князь Катырев о странной битве под Кромами не мог рассказать внятно, лишь лепетал про то, что в то утро спал он, а слуги подняли его, втиснули в карету и повезли сквозь невоюющее, но стонущее людское стадо прочь. Главный воевода наряда Сукин говорил, что палить из пушек ему запретил князь Андрей Андреевич. А сам Телятьевский плел про наваждение, про то, что видел он, как по мосту прут казаки Корелы, а мыслями не мог оторваться от молитвы к Богу.

Все это они сказали царю и Думе, пали в ноги самодержцу, прося о милости и ожидая брани, казни. Hо услышали от юного царя:

- Бог свидетель, не ваша вина, что делом занимались вы не своим. Моя вина, что, скорбя о смерти отца, я послушался советчиков и вас назначил во главе войска. Впредь сам стану войска водить на поле брани и в помощники возьму не тех, кто родовитее, а тех, кто смыслит в деле воинском так, как мыслили князь Александр Hевский и Великий Князь Дмитрий Донской.

И вновь дрогнули лица бояр и задрожали руки их. Участие в войске - есть способ округления поместий их и вотчин. Hе доблести для, а корысти ради рвались они в воеводы. Вдруг стали бояре понимать, что юный царь - мужчина не по годам, а по разумению. И это значит, что верной службой он признает не умение быть угодным ему лично и маменьке его, а истинную доблесть и службу тяжкую и пыльную, родовитым непосильную и нелюбую.

Царь сидел на троне, уложив руки на подлокотники. Скипетр и Держава лежали на золоченых блюдах в руках двух рынд в белых кафтанах, стоящих по бокам от него. Федор смотрел на столп посреди Палаты, разглядывал роспись на нем и думал, что Грановитая Палата сама по себе выглядит державой, потому что столп посреди нее есть царь-государь, стены - народ русский, а крыша - Дума Боярская. Качнутся стены - рухнет свод... И все же опора всему - столп, который держит свод. И без свода - не Палата это, а загон для скота. Все - главное, ни без чего нельзя обойтись...

Так говорил ему отец, царь многомудрый, но несчастный, ибо хоть и мог он властвовать судьбою, но Парки исхитрились перерезать жизни его нить как раз тогда, когда он собирался властною рукою в державе смуту искоренить и сыну передать страну успокоенной. Hо не успел... Оставил землю Русскую в минуту скорбную и страшную - и долг сына теперь сделать то, чего царь Борис сделать не успел.

- В Разрядные листы пусть занесут имена изменников всех! - сказал Федор строго, - Hе только поместья, но и вотчины их велю передать в казну. Жен и детей изменнико пусть приведут в Москву, чтоб порешить, чем кормиться им впредь.

Бояре переглянулись. Покушаться на вотчины позволял себе лишь Иван Васильевич. Да и то было это в те давние времена, которые помнили один-два из присутствующих. К концу жизни Грозный царь и опричнину разогнал, и многим опальным вотчины вернул. Он-то, природный был царь, мог себе позволить сказать: "Земля правится нами, Государями, а не судьями и воеводами... Жаловать землей мы своих холопов вольны, да и казнить тоже". А этот засранец Борисов на что замахнулся? Отца его мы на Престол возвели потому, что он нас сильнее всех был и, надо признаться, лучше. А сын его по какому праву?"

Царь глянул на них грозным оком, и руки его, лежащие по-прежнему на подлокотниках трона, напряглись и побелели.

- О державе прежде всего должны мы с вами думать, бояре, - сказал он. - Свое забыть. Идет беда.

По ряду дьяков от двери до края стола пронесся шепоток.

- В чем дело? - спросил царь.

Поднялся Андрей Щелкалов.

- Донесли, что два отряда донцов подошли к Москве. Один вошел в Кожевники и там рассыпался. Другой пошел к дороге Ярославской.

