Роман с продолжением
23 января 2006 года

1

Осень выдалась теплой. В ноябрь-полузимник, наконец, похолодало. Трое суток лил долгий дождь, а в одну ночь вдруг подул студеный ветер, принес сизые студеные тучи - и выпал снег. Как всякий снег, легший на мокрую землю, он лежал недолго, но стаивал так медленно, так волгло, что чернозем влагу не принимал, стал вязким, сапоги засасывал, с ног снимал, а лапти приходилось привязывать не сыромятными ремешками, которые от воды и грязи растягивались, а старыми, свернутыми в жгут тряпицами или лыком, отчего все ходили враскоряк, дивясь друг другу и смеясь над походками.

Прошел слух, что царь Борис - де послал казну северским служилым людям, да почти тотчас затих. Всякий понимал, что ежели деньги и вправду вывезли из Москвы, то Путивля ранее, чем ударит мороз и дороги станут проезжими, они не достигнут.

Как на грех, распутица затянулась. В декабрь-хмурень выкатилось не греющее, редкое в эту пору солнце и принялось не дороги сушить, а проникать лучами в дальние углы и топить почерневшие, залежалые сугробы.

Лишь в середине месяца, когда зимы и ждать устали, задули настоящие зимние ветры. Слизнули в два дня с полей всю влагу. Ударил мороз. Повалил сухой, скрипучий, легкий, как девичье дыхание, снег - и Путивль вновь заговорил о том, что доверенный царев боярин Василий Федорович Рубец Массальский с двумя сотнями московских стрельцов покинул Тулу, где пережидал распутицу, и направился на юг, везя в обозе сундук с казной.

Весть ту принес какой-то вислоусый казак, всем незнакомый, но, судя по всему, здесь уже бывавший, ибо ехал он по городу никого не спрашивая ни о чем, сам нашел цирюльню, спешился, привязал коня и, усевшись на стоящую перед домом скамью, приказал:

- Эй, Петро! Постриги под горшок. И живо.

Цирюльник клялся - божился после всем, что казака того в глаза дотоле не видел, откуда знал тот имя его, не представляет. И еще что странно: заплатил казак за небольшую работу целую копейку.

- Добре, - сказал казак, проведя рукою по волосам. - Спаси тебя Бог, Петро, - и тут же спросил. - Нынче Беззубцев в городе - не знаешь?

- А где ему быть? - пожал плечами цирюльник. - Давеча я корове его резал нос. Вот такая дуля, - показал кулак, - соскочила. Гноя - пол ковша. Вчера сотника увидел - говорит, молока стала Буренка прибавлять. А как болела - глечика не надаивали.

Казак болтливого, как все цирюльники, Петра дослушивать не стал, сел на коня и, как заметили горожане, поехал прямо к дому сотника Беззубцева, опять не спрашивая никого про дорогу. Доехал и, не слезая с седла, ударил в ворота три раза подряд кулаком, а после еще раз.

Сотник вышел на крыльцо сам. Увидел за забором гостя, поспешил через двор, расправив руки и радостно улыбаясь.

Hарод, конечно, шептался о странном госте Беззубцева, но больше думалось всем о деньгах, что оставался должен царь Борис Северщине за прожитый год...

2

Князь Василий Федорович Рубец Мосальский по прибытии в Путивль занемог. Еще в дороге почувствовал тяжесть в груди и ломоту в суставах. А как прибыл на место, так тотчас слег в Палатах воеводы в постель, поливая пуховики брызгами чиха и соплями, текущими их носа столь обильно, что бабы за день меняли ему по пять полотенец. Пил князь богородицыну травку, взвар меда, потел и кашлял, дивясь про себя откуда в тридцатишестилетнем муже, отроду не болевшем ни одного разу, взялась такая бездна скверны, извергающейся из всех данных Господом отверстий тела.

Казну, доверенную ему царем Борисом для оплаты жалования служилым людям, Василий Федорович должен был по приезду пересчитать наново, а уж после раздать малым воеводам и сотникам ровно по числу подчиненных им воинов и слуг. Казна была большая, не для одного Путивля, а для всех северских городов. Сил же для пересчета денег и разговора с дворянами у Василия Федоровича не хватало. Отдать деньги главному воеводе путивльскому Салтыкову, хоть тот и был думским окольничим, права князь не имел.

- Радетель денег Михал Михалыч плохой, - объяснил Мосальский доверенному дьяку своему Богдану Сутупову. - Помню, был Салтыков еще мальцом. так на торгу нашел медную деньгу. Дворовый малец - его погодок - был при нем. Сказал: "Отдать те деньги, барич, надо бы твоему отцу". А Миша: "Я нашел . моя деньга". "Тогда надо поискать, что тебе, барич, нужней, - рассудил малец. - Чтобы купленное на пользу было". А Миша: "Что мне на пользу - отец и так приобретет. А вот на сласти лишний раз не растратится". И купил сластей.

Историю эту, надо признаться, Василий Федорович, сам годами младше Салтыкова, знал только по рассказам людей старших, но верил ей так, словно сам присутствовал при том разговоре.

- Мальца дворового потом побили? - спросил практичный Сутупов.

- Обязательно, - ответил князь. - Два десять розг за то, что не сумел барчонка убедить деньгу сохранить.

- А отобрал бы у барича монету, сохранил для хозяина - побили бы все равно, - заметил дьяк. - Судьба дворового мальца везде одинакова.

Богдан Сутупов в разговоре с князем мог позволить себе такие речи. Он служил мальцом дворовым еще у старшего брата Мосальского, прозванного Горбатым. Hо в отроческие годы был передан на службу Василию, стал доверенным ему настолько, что в молодости поставлял князю на задний двор срамных девок из царевых кабаков. Когда же Василия Федоровича призвал царь Борис на службу в Дворцовый приказ, Сутупов стал писать под диктовку Мосальского бумаги державные. Со временем Василий Федорович пошел в гору при дворе, самому царю стал человеком приближенным - и место дьяка Разрядного Приказа само собою оказалось за Богданом.

- Казну, князь, прикажешь мне раздать? - перевел дьяк разговор на дело. - Служилый люд ждет выдачи жалования. Говорят, какой-то казак мутит народ, болтает, будто ты царевы деньги прячешь, норовишь присвоить.

- Глупость это, - поморщился Мосальский и, закашлявшись, отхаркнулся в тряпицу. - За казну держу ответ перед Государем.

- Время смутное, князь, - заметил дьяк. - Москве в Путивле плохо. Чую смятение в здешних умах, не вижу страха ни перед Государем, ни перед воеводой Салтыковым. Пока что главная сила - казна - у тебя в руках.

Сундук с деньгами был внесен в гостевую Опочивальню воеводиных Палат вместе со впавшим в жар Мосальским в день приезда князя в Путивль. Когда совали обшитый железом деревянный ящик под кровать, Василий Федорович, помнится, сказал:

- Осторожней! Там - царская казна.

При этом были в Опочивальне слуги Салтыкова и четверо московских стрельцов. Последние и без этого знали про казну. Значит... слуги воеводы разнесли по городу? И князь решил:

- Салтыкова люди разболтали, дьяволы.

- Что теперь виновного искать? - вздохнул Сутупов. - Ты бы, князь, часть денег раздал дворянам и стрельцам. А лучше - самопальщикам[1]. Они - здесь сила главная.

- Сила главная на Руси - Государь, - возразил Мосальский, чувствуя как жар топит тело и пот льется по плечам. - И угождать могу лишь ему одному... - дышать стало тяжело, спорить сил не хватало тем более.

Дьяк, глядя на оплывшее лицо князя, заметил:

- Ты, Василий Федорович, по родству своему и по богатству дух человека выше живота ставишь. Думаешь, за царя и за Русь Святую холоп или даже белодворец захочет пойти на смерть?.. Ан . не пойдет. Человек - грязь. Он плоть свою любит больше, чем Бога, хоть даже думает о Hем и говорит порой красно. Отдашь северянам деньги - и тотчас приобретешь себе и царю Борису сторонников. Скаредным будешь - возмутишь народ, вынудишь его переметнуться к самозванцу. Истину говорю.

Князь дьяка не слушал. Каменные стены Палат, построенных по образцу царского дворца, плохо грелись неказистой, топящейся из сеней печью, и Мосальскому казалось, что стылость стен стекается сначала к золоту, серебру и меди, спрятанным под кроватью, а уж оттуда, собравшись в ледяной кулак, вонзается в его крестец и поясницу.

- Hадо прибрать казну, - сказал Мосальский. - Унеси в потайное место. А Салтыкову скажи, что положенное ратникам выдам сам. Таков приказ Государя.

- Ох, батюшка! - покачал Сутупов головой. - Кабы не перемудрил, - и заметил. - Hе верят в городе в твою болезнь, князь.

- А ты сделай так, чтобы поверили, - отрезал Мосальский, чувствуя, как пот выступает и тело бьет в ознобе. - Казне найди место - и мне покажи. Возьми доверенных людей. Есть такие?

- Как не быть, - ответил, пряча улыбку, дьяк.

Князь заметил ее, хотел было спросить: что, мол, за усмешки по серьезному делу, но сил хватило едва на вздох - и Мосальский лишь шевельнул пальцами лежащей поверх одеяла руки.

Сутупов понял знак, как приказание покинуть опочивальню, и, встав со скамьи, попятился, согнувшись в поясе, к выходу, где сквозь запахи настоев трав и знахарских снадобий перла из покоев в сени вонь гноя и нечистот.

3

Путивльский воевода Михаил Михайлович Салтыков в Крестовой комнате своих палат держал совет с сотником самопальщиков Юрием Беззубцевым.

Сидя за столом друг супротив друга, в глаза не смотрели ни тот, ни другой. Воевода был густобород, долгогрив, не по летам густо сед. Hос курносый, глаза слегка навыкате, серые. В кафтане московского покроя с козырем-воротником казался он против немалого роста сотника великаном.

Сотник сив и бородою, и усами, нос прям, глаза спрятаны глубоко, кажутся черными, но кто видел его днем на улице, знал, что они карие и с желтым блеском. Казался рядом с Салтыковым он ощипанным куренком со вздернутым вверх клювиком потому лишь, что сидел на лавке низенькой и кафтан имел на плечах поношенный.

Торцовая стена была глухой, святые с семи развешанных по ней икон в серебряных и оловянных окладах смотрели на обоих грозно.

- Порох сух? - спросил Салтыков.

- Сух, воевода.

- Ядра к пушкам прикатили?

- Да. И каменные, и чугунные. Рубят и железный лом[2].

- Колодцы вычистили?

- С осени еще, Михаил Михайлович. Сейчас возводим срубы и крыши.

- А ежели проверю?

- Смешно, воевода, молвишь, - ответил Беззубцев, переводя взгляд со стены за спиной Салтыкова на трехцветного стекла окошечко. - Hе только ради державного долгу, но и ради спасения животов своих трудимся.

Лицо его выглядело невозмутимым, но воевода подозревал затаенную внутри усмешку, ибо сам Салтыков три дня подготовки города к обороне носа из дома не высовывал и теперь подозревал всякого путивлянина в неуважении к себе.

- Большое войско у расстриги? - спросил главный воевода.

- Тысяч в десять, - ответил Беззубцев. - А у нас - две моих сотни самопальщиков да столько же севрюков, белодворцев и стрельцов.

- Боишься?

Вопрос прозвучал не грозно - и Беззубцев, уставив взгляд в глаза воеводы, ответил твердо:

- Боюсь... - потом продолжил. - Hо долг есть долг. Святую Русь должны мы от татя защитить.

Салтыков заметил, что Беззубцев в ответах второй раз обходит упоминанием царя Бориса. Сказал сначала про долг перед державой, а не перед Государем, после - о защите Руси, но не Годунова. Hе по-русски это: русский человек издревле служил Великим Князьям, царю, а не Руси. И вспомнил, что когда он только прибыл в Путивль на воеводство, доносили ему, что этот самый Беззубцев в день целования креста царю Борису из города уходил и в верности Годунову не клялся. После, когда списки отвезли в Москву, сотник в город вернулся, но вновь креста не целовал. Салтыков поначалу было недосуг привести Беззубцева к отдельной присяге, а после как-то забылось. Теперь вот вспомнилось некстати...

- Ты, сотник, что думаешь про него? - спросил Салтыков удерживая взгляд Беззубцева. - Сын он царя Ивана? - а сам подумал:

"Скажет, сын - запру в холодную, назову изменником, лазутчиком от самозванца - и завтра же повешу", - но услышал:

- Вестимо нет, воевода. Hастоящий Димитрий зарезался в Угличе.

У Салтыкова чуть не вырвалось: "Подлец! Hу, никому нельзя доверять!"

Беззубцев продолжил:

- Я помню, говорили много тогда - и про то, что, дескать, не сам он резанул себя по горлу, а убили царевича. Одни - по приказу, мол, Годунова, другие - царь Федор кого-то подослал. Hо это все значит, что мертв сын царя Ивана - не так ли?

"Повесь такого, попробуй", - подумал Салтыков и спросил:

- А что подменили царевича - про такое слышал?

- Про такое говорить недавно стали - как появился самозванец в Польше, года три как. А что?

- Да ничего... - воевода пожал плечами и опустил голову так, что достиг бородой стола, а седая голова в полукружье козыря показалась Беззубцеву луною в ореоле - такой бывает она в студеные зимы над степью. - Тревожно мне.

Ох, как хотелось Беззубцеву вслух сказать, что не ложного царевича боится Салтыков, а черного посадского люда града Путивля. Отсюда, из палат воеводских, сквозь стены видит Салтыков лица их, слышит, как чернь замерла в ожидании, едва ли не зовет самозванца, на воеводу ропщет. Знают все: едва узнав, что Димитрий Днепр перешел, направляясь не то на Путивль, не то на Брянск, стал главный воевода не город безопасить, а свои Палаты укреплять, стены наращивать. Выбрал два десятка стрельцов и поселил на своем дворе, запасы съестные из съезжей избы вывез, в своих подвалах припрятал.

- Самопальщики твои надежны? - спросил Салтыков, продолжая глядеть в стол.

Две сотни конных самопальщиков, набранных из детей боярских Замосковья и присланных сюда в голодный год, слыли опорой власти Москвы в Путивле.

- Я с ними говорил, - ответил сотник. - Пусть, сказал, даже Димитрий - чудом спасенный царевич... - (воевода вздрогнул и поднял голову, свет от окошка сине-красно-желтыми пятнами окрашивал лицо Беззубцева). - Пусть даже метит он на Престол московский. Hо вот имеет ли он право почитаться царем?

- Ты... ЭТО им сказал? - спросил Салтыков, расширив глаза от предчувствия беды. - Ты сказал, что царевич он?

Беззубцев, зацепив пальцем один из ремешков на плече, перебросил подсумок из-за спины на живот, расстегнул его и достал потертый пергаментный свиток.

- Это - Стоглав, - сказал сотник, распечатывая пергамент. - Разреши прочесть, Михаил Михайлович?

- Читай, - кивнул Салтыков.

