Валерий Куклин

Роман-хроника

Продолжение 31-е

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ГОРБУН

О том, как ратники Минина и Пожарского осаждали Москву, а Заруцкий совершил своей незамеченный никем подвиг

1

Без Заруцкого в Михайлове командовать войском стало некому. Каждый полковник, каждый сотник стали как бы сами по себе. Никому атаман не перепоручил руководство своей ратью. Просто велел ждать - и исчез. После многих измен, начавшихся попыткой покуше6ния на него другом, оказавшимся королевским прелагатаем[1], Иван Мартынович уже не верил никому настолько, чтобы объявить кого-либо временным атаманом. А уж после того, как отравила какая-то сволочь атамана, и вся рать убежала с ним полуживым из-под Москвы, глупо было бы доверять кому-то одному, - это все понимали.

Понимали, и почему атаман перед уходом велел двум сотникам приглядывать за казначеем, а самому казначею не сообщил, где припрятана казна рати. И еще приказал Иван Мартынович всю снедь запереть в амбарах и поставить там охрану таким образом, чтобы на посту стояли всегда разные люди из разных сотен, чтобы все они были между собой не знакомы. Тех же, кто будет грабить горожан, наказал вешать тотчас после поимки.

Царицу перевел из купеческих Палат в простую избу и поставил к ней в охрану дюжину старых казаков.

- Государыней ее не признавайте, - сказал им, - приказов бабьих не слушайтесь. Исполняйте лишь просьбы Марины... Да и то после совета с двумя полковниками. Царевича я беру с собой.

Ушел Заруцкий незаметно. Будто исчез в один миг. Только что еще ходил по двору, распоряжался, требовал, а потом вдруг - раз, и исчез...

Мало кто обратил внимание на кривогорбатого ободранного старика с посохом в руке и сидящего у него за корявой спиной в котомке чумазого дитеныша с толстой прошлогодней морковкой в грязной ручонке. Малыш грыз морковь самозабвенно, пуская на грудь оранжевые слюни, зажмурившись от удовольствия. Старик был заметно хром, но ковылял быстро, зыркая плутоватыми глазами по тем углам, где стояли мешки да рогожные кули. Его прогнали прочь, пообещав, если увидят здесь еще раз, намнут бока, а то и оторвут горб к такой-то матери.

Старик от греха подальше выскочил в ворота и, устроив узел с малышом сбоку отгорба, пошел по ставшей за четыре последождевых дня вёдра вновь пыльной улице в сторону крепостных ворот. Там попросил у стражников Христа ради кусочек хлеба, получил ржаной кусок и передал малышу. Ребенок, отставив морковку, с жадностью вцепился зубами в хлеб.

- Ишь, как оголодало дитя, - посочувствовали стражники горбуну. - Наш царевич возраста такого же, а ест, небось, каждый день вкусное и пьет только сладкое.

С тем и попрощались с горбуном, показав ему дорогу на Коломну.

- Иди, старик, - промолвил один, глядя в спину ковыляющему горбуну. - В Коломне нас уже нет. Там тебе с мальцом будет поспокойнее...

Слов тех горбун с малышом не услышали. Они быстро удалялись от Михайлова, становясь все меньше и меньше, пока совсем не растворились в гуще тянущегося вдоль дороги ельника...

Там старик свернул с большака в чащу и довольно скоро подошел к стоящим привязанными к деревьям двум крупным жеребцам-двухлеткам, запряженным в небольшой крытый возок. Уложив уснувшего от тряски малыша в приготовленную в возке уютную постельку, горбун взял жеребцов в повод и повел между деревьев к другой дороге - узкой и малоезженной. Сел на место возницы и помчал от Михайлова прочь...

Час спустя добрался он до небольшой лесной деревеньки домов в десять всего. Избы крепкие, добротные. Видно, что живут здесь и мужики, есть кому плетень подновить, калитку починить. Лишь дальняя избенка была и сама слегка скошена, и плетень имела перед собой рваный, калитка казалась лишь прислоненной. Зато бродило именно здесь много кур, и ходил, величаво ступая когтистыми желтыми лапами огромный красно-синий петух с роскошным многоцветным хвостом. Из-за угла сарая виднелся грязный коровий круп.

Старик подкатил к этой избе, постучал концом плети по верху калитки.

Выскочила дотоле спавшая кривоногая рыжая собачонка с бельмом на глазу, забрехала было, но, не добежав до гостя, замолкла и завиляла хвостом.

- Ты полай, - попросил ее горбун. - Очень надо.

Та и вправду гавкнула, но без злобы, а словно проверяя голос.

- Вот так, - кивнул горбун и, достав малыша из возка, взял его на руки. - Погавкай и для него, - сказал.

Собачонка повиляла хвостом и гавкнула удивленно.

- Чего брешешь-то? - раздался сердитый женский голос откуда из-за избы.

