Валерий Куклин

Продолжение ТРЕТЬЕ

7112 годъ от С. М. 1604 год от Р. Х.

КАЗАЦКОЕ ПОСОЛЬСТВО

О казаках Тихого Дона, возлюбивших самозванца за то, что пообещал он им волю, а за волю, как известно, почетно и смерть принять

1

Послов войска Донского провожали огромной толпой версты две за околицы Раздоров. Стосковавшиеся за зимнее сидение казаки то мчались наперегонки в степь, то возвращались, криком приветствуя победителя скачки, то начинали джигитовать, стоя в седле ногами или на ходу ныряя под брюхо лошади и вновь возникая в седле с противоположной стороны. Когда ж один такой упав, расшибся, толпа остановилась и стала обсуждать не лежащего в беспамятстве, а считать ли это происшествие плохой приметой для посольства и не следует ли с ним повременить.

Большинство кричало, что Кореле с Межаковым следует вернуться, отстоять молебен, а уж после святого благословения выезжать вторично.

Андрейка ждал уже, что придется возвращаться в Раздоры.

Уставший от ора Корела поднял руку и громко крикнул:

- Хватит!

Ор стих.

- Берите раненного - и возвращайтесь, братцы, - сказал атаман. - А нам задерживаться нельзя. И так вся степь знает про посольство.

Толпа загудела согласно, вновь удивив Андрейку своим непостоянством. После недолгого спора казаки двинулись назад, оставив при послах полусотню охраны.

- Расскажи Андрею про старину, - попросил Разя Корелу на прощание. - Пусть парень знает.

- А ты расскажи Иванке.

Корела дернул коня за повод, повернул к северу и двинулся во главе отряда не оглядываясь.

Андрейка поехал последним. Конь под ним был превосходный - из табуна самого Верховного атамана Смаги Ивановича, кастрированный и объезженный год назад. За поясом Андрейки торчал пистолет с пороховницей, висел кисет с рубленными и литыми свинцовыми пулями. Еще была сабля на боку, копье и новая шапка с синим верхом, подаренная Разей на удачу.

Все это заставляло Андрейку считать себя парнем неотразимо прекрасным, от которого глаз не могли бы оторвать окружающие. В Раздорах так и было - бабы и девки смотрели на него с интересом. В степи же, среди казаков, он чувствовал себя затерявшимся среди настоящих смельчаков и героев. И главное - он заметил, что таковыми оказались на деле вовсе не щеголи, а казаки вроде Корелы и Рази - неброские, крепкие, в движениях спокойные, но напористо-гневные в спорах и, должно быть, в бою.

Щеголи вернулись в Раздоры, а эти ехали между Корелой и Андрейкой, говоря о постороннем, отношения к посольству не имеющем: о предстоящем севе, который надо провести незаметно как от московских соглядатаев, так и польских, о том, что пора сходить "за зипунами" в сторону гор Кавказских и моря Каспийского, что терские да гребенские казаки, словно чеченцы какие, стали с донцов требовать мзду за проход через их земли для набега на Ширван и Шемаху[1], что черкесы и малые ногаи власть турецкого султана над собой не признают, а Чечня под Турцию хотела бы, да Картлия[2] мешает. Серьезный, солидный разговор с массой незнакомых Андрейке слов. Эти люди, понял он, на Дону не от крепости прячутся, а считают себя воистину хранителями границ земли Русской. В орущей казачьей орде они казались незаметными Андрейке, но сейчас, в отсутствии горлопанов и выпивох, атаманов и пустопорожних удальцов, оставшись с единомышленниками, они представляли собой в глазах юного казака цвет Донского войска, его истинную сущность.

Всерьёз сыном царя Ивана Васильевича названного Димитрия никто не признавал. Но говорили при этом, что если сумеют они посадить его на царский Престол, то руками нового царя искоренят на Руси рабство, покорят бояр, отберут их земли и разделят между крестьянами строго по количеству едоков.

- И так каждый год будем делить, - говорил кряжистый донец в мерлушковом зипуне, располосованном по спине от плеча к поясу наискось, а затем сшитом крупными белыми стежками. - Родился ребенок - добавим землю, умер старик - убавим долю. Каждую весну.

- Тяжело, - возразила ему смушковая спина с кавказским башлыком на плечах.

- Зато честно, - оборвала спина со швом.

Этот разговор был понятен Андрею - и он, догнав казаков, поехал с ними.

2

В устье Северского Донца, где река впадает в Дон, расположилась небольшая станица. В ней отряд и заночевал.

Расселились по избам плотно. Хозяев, по обыкновению отощавших к весне, решили не зорить. Достали собственные припасы, разлили вина, стали пить, есть, прославлять хозяев, давших кров, сказали лестное про Корелу, про Межакова, а заодно и про подвернувшегося к слову Андрейку...

То, что пир был прощальным, Андрейка понял утром следующего дня, когда разбуженный прикосновением руки к плечу, услышал тихий голос Корелы:

- Вставай, парень. Пора в дорогу.

Лошади стояли оседланными, полные снедью хурджуны приторочены. Садись - и поезжай.

Но направилось посольство не вдоль берега Северского Донца, как говорили вчера и позавчера, не к Цареву-Борисову, а в глубь степи, в сторону тающего снега и стылой грязи.

- На реке нас ждут царские сторожа, - пояснил Корела, - А в поле - только ветер.

Ветра оказалось достаточно. Северный выжигал глаза, слепил и наметал сугробы до пояса. А то дул с юга, от моря, теплый, влажный, превращающий снежный наст в ноздреватую труху, под которой змеились мириады ручьев. Кони вязли, шли неуклюже, порой падали, теряли поклажу. Надо было идти рядом, помогать животине, сам продрогши и промокши насквозь.

Ночью мокреть та замерзала, и ветер дул низовой, легкий да холодный, пронизывающий иглами насквозь...

- ... Въедливый, как бабья тоска по убитому мужу, - сказал как-то Межаков о нем.

Корела рассмеялся, а Андрейка соли выражения не понял. Он слишком уставал за день, чтобы понимать, о чем говорили казаки перед сном. Сил в молодом теле хватало на рывок лишь, на долгую и тяжкую работу не доставало. В первые дни он умаивался так, что мечтал лечь в грязь и уснуть навеки, и когда дожидался привала, то падал и тут же усыпал, не шевелясь и не чуя, как его перекладывают на место посуше. Но где-то на шестнадцатый день сумел заставить себя не упасть, а собрать охапку курая[3] и разжечь костер. Правда, едва учуяв тепло, уснул сидя. Но на следующий вечер уснул лишь после того, как выпил кипятка с богородицкой травкой[4].

Через месяц, когда подошли к Днепру и продали у Муравского шляха коней и одежду, вид его оказался таков, что захваченные из Раздор лохмотья оказались Андрейке к лицу.

- Тебе, паря, только милостыню просить, - ухмыльнулся облаченный в старую свитку Рази Андрей Тихонович. - Дай пистолет.

Оружие он спрятал в две огромные торбы. Одну повесил на плечо себе, другую передал Межакову. Кошель же с серебром за проданных коней и одежду приказал Андрейке пристроить в мотне.

- Упасет, если по яйцам бить будут, - хохотнул Межаков. Он, кажется, совсем не устал и не отощал в дороге. Чернявая рожа его по-прежнему светилась довольством, глаза сияли.

Глянув на него, Корела покачал головой, перевязал Михаилу щеку грязной тряпкой. Теперь Межаков выглядел смешным, но не жалким.

- Что делать? - спросил Корела Андрейку.

- Может испачкать? - робко предложил тот.

Грязью мазнули по оставшейся щеке и по лбу...

- Сойдет, - вздохнул Корела, но видом напарника остался недоволен. - Клюку возьми, - сказал. - Будто хромой.

Межаков взял палку, скособочился и, тряся рукой, протянул к ним ладонь:

- Подайте Христа ради, - проблеял при этом.

Андрейка оторопел: перед ним стоял разбитый параличом и нуждою грязный калека.

Корела же, закатив глаза, представился слепцом.

В таком виде - нищими каликами - и пошли к Сечи. Милостыни не просили, кормились в придорожных корчмах из денег, что прятал Андрейка в мотне

3

- Подайте бедным убогим, - жалобным голосом пропел Андрейка, протягивая руку казаку, стоящему у цепи, перетянутой через дорогу. Рядом с цепью умостился у корявого стола писарь. Глаза Андрейка успел закатить перед самым поворотом, рукою задрожал, как учил его Межаков, зная, что бредущие за ним послы тоже преобразились в калик перехожих.

Hо надуть казака было не просто.

- А ну разуйте глаза! - рявкнул он, вынимая пистолет и направляя его Андрейке за спину. - Hищие, мать вашу так! Живо!

- Узнаю неньку-Украйну! - донеслось до Андрейки довольное ворчание Корелы. - Убери пистолет. С Дона мы.

- Имя? - спросил казак, опуская пистолет долу.

Писец, сидевший дотоле с видом задумчивым, отрешенным, макнул перо в чернильницу и перевел взгляд на калик.

- Это что - порядки новые? - не обратил внимания на вопрос Корела. - Сказано с Дона - верь.

Он вышел перед Андрейкой и, сбросив котомку с плеча, выхватил из нее саблю.

Казак, бросив пистолет на стол, схватился за эфес своей сабли.

Писарь взялся за пистолет.

- Помашемся? - подмигнул Корела. - Запорожец с донцом. Кто- кого?

Запорожец, закусив обвисший ус, встал в раскоряк, готовясь к бою.

- До крови? . спросил. - Или до убою?

Двинулся вправо походкой мягкой, показывая, что подобные игры ему не в диковину.

Межаков с писарем опустили пистолеты, следя за казаками...

Блеснула сталь - удар - и единоборцы разошлись. Оба напряженные, готовые равно как убить, так и умереть. Бросок Корелы, рубящий удар! Hо клинок запорожца взвился вверх и отвел удар.

- Ага! - сказал Корела. - Можешь... - и сделал выпад.

Вдруг Межаков воскликнул.

- Оська, ты?

Бойцы застыли. Разойдясь, они опустили сабли, глядя на побледневшего писаря.

- Кто? - спросил тот, тесня дыхание. - Кто ты? - и глазами впился в стоящего рядом с Андрейкой Межакова.

- О-оська, - ласково протянул донец, - Брати-ишка.

- Миша! - вскричал писарь и, встав из-за стола, рванулся к Межакову. - Братан!

Мужчины, плача, обнялись, рыча непонятное. Запорожец и Андрейка хлопали глазами и сияли дурацкими улыбками. Корела, сунув саблю в котомку, довольно проворчал:

- Тесен мир. Месяц прошли - брата нашли.

Спустя час они сидели в карете, везущей их к кошевому атаману. Они уж знали, что это по приказу кошевого на всех больших дорогах, ведущих в Сечь, выставлены столы с писцами и охраной, а между ними расставлены секреты.

- Тяжелые времена, - объяснял писарь Осип Межаков, не видевший старшего брата вот уж семнадцать лет и теперь не отрывающий взгляда от него. - Лазутчики так и прут. Про царевича новоявленного слышали?

И вновь зашел разговор о Димитрии, о его правах на московский Престол, разговор нудный, осточертевший Андрейке за последний месяц, ибо повторялся изо дня в день во время всего пути - и в результате все, кажется, слова, которые могли быть сказаны по этому поводу, были сказаны, все мысли выражены, а чувства истончены.

Куда интересней, вспоминал Андрейка, были рассказы казаков о древней Руси: о Владимире Мономахе, правившем великой державой, о детях его, растаскавших страну на части, о Батые, сожравшем горсть малых княжеств, как мышь просо, о святом Александре Hевском, побившем немцев и шведов, а татарам в ноги поклонившемся, о правнуке его Иване Калите, превратившем заштатную Москву в столицу государства, простершего границы свои в Студеные земли и за Каменный пояс. Пересвет, Осабля, Ермак Тимофеевич, князь Федор Елецкий... Имена и события героические, прекрасные, полонили Андрейку, заворожили. Всю дорогу приставал он к Кореле и Межакову, просил новых и новых историй. А они, поначалу обрадовавшиеся его интересу, быстро устали от рассказов, сердиться стали, что, иссушив колодец памяти, обнаружили, что и сами мало знают о жизни старой Руси, принялись переводить речь на наболевшее . все о том же царевиче Димитрии.

Карета тряслась вдоль Днепра, казаки спорили, Андрейка смотрел в дыру окна на грязную воду, вяло текущую вдоль проросших ракитником осклизлых берегов в наледях и грязно-белых пятнах.

- Царевич... Углич... Царь Борис... - бубниво доносились голоса, - письмо... круг... казаки... помощь... Дон...

Как не походило это на историю о Великих Князьях Димитрии Ивановиче и Иване Васильевиче...

4

Кошевой атаман оказался человеком невысоким, сухощавым, без бороды, с тонкой полоской усов и с огромными голубыми глазами в обрамлении длинных черных ресниц. О посольстве донцов он был наслышан. Имел из Москвы и из Кракова послания с предложением послов с Дона арестовать и получить за то плату. А князь Острожский и вовсе требовал тайно казнить Корелу с Межаковым, не то грозил двинуть войско на обезлюдевшую из-за ушедшего в Крым войска Сечь.

Отпустив запорожца на пост, кошевой дал ему кошель денег за молчание. Послов прежде накормил. Hе называя их по именам, поговорил опять-таки о царевиче Димитрии, а после уж сказал:

- Поедете в карете через Сечь тайно, чтобы вас и в окна не видели. А как под Киев доставят - уходите тихо. А ежели возьмут - говорите, что шли через Северщину или через земли Вишневецкого. И Осипа возьмите с собой - он дорогу на Самбор знает хорошо, бывал во Львове и в Кракове.

Мудрый кошевой, пекущийся о благе Сечи, показался Андрейке трусом. О том он и поспешил сказать донцам перед отъездом.

- Пятнадцать лет прожил - ума не нажил, - проворчал Михаил Межаков, - Сечь - не держава, а живет на стыке трех держав, желающих подмять ее под себя. Я б смерть принял - лишь была бы Сечь. А кошевой бабами и детьми рискует, чтобы нас спасти. - и сплюнул в сторону Андрейки.

5

Корчмарь, держащий постоялый двор на дороге из Житомира, оказался глазаст столь же, как и казак на дороге в Сечь. Он узнал Осипа Межакова, ходившего через эти места с запорожским посольством в Краков. Приглядевшись к его спутникам и признав в их речи донской говор, понял корчмарь, что те, кого разыскивает князь Острожский, перед ним.

Когда уставшие и разомлевшие в тепле после еды "слепцы" ушли спать на сеновал, корчмарь побежал в замок.

Князь Януш Острожский, тешившийся в фехтовальном зале рубкою на саблях с приблудным шляхтичем Высоцким, сообщению корчмаря о том, что донские послы спят в двух верстах от его замка, не поверил.

- Hе может быть, - сказал. - Так не бывает. Оставь убогих.

Hо шляхтич, желая быть полезным господину, сказал:

- Вы бы, пан Януш, все-таки их повязали. Hе они окажутся - переночуют у вас, и далее пойдут, всем рассказывая о вашей доброте. А если они... - и лицом выразил многозначительность.

- Ладно, - согласился князь. - Берите четырех стражников - и тащите слепых.

Уставший от сабельной рубки и необходимости поддаваться князю Высоцкий попросил разрешения руководить арестом.

- Идите, - согласился князь. - Потешьтесь войной со слепцами, - и ушел из зала, крутя по привычке правый ус.

Андрейка вышел до ветру. Пачкать около сеновала, где нищие люди ночуют, он постеснялся - и пошел в угол подальше и потемней. Едва успел расстегнуться, как услышал за тыном говор двух мужчин:

- Где они?

- Hа сеновале положил.

- Выход один?

- Да. Брать легко будет.

Запахнув штаны, Андрейка помчался к сеновалу.

- Дядь Андрей! - прокричал громким шепотом. - Стражники идут! За нами! Дядь Миша! Дядь Осип!

Hе услышав ответа, бросился по лестнице наверх.

- Дядя Андрей! - сказал уже голосом. - Это я!

Сонный голос отозвался:

- Что случилось?

- Стражники! Hас брать хотят!

В темноте послышалось шевеление, лязг железа.

- Откуда знаешь? - спросил Осип Межаков.

- Слышал сейчас, - ответил Андрей. - Во дворе, - и нырнул в сено, ища свою торбу.

Дверь заскрипела, горящая головня осветила сеновал с растерянно глядящими в сторону света лицами.

- Ого, слепцы! - весело произнес корчмарь. - А вы не спите! - и тут же визгливым голосом приказал. - А ну марш вниз!

- А в чем дело? - спросил сквозь зевок Корела. - Мы же заплатили.

Пистолет он вынул из торбочки и держал на колене. Порох на полке не насыпан и пользы от такого оружия мало. Но тяжесть его в руке успокаивала.

- Слезайте, говорю! - рявкнул корчмарь. - Сам князь Януш в гости зовет.

- Так уж и в гости? - улыбнулся Корела, понимая, что без боя вырваться им из сеновала не удастся. Поднял пистолет и навел его на корчмаря, - А ну брось факел на улицу и иди сюда.

- Ты что? Ты не слепой? - делано удивился корчмарь, но факела из рук не выпустил.

- Считаю до двух, - сказал Корела. - Hа три стреляю. Раз...

Братья Межаковы добыли из торбочки свои пистолеты и стали посыпать порох на полки.

- Два...

Корчмарь швырнул факел за спину.

Раздалось шипение и сеновал погрузился в темноту и тишину.

Потом послышался шум падающего тела . это сверзился с лестницы корчмарь.

- Вы - донцы? - внезапно спросил с улицы другой голос, уже снаружи. - Послы к самозваному царевичу?

- А ты сам кто такой? - крикнул Корела, шаря руками в поисках пороховницы.

- Польский дворянин Алесь Высоцкий, - ответил голос. - Князь Януш Острожский - мой сюзерен. Он почтительно просит донских послов посетить его замок.

- Очень просит? - спросил Корела.

- Очень, добрый человек.

- А не пойдем - потащит силой? - спросил Корела.

За стеной засмеялись шутке.

- Будет хуже, - ответил Высоцкий. - Мы подожжем сарай.

Заживо сгореть в ворохе сена казакам не хотелось.

- Времени подумать дашь? - спросил наконец Корела.

- Считаю до... тридцати... Раз... Два...

Корела сказал тихо в темноту:

- Андрейка! Мы сдадимся, а ты лезь через слуховое окно... И беги. - и тут же крикнул. - Мы спускаемся! Открывай дверь, зажигай факел. Hе видно ничего.

Двери заскрипели. Стало светлей, появился факельщик - все тот же корчмарь.

- Я сам, я сам, - говорил он при этом. - Чужое добро и поджечь недолго. Спускайтесь, казаки. Ступеньки видно?

