В Е Л И К А Я С М У Т А

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЕДЬМОЕ

7115 ГДЪ от С. М. 1606 ГОД от Р.Х.

А Т А М А Н И Ц А Р Ь

Шиш из царева кабака Рогожской ямской слободы обратил внимание на пришлого, едва сам только переступил порог питейного заведения. Шиш только что проследил за тульским ямщиком, хаявшим царя Димитрия, сдал его стрельцам и вернулся на пост с чувством гончей, хорошо идущей по следу. За год шиш взял уж сорок человек по ⌠Государеву Слову■, служа сначала Годуновым, теперь сыну Ивана Грозного, и так наметал глаз на злодеев, что порой самому казалось, что может и не слушать, что говорят люди о Димитрии Ивановиче, а просто вырывать вражин из толпы и указывать стрельцам кого брать и за что. Тот, что сидел от стойки за вторым к выходу столом, должен стать сорок первым...

Во-первых, постоянно посещающий кабак люд был шишу знаком, а этот - пришлый. Во-вторых, пришлый этот походил одновременно и на казака, и на дворянина, и на стрельца, и на холопа боярского, и даже на поляка. Казаков, слава Богу, новый царь прогнал из Москвы, стрельцу да холопу делать в чужих кабаках нечего, поляки ямских слобод остерегаются, дворяне да боярские дети поодиночке пьяными не ходят.

Подойдя к подозрительному пьянице поближе, шиш заметил, что серебряное шитье на темно-синего сукна терлике пришлого от долгого ношения потускнело, обшлага и ворот сильно засалены. ⌠Сын боярский, - решил шиш. - Из обедневших■. И тут же по привычке составил словесный портрет сорок первого: телом крупен, лицо обыкновенное, без примет, но не русское, ибо цвет кожи не совсем белый, а со смуглецой, как бывает у черкесов, глаза карие, лоб высокий, нос прямой, без русской ⌠уточки■ на конце, борода пышная, окладистая, ровно и краксиво подстриженная, волосы прикрывают уши, верхняя губа тоньше нижней, зубы целы. Про рост и фигуру станет ясно, когда встанет пришлый. А вот брови... Брови густые, сросшиеся выше переносицы.

Шиш сел так, чтобы видеть сорок первого и слышать все, что тот ни скажет. Слуга царский чувствовал охотничий азарт и нетерпение, ибо заметно было, что пришлый крепко пьян и говорит, как журчит ручей на обрыве - все и обо всем. Легкая добыча...

- Любить Государя? - обращался сорок первый, к соседу по столу, которого шиш знал, как слугу верного, живущего аж в Кадашевской слободе и сюда на Рогожскую заставу приходящего того лишь ради, что только здесь, в единственном на всю Москву месте, торговали белым зеленым вином, до которого кадашевич был отменный охотник. - Думай что говоришь! - рявкнул пришлый и постучал согнутым пальцем себе по лбу. - Любить Государя... √ повторил. - Как родился - уже и люби. И до самой смертушки: люби, люби, люби. Один Государь - его люби. Завтра другой пришел - люби другого. Как будто сам - вещь... А любовь, знаешь что?.. Это - вдруг! Понимаешь?

- Нет, - мотнул головой кадашевец. - Надо любить Государя...

- Ничего-то ты не понимаешь... - вздохнул сорок первый. - Любовь это... вдруг! √ и приялся объяснять. -Вот когда одинаково все, пусто вокруг... занят чем-то - нужный ты человек.

- Я - нужный... - пьяно мотнул головой кадашевец.

- И все идет, как надо. И знаешь наперед, что будет завтра, послезавтра, через год... - говорил, слыша лишь себя, сорок первый. - Не жизнь - сплошной понос...

- Понос... - согласился кадашевец. - У жены понос - я ей сухого подорожника дал. Верное средство.

- И вдруг - свет! Вспышка!

- Да, вспышка... - согласился кадашевец. - У меня в понос всегда лучше стоит.

- Потому что вдруг! Потому что все по-другому! И не ясно - что завтра, что через час, что сейчас.

- А сейчас - запор... - печально поддакнул кадашевец.

- И кровь бурлит, и тело, как раскаленное. И хочется бежать, чего-то делать, совершать.

- И так бывает только вдруг. А не всегда и не понарошку. За это и умирают... - сказал сорок первый, и задумался, глядя на собеседника тупо, пожевывая свесившийся из уса волос. - Впрочем, за Государя тоже дохнут. Как мухи осенью.

- Уже весна, - сказал кадашевец. - Палочка на палочку просится, букашка к букашке льнет.

Будто в подтверждение его слов в распахнутое окно ворвался ветер, внеся запах выглянувшей из-под просевшего снега прели.

- А Государь... - повторил сорок первый. - Что Государь? Скоро будет Государь новый.

Сердце шиша екнуло: вот - сказано! Государю Московскому Димитрию Ивановичу двадцать три года от роду. Он здоров, силен, - и, значит, царствовать должен еще двадцать-тридцать-сорок лет! И если говорят, что скоро будет новый Государь, значит... При мысли, что значить это может для царя, у шиша заколотилось сердце.

А сорок первый продолжал:

- Басманову вон сам Иван Васильевич, наш первый царь, говорил: ⌠Люби Государя...■ Вот он и любил: поначалу убийцу собственных отца и деда, потом сына его Федора любил, после любил Бориса Годунова, теперь этого...

Кадашевец словно проснулся. Косо глянул на пришлого, одним глотком допил вино из кружки, встал и пошел к выходу.

Шиш поспешил занять его место.

- Труслив народ московский, - начал на ходу сочинять шиш. - Не то, что мы - рязанцы...

- Да ты -шиш?! - рявкнул сорок первый так, словно пригвоздил нового соседа к скамье.

Шиш вскочил, но рука нежданно сильная, как медвежья лапа, ухватила его за грудки и приподняла на носки.

Кабак застыл. Вся пьянь и ямщики смотрели на них с любопытством. Шиша здесь знали, не любили, побаивались.

Сорок первый впечатал кулак в лоб шишу - и тот упал бездыханным.

- Шиш, - брезгливо повторил пришлый, вытер руки о себя и пошел не к дверям, а к манящему запахом весенней прели окну.

Окно маленькое, а он высокий, широкоплечий, юркнул в него, как мышь в нору, и исчез, оставив кабатчика и посетителей с разинутыми ртами...

2

Об истории сей Иван Заруцкий услышал день спустя, болтая со стрельцами дворцовой стражи. Досужие мужики в перерывах меж караулами рассказывали о том, что по городу по ночам гуляет сам Государь переодетый в кафтан простого стрельца. Вызнает, хитрец, чем живет его народ не со слов лукавоязычных бояр, а самолично все видит, разумеет и судит.

- И не узнали бы, - восторженно рассказывал молодой стрелец Иван Трофимов, приставший к Димитрию еще в Путивле, - кабы шишу Государь в лоб не стукнул, а после не в дверь пошел, а прыгнул в окошко.

Заруцкий отметил про себя, что тот пьяница, ударив шиша, мог подумать, что за дверьми кабака прячутся стражники.

- Все знают, - продолжил стрелец, - что Государь любит прыгать в окна.

Стрельцы, слушавшие Трофимова, согласно заржали.

Любовь прыгать в окна была одной из многочисленных причуд царя. Бывало, идет караул, стучит мерно сапогами по брусчатке, покачивает бердышами - и вдруг сверху, из окна второго этажа царского терема, распахнув полы отороченного горностаем терлика, рушится сам Государь. Вскочит с корточек и смеется. Или вдруг возникнет незаметно за спиной разводящего и спросит: ⌠А если бы то был не я, а враг?■ - и опять смеется, весело так, легко, беззлобно, как мальчишка, которому удалось показать свою удаль. Когда же Димитрия Ивановича обнаруживали стрельцы затаившимся раньше, чем тот сам хотел себя показать, радости царя вовсе не было предела. ⌠Молодец! √ кричал Государь. - Жалую тебя деревней в Звенигородском уезде!■ И стрельцы старались, несли службу добросовестно. Тот же Трофимов две деревни уже заполучил.

- Сначала проверял только нас, - сказал пожилой стрелец, служивший еще в охране самого Федора Ивановича. - А теперь принялся за шишей. Мудр наш Государь.

Заруцкий ухмыльнулся в усы. Именно он придумал эту шалость с выпрыгиванием из окна. Пожалел царя. Молодой, сильный, здоровый, а его под руки, как старика какого, по дворцу водят, на блюдо перед ним снедь накладывают, только что в рот не кладут и за него не пережевывают. Увидел раз Иван Мартынович, как Государь всея Руси, точно отрок какой, незаметно ото всех на одной ноге скачет, пожалел юнца, посоветовал игру затеять такую: от бояр убегать, охрану свою самолично проверять, а под видом этим прыгать из окна, бегать, подтягиваться, бить кулаками в цель.

- Вот это - настоящий совет! - сказал в тот же день Димитрий братьям Бучинским. - А у вас на уме только как меня с Шуйскими помирить. Ну, да Бог с вами. Возвращайте князей из ссылки...

Казаки меж тем продолжали чесать языки.

Солидно рассказывал пожилой стрелец:

- Помню, Государь в начале еще спорил с боярами, все норовил по-своему сделать. Удерет от долгобородых - и по Палатам то на одной ноге, то на другой скачет. Раз попросил городки ему настрогать и во дворе клетки да полосы начертить. Только вышел за порог, взял биту - а долгобородые тут как тут: ⌠Не царское дело■, - говорят. Под ручки белые ухватили - и под крышу повели. У него лицо было - что у дитя без бабьей сиськи. Его в Хоромы ведут, а он голову назад повернул и на поле городошное с такой тоской смотрит, что, ей-Богу, меня слеза прошибла. Димитрий Иванович, пока царенышем был да по чужим землям шатался, жил, небось, по-человечески, свободно. А к царскому житью ох-как тяжко привыкать...

Стрельцы согласно качали головами и вздыхали, искренне сочувствуя молодому царю.

- У каждого доля своя, - закончил пожилой стрелец и, достав из-за пазухи мешочек с завязкой, раскрыл его, высыпал на ладонь ягод сушеной черники, - Угощайтесь, молодцы. Духовита и пользительна. Я, как поем их, такую бодрость чувствую, будто молодой. Мне Корела подсказал. ⌠Язык у тебя белый, - говорит. - Чернику надо есть■.

Стрельцы с охотой взяли по щепотке ягоды и отправили в рты.

- Башковитый мужик атаман, - заметил один из них. - Сказывают, сынишка у Корелы был на Дону. А Годуновские прислужники убили его.

- А я слышал, будто Корела, как только сын у него помер, душу черту продал - и теперь его ни сабля, ни пуля не берут.

- То бояре болтают - а ты за ними повторяешь, дурак...

Заруцкий слушал разговор стражников с долей зависти. Лестно быть столь любимым воинству, как любим всеми Корела. Но понимал Ивано Мартынович, что любовь такая и опасна, ибо любовь к одному лицу множества людей порождает в сердцах другого множества зависть и черные желания. Нет, не для того Заруцкий пятнадцать лет колесил по Руси, мерз в ямах разбойничьих, пил вино из чужих кубков, бился в схватках и с ворами, и с правительственными войсками, сносился с битыми и перебитыми при Годунове Романовыми, помогал Димитрию, когда тот лишь с малой горсточкой поляков против целой Руси выступил, чтобы так же, как Корела, жить в Кремле на правах птички певчей, есть да пить, слушать восторги себе да не знать к чему молодые сильные руки свои приложить. Страшна судьба победителя пятидесятитысячной московской рати, ибо нет нужды Государю в воинском даре его, а жить дворцовой тоской, где каждый день расписан и каждый шаг заранее предопределен, не в силах ни Корела, ни Заруцкий.

- Что - ходить... - продолжили меж тем стрельцы, - Государь тут, с охоты возвратясь, дичи захотел. А ему на стол ставят постный суп да квасу.

- Да, с такой еды до Ксении не побежишь.

Но ожидаемого смеха не прозвучало. Стрельцы, как и вся Москва, а может даже и не только Москва, но и Русь от края и до края, знали о доле Ксении Годуновой, насильно ставшей полюбовницей молодого царя, с некоторых уж пор сочувствовали ей, жалели бывшую царевну.

- Видел я царевну, - сказал тут Иван Трофомов. - Красива, ядрена. Такой бы в мужья если кто и подошел, так только Корела. Поставь рядом, глянь - на колени падешь.

Проговорил - и замолк, ибо в тот миг с поклоном в низкую дверь вошел сам Корела - мужчина высокий, широкоплечий, в богатом казацком кунтуше, в ярко-синих штанах, заправленных в такие же синие юфтевые сапоги, при сабле, с пистолетом за черным кушаком. И с оплывшей от хмельного рожей.

Увидев Корелу, стрельцы разом подтянулись. Знали, что главный воевода Кремля расхлябанности не терпит и, даже будучи в подпитии, выглядит всегда пристойно, внешне чист, опрятен, шагает твердо и, чтобы не выдать пьяную невнятность речи, почти не говорит, а лишь ярит очи и перекатывает желваки.

Сейчас Корела был пьян и в меру весел - и потому, как все пьяные, считал, что в этот момент все думают о том же, что и он:

- И значит - скоморохов во дворец, - заявил атаман, разгибаясь и одаряя всех улыбкой. - И чтоб театр. Как в этом... - протянул вперед руку, пошевелил пальцами, - Ну, как его?

- В Риме, - подсказал Заруцкий.

- Во - в Риме! - обрадовано произнес Корела и, пройдя вперед, ткнул пальцем в грудь Заруцкого. - Молодец!.. Жалую!.. Ну? - сам же спросил. - Чем жалую? Что у меня есть?

- Ничего у тебя нет, - нагло заявил Заруцкий, знающий, что с пьяными следует говорить прямо и зря им мысли не путать.

- Вот, - согласился Корела. - Это и бери.

Стоящие навытяжку стрельцы спрятали в бритых по новым порядкам лицах улыбки.

- Благодарю, - сказал Заруцкий.

- Бери, бери, - стал чуть не просить Корела. - Все бери. Не жалко... - и внезапно почти трезвым голосом спросил. - Ты меня искал? Зачем? Чтоб взять? Вот это? - и развернул руки в стороны. - Бери.

Еще не хватало, чтобы завтра вся Москва болтала о том, что Заруцкий искал Корелу. Для всех Заруцкий был маленькой личностью - пусть таким и останется. И ежели сейчас позволить Кореле болтать о том, что Заруцкий его искал по какой-то там надобности, как равного, то может оказаться и так, что атаман сболтнет и о Тайной Палате, и о том, что Государь привечает в ней не всякого, а самых доверенных, и в том числе его - Заруцкого.

Иван Мартынович тотчас скис лицом и сник телом. Лицедейству он обучился в те еще пятнадцать лет, когда разыскивали его по Руси шиши и дьяки Разбойного да Пыточного, Дворцового да Патриаршего Приказов. Искали добросовестно, ибо давали за голову Ивана до полутысячи денег серебром, дом справный, корову, а разбойным людишкам жаловали прощение, холопам - волю, всем служивым - повышение. Тогда-то умение менять обличье, походку, манеру речи помогли Заруцкому и жизнь спасти, и среди никчемных людишек не затеряться. На этот раз решил он видом кающегося грешника умилостивить пьяного атамана и показать стрельцам, что, если Заруцкий и осмелился зачем-то искать Корелу, то не по своему соизволению, а выполняя волю человека повыше.

- Прости, главный воевода, - сложился Иван в поясе. - Велели мне найти тебя и отвести к Сутупову.

Главный канцлер Сутупов был Кореле глубоко противен. Богдан угодил царю тем, что под Путивлем передал Димитрию казну царя Бориса. Услуга большая, но в глазах Корелы подлая. Поэтому, спеша предупредить ругань атамана и оскорбление канцлера, Заруцкий затараторил:

- Ты, я и Сутупов. Нас ждут. Ты понял? Ты, Сутупов и я.

Перечисление имен трех главных посетителей Тайной Палаты заставило Корелу с веселым настроением распрощаться и понять о чем идет речь.

- Ты, Заруцкий, молодец, - признал он. - Ты правильно сказал, - Ты, я, Сутупов... Остальные... Что остальные? - спросил с презрением в голосе и отмахнулся. - Остальные...

Облапив Заруцкого за плечи, пошел с ним к следующей двери. Ибо Сени, в которых шел разговор, были проходными, а как раз в стене следующей Палаты находилась потайная дверца, за которой начинался проход в Тайную Палату.

- Бедный Заруцкий, - сказал Иван Трофимов, когда дверь в Сени за ними закрылась. - Таскают его все за собой, всем с ним делятся - и все ему не впрок. Другой вполовину меньше знает - и в золоте купается, в мехах. А у этого сапоги чиненные.

- И кафтан один, - подтвердил другой стрелец.

3

Между тем, в Тайной Палате Годуновского дворика, соединенного с новорубленным дворцом Димитрия потайным ходом, стоял Лавицкий и беседовал с царем с глазу на глаз.

Привел его сюда Государь сам. Завязал глаза и протащил за руку по многочисленным поворотам и переходам. Потом сел на свою скамью и приказал поляку снять с лица тряпицу. Не дав иезуиту осмотреться и подумать, чем такая таинственность вызвала, сам завел столь долгожданный для монаха Христова воинства разговор:

- Пошто лаешь меня за нарушение слова? - спросил он. - Иль думаешь, польза Сигизмундова для Рима превыше моей?

Речь шла о давнем обете царя выполнять данные по тайному договору с магнатом Мнишеком и польским королем Сигизмундом обещания уничтожить православие, ввести на Руси католичество и уступить Польше земли Северские и Смоленские.

- Сам посуди, - сказал Государь монаху совсем уж по-свойски, - по православной вере я, как царь, стою превыше Патриарха. А по вашей, католической, римский папа превыше всех царей земных. Могу я хотеть, получив отцов Престол, стать из первых вторым?

- Ты слово дал, Государь, - напомнил Лавицкий. - И подпись поставил.

- Апостол Петр трижды отрекся от Христа, а после воздвиг церковь Христову, - с ухмылкой произнес царь, и добавил. - В Риме.

- То есть кощунство, Государь! - смиренно и одновременно твердо возразил Лавицкий. - Святая церковь римская за подобные слова сжигает.

- Ты слушай, а не учи, монах, - с укоризненным смешком оборвал его царь, - Почему мне - Государю царства, о котором в Риме знают лишь, что оно богато, - нельзя нарушить слово не трижды, а только раз? Еврею рыбаку позволено, а мне нет?

Лавицкий хотел было что-то сказать в ответ, но царь поднял руку ладонью вперед и остановил иезуита.

- Полно, поп, - сказал. - Ужель ты думаешь, что я не ведаю про тайные письма твои в Рим? Если уж разрешаю им доходить до места, то лишь потому, что знаю, что в них написано.

Лавицкий вздрогнул. Нет ничего для иезуита страшнее, чем выдать тайну, доверенную ему Орденом.

- Ты правильно все понял, поп, - сказал Дмитрий и скривил в недоброй усмешке рот. - Ты не будешь докучать мне, а я забуду, о чем узнал из твоих писем. Это будет справедливо.

Долг перед Богом и Орденом превыше законов чести, знал иезуит, и потому не грех дать ложное согласие. Тем более, что в сей варварской стране найти других гонцов несложно - были б деньги. Лавицкий кивнул и, прислонясь пальцами к серебряному кресту, висящему на груди поверх сутаны, приготовился произнести клятву.

- Не клянись всуе, иезуит, - остановил его царь. - Будь благоразумен. Вспомни, что твой род по отцу идет от баронов де ла-Шевальри, которые при Людовике Святом владели землями по Луаре.

- Да, - ответил Лавицкий, удивляясь откуда этот сопляк, едва успевший усесться на троне и еще не оглядевшийся в стране, которой правит, узнал про французский род, о существовании которого забыли уже и сам потнифик, и генерал Ордена.

Иезуит оправился от потрясения, и на этот раз не подтвердил слов царя, хотя все сказанное московским Госдураем было правдой.

- И ты имеешь сына, - продолжил царь. - Будучи монахом, ты вступил в тайный брак с мадьяркой Мари Йешь из Пешта. Семье ты помогаешь деньгами трижды в год без опозданий.

Вступать в ложные браки, иметь в них детей монахам Ордена Игнатия Лойолы не возбранялось, но сохранять привязанность к ним, подтверждать законность брака долговременными посулами можно лишь с разрешения генерала.

Такого разрешения у Лавицкого не было.

- Ты знаешь законы Ордена, - разглядывая ногти на правой руке, говорил меж тем царь. - И я их знаю. Мы оба понимаем, что об одном и том же можно сказать по-разному. В том письме в Рим, например. Или про тебя...

Лавицкий молча ждал. Он понимал, что сопляку захочется говорить и говорить, объяснять и объяснять. И, дай Бог, царь проговорится.

- Не ясно? - спросил Государь, и действительно стал объяснять. - Можно сделать так, что твой поступок будет выглядеть подвигом во имя Христова воинства, заслугой перед Орденом. А можно представить его как преступление, предательство... Ты понимаешь меня?

- Да, - решил ответить наконец Лавицкий, но произнес слово медленно, будто задохнувшись от страха. - Сын... Мари... Они уничтожат их...

- Но если станешь писать подсказанное мною...

Царь замолчал, ожидая, что монах сам доскажет то, что не сказал он.

Но Лавицкий промолчал. Пакостно было у иезуита на душе. Монашья скукоженная душонка не принимала ни слов, ни вида расфуфыренного Государя. Сидит гад в пестро-красном бархатном жупане с зелеными и синими цветами по нему, в красной бархатной епанче с шестью сердечками на месте петлиц, на голове венгерская шапочка с пером, требует подчинения, а сам какого-то там атамана Корелу укротить не может.

Но перемудрил иезуит с молчанием.

Царь вдруг нахмурился и молвил:

- Ты, поп лукавый, себя превыше Государя ставишь?

Спокойствие и тихость голоса пугали больше, чем если б царь кричал. Таким голосом Димитрий приказывал в Путивле казнить преданных Борису Годунову дворян. Им же, будто мимоходом, велел задушить царицу Марию Григорьевну с царем Федором. Лавицкий много раз слышал такой голос, но лишь теперь, обращенный к нему, звук его показался иезуиту воистину зловещим. Мороз пробежал по спине Лавицкого, сердце заныло.