И почти тотчас появилась одетая лишь в легкий светлый сарафан молодая дебелая баба лет тридцати, с огромной, выпирающей под тканью двумя буграми грудью, раскрасневшаяся, белозубо улыбающаяся. Ноги ее были босы, крепки, в расцарапанных у лодыжек цыпках. На голове бабы было простое, не украшенное ничем ивовое очелье, волосы прибраны под плат. Из вдов, стало быть, либо из засидевшихся девок. Обычное дело на обезлюдевшей Руси.

- Кто такой? - спросила грозно, ибо старик для всякой незамужней и ядреной бабы - и не мужик вовсе.

Встала, широко расставив ноги, уперев кулаки в бока. Лицо ее быстро теряло красоту, становилось суровым. По всему видно, что баба эта незваных гостей не любит и может за себя постоять. Тоже понятно: в крайней избе без мужа жить несладко.

- Проездом я... - ответил горбун. - Путь неблизкий, а ребеночка сморило. Дозволь оставить у тебя. Ненадолго - на две-три недельки. А как вернусь - возьму мальца назад.

Баба хоть и продолжала стоять руки в боки, но кулаки разжала.

- Зачем он мне? - ответила уже не так грозно, а скорее с опаской в голосе. - А вдруг как не вернешься, совсем оставишь?

- Вернусь, - твердо произнес горбун. - Я тебе в залог пятьдесят рублей оставлю. Серебром. Коли не вернусь через три недели - твоими будут. И делай с мальцом, что хочешь. А вернусь - и их оставишь, и еще доплачу.

Пятьдесят рублей для деревенской бабы - деньги громадные. За пятьдесят рублей в год ратники Пожарского на смерть идут. Ей же можно и дом новый построить, и мужа хорошего найти, и долги раздать, и Бог знает чего накупить. Да еще и останется...

Потому руки ее сами по себе соскользнули с боков, а шея вытянулась вперед.

- Это что за дите такое дорогое? - спросила баба. - Словно царское. Не Иван то - Маринкин сын?

- Нет, - ответил горбун. - Царское дитя Заруцкий с собой увез. Говорят, в Касимов. Будет там Ивана Дмитриевича на царство венчать. Как венчал его дед Симеона Бекбулатовича на свой трон. Атаман туда пока только с одним полком пошел. А как Касимов возьмут, так все войско позовут. Для крестоцелования.... - и быстро спросил. - Так берешь дитя? Или мне к кому другому идти?

- Дай гляну... - ответила баба и, подойдя к калитке, отставила ее от пролома, открывая вход. - Входи. Чего стал?

Собачонка, успевшая за время разговора хозяйки с гостем, прошмыгнуть сквозь одну из дыр, обнюхать горбуна и попрыгать вокруг, радостно взгавкнула и кинулась впереди старика с дитем столь стремительно, что чуть не сбила того с ног. Старик качнулся вперед, матернулся, и, чтобы не уронить ребенка, положил малыша прямо на необъятную бабью грудь.

Та охнула и обхватила малыша руками.

Ребенок проснулся. Распахнул сонные глазки свои, увидел над собой чужое лицо и сморщил носик...

- Иван! - строго произнес горбун. - Не плакать.

И лицо малыша разгладилось. Он улыбнулся бабе и тронул грязной ладонью ее лицо.

- Заходить не буду, - сказал горбун. - Иванка признал тебя - и это главное. Сбережешь дитя - будешь богатой до конца жизни. Нет - умрешь смертью тяжкой.

- Да кто ты такой, чтобы меня пугать? - рассердилась женщина. - Приперся незванный - нежданный, командуешь.

Но малыш вдруг весело засмеялся и сказал:

- Ма... ма...

Баба охнула и смешалась. Посмотрела испуганными глазами на горбуна.

- Кто он, дедушка? - спросила. - Я ведь не рожала... Никогда... Кто ты?

- Дворовый человек князя Пожарского, - ответил горбун. - А это - его сынок. Нагулянный, не родной. Но любит его князь крепче всех своих законных детей. А я - при княжоке - дядька. Горб мне от поляков достался. Еще в ту войну - в Ливонскую. Теперь князь меня к себе зовет. А княжонка не с кем оставить. Узнают про него поляки - конец и князю, и войску его. И Иванку убьют. Поняла, глупая? Доверие тебе какое!

Баба охнула и прижала к груди мальчика.

- Господи! - воскликнула она. - Дитя-то за что? Малое оно, неразумное! В чем его вина?

Горбун достал из-за пазухи кошель и протянул бабе:

- Возьми обещанное, - сказал. - Соседям сбреши, что нашла малыша на большаке этой ночью. Сбросил кто-то, должно быть, по пути. А ты подобрала. Потому как бездетная, А бездетной быть нехорошо.

Баба отвернулась всем телом от протянутой к ней руки.

- Не надо мне твоих денег, дед, - сказала. - Я дитя Пожарского и так сохраню. Умру за него.

- Бери, глупая, бери... - вздохнул горбун. - Деньги не краденные. А княжонок ущерба и глада иметь не должен. Коли я не вернусь, то кто-нибудь другой придет. Скажет: от Пожарского. Слово еще назовет тайное... - задумался, спросил внезапно. - Какое велишь?