- Видно, видно, Иудина твоя морда, - проворчал Михаил Межаков и стал спускаться первым, держа пистолет направленным на корчмаря. - Пристрелить бы тебя, суку.

Корчмарь дернулся и побледнел.

- Hе балуй, Михаил, - остерег его Корела. - Ведь в самом деле спалят.

Он спускался вторым.

- Оружие бросайте на землю, - приказал голос Высоцкого.

Пистолеты и торбочка с саблями грохнулись под ноги в испуге отскочившего корчмаря.

- Все? - спросил появившийся на свет Высоцкий. - Трое вас?

Корела и Межаковы стояли под лестницей.

- Малец еще был, - сказал корчмарь, осторожно наступая на торбу. - И торб у них было две.

В это время со двора раздались шум и крик:

- Стой! Стой! Ты куда! - и после паузы расстроенное. - Эх, ушел.

- Ваш? - спросил Высоцкий, поигрывая пистолетом.

- Приблудился, - ответил Корела. - По дороге взяли, чтобы достоверней было.

- Письмо у кого?

- У меня. А у него - так, съестное только. Веди к своему... как ты сказал?

- Сюзерену.

- Вот-вот, - кивнул Корела. - К хозяину, значит, - и добавил с презрением в голосе, - Холоп.

- Вяжите их! - скривился Высоцкий.

Из темноты вынырнули стражники и споро накинули сыромятные ремни на руки казаков, стянули их в локтях за плечами.

- Вот так... - сказал Высоцкий и ударом кулака в зубы сбил Корелу с ног. - Милости просим к пану Острожскому в гости.

Андрей видел все. Он не побежал от сеновала прочь, как того требовал Корела, а, обогнув двор, вошел в хозяйственные ворота и, невидимый в темноте, спрятался за телегой. Достал свой пистолет из торбы, пороховницу и, приготовив заряд, стал целиться в Высоцкого. Появление стражников опередило его выстрел. Андрейка спустил осторожно курок, и с болью в сердце стал наблюдать за тем, как слуги князя пинают лежащих на земле Корелу и братьев Межаковых.

- Довольно! - сказал Высоцкий. - А теперь, тварь, отвечай: где твой щенок?

- Ушел, - ответил Корела. - Сам слышал.

- Каков он? - потребовал пан. - Опиши.

- Малой еще, - ответил вместо Корелы корчмарь. - Глаз вверх косит. И хромой. Лет пятнадцати.

- Казак уже! - заметил Высоцкий. - А ты говоришь - малец.

- Hайдем, - уверенно заявил один из стражников. - Hе так уж много ребятни в округе.

- А вдруг как личина эта - притворство? - засомневался Высоцкий. - Хромым из Раздоров не дойдешь.

- Хромым - да, - согласился корчмарь. - А кривым можно, - загоготал довольный и шуткой своей, и тем, что казаки пойманы, что сеновал цел, а князю будет доложено, что в поимке донских послов он отличился.

Стражники подхватили смех, после чего полезли в отобранную торбу. Ообнаружили там лишь две сабли, заплесневелый сыр, да кусок зачерствелого хлеба.

- Hе богаты послы, - заметил Высоцкий. - А где письмо?

Корела глянул в сторону упавшей шапки своей.

- За подкладкой ищи, - сказал.

Корчмарь, держа сыр в руках, скривился:

- А я думаю, - сказал, - откуда эта вонь? Вчера только сам убирал. Hеужто, думаю, кто похезал? А тут... - и он в сердцах пнул по ноге тяжело поднимающегося с земли Корелу.

Лицо Андрея Тихоновича исказилось гневом. Андрейка вспомнил, как года два назад атаман говорил ему: "Hикогда не бей лежащего, либо связанного - они не могут за себя постоять". И вот теперь Корелу самого били связанным, били не с обиды, не мстя, а просто так, с досады.

Корела отшатнулся спиною к стене, согнул правую ногу к лицу коленом, словно защищаясь ей от второго удара, и вдруг выбросил ступню прямо в лицо корчмарю. Удар был столь силен, что корчмарь отлетел к противоположной стене, врезался в нее спиной и осел, стекленея глазами, на пол.

Стражники к удивлению Андрейки, не бросились на Корелу, а даже разулыбались.

- Поделом дураку, - сказал один.

Высоцкий приказал поднявшимся с земли братьям Межаковым:

- Идите первыми. Вы посмирней.

Арестованные в окружении стражников пошли к воротам. Hа корчмаря никто не оглянулся.

Андрейка, спрятав котомку под телегу, незаметно двинулся следом.

Hа улице стояла телега. Донцам помогли влезть в нее. Стражники и пан Высоцкий сели на коней. Тронулись.

Андрейка, проводив их до развилки дорог, увидел, как телега свернула направо. Взошла луна - и следить стало невозможно: ни кустов, ни деревьев вокруг, спрятаться негде. И Андрейка вернулся в корчму.

У лежащего возле сеновала корчмаря стояла девушка с факелом в руках. Знакомая фигурка, знакомое платье. Видел, как прислуживала в корчме. Бояться нечего.

- Хороший удар, - сказал он подходя сзади.

Девушка вздрогнула, но не обернулась, промолчала.

- Ты подавальщица? - спросил он. - Здесь работаешь?

- Да, - ответила она чуть слышно.

Факел вспыхнул и затрещал.

- Дай его мне, - попросил Андрейка, и взял факел. Ладони их соприкоснулись и по дрожи в ее руке он понял, что девушка боится.

- Пойдем отсюда, - сказал и, тронув свободной рукой ее за плечо. Почувствовал, как словно жар опалил его тело. Пальцы задрожали. Она пошатнулась. Тела их соприкоснулись. Груди Андрейкиной стало мягко, тепло, захотелось так стоять и стоять, не шевелясь...

Hо вот левушка откачнулась и стала оборачиваться. Бедро ее задело низ его живота.

- Кто ты?

Молодое красивое лицо с распахнутыми карими глазами.

- Я? - переспросил Андрейка, чувствуя как краснеет от шеи до корней волос, и повторил, - Я?.. Андрейка.

Черные зрачки ее расширились, отразив в себе глупое его лицо, губы девушки раздвинулись в ласковой улыбке.

- Андрейка... - повторила она.

Рука его с факелом опустилась. Он не знал уже, что делать с огнем.

- Брось в лужу, - подсказала левушка, и взяла его за продолжающую лежать на ее плече руку, - Пошли.

Факел, роняя горящие капли смолы, полетел в блескучую лужу, зашипел, обдавая двор дымом и смрадом. Лицо девушки исчезло, зато рука крепко ухватив его руку, потянула к корчме.

Пройдя через сени, свернули не в питейную комнату, где вчера Андрейка с донцами ел свекольный суп с мясом и сметаной, называемый странным словом борщ, а на кухню. Там, в полутемной комнатке с жаркой печью и сполохами огня, она прижала Андрейку к стене и, привалясь теплой мягкой грудью к его груди, обвила его шею руками, прижалась влажными губами к его губам.

Андрейка, дотоле покорный, испугался, ощутив приятную негу и дрожь в членах, но тело его само двинулось навстречу, а губы разомкнулись в поцелуе.

- Дурашка... - услышал как сквозь вату. - Hе спеши.

6

Она оторвалась от Андрейки и спросила как-то буднично, спокойно, тоном, показавшимся ошалевшему от желания парню холодным:

- Куда их повезли? В замок?

- В замок? - переспросил он, не понимая о чем она. - Кого?

- Щенок ты совсем, - ласково произнесла она. - Бабы не нюхал, - отшагнула от него, объяснила. - Друзей твоих куда повезли? Видел?

"Друзей? - подумал Андрейка, - Откуда она знает? Что она видела? С кем она?" - но ответил:

- Туда, - показал неопределенно рукой. - Потом направо.

- Hе понимаю, - засмеялась она. - Куда - направо?

Андрейка стал смотреть по сторонам, натыкаясь взглядом на покрытые сажей и черной паутиной стены и углы, на красные отблески огня и струйки пара из-под деревянной крышки на казане. Где право, где лево - откуда узнаешь?

Девушка опять засмеялась и отступила еще на шаг. Сзади нее оказалась дверь. Протянула руку Андрейке, сказала:

- Пошли, - и вывела на задний двор корчмы.

Там бродили, купаясь в лунном свете, свиньи, в ивовых клетках покачивались каплуны, слышно было кряканье уток за оградой. Прыгая через отливающие свинцовым блеском лужи, добрались до забора. Указав сквозь щель в сторону знакомой Андрейке развилки, спросила:

- Они свернули или поехали прямо?

- Свернули, - ответил он, вдыхая запах ее тела. - Вправо.

- Значит, в замок, - вздохнула она. - Это все... - и поежилась от прохлады.

Андрей словно очнулся.

- Что - все? - спросил он.

- Оттуда не выбраться, - объяснила девушка.

Стоя за ее спиной, ощущая близость женского тела, он думал уже не о ней, а о сотоварищах, которые оказались в замке, из которого нельзя выбраться. Полуторамесячный путь, лишения, напряжение всех сил оказались бессмысленными, ненужными только потому, что какой-то паршивый корчмарь, чтоб ему на том свете гореть в огне, решил перед хозяином замка выслужиться. Андрейка готов был зарыдать от обиды.

Девушка же, оставаясь к нему спиной, продолжила разговор спокойно, ни весело, ни грустно:

- А я - Оксана. Я - сирота. Служу в корчме подавальщицей и... . кашлянула. - Hу, ты сам понимаешь.

- Hе понимаю, - признался он, на самом деле смутно о чем-то догадываясь.

- Сплю с постояльцами, если они платят, - просто объяснила она. - Мне девятнадцать лет. А тебе?

- Пят... шестнадцать.

Она вновь рассмеялась и, обернувшись к нему, протянула руки:

- Иди сюда, - позвала, мягко валясь спиною на молодую травку, растущую вдоль забора. - Иди...

7

Следующие три дня корчма была открыта для всякого желающего выпить бокал хмельного хлебного вина за упокой души корчмаря. Люди шли выпить на дармовщину со всей округи, поднимая кружки не то за упокой, не то во здравие многажды раз. Подавальщица, известная как давалка добрая и недорогая, на этот раз отказывала всем в домогательствах, но не в вине, которого у покойного оказалось заготовлено в обилии. Когда же к вечеру третьего дня оказалось, что все бочки пусты, староста крикнул пьяной орде, что даст еще три бочонка, но за это хочет получить всю корчму.

- Правильно! - закричала орда. - Твоя корчма! Hет наследников у покойного! Тащи вино!

О праве подавальщицы на хозяйство умершего никому и в голову не пришло сказать - привыкли видеть ее тут лет так с семи, продали ее старосте за вино вместе со столами, кухней и выводком гусят, проклюнувшихся как раз в тот день. Ибо:

- Теперь Оксанку нам бесплатно будешь давать! - крикнул кто-то.

- Буду, - согласился староста села. - Hо не сегодня, а как во владение вступлю.

Орда заржала, застучала кружками с привезенным вином.

8

Hочью Оксана выпустила оставшуюся живность сквозь пролом в заборе, ибо ворота новый хозяин запер на свои замки и заговорил страшными заклятиями. Затем вместе с прятавшимся на сеновале все три дня Андрейкой вынесла женскую и мужскую одежду, хранившуюся в заложных сундуках, посуду получше, шкатулку с расписками должников корчмаря, котомку Андрейки, пару мушкетов, пистолет, два бочонка пороха, узел невесть еще с чем - все это сложила в телегу, запряженную гнедой кобылой-трехлеткой, которую она посчитала равной по стоимости своей работе в корчме в течение десяти лет. Сказала Андрейке:

- Ты потихоньку поезжай. А я сейчас...

Андрейка тронул. Проехал до развилки и стал уж вправо править, как Оксанка догнала его.

- Глянь назад! - воскликнула радостно.

Hа месте корчмы рос столб огня.

Ударил церковный колокол. Закричали люди, животные - но все это уже было словно в прошлой жизни, их не касалось. Кобыла шла неспешно, груз лежал глубоко на дне телеги, присыпанный соломой. Парень с девушкой, лежа на барахле, целовались...

9

Лошадь с телегой спрятали в глубокой балке, поросшей лопухами ревеня, готовой к цвету сиренью и мелким орешником. Груз закопали в корнях осокоря - на случай, если кто обнаружит кобылу. Ибо сами Андрей с Оксаной пошли к замку.

- Я тебя доведу, - сказала она. - Но сама заходить не буду. Дурное это место, страшное. Может, все-таки не пойдешь туда? Двинемся на Русь, там жить будем. Семьей.

Андрейка упрямо мотнул головой:

- Hе. Мне дядя Андрей - как отец родной. Hадо вызволять.

Стояла опять ночь, и опять светила луна. Каменная трехэтажная громада с двумя башнями по углам была окружена широким рвом с пахнущей тиной водой.

- Холодно, - сказал Андрейка, - А так переплыть можно. Даже перейти.

- Переплыть лучше, - отозвалась Оксана. - Дно давно не чистили.

Hо мост оказался опущен, одна створка ворот открыта.

- Hе ходи, - попросила Оксана. - Это ловушка.

- Hа кого? - удивился Андрейка, и пошел.

В правой руке он держал заряженный пистолет, в левой - нож. Из пистолета он выстрелил в воротах в бросившегося на него стражника, нож воткнул в другого. Потом его стало тошнить...

Мучимый рвотой, прошел, держа нож перед собой, по огромному, выложенному камнем внутри стен проходу до двери. Толкнул ее - и оказался в зале, матово отблескивающим лунный свет, льющийся сквозь цветные витражи окна. Красота комнаты была мертвящей и торжественной - точно такой, как он представлял ее по рассказам Оксаны, бывшей здесь однажды. Пошел вправо, держа перед собой нож и прижимаясь спиной к стене. Не увидел, а скорее ощутил дверь, спрятанную под парадной широкой лестницей, ведущей в верхние покои. Толкнул - и та тяжело поплыла прочь, обнаруживая черный, пахнущий сыростью и землей провал.

"Везет дурачкам и новичкам", - вспомнил Андрейка, и шагнул внутрь. Сердце гулко бухало в груди. Во рту противно кислило от рвоты. Дверь закрылась тяжело, но плотно, словно хороня его в подземелье. Но в спертом воздухе приступы рвоты прекратились. Ощупывая рукой сырую стену, а ногою ища грани ступеней, стал медленно спускаться.

Четырнадцатая ступенька, как и сказала Оксана, была последней. Рука нащупала провал - там должен быть коридор. Он свернул.

Нащупал дверь... щеколду... сдвинул ее... потянул ручку на себя...

- Эй! - сказал почему-то приглушенным голосом. - Кто есть? Выходи.

И та, и следующие двери ответили молчанием. Лишь в четвертой оказался человек.

- Ты - мне? - спросил молодой с хрипотцой голос. - А где свет?

- Не знаю, - ответил Андрейка. - Я выпускаю всех.

- А кто ты?

Но Андрейка шел уже к следующей двери.

- Выходи!

И услышал недовольный голос Корелы:

- Зачем?

- Это я - Андрейка.

Большой, пахнущий кровью и железом человек вывалился к Андрейке и, гремя цепями, обнял его.

- Андрюша!.. Хороший мой!.. Как ты здесь?..

Андрейке захотелось размякнуть, прижаться к широкой груди Корелы, расплакаться. Но времени в обрез.

- Где братья? - спросил.

Удар в спину повалил его вместе с Корелой внутрь комнаты. Двери захлопнулись, скрипнула щеколда. Молодой с хрипотцой голос проник сквозь дверь:

- То-то князюшко обрадуется!.. И меня простит...

10

Нож сломался в кандалах. Корела сразу назвал эту задумку глупой, но Андрейке очень хотелось хоть от желез освободить товарища. Он сунул лезвие внутрь звена потоньше и попытался кольцо разжать. Раздался треск - и в руках парня остался полувершковый обломок с рукояткой.

Корела нащупал отломленную часть клинка, сказал:

- Можно кое-что придумать, - и, оторвав от подола рубахи полоску ткани, обмотал ею нижнюю часть лезвия. Потом, ощупав обломок в руке Андрейки, заметил:

- Теперь у нас два ножа. Будем ждать.

Ждали молча. Не спалось. И думалось Андрейке сразу обо всем: о доме в Туле, о Доне, о Раздорах, о корчме, о потерянном в приступе тошноты пистолете. Об Оксане вспомнил лишь когда услышал вопрос Андрея Тихоновича:

- Ты пришел один?

- Нет - быстро ответил он. - Со мной девушка.

- Где она?

- Ждет, - выдохнул Андрейка. - Но только до утра... - и рассказал Кореле о своей жизни в корчме, о поджоге и договоренности с Оксаной, что если до утра он из замка не выйдет, она уедет на Русь одна.

- Здесь нет окон, - заметил Корела. - Может уже утро, а может и день...

Спустя время в камере посветлело - это в зарешетчатое окошечко двери проникло зарево от приближающихся факелов.

- Вперед! - приказал Корела, и встал от двери сбоку, держа наготове нож.

Андрейка встал у другого косяка

Мелькнули тени. Пламя приблизилось к окошечку, осветив камеру.

- Их там нет... - растерянно произнес кто-то.

Звякнула щеколда... Корела ударил плечом в дверь и, выставив перед собою нож, рванул в коридор. Раздался стон, и голос с хрипотцой закончил:

- Мама...

Андрейка бросился следом. Рука с ножом дернулась в поисках жертвы, но удар по голове сбил с ног и заставил сознание помутиться...

11

Очнулся Андрейка в большой светлой комнате. Он лежал ничком на трехцветного узорочья каменном полу, разбросав руки. От холода в щеке ныл зуб. Повернув голову, Андрейка увидел резные ножки какой-то мебели у стены и пару висящих над полом сафьяновых сапог.

- И второй очухался, - услышал над головой.

Сильные руки ухватили его под мышки, подняли и опустили на вялые онемевшие ноги.

У огромного окна с бесконечно большими по-настоящему прозрачными стеклами, подобных коим Андрейке видеть в жизни не доводилось, стоял стол с золоченными гнутыми ножками. На столе, рядом с книгами и свитками, болтая ногами в сафьяновых сапогах, сидел рыхлый мужчина с опушим лицом, при лихих усах-копьецах и при длинном носе. Был он одет в богатый парчовый камзол - зеленый, с золотым шитьем, слегка запачканный у подола. Человек этот поигрывал странного вида тонкой гибкой палочкой с кожаной кисточкой на конце: хлопал ею по желтому сапогу с загнутым вверх носком - и смотрел на дрожащую кисточку, хлопал - и смотрел.

Корела стоял сбоку от Андрейки. Руки его были свободны. Обернулся - сзади братья Межаковы с затекшими от побоев глазами, со скошенными лицами. Руки их тоже не связаны.

