Валерий Куклин

Когда полтора года назад царское войско приступом взяло подворье бояр Романовых, обнаружил стрелецкий полковник Hикита Смирной-Отрепьев среди пленных и Юшку, племянника своего. Hе удивился, ибо знал, что Отрепьевы, издавна сидевшие гнездом на берегах реки Монзы, притоке Костромы, соседствовали с вотчиной Романовых Кисели. Куда ж худородному деться, как не прибиться к двоюродным братьям самого царя покойного Федора �вановича? � не Юшкина вина, что в борьбе за власть победили не они, а многомудрый боярин Борис Федорович Годунов. А уж про то, что Романовы решили ведовством царя Бориса извести, и тем более не мог знать малец, ибо было ему от роду восемнадцать лет и смотрел он на мир глазами распахнутыми - ну, сущий младенец!

Словом, дядюшка Юшки подрасстарался, похлопотал за племянника, прощение выправил да и привел к отцу Елизарию Замятне, чернецу Чудова монастыря, что в Кремле.

Старик в светской жизни своей был человеком в Москве известным. В Ливонскую, рассказывали, так геройствовал, что легенды о нем ходили по всему цареву войску. Ведь это он в одиночку взял в плен пушку и наряд при ней из четырех поляков. � стяг ливонского полка своей рукой в бою сорвал. В летах уж стал объезжим головою в Москве. Порядок от Hеглинной до Алексеевской башни держал такой, что ни одного калача с прилавка не пропадало, ни одного купца не пограбили и не порезали в те годы.

- Вот, - сказал Замятне Hикита Смирной. - Кровный внук твой. Совет дай, как поступить. Милость царская, сам знаешь, недолговечна. Сегодня царь помиловал романовскую челядь, а завтра всех прикажет порешить.

Молчал дед, внука разглядывал: роста среднего, плечи крепкие, но не богатырские, две бородавки, лицом не бросок... но глаза! Горят, как уголья, выдают в чертенке и дедову ухватку в молодечестве, и суматошность вечно пьяного отца, и материнское упорство - одна воспитала парня, на ноги поставила. Ядреная кровь намешана в мальчишке. � чувствуется, как сила в нем бродит. Стоять перед дедом - и то тяжело, хочется нестись, скакать, орать.

"Hадо бы укоротить..." - подумал опытом богатый дед, и посоветовал Юшке уехать из Москвы. Монахом чтоб на стороне стал, год выждал и уже под иноческим именем мог явиться в столицу.

- А там - моя забота, - закончил.

2

Год мотался Юшка по Руси.

В Суздальском Спас-Ефимском монастыре подрался со старым дьяконом. А дело было так... Дьяк, увидев отроческое и голое лицо монашка, воспылал к нему содомской страстью, стал дарить подарки, называть миленком, руку гладить. � как-то ночью проник в келью Юшкину, спящего стал бороть...

Hаутро игумен обнаружил дьякона лежащим в беспамятстве на полу, с синяком под левым глазом и с выбитой челюстью. �стерзанный же молодой монах собирал в котомку нехитрый скарб.

�гумен все понял. Лишь спросил:

- Добился своего дьякон?

- Hе пощадил бы, - ответил Юшка, теперь уж чернец Григорий. - А так - пусть живет.

- � ты бы грех смертоубийства на себя взял?! - ужаснулся игумен, который, знали все, сам благоволил к монахам со скоблеными рылами.

- Грех блудодейства - тоже грех, - отрезал Григорий и, не попрощавшись, пошел к воротам.

Там его молча пропустили.

3

В Галиче в монастыре �оана Предтечи у Юшки вышел новый казус. �мея ум богатый, он живописал нероновы забавы с подробностями, которых не обнаружишь ни у Светония, ни у Плутарха. Разговор был среди монахов молодых, смеющихся охотно. Хлопали его по плечам, благодарили за рассказ - и все четверо в тот же день о нескромных историях, рассказанных чернецом Григорием, сообщили игумену.

Выдержав двухнедельный пост и трехдневное стояние на коленях, Григорий попросился на заготовку дров, а там из лесу сбежал, не забыв прихватить из кельи одного из обидчиков три немецких талера. Те деньги должен был монах сдать келарю, но утаил, и по вечерам, достав из тайника, разглядывал. Григорий же однажды подсмотрел за тем грехом, но не донес, а при случае нашел тайник и запомнил до времени.

Юшка ушел в Москву без корки хлеба, без котомки, в старых лаптях, прстоволосый, но с засунутыми за онучи тремя серебряными монетами.

4

Дед, увидев внука, одетого в затасканную рясу, изможденного донельзя, но с по-прежнему горящим взором, обрадовался.

- Я уж был у Евфимия, - сказал он. - Мы с ним в Ливонскую в одном полку служили под началом Hикиты Юрьевича Романова. Он по ранению ушел в священчество. Теперь - ого! - протопоп не где-нибудь, а в самом Успенском соборе. Евфимий за тебя слово замолвил нашему настоятелю.

Hастоятель Чудова монастыря архимандрит Пафнотий, узнав, что сам Замятня просит принять пришедшего к воротам отрока, велел того к себе привести. Увидев рубище и бледность на лице Григория, приказал сводить юношу в баню, покормить, дать новую одежду, уложить спать, и только утром следующим представить перед свои очи.

Все было исполнено в точности. Да только выспаться Григорию дед Замятня не дал.

- Пойдешь в большой собор монастыря, - сказал. - Поклоны станешь бить всю ночь. Кто подойдет, что скажет - не обращай внимания, молись себе, молись. Здесь это дело шибко любят.

Григорий исполнил все в точности. Молился, нет ли - не помнит. Hо только на коленях простоял перед иконой Михаила Архангела, то и дело кланяясь, целуя пол, с вечера до утра.

Архимандрит, узнав о том, пустил слезу, вспомнил о просьбе Евфимия и принял чернеца Григория в монастырь. "Для бедности и сиротства", - сказал. � поселил у деда в келье.

5

Жизнь в Чудовом была иной, нежели в монастырях, где ранее побывал Григорий. Во-первых, таких, как он оборванцев-сирот, здесь не набиралось и десятка. Зато младших детей из богатых дворянских родов, из боярских и даже княжеских жило более чем достаточно. Многие были пострижены насильно, а потому к монастырскому довольствию имели дополнительной снеди столько, что торговали едой. Одежда была вовсе не из власяницы, даже не домотканой, а из таких материалов, какие Юшка до того и не видел. � крестов серебряных да золотых на изящных цепочках, перстней на пальцах с дорогими каменьями обнаружил на одном молении в церкви Чуда Михаила Архангела больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Монахи говорили здесь о царе, об именитых боярских фамилиях, как о свойственниках. � речи те были весьма похожи на слышанное Юшкой во дворе у Романовых. Царь-де Борис не знатен, худороден, через женское естество шапки Мономаха достиг, сам квелый, болезнями измучен, а сын - и вовсе ничтожество, такому не токмо власть в руки передавать, а кобылу объездить доверить нельзя. Родичи Годуновых - Сабуровы да Вельямовы - только державу разукрупнять, вотчинами округляться горазды, о благе Руси не помышляют. У Шуйских старик �ван был муж великий, а нынешним князьям . Василию, �вану да Дмитрию - девками бы родиться да в срамных заведениях жить. Вон у Романовых Hикита Юрьевич, брат Анастасии, первой жены царя �вана Васильевича - вот истинный был голова! Такому и державу было бы не грех вручить. Жаль, вдруг заболел и скоро помер. �з всех сынов его лишь Федор мог быть ему равным, да Годунов его скрутил, подворье сжег, самого остриг в монахи, а братьев всех сослал в такие дали, что о них и данью ведающие дьяки знают только по бумагам...

Более всего сплетничали в монастыре о покойном царевиче Дмитрии. Таинственная смерть его в Угличе продолжала волновать тоскующие от безделья умы вот уже более девяти лет. Сам зарезался или убит по приказу Бориса - не это волновало их, - а вправду мертв он иль остался жив? Hе люб им царь Борис, понял Юшка, хотят царя из рода Рюриковичей - вот и изголяют мысль. Привыкли жить под батогом у �вана Грозного - Бориса брезгуют, придумывают всякую чушь. Один инок даже сказал:

- Жив царевич. А ежели и мертв - восстанет из мертвых, как Лазарь.

Hо вообще-то о боге говорили чудовцы мало. Сам архимандрит то был у Патриарха, то у царя, то готовился к их встрече, то ездил в другие монастыри, то службу вел для бедных где-нибудь за стенами Белого города. Монахов именитых родов келарь загружал не сильно, все взваливал на худородных, вроде Юшки: подклети мыть, бочки таскать, дрова рубить, зерно ворошить.

Пафнотий, увидев раз написанное на кузовке "Грибы сушеные", спросил:

- Кто писал?

�скали - и нашли: чернец Григорий.

- Красиво пишешь, - сказал архимандрит, - Будешь переписывать Жития Святых.

6

Так Юшка стал писцом. Перевели его из кельи дедовой в одноместную келью рядом с уельнй настоятельской. От тяжких работ освободили, но обязали в день писать по сотне строк. Труд для другого был бы утомителен, но Юшка справлялся с заданием легко и быстро. В свободное же время бродил по монастырю, прислушивался поглядывая на ворота.

Дед увидел такое, спросил:

- Hа волю хочется?

- Да, знаешь... - признался Григорий. - Устал от мужских рож. Жду - может какая вон там пройдет.

Ворота были прикрыты неплотно, и в щель мог увидеть монашек разве что ухо женщины, и то если голова без платка.

Страшно стало Елизарию за внука. Знал не одну историю он о том, как тихо, незаметно сходили с ума монахи. Видел сам такого, живущего теперь в угловой келье и разговаривающего только с мышами.

- Я житие Петра сейчас пишу, - продолжил Юшка. - Митрополита первого московского. Воистину державный дух! Великому Князю поперечил, не благословил его войска на бой с Hижним Hовгородом. � те, простояв три недели во Владимире, домой повернули.

- Откуда взял? - поразился дед, знающий, как и все москвичи, житие митрополита Петра основательно. - Я не читал про такое.

Юшка обернулся, вновь ожег Елизария пламенным взором, хотел что-то резкое сказать, но взгляд притушил, молвил другое:

- Я не просто переписываю жития. Я летописи читаю, думаю, а уж потом пишу.

Замятня видел раз, как казнили монаха за то, что в старинной летописи тот ножичком стер написанное и начертал свое. переписчика медленно опустили в кипяток. Сам царь �ван Васильевич при этом присутствовал. � войска вдоль площади поставил, чтоб видели стрельцы, как казнят за сокрытие от потомков деяний воинских.

- Hегоже, - вздохнул старик. - Hегоже житие святого писать на свой лад. Перепиши обратно.

Григорий грустно улыбнулся и отмахнулся:

- А... семь бед - один ответ.

Едва сказал - и тут же грохнули колокола �вана Великого, откликнулся пискляво Вознесенский, ударно грянул Чудов, затренькали звонцы церквей "на крови". Потом уж разом загудели, зазвенели, затрещали, заскрипели остальные колокола Москвы - и не ясно уж, чей голос выше, тоньше, звучней.

- Вот так и людская память! - крикнул Григорий, разведя руками. - У каждого свой голос, каждый по своему прав!

7

Вдруг, на удивление именитым и на зависть худородным, Пафнотий рукоположил Григория в дьяки. Объявил, что от тягот всех монашеских его освобождает, а жития Петра и Алексея, написанные Григорием, представит самому Патриарху.

� в тот же день, сменив рясу и лапти, новоявленный дьякон, впервые за многие месяцы, вышел из-за стен Чудова монастыря в Кремль...

Затворничеству пришел конец, но сердце не пело. Стены раздвинулись, но клетка оставалась клеткой. Обойдя двор Шереметьевых, направился к Фроловской башне. �дти хотелось не по деревянному мощению, а прямо по грязи.

Светило солнце. Легкий ветерок пьянил. Толпа крутила, бубнила, кто-то что-то предлагал, кого-то хватали за рукава. Но Григорий не слышал, наслаждался правом идти куда хочет, пялиться на все подряд. Бабьих лиц немного, и те все старухи иль совсем матерые - для него все равно, что старухи. Глаза у всех заботами обуяны, глядят не в стороны, а внутрь себя. Прямо - те же монахи, но только без бород...

Вдруг на спуске к башне - земного солнца блик! Лицо чистое, глаза пресветлые, нос точеный, а ступает, словно над землей плывет. На Григория лишь глянула мимоходом, приметив чернеца в цветной толпе, улыбнулась не губами, а взглядом лишь, оценила восторг своей красе в его глазах, да пошла вслед за каргой в монашеском платье, затерялась меж людвы.

Юшка стоял онемелый, ослепший, потерянный, не видя ни толпы, ни Кремля, а только синь зрачков ее и крошечную родинку в уголке глазика...

8

� именно в тот день явился на двор Чудова монастыря старец Евдоким. Лет тридцать просидел отшельником он в Заволжских дебрях, но, узревши провидческий сон, решил прийти в Москву, нового царя увидеть и сообщить ему о бедах, грядущих на державу.

Сам архимандрит встретил пустынника, ввел на крыльцо, поселил рядом, в келье Григория. А Юшке сказал, чтобы пожил тот пока у деда.

- Съедешь скоро ты от нас, Григорий, - сказал Пафнотий. - Приглянулись тобой переписанные Жития Патриарху. Хочет, чтоб ты написал про чудотворца �ону.

Кельюшка Замятни была махонькой: две дощатые полати да крохотный столик со светцом, с рукописной Псалтырью да с печатной Библией на нем. В старину, сказывают, келья была размером более трехкратно. � жили в кельях по двое-трое монахов. Но грех содомский в монастырях стал притчей во языцех всея Руси - и митрополит Макарий повелел всем монахам жить покелейно. Тогда-то просторные светлые комнаты Чудова монастыря перегородили кирпичными стенами вдоль, пробили новые двери и оконца.

Лучина, догорая, вспыхнула - и враз потухла. Вставать, чтобы зажечь другую, желания у Юшки не было.

Келья глухой стеной выходила в Чудов переулок, за четырьмя саженями которого стояла тоже глухая стена монастыря Вознесения Христова. � думы Юшки в темноте проникли сквозь кирпич и камень обоих стен, дабы в стенах женского святого узилища узреть отрочицу, что встретил нынче у ворот Кремля. Увидеть - и сказать:

- Девица красная, прости меня грешного - дай облобызать, познать вкус твоих губ...

"Ох, и визгу будет! - подсказал тут же развращенный разум, - Ох, и писку! � сколько баб начнут ломиться в дверь - которая с искренним желанием помочь молодице, а какая и поглазеть на мужчину. Сладка монашеская бабья плоть, киселями да пирогами от царской милости потчующаяся. �з лучших боярских домов Вознесенские старицы, а главное . молодицы".

- В любом святом деле, мню я, должен быть предатель, - сказал вдруг дед Елизарий. Встал, невидимый во тьме, громыхнул кружкой глиняной, стоявшей на столе, переместился к одной стене, затем к другой...

Юшка знал, что старик прикладывал кружку зевом к стене, а ухом прилегал ко дну и слушал. "Давно подобное в монастырях заведено, - рассказал дед как-то, - �бо чин блюсти монашеский не каждому легко. �ной стать келарем захочет, другой игуменом возжелает вознестись... Как узнать, что в грех гордыни впал он?" Но сам старик слушал не для доносу, а из опаски.

- Спокойно, - сообщил Елизарий, садясь на Юшкину полать. - � тот храпит, и этот.

Юшка тоже сел, ощутив запах мужского пота и грязи от давно не стираной хламиды Замятни.

- Жизнь в монастыре тяжка... - вздохнул дед. - �ной днем ведет себя, как святой, а ночью землю роет.

- Зачем? - не понял Юшка, ощущая, как вскипает в нем недовольство дедом за то, что тот пустыми разговорами отвлекает его от грез о монахине из Вознесенского.

- Подкоп чинит, - услышал. - �ль не знаешь, что женский монастырь отсель не более десяти саженей?

- Знаю, - решил не лукавить Юшка. - Но какой прок рыть? - сказал - и понял, что сам не прочь схватиться за заступ и копать до потери сил. - Проделаешь работу, а потом: крик, визг, писк, стража! - и засмеялся, вновь представив переполох, какой возникнет с святой обители, когда посреди кирпичом выложенного пола покажется его рыжая с комьями земли в волосах голова и, вылупив глаза, уставится на отрочицу в ночной рубахе.

Дед тоже хохотнул.

- Задумывался ты, я вижу, - сказал терпимо. - Живи ты один, не около Пафнотия, а здесь - давно бы стал рыть. Вижу: тоскует сердце у тебя, плоти неймется. Ночь пришла, а тебе не спится, теснятся ноги, руки просят блуда.

- Нет! - вскрикнул Юшка, знающий про позор за грех Онана.

- Не лги... - услышал голос спокойный, увещевательный, - Ты думаешь, мы слушаем друг дружку только для того, чтоб знать, кто землю роет? Эх, милый, это легко узнать. Келарь в час утренней трапезы делает обходы келий - и видит если где просыпана земля или отвален камень. � если даже подкопщик землю аккуратно соберет в карман и сумеет незаметно выбросить во дворе, то запах сырой земли пропитает карман. А молимся мы в Божьем храме вместе, все в тесноте стоим, - слышим запах...

Юшке стало жутко. Если смущение его заметил дед, то могут заметить и недруги, которым скорый взлет льякона Григория не по нутру.

- � чем, скажи, - продолжил дед, - ты будешь копать? Как глубоко?

- Я... не копал,- сказал Юшка, чувствуя и стыд, и злость, и благодарность к деду.

- Но уже задумал, - понизил дед голос до шепота. - Я вижу... Смотрю - и чую кровь в тебе мою. Закиснуть в монастыре ты, я думаю, не сможешь, Земной ты человек и духом не высок. Как я . Помучаешься - и сбежишь.

- Куда? - вздохнул Юшка. - Кому я на воле нужен? Здесь я - дьяк. � мне сам Патриарх мирволит...

Сказал про Патриарха - и самому стало тошно, что милость святейшего означает приказ на жизнь в иной тюрьме всего лишь, в одинокой келии Патриаршего Двора скорчившись сидеть до скончания дней над столом пред бумагой с чернильницей. А инокиня та прекрасноглазая к дальнему углу Патриаршего Двора не подойдет, лик свой не покажет.

Юшка застонал...

- Да, - согласился дед. - Родне отцовой ты более не нужен, а из материнской в живых один я... Хотел поговорить...

- Я слушаю... - сказал Юшка, ласково прикасаясь к дедову плечу.

- Виноват перед тобой, - продолжил дед. - Не распознал в тебе сильного мужского начала, склонил к монашеству. Не твоя это жизнь. С тоски помрешь. Что делать уж - не знаю...

Дед, понял Юшка, плакал. Плечи дергались, но всхлипов не слышалось. Так - без слез - плачут, знал он, старики, устав и чувствуя беду. Слов утешения по юности он не ведал, только поглаживал старика по плечу и думал... о деве в монашеском клобуке.

9

Раскаленное небо бугрится, как плавленное стекло, готово лопнуть. Пустые звонницы с колоколами без языков вязнут в жаре неба, оплывая гранями и крестами...

Чернец бежит по Соборной площади Кремля Московского, раззявив рот, но крик прилип к гортани, оплавляя горло, давя на зубы, заливая глотку. Ни звука, ни лица кругом, страх пронизывает все тело. Ноги сами мчат к Великому �вану, топча белый камень мостовой, ставший вязким, словно глина, словно торф болота, хватающий за ноги, засасывающий с силой, большей его во стократ...

Но он бежит, теряя пару сапог, вторую, третью... двадцать еще какую... бежит, а �ван Великий все растет, растет, достигает неба, вонзается в него - и вздрагивает, словно боль и нега пронзает его звонницу... Шлем сверкает золотом, ствол колокольни так напрягся, что колокол сам гудит, творя набат...

� чернец вдруг оказывается там - под колоколом. � звук не оглушает его, а наполняет богатырской силой. Чернец растет, растет под звуки набата, глядя на Кремль, лежащий у его ног, видя море лиц, обращенных вверх. В них вопрос, призыв и ожидание...

� девичье лицо одно . красивое, чистое, как снег. Лицо заслоняет всю Москву...

В слезе, навернувшейся на устье глаза, отражается сам чернец - в шапке Мономаха, с державой и скипетром в руках...

Юшка охнул - и проснулся.

10

Келью с пером, чернильницей, бумагой и со старыми летописями закрыли на ключ. Келарь вместе с настоятелем, взяв под руки старца Евдокима, направились в царев дворец, забыв про Юшку и про его работу.

Остался дьяк Григорий не у дел. Слонялся по двору, строя мину человека занятого, покуда ноги не вынесли к воротам. Кивнул привратнику, вышел на Никольскую улицу. Постоял, глядя на двор Богдана Яковлевича Бельского, запущенный сейчас за неимением хозяина, отправленного новым царем на южные границы, направился вверх, мимо старого государева дворца к церкви Рождества Христова с колокольней �вана Великого.

Самое высокое московское сооружение не страшило и не подавляло, как во сне. Белый монолит возносился к небу - и там сиял золоченной медью на солнце, радуя и притягивая Юшкин глаз. � пустая площадь, вымытая ночным дождем, казалась не по летнему снежно-белой.

"Дурацкий сон", - подумал Григорий, и повернул к Фроловской улице, мощеной досками и надстоящей над землей ровно настолько, чтобы грязь не достигала настила, но и соскочить с них мог бы даже хромой калека, решивший посетить кремлевские храмы и оставить в церковной казне медный грош.

По доскам Юшка пошел с толпою вниз, говоря себе, что хочет выйти из Кремля и посетить торговые ряды, что за Покровом на рву. Тратить три талера серебряных не хотелось, но можно посмотреть на товары, спросить о книгах... Рассказывали, что один монах Никольского монастыря, бродя в иконных рядах, наткнулся на летопись времен аж Святополка Окаянного...

Но лгал себе Юшка. К иконным рядам идти ближе через Никитские ворота. Он же пошел к Фроловским и, пройдя двор Федора �вановича Шереметьева, остановился напротив ворот Вознесенского монастыря.

Надежду ли питал, что вновь увидит монашку вчерашнюю? Сказать и сам не мог. Стоял, толкаемый проходящим мимо людом, дважды огрызнулся, да ступил с мостовой на землю, в грязь, не замечая ни удивленных взглядов прохожих, ни холода в разом промокших ногах. Стоял напротив огромных тесовых ворот, перетянутых коваными железными полосами, и думал о том, что крепки ворота - тараном не прошибешь. � стены высоки и широки. Монахинь тамошних, рассказывал как-то дед, даже татарва Давлет-Гирея попробовать не посмела. Прорвался крымский хан при �ване еще Грозном в Кремль, пограбил и дворец, и церкви, но Вознесенского монастыря не тронул. Дед говорил, что прах Княгинь Великих, княжон, цариц московских оберег инокинь от поругания. Но Юшка считал, что Давлет-Гирей был умным парнем: баб для татарвы в Москве и так хватало, потешились те всласть. Поганый дал укорот своему войску, ибо знал, что назад ему идти по православной земле, через леса русские, через Запорожскую Сечь. Люди тамошние грабеж Москвы да разор столичных бояр простят, а за поруганную честь монахинь могут и с дрекольем пойти.

Тут взгляд Юшки от ворот переместился влево. Там, закрыв спинами Чудов переулок, стояли стрельцы с алебардами в руках. Лицами они старались сохранить серьезность, но суровость рож выглядела неубедительной: то тот, то другой рот кривился в улыбке, а глаза и вовсе блестели у всех той особенной живостью, какая бывает меж знающих какую-то тайну, недоступную прочим.

Юшка подошел к крайнему стрельцу.

- Что случилось? - спросил.

Стрелец - малый лет двадцати пяти - нахмурил брови, промолвил:

- Проваливай.

Сосед его спросил Юшку:

- Ты не из Чудова, монах?

Что-то заставило Юшку остеречься.

- Нет, - ответил. - �з Зачатьевского.

Стрельцы заржали - Зачатьевский монастырь был девичьим. Шутка так понравилась стрельцу, что он не приказал Юшке проваливать, а даже поделился тайной:

- Закрыт проход через переулок. Яму латают.

- Какую яму?

- А такую - подкоп называется.

- Подкоп?! - поразился Юшка, вспоминая ночной разговор с дедом. - � кто рыл?

- Нам не донесли. То ли ваш брат, то ли из женского - не знаем.

Юшка почувствовал, что пахнет жареным. Еще один вопрос - и он может оказаться заподозренным. Осенив переулок крестным знамением, дьякон стал читать очищающую молитву.

Стрельцы вновь захохотали, крича вдогонку уходящему прочь Юшке:

- Что, чернорясый, проняло?

- Женилка подскочила?

- Глянь-глянь: ряса - то торчком!

- Не торчком - шатром!

� долго еще слышал Юшка скабрезности и брошенные в спину оскорбления, но не бежал, даже шага не ускорял, уходил медленно и с достоинством, как то полагается человеку, стремящемуся к святости.

Дойдя до ворот, отдышался, подивившись тому, что от медленного хода можно устать и вспотеть. Вытер лапти о торец балки, лежащей под мостовой, нырнул под поручни и оказался вновь на чистых после дождя досках. Чистых настолько, что его лапти оставили первую цепочку следов по направлению к мостовой Фроловской улицы.

"Значит, - подумал он, - с утра никто из Вознесенского не выходил".

�дя к толпе, он понял, что хочет затеряться в ней, слиться с рубахами, кафтанами, платьями и платками.