- Прости, Государь, - простонал он, и рухнул на колени. - Бес попутал: слышу голос твой, а что молвишь - не разумею, - и поник головой, отсвечивая гладко выбритой тонзурой огоньки с поставца.

Скрипнула дверь за его спиной, сквозняк ворохнул остатки волос на голове иезуита и прознобился под ворот.

Лавицкий едва сдержался, чтобы не оглянутся. Разум его отвлекся при мысли, что сзади поразят его сейчас мечом - и сердце не разорвалось, а ахнуло и засаднило.

Царь же, узрев за спиной Лавицкого Корелу с Заруцким, разулыбался:

- Андрей! - воскликнул он, обращаясь лишь к Кореле. - Живой! Сердечно рад! Мне доносили, что ты крепко пьешь, и тебя в кабацкой драке не то порезали, не то убили...- и подмигнул Заруцкому.

Заруцкий понял. Он быстро выскользнул назад в проход, оставив дверь открытой.

- Ты, Лавицкий, можешь идти, - милостиво разрешил царь. - Тебя проводят, - и пальцем указал на лежащую у ног иезуита тряпицу.

Монах поднял ее, встал с колен и сам завязал себе глаза.

Корела положил руку Лавицкому на плечо и вышвырнул его в проем.

Заруцкий подхватил монаха под плечи и ногой запахнул дверь за собою и Лавицким. Царь и атаман остались одни.

- В меру, Государь, - ответил Корела. - В меру.

- А без тебя в Кремле порядка нет. Басманов двух чудских монахов поймал - меня убить хотели. И даже Шерефетдинов... Такого помнишь?..

- Как же, Государь, - ответил Корела, и отрыгнул сивушно. - Он Феденьку Годунова убил.

Царь поморщился не то от смрада, не то от слов атамана.

- Шерефетдинов, - повторил он. - Злоумыслил отравить меня. Уличили его трое.

- Так казни, - сказал Корела, недоумевая, о чем тут рассуждать.

- Нельзя, - вздохнул царь. - Заступников много нашлось: и от Мстиславского и от Татева. Все говорят: прости, прости. Я и простил.

- Негоже так поступать, Государь, - покачал головою Корела. - Что было тебе долгобородых слушать?.. Все врагов твоих защищают: то Шуйских спасли, то Шерефетдинова.

- Шуйского ты спас, - напомнил царь.

Корела, скинув на мгновение пьяную одурь, воззрился распахнутыми глазами в Димитрия.

- Кого с кем сравниваешь, Государь? То - Рюрикович! А то - татарин. Шерефетдинов люб долгобородым тем, что зла он тебе желает. Поверь.

- А ты... - внезапно спросил царь. - Чего желаешь?

Впервые за месяцы общения с атаманом царь высказал сомнение в верности ему Корелы. И готов был ждать ответа долго.

- Не знаю, - признался не выдерживавший молчания атаман. - В бою не сомневался. А теперь...

- Не ясен стал ты мне, Государь, - продолжил Корела. - То, как алмаз, блестишь, а то, как сопля. А я уж таков: как ты ко мне, так в ответ и я...

Лежащая на столе рука царя сжалась в кулак и от напряжения побелела. Рот смялся, глаза приказали: ⌠Продолжай!■

- Вот кабаком меня коришь, - сказал Корела, и пожал плечами. - Правильно...

Его качнуло к стене - и атаман остался там, привалясь к белому камню плечом.

- Ты, Государь, вели не пить мне, вели в бой идти... А корить...

Он пожал плечами, и съехал по стене вниз.

- Учишь меня? - спросил царь, от удивления перестав гневаться.

- Я - раб твой, Государь... - ответил Корела и, окончательно успокоившись, растянулся на полу. - Раб... - уснул.

Царь откинулся спиной к стене и захохотал. Вспомнил разговор свой с польским королем Сигизмундом еще в те времена, когда интрига по захвату московского трона лишь начиналась. Король сказал, что полякам и русским самим Господом суждено под одной короной жить, ибо пьют вина они помногу и ведут себя пьяными, как свиньи. Дмитрий, помнится, что-то возразил, напомнив про шведское происхождение Сигизмунда. Король же ответил, что швед пьет с устатку, а поляк и русский - от безделья. Корела пил от безделья.

- Раб, - повторил Димитрий, и вытер выступившие слезы. За месяцы царствования он заметил, что люди, окружающие его, вкладывают в одинаковые слова совершенно различные смыслы. Раб в устах Корелы звучит совершенно иначе, чем у Басманова - и кто знает, кто из этих рабов верней. Корела армию Годунова разгромил, Москву Димитрию, как курицу на подносе, подал, а веры у царя больше к Басманову, воеводе незатейливому, долго бывшему верным семейству Годуновых. Оба рабами зовутся. Но Корела - раб по долгу, по верности слову своему, а Басманов - по зову души, по сущности своей, как пес, который без руки хозяина на загривке своем и жить не сможет.

Так почему же в Тайную Палату допущен Корела, а не Басманов?...

4

- Государь, - окликнул его Заруцкий.

Царь вздрогнул и, будто проснувшись, часто заморгал, перевел взгляд на Ивана.

- Государь, - повторил Заруцкий. - Прикажи разбудить Корелу.

- Нет, - покачал головой царь. - Пусть спит. Был атаман - и нет атамана...

Лучина в поставце в последний раз вспыхнула, озарив красным светом лицо Корелы, и окончательно потухла.

- Я зажгу, - спохватился Заруцкий и полез за кресалом и трутом в карман.

- Не надо, - сказал царь, и поднялся со скамьи. - Ты знаешь, Заруцкий, что сильнее всего губит людей?

- Вино?

- И оно, - согласился Димитрий. - Но прежде - лесть и похвала.

Он переступил через спящего атамана, подошел к Заруцкому. Голову царь держал гордо, обвисшая нижняя губа делала лицо надменным.

Пропустив его вперед, Заруцкий прикрыл дверь и пошел по темным переходам следом. Он вслушивался в шаги неспешно ступающего Димитрия, думал, что сейчас этот самодовольный урод, окружавший себя сотнями телохранителей, боящийся яда и удара из-за угла, в его руках. Достаточно только ускорить шаг и сунуть нож на уровне собственного живота вперед. А можно рукоятью ударить по голове, и уж после дорезать, как барана. Величие царя не в нем самом, а в окружении его...

5

Всю ночь просидел Заруцкий в Тайной Палате. Ему был нужен трезвый Корела, способный не только выслушать его до конца, но и правильно понять, согласиться с уже принятым решением. И потому Иван Мартынович не будил атамана, не требовал, чтобы тот немедленно проснулся и, переборов пьяную дрему, понял, что судьба казаков, судьба царя, ими поставленного на трон московский, зависла над пропастью, ибо сам Димитрий, не ведая, что творит, уничтожает трон свой.

Чтобы не уснуть, Заруцкий, усевшись на цареву скамью, и в пятый, и в десятый, и в тридцатый раз говорил вслух о том, что царь выслал из Москвы верных себе казаков, с которыми летом вошел в Кремль, что окружил себя он поляками да теми самыми боярами, что были верны царю Борису до последнего, а самого Димитрия поносили словесно и делами, что ведает Заруцкий про заговоры, которые плетутся против сына Ивана Грозного под сводами самого царского дворца, что не дело охрану тела своего поручать Скопину-Шуйскому, которого еще несколько месяцев назад сам Димитрий изловил на злоумышлении против своей царской особы и повелел сослать в Студеные земли, а старшего в роду Шуйских - Василия - чуть было ни казнил прилюдно... К слову вспоминал Заруцкий и про не свершившуюся казнь, которая не только оберегла от смерти главного царского упротивника, но и показала боярам, что Димитрий, не в пример названному отцу своему, Ивану Васильевичу, отходчив и сердцем мягок, а значит, легко оковать его подобострастием и лестью, петь в уши красные словеса и пододвигать его к поступкам им выгодным, а ему противным...

- Взять Ксению к примеру... - сказал Заруцкий, не заметив в полумраке утреннего солнца, пробившегося в оконце, как атаман при имени этом вздрогнул и шевельнул рукой. - Спортил девку, обесчестил. А все потому, что говорили вокруг: женись, женись, Рюриков род с Годуновыми и Скуратовыми объединишь, шептунам, что измену плетут, языки завяжешь... А Дмитрий с полячкой обручен. Постриг Ксюшу в монастырь - да к польской девке, дочке самборского воеводы Мнишека, послов послал. Все, что в казне осталось московской, что до конца полякам не роздал, что Сутупов не уворовал, блудливой польке отослал. Стрельцы ж без жалованья третий месяц сидят. И казаков в Москве нет...

Корела заворочался на полу и закашлялся.

- А без казаков ты - кто? - решил - таки закончить мысль Заруцкий. - Пьянь голая. Ибо гуляешь за Димитриев счет и куражишься по его милости.

Корела сел на полу, подняв колени к подбородку, откашлялся и сплюнул в угол.

- Вино есть? √ спросил. - Два глотка. Мутит меня.

У запасливого Заруцкого оказалась кстати припрятанная за пазухой склянка с хлебным вином.

- Hа, - сказал, протягивая ее атаману. - Закуски нет.

Корела дрожащей рукой поднес склянку ко рту и, опрокинув, сделал два глубоких глотка, таких больших, что выпил бутыль чуть не до дна.

- Хорошо! - выдохнул он всей грудью и, передохнув, повторил. - Ух... хорошо! - повертел склянку в руке, вернул Заруцкому. - Возьми. Хватит мне.

Иван сверху, со скамьи, Корела снизу, с пола, смотрели друг другу в глаза.

- Все слышал? - спросил Заруцкий. - Уже давно не спал, я думаю.

- Hе знаю, - признался Корела, и опустил взгляд. - Многое слышал, да не пойму - я при чем?

- Тебе он верит, - объяснил Иван. - Слово твое - закон для Государя. Объясни. Возьми в свои руки.

- Зачем?

Вопрос простой. И тон спокойный, почти безразличный. А прозвучал - как выстрел в тишине.

Заруцкий, сам многажды переступавший клятвы, имеющий на душе грехов числом больше, чем звезд на небе, до этого самого момента считал Корелу образцом верности слову своему и долгу. Он, как и все в Москве, знал, что Корела не присягал царю Борису и, борясь с ним, не был клятвопреступником. Заруцкий слышал множество рассказов о доблести Корелы, о его благородстве, о силе духа и несказанной доброте. Он был уверен, что человек этот готов отдать все - и жизнь, и имя доброе - за Димитрия. Hо Корела спросил: ⌠Зачем?■

- Он - Государь твой... - ответил наконец Заруцкий, и сам удивился, что голос его дрогнул. - А ты...

- Hе раб, - предупредил его Корела. - Слуга. И целовал Дмитрию крест.

- Твой долг... - начал опять Заруцкий, но Корела и тут прервал его:

- Hаш долг.

Атаман поднял глаза и вновь встретился взглядом с Заруцким.

- Ты много говорил, - продолжил Корела. - Как будто я - верный пес, а ты - хозяин, - Заруцкий дернулся, но атаман упредил его признанием. - И это правда. Поганца пригрели мы с тоюбой, на Престол возвели.

Здесь, в Тайной Палате, Заруцкий слышал всякое. Hо такое! Чтобы Государя бесчестили, и чтоб это был Корела?! Hе останься он сам на ночь здесь, не верь он, что Корела и впрямь был пьян до беспамятства, подумал бы, что это атаман нарочно подобное говорит, чтобы выведать его мысли, а после донести царю.

- Царь подлым быть не должен, - словно в подтверждение мыслей Заруцкого продолжил Корела. - А Димитрий подл. А по делам подлецу и наука. Ты про Ксюшу Годунову печалуешься, про жизнь ее испоганенную... Тяжка судьба ее. Hо разве ж не сама она поддалась ему? Мужик бабу в одиночку не оборет, сладкой быть не заставит. Сама уступила, трона желаючи. И про прочее, тобою сказанное, я мню не так... Царь одного хочет, а те кто рядом с ним, - другого, всяк норовит Государя на свой лад перестроить. А Димитрий (по молодости ли, по лености ли ума) уступчив. Видел, как его по дворцу под локоточки водят? Одевают, раздевают, над постелью колыбельную поют, в рот разжеванное кладут. И все нашептывают, нашептывают... Hе Государь он - слуга боярский.

Такого, признался себе Заруцкий, он не ожидал. Спившийся, заласканный, захваленный атаман смотрел на мир трезво и расчетливо, как не смели и не могли оценить Государя прочие слуги Димитрия. При осознании этой мысли Заруцкому стала ясна та пропасть, что существует между людьми верными царям, и теми, кто веру ту имеют лишь на языке, а в душе держат камень.

- А ты хотел бы, чтобы царь был слугой холопьим? - спросил тогда Иван.

Корела вновь пьяно засмеялся и, склонив голову набок, к плечу, криво улыбнувшись, погрозил Заруцкому пальцем:

- Ловок, пес... √ сказал. - Будто ты не сам державу разрушал, Романову подыгрывал.

Упоминание имени давних друзей Заруцкого прозвучало предупреждением Ивану. Мол, зря на Корелу не клепай, он хоть вождь холопий и любимец черни, но если вслух об его обмолвке сказано будет, то станет всем известна и тайна Заруцкого. А старец Филарет, самим царем из монастыря и выпущен, и в Москве принят с почетом, назван царским дядей, вместе с братьями признан страдальцем, но при дворе ходит вовсе не в первых. Царь обласкал не Романовых, а Hагих, Михаила поставил превыше всех, ввел в конюшие. Федор-Филарет зубами скрежещет, но молчит, следит за Шуйскими, ближних слуг своих будто и не замечает, а Заруцкому однажды посоветовал сменить хозяина, и указал на Михаила Hагого.

Мог знать вечно пьяный атаман обо всем? Или кто-то вызнал и донес ему? Ведь вокруг Корелы с некоторых пор, заметил Заруцкий, постоянно вьётся с десяток одних и тех же лиц. Hу, может полтора десятка... В пьяной кутерьме на сто и больше бездонных глоток они всегда оказываются рядом с атаманом, громче всех кричат ⌠Славу!■ ему, величают и хвалят безмерно, а пуще всего - следят, чтобы штофы да чаши с хлебным да зеленым вином перед Корелой не пустовали и почаще выпивались. Hекоторых из них встречал Заруцкий у Стрелецкого Приказа и у Водовзводной башни, где пытали государевых врагов. Там головою был Петр Федорович Басманов.

Вот о чем успел подумать Заруцкий, услышав обвинение в связи своей с Романовыми. И сказал в ответ:

- Марфа предала Димитрия.

Ради этого сообщения и искал он Корелу, ожидал всю ночь, ради этого выслушал и обвинение в разрушении державы Бориса Годунова. Ибо старица Марфа, в девичестве Мария Hагая, вдова царя Ивана Васильевича, признавшая прилюдно в Димитрии своего сына и законного наследника державы московской, могла одним только высказанным вслух сомнением в истинности царя не только пошатнуть московский трон, но и смутить народ Руси, вызвать волнения. Уж слишком недолго правит Димитрий, слишком много глаз следит за ним и слишком много сомнений у людей в истинности его царского происхождения.

Hо Корела даже и не удивился:

- Успела тварь, - сказал он. - Сигизмунду пожаловалась?

- Ему, - кивнул Заруцкий. - Hо не сама. Петра Перея послала. Шведа.

Больше и говорить не стоило. Умный атаман и сам должен понять, что против самозванца возник заговор в самом близком ему окружении. Бояре, слуга которым Лжедмитрий (хоть внешне и служат ему сами усердно) рады найти подмогу в лице Марии Hагой, ибо слово ее, сказанное против царя, значит в глазах польского короля Сигизмунда больше, чем все их слова вместе взятые. Скажет царица Марфа, что не сын ее сидит на Престоле московском - и двинет Сигизмунд рать на Москву, поправ договор о перемирии с Русью, королевское слово свое нарушив, ибо станет у него оправдание перед остальными монархами: требуется, мол, отобрать трон у самозванца, восстановить покой и порядок в Московитии.

Упоминание имени Петра Перея заставило Корелу перестать дурачиться, представлять из себя пьяного. Он голову с плеча поднял, встал на ноги быстро, не коснувшись ни пола, ни стола рукой...

- Ты мне не ясен, Иван, - признался он. - Hо говоришь так, словно веришь мне, как другу. Или хочешь моими руками свести свои счеты?

Hамек касался шведа Перея, с которым Заруцкий раз поссорился так, что разнимали их, бьющихся на дворцовом дворе саблями, стрельцов так двадцать.

- Перей уже отбыл из Москвы, - печально улыбнулся Заруцкий. - Я - про бояр... Коль хочешь ты, чтоб Димитрий сидел на троне долго...

- Hе хочу, - оборвал его Корела. - Я ж тебе сказал: не Государь он, а поганец на Престоле. И твоей вины в том не меньше, чем моей.

Корела помолчал в надежде, должно быть, что Заруцкий возразит или хотя бы спросит почему так сказано о нем, но не дождался и продолжил сам:

- Мне Ляпунов рассказывал, как имал тебя сотней стрельцов на Псковщине. От Годунова и Патриарха наказы были добыть тебя и изничтожить, как злейшего врага Руси. Он говорил, что ты Романовым служил тайно, а вместе с тем служил полякам, шведам, австрийцам и даже туркам. А после ты пристал к Димитрию. И мог возвысится до чина думского при нем, но не захотел сам. Ты один из немногих, кто побывал в этой Палате, а ходишь простым казаком, вместе со стрельцами караул несешь, одежду носишь бедную и ешь ржаной хлеб с квасом, как словно ты денег сроду в руках не держал. Ведь это ты Димитрию Путивль отдал в руки, начало силе его положил, а уж потом я - Москву. Hо ты, как Иов нищ, а я... - развел руки, представляя во всей красе свой яркий, расшитый золотом и серебром с хрустальными пуговицами парчовый кунтуш, атласный кушак с заткнутым за него серебряного узорочья пистолетом и саблей в отменных, усыпанных каменьями ножнах.

Больше, кроме как здесь, и больше, кроме как Кореле, не мог сказать Заруцкий правду. Иван Мартынович даже подумал, что о тайной службе иноземным королям Корела мог спросить его и в пыточной камере Водовзводной башни, оценил доверие к себе. Но верный привычке до конца не доверять никому и никогда, решил говорить не о себе, а о других:

- Пошто время на дележ наград тратить? - сказал он. - В беде даритель наш, - и далее повел разговор о нужном. - Из Польши я получил сообщение, что Перей при свидании с Сигмзмундом донес королю, что Димитрий - не тот, за кого себя выдает, что Мария Hагая может, если станет нужно, сказать прилюдно, что царь нынешний - не сын ей, а прежнее признание вырвано у нее силой. В тот день король праздновал свадьбу свою с Констанцией и в радости от слов Перея и слов посла своего Гонсевского лишь отмахнулся. Однако, вскоре в Краков прибыл Ванька Безобразов...

Корела криво улыбнулся, вздохнул, стал слушать историю о том, как посол русский Иван Безобразов, прибыв к Сигизмунду с грамотами Димитрия, попросил ⌠опасную грамоту■ на проезд в Польшу московских послов. Грамоту приготовили, но Безобразов вдруг отказался принять ее, заметив, что в ней не отмечен императорский титул Димитрия Ивановича. Возник спор, ибо в Польше подобный титул московского царя был призван самозваным, как не освященный римским папой. Безобразов задержался, и через пана Гонсевского передал королю, что бояре московские желают избавиться от Димитрия, называют его Самозванцем и предлагают трон Руси сыну Сигизмунда Владиславу.

- Вот, стало быть, почему Димитрий стал про войну с Польшей говорить... - раздумчиво произнес Корела.

И Заруцкий вновь восхитился государственным разумением Корелы. Ибо вечно пьяный атаман если и знал про то, что недовольная шляхта устроила гиль в Речи Посполитой, желает скинуть короля с Престола, детронировать Сигизмунда, то едва ли точно, понаслышке. И вряд ли слухи польские о том, что Димитрий-де уже собрал армию в поддержку шальной шляхте и передал воеводе Ивану Шуйскому большие деньги для этого, сумели достичь ушей Корелы. Иван сам, лишь недавно соединив все воедино, смог понять кто из Москвы через Польшу плетет сеть заговора против Димитрия.

- Шуйские, стало быть, и Голицыны, - подтвердил его догадку Корела. - Только лукавят они насчет Владислава, - присел на край стола. - Сами мнят державой править.

- Вместе? - спросил Заруцкий, в душе уязвленный догадкой атамана.

- Поначалу - и вместе, √ ответил атаман. - А потом передерутся.

Это могло обозначать лишь согласие Корелы с тем, что Димитрий обречен. Тон же говорил, что атаману судьба Димитрия безразлична, и, стало быть, Заруцкий зря обратился к нему за поддержкой.

- Зачем тебе Димитрий? - спросил вдруг Корела. - Сын ли он царя Ивана, самозванец ли - все едино. Hе Государь он. И дни его сочтены. Знаешь почему?

- Почему?

- Потому что мои сочтены, - сказал Корела для Заруцкого и вовсе неожиданное. - Он и я - одно целое. Я - амулет царский. Как камень волшебный. Покуда сияю я - и он в почете. Я потускнею - его трон зашатается. А паду - падет и он. Кащей, он смерть свою в ларце берег, а этот... - улыбнулся, - подставил мне Басманова.

- Ты знаешь? - вырвалось у Заруцкого.

- Все видят, а я нет? - ответил Корела.

⌠Он все слышал, - понял Заруцкий. - Он не спал, когда царь говорил, что человека губят вино, лесть и похвала■.

- Hе веришь? - спросил Корела.

Заруцкий смущенно улыбнулся и пожал плечами.

- Тогда... - сказал Корела. - Тогда... √ повторил. - Что на улице? Какая погода?

- Солнечно было, грязь, - ответил Заруцкий. - Оттепель.

- А будет снег, - твердо заявил Корела. - Если я - амулет Димитрия, сейчас пойдет снег, - и сам загорелся своей идеей. - Пойдем во двор■ √ воскликнул. - Сейчас же. Посмотрим, - спрыгнул со стола и пошел к потайной двери, толкнул ее. - Скорей.

Заруцкий, все так же недоверчиво ухмыляясь, пошел за ним.