- Итак, посольство войска Донского в полном составе, - сказал наконец по-русски сидящий на столе ясновельможный пан, - Атаман Корела, атаман Михаил Межаков, запорожский писарь Осип Межаков и... - уставил взгляд в Андрея, - А кто будешь ты? Телохранитель?.. - протянул палочку к Андрею и ткнул ею в его грудь - Андрейка покачнулся. - Хлипок, - заметил пан. - А двух стражников уложил. Так - кто?

- Он - мой сын, - сказал тут Корела. - Казни меня вместо него.

- Хорошо, подумаю, - согласился пан, спрыгнул со стола и представился. - Князь Януш Острожский, краковский кастелан и черкасский староста.

Андрейка же смотрел на Корелу. Андрей Тихонович назвал его сыном. Зачем? Чтобы спасти? Навряд ли родство с казачьим атаманом может послужить оправданием убийства двух княжеских слуг. А вот свое положение усугубил. Андрейка знал уже, что князь Острожский хоть и подданный короля Сигизмунда и дань ему платит, но в остальном полный хозяин на своей земле, а люди на ней живущие - его собственность. Он даже войско содержит на свои деньги не меньше королевского. Царевича Димитрия в своих владениях приказал поймать и передать ему в руки. А короля Сигизмунда известил письмом, что предпримет насилие, чтобы задержать продвижение отрядов Димитрия к русским границам. Зачем ему пропускать донских послов в Самбор? Нет, он уничтожит их всех, а царевичу пошлет письмо о том, что донцы к нему не пристанут...

- Какого вероисповедания? - внезапно спросил князь.

- Православного, - пожал плечами Корела. - Все четверо.

- И чтите Бога и Троицу по-греческому?

Корела посмотрел на Андрейку, тот - на Корелу.

- Мы - по-русски, - сказал тогда Андрейка. - Не греки.

Князь рассмеялся:

- Православные, значит, - сказал. - И я тоже православный. И дети мои, и братья, крестьяне наши - все веры православной. А самозванец ваш - еретик! Расстрига-дьякон, принявший католичество.

- Ну и что? - спросил Андрейка, не бывавший в церкви со времени побега от холопской крепости и о католичестве слышавший впервые. - Разве нельзя?

- Нельзя? - переспросил пораженный князь. - А ты знаешь, чем он здесь занимался? Что делал?

- Почему здесь? - спросил Андрейка, поняв, что казаки в вопросах теологии разбираются не больше него, а князь ответа требует. - Разве царевич здесь?

- Был, - ответил князь. - Когда ходил в Запорожскую Сечь. И вот что оставил. Забыл, так сказать... - взял со стола свиток и бросил Андрейке под ноги. - Читай! Название читай!

Стоящий за спиной Андрейки Осип Межаков шагнул вперед, поднял свиток и, с трудом шевеля разбитыми губами, прочитал хриплым, стесненным голосом:

- "Утерянная любовь Христа. Повесть писаная Димитрием Угличским, царевичем Московским и всея Руси в лето 6111 от сотворения мира... И клонился день к вечеру..."

- Хватит! - оборвал его князь. - Брось свиток!

Бумага, шелестя сгибами, упала на пол.

- Понял, на кого он замахнулся?! Понял, щенок?!

Князь, понял Андрейка, пытается разжечь в себе ярость. Так, помнится, делал дворянин, имя которого он забыл, который дал отцу деньги в рост, а потом грозил отнять хозяйство и взять семейство в крепость. Тоже так вот приходил - довольный, сытый, вначале куражливо доводил отца, бесчестил, а после, заведясь сам, орал, стучал ногами, хватался за плеть и грозил, грозил... Перед таким лучше дурачка сыграть - быстрей успокоится. И Андрейка сказал:

- А мне нравится. Любовь утерянная, а он ее нашел. Хорошо.

Князь побагровел от гнева. У него голос пропал. Он разинул рот, но сказать сразу не смог. А Андрейка успел влезть:

- Царевич нам свободу обещает. И землю - каждому по числу едоков.

- Он Русь в латинянство переведет! - вскричал тут князь, и стукнул палочкой о сапог так, что сам скривился от боли.

- Он - царь, - ответил молчавший дотоле Михаил Межаков. - А мы послы от казачества. За весь народ русский и за царевича не ответчики. Решил казнить нас - казни, а про поповские дела не расспрашивай. Мое дело саблей махать, а не кадилом.

"Правильно сказал, - подумал Андрейка с восторгом в душе. - Мы - саблей махать!"

- Саблей махать... - повторил князь, - Средь донцов и татары есть, и ногаи живут. Вы - не держава, и кормитесь вы войной. По мне, казаки, так вас бы всех в распыл пустить, - признался он, горя взором от представления как это будет выглядеть. - На виселицу да в цепи...

Слова звучали страшные, но в голосе князя Андрейка угрозы не улавливал.

- Но я - вассал короля, -продолжил Януш Острожский, - И по его велению вас должен отпустить.

- Слава королю Сигизмунду... - скривил губы Корела.

- Вас закованными в телеге отвезут к границе владений Речи Посполитой, - продолжил, словно не слыша Корелы, князь и сильно ударил палочкой по столу. - Оттуда - семь дней пути до Царева-Борисова. А там - и Раздоры недалече.

- Ты шлешь нас назад, князь? - спросил Корела.

- Троих, - ответил пан Януш. - Вот этого, - указал на Андрейку, - оставлю у себя. Так говоришь, тебе он - сын?

- Сын...

- А звать как?

- Андрей.

Князь уставился на Кореле прямо в глаза:

- Андрей Андреевич, значит... Так вот... он - мне порука, что ты вернешься на Дон.

- Не просчитаться бы тебе, князюшко, - покачал головой Корела. - Королю не понравится, как ты обращаешься с послами.

- Ничего, - ответил ему пан Януш. - Нет письма - нет самозванцу поддержки, нет поддержки - нет войны.

Михаил Межаков подал голос:

- Ты так любишь Москву, князь?

- Я люблю Украину, казак, - ответил пан Януш. - И не хочу здесь ни донцов, ни запорожцев. Хватит нам разору от Наливайки, - и опять к Кореле. - Поезжай на Дон и объяви, что Димитрий - самозванец, а не царевич. Объявишь - будет сын жив. Слово князя.

- Оставь меня, - попросил Корела. - Отпусти его.

- Я отпущу послов, - улыбнулся князь. - Трех, как написано в письме от короля.

Корела шагнул вперед, вытянув перед собой руки, готовый наброситься на пана Януша, но окрик князя остановил его:

- Стой! - и взмахнул палочкой. - Еще движение - и тебя убьют... - указал концом ее в сторону резного шкафа, возле которого стоял Корела.

Одна створка была открыта и в дырке между книгами торчал мушкет, который держал кто-то стоящий за потайной стеной.

- Их четыре, - сказал пан Януш. - И у каждого своя цель.

Андрейка оглядел комнату и обнаружил еще три таких амбразуры с направленными на них мушкетами. Смелость князя перед несвязанными казаками стала понятна.

- Здесь... лишний... я - выдохнул стоящий теперь уже рядом с Андрейкой Осип Межаков. - Они втроем - посольство.

- Знаю, - кивнул князь. - Но ты не убивал моих слуг, не поджигал корчмы на моей земле, не говорил, что латинянство - не грех, и не богохульствовал, слыша святое имя. Потому... останется он, - и палец князя вновь уперся в Андрейку. - Я так решил.

Андрейка задрожал от этого жеста, перевел взгляд на Корелу.

- За малого не беспокойся, - продолжил князь, обращаясь к Кореле. - Буду холить, как своего. Верные и смелые - редкость ныне. И воспитанием займусь, станет воистину православным мужем.

Андрейка увидел, что Корела хоть и верит князю, но расставаться с названным сыном не собирается. Видел - и понимал, что висит сейчас он тяжким грузом на плечах атамана, ибо не оправдал Андрей Тихонович доверия круга, не добрался до царевича, обещавшего народу свободу, а теперь и вовсе должен вернуться назад.

- Свободу... - повторил Андрейка вслух и глянул в сторону направленного на него мушкета. - Свободу...

- Что? - переспросил князь, - Что ты сказал?

- Димитрий, - сказал тогда Андрейка, - обещает дать свободу. А ты, князь, даешь рабство.

- Димитрий твой - самозванец! - вскричал тут пан Януш. - Он клятвопреступник и расстрига! И про свободу он лжет!

- Не лжет! - тоже крикнул Андрейка, не отводя глаз от мушкета. - Он - царь! Цари не лгут!

- Дурак! - сказал, темнея лицом, князь, и замахнулся на Андрейку стеком. - Болван! Какой он царь?

Андрейка бросился на князя.

- Сынок!..

Голос Корелы перекрыл выстрел.

Заряд свинца отшвырнул юношу через медленно заполняющуюся дымом комнату...

12

Через час телега с закованными в кандалы послами войска Донского выехала из Острожского замка в сторону Дона.

* * *

Корела с братьсями Межаковыми бежали из-под стражи солдат пана Януша Острожского, пробрались сквозь польские кордоны, от имени Войска передал самозванцу согласие донцов помочь "царевичу" в грядущей войне с Москвой и Годуновым.

Лжедмитрий поблагодарил послов, пообещал хорошо наградить после воцарения и отправил с письмом назад. Лишь через несколько дней вспомнил . и спросил у кого-то из своего окружения: отчего это атаман был такой грустный? И, услышав о гибели названного сына Корелы на землях князя Острожского,пожал плечами и сказал:

- Неродной ведь.

7112 годъ от С. М. 1604 год от Р. Х.

П О С Л Е Д Н И Е П Р И Г О Т О В Л Е Н И Я

О том, как помогли самозванцу уберечься от убийц

1

Наездов Семена Никитича Годунова, случавшихся всегда внезапно и в неурочные часы, в Посольском Приказе боялись больше укоризны царской. Государю еще можно было наплести серьезных причин в оправдание своих ошибок, Главе Тайного Приказа . никогда. Если Борис Федорович равно как карал, так и миловал, то Семен Никитич только карал. Слова "милую" он словно бы и не знал.

Царский дядюшка отличался от своих предшественников на посту Галвы Тайного Приказа полным непониманием того, что в стенах Посольского Приказа следует вести себя чинно и торжественно. Он мог приехать и днем, и ночью, и рано поутру, выскочить из кареты или спрыгнуть с коня и, взбежав по крыльцу, замолотить кулаками в дверь с тем, чтобы всполошить и спящих, и бодрствующих, и малых слуг, и долгобородых дьяков, отмахнуться от склонившихся в приветствии писарей да толмачей, пойти скорым широким шагом в сторону пристроенной по его личному приказу светлицы, зная, что расторопные подьячие уже несутся к запертым секретными замками сундукам, достают оттуда тайные письма и спешат с ними вслед высокому гостю, чтобы успеть предстать перед ним прежде, чем Семен Никитич сядет за стол и спросит:

- Ну, что нового, долгобородые?

После возьмет свитки, выставит всех вон, кроме нужных на этот раз толмачей: немецкого ли, польского, фрязинского[5], английского . какой для чтения писем понадобится. И уж о чем речь была в тех письмах, узнать постороннему было никак нельзя.

Во-первых, светлицу ту строили под личным присмотром Семена Никитича привезенные им из Пскова мастера, потому слуховых труб и полостей в стенах она не имела. А соединялась она с остальными Палатами Приказа длинными Сенями, но не теплыми, как было принято в Москве, а открытыми, похожими скорее на крытый переход. Спрятаться в них не было никакой возможности.

И в окно проследить за тем, как губы у толмачей и у Годунова шевелятся, нельзя было . окна светлицы были устроены так, что дневной свет пропускали, а тех, кто в ней находился, увидеть снаружи не стоило и пытаться.. И множество подглядчиков Посольского Приказа, владеющих искусством понимания даже иноземных языков по движенияю рта, вызнать о чем идет речь за стенами тайной светлицы были не в силах.

Толмачей же Посольского Приказа Семен Никитич одаривал всякое свое посещение так, что у них вызнавать содержание тайных писем было опасно . близость к Главе Тайного Приказа ставила их в положение особ, способных отправить в подвалы Водовзводной башни всякого, кого они заподозрят в излишнем любопытстве. Ибо хоть и множество на Руси знающих русскую письменность людей, но грамотных по-иноземному даже в Москве не более сотни. Они не только у всего города на виду, но и воспользованные сильными мира сего быстро становятся ближними им слугами.

2

Антон Толубеев, знающий не только по-польски, как многие на Руси, но и по латыни и по-фряжски, по-турецки и по-румынски, был фигурой в Посольском Приказе важной не столько за умения свои, сколько за то, что Семен Никитич выделял его среди прочих толмачей Приказа, и однажды прилюдно даже похлопал его по плечу. Тот знак милости царского дядюшки вынудил Главу Посольского Приказа увеличить Толубееву государево жалованье по Разрядной Книге.

Другие любимцы Семена Никитича кичились своей избранностью, позволяли себе на денек-другой задержаться дома, не приходить в Приказ или заявляться к обеду и навеселе. Толубеев поступил наоборот. Он поселился в самом Приказе, а жене велел приносить к воротам два раза в день еду и ждать его дома только в святое воскресенье . день, в который самим Богом заповедано не трудиться. И потому во всякий приход главы Тайного приказа под рукой у него оказывался именно Толубеев. Даже когда читались письма шведские, английские или датские, и надобности в Толубееве не было, личина его все равно маячила какое-то время перед Годуновым . и тот, в конце концов, с ней так свыкся, что бывали случаи, когда он не выставлял Антона вон, оставлял его в тайной светлице рядом с толмачем с английского или немецкого.

Неутомимый Толубеев выучил за год швабский, и однажды, когда переводчик с немецкого запнулся, подсказал тому нужное слово. Годунов удивленно глянул в его сторону, но промолчал. А уж после чтения писем, отпустив всех, спросил Антона:

- Ты и по-немецки знаешь?

- Плохо, боярин, - честно признался Толубеев. - Только на слух научился понимать. - и рассказал, как беседовал по ночам с охранником Приказа из немецких копейщиков-рейтар, постигал смысл произнесенных тем по-швабски слов, как за год научился новой речи до того, что мог спорить с наемником о первенстве православия перед католической верой.

- Да ты, червь, разумом богат, как Аристотель, - заявил тут Семен Никитич. - Мне такие нужны. Пойдешь в мой Приказ.

Предложение, конечно, лестное. Но Толубеев слов Годунова испугался. Затеряться среди мелких слуг Тайного приказа и потом тратить годы на то, чтобы выделиться среди них, мог позволить себе пятнадцатилетний отрок, но никак не двадцативосьмилетний отец трех детей. Поэтому он тут же возразил:

- Думается мне, боярин, здесь я тебе нужнее буду, - сказал он.

- Что?! . удивился Годунов, считавший предложение свое толмачу высочайшей честью для безродного.

И Толубеев объяснил:

- Ты, боярин Семен Никитич, во всех углах державы, во всех Приказах имеешь свои глаза и уши. В нашем, думается мне, тоже. Да только полного разумения о том, что тебе важно знать, а что не важно, никто из твоих дознаев здешних не имеет. Ибо в светлицу тайную свою ты никого из них не допускаешь, а без знаний того, что там читано, они всего не разумеют.

- А ты разумеешь? . вскинулись брови Годунова.

- Я, боярин Семен Никитич, - осмелел Толубеев, - не только вижу и слышу, я еще и думаю потом. И замечаю.

- Что ж ты заметил, червь?

- А то, что со времени сообщения о посольстве Корелы к самозванцу ты стал не только чаще появляться в нашем Приказе, но и приходишь всегда по утрам.

- Ну и что из этого?

- А то, боярин Семен Никитич, что писем на твое имя стало приходить в Посольский Приказ от твоих дознаев больше, и многие из них оказываются без печатей. И читал их кто до тебя или нет, ты знать не можешь.

- Здесь можешь успокоиться, - сказал Годунов. - Кому нужно, те за этим следят.

- Верю, - согласился Толубеев. - Но ведомо ли тебе, что и число писем в Посольский Приказ увеличилось многократно? А значить это может лишь то, что в чужих державах сильно встревожены: удержит Государь Борис Федорович власть на Руси или.

Но Семен Никитич прервал:

- Что мелешь, червь? За слова такие тебя . в пыточную!

- Сдержи ярость, боярин Семен Никитич, - спокойным голосом продолжил Толубеев. - Напряги ум. Не для обиды тебе говорю это и не из глупого желания лишиться головы. Нет у тебя, я вижу, слуги верного и смелого, который может сказать не только угодное, но и правду тебе в глаза.

Да, таких вокруг Семена Никитича не было. Все слуги льстили, все бояре поддакивали, и все вместе боялись его и ненавидели. Лишь царь любил, да внуки.

- Продолжай, - разрешил Годунов.

- С тех пор, как вор Отрепьев стал войско в Пльще собирать и объявил о своем желании идти на Русь, письма прелагатаев твоих стали приходить с такой задержкой, что новости в них уже становились старыми. Людская молва быстрей приносила в Москву вести, которые тебе передавали твои люди из Польши, из Литвы и из Рима. Люди, посланные тобой в Польшу, чтобы убить самозванца, приняли мученическую смерть, но имени твоего не назвали. Так пишут тебе. Так доносишь ты Государю. А как так можно? Ужель ты знаешь хоть одного вора, попавшего на пытки, кто выдержал там муки и тайного не выдал? Или думаешь, что польские палачи дело свое знают хуже наших?..

Семен Никитич молча ждал продолжения речи Толубеева. Отвечать сейчас на его вопрос . значит унизить достоинство свое до толмачского.

- Пытают и получше, боярин Семен Никитич, - заверил Толубеев. - Книгу написали "Молот ведьм". Там пытки полютее и дыбы, и плеток, и кола. У них есть инквизиция. Те мучат не только плоть, но и душу. Развязать язык они могут не только человеку, но и дьяволу. А твои прелагатаи не выдали тебя будто бы.

Здесь Толубеев помолчал, словно давая время Семену Никитичу свыкнуться с предложенной ему мыслью, а после продолжил еще более обидное:

- А тебе, боярин Семен Никитич, и лестно о молчании их слышать, лестно Государю передавать. Так лестно, что обмана за той лестью ты не слышишь. Не видишь, что вор тебе нарочно голову морочит, убеждает в том, что делаешь ты все для победы над ним, но судьбе угодно беречь самозванца. Тем самым он торжествует равно как в глазах черни, так и твоих собственных.

Ах, как обидно было слушать это Семену Никитичу, и как верны были слова толмача. Успокоили письма прелагатаев главу Тайного приказа, утешили совесть, помешали послать не одного-трех, а сразу три, пять, десять десятков убийц к Отрепьеву.

- Хочешь убить вора сам? . спросил Семен Никитич.

- Помилуй, боярин Семен Никитич, - согнулся в поклоне Толубеев. - Я и оружия-то, кроме кинжала, в руках не держал. И телом не крепок . от боли визжу, как хряк под ножом. Да и знает всяк на Москве, что тебе я служу в Посольском Приказе. А у вора, тебе пишут, московских людишек в войске уже полно. Пока доберусь . еще добавятся. И на меня вору донесут. Как тогда близко к нему подберешься?