- Моховое пусть будет, - и зарделась. - Родилась я там.

- Пусть будет Моховое, - согласился старик. - Но три недели жди только меня... - и сунул кошель прямо между грудей бабы. - Бери. Все мы - князю слуги верные.

Сказал так и, поцеловав в щечку вновь уснувшего малыша, пошел сквозь пролом без калитки к возку и к косо поглядывающими в их сторону налитыми кровью глазами жеребцам...

2

Горбуна этого впервые увидели в войске ополченцев Пожарского в день прибытия под Москву братьев Василия и Ивана Шереметьевых, а также князя Григория Шаховского - того самого, что первым из русской знати признал в самозванце царевича Дмитрия, потом принял Молчанова за воскресшего царя Дмитрия Ивановича, служил верно второму Лжедмитрию. Звали князя Григория давно уже в народе заводчиком смут, удивлялись, что Пожарский принял его, но и не особо такое решение оспаривали: не холопье это дело - барские споры усмирять.

Как уж заметили горбуна возле этой знати, сказать трудно. Увечных да больных в русской рати было множество, горбатых с рождения либо от ран тоже не сосчитать. Все горбуны ведь словно на одно лицо: смотрят исподлобья настороженно, одни носы торчат. А этого, поди ж вот, заметили. Говорили ратники между собой:

- Новый горбун в войско прибыл. Не ясно только: с Шаховским в свите или у Шереметьевых он.

- Да, нет. Тот, что на днях объявился, в слугах у князя Ивана Засекина. Дюже умный горбун, говорят. И богатый.

- Тю-у! Удумал! Это с каких таких пор горбачи богатыми стали? Их Бог обидел: ущербными сделал за грехи их отцов. Какое им богатство еще надо? Глаз Господа лучше всякого богатства. Горбуны милостью людской живут. Оттого и не плодится их чересчур много.

- Этот горбун не милостынею обогатился. У него жеребцы какие - видел? Не у всякого князя такие есть. А держит их у конюхов, что служат Ивану Шереметьеву. Платит им за службу.

- Тогда что спорить? Шереметьевым слуга он.

- Так то так. Да только прочие слуги шереметьевские почитают его слугой чужим.

Таких досужих разговоров было множество. Было бы глупо ко всем прислушиваться и всему верить. Говорили, к примеру, и так:

- Новый горбун какой-то не такой.

- А чем тебе не по нраву?

- Горбуны обычно очень сильные. Ярославский горбун Фимка подкову рукой одной взял - и смял в ладони. А этот, я думаю, и двумя руками подковы не согнет.

- А ты что видал, как гнул этот подкову?

- Не видал, но чую. Нет мощи в нем. Мне кажется...

- Когда кажется, креститься надо.

Словом, горбуна новоявленного заприметили в войске сразу. Уже на второй день решили проверить, какой у него горб: не накладной ли? Бросились с утра искать, а горбуна и след простыл. Сколько ни искали - не нашли. И жеребцов его, сказали шереметьевские конюхи, кто-то увел. Тогда все и решили:

- Лазутчик это. От ляхов. Может от Струся, а может и от гетмана.

- Или от Заруцкого... - добавил кто-то.

- А Заруцкому-то сюда лезть зачем?

- А как же иначе? Он против поляков войну первым начал. Ему любопытно, как дело его мы закончим.

- Во - глупая голова! - заявил всем известный балагур Иван Кондырев. - Он там Маринку в Михайлове тискает, ему до Москвы теперь - тьфу!

Толпа загоготала - и тотчас про странного горбуна все забыли. Ибо тут же пришел слух о сваре, которую устроили вновь прибывшие князья против Пожарского.

Не понравилось высокородным Шереметьевым и Засекину то, что жалованье выплачивал ратникам не князь Пожарский, а какой-то там Минин, что выдает нижегородский говядарь деньги своим разумением, одаряет серебром не по знатности и не по государевым званиям, а по самим собой же установленным четырем разрядам, в которых и воеводы, и ратники, и знатные люди и безродные оценивались по тому, как воевали они и что сделали для победы над поляками.

Высокродные прибыли в войско хоть и со своими боевыми холопами, но после битвы. Потому Минин положил им на пропитание и за службу всего ничего - на прокорм лишь один.

А князь Дмитрий Михайлович еще и добавил вслух, что многие дворяне в его войске отказываются от жалованья в пользу войсковой казны, содержат и себя, и ратников своих сами, с доходов своих вотчин и поместий.

- Тут князь Засекин и взвился! - рассказали очевидцы. - Стал орать, что не для того проехал конно половину Руси, чтобы его тут унижали. Не желает он жизнью рисковать за собственный счет и в угоду славе Пожарского. Он посошных людей снарядил, кормил-поил их по дороге, а теперь что - обратно идти? А кто восполнит затраты?

- Ну, так отправляйся, князь, к Трубецкому под начало, - ответил Пожарский. - У казаков иные порядки, тебе подстать. Они воюют, грабят, а потом награбленным честно делятся.

