Валерий Куклин

Роман-хроника

БУНТАШНЫЙ ВЕК

роман-хроника

(Продолжение тридцатое)

Книга девятая

НОВЫЕ ЛЮДИ

(1612 - 1614 гг)

СОДЕРЖАНИЕ:

МИНИН И ПОЖАРСКИЙ ПОД МОСКВОЙ

О том, как готовилась к битве за Москву русская земская рать и как ее уже боялись поляки

БИТВА ЗА МОСКВУ

О том, как тягались силой два воеводы: русский князь Пожарский и польский гетман Ходкевич

ГОРБУН

О том, как ратники Минина и Пожарского осаждали Москву, а Заруцкий совершал свой незамеченный никем подвиг

ВЫБОР

О том, как готовился табор земский к битве решающей за Москву

"КОРОЛЬ ЖИГМОНТ ПОЕХАЛ НА ВОЙНУ""

О том, как король Речи Посполитой Сигизмунд Третий Ваза встретил сына своего Владислава, избранного боярами русскими в московские цари, но народом русским царем не признанного

ПОХОЖДЕНИЯ РУССКОЙ БЛУДНИЦЫ

О том, как было передано письмо поляка из осажденной столицы Руси казацкому атаману князю Трубецкому

КИТАЙ-ГОРОД ОПЯТЬ РУССКИЙ

О том, как был взят русским войском Китай-город московский, и возликовали русские люди

МИША РОМАНОВ

О том, как будущий царь всея Руси, не зная еще о своем великом предназначении, жил в миру и выживал во время Смуты

ВРЕМЯ САМОЗВАНЦЕВ ПРОШЛО

О том, как Михаил Романов получил благословение матери

ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ПЛЕНА ПОЛЬСКОГО

О том, как Михаил Романов готовился встретить рать русскую

ПОБЕДА!

О том, как довершило свое основное дело войско земское под руководством князя Дмитрия Михайловича Пожарского, и как Козьма Захарович Минин стал не нужным московскому боярству и дьячеству

ЧУЖАКИ

О том, как нелегка доля чужеземца на Руси, коли пришел он не с миром, а с войной

КНЯЖЕСКИЙ СУД

О том, как жила Москва после освобождения от польского ига, и как король Сигизмунд окончательно потерял царство русское

ВОКРУГ ШАПКИ МОНОМАХА

О том, как Русь царя себе искала, и как был избран Государь московский и прочая, прочая, прочая

ЗАРУЦКИЙ В АСТРАХАНИ

О том, как случилось казацкому атаману встать вровень с Государями всех держав, да не сумел он власть по-настоящему в руках держать

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

МИНИН И ПОЖАРСКИЙ ПОД МОСКВОЙ

О том, как готовилась к битве за Москву русская земская рать и как ее уже боялись поляки

1

С приходом рати Пожарского к развалинам Москвы зарядил не по-летнему холодный, моросящий дождь. Ратники разбили шатры, поставили шалаши, натянули меж телег кожаные чехлы да из рыбьих чревел плащи, разулись, чтобы не квасить зря лапти. Стали рыть глубокую канаву от Петровских ворот вдоль Белогородской стены до самой Алексеевской башни у Москвы-реки. Так приказал Пожарский.

Земля была мягкая, податливая, пахла червями и местами взявшейся невесть откуда в ней тиной. Под барабанящий по головам и спинам дождь велись разговоры о том, считать ли благодатью августовское вёдро либо карой небесной. Ибо яровые косить самое время, но могут они от дождей полечь, если протянется такая погода дня три-четыре, а вот для травы столько воды - в самый раз, можно сделать лишний укос и, подсушив, обеспечить скотину сеном до самой весны вдоволь.

Тут же нашлись знатоки и умники, объявившие, что подобных обложных дождей не было в этих местах со времен сидения русского и татарского войск на Угре. Им возражали, напоминали про три холодных лета подряд, случившихся во время правления Годунова. Но знатоки упорно повторяли про времена Великого князя Ивана Васильевича и утверждали, что тогда долгий дождь и вышедшая из берегов Угра помешала переправе обеих сторон, чем спасла татарскую да русскую рати от лишних смертей и кровопролития. Таких знатоков велел князь Дмитрий Михайлович разыскать и повесить.

Слух о приказе князя разнесся по вставшему у Арбатских ворот земскому войску столь стремительно, что сбежать трем особенно ретивым болтунам из числа пушкарей не удалось. Их привели на правеж в главный воеводский шатер, чтобы словом своим утвердил Пожарский свое же решение о казни. Следом стали прибывать любопытнае и сочувствющие. Стояли вокруг шатра, тихо переговаривались.

Пожарский был занят беседой с Козьмой Захаровичем, который отказывался давать ратникам перед боем по чаре хлебного вина. Минин, сам дав зарок не пить хмельное до полной победы над поляками, стал бороться с пьянством в войске, как поп с чертями, - и вот теперь отстаивал свое мнение перед главным воеводой.

- Полно тебе, Козьма Захарыч, строить из себя целку, - говорил князь Минину. - Будто сам не знаешь, как горит у ратника душа перед боем. Не выпьешь дурной влаги - не почуешь желания драться до смерти. Такова натура людская. Страшится человек и боли своей, и вида чужой смерти. А дурной хмель бьет в голову, делает сердце жестоким. Надо выпить людям. Истинно тебе говорю.

Из-за шелковой стенки шатра доносился говор многих людей, которые слышать сказанного главным воеводой не могли, но отчего-то были неспокойны.

- Дельно говоришь, Дмитрий Михайлович, - ответил Минин. - Мог бы приказать - я бы подчинился. А ты вон - даже объяснил. Так и быть" Дам я вина. Но только земцам. По бочонку на сотню. Не более. Дворяне и казаки пусть свое пьут. Только, верь мне, князь, неправильно это - на святое дело с мутной головой идти. Ведь я сам запойный. Тебе доносили об этом, я знаю. Так вот" Помню я, как с похмелья стыд был за сделанное в нетрезвости. Потому и не хочу вина людям давать. Чтобы после боя ратник вспоминал не о подвиге за святую Русь, а про то, что совершил его пьяным, будто сотворил что-то мерзкое.

Пожарский понял, что зря он сначала не спросил Козьму Захаровича. Услышал бы подобное раньше, не стал бы настаивать. Но слово сказано обоими на людях и вслух - и потому решенное. Теперь ратники пойдут в бой пьяными.

"Однако, какая великая душа у этого человека! - подумал Пожарский. - Желает он святым войско наше сделать, все эти вооруженные и жаждущие польской крови тысячи благостью одарить! Откуда такие, как Минин, берутся?"

Тут в провисший от дождя шатер, где сидели за столом и говорили о вине воеводы, ввели трех связанных и мокрых пушкарей.

Один был высок, широк в кости, всем видом - богатырь. При этом оказался одноглазым, но обычно прикрывающая глубокий провал под бровью кожанка сползла под ухо, второе же око горело огнем.

Другой пушкарь был роста среднего и плечами не широк, имел бороду не столь всклокоченную, как у одноглазого, мягковолосую, рассыпанную на мокрой груди от плеча до плеча.

Третий от первых двух отличался бородой подстриженной заступом, черной и курчавой, столь же черным, курчавым волосом на голове и яркими голубыми глазами под густыми смоляными бровями.

- Цыган будешь? - спросил Пожарский черного.

- Ромэлы мы, - улыбнулся тот. - Люди вольные, князь. Тебе не понять.

У Пожарского в бытность его главой Ямского приказа было много жалоб на цыган от ямщиков. Был случай, когда угнали такие вот ромэлы целый табун царских лошадей, да виновных так и не отыскали, пришлось князю из своей мошны с Государем Борисом Фёдоровичем расплачиваться.

- Что ж ты делаешь в нашем войске, ромэл? - улыбнулся Пожарский.

Хотел добавить: "Воруешь?" Но вспомнил, как в другой раз танцевала молодая цыганка перед ним, блестя монистами и серебряными браслетами, как жарко отдавалась она ему взамен за жизнь пойманного на конокрадстве брата. Влюбила в себя чертовка! Такой страстью сердце Дмитрия Михайловича зажгла, такой туман да мрак в голове случился у молодого Глава приказа, что обо всем забыл князь, на всё решился"

После, когда брат цыганки вышел-таки на волю, встала она перед табором, и закололась ножом на глазах угрюмо молчащей толпы. Странный народ. И любый Пожарскому, и чем-то пугающий. Потому и не стал оскорблять цыгана Дмитрий Михайлович, промолчал.

- Не твое это войско, князь, а русское, - с белозубой ответной улыбкой на устах заявил цыган. - Не прими в обиду, Дмитрий Михайлович, а в твое войско я бы не пошел. Встал я под знамена русские против поляков. И уж не моя вина, что тебя выбрал Козьма Захарович главным воеводою.

Пожарскому показались обидными такие слова.

- Чем же провинился пред тобой я, а, ромэл? - спросил он.

Но тут в разговор влез одноглазый:

- А чем мы перед тобой виновны, князь? За что вязать нас велел, за что казнить желаешь?

Тот, который имел бороду растрепанной, повторил вослед:

- За что ты нас так-то, князь?

Цыган упредил Пожарского, ответил за него:

- Для устрашения, друзья. Чтобы повесить нас на виду войска, и каждый, идя мимо, чтобы видел, каково это - мечтать о мире с поляками.

- А ты, ромэл, мечтаешь о мире? - спросил Пожарский.