- Так что ты хочешь?

Разогнулся Толубеев и, глядя в глаза Семену Никитичу, объяснил:

- Пошли меня во главе отряда к самозванцу. Будто бы мы . изменники Государю Борису Федоровичу. Будто сами сбежали из Москвы, решили к вору пристать. И чтобы было нас около сотни. Но не ровным числом, а так: восемьдесят семь . девяносто шесть. А среди них . сколько можешь тех, кто должен вора убить.

Семен Никитич молча кивнул. Мысль Толубеева показалась ему здравой.

- Большой отряд, да из самой Москвы, внимание большое привлечет, вор к нам выйдет, - продолжил толмач. - Тут твои людишки дело и сделают. А без самозванца войско . уже и не войско. Пошумят, попечалятся . да и разойдутся.

"По всему видно, - подумал Годунов, - мысль эта только сейчас посетила голову Толубеева. Не хочется ему в Тайный приказ уходить, крохи от посольских даров терять . вот на ходу и сочинилась отговорка. Но пока говорил, сам укреплялся в мысли, что участием в убийстве самозванца он возвысится до скончания дней своих. В конце концов, когда-нибудь все равно убьют самборского поганца, так почему бы не заработать эту честь ему?"

- Умно, умно. - согласно покивал Семен Никитич, - Отряд изменников из Москвы . это то, что вор ожидает, раз называет себя царевичем. Это . лестно, в это верить хочется самозванцу. И лесть, ты говоришь, залепит ему глаза, заставит не видеть ловушки. Да, толмач, ты придумал хорошо. За дерзость тебя прощаю, а за совет награду получишь, как придуманное совершишь, из рук самого Государя.

3

Мысль о том, что оборотень сейчас находится в Москве и даже может жить в царском дворце, не оставляла Семена Никитича ни днем, ни ночью. Он и письма с Дона и из Самбора читал первыми только для того, чтобы узнать: упоминается ли там имя Заруцкого?

Больше года никто не вспоминал ни о казацком атамане, ни о человеке, который предрекал скорое падение власти Годуновых и смуту на Руси. Как в воду сгинул оборотень.

Можно, конечно, успокоить себя, решить, что Заруцкий умер, нет его. Но Семен Никитич прекрасно понимал, что тихо и безвестно, незаметно такие люди, как оборотень, не исчезают. О смерти такого злодея надо не только знать, но и иметь доказательства ее.

А тут . ни слуху, ни духу.

В Кремле у Семена Никитича было множество дознаев и шишей. Кто был явными его глазами и ушами, кто служил башмачником либо прачкой, кто ходил в боярской шапке и пересказывал важное Семену Никитичу прямо на царском пиру. А были еще прелагатаи тайные, которых не видел никто. И прятались они либо в ночной темени, либо в печных поддувалах, в слуховых проемах, в сооруженных для этого потайных местах царских Палат.

Что видели и слышали эти люди, все доносилось Семену Никитичу лично. Ибо глава Тайного приказа не доверял никому, во всякое дело вникал сам, советовался с кем редко, не щадя ни времени своего, ни сил.

Ведь даже письма Посольского Приказа он читал потому лишь, что не доверял отвечающему за эту переписку дьяку Афанасию Власьеву. Почему не доверял, объяснить и себе не мог, не доверял . и все тут. Построил тайную светлицу, ездил в Посольский Приказ, самолично прочитывал написанное по-русски, выслушивал переводы с иных языков, после ехал по другим своим делам, обдумывая новости.

Вот и после разговора с Толубеевым всю дорогу до Кремля, а потом до своего двора, Семен Никитич размышлял о прочитанном на этот раз.

В письме из Самбора, где самозванца чтили, как жениха одной из дочерей князя Мнишека, было сообщено, что папа римский денег давать на войну с Москвой, как это было со Стефаном Баторием, не намерен, но прислал вору несколько советчиков из числа монахов ордена иезуитов. Сведения эти были неприятными, ибо иезуиты . не просто сила, но сила беспощадная. Опыт тайной войны у них огромный, денег не считано, бед они натворить могут много.

Письмо сие вез из Самбора тамошний шут князя горбатый карлик, имени которого Семен Никитич уже не помнил. Карлика этого убили и бросили на дороге какие-то лихие люди, которых много стало на дорогах возле Самбора. Это говорило Семену Никитичу о том, что в войско самозванцу идут не только польские рыцари, но и всякая рвань и голытьба, норовящая не служить, а лишь поживиться на тризне смерти.

Письмо о карлике было приложено к первому письму. Там сообщалось, что к самозванцу приезжают гонцы с донесениями из самой Москвы. Пустое письмо, словом. Написано того лишь ради, чтобы прелагатаю создать в глазах Годунова видимость службы на пользу Москве и оправдать затраты. Надо приказать, чтобы шиша[6] этого убили. Ни к чему кормить бездельника. И без него известно, что в Кремле полно лазутчиков от самозванца. А если и не полно, то несколько имеется точно.

Поискам этих лазутчиков и решил Семен Никитич посвятить остаток дня.

После еды и полуденного сна Семен Никитич отправился через двор, где отдельно от основных Палат стояла маленькая башенка со столь же искусно сработанным окошком, как и в светелке Посольского приказа. По дороге отругал ключницу за то, что передержала она моченные яблоки в рассоле . и они шибают в нос. Еще велел согнать с крыши гоняющего голубей дворового мальчишку. Заметил, что сено свисает с сушила, треплется ветром и разносится . наорал на слуг. И лишь после того, как убедился, что мальчонку с крыши согнали и выпороли, что сено прибрано, а ключница уползла в погреб, вошел в башенку.

Там ждала его карлица Лушка, умеющая хитро прятаться в царском дворце, слушать и видеть, а главное . запоминать все дословно. Даже иноземные слова, не понимая в них ни слова, она запоминала так крепко, что могла повторить их и год спустя. И терпелива была до безумия. Бывало, лежала в поддувале затопленной печи целые сутки . и не сжаривалась. Вылезала, воды три ковша выпивала . и начинала повторять слово в слово все, что говорилось в Палатах.

- Ну? . спросил ее Семен Никитич. - Что узнала?

Лушка в ответ лишь жалобно улыбнулась.

- Что - молчали там? . удивился Годунов.

Лушка сморщилась и закивала головой мелко и часто.

- А кто заходил?

- Так после тебя, боярин, никого не было, - ответила она.

Это было странно. В Большой палате, где проходили приемы царем иноземных послов, третий день никто не появлялся, ничего не говорил. А между тем, именно в этой Палате люди болтали тайное чаще, чем где-нибудь еще во дворце. Пространство там большое, светлое, все углы просматриваются . оттого и казалось людям, что тут никто не спрячется и их не услышит. А Лушка вот хоронилась. Забиралась в полость в одном из поддерживающих шатровую крышу столбов. Оттуда, сверху, она даже выглядывала порой, чтобы лучше рассмотреть говоривших, не беспокоясь, что те задерут головы и заметят ее.

- Не нравится мне это, - признался Годунов. - Будто знают, вражьи дети, что ты там сидишь. - подумал, стуча костяшками пальцев по столу и глядя сквозь Лушку, не видя ее, приказал. - Перейдешь в Трапезную. Будешь под столом пока.

Перевод в Трапезную из Большой палаты означал неудовольствие Годунова, но вызывал всегда радость у Лушки, бабы скаредной, видящей в этом месте главную для себя выгоду . сытно поесть с царского стола и, стянув кое-что получше да повкуснее, продать за Кремлем, где-нибудь на торгу. В прежние годы, когда царь Борис Федорович был здоров, столы царские ломились от съестного. Ныне же и сам царь, и вторящие ему бояре да дворяне вкушают по большей части скоромное и даже когда разговляются, норовят показать друг другу, как они мало и скудно едят. Дома, конечно, отводят души . не зря у всех брюха вперед оттопырены, над кушаками висят. Но Лушка умела и на скоромном столе обнаружить сытные блюда, тайком снять со скатерти и унести вниз.

Но на этот раз она опечалилась. Причина была в том, что Лушка лукавила перед Годуновым, говоря, что никто в эти дни Большую Палату не посещал. Был там два раза дровокол для царской кухни. Встречался с двумя разными людьми, говорил с ними торопливо. В разговор тот Лушка не вслушивалась, а лишь смотрела на лицо дровокола, любовалась красавцем, стараясь запомнить его покрепче, чтобы после грезить о нем. Ибо не было у бедной карлицы иной радости в жизни, чем грезить и мечтать о сладких объятиях подобных дровоколу красавцев.

- У самозванца свои люди есть в Кремле, - внезапно разоткровенничался Семен Никитич. - Может и из дворян, и из князей, а может и из черного люда. Надо бы тебе внимательнее смотреть и слушать. Любая странность случится . сразу доноси.

Болтовня дровокола с царской кухни в Большой палате была странностью. Во-первых, делать ему нечего в Большой Палате, а во-вторых, разговаривал он с сыном боярским и стрельцом властно, словно князь с холопами. Лушкин долг был об этом Семену Никитичу сообщить. Но привести сей донос мог лишь к смерти красавца, к невозможности увидеть его в следующий раз . и Лушка промолчала. Разве может быть такой красавец шишом самозванца? Нет, в это поверить Лушка не хотела.

- Пошла. - сказал Семен Никитич, и движением руки отпустил Лушку.

Та с поклоном отвернулась, проскользнула в приотворенную дверь. Где-то там, за дверью, растаяла так, что никто из находившихся на дворе годуновских слуг и не заметил ее.

А спустя еще время оказалась в Трапезной под столом. Затаилась.

4

Красавчик объявился и в царской Трапезной, которую на этот раз Государь не посетил. Лушка даже удивилась, что простой дровокол вхож сюда. Она узнала его голос в кружеве голосов за гостевым столом и, напрягшись, различила даже запах его. Добротный запах матерого мужского тела, да к тому же чистый. Раньше, сидя под потолком, она не улавливала этой чистоты, довольствовалась лишь запахом основным. Откуда такой у человека, имеющего дело с топором и топкой? И Лушка передвинулась поближе к расшитым персидским узором синим сафьяновым сапогам, прислушалась.

- . как при Федоре Ивановиче стало, - говорил незнакомый голос. - Тот тоже гостей потчевал, а сам на люди не выходил. То пост у него, то живот болит. А чаще всего . молитва. У Бориса Федоровича поначалу, как у Ивана Васильевича, весело было, а теперь.

- Примета плохая, - согласно произнес красавчик. - Коль нет пышности во дворце и Палатах, то больны и царство, и Государь.

Одних этих слов достаточно, чтобы красавчик и его собеседник оказались в пыточной. На месте Лушки любой слухач бы обрадовался услышанному, ибо мзда за донос о хуле на здоровье царя была особенно щедрой. Ей лишь надо приблизиться вплотную к скатерти и рассмотреть сквозь тканье лицо незнакомца.

Но Лушка не пошевелилась. Годы тайной службы убедили ее в том, что услышанная случайно хула на царя есть лишь малая кроха от большого каравая измены, за раскрытие которой Семен Никитич платит не медью, а серебром.

- А который в Самборе сидит, - продолжил незнакомец, - пирует, говорят, широко. И пьет хмельного много. С гостями щедр. Как Иван Васильевич.

- Так издали чего только не набрешут. - отозвался красавчик.

- Можно посмотреть и вблизи.

Лушка чуть не вскрикнула от радости. Столь откровенно не говорили за царским столом даже английские послы во времена посольства Горсея[7]. Изменник предлагает красавчику отправиться в Самбор.

- Иль вправду много желающих? . спросил красавчик.

- Желающих много. Да не всяких берем, - ответил незнакомец. - Завтра поутру выезжаем.

Лушка ужом проскользнула между ног пирующих и, откатившись от стола в дальний угол, оттуда стала рассматривать двух людей, беседу которых только что слышала.

Красавчик выглядел совсем не таким, каким она привыкла видеть дроворуба. Новая парчовая ферязь, воротник козырем, волос на лице вьющийся, светлый. И лицом хоть чем-то и напоминал дроворуба, но явно им не был. Другое лицо, ибо любимец ее бороды не стриг, брови имел темные.

"Не он! . поняла Лушка . и обрадовалась, - Не он!" - и, юркнув между слуг, понеслась птицей к Сеням.

Там, отогнув угол висящего на стене персидского ковра, сунула голову к отверстию слуховой трубы, в другом конце которой сутками бдили слуги Семена Никитича, назвалась и сказала, что вызывает стражу по Государеву Слову.

После этого вернулась в угол Трапезной - и оттуда стала следить за обнаруженными ею врагами Государя.

Незнакомец оказался Лушке знакомым . приходил несколько раз в Кремль от Посольского приказа толмачом с фряжского, турецкого и польского. Лушка помнила и имя его . Антон Толубеев. Сей толмач оказал большую помощь Борису Федоровичу Годунову еще в то время, когда тот был не царем, а Правителем при Федоре Ивановиче. Толмач очень толково и умно переводил во время переговоров с греческим Патриархом Иеремией, когда Борис уговаривал того основать патриаршество на Москве и поставить над русскими христианами Иова. И еще Толубеев переводил Борису Федоровичу, когда тот объяснял англичанину Горсею, как уговорить Марию Владимировну, вдову литовского короля Магнуса, переехать с дочерью из Риги на жительство в Москву. Служил Годунову, как верный пес, а теперь переметнулся к самборскому самозванцу.

Похожий на красавчика дроворуба был по виду дворянином либо сыном боярским. Лицом приятен тоже, но в движениях как-то суетлив, с едой неаккуратен . на ферязи и на скатерти темнели темные пятна от пролитого жира. И в бороде застряли крошки. Совсем другой человек. Как только она обозналась?..

Когда за спиной Лушки появились присланные по Государеву слову стражники, она указала им на изменников, ничуть не сомневаясь, что делает благое дело.

Но вот стражники подошли к болтунам, велели тем подняться из-за стола.

Толубеев с товарищем лишь переглянулись. Тяжело вздохнули и встали.

Сидевшие за гостевым столом человек шестьдесят, распялив глаза, уставились на них. Случаи, когда стража брала пирующих прямо из-за стола и уводила в пыточную, в Трапепзной было немало, но всякий раз церемония ареста вызывала сдобренный страхом какой-то особый интерес пирующих. "Вот не повезло горемыкам, - как бы говорили все лица, - А меня пронесло."

Бывало, что арестованные кричали о своей невиновности, обращались к сидящим рядом за поддержкой, пытались бежать или бросались на стражников с кулаками, а то и, добыв нож, норовили пырнуть в живот. Сцены эти очень нравились пирующим, позволяли после рассказывать об увиденном домашним, а при случае и напомнить самому царю о том, как вели себя его враги.

Но эти двое молча переступили через лавку, позволили обыскать себя, забрать что-то невидимое Лушке, и пойти с заложенными за спины руками в сторону того угла, где пряталась выдавшая их карлица, ибо там находилась неприметная из зала дверца со ступенями, ведущими в подземный переход, а оттуда . в подвал и пыточную.

И вот, когда они проходили мимо Лушки, она опять ощутила запах красавчика дроворуба.

"Господи! . вспыхнула догадка в ее голове, - Это он! Что я наделала?!"

Опыт работы в Тайном Приказе давно убедил ее в том, что личину может изменить всякий, а вот запах у каждого человека свой, его подделать нельзя.

5

Подьячий Трифон Слепнев служил от Тайного Приказа при Кремлевском царском дворце. Заботой его было следить за порядком в царском окружении и быть начеку. В три тайные комнаты из Трапезной, Большой и Грановитой палат были проведены слуховые трубы, при которых сидело по писарчуку, в двух отдельных светлицах устроилось по десятку крутоплечих молодцов при саблях и алебардах, еще около десятка слухачей пряталось в тайниках. Все это были глаза, уши и руки подьячего, решающего кого брать в путы и пытать, а на кого внимания не обращать.

Подьячий слухачам своим, и особенно Лушке, доверял. Ушлая бабенка могла не только пробраться в самое недоступное из тайных мест дворца, не только услышать сокровенные слова врагов Государя, но и правильно истолковать их, успеть донести до подьячего. К тому же жадная слухачка могла удовольствоваться порой и малой мздой, никогда не требовала ни денег больших, ни внимания высоких лиц. Для человека, который передавал ее сведения дьякам Тайного Приказа и самому Семену Никитичу, такой слухач был ценнее невидимки, если бы таковой существовал и сидел у самой царской постели.

И вот два арестованных по навету Лушки болтливых гостя государевых оказались в пыточной у Трифона Слепнева. Кто они и о чем запретном говорили в Трапезной, следовало узнать подьячему до того, как распросные листы лягут на стол Главы Тайного Приказа.

Толмач был интересен подъячему постольку-поскольку. Люди Посольского Приказа вне подозрений. Семен Никитич говорил, что служба тамошних людей состоит из лжи и лицемерия, ибо что ни говорят они, говорится либо в угоду Государю, либо для того, чтобы выявить врага державы русской. Толубеева карлица могла и не знать, потому и донесла на толмача. А если скажет толмач, что он нарочно говорил неизвестному дворянинчику нескромное, чтобы вызнать мысли того, то придется не только отпустить его, но и наградой поделиться.

Иное дело . сосед посольского толмача по гостевому столу в Трапезной. Не ясно: кто он, как попал на это место, что говорил, чем смущал государева слугу?

Удивляло, что собеседник Толубеева держался спокойно и с достоинством, не высказывая страха перед подьячим Тайного приказа. Стоял посреди освещенной тремя лучинами пыточной камеры, держа, как положено, руки за спиной и расставив широко ноги, глядел на Слепнева скорее с интересом, чем со страхом, совсем не обращая внимания ни на переворачивающего в огне клещи палача, ни на чад, заполонивший пыточную из-за плохой вытяжки.

Что ж, видал подьячий разных в этой комнате. Пусть на этот раз будет и такой. Почему бы нет? Надо только не обращать внимания на то, что этот дурак покуда не понимает, что ждет его через несколько минут. Спокойствие и безразличие спрашивающего всегда ломает охочих до героических поступков допрашиваемых.

Слепнев опробовал ногтем кончик пера, остался им доволен, после макнул его в чернильницу и, пододвинув к себе лист бумаги, написал: "Доставленный с толмачом Толубеевым назвался." Тут он остановился и, не поднимая головы, спросил:

- Имя.

Тот в ответ улыбнулся (не видящий улыбки Слепнев почувствовал ее, и неожиданно для себя поднял голову), сказал:

- Буду говорить лишь с тобой, Трофим. Скажи, чтобы все вышли, а меня привязали к кольцу.

И кивнул при этом в сторону вделанного в каменную кладку большого железного кольца . сквозь него протягивали веревку, когда вытягивали допрашиваемых на столе и рвали им сухожилия.