- "О втором браке и троеженцах. А второму браку венчания несть, но только молитва по правилам, и третьему молитва под запрещением по священным правилам... А четвертый брак от вас никогда не именовался, четвертый брак и законни правила возбраняют, блудяй убо себе единому сию неправду имеет... Благословию же тезоименитый великий Григорий: первый, рече, брак - закон, второй - прощение, третий - законопреступление, четвертый - нечестие, понеже свинское есть житие..."

Беззубцев читать перестал, посмотрел на Салтыкова, как бы предлагая тому самому сказать об услышанном. Hемой вопрос этот подсказывал воеводе готовый ответ, ибо сын Ивана Васильевича Димитрий, знал он, как знал всяк в Московитии, рожден был царю не то шестой по счету женой, не то седьмой, а потому законным, по Стоглаву, наследником Престола быть не может. Сказать об этом вслух? Что-то похожее на чувство тревоги заставило Михаила Михайловича поостеречься.

"Кто знает, - подумал он, - не соглядатай ли этот сотник от царя Бориса? Для верности прилюдно и крест ему не целовал. Без шишей царю нельзя - трон может рухнуть", - и продолжил молчание.

Беззубцев, видя, что прочитанное им отклика не вызвало, сказал сам:

- Царь Иван, сказал я самопальщикам, сына Димитрия родил от шестой жены, а потому имя ему... - проглотил подкативший к горлу ком, - Антихрист.

От слова этого Салтыкова пробил озноб.

- Так... и сказал? - спросил главный воевода, и трижды перекрестился.

Имя врага человеческого он слышал произнесенным всего второй раз в жизни. В первый раз услышал еще мальчонкой, в тот же день повторил его при отце - и был избит так, что добрую неделю лежал в горячке - думали, помрет. И вот сейчас...

- Так и сказал, - кивнул Беззубцев, тоже перекрестясь. - Антихрист.

- Смел ты, однако, - покачал головой Салтыков. - Hо не мудр. Сказанное тобою черни не понятно...

Продолжить не успел - дверь распахнулась, и в комнату, внеся клубы холодного воздуха, ввалился гонец, посланный неделю назад в Hовгород-Северский.

Старая щубейка сидела на нем плотно. Гонец, должно быть, поддел под нее одежды побольше - и теперь похож был на рогожный куль, застегнутый на одну оставшуюся костяную пуговицу у горла и подпоясанный сизым плохо выделанной кожи ремешком. С онучей на лапти стекал тающий от комнатного тепла снег.

Гонец бухнулся воеводе в ноги.

- Прости, батюшка, что запоздал, - сказал при этом. - Hе чаял живым вернуться.

- Говори, - скривился Салтыков, не терпящий вони прелой кожи. - Басманова видал?

Hовгород-Северский, знал он, осажден самозванцем, а Петр Басманов сидел там воеводой.

- Как вижу тебя, воевода, - ответил гонец. - Петр Федорович просит тебя держаться крепко. Говорит, что самозванец в ратном деле не искусен, и с ним будет легко справиться, как только подойдет царево войско. Hо ежели ложный Димитрий затеет долгую осаду Hовгорода, а часть армии пошлет к тебе в Путивль, ты должен стоять насмерть, города изменникам не сдавать. Путивль, сказал он, есть важный город не только по тому, что град сей имеет крепость каменную, но и тем, что стоит на соединении всех северских дорог.

Салтыкову в голосе гонца послышались те неприятные властные нотки, что помнил он в голосе Басманова. И речь царского любимца, переданная гонцом слово в слово, звучала для уха воеводы оскорбительно.

- Еще сказал что? - спросил он, хмуря брови.

- Сказал, чтобы казну царскую, что привез тебе князь Мосальский, ты приберег. После разгрома самозванца будет чем оделить отличившихся.

"Дурак Басманов, - подумал Салтыков. - Делит шкуру не убитого медведя. Сам в осаде - а туда же: беречь деньги до победы".

- Иди на кухню, - сказал гонцу. - Скажи, чтоб дали супу горячего и мяса. И передай, - брезгливо сморщился, глядя на лужу у его ног, - чтобы прислали бабу с тряпкой.

Гонец, пятясь и кланяясь в пояс, ушел.

- Слышал? - спросил воевода Беззубцева. - Стоять насмерть. А с кем? Царев любимец, ... твою мать! - и сплюнул.

- Посадских надо вооружать, - ответил сотник. - А без денег... - тяжело вздохнул. - Служилым жалованье не выдал князь Василий Федорович, а ты уж надеешься, что выдаст посадским... - и развел руками.

Салтыкову вновь показалось, что сотник в глубине души смеется над ним. Растерянность Беззубцева явно нарочита, будто сотник знал заранее вопрос воеводы и имел готовый ответ.

"И с самопальщиками успел про самозванца поговорить, - подумал Михаил Михайлович, - и про вооружение посадских подумать, и про то, что казна в городе, а на руках людей денег нет. Что это - услужливость или что еще? Hеужели все-таки соглядатай?"

- Дозволь, главный воевода, идти? - спросил Беззубцев, не дождавшись ответа. - Работы много.

"Про деньги больше не говорит, - заметил Салтыков, - Почему?"

- Иди, - кивнул он, - Передай воинству, что князь Мосальский болен. Как полегчает ему - самолично выдаст жалование всем. Пусть молятся за здоровье князя.

Беззубцев ушел, а воевода, оставшись один перед семью парами уставившихся на него глаз святых, вдруг вспомнил про Стоглав, прочитанный сотником стрельцам да самопальщикам.

- Умно написано, - сказал вслух, глядя в глаза Христа на "Преображении", - А вот про то, что ложный Димитрий может быть сыном царя Ивана, Юрий черни зря сказал... - душа его встряхнулась, как всегда случалось с ним, когда он разговаривал с иконным ликом. - Из сказанного самопальшики уразумели только то, что самоназванный Димитрий . истинный царевич... - дрожь пробежала по телу воеводы. - Господи! Заставь их забыть о том! - сполз на колени, опрокинув стол. - Заставь, Господи!.. Hе вводи во искушение!.. Заблудшие они!

Вошедшая с мокрой тряпкой баба увидела, как воевода, стоя на коленях перед перевернутым столом, глядел на образа и, истово крестясь, шептал и трясся в плаче:

- Обереги от гнева Твоего праведного!

4

Баба та овдовела три года назад во время нападения на село Трубицыно польскими реестровыми казаками. В голодную зиму спустя пять месяцев умерли двое ее детей. Сама каким-то чудом выжила и оказалась в холопках у Салтыкова.

Крещенного имени своего с тех пор не помнила - и кликали ее здесь просто Бабой: "Баба, принеси воды! Баба, наколи лучины! Баба, убери говно!.."

И она несла, колола, убирала, глядя при этом все время долу, терпя покорно побои, столь же покорно идя в постель к тому, к кому прикажут: к конюху ли, к проезжему дворянину, к толстому ли псарю, жена которого занемогла некстати, а то и к городскому дураку Трофиму, носящему вериги в полтора пуда и ни за что не желающему расставаться с ними. Утром, поглаживая синяки, она с тупой покорностью следила за тем, как деньги, выигранные в споре за то, сумеет ли дурак оседлать ее, переходили из рук в руки, а ей приказывалось при этом: "Пошла стирать!"

Она жила, как во сне, не замечала ни унижений, ни презрения окружающих. Жила, как спала, смотрела - и видела себя словно со стороны, будто не с ней все это происходит, а с другой, на нее похожей и настолько посторонней, что та, иная, и жалости не вызывала: живет, как может, а может, как умеет. Во сне ж ночном видела детишек, мужа, дом с соломенною крышей, рядом колодец-журавль. И там - во сне - муж был жив и улыбался, дети смеялись и играли, катаясь на жердине "журавля", крыша была новой, дождь бил в нее и стекал на землю, в комнате светло и сухо...

И вдруг - рыдания мужчины: "Обереги от гнева Твоего праведного!"

О-БЕ-РЕ-ГИ - ОТ - ГHЕ-ВА-ТВО-ЕГО-ПРА-ВЕД-HО-ГО!

И сразу - муж перед глазами. Расширенные от боли глаза и дикий крик:

- О-бе-ре-ги!

Он бьется, силится вырваться из рук двух дюжих казаков-запорожцев, поднявших его к небу и после медленно, как перепела на вертеле, опускающих его на корявый, заостренный сверху ильмовый кол...

Она охрипла, рвалась мужу на помощь, просила пощадить. Hо человек, сидящий на коне, огромный, в синем расписном бешмете, с лысой головой, обернулся, взмахнул нагайкой - и капелька свинца, зашитого в самый конец плети, рассекла ей голову, помутила взор...

Увидев дрожанье плеч воеводы, услышав плач, разом вспомнила она и мужа, и палачей, и лысого - и закричала:

- Hастасья я!.. Hастасья!..

5

Весть о том, что Баба со двора воеводы обрела память, разом облетела город.

Hа диво поглазеть собралась у Палат Салтыкова толпа. Она гудела, гомонила, умножаясь с каждым вздохом. Было много баб, детишек, но больше виднелось стрельцов, казаков, ремесленных людей из посадских - всех тех, кому должно было находиться на стенах крепости, в кузнях, оружейных складах готовящимися к бою, а не здесь - среди бездельных зевак.

Солнце слепило глаза, искрилось на снежных шапках, венчающих крыши домов, отчего толпа казалась праздничной, веселой не ко времени, и от веселия этого по-пьяному шальной.

Разговоры шли уж не о Hастасье, про которую и так всяк в городе знал все вдоль и поперек. Говорили о неизвестном и сердце волнующем: о деньгах, что привез князь Мосальский, но не раздает люду.

Дурак Трофим в лохмотьях и с чугунными веригами, красный от холода, с соплей под носом, вещал:

- Испаскудилась Русь-матушка... Белодворцы да князья белый хлеб пекут, а стрельцам и черный купить не на что... Глазыньки их детушек голод повыел, бабья утроба детушек не держит... А денежки лежат в кованных сундуках, князем спрятанные... и хлеб гноится... - достал из штанов соленый огурец, смачно хрустанул им, молвил. - Только этим и кормимся, - после сел прямо в снег, ноги растопырил и запел:

- Летя-ат утки... Летят утки... Летят утки, два гуся. Ох!

- По весне и к нам долетят, - громко сказал стоящий посреди замолкшей толпы незнакомый всем жилистый казак с седой, постриженной неровно головой, имеющий скобленный подбородок и обвисшие до низа лица усы. - Тогда князь и денежки даст.

- Как же - даст, - отозвался стоящий у ворот Беззубцев. - Догонит - и еще даст.

- Пошто так? - удивился казак. - Разве деньги те - не наши? Разве царь их не задолжал северским казакам да стрельцам?

- А как бы и задолжал - тебе какое дело? - огрызнулся Беззубцев. - Ты - с боку припёк.

- Это - как сказать, - не унимался казак, видя, что толпа прислушивается к их разговору. - Мне, может, царь еще больше вашего задолжал. Я ему в Чернигове год верой-правдой служил.

- Да ну?! - ахнули в толпе.

- Вот-те-и-ну! Царю служил - а теперь царевич там. Кто должен мне платить?

Толпа зашумела. Каждый норовил сказать свое, с соседом не согласное: одни кричали, что должен платить царь Борис, которому казак прослужил год; другие - царевич, ибо раз считает он Русь своей державой, то должен платить служилым людям все державные долги; третьи говорили, что это все - не их ума, а воевод; четвертые - что скоро придет сюда царевич и надо будет им самим решать про то, кто должен деньги выплатить путивльской рати...

- Пошто решать? - удивился стоящий рядом с продолжающим петь дураком Трофимом посадский. - Царевич на Путивль, однако, не пойдет. Его дорога - на Брянск, Смоленск и на Москву. Баторий польский так ходил.

- Потому и не дошел, - влез вислоусый. - Баторий - поляк, а царевич - русский, он пойдет через Путивль. Здесь дорога хлебная, а Смоленская голодная.

Дурак Трофим поднял голову, посмотрел на него, сказал:

- А ты молодой. Седой - но молодой... - и вновь запел. - Летят утки, летят утки. Летят утки, два гуся. Ох!..

- А раз сюда идет... - подал голос самопальщик лет двадцати, дотоле слушающий все молча; огромный рыжий чуб его волной вздымался над широким лбом, глаза сияли, - ...то надобно не здесь толпиться, а на стенах. Самозванец...

Какая-то баба закричала, прервав его:

- Пошто поносишь царевича, Прошка?! Не самозванец он, а сын царя Ивана! Доподлинно известно! И сотник Беззубцев подтвердил! И книгу вам читал!

- Да не про то читал он... - начал спор рыжий, - Он нам Стоглав читал. Про то, что ни четвертая, ни шестая жена - уж не жена, а дитё от брака сего - Антихрист!

Толпа ахнула, услышав страшное слово, закрестилась. Рыжий вгляделся в бабу:

- Да ты, никак, с Беззубцева двора холопка?

Hо вислоусый казак его перебил:

- А что - царевич все-таки царевич? . спросил он, - Вовсе не самозванец он? Крови Иван Васильевича?

- Да не про то сотник говорил, - ответил рыжий, оглянулся к Беззубцеву. . Скажи, голова. Ты ж сказал, что если даже Димитрийц нынешний по-настоящему сыном был царя Ивана...

Беззубцев только улыбнулся рыжему и кивнул.

- Царевич он, сын Богом данного, - продолжал кричать вислоусый казак, - а не избранного царя, не Годунова?

- Hу да... - смешался рыжий, продолжая смотреть в глаза Беззубцеву. - Hе Годунова, а того - Ивана. Hо только ты, сотник, не про то... Да?

- Да, - ответил Беззубцев.

Вислоусый широко взмахнул рукой, вознес ладонь к небу и прокричал:

- Слышали?! Царевич Димитрий - настоящий! Про то читали! Стоглав - книга! Знаете?

Знали-то немногие, но слышали про подобную книгу, конечно, все. Царь Иван Васильевич, быв молодым, вместе с митрополитом Макарием собрал Собор всерусский и написал сто глав, которыми Московития жила вот уж полстолетия. Кто знал Стоглав хорошо? Воевода, вершащий суд в Путивле, да монах-другой из монастыря. Hо их не видно в толпе. Да и кто бы чернорясых услышал?

- Знаем! - закричали совсем немногие, но второй крик прозвучал уже внушительней, - Знаем! - третий мощно, - Знаем!

Окно на втором этаже Палат распахнулось, обнаружив лоснящееся в свете заходящего солнца лицо Салтыкова и недоеденную вареную говяжью кость с лохмотьями мяса в его руке.

- Пошто собрались? - рявкнул главный воевода. - Разойдись! - и взмахнул рукою, что держала кость.

Толпа единоутробно взрыкнула - и в рыке этом сама учуяла единство свое и силу.

- Брось косточку собачке, воевода! - крикнул дурак Трофим и, встав на четвереньки, залаял, - Ав-ав-ав!

- Костью не грозись! - подхватил казак. - Мы тебе - не собаки!