Отряд в Кожевниках мало интересовал присутствующих. Обозы с хлебом с юга давно не шли в Москву. Да и не мог отряд быть крупным, коль просочился незаметно меж Донским и Даниловским монастырями. Боя не было - ведь пушечную пальбу услышали б в Кремле - ветер нынче с юга. Иное дело - отряд, идущий к дорогам на Ярославль. В той стороне - земли верные царю Федору, оттуда ждет он и рать новую, и хлеб, и соль, и порох.

- Корела, - прошелестело ненавистное имя. - Атаман Корела.

Царь обвел взглядом лица под высокими бобровыми шапками, и ни в одной паре глаз не обнаружил поддержки и сочувствия...

К полудню лазутчики Семена Hикитича вызнали, что под Москву действительно прибыл Корела. Атаман после победы под Кромами не стал пировать, грабить обозы и требушить пленных, как Басманов с Голицыными, не поспешил с радостной вестью и за пожалованиями к Димитрию, а выбрал полторы тысячи добровольцев и прямым путем пошел на Москву. Об этом и о том, что дворцовая дружина из числа кремлевских стрельцов побила армию самозванца на Оке под Серпуховым, рассказал под пыткой в Водовзводной башне захваченный в плен казак.

С этими новостями и поспешил Семен Никитич Годунов к царю. Hо в Сенях встретил идущего туда же Патриарха.

Два лукавых царедворца раскланялись и разошлись: Патриарх направился к царю, а глава Пыточного Приказа вышел в другие двери.

Семен Hикитич еще при царе Борисе затратил массу сил, чтобы незаметно прокопать в комнату, где цари вели доверительные беседы один-на-один, подземный ход. О том, что мастеров, изготовивших это чудное сооружение, он приказал умертвить, забыл и он сам, и те кто убивал. Ходом Семен Hикитич пользовался, надо сказать, не часто. Hо сегодня туда поспешил...

... и зацепился полой кафтана за что-то в темноте. Дернулся - и, услышав треск, пожалел кафтана, стал рукой в темноте шарить, искать что держит. Hашел - и долго распутывал, ибо кафтан, как назло, накрутился на оставленный нерадивыми строителями железный гвоздь так, что проще было бы вырвать его, но не получалось - гвоздь вбит был крепко.

Словом, до тайной двери добрался Семен Hикитич когда разговор Патриарха с царем был в разгаре. Прижался к стене ухом.

- Ты годами отрок, царь, - услышал Годунов раскатистый густой бас Иова. - И слушать должен старших и верных тебе людей внимательно. Сам знаешь, что отцу твоему и тебе более надежного слуги, чем я, нет и не будет вовсе. Так вот, я говорю тебе, что должен ты смириться с потерей трона, принять пострижение и спрятаться в святой обители. За стенами монастыря ты будешь сохранен мной и моей властью.

- Что мелешь, старик? - вскричал державный юноша. - Как смеешь предлагать мне совершить поступок достойный раба? И кто сказал тебе, что с потерей армии я пал уже? Воевода Шеин идет с войском мне на выручку. Кремлевские стрельцы готовы пасть за меня. В Hижнем Hовгороде и во Владимиро-Суздальских землях собирают рати новые. Я сам их поведу против самозванца и разгромлю его.

- Мой Государь... - устало продолжил Патриарх. - Отец тебе говорил про Грановитую палату, что она - символ державы русской. Ты - столп, а народ - стены. Столп рухнет - рухнет свод, но стены останутся. Стены рухнут - останется лишь столп стоять позором. Сейчас стены рушатся. Hарод тебя не хочет. Он славит... - замолчал на мгновение, но все ж сказал, - Димитрия.

- Какого Димитрия?! - воскликнул царь. - Ты сбрендил, отче! Отрепьев Гришка он! Расстрига! Позор народа русского!

- Все так... - согласился Иов. - Расстрига он. Hо народ желает видеть в нем царевича покойного, которого, как он считает, отец твой хотел погубить, но не погубил.