Скрип воротных петель за спиной заставил его ускорить шаг. Нырнув в толпу, прущую внутрь Кремля, Юшка обернулся.

Распахнулись не ворота, а маленькая дверь внутри них. В проеме показалась черная женская фигура с клобуком на голове, с высоким посохом в руках.

"Карга! - узнал Юшка в ней старуху, с какой тогда шла поразившая его красотой монахиня, - А вдруг - и сама настоятельница! Та, про которую сказывают, что в девичестве была невестой Бориса Годунова. Но тот предпочел ей дочь Скуратова Малюты".

Глаза их встретились. В полтораста шагах в толпе карга различила его и узнала. Взгляд монахини воспылал гневом.

"Откуда она может знать?! - поразился Юшка, - Я никому не говорил! Никто не видел!.." - и зажегся ответной злостью.

Улица словно застыла, звуки пропали, люди исчезли. Остались лишь монах и монахиня, смотрящие друг на друга так ненавидяще-страстно, что кому-то наверное показалось, что мостовая, ведущая от монастыря к Фроловской улице, вот-вот воспламенится.

Посох в руке карги вознесся. и упал, вонзившись в доски.

Юшка вздрогнул, наваждение исчезло: народ по-прежнему толкался, пер мимо, люди гомонили, материли мешающего движению монаха, в небе кричали собирающиеся в стаю грачи.

Дверь за каргой затворилась. Юшка увидел стрельца без алебарды, но при сабле, спешащего к монахине. Подбежал к карге, стал что-то быстро говорить. Карга величественно кивнула и пошла вслед за ним к Чудову переулку, ступая тоже в грязь, волоча черный подол по блескучим лужам.

Юшка поспешил к Фроловской башне. Там, пройдя вдоль крепостной стены до Никольской улицы, направился по ней вверх мимо двора Дмитрия �вановича Годунова, ибо путь этот был хоть и дальше в три раза, но Юшку скрывали от глаз стрельцов, стоящих у Вознесенского монастыря, строения Клешнева двора.

Дойдя до Чудова, кивнул привратнику и поспешил к келье Замятни. Хотел сесть там, все случившееся обдумать...

Ведь если карга заметила его, узнала, то может догадаться из какого он монастыря, прийти и опознать. А что пришло в голову старухе, догадаться не трудно. Небось, решила, что это он рыл подкоп! �ли к нему рыли монашки, и был сговор. В Приказе Патриаршем, сказывают, думать не любят, слушать не умеют. Набрасывают петли на кисти и вздымают на дыбу. Что хочется им слышать, то и слышат. Нет, надобно запереться в келье и сидеть там, старательно вырисовывая буквы киноварью. Когда же скажет кто-нибудь ему про подкоп, можно удивиться, но тут же отмахнуться, как от истории ничтожной, перевести на разговор о житии �оны.

10

Но в келье Замятни ждали Юшку настоятель, келарь и старец Евдоким.

От них Юшка узнал, что Борис Годунов пустынника принять не смог по случаю болезни. Передали старцу, что помнить будет Государь о появлении в Москве известного ему заволжского отшельника . и только.

- Царь милостив, - покачал головой пустынник. - Но для Государя больно мягок.

Юшка не понял: одобряет старик доброту царя или укоряет его за нее. Но о себе знал: именно доброта Годунова позволила ему остаться живу, как остались живы остальные из челяди Романовых.

Настоятель приказал Юшке сходить к себе, взять свои бумаги и чернила, перенести их в келью Замятни. Но старец Евдоким попросил:

- Пусть пишет при мне. Юноша сей многомудр, может поделиться знаниями со мной сирым.

Присутствующие завосхищались скромностью старца и тут же повели его с собой в трапезную. Юшка ж, сославшись на незаконченность листа, пошел в келью.

"Все-таки она из Вознесенского! - подумал он, и лег на полати, - А карга ее стережет".

11

Он - витязь на коне крылатом. Летит над полями, лесами, реками. Мир огромен, бесконечен, радует глаз чистотой своей и покоем...

Конь летит, в руке у витязя меч дивный, на солнце искрящийся. � блики от него отражаются в огромных и синих, как ее очи, озерах...

� вырастает на холме город чудный, дивный, весь в куполах золотых, вокруг окон резные наличники, улицы белым камнем мощенные. � народ одет по-праздничному. � лица людей ясные, улыбки чистые, светлые. Смотрят на летучего всадника, радуются...

Но восстает из-под стены черная фигура с посохом в руке. � растет она, и возносится уж над людьми, над домов крышами, над церквями да над колокольнями, и вздымает посох свой, и посылает острие посоха прямо в грудь молодеческую!..

Взвивается вверх летучий конь, и разит меч посох, и рушится в страхе черная фигура, растекается мелкими тенями под заборы да в щели...

� кричит народ радостное, приветствует победителя.

� не видит никто, как не видит и сам витязь на крылатом коне, что стекаются тенюшки малые в одно место, становятся поначалу лужицой, потом болотом, озером...

Радуются, ликуют все, празднуют...

А озеро черное уж вверх пошло. Вознеслось над домами, над церквями, колокольнями...

Оглянулся витязь - а у черной фигуры лицо карги. Смотрит гневно, посохом метит.

12

- Думу думаешь? - услышал Юшка, и открыл глаза.

Старец Евдоким над ним стоит, улыбается.

Соскочил с досок Юшка, покраснел, очи потупил, стал прощенья просить.

А тот:

- Полно, дьякон. Дух в твоем возрасте слаб еще, от забот тела всецело зависит. Устал ночью в келье чужой, а у себя разморило.

Юшка почувствовал благодарность к мудрому старику, нашедшему его слабости оправдание.

- Нынче утром, - продолжил старец, - телега в Чудовом переулке в подкоп провалилась.

- Ну?! - ужаснулся Юшка, а про себя подумал: "Не сбрехал стрелец". - � кто же рыл? Зачем?

- Вознесенского монастыря две инокини, - ответил старец, пристально глядя ему в глаза. - Двадцати восьми и тридцати лет.

- Э-э, старые! - вырвалось у Юшки.

Он не увидел как дрогнули в крохотной улыбке губы старца, но услышал:

- В желании плотском мужику с бабой не тягаться. Ты и мечтать боишься, а они из ночи в ночь копали. А когда поймали черниц, позорили и погнали на край света в самый дальний монастырь, они знаешь что кричали?

"Старец не должен так с чернецом говорить! - вскричало все Юшкино тело. - Зачем он так?!" � выдохнул шепотом:

- Что?..

- Что по дороге отдадутся хоть прокаженному, хоть калеке безногому, безрукому.

"Не она! - ликовал про себя Юшка, - Не она! Моя была лет семнадцати - не старше!" - а в слух сказал:

- Я понял. Они - насильно постриженные. Русская женщина смелости такой иметь не может. Она - раба.

Юшка взял себя в руки, приготовился к словесному бою. Пока старица из Вознесенского не пришла, его не опознала, Григорий - вне подозрений.

- Умен ты, юноша. Не по летам, - сказал старец. - Я старый, удивился, что обе - боярыни родом, по державному велению постриженные. �м, думал, не в честь слова такие вслух кричать. А ты мое же повторил - и стало выглядеть все иначе: кто, кроме как насильно постриженные, мог вот так кричать? Ведь иночество - смерть для всякой плоти, но не для всякой души - дорога в рай. Hасильно постриженный грехом отмщенья может быть обуян.

- Как Филарет, - сказал Юшка.

- Кто?

- Федор Hикитич Романов, - пояснил Юшка, понимая, что говорит ненужное и для себя страшное, но решаясь на это, ибо показывая доверие свое к старцу, хотел и от него услышать откровенное: что нужно Евдокиму от него? �бо уверился, что неспроста отшельник велел ему остаться в келье, а после, оставив настоятеля и келаря, пришел сюда один. Чего хочет Евдоким?

- Твой хозяин? - выдал себя старец, ибо знать о том, что Юшка служил у Романовых, он не мог.

�гра становилась опасной, но отступать было нельзя.

- Он не хозяин мне, а я не холоп! - гордо заявил Юшка. - Я по своей воле служил его брату.

- Hе вспоминай всуе имя врага своего, - заметил старец, продолжая смотреть Юшке прямо в глаза.

- Романовы мне - не враги! - решил упорствовать Юшка. - Они мне благодетели.

- Таких, как ты, - заметил старец, - служилых у него сотен пять было. �ван Васильевич - царь, когда врагов имал, то казнил челядь всю до единого, не глядя. А царь Борис, как боем взял подворье Романовых, так только шестерых, кажется, и кончил. К остальным - и к тебе тоже - проявил милость.

"Ударом кулака его свалю, - подумал Юшка, - А после выбегу во двор. Покуда встанет старый, доберется до дверей, станет кричать - домчусь до ворот. Они сейчас открыты. До Hикитской добежать не трудно, а на Торгу им меня не поймать"...

- � что? - сказал тогда Юшка. - Я должен быть благодарен царю Борису? За то, что не убил? За то, что не казнил, собакам не скормил? Hет, благодарным могу быть за ласку, но не за отсутствие насланного на меня зла, - и отступил правой ногой, приготовился к удару.

Старец отвел глаза.

- Мать-настоятельница Вознесенского монастыря здесь, - сказал. - Она утверждает, что подкоп рыли к тебе, в твою келью. Что ты сегодня приходил к воротам ее монастыря и узнавал у стрельцов про подкоп.

Юшке стало жарко. � тут же холодно.

- Я? - ахнул он. - Ко мне? - готовый для удара кулак заныл.

- Она говорит, что те две монашки были в сговоре с тобой. � ты тоже начинал рыть ход отсюда к ним.

Юшка опустился на полати. Если карга здесь, если его опознала, то ворота заперты, бежать нельзя.

- Hет, - прошептал он, чувствуя, как сохнут при этом его губы. - Я не... не копал.

- Hе копал? - старец улыбнулся почти нежно. - Прости, юноша... - по-стариковски медленно наклонился к его ногам, заглянул под полати, - Там. Hа месте. А то ты так твердо сказал, что я чуть не уверился, что показалось мне.

Юшка тоже наклонился - и увидел вытащенный под полатями из стены камень, горку земли рядом.

"Откуда? - подумал он, и понял, - Это он - Евдоким! Он этой ночью рыл. Зачем?"

- Hе успел убрать, - посочувствовал старец и, разогнувшись, по молодому легко отпрыгнул от Юшкиного кулака, направленного ему в лицо. - Эй, поосторожней! Могу и убить... - в руке Евдокима заблестел нож. - Сиди спокойно. Есть разговор.

Голос Евдокима был уже не старческий, надтреснутый, а молодой и сильный, даже , кажется, знакомый Юшке:

- Ты - умница, ты понял почти все. Ты нужен мне и... - вопросительно уставился на Юшку. - Кому?

- Филарету, - вдруг понял Юшка.

- Вот видишь, - улыбнулся старец. - Первую половину разговора мы закончили. Верность дому Романовых ты сохранил. Я не ошибаюсь?

Юшка вспомнил, где он слышал этот голос - в светлице Михаила Романова. Тогда князю представили этого человека Лешаком - разбойником с Псковщины. А князь, увидев, кого ввели, разулыбался ему, как старому знакомому, обнял и посадил ошую. Лешак, однако, сел так, что тень падала ему на лицо - и никто не мог черт его лица разглядеть. Hо говорить говорил. � Юшка, сидящий неподалеку, слышал голос.

- Я вспомнил тебя, - сказал Юшка. - У князя Михаила Hикитича... - и не договорил.

- Значит, вторую половину разговора мы тоже закончили, - заключил старец. - Ты знаешь, кто я - и можешь мне доверять. Ты очень наблюдательный и очень умный. Таких в Москве - по пальцам пересчитать.

Похвал Юшка своему уму наслушался вдосталь еще в годы обучения грамоте. Все дивились его памяти, умению вести разговор и в споре убеждать собеседника в своей правоте. Hо вряд ли только для того, чтобы сказать Чудовскому дьяку приятное, менял лик этот человек и брал себе святое имя. Поэтому Юшка предпочел промолчать и подождать, что скажет лжестарец после всех этих добрых слов.

Лжестарец правильно понял молчание Юшки.

- Федор Hикитич велел найти тебя, - сказал он. - Только ты можешь сделать то, что задумано...

- Кто задумал?

- Он - ответил лжестарец и указал пальцем вверх. - Hо знай... если ты откажешься, настоятельница Вознесенского донесет царю про подкоп и... - лжестарец провел рукой по шее. - Впрочем, она и так донесет. Hо тебя уже здесь не будет. Ты уйдешь в Польшу.

- Зачем? - спросил Юшка, подумав при этом, что два сна его последних как-то связаны с предложением лжестарца.

- �ди сюда... - сказал лжестарец и, взмахнув подолом рясы, накрыл Юшку с головой. - Слушай...

13

У слуховой трубы в келье отца-настоятеля сидели мать-настоятельница Вознесенского монастыря и сам Пафнотий. Hедавно они отпустили стрелецкого сотника, заплатив ему за розыгрыш с охраной Чудова переулка, и теперь слушали разговор Юшки со лжестарцем.

- Ловок старец твой, - сказала монахиня. - Я думала, устану слушать, покуда он дойдет до дела. Кто он?

- Сегодня - старец, завтра - стрелец, а может и князь... - ответил настоятель. - Разве для дела важно - кто он? Главное - сумел он дьяка моего совратить, интригой увлечь.

- Который это будет по счету самозванец? - спросила настоятельница.

- �з наших - четвертый, - ответил Пафнотий. - При каждом - по два соглядатая. Hо этот . самый из всех достойный. Ежели сам увлечется, то может за собою повести толпы тысяч.

- Пойдет войной?

- Hе должно, - покачал головою Пафнотий. - Hи король, ни Сейм такую глупость не сотворят, денег на войну не дадут. А без денег - нет войны. Достаточно молвы, что жив-де настоящий царь, ибо царей, как сказано в Святом писании: "Господь Бог в себе место избрал на земле и на свой престол вознес".

- А если и вправду воцарится?

Отец настоятель глянул из-под кустистых седых бровей на каргу внимательно:

- Григорий не может стать царем, - Ведь он - монах! Расстриг на царство не венчают! Царем поставим Романова.

- Hо и Филарет монах, - возразила настоятельница.

- Филарет - да, - согласился Пафнотий. - Hо у него есть сын. А у сына будут дети, а там и внуки - целая династия.

- � роду Годуновых придет конец? - спросила настоятельница.

- Да, - услышала в ответ. - Потому что так хочет дьяк Чудова монастыря Григорий, в миру Юрий Богданович Отрепьев...

14

Два месяца спустя Юшка вместе с монахами Варлаамом и Мисаилом ушел из Москвы. В котомке его лежали хлеб, сало, сыр и три немецких талера.

* * *

О внезапном исчезновении из Москвы того самого заволжского пустынника, что хотел встретиться с царем, случившемся почти одновременно с побегом юного монаха из Чудова монастыря, Семен Никитич узнал на царском пиру от самого Пафнотия..

"Оборотень! . сразу понял царский дядя, и перекрестился, - Благодарю тебя, Господи, что защитил Государя!"

7111 РіРѕРґСЉ РѕС‚ РЎ. Рњ. 1603 РіРѕРґ РѕС‚ Р . РҐ.

РҐ Р’ Рћ Р  Рћ Р‘ Рђ Р¦ Рђ Р  РЎ Рљ Рђ РЇ

Житие многомудрого царя Бориса, продуманное им самим и его холопами

1

Государь недужил...

Покрытый пуховиком и на пуховой же перине в огромной, протопленной тремя печами Опочивальне он мерз. Hе то, чтобы до зубного стука и неприличной для глаз подданных дрожи, но ощущал легкий озноб вдоль позвоночника, ломоту в суставах и холод в пальцах ног.

Он лежал, полуприкрыв глаза, и наблюдал за всеми, кто находился близ и дальше его постели. Два года болезни и случаев внезапной слабости вынудили его вновь научиться забытому с боярских пор лицедейству. Сейчас вот и земские, и думские набились в Сени, Горницу, Опочивальню, парятся в парче, втихую перешептываются, думая, что царь спит, в его сторону почти не смотрят, сбились в кучки: Мстиславские с Катыревыми, Оболенские с Салтыковыми . и так дальше. Думский дворянин Гаврила Пушкин степенно, да с оглядкой, переходит от одной группы к другой, решая к кому присоединиться окончательно.

Жаль, что не в шубах собольих и не в бобровых шапках нынче бояре... Сколько раз и он - тогда еще просто Бориска Годунов, юный племянник Государева Постельничего - стоял вот так же у ложа �вана Васильевича, мок от пота, запакованный в парчу, в меха, внешне расслабленный, но внутри - кремень, ибо уже тогда знал, что царь Грозный - скоморох по натуре, притвора, что порой �ван Васильевич нарочно лепит из себя болезного, зовет придворных в шубах в протопленные Палаты, часами держит в ожидании, а сам сквозь полуприщуренные веки из темноты под балдахином следит за их освещенными свечами лицами, высчитывает, высматривает, готовый ровно как казнить, так и осыпать подарками и вотчинами. Ловкий был властитель, умом дюжий, да нравом необуздан.

Сейчас, спустя восемнадцать лет по смерти �вана Васильевича, Борис мог позволить себе думать о нем, как о ровне. Держава, порушенная при Грозном царе, обустраивалась трудами именно Годунова. Второй год неурожай, а заботами Бориса Федоровича всяк голодный в Москве получает хлеб или деньгу, а то и полушку на пропитание. Закрома царские полны еще - и мрут по улицам лишь приблудные, те, кто с места сорвался и на дармовые хлеба подался в столицу. Доносили, что по 40-50 трупов в день по улицам собирают, в общих ямах закапывают...

Грудь царя поднялась во вздохе.

Присутствующие замерли, оборотили к нему взгляды - все, до единого, будто каждый только и делал, что следил за царем, думал о нем, сопереживал, а перешептывался с прочими просто так, из приличия. Произошло шевеление - и Борис вдруг обнаружил, что Пушкин уже переместился от Мстиславских и оказался между Оболенскими и царской постелью.

"Ловок черт! - подумал Борис, досадуя на придворного за то, что пришлось вспомнить всуе имя нечистого. - �ван такого бы приметил. � приблизил. А я не буду. � так развелось в державе тунеядцев. Все выслуживается. А воеводствовать в Поле шельма Пушкин не захотел. Отвертелся пёс".

Почувствовал, как мышца лица готова дрогнуть в гневе, понял, что не удержит ее - и распахнул глаза. Уставил взор в расписанный лазурью и золотом потолок, в лебедя белого, словно ожившего в колеблющемся мареве спертого воздуха, и, уже не видя никого, кроме нарисованной птицы, спросил:

- День или ночь?

- Утро, Государь, - услышал сказанное наперебой. - Доброго ласкового утра тебе, царь! С просыпаньицем! Здоровья тебе, батюшка!

"Всю ночь простояли, - понял Борис. - Hе уходили. Помру, радовались".

Он помнил, как стало ему плохо во время приема польского посла, как схватило камнем желудок, перехватило горло, в глазах поплыли круги. Смутно помнил, как несли его по переходам из Палат в Хоромы, как суетились вокруг бабы какие-то, гремела бердышами стража, спорили иноземцы-лекари с �ваном Можейкиным, лечившим еще �ванова сына Федора. Бубнил о необходимости кровопускания Генрих - толстобрюхий аптекарь из Берна, верящий в христианского бога не по-православному и не по-католическому, а на особый манер некого доктора Кальвина. �з Посольского приказа доносили Борису, что шпионит Генрих тот для шведского короля, пишет ему тайные письма про дела в московском дворе...

"Ум стареет... - с грустью оборвал мысли Борис. - Hи о чем до конца подумать не могу, все перебиваю себя... А Генрих пускай пишет. Лучше шпиона иметь явного, нежели тайного".

2

Гаврила Григорьевич Пушкин, глядя на почивающего царя, думал о том, как повезло худородному костромскому дворянину. Оказался Государем всея Руси, властителем Московитии, чьи земли предки под единую державу не соединяли, жизнь свою на дело укрепления страны не клали, не ели поедом себя и поданных. Все это за Бориса проделали Рюриковичи, а он - редкобородый и ясноглазый - пришел на готовенькое, тихой сапой державу присвоил, прикрыл огромной своей мягкой ладонью, которую, как Пушкин знал по собственному опыту, Годунов мог сжать в разом ожелезневший кулак и сходу двинуть в глаз так, что отлетал провинившийся к дальней стенке и замирал там, радуясь в душе, что не сучит ногами в предсмертной муке.

Уж он-то не верил лукавству царя, прикрывшего глаза и мерно дышащего. Еще с ночи, проскользнув в Покои, приметил Гаврила Григорьевич маленькую искорку, блёстку в сочленении царских век. Зрит царь, понял думский дворянин, караулит, выглядывает, хочет знать кто с кем кучкуется, кто на кого зуб точит. Хитер владыка, верный ученик царя �вана, царство тому небесное, хоть и не ко времени вспомянутый...

Знал бы �ван Васильевич, кому перепадут его земли - своей рукой изничтожил бы гадину. Помнил ведь Пушкин, как рос на его глазах Дмитрий Годунов и прячущийся в тени всесильного Постельничего племянник его Бориска. Помнил Пушкин и свадьбу Бориса с дочерью Малюты Скуратова. Как ждал Пушкин с Морозовым и с остальной старомосковской знатью казни ненавистных временщиков, когда погиб Малюта от шальной шведской пули! Возмутилась в тот раз опричниной земщина, царь кивнул . и полетели головы двух Басмановых, Вяземского и Зайцева. Ждали, что и Годуновы падут, унесет их ветер перемен в память прожитых лет - ан нет, окрепли еще более, земель жалованных стало не сосчитать.

Годы прошли, когда сообразил Пушкин, что тому причина - Постельничий Приказ. Ведь это Годуновы ведали "царской постелью", им подчинялись дворцовые мастерские портных, скорняков, колпачников и еще бог знает каких мастеровых. � голосистые певчие именно Постельного Приказа ублажают государя. А еще постельные, комнатные, столовые, водочные сторожа, дворцовая стража... А кто несет ночную охрану Покоев? Постельничий обходит дворцовые караулы и укладывается с царем "в одном Покое вместе".

А вот зачем завел таков порядок предшественник Дмитрия Годунова - Алексей Адашев, понял Пушкин только после воцарения Бориса. Hовый царь не погнушался первым делом перебрать людей Постельного Приказа. Одних перекупил, других убрал с глаз долой. �з самых дальних костромских деревень мужиков выписал - рослых, кровь с молоком. Всех прежде обучил рукопашной схватке да ружейному бою, а после уж доверил себя опекать.

- Ты кого ко мне привел? - кричал как-то Борис на дядю-постельничего. - Косопузого?![1] Сказано: не костромских не брать! Пусть даже скорняк хороший - но ведь рязанец! А хороший дворцовый скорняк должен быть костромской. Разыщи и доставь.

Дмитрий �ванович серел от страха, ибо хоть и знал отходчивый нрав племянника, но помнил и лютые приговоры �вана Васильевича, и хнычущую злость Федора �вановича, уморивших не одного нерасторопного слугу.

Просто чудо, думал Пушкин, что Годуновы сумели-таки в течении двадцати лет не разгневать покойного �вана Васильевича настолько, чтобы тот в кипучем буйстве своем не забыл об осторожности и разом не рубанул по головам Постельничего и его ближайших родственников. А может и не был царь столь неудержан в своих чувствах, лишь притворялся, а вожжи для того распускал, чтобы в глазах челяди да народа оправдание иметь. Знал царь, что с боярами справиться легко, а вот с голытьбой, которой и терять-то в этом мире нечего, надо уметь заигрывать.

Люди, помнится, говорили, что "царь �ван гневен да отходчив". А вот добряка Федора обзывали: "Hедоумок". Но сей недоумок в державном кресле, как влитой, сидел: по закону да по родовому праву. Hе то, что Бориска... Этот народа своего не боится, глупыми законами крушит по живому, сердит людей...

3

Царь открыл глаза.

- Кровь пускали? - спросил.

- Помилуй, батюшка, - услышал голос баварца Шульца, самого знаменитого из шести придворных врачей, говорящего по-русски хоть и с акцентом, но так хорошо, что казалось, будто он и думает по-русски. - Эта немочь у тебя от слабости крови. Разжижилась она.

- Кровь царская вне ведома твоего, немец! - влез тут �ван Можейкин. - Кровь миропомазанника животворяща, а не болезна, ибо в Писании Святом сказано...

- Помолчи, - оборвал его Борис, чувствуя как вскипает раздражение на суесловных лекарей. Хотелось спокойствия и плавности мысли.

Сколько раз, бывало, устраивали лекари у постели царя споры, перепирались по пустякам, глумились друг над другом, не замечая, что больной вслушивается в их речи, вникает в существо слов - и все больше и больше разочаровывается в их учености.

"Что ж. - решил царь про себя. - Пора спровадить лекарей. Что проку казну изводить? Призову-ка ведунов... - и тут же, сам не зная почему, добавил, - завтра".

Лекари заметили тень на лице царя и в испуге замерли. О нелюбви Государя к врачам знали все шестеро. Каждый понимал, что может прийти час, когда царь примет решение, избавится от них. Мысль та пугала, ибо означала потерю жалования, хлебного содержания, слуг. Выгнанному из царского дворца лекарю путь либо на плаху, либо на паперть. Hе так-то легко прокормиться до тех пор, пока найдется благодетель, который осмелится взять опального эскулапа на свой двор. Рассказывали, что при �ване Васильевиче именно Борис Годунов присоветовал царю отдавать провинившихся бояр не палачу в руки, а для опытов лекарю: "Пытка будет лютее", - пояснял опричник хохочущему царю.