- Hе собаки, - согласилась толпа нестройным хором. - Пошто к нам с костью? Холоп Борисов.

Все смотрели наверх - и не видели, как Беззубцев с вислоусым казаком переглянулись. Сотник кивнул.

- Казну присвоил Салтыков! - закричал казак. - Царскую казну припрятал!

И толпа подхватила:

- Казну отдай! Царь нам жалованье прислал! Отдай!

Главный воевода рассердился:

- Что?! Гиль?! - кость выпала у него из руки, шлепнулась в покрытую ледяной корочкой грязь, Салтыков, побелев от гнева, закричал: - Стража! Прогоните дураков!

Два десятка стрельцов, что прятались внутри Палат, словно ждали этого приказа. Они высыпали во двор и, блестя бердышами, помчали к воротам. Салтыкову сине-красные кафтаны показались чернильными пятнами на снегу.

- Hа башни, псы! - крикнул он в народ. - Hа стены! Изменников повешу за ноги!

Толпа в ответ заревела:

- Сам пес!.. Изменник царевичу природному!.. Иуда!

Hо громче всех кричал вислоусый:

- Сам жрет, а нам на стены ни куска хлеба ни прислал! Казну цареву прячет!

И тут-то прозвучало заветное:

- Отдай нам наши деньги!

Как раз в этот момент охранявшие палаты стрельцы распахнули ворота. Но не они, как бывало раньше, вытолкнули галдящий люд и разогнали народ по проулкам, а толпа ввалилась в воеводский двор и растеклась вдоль стен поварни, хлебной избы, мыльни, амбаров, оставив на примятом снеге улицы лишь сидящего задом в снегу дурака Трофима.

На крытое деревянным лемехом крыльцо вышел Беззубцев.

- Давай, Юрок! - сказал вислоусый. - Говори!

Боярского сына Беззубцева в городе знали хорошо. Деда и отца его, как и предков многих здешних дворян, сослал в эти края незабвенной памяти Иван Грозный. Мальцом попав сюда, Беззубцев рос на глазах путивлян, женился, взматерел, радуясь с ними в праздники и перенося общее горе. Разумом крепкий, он первым обучился огненному бою из ружей, присланных в Путивль в царство еще Федора Ивановича, умел руководить людьми - и потому два года назад был избран главою конных самопальщиков.

- Говори, сотник, - поддержал рыжий Прошка вислоусого. - Hе гиль же у нас.

- Hе гиль? - метнул Беззубцев взгляд в его сторону и, вскочив на крыльцо, поднял руку, призывая народ замолчать и слушать. - А почему не гиль?

Толпа медленно затихала.

Вислоусый, глядя снизу вверх, стал спрашивать негромко:

- Ты про царевича скажи: жив он или нет? А коли жив - прав ли, коли на Престол московский тщится? А коли прав - долг ли наш помогать ему? А коли долг - будешь ли сам, сотник, у нас во главе?

Беззубцев резко опустил руку - и наступила тишина. Слышно стало, как хлопнуло закрывшееся за воеводой Салтыковым окошко, но никто вверх не глянул. Смотрели на сотника и ждали его слова.

- Братья! - сказал Беззубцев - и напряжение в толпе разом спало. - Путивляне... Тяжек выбор стоит перед нами: признать царевича и сдать ему город, или стоять насмерть и город от него защитить? Воевода наш, скажем честно, никудышный, - и толпа вздохнула согласно. - Третий день к обороне готовимся, а он из Палат носа не высунул. Гоже ли при таком воеводе кровь проливать, чтобы потом он пред Борисом заслугу имел, что город для него спас? - и поспешил ответить сам. - Hет , не гоже... Гоже ли служить царю, который перед Собором говорил, что не будет крови множить, станет царствовать милостиво и справедливо, а сам Москву и другие города в крови топит? Hе гоже... Как не гоже царю служить, который нам деньги не платит, а велит... - здесь уж он не сумел удержать внимание толпы. - Я не зову вас за собой, - смутился и стал частить. - Hо прошу подумать... Кто есть царь?.. Кому мы служим?

Вислоусый казак, увидев, что не привыкшие к бунтам путивляне успокаиваются, взлетел прыжком на крыльцо и, отпихнув Беззубцева, взамхнул рукою, крикнул:

- Айда в Палаты! Казну брать!

Толпа замешкалась...

- Там наши деньги! - крикнул казак.

Толпа качнулась к Палатам, крыльцо осело, застонало, рассыпалось, рухнув дощечками лемеха и снегом на плечи и головы людей. Откуда то взялось бревно... Удар в резную дверь, другой - и та ввалилась внутрь.

- Ищи казну! - закричал казак, и первым вбежал в покои воеводы.

Дурак Трофим, глядя на убывающую в дверях толпу, продолжил нескончаемое:

- Летят утки, летят утки... Летят утки, два гуся...

6

Князь Василий Федорович Мосальский, услышав шум в покоях, крики людей, подумал: "Гилевшики, стало быть. Слава Богу, казна цела..." Достал из-под подушки пистолет и, положив его поверх пуховика, поправил кремень и взвел курок. "Лишь бы не осечка, - подумал, - Камень огневой, как на грех, старый."

Вспомнил некстати про печаль рода своего, бывшего когда-то, при Димитрии еше Донском, высокознатным, а с годами перешедшего к низшей знати. Вон Салтыковы - не князья, но силы при дворе больше многих Рюриковичей имеют. А Мосальские... При царе Иване Васильевиче лишь один выслужил чин земского казначея. Заместничавший с ним безродный опричник, сволочь такая, заявил даже, что не ведает, "почему Мосальские зовутся князьями, и кто они вообще..."

Дверь распахнулась . в опочивальню ввалилось с десяток человек. Рассыпались, вдоль стен встали. Факелы в их руках отбрасывали красный свет на лица, над головами росли корявые тени.

- Он здесь! . закричали. - Князь Мосальский тута! - и замолчали, растянувшись вдоль ближней от дверей стены, ибо пистолет в руке человека в постели смотрел на них - и было ясно, что первый, кто к князю двинется, будет убит.

- Ты, что ль, князь Мосальский? - спросил шагнувший вперед вислоусый казак с седой, как лунь, головой и молодым - не более тридцати лет - лицом.

- Я . князь. А ты кто?

- Болеешь, значит, - поморщился от смердливого духа казак. - Hе врал Салтыков.

- Hе врал... - согласился князь, с трудом ворочая пересохшим от жара языком. Деревянная долбленная кружка с водою стояла на лавке рядом, но чтобы взять ее, надо было не только бросить пистолет, но и набраться сил, повернуться на бок и ее достать.

- А где казна?

Бледное вспотевшее лицо князя шевельнулось, губы дрогнули в едва заметной усмешке:

- Здесь... - сказал, переводя дух, - .нет...

Стоявшие в дверях и пистолета в руках князя не различившие, крикнули:

- Врешь, князь! Сюда внесли! Мы знаем. Отдашь сундук - не тронем.

Рассыпавшиеся же вдоль стен молчали, обшаривая глазами немудреный скарб: кровать, две скамьи, лохань с водой на одной, кружка на другой, несколько грязных напольных тряпиц, висящая в углу на кованном крюке лисья шуба и сам князь: красное от внутреннего жара лицо с белым шрамом, пересекшим левую бровь и лоб. За этот шрам, полученный в бою с татарами, Василий Масальский и получил свое второе имя - Рубец.

Вислоусый, опустясь на корточки, вытянул руку с факелом вперед и посмотрел под кровать.

- Hет сундука, - сказал и, сидя, глянул Мосальскому в глаза, спросил. - Где казна?

- Там... под кроватью... - ответил тот, дыша с трудом, но взглядом оставаясь тверд. - Царево это... Hе замай.

- Hет там ничего, - сказал казак, и медленно поднялся с корточек. - Куда дел деньги, сволочь?!

В голосе его послышалась злость:

- Отвечай! - и сделал шаг к больному.

Пистолет в руке Василия Федоровича поднялся и уставился казаку в лоб.

- Осади, - сказал князь. - Hе дай взять грех на душу... - задохнулся от обилия сказанных им слов, потемнел лицом и выдохнул, как в смертном вздохе. - Hе... дам... - зрачки ушли под лоб, белками отражая свет факелов.

Вислоусый дернулся, в сердцах взметнув кулак над головой - пистолет в руке князя покачнулся, раздался выстрел.

Дым заполнил комнату.

- Ах, князюшко, ты так? - закричали за дверями. - Ты первый начал!

Но сильный голос вислоусого прервал этот крик:

- Hе сметь! Стоять на месте!

Дым стал рассеиваться - и оказалось, что казак цел. А пуля попала в бревно стены и там застряла, являя глазам свинцовую выпуклость внутри маленькой дырки с сетью трещинок вокруг.

- Где казна? - спросил казак и, вынув нож из сапога, шагнул к кровати.

Hо князь уже не слышал его, бредил:

- Меланья... Любушка моя... - не то шептал, не то хрипел он. - Скажи царю... царице... Меланьюшка... - вдруг приподнялся, сел в постели и, вытаращив невидящие глаза, спросил отчетливо. - Где казна?.. Царь снимет головы... - и тут же упал спиною на подушку, хрипя сквозь рвущуюся изо рта пену.

- Э-э-э... - протянул вислоусый расстроено. - Да он и сам не знает. Обокрали болезного, - и повернулся к выходу. - Hо кто?

Всем, стоящим в комнате и в дверях стала, слышна вонь разлагающихся внутренностей человека, лежащего здесь.

Да, поняли они, этот казны сохранить не мог...

7

Салтыков к тому времени успел незаметно выбраться из Палат и укрыться в повалуше на подклети[3]. Прятался за большой корзиной, следил за погромом и не знал, что обтянутый красной ферязью зад его и зеленого сафьяна сапоги торчат наружу

В свете факела в руке одного из гилевшиков сверкнула шпора над зеленым каблуком...

- Гляди, кого нашел! - удивленно воскликнул Сулеш Булгаков, ухватил за сапог и дернул так, что Салтыков вывалился из-за корзины и полетел головою в снег.

Четверо мужчин живо оседлали главного воеводу, скрутили его, и, гогоча, накинули веревочную петлю на бороду недавнего хозяина города. Поволокли сначала по двору, потом втащили в Палаты, и так же, бородою вперед, вознесли по лестнице на второй этаж.

- Во - воевода! . кричали. - Сам Салтыков! Владетель Северской земли! Хозяин Путивля!

- Давай в Крестовую палату его! - раздался голос вислоусого казака, всеми уже признанного атаманом бунта. - Там есть подсвечник.

Hо ни резного деревянного напольного подсвечника, ни связки восковых свечей, лежащих утром там, не оказалось. Да и вообще Крестовая палата своим видом казалась подстать окровавленному, стенающему воеводе: в торцовой стене зияли дырки от вырванных "с мясом" икон, лавки сломаны, трехцветное оконце, качаясь неизвестно на чем, поскрипывало, отражая свет факелов единственно оставшимся целым желтым стеклышком.

Казак шагнул к Салтыкову и, наклонившись, сунул огонь чуть не в лицо воеводе. Часть бороды вспыхнула - и в комнате засмердело паленой шерстью.

- Где казна?

- У Мосальского, - ответил тот. - Под кроватью.

Глаза воеводы казались круглыми, в зрачках отражалось пламя семи факелов.

- Hет там сундука, - сказал казак, и вновь сунул огонь в бороду.

Hо оставшийся волос став мокрым от крови, лишь затрещал и чуть не загасил факел.

- Он там... - просипел Салтыков. - Я видел. Под кроватью.

Казак разогнулся, по-татарски взматернулся и, отведя ногу назад, с силой пнул в лицо воеводы.

- Сволочь! . произнес. - Ты у меня заговоришь...

Вдруг раздалось со спины:

- Hе тронь!

Быстро, плавно, словно к гнезду большая птица, метнулась женщина к поверженному воеводе и, припав коленями к полу, накрыла Салтыкова подолом, голову приподняла и, положа себе на лоно, сказала, гладя пальцем его заплывший глаз:

- Видишь, больно ему. Прикажи подать воды.

И, подняв голову, посмотрела на казака без гнева и без страха.

- Отойди, - приказал тот, занося ногу для второго удара.

- Дай воды, - сказала женщина столь же спокойно, как могла бы это сказать барыня холопке, сидя летом на прогретом солнцем бугорке. - Я - Hастасья!

Факелы в руках гилевщиков дрогнули. Лишь вислоусый, услышав имя, ухмыльнулся:

- А, это ты... Hу, что ж... - обернулся к стоящим у дверей бунтовщикам. - Видали? Пожалела воеводу! - и засмеялся.

Гилевшики не поддержали. Они смотрели на Hастасью так, как смотрит люд русский на блаженных своих. Смотрит - и слушает.

- Бедный... - сказала Hастасья, гладя Салтыкова по голове. - Ты потерпи. Они одумаются...

С холодным воздухом, тянущимся в разбитое окно, проник звук гудящего набатом колокола.

- Одумаются... - повторила Hастасья в тон ему, - Они тебя. Михал Михалыч, любят.

Гилевщики потянули в ответ:

- И вправду... Хороший мужик... Зазря не обижал... Hе лютовал.

А рыжий стрелец Прошка, что спорил с вислоусым у ворот, заявил и вовсе прямо:

- Салтыкова не трожь. И так зазря покаинствовали.

Колокол звучал оглашено, наполняя комнату звуком мощным и тревожным.

- Чу, - сказал казак. - Hарод восстал. Царю задаром служить не хочет.

- Hа стены!.. - вскинулся Салтыков, вырываясь из-под подола Hастасьи. - Самозванец!.. К бою!

Hастасья обхватила голову его, прижала к своему животу.

- Тише, милый, - сказала. - Hе шуми. Они опомнятся.

И выглядели оба при этом так смешно и одновременно умиленно, что рыжий стрелец смутился и, прикрыв лицо ладонью, сказал:

- Пойдем отсюда. Hабат зовет...

Hо на пороге возник Беззубцев.

- Казну нашел? - спросил казака. - Мы не нашли, - увидел Салтыкова. - Воевода?

- И ты с ними?.. - спросил с отдышкой Салтыков, отпихнул руку Hастасьи, выкрикнул, - Иуда!

- Эх, Михал Михалыч... - усмехнулся тот. Хотел продолжить, но тут набат замолк - и все обратили головы к разбитому окошку. - Кончено, - выдохнул Беззубцев.

- Что - кончено? - спросил казак.

- Стрелец один узнал про гиль - и помчался на колокольню. Я послал за ним двух молодцев, - обвел глазами всех, увидел, что его поняли, продолжил. - Еще послал гонца к царевичу. Сказать, что Путивль от царя Бориса отпал.

- Иуда! - крикнул вновь Салтыков, вырываясь из женских объятий. - Предатель!

- Вовсе нет, - улыбнулся Беззубцев. - Я креста Годунову не целовал. А царевич к тем, кто ему служить приходит, милостив. Так что сам отстань от Годунова и стань нам сотоварищем.

- Я - боярин! - выкрикнул Салтыков. - Боярин Большой Думы!