- "Не мир я принес вам, а меч"" - покачал головой цыган. - Поляки сожгли мой табор. Всех спалили заживо: детей, старух. Мужей посекли саблями, а кто слабый - тех связали, завернули в шатры и сожгли, - помолчал и резким голосом спросил. - Как можно простить такое? Ответят кровью поляки. Пока жив буду, стану искать ляхов и убивать их. О том и спорил с этим" - кивнул в сторону одноглазого.

- Ишь, ты! - покачал головой Пожарский и бросил взгляд на до сих пор молчавшего Минина. - Такому и вина не надо, - перевел взгляд на одноглазого. - А ты кто? Почему не хочешь крови польской?

- Я, князь, к крови привычный, - ответил тот, стоя боком к князю, словно подглядывая за ним. - Что к чужой, что к своей. Цыган правду говорит - лютовали поляки на Руси без меры. Своей кровью им всех наших бед не искупить.

- Поэтому ты говорил, что нужно с поляками решить дело миром? Ждать под стенами Москвы, пока не подойдет Ходкевич и не ударит по нас сзади? - спросил Пожарский, не чувствуя обязательного при подобных словах прилива гнева.

Одноглазый ответил:

- Я, князь, думаю, что надобно тебе нас повесить без разговоров. Слова только мысли твои спутают и снизят решимость. Но, если хочешь знать слово мое перед смертью, выслушай. Касаемы они не токмо сегодняшнего дня, а всего русского будущего.

Тут подал голос Минин:

- Говори.

- Сейчас мы ожесточены, Козьма Захарыч, - сказал одноглазый, переводя горящий взгляд свой с Пожарского на Минина. - И будем биться крепко. Страх наш перед поляками прошел. Ничего, кроме ненависти, в сердцах наших не осталось. Потому победим мы поляков. Как побеждали прежде пращуры наши татар и немцев, став злыми и беспощадными. Победим поляков - и погоним прочь с земли нашей. Может статься, что и до Кракова дойдем или до новой их столицы Варшавы. Дойдем - и примемся чинить там те же злодейства, что чинили поляки на Руси. Будем кричать, что делаем это из мести, из-за боли сердечной. И сами не заметим, как уподобимся нынешним полякам-лиходеям, как сами станем наполнять литовские да польские сердца той же ненавистью и болью, что клокочет сегодня в нас. И станут два народа врагами друг другу на веки вечные. Думал ли ты об этом, Козьма Захарыч?

Минин ответил:

- Не думал так.

- А думали вы с князем, что будущие люди Речи Посполитой, униженные и покоренные Русью, соберут свою ненависть в кулак и, укрепившись, примутся бить детей наших, наших внуков и правнуков за ту же самую ненависть, что сидит сегодня в наших с тобой душах и сердцах? И что кровь тех, кого ради бьемся мы тут насмерть, падет на наши головы?

- Вот о чем ты говорил с цыганом?

- Не врет он, воеводы. Правду говорит, - вставил чернобородый.

- Об этом самом, Козьма Захарыч, - подтвердил одноглазый. - Потому и про сиденье на Угре вспомнил. Стали жить наши пращуры с тех пор со Степью мирно, не боясь друг друга. А как случилась сумятица в Орде, так и взял татар под крыло свое первый царь наш Иван Васильевич. Одну Казань и брал приступом, все прочие города татарские сдавались ему добровольно. Ибо не было в народе татарском ненависти к русским. А что до мурз да князей ихних, так они - и не сила без своего народа. Как и наши князья, впрочем"

С этими словами перевел одноглазый взгляд свой на Пожарского и закончил:

- Не прощай меня за эти слова, князь. Вели казнить. Ибо знать ты должен: ты на место главного воеводы вознесен народом единым лишь, а не волею своей и не милостью царской, как бывало с прежними до тебя князьями. Не князьями да боярами, не казаками да ратниками, как все прочие владетели Руси до тебя, силен ты, а нашими - простого люда - верой и надеждой. Народом то бишь. Это - большая честь. Но и больший спрос с тебя же" Я все сказал.

Да, прав был одноглазый: нельзя было давать слова ему. Как казнить теперь этих трех после всего услышанного? Своя совесть уж болит. Еще глаза стражников, слышащих каждое слово цыгана и одноглазого, смотрят выжидающе. И главное - дыхание сидящего рядом Минина мешает князю повторить свой жестокий приказ. Уж не для того ли привели бедолаг в княжеский шатер, что не только эти трое, а многие тысячи в рати думают так? И хотят знать: как поступит Пожарский с таящими подобные мысли земцами?

Простой русский народ в ополчении, а не привыкшие безропотно выслушивать приказы воевод с детских пор боевые холопы да стрельцы. Стоят под стенами Кремля с оружием, а то и просто с косами да с вилами в руках крестьяне да кузнецы, ткачи да солевары, кожевники да мясники, каменотесы да плотники. Они привели с собой воеводу своего Русь защищать, а не Пожарский привел их. Вот как на это надо смотреть Дмитрию Михайловичу"

- А ты" - перевел взгляд князь на третьего пушкаря. - Ты что говорил?

- Я, князь, не говорил" - ответил он тот. - Я не умею глаголить красиво. Я соглашался. С ним вот" - кивнул на одноглазого.

- И не жалеешь об этом?

- Жалею, князь. В бою погибнуть почетней, чем так-то" Но если так угодно Богу"

- Нет! - перебил его Пожарский. - Богу не угодно такое, - и приказал. - Развязать!

Миг - и путы с пленников сдернули расцветшие улыбками стражники.

- Мудро решил, князь, - услышал Пожарский голос Минина. - Теперь пойду. Надо раздать вино.

Прошел он не перед князем и не перед по-прежнему стоящими перед Пожарским пленниками, а в прореху в шатровом полотне за спиной Дмитрия Михайловича. И уже оттуда крикнул:

- Князь! К тебе гость! Сам Трубецкой пожаловал.

- Идите с миром, - сказал Пожарский прощенным ратникам. - Отдыхайте. Завтра - бой.

Стража с освобожденной от пут троицей вышла из шатра, где была встречена восторженным воплем:

- Слава Пожарскому! Слава! Слава! Слава!

Восторг был столь силен, что никто, казалось, не обратил внимания на подъехавшего к коновязи, спрыгнувшего с гнедого жеребца и передавшего кому-то поводья Трубецкого Дмитрия Тимофеевича.

Князь-атаман под рев толпы, решившей к тому же покачать и побросать вверх освобожденных товарищей, дошел до шатра незамеченным и, отодвинув рукой стоящего на входе ратника, шагнул внутрь.

- Здрав будь, Дмитрий Михайлович, - приветствовал Трубецкой Пожарского. - Любо тебе слушать такую славу?

- Любо, - честно ответил Пожарский, подходя и обнимая гостя. - Но более любо мне, что дело доброе сделал.

- И какое же?

- Трем ратникам жизнь подарил.

Трубецкой отпал от груди Пожарского, посмотрел на него удивленно:

- Уж не тем ли, что о мире с поляками болтали?

- Им.

Лицо Трубецкого посуровело.

- Не дело это, князь, - сказал атаман с укоризной. - Мира с поляками быть не должно. За такие разговоры казнить надо. И вешать прилюдно.

- Может, в казацком войске ведется и так, - кивнул Пожарский. - В русской же рати за доброе желание и добрые помыслы не казнят. Я не миловал их, а только выслушал.

Трубецкой нахмурился еще сильней и, сев без спросу, заговорил, уставясь взглядом в земляной пол:

- Кабы не нужда быть с войском твоим в мире, князь, поссорился бы с тобой. Ей-Богу, Дмитрий Михайлович. Шел к тебе с просьбой принять тебе мое войско под твое начало. Ан вижу, что неразумен ты, как воевода. Так тебе прямо и говорю" - с этими словами поднял голову и посмотрел Пожарскому в глаза. - Нельзя миловать перед боем. Никого и никогда. Ратники должны со страхом идти на смерть, а не с весельем. Слышь-ко, как шумно в войске?

Восторженный ор за стенками шатра не унимался:

- Вино! Всем ратникам по чаре перед боем!

Вдруг солнце осветило мокрый шатер, отчего вся утварь внутри него заиграла многими красками и ярко запестрела со всех сторон. Снаружи с новой силой заревела толпа:

- Солнце! Знамение! На милость князя ответ! Слава Пожарскому! Слава Милостивому! Будет победа! Ура!

Трубецкой вскочил на ноги.

- То - случайность! - вскричал он. - Совпадение.

Лицо его было растерянным и злым.

Народ продолжал орать Славу главному воеводе.

- Прощай, князь, - сказал Трубецкой злым голосом. - Тебе сейчас не до меня, - коротко кивнул и вышел из шатра вон.

- А князь Дмитрий Тимофеевич, однако, спесив, - услышал Пожарский, и обернулся к вошедшему в шатер сквозь давешнюю прореху Минину.

- Оттого и с Заруцким не ужился, - продолжил Козьма Захароич. - Как такого казаки в атаманы выбрали - не пойму"

2

Весть о том, что князь Трубецкой приезжал к Пожарскому и не был принят им, разнеслась по всем отрядам, стоящим вокруг Москвы, и каким-то странным образом стала известна и внутри Кремля осажденным полякам.

Николай Струсь, ставший после ухода из Москвы Александра Гонсевского главным здесь, звания наместника королевского не имел, потому почитался самими поляками лишь начальником гарнизона, но сам себя называл он верховным гетманом русских войск короля Сигизмунда Третьего Вазы. Ему сообщение об усобице среди вождей ополчения показалось забавным:

- Избавились от Заруцкого Минин с Пожарским. Теперь будут бороться с Трубецким. Покуда протянется их свара, подойдет Ходкевич со своим войском и ударит русским дурням с тыла. Только пух да перья полетят! У Пожарского, я слышал, в войске старых ратников нет. Одни крестьяне да ремесленники. Умеющие воевать казаки - все под Трубецким.