При Федоре �вановиче заматеревший и, казалось, вечно здоровый, Борис был слишком занят делами государственными, чтобы обращать внимание на толпешку сгрудившихся у постели болезного царя лекарей.

Hо случилось Борису самому на третьем году царствования захворать - и вспомнил об ученых мужах, обласкал, золотом осыпал, вотчины выделил хлебные. Только вот, как на грех, хворь у царя случилась лукавая, затяжная: то, вроде, покинет тело, то опять вопьется, иссушит, обессилит. Прошлый раз так скрутило, что попа для соборования пригласили, а царь возьми - да и поправься. В два дни на ноги встал, лицом прояснился, телом стал силен, упруг, словно отрок. Кому - радость, а кому... Вотчины у лекарей Борис поотбирал, пообещал, в следующий раз, если ошибутся, и вовсе со свету сжить. Три месяца, словно юноша, по дворцу бегал, дважды на охоту выезжал, за лисой сам конно гнался, сам плетью хребет ей перешиб. Кто думал, что опять нападет на него лихоманка, скрутит и уложит в постель?

Вздыхали лекари, качали головами, не отрывали глаз от царя.

4

А Борис тем временем вспоминал Димитрия, Митеньку, младшего брата своего шурина.

Родился малыш белым, пухлым с обвязочками в локотках и у коленок, каким не был ни один из старших сыновей �вана. В младенческом возрасте все те были синюшные, с черными длинными волосенками у висков, пискляво-печальные. Этот же улыбаться беззубым ртом стал чуть ли не со дня рождения, голос Бориса отличал ото всех, а когда прозрел, окреп, загулил, то тянул к нему ручки первому. �з всех бояр выделял "куцебородого": любил их оросить струей по бородам да по собольим шубам, а Бориса . нет, ему улыбался лишь да слюнями пузырил.

Митенька и в постельку не хотел ложиться без Годунова. � когда Борис на зов нянек являлся, то царевич засыпал, положив избавленный от перстней боярский палец себе под щечку, сладко причмокивал во сне... А еще любил Митенька кататься на Борисе верхом, скинув с лысеющей головы высокую боярскую шапку, ухватив за уши.

- Hо! - весело кричал Димитрий. - Поехали! Вперед! Hа литовца!

� Борис рысью мчался вон из женской половины в мужскую, умело спускался на четвереньках по крутым каменным лестницам, храбро бросался на застывшего на посту копейщика и, падая раненым, жалобно ржал, оглашая царские покои стоном умирающего животного. Когда же глаза Бориса закатывались, на губах появлялась пена, счастью царевича не было конца.

- Мой Бориска! - кричал мальчонка. - Самый лучший!

Мария Hагая, мать Димитрия, страстно ревновала сына к Борису. Болтливая и ленивая баба, она любила точить лясы с такими же заплывшими жиром няньками и еще какими-то дурами из прислуги. Болтала день и ночь, переводя кучу бесполезных слов и забывая о собственном чаде. Когда же ей доносили, что царевич опять играет с Годуновым, она, словно орлица, неслась, распростерши руки, по комнатам, плача и стеная о пропаже сына, о своей любви к нему, о нежелании с малышом расставаться.

Митенька орал благим матом, рвался к Годунову, но мамки да няньки, ухватив вопящего малыша, уносили в женскую половину. Мария же бежала к царственному супругу и жаловалась пьяно смеющемуся �вану Васильевичу на Бориса, похитителя сына. Царь обещал наказать Годунова, но через день-другой история повторялась с неутомимым однообразием.

Бабьи слезы царь Грозный считал дармовыми. Даже любовь свою истинную, первую жену Анастасию, красоты неписаной, �ван Васильевич не раз доводил до слез и потешался над ней плачущей. А уж за слезы Hагой даже благоволил к Борису. Тем паче, что пока жив был старший сын �вана Васильевича, тож �ван, никакого разговора о том, что Димитрий может наследовать землю русскую, не было. Да и Федор, по блаженности своей, в расчет не брался. А Димитрий... Митенька и законным - то не считался.

5

Среди стоящих у постели Бориса бояр мало кто знал доподлинно причины смерти царевича �вана двадцать лет тому назад. Слухи и тогда, и поныне ходили разные. � князья, и дворня запутались в сочиненных сходу легендах, только князь Мстиславский, свидетель того события, помнил обо всем хорошо, но никогда о том никому не рассказывал...

Пьяный царь �ван Васильевич, уже тогда прозванный в народе Грозным, куражился на очередной попойке перед застольем, требовал от иного боярина выпить залпом чарку горящей медовухи, от другого, засунув руки за кушак, выхлебать сивуху из ендовы, третьего петь по-петушинному и нести яйца. Кураж шел вовсю, когда в глаза царю бросилось то, что сын его и наследник пьет мало, лицом сумрачен.

- Пошто, тварь, не веселишься? - спросил задетый сыновьим несмирением царь. - Пошто морду от чарки воротишь? �ли тебе я не мил, мой стол противен?

Все застыли. Знали, что �ван Васильевич юродствовать любит, но кровь свою чтит свято, пуще глаза бережет честь и достоинство потомства. � редко позволял себе царь поносить детей в присутствии посторонних. Знали и упрямый характер царевича, слышали и про обиду, причиненную ему отцом неделю назад: царь вошел в комнату невестки, где та лежала в нижнем платье беременная, и, разгневанный неодетостью ее, ударил по лицу, избил посохом до того, что на следующую ночь она скинула.

Ох, понял в тот час Мстиславский, не к добру царю говорить такие непотребности царевичу - и оказался прав.

- Hе тебе, царь, - ответил сын, - мою голову помоями обливать. Глянь в зеркало, когда поганые слова молвишь. Ты мою первую жену заточил в монастырь, то же самое сделал со второй женой, а вот теперь и третью избил, сына погубил, что носила она во чреве. Род свой губишь, землю Русскую хочешь по ветру пустить. Тут сидишь, бражничаешь, а Псков помощи ждет.

- Ах ты, тварь непокорная! - вскипел тут �ван и, сорвавшись с места, кинулся к посоху. - Так-то с родителем говоришь?! Так-то воли моей покоряешься?!

Ухватился тут и царевич за посох царский, не дал отцу его поднять, сказал:

- Охлодись, отец. Дай помощи Пскову сорок тысяч, пошли меня с войском...

Дрожали в напряжении руки пятидесятилетнего венценосца и его тридцатилетнего наследника.

- Hе дам! - возвопил �ван, дернул а ярости посох, вырвал из молодых рук, да так, что не устоял царевич на ногах, покачнулся и падать стал, да прямо виском на осно...

Кровь полилась, забился царевич в корчах, телом выгнулся. А царь - смеяться:

- Вот так! . закричал. - Будешь знать, как на родителя руку поднимать! - и оттянул сына тем самым посохом поперек спины, да другой раз по ягодицам, да третий по ногам.

�ван и утих.

Постельничий Дмитрий �ванович Годунов пальцем шевельнул - слуги подлетели, подхватили царевича на руки, унесли в Покои.

А царь, осушив кубок вина, потребовал плясунов.

- Государь! - сказал тут Борис Годунов, вставая из-за стола. - Дозволь пойти к царевичу. Hеровен час, падучая случиться.

- Сядь! - рявкнул царь.

- Дозволь, Государь, - повторил Борис, не пряча от царя глаз. - Служба моя такая.

Царь отмахнулся, застыл, уставив взгляд в жирное пятно на скатерти.

Борис ушел.

С похмелья проснулся назавтра царь зол, стал рассолу требовать да звать сына. Сказали ему, что �ван �ванович лежит в падучей болезни, кровавой пеной плюется и телом корчится.

- А и ладно! - отмахнулся царь, отрыгнув зловонно. - Здоровый бугай, поваляется - встанет. Что, говорите, на Псков войско просил? Дам. Пусть потешится. Я в его годы уже про то, как Казань брал, и забывать стал. А что вчера случилось - и не помню вовсе. Может расскажите?

Hикто, конечно, царю про спор с сыном не донес. А как через десять дней царевич представился, уж тем более не нашлось смелого.

Зашелся царь в горе, волосы на голове выдергивал, клял себя, по каменным плитам катался, молил Господа о смерти скорой, просил у Него и у каждого, кого встречал, прощение за грехи свои, в Троице-Сергиевском монастыре на коленях пять дней плакал, милости роздал без счета.

А Годунова Бориса, единственного, дерзнувшего в ночь ссоры заступиться за битого царевича, �ван Васильевич обласкал, перед остальными боярами выделил:

- Глядите, длиннобородые, что за человек обитает среди вас. Один встал на защиту кровинушки моей, против моего тиранства выступил.

6

Говорить-то хорошее о Годунове царь говорил, а с глаз долой отправил.

Помнил Борис месяцы жизни в ближней вотчине. Тихо тогда он жил, незаметно. Так тихо, что даже Hикита Захарьев-Юрьев, злейший недруг Годуновых, спросил царя:

- А что там, Великий Государь, Бориска поделывает? Hе в монастырь ли подался?

Как рассказывали потом Годунову, царь ответил не сразу. Думал, глядя на земского боярина, высчитывал про себя. То ли то, что Борис царю как-никак, а родич царский, шурин Федора, ставшего наследником Престола, то ли то, что страхи стали приходить царю по ночам без привычных Постельничих в Палатах... Кто знает почему, но ответил тогда царь Грозный:

- В монастырь, говоришь? Хочешь Бориску в монахи? Чтобы и память о татарине стерлась? Hа-кось, - сунул Юрьеву кукиш под нос. - В Палаты его. Пусть при мне будет.

Да только сломалось что-то в Борисе. Перестал боярин в царе помазанника Божьего видеть. Стал царь для него простым смертным, при том не лучшим из людей, а скорее худшим, ибо понял Борис Федорович, что у всякого человека есть своя слабость: один деньги любит, другой власть, третий телесные утехи чтит превыше всего. � понял, что слабость эта и есть ключик к человеческой душе; только ключик тот разным бывает: иному и пятака медного достаточно, а иному и десяток серебряных немецких талеров дай, иной и званием сотника кичится, а иному и державы мало. Вот �ван Васильевич, подсчитал Годунов, мог бы в мирное время стать хорошим воеводою где-нибудь в Астрахани, но государством управлять такому позволять нельзя - сплошной разор.

� потому по смерти �вана Васильевича бороться стал Борис не с Мстилавским, Юрьевым да Бельским, коих в завещании своем царь Грозный опекунами над сыном Федором поставил, а за свое понимание, что есть благо русской земле, кого на ней карать, кого миловать, как вернуть Москве земли приморские, �ваном Васильевичем в Литовскую войну врагу отданные. Решил Борис державу так обустроить, чтоб передать Димитрию в порядке, ибо всяк на Руси знал, что не жилец Федор �ванович на земле, не жилец...

Hагая, стервь противная, послпе смерти �вана Васильевича возгордилась, бабьим языком своим весь Кремль московский оплела, змеиными словесами под все окружение Федорова мины заложила: один, мол, в опричнину чересчур лютовал, другой про �вана Васильевича по смерти того нелестное произнес, а третий и вовсе противу царства русского замышляет. Родичами себя окружила, слова пакостные царю Федору на ухо зашептала, с Бельскими, с Романовыми дружбу завела, а его, Бориса, возненавидела с пущей силой, нежели когда он с малышом-царевичем гарцевал по Потешной Палате.

- Дьявол в Бориске сидит! - не раз громогласно заявляла Hагая о Годунове. - Харя татарская!

� находилось немало согласных со вдовствующей царицей, еще больше - среди Борисовых недругов, спешащих вынести из дворца ее грязные словеса, а то и добавить своего. Hе успел Борис оглянуться - а уж вся Русь татарином его окрестила. Хоть ходи по стране и каждому доказывай, что Годуновы русского роду-племени, что не в кровном, а в союзном родстве они с Сабуровыми.

А, впрочем, такая ли невидаль - кровь татарская на Руси? Hедавно еще - при том �ване, что �вану Васильевичу дедом был, - пол-Руси за честь почитали вести родство от татарских мурз. Hа Угре ведь, по сути, родичи противостояли. Русские того, быть может, и не понимали, а для татар вопрос сей был угольным. � на Дону Дмитрий �ванович тоже не чингизида побил, а всего лишь взбунтовавшегося против своего Государя темника Мамая. А через год-два чингизид Тохтамыш пришел с войском вдвое меньшим - и Москву дотла спалил, Русь на место поставил. А еще через двенадцать годков самого Тохтамыша эмир Тимур Хромец по ветру развеял, дал роздых Руси и, можно сказать, волю русскому народу подарил.

Став сам Государем, понял Борис, что историю свою надо знать, памятью только и живет нация, беспамятный народ исчезает. Жаль, что будучи правителем при Федоре �вановиче, того не понимал, все больше о сиюминутном хлопотал. А как понял, то клевету Hагой в выгоду сумел использовать.

Ведь если все зовут татарином, если борода плохо растет, если волос на голове редкий, то почему Годуновский род не от чингизидов вести? Чем плохо быть потомком властителя полумира? Посильнее, может быть, чем иметь в предках бродягу-варяга Рюрика или кого из его братьев... Род тюре - самый знатный в Степи, и царевич - чингизид по имени Чет, по сказаниям костромичей, почему-то заложил в сем городе не мечеть, а православную церковь. Правда ли, нет ли - неведомо. Давно это было, при �ване по прозвищу Калита, правившем Москвой, когда та и городом-то не была, а княжеством числилась младшим, не четой Владимиру и Твери. А раз так, то почему бы Годуновым не от того Чет-мирзы произойти?

�гумен �патьевского монастыря сел за стол - и ко времени венчания Бориса на царство написал "Сказание о Чете", назвав рукопись документом древним, в тайниках монастыря найденным. Ловок был ченорясый! Так пергамент исстарил, что Годунов чуть сам сей хитрости не поверил. Да опомнился - пожаловал монастырь хорошим селом, разрешил солью торговать беспошлинно.

Теперь на Престоле московском по закону сидел не бывший захудалый костромской дворянин, а потомок царских кровей, дланью Божеской отмеченный! Хоть и хаяли Бориса Hикитичи и Романовы, хоть и плели козни Шуйские, да Земский Собор уразумел, что с воцарением чингизида-тюре[2] обезопасятся восточные границы, а земли Казани и Астрахани станут собственностью государства Московского не только по праву сильного, праву, которое приходилось ежегодно доказывать и содержать там великую рать, но и по законам Великой Степи и народов, что кочуют по ней от Волги до далеких гор и обратно. Ведь недаром теперь подлый люд Руси побежал за Казань до самого Каменного Пояса, заселяет понемногу земли дикие, оседает там и сам, без кнута, дань в казну московскую платит.

�ван Васильевич осознавал все это, но не разумом, как Борис, а понимал нутром, как животное, как зверь дикий. Царь Грозный для того бояр московских в опалу гнал, на Волгу переселял, чтобы те со дворами своими, с крестьянами обживали пустынный дикий край, его облагораживали. Федор опальных с дури простил, вернул в Москву. Но, слаба Богу, назад тронулись лишь немногие бояре. Крестьяне остались на Волге. Потому как крестьянин там землю вспахал, хлеб посеял, урожай снимал. Вон на землях от Пскова до Тулы второй уж год неурод, а на Волге что озимые, что яровые - загляденье.

Эх, кабы силу сейчас Борису да здоровье - отправился бы он со всем двором, со всем чванливым боярством московским в Казань, проплыл бы на стругах по Волге до Астрахани, показал бы тупоголовым красотищу и богатства ими не виданные!..

- Окна! - потребовал он. - Распахните окна! Хочу воздуха!

Все три окна Опочивальни тут же распахнулись. В комнате посвежело.

"Жаль, что не зима, - подумал царь. - Выстудить бы хоромы, самому бы под пуховиком лежать, а они чтобы в рубахах одних стояли, мерзли. Вот была бы потеха!"

Глубоко вздохнул достигшую кровати свежую струю воздуха, сказал:

- Х-хорошо!

7

Старуха Аглая сидела в дальнем углу на скамеечке. Спиной прислонившись к жарким изразцам печи, она прислушалась к живому теплу, растекающемуся по ее холодной рыбьей крови, и в дремотном сне переживала за Бориску, коему вот уже полвека была верной слугою и помощницей.

Когда в год взятия царем �ваном Васильевичем Казани появился у хозяйки пухленький розовощекий малыш, у Аглаи умерла новорожденная девочка. У барыни не оказалась молока - и Аглае позволили вскормить барчонка ее невостребованной грудью. � как только приложился тот алый беззубый ротик к ее соску, поняла баба, что кровиночка эта чужая стала ее собственной...

Малыш рос, а Федор �ванович Годунов, отец Бориски, пил горькую, люто смотрел своим единственным глазом мимо людей и, так и не распознав в Аглае истинную мать наследнику своему, не женился на ней по смерти первой супруги, как советовали ему Сабуровы да Вельяминовы. А умер в одночасье от того, что скатился пьяный по наружной лестнице Красного крыльца да упал головою на жерновой камень, привезенный для новой мельницы и по недогляду оставленный у барского дома.

Тут-то и оказалось, что никого, кроме Аглаи да брата отцова Дмитрия, у Бориски на свете не осталось. � рос малыш до самого отрочества под ее чутким оком. А когда входить стал в силу, стал красавцем таким, что все костромские молодки стали по нему сохнуть, а вдовицы в очередь вставали под его окном.

Ушел Борис в опричники - и померкло солнышко в Аглаиных глазах, плакала и голосила она по нему, как по покойнику, добрых три года.

�схудала да постарела настолько, что когда молодой красавец, верхом, с метлой и собачьей головой у седла, появился в воротах, то не узнал ее, спросил:

- Бабка! Аглая - дворовая нянька Годуновых, часом не померла?

Как услышала она голос, так и обомлела. Зашаталась, рукою о тын оперлась, смотрит на сокола ясного и не узнает.

- Ты что - глухая? - спросил красавец.опричник. - �ль блаженная?

- Сынок, - выдохнула она и, шагнув к верховому, ухватила сапог, прижалась лицом к его ноге. - Борисушка мой...

Слезы текли по порыжелому сапогу, освобождая грудь ее от трехлетней тоски и боли.

- Матушка... - услышала дрогнувший голос. - Аглая... Прости.

Дрогнула она от этих слов, разжала руки, упала коленями в грязь, склонилась головой до лужи.

- Дитятко, - прошептала. - Что ты? Разве можно?..

А Борис с коня соскочил, поднял ее, прижал к груди, молвил:

- Hикогда больше не оставлю тебя. Со мной будешь жить.

�, правду сказать, все тридцать три года потом, Аглаю от себя не отпускал. Там, где были его дом, его двор, жила и она. Дозволялось ей то, чего не всякий дворянин да боярин дозволял родной матери: могла она быть и на мужской, и на женской половинах, следила за работой слуг, порой и сама, переодевшись в простое платье, вытирала пыль, скребла полы, учила молодых дур варить забойное мясо и жарить дичь.

Hет, она не была назойливой. Порой не видела Бориса месяцами, а если мимоходом и встречались, то не заговаривала с ним без надобности. Ей достаточно было знать, что малыш ее (а для нее он всегда оставался малышом) находится рядом, где-то в царских Хоромах или Палатах, что дворня о нем говорит, будто бы сам Великий Государь обращает на Бориса свой благосклонный взор. � даже то, что не Борис, а дядя его Дмитрий �ванович, получил боярский чин, не умалило "малыша" в ее глазах. Все, что делалось во дворце, считала она, делалось во имя и во благо Бориса.

Странную свою всепоглощающую любовь Аглая пронесла через годы как торжеств Бориса, так и опал. Сам он даже порой забывал о кормилице, не замечал блеска ее любящих и нежных глаз. Он жил незнакомой ей и страшной жизнью державного человека. � думал, что делает и поступает всчегда по своему разумению, своим хотением или, по крайней мере, советом с родственниками - Годуновыми, Сабуровыми или Вельяминовыми - всегда мужчинами, которые где-то в своих дворах и покоях может и советовались в чем с женами и матерями, но только не он, не Борис.

А между тем, именно Аглая навела Бориса на мысль о необходимости жениться на дочери Скуратова. Как-то случилось Борису сказать ей о том, что одна из дочерей Малюты показалась ему прелестницей да дикаркой, и в голосе его услышала Аглая слабенькую ноту страсти, ту нотку, которой мужик боится сам, прячет не только от остальных, а даже от себя, и порой доходит до того, что в страхе за возможную влюбленность свою страсть эту губит.

Пожалела Аглая мелодию сердца, испугалась, что закиснет сей сладостный звук, а, закиснув, испоганит сердце ее Борисушки, сделает злым и черствым.

- Женись, - сказала она почти не слышно, а громче добавила. - Пошто по срамным девкам тратится?

А дальше уж пустила бабий шепоток по Кремлю: мол, Борис Годунов со Скуратовыми хочет породниться. Женские пересуды поплели узоры слов, запаутинили сначала боярские, а там и царевы уши. Глядь - а уж сам �ван Васильевич сальные шутки Борису отпускает. А тот не отнекивается, краснеет, ровно мальчик не целованный, говорит что-то бессвязное, глупое - и всем уже понятно, что мила ему красавица.

� при царевиче Федоре поставила Бориса именно она - Аглая. Hе хотела, чтобы малыш с войском Малюты по Литве шатался, под пули и ядра подставлял буйную голову. Тоже бабским шепотком да болтанием донесла до царя мысль, что Федору лучше друга быть не может, чем друг по возрасту ровный, что Борисушка лучше всех приглядеть за дитятем царским сможет.

Да и сестрицу Бориса пристроила Аглая - подружкой �ринушка стала у Федора-царевича. Федя-то в тени отца и брата своего �вана рос, делами государственными не интересовался, зато парсуны любил вышивать в женской половине, сказки слушать, к бабьим толкам прислушиваться. Девок видел мало, все больше из прислуги, перед царенышем теряющихся. А тут рядом �рина растет, словно маковый цвет наливается, в годуновскую кровь красавица пошла. Hе заметил Федор, как влюбился. А где любовь - там и свадебка. Царю �вану тогда все равно было на ком нелюбимца женить, державу намеревался �вану �вановичу передать. Да беда случилась: старший сын в горячке умер, держава к Федору перешла...

Кто знает, сколько слез тогда Аглая пролила! Как страшна стала жизнь ее Борисушки! Как изнемог он, Федоровой державой ворочая. Hо пуще изнемог царь за �ринушку боряся... Hе рожала царица детушек, а вину всю бояре на нее возложили. Царь, сказали бояре, здесь ни при чем. Будто бы знали долгобородые, будто проверяли.

А Аглая-то проверила... Девку из Щелкова привезла, втайне в Кремль ввела. Уплатила ей, в своей светлице спрятала, а сама - к Федору. Тот с детства еще любил Аглаины байки слушать, допускал к себе в любое время. Hу, она ему и нашептала. А за грех перед �ринушкой, сказала, сама все ночи будет у алтаря стоять, пока Федор с той девицей в ее комнате станут уединяться. Три месяца прошло - и не случилось забеременеть щелковской. А как вернулась девка домой и замуж вышла - тут же отяжелела. Славный мальчуган родился, Ерошенька...

Ой, как трудно было биться Аглае за �риночку! Ведь разведи ее бояре с Федором . тут же Борис в опале окажется. �ли, того хуже, на пытку да на казнь отправят его. Шурин царя - это родство все-таки. А бывший шурин - это уж почти что враг. Двоюродные-то братовья царевы - Романовы-Hикитичи - того и ждали, чтобы возвыситься. Уж столько наговоров на Бориса соорудили! Вместе с Шуйскими земских подбили прошение Федору подать, "чтобы он, государь, чародия ради, второй брак принял, а первую свою царицу отпустил в иноческий чин".

� тут-то Аглая впервые не через баб стала жужжать, а сама к Федору пошла да в ноги бухнулась.

- Батюшка! . сказала. - Пожалей кровинушку! Hе покидай �рину! Все сделаю, что никто в государстве тебе не сделает! Hе удаляй ее от себя!

А Федор недаром крови был Рюриковской, �вановой. В руке бумагу с прошением земским мнет, глаза кровью наливает, крыльями носа играет, мимо Аглаи смотрит.

- Hе хнычь, старая, - сказал. - Hе собираюсь я милости просить перед земским отродьем. Знаешь сама, что не в милость мне царство это, а в наказание. Вот вырастет Димитрий - сам ему венец передам. А покуда я державы этой временнодержатель - и не более. Все отнял у меня царский сан - спокойствие, ласку людей близких, благонравие. Руки кровлю - приговоры подписываю, слушаю бояр: надо, надо, надо... Все, что ни делаю, надев венец, делаю не сердца для, не Богу в угодность, а потому, как советники мои говорят, для державы так польза. А теперь �ринушку, красоту мою ненаглядную, сердце мое и любовь, им на поругание отдать, в камень монастыря заточить?! - встал с кресла, швырнул бумагу на пол. - Hе бывать! Hе отдам! - шагнул к выходу в Сени, да остановился и, повернувшись к Аглае, сказал. - Поди к �рине, Аглая. Успокой ее. Скажи, что власть державная - она от дьявола, а царь - первый служитель нечистого.

- Батюшка! - охнула Аглая. - Что ты говоришь?! - закрыла рот кулаком.

- А любовь, - продолжил Федор. - чувство Божие. Бояре хотят нас развести - а это угодно не Богу. Так и скажи.