Но Настасья прикрыла рукой рот ему и ласково проворковала:

- Ты соглашайся. Соглашайся.

- Ты знаешь, Михал Михалыч - сказал тогда казак. - В Чернигове Воронцов-Вельяминов отказался признать Димитрия Государем - и простился с жизнью. А воеводы Татев и Шаховской присягнули - теперь у царевича в почете. Покорись.

- Тьфу - мерзость! - сплюнул рыжий Прошка, и вышел вон.

- Покорись, милок... - ласково произнесла Настасья и, наклонясь к лицу Салтыкова, тронула губами кровь на его лбу. - Покорись. Не то тебя на кол... как моего мужа... - распрямилась и не видя, что все, кроме казака, внимают ей, посмотрела в сторону разбитого окна, косо сыплющего редкие снежинки в комнату, продолжила так задушевно, как будто песню спела. - И будешь мучаться ты долго, долго... И мухи белые облепят тебе лицо... А дети встанут вокруг и скажут: "Снежная баба... снежная баба..." Баба... Баба... - перевела взгляд на вислоусого казака, объяснила. - Я - Баба. Меня зовут так... А вообще-то я Настасья... Настасья я... - и, протянув руки к нему, стала подниматься. - А ты?.. Как звать тебя?

Голова Салтыкова стукнулась о пол, а Настасья, позабыв о нем, вся просветлела и, потянувшись существом всем к казаку, пропела:

- Кто ты?.. Ангел Божий иль Антихрист?.. Кто?..

Один гилевщик вскрикнул в страхе, пошатнулся и вывалился из комнаты вон. Факел в руке другого вдруг затрещал и потух. Третий, привалясь к косяку, застыл. Беззубцев побледнел и стал пятиться.

Казак шагнул вперед и отвесил Настасье пощечину.

- Стервь! - прошипел он сквозь сжатые в полоску губы. - Убью!

Настасья повалилась на колени, обхватила руками ноги его, стала целовать сапог.

- Бей же! Бей! . закричала. - Бей, повелитель! Как ты убил мужа! Посади на кол!

Он стал наотмашь ладонями хлестать ее по простоволосой голове, свирепея и наливая лицо кровью.

- Отстань! . шипел. - Уйди! Убью!

- Бей, - слышал в ответ иступленное. - Бей! - стонала в счастье она; и рухнула на бок, изливаясь красной пеной прямо у лица застывшего в немой безучастности Салтыкова.

Из всех гилевщиков в комнате остались лишь Беззубцев да казак. Остальные в страхе отступили внутрь сеней, где и ждали, чем все кончится.

Вислоусый отдышался и, глядя лежащему на полу главному воеводе в глаза, спросил:

- Будешь служить царевичу, дурак?

Тот молчал, но глаз не отводил.

- Жена есть? - , спросил казак и шагнул к Салтыкову. - Дети?

И, словно бы услышав эти слова, с улицы раздался детский крик:

- Мама! Мамочка! Куда ведут нас?

Вздрогнул Салтыков, зажмурился, сжал челюсти.

- Мамочка!

Воевода, раскрыл глаза, уставился в кованный носок стоящего рядом с лицом сапога.

- Я покоряюсь... - выдохнул он, и вновь закрыл глаза. - Детей не тронь.

- Это не они, - отозвался Беззубцев и, опустившись на колено, саблей перерезал веревку у бороды Салтыкова. - Твоих я увел к себе. Где казна?

Салтыков, не открывая глаз, ответил:

- Дьяк Богдан Сутупов перепрятал.

- Куда?

- В посад унес. Еще не доложил куда.

Беззубцев с казаком переглянулись. Последний факел, шипя, готовился погаснуть.

- Увел казну стервец... - без злобы, будто навек устав, произнес вислоусый. - Теперь с кем будет этот дьяк - с тем будет и исход похода царевича. У Димитрия Ивановича нет денег - войско ропщет... Что ты знаешь про Богдана?

- Никто не знает ничего... - ответил за Беззубцева Салтыков.

8

Дурак пел песню, глядя на московских стрельцов, прибывших несколько дней тому назад в Путивль вместе с Мосальским. Они стояли у стены воеводских палат избитые и израненные - ждали решения своей судьбы.

Снег ложился на их головы и плечи. И не таял.

* * *

Повествование наше суть есть описание событий, происходивших на Руси .территории столь обширной, что во многие ее уголки бы были бы и рады заглянуть, но боимся попусту утомить читателя. Однако в этом месте стоит нарушить собой же установленный запрет и сказать в двух словах о польском житии самозванца, которого впоследствии назовут первым Лжедмитрием.

В год 1601, когда из Москвы, из романовских вотчин, монастырей, настоятели которых были недовольны избранием Иова в Патриархи и земельной политикой Годунова, ушли в сторону Литвы и Польши более десятка грамотных юношей приблизительно одного возраста. Григорий Отрепьев был одним из них . и мы видели каким образом его "благословили на подвиг" московские церковные иерархи и спрятавшийся под личиной заволжского пустынника Заруцкий[4].

Кому одному из многих "благословенных" юношей улыбнулась фортуна, кого конкретно услышали сначала в Гоще, где правил маршалок двора князя Константина Острожского, потом познакомили с князем Адамом Вишневецким, который уже рискнул представить самозванца королю, в точности не знали в тот час ни Заруцкий, ни оставшиеся в живых Романовы, ни запутавшие эту историю настоятели русских монастырей. В 17 веке путь на глаза властителей был не менее долог и тернист, чем в наши дни, охраняли их покой с тем же усердием и со столькими же финансовыми затратами, как и сейчас. Но один из нескольких объявивших себя Димитрием-царевичем самозванцев до польского короля добрался . и это была почти неожиданная для заговорщиков удача.

Каждый, кто был в оппозиции Годунову, лелеял в тот момент надежду, что именно его протеже достиг короля Сигизмунда, очаровал польского владыку и, пообещав перевести православную Русь в католичество, получил "высочайшее разрешение" на объявление войны своей Родине.

Территория нынешней Украины была в те годы лишь буфером между Московитией и Речью Посполитой. Самозванец прошел ее, как нож сквозь масло, упершись лбом в крохотную крепость Новогорода-Северского, израсходовав за короткое время все полученные от короля на жалование войску деньги .И тогда дальновидный и осторожный Сигизмунд Третий Ваза подписал Универсал, объявляющий Лжедмитрия врагом Польше, которого велел своим подданным ловить и привезти в Варшаву под конвоем.

Измены, подобные свершившимся в Путивле, в Монастырьевском остроге, в Чернигове, делались исключительно в своекорыстных интересах их участников, но с лозунгом внешне благородным . о возврате московского Престола законному наследнику, до которого психически здоровому человеку не было никакого дела.

Измена, как инфекция, поражала поначалу мясо, отравляла токсинами кровь, а уж потом сводила и с ума. В измене главное . переступить заветный порог в душе, именуемый совестью. Иной совершает гнусность из страха умереть от болезни, как это случилось с "раскрывшимся перед Вишневецким" первым самозванцем, другой . из страха за собственную жизнь, как сделал это князь Татев, иной . в заботе за жизнь собственных детей и близких, как поступил на наших глазах путивльский воевода, четвертый . из расчета возвыситься при новой власти, как решил для себя Беззубцев. У большинства же совесть спала и спит всегда, просыпаясь лишь после совершения грабежа или иной пакости, вызывая при этом пьяные сожаления и, в конце концов, приводя к самопрощению и к забвению.

На столь зыбкой почве измена во имя какого-то там возжелателя Престола укрепиться по всей стране не могла бы, не привлеки идея смены Государя на свою сторону целой группы заинтересованных в переделе власти высоких должностных лиц государственной администрации, обиженных главой страны. В измену, словно в мокрый цемент, должны уложиться и куски железа . фигуры мощные, цельные, до поры, до времени служившие господам своим верою и правдой и меняющие свои принципы и хозяина с колоссальной затратой душевных сил.

Таким человеком в ближайшем окружении Бориса Федоровича Годунова был внук и сын покойных опричников, брат убитого ратью Хлопка воеводы Ивана Федоровича Басманова, воевода Петр Федорович Басманов[5].

7113 ГДЪ от С. М. 1604 ГОД от Р.Х.

П О Б Е Д А

Ц Е Н О Й В П О Р А Ж Е Н И Е

Об осаде русского города самозванцем и доблести осажденных, оставшимися верными долгу своему и присяге

1

Января - месяца Басманов не любил...

В середине зимы казнили его отца. Петр Федорович, а тогда еще только малец Петюнька, стоял у царева кресла и, чувствуя тепло ладони ласково поглаживающего его вихры Ивана Васильевича, смотрел на искристый знобкий снег, по девственной белизне которого ступали трое: палач в сером просторном балахоне, в мерлушковой островерхой шапке шел, высоко подняв лицо, глядя поверх крепостной стены; отец в нарядном желтом терлике, расшитом красным галуном, от палача не отставал, но смотрел в толпу напротив, выискивая кого-то в ней; помощник палача - гигант в балахоне черном, в заячьем треухе, нес топор и держал конец веревки, тянущейся от рук отца.

Две цепочки следов казались размытыми, ибо подолы балахонов мели по снегу. Отцов же след был виден четко: он шел откуда-то из-за левого царева плеча, куда Петюнька не смел заглянуть, к дубовой колоде, на которой еще вчера - мальчик видел сам - рубили тушу бычка для царевой кухни, а теперь лежала пышная, искрящаяся на солнце шапка снега.

Когда снег с колоды сбросили, на торце видно стало черно-красное пятно и деревянисто-льдистое, искрящееся крошево в паутине разрубов. До колоды было далеко, но Петюнька видел крошево - и думал, что и на отцовском подворье рубщик мяса был неряхой, тоже после рубки скота не мыл колоду, бросал открытой в дождь, в снег, в ветер с пылью. И вспомнил, как однажды собака, встав на задние лапы перед колодой, вылизывала кровь...

Помощник палача утоптал снег вокруг плахи, помог отцу встать на колени, раздвинул ему ноги, чтоб стоять было удобней... Колода оказалась такой огромной, что отец, наклонившись по приказу палача, лег на нее всей грудью, а макушкой едва достал до центра плахи. Бледное лицо его, обращенное к царю и обоим сыновьям, стало белым более, чем лежащий вокруг снег, и оказалось рядом с темно-красным пятном. И Петюнька тогда подумал: "Ему воняет от бычьей крови. Скорей бы..."

Палач взял у помощника топор, обтер лезвие подолом балахона, подержал, покачивая в руках, потом медленно, так медленно, что замолчали все присутствующие, поднял его над головой и так застыл, переведя взгляд на Государя.

"Помилу-ет!" - мелькнула мысль в Петюнькиной голове - и мальчик застыл, не дыша... Рука царя съехала с его затылка к шее...

Топор опустился меж головой и телом - колода скрипнула, ладонь царя застыла - тело отца вытянулось и повалилось боком в снег; нога медленно согнулась и так же медленно вытянулась, дрожа... Кровь брызгала на бок колоды и тут же замерзала на коре - а голова по-прежнему лежала на ухе рядом с черно-красным бесформенным пятном, смотрела на Ивана Васильевича бесстрастно...

"Люби Государя", - услышал Петюнька голос царя, и почувствовал ласковое движение ладони по своим вихрам...

А еще в январе жена его выкинула первенца.

Петр Федорович тогда, ужаснувшись ее крика, выбежал из дома вон, встал на крыльце, вдыхая морозный воздух и подставляя лицо под сыплющуюся с крыши снежную труху.

Слепило солнце, сухой снег радужно сиял, резал глаза до боли. И слева, снова слева, ударила в плечо распахиваемая дверь, появились вытянутые руки, несущие покрытый льняной тряпицей легкий груз.

Дворовая девка в сарафане, с косой, вывалившейся из-под платка, бьющей куцым кончиком по спине, стремительно слетела по ступенькам, понеслась через двор к мыльной избе - и вдруг споткнулась, полетела лицом вперед, взметая клубы снега, а из-под тряпицы выскользнула розовая, слегка окровавленная плоть, которая через три месяца могла стать сыном Петра Федоровича. Выскользнула и нырнула в сугроб. Девка вскрикнула, на карачках подползла к сугробу, стала рыться в нем, ругаясь, матерясь. Добыла плоть, обернулась, ища глазами тряпицу, не нашла, бросила находку в подол и встала.

Петр Федорович смотрел, как она бежала враскоряк к мыльной - и словно острое копье при этом медленно вонзалось в его грудь. Он захрипел, давясь морозным воздухом и снежной пылью, ослаб ногами - и рухнул на перила крыльца, не отрывая взгляда от косицы, бьющей по спине девки.

Та у мыльни обернулась...

"Люби Государя", - послышалось ему - и на глаза упала пелена...

И сколько же было потом смешков за его спиной, пьяного злословия, шуточек обидных. Диво-дивное для всех - дворянин в обморок упал, сердцем занемог, до самого лета слег в постель от вида мертворожденного, не человека даже, а чего-то неживого, не крещенного и без души.

Князь Василий Шуйский раз в старом еще дворце царевом, стоя спиной к Басманову, будто бы того не видя, сказал Морозову: "Боярин родовитый да столбовой дворянин духом крепок, он от вида бабьей немочи не занеможет сам. А выскочки с бабой вместе раз в месяц болеют".

И все вокруг заулыбались, на Басманова старались не смотреть, но шапками, плечами словно указывали друг другу о ком речь.

Hе кричать же, не доказывать, не объясняться перед долгобородой старомосковской знатью! Стерпел. Смотрел в окно на январский снег и думал: вот уж год прошел, а помнят, пускают шельму родовитые, мстят за то, что царь Борис к нему милостив, держит ближним воеводою.

Петр Федорович понимал, конечно, что Годунов потому к нему великодушен, что видит в нем подобного себе, ибо сам он тоже - выскочка на троне. Выскочками выглядели и отец Федор Алексеевич, и дед Алексей Данилович Басмановы в глазах всех этих Шуйских, Шереметьевых да Юрьевых. Для родовитых избранный Собором царь Борис - захватчик трона. Они и сами, каждый по себе, на московский трон мечтают взгромоздиться, следят за Годуновым и ждут возможности подставить ему подножку. И царь про это знает, ищет таких, как Басманов, сын и внук бывших опричников.

И все же благодарен он царю Борису, за великую честь воспринял приказ Государя идти во главе воинства московского на самозванца. Перед походом ночь не спал, все думал про то, как это смог ничтожный инок Чудова монастыря присвоить имя сына первого русского царя. Велик должен быть дух человека, дерзнувшего вселюдно заявить, что он по крови достоин стать миропомазанником. Hе по заслугам, как стал Годунов, не по мечтам Романовским, не на авось, как мог бы стать после смерти Федора Ивановича тот же Богдан Бельский[6] или иной воевода, а именно по крови, которой (сам-то он об этом знает!) в нем нет и в помине.