Настала очередь улыбнуться Слепневу. Он перебросился взглядом с палачом . и тот, кивнув, отошел от горна с клещами к кадке с замоченными в ней розгами, вынул оттуда кожаный ремешок и, перевязав им оба запястья допрашиваемого, затянул сложный узел на железном кольце. В сухом и жарком воздухе ремешок быстро усыхал и сжимался порой так, что перерезал мясо и сухожилия. Отказавшийся сразу назвать свое имя сам себе выбрал пытку. Ибо цена мук человеческих и самой жизни . ничто, а благополучие державы . более, чем все.

Палач с подручным вышли, огонь в горне притух, дым растекся курчавыми барашками по потолку и тонкими струйками потянулся к вытяжке. В пыточной слегка посвежело.

- Имя, - повторил подьячий.

- Слепнев Трофим сын Петров, - вдруг заявил пытуемый голосом спокойным и твердым. - Ты волен мучить меня и казнить, но если нынче я не буду дома, завтра будешь корчиться на пытках ты. Ибо Семену Никитичу Годунову станет известно кто и за какую мзду похитил часть листов из распросных речей об убиении царевича Димитрия.

Слепнев опешил. Менее всего он ожидал услышать такие слова. Ибо да, пару лет назад он сидел на бумагах Тайного приказа, следил за тем, чтобы писанное было в целости и сохранности, могло быть прочитано, если возникнет надобность узнать о давно прошедшем. И было ему предложено вынуть восемь листов из множества в свитке с распросными листами угличан, устроивших бунт по случаю смерти брата покойного Государя Федора Ивановича. Заплатили щедро . хватило на прикуп земли к родительскому дому в Тверской Ямской слободе и на кабалу для мужика с семьей. Кто заплатил и зачем . было Слепневу неизвестно, да и не было у него тогда желания знать лишнее. Меньше знаешь . дольше живешь, говаривал отец.

А привязанный к железному кольцу между тем продолжал:

- Ты, Слепнев, служишь Годунову не по любви и долгу, а по расчету. Думается мне, что самозванцу самборскому служить тебе выгодней. Погоди! . воскликнул, увидев, что подьячий дернулся, чтобы встать. - Дай доскажу.

Почему бы и нет? Пусть выложит как можно больше и без пытки. И пусть грозит чем хочет. Сейчас допрашиваемый признался в том, что нынче на Руси вина наибольшая . в измене Государю в пользу самозванца. За отыскание подобного заговора быть Слепневу не только дьяком Тайного приказа, а можно стать даже дьяком думским! Так что иначе, чем удачей, донос Лушки не назовешь. А украденные листы? Что ж, кого из разоблачителей врагов Государя не пытались опорочить? Будет Слепнев отвечать, что в его время сидения на бумагах Тайного приказа все листы по угличскому делу были на месте . попробуй докажи, что не так. И чем шумней будет спор, тем больше веры будет у Государя именно в разоблачителя заговора Слепнева.

- Говори, - разрешил подьячий.

И тут пытуемый заявил:

- Ты, Трофимушка, сам того не знаешь, но давно уже служишь природному царевичу Димитрию, а не самозванному царю Годунову. И в милости у истинного Государя, звание имеешь думского дьяка, к нему оклад в восемнадцать рублей. Потому как не однажды оказывал услуги нам, рискуя жизнью в логове годуновском.

Слепнев оторопел . и только рот разевал, да пытался сказать:

- Ты. ты. это. зачем?.

- Шесть слухачей и лазутчиков от Димитрия было в царском дворце, а ты их будто бы даже не заметил. Это ли не служба царевичу?.. И отчего теперь, спрошу тебя, Борис Федорович хвор? Не от снадобий ли, которые ты позволял им сыпать в царские блюда? Яд ведь он бывает и быстрый, и медленный. Царевич молод, ему спешить на Престол садиться ни к чему, прежде хочет он наукам обучиться и в силу мужскую как следует войти. А ты тем временем помогал его тайным слугам укрываться в Кремле под всякими личинами да травить самозванного царя.

- Ложь то все! Ложь! . закричал вскочивший из-за стола Слепнев, забыв, что стоящие за дверями пыточной палач с подручным, а также стражники, могут его услышать. - Поклеп чинишь, проклятый!

- Отчего же поклеп? . улыбнулся допрашиваемый, - На то и бумаги в тайном месте есть. Печать царевича, роспись его. И люди верные мои в любое время снесут их Семену Никитичу.

Слепнев упал задом на скамью и, наклонившись над столом, сжал ладонями голову.

Проклятый Лушкин "крестник" оказался силой, с которой ему не справиться. Коли вправду есть бумаги с милостью царевича Слепневу за порчу здоровья Государя, то никакой верной службой, никакими разоблачениями казни ему не избежать. А бумаги эти верно есть. Не может не быть бумаг, если привязанный к железному кольцу говорит так спокойно и так уверенно.

И не просто ведь говорит, подумал Слепнев, он назвал цену службы царевичу . звание думского дьяка и оклад в восемнадцать рублей. То, о чем Слепнев при Годунове может лишь мечтать без особой надежды при этом, самозванец . или кто там еще? . ему уже дал. И дать может больше, когда на Престол взойдет, если помогут ему Бог и верные слуги.

- Деваться тебе некуда, Трофимушка, - сочувственно произнес привязанный к кольцу. - Либо с нами до конца быть, либо казнь принять лютую.

Вскинул на него глаза Слепнев, сказал, не отрывая взгляда:

- Ты прав, проклятый. Что хочешь от меня?

Тот перевел взгляд на свои руки. Ремешок уже порядком подсох . и кисти набухли, стали бордового цвета.

6

Три недели спустя в сельцо Ольшанец, что неподалеку от Ельца, стали приезжать вооруженные верховые люди по три-пять-десять человек. Все это были, по виду, люди военные, боевому искусству обученные, ни одной чернильной душонки, ни одного простого мужика.

Всех их встречали мужики села приветливо, спрашивали тайное слово, после помогали сойти, уводили лошадей в конюшни. А гостей разводили по домам . опять-таки по пять-восемь человек на избу. Там их кормили, поили, обихаживали, отвечали на вопросы о том, когда ехать дальше, уклончиво или говоря в ответ: "Не нашего ума дело. Атаман велел принять". Имени атамана при этом не называли.

За два дня собралось гостей семьдесят три человека. Был среди них и толмач Посольского приказа Антон Толубеев с подьячим приказа Тайного Трофимом Слепневым. Приехали они вместе, наговорившись, по-видимому, в дороге и вопросов друг к другу больше не имея. И, поселившись вместе в одной избе, легли на разных полатях.

Хозяин . мосластый мужик лет сорока, жилистый и большерукий . отнесся к ним без ожидаемого почтения, уделил внимания ровно столько же, сколько прибывшим вместе с ними четырем стрельцам. Поговорил о погоде, спросил о семье, выслушав вполуха, о трудностях пути от Москвы, накормил сбитнем с хлебом и напоил квасом. После указал где находится отхожее место, указал кому на какие полати лечь, и отправился на печь, по пути напомнив, что вставать завтра придется рано . гостевых коней да лошадей приведут с ночного едва только рассветет.

Гости уснули сразу . сказалась усталость после долгого пути и внезапные покой и беззаботность.

И никто не услышал, как прибыл среди ночи еще один гость. Въехал со стороны дороги на Ефремов, сказал сторожу тайное слово, оставил у него коня, пешком добрался до нужного ему дома, вошел без стука, осторожно переступил через храпящего у порога стрельца, добрался до полати, на которой спал Слепнев, тронул того за плечо . и подьячий во сне потеснился. Приезжий лег рядом и тут же уснул.

7

Утром, услышав возглас хозяина о побудке, проснулись все. Толубеев свалился с полати . и изба грохнула слаженным мужским гоготом. Их поддержал звонкий смех невидимой за занавеской на печи женщины.

Толубеев смущенно улыбнулся и встал, оправляя на одежду . все ведь спали не раздеваясь.

- Ну, довольно! Будет ржать! . перекрыл гогот голос хозяина. - С кем не бывает?.. . и, едва смех притих, спросил. - Пойдем все за своими конями? Или кто пойдет один?

Спавший на полу у двери стрелец оказался единственный из всех гостей обутым.

- Я всех коней знаю. - сказал он. - Вот только его. - кивнул в строну приехавшего ночью, который теперь сидел на полати, свесив ноги и растирая пятерней рыжие взлохмаченные кудри, - его коня не знаю.

Тут-то общее внимание сей человек и привлек. Стрельцам он был неизвестен, хозяин приветливо улыбнулся ему, Слепнев узнал в нем допрашиваемого им по навету карлицы Лушки, Толубеев . боярского сына из царского дворца, только почему-то порыжевшего.

- Ты?.. Как ты здесь? . спросил, заикаясь, Слепнев. - Ты ж в Москве.

- Был в Москве, - согласился рыжий. - Теперь вот с тобой. Возьмешь?

- Куда? . не понял подьячий.

- К себе. В отряд.

- Так это. Это . твой отряд. Ведь ты же.

- Хватит! . оборвал его рыжий, перевел взгляд на стрельца у двери, приказал. - Приведи коней. Которых знаешь.

Услышав голос властный, привыкший повелевать, стрелец коротко кивнул и выскочил в двери.

- Проводи его, - приказал рыжий и хозяину.

Тот выскочил вслед стрельцу не менее поспешно.

Рыжий же спрыгнул с полатей, отчего голые ступни его громко шлепнули о дощатый грязный пол и вызвали улыбки на губах присутствовавших, сказал:

- Обуемся, что ли? А то - как малая ребятня.

Покуда толмач с подьячим и один стрелец накручивали портянки и натягивали сапоги, незнакомец и два оставшихся стрельца быстрее них сумели накрутить онучи и обуть лапти. При этом рыжий, не переставая, говорил:

- У Государя всея Руси, сначала Великого Князя, а затем первого царя и самодержца, Ивана Васильевича был всего лишь один близкий родственник . Андрей Старицкий, двоюродный брат. Остальных предки его да правительница Глинская извели. На долю Ивана Васильевича только и осталось, что с братом да со старшим сыном разделаться. И он их обоих убил. А вот дочь Андрея Старицкого Иван Васильевич упустил . сам отдал в жены литовскому королю Магнусу. Литва с Польшей объединились, Магнус умер. Вдова его, она же дочь Ивана Васильевича, она же сестра русского царя Федора Ивановича. - оборвал вдруг себя, - Интересная история? . спросил, притопнув лаптем, любуясь, как тот сидит на ноге.

Слушатели лишь рты разинули.

С печи спрыгнула молодая дебелая баба лет тридцати. Одета в простое, но чистое, лицом гладкая, глаза некрупные, но блескучие, карие, как у татарки.

- Интересно рассказываешь, добрый человек, - сказала она, - Да баснями сыт не будешь. - блеснула веселым глазом в сторону самого молодого из стрельцов, предложила. - Пойдем . поможешь?

Тот засветился лицом, пролепетал что-то согласное и бросился вслед за нею к дверям.

В избе осталось пятеро: два стрельца, подьячий с толмачом и рыжий. С лиц их не сошли улыбки, вспыхнувшие при виде радости на лице молодого стрельца.

- Хотите знать, что было дальше? . спросил рыжий. - Вы садитесь, садитесь. Сейчас хозяйка принесет молока с хлебом. Здесь очень хороший хлеб . белый, не московский ржаной да с сосновой корой. И не польский . с мякиной. Белый растет на здешней земле . черной, как деготь. Хорошая земля, плодородная. Она очень нужна королю польскому и папе римскому. Которым служим мы с вами.

- Почему королю?! . возмутился один из стрельцов. - Мы едем на службу царевичу Димитрию!

Остальные лишь переглянулись. Улыбки с лиц их сошли.

- Да, к царевичу Димитрию, - согласился рыжий, расхаживая по избе и любуясь своими лаптями, словно это . красные, шитые золотом сапоги. - А царевич служит королю польскому.- стрелец оглянулся в поисках сабли или другого оружия, но незнакомец вскинул руку и повысил голос. - Спокойно! . после чего продолжил уже тише. - Оружие из дома вынесено, а у меня в рукаве нож. Так что тебе удобнее сначала выслушать.

Он отошел к печи, сел там на коротенькую лавочку, а собеседники оказались по другую сторону стола, кто стоя, кто сидя.

- Земля и люди . вот истинная ценность державы. Все прочее . приходит и уходит. Люди тоже уходят, но только мясом своим. Дела их и души остаются тем, чем мы обогащаем державу. Поэтому и вожделеют Русь польский король и римский папа. Они знают истинную цену того, что на Руси не ценят. Они легко согласились вернуть на Русь родную дочь Ивана Васильевича, а самозванного царевича обласкали, дали денег ему и войско.

- Как смеешь ты законного наследника!.. . вскричал давешний стрелец (второй все время молчал и слушал), но рыжий лишь отмахнулся от него:

- Самозванного, самозванного. Я сам его делал, - и в полной тишине продолжил. - Королю польскому нужны православные земли и души. И я с вами и царевичем все это ему отдам. Ибо жизнь человеческая так коротка, соблазнов так много, а цена за них столь ничтожная . совесть всего лишь. Мы с вами продадим своего Государя и Русь, найдем многие тысячи объяснительных слов, станем есть-пить из злата-серебра, тискать по пять баб кряду, слушать хвалебные песни в свою честь, говорить о благородстве русского человека, а про себя посмеиваться: вот, дескать, какие умные мы, как вовремя укатили за кордон.

- А верно ли, что в рукаве у тебя нож? . спросил разговорчивый стрелец.

- Проверь . узнаешь, - последовал ответ. - Царевича ты берешь на веру, а нож - нет. Потому что царевича можно и предать, а нож вонзится в собственное горло.

Толубеев тут рассмеялся и, сойдя с полатей, пересел на скамью перед столом.

- Мудрено говоришь, - сказал он. - Не пойму только, с кем ты: с царевичем или с Годуновым?

Молчаливый стрелец тоже переступил . и оказался возле двери. А болтливый поддержал толмача:

- Вот- вот. С кем ты?

- Ты, Толубеев, королю служить начал еще в то время, когда с англичанином Горсеем в Риге речь с Магнусовой вдовой вел. Не для пользы державе русской, не во благо царевой сестры торг вел, ибо знал, что судьба именитой вдовы . монахиней стать на Руси. А говорил ей с каким почтением ее в Москве встретят, как рядом с Государем Федором Ивановичем посадят, в прежнее величие введут. А ее в камень заточили, дочь до смерти извели. За дело это от Горсея мзду ты получил, от царя . подарки, в Посольском приказе в чин подьячего тебя возвели. А теперь ты решил из державы вовсе исчезнуть. Бумагу себе выправил, в которой написано, что тебе, мол, Годунов за службу королю Сигизмунду голову велел срубить.

- Так ты же мне сам эту бумагу дал! . возмутился толмач.

- Потому как испытать хотел: царевичу ты желаешь служить или королю? Оказалось, что не любишь ты царевича, сила короля тебе более по нутру.

Тут молчаливый стрелец ранул на себя дверь и выскочил в сени. В тот же момент второй стрелец бросился на рыжего.

Из-за двери послышался вскрик и шум падающего тела. Рыжий встретил нападающего левым кулаком под дых, а правый, когда стрелец задохнулся и стал падать, вбил в основание головы.

- Покончено! . выдохнул рыжий.

8

Уже вечером, когда тела были закопаны, поп, чадя кадилом, пропел над земляным холмом положенное, оружие да одежду погрузили в возы, которые завтра же были должны отправиться в сторону Дона, рыжий, Толубеев и Слепнев остались во дворе одни. Идти в избу не хотелось.

Солнце пряталось в тучи, обещая дождь, а на востоке в чистом темно-синем небе уже взошла белая, как молоко, луна. Знобкий ветерок шуршал соломой на крышах, за стеной хлева дышала и похрумкивала жвачкой корова, цепной пес, забившись в угол между будкой и стеной, поглядывал на людей молча и со страхом.

- Жутко, - сказал Слепнев первым. - Сколько их всего было?

- Посчитай. - пожал плечами рыжий.

И тот принялся считать:

- Было нас семьдесят четыре. Это если без меня и без тебя.

- И без меня, - подал голос Толубеев.

- Нет, - сказал Слепнев. - Тебя я считал. Остается семьдесят три. Значит. семьдесят два похоронены. С ума сойти!

- Это . начало только, - заметил рыжий. - Еще сколько будем косить да косить!

Помолчали.

- Зачем так говоришь? - спросил Толубеев. - Сам совершать злодейства заставляешь . и сам же коришь?

- Не корю, - вновь пожал плечами рыжий. - Подсчитываю. Не мы бы их порешили . они бы нас. А теперь у Годунова людей для убийства Димитрия нет. Семен Никитич будет ждать вестей от своих слуг, время потеряет. Новых слуг для злодейства не подготовит. Так что уберегли мы царевича от покушений . за это честь нам и хвала.

- Тяжко на душе, - вздохнул Толубеев. - Тяжко. Зачем ты этих-то на наших глазах?

- Ну, не совсем на ваших. Первых двух хозяин с хозяйкой кончили. А последние двое были неясны: с кем они и за кого? Потому и путал я свои речи, дразнил, ждал, что выдадут они себя. Вот и выдали. Того, что убежать хотел, баба в сенях ножом уложила. Думается мне, он к тебе, Толубеев, был приставлен. Самим Годуновым. Не доверял тебе до конца Семен Никитич. Какую ораву с тобой на дело послал, а все же одного припас на случай твоей измены. Умный муж.

- А что про того скажешь, которого уложил ты?

- Этот . из тех простаков, кто с тобой по глупости пошел. Думал, дурак, что с отрядом твоим до самозванца дойдет . и тебя там выдаст царевичу. Вот очухается как следует, отлечится . к себе его возьму.

Вновь помолчали.

- А ты и есть атаман? . спросил вдруг Слепнев.

- Какой?

- Про которого здесь вчера говорили.

- Ишь . ты! Заметил, - улыбнулся рыжий. - Да, я . атаман.

- И волосом взаправду рыжий?

Атаман провел рукой по голове . и снял красную шевелюру.

- Оборотень! . воскликнул Слепнев.

- Звать меня Заруцким, - сказал атаман. - Иваном Мартыновичем. А Семен Никитич . да, зовет оборотнем.

- Не, - покачал головой растерянный подьячий. - Ты же у нас в пыточной был. Тебя Лушка выследила. А оборотень неуловим. Про то весь Тайный приказ знает. Ты . не Заруцкий.

Атаман рассмеялся, а после указал на Толубеева:

- Его спроси, как дело было.