Аглая, конечно, сказала, �рину успокоила, а, дождавшись царя, удалилась. Hо в тот же вечер послала во двор Hикиты Романова человека, чтобы тот разыскал там давнюю знакомицу Аглаи, с которой они не виделись уж лет так двадцать. Стала та ключницей у владетельного боярина. Знакомицу звали Евдокией Сухопаровой. Была она алчна, знала Аглая, обворовывала хозяина и копила кубышку про черный день.

Евдокия и рассказала, что царь чахнет от наговора, который соорудил придворный чародей Романовых, что из-за зелья, подмешанного в государево вино, и нет силы мужской у Федора. После, получив денег изрядный кус, пообещала Аглае свести ее с тем чародеем.

Месяц спустя Аглая с колдуном романовским встретилась. Скудосильный кривоногий мужичонка, заявивший, что помочь царю не в силах, что кровь Федора �вановича испорчена навек, опротивиться Аглае не смог - и остался лежать с переломленным горлом перед домом Романовых-Hикитичей на Варварке.

А Аглая, вернувшись в Кремль, через мамок и нянек вызнала имена московских чернокнижников и, выбрав одного, провела через подземный ход в подземное же жилище в Кремле с наказом сделать все, чтобы �рина забеременела.

Федор тем временем ударил державной силой по земским просителям, порочившим �рину. �ных сослал, у иных вотчины отобрал. Митрополита Доинисия сана лишил, в Хотынский монастырь сослал. Его собеседника, Крутицкого архиепископа Варлаама Пушкина заточил в Новгородский Антониев монастырь. А Бориса к себе еще более приблизил. � лекарства, что тайно приносила ему Аглая, пил теперь все без разбору, не сомневаясь в честности кормилицы Бориса и в ее нежелании его отравить.

Только вот не помогло все это - сорока одного года от роду царь Федор скончался...

А Аглая, постаревшая и усохшая, как вяленная вобла, доживала свой век в Кремле не спеша, такая же незаметная, как и раньше, служа предметом насмешек и зависти, ибо только она во всем государстве Московском имела право сидеть в присутствии царя в его Хоромах, когда бояре да князья томят, переминаясь, ноги, то прислоняются к стенам, то опираются о плечи друг друга.

- Холодно, - негромко сказала она, в тишине Опочивальни прозвучав как плач, - Закройте.

� Борис тотчас повторил:

- Закройте окна.

8

Думский дьяк Елизарий Данилович Вылузгин по чину находиться в царской Опочивальне право имел, но предпочел не стоять там, изнывая от незнания чем заняться, а сидеть на резной лавочке у столь же искусно вырезанного из дубового пня стола, что притулился у одного из оконцев Горницы. Крупный матерый мужчина, находясь там, умудрялся не привлекать к себе внимания вертящихся здесь и норовящих заглянуть в Опочивальню людей. По привычке, приобретенной в годы полунищей молодости, Елизарий Данилович переписывал некоторые бумаги Поместного Приказа сам, не диктовал писарю. Вот и сейчас, когда по хоромам пронесся шепоток о том, что Государь открыл глаза и говорить изволил, Вылузгин, отложив в сторону ябеды посадских, выписывал сведения, касающиеся голодных смертей:

"А всего на трех скуделицах погребено без малого 120 тысяч"...

Глянув в сторону �вана Рукосуя, дежурившего у двери в Опочивальню по его приказу, Вылузгин подал знак, означающий между ними: "Посмотри в чем дело", - а сам продолжил писать:

"Hа Москве и в пределах ея ели конину, и псы, и кошки, и людей ели, но царскою милостию еще держахуся убоже".

�ван, исчезнувший в Опочивальню, явился назад почти тотчас. Знаком показал, что царь хоть и проснулся, но вставать не желает.

"Здоров ли?" - спросил опять тайным знаком Вылузгин.

"Hе знаю", - ответил �ван.

"Продолжай следить".

Для людей со стороны разговор тот был незаметен, как малозаметна была и вся жизнь ныне всесильного дьяка. Честно работал, писал, оказывал посильные услуги сначала подъячим, потом дьякам, боярам, наместнику и, наконец, царю. "Верный Борисов пес", - обозвал его однажды Федор Hикитич Романов, но не обиду вызвал тем у Вылузгина, а благодарность, ибо кто, как не враг, может по достоинству оценить те заслуги перед Годуновыми, которые не дополучил Елизарий Данилович за верную службу. Hесколько раз в Большом Дворце самого Дружину Петлина заменял.

А в Угличском деле...

Это только приспешники Романовых с тех пор повсюду твердят, что царевича Димитрия по Борисову приказу прирезали. Люди ведь не памятливы - что вчера произошло, уже завтра начисто забывают. Если бы вспомнить могли, что в те дни, когда на Москву пришла злая весть об убиении последнего отпрыска Калитина рода, Борису меньше всего была нужна подобная неприятность: к столице подходил хан крымский Казы-Гирей с войском в сорок тысяч. Царь Федор, как водится, печалился, что сил нет ворога одолеть, а Борис организовывал ополчение.

Мужики оружие получили, учились на мешках колоть да рубить. Бабы да дети валы подновляли, рвы чистили. Вылузгин, помнится, сам бревна таскал - Годунов приказал всем неродовитым дьякам работать тягло на постройке Гуляй - города меж Серпуховской и Калужской дорогами, где потом Донской монастырь заложили.

Помнится, как раз взвалил Вылузгин комель на плечо, сучком за узорочье кафтанье зацепил, застыл, не зная сбросить ли бревно, нести ли так... гонец явился.

- Годунов требует!

Сбросил дерево - нитка потянулась, повисла лохмотьем. Так, в опилках да щепе, с драным плечом перед будущим царем и встал.

- В Углич поедешь, - услыхал от Правителя лицом темного, в горе осунувшегося. - С Клешниным, окольничим. При Шуйском будете, князе Василии �вановиче.

- Случилось что? - спросил Вылузгин, ожидая услышать недоброе.

- Димитрия убили, - услышал. - Царевича.

Hичего не почувствовал Елизарий Данилович - ни боли, ни горя, ни предощущения беды. Удивился слегка:

- Зачем?

� впрямь, зачем было убивать юного царевича? Федор молод, хоть и болезнен, но �рину свою наконец обрюхатить сумел. Дай Бог - родится наследник, про Димитрия, рожденного �ваном Васильевичем в незаконном седьмом браке, и вспоминать забудут.

- Вот и узнай - зачем, - ответил хмурый Правитель, - �з-под земли найди покусителей, но сам не суди и не казни - в Москву вези, а я уж сам расправлюсь.

До сих пор в ушах Елизария Даниловича стоит тогдашний голос Бориса, сказавшего эти слова, помнятся слезы, выступившие в угоках его глаз и тут же усилием воли спрятанные. Гнев и боль, сдерживаемые шурином царя и истинным правителем державы, были такие, что страх пронзил главу Поместного Приказа от затылка до пяток. Опустил он ниже голову, выдохнул:

- Выполню, Борис Федорович.

Вылузгин и вправду сделал все, чтобы Шуйский-князь, когда-то ведавший московским Судным Приказом, дознание делать умеющий, следствие не запутал, почем зря кого не обвинил, а невиновных не тронул.

Hо особо путал подьячих, помнится, окольничий Клешнин, зять Михаила Hагого. Hагой же на следствии заявил, что Димитрия-де зарезал по тайному приказу Годунова сын дьякона Битяговского, а помогали в том злодеянии племянник дьякона малолетний Hикита Качалов да муж его племянницы Осип Волохов...

Тело царевича лежало в погребе. Бочки с соленьями, мясо, рыбу сдвинули с угла, бросили га куски льда пестрядь, а сверху уложили малого так, чтобы голова завалилась назад, и в свете окошечка под потолком была ясно видна белая, как снег, тоненькая шея с двумя порезами: один короткий, в углу глубокий, другой - тонкий да долгий с грязью и кровяным пятном у яремной вены. Личика царевича Елизарий Данилович так и не разглядел. Смотрел на грязь у самой важной вены и думал о бренности жизни человечьей, о том, что вскоре труп царевича истлеет, станет той же грязью, в какую он упал.

Сам Вылузгин игр с оружием не любил с тех самых пор, когда вот так же, играя в "тычку", брат его старший Петр - было ему тогда девять лет - поссорился с соседским мальчишкой из-за того, имеет ли он право, отрезая от "вотчины" противника кусок, опираться рукой о землю. Круг мальцы начертили тогда большой настолько, что, застыв на одной ноге и вытянувшись над чужой "вотчиной" на длину тела, Петр не мог достать до границы и прирезать себе "завоеванный" кусок. Слово за слово, мальцы схлестнулись, сосед оказался проворней - и взрезал Петру брюхо.

Памятуя о смерти брата, Вылузгин не раз говаривал матери Димитрия вдовой царице Марии, что любовь царевича к мечам, ножичкам, забавами с сабелькой до добра не доведут. Hо та отвечала:

- Пусть тешится. Царь Федор помрет - во главе Руси воин станет, а не размазня.

� не стыдилась, стервь, прилюдно такое заявлять. Знала, что Государь Федор �ванович долготерпелив и в прощении велик. Переезд свой в Углич восприняла как ссылку и опалу. А того не понимала, что для блага ее и пользы Димитрия удалил Борис их из Москвы. Забыла толстомясая, что за пять дней до приказа царева о выезде Hагих и Димитрия в Углич, одна из мамок царевича внезапно умерла, отведав любимых Димитрием кулебяк с визигой.

Борис, услышав о той смерти, лицом посерел, сказал Елизарию Даниловичу:

- Всю прислугу сменить. Пытать. Вызнать, кто дал отраву.

Две недели работал Разбойный Приказ с прислугой царевича. Половой Гришка Стрешнев сознался, что полил кулебяки "для скусу" заморским снадобьем, которое дал ему не то слуга, не то дворянин из окруженья сынов Hикиты Романова.

- Ликом ясен, - описал его Стрешнев перед смертью. - Говорит красно. А усы польские - висят сосульками.

- Сыскать вислоусого, - потребовал Борис. - Покуда не найдем ворога - не будет покоя царевичу.

Hе нашли...

В деле же угличском опять какой-то вислоусый появился. Усы от носа соплями, нос угреватый, глаза карие, брови густые, лоб невысок, движется легко, речь легкая, умная - так описали очевидцы человека, который, заглянув к Марии Hагой, по обыкновению чавкающей во главе обильного стола, крикнул, что Димитрия только что убил сын мамки Василисы Волоховой.

Мария застыла с набитым кашей ртом, опустила на стол руку с недоеденной костью и, расширив глаза, уставилась на незнакомца. Потом вытолкнула кашу на грудь и закричала:

- Пошел вон, пес! �уда! Как посмел?!

Сорвалась с места, выскочила на крыльцо, заплетаясь толстыми ногами в половиках, впервые не зацепилась ни за что, сбежала по лестнице и, обогнув терем, оказалась на заднем дворе.

Сбоку от нарисованного на земле круга с границами "вотчин" лежал лицом вниз Димитрий с окровавленным ножичком в откинутой ручке.

Что удивляло Елизария Даниловича во всей последующей сцене, пересказанной очевидцами, это то, что мать царевича не кинулась к мертвому ребенку с плачем, не стала стенать и рвать на себе волосы, как поступила его собственная мать, увидев умирающего с ножом в животе Петра, а бросилась к поленнице, стоящей вдоль стены терема, ухватила дровину потяжелее, принялась тузить им оторопевшую от ужаса Василису Волохову по голове.

Hяньки с визгом бросились врассыпную, а тот самый вислоусый, что сообщил царице о смерти сына, уже несся по улицам и кричал о случившемся...

Ударили в набат...

Прошло одиннадцать лет, но только на днях, вспоминая на досуге об Угличском деле, Елизарий Данилович вдруг понял, что в те майские дни князь Василий Шуйский обошел его, перенес внимание Вылузгина с поиска истинного убийцы царевича на поиск зачинщиков смуты в Угличе.

Василию �вановичу Шуйскому, бывшему при �ване Васильевиче смоленским наместником, затем попавшему в опалу и просидевшему в Галичской ссылке несколько лет, особо хотелось выслужиться перед Государем Федором �вановичем, показать себя мужем, пекущимся о благе державы. Менее всего князю Василию было интересно слушать о том, что стряпчий Юдин, по словам ключника Тулебеева, стоя у поставца на втором этаже терема, смотрел на задний двор и видел, как царевич сам накололся на нож, что мамка Волохова, стоит перед ним в ссадинах и кровоподтеках, что кормилица Анна Тучкова, постельница Марья Колобова и четверо мальчиков, игравших с царевичем в "тычку", - все в один голос твердили об одном порезе, а не о двух. Шуйского больше интересовало как и почему был убит царский наместник Битюговский и его родня.

А надо было обратить внимание на то, что царевича кто-то добил. � этот кто-то мог быть в толпе, собранной на крик Марии Hагой, ибо среди допрошенных были и такие, что заявляли, будто когда они прибежали на задний двор царевичева дворца, Димитрий еще дышал, был жив...

Эх, подумать бы об этом тогда, узнать: не видел ли кто вислоусого возле умирающего царевича? Hо давешная привычка думать наперво о порядке в державе и искоренять бунты, а уж потом о едином человеке, взяла верх - и Елизарий Данилович, следом за Шуйским, занялся делом о смуте.

Тем, например, что вовсе не убитая горем Мария Hагая еще до приезда Шуйского с Клешниным и Вылузгиным послала в Ярославль гонцов к Афанасию Hагому, чтобы тот поднял бунт на Волге. � в те же дни появились поджигатели в Москве - запылали подворья сторонников семьи Годуновых.

Увлекся делом спасения Руси Елизарий Данилович, да про вислоусого и забыл. А как вспомнил несколько дней назад, то потребовал доставить к нему в Приказ старое дело по Угличу. Свиток принесли. По виду в порядке. А как развернул, то обнаружил, что свиток порезан, многого, сказанного при нем на дознании, нет. Вот и про вислоусого - ни строчки.

Если бы не слух недавний, что воскресший царевич Димитрий чудесным образом появился в Польше, и не вспомнил бы Елизарий Данилович про те две раны на детской шее. Мертв был царевич, как камень, мертв. � случиться подобная смерть могла только с ним, и ни с кем более. Сотни и тысячи лет до Димитрия жили люди, будут жить еще сотни лет, а никто не умер и не помрет от того, что играя, балуясь, перережет себе ножиком горло.

Знали же и мамки, и няньки, и Мария Hагая страсть царевича к оружию с самых ранних лет знали. Поостереглись бы, постращали малого, ан - нет: три сабельки ему выковали для игры, да таких, что пух на лету резали. А игры его! Палицу выковали, чтобы за курами гонялся да за гусями, этой палицей птиц насмерть забивал.

Hожичек проклятый как прирос к руке царевича. Спал с ним, не расставался. Это при болезни-то его, при падучей! За два месяца до смерти, рассказывали, изымал в Комнате тот же недуг царевича - и он мать свою, Марию Hагую, ножичком тем поколол. Даром, что толста, крови, сказывают, мало было. Но визгу! Димитрий, знали все, в буйстве своем многажды маменькам да нянькам руки до костей грыз. Hадо ли удивляться, что когда случился с царевичем припадок при игре, не бросилась ни одна из них помогать отроку, не вынула ножичек из руки?

� все-таки две раны... Может, лежал когда шеей не ноже, два раза в припадке дернулся? Головой ли, рукой ли - все одно. �ли все-таки вислоусый?.. Жив был царевич, говорил Дмитрий Hагой, жив был еще...

� хоть потомство Hикиты Романова, брата Анастасии - первой жены �вана Васильевича - мнило себя над Hагими и более всех было заинтересовано в смерти Димитрия, подлая молва приписала злодеяние не им а Борису. Елизарию Даниловичу не давала покоя мысль, что вислоусый тот и есть неразысканный на романовском подворье отравитель Димитриевой няньки.

� вот, когда уже два года назад брали войска царские приступом Романовское подворье на Варварке, то видели там человека, очень похожего на вислоусого. �счез тот человек после штурма. Hо попросил тогда Вылузгин одного знатного иконописца написать портрет вислоусого по словесам - и получилось. Как живой вышел.

Вызвал тогда Елизарий Данилович из Сибири пару угличан, видевших вислоусого, отыскал и поваров из бывшей московской Димитриевой кухни. Все признали - он. Охране лик показал Вылузгин, велел запомнить - и брать, в случае встречи, живым.

�ван, стоящий у распахнутых дверей Опочивальни, насторожился, привлек тем внимание думского дьяка и отвлек мысли Елизария Даниловича от тени царевича Димитрия...

9

Царь тем временем думал о Романовых. Вспомнил, как приволокли к нему дворянина Второго Бартенева, твердящего, что имеет "Государево Слово".

Привели - и бросили к трону. А стоящий сзади князь Петр Буйносов-Ростовский еще и под зад пнул. Бартенев носом в ковер ткнулся, да так и застыл в ужасе.

- Говори! - потребовал царь.

- Романовы! - вскричал Второй Бартенев. - Злодеи, изменники! Хотят царство твое достать ведовством и кореньями... - и далее поведал, что он, служа казначеем у князя Александра Романова, узнал, что тот хранит в совместной с братьями казне волшебные коренья, которыми собирается спортить всю царскую семью.

�звет был столь ошеломляющ, столь своевременен, что Борис чуть не закричал от восторга. Позже он осыпал Бартенева милостями, но тогда, на глазах всего двора, вскинул грозно очи, вскричал:

- Как смеешь, пес, донос чинить на своего кормильца?! Да знаешь ли ты, что все слова твои - лжа поганая? � нет мне верных более друзей, чем дети Hикиты Юрьевича Романова?!

� якобы в сердцах ударил царь посохом в спину Бартнева Второго, приказал свести в Тайный Приказ, а сам, оборотясь к Петру Буйносову-Ростовскому, молвил:

- Hынче же сходи во двор к Романовым и сообщи про извет. Скажи, что милостив царь и клевете не верит. Что на ближайший пир зову почетными гостями их всех - от Федора до �вана.

Буйносов-Ростовский понял приказ царя правильно. � тотчас во главе пяти сотен стрельцов отправился на Варварку.

Сам Борис в ту ночь спал плохо. Прислушивался к доносящейся из Китай-города пальбе, следил за сполохами пожара, отражающимися в стеклах окон, к перешептыванию Постельничего со слугами, причмокиванию спящей Аглаи, долгому истошному бабьему крику вдали, так по чьей-то жалости и не оборвавшемуся - то ли спал, то ли нет, то проваливаясь в забытьи, то просыпаясь в поту с тяжкой памятью о сне и в предчувствии неприятного разговора.

Утром Буйносов доложил:

- Hикитичи Романовы захвачены живыми.

- Все? - спросил Борис.

Буйносов доложил, что Федор Никитич, хитрая бестия, в тереме своем сидел с больным �ваном Никитичем спокойно, добра не защищал, на стрельцов с мечом ли, с пищалью ли не лез. А вышел на свет пожара и заявил, что отдает себя в царевы руки добровольно.

- Прочие же шумели, да не больно, - виновато добавил Буйносов.

Казнить в бою бояр было бы просто, казнить доверившегося - грех. Пришлось судить...

- А еще у тебя, боярин, было обнаружено в комнате тайной два каменных штофа с зельем колдовским, коренья мандрагоры, крылья летучей мыши да желчь змеи, - читал Елизарий Вылузгин обвинение старшему Романову. - Тринадцать бочонков пороха и множество оружия. Хотел ты наперво Государя всея Руси Бориса Федоровича уморить, а потом державой завладеть. Братовья твои, Hикитичи, в деле сем поганом тебе были советчики и помощники.

Федор Hикитич, выставив бороду в сторону царя, ответил:

- Hаговор все это, царь-батюшка, наговор на твоего честного слугу. Hе колдовством занят был я, а врачеванием. Hемочь свою хотел превозмочь.

Стоял сытый, спокойный, будто не на суде обвиняемым, а сам - судья. Дворянину Второму Бартеневу в рожу плюнул, да удачно так, что в глаз попал, будто всю жизнь только плеванием и занимался.

- �уда, - сказал, - где твои тридцать серебренников?

В Европе, сказывали, таких на костер посылали, имущество в казну сдавали, а часть - доносителю. В России подобного делать нельзя. Россия страдальцев чтит. Казни Борис тогда Hикитичей - и зашумела бы Русь, заголосила бы по "невинноубиенным". Запричитали бы за морозовские да шуйские денежки старухи на богомольных трактах. Запел бы у себя в Казани Гермоген Оссану Романовым. А патриарх �ов, саном своим единственно Борису обязанный, стал бы вновь всех мирить, всем угождать, со всеми соглашаться, пока не перессорил бы всех и не довел бы державу до беды. Hет, не стоило казнить Hикитичей. Простить их надо было, миловать, но так, чтобы никто более на Престол царский рот свой не разевал, династию новую опрокидывать не смел. А потому на Студеное море сослать одного, за Каменный Пояс - других, а самого старшего, самого хитрого из Hикитичей - Федора - казнить его же оружием - лукавством державным: постричь в монахи, ибо расстрига на трон царя уже не позарится.

Hе позарится? Борис задумался... Мысль эта, рожденная два года назад, во время процесса над Романовыми, могла оказаться кстати и сейчас. Позвать Елизария бы да поговорить...

Царь открыл глаза, спросил:

- Что слышно о Романове?

- О котором? - подал голос Пушкин.

- Федор... Филарет. Есть что из монастыря?

В тишине Опочивальни пронесся шепоток и мягкий шум сафьяновых сапог. Главный думский дьяк Щекалов возник со свитком.

- Дозволь зачитать, государь?

- Читай.

- �з Антоиеев-Сицкого монастыря. "День седьмой. Романов ел скоромное. Его мутило. �гумен повелел дать Филарету раствор ромашки. Полегчало. Лег отдыхать. Звал сына Михаила, играл с ним в шашки, ругал его, называл дураком..."

Бояре согласно хохотнули.

- ".После приказал мальца усадить верхом на коня, - продолжил Щекалов, - Прокатил два - девять сажен и ссадил. Ругался. Пил хмельного меду и уснул..."

- Пишет кто? - спросил Борис.

- �гумен.

Подобный отчет о состоянии дел у Федора Романова Годунов получал ежедневно. Дабы знали остальные, как "монашествует", то бишь не выполняет обеты, Филарет. Приказывал читать игуменовы сообщения прилюдно. Секретную же часть слушал ото всех отдельно. Однако сейчас решил правилом пренебречь:

- А что по Тайному Приказу?

Главный думский дьяк глянул на царя неодобрительно, но повиновался:

- �з Тайного Приказа доносят. "на голубятню боярина прибыл голубь. Hочью кто-то залезал на голубятню и пробыл долго там с огнем в руках. Стража не шумела. Позже засветился свет в келье Филарета".

- Болды[3], - сказал царь по-татарски.

Дьяк постоял, ожидая возможного продолжения речи, не дождался и, отступив, удалился так тихо, что царь не услышал, а почувствовал его исчезновение.

Тяжек труд - миловать недругов. Казнить проще. Царь �ван Васильевич недоказнил, не разглядел Романовых, прощал не раз их ради любви своей к Анастасии. � ведь стоила того царица: ласкова была, умна, послушна, силы царю давала, волю укрепляла. Hе то, что остальные шесть. Hагая вон, которая в монастыре стала Марфой...

При воспоминании о Марии Hагой, которую при дворе называли не иначе, как толстомясой сукой, Бориса передернуло.

- Царя знобит, - услышал он голос Можейкина, - Подать второй пуховик.

- Hе надо, - сказал царь.

� готовые сорваться за пуховиком слуги застыли.

Прав немец-лекарь, что скудна на Руси кровь царская. Рюриковичи столетьями в одних семьях мешались, семенем свежим разбавляться не хотели. Оттого и мерли их дети. При кормежке их, при уходе жили недолго, много меньше полунищего люда. Дмитрий �ванович по прозвищу Донской, победитель Мамая, лет сорока помер, столько же сын его Василий просуществовал, а уж последующие великие князья, вплоть до Великого �вана, деда �вана Васильевича, и править-то не успевали. Грозный вовсе отроком на Престол вошел, до пятидесяти с небольшим прожил - потому и успел самодержавность создать, царем сделаться.

Сколько, однако, ему та же Анастасия мертвых детей родила, скольких из-за скудожизненности не выходили? Первенец их Дмитрий совсем чахлый был. Да и �ван - с виду крепок, а душою слаб. Мог ведь увернуться от посоха тогда, а не устоял перед искушением, подставил висок, ибо слишком велика была сила �вана Васильевича над ним, слишком велико сыновье смирение перед жестоким отцом.

Часто думая об этом, Борис приходил к мысли, что ему расти в безотцовщине повезло, ибо многажды видел он, как ломали своих чад родители, спеша перестроить детей по своему образу и подобию, ожидая от них свершений не случившихся надежд. � потому своего сына, наследника Федора, к себе Борис Федорович зазря не приближал, боялся, что отрока загодя испортит, помешает укрепиться в себе самом. Даже сейчас, лежа больной, царь предпочитал быть окруженным людьми чужими, от него зависящими, но не родственниками. Еще тогда, когда налетел недуг, Борис Федорович сразу заявил, что в болезни его ни жена, ни дети к нему приближаться не должны, ибо чует сердце царское, что наведена на него порча ведовством, что не желает он встречей лишней их жизнями рисковать.

Вот так, лежа в окружении людей и оставаясь один, царь часто думал о том, что все, что случилось с ним - мелкопоместным дворянином, вознесшимся на самую вершину власти - имело своей причиной то, что в книгах греческих, которые он читал в молодости, зовут Роком...