Ему подсказали:

- У Пожарского есть еще и казаки с Запорожья, украйные казаки. Те воинскому делу обучены.

- Это - которые с чупрынями на котелках? - рассмеялся Струсь. - Так те казаки - сами наполовину поляки, наполовину татары. Они не для войны с нами сюда пришли, а для грабежа. Их бояться нечего. Они только помехой станут Пожарскому.

С этими словами Струсь обернулся к красавице Алёне Савиной, купеческой дочке, в которую влюбился он, едва только вошел прошлой весной в Москву и возжелал ее, как желает голубь голубицу. Но в тот год отец красавицы ответил Струсю отказом, заявив, что пожалуется на домогательства полковника самому Гонсевскому - и Струсь, обкусав губы до крови, подчинился. Зато покуражился он над окраинными русскими людьми целый год на славу. Все доказывал гордой купеческой дочери, что смелее и веселее него нет рыцаря на свете. Сколько уж сделал он пресмелых рейдов для нужд Москвы, сколько провизии привез он гарнизону Гонсевского, порой добывая ее аж из самого Заочья! И всегда доставлял Алёне подарки, всегда их не принимали при нем, вынуждая полковника оставлять свои дары прямо на улице или под навесом, окружающим двор купца со всех сторон.

Но вот, когда пан Николай пришел этим летом из Польши обрученный уже с племянницей самого Якуба Потоцкого и, казалось, уже забывший об Алёне, стало извесно ему, что старый Савин умер прошедшей голодной зимой, а дочь его продала все хозяйство и ищет покупателя на отчий дом. Только вот дают сейчас за богатые купеческие хоромы внутри Кремля лишь мешок пшена, грязного, с птичьим пометом, прогорклого, да две шкурки чернобурки, которые можно хорошо выварить и съесть. Струсь дал Алёне хлеба, мяса, заплатил за дом двумя мешками отменной пшеничной муки и одним свиным окороком. Поселился в том доме и оставил Алёну при себе.

- Верно, любовь моя? - спросил он.

Стоявшая в задних дверях Палаты одетая в чёрную одежду красавица Алёна лишь молча кивнула. Никто не знал: любит она Струся, боится ли его или просто отчаялась и отдалась на волю судьбы.

- Ты, говорят, знала Заруцкого, - продолжил Струсь. - Он был вхож в дом твоего отца.

- Да, - ответила Алёна тихим голосом. - Красивый атаман. Кабы не царица, был бы мне женихом.

Она, тоже знали все, умела подразнить Струся, вызвать в его сердце ревность и гнев. Тем и тешила себя, держась в минуты срывов его и оскорблений гордо и независимо, терпеливо снося оскорбления полковником и даже избиения. Ибо потом, тоже знали все в Москве, Струсь плакал, извинялся перед ней, унижался, беря ее руку в свою и хлеща себя ею по лицу. Поляки называли Алёну за это зловредной особой, русские ж почитали просто стервой. Но вслух при Струсе ни тех, ни других слов произносить никто не смел, ибо гневен был начальник гарнизона столь же, сколь и смел.

Но на этот же раз Струсь не рассердился.

- Царица, - сказал он, и коротко хохотнул. - Блудница" - и повторил. - Царица-блудница. И при ней пажом Заруцкий.

Присутствовавшие на том пиру в Грановитой Палате - любимом в Кремле месте Струся - громко и весело заржали этой шутке. Заруцкого здесь не любили все, ибо знали, что ранее - в годы правления еще Бориса Годунова - служил Заруцкий святому римскому престолу и польскому королю, а после стал злейшим врагом того и другого, собрал первое воинство, которое не признало королевича Владислава русским царем, и, окружив Москву, более года держал поляков в осаде и голоде-холоде. А теперь вот Струсь ввёз в город множество подвод с провизией, запер снедь в подвалах Благовещенского собора и кормит ею гарнизон и ближних себе людей. И еще знали все, что Заруцкого с Мариной Мнишек прогнали сами русские ополченцы из-под Москвы куда-то едва ли не за Волгу в ногайске степи, что псковского вора, объявившего себя воскресшим царем Дмитрием Ивановичем, убили доблестные воины Лисовского[1]. Так почему же не посмеяться, не порадоваться напоминанию обо всем этом - хорошем и приятном?

- Га-га-га! - ржали сидящие перед овсяной кашей в блюдах и перед кувшинами с чистой водой гусары. - Царица-блудница!

- Что ж поделаешь" - ответила подошедшая к пиршественному столу Алёна, когда смех утих. - Царица-то наша Марина Юрьевна из Речи Посполитой приехала, не от русского корня произошла. Оттого и блудница.

Стало тихо. Где-то на дальнем углу стола прозвучало что-то вроде сдерживаемого смешка, но тут же замолкло. Сидящие за гостевым столом уставились укоризненными лицами на Алёну.

Начальник гарнизона побледнел, а Алёна, как ни в чем ни бывало, продолжила:

- Чем твоя нареченная занимается сейчас в Польше, пан Струсь, когда ты в Москве геройствуешь и потешаешь своих холопьев? Тем же, небось, чем царица наша с Заруцким.

Этого уж Струсь стерпеть не смог - и без размаха врезал ей кулаком прямо в лицо.

Толпа ахнула, а Алёна отлетела от почетного стола, словно перышко, ударилась о стену спиной и стала сползать по ней на пол, склонив голову на плечо. Изо рта ее потекла струйка крови.

Все застыли, словно ждали, что вот-вот откроет злоязыкая русская баба свой рот и скажет очередную обидную шутку. Но Алёна не шевелилась и, кажется, не дышала.

Струсь первым понял, что случилось неладное. Бросился к Алёне и, едва только наклонился, увидел, что помочь ей не сможет. Задрал голову и закричал пронзительным голосом:

- А-а-а!!! Будь ты проклят, Заруцкий!

3

Заруцкий в это время играл с царевичем Иваном Дмитриевичем в тычку - в ту самую игру, в которую играл младший сын царя Ивана Васильевича Грозного и порезал себя намертво[2]. Играл вначале для того лишь, чтобы досадить Марине, которая, заметив ребенка за подобным занятием, должна была, как истинная мать, осознать опасность для своего дитяти, броситься отнимать у игроков нож, прижимать Иванку к груди, кричать на Ивана Мартыновича, обвинять в дикости, в глупости и в неумении вести себя с детьми.

Но Марина, как в давние года мать истинного царевича Димитрия Мария Нагая, лишь выглянула из окна Палат михайловского купца Харитонова, из которых выгнал торгового гостя со всем его семейством Заруцкий, сладко зевнула и отвернулась.

- Вот стервь! - ругнулся Заруцкий. - Чисто Мария Нагая"[3] - и продолжил игру.

Сам он бросал нож, держа его за острый кончик лезвия двумя пальцами, так, чтобы нож обязательно кувыркался в полете, стремительно летел и с силой вонзался в землю. Маленького же царевича атаман брал на руки, давал тому нож так, чтобы мальчик разжимал ручку - и нож летел вниз острием. Оба способа попадания ножа в землю вызывали в ребенке такой восторг, что он радостно визжал, то и дело, поворачивая личико свое к Заруцкому, благодарно ему улыбался. А иногда даже прислонялся своей щечкой к густой бороде атамана и затихал, дыша сладко-сладко.

На сердце Заруцкого теплело в моменты общения с Иванкой. Он даже, казалось ему порой, простил бы все гадости Маринины, подойти та к ним в такой момент и спроси что-нибудь о ребенке.

Но царица оставалась сердита на атамана, поймавшего ее на том, что хотела она отравить своего благодетеля. Потому весь путь от Коломны до Михайлова не только не разговаривала с Заруцким, но даже не смотрела в его сторону. И в Михайлове не выходила из купеческих Палат. Хотя при этом подчинялась беспрекословно всему, что скажет ей Заруцкий либо передаст через кого-нибудь третьего.

До этого зевка из окна палат Иван Мартынович еще позволял себе думать о Марине, как о бабе заблудшей, но не зловредной. Ему даже продолжало казаться, что она искренне любила его раньше, раз жила с ним. Но этот равнодушный взгляд из окна и зевок при виде ножа в руке малыша, отец которого (по признанной самой Мариной легенде) не зарезался тогда, а, оставив вместо себя зарезанного сына конюха, скрылся, словно сдернул пелену с глаз атамана"

Никого, оказывается, Марина никогда не любила и не любит. Кроме себя. Ничего ей не дорого, кроме звания ее царского. Ничего ей не свято. Иезуитское воспитание проникло в ее кровь и плоть, укрепилось внутри нее столь твердо, что даже смерть сына на ее глазах не заставит сердце полячки содрогнуться и сопережить детской боли. Подлая, коварная баба, соглашавшаяся лечь и под первого бородавочного Лжедмитрия, и под жида Богданку, и под него - разбойного, по сути, атамана. И делала это ради того лишь, что обещали все они ей корону, власть над Русью, и богатства, о которых она мечтала с тех самых пор, когда не то мажордом, не то маршалок ее отца, оказавшийся генералом Ордена Игнатия Лойолы, объявил Марине об ее предназначении привести заблудшее православное стадо в лоно святой римской церкви[4]. И с тех пор именно эта страсть сжигала душу этой порочной и совсем, оказывается, не красивой женщины.