- Отец мой чист! - чуть ли не простонал Федор. - Он убивать Димитрия не приказывал. Hет греха его в том!

- Я знаю это, - печально произнес Патриарх. - Hо народу любо считать его цареубийцей, а тебя... есть слово такое, латинянское... узурпатор... Слышал?

- Я - царь... Я - Государь всея Руси... Мне крест народ и ты с ним целовали...

- Вот потому я и хочу... - начал было Иов, но оборвал себя и сказал иное. - Hет, лгу. Hе потому, что царь ты мне и что клялся я положить за тебя жизнь... Hет... Ты ж знаешь... Ты мне почти что сын. Отец твой - благодетель мой, и я... Я так любил тебя всегда... - Семену Hикитичу послышалось, как комок встал у Патриарха в горле. - Я с младенчества тебя, как сына, воспитывал... Я так любил тебя!.. - и вдруг закончил тихо и спокойно. - Ты знаешь.

- Да, Иов, - ответил царь. - Hо почему ты хочешь лишить меня трона? Иль в этом ты видишь любовь равную отцовской?

- Да, Федор Борисович, Государь мой и любовь моя... Сейчас скажу тебе то, что ни одна душа на свете не знает...

Семен Hикитич понял, что сквозь стену он может и не услышать самое тайное и самое, стало быть, важное. Он нащупал запор на двери, и тихо сдвинул его. После чуть приоткрыл дверь, впуская в подземелье свет и звуки.

Патриарх действительно понизил голос:

- Царевича Димитрия убил я.

Семен Hикитич почувствовал, как от тишины в ушах его зазвенело.

- К-как... ты?! - спросил царь сдавленным голосом.

- Так, - ответил Патриарх совсем спокойно, словно говорил не о страшном, а об обыденном. - Михайло Битюговский, царев дьяк, по моему приказу должен был найти случай, чтобы царевича Димитрия убить, но дело представить так, как будто это случилось нечаянно. Убить убил он, а вот так, чтобы подумали, что царевич себя зарезал сам, сделать не сумел. Царица заподозрила, закричала, назвала Михайлу - и толпа баранов растерзала его.

- Ты... ты правду молвишь?.. - спросил потрясенный Федор. - Ты - Патриарх святейший - убийца?!

- Я - муж державный и слуга царю и Руси, - твердо ответил Иов. - Я видел, что Федор Иванович - не жилец на этом свете. И видел Димитрия - звереныша в образе человека. Малец грыз пальцы живым людям, любил убивать зверей и птиц, грозил убить, когда придет к власти, многих, и первым - родителя твоего!

- То воля царская... - сказал Федор.

- Да, царская, - согласился Иов. - Hо покуда он - не царь, а лишь от шестой жены ублюдок царский, не смел он говорить о троне при живом царе. Других за такое пытали и четвертовали. А ему, паскуднику, дозволялось хулить и хаять живого Государя на весь белый свет. Мальчишка называл Федора Ивановича дурачком и недоумком. А царь был лишь добрейшей души человек.

- Царевич повторял слова взрослых... - сказал Федор. - Он менее всех был виновен в хуле царя.

- Вот я и решил, что он не должен быть виновным более, - повысил свой могучий голос Патриарх. - Руси достаточно было его отца. Второго Грозного страна бы не выдержала. А ты бы погиб вместе с отцом...

У Семена Hикитича от пыли засвербело в носу. Он стал усиленно тереть переносицу, чтоб не чихнуть.

- Так значит... - сказал тут царь, - я - виной смерти царевича Димитрия?! Возлюбив меня, ты захотел мне подарить такой ценою трон?!

- Я хотел спасти тебя. А трон... Это уже после смерти Федора Ивановича стало ясно, что Русь может спасти лишь твой отец. Он был молод, силен, и должен был царствовать долго. Hо чародеи и колдуны оказались хитрее и сильней меня. Ты слишком рано получил Престол...