Вскинулся Засекин, чуть было не замахнулся на князя-воеводу, но все же сдержал себя и с побледневшим от злости лицом сказал:

- Возносишься больно, Дмитрий Михайлович. Думаешь, быть тебе царем всея Руси? Не позволим, коли ты так со знатью говоришь.

С тем и вышел из шатра главного воеводы.

А Минин, видевший все это и слышавший, посочувствовал Пожарскому:

- Так вот всегда, Дмитрий Михайлович. Во время битвы князей нет, а как награды получать - толпой прут. И угрожают такие вот Засекины от того, что за тобой, князь, сила народная, а за ними - бумажная. Бумажная, однако, сильнее...

Кто услышал весь этот разговор, кто передал его в войско, не ясно, только уже час спустя, когда Засекин вошел в шатер Трубецкого, все земское войско потешалось над ним и над обоими Шереметьевыми, получившими такой же отказ в получении жалованья, как и сребролюбивый князь.

- Дмитрий Михайлович языки-то родовитым подрезал! - хохотали земские ратники. - Ужо будут высокородные знать, как на чужой спине в рай въезжать. Привыкли при самозванцах не служить, а прислуживать. Случился вот и вам укорот. Ай-да, Пожарский! Ай-да, наш князь! Ловко он Засекина отшил!

- Не Засекина - Шереметьевых.

- Все равно кого. Главное - отшил. Мы по пятой части от имущества своего на ратное дело собирали. А эти пришли на дармовое - и еще главный кус требуют. Вшивота боярская!

Веселилось земство от души.

Зато казаки Трубецкого, слушая все это, гудели недовольно:

- Обидел Пожарский. Будто мы - все равно, что разбойники лесные. Что делало бы земство, кабы не казаки? Это ж мы под Москвой более года стояли, мы против поляков первыми пошли. За святую Русь пошли, без денег. А ваш хваленный Ляпунов прежде Владиславу присягнул, а уж потом к нам пристал. Обидно говорит князь Дмитрий Михайлович. Где видано это - чтобы казаки православный люд обирали? Пошто хула на нас?

Устроились они на телегах, которыми окружили свой табор со всех сторон плотно, а со стороны реки оставили как бы проход и лишь держали по бокам по два возка, чтобы быстро заделать эту дыру. Хотя ждать нападения им было не от кого и неоткуда.

Сидел среди тех печалующихся казаков острослов Кондырев и согласно кивал.

- Казачья доля - собачья доля. Пока война идет - мы в почете, а как мир наступит - нас всех беглыми холопами назовут и раздадут по князьям да боярам, вернут в крепость.

- Правду сказал Кондырев! - загудели казаки. - Чего это служим за так? Пусть Пожарский всем беглым волю даст. Тогда и воевать Москву будем!

- Пустобрехи! - сказал тут грубый, хотя и женский голос.

Казаки оторопели. Женского племени в войске было мало: одни лишь срамные девки в обозе, что за плату ублажали ратников, да добрая сотня старух, умеющих готовить в больших котлах вкусно и не требующих за заботу свою никакой платы, кроме, как права соскрести со стенок остатки варева да съесть.

Сказавшая обидное слово была из новопришедших к казакам старух. Говорили, что раньше она готовила для той тысячи стрельцов, что полегли на Крымском подворье от удара конницы Ходкевича, что любили стрельцы ее стряпню, хотя и посмеивались над обликом старухи. Ибо была она ростом немалым, вровень с рослым мужиком, оттого сильно сутулилась. К тому же под крупным пористым носом ее торчала покрытая редким черным и длинным волосом бородавка, а вокруг той бородавки баба еще брила другие волосы, отчего торчала там седая щетина. Отвисшие груди ее болтались концами где-то возле самого пупа, который угадывался на дородном брюхе, бывшем подстать ее мясистому, колышущемуся при ходьбе заду. По заду тому любили ударить все казаки, но более всего по нраву это было Ивану Кондыреву.

- Одурела, старая? - воскликнул казак удивленно. - Жизнь надоела? Или желаешь горячих?

- Ты, Иван, к Пожарскому с какими словами шел? - спросила старуха. - В Ярославль пришел с просьбой о кормлении для войска вашего. Более ничего не требовал. Говорил, что защитить Русь-матушку вы пришли. Ни денег, ни доли от добычи вам не надобно. Ни о каких наградах не просил. Только чтобы взяло земство казаков на свой кошт, поделилось снедью - и на том спасибо. Так ведь говорил, пес?

Вскинулся Кондырев, вскочил на ноги, стал тянуть саблю из ножен. Но пять казаков бросились ему на плечи, повалили. А другие заорали:

- Правильно бабка говорит! Что просили у Пожарского - то и получили. А говоришь ты, Кондырев, словно мы князья какие, как Засекины да Шереметьевы.

Старуха даже не шелохнулась.