Заруцкому самому даже показалось смешной мысль, что еще день тому назад он почитал это остроносое, лупоглазое и даже смуглое лицо по-настоящему красивым. Харя не лисы даже, а молодого хорька, хорьчихи, вонючей и злой, норовящей цапнуть даже капкан и способной прокусить кожаную рукавицу охотника насквозь.

Хорьков таких ловил юный Заруцкий в дальней польской стороне, когда учился в иезуитской школе бернандинского монастыря под Краковом. Ибо было в той местности хорьков много, приносили они основательный урон монастырским подвалам, и отцы-иезуиты поощряли охотничьи забавы своих юных воспитанников.

Малыш вдруг рассмеялся и, ткнув кулачком в лицо Заруцкого, сказал:

- Па-па.

Заруцкий вздрогнул, затем окаменел, спросил замерзшими губами:

- Что ты сказал, Иван-царевич?

- Папа, - повторил малыш и, радуясь первому своему слову, хлопнул Заруцкого по волосатой щеке. - Папа.

- Не говори так, Ваня" не говори" - зачастил смутившийся и даже покрасневший Заруцкий, не зная радоваться ли услышанному, страшиться ли слова этого. - Нельзя. Не дай Бог, услышат"

А малыш смеялся и, стуча кулачками по лицу Заруцкого, громко и отчетливо повторял:

- Па-па!.. Па-па!

Ни он, ни Заруцкий не знали, что именно в этот момент свершилось проклятие Струся"

4

Николай Струсь был дальним родственником нынешнего воеводы Смоленска графа Якуба Потоцкого, и называться его зятем стал лишь по обручению с его племянницей Ядвигой. И, хотя свадьба до окончания войны с Московитией была не сыграна, Струсь стал почитаться в Речи Посполитой не просто паном полковником, а ясновельможным паном и будущим королевским воеводой, а то и гетманом. Отваги был Струсь исключительной, ума недюжинного и воинской удачи отменной. Это он в первый год осады рати Гонсевского в Москве несколько раз выходил из осажденного Заруцким, Трубецким и Ляпуновым Кремля и всякий раз возвращался с богатыми трофеями, с хорошей добычей, а главное - при полных хлебом и мясом возах и даже при коровах. Рассказы об удачливом и смелом Струсе были известны всем в Польше и Литве, о пане Николае даже слагали песни и баллады на его родине. Надо ли удивляться, что красавица Ядвижка, впервые увидев дальнего кузена прошедшей зимой у себя в имении, влюбилась в молодого и сильного, как древний Геракл, Николая. Спустя неделю обменялась она с ним и кольцами в местном костеле, получив на то разрешение и родителей, и своего ясновельможного дяди из Смоленска, считавшего первым достоинством всякого мужа его храбрость.

Благодарный Струсь заехал в недавно захваченный (поляки говорили; освобожденный) Смоленск и преклонил колени перед Якубом Потоцким. В приватном разговоре, произошедшем среди развалин взорванного русскими защитниками главного городского собора, под которым, говорят, в старину били чудотворные ключи, а теперь иссякли, юный воитель узнал о причине давней вражды Потоцкого с гетманом Ходкевичем - и поклялся дяде, что положит жизнь на защиту чести родича своего и теперь уж родственника, не уступит Ходкевичу ни в чем, завоюет честь победы над Московией роду своему и роду Потоцких.

Потому-то Ходкевич, подошедший этим летом на пятьдесят верст к Москве, стоял станом возле Можайска четыре недели в ожидании войска Струся без толку. Не шел к нему навстречу Струсь - и все тут. Сотни Ходкевича доставляли в Кремль снедь да порох, основное же войско стояло на месте в ожидании прихода к Москве Пожарского, чтобы сразиться с ним там.

Но вождь русского ополчения медлил, сидел в Ярославле и не спешил идти на помощь Заруцкому с Трубецким, словно ему не было дела ни до казаков, ни до поляков.

Струсь тоже не спешил"

И, не выдержавший непонятных этих промедлений главный коронный гетман двинулся к Москве сам.

Тотчас и Потоцкий двинулся за ним вслед. Но не торопился и не стремился догнать Ходкевича.

В самом начале июня Ходкевич перешел Москву-реку и встал на Девичьем поле в ожидании Струся, не желая вводить свои полки в Кремль. Заруцкий с Трубецким, напротив, делали все, чтобы вынудить гетмана войти внутрь Москвы, дабы увеличилось там число едоков и бездельного люда. Ибо вооруженный человек в безделии зловреден и, как правило, пьян. Такого бить легко.

Струсь, подойдя к Москве, встал со своими тремя тысячами гусар от Ходкевича в отдалении, и желания подчиниться главному гетману, как приказал ему король, не испытывал. Более того, выполняя волю дяди своего Якуба Потоцкого, Струсь потребовал от сидящего уже два года за стенами Кремля королевского наместника пана Александра Гонсевского добровольно снять с себя полномочия и передать Москву ему - Николаю Струсю.

Ходкевич заступился за Гонсевского, но королевский наместник внезапно согласился с требованием полковника и, выведя с собой полторы тысячи измученных осадой и болезнями гусар, дозволил Струсю войти в город. Казаки Заруцкого и Трубецкого популяли слегка в обоз Гонсевского, но особо воевать с ними не стали, резонно рассудив, что какой бы не была охрана вывезенного поляками из белокаменной обоза, а дойти ему целым от Москвы до Польши русские шиши не дадут. Важнее было, чтобы Струсь побыстрей спрятался в Кремле и возбудил присущим ему гонором против себя москвичей.

Из старых польских воинов, привыкших уж к жизни в осажденной Москве, остались лишь сапежинцы под командой ротмистра Будзилы. А новые гусары Струся почувствовали себя в разрушенном и погорелом городе с полумертвыми от недоедания москвичами такими чужаками, что поляки уже не ходили по всему Кремлю и Китай-городу, как раньше, задрав голову, любуясь золоченными куполами русских церквей, а шныряли по знакомым лишь тропинкам, стараясь быть поближе к крепостным стенам с пушками, шарахались от каждой тени. Ибо едва только вошел Струсь в Москву, у всех ворот вокруг Москвы тотчас встали казачьи разъезды, и тотчас прошел слух, что в городе стали умирать от моровой язвы.

Слухов ли этих испугался Ходкевич, обиделся ли он за Гонсевского, понял ли гетман, что Струсь так поступил по велению Потоцкого, сказать трудно. А может, узнал старый вояка, что Струсь того ради рвался в Москву, что мила ему была юная купеческая дочка Алёна"

Только в один день внезапно снялось войско главного коронного гетмана с Девичьего поля и ушло в село Крайцарево. Здесь и стояли ляхи до тех пор, пока не поймали гусары какого-то пьяного русского крестьянина с польской саблей в руках, попытали его слегка - и узнали от бедолаги, что шел тот из Лебедяни на встречу с ратью князя Пожарского, которая после почти четырехмесячного сидения в Ярославле вышла-таки на Москву.

Тогда-то стал собираться на помощь Струсю и Ходкевич. Подождал несколько дней свои отряды, посланные за провизией в новгородскую землю, и, узнав, что всех их разбили захватившие те русские земли шведы, чуть было не повернул своё войско в сторону Торжка и Великого Новгорода, но быстро одумался и велел идти на Москву.

Уже в дороге узнал гетман, что гусары Лисовского зарубили псковского самозванца, а Заруцкий был кем-то отравлен и в беспамятстве увезен из-под Москвы в Коломну[5].

Когда же подошел Ходкевич к самой Москве, стало известно, что более половины войска Заруцкого повернули из Коломны и добровольно пристали к войску Пожарского.

Струсь, узнав об этом всем, заявил прилюдно:

- Ходкевич отдал нас врагу намеренно. Приди он на помощь нам неделю назад, были бы мы сильнее Пожарского. А так - будут бить нас московиты поодиночке.

Были у Ходкевича кроме малого числа старых сапежинцев пятнадцать новых хоругвей, пришедших из Польши, три сотни конных да еще сотня тех самых пеших ратников, что привёл к нему ротмистр Корецкий из Смоленска. Еще полковник Невяровский с восемью сотнями пехоты догнал его на подходе к Москве. Четыреста жолнеров отряда Граевского и двести всадников Млоцкого, полторы сотни вольных охотников ротмистра Величинского - вот и все ляхи против уже тридцати тысяч войска Пожарского. А вот восемь тысяч украинских казаков, пришедших вместе с Ходкевичем, были ненадежны и в любой момент могли повернуть оружие против главного коронного гетмана. Ибо за долгий поход казна воинская изрядно похудела, а казаки без жалованья, согласно уговора с королём, могли и не воевать.

Ходкевич всё это знал, всё понимал, но отступать не собирался. Ибо предстоящая битва означала либо окончательную победу над московитами, либо окончательное поражение Польши в этой чрезмерно затянувшейся войне. Битвой за Москву главный коронный гетман решил доказать, что честь свою и честь Речи Посполитой рыцарство польское и литовское не уронит. Даже если погибнуть придется ему, то смерть главного коронного гетмана станет укором королю Сигизмунду, бросившему Гонсевского с людьми, а теперь Струся с гарнизоном и Ходкевича с ратью на произвол судьбы и отдав их на волю всего лишь воинской удачи.

Ходкевич опоздал к Москве на один лишь день, подарив тем самым нерасторопному Пожарскому с земским войском возможность не только выбрать удобное место перед Арбатскими воротами, но и вырыть длинный ров от Петровских ворот до Алексеевской башни, соорудить напротив рва земляной вал и обложить землю вязанными из ивовых прутьев плетнями.