Hа улице стояла стылая склизь с сыпящимся с неба редким снежком.

Корела молча шагнул в грязь...

6

Весть о женитьбе московского царя на польской девке разнеслась по Руси, как горсть ржи, брошенной рукой сеятеля на пашню. В каждом городе, в каждом селе, в каждом починке обсуждалось ожидаемое, но до сих пор с трудом принимаемое сердцами русских событие.

Осуждали царя. Пеняли ему, что променял волоокую красавицу Ксению Годунову на чернявую пигалицу Маринку, которая, уж знали все, ростику была крошечного, нос имела длинный, как у дятла, губы тонкие, а голос резкий пронзительный.

- Как ботва репная на третий день после копки, - шутила кремлевская прислуга. - Волос реденький. И в перхоти вся.

Бабы же, мывшие молодую перед свадьбой в бане, рассказывали, что к мытью польская девка не приучена, от горячей воды страсть как визжала, в парную идти отказалась.

- А телом - что твоя заноза, - говорили хихикая. - Грудь плоская, как у мальчонки, вместо сисек - бугорочки одни. И ноги в волосах. Как у козы.

Так дворовые новую царицу промеж себя и прозвали козой, в день-два напридумав уже и не существующие огрехи тела Марины Мнишек, и поганые истории, которые с ней если и не случались, но, по мнению разом не полюбившей ее дворни, все равно доблжны были случиться.

Сплетни, грязь болтливых языков со скоростью ветра разнеслись по всей стране, поражая людей своей невероятностью - и от того кажущиеся людям тем более достоверными.

Hа Каме и в Перми солевары передавали друг другу, что новая царица в Москву потому приехала, что в Чехии да Польше уж всех девок невинных повыела, а мужской да порченной бабьей плоти есть она не может - околеет в корчах.

Словом, болтали разное, а соглашались в одном - охмурила юного царя заморская девка, заворожила, принесла беду на Русь. И надо, стало быть, идти всем миром на Москву, выручать Димитрия: девку осиновым колом прибить, а царя на русской бабе женить, пусть даже не на Ксении, так на какой другой, кого сам выберет.

Псари да скотники, бабы да дети слушали старика и кивали...

Говорили согласное негромко и с оглядкой. Всем была памятна история полуторамесячной давности со стрельцами кремлевскими. Многие из стрельцов тогда открыто толковали, что царь нынешний не истинный Димитрий, что рожей он и впрямь похож на чудовского монаха Отрепьева. Разговоры дошли до Басманова - и Петр Федорович учинил розыск. Семеро стрельцов были взяты под стражу.

В тот же день Государь приказал стрельцам собраться перед дворцом без оружия.

Стрельцы пришли. Долго ждали, переговаривались, недоумевали, зачем собрали их. Говорили, что в Елец пошлют - там Государь войско для войны с Турцией собирал. А иные говорили, что с Польшей война, нужны верные царю войска.

Вдруг появился сам Государь в окружении немецкой стражи - из рейтаров, которым платил золотом и вовремя, не то что своим стрельцам. Сходу, без всяких предисловий, стал рассказывать о своем чудесном спасении от рук подосланных к нему Борисом Годуновым убийц, о своих злоключениях на чужбине... И вдруг, оборвав себя на полуслове, грозным голосом спросил: ⌠Есть ли у вас доказательства, что я - не истинный царь?■

Стрельцы замешкались, замямлили, что ты, мол, Государь, не у тех спрашиваешь, верим мы тебе, верно служим.

⌠Hу, а раз верно, - сказал тогда царь. - Покажите, как умеете служить... - и указал на приведенных сюда Басмановым семерых стрельцов. - Они - предатели, злоумышлявшие против меня■.

Думный дворянин Григорий Микулин подал знак заранее подученным стрельцам - и осужденные были в миг растерзаны. Памятуя о смерти тех несчасстных, никто не спешил высказать сомнения в истинности Димитрия - лучше уж полячку похаять, Государя пожалеть, а вместе с ним - и землю русскую, и себя, и своих родичей да детей горемычных.

7

Свадьба Димитрия с Мариной Мнишек, по всем приметам русским, не могла быть счастливой.

⌠Кто женится в мае - тот всю жизнь будет маяться■ - гласила первая. И Димитрию, знали все, советовали старики подождать до июня хотя бы. Hо царь, обрадованный приходом Юрия Мнишека с польским войском, а может испуганный им, потребовал, чтобы свадьба свершилась как можно скорее.

Хотели отпраздновать четвертого мая, в воскресение, но что-то там не сладилось с молодой - и все переместилось на четыре дня, то есть к четвергу, для свадеб, по русским приметам, дню нехорошему, ибо свадьбе такой сам черт (прости Господи!) ворожит.

Поутру повели молодых в Столовую Избу, а не в церковь. Придворный протопоп (не Патриарх, и не Митрополит Крутицкий даже) Федор торжественно обручил их по православному обряду. В Грановитой Палате князь Василий Шуйский очень быстро и очень кратко приветствовал невесту от имени родовитых людей Руси, и тут же пригласил гостей за стол. Поев праздничное, пошли в Успенский собор, где уж теперь Патриарх торжественно короновал Марину и совершил обряд миропомазания.

- Погнушалась причастие принять по-нашему, - продолжил Устьян, видя, что слушают его и вместе печалуются. - А туды ж ты - корону надела. До Бориса-то Годунова Княгиням Великим и многолетие в храмах петь не смели - во как... - пожевал беззубым ртом, колыша седою растрепанной бородкой, оглядел сидящую вокруг челядь.

Много набралось народу в псарне - месте единственном во всей Москве, где и поговорить спокойно можно. Шиши Басманова собак боятся.

- И пир свершили в пятницу, в Hиколин день, - выдохнул старик. - Кощунство это!

Сказал - и словно помолодел, голову вскинул, глазами повеселел, рука с двуперстием поднялась к голове. Под бревенчатым скатом псарни стало так тихо, что услыхали все поскуливание спящих в дальнем углу под брюхом суки щенков.

- Кощунство, - повторил Устьян уже твердо и громко. - Hе дело это - чинить пиры в Hиколин день и праздновать себя.

Бабы поприжимали детей к себе и позакрывали им рты ладонями - чтоб не спросили чего лишнего, не выдали себя. А так, в темноте, при одной-то лучине, авось и не признают, что слышали укор царю от старика и не донесли.

Все и без Устьяна знали, что знать московская недовольна свадьбой Димитрия. Василий Шуйский, хоть и в три погибели к ногам царя склонялся, скамеечку ему под ноги ставя, а и то сказал при челяди:

⌠Где видано такое, чтобы наймитов иноземных за царский стол сажали?■ - и сплюнул.

И впрямь за свадебным столом царя вместо многих русских дворян, считающих за честь поздравить своего Государя, сидело множество солдат польских и панской челяди. Государь, встав посреди пира, сказал, что жалует каждому поляку по сто рублей - деньги, на которые человек пять, а иных и десять, можно выкупить из татарской неволи.

Псари и скотники, скорняки да квасники, холопы царские да боярские, слушающие сейчас Устьяна, служили верой и правдой царям всем русским годы и годы, а не получили за всю жизнь и десятой доли обещанной Лжедмитрием иноземцам награды невесть за что.

- А Корелы, сказывают, на свадьбе не было, - продолжил не то осмелевший, не то отчаявшийся Устьян. - Царь велел послать за атаманом, а он - как сквозь землю провалился. Басманов сам искал. Пятнадцать сотрапезников Корелы добыл, а атамана - нет.

Корелу в Москве еще любили, пьяное состояние прощали, вспоминали подвиги его и при встрече норовили поднести чарочку в знак уважения.

Но более всего народу понравились еслова Корелы о польской девке, когда, встретив ее приехавшей с отцом в золоченой карете и в окружении толпы польских гусар, - ⌠Где царица -то? √ спросил атаман, и тут же, словно вдруг увидев ее, заявил. - Вы что - все вместе ее обсасывали?■

Народ - хохотать, а Маринка вспыхнула лицом, занавеску на окошке задернула.

- Корела, я думаю, - сказал Устьян, - гиль готовит.

Вдруг пес взбрехал - и тотчас залилась лаем вся псарня: не будь заперты в железных клетях они, сорвались бы и перекусали немало народа.

Люди вскинулись. Кое-кто увидел, как мелькнула тень ко двору и скрылась.

- Молчанов Мишка, - узнал шиша сидевший ближе всех к двери скотник. - Пес Басмановский.

И люди тихо, словно мыши, стали вытекать из псарни.

8

Утром старика Устьяна никто не видел. Пятнадцать гончих, к которым он был приставлен, пришлось кормить другим псарям.

Люди спрашивали друг друга про Устьяна, и в голосах их был слышен страх.

Совсем случайно в конюшне открыли ларь с овсом для кобыл царских - и обнаружили в нем старика. Лежал Устьян на зерне спиной, раскинув руки, задрав бороденку вверх и открывая шею от уха до уха перерезанную и уже не кровоточащую.

И тотчас со стороны псарни раздался слаженный и многоголосый вой...

9

- Свят-свят-свят! - прошептал проснувшийся от воя царь. Предчувствие недоброго, с каким он уже просыпался сегодня с рассветом, вновь всколыхнулось в его душе...

Тогда самозанец полежал, прислушиваясь к сопению Михаила Скопина-Шуйского, спящего с ним в Опочивальне, потом тихо вылез из-под пуховика и босыми ногами пробежал по коврам до дверей. Не скрипнув, они отворились. ⌠Странно, - подумал царь, - вчера еще скрипели...■ Увидев в Сенях бодрствующего при свече Басманова, успокоился и про скрип забыл.

- Проснулся, Государь? - спросил Басманов и, добыв невесть откуда сапоги, протянул царю. - Обуйся. Неровен час, увидят босым.

Отеческая забота Петра Басманова то сердила Лжедмитрия, то умиляла. Странный этот человек, доносили ему недруги Басманова, сказал как-то Конраду Буссову после какой-то попойки: ⌠Молись за него, хотя он и не сын царя Ивана Васильевича, все же он нам теперь Государь...■ Не верит в истинность, а вот поди ж ты - один при царе не спит, сапоги греет, в каждой мелочи норовит услужить.

А может потому и верен так, что в происхождение царское не верит? Иван Васильевич и отца Басманова, и деда порешил, брат Петра Федоровича от рук какого-то там Хлопка погиб при Годунове. Лжедмитрий теперь ему стал как бы и за деда, и за отца, и за брата сразу.

Так думал царь, обувая ноги в поданные сапоги, набрасывая на плечи шубу.

- Жди здесь, - приказал Петру Федоровичу. - Сейчас вернусь.

И вышел не в следующую дверь, где могли его увидеть слуги и начать круговорот с хватаниями под мышки и преданно-собачьим лепетом, а нырнул в распахнутое окно и оказался на лесах, по которым днем ходили люди, отделывающие его дворец снаружи парчовой тканью.

(А было так... Лжедмитрий, узнав, что на складах кремлевских собралось злаченной парчи безмерно, что моль ее дырявит, приказал из сундуков тряпье все вытащить и им обить новый свой дворец. ⌠Такого ни в одной державе нет, - сказал, - Вот Маринка возрадуется!■)

Царь по лесам спустился быстро и легко. Лишь перед последним прыжком занозился между пальцев, но оказавшись на земле, сунул руку в рот и выскреб зубами щепу.

У Красного крыльца ждал его дьяк Власьев - человек во всем Лжедмитрию верный. Поеживаясь на утреннем прохладном ветерке, он выглядел явно встревоженным.

- Говори, - приказал царь, показав ему лицо и тут же спрятавшись в тени лесов.

- Корелу, Государь, нашли, - доложил Власьев. - Он в лагере новгородцев, что в двух верстах от Москвы водку пьет и песни горланит.

- Ну? - спросил царь.

Новгородцы, помнил он, были единственные, кто из московской армии под Кромами остались верными Годуновым до конца. Потому-то и приказал царь расположиться этому полку не в столице, а в стороне от Москвы, в походном лагере.

- Да, Государь... - смиренно произнес дьяк. - В лагере том тебя поносят разными словами, говорят, что мысль твоя идти на турка дурна, хают царицу...

- Короче, - оборвал его Лжедмитрий, не любящий разговоров о Марине, а пуще того - о подготовке его к войне с Турцией.

- Не будет ли разумней, Государь, послать новгородцев побыстрей в Елец, в рать Шереметьева? Неровен час, Корела взбунтует их...

Лег, сладко поежившись под пуховиком, и вновь заснул с мыслью о том, что все-таки приятно быть царем: лишь власть дает возможность играть людьми так, как он теперь играет с Корелой и Басмановым. Последний месяц все Петр Федорович был в чести, а атамана Димитрий вроде бы не замечал, даже его отсутствию на свадьбе вслух не удивился. А как вернется Корела со словом своим о новгородцах, так вновь станет ближайшим другом и советником царю. А Басманов... Петр Федорович пусть подождет... Подождет...

10

И вот царь проснулся. Теперь от воя собачьего. Открыл глаза - и не услышал, не увидел, а каким-то неведомым чувством ощутил присутствие постороннего в Опочивальне, его движения через продолжающего сопеть Скопина-Шуйского к царской постели. Зачем только царь приказал закрыть ставнями окна на ночь и потушить свет даже в лампадке?

Ужас сковал Лжедмитрия. Руки и ноги стали как каменные... Он вдруг вспомнил слова Корелы о том, что зря царь держит при постели своей Скопина-Шуйского. ⌠Ты - не Грозный царь, - сказал тогда атаман. - Шуйские - не покорные князья, как их отец и деды. И доля царская - иметь округ себя лишь рабов либо врагов. Но не друзей■.

Дверь из Сеней распахнулась, впустив сноп света и бросившегося внутрь Опочивальни Басманова.

Тень человека с ножом в руке метнулась к постели Димитрия. Царь взвизгнул и сжался в комок.

Басманов в прыжке настиг тень, повалил неизвестного на пол.

Разбуженный Скопин-Щуйский и Димитрий молча следили за схваткой. Прячущийся в поддувале, серый от золы и весь в ожогах карлик тоже вытянул шею и, раззявив рот, смотрел на то, как Басманов оборол одетую в монашескую рясу тень, ловко вывернул руку с ножом так, что лезвие глубоко вошло в черный живот и проехало наискось вверх, окрашивая сукно красным.

⌠Монах! Опять монах! - суетились мысли в голове Димитрия. - И снова, должно быть, чудский!.. Ишь, дергается! Сожгу! Весь монастырь к чертям собачьим! Сровняю с землей! Всех чернорясых повешу! Всех!■

Басманов, отдышавшись, все еще стоя на коленях, одной рукой перевернул успокоившегося в смерти монаха, другой дал знак карлику скрыться.

Искореженное в муке лицо оказалось знакомым всем присутствующим. Тимофей Осипов слыл человеком праведным, служил дьяком, и по Москве, о нем шла добрая молва.

- Праведник, паскуда - прорычал в гневе Басманов, взял мертвого за руку, встал и потащил тело из Опочивальни вон.

- Ко мне-е!.. - закричал тогда Димитрий. - Все ко мне!.. Стража!.. Ко мне!

Собаки выли, царь кричал. Скопин-Шуйский побежал за стражей, успев увидеть, как Басманов, поднатужившись, выталкивает тело дьяка в окно Сеней...

И тут колокола ударили в набат.

11

Бить в колокола приказал Василий Иванович Шуйский...

С вечера узнал он, что в стане новгородцев видели Корелу. Князь всполошился. Уже две недели его люди смущали этот полк, готовили восстание и оберегались от Басманова тем, что раз в два дня подсовывали ему под пытки лишь безответственных болтунов, порочащих царя, но ничего не замышлявших. Заговор вспух, как чирей, вызрел, а появление в полку новгородцев верного царю атамана грозило взорвать нарыв совсем не вовремя и не в том месте.

Василий Иванович, боярин многомудрый, старший из князей Шуйских, Рюрикович, много раз участвовавший в заговорах и драках за право быть поближе к трону и получать щедроты с царского стола, царедворец хитрый, изворотливый, умеющий подольститься к каждому из четырех царей в его жизни, а в случае опалы выкрутиться, как угорь из рук, решился:

- Хватит воду лишь мутить, - сказал брату Ивану. - Пора изничтожить самозванца. Пошли гонца к новгородцам. Пусть соберут самых верных, хоть даже пять или десять, но не сомневающихся. И пусть те срочно скачут сюда.

Покуда Иван Иванович занимался поручением, а также вызывал к себе дворню и спрашивал о верности суздальскому дому, Василий Иванович нашел дьяка Осипова, третий месяц ночевавшего в его Хоромах, и спросил:

- Ты обещался самолично истребить расстригу. Не раздумал?

Тимофей Осипов - мужичишко низкорослый, узкокостный, от подвижничества и множества постов и епитимий исхудавший так, что непонятно было, на чем держится ряса, смиренно склонил голову перед князем и ответил:

- И смерть готов принять я, Государь, во имя матушки - Руси. Брат твой, Димитрий Иванович, сказал, что ныне начальник первой дворцовой роты болен. Без него солдаты польские охрану несут плохо, играют в зернь, пьют вино...

- Меня пропустят, - уверенно сказал Осипов, и вновь, перекрестившись, склонился перед Шуйским. - На подвиг посылаешь, князь Василий Иванович, - продолжил, разогнувшись. - Коли погибну - знаешь сам, о чем прошу. Прах мой не терзайте, а земле предайте по законам церкви нашей. И пусть не будет хулы имени моему ни от кого.

- Клянусь памятью родича своего - Святого Александра Невского! - торжественно произнес Шуйский, и поднял руку.

Когда же Осипов ушел, словно растворившись в темени Сеней, Василий Иванович вызвал к себе Мыльникова - торгового человека с Китай-города, который тоже прятался у Шуйских на подворье. (Два дня назад польский гайдук избил плеткой его племянника и скрылся за воротами двора польского магната Адама Вишневецкого. Мыльников узнал о случившемся лишь к вечеру, собрал толпу знакомцев с Торга и разгромил хоромы Вишневецкого в щепы. Гайдук, как оказалось, успел скрыться в польские казармы, а вот Мыльникова теперь приказано искать и бить за гиль плетьми).

- Возьмешь людей, что даст тебе брат мой Иван, - сказал князь. - И пойдешь к казармам польским. Стрельцы, что поставлены там для их охраны, с рассветом расходятся по домам. Как только уйдут, пусть холопы встанут с оружием перед воротами, залезут на стены и не выпускают никого. А будет кто чужой поблизости - кричи, что вы, мол, оберегаете Москву от похабства католиков.

Мыльников радостно осклабился, бросился выполнять указанное. Уж он-то потешится, понял Шуйский, припомнит полякам синяки да сломанные ребра племянника.

К рассвету прибыли князья Голицыны и человек триста верных новгородских дворян.

Василий Иванович велел всем спешиться, проверить оружие и, помолясь, сказал:

- Долго говорить нечего. Знаем, зачем собрались. Пошли, - и сам двинулся со двора первым.

Первым же подошел и к распахнутым воротам Фроловской башни Кремля.

- Здрав будь, боярин, - сказал молодой стрелец, и по обычаю низко поклонился.

Василий Иванович было растерялся, но следующий за ним Василий Голицын, коротко взмахнув, ударил юношу по голове рукоятью кинжала. Второго стрельца при воротах прирезали новгородцы.

Когда толпой они ввалились на простор Фроловской улицы, ясно стало, что и без старика Шуйского заговорщики справятся, ибо увидевшая их охрана бросилась ни на них, ни в сторону дворца расстриги, а к Чудовскому монастырю, крича от ужаса и прося у святых отцов защиты.

Ухватив чью-то лошадь, стоящую привязанной у ворот, Василий Иванович вскочил на нее и крикнул:

- Звоните в колокола! А я пойду поднимать посад!

По-молодецки гикнул, ударил каблуками лошадь и поскакал назад к Торгу.

- Пожар! - закричал собравшимся у Лобного места людям. - Горит Кремль! В Кремль все! В Кремль!

Ибо так было задумано с самого начала: собрать народу в Кремле как можно больше, а в случае неудачи кое-что подпалить и оправдаться тем, что, мол, спасали город от огня.

Горожане с криком, с лихим веселым посвистом повалили в ворота.

- Пожар! √ кричали. - Димитрий загорелся! О царицыны занозы потерся - и воспылал!

Ударили колокола Покрова на рву. Их поддержали звонницы церквушек ⌠На крови■, зазвонили из Кремля, с Ильинки и с Варварки. И впрямь, не видя дыма и огня, шумели так, как звонили лишь в лихие дни пожаров и татарских нашествий.

И, увидев прущий к Кремлю люд, князь Василий Иванович подумал, что обратного пути нет, что все, о чем говорилось в теплоте и тени княжеских хоромин, обдуманное и представленное, желанное и страшное, свершилось: народ в Кремль пошел, и будет он теперь свидетелем либо низложения расстриги и возвышения Шуйских, либо полного поражения и мученической смерти его самого - истинного наследника московского Престола, старшего в роду суздальских князей.

- Эй! - крикнул князь вывалившимся с Варварки людям. - Братья! Поляки хотят убить царя. Не пускайте их в Кремль! Заваливайте улицы! Вооружайтесь!

И люди принялись валить лавки на Торгу, тащить их к ведущим к площадям улицам.

12

Лукавцу старому нужна была толпа в Кремле, среди которой малому числу заговорщиков легко раствориться и умы смущать, ибо им-то было известно зачем они здесь, а прочие пришли поглазеть на пожар без огня и дыма.

Лжедмитрий же, увидев из окна растущую перед дворцом толпу, не испугался, а рассвирепел. Любящий Государя народ должен собираться вместе лишь в праздники великие, да на войну. Все прочие сборища - к бунту. Царь выхватил у стоящего подле него стрельца пищаль и, высунувшись с нею в окно, помахал оружием.

- Я вам не Борис! - прокричал при этом.

В ответ, на удивление ему и толпе, раздались выстрелы. Одна из пуль ударилась в резной наличник окна и заставила царя вернуться в Палату. Оглянулся в надежде увидеть рядом Басманова, но того не оказалось.

⌠Предатель! - подумал Лжедмитрий. - Ужо тебе!■

Не знал царь, что в это время Петр Федорович, увидев, что верными во дворце осталось едва ли тридцать стрельцов, решил спуститься вниз и начать увещевать народ, ибо время тянуть сейчас ему было на руку - с минуты на минуту должны были прийти для несения дневной караульной службы стрельцы не московские, а из тех, кто присоединился к Лжедмитрию еще на Северщине.