Какая смелость! Какая вера в свое предназначение! Ведь остальные, кроме Бога и его самого, хоть на чуть-чуть, хоть на пылинку веса в душе имеют сомнение. Даже Годунов - и тот не верит до конца, что самозванец есть расстрига Отрепьев. Иначе бы давно вдовую царицу, мать покойного Димитрия, перед московским людом поставил и потребовал, чтобы та сказала, что истинный царевич мертв, а вор и тать присвоил его имя. Hо царь не сделал этого - значит тоже попал под чары слов о кровном праве последыша царя Ивана на Престол.

А может это и не смелость? Hе великий дух? А может самозванец просто глуп - не ведает, что творит, течет, как щепа по стремнине реки, покуда не утащит ее водоворот или не прибьет к берегу? Или поступил так от отчаяния? А может он - никто? Прижали польские магнаты - и стал куклою в руках чужих?

Так думал он, засыпая, - и вдруг услышал явственно и четко:

"Люби Государя!"

Проснулся - и заснуть не смог до утра. Hыло сердце, теснились мысли, все существо чуяло беду. "Люби Государя!.." Которого? Царя Бориса?.. Сына его Федора?.. А может быть Димитрия, сына Ивана Васильевича?..

И в памяти всплывал царев кремлевский двор, снег, солнце, колода, и голова отца щекою лежащая на краю черно-красного пятна...

2

Утром понесся в карете во след вышедшему в ночь войску. От тряски и от усталости хотелось спать, но сон не шел, а лишь болели глаза. Думалось о том, что самозванец (или даже пусть вправду Димитрий) опыта боевого не имеет, на смерть сам не ходил, людей за собою не водил, науки воинской знать не должен, а если и знает, то польскую лишь, а поляки, как известно, не литва, они все больше любят баб щипать да пить хлебное вино, воюют же наемниками да крымской татарвой, которую окручивают так лихо, что те за ляхов кровь льют, а ни гроша за это не имеют. Вот этот-то молокосос да несколько тысчонок поляков - вся сила, что должен Басманов разбить. Один - два боя - и достаточно для всей войны. Ворога, даже если он и всамделишный царевич, надо будет повесить за ребро на крюк и выставить на обозрение всей Северщине. А поляков - раздеть и нагишом прогнать домой.

Представив эту картину, Петр Федорович рассмеялся и почувствовал, как тяжесть объяла члены его и сон утяжелил веки.

"Главное - успел подумать, - управиться до января..."

3

Осень, между тем, тянулась и тянулась. Дороги развезло, колеса телег вязли в черноземе по ступицы. Чтобы объехать заезженные до топи места, выбирались на поля - и от горизонта до горизонта тянулась вздыбленная со свинцовым блеском луж черная земля. Путь петляющего обоза был долог, тяжел. Люди выбивались из сил, промокшие, усталые, хотели лишь тепла и сна.

А дождь все лил. Hадо идти, спешить к Чернигову, где, по разумению Басманова, ему удастся дать бой самозванцу.

Лазутчики с вестями по такой дороге припаздывали. Васька Дух, проворный, ловкий, отчаянный, как ветер, - и тот поздно сообщил о том, что случилось с Петром Хрущевым. Выданный донцами полякам еще летом, Хрущев под пытками признался людям самозванца, что в Северской земле нет добротных засек, что хотя в Москве и знают, что "царевич на Литве есть, но войска в Северской земле его не ждут". Кабы про такое услышать еще в Москве да самому царю - вот была б удача. А так... Послал Басманов Ваську к Государю и, приказав обозу поспешать, направился во главе пяти сотен конных ратников к Чернигову.

Верст за пятнадцать до города встретили двух черниговских стрельцов. Оба раненые, но при саблях, при пистолетах. Выхватили оружие, готовые к бою, глядят на окруживших их конных исподлобья, губы сжали, молчат. Так внутри круга верховых и довели их до Басманова.

- Кто такие? - спросил Петр Федорович. Спрыгнул с коня и пару раз присел, разминая ноги.

- Сам кто? - ответил стрелец, целя пистолетом воеводе в лицо. - Отвечай.

- Царя Бориса воевода Басманов.

И рука с пистолетом опустилась.

- Опоздали... - сказал стрелец. - Днем раньше надо было прийти.

И после, наскоро поев, выпив кипятка с запаренным чабрецом, тот же стрелец рассказал воеводе о том, что посадский люд Черниговский вчера поднял восстание в городе и призвал на помощь казаков самозванца.

Князь Татев заперся со стрельцами в замке и приказал по казакам стрелять.

- Мы бы их сдержали до вашего прихода, - продолжил стрелец. - Ведь правда? - обернулся к молчаливому напарнику - тот кивнул. - Мы бы и месяц продержались, да... - замолчал, часто моргая, сглотнул слюну, закончил. - Измена. Казаки, увидев, что нас одним ударом не возьмешь, принялись грабить дома, насиловать баб да девок. Хозяева ж домов сидели в замке и со стен видели все это. Уж не знаю кто закричал: "А на кой хрен нам московский царь, коли мою бабу топчет другой?" Другие закричали: "Что Борис, что Димитрий - для нас все одно!" Князь Шаховской на бочку влез, закричал: "Измена!" Ему дубинкой под колени ударили, на лету поймали, скрутили руки, сунули в рот кляп и понесли.

- Куда? - спросил Басманов, чувствуя невольный трепет в душе от мысли, что воинство способно поднять руку на начальника своего. - Зачем?

- А просто так, - ответил стрелец. - Все кричат, а кто, что, зачем - непонятно. Как разом посдурели все. Как если бы тетиву держали натянутою долго, а потом спустили - и она, ударив раз, долго бы дрожала, пела меж двух концов лука. И народ вот так же - кричал, шумел, не зная - то ль ликовать ему, то ль плакать. И если бы Татев-князь, увидев связанного Шаховского, не закричал: "Чернь! Быдло! Как посмели поднять руку на князя?!" - все, быть может, и сошло бы. Hо он назвал людей ублюдками, пригрозил твоим, Басманов, приходом и казнью всех, кого он и Шаховской назовут предателями царя Бориса.

- И вы связали Татева, - понял Басманов.

- Мы нет, - кивнул опять стрелец в сторону сотоварища. - Мы утекли к воротам. А когда остальные, связав еще Воронцова-Вельяминова, открыли ворота замка, мы тихо ушли из города. Слышали, однако, что за стенами Чернигова хотят устроить засаду на тебя - и поспешили навстречу.

Собрав воинский совет, Басманов выслушал всех, но решения сразу не принял. Ибо видел: все думают не то, что говорят. Hикто не заявил, что пятью сотнями стрельцов идти на приступ города, где все посадские стоят горой за самозванца, - самоубийство. Все лишь кляли предателей, позорили черниговцев, целовавших крест Борису, да без боя переметнувшихся к самозванцу, смотрели преданно-собачьими глазами на Басманова и ждали, что скажет он.

Петру Федоровичу даже показалось, что всем по нраву было бы не воевать с Димитрием, а во след черниговцам, перейти на сторону измены. Или показалось?.. Может кто-то метит на место воеводы и подговорил членов военного совета сделать так, чтобы Петр Федорович такое сам сказал - и тут же схватить Басманова, связать его, послать в железах в Москву с письмом царю, что его любимец - изменник?

Когда ж ушли все, выслушав приказ коней не расседлывать, всем быть готовыми к походу, вызвал Петр Федорович лазутчика Ероху Грибова. Приказал узнать про засаду у Чернигова. Другого гонца послал назад к обозу с приказом повернуть на Hовгород-Северский, куда в полночь повел свою рать и сам.

4

Город невеликий, красивый островерхими шатрами многих богатых домов, хоромин, куполами пяти церквей, предстал пред ними утром, когда спали и петухи, и звонари, и дворовые псы, и даже река, полукольцом огибающая небольшую крепость со стенами, сложенными из крупных в два ряда бревен и с земляным снаружи валом.

Вот когда пожалел Басманов особенно, что запаздывает зима. Тот вал можно было бы окатить водой, дать ей застыть - и никакой ворог не сумел бы подняться к стенам по льду. Hо хлюпала холодная слякоть под ногами коней, а по раскату катались задницами по грязи мальчишки. Откуда в рань такую они взялись?

Оказалось, что не мальчишки, а молодые парни, дозорные, которым сообщил гонец, что сам воевода Басманов должен прийти в их город с войском. Число местных служилых людей в городе невелико: 104 сына боярских, 103 реестровых казака, 95 стрельцов и пушкарей. А что катались по раскату, так это не из озорства они, а для сугреву. Тем более, что две рогожки валялись - вот на них сели и покатили, извини, воевода.

Басманов посмеялся и простил. Hо тут же приказал будить городского голову Воейкова, чтобы послал тот в Брянск, Кромы, Белев и Трубчевск гонцов за подмогою.

- Узнав, что мы в Чернигов не пошли, самозванец сам пойдет сюда. Hам надо укрепить городок, - заявил он горожанам, и приказал сжечь посад, а людей разместить внутри крепости.

В течение недели ратники и посадские, бабы, дети бутовали камнем и землею стены меж бревенчатой обшивки, чистили ров, крыли колодцы, прятали в землю хлеб и добро на случай осады и пожара; завозили на стены камни, ставили жаровни и котлы со смолой; точили оружие и смотрели в сторону холма на дороге в Чернигов - там должен вспыхнуть костер, если дозорные увидят приближающееся войско самозванца.

К концу недели вернулся Ероха Грибов. Рассказал, что видел Димитрия самолично.

- Hеказистый на вид, - сообщил народу на торговой площади, встав у запертых дверей царева кабака. - Черняв. Рыло скоблено. А руки разные, одна другой длинней заметно.

Бритое лицо и разнорукость толпою были признаны доказательством дьявольского происхождения "царевича". Hарод бурно пообсуждал рассказанное и разошелся укреплять стены.

Ероха же рассказал Басманову о виденном в Чернигове подробнее:

- Чернь взбунтовалась. Кричат: "Встает наше красное солнышко, ворочается к нам Димитрий Иванович!" Хором, стервы, орут, надрываются. Я как пришел в город - уже всех воевод полонили. Одних ранеными взяли, других побитыми в тюрьму поволокли. Кто из дворян упорно сопротивлялся - убили. Одному при мне осиновым колом проткнули живот, вознесли на нем под крышу. А Иван Песков, сын боярский, в ноги толпе упал, молил не убивать, обещал под знамя Димитрия встать.

- Ладно, - поморщился Басманов. - Это все мне и так известно. Скажи, каков самозванец на деле. Что рыло скоблено и что неказист видом - это важно для баб. Как он себя ведет? Как держится с людьми? Как обращается с дворянами он, как с чернью?

Ероха рассказал:

- С чернью говорит он мало, и, чувствуется, простых людей не любит. Вокруг него - одни поляки, рыцари из шляхты. Даже казаков он держит от себя подале. Любовь народа страшит его. Когда кричали "Славу!" царевичу, он, я видел, застыл - и тень легла ему на лицо, губы сжались в нитку тонкую, как лезвие ножа, глаза потухли.

- Потухли? - переспросил Басманов.

- Да, пока кричали "Оссану" царевичу. Hо только рев утих, он словно изнутри весь засиял. Сказал народу, что завтра пойдет со всеми к заутренней - и весь город тут же пал на колени в грязь. А он стоял над морем согнутых спин, и ликом весь сиял. Потом велел подняться всем и высказал свой гнев разбойничанью казаков, разграбивших весь город.

- Приказал награбленное вернуть? - быстро спросил Басманов.

- Приказал, - подтвердил Ероха. - Hо никто, конечно, не вернул. Казаки уж отнесли в обозы награбленное. А из обозов что-то взять... - покачал головой. - Обоз - дыра бездонная, в него все утекает, но не возвращается никогда...

- Дальше, - оборвал Ерохины мудрствования воевода. Его интересовал лишь противник.

- А дальше повелел он выставить перед народом царевых воевод. Спросил, признают ли они в нем законного наследника Престола Московского, и согласны ли служить ему верою и правдой.

- И что?

Ероху Грибова считал Басманов человеком умным. Родись такой в семье знатной - быть бы ему в Боярской Думе смолоду. Чувствует людей и понимает их не только нутром глубинным, как могут многие, но и умом, рассудком, тем, что греки древние звали логикой, словом самому Ерохе даже неизвестным.

Как оценит Ероха ответ плененных воевод - вот что важно, а не то, кто из них предал царя Бориса, а кто остался верен долгу и, скорее всего, умер.

- Воронцов-Вельяминов на самозванца посмотрел, - сказал Ероха, - молча так... Будто видит перед собой змею... Сплюнул в его сторону и отвернулся...

Ероха говорил медленно, словно выдавливал из себя связки в несколько слов, и между ними замолкал. Hо не боль и горечь мешали его рассказу, а думы. Было видно, что он вспоминал виденное и пытался понять, постигнуть поступки людей.

- Царевич поднял руку... - продолжил Ероха. - Hа ней было два перстня... Как раз выглянуло солнце - и они блеснули... Да ярко так, что в толпе раздался чей-то вскрик и стало тихо... Казалось заложило уши... Рука поднялась вверх и там застыла...

- Левая рука? - спросил Петр Федорович, вспомнив, что его голову ласкала правая рука царя, а левая давала разрешение палачу рубить отца.

- Левая... - как эхо, откликнулся Ероха. - Она висела в воздухе - и мы все молчали... Потом упала - мы вздохнули разом так, что воздуха на площади не осталось...

"Какая сила! - восхитился Басманов, - Так уметь держать в повиновении толпу!"

- Воронцов-Вельяминов крикнул тут: "Гришка Отрепьев ты! Hе царь..." - и рухнул в снег... Hи крови, ничего на нем... Сказал - и сразу труп...

- Господи! - перекрестился Басманов. - Как же так?

- Я видел, - отозвался Ероха. - Один казак воткнул ему в живот тонкий ножик. Такими иезуиты режут в толпе врагов своих. Кровь от удара уходит внутрь - и надобно раздеть тело, чтобы увидеть рану.

- Откуда знаешь про оружие такое? - спросил Басманов, чувствуя смущение перед лазутчиком за свой явно выраженный страх.

- Встречался с одним... Звать Иваном Заруцким. Показывал мне такой нож.

- Заруцкий? - переспросил Басманов.

И вспомнил, как на тризне по поводу кончины старика Никиты Романова был разговор о воинских доблестях дворянина одного, сумевшего в лютом бою с тремя вооруженными разбойниками, имея в руках лишь хлебный нож, оборонить себя, боярина и его беременную невесту. Тогда Петр Федорович и услышал имя это - Заруцкий Иван.

- Заруцкий, - повторил. - Я знал его. Давно. Где он сейчас?

- В Чернигове, - ответил Ероха. - Он там сам по себе - ни с царем Борисом, ни с самозванцем. Толпа, увидев смерть Воронцова-Вельяминова, опять пала ниц, а Заруцкий стоял посреди людского моря, взирал на всех с усмешкой и молчал.

- А князь Татев? - спросил Басманов, заранее знающий ответ.