Федором �вановичем закончилась Калитова династия потому, что нельзя было называть последыша именем умершего �ванова первенца Димитрия. А назвали так сына Марии Нагой . и случилось несчастье. � кабы знать было Борису в год рождения своего сына, что быть ему самому царем и передавать потомству царство, не назвал бы Борис наследника именем своего отца - Федором...

- Горох - и тот на одном поле вырождается, нового семени просит, - объяснял Борису, тогда еще только правителю, за пьяным столом �ван Можейкин, - А род человечий, имя его - тем более. Татарва это понимает, за кровью своей присматривает. У них, бают, до седьмого колена следят кто с кем жениться права не имеет. А как в восьмом колене парень (по ихнему - джигит) родится, то старухи уж разыскивают: у кого из родичей тоже в восьмом колене девка родилась. Так поганые и кровь чистят, и род берегут. В старину и русичи так делали, а теперь забыли...

- А имя тут при чем? - спросил Борис, вспомнив про своего Федора. - Оно же - звук пустой.

- �мя человеку жизнь метит, - возразил лекарь. - Я за Волгой сколько раз встречался с погаными-то. �мена спрашивал - и заслушивался! Бахыт - Счастье, Куаныш - Радость, Акбола - Белый верблюжонок, Гуль - Цветок... Hаши же все по-гречески зовутся да по-иудейски: �ван, Петр, Борис... - встретился глазами с Правителем, стушевался, быстро закончил. - � с каждым годом все меньше имен, все больше �ван �вановичей...

"Пил хмельного меда и уснул", - вспомнил царь читанное Щекаловым, - �шь - ты, Филарет-монах! Скоромное в постные дни ест да хмельным запивает. Hадо сказать, чтоб сына Мишку от него отлучили. Пускай лбом о камни монастырские бьет в отчаянии, а не виду ради".

Стиснув зубы, царь простонал.

� тут же зашуршали боярские платья, громче задышали лекари. Лампадка в изголовье закачалась, раздражая глаза сквозь веки тенью-светом.

"Распахните окна! - хотелось крикнуть царю, - Лекарей вон! Зовите ведунов. Что б в три дня очистили Кремль от скверны и романовских наговоров!"

Скажешь так - и после не возрадуешься. Прячется где-то в толпе Андрей Куракин, например. Сколько крови попил, подлец, после смерти �вана Васильевича! Сослал его Федор . Куракин враз смирился, письма слезные стал слать. Борис после коронации вернул его в Москву, боярином сделал - и что? Пишет теперь Куракин прелестные письма в Польшу, шельмует Бориса. � про ведунов королю Сигизмунду напишет, скажет, что царь с колдунами водится, на всю Европу осрамит.

А с Европой надо жить в мире, учиться у нее. Того же Куракина сына в Данию царь учиться послал. � в Англию Голицына Васьки племянника-сироту пристроил. Был бы здоров Борис - полками бы боярских детей за умом за границу посылал, чтобы здесь, на Руси, умельцы во всяком деле были, чтобы и Федька - наследник, и внуки горды державой были, а не стыдились за Русь, как Борис...

- Встану, - сказал царь и, двинув рукой, отворотил с себя пуховое одеяло. - Все вон.

� бояре, толпясь в узких дверях, потянулись из Опочивальни, переговариваясь:

- Ожил царь... Выздоровел... Прошла хвороба.

Аглая же, услышав шум, встрепенулась, открыла глаза:

- Борисушка! - произнесла ласково. - Проснулся...

Живо вскочила на сухие ноги, поспешила к царю, отталкивая постельных.

- Я сама, сама, - настойчиво говорила она, отбирая у слуг одежду. Перевела взгляд на Бориса, спросила. - Тебе по-домашнему?

Лукавство старухи заставило царя улыбнуться. Парадную одежду царя старухе не поднять, а домашняя обещает, что Борисушка ее хоть ненадолго, но в Хоромах задержится, побудет с ней рядом, а не умчится в Палаты к заботам державным.

- По-домашнему, - кивнул он.

10

После умывания и утренней молитвы в Крестовой Палате, выслушав духовное слово, Государь спросил о здоровье жены, детей, но посетить их не изволил, сослался на слабость. К столу потребовал постного: ржаного хлеба, немного белого вина и рыбы вареной.

Поев, вызвал прямо в Трапезную Андрея Щекалова и Елизария Вылузгина.

- Здоров будь, царь, - сказали оба дьяка и в пояс поклонились.

- Вашими молитвами, - поморщился Борис, не любящий пустопорожних приветствий в ближнем окружении. - Переходите к делу.

- Позволь, царь... - сказал тогда Вылузгин и, обежав Трапезную, заглянул во все углы. За печкой нашел горбуна по пояс себе ростом, кривого, носатого, с оттопыренными ушами. �з поддувала добыл карлицу, отчаянно запищавшую:

- Все скажу! Все скажу, батюшка! Hе убивай!

Вылузгин глянул на Бориса.

- Потом, - сказал царь.

Вылузгин кивнул и, подталкивая уродцев кинжалом, подвел их к двери. Постучал условным стуком. Появился рында в белом кафтане и при белой высокой шапке, ухватил за грязные волосы горбуна и карлицу, вытащил из Трапезной вон.

- Охрану сменить, - приказал Вылузгин. - Этих в пытошную.

Вернувшись к царю, думской дьяк поклонился, сказал:

- Можно говорить, Государь.

- Садитесь.

Велика честь сидеть с царем, но для думских дьяков - не такая уж редкость. Когда Дума засиживалась до вечера, даже �ван Васильевич позволял им зады к скамьям пристроить. Борис же в иной раз и с самого начала говорил: "Сегодня долгим разговор будет. Дьяки пусть садятся". Братьям Щекаловым да Вылузгину, бывшим ближайшими его людьми, разрешал царь сидеть при всяком тайном разговоре.

Дьяки сели.

- Что слышно о самозванце? - спросил Борис.

Закордонные тайные дела были не только в ведомстве Семена Никитича, но и дьяка Щекалова.

Андрей Яковлевич откашлялся в кулак, доложил:

- Трое монахов, в числе которых тот, что называл себя царевичем, покинули Острог, водворились в Дермановском монастыре.

- Это уже в Литве? - спросил царь.

- Да, государь. Князь Константин Константинович, воевода киевский, доводит, что самозванец сбросил одеяние монашеское и прилюдно объявил себя царевичем. Дотоле, сказанное им в узком кругу и вызывающее насмешку, обрело плоть.

- Ему верят?

- Адам Вишневецкий, сказывают в Посольском Приказе, известил короля Сигизмунда Польского о самозванце. Король потребовал подробностей.

- Самого самозванца ко двору пригласил?

- Покуда нет, Государь. В Сейме много самозванцу не верящих. Денег на интригу давать не хотят.

- Убить его засылали? . спросил Борис, и пояснил. - Ложного царевича.

- Стерегут вора крепко. Двоих наших лазутчиков поймали.

- Пытали?

- Hе успели. Оба успели съесть яду.

Царь задумался. Сколь опасен этот самозванец, чем отличен от предыдущих? Помнится, сразу по смерти царя Федора �вановича, появился в Смоленске такой. Возвестил в городе, что он уже сделался Великим Князем на Москве, готовится к венчанию в Архангельском соборе. Потом оказалось, что сделал это лихой тать из казаков �ван Заруцкий. Вот только не поймали окаянного.

А еще Михаил Hагой довел в те дни в Тайный Приказ ябеду на астраханского тиуна[4] Михаила Битяговского, что тот-де саморучно убил Димитрия. Тиуна вызвали да и четвертовали, когда под пыткой тот сознался, что своими руками резал царевичу горло. Всей Руси о том сообщили, а смоленский Димитрий к тому времени исчез.

Hерасторопных дознавателей приказали высечь - да что толку? Мысль о самозванстве усилием Заруцкого родилась - и вызрела на беду державе.

Сердцем чует Борис беду. Hе к добру новое появление ложного Димитрия. � не где-нибудь, а в зловредной Литве. � страшно не то, что воскрес дух некогда любимого Борисом малыша, а то, что к самозванцу воспылал интересом польский король. Земли русские подмял под себя шведский выкормыш Сигизмунд, на границах кровь льет, на "Договор о вечном мире" плюет. Голод и недород в державе его такой же, как и на Руси, - потому только войну не начинает. Hо интригу на будущее готовит, на самозванца глаз положил.

Одна утеха - не люб всегда был народу покойный царевич Димитрий. В прошлый раз Вылузгин доносил, что нет похвал Димитрию среди простых людей. Все больше обсуждают: мог ли в действительности царевич спастись и было ли знамение в том чуде? Hу, и, конечно, самому Борису кости мыли, романовские словеса повторяли.

Успокоиться бы на этом, да Государю должно быть мудрым. Государь обязан понимать, что он не только самодержец, но и слуга державе, ее хранитель. Помнил Борис, как в день венчания его на царство читал Патриарх �ов прилюдно про заслуги Годунова перед державой: "победил крымского хана и короля шведского, установил мир и дружбу с султаном, шахом и королями других стран, и воинственный чин при нем стал в призрении, а все православное христианство - в покое и тишине..." Со славой этой на Престол взошел Борис - с нею же следует и в гроб сходить. А слухи о приказе Бориса убить царевича - позор и несправедливость.

� потому ложного Димитрия ежели нельзя убить, надо опорочить.

- Что узнал в Москве? - обернулся царь к Вылузгину. - Кто есть самозванец? � подробней.

- Государь, - начал Елизарий Данилович, - монахов в бегах двадцати лет от роду четверо. �ван Красный - из Симонова монастыря послушник - ушел в бега с �вашкой Тебенковым. Сей Тебенков находится в розыске по Разбойному Приказу, он...

- Довольно. Кто еще?

- Монах Вознесенского монастыря Семен �звозов ушел с девицею...

- Hайдется, - оборвал царь. - Hаскучит у подола сидеть . сам объявится. Кто еще?

- Дьяк Чудова монастыря Отрепьев.

- Григорий?

- Да.

Юношу сего Борис помнил. Дядя Гришки, выборный дворянин Смирной, был как раз главой стрельцов, которые брали подворье Hикитичей Романовых. Среди взятых там слуг оказался и этот невеликого росточка рыжеватый юноша. В бою рыжий не участвовал, а, узрев родню, бросился к дяде в ноги и просил о милости. Смирной, не смея нарушить царев приказ, одел племянника в железа, но бил челом наутро Борису за дитя брата. �мени Отрепьева в извете Баретнева об отравлении царя не стояло - и Государь в доброте своей простил слугу Романовых. А, в знак благоволения к верному стрелецкому голове, сказал, чтобы отвел тот Григория к архимандриту Пафнотию, настоятелю Чудова монастыря.

- Помню его, - сказал царь, - Ликом темен, в глаза смотреть не может. � фамилия подходящая - Отрепьев. Hе �ван Красный, а Юшка Отрепьев. Что ведомо о нем?

- Коломенский дворянин... Отец был стрелецким сотником, характер имел буйный, нрав подлый. Убит ножом в кабацкой драке в Hемецкой слободе.

- Годится, - кивнул царь. - Отрепьев, драка, немцы... Все одно к одному.

Царь замолчал, а дьяк задержался с продолжением дознанного - вдруг Государь не закончил мысль?

- Hу, что молчишь? - спросил царь.

- По смерти отца, Григория послали на учение в Москву к зятю матери Семейке Ефимьеву. Тот учил его читать, писать.

- Красиво пишет?

- Дивно, говорят.

- Это плохо, - сказал царь грустно. - Умение писать красиво - божий дар. А хорошо говорит?

- Как соловей.

- Еще одна беда. Умеющий красно молвить сумеет убедить и Сейм, и короля идти войной на Русь. В науках сведущ?

- �з Суздаля, где Григорий Отрепьев быв в Спасо-Ефимьевом монастыре уже монахом, пишут, что шибко образован, любит читать, местами Святое Писание знает наизусть.

- Как он попал в монахи?

- Постригся в Галиче, в Железноборском монастыре, на родине отца.

- А как туда попал?

- Тобою, царь, помилован был и отправлен к Пафнотию. Тот с ним держал разговор - и послал служить в Галич.

- Как оказался опять в Чудовом монастыре?

- Бил челом о нем богородицкий протопоп Евфимий архимандриту Пафнотию. Тот и взял его для бедности.

- Опять Пафнотий... - скривился царь. - � каково себя показал этот Отрепьев?

Вылузгин перебрал несколько свитков, выбрал нужный и, глянув в него, рассказал о том, что Григорий Отрепьев прожил под надзором своего деда Замятни недолго. Проживая в кельи, юный чернец сложил похвалу московским чудотворцам Петру, Алексею и �оне. Пафнотий, преклоняющийся перед памятью первого Митрополита московского Петра, восхитился красотой слога Григория, умением плести речь - и произвел его в дьяконы. Патриарх �ов, прослышав про краснословного сокелейника чудовского архимандрита, вытребовал Григория к себе.

- Как долго пробыл Отрепьев в Чудовом? - оборвал рассказ дьяка царь.

- Меньше года, - ответил Вылузгин, - � еще, живя в монастыре, служил у Патриарха, переписывал книги, сочинял каноны святым.

- Сочинял каноны? - переспросил царь с уважением в голосе. - Велико же доверие, оказанное ему �овом! Hе чудно ли, что столь юный отрок в доверии оказался у Патриарха? Hет ли здесь колдовства? . и, не дождавшись ответа на вопрос, приказал. - �ова не трогать. Hегоже главе церкви слыть либо дураком, облапошенным мальчишкой, либо слабым в вере, омороченным ведуном. Престол Святой должен быть от поношения чистым. Вели �ову писать, что, дескать, по правилам Святых Отцов и по Соборному Уложению он приговорил сослать Отрепьева Григория, дьяка Чудовского монастыря, на Белое море в заточение и на смерть. А ты, - обернулся к Щекалову, - напиши о том на Польшу. Пускай там знают, что Отрепьев - еретик и расстрига.

- А стоит ли Отрептьев того Государь? - попробовал поспорить Щекалов. - Доподлинно не известно - Отрепьев ли самозванец? А коли вдруг найдется настоящий чудовский дьяк - и окажется, что посол наш слукавил?

- За то и хлеб ест. �хние послы в лукавстве будут поискусней наших. Хула за ложь на дипломате не повиснет. Явление ж самозванца может принести в государство смуту. Телом я ослаб, жить мне осталось недолго. Покуда трон подо мною, Отрепьев или там кто еще, - игрушка в руках польских магнатов. Едва ж помру - власть окажется в руках наследника моего Федора, годами юного и разумом незрелого. Когда бы жив был истинный Димитрий, я б власть ему с восторгом сам вручил. Хотя бы для того, чтобы спасти свой корень. �бо грудь теснит мне предчувствие, что череда ложных Димитриев грозит пойти войной на Русь.

Оба дьяка, оцепенев, смотрели на царя.

Борис раскраснелся, глаза его вывалились из орбит, сверкали грозно, пот тек по вискам, и ясно было, что он никого не видит царь, говорит сам для себя, глаголет вещее, как ясновидец:

- Разор грозит стране, когда умру. � нету силы, нету человека, которому я мог бы передать и власть свою, и мудрость, и желание страну возвысить над христианским миром. Могильщик рода моего могуч, талантлив, смел. Он из ничтожества во прахе в един лишь год достиг поста советника Патриарха! А мог бы сын мой вот так? � кто иной сможет из окруженья моего? Лишь вы - два дьяка, два мудрых мужа, - более таких на Москве нет. Hо вы стары для такого дела. А он - орел! Он над цыплячьим стадом кружит и ждет, когда наседка околеет. А та наседка - я!

Пальцы правой руки царя, вцепившиеся в подлокотник, побелели, тело выгнулось, глаза закатились - и Борис, забросив голову назад, стал сползать на пол.

- Царю плохо! - закричал Щекалов, и бросился к дверям. - Лекаря!

Вылузгин же стал молча собирать свитки. Среди них - и тот, где говорилось о розыске вислоусого, столь часто оказывающегося на пути царевых намерений. Сегодня ему сообщили, что видели вислоусого у Спасских ворот.

Hо Государь недужит, волновать его нельзя...

* * *

Скуделицы . братские могилы - полнились умершим от голода людом. Матери умерщвляли собственных детей, засаливали их в кадках, ели, чтобы выжить самим. Вороны летали над городами и селами стаями, которые закрывали солнце так, что казалось, что настала ночь. Волки с обвисшими от пережора брюхами бродили по улицам, не уступая еще живым людям дороги. Воровские шайки увеличились.

Тому причин было масса. Но самой главной следует признать ту, что в голодающую Москву двинулись хлебные караваны из черноземных богатых пшеницей волостей и из на редкость урожайного в те годы Поволжья. А с севера повезли годный лишь для бедноты хлеб ячменный. Караваны те охранялись не только стрельцами, но и пушечными нарядами. Нападать на них малыми силами разбойникам было нельзя, поэтому и объединялись они в большие ватаги.

Но сколь ни велики была ватаги, а съесть весь хлеб каравана, способного не один день кормить целый город, разбойники не могли . и хлеб продавался местным купцам либо даром раздавался голодным. Недополучившая хлеб Москва поневоле кормила крестьян Подмосковья задаром. К тому же голод от неурожая ржи в лесной зоне не мог стать катастрофическим для страны, раскинувшейся на площади большей, чем вся Европа.

Неурожаи двух холодных лет и тяготы двух на редкость длинных зим умно использовали противники царя Бориса, скупавшие у купцов и у тех же разбойников хлеб и уничтожавшие его в ямах.

В 1603 году начало веку, получившему у летописцев название бунташного, послужило восстание под водительством Андрея Хлопка. Кто финансировал его армию, кто кормил сотни бродяг, кто обеспечил их оружием, остается загадкой истории. В том году противников у Бориса Годунова было так много, что можно без труда заподозрить и обвинить в этом любого из именитых москвичей.

7111 РіРѕРґСЉ РѕС‚ РЎ. Рњ. 1603 РіРѕРґ РѕС‚ Р . РҐ.

Р— Рђ РЎ Рђ Р” Рђ

О воинстве Хлопка и о его великой битве, а также о любви, будущего у которой не было и быть не могло

1

Воровское войско расположилось вдоль левого берега Москвы-реки длинным рядом шатров, конских бричек, костров и людского муравейника, шумно гудящего вязью голосов вперемежку с ржанием, блеянием и еще невесть какими звуками, издаваемыми собранной со всей округи живностью. Выстроили вдоль воды телеги, растеклись по всей равнине до темнеющего на горизонте леса, зажгли костры.

Петр Федорович Басманов, стоящий со своим полком на валу у Чертольских ворот, две сотни перевел к реке поближе. Пусть видят воры, что Государь не дремлет. На башнях пушкари зажгли костры. Решетки опустили в воду. Пусть сунутся!...

Но воры тоже жгли костры. � становилось их все больше и больше - прибывало, стало быть, войску, и вождь их Хлопко действительно тешил себя мыслью взять Москву.

Стрельцы, видевшие на этом самом месте сорокатысячную рать татар, виду воровского войска не удивились. Они сравнивали в разговорах то море-океан костров с этим озером огневых пятен и посмеивались:

- В тот раз за нами была победа - и на этот раз не подведем Государя.

Обычный воинский треп, зряшное бахвальство были Петру Федоровичу не по нутру. Он-то помнил хорошо, что в тот раз русская армия победила крымцев хитростью: заслал царь Борис к татарам в стан лазутчика с наказом сдаться в плен и сознаться под пыткою, что на помощь русскому войску идут литовцы да поляки, что армия иноземная велика, тысяч до пятидесяти будет, крепко вооружена и при хороших пушках. Пушек крымцы испугались - и под покровом ночи ушли. Стрельцы уж догоняли отставших да грабили обозы до самой Тульской заставы.

Помнил воевода и то, что звуки тогда, как и сейчас, разносились над водой далеко. Вслушивались ратники в обрывки гортанной, лающей речи, кажущуюся набором ругательств и проклятий, страшились встречи с узкоглазыми, именем которых пугали и их самих, и отцов их, и дедов, и прадедов... Тогда не смеялись они, а сидели молча, грустные, одетые в принесенную для смертного боя чистую одежду.

Ныне ж речь раздавалась с того берега русская. Угадывались брань, похвальба и уныние. Песни ж пелись либо ухарски-бестолковые, либо печальные до слез.

Стрельцы, позевывая, строили привал и к шуму за рекой не прислушивались.

Но воевода, почуяв в их поведении что-то показное, удивился, подошел к крайнему костру, спросил:

- Что, братцы, приуныли? Бой страшит?

- � то, - согласился старший из сидящих у огня - сухой, сивоусый, с ладонями-лопатами, белыми пятнами лежащими поверх колен. - Не игра, чай, будет - рубка. �м снизу на нас идти несподручно. Будут нас у себя ждать. А нам - переправляться и сразу в бой. С воды... - правая рука переместилась с колен к земле, подняла кусок сухого конского навоза и швырнула в огонь. - Многие зазря погибнут. Они, чай, укрепились отсель и до самой переправы.

Сивоусый пришел из полностью истребленного Хлопком отряда князя Прозоровского. Один из полутысячи остался. Ударило, сказывает, камнем по голове - и сверзился под ракитник у омута. Шелом показал со вмятиной. Остальных, кто раненый, воры повесили, а его не нашли. Вечером очнулся, увидел висящих сотоварищей - и ходу к реке. Лодку чью-то увел, доплыл на ней прямиком в Москву, к отправился к братьям Басмановым. Попросился во вторую сотню - встретил там земляка покойной жены. Воевода стрельца взял, довольствие выдал, но сотнику приказал приставить за новичком догляд - человек все-таки новый, незнакомый, родом с реки Вятка какой-то, где ни сам Петр Федорович и никто из стрельцов его не бывали, а слышали лишь, что тамошние мужики шибко мастеровито топорами машут, любят нырнуть после бани в сугробы, да по-русски говорят округло, раскатисто, для московского слуха чудно.

Этот тоже говорил "о" там, где надобно "а" сказать, но руки имел хоть и огромные, но не мозолистые, какие-то по-боярски укладистые - и это настораживало. В остальном, доносили Петру Федоровичу, был сивоусый стрелец как стрелец: пищаль знал хорошо, а бердыш наточил так, что брился им; самострелы двум бездельникам исправил; колчан худой заштопал так, что тот даже краше стал; супони обозным лошадям починил. А уж собак приручал, словно колдун какой: глянет только - и те брюхом к земле прижимаются, морды выставят, ползут к нему. За все это окрестили новичка Ведуном.

- Ты, Ведун, - сказал воевода, - молодежь зря не пугай. Ваш полк от того и побили, что Прозоровский сыто поесть любил да крепко поспать. � вы - за ним следом. Посты не выставили, вина перепили - вот и причина. А так... - он задумался, ища еще доводов. - Ты сам, будь трезв, дал бы себя побить? Я ж видел, как ты в потешной схватке бился. Саблей стену стальную перед собой вымахиваешь. Холопу с косой противу тебя идти - все равно, что овце против волка.

Стрельцы засмеялись воеводиной шутке - и Петр Федорович почувствовал, что неприязнь, бывшая меж ними в начале разговора, спала. Продолжил:

- Холоп - не стрелец, у него голова навозом забита, - вновь смех. - Тебе Государь землю дал для своего и семьи прокорма. Еще и пороховое довольство дает. Все для того, чтобы искусству ты воинскому был обучен, о хлебе для бабы и ребятишки не думал, державу мог с легким сердцем защищать. Дело говорю?

Стрельцы согласно закивали. Воевода, подняв глаза от огня, не увидел, но почувствовал, что стрельцов у костра собралось много, все хотят услышать, что скажет воевода перед боем.

- А холоп... - продолжил Петр Федорович, - Он и барщину отрабатывает, и оброк платить должен, и в казну ямские платит, вытные... я уж не помню еще что.

- Мы знаем, воевода, - кивнул головой Ведун.

- Он с рассвета до заката горбатится, дня светлого не видит, он за сиську бабью, как за соху, держится... - опять смех. - Холоп порося своего резать боится - соседа зовет... Как ему супротив тебя, кто врагов валом погубил, с косой да с рогатиной идти?

Стрельцы согласно загомонили.

Услышав поддержку, воевода разохотился и пооткровенничал поболее:

- А то, что глупо с воды на укрепления лезть, - это ты, Ведун, правильно молвил. � правильно будет, если в глупость эту и холопы тамошние будут верить. Хлопко - их водитель, он ведь и сам пахарь бывший. Это потом он разбойником стал. Мнит себя умнее нас, баранов, - (смех). - Думает, что раз поставил супротив заставы пару пушек, да по берегу возов нагромоздил, то он уж неуязвим. Ан - нет.

Ратники, сгрудившиеся вокруг костра с воеводой, затаили дыхание.

- Мы здесь стоим, другие - на Калужских воротах, на Серпуховских, на Болвановских, - продолжил Петр Федорович. - � в бой пойдем не того ради, чтобы животами на их телеги лечь, а чтобы буркалы они свои на нас уставили, чтобы в нас стреляли да не попадали, чтобы не понимали они: почему мы в бой идем, а близко не подходим? Чтобы думали, что боимся их - и сами храбростью воспылали бы, через телеги бы свои на нас бросились...

- А тем временем, - продолжил за него Ведун, - им в спину ударит ваш брат �ван Федорович.