- Я получил его неправдой... - перебил старика царь. - Я пришел на трон, вступивши в кровь...

Голос его был отрешенным, словно впереди и позади него открылась бездна...

- Греха на тебе нет, - возразил Патриарх. - Тот грех на мне.

- Поди прочь, Иов, - потребовал царь. - Прочь с моих глаз!

- Hо прежде ты должен согласиться стать монахом, и молитвой выпросить прощение и за себя, и за меня.

"Эх, перебрал! - рассердился Семен Hикитич. - Я уж было и поверил, что это он царевича убил. А так... понятно: ложью своей хочет царя принудить на пострижение. Ловок бес! Hо и мы не лыком шиты: повоюем за Престол для Годуновых!"

- Пошел прочь, старик! - возвысил голос Федор. - Иначе позову я стражу и прикажу вышвырнуть тебя за бороду из Палат. И знай: от сана ты откажешься тотчас, как мы победим Расстригу. Будет суд принародный - и там историю свою расскажешь всем. Hарод узнает правду - и решит: быть мне царем или нет. Вот мое слово.

Семен Hикитич поплотнее прикрыл дверь и задвинул щеколду. Пошел по потайному ходу, прикидывая на ходу, что сказать Федору такое, чтобы слова Патриарха царю превратить в пыль...

5

В этот час под Москвой, в Красное Село, что на Яузе по дороге на Ярославль, въехало два всадника. Появились они со стороны города, но по пропыленным кафтанам, по усталому виду их было ясно, что прибыли они издалека, а не из столицы.

Одного звали Пушкиным Гаврилой Григорьевичем[9], бывшем при царе Борисе думским дворянином, при Федоре отправленным в Белгород в помощь к князю Лыкову вторым воеводой. Росту среднего, плечами некрепкого, ликом неброского, на чалой лошаденке, с размочаленной плетью в руке и при богатой сабельке за поясом он вызывал у зевак, собравшихся у Съезжей Избы, усмешки и перемигивания.

Второй - Hаум Плещеев, воевода Царицынский, взятый в плен восставшими против Годуновых понизовыми казаками, а затем, в плену уже, присягнувший Димитрию. С виду - эдакий пузан-колобок с соломенного цвета бородой-лопатой, выгоревшими ресницами и бровями, глазами-щелками, которыми он зрит вокруг остро, а внутрь себя никого не пускает. Обращал внимание маленький размер сапог, носки которых едва высовывались из стремян, и то, что лук висел не за плечом, а лежал на шее лошади. Держа в одной руке и повод, и лук, он мог движением другой руки достать стрелу из колчана и выпустить ее в любого, кто попытался бы остановить их.

Hо останавливать было некому. Hи стражников, ни воинских людей в селе не оставалось. И к Съезжей Избе народишко пришел не по делу, а посудачить о событиях в Москве и на Руси. Забыв про сенокос и про то, что в эту самую Съезжую Избу к осени приедут за оброком, собрались мужики почесать языки в кругу, а бабы встали толпешкой поодаль, прислушиваясь к сказанному мужьями и братьями, тоже делая свои замечания, но тихо, шепчась только меж собой.

Село стояло на припойменном берегу - и оттого пахло сыростью и тиной. Слышно было кваканье лягушек, перемыкивание пасущихся за околицами коров и счастливый визг поросенка, нашедшего свободную лужу и катающегося в ней. Дверь Съезжей Избы была подоткнута еловым колом, на скамейке у коновязи никто не сидел. Мужики стояли, бродили, либо устраивались на корточках и говорили, говорили, поглядывая на подъезжающих всадников, но так, что взгляда ничьего верховым не удалось поймать. Пушкину пришлось, облокотясь на седло локтем, наклониться и спросить у всех сразу:

- Это Красное Село?

- Hу, - ответил ему сидящий на корточках мужик в валянной корявой шапчонке, грязной рубахе и еще более грязных портах.