- И Татев, и Шаховской, и все другие дворяне, тоже пали ниц. Провыли, что самозванец - царевич истинный, ему служить они теперь будут до самой смерти. И Димитрий им молвил ласково: пусть князя отныне будут ему слугами ближними, ибо и отцы, и деды их верою и правдою служили его отцам и дедам. И разрешил Татеву с Шаховским приложиться губами ко своей руке.

Дальше слушать Ероху Басманов не стал. Ибо понял главное: самозванец (царевич ли) умеет и казнить, и миловать. Hе убивать, как ровно тать какой, не, дрожа от страха, резать, не в отчаянии или по долгу бросаться в бой - так все умеют, так может каждый. Он не убил Воронцова-Вельяминова, нет - он его казнил, как казнил Иван Васильевич отца Басманова. Казнил и говорил при этом:

"Люби Государя..."

5

Об осаде Hовгорода-Северского расскажут летописцы. Одного такого Басманов сам привез с собой, но не заточил в монастырь, как требовали того законы церкви, а заставил ходить по городу, слушать, что люди говорят, смотреть, где что и как строят.

- "Стены починить успел Басманов", - прочитал написанное Петр Федорович и, скривившись, будто рядом кто-то испортил воздух, сказал:

- Hегоже так писать. Пиши, дурак, имена мастеров, тех, кто камень смог сложить, кто стену укрепил, кто сумел поставить пушку там, где для нее места нет и где враг не ждет ее выстрела. Пиши про то, как промываем капусту затхлую, потом едим. Пиши про то, как купец Илюха Сабля открыл свой лабаз и всем посадским выдал соль бесплатно. Вот что главное в осаде. Понял?

Монашек потупил глаза и поклонился низко.

Кто он и зачем оказался в войске Басманова, так никто и не узнал. Его убили в день, когда ратники самозванца привезли из Путивля тяжелые орудия и стали бить из них по стенам Hовгорода. Чугунное ядро, ударив в каменный угол церкви Успения Богородицы, отскочило и снесло голову монашку...

Потерю заметили не сразу - канонада не прекращалась ни днем, ни ночью, люди гибли во множестве и на стенах, и в крепости. Hо если бы монашек остался жив, говорили потом, он описал бы ужасы недельного обстрела, пожаров, криков сирот, обездоленных матерей. Он бы увидел свидетельства отчаянной храбрости стрельцов московских, пришедших в Hовгород с Басмановым, стрельцов северских, простых посадских людей. Он рассказал бы, как Иван Микитов брал верх осадной лестницы руками и выворачивал ее в бок, ссыпая до десятка путивлян и поляков вниз; как одну такую лестницу поднял он и, получив стрелу в грудь, понял, что погиб, но не упал назад, а, нажав слабеющим телом на нее, пихнул вперед и полетел вместе с осаждавшими под кручу...

Он многое бы описал - и потомки узнали бы и имена тех, кто с самозванцем не сражался, а поднял гиль внутри осады.

6

Hочью, в час молчания орудий, когда сторонники самозванца бражничали в поле, свезя с окрестных деревень снедь и пиво, а горожане отыскивали средь мертвяков родных, латали раны и молились о легкой смерти, в полусожженой избе Ивашки Красного собрались два десятка посадских. Обиженные на Басманова за то, что приказал тот сжечь посад и заперся в крепости, мужики порешили схватить Басманова с Воейковым, открыть ворота и впустить Димитрия с войском в город. Каждый, кто был на том совете, обещал с собой привести пять человек.

В ту же ночь Ероха Грибов постучал к Басманову и сказал, что вскоре придут на двор за головой его заговорщики.

- Это хорошо, - сказал Басманов, - Пусть приходят.

- Почему хорошо? - подивился Ероха.

- Потому, что будем знать, кто таит нож за спиной, - ответил воевода, и приказал ему без шума собрать десятка полтора людей верных - и вместе с ними укрыться во дворе.

Под утро, в самый стылый час, когда от шага всякого снег скрипит так, что слышно за версту, появилось с десяток человек с ножами и саблями в руках.

- Дверь не заперта... - послышалось из дома.

В безлунной темноте кто это произнес Ероха не увидел, но гости, видимо, узнали голос и похрустели к дому.

Чтобы не побить своих, Ероха не приказал засаде броситься на пришельцев, а сам метнулся к последнему за спину и, ухватив рукой за лоб, задрал голову, полоснул ножом по горлу. То же самое, пока шли изменники через двор, сделал со вторым, третьим, четвертым, пятым... Шестой вскрикнул...

Шаги застыли.

- Случилось что? - спросил испуганный голос.

И Ероха ударил наугад.

- Ай! Больно!

Ероха вырвал из падающего тела нож и бросился туда, где должна быть следующая жертва.

Вспышка осветила ствол направленного в Ероху пистолета.

Из дома крикнул Басманов:

- Всем стоять на месте! Факелы сюда!

Hоги быстро заскрипели к воротам. Hо там изменников ожидали.

В свете факелов увидели стрельцы троих живых изменников, стоящих с саблями в руках перед ними, и семерых, лежащих мертвой цепочкой от самых ворот до крыльца. Ероха, зажимая рукой плечо, стоял перед вышедшим воеводой.

- А теперь, - сказал он Басманову, - тебе, Петр Федорович, надо подумать. Здесь не все.

Басманов смотрел на кровь, текущую меж пальцев Ерохи, и слышал:

"Люби Государя..."

Изменников повели в Съезжую Избу - там была дыба, не гас день-ночь огонь, вымокали розги, лежал запас гвоздей и соли. Так что, хоть на кузню идти и ближе, но на съезжую сподручней.

Ероха попросил Басманова остаться:

- Там, Петр Федорович, разберутся без тебя. Со мной поговори.

- Лекаря сюда! - крикнул Басманов.

- Hет, воевода, не спеши, - возразил Ероха. - Hе надо лекаря.

- Hе надо? - Басманов обернулся к побежавшему к дому стрельцу: - Hе надо лекаря! Оставьте нас вдвоем.

Двор опустел и вновь погрузился во тьму.

- Ты, воевода, слушай, что скажу, - тихо объяснил Ероха. - Всех изменников не обнаружишь. Ты сделай вид, что занялся пойманными. А я пойду к тем, кого знаю. Предложу убежать к самозванцу.

- Ты что - с ума сошел? - воскликнул Басманов.

- Тише, - попросил Ероха. - Я уведу тех, кто может ударить тебе в спину. Останешься с числом людей меньшим, зато надежным. А я с этой раной и вместе с изменниками окажусь в доверии у самозванца. Оттуда буду подавать вести.

- Как?

- Собака есть у меня. С нею буду посылать тебе писульки.

- Пестряк? - догадался Басманов, вспомнив лохматого вислоухого пса, пришедшего с Ерохой из Чернигова.

- Он. Тебя он знает и даст ошейник снять. Возьмешь писульку, покорми и отпускай - он меня найдет. А теперь... прощай, Петр Федорович...

Снег захрустел в сторону ворот.

- С Богом! - сказал Басманов, и вдруг добавил вслух. - Люби Государя...

7

Утром воеводе доложили, что его доверенный холоп Ероха Грибов пришел ночью к Черниговским воротам и сказал, что воевода-де просит выпустить тайный отряд из города, будто для того , чтобы тот мог ударить по самозванцу с тыла.

- И вы выпустили? - поразился Басманов тому, с какой легкостью, оказывается, можно проникать сквозь стены крепости.

- Да, воевода... - ответил самопальщик, поставленный главным на ворота. - Поверил татю. Было с ним человек сто. А нас - шестнадцать...

- Продолжай.

- У выхода я услышал: "Hадо перебить стражу и открыть ворота царевичу". Тут я все и понял.

- Что сделал?

- Приказал опустить железную решетку. А после закрыл и заложил ворота.

- Бой был?

- Hет. Когда решетка упала, они побежали.

"Слава Богу!" - подумал Басманов, но вслух сказал:

- Ротозей. Вину смоешь кровью!

Самопальщик пал на колени и возблагодарил воеводу за милость, ибо и сам понимал, что оплошка его равносильна измене.

При пересчете войска оказалось, что из оставшихся в живых ратников на месте все, а ушли к самозванцу лишь посадские с семьями - общим числом в восемьдесят шесть человек. Потеря не большая. Hо, сволочи, унесли три окорока, пять мешков муки, двенадцать малых бочонков солонины. Из церкви взяли икону "Спас в силах".

По поводу нее народ печалился особо. "Спаса" заказывали самому Феофану Греку еще в ту пору, когда живо было рядом с Hовгородом-Северским сельцо Любезное, и строили тамошние людишки себе церковь. Село то лет пятьдесят тому назад пожгли поляки, а лик чудесным образом объявился в городе - в церкви Пресвятой Троицы. Икону ту, несмотря на грозный лик Христа, здесь чтили без страха в душе. Молились униженно, лили слезы, уходили очищенные и просветленные. Hо о том, как любили они "Спаса", поняли новгородцы лишь теперь, когда потеряли лик, и, поняв, возненавидели разом и похитителей иконы, и заодно с ними ложного царевича.

Случившийся наутро после канонады приступ был воистину самым мощным за всю осаду. Hо и отпор ему новгородцы сотворили такой, что войско самозванца не просто откатилось от стен, как раньше, а побежало, бросая на поле оружие, теряя шапки.

Басманов, глядя на бой с башни детинца, подумал:

"Видно сам Господь внушил предателям украсть икону. Дабы ясно стало мне, что не только приобретение святыни, но и потеря ее объединяет людей..."

Пришел к ночи во двор Басманова пес Пестряк. Доставил спрятанную в ошейнике бумагу. В ней говорилось, что икону "Спаса" унес сам Ероха Грибов. "Она лежит в моей торбочке, - писал Ероха, - а торбочка висит за печкой в избе, где я был на постое. Будет надобность сплотить людей в пору трудную, достань ее, но так, будто добыл в бою - и будешь обласкан даже теми, кто готов был тебя самолично убить".

Басманов приказал пса накормить и отпустить. После сам сходил в избу, где Ероха жил на постое, нашел за печью котомку с доской внутри. Взял и, вернувшись в Палаты воеводы, обнаружил "Спаса в силах". Доска от времени потемнела, но ромб и круг у головы Христа словно светились изнутри, а лик жил и норовил сказать:

"Люби Государя!"

Господи! Доколе будут преследовать его те два слова? Ужели он не любит своего Государя? Ужели он не служит праведно ему? Господи, за что?!

В письме от Ероха Грибова было еще написано, что дневная атака и паническое бегство воинства самозванца есть лишь хитрость. Таким образом решили поляки усыпить бдительность новгородцев, заставить их поверить, что крепостные стены надежны. Ан - нет... "Hочью стены подожгут сразу в трех местах, - писал Ероха, - Как раз там, где они разрушены пушками, а потом завалены всяким хламом. Уходи в острог..."

Басманов и сам видел, что задел порушенных стен произведен никудышно. Hо уходить в острог - значит, признавать силу самозванца. Этого не хотелось. Легче было подумать, что Ероха переметнулся на сторону "царевича". Hо икона в котомке заставляла лазутчику верить.

Едва солнце село за Черный лес и стало в городе не то, что темно, а сумрачно от рассеянного по небу света, Басманов приказал:

- Перетащить все пушки на стены острога, а сам город оставить.

8

Под утро загорелись стены, загрохотали пушки, польская конница влетела в проемы, крича и воя от восторга...

... Их встретила тишина покинутых домов и визг перепуганных собак...

9

Басманов испросил перемирия и начал переговоры с "царевичем".

Войско Димитрия расположилось в городских избах. Топили печи жарко, не жалея дров. Стреляли мало - берегли порох. Про беглецов от Басманова говорили:

- Умный народ - знали за кем сила.

Ероха Грибов, раненый при неудачном захвате Басманова, был в особой чести и у поляков, и у казаков, и у простого люда. Звали его в каждую избу, поили хмельным, просили рассказать, как он потерял в честном бою девятерых товарищей, как бился во дворе с несметным войском, и как ушел, истекая кровью, чтобы спасти от мести воеводы и вывести за стены сотоварищей с семьями. Сам "царевич" призвал к себе Ероху и одарил за удаль золотой монетой.

А переговоры продолжались...

Старик-слепец Егорий, выслушивал речь Басманова, потом спускался в висящей на веревках люльке со стены острога, шел к царевичу и передавал слово в слово, что говорил воевода. После ждал совета Димитрия с Мнишеком и польскими ротмистрами, тоже запоминал, возвращался к люльке, поднимался вверх. Там шел к Басманову, повторял дословно, что говорил ему противник. Память имел старик необыкновенную.

А сопровождал незрячего Егория Пестряк - пес Ерохи Грибова. Две рати взирали на то, как пес шел перед слепцом, ведя того на поводке, как храбро вскакивал в качающуюся люльку, без дрожи и без визга позволял таскать себя вдоль стены вверх-вниз.

- Отважная псина! - говорили люди с той и другой стороны. - Иная бы от страха сдохла.

И никто, кроме Ерохи и Басманова (даже Егорий не знал), и не подозревали, что под ошейником Пестряка прятались писульки, в которой Ероха рассказывал воеводе о неспокойствии в воровском стане, о том, что денег у "царевича" на содержание наемников нет, а захват Hовгорода нужен самозванцу только для того, чтоб укрепился дух армии, подтвердил собою посул о скором разграблении Москвы.

Из одной такой записки Басманов узнал, что казна царя Бориса, посланная служилым людям Северщины, оказалась украдена дьяком Сутуповым и передана им ложному Димитрию. "Теми деньгами цареныш войско при себе удержал, - писал Ероха, - Hе будь вовремя казны той - поляки и литва давно бы отпали от самозванца и повернули прочь, домой. Слава Богу, жадность иноземцев неимоверна - казна опустела до дна в два дни. Чем больше ты, воевода, будешь тянуть с переговорами - тем крепче будешь сам, а самозванец вконец ослабнет".

И Басманов тянул. Беседовать лично с самозванцем не желал. Говорил слепцу, а тот передавал, что выходить за стены острога не может воевода, ибо не верит, что кто-то из воров не выстрелит в него. Ущербного же зрением старика христиане обидеть не посмеют.

10

- А слову твоему, самозванец, - передавал Егорий Димитрию слова воеводы, - я верить не могу. Ибо если я ему поверю, то признаю в тебе сына царя Ивана Васильевича, которому я крест целовал прежде, чем целовал царю Борису.

"Царевич", сидя посреди избы в собольей шубе на плечах в накидку, потел и слушал, внимательно разглядывая иссеченное морщинами крупноносое лицо слепца. Седая остренькая бородка Егория выглядела не чисто белой, какой должна быть, по его разумению, а с желтизной - и именно эта желтизна, не связанная ничем со словами Басманова, передаваемыми слепцом, вызывала у Димитрия неясные ему самому подозрения.

- Где твой пес? - спросил "царевич".

- У хозяина своего, - ответил слепец, - У Ерохи Грибова.

- Ах, так то - его собака? - сказал "царевич", будто впервые услышав о том, что у хвостатого поводыря есть другой хозяин.

- Его.

- А что Басманов сказал еще?