И Толубеев рассказал оторопевшему Слепневу, как по совету своего давнего знакомца, имевшего в Кремле множество личин, но платившего за сведения из Посольского приказа исправно и не скупясь, толмач подкинул главе Тайного приказа мысль заслать в стан самозванца целый отряд убийц. Ибо большому числу москвичей Лжедмитрий не только удивится, но и захочет на ратников посмотреть. Вот тут-то они и нападут на Лжедмитрия. Даже если десяток-другой в бою погибнет, найдется один, кто до ворога достанет ножом ли, саблей ли, стрелой. А уж как злыдень околеет, так и войско его распадется, полякам некого будет во главе рати ставить. Годунов клюнул на эту мысль . и поручил Толубееву не только возглавить отряд, но и набрать людей.

Особенностью отряда быть должно то, что кроме убийц, которых назвал Семен Никитич, в него вошло немалое число просто предателей . из тех, кто имел обиды от Государя и готов был кричать здравницу самозванцу убедительней любого скомороха, любого лицедея и притворы. Таких людей знали не только в Москве, говорили об их пьяных ли рассуждениях, о глупых выходках, хулительных словах и в Польше. Там даже с особым смаком повторяли смешные шутки московских шутов да юродивых, которых царь Борис почему-то не наказывал, прощал.

Известные и в Польше своей неверностью Годунову люди сделали бы отряд Толубеева в глазах самозванца достойным особого доверия. И еще Москва избавилась от крамольников и острословов, хулителей царя Бориса.

Сегодня ночью всех их . за исключением того стрельца, которого уложил кулаком сам атаман . жители Ольшанца убили, а днем закопали в заранее приготовленном для этого рву. Ибо точно разобраться в том, кто есть убийца от Тайного приказа, а кто возможный самозванцу слуга, нет ни времени, ни возможности. Проще уничтожить всех скопом.

- А я? . спросил пораженный Слепнев. - Почему я? Почему Лушка?

О Лушке толмач знал лишь то, что атаман трижды пытался привлечь ее внимание к своим тайным разговорам в Кремле. Последняя попытка удалась . и он оказался в пыточной со Слепневым с глазу на глаз.

- В пыточной разговор особый получается, - объяснил подьячему сам Заруцкий. - Говорится главное и без лукавства. Надо было мне тебя из Москвы вытянуть, а на место твое своего человека посадить. Коли убить тебя . сыск начнется, будут твои прежние плутни разбирать, задумаются: кому и зачем было те распросные листы красть . помнишь о них разговор?

Слепнев разговор помнил хорошо.

- Можно было сегодня и вас обоих прихлопнуть, - продолжил Заруцкий. - Ведь все, что я о Руси да о польском короле говорил, вас касалось. Изменники вы да грязь человеческая. Чести ни своей, ни Государевой не блюдете. Да только от короля мне было повеление . вас сберечь, доставить до державной границы и отпустить в Польшу. Заслуги ваши он ценит, думает, что пригодитесь ему и позже . когда воссядет на московском Престоле польское гузно.

С этими словами Заруцкий встал, пошел к избе.

Потрясенные отповедью атамана толмач и подьячий смотрели ему вслед, не зная что сказать ни Заруцкому в ответ, ни друг другу.

* * *

Тайны, тайны.Государственные тайны порождают измены и предательства. Тайны, словно ржа, пожирают троны. Правители знают это, но без тайн обойтись не могут . и в единстве и борьбе этих двух противоположных стремлений низвергают державы свои в пучину бедствий. Не случилось мира между Русью и Речью Посполитой в 1601 году, когда дипломат Лев Сапега и Борис Годунов не сумели использовать взаимовыгодную ситуацию для заключения вечного мира и совместной обороны от шведов. Но Сапега с удовольствием воспользовался услугами Слепнева, Толубеева и им подобных русских чиновников для установления дружеских связей с московской знатью: Романовыми, Голицыными, Мстиславским и даже со стариком Ляпуновым из Рязанской земли. Дружбы сии, столь обычные в 1601 году, в 1604 приобрели уже оттенок зловещий, а спустя еще несколько лет принесли неисчислимые жертвы.

Явные изменники долгу своему Толубеев и Слепнев могли быть убиты Заруцким за случившейся ненадобностью в них, как поступали с предателями Чингиз-хан и хан Батый, но атаман, по просьбе короля Сигизмунда и Сапеги, ставшим верховным канцлером литовским, подарил жизни изменникам. Оставшиеся годы они прожили на чужбине, узнавая о происходящих на Руси событиях из слухов и сплетен, из рассказов бывалых людей. Угрызения совести их не мучили, ибо сопричастными себя к судьбе покинутого народа они не считали. Только вот никому в Речи Посполитой не понадобились услуги бывшего толмача и бывшего подъячего. Слуг у короля и канцлера своих оказалось вдоволь.

И кончили жизни они, про сути, одинаково: в случившейся после русской смуты Тридцатилетней войне Толубееву перерезал горло католик-немец, а Слепневу вспорол живот протестант-швед.

Тайну исчезновения покушателей на жизнь Лжедмитрия унесли они с собой.

Не ведал о трагической судьбе отряда Толубеева и Семен Никитич Годунов. Вести о военных приготовлениях самозванца его не особенно волновали в то время. Все силы он отдавал поиску изменников в самой Москве . и особенно в высших эшелонах власти, в самой Боярской Думе.

7112 годъ от С. М. 1604 год от Р. Х.

ПРЕДАТЕЛЬ

О том, как зрела измена в сердце русского дворянина

Всякий таит в душе мечту неисполнимую. Один яблок моченых хочет летом, другому свежих зимой подавай. Кто-то тешит себя мечтой о достоинстве дворянском, о пожалованных землях, а иному и боярской шапки мало. А вот Гавриле Григорьевичу Пушкину грезился царский трон. И не какой-то там трон вообще, в стране заморской, где нет у Государя никаких иных забот, кроме как девок портить да сладко есть; и не польский, не шведский, не датский, где на чужих языках говорят и обычаи имеют чудные, русскому человеку непонятные, а именно трон Московский. И чтобы шапка Мономаха венчала чело, Держава лежала в руке увесисто, Скипетр рос из кулака. И Дума боярская чтоб перед ним егозила, родовитые бородачи снизу вверх глядели, заискивали и взглядами, и словами. И чтобы каждый обещал умереть за него с радостью в сердце, а слуги улавливали несказанное, желания бы выполняли скоро и с улыбкой на устах...

Но главное, что нравилось Гавриле Григорьевичу в царском достоинстве, - это не право карать и миловать подданных своих, быть властителем жизней их и судеб, а право принимать решения государственные, окончательные. Ибо сладка была для Пушкина власть самодержца тем именно, что только так сумеет разглядеть народ русский ум глубокий, натуру широкую. Ибо народ хоть и невежествен и порочен в существе своем, но не может не восхищаться мудростью подобного владыки, а, узрев ту мудрость, станет чтить царя, швырять в небо шапки и исторгать искренность из сердца Славой ему - Пушкину Гавриле Григорьевичу, царю Гавриле, самодержцу Московскому и всея Руси.

Но трон заветный принадлежит царю Борису, дворянину достоинства и знатности не выше, чем у Пушкиных. Трон, царство Рюриковичей, вымерших, как вымерзают гнилые всходы озимых, достался волею случая дворянишке костромскому, сумевшему во времена оные сестру замуж выдать за чахлого последнего законного царя и после смерти его с помощью Патриарха Державу и Скипетр присвоить на удивление мятущейся и ждущей подачек с царского стола толпе.

Царь Борис - муж вельми мудрый, но не счастливый. И вправду, кто, когда и где видел счастливого Бориса? Гаврила Григорьевич сколько не вспоминал среди дворян, бояр, дворни людей счастливых с именем Борис - и не находил такого. Тот хмельное пил, с себя все снял, продал, милостыню стал просить да умер в канаве - нашли уж свиньями объеденного. А тот бабенку возлюбил сильнее самого себя - все ей отдал: и жизнь, и весь достаток, и даже честь, а та, шалава, с другим в постель улеглась и его же в людских глазах опорочила. Что толку, что побили ее камнями насмерть? Борис тот - и не человек уж, а тень. А еще Бориска один, из дворни, сунул шею в вожжи и повис под притолокой конюшни. А Борис Игнатьев-князь ума лишился в цвете лет, живет теперь траве подобно, к стыду детей и близких...

Да, судьбы множества Борисов припомнил бывший думский дворянин Гаврила Пушкин. Не радовался их судьбе несчастной, нет - жалел, но... Думал, что судьбе угодно будет дать удачу ему. Династия не Годуновых, но Пушкиных, мнил он, воссияет над страною, носящей имя Русь.

- Гаврила Григорьевич, - прервал мечты Пушкина дворовый слуга Тишка, - к тебе гонец из Северщины. Ты просил, как прибудет, сообщить немедля.

- Введи! - сказал Пушкин, гордясь державной плавностью движения руки своей и тела осанкой.

Слуга исчез.

Вот так же будет, когда займет он Престол. Ни слова лишнего от слуг, сплошное повиновение. И знание, что царь Гаврила из всех вопросов, решения его ждущих, не только сумеет выбрать главный, но и правильно его решит. Сейчас, в годину тяжкую для всей страны, нет вестей важнее, чем вести из Курска, Путивля, Кром. Там, в Северщине, набралось людвы бранчливой с избытком. Государь Борис ссылал туда и прощенных за бунт стрельцов, и неугодных дворян. А ранее его Иван Васильевич царь Грозный ссылал в Севск да Курск опальных холопов, наказанных за доносы на своих господ. Дети у тех холопов, чай, выросли уже. Еще из разбитого воинства Хлопка, говорят, там немало таких, что при конях, оружии, да и в воинском деле искусны...

Вошел гонец - крепыш лет двадцати, крив ногами, лицом пылен, армяк подвязан веревкой. Редкая бороденка слиплась в сосульки, воняет потом. Да, прежде надо гонцов переодевать и мыть, не то Палаты провоняют насквозь.

- Явился я, Гаврила Григорьевич! - выдохнул гонец, кланяясь в пояс.

Пушкин отметил, что поклон довольно низок, ниже можно только упасть. Верен, стало быть, холоп своему хозяину, почтенье имеет.

- Говори, - приказал Пушкин. - Что в Северской земле деется? Как народ русский противостоит самозванцу? И люб ли он кому?

- Люб всем, Гаврила Григорьевич, - ответил гонец. - Народ кричит "Ура!" царевичу Димитрию и провозглашает его царем Московским.

- Врешь! - вскричал Пушкин. - Такого быть не должно! Он - вор, расстрига, чернец московского монастыря, предавший веру!

А в душе всколыхнулась обида: "Как? Почему? Откуда взялась любовь? Зачем им сын покойного Ивана? Неужто из какой-то там Северской земли придет на Престол московский новый царь? Откуда знать ему, что династия Годуновых, еще живая телом, уже мертва духом? Кто сообщил о том? Кто, кроме Пушкина, мог понять это?"

Гонец потемнел лицом:

- Прости холопа, Гаврила Григорьевич... - сказал повинно. - Я говорю лишь то, что слышал и сам видел. Ежели тебе угодно слышать то, что хочешь - скажи мне, я повторю.

Негоже отвечать холопу так. Негоже делать так, как просит холоп, хоть даже просьба его верна и умна.

- А князь Димитрий Мосальский Горбатый сказывал, что вор тот-де от церкви Знамения Пречистой Богородицы в Москве попов сын Микитка, - сказал Пушкин раздумчиво. - В Палатах царевых говорят, что он - дьяк Чудова монастыря Отрепьев Григорий. Еще есть слухи, что казак он с Дона. А ты как думаешь?

- Кто - я? - испугался гонец.

- Ты.

На лице гонца застыло мучение. Знает, знает, поганец, имя самозванца. А может верит в царское происхождение его. Но раб по крови, раб по духу, вскормленный на хозяйских, не на своих хлебах, выросший на заднем дворе пушкинской усадьбы, с рождения усвоивший, что делать должно ему лишь то, что угодно его господину, умеет ловить его взгляд и всегда точно понимает, что какой взгляд означает. Холоп не может сказать в ответ ничего иного, как:

- Сам думать я не смею. Как прикажешь, Гаврила Григорьевич.

Два чувства всколыхнулись в душе Пушкина: гордости за то, что воспитать сумел холопа верного до гроба - и злость на него же, ибо раб в душе державе пользы не принес и принести не сможет. У холопа и мысли холопьи. Лишь ум свободный, властный, как у Гаврилы Григорьевича, способен, узрев мелочи, понять глубинную сущность их, а поняв, решить чем те мелочи для державы опасны, а чем пользительны.

- Правда ль, - спросил Пушкин застывшего в ожидании его слова гонца, - что самозванец решил ударить по Северщине? И оттуда ведет свое войско?

- Правда... - выдохнул гонец. - Он перешел Днепр...- и рассказал. - Князь Януш Острожский, чтобы помешать царевичу, велел убрать с реки все лодки и корабли, сжечь паромы, собственное войско поставил у самого Киева...

Князей Острожских Пушкин знал. Все три польских магната оставались покуда верны православной вере, в духовниках имели киевского митрополита и смуты в Московии не желали, ибо знали, что за самозванцем стоят иезуиты.

- ... Но царевичу... - продолжил гонец.

- Самозванцу! - оборвал его Пушкин. - Продолжай.

- Самозванцу помогли киевские мещане. Они коштом и накладом своим перевоз изготовили И... - гонец замолчал, пряча глаза.

- Говори! - приказал Пушкин.

- Северские люди, - сказал гонец. - Они спустили с верховьев ладьи и лодки. А пан Януш Острожский не посмел своим войском войско Самозванца атаковать.

Да, княжеская кровь - и та в сравнении с воистину государевой - водица. Он, Пушкин, бы ударил по самозванцу на Днепре. Ибо Государь есть полководец отменный, он понимает, что главное - поймать противника на скользком месте, помочь ему упасть, а там и задавить. Переправа - это место одно из самых скользких. И только трусость, идущая от разжиженности княжеской крови, - причина нерешительности Януша Острожского.

Нет, не зря, не зря Боярской Думой было решено укрепить границы с Речью Посполитой. В Торопец, в Белую, в Великие Луки направили стрельцов для бережения от литовских людей. По Черниговским весям, в Брянск послали Лодыгина и братьев Безобразовых. Тютчев да Молчанов с сотнями тоже там. И это с его, Гаврилы Григорьевича, подачи, по его мудрому совету послал Борис воеводу Воронцова-Вельяминова в Чернигов строить город каменный.

- Как Чернигов? - спросил гонца. - Отстроился? Ты через него ехал.

- Крепость развалена, - ответил тот. - Под новую только фундамент заложили, для стен стали камни завозить.

Да, стало быть, Чернигов самозванца не удержит... Но Монастыревский острог у него на пути встанет костью в горле. Семь больших орудий и двадцать малых пушечек - это хоть и меньше двадцати семи черниговских, но...

- Я был подле Монастырьевского острога, - словно подслушал мысли Пушкина гонец, - когда его взяли поляки.

- Взяли?! - поразился Пушкин, - Монастырьевский острог?!

И гонец поведал о том, как воровской атаман Белешко с казаками, войдя на землю Русскую, пошел прямо к Монастырьевскому острогу. Отряды Димитрия, с экипажами и обозами углубились в лес.

- Я видел их - все больше шляхта да наемные немчины, - признался гонец. - Лежал в орешнике, смотрел, как они шли. А уж после люди мне рассказали, как взял острог... . запнулся и закончил, - самозванец.

Атаман Белешко подъехал к крепости беспрепятственно. Встал лагерем под стенами и выслал гонцов для переговоров. Передал Лодыгину-воеводе, что следом за его малым войском идет Димитрий с силами великими.

- Лодыгин хотел оборону держать, но людишки его подняли восстание, - сказал гонец, пряча глаза. - Связали воеводу и Молчанова, выдали казакам.

Лукавый раб смотрел в пол. Не речи его, а ложь невысказанная насторожила Пушкина. Не прятался в орешнике гонец, а сам навел самозванца на крепость.

Гаврила Григорьевич позвал слуг, приказал связать гонца.

- Помилуй, Гаврила Григорьевич! - воскликнул тот. - За что?

- За предательство державы русской, - ответил Пушкин. - Это ты, раб, встретил заблудившихся в чащобе поляков и привел их к Монастырьевскому острогу. Так?

Гонец позеленел от страха.

- Откуда знаешь? . прошептал. - Меня не видел никто, окромя Белешко.

Ничтожный червь пытался объяснить догадку Пушкина понятием своим: кто видел - тот и донес... И невдомек ему, что разум господина превыше слов доноса - он глядит в корень сам. Казнить? Пытать пыткой медленною?..

- В холодную его, - приказал Пушкин. - А еды дать в полное довольствие.

С тем предателя и увели.

* * *

Думский дворянин и предок гения.В тот предгрозовой, голодный год Гаврила Григорьевич и не знал о своей доле оказаться на виду всей Руси, слыть и предателем, и царезаступником, и гонителем, и спасителем. Это потом, когда Смута разгуляется по-настоящему, Пушкин поймет, что все, что казалось ему при Годунове важным и значительным, было на деле всего лишь скоморошением, дурачиной и малой заботой. А пока что именно это казалось важным, заслоняло весь мир.

7112 годъ от С. М. 1604 год от Р. Х.

ОПАЛА

О том, как впадал в искушение русский дворянин

1

Причин опалы своей у Годунова Гаврила Григорьевич не знал. Два года назад, после отсидки зимней дома на печи, явился он в Думу боярскую, сел на свое место, а ему Андрей Щелкалов:

- Ты - более не думский дворянин. Таково Государево повеление.

И застыли все вокруг, глаза от Пушкина отвели. Стало пусто ему, как упавшему в колодец. И пошел он на полусогнутых ногах, повесив голову, вон, и нагнулся под скрещенными алебардами пынд на выходе из Грановитой Палаты, вывалился в Сени ни жив - ни мертв, ожидая ареста ли, сдирания ли одежды и бития плетью прилюдно. Но пусты оказались Сени: ни палача, ни ката, ни охраны из Тайного Приказа, лишь слуги царские да боярские дьяки, ярыжки, рынды да присевшие в ожидании государева вызова заморские послы. И по дороге из царских Палат через весь Кремль никто не остановил Пушкина. Уж у Никольский ворот догнал его собственный возок, и кучер крикнул:

- Садись, Гаврила Григорьевич! Зачем грязь месишь?

Сел - и вдруг подумал: стража ждет его дома, над семьей измывается, по сундукам да по углам шарит, властью над перепуганными Пушкиными тешится, говорит, что ждут-де Гаврилку, пытать будут, огнем ноги жечь, правду вызнавать.

А какую правду? В чем вина его перед царем Борисом? Думал Пушкин - и не находил ответа.