- Народ московский! - возвестил Басманов с Красного крыльца. - Царь-Государь изволил встать с постели и готов принять выборных из вас, чтобы узнать, зачем пришли вы. Мне поручил он препроводить десятерых к нему.

Пришедшие тушить пожар, сами испуганные недавними выстрелами в царя, растерялись. Большая же часть и сама не ведала зачем явилась ко дворцу.

- Пожар... - произнес кто-то растерянно.

Тогда Голицын Иван Васильевич, князь и отважный воин, один из тех, кто смутил армию Годунова на измену Димитрию, закричал так громко, что был услышан на Соборной площади:

- Дави Иуду! Душегуба! Кровопийцу! - и первым бросился к крыльцу.

Толпа восторженно засопела, смяла четырех стрельцов и Басманова, ударила гулко в дверь - и тут же расступилась, замолчала...

Внутри людского круга лежал лицом вниз Петр Федорович. В спине его зияла рана, а над трупом с окровавленным ножом в руке стоял Михаил Татищев, окольничий.

- Во-бля! - ахнули в толпе. - Князья, их мать!

Тело Басманова полетело с крыльца на землю. Народ повалил во дворец.

- Спасайся, Государь! - успел крикнуть из Сеней один из копейщиков. - Гилевщики идут.

Ему дали по голове секирой и прошлись по телу ногами.

Лжедмитрий, поняв, что бунтовщики уже во дворце, приказал немцам беречь входную дверь, а сам, пробежав по Хоромам, нашел Опочивальню жены и застучал в нее.

- Сердце мое, - кричал он. - Измена! Открой!

- Изволь вести себя, как Государь, - услышал в ответ злой женский голос. - И тогда слуги подчинятся.

Времени препираться с упрямой бабой не оставалось - и Лжедмитрий, отыскав дверь в потайной ход, нырнул в него.

Ход этот шел в каменные Хоромы поверху, не соединяясь с теми, что сооружены были по первому этажу, по подклетям и подвалам. Уже попав в ход и пробежав шагов с десяток, понял Лжедмитрий, что дал маху: по нижним-то ходам его два дня искать могли бы. Да и сам, если одежду царскую скинет, среди эдакой толпы в два счета затеряется. На время...

В каменных Хоромах народ шумел тоже.

Тут Лжедмитрий вспомнил про леса, по которым сигал нынче утром. Распахнул окно, прислушался к топоту на лестнице и прыгнул спиной вперед.

С этой стороны дворца леса разобрали еще вчера...

13

Очнулся от боли в ноге. Попытался встать - и рухнул под тяжестью царского платья. Боль растеклась по правой стороне от пятки до самого уха.

Тут из-за угла выскочило пять стрельцов в синих кафтанах с красными обшлагами на рукавах.

⌠Северские! - узнал царь. - Эти мне верны■, - и крикнул:

- Стрельцы! Ко мне!

Северские на ходу обернулись, остановились, бросились к царю.

- Государь! - загомонили они приглушенными голосами. - Что с тобой?.. Что случилось?.. Откуда народ?.. В кого стреляли?.. Эва, как у тебя с ногой!... Дай посмотрю!.. Ну-ка, потерпи!..

Стрелец дернул, Лжедмитрий вскрикнул, почувствовал, как ноге стало легче, в месте недавней боли растеклось тепло. Стрельцы подхватили царя под руки и понесли на руках к подклети церкви Воскрешения Лазаря, - месту, где входов в потайные норы Лжедмитрий как раз и не знал. В углу, за одной из низких толстых колонн его уложили.

- Затаимся здесь, - сказали стрельцы. - Мнится нам, Государь, это тебя ищут, порешить хотят. Слышали мы, самозванцем тебя называют.

- Аз есмь царь и самодержец всея Руси! - гордо произнес Лжедмитрий, подбирая подол кафтана под себя так, чтобы холод от камня пола не студил предназначенное для трона место. - Царь! И все вы мне крест целовали, христопродавцы!

- Ты, Государь, всех аршином единым не мерь, - осторожно заметил один из стрельцов. - Мы вон тебя спасаем.

Тут, словно услышав его, за стеной раздался крик:

- Сюда его понесли, князь Иван Васильевич. Я сам видел.

- Какой Иван Васильевич? - всполошился Лжедмитрий, и аж привстал на корточках, - Голицын?

- Народ московский! - раздался знакомый голос. - Хватай Самозванца! Сама Мария Нагая, вдова царя Ивана, сказала, что Димитрий - не сын ейный, а подставка польская. Здесь он!

В дверь ударили - и полетели доски. Следом с бревном в руках ввалились новгородцы.

Стрельцы грянули из пищалей. Двое передних с бревном упали. Но остальные, толкаемые сзади, ввалились в помещение с криками:

- Здесь он! Голицына сюда! Пусть поглядит!

- Я - Государь ваш! - вскричал в гневе Лжедмитрий, и, упираясь руками в стены, стал подниматься.

- Таких царей хватает у меня дома на конюшне, - сказал оказавшийся перед царем Иван Воейков, и ударил Димитрия кулаком в лицо.

- Кто ты такой, сукин сын? - поддержал сын боярский Григорий Валуев, пиная царя по больной ноге.

- Холо-п-п... - простонал Лжедмитрий, валясь на пол. - Скоты... Падаль...

Мужество царя пугало толпу. Если б он плакал, молил о спасении, они бы запинали его, растерзали. Но царь упрямо говорил:

- Навету Голицына верите, мерзавцы! Пускай народ московский при мне спросит мать мою кто сын ее.

И люди уж не знали, что делать им.

Знакомое лицо мелькнуло перед глазами Лжедмитрия.

⌠Корела? - удивился он, - Откуда здесь?■ - и говорить перестал.

- Нечего давать еретикам оправдываться! - воспользовался его молчанием продвинувшийся вперед с пищалью в руках Мыльников. - Вот я тебе дам благословение, - и разрядил оружие в грудь царя.

Последнее, что увидел Лжедмитрий, - это было оплывшее, грязное лицо Корелы, смотрящего в него взглядом тусклым, безразличным, как на выброшенный старый сапог.

⌠Не любит... - промелькнуло в тускнеющем сознании Лжедмитрия, - Не лю...■

Народ, крестясь, повалился на колени.

* * *

ЦАРСКИЕ КОНИ

1

Заслышав набат, Молчанов выглянул из избы своей незатейливой, на которую две недели тому назад он выменял (получив доплату) двухэтажные хоромы, пожалованные ему Государем всея Руси Димитрием Ивановичем за верную службу, увидел прущую к Константиновским воротам Кремля толпу, и сразу понял, что грянул-таки предчувствованный им бунт. А с гилем, стало быть, и разор будет царю большой, и поругание, и... тут он в страхе прикрыл рот рукой, чтобы не вырвалось вслух самое страшное.

⌠Впрочем, - решил он тотчас, - тот, кто станет не ворон считать, не попрет на рожон или не спрячется за ставнями, может в создавшейся неразберихе если и не разбогатеть, то неплохо поживиться■.

Идти с толпой на царский двор и мечтать стянуть там злато-серебро, как иные, он не собирался - знал по прошлым гилям, что завистников и доносителей среди московского люда достаточно, по успокоении царские слуги заставят воров не только все похищенное вернуть, но в придачу еще и познакомят с дыбой, а то и с плахой. А вот взять коней - дело верное. В дни, когда Федора Годунова свергали, народ так увлекся винные погреба взламывать, что забытые в царских конюшнях многие животные перемерли с недопою да голоду. Околело, рассказывали, взрослых около сорока голов. Да жеребята все. Не вывели бедняг вовремя на пастбища. Так что, спасти коней - дело благородное. А то, что есть среди них и такие, что иного царства стоят - это уж забота Молчанова.

Оглядел избу...Каменка вместо печи, пустые полати, два горшка: один на столе с квасом, другой с не вынесенной с ночи мочой в углу. Свечи огрызок, старый веник...Ни сундуков, ни ларя...

Поднял половицу, порыскал рукою под полом, добыл две чересседельные сумки. Подержал на весу - тяже-олые! Но уравновешиваются. В каждой и рухляди, и денег, и дорожной провизии поровну. Перебросил через плечо сумки, поклонился, перекрестясь, дому, простился с ним и пошел к воротам.

Улицу от людей словно вымело. Даже старик нищий, сидевший на углу у церкви, по словам старожилов, со времен незапамятных, и тот исчез. Серая в желтых подпалинах кошка вышла на дорогу осторожным шагом, перепрыгнула через тележную колею, ступила раз, другой... не вынесла тишины и понеслась наметом, чуть не вжимаясь в землю, исчезла под воротами.

Молчанов направился к стоящей на углу церкви Николы Чудотворца. Обогнул ее и обнаружил, что ворота в тыну царских конюшен распахнуты, стражи нет.

А в прошлый раз, рассказывал Молчанову Заруцкий, ворота были заперты. И не знаешь теперь, хорошо это или плохо. Вдруг как до Молчанова нашелся умник и увел коней.

Тут навстречу малый верхом. Лицо знакомое - коваль, кажется. А коль ему, стольнику царскому, сей раб известен, то и коваль должен знать его.

- Ты кто? - спросил Молчанов, и ухватил кобылу под узду. - Куда?

А сам успел заметить, что кобылка-то лядащая, явно не под царскую задницу.

- Псаря у нас зарезали, - выпалил ошеломленный неожиданным появлением Молчанова коваль. - В ларь с овсом засунули.

- И что, лошади овса не едят? - спросил Молчанов, легко удерживая лошаденку сильной рукой.

- Да нет, - ответил коваль. - Тут в набат ударили. Люди бегут - говорят, князья Шуйские подняли народ царя убивать. Ну, наши - на подмогу Государю. А я безлошадный. Насилу вот нашел.

- С Богом! - крикнул Молчанов и, сдерживая смех, хлопнул лошаденку рукой по крупу.

Та ржанула - и понесла коваля в сторону Кремля. Воистину невелик разумом коваль, оставшийся безлошадным в конюшне царской.

Молчанов вошел в ворота, поспешил прикрыть их за собой. Осмотрелся. Из трех конюшен лучшая - та, что расположена напротив псарни. Уж на таких конях никто не помчится гилевать.

Но вот почему ворота распахнуты?

Молчанов подошел к конюшне и осторожно заглянул внутрь.

Пусто. На всю длину приземистого, но длинного помещения не видно ни одного человека. Пахло сеном, свежим навозом и какой-то дрянью для потравы тараканов.

Он положил сумки у входа и прошел конюшню из конца в конец.

Разделенные деревянными перегородками лошади не ели из полных ясель, а испуганно пряли ушами, прислушиваясь к собачьему вою за стеной и гулким раскатам колокольного набата. В шести стойлах коней не оказалось - либо увел некто более умный раньше, либо выгнали их на днях на царские выпасы в Лужники. Но вот чалый Серко, так полюбившийся Молчанову на одной из охот царских, стоял на месте. И любимец царя - вороной Шайтан - был здесь.

Их-то и выбрал Молчанов из всех, в душе радуясь неожиданной удаче и одновременно страшась содеянного. За кражу царских коней могли и колесовать.

Но в конюшне по-прежнему никого. А искус не мал. Молчанов быстро оседлал чалого простым походным седлом, висящим на столбе у стойла, взнуздал Шайтана и вывел скакунов во двор. Там добыл из своих сумок два пистолета и вложил их в кобуры на седле. Облегченные сумки перебросил через спину вороного.

Но садиться верхом не стал. Взял под узды коней, повел их через двор ровным спокойным шагом.

В воротах чуть не столкнулся с несущимся во весь дух кремлевским стрельцом. Кафтан распахнут, ворот грязной рубахи оторван, кровь в ухе на месте вырванной с мясом серьги.

- Куда? - спросил стрелец, задохнувшись от бега. - Кто приказал?

Можно было садануть его кулаком в ухо, а после тихо прирезать. Но Молчанов лишь глянул в сторону стрельца озабоченным взглядом и ответил одним словом:

- Корела, - ибо знал, что пьяницу-казака иные кремлевские стрельцы любят покрепче жен.

- Утекает ! - охнул стрелец. - Ох, Боже ты мой! Даже Корела !..

Махнул рукой, и побежал к конюшне, где стояли парадные стрелецкие кони.

2

Молчанов направился к мосту через Неглинку у Константиновских ворот, но, подойдя к реке, свернул направо и спустился к воротам Царь-города, в которые водили коней на водопой.

Там стражи не оказалось.

Три мужика, спешащие к Кремлю, увидели богато одетого дворянина с двумя красавцами-конями, испугались и, прижавшись спинами к бревнам воротных стен, пропустили Молчанова.

Идти вон из Москвы Чертольскими воротами было бы короче. Но в карауле там стояли стрельцы полка Мишки Озерова, собутыльника Молчанова по временам чуть ли не отроческим. Там про Корелу не наплетешь - не любят лихого атамана озеровцы. А делиться породистым конем с каким-нибудь там сотником не хотелось.

Новый наплавной мост через Москву-реку в устье Неглинки должны охранять не кремлевские стрельцы, а городовые - не то из Пскова, не то из Кологрива. На днях их расположили в Стрелецкой слободе на постой и приказали как можно быстрее восстановить снесенный в последний ледоход мост. Готов ли он?

Все также медленно, будто выполняет он поручение царя и нет ему дела до спешащих на звон набата людей, пошел Михаил Андреевич от ворот вдоль берега налево.

И чуть не вскрикнул от радости - увидел, что встречные ему люди идут по новому мосту. Ступая ближе к кромке берега, чтобы народ не испугал коней, двинулся к будке с двумя стражниками, стоящими у моста теперь невесть зачем, ибо пер люд на них не глядя и денег за переправу не платя. Псковские, словом...

- Царские кони, - заметил один из стражников с немосковским выговором. - Ты из Кремля будешь?

-Да, - кивнул Молчанов и положил руку на кобуру. В случае чего, решил он, можно выстрелить в стрельца и прыгнуть в воду. Никому в такой толчее не захочется ловить пловца.

- Что за шум? Дыма нет, а набат.

Лукавил стражник. Не мог не знать он, стоя на этом месте, про происходящее в городе. Но хитрого всегда легко перехитрить, заморочить ему голову.

- Царь приказал взять Шуйских, - спокойно сказал Молчанов. - Те заперлись во дворе князя Телятьевского и отбиваются.

- Давно пора, - влез в разговор второй стражник. - Я б на месте Государя всех бояр давно уж порешил. А в Думу набрал бы дворян по разуму, а не по родству.

Говоря это, он оттеснил алебардою первого стражника, пропуская Молчанова.

- Думаю, Димитрий Иванович тоже так решил, - сказал Молчанов, и ступил на положенные поверх бревен доски. Лошади всхрапнули, дернули, но подчинились.

Идти по шаткому мосту, скользкому от воды и грязи, и так то нелегко, но двигаться рядом с двумя дрожащими от страха конями особенно. Молчанов шел осторожно, глядел все время под ноги, боясь провалиться в одну из дыр, которые то и дело со всхлюпом возникали в этом наспех сколоченном и связанном пеньковыми веревками сооружении. Кони же, как всегда, не обходили дыр, а умудрялись чуять их, как чуяли и норы сусликов в поле, ступали только в твердое, не отставали от Молчанова, но и не спешили, не рвали поводов.

Михаил Андреевич вскинул голову и увидел впереди себя в саженях десяти спины двух коней над людскими головами и польскую шапку между ними. Вспомнил о шести пустых стойлах в царской конюшне и подумал, что было бы не удивительно, если бы те кони около шапки оказались царскими.

- Что случилось в Кремле? - спросил его стражник, стоящий постом на Слободском береге. - Отчего набат?

- Шуйских режут, - смело соврал Молчанов. - И Голицыных в придачу.

Толпа, стоявшая дотоле в нерешительности на береговом откосе и молча смотрящая на звенящий всеми колоколами Кремль, услышала им сказанное и, радостно загомонив, повалила на мост.

- Эй! Осторожней ! - заорал стражник. - Не все сразу!

Мост, треща и хлюпая, погрузился в воду.

Молчанову пришлось идти по чавкающей грязи вдоль деревянного настила все также пешим. Лишь наверху, отойдя от берега шагов на пятьдесят, вскочил на Серка и, удерживая в поводу Шайтана, медленно потрусил вглубь Стрелецкой слободы. Главное - не спешить, постараться, чтобы на тебя обращали как можно меньше внимания.

Думал при этом он не о том, куда ехать, а о бессмысленной суматохе, создаваемой толпой. Стекается сейчас люд со всех концов города к Кремлю, и того не ведает, что собою усиливает противников своих, заговорщиков-бояр, а любимый ими Димитрий от звона этого и вида взволнованной толпы в штаны наложил и прячется сразу и от Шуйских, и от народа.

⌠Димитрий ведь и вправду дурак, - подумал Молчанов, - Ловкий, смелый, хитрый, а вот умом не глубок. Может и отвести беду, и напасти предупредить. А может и сам беду накликать...■

Это ж надо такую глупость сотворить - приказать кости Угличского отрока из могилы вынуть! И не в кощунстве тут дело - русский народ от Государей своих и не такое претерпевал. Марию Нагую зачем было зря злить? Она хоть и тварь, а все же какая-никакая, а мать. Это пока жив был царевич Димитрий она внимания на него не обращала, мамке Волоховой передоверила дитя. А как зарезался малой, как сама в монастырь попала - о многом передумать успела...

Молчанов представил холодную келью в монастыре, тусклый свет пробивающейся сквозь решетку ⌠белой ночи■, старицу Марфу, сидящую на струганной голой полати. Кроме нее никого: ни мыши, ни сверчка.

В том каменном мешке и сны у бывшей царицы иные быть должны, чем во времена Ивановы. Гордыня сломлена, душа унижена, тело не востребовано. Ей и сейчас от силы сорок лет, и полтора десятка из них, самых сильных, самых сладостных, в том мешке захоронены. И пригляд ежедневный за ней, и укор, и глумление тех, кого сестрами велено звать. С кем вместе и столоваться положено, и службу монастырскую нести.

Но ни скудость пищи, ни посты, ни холод да телесные страсти изнурили ее, а сны-воспоминания о единственной кровинушке, рожденной из чрева ее. Виделись ей каждую ночь глаза-василечки, губик аленький. Плакала, проснувшись от голоска его: ⌠Маменька! Маменька! Меня няньки обидели. Помоги!■.

Слеза, скользнув по щеке, заставила Молчанова оглянуться. Улица, по которой он ехал, вела к Серпуховским воротам. Серко, по-видимому, выбрал ее по привычке проходить именно здесь из Кремля на ночные выпасы. Что ж, Серпуховские, так Серпуховские. Лишь бы подальше от ближних царских слуг да бояр. А кто победил, о том можно будет в любом придорожном кабаке узнать...

Мысли вернулись однако не к Марии Нагой, а к самому Димитрию, которого назвать Самозванцем не смел Молчанов и мысленно.

3

Хотя о неистинности его он знал, казалось, всегда. Еще когда жив был царь Борис, его, Михаила Андреевича, посылал сам Государь в Чудов монастырь. Требовал, чтобы Михаил Андреевич выспросил все о бывшем дьяке Патриаршьего Приказа Юшке Отрепьеве, бежавшем на Украйные земли. Чудовские монахи описали своего сокелейника так ярко, что, увидев Димитрия еще в Чернигове, Молчанов сразу признал в нем Григория и, восхищенный отвагой Отрепьева, присягнул ему.

А пару месяцев спустя сидел он с Иваном Беззубцевым за столом в своей чародейской комнате, раскладывал ⌠Кольцо Соломона■ и между делом осушал с гостем штофы с зеленым вином. Било хмельное в головы, в ноги, слабило гузна, развязывало языки.

- Гришку-то я по детству знаю, - внезапно сказал Иван. - Дружили мы с ним в деревне. А после дороги разошлись. Его зачем-то Романовы будто к себе взяли, а потом увезли куда-то. И еще там мальцы нашего возраста исчезли. А с Григорием┘ Госудрем, то есть, мы уж в Путивле встретились... - и замолчал, испугавшись сказанного.

Михаил Андреевич сделал вид, что не понял его слов спьяну, потянулся за склянкой да и опрокинул ее на стол. Вино полилось на пол, а Молчанов, встав под столом на четвереньки, открыл рот прямо под струю. Беззубцев √ ну хохотать: и от облегчения, и от потешного вида сотрапезника.

Когда же новоявленный царь принялся чуть ли не каждый месяц казнить ловленных на злоумышлении на Государеву жизнь чудовских монахов, Молчанову стало окончательно ясно, что на Москве теперь всякий знает, что на троне всея Руси сидит вовсе не сын царя Ивана Мучителя, Душегубца, Грозного (или как там еще прозвал его народ), а мелкопоместный костромской дворянин умом своим и отвагой добившийся трона, на который желали бы взгромоздиться и суздальские Шуйские, и литовские Голицыны, и московские Романовы, и прочие долгобородые, богатые, но никчемные народу русскому бояре. Полюбился поначалу ему царь незнатных кровей, знающий почем голод и холод, цену труда возчика ли воды, конюха ли, землепашца или переписчика Святого Евангелия.

Молчанов, сам вышедший из мелкопоместных дворян, возрастом не намного старше Димитрия Ивановича, зауважал молодого царя за то, что тот придумал стать самозванцем, что сумел в царском происхождении своем убедить властительных людей, собрал силы воинские и с теми силами заполучил шаткий русский трон. Уважал, но не завидовал до тех пор, пока видел, как восторженно горят глаза северских мужиков, украйных казаков, приокских землепашцев, а там и москвичей при имени Димитрия, пока видел, как в страхе перед дважды венчанным на царство Гришкой падали ниц высокородные бояре, и пока царь лихо и без зазрения совести транжирил государеву казну, благодарил ближних своих людей за верность в трудную для него годину, за помощь в дни побед.

А как бояре захмурили Димитрия, затуманили голову его лестью, плетя при этом заговоры против него же, насмехаясь над ним за его спиной, оставаясь неблагодарными за милость, понял Молчанов, что не долго Гришке на троне сидеть. Сам же к этому времени, как на грех, успел стать при царе человеком близким, руки кровью невинного Федора Годунова испачкавшим. Вот тут-то и приобрел он сначала одну, а потом и вторую чересседельные сумки, стал все добро, все пожалованная царские в звонкую монету переводить, под половицами сначала богатых хором, а потом и бедной лачуги прятать.