Все это видел всё ещё потрясённый смертью Алёны Струсь со стен Кремля, проклиная главного коронного гетмана за медлительность и призывая Ходкевича сходу ударить по русским, разом уничтожить передовые отряды Пожарского.

Струсю бы в тот момент самому сделать вылазку - глядишь, и положение поляков стало бы выигрышным. Но всегда удалой и скорый на принятие решений полковник на этот раз не был готов ни к вылазке, ни к бою, ни вообще к принятию важных решений. Перед глазами его всё еще стояло мертвое лицо любимой русской женщины, которую он спас от голодной смерти и одновременно предал, обручившись с немилой, но богатой соплеменницей. На предложение ротмистра Гаваронского выйти из ворот и ударить по земскому пешему войску конным отрядом, чтобы тем самым возбудить в Ходкевиче желание вступить в битву, ранее скорый на подъем и всегда отчаянный Струсь ответил вялым голосом нерешительного человека:

- Пусть пан главный коронны гетман первым ударит, а мы уж как-нибудь в спину добавим.

Однако, главный коронный гетман, словно назло Струсю, вступать в битву не поспешил, а встал табором у стен Донского монастыря с намерением перейти Москву-реку у Девичьего Поля.

Ходкевич не ведал, а Струсь, напротив, знал, что за спиной польских войск оказались казаки князя Трубецкого, укрывшиеся у Крымского двора"

- Вот и случилось то, о чем предупреждал граф" - прошептал Струсь, глядя на устраивающую на ночь армию Ходкевича и переправляющиеся на помощь Трубецкому отряды Пожарского. - Мы разъединились, вступили в свары, стали гонор свой шляхтичий тешить, а русские, забыв про вчерашние обиды, объединяются и начинают бить нас"

5

Царевич в тот вечер долго не мог заснуть. Все хныкал, жалобным голосом повторял одному ему понятные звуки, капризничал, даже царапнул по лицу няньку. А потом сказал почти что басом:

- Папу" - и повторил. - Папа.

Мамка взвизгнула, словно от испуга, и, глядя на няньку, сказала:

- Вон оно как бывает! Мается без тятьки". - и, добавив жалостливо. - Сиротка наш сердечный, - пустила слезу.

Боялись обе служанки друг друга, знали про гневливый нрав царицы, доносили ей одна на другую, кривлялись на людях, показывая свою бесконечную любовь к царскому отпрыску, от капризов которого обе уже основательно устали и одновременно боялись, что вот вырастет царевич - и станут они не нужны, выгонят их, заставят по-иному зарабатывать себе на пропитание. А быть при царевиче обеим было ох, как выгодно и ох, как приятно!

Потому и нянька поддержала мамку сладеньким голосом:

- Заговорил! - восторгнулась она. - Папу вспомнил! Надо царице сказать!

И, подхватив малыша на руки, понеслись, подхватив подолы, к царицыной светелке, чтобы сообщить о первых словах Иванки, как о чуде. Малыш сразу замолчал и только громко сопел в ухо прижавшей его к себе няньки.

Когда все трое вломились в светлицу царицы, они увидели Марину сидящей у окна и, судя по наполняющему комнату сивушному запаху, основательно пьяной.

За настоящим прозрачным стеклом пламенел закат, солнце уходило в сторону Польши. Марина пела тоскливым тихим голосом песню на незнакомом мамке и няньке языке.

Царевич заорал благим матом"

* * *

Так вот бывает" Чужое дите к сердцу льнет, а оно же у матери ненависть вызывает. Отчего так? Иные говорят, что от кручины жизни с нелюбимым. Другие объясняют бабью стервозность, наподобие Маринкиной, отсутствием совести, то есть Бога в душе. Третьи говорят, что родила, мол, баба слишком рано, не успела выгуляться"

На деле же сын Марине Мнишек был вовсе не нужен. Изначально. Но забеременела от Бгданки" И родила" Куда было деваться? Помогать царице делать выкидыш, либо спицей плод выковыривать, никто из придворных да и просто калужских баб-повитух не стал. Ибо цареубийство - грех особенный. Вот и родила Марина ребенка нежданного и заранее ненавистного, да еще от человека, который звался чужим именем и давно уже не любил ее. Смерть Богданки оказалась кстати для Марины Юрьевны - быть матерью наследника Престола все же почетней, чем зваться вдовой первого самозванца и сожительницей второго. Истрепала, словом, жизнь Марину Мнишек, сломала напрочь"

И если бы не любовь Заруцкого к малышу, так и пропала бы она для нас и для истории. Ибо не судьбами этих трех несчастны людей интересовались в те годы летописцы, а потом мемуаристы и хроникеры. Куда значимей и важнее казалось им следить за тем, как шла оборона Москвы славным полковником Николаем Струсем от войска еще более славного воина князя Дмитрия Михайловича Пожарского"

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

БИТВА ЗА МОСКВУ

О том, как тягались силой два воеводы: русский князь Пожарский и польский гетман Ходкевич

1

Утром у Москвы-реки возле Чертольских ворот разыгралось сражение. Сюда намеревался Ходкевич пройти с возами и передать провизию осажденным. Польские гусары затемно переправились через реку и ударили по замешкавшимся конникам воеводы Дмитриева, рассеяла русских, заставив оставшихся в живых поплыть по течению, держась на шеи лошадей, вопя от бессилия и злости.

Но тут навстречу полным восторга и гомонящим гусарам выставились толстые копья спрятавшейся в длинном окопе русской пехоты.

Ударили мокрыми грудями кони ляхов в те копья - и повалились под ноги второму выходящему из воды строю. Смешалась конница, заржали раненные животные, тонко прозвучал предсмертный крик гусара"

Распахнулись кремлевские ворота - и выскочили осажденные на помощь Хлдкевичу, ударили по русским с тыла, позволив земцам лишь одним залпом выстрелить из мушкетов. Посекли земцев напрочь"

А ратникам Струся в бока другие русские ударили из пищалей да ружей залпом, вторым, третьим"

Повалил смешанной толпой со стороны Тверских ворот пехотный полк лучников-ростовчан. Поелтели стрелы в поляков тучами, затмевая солнце, пронзая шиты и дрспехи польские.Того и гляди, что побьют поляков земцы у распахнутых Чертольских ворот, ворвутся в город.

Струсь закричал со стены - и трубачи прогудели отход.

Но его жолнеры и переправившиеся гусары Ходкевича, словно не слыша труб, бросились на нового врага. И хоть сил у поляков с голодухи уж не было, погнали-таки прочь русских лучников пищальников, не сразу заметив, как прибывший полк ростовчан, словно по команде, рассеялся, а из сгоревших домов, из-за порушенных печей полетели стрелы да пули. Стали падать поляки, крича о рыцарстве и об отсутствии у русских истинной отваги"

Теперь уж трубачи Ходкевича протрубили отход - и гусары, побросав раненных, побежали к Замоскворечью.

Тут бы и ударить по ним Трубецкому, оказавшемуся спрятанным в засаде и следящему за происходящим. Да медлил князь, переживая всё ещё обиду на Пожарского, не пожелавшего послушаться его совета и не ставшего обсуждать условия объединения казацкой и земской ратей в единое войско с единым главным воеводой.

Более всего было обидно Трубецкому, что сам он был в списках Разрядного приказа в звании боярском, а Пожарский оставался лишь стольником. Стало быть, по закону русскому должен Пожарский признать над собой начало Трубецкого высказать почтение к Дмитрию Тимофеевичу. Пожарский же боярина-воеводу едва ли не прогнал из своего шатра[6].

Вот и следил потому князь Трубецкой за битвой безучастно, с надеждой в душе, что поляки земских-таки побьют, и все увидят ничтожество Пожарского, обратятся к казакам за помощью. Тогда Трубейкой им всем покажет"

- Эх, князь, спесивое твое сердце! - закричал князь Репнин, только прибывший во главе четырех сотен земцев. - За мной, ребята!

И поскакал во главе держащих пики наперерез нижегородских ратников навстречу отступающим полкам Ходкевича.

Сшиблись две лавины, подняв пыль в крови вечерней зари. Закричали, завизжали, засвистели люди. Оглушил казаков не то вопль, не то многогласый стон.

Тут и казаки Трубецкого не вытерпели позора, бросились без приказа князя в схватку с улюлюканьем и злым визгом.

Дмитрию Тимофеевичу же запомнился один из сотенных атаманов - Иван Разя[7], молодой, всегда сердитый, пришедший в его войско после ухода из-под Москвы Заруцкого. Разя перед тем, как броситься в атаку, успел сказать казацкому вождю:

- От ваших ссор только гибель чинится Московскому государству, князь. Предал ты Заруцкого, теперь предаёшь Пожарского. Ужо тебе будет, если останусь жив"

Бросил пику на землю и, вытащив саблю, помчался во главе своей сотни на врага.

Трубецкой, сжав зубами обвисший правый ус, смотрел на битву, на то, как всё меньше остается поляков на берегу Крымского двора, и думал, что для войска русского теперь уж и не важно какой чин у его предводителя. Бьются русские впервые не за князей своих и дворян, а за себя, за все Московское государство.