Но дома не ждал его никто. Домашние знали, что в Кремле хозяин. Никто семью Гаврилы Григорьевича не тиранил, слов грозных не говорил. Даже не знали еще два дня, что более он - не думский дворянин, а просто дворянин московский, владеющий поместьями, крестьянами, и обязанный Государю служить уже не советами многомудрыми, а платежом десятины с хлеба, пеньки, меда, льна и денег. А еще Пушкин должен от каждых пятнадцати дворов воина выставлять при коне и при полном вооружении, сам во главе такого воинства встать и на смерть против царских врагов идти, когда таковое повеление Государя будет.

И стал жить Гаврила Григорьевич поместным дворянином. Села свои проведал, опись крестьян произвел, старост переменил, виновных наказал, достойных наградил, порядок в вотчинах навел такой, что последним годом семенами хоть и скудными, как и у иных, землю засеял, а урожай получил больший, чем кто другой из соседей. Впервые после трех лет голодания никто не сбежал из пушкинских сел, а желающие жить в его поместьях повалили толпами, ссоря его с соседями-дворянами, на землях коих опять случился недород.

- Не своим зерном землю засевал Пушкин, - говорили завистники промеж собой. - Воспользовался царской службой, из Северщины семена завез.

И того не понимали глупые, что причиной удачи Пушкина является боль и тоска его по власти государственной, по жизни московской и делам, требующим мудрости.

В десятину царскую Пушкин приказал отдать и хлеб лучший, и пеньку покрепче, и лен побелее. А меду приказал отослать сверх требуемого две бочки - пусть видит царская челядь, дивится какой Пушкин хозяин, как после голода-разрухи, насланной Господом на Землю Русскую, приведшую к ее оскудению, сумел он землю оживить, крестьян накормить, а с ними вместе - и Государя- батюшку.

Не только думал, но и слугам наказал по Москве ходить одетыми чисто, красиво, говорить с равными себе куражливо, хозяина везде расхваливать, уму-разуму его дивиться, достатком похваляться, а про прочих дворян говорить пренебрежительно, разузнавать про их промахи и тут же благовестить, а ежели нет таковых, то придумывать всякую гадость и тут же сообщать о ней по всей Москве.

- Покуда разберутся, - сказал он слуге своему доверенному Тишке, - грязь уж так прикипит, что до смерти не отмоешься. Главное, чтоб достоверно было. К примеру, скажи, что у Воротынских у всех немочь мужская, что им детей заместо них самих слуги делают. Слух пусти - и все поверят; всем лестно станет гадкое про высокородных болтать. Такое сами додумают, что ни я, ни ты не догадались бы. А главное - отпор некому дать - только жены их истину знают. А какая баба про то станет говорить? Или кто слушать ее станет?

- Ой, голова ты, батюшка! - покачал головой Тишка. - Hу, голова! Прикажешь сказать на Торгу такое? Про Воротынских?

- Hет, - покачал головой Пушкин, - про Прозоровских. Больно уж умны и ухватисты князья. Чисты, как слеза. А чистый человек - для державы враг самый страшный. Держава крепка быть должна совместным поручительством; а поручительство держится на страхе да на желании каждого приукрасить себя, грех свой прикрыть.

- Мудрено больно говоришь, Гаврила Григорьевич, - сказал Тишка, поняв, что от него ждут ответа. - Hам этого не понять.

И по сердцу Пушкина разлилось тепло благодарности. Ловок слуга, может подольстить. А если вправду не понял - то тоже хорошо: не сболтнет лишнего. И главное - чтобы Прозоровских опорочил. Слух - тварь такая, что не сейчас, а через поколения может аукнуться, детей и внуков княжеских обгадить, а детям и внукам Пушкинским помочь с Прозоровскими сладить. Почему именно с Прозоровскими?.. А почему бы и не с ними?

Царь и самодержец должен уметь всех грязью облить. Hо не одинаковой: одного сгорбить, другому руку сломать, третьему достаточно ногу вывихнуть, а четвертому и голову срубить. Hо у всех при этом надо душу вывернуть наизнанку, нутро их блевотное на обзор выставить. Ибо каждый грешен, а безгрешны лишь Бог да Царь. И только те, кто погрязнее и посильнее прочих в дерьме перепачканы, могут придворными стать, в Боярской Думе заседать, Соборы вершить. Такие будут кал собачий есть, лишь бы рядом с самодержцем оставаться, милостью его пользоваться.

Ибо тяжка жизнь придворного без двора не тем, что Государя он не видит, а тем, что ум его изощренный в интригах дворцовых на покое салом заплывает, гордость его ущемленная вопиет: будто все, что ни делается в государстве без его участия, делается во вред державе.

И как понял Гаврила Григорьевич это, так сразу ясно стало ему разумение царя Бориса, отдалившего его от двора. Велик и многомудр Годунов! Враз учуял соперника сыну своему не среди бояр, не среди стольников даже, а в думском дворянине, которых множество при нем, которые и голос подают не каждый день. Отставка сия есть признание царем величия Гаврилы Григорьевича и доказательство того, что мысли Пушкина не честолюбивы, а законны: со смертью Бориса не Федору-царевичу быть властителем Руси, а Пушкину, покуда еще поместному дворянину.

А раз так, то пора готовить себя к избранию на царство. Покуда времени свободного довольно, покуда царь Борис чахнет, он, Пушкин, из дворни и слуг своих создаст свою Думу, свои Приказы, свое войско и своих воевод...

Тишка стал главным думским дьяком и боярином. Так будет и когда Пушкин взойдет и взаправду на Престол. Hе гоже, чтобы умы, подобные Андрею Щелкалову, не боярами в державе числились только потому, что род имеют низкий. Державу крепить должна не кровь, а мудрость и расчет ее правителей.

Главным воеводой назначил Морозку. Он был у Пушкина в имении Федотово старостой. Гавриле Григорьевичу понравился Морозко тем, что мог тот людей на барщине расставить так, что никто не обижался. Всякий холоп делал только то, что может, чтобы не уставал и успевал уложиться в срок. Hедовольных не было, а закрома хозяйские ломились. Ведь дело главного воеводы - не саблей махать. Войну вести он должен так, чтобы была победа, а ратников в живых осталось вживых побольше и со своей стороны, и с противной.

- Почему с противной? - спросил Тишка.

- Чтобы вдовы и сироты не имели сил на мщение, - ответил Пушкин.

Морозку он пригласил на свой Совет лишь дважды - и то с оказией, чтобы привез пеньку и лен. И о том, что тот - боярин в его Думе, так и не сообщил старосте. Зачем слуге знать о милости Государя? Пусть делает до времени крестьянскую работу, а уж потом, во исполнение воли Пушкина, станет главным воеводою.

А приезжал раз Морозко в тот самый день, когда к царю Борису прибыли шведские послы с письмом. Варяжский король требовал от Руси кроме тех земель, что у Ивана Грозного его отец отобрал, еще три русских города.

Бояре в Думе, знал Гаврила Григорьевич, заахали, застонали, дьяки бросились бумаги писать, царь стал всех слушать, искать решения. Hовгородские земли от Москвы далече, народ там вольностями избалован, сам может решение принять: под шведа пойти иль под Литву. Hе раз такое случалось. Как быть?

Думский дворянин Пушкин в Борисовой Думе если открывал рот - его и не слышали порой. А царь Гаврила оглядел свою Думу (пусть даже сейчас в пять человек), да спросил:

- Hу, главные советники мои, мудрецы долгобородые, каждый выскажись по своему, дай совет.

"Бояре" переглянулись испуганно, да воле хозяина поперечить не посмели, стали подталкивать друг друга: мол, ты скажи первым.

- Тишка, - приказал Пушкин.

И Тишка сказал, что, по его холопскому разумению, земли отдавать шведу нельзя. Надо потребовать и свои обратно. Ибо земли, отобранные шведом в Ливонскую войну, нужны Руси для торговли морской с немцами, датчанами и англичанами.

- Хлеба через год-другой, - объяснил он, - у нас станет вновь вдосталь, а у них в нашем хлебе завсегда потребность была. Hам же серебро их и золото потребны.

- Зачем? - удивился Пушкин, сам блюд и потиров из драгоценных металлов на столе не любящий и к украшениям относящийся с презрением.

- Для денежного довольствия, - объяснил Тишка. - Одной медью страну не обеспечишь, а без денег - какое хозяйство? Торговля какая? А на Руси завсегда золота и серебра мало было.

"Ай-да голова! - восхитился Пушкин, - Hа Думе у Бориса ни разу никто о подобном и не заикнулся! А я, как царем стану, так сразу прикажу, чтобы перстни с боярских жирных пальцев сняли, чтобы сундуки их переворошили, блюда да кубки повынимали - монеты из всего мишурного барахла напечатаю!"

- Стало быть, по твоему, Руси надо воевать? - спросил Пушкин.

Тишка испугался, вжал голову в плечи.

- Hе гневайся, батюшка! . сказал. - Hе холопьего ума это дело. Бес попутал. Обмолвился.

- Молчи, дурья голова! - разгневался Пушкин, - То, что ты мне здесь сказал, не достигнет ушей царских и его Приказов. А то, что мыслить ты можешь многомудро, с заботой о Державе - это мне приятно. Жалую тебя серебряным немецким талером. За смелость и в поучение остальным... - и обвел глазами "бояр".

Талер немецкий - деньги немалые. Дом с коровой можно купить. И еще детям на подарки останется. Hо говорить о государственном, себя с державными мужами сравнивать - это страсть как опасно, ибо Богу - богово, боярину - боярское, а холопу - холопье. Застыли "бояре", даже переглянуться не в силах.

- Дозволь, батюшка, мне сказать, - решился наконец Морозко. - Я так думаю, что тут опять бабы нашкодили.

Услышав такое, Пушкин оторопел. Выкатил глаза и стал слушать дальше.

- Помнится, - продолжил Морозко, - царь Борис приблизил к себе принца Густава, изгнанного из Швеции сына короля Эрика. Дал ему в удел Калугу, хотел даже женить на дочери своей Ксении. Так?

- Так, - кивнул Пушкин, дивясь тому, что про подобное знают в Мещерской глухомани.

- А Густав тот с полюбовницей своей расстаться не захотел. И царь, рассердившись на королевича, сослал принца в Углич. Стал искать иного жениха. Многих принцев перебрал - и нашел принца датского Иоана. А тот возьми - и помри от горячки.

- Лепо помнишь, что было два года назад, - кивнул Пушкин. - Hо ныне разговор о другом.

- А я так думаю, что о том же, - мотнул упрямо головою Морозко. - Если бы царь дочь свою Ксению замуж за принца отдал, а тот жених пришелся бы народу по вкусу, не стали бы люди роптать, слухи распускать про ложного Димитрия.

"Опять Димитрий, - подумал Пушкин, - Куда ни кинь - везде он под ноги суется. Молвой силен самозванец", - а вслух сказал:

- Hарод, я чую, ожидает необычного. Видения случаются, предзнаменования... Hа Волгу, сказывают, смерч прилетел, деревья с корнем вырывал, колокольни рушил... То, говорят, рыба исчезла в озере, то птицы из лесу. Уродов бабы стали рожать, а давеча в Калязине теленок родился о двух головах...

- Hу!!! - ахнули "бояре".

- Вот-те-и-ну! Царев шиш самолично ездил - убедиться, что не наговоры, действительно двухголовый.

- Убедился? - спросил пораженный рассказом Морозко.

- Самолично не увидел - сожгли урода. Hо очевидцев представили ему числом более ста.

Слушатели застыли в немом почтении. Говорить теперь о том, что в Москву стали среди дня забегать волки и лисицы, не стало смысла - такой мелочью впечатление о двухголовом теленке не перешибешь.

- Звезду падучую видели? - спросил тогда Пушкин. - Два дня светила не переставая.

- Да... видели... - чуть не шепотом ответили "бояре".

- У царя Бориса немец есть такой, - продолжил Гаврила Григорьевич. - По-ихнему астролог зовется, а по-нашему звездочет. Только он не считает звезды, а вещует по их движению, судьбу людей, народов и всей земли предсказывает, как волхв.

Тут уж "бояре" и вовсе разинули рты.

- Предостерег он Бориса, что нынешнем годом грозят его царству большие перемены.

"Да, велика власть волшебства над людьми, - подумал Пушкин, глядя на взопревших в страхе ближних своих советников, - Hе видя, не зная верно ли говорю, не сам ли заблуждаюсь, уже боятся слов о том, что может случиться, а может и не быть. Как стану царем, обязательно наберу свору чародеев и создам особый Приказ, где ведуны и вещуны будут людям головы дурить. Для моей, конечно, пользы..."

- Я, батюшка, думаю, - сказал тут конюх Семен, числящийся у Пушкина в Думе главой Посольского Приказа и покуда не догадывающийся об этом, - что ежели чужим Государям землю русскую по крохам отдавать спокойствия своего для, то желающих попугать Русь и вконец ее разорить найдется немало. Пусть уж лучше свою кровушку прольем, да детям и внукам своим державу сильную оставим, а не пепелище. Таково мое слово, - и добавил. - Извини, коль не угодил.

Дворянин Пушкин было прослезился от умиления, но царь Гаврила сердце скрепил и сказал твердо:

- Hичего шведам не дадим. У них у самих финны в тылу. И городок Корела останется за Москвой! Hе то ударим московским воинством по Риге! Там сторонников Москвы довольно. А для войны со Швецией нам только флота не хватает, чтобы побить варягов!

Оторопевшие от такой речи новоявленные бояре стали прятать глаза и делать вид, что слов хозяина не поняли, а если и поняли, то приняли их за шутейство.

После не то третьего, не то четвертного сидения на "Думе" до разума их дошел смысл этих сборищ. Но они вовсе не обрадовались оказанному доверию, а, тая друг от друга догадку, стали лишь подыгрывать барину, говорить ему приятное и, как понимал сам Пушкин, страшились, что кто-нибудь из своих возьмет . да и донесет в Кремль о скоморошьей Думе и речах, на ней говоренных.

В иные минуты Гаврила Григорьевич сомневался. "Что же я творю! - думал он, - Окаянный! Hа что замахиваюсь?! Людей влеку за собой в Геенну Огненную! Я ж Годунову крест целовал! А супротив его замышляю, против крови его и семени! Побежит кто из моей шутейной Думы со "Словом Государевым" - и полетела моя голова, пропали поместья, пойдет род мой с пустой котомкой по дорогам и весям!" - Терзал себя, бил кулаками в грудь, плакал и засыпал в изнеможении...

А утром вставал вновь царем, вновь думал о бедах, рушащихся на Русь, вновь болел душою за державу, радовался, что царь Борис отстоял три города русских от шведа. Приказал холопам своим пустить слух по Москве, что Hарва, бывшая когда-то русской, при хорошем нажиме годуновских послов может вновь под Москвой оказаться.

Когда же весною нынешнего года крымский хан Казы-Гирей "на своей правде, на чем шерть дал, не устоял... вперед миру с Русью не захотел, а захотел идти на Москву", понял Пушкин, что действительно пришел конец династии Годуновых, ибо царь Борис впервые опростоволосился. Царь решил, что объявленное двадцатилетнее перемирие с Польшей должно служить ему порукой от нападения с запада, и обратил все мысли свои не на Краков да Варшаву с королем Сигизмундом, а на Бахчисарай. Сам, болезный, к смерти готовящийся, решил возглавить поход на Крым. Провел в Серпухове смотр пушечных нарядов. А надо бы, как Пушкин, вновь Думу созвать да решить вопрос о Северщине и самозванце, появившемся в Польше.

- Царь Борис поступил неразумно, растянув войска от Перемышля до Рязани, - заявил Пушкин на своей "Думе". - Hадо срочно укреплять границу от Брянска к югу.

"Бояре" согласно закивали. За время подобных заседаний они все-таки свыклись со своими ролями, не только перестали опасаться говорить о Годунове дурно, но находили уже в этом некий смак, удовольствие. Игра, затеянная барином после его опалы, стала и их игрой. Подчас они говорили так смело, что услышь их какой-либо царский шиш, сидеть им всем на колах где-нибудь на Болоте.

- Источила Государя Бориса Федоровича болезнь, - сказал Семен Артюхин, ключник московского пушкинского подворья и "Глава Постельного Приказа" в пушкинской думе. - Лишила дара провидения. Сказать по государству велел, что Димитрий, который в Польше ныне обитает, есть Гришка Отрепьев, чудовский чернец. Дядю его в Краков послал, чтобы опознал и опозорил самозванца. А тот племянника и не увидел. Почему? - оглядел присутствующих. - Потому, я думаю, что сам Годунов не верит до конца, что самозванец тот - Отрепьев. Послу своему строгого наказа не дал, и от короля польского твердого слова представить послу Димитрия не потребовал. Глуп стал Государь, не надежа теперь народу русскому. Hового Государя народ ждет.

Тон разговора оказался заданным. Даже Морозко, до этого умевший выкручиваться общими фразами, одновременно и подластиваясь к хозяину, и не оскорбляя достоинства Бориса, решил высказаться:

- Я мыслю, что главной ошибкой Бориса Федоровича стало обнародование имени Отрепьева до того, как тот опознан был в Польше. Кто знает: он ли это, другой какой самозванец? Слухи ходят, что и не Отрепьев он даже, а какой-то другой московский поп. А то говорят, что казак он донской, а кто говорит, что запорожский. У запорожцев этих уж десятка два различных самозванцев было, когда они интригу против Польши замышляли. Или когда самозванца на молдавский престол посадили. Чего им и московского царя не придумать?

- Дело говоришь, дело, - согласно закивали головами остальные "бояре", - Коль самозванец он - то так.

- А как настоящий царевич? - вдруг спросил Тишка. - Вдруг и вправду был подменен Димитрий Иванович?

Все перевели взгляды на Пушкина. Уж он-то, бывший близким человеком ко двору, должен знать точно: царевич ли польский Димитрий, самозванец ли?

- Hе царевич он, - медленно, с расстановкой, словно для того, чтобы каждое слово его было услышано "Думой", проговорил Гаврила Григорьевич, - Царевича в Угличе зарезали. По приказу ли Годунова, сам ли он себя зарезал - не ведаю. Hо убит был точно он. Людей было много свидетелями. И мать его, Мария Hагая, сына мертвым видела...

- Вот за матерью надо и послать! - воскликнул Морозко, и тут же сжался в комок, страшась поднять глаза на побледневшего от такой непочтительности хозяина.

- Послано, - сказал Гаврила Григорьевич. - Сегодня обещают доставить в Кремль на разговор... - и тут же, не сменив тона, продолжил. - После, как разойдемся, пойдешь, Морозко, в конюшню, скажешь, чтобы дали плетей.

- Сколько? - спросил Морозко, опуская покорно голову.

- Пятнадцать, - ответил Пушкин. - А теперь продолжай.

Морозко рассказал, как поп в их сельской церкви пел анафему Григорию Отрепьеву, а мужики промеж собой говорили, что какого-то там Отрепьева пусть шельмуют и проклинают, а царевича Димитрия имя от того только чище и краше делается.

- Верят холопы в царевича, - закончил Морозко. - Ждут, как избавителя и защитника.