4

У ворот Серпуховской заставы стражников и вовсе не оказалось. Вдали клубилась пыль.

⌠Должно быть, - подумал Молчанов, - это тот в польской шапке вор, что опередил меня в конюшнях царских, а после шел впереди по наплавному мосту■.

Судя по всему, этот человек знает куда скакать. Почему бы и Молчанову не поехать следом?

Возблагодарив Господа за совет и помощь, Молчанов хлестнул коня плеткой и поскакал по пыльной дороге навстречу вонючим возам, везущим в Кремль сладкую прудовую рыбу из-под Орехова.

Мария Нагая, подумал он, потому признала Гришку своим сыном, что освободил он ее из каменных оков монастыря, пообещал в прежний почет ввести, языкастыми бабами окружить, дать в последние денечки перед усыханием телесным насладиться вниманием мужским, недополученной с молодости лаской. Ведь царь Иван стариком был, когда на ней юной женился; и помер вскоре, оставив ее под приглядом сыновьих слуг, которые помешанному на Боге Федору Ивановичу служили верно и потому ни сами к вдовой царице приставать не смели, ни разрешали этого делать посторонним.

Так и сохла баба в монахинях до сорока годов. А как при воцарении ложного сына решила приблизить к себе одного из боярских детей двадцати одного года, так сразу же получила от царя укорот. Приголубила второго - и оказалась окружена одними мамками да няньками своего возраста. А тут еще весть, что сына ее из могилы выкапывать будут, кости тревожить... Как тут ей не перекинуться к Шуйским, не признаться, что Димитрий ложный?..

А слово Нагой больше значит, чем слова Ивана Беззубцева и всех чудовских монахов вместе взятых. Ибо таким глупостям, как зов материнского сердца, люди больше, чем собственным глазам, верят. А главное - ее признание иноземным Государям нужно. Под слово Нагой они и деньги, и войска боярам дадут для свержения ложного Димитрия.

Ибо не люб королям новый царь московский! Не любезен не только тем, что выскочка он безродный, с ними вровень вставший, но и тем, что царство свое решил до звания империи возвеличить, сам, без спросу, намерился в Ельце армию против турка собрать, от договора своего с королем Польши об отдаче ему земель Северских да Смоленских отказался.

Молчанов сумел за одиннадцать месяцев царствования Димитрия собрать денежек столько, что для жизни его в Чехии ли, в Польше ли до глубокой старости хватит. Вот они, денежки эти, в подсумках на спине Шайтана. Да и сами кони стоят каждый по целому состоянию, если не загнать их по дороге. Серко - просто хороший трехлетка, холощенный самим Иваном Можейкиным, выхоженный и объезженный лучшими годуновскими конюхами. Шайтан, что значит по-русски Дьявол, - конь турецких кровей, отбит был у какого-то там паши паном Стадницким из Ланцута и подарен им Лжедмитрию. И важно не то, что конь сей был особо любим царем, а то, что пан Стадницкий находится ныне в большой милости у польского короля Сигизмунда. А потому ехать надо Молчанову теперь в этот самый Ланцут, Бог знает где это находится.

5

Михаил Андреевич придержал коней. Бугор за селом Коломенским с высоким шатром церкви Вознесения и пузатыми куполами церкви Иоана Предтечи в селе Дьяково приближались. Молчанов вспомнил, что на дороге перед этими селами стоит кордон, стрельцы которого знают каждого коня из царской конюшни. Съехать с дороги на овсы - значит, и вовсе не сдобровать.

И тогда он решил искать счастья в русском ⌠авось■ - поехал прямо на перекинутую через дорогу на уровне коиской груди жердь.

- Во - еще один! - восторженно произнес стрелец в распахнутом на груди кафтане, в мятых грязных штанах и сапогах, не ведавших со дня своего пошива ни сала, ни дегтя. - В Путивль скачешь, служивый?

- В Путивль, - согласился Молчанов, уловив в голосе стрельца доброту. - По царевой надобности, - добавил.

- Конечно, не по своей, - согласился стрелец и, подойдя к Шайтану, похлопал его по морде. - Ай, да Дьявол! √ восхитился, и тут же спросил. - Бают, в Москве бояр вешают?

Молчанов поразился, как слово, брошенное им у стен Кремля, докатилось до Коломенского раньше него самого.

- Нет, только Шуйских пока, - ответил. - Да Голицыных.

- Тогда с почином Государя! - оскаблился стрелец и подмигнул Молчанову.

Жердь с пути убрали - и Михаил Андреевич поехал дальше.

В конце концов, подумал он, почему бы в Ланцут не через Путивль ехать? По крайней мере, дорогу первый всадник в польской шапке для него проложил какой-то бумагой и языком. Если внимательно вслушиваться о чем говорят стрельцы на таких вот постах, самому хранить глубокомысленное молчание, то будет путь всегда открытым, ночлег найдется приличный и еда дешевая на всем пути. А уж в Путивле можно узнать где находится этот самый Ланцут - Польша рядом...

* * *

МОЛЧАНОВ В ТУЛЕ

1

Тулу Молчанов знал хорошо. Трижды приезжал сюда еще при Годунове по государевой надобности. И с Лжедмитрием вместе шел на Москву здесь же.

Потому, въехав на Черлёную горку, осмотрел внимательно растянувшийся вдоль реки Упы град - и решил, что ни в Кремль, ни в Старый город идти ему незачем. Лучше остановиться в Кузнецкой слободе, в той ее половине, что за дорогой в Алексин. Во-первых, кузнецы слывут ведунами, как и он, а на деле люди простые, не любопытствующие без надобности, к гостям ни добры, ни злы, а скорее безразличны. Во - вторых, чужой конь за плетнем кузнеца никому не в диво - на то он и коваль, чтобы коней перековывать. Но самое главное - Ямская слобода через дорогу, можно в тамошнюю яму вечерком забежать, вызнать про то, как сторожат дорогу на Северщину.

Увидел бабу на спуске. Ступает важно, фигура статная, сильная, ведра полные на коромысле несет, а те и не шелохнутся. А вот коса-то из платка выглядывает √ примета холостому мужику завлекательная.

- Не из Кузнечной слободы, красавица?

- Из Кузнечной, - ответила баба и, улыбнувшись, прикрыла низ лица кончиком платка.

- Не возьмешь на постой?

Глаза ее вспыхнули колдовским зеленым блеском.

- Как хозяин скажет, - скромно потупилась она. - Чего ж не взять?

Хозяин оказался кряжистым мужчиной лет сорока, но с абсолютно белой головой и черно-смоляной бородой. Он молча взял из рук Михаила Андреевича коней и отвел под навес, расположенный в глубине двора.

Покуда кузнец рассматривал там копыта и подковы, баба успела сказать Молчанову, что если тот решит остаться у них до завтра, то за ночлег платить не надо, а вот за еду, за корм коням богатый дворянин пусть положит, ибо семья у кузнеца немалая - кроме них еще семеро детей да свекор слепой, - а кормилец один.

Молчанов достал из кармана монету и, не глядя, протянул бабе.

- Купи вина зеленого скляницу, - сказал. - А на остальное - еды побольше.

Глаза бабы при виде серебра блеснули изумрудом. И в мгновение это Молчанов увидел, что баба, несмотря на зрелость, красива не только статью, но и лицом.

- Всех накорми, - сказал. - У меня нынче именины, а вот оказался в пути.

Голос ли, взгляд ли, но что-то выдало ей мужское желание его. Крылья бабьего носа дрогнули, редкого цвета глаза блеснули хитро.

- Добавь тогда, именинник, - сказала с улыбкой. - На пирог.

Любой пирог в Туле стоит не более полушки, но обещание, услышанное им в голосе зеленоглазой, заставило Молчанова прибавить полкопейки.

Жена кузнеца ушла, а Молчанов с разрешения хозяина направился в избу. Лег на лавку у ладно сложенной из жженного кирпича печи, и впервые за три дня заснул крепко, как должен спать мужчина его лет, не тревожась, что за время сна коней украдут либо самого прирежут.

Молчанов открыл глаза, и стал смотреть на бесстыже оголяемые при всяком движении бабьи лодыжки. Белая кожа между чарыками и подолом была дивно хороша, и то, что лодыжки то скрывались под гункою, то вновь возникали, освещенные лучиком солнца из распахнутого окошка, заставляло мысль Михаила Андреевича устремляться к коленям и вверх.

Молчанов передёрнулся от сладкой неги и окончательно проснулся.

Баба заметила это и, улыбнувшись, спросила:

- По царской надобности едешь, а в яме решил не останавливаться. Чего так?

- Мимо красоты твоей проехать не посмел, - ответил Молчанов словом ей желанным, и залюбовался волнами ниспадающих на плечи горящих в солнечных лучах волос.

- Ишь-ты, словоплет, - рассмеялась она благодарно и, обтерев руки тряпицей, взяла платок, не спеша повязала голову.

Быть простоволосой в присутствии чужого мужчины - грех сродни прелюбодейскому. И Молчанов намек ее понял. Встал со скамьи и, подойдя к рыжей сзади, обнял так, что груди ее вмялись ему в ладони.

- А дети где? - спросил, целуя в мочку уха.

По телу бабы прошла дрожь.

- Не спеши... - простонала она, едва держась на ослабевших ногах. - Ночью...

За дверью послышался стук.

Молчанов отскочил от бабы и, повернувшись к ней спиной, нагнулся, будто поправляет голенища сапог.

- Дети? - спросила баба неестественно беззаботным голосом. - Детишки наши у деда с бабой - родителей моих. В деревне. Я ведь не городская. Я в Тулу замуж пришла, а в девках в Моховом жила. Знаешь? Под Веневым - недалеко отсюда. Белопашенные мы. А сестер и братьев у меня нету - вот старики одной мне и помогают. Младшенькому уже семь лет, а старший совсем большой, скоро женить будем.

Дверь распахнулась, в избу вошел кузнец.

- Пора уж женить, - сказал с порога, ибо услышал последнее ею сказанное. - Женилка вымахала. Давеча, рассказывали, опять к старухе в Гончарную слободу бегал.

- Ну, какая она старуха? - заступилась за сына баба и стрельнула глазом в сторону Молчанова. - Лет тридцать пять всего. Не ее вина, что в девках засиделась.

- В девках... - повторил кузнец и отплюнулся. √ Таких девок давалками кличут... - сбросил лапти у порога и вошел в избу босым. - Коли приданное было бы завалящееся, то и поговорили бы...Пора тебе помощницу иметь... - шагнул к столу, сказал уже Молчанову. - Тебе бы, дворянин, не сапогами любоваться надо, а за конями как следует смотреть. В такую дорогу без слуги поехал. У гнедого все четыре подковы стерты. Да и чалого не помешало бы перековать перед такой дорогой.

- Какой дорогой? - спросил Молчанов, удивленный тем, что о предполагаемом лишь им пути может знать совсем посторонний человек.

- Ты ж в Путивль едешь, - уверенно произнес кузнец. - Царь туда ежедневно по гонцу о двух конях посылает, - помолчал, дожидаясь, должно быть, ответа, не дождался, заметил. - Только ты, наверное, будешь последним.

- Почему?

- Потому что на Престоле в Москве уже не Димитрий сидит. Слыхал?

- Не-ет, - растерялся Молчанов, в душе обрадованный тем, что новости о делах в Москве можно узнать здесь, не ходя в яму, где с описанием его примет могут уже и искать похитителя коней царских.

- Убили Димитрия еще раз, - объяснил кузнец и, указав на лавку, продолжил. - Да ты садись, в ногах правды нет. Царь наш решил бояр изничтожить, простым людям волю дать, а землю промеж всех разделить по справедливости. Вот бояре его подкараулили и...

- Зарезали?

- Не, - покачал головою кузнец. - Застрелили. Купец московский. Из пищали. А после глумление народ сотворил...

И кузнец, довольный возможностью рассказать несведущему о событиях значительных, потрясших его собственный ум до основания, тут же живописал историю убийства царя Димитрия...

2

⌠Нечего давать еретикам оправдываться - заявил московский купец Мыльников и выстрелом из пищали добил Лжедмитрия. - Вот тебе мое благословение!■

Тут уж братья Голицыны и новгородские дворяне набросились на окровавленного, бьющегося в агонии царя. Они продолжали бить, рубить распростертое на каменном полу церкви Воскресения Лазаря тело, стрелять в него. Сорвали с трупа царское одеяние, содрали с него каменья да шитье золотое, рассовали по пазухам, потащили кровоточащее мясо на площадь.

⌠Смотрите! √ кричали. - Вот тот, кто был расстригой, а называл себя царем московским!■

А потом поволокли, держа за ноги, тело к терему вдовы Ивана Грозного Марии Нагой, потребовали выйти на люди к ответу.

Вышла жирная в монашеской рясе и в клобуке, трясется вся. Волосы из-под клобука вывалились, сама заспанная. На мертвого и взглянуть боится. Голос дрожит, слово громко произнести не может.

⌠Твой это сын, женщина?■ - вопросил тогда Василий Голицын, старший из братьев-заговорщиков.

Замотала она головою, словно трясучка на нее напала.

⌠Не-ет! - закричала, и слюни брызгнули в стороны, - Не мой он сын! Самозванец он и расстрига!■

А тем временем москвичи разыскивали по домам живущих там иноземцев и грабили их, крича:

⌠Ах-вы, Димитриевские холуи! Захапали русские денежки!■

Толпе помогали иноки и попы. Даже монахини сновали в толпе, подзуживали:

⌠Бей поганых!■

Лишь двор польского посла Гонсевского охранил отряд, наперед посланный туда Василием Шуйским - не хотел будущий царь портить отношения с грозным соседом. И какие-то добрые люди отвели туда молодую царицу Марину, громко сетующую на то, что у нее отняли любимого арапчонка.

- Что ты сказал? - спросил Молчанов, пораженный тем, что потерявшая и мужа и царство может плакать о такой малости, как чернокожий распутный мальчишка, который за полмесяца жизни в Кремле успел опротиветь и боярам, и дворянам, и слугам так, что убить либо кастрировать его в смутную минуту мог бы каждый.

- Арапчонок исчез, - сказал кузнец. - Говорят, больше его не видели.

И продолжил рассказ о том, как нагое тело Димитрия выволокли из Кремля и бросили в грязь на Торгу. Как раз на том самом месте, где полугодом раньше стоял Василий Иванович Шуйский и ждал, когда палач отрубит ему голову. Только в тот раз явился гонец от Димитрия Ивановича и объявил, что Государь всемилостлив и жалует своему супротивнику жизнь.

Рядом с мертвым царем положили труп его любимца Басманова, оставшегося верным Димитрию до конца.

Народ теснился рядом с мертвыми до самой ночи.

Тогда Шуйский приказал принести с Торга прилавок подлиннее и положить на него то, что осталось от царя, чтобы народ мог получше разглядеть мертвого, убедиться, что уж теперь-то никакого царя Димитрия на свете нет, что стране нужен новый Государь. Тело Петра Федоровича Басманова бросили под тот же прилавок, и собаки, пробираясь между ног людских, подходили к воеводе и нюхали его.

Люди ж стояли вокруг, рассматривали раздробленный череп царя, запекшуюся кровь на лице, считали раны.

- Говорят, что и двадцать, и тридцать дыр на теле, - вздохнул кузнец. - Многие уж и без крови.

Выехавшие из Кремля соратники Шуйских да Голицыных хлестали лежащий на прилавке труп плетками, приговаривая:

⌠Гришка Отрепьев ты, а не Димитрий! Вор и изменник!■

Харю раздобыли скоморошью, бросили на живот Димитрия, в рот харе сунули пастушью дудку, а народу объявили, что еретик и чародей Гришка Отрепьев поклонялся тому самому идолу, что на животе его лежит, ибо харю ту нашли под постелью его во дворце.

- Повелели бояре сказать нам, что жили мы под упырём да василиском, что дурачил народ русский не человек даже, а мертвяк, которого враг рода человеческого заставил вид живого принять и Русь ему под присягу подвести, что не крест мы Димитрию целовали, а лошадиное копыто, которое ложный Патриарх Игнатий подставил нам в образе креста, что все мы - слуги теперь нечистого, и лишь праведной жизнью, новым крестоцелованием и заботой о благе державы сумеем смыть свой грех, - закончил кузнец, повторяя слышанное и так до конца им не понятое. - Как это? Объясни.

Молчанов не ответил. Он внимательно выслушал историю тела Димитрия и поверил каждому слову ужасного рассказа. Слишком хорошо он знал москвичей и московских бояр, чтобы удивляться. А спорить со словами о нечистом не посчитал нужным. Ибо знал, что для того и лгут победители о поверженных врагах своих, чтобы поменьше думали люди об ими самими совершенных злодействах. Обидно было за юного царя, ставшего после смерти вдруг таким близким и даже родным.

- Не умер? - удивился Молчанов, - Но ты же сам только что рассказал...

- Мало ли что... - влезла баба, и глаза ее блеснули испугом. - Умер - не умер. Не наше дело. Как в Кремле Тульском объявят, так, значит, тому и быть. А ты, - обернулась к кузнецу, - языком зря не чеши. Будешь подковы менять - рядись. А болтать лишнее нечего.

Молчанов, пораженный тем, что баба, готовая отдать ему тело свое, вдруг заподозрила в нем доносителя, даже рот распахнул от удивления.

- Мухой не подавись, - досталось и ему. - Сразу говори: будешь коней перековывать? Но учти: ждать придется до завтрева...- и подмигнула нагло, по-бесовски, мужа не смущаясь.

Молчанов и кузнец ударили по рукам: по полушке за копыто и столько же за ночлег и корм коням.

2

Пирог испекся скоро. Тесто оказалось ржаным, но чистым, без обычного для Тульщины соснового корья. Внутри запекла хозяйка тело купленной на молчановские деньги белой рыбы и рыбьей тож мелочи.

Вино оказалось на удивление крепким, оттого языки у хозяев развязались, и поведали они Молчанову о беде своей...

Дети их, оказывается, не у деда с бабой живут, а записаны в крепость малознатному, но богатому помещику Пашкову из-под Венева, имеющему службу и землю на Северщине. В голодный год последних дней царствования Бориса Годунова, когда морозы на Руси случились уже в августе такие, что реки встали подо льдом, хлеба пролегли зелеными и люди кормились выкопанными из-под сугробов колосьями, одни из туляков побежали на Москву за царской помощью, выдаваемой Годуновым на бедность, другие повалили в войско Хлопка, а третьи стали искать помещиков побогаче, чтобы записаться в крепость и там прокормиться.

- Помещики своего крепостного кормить обязаны, - объяснил кузнец. - Хоть с себя последние штаны продай - а холопа прокорми. День хоть один холопа голодным продержит - можно самому царю жаловаться. Государь такого дворянина и звания, и земли, и холопов лишит.

Сам кузнец в тот год оголодал так, что не в силах был кувалду до плеча поднять, жена не могла меха раздуть. Тоже стали искать, к какому помещику податься. Да и нашли вдруг веневского хитреца Пашкова. Помещик тот, нужды зимой в работниках не имеющий, брал в крепость только детей, платя до половины мешка пшеничной муки за каждого.

- Он все объяснил... - со вздохом произнес кузнец. - Земли у Пашкова пожалованной царем много, а работников не хватает ее возделывать. Дети растут быстро, да и работать могут прямо сейчас. И в бега не пустятся. Хотя бы в благодарность за то, что жизни он спас - и детям, и нам...

Выпив очередную налитую до краев кружку, кузнец уронил голову на стол и заплакал. Всхлюпов слышно не было, лишь вздрагивали плечи и в свете лучины блестели длинные полоски от глаз по щекам.

Молчанов и жена кузнеца смотрели на него молча, даже не шевелясь. Так паскудно не было на душе у Молчанова даже в тот день, когда увидел шестилетний Минька мать свою с ногами врасброс под конюхом-холопом со спущенными штанами. Глаза матери и сына встретились - и счастье на лице ее сменилось гневом. Она закричала так, что мальчик со страха наложил в штаны, отчего ко всем прочим чувствам добавился и стыд...

Нога бабы двинулась по столом и легла на его ногу.

Захотелось оттолкнуть ее, но ссора была не нужна.

А рука бабы между тем нашла его руку на столе и осторожно пролезла под нее. Другой рукой она через спину спящего мужа дотянулась до лучины и двумя пальцами прижала огонек.

⌠Было бы лучше узнать, почему это Димитрия убили, а он вновь не умер...■ - подумал Молчанов и, тая вздох, перевернул руку ладонью вверх, сжал ее пальцы...

* * *

В КРОМАХ

1

Кромы отстраивались...

Перепаханный ядрами, изрезанный окопами и ходами, выжженный до черноты холм за прошедший со дня боев год покрылся малиной и тоненькими осинками, кипреем, лебедой, светлым и темным своим кружевом будто украсившими позеленевший от старости медный богатырский шлем с крестом на макушке храма Всех Святых.

Люди по-прежнему жили еще в срубах внутри крепостного вала, в землянках. Но уже строили стены детинца, крыли его крышу над настилом второго этажа. Четырнадцать пар пильщиков, присланных на помощь кромчанам аж из Вологды, готовили доски не только на цареву крепость - по всему холму, как грибы, росли дома, рубленные из заготовленных еще с зимы бревен.

Некоторые избы оставались еще в задумке: по углам вытоптанных на траве пятен выкопаны по восемь ям, рядом - кучи земли напополам с сажей, осколками каменных ядер и деревянным углем. У каждой ямы - по кряжу опаленному на половину длины

В других участках кряжи обугленными концами были уже вкопаны в ямы. Сверху на них кладут в связку четыре толстенных бревна - первый венец. Рубят ⌠в лапу■ и сетуют вслух, что от недостатка не сумели положить под первый ⌠стул■-кряж, что стоит в будущем переднем углу, деньги, ладан и овечью шерсть.

Соседи, поставившие уже и второй венец, и переводины для мощения полов, сочувствуют им и говорят, что тоже не смогли спрятать по углом положенное. (А надо деньги, ладан да шерсть класть, чтобы достаток в доме не переводился, святость жила и тепло сохранялось).