Поняв это, поднял князь саблю над головой и, размашисто выкинув ее острием вперед, послал оставшихся казаков своих в атаку"

2

Весть о том, что царевич заговорил, и первым словом его было "папа", разнеслась по всему Михайлову и по войску Заруцкого. И мужики, и бабы, и казаки, и даже служители церковные обсуждали эту новость, словно более важных событий и не происходило в мире. Одни радовались за обретшего речь малыша, другие печалились о его сиротстве и отсутствии рядом истинного родителя, третьи предрекали беду, ибо дух, стало быть, Богданки (о том, что тот называл себя Дмитрием Ивановичем все как-то и призабыли в войске этом) витает над царевичем, не дает покоя. Были и такие, что называли Иванку бесенком, ибо первым словом дитю следует говорить слово "мама". Им возражали: Иванка-то и матери не видел как следует, какая ему Марина мама, если и на руках ни разу не держала, разве что с десяток раз погладила по головке, как принесут к ней малыша, а не принесут - и не вспомнит.

Лишь некоторые из ратников думали о битве, что должна сейчас идти под Москвой, вздыхали о своей доле быть рядом с любимым атаманом, а не защищать Отечество. Среди них-то и возникли сказанные невесть кем слова:

- Иванка-то заговорил как раз, когда Пожарский стал бить поляков. Вот и знамение в том: сказал царевич "папа", значит победа будет за нашими.

Мысль эта с быстротой молнии обежала и войско всё, и горожан. Все прочие домыслы и слова сразу забылись. Повсюду только и слышалось:

- Царевич вещее слово молвил. "Папа", - сказал он. - Стало быть, Русь победит Польшу!

И всем в Михайлове стало весело.

3

В эту ночь московский посадский - из числа ближних изменнику Федьке Андронникову людишек - по имени Гришка Орлов прошел в стан к Ходкевичу и, взяв с собой шестьсот гайдуков, провел их по знакомому ему погорелищу вдоль Москвы-реки до церкви Егория на Яндове. Там поляки напали на русский острожек, поубивали всех земцев и закрепились.

А Орлов уцепился в заранее условленном месте за спущенную со стены веревку и по ней вскарабкался наверх. Немного времени спустя, стоял он перед Струсем и рассказывал о своем подвиге.

- Доброе дело сделал. Хвалю, - сказал начальник гарнизона, который все еще печалился о смерти купеческой дочери, убитой его рукой, и раздумывал: не посетить ли ему церковь, в которой отпевали Алёну? Или посещение православного собора недостойно католика, есть грех его. - Что просишь в награду?

- Хай живе Речь Посполитая! - гаркнул довольный Орлов.

Струсь внимательно посмотрел на Гришку" Лет двадцати пяти, худой и невысокий. Носик острый, конопат. Глаза сияют, как два алмаза. Счастлив холоп. И ничуть не жалеет об убитых по его воле единокровниках и единоверцах.

- Веры какой будешь? - спросил начальник гарнизона.

- Так ведь" - смешался Орлов. - Православные мы.

- Будешь католиком, - усмехнулся Струсь. - Сам и перекрещу. Вот какая тебе за подвиг твое награда и честь.

Побледнел Орлов, конопушки на лице его стали яркими, словно потухли. Склонил голову перед начальником гарнизона, опустился на колено.

- Благодарствую, ваша милость" - сказал разом осипшим голосом. - Дозволь идти готовиться?

- А чего тут готовиться? - ответил Струсь. - Голому одеться, как говорят у вас, только подпоясаться. Сейчас найдем ксендза, пойдем в костел, там тебя и перекрестим.

С этими словами пан Николай встал и пошел из освещенной свечами палаты на выход.

4

Следующий день, двадцать третьего августа, прошел без боя.

Стоящие на китайгородских и кремлевских стенах жолнеры ежечасно докладывали находившемуся в это время в годуновском дворце Струсю о передвижениях русских и польских войск. Но ни те, по-видимому, ни другие не решались начать бой первыми. Собирали раненых с поля боя, рыли скуделицы и погребали павших. Была и новость: войско казацкое князя Трубецкого не слилось все-таки с войском земским князя Пожарского. Но передвигаются они вместе. Стало быть, земцы и казаки русские хоть по-прежнему не любят друг друга, а под единой встали рукой. Только кто из князей стал главным воеводой, было со стен московских полякам не видать.

- Пожарский, - уверенно сказал Струсь своим полковникам на военном совете, и объяснил. - Дмитрий Михайлович привел силу много большую, чем была у Трубецкого. У него с Мининым и денег больше, они платят ратникам, и кормят их. А у казаков кошт общий, каждый берет себе часть добычи, а для кормления вновь складывается в один котел, чтобы оттуда опять каждому брать. Потому у казаков воровство идет, а земство сплоченней живет. Земство у русских стало наподобие нашего посполитого рушения[8], я думаю. Вот в чем Пожарского сила.

Полковники согласно и молча кивали. Лица у всех были задумчивыми и напряженными. Вчерашний бой показал им, что отныне не они решают быть Москве польской или русской. Их дело - ждать в крепости подмоги и при случае поспособствовать победе Ходкевича. А решать будут две русские армии, что заполонили все пространство вокруг Москвы, окончательно отрезали осажденных от внешнего мира.

Сейчас бы не обсуждать русских военачальников, думал каждый из офицеров, а идти в старый костел, восстановленный Гонсевским во дворе Посольского приказа, и молиться там об воинской удаче армии Ходкевича.

Струсь понял молчание полковников правильно. Он хлопнул по столу одетой в сафьяновую рукавицу с красными каменьями рукой и быстро поднялся. Оглядел тут же вскочивших офицеров"

Пять человек. Опытные вояки, хорошие рубаки, прекрасные всадники. Им бы сейчас на конях верхом, выхватив сабли, нестись в атаку по степи, руша и круша всех и вся направо и налево! Вот где истинная сила их. А сидеть внутри погорелого, гниющего и голодного города, среди развалин на виду прячущихся в каких-то ямах и подворотнях ненавидящих глаз, не по-рыцарски, не по-польски"

Впервые Струсь пожалел, что принудил Гонсевского покинуть Москву и передать власть ему - родичу графа Потоцкого. Сейчас, должно быть, пан Александр уже прибыл в Варшаву, отмылся и переоделся с дороги, плотно и вкусно поел, идет на прием к Сигизмунду в новый королевский дворец. А главное - рассказывает свою версию того, как Струсь стал во главе московского гарнизона и самовольно лишил Гонсевского звания королевского наместника, оскорбив тем самого государя.

Эх, если бы Ходкевич подошел к Москве на пару дней раньше! Эх, если бы, если бы!"

- Помолитесь, панове офицера, - сказал пан Николай. - За победу нашу помолитесь!

Отпустив полковников, расстроенный всем продуманным Струсь решил все-таки проститься с Алёной. Пусть даже в православной церкви. Как там ее зовут русские? Святого Покрова на рву, кажется"

По дороге заглянул в годуновские Новые Палаты, где хранился основной запас порохового зелья войска, перенесенного сюда по его приказу из Китай-города. Здесь порох держать правильней, ибо Кремль - крепость все-таки внутренняя, возьмут русские Китай-город, придется обороняться отсюда"

Во дворе Струсю подали коня. Он вскочил на серого в белых яблоках Ветра, и поскакал по гнилой деревянной дороге мимо шарахающихся от него людей в сторону корявого и закопченного, а некогда белого и златоглавого Ивана Великого. Оттуда свернул в сторону Фроловской башни, за воротами которой совсем рядом с Кремлем был Покровский собор, в котором отпевали Алёну и откуда сегодня должны будут ее выносить.

Ксендз, посланный прошедшей ночью Струсем к русскому попу для совместной литургии, стоял на площади возле остатков порушенного Лобного места и смотрел, как шестеро москвичей выносят гроб с женским телом из православного храма.

Все эти шестеро, знал Струсь, были когда-то дворовыми людьми покойного купца Савина, но Алёна по смерти отца дала им вольную и отпустила на свободное кормление. Всё печалилась дева пану Николаю, что теперь дворовые ее умрут от глада, а она помочь им ничем не сможет. И вот, поди ж ты, они как раз и выжили, а она"

Струсь собрался остановить процессию и повелеть, чтобы ксендз провел в православном соборе католическую заупокойную литургию над телом Алёны и тем снял грех с его души.

Но тут следом за гробом вышел русский поп с медным крестом на груди и с медным тож кадилом в руке. Лицо его походило на вырубленный из камня лик древнего воителя. И Струсь понял, что мешать православному обряду погребения уже поздно. Шесть опечаленных мужиков и седьмой поп справятся с ним и с ксендзом в одно мгновенье. Даже если наблюдающие за ними со стороны Фроловских ворот жолнеры и бросятся на помощь, их двоих они не спасут. А начавшаяся свалка вызовет приток людей со всех сторон - и похороны Алёны превратят Москву в поле сражения.

Струсь тяжело и глубоко вздохнул, спрыгнул с коня и, положив руку на гриву, чтобы в случае опасности суметь быстро вскочить на Ветра, снял шапку, склонил голову перед приближающимся гробом"

5

В тот день весь Михайлов знал, что царевич назвал папой ни кого-нибудь, а самого Заруцкого. Узнали - и тут же заспорили:

- Родная кровь в нем говорит, в царевиче-то - уверенно заявляли одни. - У дитяти душа чистая, оно само тянется к родному. Иван Мартынович с Мариной жил - все знают. Стало быть, и Иванко - не Дмитриевич вовсе, а Иванович. Так-то.

- Так да не так, - говорили в ответ. - Жил ранее смерти Богданки Иван Мартынович с Мариной или нет - никто не видел. Ни ты, ни я, никто другой за ноги их не держали. Стало быть, не доказано, что они полюбовники. Это - одно. А другое - от греха дите не родится. Тем более царское. Иван Дмитриевич это.