- Ты, Иван, - продолжила она, - решил смуту в войске начать. А того не понимаешь, что смута сейчас - это помощь полякам. Стало быть, ты - либо дурак, либо польский лазутчик.

Казаки разом затихли. Перестал биться в их руках и Кондырев.

- Што уфумава штавая! - проговорил он, уткнувшись лицом в землю.

Один их сидевших на Иване казаков схватил Кондырева за чупрыню и задрал ему голову.

- Что удумала старая! - повторил Иван, вытаращив глаза от боли и скривив лицо. - Не лазутчик я. И что не дурак, все знают.

- Хорошо казал, - согласилась старуха. - Но будет лучше, если ответишь мне под пыткой.

С этими словами она, приподняла подол многих одетых на нее юбок, присела перед лицом Кондырева и, поднатужившись, выдала такой громкий звук, что ближним от них казакам показалось, будто взорвалась мина, а в нос всем ударила вонь. Державшие Кондырева казаки вскочили на ноги, а окружающая толпа с хохотом повалила в стороны.

Кондырев, одурев от вони и унижения, выкатился из-под бабьего подола и уставился помутневшим взором на старуху. А та медленно поднялась, по-прежнему веселя толпу своими колышущимися телесами, сказала, глядя Ивану в глаза:

- Так что: лазутчик ты или дурак?

И поднесла к лицу Кондырева свой огромный кулачище, на котором был простого железа перстень с синим, блескучим камнем.

И тут на глазах готовой к ярости Кондырева толпы казацкий сотенный атаман опустил голову и, поднявшись на ноги, сказал:

- Дурак я, бабка. Самый настоящий дурак.

Толпа казаков заржала. Унижение задиристого и легкого на злое слово казака было столь странным, непонятным, что присутствующие смехом словно хотели заглушить растерянность свою и обиду. Увиденное и услышанное ими было столь нелепо и невероятно, что вызвало страх.

- Колдунья! - пронеслось вещее слово сквозь смех. - Ведьма.

И толпа тотчас замолчала. Круг людей возле старухи стал еще шире.

И тут произошло то, чего уж совсем никто не мог даже представить. Кондырев бросился к старухе, закрыл ее спиной и выхватил саблю:

- Дурак я, братцы! А ее не троньте!.. - перекинул дважды саблю из правой руки в левую и обратно. - Убью!

Растерянные казаки стали расходиться. Не потому, что испугались одной сабли, не потому, что было больше не на чего смотреть и нечего слушать. Растерялись. А из центра табора призывно манили запахи горячей каши с мясом и зазывно звучали озорные голоса срамных бабенок.

Старуха, глядя из-за плеча Кондырева, сказала негромко, но так, чтобы слышал ее сам Иван:

- Вот так-то лучше. Есть теперь о чем казачкам-дурачкам поговорить. Про то, чем ты им головы забивал, они уже и забыли. Теперь главное - ведьма ли я? А платит им Пожарский или нет - забота вторая.

Кондырев разогнулся и, продолжая стоять к старухе спиной, спросил:

- Кто ты?

- От мажордома замка Мнишеков в Самборе, - сказала старуха.

Рука Кондырева задрожала и опустила саблю к земле.

- Повинуюсь... - сказал он слабым голосом.

- Сколько наших здесь? - спросила старуха.

- Сто шесть солдат и два офицера.

- Хочу видеть всех, - сказала она. - Разом.

- Слушаюсь.

- Завтра утром на Пятницкой. В доме купца Бузыкина. Терем каменный, не сгорел.

- Будем все, ваша милость.

Старуха недовольно сморщилась:

- Слушай - и молчи. Сейчас повернешься и приставишь клинок мне к горлу. Велишь идти к Москве-реке. Там и утопишь.

- Не смею, ваша милость.

- Делай, что тебе говорят, - резко произнесла старуха совсем уж мужским голосом. - Топить будешь у плотов. Сегодня их пригнали... Начинай.

Кондырев круто развернулся и сунул острие сабли прямо под подбородок старухи.

- Ведьма! - крикнул он истошным голосом. - Топить тебя надо! К воде - живо!

Отошедшие было к кострам казаки остановились. Потеха у возов, хотя и непонятная, привлекла все-таки их внимание. Ужель и вправду Кондырев хочет утопить старуху?

Старуха попятилась назад, а потом развернулась и побежала прочь от бросившегося за ней с саблей казака. Миновала ряд возов и помчалась к воде.

- Улю-лю-лю! - весело загудела орда, радуясь нежданной забаве. - Держи ее! Держи ведьму! Ай-да Кондырев! Гони ее, Иван!

Кто-то бросился на подмогу казаку, но ему закричали вслед:

- Не мешай! Кондырев сам справится! Улю-лю-лю!

И засвистели, заулюлюкали, хлопая себя по ляжкам, потрясая вынутыми саблями, освобождая ором этим себя от недавней одури и непонимания. Ибо всем стало ясно, что на Кондырева напала истинная ведьма, тот ее разоблачил - и вот расплата...