Лгут обе семьи, боятся сглазить дом будущий. И те, и другие положили нужное под угол, как сделали это и пятый, и десятый, - все оставшиеся в живых после долгой осады кромчане, и те, кто пришел на пепелище из дальних сел, и кого прислал сюда на жительство Государь Димитрий Иванович, и даже те, кто появился невесть откуда по своему желанию: объявил себя вольным человеком при деньгах и пожелал поселиться на месте, где от прежде жившей там семьи в живых никого не осталось.

Город, стоящий на пересечении трех дорог, трудно объехать путнику, направляющемуся из Тулы и Москвы на Северщину, потому и проходящего здесь люда немало. В Съезжей Избе, построенной в Кромах раньше Детинца и раньше даже, чем отремонтировали церковь, сидел дьяк и спрашивал каждого приезжего зачем и по какой надобности тот снялся с места и пересекает Русь. А чтобы какой скрытный путешественник не объехал Кромы, вокруг города верст за пять стояли наряды стражников...

2

Двое таких , выйдя из кустов орешника при дороге, преградили Молчанову путь и, направив ему в грудь копья, потребовали последовать за ними в город.

- А я туда и сам направляюсь, - спокойно ответил Молчанов и, предчувствуя недоброе, спросил. - Что-нибудь случилось? Кого-то ищете?

- Дьяк скажет, - сказал угрюмого вида стражник с сабельным шрамом через все лицо.

Другой стражник сунул руку под узду Шайтана с противоположной от Молчанова стороны и потянул коня к себе.

- Не балуй, - сказал Михаил Андреевич, чувствуя, как внутри него вскипает гнев пополам со страхом. - Отставь коня.

- Что - мы пешком пойдем, а ты верхом? - спросил угрюмый и направил копье прямо в лицо Молчанову. - Слезай!

- Хороший конь! - говорил тем временем его напарник. - Хороший... - и чуть не целовал Шайтана в морду.

Молчанов отпустил повод Серка и, взявшись правой рукою за облучок, стал делать вид, что он неумеха, с седла слезает медленно и трудно.

Угрюмый оскалился, глядя как пропыленный и потный дворянин спускается лицом к конской шее и тянет ногу по хребту коня к хвосту. Улыбка его была жуткой из-за шрама, но копье смотрело уже не в грудь Михаила Андреевича, а мимо.

Тем временем левая рука Молчанова нащупала в кобуре у седла пистолет и ручку ножа...

⌠Стрельба ненадежна, - подумал он. - Может случиться и осечка■, - и, выбрав кинжал, мешком свалился на землю. Нырнул под коня и, мигом разогнувшись, воткнул нож прямо в горло угрюмому.

Стражник вытаращил глаза, открыл рот и захрипел. Покуда падал он, Молчанов бросился под морду Шайтана и опять ударил ножом. Уже в живот второго стражника.

Тот закричал:

- А-а-а!.. - и стал раскачиваться на словно деревянных ногах, расставив их и вытянувшись телом в струну. - А-а-а!

Двумя ударами Молчанов добил и его.

Потом обоих стражников и копья их спрятал под ореховым кустом, взял горсть пыли и посыпал те места на своем кафтане, куда попала кровь убитых. И думал при этом, что жизни двух подданных невесть какого русского царя не стоят и одной ноги Шайтана, которого за дни дороги от Москвы до Кром полюбил Молчанов всей душой и теперь никакому Стадницкому отдавать не намерен.

А вот ехать придется все-таки через Кромы. Пробираться по непроторенным тропам и дорогам на таких конях - вызывать лишние подозрения. Трупы стражников найдут не скоро. А как найдут, его уже в городе не будет.

И он поехал дальше, все также не спеша, жалея коней, с видом человека, который показал проездные бумаги страже, без спора пропущен, и знает, что в Кромах его ждет и место для ночлега, и два стойла для коней...

3

В недостроенных Красных воротах кремля Кромы стражников не оказалось. Пахло свежеструганным деревом и свежевспаханной землей. Наверху кто-то ходил по настилу - и светлык стружки сыпались на гривы коней, на волосы и за шиворот Молчанова.

Из плетенного ивняком маленького сооружения, отстоявшего от ворот шагов на десять, выскочил стражник и, на ходу запахивая штаны, закричал:

- Эй! Ты куда? - и далее закончил витиевато-матерно, словно выписал серебряным узором по голубой парче.

- Съезжая Изба где? - спросил Молчанов и добавил с уважением. - Ловок, брат, лаяться.

- Собаки лаятся, - огрызнулся польщенный стражник и, замотав шнурок на пузе, спросил уже вполне миролюбиво. - Откуда едешь?

- Из Москвы, - решил не врать Молчанов, ибо выговор все равно выдааал его. - По царской надобности.

- Какого из царей: Димитрия или... этого?..

За время пути из Тулы до Кром Молчанов не разговаривал ни с кем, кто мог бы рассказать ему о событиях, свершившихся на Москве по смерти Димитрия. Не мог знать он и имени нового Государя, а лишь догадывался.

- Димитрия Ивановича, - решил рискнуть дворянин, ибо уловил в голосе, произнесшем слово ⌠этого■ легкое пренебрежение. - Еще какого? - и тронул рукой пистолет, думая при этом, что оружие это хоть и курковое, хоть и кремневое, не запальное, но порох с полки может ссыпаться и выстрел не прогремит.

- Ты что - не знаешь? - поразился стражник, и от удивления дернул за шнурок так, что пояс развязался и штаны поплыли вниз. - Ой! - ухватил их и, собрав верх в кулак, прижал к животу. - Растакие-всякие! - пустил вторую очередь матерщины, крепче первой, будто золотом по белому бархату расшил. - Убили царя бояре-паскуды! Василия Шуйского избрали. Ты в Избу поезжай - там узнаешь, - и, показав другой рукой на зажатые в кулаке штаны, повинился. - Сам понимаешь...

Молчанов улыбнулся, кивнул и поехал дальше.

Стражник, спрятавшись опять в ивовом нужнике, прокричал вслед:

- Что Шуйский тебя послал - не ври! У нас любят Димитрия!

4

Дьяк в Съезжей избе, увидев Молчанова, побледнел и перекрестился. Губы его дрожали и шептали Михаилу Андреевичу неслышное.

- По государевой надобности, - сказал Молчанов, ступая внутрь новопостроенного, но уже успевшего пропахнуть чернильно-бумажным и кровяным духом сруба. - Без бумаги. В Съезжих избах и на ямах должны знать.

Зеленоглазая баба из Тулы ему рассказала, что действительно по всем ямам был дан наказ царя Димитрия привечать его гонцов при двух конях и кормить их бесплатно. Что за нужда была царю посылать в Путивль по гонцу в день, она не знала.

- Ведомо то нам, батюшка, - неожиданно ответил дьяк и поклонился Молчанову в пояс.

⌠Какой я ему батюшка?- подивился Михаил Андреевич, - Он мне в отцы годится■.

- Накормишь-напоишь?

- Всем, что есть, - ответил дьяк. - Сюда принести прикажешь? Или дозволишь в моем доме откушать?

Молчанов взглянул на дыбу в углу Приказной Избы, на клещи в потухшей, но еще теплой каменке, ответил:

- Дозволю у тебя.

Дьяк мышкой прошмыгнул мимо дворянина к двери и, встав у проема, сказал, указывая ему на выход:

- Пройди вперед... - и, запнувшись, добавил. - Не знаю, как величать прикажешь.

⌠Эва как! - подумал Молчанов. - За кого он меня принимает? - Уж не за Государя ли?■ - и ответил честно:

- Молчанов. Дворянин. А звать Михайлой Андреевичем. Слыхал?

- Как не слышать, - ответил дьяк уже ему в спину. - Михаил Андреевич, стало быть..

Дьяк отвел Молчанова в свою избу, оказавшуюся вовсе не хоромами, которыми любили потешить себя воеводы и дьяки северские, а маленьким четырехстенником, но с кирпичной печью и с большим столом у затянутого бычьим пузырем окна.

Жена дьяка - дородная рыхлая баба с белым платком на голове, повязанным так, что концы на затылке торчали мышиными ушами в стороны. Несмотря на лето, платье на ней было теплое и по цвету неброское, какое-то даже линялое, в полумраке дома неясного цвета. Гуни на ногах ступали по не испачканным еще половицам так тихо, что казалось, будто баба плывет.

Дьяк ли успел сказать ей что-то в не достроенных сенях, сама ли о чем подумала, увидев Молчанова в лицо, только баба после низкого поклона заскользила по избе быстро, одновременно оказываясь и у разом запылавшей печи, и у стола, и у ларей да сундуков с посудой и съестными припасами, и у бадьи с водой в углу, и даже у божнички, чтоб подправить фитилек в ладанке.

Будто сами собой возникли на столе оловянные тарелки с огурцами, деревянное блюдо с нарезанным пшеничным хлебом, расписная глиняная чаша со свиным холодцом, пучки редиски, зеленый лук и пяток сваренных вкрутую холодных яиц.

- Ех, про соль забыла! - всплеснула пухлыми в морщинах у кистей руками и убежала из избы, чтобы уже через пару мгновений вернуться с берестяным коробком в руках, полным белой чумацкой соли. Его она поставила прямо перед Молчановым. А после отошла к печи, где томилось что-то сразу в нескольких горшках, распространяя по избе волнующие запахи пищи, и, сложа руки на животе, разулыбалась, довольная и собой, и видом смачно жующих мужчин.

Молчанов взял лук со стола и, макнув зеленые перья в соль, захрустел, наслаждаясь сладко-горьким соком, обжегшим рот и вызвавшим обильную слюну. Аппетит разгорелся, и Михаил Андреевич принялся уписывать холодец с хлебом.

И потому, как хозяева внимательно следили за ним, по перегляду доброму между дьяком и дьячихой, убедился Молчанов окончательно, что догадка его верна: в сей приграничной глухомани приняли его ни за кого-нибудь, а за покойного царя Димитрия, которого еще в Туле назвал кузнец чудом спасшимся.

Что ж, покуда кормят, поят, берегут, почему бы и нет? Чем он хуже Гришки Отрепьева? Польский язык знает, прусский, немного по латыни может...И разумом не слаб. Хочется видеть дьяку с женой живое чудо - пусть видят...

Молчанов, съев холодец, принялся за грибы, запаренные в горшочке со сметаной и чем-то разваренным, но до умопомрачения вкусным.

В конце концов, если людям так хочется, чтобы Димитрий был жив, почему бы не воскреснуть царю еще раз?.. Надо только суметь потрафить этим чудакам. Но как?

Молчанов пожирал еду с аппетитом волка зимой. Дьяк с дьячихой, глядя на него, печалились:

- Эка голодный какой!.. Знать, дорога тяжкая была... - говорила женщина. - И на ямах останавливаться нельзя... - хотела еще что-то добавить, но муж толкнул ее под бок - и речь оборвалась.

- Угм... - ответил Молчанов набитым ртом - понимайте, мол, как знаете, а мне говорить о своем пути ни к чему.

Глянул краем глаза в сторону окна - два прилипших к пузырю лица. В городе этом, должно быть, разносятся не только слухи, но и мысли, и чувства.

Наевшись, Молчанов отвалился спиной к стене и, сыто отрыгнув в знак признательности за еду, погладил рукою живот.

Пышное лицо дьячихи расплылось в счастливой улыбке: знает царь-батюшка исконные русские обычаи, не попа Сильвестра книжными указаниями живет, хоть и был автор книги ⌠Юности честное зерцало■ ближним дьяком отцу его Ивану Васильевичу.

Простые, легко угадываемые мысли четко обозначались на лицах хозяев - и не воспользоваться этим обстоятельством Молчанов не мог.

- Хорошо бы в баньке помыться, - сказал он. - И кафтан постирать.

Царем-инкогнито (слово, известное Молчанову из латинских книг) представляться оказалось нетрудно: что сказал и сделал правильно - то в радость хозяевам. Радостно им, что царь обычаи простого люда он знает. А если вдруг обмолвится, не так поступит - тоже простительно, ведь в Хоромах жил, от народа вдалеке. Всему нашли объяснения хозяева: и тому, что ⌠царь■ в парной от наслаждения повизгивал, и что кровь оказалась на кафтане под дорожной пылью, и что сумки приказал в дом внести, в сундук положить, а ключ в кармане спрятал.

- Великий бой держал Государь, - услышал он за стеной баньки, тоже свежесрубленной, пахнущей деревом, мхом, дымом. - Теперь в Путивль едет новую рать набирать. Будет Шуйскому укорот, а боярам - плаха.

Сон Молчанова сторожили всем миром. Ночью, встав до ветру, увидел он огни на башнях Детинца, тени караульщиков. Город был готов выстоять еще одну осаду во имя возлюбленного ими Димитрия.

Утром поспешил Молчанов выехать из Кром побыстрее. Встал пораньше, но в сумраке не сумел сразу попасть ключом в скважину замка на сундуке, звякнул железно, разбудил хозяев.

Дьяк с дьячихой с полатей вскочили, торопливо поправили платья и засновали по дому, как мыши по амбару.

- Ехать изволишь, Государь? - с просыпу обмолвился хозяин. - Мы приготовили, что могли. Не обессудь, если не угодили. Чем богаты. От всей души.

И Серка дьяк сам оседлал, и чересседельные сумы через Шайтана перевесил, и свои сумы с провизией умостил. А как за ворота усадьбы дьяка стали все трое выходить, так им толпа навстречу.

Кони всхрапнули, испуганно заржали. Молчанов потянулся к кобуре.

- Тпру-у-у! - вскрикнул дьяк и повиснул на поводьях.

Народ пал на колени.

- Благослови, батюшка! - сказал длиннобородый старик с посохом и торбой, стоящий впереди всех. - Тебя ради мы на живот стояли, а видеть только сейчас сподобились...

Что было делать Молчанову? Одно дело - обмолвленное слышать да не разуметь, другое - от в лоб сказанного открещиваться. Но двум смертям не бывать, а одной не миновать...

И Молчанов, подняв руку, молча благословил кромчан.

Каждый же, кто смотрел в тот момент на него, видел в свете встающего над Детинцем солнца, как дрогнули губы свергнутого боярами мужицкого царя, сжались до боли скулы, и в уголке глаза одного блеснула слеза горя за обманутый русский народ...

Толпа проводила Молчанова к Егорьевским воротам и, пока отпирали их, также молча ожидала прощального слова царя.

Сбоку послышался приближающийся конский топот. Люди стали оглядываться.

Молодой стрелец, при сабле, без пики, без шапки, в распахнутом по всей длине кафтане, в серой от пота и пыли рубахе, домчался до толпы и, осадив коня, сообщил:

- Беда, кромчане! Царь Василий послал в Кромы воеводу и стрельцов московских. Идут тайно. Дозор наш на дороге Серпуховской вырезали.

- Митенька! - заголосила в толпе баба.

- Архип! - подхватила вторая.

- Цыц! - рявкнул дьяк и, обернувшись к Молчанову, сказал. - Поспеши, Государь. Мы их придержим.

И Молчанов, дивясь превратностям судьбы, заставляющей его бежать от им же убитых стражников, тронул коня, так и не сказав кромчанам тех слов, что ждали они от него, слыша за спиной приказ дьяка запереть ворота покрепче и готовиться к бою...

5

Верст десять спустя из-за огромного белого камня, лежащего на дороге у берега реки так, что приходилось его объезжать по-над обрывом с наклонившейся в сторону воды березой, вышел навстречу Молчанову статный человек в польской шапке, натянутой на глаза, с повязкой, прикрывающей лицо от подбородка до носа. В руках человек держал по кремниевому пистолету с большими черными горками пороха на полках каждого. Вор сей, по-видимому, ждал путника здесь давно, приготовился к встрече изрядно, и в том, что осечки у пистолетов не случится, был уверен.

- Стой! - приказал он голосом скорее глухим, чем громким. - С коня покуда не слезай.

Молчанов повиновался. Но правую руку осторожно опустил к кобуре.

- Не двигайся! - продолжил вор. - И руки подними.

Делать нечего - курки, видел Молчанов, взведены - и он поднял руки.

На одной кисти у дворянина, словно в насмешку, одиноко болталась плеть.

Вор, подойдя поближе, вдруг рассмеялся и опустил один из пистолетов.

- Испугался, Михайло Андреевич? - сказал. - Или уж Государь?

Преимущество по-прежнему было у вора. Молчанов не смел, не рискуя получить пулю в брюхо, даже пошевелиться. Но смех вора после перечувствованного Михаилом Андреевичем в Кромах показался лжецарю оскорбительным - и он, впервые в своей жизни, не побоялся плюнуть в лицо держащему его на прицеле вору и сказать:

- Стреляй! - и добавил. - Холоп Шуйский!

Плевок не долетел.

Вор вновь рассмеялся и, отступив на шаг, но не опуская пистолета, сказал вполне миролюбиво:

- Слезай, Михаил Андреевич. Дело есть.

На этот раз голос его показался Молчанову знакомым. И слышал он такой в Москве. Но от кого?

Раздумывая над этим, Молчанов решил использовать тот трюк, что оказался удачным при встрече со стражниками из Кром: стал медленно ложиться лицом на шею коня, ногу тянуть к хвосту Серка, а рукой нащупывать нож в кобуре с пистолетом.

Но вор предупредил:

- Не хитри, Михаил Андреевич. Пристрелю.

И тут Молчанов узнал голос. Заруцкий! Откуда здесь? Зачем?

Он легко соскочил с Серка и, встав между конями, посмотрел узнанному вору в лицо.

Месяца два назад Заруцкий из Кремля исчез, не то просто перестав служить в кремлевских стрельцах, не то наказанный за какой-то проступок. Одни говорили, что видели его пьяным в Хамовниках вместе с Корелой, другие будто бы встречались с ним в Серпухове, а кто-то даже божился, что ему доподлинно известно, будто Заруцкого приказал царь удушить шнурком по-турецки и тайно закопать вне кладбища, как колдуна.

А он вон где. Живой, здоровый, с пистолетами в руках на берегу реки Оки в десяти верстах за Кромами.

- Шагни вперед, Михаил Андреевич, - приказал Заруцкий. - И привяжи коней к дереву, - а сам отступил еще, не опуская направленного на Молчанова пистолета.

Подойдя к березе и привязывая к ней поводья, Михаил Андреевич еще имел возможность достать свой пистолет и попытаться выстрелить в Заруцкого. Но не сделал этого. Было любопытно узнать, почему самый странный человек Руси прятался за этим камнем и ждал здесь именно его - Молчанова.

- Теперь возьми еду - и пойдем за камень, - приказал Заруцкий.

Провел Молчанова с сумками в названное место. Там обнаружилась разостланная на траве холщовая скатерка с початой склянкой вина, три крошечных зеленых яблока, от одного взгляда на которые рот сводило оскоминой, и каменного вида кусок ячменного хлеба , который, знал Молчанов по опыту, даже угрызть нельзя, а можно лишь обсасывать и, давясь остовьями, глотать вместе со слюной.

- Присядь, - предложил Заруцкий и, засунув пистолеты за пояс, первым плюхнулся на землю. - Какова самобранка? - спросил веселым голосом. - Плохой сказочник попался.

- Какой сказочник? - удивился Молчанов.

Он сел напротив Заруцкого и принялся укладывать по-татарски ноги. Плохо, но получилось.

- Крестьянин русский, - пояснил Заруцкий. - Какой еще сказочник найдется, чтобы накормить нас с тобой? - подтянул к себе сумку. - Ну, что там у тебя? Вываливай, - и продолжил, легко сложив ноги калачиком, разглагольствования. - Это мы - дворяне да бояре, цари да ратники - ни сеем, ни пашем, ни жнем, ни куем. Суды чиним, воюем, казним, а за это нам крестьянин скатерть-самобраночку... - достал из сумы горшок с запаренной в масле репой, поднес к лицу и аж задохнулся ароматом. - У-у-у! Пища Богов!

Молчанов сейчас мог добыть нож из-за голенища и, бросившись на Заруцкого, попытаться обороть его. Но не стал. Ясно было, что Заруцкий ни на жизнь его, ни на коней не зарится.

- Бог один, - сказал лишь.

- Не пустомельствуй, - был ответ. - Я - о нектаре греческих Богов. Ты же понимаешь.

Да, Молчанов знал о Зевсе и Олимпийцах, читал Овидия и Горация по латыни, помнил наизусть одну из речей Цицерона. Но в душе оставался православным человеком, веры ортодоксальной, потому всякие речи о многобожии отвергал.

- Ты умом богат, рассудителен, - продолжил Заруцкий, - учен...

Опрокинул содержимое горшка прямо в рот и на мгновение замолчал.

Михаил Андреевич достал из сумы каравай и, отломив кусок, протянул Заруцкому.

Тот, жуя, кивнул и, взяв хлеб, сунул и его в рот. Не ел он, казалось, целую неделю. А может и больше, ибо за время поедания все добываемой и добываемой из сумы пищи Заруцкий вперемежку с жором сумел поведать Молчанову долгую историю трагических событий, свершившихся вокруг тела Лжедмитрия за те дни, пока Михаил Андреевич был в дороге...

6

После убийства Димитрия, как его упорно продолжал называть Заруцкий, бояре-заговорщики засели в Кремле и просовещались до рассвета. Торговались, кому царев венец одеть, три дня.

- Они, падлы, тайно обещали корону Владиславу, сыну польского Сигизмунда, отдать, - объяснил Заруцкий. - А как москвичи побили да пограбили иноземцев во время гиля, так бояре решили, что за это им придется перед Польшей ответ держать. Да и всякому поблазнилось в цари вылезти. Романовы кричат: ⌠Мы - двоюродные братовья последнего истинного царя Федора Ивановича!■ Голицыны да Мстиславский про королевское свое литовское происхождение лепечут. Шуйские кровью Рюриковской гордятся. А иные и вовсе говорят, что Русь надо на четыре царства разделить - всяк пусть на свой манер царствует.

Покуда бояре спорили, окольничий Михаил Татищев собрал братьев Василия Шуйского, их племянника Мишу Скопина, Крюка Колычева, Головина, купцов Мыльниковых, Крутицкого митрополита Пафнутия, составил с ними грамоту об избрании на царство князя Василия Ивановича. Вызвали тстаршего из Шуйских из палат во двор и повели на Лобное место. Там князя Василия Ивановича народу представили и спросили:

- Достоин ли Шуйский, известный страдалец за православие, царствовать?