Старые казаки, бывшие с Заруцким в дальних походах с давних пор, степенно рассуждали:

- Царевичу, стало быть, сейчас два годика. Да девять месяцев накинуть - будет что?.. Вот. Как раз мы были под Ярославлем, искали Михайлу Молчанова[9], - говорил один.

- Да. - кивал другой казак согласно. - Иван Мартынович впервые Маринку увидел, когда та с пузом уж ходила. Нет, не Заруцкого это сын. Иванка - от Боданки рождён. Стало быть, Иван Дмитриевич.

- Так если от Богданки, то не царевич он! - тут же ловили старшего казака на слове молодые ратники. - И не Дмитриевич, а Богданович.

- Почему не царевич? - степенно отвечал старший. - Истинно царевич, коль отец его звался царем.

- Так ведь царь был ложный!

- Может и так" - соглашался старший казак. - Да только ведь правил он и в Тушине, и в Калуге, как настоящий. Князья да бояре ему в ноги бухались, сколько людей с его именем на устах на смерть шло - и не сосчитать. Стало быть, был он хоть и ложный, а правильный царь. Во как!

Михайловцы знали, что спорить с казаками им не резон - побьют. Потому в разговорах, подобных этому, отмалчивались. А обсуждали отцовство Заруцкого уже по домам да семьям, при закрытых ставнях:

- Истинно царское дитя. И разумом взял, и лицом пригож. Глянь на Заруцкого - морда разбойничья. Сразу видно, что из казаков. А царица - краля писанная. Разве ж такая под разбойника ляжет? Да и то: на царство самим Патриархом была венчана, в двух главных московских соборах царицей русской названа. Ее кровь в царенке-то, царская!

Одной Марине не слышен был этот переговор. Она целыми днями сидела в своей светлице купеческих Палат и пила вино. Почти не ела. Все пила, смотрела в одно и то же окно, отходила иногда к горшку, присаживалась, вставала и вновь пила. Порой ложилась спать на час-два, чтобы после встать и вновь пить, изредка закусывая старой горькой редиской, спелой сладкой вишенкой либо свежим молодым огурчиком. Хлеб на ее столе стоял всегда нетронутым.

- Истинная царица, - переговаривались михайловцы. - Не по-нашему ест. Оно и понятно - у царей работы нет, они только едят да почивают, не урабатываются. Им хлеб-мясо ни к чему. Они Христовой кровью[10] причащаются - тем и сыты.

Заруцкий, занятый весь день посылом гонцов в Москву, встречей их и выслушиванием новостей с поля боя, о разговорах этих тоже не знал. Когда же услышал атаман о победе русских и о том, что Трубецкой едва не предал Пожарского и лишь в последний момент послал казаков в бой, сказал вслух:

- Вот так-то предавать друзей, Дмитрий Тимофеевич" И старого друга потерял ты, князь, и к новому сердце оказалось у тебя не открыто.

Гонец понял мысль атамана и добавил от себя:

- В рати земцев ни казаков, ни Трубецкого не любят. Говорят, что казаки метили в спину земским. Будто бы потешались даже, когда земские шли на врага: "Богаты пришли от Ярославля. Вот и боритесь! А мы, ужо, отсюда на вас посмотрим". И еще говорят, что ты, атаман, Маринку за отравление себя насмерть убил, а Ивана Дмитриевича здесь в Михайлове в кандалах держишь, чтобы полякам его выдать.

Заруцкий вскинул в удивлении брови.

- В войске Пожарского так говорят? - спросил он. - И кто?

- Так ведь люди, - ответил гонец. - Одни - так, другие - эдак. На людской роток не накинешь платок. Всяко болтают про тебя. Но более всего винят Марину Юрьевну. Говорят, что ведьма она, что тебя околдовала. Оттого, говорят, ты прельстился ею, встал поперек Пожарского. Если бы не она, то был бы ты во главе казацкого воинства вместо Трубецкого и ударил бы по полякам без промедления. Во как говорят.

Заруцкий задумался"

Услышанное от гонца объясняло ему, что кто-то нарочно пускал по русскому войску слухи об отравлении Заруцкого Мариной. О том, что это было правдой, сам Иван Мартынович узнал лишь после проведенного сыска. Доподлинно знать об этом мог только тот, кто велел Марине отравить атамана.

Биркина в живых нет. Стало быть, в войске Пожарского скрываются шиши от иезуитов, которые и науськали Марину. Это - первое, что следовало из слов гонца.

Второй вывод проглядывался в том, что эти самые шиши намеренно шельмовали и без того униженную Марину. То есть отцы-иезуиты больше не надеются возвести Иванку на московский трон. Нашли, стало быть, другого претендента.

О том, что царем станет князь Пожарский, не следует даже предполагать. Слишком мудрый, слишком дальновидный и слишком великий для трона русского он человек. Именно такой государь и нужен русскому народу. Но никак не тем силам, что заворочали смуту в стране ради уничтожения Годунова и его династии.

Значит, намечен в Риме для Руси другой царь" Кто - Заруцкому давно известно.

"Третье важное, что можно понять из рассказа гонца, - продолжал размышлять Заруцкий, - это желание стравить меня с Мариной и сделать так, чтобы я возненавидел ее. И это - цель тоже отцов-иезуитов. Русским пока не до подобных мелочей. Полякам - тем более. Лишь римская церковь да люди из синагоги думают на много лет вперед. Им опасен я. Опасен Иванка. Им не нужна более Марина. Вот и распускают слухи в войске о нас, ведут разговоры. А мне" мне надо решать, как защитить Иванку" и себя".

С мыслью этой направился Заруцкий в покои царицы и без стука вошел в ее светлицу.

Марина все так же сидела у окна и пялилась пьяным взором в темнеющую вдали лесную чащу. Вонь винная наполняла грязную, запущенную комнату и кисло шибала в нос.

Заруцкий потемнел лицом, отшвырнул юркнувшую было под его рукой ключницу, шагнул к Марине и, ухватив ту за косу, дернул на себя так, что царица поневоле встала, но не упала на спину, ибо ударом кулака другой руки в бок он остановил ее падение.

- Стерва! - рявкнул Заруцкий. - Пить?

Развернул лицом к себе и влепил пощечину.

- Сука! - продолжил столь же гневно, не ярясь от собственных слов, а выдерживая голос. - Ты что это?.. - добавил изрядного мата. - Позоришь?.. Иванку позоришь, тварь!" - и закончил, удерживая ее на шатающихся ногах. - Если еще раз увижу"

Отшвырнул царицу на лавку и достал из-за голенища сапога верный свой кнут.

- Видишь? - спросил.

Марина кивнула, тупо глядя на кончик витого кожаного ремня, болтающегося возле самого пола.

- Высеку, - объяснил он. - Увижу пьяной - высеку, - повторил. - И выкину в канаву. Насовсем.

Марина икнула и, подняв голову, посмотрела в глаза атаману.

- Ва-аня" - пьяно улыбнулась она. - Выкинешь? - и добавила ласково. - Меня?

- Тебя, сука, - подтвердил он. - И запомни: тебе я - не Ваня, а Иван Мартынович" - и приказал. - Повтори.

- Ив"ван Март" тынов" сын" - сквозь ики повторила Марина, задрожав телом.

- Вот так, - твердо произнес Заруцкий и вышел из светлицы вон.

6

О последнем дне битвы под Москвой рассказали Заруцкому гонцы, которым велено было не только смотреть за тем, кто и что делал во время боя, но и самим воевать на стороне Пожарского, не жалеть живота своего"

Ходкевич решил идти напролом и ударить по главным силам русских, то есть по Арбатским и Тверским воротам.

Но русские за прошедшую ночь переместились: Пожарский встал у Ильи Обыденного, а Трубецкой расположился в Лужниках. Против Ходкевича с обозами оказались всего около тысячи стрельцов, которых польская лавина поглотила, как волна прибрежный песок.

И Ходкевич уже не обращал внимания на то, что в тылах у него оказались основные русские силы.

Поляки, спешившись, пошли по Замоскворечью, двигаясь через груды развалин и таща за собой возы. Были пред ними сплошные завалы, которые им всякий раз надо было разбирать, расширять проходы для возов. Двигались медленно, но дошли-таки до Пятницкой улицы, где был добротный русский острожек, сооруженный внутри церкви святого Климента папы римского. Ударили по нему.

Защищавшие острожек казаки дрогнули и отступили. Поляки ворвались в церковный двор и посчитали это большой победой. Ходкевич велел оставить внутри церкви часть припасов, разгрузив телеги и заслонив теми бреши в ограде, пробитые только что его жолнерами. Еще пару сотен телег со снедью разместил внутри острожка, оставил для охраны сотню украинских казаков. Повесили знамя на ротонде, и с оставшимися возами двинулся к Кремлю.

Но тут казаки Трубецкого опомнились и ударили вновь по церкви. Сначала из невесть откуда взявшейся пушки раз шесть бабахнули по возам. Потом сами повалили сплошной лавиной. Миг - и склад припасов польских достался русским.

Ходкевич, узнав об этом, приказал развернуть ряды, отбить церковь святого Климента во что бы то ни стало.

И грянул бой, страшнее которого трудно припомнить. Два вала сшиблись грудью, стрельба не утихала ни на мгновенье. Люди шли и падали, падали и снова шли. Без криков, ожесточенные донельзя" Всем стало ясно, что именно здесь решается судьба сраженья.