Старуха тем временем птицей взлетела на стоящий на берегу реки воз, отчего подолы ее взлетели вверх, обнажив крупные сильные икры, а толстый зад всколыхнулся так, что едва не достал головы с рассыпанными по плечам седыми космами.

- Га-га-га! - заржали в восторге уже те, что кинулись помогать Кондыреву, повалились на землю.

Старуха с воза ухнула в реку.

Продолжающие корчиться от смеха казаки добежали до вошедшего в воду и тычущего саблей вокруг себя Кондырева, заржали вновь:

- Утопла! Кондырев ведьму утопил! Во - умора! Напрочь утопла! Такая тяжелая баба! Пудов на десять! Ха-ха-ха!

Долго не расходились казаки от реки, выглядывая: не всплывет ли где тело ведьмы, чтобы вытащить его на берег и сжечь, как полагается делать с адовыми душами. Но потом кто-то сказал, что утопленники всплывают, когда их раздует изнутри, что бывает это порой на третий-четвертый день, так что теперь ее тащит течение под дну и всплыть суждено старухе где-нибудь верст через двадцать ниже по течению. Если не зацепится тело за корягу, если не объедят его раки.

Новый разговор отвлек мучающихся от безделья казаков. Повалили все от реки, прихватив и Кондырева, провозглашая здравницы в его честь и передавая друг другу склянницы с вином. Сегодня ждала их каша с мясом, и выпить было совсем не грешною.

Никому не было дела до того, что в просвете воды между бревнами плотов, пригнанных сюда по Москве-реке с верховьев, торчит мужская бриторылая голова и внимательно следит за казаками. Как только берег опустел, голова скрылась под водой, а еще через минуту на берег вылез полуголый, хорошо сложенный человек и, тяжело дыша, опустился на покрытую щепой и всякой дрянью землю.

Солнце пылало в закате, окрашивая мир в приятные глазу блеклые цвета: зелень выглядела бурой, гладь реки пего-коричневой. Еще белым серпом торчал в темно-синем небе с несколькими тусклыми звездами ранний полумесяц. Из зарослей растущего вдоль берегов рогоза размеренно кричала выпь. Если бы не доносящийся сюда шум ратного стана, раскинувшегося возле стен Москвы, можно было подумать, что никого, кроме вылезшего из воды человека и этой выпи, на свете и нет...

Но вот кто-то подошел к нему сзади, скрипя ломающимися под тяжестью тела щепками, остановился.

- Однако, ты смел, Иван Мартынович, - сказал молодой мужской голос. - Я и то струхнул. Думал конец тебе, когда закричали про ведьму. У нас ведьм не любят. Как только какую бабу назовут этим словом - так сразу либо топят, либо сжигают. А уж потом разбираются: была та ведьмой или нет? А ты вон какой везунчик. Кабы Кондырев не бросился с саблей, растерзали бы тебя казаки. Верь моему слову.

- Верю, - согласился Заруцкий. - Наших сколько здесь?

- Да тысяч пять будет. Только не все верны тебе, Иван Мартынович. Многие к Трубецкому пошли - он платить обещал. Сказал, что о том уговор имеет с Пожарским.

- Тайный уговор... - подсказал Заруцкий с усмешкой.

- Вестимо, тайный. Потому наши казаки не шумят. Это все - пришлые. Те, которые с Украйны прибыли. Которых ты к себе в войско не принял. Они к Пожарскому отправились, получили от него довольствие. Помнишь, атаман?

- Не помню - знаю, - ответил Заруцкий и, сев на землю, посмотрел на беседующего с ним.

Был то восемнадцатилетний Иван Горин[2] - сын давнего знакомца Заруцкого, погибшего в воровской ватаге восемь лет тому назад. Сыновья того разбойника (а до того - слуги государева, ямщика тульского) побывали за это время и в казаках, и в ратниках царских, и прелагатаями в войске Болотникова, сидели в Смоленске в осаде, помогали полякам тот же самый Смоленск взять, служили как королю Сигизмунду, так и Василию Шуйскому, всем Лжедмитриям и даже королевскому подданному, магнату Острожскому[3]. И вот, наконец, один из братьев оказался в войске Пожарского верным глазом от Заруцкого. Был ранен Иван в битве у церкви святого Климента, но оклемался и подал весть атаману...

Сообщал верный глаз Заруцкому, что неспокойно в войске Пожарского. Без дела дуркует ратный народ, ищет повода для ссор и обид. Нет единства в войске, воеводы норовят себя друг над другом поставить, говорят за спиной Пожарского гадости о нем, казаки требуют равного денежного довольствия с земцами, не то грозят ударить в спину русскому войску.

И еще не нравилось лазутчику Заруцкого, что украйные казаки, которых так тепло принял Пожарский, в битве под Москвой с поляками не сражались. Совсем. Стояли будто бы в засаде, но, как выяснил Иван Горин, никто их ни в какую засаду не ставил. Пожарский же, не желая лишней смуты в войске, разбираться в случившемся не стал. Отчего казаки обнаглели вконец и, невесть откуда добыв вина, дразнят ратников Трубецкого, говоря, что лишь казаки умеют по-настоящему пить, а земцы произошли от свиней и жрут, как свиньи...