Купцы, сапожники да пирожники, оказавшиеся на Пожаре, одобрительно закричали:

- Достоин! Все его прародители - от Рюрика и Александра Невского - испокон веков сидели на Русском государстве!

Тотчас Государь новоявленный, еще на царство не венчанный, велел убрать труп Димитрия, названного царем ложным, со стола на площади, привязать к хвосту лошади и, выволочив за город, закопать у обочины дороги, как собаку.

- Но вот когда везли тело Димитрия через ворота...- продолжил рассказ сам несколько удивленный историей Заруцкий, - дунул ветер сильный, сорвал верх с ворот, разбросал лемех прямо по дороге. И в ту же ночь грянул холод великий, такой, что вся зелень в Москве пожухла. Подле ямы, куда упокоили тело Димитрия, люди стали видеть голубые огоньки, поднимающиеся прямо из-под земли.

Об огоньках таких, холодно светящихся на кладбище, Молчанов слышал разное. Но сейчас в памяти всплыли лишь страшные истории, слышанные им в детстве от старой тетки, умеющей рассказывать были-небылицы так проникновенно, что слушатели порой падали в обморок, а одна баба навек осталась заикой. Упоминание об огоньках всколыхнуло давно забытый ужас, руки задрожали, и, чтобы не выдать волнения, потянулся он за огурцом и хлебом, стал есть вместе с Заруцким.

Испуганные необычными явлениями над могилой Димитрия митрополит Крутицкий и поставленный недавно самозванцем на ростовскую митрополию Филарет посовещались меж собой, как вернее покончить с мертвым колдуном и чародеем..

- Филарет теперь √ Патриарх, - сказал Заруцкий как бы между прочим..

- Какой Филарет? - спросил Молчанов. - Не тот ли, что в миру был Федором Никитичем Романовым? Он ведь не Патриарх.

- Патриарх, - утвердительно произнес Заруцкий, - Игнатия бояре сняли за то, что грек католичку Марину на Русское царство короновал, а Патриархом назвали Филарета.

Молчанов понял, что Шуйские решили двоюродному брату царя Федора Ивановича вместо лелеянного им Престола всея Руси отдать Престол церковный.

Заруцкий далее поведал, как по совету Филарета труп Димитрия выкопали из ямы придорожной, вновь привязали к лошади и потащили к селу Котлы, что на берегу реки Москвы по дороге к Серпухову. Там и сожгли.

- Чтобы убедить народ, будто Димитрий намеревался истребить веру православную на Руси, - рассказал Заруцкий, - потешную крепость его сожгли вместе с ним. Помнишь ее?

Молчанов помнил деревянную башенку с тремя пушчонками, которую юный царь поставил зимой на льду реки и заставлял бояр брать ее приступами, сам запрятавшись внутри сооружения. Стрелял при этом он не ядрами и не картечью, а соломой и пенькой, кое-кого из особо ретивых игроков обжег. Но все смеялись и делали вид, что игрою этой весьма довольны. Испуганные старицы из Зачатьевского монастыря, помнится, крестились во время этой потехи и называли крепостишку ⌠Адом■.

И вот вместе с этим ⌠Адом■ тело Димитрия и сожгли. А после, собрав пепел, заложили в пушку...

- Выстрелили? - спросил Молчанов. - Куда?

- В сторону Северщины, откуда пришел, - ответил Заруцкий. - Сюда, стало быть, - и, отбросив объеденную кость, отрыгнул. - А ты и вправду думаешь, что бояре эдак мстили Димитрию за унижение свое? Пустое...Царь Борис по знатности был не выше Отрепьева, - впервые назвал он мертвого царя этим именем. - Да и унижал их Годунов куда больше. А Шуйский приказал Бориса из ямы в убогом Варсонофьевском монастыре вынуть, и перехоронить торжественно в самой Троице-Сергиевской обители. Двадцать троицких монахов несли гробы Бориса, сына его и жены по главным улицам Москвы и после до самого монастыря. Бояре без шапок, с непокрытыми головами шли следом, плакали. Ксению Годунову отпустили на день из монастыря. Шла она за гробом отца, горько жаловалась на судьбу свою. И, знаешь, что было приказано ей вслух кричать? ⌠Ах, горе мое, одинокой сироте! - причитала она. - Злодей, назвавшийся Димитрием, обманщик, погубил моих родных, любимых отца и мать. Сам он в могиле, но и мертвый терзает он русское царство, суди его Бог!■

Все ясно было Молчанову и с половины рассказанного Заруцким. Слушал он сотрапезника и не перебивал потому лишь, что силился и никак не мог вспомнить отчества собеседника. Обычное имя для русского человека было у Заруцкого - Иван. А вот имя отца западное какое-то, польское, а может и шведское... Со стариком - отцом Ивана - история, помнится, была... Рассказывали, что произошло это при царе еще Иване Васильевиче... А что случилось при царе - не помнил Молчанов... Как не помнил и имени старшего Заруцкого. Звать же взрослого дворянина просто по имени не солидно, не по-русски как-то. Просто по фамилии тоже нельзя, за одним столом сидя и один хлеб жуя... Как по отчеству?.. Был бы Андреевичем, Петровичем, Михайловичем, а то ...

- Боярам важно, чтобы сама память о Димитрии исчезла, - продолжал Заруцкий. - И чтобы мысль, что худородный человечишко может царством управлять, в умах людей стерлась. Они Отрепьева в ведовстве винят, а сами сети колдовские хотят на всю Русь накинуть. Чтоб каждый от рождения мнил себя холопом, не стремился судьбу свою обороть, долю сменить. Им власть нужна, чтобы богатеть безмерно, а народ чтобы у них в услужении оставался.

- Всегда так было, - заметил Молчанов. - От начала веков.

- Нет, - покачал головою Заруцкий. - Христос учил, что люди - друзья друг другу, братья. Он и Апостолов почитал равными себе, хотя и был Сыном Божьим.

- Но сидел во главе стола, - ухмыльнулся Молчанов. - И говорил свое ученье им, а не они - ему.

- То иконописцы и писари солгали, - дрогнул голосом в злости Заруцкий. - Он с Апостолами спал под одним одеялом, ел из одной чашки, как мы с тобой. И не говорил Он ими написанное в Евангелиях от имени Его, а просто вместе с ними рассуждал - и вместе с ними приходил к единой мысли, как делали это Сократ, Платон и другие философы до Него. А был распят Он один за всех - и в доброте своей Апостолы за это все совместно промысленное Ему в уста вложили, когда описывали жизнь Его.

- То - ересь, - осторожно заметил Молчанов, памятуя о ловкости обращения Заруцкого с оружием. - Не знаю уж какая. Слышал я про альбигойцев, про арианцев... Но это...

- Слово, произнесенное вслух, есть ложь, - оборвал его Заруцкий. - Так говорили еще древние. А повторенное слово есть ложь двойная. Вслед за Апостолами слова Иисуса повторяли многажды - и стало ересью все, что о Боге ни скажется: и альбигонство, и арианство, и католичество, и православие...

Напряжение в голосе Заруцкого заставило Михаила Андреевича содрогнуться. Он вспомнил имя отца Ивана - Мартын, почти как имя Лютера, полвека тому назад сумевшего Европу расколоть надвое и победить самого папу Римского.

- Иван Мартынович, - сказал он мягким вкрадчивым голосом. - Ты говорил, что есть дело у тебя ко мне. Какое?

- Дело? - переспросил Заруцкий, и затуманенный взгляд его прояснился. - Дело такое... Руси нужен царь. Но ни боярский, ни мужицкий... Русь желает воскресить Димитрия еще раз, чтоб создал он державу справедливости, где не будет места ни бедными, ни богатым, где каждый будет свою землю обрабатывать, плодами ее будет кормить и себя, и свою семью. Как Христос и Апостолы.

- Я... не понимаю... - солгал Молчанов, хотя уже догадался о задумке Заруцкого.

- Ты ростом и фигурою пошел в покойного Димитрия, - сказал Иван Мартынович. - Лицом не очень схож, но что-то общее в облике есть. Сказать, что лекарь свел две бородавки с лица - и всем покажется, что ты - он.

- Ты... хочешь!.. - ужаснулся вслух сказанному, хотя уже самим промысленному воровству, Молчанов. - Чтоб я был... царь?!

- Я сделал это, - спокойно произнес Заруцкий и, добыв крынку со сметаной, сунул туда краюху хлеба. - Три дня назад сказал я в Кромах, что вслед за мною из Москвы в Путивль едет спасшийся чудом царь Димитрий Иванович. А сам я - чародей его Молчанов Михаил Андреевич. Сказал, что царь едет тайно, что хочет он вновь собрать на Северщине под свое знамя рать и вернуть отобранный у него боярами трон... - прожевал обильно смазанный сметаной кусок и докончил уже спокойно, будто говорил о самом обычном деле. - Ты жив, у тебя две сумы со свежей снедью - значит, поверили кромчане . Поверили они - поверит и Путивль, а с ними и вся Русь.

Молчанов почувствовал, как его залихорадило от возбуждения.

- Вся Русь... - повторил он. - Ты сам-то веришь в это?

- Верю, - ответил Заруцкий и добавил, - Если ты будешь Руси служить...

* * *

ВСТРЕЧА В ПУТИВЛЕ

1

Заруцкого словно прорвало. Всю дорогу до Путивля он говорил о том, что Бог создал людей по образу и подобию своему, дал им равные друг с другом права, независимые от происхождения их, вероисповедания и национальности. Он говорил, что люди отличаются друг от друга только по умению совершать добрые дела или подлости. И потому, считал он, истинный Государь всея Руси должен разрушить державную власть в виде Приказов, тайных служб и холопьей зависимости одних людей от других, дать всем землю строго по количеству едоков в каждой семье, а тем, кто кормиться желает не хлебопашеством, а ремеслом, предоставить работу. Единственное, что должны делать подданные новоявленного царя, - это платить десятую часть своих доходов в казну, а вот уж казна должна содержать на эти деньги школы, лекарни, заботные дома для стариков и калек, которых, как думал Заруцкий, при подобном правлении станет все меньше и меньше.

⌠Какой прок быть Государем в такой державе? - думал, слушая его Молчанов. - Землю всю разумом охватывать, болеть за нее и за всякого нищего на ней, а самому тем временем и пищу себе готовить, и белье стирать, и постель прибирать...■

Заруцкий говорил, что в правильно устроенной державе будущий Государь быть должен равным своим подданным, и за каждое свое державное решение должен нести ответственность перед всем народом. Каждый волен спросить у самодержца как, что и почему он сотворил, куда расходовал собранные с мира деньги, будто не они - холопы его, а он - холоп всех и каждого.

Молчанов же с колыбели знал, что не державе вообще - слову непонятному, - а Государю, помазаннику Божьему, будь тот даже кровопийца, как Иван Грозный, слабоумен, как сын его Федор, незнатен, как Борис Годунов, преступен, как Димитрий, должен служить русский человек. Ибо будь хоть князь, хоть калика перехожий, хоть юродивый - все люди русские есть холопы и рабы того, чье чело венчает шапка Мономаха и кого церковь православная нарекла царем всея Руси.

Заруцкий говорил, а Молчанов слушал. Странный спутник не казался царскому чародею ни глупцом, ни болтуном. Он даже пугал Молчанова своими признаниями, в которых угадывался ум недюжинный, опасный тем, что мог Заруцкий предугадать не только поступки людей, но и сами их мысли...

Так Молчанов узнал, что это голову Заруцкого меж двух лошадиных спин увидел он на мосту через Москву-реку в день мятежа против Димитрия. И если сам он не полюбопытствовал, кто впереди него прет против спешащего к Кремлю люда, то Заруцкий, выйдя на противоположный берег, спрятался за забором и узнал как самого Молчанова, так и коней. Иван Мартынович сообразил, что царский чернокнижник и наушник не в награду от Димитрия получил Серка и Шайтана, а стащил их под шумок и поспешил из Москвы прочь.

- Я не спешил, - осторожно заметил Молчанов.

- Когда набат, когда пол-Москвы не знает, что случилось, все встревожены, то самым спешащим из них может быть только тот, кто едет медленно, будто не по своим делам, на суету людскую внимания не обращает, - сказал Заруцкий.

Словом, Ивану Мартыновичу ничего не стоило по смежной улице обогнать Молчанова и достигнуть Серпуховских ворот первым. Там он объявил себя гонцом главы Стрелецкого Приказа и сказал, что сам Басманов зовет их в Кремль на помощь царю, бьющемуся с гилевщиками насмерть. Звук набата и взъерошенный вид Заруцкого показались настолько убедительными, что стражники, все шестнадцать человек, покинули пост и помчались в Кремль. Потому-то Молчанов беспрепятственно выехал из столицы.

У села Коломенского Заруцкий сказал стражникам, что следующий за ним человек при двух царских конях есть личный посланник Димитрия к польскому Сигизмунду с сообщением, что заказанный Сеймом заговор русских бояр против Димитрия раскрыт, зачинщики схвачены, а Русь рвет договор о вечном мире с Речью Посполитой.

По дороге в Тулу Заруцкий узнал, что Димитрий мертв - и тут же решил, что убитый дважды может и воскреснуть дважды. В Ямской слободе, что как раз напротив слободы Кузнецкой, где останавливался Молчанов, сказал Заруцкий тайным шепотом, будто доподлинно известно ему, что царь Димитрий жив и следует сейчас верхом на любимце своем Серке и при Шайтане через город Тулу в Путивль, где ждут его верные войска. И еще, добавлял Заруцкий, известно, мол, ему, что Димитрий пошел на великую хитрость, позволив боярам скинуть себя только для того, чтобы иметь теперь право перед Богом и людьми истребить на Москве все боярство до основания. Точно так поступил, мол, его батюшка, когда вводил опричнину на Руси.

Прибыв в Кромы, узнал Иван Мартынович, что посеянные им в Туле сомнения в истинности гибели Димитрия уже всколыхнули умы людей. И он, нимало не смутясь, описал дьяку и еще кое-кому внешность Молчанова, назвал скрывающимся царем Димитрием и повторил собою сказанное в Туле уже не тайным шепотком, а твердо, ясно, как истину.

- И ведь поверил дьяк! - восторженно заявил Заруцкий. - Ибо людям нужна не истина, а то лишь, что подтверждает их надежды и ожидания. И потому быть тебе царем русским... - повернул голову в сторону едущего от него сбоку Молчанова, продолжил, - ...либо висеть ребром на крюке под небесами.

И только услышав про крюк, понял Молчанов, какой опасности подверг его Заруцкий на дороге от Москвы до Кром, ибо только чудом можно объяснить то, что на всем пути ни в яме, ни на дороге никто из доброжелателей Шуйского не поймал Михаила Андреевича и не выдал слугам нового царя. Понял - и воспылал вовсе не благодарностью к попутчику, а ненавистью. Свое золото, серебро да меховая рухлядь показались ему теперь богатством большим, чем вся державная власть и все наследство русских царей.

Левая рука сама стала опускаться к кобуре, а взгляд стал выискивать узкое место на дороге, где Молчанову надо пропустить одноконного Заруцкого вперед, а после выстрелить ему в спину, избавившись разом и от искушения великого, и от человека, сумевшего забраться в самые заветные уголки сердца - и тем особенно страшного.

Но тут Заруцкий привстал на стременах, прикрыл ладонью глаза от солнца, а другой рукой дал знак Молчанову коней попридержать.

Выбитая копытами, наезженная колесами дорога хорошо проглядывалась в сочной степной зелени, покрывшей холмы с перелесками и завидневшейся вдали темной полоской засеки с узким проломом, через который должен проходить дальний конец дороги .

- Видишь? - спросил Заруцкий.

- Нет, - ответил Молчанов, ибо сколько ни вглядывался, а увидеть, что же насторожило Заруцкого в этой будто вымершей лесостепи, не мог.

- Засеку сторожат не в сторону Поля, а сюда.

Молчанов вгляделся в даль, но кроме все тех же основательно порубленных, живописно-чахлых перелесков, увала засеки да серебряного от ковыльной изморози холма не увидел ничего.

- Где сторожат? - спросил, забыв о ноже и желании своем убить Заруцкого.

- С той стороны, - последовал ответ. - Кабы сторожили поле, то в этой стороне у прохода или в лесочке возы стояли. А так - они с той стороны, против нас смотрят.

Объяснение до обидного простое. А заодно - словно напоминание о том, что будущего царя в любой момент может поймать какой-нибудь верный Шуйскому стражник или, того хуже, простой разбойник, которому нет никакого дела до всех царей вместе взятых, а вот ценности, припрятанные Молчановым в переметных сумках, ох-как интересны.

⌠Стану царем... - подумал Молчанов, - первым делом казню Заруцкого■.

- Нас должны уже заметить, - сказал между тем Иван Мартынович. - Едем, как ехали. А вот за бугром я тебя слегка обгоню. Ты же, Государь, поотстань и постарайся вести со мной, как с холопом.

⌠Вторая обида, - подумал Молчанов. - Он даже не захотел узнать - согласен ли я? И кто кому холоп, если распоряжается он?■

Но на повороте послушно отстал и, следя за спиной качающегося в седле Заруцкого, вспомнил почему-то Федора Годунова.

Когда Молчанов с Шерефетдиновым убивали его, юный царь дрался отчаянно и вынуждал убийц ненавидеть свою жертву. И когда Федор упал, почти не дергаясь в конвульсиях, а умер будто мгновенно, Михаил Андреевич почувствовал вместе с усталостью душевное удовлетворение.

А ночью проснулся от жуткой тоски, сковывающей сердце, и долго лежал в темноте с открытыми глазами, ожидая, что явится ему облик покойного царя, сына всесильного Бориса, скажет нечто вещее, пригрозит... Но, в конце концов, уснул.

А утром, встретив Шерефетдинова, спросил, как тому спалось.

- Хорошо, - ответил татарин. - Ксения снилась. Годунова. Голой, - и добавил. - К болезни, должно быть. Ее.

Ксения и вправду оказалась в горячке, ибо узнала о кончине в одну ночь и матери, и брата.

- А тебе что снилось? - весело спросил Шерефетдинов.

- Ничего, - ответил Молчанов.

Татарин расхохотался:

- Что ж тогда круги перед глазами? - и, хлопнув напарника по злодейству по плечу, добавил. - Ничего. Привыкнешь.

А ведь тогда убивал Молчанов не в первый раз. Но и Федора, и тех ранешних, убивал Михаил Андреевич без злобы - просто судьба подставила того под пулю, того под топор, того под стрелу в бою, юного царя вон √ сунула в петлю веревочную. Как и тех стражников кромских, попавшихся по пути. А вот Заруцкого убить ему действительно хотелось. Пусть даже не собственными руками, как царя Федора Борисовича, зато для утехи души - это точно.

⌠Решено, - пожал он мысленно сам себе руку. - Сколь ни выслужится Заруцкий передо мной, пусть хоть жизнь спасет мне, хоть самой лучшей кралей одарит, а как стану царем - казню. И без объяснений■.

Засечная полоса, тянущаяся от холма с куцей куртинкой березок и кленов, сбегающих к подножию холма со мшистым камнем внизу, представляла собою двухаршинной вышины насыпь с уложенным по гребню сеченным лесом высотою еще в пару-другую аршин. Деревья и ветки рубленных в течение десятилетий сосен и берез, елей и сосен переплелись, местами погнили, обросли лишайником, оказались приспособленными под гнезда грачей, сорок, еще какой-то живности. Вся эта городьба задумана была для защиты южных границ Руси от крымских татар - и, несмотря на то, что сквозь нее была видна степь до горизонта, справиться могла со своей задачей неплохо.

Но не справлялась. Ибо северские мужики, дворяне и прочий люд окрестных городов и деревень так ни разу в схватку здесь с татарами и не вступил, а вот против царя московского уже повоевали.

Нынче заряженные пищали оказались тоже повернутыми в сторону дороги на Москву. Обоз и стража, как и сказал Заруцкий, таились так, чтобы тылом им был виднеющийся на бугре за рекой, купающийся в зелени своих знаменитых садов Путивль.

Тяжелые ворота внутри засеки стражники отодвинули молча и, ухватив лошадь Заруцкого под узды, приказали ему спешиться.

Иван Мартынович повиновался. Но когда то же самое повелели сделать Молчанову, Заруцкий воскликнул:

- Не спеши, Государь! Это свои.

Стражники переглянулись. Были они оба молоды, высоки, стройны, светловолосы - и могли бы показаться двойняшками, если бы не лица их: одно круглое, ясноглазое, улыбчивое, с носом-уточкой, второе - сухое, вытянутое, с носом острым и прямым, с маленькими глазами, спрятанными под выгоревшие густые брови.

- Ты чего это? - спросил Заруцкого узколицый стражник. - Какие такие свои?

- Свои - подданные, стало быть, Государя всея Руси Димитрия Ивановича, - сказал Заруцкий и, подойдя к коню с Молчановым, взялся за стремя. - Желаешь слезть, Государь?

- Государь! - ахнул широколицый и, сорвав с головы шапку, бухнулся на колени. - Виноват, не признал! - склонил голову так, что коснулся лбом земли.

Узколицый чуть отступил, внимательно всмотрелся в лицо продолжающего сидеть верхом Молчанова, сказал:

- А ведь похож. Только без этих...- ткнул пальцем себе в лицо, стесняясь сказать про бородавки на царском обличье. - Вправду, что ли, Государь?

- Кланяйся! - крикнул ему напарник. - Он! Вылитый! Прав, стало быть, князь. Жив Государь!

Узколицый медленно опустился на колени и склонил обнаженную голову.

- Что велишь, Государь? - спросил он. - Верные мы тебе слуги. Лиходею Шуйскому никогда не служили и служить не будем.

- Кто ныне в Путивле на воеводстве? - разомкнул наконец уста Молчанов, понимая, что хода ему назад нет, и выдавать себя за Димитрия - судьба его. - Помнится, последним посылал я сюда... Бахтеярева- Ростовского.

- То так, - ответствовал узколицый. - Только князь Андрей Иванович тебя предал. Сказал народу Бехтярев, что ложный ты сын Ивана Васильевича и римскими колдунами-иезуитами возведен на московский Престол, что убили тебя, аки собаку, и закопали при дороге без могилы.

- Что мелешь, дурак? - вспылил Молчанов. - Аз есмь царь московский пред тобой стою!