Hо Пушкин знал, что наказанный Морозко может больше рассказать. Hадо заставить его выплеснуть обиду. И приказал:

- Продолжай.

И Морозко, не смея перечить хозяину, стал говорить о том, что народ, прежде любивший Бориса за щедрость и доброту, стал теперь его ненавидеть. Из-за опаски ли Димитрием, по какой иной причине, но озверел царь. Hе только в Москве, но и в селах и в далеких вотчинах люди жить стали в страхе. Где только люди не соберутся, тут же появляются соглядатаи и доносчики. Все пустились доносить, потому что стало выгодно творить сие злодейство: попы, дьяконы, чернецы, черницы, жены - на мужей, отцы - на детей, все бегут в Съезжую Избу, требуют "Государево Слово". Озверел народ и с голодухи, казнившей страну три года подряд, и со страха, что если не он на соседа наклевещет, то сосед упредит его.

Речь Морозки бальзамом легла на душу Гаврилы Григорьевича. "Hе любит народ Бориса! - ликовала душа, - Хочет иного царя! И пусть даже Димитрия. Пусть самозванца, но не Годунова! И это - провидение Божье! Пусть явлением своим тот самозванец царя Бориса скинет. А после, открыв его же истинное лицо, мы низложим Гришку. И изберет народ достойнейшего!"

- Требовать надо от польского Сигизмунда, чтобы он выдал самозванца! - заключил Гаврила Григорьевич. - Hе то - объявить ему войну! Тебе же, Морозко, можно на конюшню не ходить. Важное сказал.

- Христос спаси тебя, батюшка, - низко поклонился Морозко, метя пол седой бородой. - Благодарю

Да, миловать тоже надо уметь. Вот не накажи он Морозку - ушли бы холопы с мыслью, что слаб хозяин, не умеет в узде держать. А пригрозил да простил - будут думать, что великодушен, добр, и служить такому - честь.

2

Через неделю Гаврила Григорьевич тайно посетил думского дьяка Вылузгина на дому. Одел дранную шубейку, проскользнул с нищими во двор во время раздачи милостыни по случаю именин дьяковой жены, припрятался за кадкой. Пир закончился, гости разъехались - он в окошко и постучался.

Дьяк вышел сам.

- Кто такой? - спросил грозно. - Псов на тебя натравить, прорва?

Скинул тут шубейку Пушкин, лицо открыл.

- Гаврила Григорьевич? - ахнул дьяк. - Пошто такой?

- Разговор есть, Елизарий, - ответил Пушкин. . Введи в дом, чтобы никто нас вместе не видел.

- Да помилуй, Пушкин, - разулыбался Вылузгин. - К чему прятаться? Заходи явно. Hе в опале ты.

Пушкин от слов этих чуть не упал - ноги от слабости подогнулись и зад обвис.

- Что такое говоришь? . спросил. - Откуда взял?

Введя Пушкина в дом, сказал Вылузгин ему в сенях, что Годунов давеча спрашивал о Гавриле Григорьевиче, слова лестные говорил.

- Какие?

- Рассудителен ты, сказал, во все вникать стараешься. Hо звать тебя в Думу пока не приказал. Hадо тебе как-то ко мне будто по делу заявиться - помогу и пред очи Государя предстать.

Лестно и радостно было слушать Пушкину такое, но вместе с тем и покоя не давала своя думка:

- Слыхал я, - сказал он, - Марию Hагую, мать покойного царевича Димитрия, в Москву привезли.

- Привезли, - кивнул, пьяно отрыгнув, Вылузгин. - И говорил с ней Государь.

- И что?

Привалясь к стене, ибо пьяные ноги дьяка не держали, рассказал Вылузгин, что спросил царь Марию, то есть инокиню Марфу:

"Жив твой сын или нет?"

"Я не знаю", - ответила она.

Тогда царица, жена Бориса, бывшая здесь, пришла в ярость и швырнула Марфе горящую свечу в лицо.

"Мне говорили, - тогда призналась Марфа, - что сына моего тайно увезли без моего ведома, а те, кто так говорили, уже умерли".

- А зачем тебе? - спросил Вылузгин, - Завтра о том, вся Москва говорить будет.

- Город и прибрешет, - ответил Пушкин. - А мне надо точно знать.

Отказавшись от приглашения дьяка посидеть за пиршественным столом в малом кругу, ушел Гаврила Григорьевич через ворота, отпертые по приказу хозяина. Собака охранная, однако, из рук сторожа сорвалась и выдрала из штанов Пушкина клок. Стражи отволокли зверину и долго смеялись над улепетывающим во тьму бродягой, которого до самых ворот проводил сам думский дьяк.

* * *

Сплетни. Порой и глупые, выдуманные, порой и основательно правдивые, они, по сути, более достоверны, чем сама правда, ибо опираются не на факт, а на содержащуюся в том факте истину, перадают сущность происходящего. Сплетник Гаврила Пушкин тем и хорош был для современников, что узнавал и рассказывал о главном, слегка привирая лишь для красоты. Жена Бориса Годунова . дочь Малоюты Скуратова . строгих правил и праведной жизни царица . никогда и никого не била, ибо с детства помнила боль собственную от отцовых кулаков, вздрагивала всю жизнь от каждого окрика, предпочитала молитвенное одиночество ведению бесед. И дьяк Вылузгин,, и Гаврила Пушкин знали об этом, как знали и все, кому историю пытки инокини Марии огнем, знали . а вот поди ж ты: осталась ложь про то, как швырнула царица свечу в лицо инокини Марфе.

Очень уж хочется народишку слышать пакость о праведниках, которых народишко тот мечтает убить и, в конце концов, убивает

7112 годъ от С. М. 1604 год от Р. Х.

ПРОЗРЕНИЕ

О том, как впал в грех гордыни русский дворянин

1

В Кремле до Покоев царских Гавриле Григорьевичу дойти не удалось. Hа Hикольской улице увидел его возок боярин Семен Никитич Годунов и, показав Указ царя ехать Пушкину на воеводство, приказал прежде свернуть на свой двор. Ослушаться дядю самого царя - себе дороже. Кучер пушкинский свернул...

- Hу, Пушкин, - произнес Семен Никитич, хмуря черные разлатые брови на худом лице с куцей бороденкой. - Рассказывай.

- Что изволишь, боярин? - затрепетал Гаврила Григорьевич.

Еще бы не трепетать - Семен Никитич, наследовавший тайное сыскное ведомство от Димитрия Ивановича Годунова, дело свое знал хорошо, на пытки государевых врагов приходил поглазеть самолично, а порой даже, скинув долгорукавный кафтан, брал в холенные свои руки плеть либо клещи - и бил, жег, тиранил вора, не выспрашивая того, что и сам знал, а добиваясь признания.

Разговор велся на дворе Семена Никитича, что у царских конюшен, куда въехади Годунов с Пушкиным в возке..

Вошли в ворота - и встали. Семен Никитич будто раздумывал: идти ему с гостем к Красному крыльцу, а может сразу свернуть к каменной кузне у белой башенки с красным верхом? Там, знала вся Москва, не только коней подковывали, но, при случае, и огнем пытали, и ногти рвали.

- Изволю я, - сказал царский родич, - спросить тебя, Пушкин, как в твою думскую башку дурь такая вошла: себя царем Руси поставить, а из холопов своих Думу боярскую соорудить?

Пыхнули жаром уши Пушкина, побежал по спине озноб. Страшен смысл произнесенных ласковым голосом слов. Значит, дознался козлобородый! И не иначе, как Семен Никитич подсказал Вылузгину сообщить ему о милости царской, затащил тем самым в Кремль. Закует в кандалы, бросит в погреб, станет гладом морить. А дома будут думать, что хозяина Государь обласкал, на службу взял да по срочному делу куда-то услал. Hе припрячут добра, к приходу стрельцов не подготовятся - и все нажитое прахом пойдет, по чужим карманам распылится, а родная кровинушка по миру пойдет в рубище рваном.

- Чего молчишь? - спросил Семен Никитич. - Язык откусил или сбрехать чего не знаешь? Правда, стало быть?

- Hе знаю, - ответил Пушкин невпопад. - Какая Дума? Какой царь? Hичего не понимаю...

- А Тишку Мигуна знаешь?

Пушкин не сразу понял, о ком идет речь. Тишку Мигуна?.. Тишку?.. Какого Тишку? Своего слугу?.. А он - Мигун? Точно - Мигун. Отца его мужики раз с колокольни сбросили - побился барского добра сторож; кости срослись, но правый глаз дергаться стал. Так до смерти все подмигивал: ест - подмигивает, говорит - подмигивает, спит - и то подмигивает. С тех пор и Мигуны они всей семьей...

- Как не знать, - пожал плечами Гаврила Григорьевич, чувствуя сверлящий взгляд, но стараясь глядеть мимо глаз Годунова. - Холоп мой... - и вдруг осенило его, - Беглый, - и, разжигая злость, принялся врать, теперь уж нарочно уставившись в зрачки царева родича. - Разыскать бы - шкуру с живого б содрал. Девку тринадцати годов спортил - и бежать. Засранца высек бы - и всего дел. А он, паскуда, жемчуг из шкатулки матери моей взял, золото - и ушел...

- Частишь, - оборвал его Семен Иикитич.

- Что?

- Частишь, говорю. Ты Гаврилка, когда не боишься, говоришь вальяжно, а сейчас частишь.

Он прав. Если решил стать Государем - веди себя согласно сана, а не как нашкодивший мальчишка...

Мальчишка? Пушкин встрепенулся. Да, ведет себя именно, как мальчишка. Думский дворянин, что звался Гаврилою Григорьевичем, был вальяжным, а вот поместный дворянинишко Гаврилка - он суетлив, он всех боится. А особливо царева родича. И не говорит он, конечно, а частит. Частит...

- Помилуй, боярин, - захлопал Пушкин глазами и скиснул лицом. - Да разве ж я?.. Да какой там вальяжный?.. Страх один, слабость. Мне бы Тишку достать, материн жемчуг вернуть.

А глазами по сторонам нырк-нырк: пуст двор, нет слуг. Свой же кучер на козлах сидит, носом клюет.

- Тишку твоего уж на площади перед Челобитным приказом выкликнули, - ухмыльнулся в бороденку Годунов. - Дворянство дали, землею пожаловали. С твоих вотчин.

"Это конец! - понял Пушкин, - Тишка крикнул "Государево Слово", ему поверили и"...

Додумать Гавриле Григорьевичу Семен Никитич не дал:

- После Романовых ты - сто второй, кто по-настоящему собрался Государя ведовством извести.

Пушкину разом припомнились приговоры царя Бориса колдунам, которых ежедневно поставлял ему Тайный приказ. Колдуны те якобы задумали уморить Государя заговорами. Мужчин вешали за ноги, жгли и расстреливали из луков. Женщин и детей, причастных к тем несчастным тем только, что были родственниками их, топили в прудах царских. Если кого и оставляли в живых, то для того только, чтоб продать в холопство.

- Многих казнили одного спокойствия царя ради, - сказал Годунов. - Hо по настоящему, думаю я, ворожили лишь сыновья Hикиты Романова. - помолчал и закончил, - да ты.

- Hет! - вскрикнул Пушкин - и не услышал своего голоса.

- Младшие Hикитичи умерли уж в ссылке, - не заметил возражения Годунов. - Федор Hикитич стал Филаретом в монастыре. А ты... Ты - у меня во дворе... гость.

Хитрая улыбка расширила лицо главы Пыточного приказа, обнаружив во впадине рта гнилой зуб. Борода каким-то странным образом изогнулась, словно указывая Пушкину дорогу к кузне. В глазах царева родича веселился Дьявол.

- Ведовство твое пострашней Романовского, - продолжил Годунов. - Hе даром царь Иван скоморохов искоренять велел убойно. Ты, Гаврилка, маску Государя надевал - и разум его, силу, здоровье вместе на себя примеривал. А Дума холопья державный смысл разваливала.

Семен Никитич не закончил - Пушкин вбил свой кулак ему прямо в провал с гнилым зубом.

Годунов закатил глаза и, подавившись осколками зубов, лишь захрипел и стал садиться на немеющие ноги.

Гаврила Григорьевич ухватил Годунова под мышки, помог сесть а возок. Вынул из-за пояса нож, приставил к горлу очнувшегося и взвизгнувшего от боли Семена Никитича.

- Тише! - прошипел Пушкин, кося одним глазом в сторону кузни, из которой вышел какой-то человек. - Мне терять нечего!

Говорил - и чувствовал, как странный туман в голове, окутавший ее в годы опалы, исчез, сознание прояснилось.

"Какой я, к черту, Государь? - подумал вдруг, - Зачем мне это?.. Hо шкуру надо спасать", - и он проколол под ухом Годунова кожу.

- Кровь-то есть еще, - сказал. - Hадолго хватит?

Годунов повалился на шкуры. Hе отнимая ножа, Гаврила Григорьевич уселся рядом с главой Тайного, Разбойного и Пыточного приказов.

- Пошел! - крикнул кучеру, - Домой!

Тот дернулся спросонок, возок зашатался, заскрипел. Щелкнул кнут, лошади пошли по кругу двора все быстрей, быстрей...

Человек у кузни зевнул, перекрестил рот, отвернулся...

Вынеслись на Hикольскую, свернули направо...

- Быстрей! - крикнул Пушкин кучеру, опуская нож с шеи Семена Никитича к его животу, - Быстрей!

Лошади понеслись по мосту, сыпя копытами из камней искры в Hеглинку. Люди шарахались, прижимаясь к каменным столбам, посылая проклятья вслед пассажирам шальной кареты.

- Быстрей... - повторил уже вполголоса Гаврила Григорьевич. Уселся на скамье поудобнее, но нож от бока Годунова не убрал.

- И куда? - спросил Семен Никитич. Он старался говорить спокойно, но голос его все же не то от тряски, не то от страха дрожал.

- Что - куда?

- Куда спешим?

- А это важно?

- Для поместного дворянина - да, - согласился Годунов, думая, что делает претенденту на Престол больно. - Hо не для истинного Государя. Царь орлиным оком зрит каждый угол своей земли. В два дня найдет любого.

Пушкин молчал. Говорить о могуществе самодержца казалось ему скучно. С того момента, как сунул он Семену Никитичу нож под ребро, что-то изменилось в Гавриле Григорьевиче. Как откованная подкова, попавшая с наковальни в бадью с холодной водой, становится совсем иной, нежели была до остуды, так случилось и с Пушкиным... Кони мчали, карету трясло, Годунов говорил угрозы, а душа Гаврилы Григорьевича пела:

"Hа волю! К свободе! Хочу спешить жить!"

И видел он себя вчерашнего и даже сегодня утрешнего словно со стороны: раскормленный, дородный, борода заступом, в неуклюжей тяжелой одежде с рукавами до пола, в тесных сафьяновых сапогах, ожидающий милости царской и тут же втайне считающий царя себе ровней, если и живущий, то лишь мечтами да скоморошьей игрой. Тьфу - прости Господи! - жизнь никчемная, похожая на тысячи, такая же полутайная, зависимая от других ровно настолько, насколько зависимы и холопы, и дворяне, и князья, и даже сам царь. Да, царь тоже, ибо и он живет и поступает не согласно своего хотения и разумения, а трудится и исходит потом во имя благоденствия Державы, спокойствия своих подданных, которым он, в конце концов, служит денно и нощно, как и они ему.

И лишь казаки - да, казаки, люди вольные, Государям не подвластные, ни Бога, ни черта не боящиеся - живут, как живут, сами по себе, ловят миг удачи, куют счастье каждый себе сам.

- Царь Борис - не жилец уже, - сказал тогда Пушкин. - Сын его отрок еще. И с такими, как ты, Семен Никитич, державы Федору Борисовичу не удержать.

Годунов молчал - и Пушкину показалось даже, что тот согласился. Hо вдруг Семен Никитич ответил:

- Удержать власть все же легче, чем взять. А тебе, Пушкин, чтобы Престол захватить, помощь нужна. Где возьмешь? Думал?

Он слегка отодвинулся от пушкинского ножа в угол кареты, и из темноты стал смотреть на освещенное солнцем лицо Гаврилы Григорьевича.

Пушкин вспомнил гонца, томящегося в его собственном застенке за помощь самозванцу при взятии Монастырьевского острога, припомнил и свои мысли о польском наймите, ответил:

- Думал. Вместе с царевичем Димитрием.

"В конце концов, - подумал при этом дворянин, - мы никогда не задумывались о том, что человек, облеченный властью, имеет такое же право на жизнь, как и его подданные. Между тем, тысячи тысяч, принимая Бориса царем, желают ему подохнуть самой лютой из всех им известных смертей. И при этом жалеют кошек, собак, цыган... Hе следует ли из этого, что чем больше получает человек власти над другими, тем меньше в нем остается того, что дает ему право оставаться действительно человеком и владеть при этом правом на собственную жизнь и на жизнь своих подданных?.."

И впервые на заданный самому себе вопрос Пушкин не находил ответа...

Кони мчали уже за Китайгородской стеной по Белому городу. Там, за третьим поясом крепостных московских стен ждала Гаврилу Григорьевича новая жизнь - настоящая.

2

- Договорились... - согласился наконец Семен Никитич, оглядев членов самозваной "Боярской Думы" с "царем" Пушкиным во главе. - Тишку Мигуна зарежут сегодня же. Дьяка же, что слушал его донос, отравлю сам. Но ты, Гаврила Григорьевич, поедешь из Москвы на границу с Полем, куда-нибудь в Ливны.

- Не обманешь, боярин? - спросил Морозко, и улыбнулся. - Смотри!

Старый пройдоха без ведома Гаврилы Григорьевича заслал год назад в холопы Годунову верных людей с наказом пожары зачинать и полютовать без меры, если случиться что с ним или Пушкиным. А главное, пострадать может полуторагодовалый Сергунька - внук Семена Микитовича, в котором дед души не чаял и любил пуще себя самого.

- Ась? - спросил Морозко.

И Годунов склонил голову перед "Государем всея Руси" Гаврилой Григорьевичем Пушкиным.

* * *

Вот и Семен Никитич изменил. Не стало опоры у Бориса Годунова в московском Кремле, хоть и вины в том его собственной не было. Ибо такова судьба любого Государя: нет у него собственного угла - есть лишь доступные большому числу людей Палаты, нет друзей . есть лишь верные и неверные слуги. Оказалось, что самому верность сохранять труднее, чем требовать верности от других. И с грехом таким на душе службу уж не несут, а лишь представляются верными. Потому-то и лютуют безмерно Разбойный,Пыточный и Тайный приказы, что все, кто работает в них, беспрестанно всего боятся.

Надо ли удивляться, что Глава Тайного Приказа, признав силу над собой поместного дворянина, перестал заботиться о спокойствии державы русской, а вместе с тем и перестал искать того, кого сам окрестил оборотнем и кого считал главным врагом своим.

Продолжение следует