- То - не казаки, - заметил Заруцкий, - То - шиши иезуитов. Воинство такое есть у папы римского. Тайное. Пришли под видом казаков сюда, чтобы смуту в войске Пожарского навести. Я узнал их.

Горин не поверил.

- Не может этого быть, атаман, - сказал он, качая головой. - Иезуиты - в сутанах, я их видел. А эти - казаки природные. Народ дуроватый, но честный.

- Честный, говоришь? - усмехнулся Заруцкий. Сунул одну руку за пазуху, а другой хлопнул рядом с собой. - Садись... - добыл из-за пазухи небольшую вещичку, показал.

На ладони Заруцкого лежал черного металла перстень с большим странной формы синим камнем.

- Видишь?

- Ну? - ответил Горин и пожал плечами.

- Вот, - сказал Заруцкий. - Тебе не ясно. А Кондырев узнал тотчас. Ибо перстень сей - точно такой же, как у генерала Ордена Игнатия Лойолы, то есть иезуитов, на пальце пристроен. Понял теперь?

Горин присвистнул и, протянув руку, тронул камень.

- Я слышал про такое, - признался Иван. - Но откуда камень у тебя Иван Мартынович? Говорят, во всем мире второго подобного нет.

- Камня нет, - согласился Заруцкий. - А стекло есть. Богемское. Слыхал?

Горин промолчал. А Заруцкий продолжил:

- Завтра утром в каменном доме на Пятницкой - он один там цел остался - соберутся все, кто пришел с Кондыревым от иезуитов. Не все из казачьего войска - римские прелагатаи, но более сотни таковых есть. Как только соберутся - появлюсь и я. Это сигнал тебе и твоим людям. Стрелять только из луков, без грохота, без пищалей. Ударят врукопашную - бейте саблями. И чтобы ни один не ушел.

- А как ты, Иван Мартынович? - спросил Горин. - Вдруг, как стрелой попадут в тебя?

- На все воля Божия, - улыбнулся Заруцкий. - После дом взорвем.

Горин помолчал, понимая, что спорить с атаманом нет смысла. Лишь спросил:

- Опять менять обличье будешь? Станешь горбуном? Или еще кем?

- Пленным стану зваться, - ответил Заруцкий. - Рыло-то бритое. Никто не признает меня. А поляки - наполовину голомордые. И язык я польский знаю. А ты, значит, будешь мной помыкать.

- Как это? - не понял Горин.

- В услужении у тебя стану - вот как, - рассмеялся Заруцкий. - И русский буду знать плохо-плохо. Понял теперь?

Горин вздохнул в ответ, поднялся с земли:

- Пошел, пся крев! - сказал громко. - Ночь уже. Еще убежишь, собака!

Вынул саблю и кольнул ею Заруцкого в бок.

3

Тем временем при свете свечей Пожарский с воеводами писал осажденным в Москве полковнику Страбинскому и ротмистру Будзиле в обход Струся.

"Нам ведомо, что вы, будучи в Кремле в осаде, терпите немерный голод и великую нужду, ожидаете со дня на день своей погибели. А крепитесь потому, что Николай Струсь и московские изменники Федька Андронов со товарищи упрашивают вас, ради живота своего. Хотя Струсь учинился у вас гетманом, но он не может вас спасти. Сами видели, как гетман Ходкевич приходил и как от нас ушел со срамом и со страхом. А мы еще были тогда не со всеми силами. Объявляем вам, что черкасы, которые были с паном гетманом, ушли от него разными дорогами: дворяне и дети боярские, ржевичи, старичане и прочих близких городов взяли в плен живьем пятьсот человек. А сам гетман со своим полком, с пехотой и со служилыми людьми ушел в Смоленск 13 сентября. В Смоленске нет ни души: все ушли с Потоцким на помощь гетману Жолкневскому, которого турки разбили. Королю Жигмонту приходится теперь о себе самом помышлять, кто бы его от турок избавил. Жолнеры Сапеги и Зборовского в Польше разорения чинят. Так вы не надейтесь, что кто-нибудь к вам придет на помощь. Все горе стало от неправды короля вашего Жигмонта и польских и литовских людей, нарушивших крестное целование. Вам бы в той неправде душ своих не губить и нужды такой и голоду на них не терпеть. Присылайте к нам, не мешкайте, сохраните свои головы, а я беру вас на свою душу и всех своих людей ратных упрошу: кто из вас захочет на свою землю идти, тех отпустим без всякой зацепки. А которые сами захотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству. А кому из ваших людей не на чем будет ехать, или идти не в силах будет от голода, то, как вы из города выйдете, мы прикажем навстречу таким выслать подводы..."

- Слово мое твердое, - сказал Пожарский, услышав чей-то смешок при этих словах. - А кто ослушается и тронет поляков, того прикажу повесить. Невзирая на чины и звания.

Минин при написании этого послания отсутствовал.