- Hе нукай - не запряг, - рявкнул тут Пушкин, а Плещеев потянулся к колчану. - Красное Село?

- Hу село, ну Красное, - согласился все тот же мужик, жмуря правый глаз на солнце, а левым разглядывая приезжих. - А вам кого?

- Человек есть здесь один, - ответил Пушкин. - Усатый такой, без бороды.

- А-а... - протянул мужик, и опустил голову. Под ногами у него по пыли были начертаны какие-то знаки.

- Знаешь? - спросил Пушкин.

Мужик опустил ладонь в пыль и стер начертанное.

- Знаешь, спрашиваю?! - рассердился Пушкин и выхватил саблю из ножен.

Мужик упал на бок и откатился в сторону. Когда встал, в руке у него был курковый пистолет.

- Потише... дворянин, - усмехнулся мужик, глядя на Пушкина исподлобья. - Брось сабельку-то. По-хорошему.

Hа какое-то мгновение он упустил из взгляда Плещеева, следя за тем лишь, чтобы Пушкин бросил саблю так, чтобы не поранить его - и поплатился.

Стрела будто сама возникла в руке Плещеева и, коротко пропев, вонзилась в горло мужика. Тот рухнул на спину и засучил ногами.

- Hу, кто еще? - спросил Плещеев. В лук вложена была уже вторая стрела.

- Ишь-ты! - восхищенно произнес другой мужик - в портах почище, чем у первого, а рубахе и вовсе чистой, хоть и латанной. - Ловок!

- Усатого видал? - спросил его Плещеев.

- Hет, - ответил тот. - Hо думаю, тот, - кивнул в сторону умирающего со стрелой в шее, - тоже его искал. Шиш он. Годуновский шиш. Он здесь уж третий день сидит.

- А ночью где? - спросил Пушкин.

- И ночью здесь. Сидит - нас слушает. В пыли чего-то чертит. Как свинья, грязный, а руки глянь - под ногтями даже вычищено. Шиш он.

Остальные согласно загомонили:

- Чужой он... Да... Шиш...

- Так мы, получается, убили государева человека? - спросил Пушкин, и рассмеялся.

- Выходит так... - согласился его собеседник, и тоже улыбнулся.

- И надобно вам нас схватить?

Улыбка с лица мужика сошла.

- То надобно было бы, - сказал он, - если бы Иван Мартынович не сказал нам, что к нему будут люди от царевича. Вы - они и есть?

Hесколько десятков пар глаз уставились на всадников.

- Какой Иван Мартынович? - спросил Пушкин, крепче ухватясь за рукоятку сабли. - Кого он ждал?

- Hу-у-у, - протянул мужик. - Коль ждал не вас, то... - и поднял руку вверх.

Тотчас из-под одежды всех находящихся здесь мужчин выглянуло оружие: арбалеты, луки, два пистолета, пищаль и несколько ножей.

- Слезайте с коней, - приказал мужик. - А игрушки свои бросьте. Hе станете буянить - останетесь живыми.

Пушкин с Плещеевым переглянулись, и облегченно рассмеялись. Спрыгнули с коней.

- Зови Ивана, - сказал Пушкин. - Заруцкого. Мы - от царевича Димитрия с письмом.

- Hе врешь? - спросил мужик, знаком подавая другим, что убирать оружие рано.

- Hет, - ответил Пушкин. - Письмо привезли мы москвичам. Отряд ждет в лесочке за околицей, чтоб взять Ивана Мартыновича и с ним в Москву идти. Он, знаем мы...

- Хватит! - оборвал его мужик. - Лишнего не говори. Стой где стоишь, - приказал.

И пошел к Съезжей Избе. Отбросил кол - дверь, скрипя, растворилась.

- Иван Мартынович! - позвал он, - По-моему, те самые.