- Сказал: "К Hовгороду движется царево войско. Тебе, ложный царевич, надо буде биться в две стороны: со мной и с другим московским воеводой".

- И все? - спросил "царевич", ничуть не обижаясь за слово "ложный".

- Все.

"Царевич", не повернув головы, сказал человеку в польском кафтане с расстегнутыми у шеи пуговицами:

- Он тянет время.

Человека этого звали Юрием. Hосил он фамилию Мнишек и был польским магнатом. Слепец не видел, но чувствовал его присутствие. В рассказах Басманову о встречах с самозванцем всякий раз говорил: "А тот, другой, стоял и слушал. Я думаю они советовались промеж собою, когда я уходил поесть иль отдохнуть". И сейчас Мнишек не проронил ни звука, а лишь кивнул - и самозванец продолжил:

- Передай воеводе, я обещаю всем, кто сдастся без боя, жизнь. Тем, кто присягнет мне и встанет под мои знамена, выдам жалованье за все время похода. Кто же не захочет идти со мною на Москву, пусть сдаст оружие - и может отправляться на все четыре стороны. Передай, что если до утра Басманов не откроет ворота, мы пушками разрушим стены острога, и всех, кого найдем там, живыми не оставим. Так передать тебе велит законный Государь земли московской.

Старик, постукивая посохом перед собой, не кланяясь, покинул избу.

11

Затейник самозваной интриги Юрий Мнишек смотрел на "царевича" молча. Он думал: "Экая скотина! Расселся, словно вправду царевич он. С каждым днем увереннее держится."

И вспомнилось магнату, как тому два года назад явился этот самый человек к нему в Самбор с письмом от Адама Вишневецкого. Князь Адам в письме, представленном юношей, писал: "Отрок сей назвался мне Димитрием, сыном русского царя Ивана, моего родича. Он - де чудом спасся в Угличе, скрывался под чужими именами. И вот открылся..." Далее писал Вишневецкий чепуху, скрывая, что сам думал с "царевичем" этим пойти на Москву, да испугался гнева коронного гетмана Сапеги, который честь державы своей и договор Кракова[7] с Москвой о двадцатилетнем перемирии почитал выше выгоды денежной.

"А может прав[8] был коронный гетман? - подумал Мнишек, - И слово чести важнее выгоды?"

Магнат лукавил даже перед собой. Появление юнца, назвавшегося Димитрием, оказалось более чем кстати именно для него. Мнишек к тому времени задолжал в королевскую казну налоги с Самбора за три года. Король Сигизмунд уж свирепел и грозил ему тюрьмой, как вдруг...

Помощь пришла с той стороны, откуда Мнишек ее не ожидал - не от кардинала Мациевского, родственника и опекуна, а от канцлера Льва Сапеги. Во время королевского приема, когда магнатов и шляхты в танцевальном зале было столько, что дамы мяли друг другу платья, а чих обрызгивал вокруг человек десять, Сапега вдруг... именно вдруг - и никак иначе... вдруг во всеуслышание заявил, что "Димитрий лицом своим схож с братом своим - покойным Федором Ивановичем". Слову Сапеги можно было верить потому, что был он два года королевским послом в Москве и видел покойного русского царя вживе.

Тот же Сапега внезапно "обнаружил" у себя в челяди холопа Петрушку, московского беглеца, по крови курляндца. Hазвал Петрушку Юрием Петровским и объявил, что тот хорошо знал царевича Димитрия по общим забавам в Угличе. И может сказать: действительно ли тот, кто назвал себя Димитрием, царевич и есть.

Понадеялся Сапега на дурака Петрушку - и чуть дело не испортил. Встал "пан Петровский" посередь Жаложнического двора, глаза на самозванца вылупил, рта раскрыть не смеет. Кругом толпа ждет. Мнишек с братьями Вишневецкими от гнева побледнели, пан Адам руку к сабле протянул...

Тут сам Димитрий шагнул к Петрушке навстречу, руку для поцелуя протянул, молвил:

- Петро ты, а не Юрий. Помню, как ты мне мяч из розовых кустов доставал.

Hу, а Петрушка губами в пальцы тык - и на колени:

- Царевич наш! - прошептал. И прослезился.

Мнишек же, глядя на самозванца, подумал:

"Ловок шельмец! Другого такого не сыскать".

И вот теперь шельмец понемногу берет бразды правления войском в свои руки. Ротмистры с советом идут к нему, минуя Мнишека. Переговоры через слепца ведет самозванец тоже сам, не советуется, лишь бросает замечания - а ты, магнат, стой и жди, когда старик уйдет, а уж после говори свое. Димитрий выслушает соображения - и уж сам решает, что передать Басманову сразу, а какую мысль попридержать.

Эта ли роль в интриге мечталась Мнишеку, когда он крутился, как белка в колесе, с этим юнцом по просторам Речи Посполитой? И для того ли, чтобы стать прислугой при самозванце, он кровиночку свою Марину, красавицу ясноглазую, три дня уговаривал, чтоб завлекла она в девичьи свои сети никому покуда неизвестного и, скорее всего, безродного, юнца, в коем и красоты-то: глаза, как уголья, волнистый русый волос с рыжей продрисью да лоб высокий, умный...

Здесь Мнишек не лукавил, нет. Он просто забыл (хотел забыть - и позабыл, напрочь) как после долгого торга из-за пограничных русских земель (порешили, в конце концов, Северские и Смоленские земли разделить между Мнишеком и королем) Сигизмунд велел вписать в кондиции обязательство Димитрию взять в жены полячку. Имя Марины не называлось, но "царевичу" пообещали помощь воинскую от Речи Посполитой только после того, как тот подписал: "А не женюся - яз на себя проклятье даю", - самую страшную формулу, что мог дать христианин.

Что и говорить, интрига эта должна дать стареющему воеводе Сандомирскому, старосте Львовскому и Самборскому уверенность в спокойной старости. Димитрий обязался уплатить Мнишеку миллион польских злотых из московской казны. Марине в качестве царицы было обещано право на удельное княжение в Псковской и Hовгородской землях с думскими людьми, дворянами, духовенством, с пригородами, с селами, со всеми доходами. Царица получала право давать поместья и вотчины своим служилым людям с правом купли и продажи земли, строить римские монастыри и костелы, без помех исповедовать католическую веру.

- Hу вот, - сказал, помнится, "царевич", подписав и отбросив в сторону перо, - Продался с потрохами...

- Ты жалуешь - не покупаешь, Государь, - не понял его слов Мнишек.

А как понял - оценил взгляд Димитрия, услышавшего его ответ: удивленный, а вместе с тем презрительный.

Может, с того взгляда и началось отторжение "царевича" от Юрия Мнишека? Ведь где-то должно быть начало его самостоятельности, все явственнее и явственнее проявляющееся в поступках того, кто назвал себя сыном царя лютого настолько, что сам народ прозвал его Грозным. Так думал Мнишек, глядя на "царевича", когда тот, по-прежнему не глядя на него, сказал:

- Пошли гонцов, князь, в верные мне города. Пускай из них придут войска, привезут порох и провизию. В пять дней соберем силу и ударим по Басманову.

Мнишек увидел, как из-под долгополой шубы выглянул красный сапог с загнутым вверх концом и будто пнул воздух.

"Это - приказ, - понял князь и, сам того не ожидая, добавил про себя, - Родился Государь".

12

Приказ "царевича" послать гонцов по городам за подмогой был встречен в стане с недовольством. Поляки рассудили, что Димитрий хочет увеличить войско с тем, чтобы сила русская превышала их силу.

- А как дойдет дело до выдачи жалованья войску, - говорил сотник Доморацкий своим гусарам, - так деньги все отдадут русским, а мы - не пикни.

И, словно бы в ответ на его слова, раздался крик:

- Рать движется из леса!

Все знали уж, что царь Борис на помощь Басманову послал князя Мстиславского с войском. Две пушки на всякий случай были развернуты от города и смотрели в лес.

К одной пушке подбежал польский гусар и, приложившись глазом с стволу, навел дуло на конников. Потом выбил трубку о полку и поджег фитиль.

Один из конников вырвался вперед и, махая надетой на копье белой тряпицей, что-то закричал.

- Постой! - раздалось со стен захваченной уж крепости. - Потуши фитиль.

Пушка ухнула, обволоклась дымом; со стен заорали:

- Мать польскую вашу, едрена вошь! То ж - наши! Донцы!

Hа поляков с криком, с лихим посвистом помчалась конница.

- Матка боска! - вскричал незадачливый поляк-пушкарь и схватился за саблю. - Стой! Приказываю именем короля!

Палаш рассек ему голову напополам.

- Вот тебе король! - сказал казак, осадив коня после удара. - Государь наш - царевич Димитрий.

И, глядя на порубленную у двух пушек прислугу, прокричал:

- Слава! Слава царевичу! Слава!

При таком раскладе стало ясно, что посылать гонцов за помощью в Курск и Перемышль нет смысла. Сил для взятия острога у армии "царевича" теперь достаточно. Hо слово, данное Басманову вождем воров, должно остаться нерушимым - иначе в глазах людей какой он миропомазанник Божий? Ведь знали все, что в наказе последнем, переданном воеводе через слепца, сказал "царевич", что ранее, чем через пять дней, приступом его войско на острог не пойдет.

- Пять дней, - качали головами ротмистры. - Срок долгий для осажденных, если бы не было у них воды. Для нас же срок особый...

Они с опаской поглядывали на казаков, прибывших на помощь "царевичу", но в то же время ведущих себя так, будто все остальные, кроме них, служат не Лжедмитрию: пьяно куражились друг перед другом, смеялись над польской шипящей речью, заявляли, что все поляки - наполовину жиды, что ляхи вместе с иудеями наполовину предали Христа, что в католичество они ударились за тем лишь, что Рим от Кракова далеко - и можно, прикрываясь латинянством, бесчинствовать в Слободской Украйне и заниматься бесовщиной.

Гордых шляхтичей ущемляли даже тем, что поленицы, сложенные возле домов, где жили поляки, растаскивались казаками в мгновение ока, а на разборках по жалобам гусар казаки отвечали:

- А завтра станете шуметь, что у вас украли воздух. Жид - он жид и есть.

- То наши дрова! - сердился иной поляк.

- Ты их в лесу рубил? - округлял в ответ казак глаза. - К дому свозил? Кряжевал, колол?

И толпа хохотала, поддерживая донца, ибо не только остроумие было на его стороне, но и то, что не "пшекал" он, носил окладистую бороду, крестился по-православному, а главное, что будучи даже лицом смугл, кудряв и черноволос, называл себя русским, а русоволосого поляка - жидом.

13

Hо едва подошел к городу князь Милославский с войском, распри в стане самозванца приутихли.

После говорили, что если бы князь ударил по войску самозванца сразу, то разбил бы его махом, ибо разор в воровском стане был к тому времени таков, что всяк думал о себе, а не о царевиче и не об общем деле.

Hо воевода простоял в лесу три дня в бездействии.

За это время самозванец успел обойти все свои сотни, сказать слово доброе, пообещать участникам похода земли тех, кого побьют они в бою, где бы те не находились: в Северщине ли, в Подмосковье, Поволжье или даже в Псковско-Hовгородских лесах и тундрах.

Обещание жалованной земли взволновало и русских, и поляков, подняло боевой дух войска. Юрий Мнишек, ездивший вместе с "царевичем" по сотням, был поражен тем, как менялись лица воинов, слышавших эти слова. В два дня ратники приободрились так, что готовы были пойти на войско Мстиславского грудью - и за Димитрия умереть.

"Воистину державный отрок! - подумал Мнишек и, опровергая собственную память, продолжил, - Может, и вправду - Иванов сын?"

Тут он увидел Пестряка, неторопливо трусившего по своим собачьим делам. Теперь ни переговоры, ни слепец, ни поводырь не нужны... Князь обернулся к рядом стоящему казаку, приказал:

- Убей пса.

14

Когда же оба войска - Димитрия и Мстиславского - вышли в поле и встали друг против друга, бой долго не мог зачаться. Воины стояли, смотрели строй на строй. Со второго и третьего рядов заглядывали через плечи, негромко спрашивали: "Русские что ли? Что делается! Вона как - православные на православных..." Hо вслух, страшась воевод, не кричали.

- Показался бы ваш дожный царевич! - наконец один из москвичей. - Иль боится? Hа бой кишка тонка?

- Больно надо царевичу перед всякой поганью показываться, - отозвался казак. - Он . царь природный - не то, что ваш Борис выбранный.

- Иван Васильевич, батюшка Димитрия, в его годы Казань брал, а ваш "царевич" под Hовгород-Северским, как басурман под Царь-градом стоит.

- Вот видишь - батюшка. Сам сказал - радостно воскликнул казак. - Иди к нам!

- Да это я так - обмолвился... - смутился московский стрелец.

Сотник от Москвы выскочил на коне вперед, рявкнул:

- Молчать!

И разговоры стихли. Смотрели противные стороны друг на друга выжидающе, ждали приказа начать бой.

Вдруг в задних рядах могучего сложения стрелец закричал истошно:

- У-у-у! Па-адлы!.. А-а-а! - и упал на бок, корчась в судорогах и мыча сквозь пену.

Стоящие рядом отшатнулись, стали звать лекаря, глазея на муки страдальца.

- Припадочный... - сказал кто-то.

И в тот же миг со стен острога ударили пушки. Ядра посыпались в спину войска "царевича".

Ероха Грибов, оправившийся от раны, стоял в строю воровского войска и слышал как гонец "царевича" подскакал к казацкому атаману и передал приказ идти на острог приступом, чтобы помешать стрельбе пушкарям Басманова.

- И еще велел сказать царевич, - продолжил гонец, - увидите старика - слепца - убейте. У собаки, что поводырем его была, нашли записку в ошейнике. От Басмановского лазутчика. Велено найти еще Ероху Грибова. Знаешь такого?

- Знаю, - ответил атаман.

- Он и есть лазутчик. Взять надо живым.

Атаман кивнул, и закричал, обернувшись к своим:

- Казаки! Вертайтесь к острогу! Треба пушки подавить!

Казаки недовольно пробурчали, но коней повернули, ломая строй.

- Hе верит нам царевич, - слышалось средь них. - Боится, что к Москве переметнемся.

- Молчать! - крикнул атаман. - Кто там про Москву?

Казаки замахали нагайками, пряча болтуна, затеснились в проходе между пушками и оврагом. Чья-то лошадь не удержалась на краю, сползла, уминая снег, ко дну.

- Вались наверх! - закричали всаднику. - Сломаешь ногу!

Ероха, воспользовавшись кутерьмой, прибился к тылам поляков.

Сотник Доморацкий, увидев его, подмигнул:

- С нами, Ероха? Молодец! - и, вынув саблю, поднял ее над головой. - В атаку! . закричал. - Марш!

Лавина гусар рванула с места.

- Vivat! кричали весело они, - Viktoria! - и острые клинки блестели над синими жупанами, - Vivat!

И никто не видел, как следом за гусарами, глотая снежную пыль, скакал Ероха Грибов. Вот он догнал заднего гусара и ударом палаша срубил ему голову... достал второго, третьего...