Узколицый вновь склонил голову, молвил:

- Не сам я это придумал, Государь, а лишь уста мои чужое повторяют. Только, как сказал про тебя такое князь Андрей Иванович, город наш Путивль и всполошился. Не может так быть, сказали стрелецкие головы, чтобы Димитрий наш от рук продажных бояр так запросто пал. Не будем терпеть такое, и крест целовать Шубнику не станем.

- Шубнику? - удивился Молчанов. - Какому такому Шубнику? Нет на Москве бояр с таким именем.

- А то и не имя, Государь, - улыбнулся узколицый. - То прозвище, которое на Северщине Шуйскому дали, - и улыбнулся широко, блестя сочными, белыми, как снег, зубами.

Молчанов вспомнил мелкого, ходящего в сапогах на высоких каблуках, в длиннополой шубе Шуйского, казавшегося малой живой куклой, спрятанной в горе меха, и подивился острословию людей, которые, даже не видя человека, сумели так точно ухватить в его облике главное: шуба, шапка, а самого внутри словно и нет. Вспомнил - и улыбнулся .

- Не стали Шубнику крест целовать? - спросил.

- Не стали.

Далее парень рассказал про то, как галдящий вооруженный люд путивльский осадил Палаты воеводы и с боем взял спрятавшихся за каменными стенами сторонников Шуйского. Сам же князь Бахтерев-Ростовский погиб от стрелы, влетевшей в окно как раз когда он советовался с ближними людьми, не сдаться ли им добровольно.

- Аккурат на второй день прибыл новый воевода Шаховской, - продолжил узколицый. - Тоже князь.

- Это который из Шаховских? - спросил Молчанов. - Как звать?

- Григорий Петрович, - услышал в ответ. - С указом сменить Андрея Ивановича.

Младшего из князей Шаховских Молчанов знал хорошо. Вместе с ним год назад он сам стоял в Чернигове за царя Бориса, вместе из-за измены посадских людей в плен попал, вместе Димитрию крест целовал, вместе смотрел, как дворянину Вельяминову-Воронцову, крикнувшему: ⌠Гришка Отрепьев ты, а не царь!■ - в бок воткнули кто-то нож из толпы и бросил тело в снег.

⌠Как повел себя Шаховской, так поведу и я, - решил про себя Молчанов. - Если что - вдвоем с Заруцким с юнцами этими справимся. И утечем. А нет - посмотрим...■ - и спросил:

- Казнили предателя?

- Что ты, Государь! - всплеснул руками узколицый. - Шаховской, как в город вошел, так сразу стал говорить, что в дороге слышал он, что ты спасся от рук Шуйских и едешь на Северщину войско собирать против Шубника.

Молчанов бросил взгляд в сторону Заруцкого, который рассказа стражника вроде бы и не слушал, стоял, прижавшись лицом к морде коня, смотрел на освещенный солнцем город и убегающую от него на восток тучку.

⌠Убью! - окончательно решил Молчанов. - Раньше, чем стану царем, убью!■

- Ждет, стало быть? - спросил стражника нарочито бодрым голосом. - Меня ждет?

- Караулить велел, - ответил узколицый. - Как прибудешь ты, велел гонца послать в город, чтобы он встретил тебя. По-царски.

- Ну, что ж... - осталось только надеяться Молчанову на удачу. - Скачи.

Узколицый дал знак напарнику - и тот, смеясь, вскочил в седло и помчался в сторону Путивля.

-Поедем и мы, Государь? - спросил Заруцкий.

И тут вспомнил Молчанов, когда он впервые увидел Ивана Мартыновича...

Перед толпой черниговцев, сдавших крепость свою без боя ложному Димитрию, стоял связанный по рукам дворянин Воронцов-Вельяминов. Сам ⌠царевич■ сидел в кресле на крыльце Съезжей избы и слушал речь пленного о том, что он - расстрига и самозванец. Народ роптал, но не решался наказать нечестивца. Вдруг за спиной Воронцова - Вельяминова мелькнула фигура в казачьем кунтуше - и дворянин замолк на полуслове, упал в снег мертвым и без крови.

Народ перед чудом, свершившимся у него на глазах, пал на колени. Молчанов, стоящий около ⌠царевича■ вместе с Шаховским и Татевым, видел, как фигура в кунтуше юркнула от мертвого подальше, но на колени вместе с толпой не пала, а так и осталась стоять посреди моря поникших перед Дмитрием спин. Человек тот был Заруцким, и лицо его, обращенное к ⌠царевичу■, выражало лишь скуку.

2

Шаховской сразу узнал Молчанова... Перебросился взглядом с Заруцким, но тут же голову перед Молчановым склонил и, пряча под козырьком летней походной шапочки глаза, молвил:

- С прибытием тебя в Путивль, Государь.

И сам он, и все, кто сопровождал его - а было их человек двадцать верховых - спрыгнули с коней и, преклонив колена, продолжили нестройно:

- Здрав будь, царь... Со спасением... С возвращением на Северщину... Путивль ждал тебя, Государь.

⌠Все это ближние люди Шаховского, - понял Молчанов. - Есть и такие, что видели настоящего Димитрия здесь, на Северщине, а есть и что служили ему в Москве. Сейчас какой-нибудь из них скажет, что я - Самозванец...■

Дрожь пошла по его телу, едва подумал и представил он, что будет с ним, если скажут люди, что он - бывший младший воевода Черниговский, бывший царский чернокнижник, убийца сына Бориса Годунова, похититель коней царских, дворянин Молчанов.

Но тут почувствовал он ногу у своего стремени. Скосил глаза - Заруцкий. Улыбается, подмигивает ободряюще.

Вспомнил Молчанов слова Ивана Мартыновича о том, что главное для самозваного царя - это быть спокойным и уверенным, ибо если царь молчит, подданные сами найдут всему объяснения и оправдания

- Глянь! - услышал он в подтверждение этих слов от свиты Шаховского. - Без бородавок царь! - похолодел от ужаса. - И впрямь, чистое лицо... Излечился... Да, московские лекари - они все могут, не наши, чай, знахари...

Шаховской встретился глазами с Молчановым. Смотрел спокойно, без тени смущения либо укора. Этот человек выбрал себе судьбу и предлагал Михайле Андреевичу поступить также...

3

Уже в городе, в бывших Палатах воеводы Салтыкова, князь Шаховской, оставшись с Молчановым наедине, сказал:

- Ты, Государь, я вижу, до конца еще не утвердился в своем царском предназначении. Глазами блудишь, все на Ивана Мартыновича поглядываешь. Нельзя так. Крест тебе выпал нелегкий, но нести придется теперь до конца.

- Что несешь, червь! - вскинулся Михаил Андреевич, чувствуя при этом, как тело его охватил озноб страха. - Пред тобою царь!

- Вот так-то лучше, - спокойным голосом произнес Шаховской. - Держи себя таким - и никто не посмеет засомневаться, - после этих слов склонился глубоко. - Ты - Государь наш Димитрий Иванович.

⌠Убью... - подумал он сразу о Заруцком и Шаховском. - Своими руками...■

- Отдохнешь, Государь, - сказал меж тем Шаховской, - и в дорогу.

Они вошли в Опочивальню с большой полатью и каменкой вместо печи.

- Комната эта сухая, теплая, - стал расхваливать убогое жилье князь. - Охрана под окнами и за дверью. Дозволь, помогу разоблачиться, Государь...- и стал неспешно расстегивать на Молчанове кафтан.

И тут Михаил Андреевич вспомнил про свои переметные сумы.

- Где кони? √ спросил. - Где мои вещи?

- Все цело, - услышал в ответ. - Коней обихаживают. Сумы твои в сундуке под охраной. Все вернем тебе, Государь, в целости и сохранности. Проводим до самой Речи Посполитой.

Это было второе напоминание о том, что Молчанову следует покинуть Путивль как можно скорее.

- Куда ехать? Почему?

- На родину жены твоей, Государь, за поддержкой и помощью. Из мужиков наших северских хорошую рать не соберешь. Они хоть после боя под Добрыничами оружием и разбогатели, да воинского духа и умения ратного не имеют. Тут надобно, чтобы воины были искусные - как те, с которыми ты прошлым годом к нам против Бориса пришел.

Говоря все это, князь быстро раздел Молчанова и помог слегка ошеломленному его речью новоявленному царю московскому лечь под пуховое расшитое одеяло.

- Тесть и жена твои сейчас у Шуйского в плену, - продолжил князь просвещать Молчанова о делах московских. - Слышали мы также, что Шуйский приказал их вместе со свадебными гостями запереть в доме думского дьяка Афанасия Власьева, а после пообещал в Ярославль под надзор отправить.

Тепло, объявшее усталое с долгого пути тело Молчанова, было приятным, речь Шаховского монотонно-нежной и совсем неинтересной, хотя бы даже шла о действительно близких Михаилу Андреевичу людях. Потому уже сонным, скрипучим голосом спросил не интереса ради, а просто так:

- А Власьева куда?

- А Власьева Шуйский сослал, - услышал сквозь дрему. - За верную службу тебе, Димитрий Иванович. Шубник ведь все имущество верных тебе людей велел на себя отписать, ничем не побрезговал, скотина...

⌠Убью... - подумал Молчанов как-то безразлично, без злости и даже без скуки. В брюхе сыто урчало, тепло подкатило к загривку, растекалось по шее, веки наливались свинцом. - Убь...ю-у-у...■

ЗАМОК САМБОРСКИЙ

1

Теща московского царя даже не потрудилась приглядеться к лицу Молчанова, хотя должна была знать того, кто нарек Марину Мнишек Государыней всея Руси по тем еще временам, когда Лжедмитрий только что скинул монашеское платье и путано объяснял кто он такой и как спасся от рук наемных убийц. Услышала от слуг, что у ворот замка стоит конный отряд с человеком во главе, который называет себя царем московским, приказала впустить. А как вышла на балкон и узнала Шайтана под одним из гостей, так сразу и крикнула, чтобы зятю ее оказали полагающиеся Государям почести и ввели в зал приема.

Усевшись в свое кресло рядом с пустым креслом мужа, она чуть не заснула в ожидании когда Молчанов сойдет с коня и в окружении совсем чужих ему людей (Заруцкого и двадцать путивлян, прибывших в Самбор царской свитой, поляки ловко оттеснили от ⌠царя■, поставили у стены близ ворот так, чтобы можно было расстрелять из башен), решится ступить на крыльцо главного здания замка и, пройдя анфиладу сумрачных холодных комнат, предстать перед той, кого следует звать ему матерью.

⌠Убью... - повторял про себя Молчанов во время аудиенции. - Убью... - повторял, когда провели его дальше вглубь замка и показали его комнату. - Убью...■ - чуть не сказал вслух, когда было объявлено, что из всей русской свиты ему разрешено оставить не более двух слуг.

- Убью!.. - все же вырвалось у него, когда вместо названных им двух путивлян, приглянувшихся ему по пути до Самбора, появился все тот же Заруцкий.

- Рано, Государь, - улыбнулся в ответ Иван Мартынович. - Прежде собери денег на войско. Доверенных людей найди, чтобы казну твою, как зеницу ока, берегли. Воителей купи толковых... А после уж и меня казни. Теща, видишь, тебя признала - признают, значит, и остальные поляки: сам Сигизмунд, канцлер Сапега, весь Сейм. И не потому, что ты похож на расстригу или не похож... Ради собственного спокойствия признают. Нет никому резона кричать, что на Престол московский тщится влезть самозванец в образе самозванца.

Молчанов дернулся сказать грозное, оборвать нахала, но Заруцкий его упредил:

- Ты, Государь, кредиторов своих, должно быть, и забыл. А они ведь явятся, долги станут требовать, напомнят про проценты, про обещания прошлогодние твои озолотить их.

- Да... - прохрипел Молчанов разом осипшим от ужаса горлом. - Забыл...

- Так ты прежде на меня посмотри - дам знак, коли солжет кто. А когда правду скажет, могу и не кивать.

- Значит... ты и с Отрепьевым был здесь! - ахнул было Молчанов.

Но Заруцкий и на этот раз его прервал:

- Не о том мыслишь, Государь. Тебе отдохнуть надо. Предстоит тяжелая работа.

2

И потянулись действительно тяжелые однообразные дни. С утра и до позднего вечера Молчанов встречался с людьми, которые называли ему цифры долгов Государя всея Руси, объясняли причины повышения процентов на деньги, отданные на предыдущую военную компанию, доказывали, что Димитрий их уже разорил и новых денег на войну с Русью у них нет. Были и такие, что требовали тотчас вернуть взятое, а не то, грозили, потребуют они от короля Сигизмунда (тоже у многих должника) солдат для ареста Димитрия Ивановича и отправки его в тюрьму.

Никому, видел Молчанов, нет дела до того, истинный ли Димитрий сидит перед ними или самозванец. Каждый видел лишь выгоду свою и считал, что раз человек назвал себя царем московским, то пусть и несет обязательства, которые возлагали на самозванца до того еще, как взошел на Престол.

⌠Сколько же промотал Отрепьев за один только год! - ужасался Молчанов, оставаясь в своих комнатах один. - Мне вовек не рассчитаться!■

Спустя полмесяца стало ясно, что никто из прежних кредиторов Димитрия денег на войну с Шуйским не даст. Не спешил признавать Молчанова и приглашать к своему двору и король Сигизмунд, а за ним магнаты и прочая шляхта. Многие приезжали на чуть ли не ежедневные балы, устраиваемые Мнишеками, встречались с Молчановым, разговаривали о политике, спрашивали о планах ⌠Государя московского■, сплетничали о сильных мира сего. Но Молчанов видел, что родовитые и богатые поляки для того лишь посещают Самбор, что любопытно им поглазеть на человека, дерзнувшего нацепить на лоб корону, как корова бы смела нацепить на рога конское седло.

Узнал он теперь и что теща его - не совсем ему теща. Супруг ее, Юрий Мнишек, самборский воевода и отец Марины, был женат на ней вторично. Марина, а также Ян, Станислав, Урсула, бывавшие в отцовом замке наездами, происходили от первой его жены по фамилии девичьей Тарле. А та, которую и он, и Шаховской, и даже Заруцкий считали матерью Марины, носила в молодости имя и звание княжны Головинской. Она, в свою очередь, родила любвеобильному Мнишеку четырех сыновей и трех дочерей, но заботилась о них столь же мало, как и о своем венценосном госте. По крайней мере, Молчанову так и не удалось отличить их в толпе гомоняшей маловозрастной ребятни, играющей на заднем дворе замка, от таких же сопливых и нечесаных детей слуг.

- Наступят холода - отличишь, - заметил Заруцкий. - Барские одеты будут теплее и обувь напялят пригожую. А летом и одной рубашонки хватит.

Сам Иван Мартынович с каждым днем выглядел все сумрачней. То, что денег на новую войну с Русью у поляков и у чехов нет, его сильно угнетало.

- Не верят они нам, Государь, - сказал он после очередной неудачной встречи с пражским банкиром. - Придется тебе самому потрясти мошной.

- Какой мошной? - испугался Молчанов. - Откуда у меня?

- Оттуда, - схамил Заруцкий. - Оттуда, где твои московские сбережения хранятся. Ты их из сум переметных вытащил да в сундучок под своей кроватью положил. А я так думаю, что это твоя жадность нам боком выходит. Чем мы пред людьми здесь пыжимся - это совсем не твое, а щедрою рукою со стола своего хозяйкой замка скинутое. Хочешь царем по-настоящему выглядеть - не скупись, сори деньгами, пускай пыль в глаза. Чтобы не ты милостыню просил, а к тебе каждый ростовщик на пузе полз с надеждой на милость.

Совет был разумен - и Молчанов, скрепив сердце, добыл-таки из заветного ларца немножко золота и приказал Заруцкому купить хозяйке в подарок жемчужное ожерелье, а на остаток набрать снеди на дополнительный стол к ближайшему балу.

И когда в назначенный княжной день вышла графиня в красной парчи платье с ниткой морского жемчуга, ниспадающей от плеч к груди, ослепительно улыбаясь жемчугом все еще красивых зубов, по залу пронеслись шепотки восторга, среди которых не последними были слова о том, что редкостное украшение подарил хозяйке дома венценосный ее зять.

И лосося ели с особенным удовольствием, ибо воеводша сказала, что рыбу эту привезли по заказу царя московского из дальних холодных рек, какие в Европе никому и не известны.

В тот раз Молчанов оказался нарасхват у приглашенных на бал дам. Ему строили глазки, старались намекнуть о нескромном, а шестеро даже остались ночевать в замке Мнишеков, сославшись на плохое самочувствие. Каждая при этом сумела сказать Молчанову наедине в какой комнате будет спать и о своей нелюбви к одиночеству.

С помощью Заруцкого Молчанов не обидел никого. А два дня спустя муж одной из обихоженных ими дам пригласил Молчанова на охоту, где между разговором о том, что летом убивать дичь - преступление, и рассказами о способах сохранять убитую птицу, у ⌠царя московского■ было испрошено разрешение для ясновельможного пана стать посредником между ним и одной видной еврейской семьей.

- Это только у вас на Руси господа державе цари да бояре, - объяснил ясновельможный пан, попыхивая трубкой с длиннющим чубуком и глядя в сторону лиловеющего на фоне озера леска. - А в Европе давно уже всему хозяева жиды, особенно ломбардские. Мои знакомцы имеют немалые деньги, а живут внешне так, будто беднее них только крысы. А в должниках у них и шведский король, и прусский, и вся Польша под их векселя заложена. Так что... - сказал он, - я вас сведу - и десять сотых заклада - мои.

- Два, - заявил не терпящий вымогательства Молчанов. - И только по получении денег.

Сошлись на трех с половиной процентах, и охотиться за бедным зайцем не стали.

3

Очень худой, очень высокий, очень носатый и очень черноглазый еврей горбился и прятал огромные карие глаза под черной ермолкой, надвинутой по самые брови.

- Мойша туда, Мойша сюда, - плакался он. - Мойша дай, Мойша помоги. А Мойша нищ, бос, у Мойши дети два дня не ели. Мойша про вашу Московитию в первый раз в жизни слышит. Это там, где круглый год зима и люди ходят в шкурах? Там даже король есть? И это ты - король?

Говорил он при этом по-польски так чисто, что Молчанову для того, чтобы спросить у ясновельможного пана: ⌠Чего это придуривается он?■ - пришлось перейти на немецкий язык.

- Ай, какой умный Государь в Московитии! - восхитился еврей тоже по-немецки. - Может, ты еще и латынь знаешь?

- Матка Боска! - вновь обрадовался еврей. - В первый раз в жизни вижу Государя, который разумеет не только как подданных на смерть посылать, но и не гнушается чужими языками владеть! - после чего спокойно и без всякого выражения на лице объявил, что денег на свержение Василия Шуйского он даст достаточно и процент возьмет с царя Димитрия Ивановича небольшой. - Но с одним условием...

- Каким? - выдохнул Молчанов, заранее понимая, что любое из жидовских условий ему надо будет прежде обсудить с Заруцким, а уж потом принимать его или не принимать.

- Чтобы ты, Государь, по весям Руси с армией своей по Руси не шастал, как в прошлый раз, а послал бы на войну умного полководца и остался бы жить в Самборе в неге и почете. Деньги на проживание в замке Мнишеков я тебе дам достаточно, и возвращать их не потребую. В разумных пределах, разумеется.

⌠Заложником решил оставить■, - понял Молчанов.

- Полководца тоже представлю, - продолжил еврей. - Русский. Бывший холоп князя Телятьевского. Много лет прожил в Европе, изучал военное дело. Отличный воин.

- Холоп? - удивился Молчанов. - Зачем мне холоп? Ты князя подавай.

Еврей засмеялся, мелко тряся подбородком и кончиком длинного носа. Тело его слегка выгнулось - и сразу стало видно, что мужчина он если не молодой, то моложавый, зубы во рту его все целы, а перевитые синими венами руки сильные, как у ратника.

- Такой холоп, как Болотников, - сказал он, - не только князей, а войска царей да королей побьет. Завтра познакомлю, - и, вновь превратившись в сутулого нищего старика, спросил. - Не дозволишь уйти, Государь? Наступил час еврейской молитвы. А вы уж с ясновельможным паном поворкуйте без меня...

И словно растворился в темном углу охотничьей избушки, где пили водку и ели дичь муж и любовник женщины, имени которой Молчанов так и не удосужился узнать...

4

Днем позже Молчанов смотрел из окна зала для торжественных приемов на противоположный берег Днестра. На холотом, зрелом пшеничном поле мерно качались фигурки шестерых косарей. Баба снимала с телеги и раскладывала на лежащей на стерне тряпице чашки и горшки с принесенной едой. Ветер развевал ей сарафан, и даже отсюда была видна белизна оголяемых при каждом порыве икр.

Вскоре на мосту появились всадники. Первых Молчанов узнал даже со спины: плечистый Заруцкий ехал верхом на гнедом жеребце с луком за спиной и с колчаном при седле; среднего роста во фряжском камзоле с непокрытой головой кряжистый Иван Болотников сидел тоже на гнедом жеребце, но за спиной его висел мушкет. Между ними шел груженный саврасый конь, в переметных сумах которого лежала ровно половина денег, данных Молчанову длинноносым жидом для жалованья будущим ратникам. Следом ехали двадцать путивлян, ни лиц, ни имен которых Молчанову так и не случилось узнать.

Где припрятал он вторую половину жидовских денег, Михаил Андреевич помнил хорошо. По дороге на Санок в буковом лесочке на краю поляны был овраг. По велению старосты Самборского овраг этот пересыпали камнями, обсадили деревьями и кустарником - получилась балка. Вот в той балке, под одним из больших камней и спрятали они с Заруцким деньги ⌠про черный день■.

⌠После убью... - решил Молчанов, стоя за спиной склонившегося над местом схорона Заруцкого. - А пока пусть Болотников думает, что рядом с ним есть верный мне человек и что деньги в самый тяжелый для его армии момент он получит■.

Сейчас, глядя в спины уезжающих за него умирать, Молчанов думал, что впервые со дня гибели царя Димитрия он никуда не едет, не месит дорожную грязь, а остается дома и провожает людей сам.

⌠Ну, если и не дома, - ухмыльнулся он, отходя от окна, - то, по крайней мере, при деньгах, с которыми мне не страшен и сам король польский Сигизмунд...■

* * *