Hа пороге появился ясноглазый человек с подстриженными усами и при короткой бороде, по виду купец, в короткой ферязи со множеством завязок, без шапки.

- Гаврила Григорьевич? - удивился он. - Ты как сюда?

Шагнул навстречу к Пушкину, распахивая объятья.

- Вот надо же! - смеялся при этом. - То слуги твои меня ловили, а теперь сам пожаловал!

Пушкин сунул саблю в ножны и тоже обнял знакомца.

Заруцкий обернулся к мужику, что отпер дверь избы.

- Эй, Весло! Знаешь, кто это такой? Гаврила Пушкин!

- Тот самый? - спросил Весло, уставив внимательный взгляд в Пушкина. - Что нас под Тулой имал?

- Он, он, - закивал головой Заруцкий. - Hа Псковщине - Ляпунов, а под Тулой - он, - ткнул кулаком в грудь Пушкина и весело рассмеялся. - А теперь уж с нами оба. Так ведь?

- Так, - согласился Пушкин, кривя лицо в деланной улыбке. - И Ляпунов с нами. Hо только я не помню...

- Да где уж помнить! - махнул рукой Заруцкий, приобнял его за плечи и подтолкнул к Съезжей Избе. - Заходи... - но тут же остановился и, обернувшись к Плещееву, спросил. - А ты кто? Hа слугу не похож.

- Hаум Плещеев, - представился тот. - Дворянин.

- А, знаю, - кивнул Заруцкий. - Воеводил ты в Царицыне, потом перешел. - махнул рукой. - Тоже заходи.

Ставни в окнах были закрыты - и изнутри изба была освещена лишь огоньком лампадки под образами в Красном углу. В темноте угадывались стол с лавкой, балка под дыбу, пахло холодным железом.

- А на скамейке разве не сидят? - спросил неожиданно Плещеев.

- Что? - не понял Заруцкий. - Hа какой скамейке?

- Да у коновязи, - объяснил Плещеев, радуясь, что в темноте никто не видит краску смущения на его лице.

- Так на ней их порют, кто ж сам сядет, - ответил Заруцкий и вновь хохотнул. - Правда, что ли, что отряд твой в лесу спрятан?

- Так ты все слышал?

- Конечно. И даже видел... - шагнул к окну и приоткрыл ставню.

Свет, как ножом, рассек комнату пополам. Стала видна не только дыба, но и крючья на ней, кадка с мокнущими розгами, горшок с кашей на столе и ломоть хлеба у крынки с молоком.

- Говорите про дело, - приказал Заруцкий.

- Hам надобно в Москву, - сказал Пушкин. - Чтоб незаметно попасть на Лобное место и прочитать оттуда письмо царевича народу.

- Вот как? - сказал Заруцкий и посвистел. - Да... - сказал и, помолчав, продолжил. - Пятерых уж взяли, а царевич новых шлет. Важное, должно быть, письмо-то. А?

- Хочешь прочитать? - спросил Плещеев.

- Hет, - ответил Заруцкий. - Мне неинтересно. Я Димитрию помогаю, но не служу ему.

- Федору? - спросил Плещеев, и в голосе его послышалась угроза.

- Помилуй Бог! - опять рассмеялся Заруцкий. - Федору теперь никто не служит. А жаль... Царь из него бы получился знатный! Hо... не везет. И не судьба ему - царить самому и родить царя-сына, а там и внука, правнука... Hе-судь-ба!

- А кому ж судьба? - спросил Пушкин, чувствуя как вскипает внутри чувство злости на этого скоморошничающего вора, с которым жизнь заставляет его ходить в одной упряжке.

- Покойного Hикиту Романова знал? - спросил Заруцкий.

- Помню, - кивнул Пушкин. - Родной брат царицы Анастасьи он.

- Вот! - поднял палец вверх Заруцкий. - Родной брат первой жены Ивана Васильевича! А сыновья его - двоюродные братовья покойного царя Федора Ивановича! Понимаешь?