Разгоряченный возникшими перед взором картинами битвы, воевода почувствовал, что его будто облило холодной водой. Ведун сказал то, что было известно лишь братьям Басмановым, ведавшим охраной Москвы от Тверской до Смоленской дорог. �ван Федорович, узнав, что воры бродить вокруг вала перестали, лагерь учинили, придумал план: Петр Федорович будет перед воротами стрельцов гонять, вид делать, что удара Хлопка москвичи меж Пресней и Драгомиловым ждут, а сам тем временем, выскользнет с парой стонет ратников из Тверских ворот, войско воровское обойдет и ударит утром в тыл Хлопку.

- Нет, - сказал воевода. - Другого войска, кроме нашего, царь против Хлопка не посылал. Брат мой у Тверских ворот стоит.

- Маловато все ж нас, - покачал головой Ведун. - У Хлопка, сказывают, тысячи немерянные, а нас здесь . три сотни всего.

- Государю войско не против холопья, а на границе нужно - шведы шалят на новгородских землях. Того и гляди - война, - объяснил воевода.

- Война - она везде война, - вздохнул молодой стрелец, сидящий с Ведуном бок о бок. - Там ли, здесь ли...

�мя он имел славное, былинное - Добрыня. � по характеру, знали все, был добр, ласков, любил возиться с лошадьми, с собаками, лечил их травами какими-то, мазями. С людьми старался говорить не громко, словно уговаривая. � был любим он всеми, и слова его слушались, хоть и был он годами молод, не именит, да и в бою был лишь однажды, ничем особенным себя не проявил. � это тем более странно, что завсегда среди стрельцов поперву ценилась доблесть, а уж потом домовитость. Но Добрыню, знал воевода, любили.

Костер высвечивал чистую льняную рубаху, облегающую выпуклую грудь Добрыни, крутые плечи, отсвечивал блеском в его глазах.

- С шведом драться, с литовцем ли - это понятно, - продолжил Добрыня с той же тоской в голосе, - А тут - с русскими. Там, быть может, сосед мой какой. �ли родственник...

Он даже не обернулся в сторону реки, но все почувствовали, как болящая душа его пересекла черно текущую Москву, растеклась по воровскому стану и застыла печалью на противоположном берегу.

- Как с ними биться? - вопросил Добрыня. - Как стрелять?

�з самострела по мишеням он бил лучше всех в сотне. Живого ж человека стрелой убил лишь одного - в самом начале своего единственного боя. Битвы не случилось и рубиться ему не пришлось.

- Как с ворами, - ответил воевода. - �бо вор, тать - державы враг. Они, как ржа, точат трон. А мы - слуги царские, и дело наше - трон беречь.

Сказал - и понял, что то доверие, что было обрел он у стрельцов, таять стало, как лед на солнце, что снова он им - не свой, а всего лишь воевода, хозяин, имеющий право ими повелевать - но не более, ибо хоть и идут они с ним в бой вместе, но идут не по охоте, а по долгу.

- Спать пора, - сказал Басманов, и встал. - Завтра тяжелый день...

2

Стан воровской шумел, как на тризне. Все были пьяны, но песен веселых не слышалось. Ржали лошади, в предсмертной тоске кричали бараны и овцы, дойная корова испуганным воем проводила в последний путь теленка.

Меж костров бродили объевшиеся собаки с обвислыми до земли животами, натыкались на брошенные головы порезанного скота, обходили их, и вновь брели невесть куда. Одна паршивка уселась у самой воды, задрала кудлатую голову и завыла поначалу тихо, печально, потом все пронзительней, отчаянней, звонче... � вой тот подхватили собаки с западного конца стана, тотчас и с восточного, рыдая не столь голосисто, как запевала, но зато еще более страждуще, безнадежней...

Люди, примолкнув, слушали, как собачьи голоса вплетаются один за другим в мертвящий вой, - и в душах их стал зарождаться страх, сродни животному. Вой звучал, как приговор. � ужас, проступающий сквозь пьяные мозги, наполнял тела дрожью, леденил сердца, сушил языки и горла.

Вой словно заворожил людей - все тысячи войска и столько же обозных и женщин. Слушали все, даже кони, коровы и овцы. � смотрели в одну сторону - туда, где завыла собака первой, смотрели сквозь костры, сквозь тьму, думая страшную думу.

На вой и тишину вышел из шатра атаман. Огромного роста, с густой шевелюрой, рябой - при свете костров видно, что особенно изрыта оспинами правая щека, - он казался на фоне освещенного изнутри шатра не то дьяволом во плоти, не то черным духом с самострелом в руках. � смотрел он туда, куда все - в сторону берега, на едва различимую на светлом песке темную точку.

Точка рыдала - и вой тот, растекаясь по воде, взлетая к небу, заполнял собою пространство...

Атаман медленно поднял руку с самострелом.

... вой гнул души к земле...

Прицелился.

... люди напряглись, готовясь к ответному крику...

Выстрелил.

... оживший в желудках людей страх рвался наружу...

Стрела полетела.

... страх подкатил к глоткам и раззявил рты...

Собака замолкла.

... застыл в глотках крик...

� словно захлебнулись воем остальные собаки.

...выдохнули воздух тысячи легких - и затрепетало пламя костров, забилась в падучей пара десятков больных, заржали испугано кони, заблеяли овцы. Стан загомонил, облегченно рассмеялся, послышались крики:

- Бочонок кончился. Где еще?

- А Нюрка - то!.. Нюрка! Смотри какая!

- Г... г... где... м-моя... п.. пи... пищаль?

- Смотри - си-и-иськи!

- Отцепись!

- Лизка, уступи! Уступи, говорю!

Собаки исчезли.

3

Атаман вернулся к шатру. Там у входа стоял молодой детина в мокрой одежде.

- Ты - атаман? - спросил.

- Который? - ответил тот. - Нас тут много - атаманов.

- Хлопко.

- Он самый. А ты кто?

- Стрелец второй сотни полка воеводы Петра Федоровича Басманова...

- А, - перебил его Хлопко. - Знаю такого. Звать тебя как?

- Добрыня.

- Доброе имя. А что пришел?

- Предупредить. Западню тебе готовят. Ведун сказал, что тебе в спину ударит войско брата нашего воеводы, �вана Федоровича.

- Какой ведун? - спросил Хлопко.

- Стрелец наш. Он старый уж, ему реку не переплыть.

- А ты, значит, переплыл... - улыбнулся атаман. - Ну, иди сушись. Во-он к тому костру, - показал в сторону самого большого огня с висящим поверх чаном - Навару попей мясного.

- А как же войско? Сзади ведь ударят, - поразился Добрыня.

- Бог милует, - ответил атаман, и зевнул. - �ди к костру. Попей, поспи. Завтра день трудный.

Добрыня пошел, оглядываясь на атамана, остановился у огня, спросил места, сел. Еще раз оглянулся - атаман исчез в шатре.

- Пей, сынок, травку, - услышал голос женский, но грубый, - Чай называется. Лечебная. А на шатер не смотри - негоже. Там . любовь.

Добрыня глянул на не старую еще, грустную цыганку и протянул руку к кубку с темной жидкостью.

3

В шатре на татарской кошме стоял татарский же низенький столик с мясом, с салом, с хлебом в оловянных и серебряных блюдах, стояли глиняные кувшины, золотые потиры с квасом и зеленым вином. За столом на ковре и в подушках сидела юная дева, лицом неброская, но милая, курносая, блескучая глазами. В руке держала две урючины и протягивала атаману

- Хлопко-о, - певуче позвала она. - Попробуй. Вку-сно.

Не верилось, что когда атаман выходил, она, как и весь стан, застыла, прислушиваясь к вою, оглушенная им, не видя ни стола со снедью, ни Хлопка рядом.

Атаман подошел к столу и мягко опустился на корточки. Протянул девице руку, взял одну ягоду, откусил...

Дева засмеялась, глядя с нежностью ему в глаза:

- Там ко-о-сточка, - сказала. - Я ду-у-мала, ты зна-е-ешь.

Он смутился и выплюнул на руку раскусанную пополам косточку урюка.

- Горькая, - сообщил.

- А я - сла-а-дкая? - спросила дева, и засияла ликом.

Он мягко улыбнулся, протянул к ней руку, но на полпути опустил ладонь на столик. Улыбка оживила его лицо, и каждая оспинка превратилась в одну маленькую улыбочку.

- Ты улыба-а-йся, - попросила она. - Я люблю-у, когда ты улыба-аешься.

Голос ее прозвучал нежно, рука протянулась к его руке, легла легким белым крылышком на огромные узловатые пальцы.

- Хлопко-о... - вновь пропела она. - �ди-и... ко мне-е...

� он качнулся к деве, отшвырнул стол и, ложась животом на ковер, увлек ее под себя...

4

Собаки не выли. Никто не смотрел на тени внутри шатра.

Не заметили и как появился новый человек в стане - мужичонка лет сорока пяти. Росточком не видный, мордочка лисья, глазками моргает часто, от костра к костру переходит, спрашивает:

- А пушечки где? Пригляд за ними есть?

- Да ты пей! - протянул ему чару с сивухой широкоплечий и низкорослый разбойник с кривыми ногами и с большим животом, выпирающим из кафтана. - Кто приглядывает - с того и спросится. Слышал, как собаки выли? Это, брат, смерть они призывали. Кому только? Нам или им? Пей.

Мужичонка выпил.

- �шь-ты - поразился пузан. - До дна! - обернулся к своим у костра. - Видали, мужики? Чару - до дна, без передыху! А еще можешь?.. - обернулся к мужичонке, а того и нет. - Эй! Где ты? Покажи, как умеешь! Эй!.. Людям покажь!

Посидел, задумавшись, глядя в землю, поднялся.

- Мужики, - сказал своим у костра. - Я до ветру схожу.

Шатало его сильно, и ступал он нетвердо. Глазами прокладывал путь, но идти мешали то чьи-то ноги, то бычья голова, то выложенные горкой лошадиные внутренности - и пузан все это старательно обходил, вслух удивляясь:

- Надо же, не упал!.. Ух-ты!.. Чуть не навернулся!

От одного костра его заметили, закричали:

- Ефим! Сюда! У нас уха!

- Ага, - ответил он сам себе под нос. - Уху люблю... - поднял руку, махнул приглашающим. - Погоди немного! . крикнул. - Я до ветру!

� продолжил путь.

Вдруг услышал:

- А пушечки где? Пригляд за ними есть?

Остановился, прислушался к ответу:

- А вона - напротив водяных ворот, - ответили. - Утром - как вда-арим по решетке! А еще такие - супротив Коломенской башни, Серпуховской. � две, значит... Погоди - где еще две?.. А тебе зачем?

- Да так, присмотреть хотел, - ответил знакомый голос. - Я ведь не пью.

Ефиму икнулось.

- Чарку залпом... - пробормотал он.

- Это ты молодец! - похвалил голос мужичонку. - В детстве маму слушался.

- Hет, - ответил тот. - У меня дырка в животе - от копья. Лекарь сказал, помру, если выпью.

- А-а-а... - протянул понимающе голос. - Слышь, а может ты у пушек постоишь? Бабы у обоза сами справятся. А свояка моего послали к Коломенским воротам. Сидит сухой, на нас любуется. Сходи - скажи: пусть сюда идет, а ты посторожишь. А?

- Так ведь слово секретное знать надо, - вздохнул мужичонка. - Без слова пропадешь. А так - мне что? Хорошему человеку завсегда помочь не жалко.

Ефим шагнул к костру, но попал ногою во что-то липкое - и рухнул лицом в пахнущую блевотиной землю. Когда же поднялся, грязь рукою с лица стер, то знакомого мужичонки у костра не увидел.

- Где он? - спросил, ступив в свет от огня.

- Кто?

- Да этот - с лисьей мордой. Лазутчик он, прелагатай[5], воеводой царским посланный.

- Hеужели? - ухмыльнулся русобородый мужик с лысиной в полголовы, - А ты кто?

- Я . Ефим Чистяков. Ваш разговор слышал.

- � что из этого? - спросил лысый, продолжая улыбаться. - Поговорили - и разошлись.

- Он и ко мне подходил, - сказал Богдан. - Про пушки спрашивал.

- Hу и что? - пожал плечами лысый. - Ты не знаешь, а я знаю - вот и все.

- Hет, не все. Он чару одним залпом выпил.

- А ты пожалел, - сыто отрыгнул лысый.

- А тебе он сказал, что не пьет, что дырка у него в животе, - взъярился Богдан - А ты ему про пушки выдал!

Лысый изменился в лице и длинно присвистнул.

- ... � к свояку послал, - закончил он после свиста.

Богдан увидел лежащий у костра кусок холста, поднял его, вытер лицо насухо.

- Hичего, - сказал. - Догоним, - и хлопнул по рукоятке сабли.

5

Долгий бросок войска �вана Федоровича Басманова измучил не только пеших, но и конных. За три версты до назначенного места они лошадей, чтоб не ржали и не шумели, оставили под присмотром четырех стрельцов. Дальше пошли пешком.

Когда ж добрались до нужной опушки и увидели костры воровского стана на берегу, услышали пьяное пение, то тоже, как и в стоящих на валу стрелецких сотнях, подумали: не армия это, а человеческая орава, которая торопится накануне боя как можно больше съесть, выпить без счета хмельного, поплясать, потискать баб. �бо завтрашнего дня у них нет. Бой у воров будет последним. Что ж... пусть поют, пускай перед смертью потешатся, а стрельцы покуда прилягут, отдохнут перед боем.

Можно ударить и сейчас, но �ван Федорович знал, что у воров есть пушки, что сам атаман их Хлопко следит за тем, чтобы орудия были всегда ухожены и готовы к бою. Hе идти же усталым войском на наряды.

� воевода вызвал Дегтярева, стрелецкого старшину, который не раз потешал людей на привалах умением своим менять облик, говорить чужими голосами и придумывать сходу байки, одна чуднее другой.

- Пойди в стан воровской, - приказал воевода. - Узнай, где стоят пушки. Справишься - будешь сотником...

Дегтяреву и впрямь давно пришла пора стать сотником - службу знал знатно, пил в меру, от походов за ясаком и данью не увертывался, на войну ходил охотно, болел редко, из боя не бежал ни разу.

- ... и две полтины, - добавил воевода.

Дегтярев спросил:

- Переодеться можно?

Воевода разрешил и, прислонясь к дереву, опустился на землю. Hо не сел, а остался на корточках. Hоги гудели, хотелось спать...

- �ван Федорович, - раздалось едва сомкнулись глаза. - Вот он я!

Перед воеводою стоял скверный мужичонка в старом кафтане с чужого плеча, в рваных лаптях и с невесть какого цвета суконным блином на голове.

- А ну - пшел! - воскликнул воевода, и поднялся на ноги. - Взять его!

- Так это я - Аристарх Дегтярев! - разулыбался мужичонка. - Старшина.

Тут только узнал его воевода. Рассмеялся, похлопал по плечу:

- Ловок!.. Хорошо!.. Hу, что стоишь? Вперед! - и подтолкнул к воровскому лагерю. - Узнай, где пушки - и назад.

Дегтярев ушел. А воевода вернулся к своему дереву, обнаружил под ним разложенные слугой седло, попону, шубу. Лег на попону, уложил шапку и голову на седло, укрылся...

Сон не шел. Как всегда перед боем, в сердце ощущалась пустота, руки требовали дела.

Hо надо лежать, делать как можно меньше движений, чтобы люди видели спокойствие воеводы, его уверенность в победе. Лежать и думать о том, что разбудить стрельцов следует как можно тише и непременно перед самым восходом солнца, когда сон у разбойников будет особенно крепок. � если воры сейчас пьют, то это особенно хорошо, ибо большинство их утром будет дрыхнуть так крепко, что не услышат и шума внезапного удара стрельцов, не ощутят момента перехода ко сну другому - вечному. Судьба холопья...

Детство �ван Федорович провел в деревне, где его - сына думского дворянина Федора Алексеевича Басманова любимца самого �вана Грозного - интересовало и то, как растет морковь, и как ладят мужики избы, и как бабы ткут холсты. Тяжелая холопья жизнь, изнуряющий труд... Помнится, спросил отца:

- А хорошо, что мы не холопы, да?

Тот глянул на сына злым оком, ответил:

- � думать не сметь! Не для того я в опричнину пошел, чтобы сын мой холопом стал!

На следующий день их - �вашку да младшего Петра - отправили в Москву. Дорога была долгая, тряская. Петр быстро устал, то и дело плакал. Отец костерил мальца за слабость, хвалил �вашку за терпение. А тому дорога показалась скучной, грязной, Москва - неухоженной, пахнущей прелью и кровью.

К Болоту подъехали как раз когда там разбойника какого-то колесовали.

Поезд остановился, отец выглянул в распахнутую дверь, указал сыну пальцем:

- Смотри - вон судьба холопа.

А разбойник, покуда его привязывали к колесу, отбивался, кричал:

- Не виноватый я! Навет! То не я был! Оклеветали!

Отец крикнул ехать дальше, захлопнул дверь кареты, обернулся к побледневшим сыновьям, сказал:

- Может и впрямь не виноват. Может, тот, за кого этого казнят, суд подкупил, а может - и дворянин виновен, сын боярский, боярин, а то и князь. Что сделали они - не знаю, но казнить за то будут не их - холопа.

- Почему? - спросил трясущимися от страха губами �вашка.

- Потому что князь - холоп царский, а царь - от Бога...

Через время �ван Васильевич приказал казнить отца, а �вашку да Петра осыпал милостью, ибо царь тот, хоть и звался Грозным, но понимал, что выводить холопов своих подчистую нельзя, достаточно держать их в страхе.

Заматерев и став владельцем вотчин, хозяином двух тысяч душ, �ван Федорович Басманов отцов и царев урок помнил твердо: сам карал и миловал своих дворян и холопов, дьяков учил держать чернь в страхе. Лучших же воинов своих в сотне, затем в полку и в войске, рати, жаловал золотом не часто, но глаза закрывал, когда те кого и грабили иль сгоряча убивали.

Мягкотелость Годунова-царя была �вану Федоровичу не мила. Покойный �ван Васильевич говорил ясно и четко: "Надо изничтожить Юрьев день, закрепить каждого крестьянина, всю семью его за дворянином ли, за князем, за боярином". Он и право на выход холопам закрывал из года в год. Федор, сын �вана Васильевича, о розыске бежавших объявил, о возврате холопа к хозяину и вечной его кабале. А Борис... То срок поимки беглецов увеличит, то Юрьев день восстановит. Непостоянен, словом.

А народ - он ведь чует! Грозный царь людей в крови топил - и кланялись ему, чтили. Борис же мечется - то казнит холопов, то им же угождает . значит это, что слаб царь, нет сил у него для укороту слуг. А еще закрома открыл царские да патриаршьи - хлеб бесплатно отдает голодающим, по деньге да по полушке подают нищим на прокорм. � от бояр стал Борис требовать: не продавайте, мол, хлеб, а отдавайте народу бесплатно. Где видано подобное?

Распустил Борис народ, оттолкнул от себя людей лучших, богатых, именитых. Дал волю холопам жить не натугою хребта, а горлопанством да разбоем. Держава, словно паршой, ватагами воровскими покрыта. Всяк атаман господином земель себя мнит, рот на чужой кусок разевает, власть, порядок клянет. Жгут усадьбы боярские да дворянские. Хлопко вон Москву обложил, пограбить решил белокаменную. А может и на трон мостится.

� откуда войско набрал? Где оружие взял? Как пушки ворам добыл да искусству стрельбы выучил?

Борис-царь все с дьяками якшается, с Вылузгиным да с Щекаловым. Все послания диктует в Польшу да шведам, козни междержавные затевает. А что под троном делается - и не видит... Хлопко письмами подметнными Москву наводнил прежде, чем царь опомнился и город оберечь решил. � то, не своей волей, не указом державным, а сначала Большой Думский Совет собрал, согласия бояр спросил, а уж потом... Разве �ван Васильевич так делал? Владыке языком чесать некогда, владыка должен быстро и мудро решать. Сам...

- Воевода! - услышал Басманов. - �ван Федорович!

Открыл глаза - мужичонка стоит. В зипуне, а ежится, шапку у груди мнет.

- Кыш! - произнес воевода. - Пшел прочь!

- Так это ж я, Дегтярев, - сказал мужичонка. . Опять ты обознался.

- Сходил? - спросил Басманов, раскрывая глаза пошире и зевая. - Узнал про пушки?

- Ой, узнал, батюшка! - ответил Дегтярев. - Все узнал, - и засмеялся пакостливым смешком. - Лукавят воры. Костров разожгли вдосталь, а самих и полутысячи не будет. Пьют, едят, словно ночь у них последняя, а завтра и дня не будет.

- А пушки? . повторил воевода. - Пушки есть?

- Пушки на решетку смотрят, - вновь хихикнул Дегтярев. - Еще две есть - супротив Калужских да Серпуховских ворот. Еще в обозе у баб одна. � две... нашел насилу, - вновь засмеялся, мелко подергивая плечами. - В болотце увязли. Стоят. Ни людей, ни коней.

- В Заречье метят, сволочи, - в раздумье проговорил Басманов. - Посты в нашу сторону есть?

- Hи в какую нету. Сюда - костры одни, и те тухнут. У них по пять мужиков на три костра. Упились - в задних огонь и не поддерживают.

- А сам Хлопко?

- В шатре, - ответил Дегтярев. - Забавляется.

- Пьет?

- С девкой молоденькой. Ариной звать. Скорее, холопка.

- Hу что ж... - кивнул воевода. - Будешь сотником.

Вставать не хотелось. Под попоной тепло, а снаружи воздух прохладный. Вдруг стали слипаться глаза.

- �ди, - сказал.

"Пол тысячи, - подумал, - А у меня тут две..." - и уснул.

6

В темном шатре, распростершись на ковре, укрытая парчой спала Арина. Теплый парной запах ее тела растекался под пологом и достигал атамана, сидящего на кошме у входа. Запах женский влек его, звал, но долг вынуждал смотреть не в ее сторону, а мимо.

Костров сквозь ткань шатра сверкало меньше, а это значит, что рать Хлопка и впрямь перепилась, видимость большого войска создавать перестала. Кабы знать, скоро ли рассвет, было бы проще. У иноземцев, сказывают, есть такая машина под названием часы - по ней и ночью можно время определить. Сюда бы ее... Да что толку? Кто во всем войске может пользоваться часами?

Эх, кабы грамоту атаману! Знать бы как надо разгадывать противника без колдуна. � научить бы разбойничков своих, из множества ватаг собранных, слушаться приказа единого, умению бить, колоть, стрелять без оглядки, без острастки, как делают это стрельцы царские.

Часто, лежа вот так в шатре - один ли, с Ариной ли - думал Хлопко о том, почему это вышел в воеводы воровского войска именно он - вчерашний холоп, атаман малой ватаги заокской? Почему именно к нему стали приходить атаманы других ватаг, приводить людей, просить взять под начало? Вон даже с далекой Псковщины атаман Кляп пришел, двадцать шесть человек привел. Как случилось, что в два месяца ватага увеличилась стократно, и для прокорма этой орды понадобилось захватывать не возы купеческие, как раньше, а целые села, посады, города? � почему люди оседлые, привыкшие к неволе, крестьянской тяготе, ремесленному труду, бросали дома, скарб, семьи - и шли к нему, к Хлопку под начало? Как так случилось, что по слову его, по повелению, шли они на смерть, навстречу пулям пищалей и пушечной картечи?

Думал Хлопко, думал - и не находил ответа. А сердце тем временем тянулось к спящей на ковре Арине - жене невенчаной, влюбившейся в него рябого сразу, отдавшейся ему без остатка, презревшей и молву, и стыд, и укор.

Вспомнил, как появилась она в первой еще ватаге - босая, простоволосая, измученная бегом и прятаньем в буреломах. Увидела его - и вспыхнула вся.

- Это ты? - спросила.

- Арина. - выдохнул он, узнав в повзрослевшей красавице дочь бывшего ямщика, а теперь сотоварища по ватаге.

Колени ее подогнулись и, прошептав:

- Пришла-а... - упала она к его ногам.

Бежала Арина от дворянина Бартеньева, к которому записали в крепость ее с матерью и двумя братьями за отца-разбойника. Бежала после прилюдной порки, устроенной старостой за то, что Арина отказалась прислуживать слугам Бартеньева.

Горин, обнаружив дочь в атамановой землянке, бросился к ней, прижал к груди и заплакал.

- Где взял ее? - спросил Хлопка когда успокоился.

- Сама пришла, - ответил атаман, - Тебя искала.

Ямщик увел Арину, а на следующий вечер она зашла к Хлопку в землянку.

- Знай, Атаман, - сказала, глядя ему прямо в глаза, - Люб ты мне. Хочу твоею быть. Hо не женой разбойника... - и ушла, ступая словно царица.

Взыграло тут в атамане! Hочь не спал, в трясучке маялся, зубами скрипел, шубу на себе рвал, проклинал себя, что пережил прошлым годом оспу!

Утром побежал к бабьей землянке - их к тому времени в ватаге набралось человек пять - ее лишь бы увидеть, ее взгляд поймать. А она, сказали, еще раньше по орехи пошла. Смотрели на него бабы - и посмеивались, ибо видели, дуры нечесаные, что попал знаменитый атаман в сети невидимые и неразрывные.

Что судачили бабы о нем, Хлопко не знал, как не слышал и слов напутствий, с которыми втолкнули Арину те бабы в атаманову землянку дней через пять. Втолкнули - и рядом притаились, прислушались...

А она, накрашенная, принаряженная, стояла, как вмерзлая, у входа, пялилась невидящим взором в лучину в поставце и не смела ни глаз оторвать от огня, ни шагу ступить вперед.

Понял тогда атаман, что не должен он трогать ее, ибо приобретя тело, потеряет душу Арины.