Пожарский все стоял с войском своим на месте и не решался вступить в бой. Ибо для этого пришлось бы подставить его полкам свои спины казакам Трубецкого.

- Вступай в бой, Дмитрий Михайлович! - крикнул Минин. - Самое время!

Но Пожарский ему не ответил. Он словно застыл, как окаменевший, смотрел, широко расширив глаза, на битву и не шевелился.

Тогда Минин оглянулся на стоящих за его спиной дворян и детей боярских, которым Советом всей земли русской было велено оберегать жизнь нижегородского говядаря, и, крикнув:

- За Русь святую-матушку! - поскакал в сторону реки.

Три сотни дворян да полусотня Яна Хмелевского бросилась следом за ним в воду.

Отряд этот мигом перешел Крымский брод и ударил по пешей и конной ротам поляков, которых оставил Ходкевич для зашиты своих тылов. Ударил столь лихо, что ляхи, кто не погиб сразу, побежали, а русские, словно оседлав их, неслись следом и кололи поляков, рубили насмерть.

- Говорят, в той атаке на глазах Козьмы Захаровича убили родного его племянника, - заметил тут гонец Заруцкому. - Но Минин не плакал. Он победой своей воодушевил полки князя Пожарского и князя Трубецкого. Те тоже бросились через броды и помчались к свалке у Климентовой римской церкви.

В полдень русские достигли обоза Ходкевича, отрезали от войска гетмана четыреста телег с припасами.

Когда Ходкевич, увидев, что главная цель - ввести съестные припасы в Москву - не венчалась успехом, приказал спасать остаток возов и уходить к Воробьевым горам.

Ратные люди и простые казаки решили их преследовать, но воеводы прокричали им:

- Довольно! Двух радостей в день не бывает. Как бы после радостей горя не отведать!

И земские ратники, отобрав возы у казаков, повезли их в то место, где стоял обоз Минина. Козьма Захарович, были уверены все, разделит добычу по справедливости: даст на сегодня то, что каждый заслужил, оставив при этом достаточно снеди и на будущее.

- Слава Минину! - кричали и земцы, и казаки, и крестьяне, и дворяне, и ремесленники, и дети боярские. - Слава спасителю Отечества!

Про замешкавшего с ударом Пожарского и вторично нерешительного Трубецкого никто словно и не вспоминал"

Послано было гонцов Заруцким под Москву более полусотни, живыми да раненными вернулись девять. Вот от них и узнал Иван Мартынович так подробно про эту битву.

7

Струсь следил за боем с крепостных стен Кремля, переходя от башни к башне, и с болью в сердце видел, как редеют ряды поляков и украйных казаков, как все крепчают и смыкаются ряды русской пехоты. Будто все хуже и хуже воюют солдаты и гусары, жолнеры и казаки Ходкевича, а русские на ходу учатся и в атаку ходить, и стрелять метко, и встречать, не сгибаясь, удары противника. Не таким было уж русское войско, каким видел их Струсь еще год и более назад. Будто рождались на его глазах новые люди"

Когда Ходкевич дошел до церкви святого Климента, стоящие рядом со Струсем солдаты и офицеры закричали восторженно, ибо подумали они, что еще немного, и прорвутся обозы с продовольствием в Москву, соединятся два войска.

Но Струсь не кричал. Он заметил среди горелых развалин небольшой русский отряд из семи человек с малой пушчонкой при них. Люди тянули короткий бронзовый ствол, уложенный на лафет, сами, без лошадей. Тянули пушку, как запряженные, как бурлаки, перекинув ремни через плечи. Пушка ползла прямо по вздыбленной земле, а у лафета не было ни колес, ни лыж. Струсь подумал: сколько же надо упрямства и отваги, чтобы совершать эту страшную по напряжению и глупости работу. И еще подумал, что никто из его войска, никогда не взялся бы за подобное дело того лишь ради, чтобы раз, всего лишь раз выстрелить из этой пушчонки и тут же самим полечь под градом пуль"

И когда рать Ходкевича церковь святого Климента все-таки заняла, когда со стен Кремля и Китай-города прокричали им "ура" и "славу", не кричал вновь один лишь Струсь, следящий за тем, как те самые семь русских ратников рассыпали свой строй, но не разбежались, а принялись разбирать свою пушчонку.

И тут же, словно из-под земли, появился какой-то высокий, ободранный и растрепанный человек с черным провалом вместо правого глаза. Он подхватил снятый с лафета ствол на руки, перебросил на плечо и пошел вперед, увлекая за собой впрягшихся в пустой лафет и едва поспевающих за богатырем пушкарей.

Струсь подумал, что вот не видит никто, кроме него, эту пушчонку и этих восьмерых русских людей. Не видят их ни с кремлевской, ни с китайгородской крепости. И уж как увидеть их Ходкевичу либо кому другому из войска главного коронного гетмана, празднующего уже душой победу и взятие русской малой крепости возле римской церкви. Некому остановить восьмерых с одной пушкой. А они-то могут решить исход этого сражения"

Уже через час эта самая пушка шестью выстрелами пробила шесть брешей в телегах, уставленных вокруг острожка. После чего неизвестно откуда взявшиеся, словно выросшие из-под развалин и погорелищ Москвы, лапотники набросились на оставленных при церкви запорожцев и уничтожили их одним ударом так легко, словно их там не было. И четыре сотни возов, спрятанных за оградой церкви святого Климента, оказались в руках русских"

Когда Ходкевич отходил с остатками войска своего и обозом в сторону Воробьевых гор, доглядчики Струся доложили пану Николаю, что осталось у гетмана не более ста телег. А Гришка Орлов, лазутчик польский, говорил Струсю, что Ходкевич вез в Москву более пятисот подвод. Стало быть, четыре пятых обоза русские отбили. Москву ждет голод и людоедство"

Думая об этом, Струсь спустился со стены сквозь Фроловскую башню и пошел по разрушенной, некогда мощенной деревом в торец, а теперь грязной и раскисшей улице в сторону дворца Бориса Годунова, названного когда-то Новым, а теперь обветшавшего и выглядевшего неприветливо.

На Ивановской площади встретил его патруль и потребовал показать лицо. Узнали коменданта, растерялись, стали извиняться.

- Будет вам, - осадил их Струсь. - Правильно службу несете. Всех надо проверять.

И пошел дальше, сердясь на патруль не за то, что остановили, а за то, что сбили с мысли.

Ведь если русские научились воевать так, что не ценят жизней своих ради того, чтобы протащить из одного разрушенного дома в другой какую-то дрянную пушчонку, то означает это, что оказавшимся на их земле ляхам не сладить с русскими уже потому, что столь безрассудных среди ратников польских уже не сыщется. Даже самому Струсю, известному и отвагой, и безумной удалью, не пришло бы в голову нести на себе бронзовый ствол ради всего, быть может, одного выстрела. Если честно признаться, Струсь бы просто бросил орудие посреди дороги и спрятался за какой-нибудь разрушенной печкой. А вот эти лапотники верили, что стоит жертвовать ради того выстрела не одной жизнью, а семью... то есть восемью.

Эти люди не требовали награды, они не стали никому известны. Они просто делали свое дело, не думая о славе и о том, что получат за свой подвиг. И потому были непобедимы"

С мыслью этой Струсь толкнул входную дверь Годуновского дворца, ударился лбом о косяк, чертыхнувшись про себя, и тут же застыл на пороге.

Под потолком сеней висел человек. В свете из маленького окна под потолком были видны вытаращенные в ужасе глаза и вывалившийся на коротко подстриженную бороду распухший лиловый язык.

Это был перебежчик из русского стана, добрый друг поляков и новоявленный католик, крестник Николая Струся Григорий Орлов.

"Собаке - и смерть собачья"" - пронеслась в голове Струся где-то слышанная им русская поговорка.

* * *

Новые люди" Как точно и просто назвал польский воевода людей, что вступили в схватку с захватчиками в 1612 году. Это были не профессиональные военные (посошные люди и боевые холопы, реестровые казаки и дворяне, которые за семь лет до этого числом в пятьдесят тысяч бежали от пятисот ратников Андрея Корелы), а люди еще недавно мирные, привыкшие дело делать добротно и честно, потому и чужое себе - военное - дело свершали так же неторопливо и основательно, как сеяли и жали они хлеб, мололи муку, пекли пироги, как ковали коней, как мяли кожи, как рубили дома и рыли колодцы. В военном деле они были новичками, но именно они-то и учили казаков да дворян быть просто мужественными, не оглядываться на воевод и не ждать от тех милостей и подачек.

Таких противников, каких встретили поляки 23-25 августа 1612 года под Москвой, не было раньше ни у одного польского либо литовского военачальника. Ни Ходкевич, ни Гонсевский, ни Струсь не знали дотоле о существовании подобной части русского народа. И, впервые столкнувшись с ней, оробели"

Ходкевич не стал испытывать судьбу и продолжать сражение с войском Пожарского, в ту же ночь ушел со всем своим войском и остатками обоза подальше от Москвы, оставив, по сути, Струся и московский польский гарнизон на растерзание. Ибо и главный коронный гетман, и заменивший Гонсевского Струсь понимали, что королевское войско, если даже и соберется в поход на Москву, скоро до нее не дойдет, а рать Пожарского начнет штурм Китай-города и Кремля без промедления.

Новые люди время тянуть не станут. Их ждут отчие дома, ждут дети и старики, ждут их кузни, ждут несжатые нивы, ждут пекарни, мыловарни, торговые лавки и прочие места, кормящие их самих с семьями и всю святую Русь"

Продолжение

Copyright (c) "Русский переплет"