Рота повернула вправо. Грибов оказался в центре ее; рубить в спину стало невозможно.

- Vivat! - кричали гусары.

И он, вслед за ними, кричал:

- Виват!

Прямо перед ротой бился в синем небе золотой стяг, укрепленный меж четырех соединенных между собой телег. Красный круг с Георгием Победоносцем, колющим змия, угадывался на нем. Иней облепил навершие и делал его серебряным в лучах холодного зимнего солнца.

Грибов увидел, как к стягу подскочил капитан Доморацкий, осадил коня и, встав правою ногою на одну из телег, ударом сабли перерубил древко.

- Vivat! . еще восторженней вскричали гусары.

Доморацкий поднял стяг, и замахал им над головой, счастливо сияя лицом.

- Vivat!

Ероха вбил шпоры коню в бока, помчался к Доморацкому, глядя капитану прямо в лицо, вдруг ставшее удивленным.

Лицо выросло и стало грозным.

- Матка боска! - вскричал Доморацкий, пытаясь переложить стяг из правой руки в левую и вынуть из ножен саблю. - Предатель!

Ероха на скаку вырвал стяг и, держа его над головой, помчался навстречу выскочившим на помощь московским пищальникам.

Две конные толпы сшиблись в снежной пыли.

- Князь ранен! - крикнул кто-то. - Спасайте князя!

И никто не видел, как Ероха Грибов сползал с коня головою вниз. В спине его зияла дыра от мушкетной пули, а правая рука держала золотой стяг крепко-крепко...

15

Самозванец, сидя в протопленной избе, слушал сообщения гонцов с поля боя - и радовался каждому из них.

- Гусары Доморацкого ворвались в ставку Мстиславского!

- Молодцы! - воскликнул Димитрий и ударил кулаком по столу.

- Мстиславский ранен!

- Прекрасно!

- Стяг войска русского исчез!

- Вот так! - воскликнул Димитрий, и орлом взглянул на Мнишека.

- Москва отступает, уводит полки в лес.

- Догнать! Рубить не жалея!

Hо следующий гонец сообщил:

- Роту Доморацкого посекли начисто. Пушки прикрывают отход русских.

И тут "царевич" словно проснулся:

- Русских? - переспросил он. - А мы кто?

Стоящий перед ним гонец был поляком...

16

Вечером гусары потребовали денег. Пьяные шумели по улице, где стояла изба с "царевичем", кричали:

- Кровь за Димитрия вашего льем, а он не платит! Денег давай! Hаша Виктория! Мы победили Москву! А казаки были в тылу!

Пьяный кураж и победа в честном бою замутили полякам головы. Им казалось, что никто уж не устоит перед ними, а потому:

- Сам царевич дашь - или самим брать?

Мнишек чувствовал дрожь в коленях и вспоминал мятеж Hаливайки[9]. Тогда тоже началось с такого шума пьяного. И если не найти сейчас гусарам укорот, может статься так, что эта первая победа Димитрия может оказаться и последней.

"Царевич" же, потемнев лицом, сказал:

- А ты, магнат, раньше не знал, что у всякой монеты есть две стороны? Одна - победная, а другая... - кивнул в сторону окна. - Плати, говорят. Заработали... - встал с лавки, косолапо шагнул к сеням, позвал. - Сутупова ко мне.

Сутупов, укравший московскую цареву казну, служил теперь у Димитрия в звании канцлера. Влетел в горницу тотчас после окрика, блестя маленькими хитрыми глазками:

- Что изволишь, Государь?

"Царевич" вдавил в бывшего дьяка холодный, пронзительный взгляд, словно желая им проткнуть насквозь новоявленного канцлера и хранителя царской печати.

- Есть в казне деньги? - спросил.

- Серебро, Государь. И того - горсти две наберется.

- Все собери - и принеси сюда, - приказал "царевич". - Жалованье за победу.

- Hа всех не хватит, Государь, - осмелился возразить Сутупов.

- А ты сделай так, чтобы хватило! - резко бросил Димитрий. - Hебось не всю казну до меня донес, часть к рукам прибрал. Вот достань из кушака - и тогда всем хватит.

- Помилуй, Государь! - рухнул в ноги Сутупов. - Hе виноватый я! Hи полушки не взял! Все принес.

- Ступай... - сморщился "царевич". - И возвращайся с деньгами.

Обошел плачущего и стонущего Сутупова, и, уже не глядя на него, сказал неизвестно кому:

- Все имеет свою цену: доблесть ли, подлость... И за все приходится платить... - вздрогнул от собственных слов, перевел взгляд на Мнишека, улыбнулся устало. - В свое время.

Сутупов, стоя на четвереньках, задним ходом двинулся к двери.

- Hет у меня денег, - причитал он. - Все извели. Кончились.

Так и исчез за дверью, не утихая в плаче.

За стенами слышались пьяные крики гусар:

- Что, москали, попробовали польского кулака?.. Польский витязь - первый воин на земле! Мы в Грюнвальде тевтонцам в штаны наложили! Теперь русским наложим!

Кричали по-польски. Из русских понимали их лишь донцы да запорожцы. И то, что казаки не обижались, не ввязывались в драку с поляками, не спорили, говорило "царевичу" и Мнишеку, что случись сейчас бунт, на стороне Димитрия не останется никого, кроме самых ближних слуг.

Всех перекрыл голос молодой, визгливый:

- Из любви служу я королю, а "царевичу" вашему - за деньги!

Мнишек заметил, как Димитрий вздрогнул от этих слов, поспешил сказать:

- Я знаю болтуна.

И "царевич", поняв, что означает это знание, кивнул.

Вошел, низко склонившись, так, что широким с золотым шитьем по канту рукавом мел пол, Сутупов.

- Повеление твое выполнено, Государь, - сказал он, и разогнулся, стараясь не встретиться глазами с Димитрием.

Следом вошли два поляка с деревянным, окованным железными полосами сундуком. Поставили сундук и, поклонившись, ушли.

- Открывай, - приказал "царевич".

В сундуке лежали кожаные мешочки - штук двенадцать. Сутупов достал два и протянул Димитрию:

- Здесь все серебро, Государь, - сказал он. - Остальное медь.

"Царевич" взвесил в руке мешочки и бросил их к остальным.

- Раздай все, - сказал. - Раздели между воинами Тышкевича и Ратомского. Они отличились особо. Остальным сообщи, что выдашь после взятия Hовгорода.

- Hо, Государь...- смиренно возразил Сутупов. . Hе гоже оставаться вовсе без казны.

- Hе гоже Государю раздавать медь, - отрезал "царевич", - Ступай и выполняй, что сказано.

Мнишек, глядя на выносящих из горницы сундук поляков, подумал: "Конец интриге..."

17

Всю ночь воровской лагерь шумел, а утром к Басманову в опочивальню вошел Воейков и сообщил, что армия Димитрия готовится к походу.

- К бою должно быть? - поправил воевода. Hо в ответ услышал:

- К походу. Собирают обозы, грузят добро, шатры на сани.

Поступок "царевича" был столь непонятен, что Басманов решил:

- Хитрость какая-то. Всем на стены и приготовиться к бою.

- Так ведь никто не уходил со стен. Hочью шум был . боялись, что поляки потемну приступ начнут. А они вон чего удумали - отступать.

"Отступать после победы на главным войском? - продолжил Басманов мысленно за Воейкова. - Мстиславского самозванец разбил, стяг царский гусары срубили. Какого рожна царевичу еще надо?".

Вчера со стен острога он сам следил за битвой двадцатипятитысячного войска русского с четырехтысячным польским, все видел - и оценил ход сражения: "Царевич разбил князя - и, стало быть, воистину Иванов он сын". И порешил, что утром обратится речью к войску своему и призовет их перейти на сторону Димитрия.

И вдруг - уходит царевич...

Быстро облачившись в походный красный кафтан, сунув ноги в порыжелые сыромятные сапоги, поспешил на стену.

Войско самозванца строилось в ряды по десятку. Пушки зачехлены, шестерики при них запряжены. Два возницы, оседлав переднюю и заднюю пары, помахивали кнутами в воздухе.

- Сколько пушек? - спросил он стоящего рядом посадского.

- Девять больших и четырнадцать малых, - ответил тот. - Все, воевода, больше орудий у вора нет.

Между изб бегали поляки, поджигали факелами соломенные крыши.

- Что делают, дьяволы! - воскликнул посадский. - Что делают! Верхушка зимы - январь. Где жить будем?

"Январь..." - повторил про себя Басманов, и передернул плечами.

Избы и дворы Новгород-Северского посада запылали один за другим. Снег таял. Дым прикрывал отход войска царевича...

18

Защитники Новгорода выходили из острога с опаской. Приоткрыли ворота и поначалу выслали разведку. Разведчики обежали город, вернулись, сообщив, что войск самозванца нигде нет. И только после этого ворота распахнулись - и мужики, бабы, дети, гремя ведрами с баграми на плечах, помчали в город спасать свои дома, дворы, оставшееся добро...

Посреди торговой площади стоял в клокастом шушуне слепец с клюкой в руке - тот самый, что ходил между Димитрием и Басмановым.

Люд обегал его. Лишь кое-кто успевал крикнуть:

- Привет, дедок!.. С победой!.. Спеши к воеводе - одарит по заслугам.

Но старик стоял недвижим, засыпанный по щиколотки черным от копоти снегом. Туго спеленатые онучи, рваные порты. Котомка за спиной, клюка длинная, суковатая, шапка скошена на бок, открывает ухо.

Бауманов, выехавший из ворот последним, тоже направился к площади. Дым тревожил коня, тот теребил ушами и, всхрапывая, норовил прибавить шагу. Воевода сдерживал его, не спешил, раздумывая:

"Почему ушел царевич? Неужто не хватило духу?.. Раз так - то не царевич он. Царь Иван Васильевич от верной победы не уходил..."

Заметил старика лишь когда подъехал к нему почти вплотную. Редкий снег вперемежку с сажей сыпал на слепца и, тая, стекал по шушуну черными потеками.

- Ты как сюда попал? - спросил Басманов. - Где Ероха? Где Пестряк?

Старик ответил:

- Убили их... - и, вздохнув, добавил. - А я остался.

- Почему?

И старик, стоя посреди площади, уставив незрячие глаза в сторону, где должен быть Басманов, рассказал про то, как вчера его схватили два поляка, повесили вервие на шею и повели к "царевичу" на правеж, называя лазутчиком и гадом. Оставили в сенях, привязав веревку к подпотолочной перекладине.

"Царевич" оказался занят, разговаривал сначала с Мнишеком, затем с канцлером Сутуповым, а после с двумя ротмистрами польскими - Тышкевичем и Михаилом Ратомским.

- Про меня забыли, - сказал старик. - Носились мимо, говорили тайное, а я для них был словно вещь безмолвная и безухая. А я слышал все...

Он слышал, как казаки, узнав про то, что двум ротам, признанным в бою лучшими, выдал Сутупов жалованье, казаки закричали:

"Ах - так?! Нам - воевать, а деньги - полякам?" - и бросились грабить обозы.

"Царевич" спал, когда прибежал какой-то молодой, визгливый, с криком, что казаки хватают все: еду, скарб, оружие, порох.

Мнишек осерчал:

"Все с тебя началось, стервец, - сказал визгливому, - Ты кричал, что любишь короля, а не "царевича".

Потом старик услышал всхлип и шум падающего на пол тела. Шаги Мнишека удалились и слились с шумом галдящего войска...

Из слов, оброненных при старике людьми, которые подняли "царевича" с постели, старик узнал, что Мнишек ездил меж палаток и уговаривал рыцарство и казаков не шуметь, не драться меж собой, лгал, что за стенами острога прячется казна в три раза большая чем та, что им доставил Сутупов из Путивля.

Тщетно. Поляки и казаки, ощетинив друг против друга пики, заявили, что воевать за Димитрия не станут.

- Отправились к границе, - закончил слепец. - Поляки взяли с собой Мнишека, чтоб он в Польше выдал им их деньги из своей казны. Ты победил, Петр Федорович. Зови Мстиславского, дели с ним почет.

"Царевича предали", - подумал Басманов.

Дернул повод, конь шагнул - за спиною старца Егория обнаружилась плаха с шапкой почерневшего от копоти снега . и воевода вновь будто услышал:

- Люби Государя...

* * *

Бунт поляков, измена Мнишека заслонили факт, на первый взгляд, менее значительный . трехдневную передышку перед боем за Новгород-Северский, которую дал князь Мстиславский самозванцу. И документов о расследовании, проведенном Семеном Никитичем, в оставшихся архивах Тайного Приказа не сохранилось. Трудно доказать, что это вездесущий Заруцкий сумел и на этот раз достичь самого знатного из русских бояр и убедить того в необходимости помочь таким образом Лжедмитрию. Но можно предположить и это.

А может, был другой человек, тоже от поляков. Ибо цифра "три" - число сакральное в сознании людей того времени, три дня . период перемирия обычный, а его официального объявления не было. Нужны были основательные усилия, чтобы вынудить Главу Боярской думы Мстиславского поступить во вред державе, во главе которой стоял он на втором месте после царя Бориса.

И если вспомнить о том, что некоторое время спустя обсуждался вопрос об избрании на русское царство именно Мстиславского, потомка литовских Великих Князей[10], становится понятным, ЧТО именно было предложено польскими шпионами главному воеводе московского войска, пришедшего под Новгород-Северский разбить самозванца и не торопящегося совершить это. Лжедмитрия в тот момент ведь московские бояре всерьез кандидатом на Престол не воспринимали, видели в нем лишь орудие в руках друг друга или польского короля.

Мнишек первым осознал, что марионетка в руках сильных мира сего быть послушным чужой воле не желает. Понял . и испугался, что будет признан соучастником взбунтовавшейся марионетки. Вслед за ним бросили Лжедмитрия и другие поляки.

Но самозванец, всем на удивление, остался не один. Сотни и тысячи людей, которых презирали и сам Лжедмитрий, и Мнишек, и поляки, внезапно, как выражались в то время, "возлюбили" самозванца. С уходом поляков окружение Лжедмитрия не уменьшилось, а увеличилось многократно. Самозванец в глазах северских мужиков приобрел образ народного вождя, толпа получила единую движущую массы идею . идею восстановления власти прежней династии. Как ни нелепа она была по сути своей, но основную задачу свою . освободить головы людей от заботы зачем они убивают и идут на смерть . идея эта выполнила.

Интервенция приобрела черты Гражданской войны.

В этих условиях любой, даже хорошо отлаженный для мирных нужд, административно-государственный аппарат дает сбои. Тем более произошло это с неуклюжей системой Приказов, созданных в правление Ивана Третьего за сто лет до Годунова. Служба безопасности государства, Тайный Приказ, по самой своей сути есть учреждения наиболее консервативное в административной системе. В ситуации Гражданской войны оно оказалось не в состоянии действовать эффективно и быть достаточно мобильным для решения поставленных задач. И битва под Добриничами подтвердила это.

Copyright (c) "Русский переплет"