- Пошла вон! - закричал тогда Хлопко, и топнул ногой. - � чтобы завтра же занялась стиркой! Онучи все провоняли!

Задрожала Арина, закатила глаза и упала в дверях. А Хлопко бросился к ней, на руки подхватил и вынес на воздух.

- Бабы! . заорал. - Сучки бесхвостые!

Сбежались тут бабы, отобрали Арину, унесли. Обернуться боялись, страшились, не понимали причины его гнева бестолковые.

� темнел лицом атаман, и худел с каждым днем, и не спал по ночам. В бою стал лютеть, рвался кровь лить без меры, на рожон лез, словно отрок какой, а не зрелый муж.

�спугалась ватага, затаилась.

А Ямщик, все поняв, отозвал Хлопка в сторону, сказал:

- Любы вы друг другу, атаман. Но татьбой жить может человек бессемейный. Хочешь Арину в жены - уходи с ней. Хоть на Дон, хоть за Пояс Каменный. А в разбое жить благословения не дам. Таково мое слово.

Плакал в ту ночь Хлопко, не знал как поступить, как жизнь сменить, как решиться в Сибирь утечь, стать хозяином. Уж больно много крови на руках, уж привык к жизни разгульной, безответственной. А еще привык он к азарту и риску, к ежедневному ожиданию смерти. � давно уже свыкся с мыслью, что помереть ему придется не от старости на грязном топчане, не на лавке в пропахшей прелью избе, а молодым да на воздухе вольном от стрелы ли в бою, от топора ли палача. Три года он думал так, три года себя тешил мыслью, что сломал судьбу, отказавшись от холопства.

Утром на тайный стан их напал отряд Пушкина, по указу царя гонявшийся за разбойниками. Резали сонных, две землянки завалили и подожгли... Разбойники кричали, носились испуганным стадом по поляне, а стрелы летели, летели, летели... и люди падали, падали...

� он - Хлопко - носился меж стрел, искал Арину, кричал, звал ее, не зная, что бабы, жившие чуть в стороне от общего стана, услыхав шум, тихо утекли, Аринку с собою увели.

Но она от них сбежала, вернулась на пепелище. Увидела отца со стрелой в груди, рядом . любимого, лежащего лицом в луже крови...

Одна похоронила всех. А Хлопка выходила. Втащила в его же землянку - и там три недели лечила: травами, заговорами, телом своим.

А когда он встал в первый раз и, шатаясь, вышел на волю, сказала в спину:

- Муж мой, мы не пойдем за Каменный Пояс. Мы будем мстить.

Хлопко застыл, чувствуя, как от слов ее крепнет его тело.

- Повтори, - попросил.

- Мы будем мстить, мой муж, - повторила она.

� он сказал:

- Будем, жена.

Выздоровев, пошел искать другую ватагу. Нашел - и дрался с ее атаманом, и победил. � стал грабить уже не купцов проезжих, не ямщицкие возы, а брать приступом усадьбы дворянские. Грабить их ворам дозволял, но себе не брал ничего. А тешился тем, что рушил все добро холопьей кровью оплаченное, вешал царевых слуг, казнил смертью тех, кто считал себя владельцем тел и душ человеческих.

� убоялись его богатые, и закричали церковники проклятия. Не нашлось ни одного попа, что согласился бы венчать его с Аринушкой.

Тогда стал вешать он попов вместе с дворянами, и шел по Подмосковью, как Мамай новоявленный, и чернела за ним земля от крови, и пылали посады.

Но возлюбил его народ, валом повалил под его крыло.

� появился человек. Тот самый, что три года назад проехал с Хлопком, Ямщиком и Ефимом Чистяковым до самого Ельца. � сказал человек, что великую силу свою и народа любовь направить должен Хлопко на столицу. Что Москва и царь Борис - истинные виновники нищеты народной, что бояре да князья пакостят жизнь холопскую, что провидением Божьим голову московской боярщине дано Хлопку с его войском отсечь.

Не смутили эти слова Хлопка, а окрылили. Рассказал о них Арине - и та обняла его, молвила:

- Муж мой, велика любовь моя к тебе, но к свободе сильнее. А еще сильнее - смерть во имя свободы. Не верю я в победу твою над царем, но велика в тебя вера народная - и должны мы с тобой либо умереть, либо вертеп царский разрушить, холопов освободить.

Подивился силе слов ею сказанных Хлопко, и наутро, собрав войско, объявил, что ведет его на Москву. � слова Арины повторил:

- Велика в меня вера народная - и должны мы либо умереть, либо вертеп царский разрушить, холопам волю дать, а боярство да дворянство начисто с Руси изжить.

Вскричало войско "Ура!" Двинулась орда на Москву. � стали притекать к нему новые и новые люди...

А вислоусый Заруцкий висюльки-то подрезал, сивоусым стал. Попросил одежду стрелецкую, лодку малую взял и простился с атаманом:

- Будет нужда - гонца пришлю, - сообщил. - Скажет, что от Ведуна - значит от меня. Верь ему, - и исчез в утреннем тумане.

Сейчас Добрыню вот прислал...

7

Ефим и лысый, проведали свояка, берегущего пушки напротив Калужских ворот, узнали, что ни мужик с лисьей мордой, ни кто другой к нему не приходил, сменить у пушек не предлагал, да и успокоились.

- Эх ты! - смеялся по дороге назад лысый. - Сколько времени потеряли! Там без меня всю медовуху выпили.

Ефим в ответ лишь вздыхал.

- Пить меньше надо, - продолжал укорять лысый. - Мне надо было сразу понять, как рожу твою грязную увидел. Какой он лазутчик? Гниль, соплей перешибешь.

На подходе к лагерю услышали из кустов:

- Стой! - и копья уперлись им в бока. - Кто такие?

Лысый растерялся, затянул:

- Р­-СЌ... РњС‹-С‹...

- Ефим я, - спокойно ответил пузан. - Чистяков Ефим.

�мя атамана с Мокши[6] оказалось знакомым владельцам копий - давление острий в бока лысого и пузана ослабло.

- К свояку его ходили, - продолжил Ефим. - У брода стоит. Трезвый.

Не рассказывать же невесть кому о своих подозрениях.

- Я этого знаю, - раздался голос другого стража. - Его пузо. Пускай идут.

Ефим с лысым пошли к стану.

- Не туда, - услышали сзади. - К реке идите. За повозки.

Повиновались. Пошли переговариваясь:

- Зачем к реке? Еще и за повозки...

- Получается не за, а перед. . тоже недоумевал Ефим, - Стрельцы ведь через реку поплывут.

Но шли куда им указали, ибо знали, что если свернут, в спины вопьются стрелы.

- Послушал тебя дурака, - бубнил лысый. - Сидел бы сейчас у костра.

- Зря не лайся, - огрызнулся Ефим. - Сделанного не воротишь.

Еще прошли - снова сторожа:

- Стой! Кто идет?

- Ефим Чистяков со товарищем.

- РџСЂРѕС…РѕРґРё.

Потопали дальше.

- Не пойму, - сказал лысый. - Туда шли - никого не было, назад - охрана на каждом шагу.

- �ди, не болтай, - оборвал его Ефим.

Так прошли еще две сторожевых засады. � везде говорили, что идти им следует к Москве-реке, за повозки.

- Значит, не с воды, а с берега удара ждут, - сообразил наконец лысый, - Почему?

- Помолчи, - ответил Ефим, и добыл из ножен саблю. - �ди первым.

- Ты что? - поразился лысый, но, почувствовав укол в шею, пошел к повозкам.

Там люди действительно сидели и лежали спинами к реке, держа в руках пищали и луки, всматриваясь в сторону поля с потухшими кострами и темнеющим за ними лесом.

8

Заря слепила глаза Петру Федоровичу, стоящему на стене. Он старался разглядеть сквозь слой плотного утреннего тумана внизу, тянущегося от воды к лесу, что делается в воровском лагере на том берегу.

Костры погасли, только кое-где виднелись слабые всполохи. Обоз же, вытянутый вдоль реки, казался плотным и черным рубежом. Может от того, что у воды было посветлее, чем на залитом туманом на поле, а может была такой задумка воровская...

Воевода на возы смотреть не стал. Ему хотелось проникнуть взглядом сквозь хлопья тумана в тех местах, где ночью были костры, увидеть пьяно-спящие разбросанные тела, не ведающие, что именно в эту минуту засадная рать �вана Федоровича выходит из леса, щерясь мечами, саблями, копиями и стрелами.

Сначала, знал он, стрельцы будут резать спящих осторожно и неспеша, стараясь делать это потише, не шуметь. Потом либо вскрикнет кто-то в предсмертной тоске, либо бряцнет железо об железо - и разбудит обреченных. Раздастся крик, второй, третий... Замечутся проснувшиеся, примутся кидаться из стороны в сторону. А мечи и сабли стрельцов будут их косить, стрелы пронзать. Загрохочут пищали, смешав дым с туманом. � начнется рубка, бой пьяных измученных бессонной ночью холопов против отдохнувших бодрых стрельцов...

У края леса произошло шевеление. Напрягши глаза, воевода увидел двигающееся к реке войско.

- �дут, - услышал выдох рядом.

Обернулся - Ведун и Добрыня. Тоже смотрят через реку.

- �дут, - согласился Петр Федорович, - Видишь, Ведун, правильно ты угадал. Брат мой там. � с ним две тысячи войска.

Отсюда казалось, что двигаются стрельцы медленно, но и воевода, и стрельцы знали, что тамошняя рать атакует бегом.

- Резня будет - не сеча, - сказал Ведун. - � отступать ворам некуда. Сзади река.

- Да, - согласился воевода, - Как брат ударит - сразу поднимем лучников. В воде будем добивать.

Ведун и Добрыня переглянулись.

А рать из леса все шла и шла... Туман опустился, открывал стрельцов, отчего казалось, что они как по молоку ступают.

- Начнется вот-вот... - прошептал воевода, не в силах уж справиться с охватившей дрожью. - Еще шаг, еще... еще...

Солнце выглянуло из-за леса, разом осветив берег, уничтожив туман...

- Что? - ахнул воевода.

На истоптанной траве чернели обугленные пятна кострищ и... ни одного человека. А черная масса за возами зашевелилась и обнаружила сотни и сотни людей, прячущихся за ними...

- Стреля-а-ай! - пропел чей-то далекий голос.

� полетели стрелы из-за обозов, заклубился дым, прозвучали раскатисто над рекой выстрелы пищалей.

- Засада! - вскричал в отчаянии Басманов. - Ах сволочи - засада!

А засада палила - и стрельцы рати �вана Федоровича падали. Но новые ратники бежали на выстрелы, приближаясь к обозам.

- Давайте! Давайте же! Ну! - кричал Петр Федорович со своего берега. - Вперед! В рукопашную!

Но тут рявкнули пушки - и рать старшего Басманова замерла. Мгновение - и они откатятся, побегут...

� вдруг увидел Петр Федорович, как из леса верхом на белом коне мчит всадник в белом развевающемся плаще.

- Брат! . обрадовался. - �ван!

Всадник врезался в гущу остановившихся стрельцов, повел их за собой - и двинулись ратники на вторично рявкнувшие пушки. Падали, но шли вперед. � сами стреляли, и кричали по-татарски: "Ур[7]!.. Ура!"

� река отражала эхо, разнося его вверх и вширь.

Оглянулся воевода - а вокруг него свой полк стоит, на бой смотрит.

- Лучники! - приказал он. - Готовсь! Самострельщики! Готовсь!

� разбежались стрельцы, повыхватывали свои луки, заправили стрелами, встали на колена, приготовились.

- Пленных не брать! - прокричал Петр Федорович. - В отступающих стрелять.

Обернулся к битве лицом - и кровь застыла в его жилах...

�з леса и с обоих боков шли в спину братовой рати три воровских войска.

"Обманул! - понял Петр Федорович, - Обманул Хлопко! Заманил на истребление".

� помочь нельзя... Ни лодок, ни плотов ведь не приготовили. Понадеялись, что удастся �вана Федоровича хитрость, а Петру Федоровичу останется только бегущих достреливать.

Ахнули откуда-то с боков не видимые раньше пушки, закричали тоже по-татарски ударившие сзади воры: "Ура-а-а-а!"

� смешались стрельцы. Закрутились на поле серым водоворотом. А тут еще взялась откуда-то босоногая и бесседлая конница. Расступилась воровская рать, пропустила верховых - и те врезались в самую стрелецкую гущу, пошли клинками махать, рассекли на две части, на четыре... на десять.

- Стрелять! Стрелять! - закричал воевода в отчаянии.

Но летели со стены стрелы, не достигая противного берега. А которые долетали, то не разили никого, а ложились спокойно на песок, словно подарок ворам.

Белый конь в центре битвы взвился на дыбы...

- Брат... - шепнул Петр Федорович.

Рухнул конь, исчез белый плащ.

- Брат... �ванка... Родной...

Стояли рядом с воеводой стрельцы, смотрели на разгром войска, стоном души порываясь к московским ратникам на подмогу и умом понимая, что спасти их не в силах.

� никто не заметил, что одет Добрыня, стоящий в ряду самострельщиков, не во вчерашнее. Рубаха на нем с чужого плеча, порты тоже чужие, залатанные.

А свое выжатое в котомке лежит, времени дожидается, чтобы быть высушенным.

-            Бра-Р°-ат...

* * *

Оставим пока что торжествующее, но обреченное на поражение войско Хлопка. Отметим лишь, что с разгромом его армии через несколько дней хлеба в Москве стало вдоволь, цены на всякое съестное упали. � еще: стрелец Ведун из московского войска в ту же ночь исчез, а дознаи Семена Никитича донесли главе Тайного Приказа, что в польский Посольский двор незаметно проник какой-то человек, а после там его никто не видел.

Семен Никитич вообразил, что это опять был оборотень, велел дознаям кружить по Москве день и ночь, выискивать подозрительных людей и имать их на пытку. Стражу вокруг двора польского посла увеличил трехкратно.

Пытали и замучили множество людей, но все безрезультатно. Ясно было лишь, что воры Хлопка собрались не сами по себе, а по чьему-то приказу. � был ли оборотень тем, кто приказы отдает, или тем, кто передает их от лица более главного, Семен Никитич не знал. Поэтому теперь он хотел заиметь оборотня только живым.

А еще приказал купцу Терентьеву, отъезжающему с товаром в Краков, чтобы встретился тот в столице польской с верным человеком (назвал по имени и описал приметы) и спросил, что тому известно о прошлом Заруцкого . какого тот роду-племени, действительно ли веры римской и живы ли его родители и кровно близкие. Если можно, пусть узнают, и как Заруцкий на Дону оказался, и как в атаманы выбился, и кто в Речи Посполитой ему покровительствует. Богат ли тот покровитель, и сколько возьмет за голову Заруцкого. �бо вера . верой, служба . службой, а от денег только дурак отказывается. Да и тот возьмет, если щедрым быть по-настоящему.

�з Придонья долго не было известий о тамошнем атамане Заруцком . и это подтверждало позднюю догадку главы Тайного приказа о том, что неуловимый оборотень . и есть тот самый казацкий атаман, что был пытан им самолично и отпущен. Все силы на поимку Заруцкого бросил на Москву и Подмосковье.

А между тем на Дону было неспокойно..

7112 РіРѕРґСЉ РѕС‚ РЎ. Рњ. 1604 РіРѕРґ РѕС‚ Р . РҐ.

Рђ Рў Рђ Рњ Рђ Рќ Рћ Р’ Р« Рџ Р• Р§ Рђ Р› Р�

О том, как жили на Дону люди свободные

1

Андрейка Горин попал на Дон два года назад. Бежал аж из Тулы, когда семью его из-за ушедшего в разбой отца брали в крепость. Бежал совсем мальчишкою, щенком, а сейчас уж - парень, усы колосятся под носом, а на щеке - целых два волоска - длинных, черных и жестких. Казаки советуют постричь, но Андрейка их жалеет, бережет. Hет-нет, а глянет когда в ручей, тронет пальцем - и чувствует себя уж взрослым, казаком хоть куда.

Об отчем доме и не вспоминал давно. К чему? Гнезда уж нет - одна поруха. Живы ли мать, братья, отец, сестра? Если и живы - нет проку ни ему от них, ни им от него. Был хлеба каравай - остался ломоть, плывущий по реке. Доплыл до Дона и приткнулся к берегу у станицы атамана Корелы Андрея Тихоновича...

2

А поначалу, помниться, прятался мальчишка в стогах, уток воровал, ощипывал, ночью под обрывом жег костер, жарил их. Уток было множество в станице, бродили они без присмотра, неслись и утят выводили в степи. Hа ночь приходили в птичники, где им бросали пшена ли, гречки, проса. Hикто уток не считал, яйца брали бабы из лукошек, поставленных под тыном, куда покрякивающие дуры могли и не нестись. А были и такие - Андрейка видел сам, - что в очередь вставали, чтобы снестись в одно особенно им приглянувшееся лукошко.

Ловил Андрейка уток легко: украденного зерна посыплет на дорожку до зарослей терновника - и хвать ненасытную утробу! Там же, в пряно пахнущих кустах соорудил гнездо - и яйцо-другое в неделю появлялось. Вместо хлеба ел Андрейка зерно, а воду пил из Дона.

Река была широкой и спокойной. С берега, если смотреть на всю ширь, казалось, что вода стоит, не движется. Острова с деревьями мнились чудом, ибо берега - тот и другой - были совсем белесые, лишь трава по пояс да огромным пятном ковыль, кажущийся морем, гоняющим серебряные волны от воды до неба на горизонте. � плеск в уши...

Hаевшийся Андрей полудремал, прислушиваясь к дыханию Дона. Hа лицо упала тень.

Юркий, как сурок, Андрейка не вскочил, а метнулся ящерицей к раскату и покатился, чтобы, перевалившись через кромку обрыва, свалиться по лёсу вниз.

- Эй! Ты куда? - услышал.

Уже достиг обрыва, завис плечом...

Крепкая рука ухватила за полу, остановив падение.

- Ч-чуть не упал... - промолвил тот же голос облегченно, - Разбиться мог, дурак.

Андрейка перевернулся на спину и, чувствуя, что чужая рука хоть и продолжает его держать, но движений не стесняет, сел.

Солнце било в глаза - и лица человека, его поймавшего, Андрейка не видел.

- Отпусти! - сказал тогда строго.

- А не убежишь?

Андрейке послышалась улыбка в голосе.

- Hе, - сказал он. - Отпусти.

Hога ощутила свободу.

Человек отшагнул в сторону - и Андрейка увидел его лицо: лет тридцати, бородатый, но и усы, и борода словно приклеены. Глаза веселые. Одет в синий кафтан с козырем, штаны заправлены в добротные кожаные сапоги с загнутыми вверх носами. "Петух заморский!" - оценил Андрейка.

- Есть хочешь? - спросил "Петух".

Брюхо сыто урчало, к горлу подкатывала отрыжка, но Андрей спросил:

- Что дашь?

- Кулеш.

О блюде с таким названием Андрейка и не слышал.

- Это что? . спросил. - Помои такие?

"Петух" рассмеялся:

- Дурашка, - ласково сказал. - Пойдем до дому, - и пошел в сторону станицы, не оглядываясь.

Андрейка, смотря ему вслед, думал, что терять ему нечего. Уж скоро осень, в кустах будет спать холодно. Утки уже не несутся, а зимой выпускать их из птичников и вовсе не станут. А живут утки в сараюшках вместе с гусями - сторожами отменными. Встал Андрейка, поплелся за "Петухом"...

3

Так познакомился Андрейка с Корелой. Поселился в его курене сначала на правах работника, потом стал называться казаком.

Андрей Тихонович выковал из своего железа навершье для копья и подарил его Андрейке. После сплавали на лодке на острова и срубили деревце. Сушили зиму, весну и целое лето. Осенью внесли в сарай, и лишь зимой стали резать и строгать. Три древка для копий сделали лишь к Рождеству.

- Крепки, как кость! - оценил Андрей Тихонович. - Упруги, как девичья грудь, - и рассмеялся, глядя на покрасневшего Андрейку.

Саблю подарил уже свою - одну из трех висевших на стене. Усадил у печи, дал камень, сказал:

- Точи.

Три дня Андрейка точил, смывая с камня грязь раз по шестьдесят в день.

- Вот теперь оружие знатное! - восхитился остроте и блеску сабли Андрей Тихонович, - Всегда держи таким.

Hи ружья, ни пистолета, ни пороху не дал - это, сказал, надо либо заработать, либо в бою добыть.

� в первой вылазке к ногайцам Андрейка себе пистолет добыл. Hет, не в бою, конечно. Боя не было. Hапали казаки на спящий аул, с гиком пронеслись меж юрт, окружили стадо баранов - и погнали прочь, оставив шесть человек защищать тылы ружейным боем.

Hогайцы бросились к коням, схватились за пики и сабли. Толчея, кони ржут, бабы плачут!

- Орыс! . орут. - Орыс! - (что значит: Русские! Русские!)

А белобородый старик, в рубахе белой, без портов, стоит, прислушивается, указывает на север. Конники туда рванули с тем же гиканьем и свистом, что и казаки. Оставшиеся вслед стали смотреть, кричать...

� никто не заметил, как мальчишка пролез в одну юрту, другую, пошарил по кошмам, под подушками и, найдя сундук, добыл из него пистолет. Рог с порохом лежал там же.

Сунув добытое за пазуху, выскользнул Андрейка в проем и быстро побежал к балке, где ждала его старая кляча с бельмом на глазу, которую Корела до весны додержал лишь по доброй памяти о былой ее службе да из-за шкуры.

Лошаденка та безымянная, прошедшая с Андреем Тихоновичем по воинским дорогам немало верст, молчать умела, бежала хоть и не шибко, но неслышно.

Остановившиеся при казацком залпе ногаи в ужасе бросились назад. Hикто не видел и не слышал, как появился и исчез похититель единственного в ауле пистолета.

Андрейка дорогу в станицу нашел, вернулся днем позже остальных. Пистолет его, украшенный серебряным узорочьем, понравился казакам. �ван Друцкий даже предложил за него корову.

- Выбирай, - пожал плечами Корела на молчаливый вопрос Андрейки. - Казаком жить хочешь или по-холопски.

- Казаком! - тотчас ответил Андрейка, ибо металась в непонятной страсти его душа, требовала движений, схватки, а не унылой тягостной жизни, расписанной с утра до вечера и с зимы до зимы.

- Ты прежде подумай, - сказал ему Корела, а Друцкого предупредил. - А ты погоди.

Слово атамана в станице почитали. Друцкий, любящий оружие красивое, характер имел вспыльчивый - мог силой отобрать пистолет у юнца. Hо ежели атаман сказал ждать - надо ждать. � он ушел со двора Корелы молча, внешне обиды не затаив.

Всю ночь Андрейка думал, как поступить. Он понимал, что иметь корову - не значит быть холопом. Корела просто давал понять, что, совершив обмен, Андрей тем самым сделает свой главный выбор в жизни. �бо здесь, на границе Руси и Крымского ханства, на земле ничейной, холопов нет, здесь все казаки. Только вот казаки делятся на реестровых и вольных. Служилые, как Друцкий, несут цареву службу и получают из Москвы довольствие, порох, соль, оружие и многие товары. �м из царской десятины дают под пашню земли. А вольные, как Корела, - они вольные и есть: что добудут, тем и кормятся. � служат кому хотят: царю ли, королю ли - по вере, по цене, по решению круга.

Утром Андрейка достал из сундука пистолет с пороховницей и протянул Кореле:

- Это тебе, атаман,- сказал. - Мой подарок.

Корела такого поступка, признаться, не ожидал. Он взял подарок, повертел в руках, сунул пистолет и пороховницу за пояс.

- Возьмешь Гнедого, - сказал. - Какой казак без коня?

Гнедой был одним из трех личных коней атамана.

4

Пронесся слух по Дону, что в Речи Посполитой объявился человек, называющий себя братом последнего московского Государя - не нынешнего избранного, а законного, Федора �вановича, упокой, Господи, его душу... Будто бы четырнадцать лет назад к царице в Углич явился волхв и предсказал царевичу смерть семи лет от роду от руки убийц - и царица подменила сына с тем, чтоб через дважды семь лет он объявился людям. Когда же предсказание свершилось, царица испугалась и не сказала, что дитя ее живо. Теперь же, вступив в возраст воинский, Димитрий, сын �вана Васильевича, царя Грозного, решил заявить о себе и потребовать Престол отца, царя московского и всея Руси, вернуть ему - законному и единственно оставшемуся в живых наследнику.

Атаманы станиц с ближайшими людьми собрались на совет в Раздорах[8]. Корела взял Андрейку с собой.

В продымленной избе шел спор. Смага Степанович Чертенский, а также Воейков, Друцкий и �ван Кишкин стояли за Москву, называли Димитрия не царевичем, а вором и самозванцем. Чертенский говорил, что видел будто бы ложного царевича еще в монашеском платье у запорожцев, когда ездил в Сечь для договора о совместном нападении на татар.

- Плюгавенький такой,- описывал он виденного. - Hос сливой, две бородавки под носом, руки длинные, волосы на голове - шерсть бело-рыжего барана.

Бородавок на Дону не любили, считали, что берутся они от лягушек.

- А рожек не заметил? - спросил Корела.

Смех многих показал ему, что сторонников признания царевича среди казаков немало.

Смага Степанович сделал вид, что шутки не понял.

- Собой невзрачен, - продолжил он. - А царь �ван был собою видный и высокий.

Чертенский происходил из обедневшего, но по-настоящему княжеского рода. До прибытия на Дон, сказывали, служил в Москве, царя �вана Грозного видеть мог. �з всех остальных атаманов войска Донского мог этим похвалиться разве что Поздняк Данилов сын Голохвастого, видевший мальцом царский поезд в Ряжске. Hо Поздняк Данилов, знали все, любил и приврать.

- А копыт на ногах не заметил? - вновь спросил Корела.

� хоть шутка не показалась столь же остроумной, как первая, сторонники признания царевича улыбнулись.

В прокуренной избе набралось народу всякого. По казачьим законам любой совет не мог быть тайным. Пришли все, кто хотел и сумел втиснуться в дом. Пахло овчиной, потом, бздехом. Дышалось трудно, а потому решили не курить.

Чертенский, курильщик завзятый, от запрета такового был не в себе. Руки князя гладили кисет, развязывали его, ныряли внутрь, пальцами перебирали табачное зерно, но не вынимали его - разговор шел слишком важный, чтобы сердить казаков поступками, проистекающими не от силы, а от слабости.

- Бродяга этот, - продолжал он, - из московских чернецов. Бежал в Северские земли, потом ушел к Вишневецкому.

Собравшиеся в избе охнули. Адама Вишневецкого на Дону не любили. Сей князь состоял в каком-то дальнем родстве с �ваном Грозным, считался вассалом польского короля, а воевал с русскими и с крымцами из-за пограничных к Северщине земель в районе Гощи и Путивля. Однажды, пригласив донцов для битвы с татарами, князь их обжулил, помощью воспользовавшись, а денег не заплатил. Прибывшие королевские войска оберегли пана Адама от ярости казаков, но погасить мечты их отомстить за обман не смогли.

- Вишневецкий представил расстригу королю, - продолжил Смага Степанович, зная, что именно этот момент может оказаться для его партии выигрышным. Если кто из присутствующих ведает, что, узнав о нежелании Сейма связываться с самозванцем, Вишневецкий от лжецаревича отпал, то симпатии слушателей могут вновь вернуться к сторонникам Корелы.

- Сука твой Вишневецкий, - донеслось откуда-то из дальнего угла. - Косинского предал.

Кто-то из казаков, должно быть, вспомнил восстание холопов на польской Украине и тем самым отвлек внимание казаков от Адама Вишневецкого.

- Да то был другой Вишневецкий, - послышалось объяснение. - Он про Адама говорит Вишневецкого, а ты - про Александра. Адам - шляхта, князь, а Александр - черкасский староста...

- А что - староста князем быть не может?

- Может... Только слышал я, Hаливайко-атаман Александра Вишневецкого убил.

- Э-э-э... убил - не убил... Язык - помело!

- Hе, братцы! Повесил он пана Александра. За ноги!

- Вот как?.. Hу, собаке - и смерть собачья.

�зба загомонила, заворочалась. Желающие покурить и погутарить о славных временах помощи донцов запорожцам потянулись на улицу, под навес. Казацкая вольница, устав от дум, решила подымить - и с этим атаманам приходилось мириться. Hекоторые из них тоже вышли.

Корела и Чертенский остались.

- Расскажи, - потребовал Андрей Тихонович. - Пришло письмо?

- Какое письмо? - округлил глаза Смага Степанович.

- Такое, - услышал в ответ. - От царевича. Hе надо врать.

Смага Степанович сквозь всю избу смотрел на дверь. Там стояли казаки из Кореловой станицы.

- День священомученника Власия, - сказал он раздумчиво. - В Москве отпустили холода.

- �здеваешься? - спросил дотоле молчавший Межаков. Характером сей казак был норовист, в словах необуздан и почти каждого на Дону успел обидеть. Его терпели за лютую отвагу и знание пушечного боя. Говорил Межаков редко и всегда зло. - Тебя про письмо спросили. Отвечай.

Оглядев присутствующих, верховный атаман понял, что замалчивать смысла нет. Остались в избе казаки раздумчивые. Рубаки и ухари, ставшие атаманами за лихость и удаль, ушли курить. А эти, даже если им курить невтерпеж, думают о деле. Hапример, о том, что польский король Сигизмунд за две недели до католического Рождества издал Универсал под страхом казни запрещающий продавать казакам оружие и порох. Цены на все разом подскочили и в Польше, и в Северских землях Руси, и даже в татарском Перекопе. Соль сивашская - и та подорожала после Универсала.

Атаманы глядели Чертенскому в глаза.

- Письма не было, - признался наконец князь. - Прибыли послы.

- Р� РіРґРµ РѕРЅРё?

- Ушли.

Это было правдой. От самозванца приходили к Чертенскому послами два запорожца. Передали устно "послание" - и в ночь ушли. Когда же Смага Степанович, провожая их, спросил, отчего отправляются так скоро, они ответили:

- Hе прогневайся, князюшко, не хотим мы на ваш круг идти, речей держать. Hаше войско царевичу не поверило, поворот дало. А ежели перед вашим кругом за царевича слово скажем - на Сечь нам дороги не станет.

С тем и ушли, оставив Чертенского разбираться в привезенной ими вести.

- Что царевич передал? - спросил настырный Корела.

- �звестно что... - пожал плечами Смага Степанович. - Мы - холопы его, он - наш Великий Государь. Повелевает нам после распутицы идти с ним на Русь.

- Про поход - это ясно нам, - кивнул Корела. - Ты про дело говори: будет нам свобода от него, землю даст?

Вопроса о земле Смага Степанович боялся пуще всего.

- Волю обещал - ответил, понимая, что шаг свой к смуте этими словами сделал, стыдя себя в душе. - Hикакой крепости для крестьян, ни урочных лет, ни Юрьева дня.

Слова в притихшей избе прозвучали столь громко, что их услышали не вернувшиеся с крыльца курильщики.

- А-а-ах! - прозвучал общий вздох удивления.

Андрейка ж, прижухнувший рядом с Корелой, подумал: "Разве это царевич? Царевичи такими не бывают". �бо в сказках и песнях, слышанных им с рождения, цари и царевичи народ свой землею не жаловали, а лишь казнили да вешали. А больше он о них ничего не знал.

5

- "Писал ты до нас... - слышал сквозь дрему слова казацкой отписки Андрейка, - ...святой памяти отца своего и нашего царя... �вана Васильевича... относительно вольных лет..."

- Hегоже так, - возражал Смага Степанович. - Вдруг - ложный он царевич?

- Hичто, - говорил Межаков. - За волю и землю в цари можно и черта! Пиши: "...Мы, холопы твои, подданные Государя прирожденного, все радуемся такому долгожданному утешению..."

Андрейке снились колядки. Все кругом ряженные: мужики бабьём одеты, бабы - в мужичьем, еще и сажей усы, бороды намазали. Козел живой сидит в телеге, вожжи в копытах держит, конями правит. Шубы у всех вывернуты, снег на шерсть ложится. Лиц не видать - одни маски. Улыбаются...

Почувствовал, как плечо под его головой качнулось - раскрыл глаза.

Горели лучины в трех светцах зараз. Сидел писарь, распластавшись над бумагой, как наседка над гнездом, водил пером гусиным. Ворох грязных изношенных перьев с боку от него.

В темноте виднелись казаки первого ряда. Второй и далее ряды угадывались пятнами лиц, белками глаз и зубным оскалом.

- Добавь, - услышал голос сидящего рядом Корелы. - В самом начале вставь: "По воле и благословению Бога..."

- Хватит, - поморщился Чертенский. - Писали уж, и что самодержец он, и царь всея Руси...

- А ты дослушай, - не унялся Корела, - "По воле и благословению Бога дарованного Государю царевичу, воскресшему как Лазарь из мертвых".

Андрейке показалось, что изба зашаталась и вот-вот рассыплется от хохота.

6

Hочевали Корела с Андрейкой у Рази, с которым Анрей Тихонович утек из войска боярина Бельского, когда тот возводил на Донце град Царев-Борисов. Казаки пили горькую всю ночь, вспоминали житие свое в стрельцах, былые походы, а Андрейка дрых рядом. � не мешали ему ни свет от жировой плошки, ни голоса, ни неудобство узких полатей...

Утром его толкнул кто-то в бок и скинул с лавки. Андрейка в испуге вскочил, хватаясь за пояс. Пистолета не было.

- Пойдем ручьи прудить, - пригласил ошалевшего от потери пистолета Андрейку сын Рази �ванко. - Батьки теперь долго храпеть будут.

- Где пистолет? - спросил Андрейка.

- А у Корелы, - ответил малец. - Сказал, неровен час, во сне курок спустишь... �дем в овраг.

Захватив по куску хлеба и вареного мяса с ночного стола, пошли к балке, рассекающей столицу донского казачества надвое.

Весенняя влага сочилась по берегам, стекая по откосам, собираясь в мощный грязевой поток, текущий к мнущемуся под солнечными лучами, поскрипывающему ноздреватым ломким льдом тихому Дону. Там, у огромной бурой полыньи, толпились казаки.

- Что это они? - спросил Андрейка.

- Сети будут тащить! - обрадовался �ванко. - Рыба к полынье прет - ей воздух нужен. А они с вечера сети поставили. Сейчас тянуть начнут. Пошли!

- А ручьи прудить?

- Успеем!

�ванко годами был Андрейки много младше, но по праву хозяина вел себя командно. Подводя друга к глазеющей на рыбаков толпе, он растолкал всех, таща за собой Андрейку, выставил в первый ряд, сказал:

- Смотри.

Смотреть действительно было на что. Такой огромной полыньи Андрейка еще не видел. � сеть была одна. Расставили ее, должно быть, на лодках. Hа лодках сняли и дальние буи. Сейчас лодки возвращались, норовя выбраться поближе к краю полыньи, ломая нонешний ледок у береговой кромки. Ухватившись за борта, мужики выдюжили лодки на гальку и песок, а после встали цугом за спинами казаков, медленно тянущих сети за два конца к берегу.

- У-у-у - Ух!.. У-у-у - Ух!.. - пел и обрывался нескончаемый хор мужских голосов, - У-у-у - Ух!.. У-у-у - Ух!..

- Любо смотреть, - сказал �ванко. - Слаженно как!

- Да, - согласился Андрейка, тут же припомнив вчерашний спор в атамановой избе. - Красиво.

- РЈ-Сѓ-Сѓ -РЈС…!..

Сеть медленно с натугой сужалась, приближаясь к берегу.

- У нас, когда без атаманов, все равны, всегда любо-дорого посмотреть, - сказал кто-то из толпы.

- � то, - согласился другой. - Вчера шушукались атаманы, письмо писали.

- Сегодня круг, - заявил первый. - Там и решим: за царевича войско или нет.

- Дяди, - позволил себе вмешаться в разговор матерых казаков Андрейка. - А кто он - царевич? Волю вправду дает? �ли сказка?

Отец Андрейки ушел в разбой после того, как приказано было воеводой тульским отдать его с семьей в крепость. А днем позже мальчишка от новоявленных хозяев сбежал.

- Круг разберется, - услышал ответ.

� все собравшиеся поглазеть на рыбалку с правого берега оврага, забыв о главном, принялись обсуждать: царевич ли Димитрий, объявившийся в Польше, велика ли у него рать, верно ли царево войско царю Борису, может ли признать царевича Патриарх?

- Патриарх - выкормыш Борискин! - крикнул с левого берега �ван Друцкий. - Его Годунов на святейший Престол посадил!

Кто-то подхватил ком грязи и, швырнув через овраг, крикнул:

- Молчи, вражина!

Его подтолкнули под руку - и второй комок грязи упал в воду.

- Тварь! - заорал казак. - За поляка заступаться?! - и вбил кулак соседу в лицо.

Толпа разомкнулась вокруг дерущихся и вновь сомкнулась.

�ванко выдернул Андрейку наружу. Они отошли и, встав поодаль, стали глазеть на драку...

- Аа-а! Ты так!.. Вот!.. А я!.. Так! - слышалось из гущи тулупов, кафтанов и дох. - Hа!.. Еще хочешь? Получай!

Удары кулаков, треск рвущихся материи и кожи, маты и стоны привлекли внимание рыбаков.

С левого берега оврага закричали:

- Осади, мужики! Что на вас нашло?.. Вот черти лупоглазые!

Трое дерущихся полетели с раската под ноги рыбаков.

Те загоготали, чуть не упустили сеть. Двое бросили тянуть, побежали по тропе наверх, крича:

- Держись, братва!.. Поможем!

С левого берега заорали:

- Сеть держите! Сеть! Рыбу упустите, вашу мать!

Драка прекратилась. Охотники помочь рыбакам разом нашлись - и попрыгали с раската вниз.

- Здорово! - сказал Андрейке �ванко. - У нас завсегда так весело. Одно слово - Раздоры.

7

Круг прошел, однако, на редкость спокойно. Андрейке сказывали, что в иные сборы казачьей вольницы споры приобрели столь дикий характер, что в дело шли ножи, пистолеты, ружья и даже пищали и пушки.

"Про пушки конечно брешут, - подумал рассудительный Андрейка, - Куда их здесь поставить?"

� впрямь, майдан Раздоров представлял собою вытоптанную до бестравного состояния площадь перед деревянной церквушкой святого, имени которого Андейка не знал, окруженную столь же плоской степью, без бугорка и укрытия, откуда могла бы стрелять пушка.

Внутрь людского моря, к самому помосту, удалось ему пройти лишь благодаря Кореле, которого здесь знали все и, узнав, пропускали.

Оставив Андрейку внизу, Андрей Тихонович взошел на помост и встал рядом с остальными станичными атаманами. Hабралось их там человек сорок - и зрелище представляли они живописное: в зипунах и шубах, в однорядках и терликах, с непокрытыми головами лишь некоторые, в большинстве - в огромных собольих, куньих, лисьих и собачьих шапках, увешанные толстыми серебряными и золотыми цепями. Пальцы, унизанные драгоценными перстнями с каменьями, выставились на всеобщее обозрение вместе с засунутыми за пояса пистолетами с вправленными в них самоцветами, с саблями в узорчатых ножнах. Обутые в красные, синие, золоченные сапоги они представляли собою зрелище внушающее не столько уважение, сколько удивление.

�бо вокруг них стоял люд по большей части полураздетый, полупьяный, но тоже с оружием и пожирающий глазами весь этот блеск и это богатство.

Один из атаманов, выдвинувшись к краю помоста и чуть не упав с него, прокричал:

- Hарод вольного Дона! Казаки!

� гул недовольства, пронесшегося над толпой, увидевшей своих атаманов куражливо разодетыми, разом смолк.

- Обращаюсь к вам я - Верховный Атаман ваш, избранный вами здесь, на этом месте для защиты вашей и для вашей пользы. �мя мое - �ван Смага Степанович Чертенский.

- Знаем! - прокричал майдан. - Чертенский! Знаем тебя!

Верховный атаман взмахнул рукой - и ор затих.

- Слушайте все - и решайте: правильно решил совет атаманов или нет...

Майдан опять загомонил, но Чертенский, будто не замечая этого, уже говорил, глядя поверх людских голов, - и казаки стали успокаиваться:

- Все вы знаете, что брат последнего царя московского Димитрий умер семи лет от роду в граде Угличе, - взмахнул рукой, призывая согласный рев; выслушал его и таким же взмахом рев оборвал. - � знаете, что уж много лет по Руси ходят слухи, что царевич жив, а нынешний царь Борис Годунов... - повысил голос так, что слова донеслись до самого Дона, - Царь, избранный Земским Собором всей Русской земли!.. - и закончил обычным голосом, - . похититель царского Престола, - замолчал, ожидая криков.

� те грянули для него неожиданное:

- Знаем!.. Убил дитя!.. Захватил Престол!.. Морда татарская!.. Собор подкупил!..

� вновь взмах руки Верховного Атамана, и вновь тишина над майданом.

- Hо в Польше появился человек, - продолжил, не признавая поражения, Чертенский, - который говорит, что он - царевич Дмитрий. Он хочет на престол в Москве и просит нашей помощи.

По толпе пробежался невнятный ропот. Hи Андрейке, ни атаманам было не понятно, о чем шумит народ.

- Я, - провозгласил тогда Верховный Атаман, - не верю самозванцу! Царю Борису крест я не целовал, но идти с поляками войной на Русь не хочу! Вот мое слово!

Майдан взревел!

- � то. - пробурчал полупьяный мужик в рубахе с распахнутым воротом, стоящий рядом с Андрейкой. - Татарву пора громить. Запорожцев - слышь - позвал уже этот Дмитрий, а они не поверили ему, на Крым пошли. Так и нам надо.

- Русь наша - царство православное! - продолжил крик Чертенский, стараясь переорать майдан. - � мы - православный народ! А поляки - католики! � народ русский поляки прочат перевести в Унию!

Упоминание об Унии вызвало волнение в толпе. Добрая треть донцов происходила из русичей, бежавших из сел родных после принятия Брестской Унии[9], переверставшей православных крестьян под крыло римского папы.

- Мне с Польшей не по пути! - рубанул рукою Чертенский. - � в выкормыша ее - самозваного Димитрия - я не верю!

Майдан шумел. Hо тут чей-то тонкий, пронзительный голос прорезал шум и достиг помоста:

- А зачем собирал? Что за письмо? Прочти нам!

Верховный Атаман потянулся поглядеть на кричавшего, но на краю помоста не удержался и повалился прямо на головы стоящих вплотную к помосту казаков.

Майдан охнул, захохотал...

� пока смеялись казаки, из задних рядов разодетых атаманов вышел Корела. Старая потертая однорядка на нем, порыжелые сапоги, помятое лицо - признак недавнего перепоя. Он встал на освободившееся после Чертенского место, поднял над головой руку.

Майдан проглотил смех.

- Я - Корела! - сказал он громко, но не крича. - Андрей Тихонович! Знаете меня?

- Знаем! - ответила толпа.

- Я был холопом в Hовгородской государевой чети, - продолжил Корела, заполняя сильным голосом своим весь майдан. - При Государе Борисе Федоровиче был переведен в стрельцы... - вскинул голову. - Должен за то быть благодарен Годунову?

- Должен! - откликнулась толпа, ибо каждый знал, что жизнь стрельца неизмеримо легче доли холопа, пусть даже государева.

Андрейка не понимал: "Hо ведь Андрей Тихонович же - за царевича?"

- Видите - должен! - повторил за толпой Корела. - �бо хоть и сбежал я из царева войска, стал вольным казаком, я Годунову крест целовал - и вину свою перед ним чувствую... - и тут же резко, звонко, словно удар бича, сам себя оборвал. - Hо!..

Толпа застыла, дыхание затаила. Многие из находившихся здесь казаков присягали Годунову, целовали крест. Hо ни один прилюдно не признавался в этом, ибо нет большего греха, чем грех �удиного поцелуя.

- Hо прежде, чем стать стрельцом и дать присягу Годунову, я был крестьянином! - гордо произнес Корела. - Я пахал землю! Я сеял рожь! Я пас скот! Я кормил царей!

Толпа ждала. Андрейка вместе со всеми понял, что сейчас услышит главное.

- Я был крестьянином - им и остался! � я хочу пахать землю, а не воевать!

В толпе послышался смешок и слабый свист.

- А царевич Димитрий...

Андрей увидел, как пьяно отрыгнувший после свиста сосед раззявил рот.

-...дать обещает волю, - закончил Корела. - Волю всем!

- Как - волю? - спросил Андрейкин сосед.

Корела опустил глаза, разглядывая пьяного.

- Полную волю, - сказал он обычным голосом, но тишина стояла такая, что услышали его слова даже стоящие в самых дальних рядах, - Для всех. � чтоб без Юрьего дня, и без урочных лет. Хочешь - работай, а хочешь - служи... - поднял голову, глянул в толпу. - А главное - живи, где хочешь, возвращайся домой!

Толпа благодарно охнула, заорала:

- Да здравствует царевич Димитрий! ..Долой Годунова!.. Корела! Веди нас!

� Андрейке, кричавшему со всеми в лад, вдруг страшно захотелось в Тулу, в дом, который он, оказывается, вовсе не забыл. К маме.

8

Решение круга было единогласно: письмо "царевичу" писано верно, а доставить его Димитрию �вановичу следует атаманам Андрею Кореле и Михаилу Межакову.

В доме Рази сообщению этому не обрадовались.

- Долог путь, - сказал хозяин. - Вдоль Донца, а там через Самару на Днепр... Сакмы[10], шляхи пересекать. Там стрелецкие посты... Еще весна, распутица... Нет, раньше лета не доберетесь. Самбор - это где-то за Львовом, в Закарпатье?.. Дорога из Киева через Житомир, через Острог...

- Тебя послушаешь - за море-океан собрались мы, - усмехнулся Корела. - Люди к нам с письмом дошли - и мы дойдем.

- Ой-ли? - покачал головою Разя, - Царевич, сказывают, в Запорожье сам приезжал, а послы его уже оттуда к нам добирались. � тайно шли, не с письмом, а с поручением. Ты же на всю степь прославился. Hа кругу тысячи казаков были - и все тебя видели. А ты думаешь, годуновских, вишневецких, острожских лазутчиков здесь нет?.. Да что там лазутчики! �ной казак сам за малую мзду помчит вприпрыжку предупредить: едут-де посланцы Дона к царевичу Димитрию с письмом.

Андрейка про Вишневецкого уже слышал, о Годунове знал. А кто такой Острожский? Спросить не решился, оставил на потом.

- А что - не люб им царевич? - спросил, увидев, что казаки смотрят на него.

- Царевич шляхте люб, - ответил Разя. - Hо лишь тем, что идти хочет на Москву. А магнатам не люб тем, что зовет он с собой казаков.

- Почему? - удивился Андрейка. - Мы же не холопы магнатов.

- Hе холопы, - согласился Разя. - Hо сколько уж раз бывало на польской Украйне: казаки в поход собираются, а холопы уж головы подымают, панские усадьбы жгут, костелы палят. То ж земли русские - не польские. Ты знаешь о том?

- Hет, - удивился Андрейка. - Откуда мне знать?

- Батька, расскажи, - заканючил �ванко, дотоле слушавший разговор старших без интереса. - Расскажи.

- После, - ответил Разя. - Когда время будет.

- Hу, батька, - проныл �ванко. - Hе тяни.

- Расскажи, - поддержал Корела мальца. - �м надо знать, - стал снимать с себя одежду. - Свитка старая у тебя есть?

- А что?

- Примерить надо. � Межакова следует предупредить, чтобы одежонку поплоше надел.

- Зачем? - спросил Разя, но протянул добытую с полатей свитку.

- Ты рассказывай, - ухмыльнулся Андрей Тихонович.

� Разя стал рассказывать о том, что давным-давно, когда Москвы-города еще не было, главным городом Руси был Киев. � процветала тогда Русь, и слыла на весь свет державою великой. � народ жил счастливо, и не было ни бедных, ни богатых...

- Hе лги мальцам, - оборвал тут его Корела. - Не бывает так.

Свитка и штаны Рази пришлись ему впору.

- Hо должно, - строго произнес Разя. - Коль нет Рая на земле, то ни к чему мне он и на небе.

Таких кощунственных слов Андрейка еще не слышал. В Туле, в Ямской слободе, где протекло его детство, за подобные слова брали на правеж в Съезжую �збу. Корела же сказал в ответ и вовсе кощунственное:

- Тогда уж если на земле, то сегодня, а не завтра.

� казаки, ударив друг друга в плечи, рассмеялись.

"Кончился рассказ о древней Руси, - понял Андрейка, - Таковы Раздоры - ничего до конца не делается: ни ручья перепрудить, ни письмо царевичу составить, ни историю рассказать..."

- Андрейке тоже надо рубище достать, - внезапно сказал Андрей Тихонович. - � хороший пистолет.

- Берешь с собой? - понял Разя.

- Беру. Пусть мир посмотрит.

�ванко глянул на сотоварища с завистью.

* * *

Вера в "доброго царя" не только гнала послов донских в Самбор. Она же подвигала и встречаемых ими запорожских казаков. Она вопила о себе, оскорбляя Годунова только за то, что тот не был образом мечты, которая маячила перед общим сознанием миллионов.

Когда Корела ушел с Дона, там родились едва ли не в тот же день легенды о нем. Старик Разя говорил, сидя на крутом берегу реки и глядя на воду:

"Оттого послали мы Корелу, что Государь наш Димитрий �ванович лично знал его. Вместе детство они провели. Сначала в Москве, потом . в Угличе. � Государя от рук слуг годуновских отец Корелы спас. Только имя его вам я ныне не скажу. Его сам Государь на Москве с самого высокого места объявит".

Говорил так Разя . и уже сам верил себе. А казаки, слушая его, переглядывались и шептали:

"Кто тот спаситель царевича?.. Не иначе, как старик Нагой. Бери выше . сам Василий Шуйский. А я так думаю, что князь Бельский. Видел я его . вылитый наш Корела."

После пили казаки, дрались, доказывая каждый свое и все громче и громче провозглашали здравницы царевичу московскому Димитрию �вановичу, сыну �вана Грозного. а может и не сыну вовсе.

Самозванец в это время, как пишут польские хронисты, отплясывал в замке самборского кастеляна Юрия Мпишека и, не стыдясь, пялился на младшую дочь хозяина . Марину. Юноша был влюблен и готов был бросить к ногам женщины целую державу.

Некие таинственные личности, тенями снующие по замку, видели это. � потом, после танцев, после разъезда гостей и отправления хозяев спать, они уводили назвавшего себя царевичем юношу в тайные покои, говорили с ним. Юноша слушал этих людей, повторял новые слова о Боге, а перед глазами его стояла юная красавица с не по-русски смуглой кожей и с большими восхищенными глазами.

"Ма-Ри-На", - повторял он про себя.

Продолжение следует