4

В следующий полдень, когда письмо было передано через крепостную стену в Москву, в лагерь ополченцев пришла весть о взрыве каменного дома на Пятницкой улице и гибели под обломками более чем сотни украйных казаков из отряда, пришедшего под Москву вместе с Иваном Кондыревым и Иваном Бегичевым. Сами два этих человека, бывших в милости у Пожарского, полегли там же. Кто взорвал каменные палаты, почему так много людей оказались не в лагере, а в заброшенном доме, объяснить никто не мог. Говорили лишь, что сотня дворянина Ивана Горина прибыла на место взрыва первой, Они и похоронили тех, кого сумели выкопать из-под обломков.

Пожарский, узнав о новости, пожелал остаться наедине с Мининым.

- Ибо мы с Козьмой Захаровичем ставили на довольствие этот отряд, - объяснил он воеводам. - Знали мы Конлырева с Бегичевым. Хотим их наедине помянуть.

Слова эти удовлетворили любопытство князей и бояр. Хотят русские люди выпить втихую - зачем им мешать? И разошлись без разговоров.

А Пожарский, оставшись с Мининым наедине в своем шатре, сказал казначею:

- Не удивителен ли тебе, Козьма Захарович, сей взрыв? Отчего это собралось такое множество казаков в одном доме? Не заговор ли это был? Как думаешь?

- Я знаю, - ответил Минин, и объяснил. - Это по приказу Заруцкого убили казаков.

- Заруцкого? - удивился Пожарский. - Так он ведь в Михайлове.

- В лагере он. У Горина. Под личиной пленного поляка. Видели его там и опознали.

- А отчего же не вязали Заруцкого? - удивился Пожарский.

- Эх, князь, князь... - укоризненно произнес Минин. - Светлая у тебя голова. Да только не понимаешь ты, что брать сейчас Заруцкого - это смуту в войске вызывать. Иван Мартынович для того дал себя опознать, чтобы видели мы: тех казаков украйных он убил потому, что прелагатаи они польские. Заруцкий ведь личины может менять так, что его родная мать не узнает. Вначале был он горбуном в нашем войске. Потом - старухой-ведьмой, которую эти же самые казаки вчера будто бы утопили. У нас среди земцев есть бывшие каты из Пыточного Приказа. Так они сказывают, будто Заруцкого у них во времена Годунова звали Оборотнем[4]. Тысячи личин у него. А тут вдруг выдал себя. Дьяк из Приказа Тайного, говорит, что подобное невозможно. Говорит, что Заруцкий нарочно желает быть обнаруженным. А теперь, если мы его назовем, Иван Мартынович станет героем. И, думается мне, сможет доказать, что твои любимцы были польскими прелагатаями. Вспомни: не вступили Кондыврев с Бегичевым в битву, когда поляки ударили по нас.

Пожарский слушал Минина с удивлением и в душе, и на лице. Вот, оказывается, каков его казначей. Он не только деньги считает, народ кормит, в битву ратников ведет, он еще и собственный тайный сыск держит в войске, знатоков своего дела опрашивает.

- Я должен быть рассержен на тебя, Козьма Захарович, - сказал Пожарский. - И я действительно сердит. Отчего ты имеешь свой Тайный Приказ в войске, а я не знаю о нем?

Минин смутился.

- Так и знал, что такое скажешь, князь, - сказал он. - Пойми - другое тут. Ты - князь, вокруг тебя князья, бояре, дворяне да боярские дети крутятся. Ты уж людей не видишь, не замечаешь их. И люди стали бояться тебя. Большой ты человек - как к тебе подступиться? Нет у простого ратника такой возможности... А я - вот он. Я для них - свой. Можно и болестью поделиться, а можно и о подозрительном сообщить. Сразу - минуя сотников, полковников и еще кто там вокруг тебя. Один скажет одно, другой другое - а я думаю. Горин-то раньше у Заруцкого служил. Вот я к нему и приставил своего человека. Я ко всем сотникам, что пришли из старого ополчения, таких людей послал. Почему бы и нет? Тот соглядатай, что при Горине был, мне и сообщил: когда, где и как казаки старуху утопили в Москве-реке. И далее сказал: пошел к тому месту Горин один, а вернулся с пленным поляком на поводке. Я послал дьяка из Тайного Приказа посмотреть на того поляка. Просто так послал. Подумалось что-то. Вот и опознал Заруцкого дьяк, хоть атаман был и бритым. А днем, когда услышал я, что казаков Кондырева и Бегичева первыми нашли казаки Горина, все стало ясно. Воттебе и вся иоя наука...

Объяснение Минина было столь просто, столь ясно, что Пожарскому ничего не осталось, как сказать:

- Наградить надо дьяка.

- Не надо, - возразил Минин. - Пусть Заруцкий уходит. А дьяку я скажу, что взяли мы того пленного, пытали - поляк и умер, не признавшись.

- Значит, волю даешь Заруцкому? - спросил Пожарский, чувствуя неожиданное облегчение.

- Волю, Дмитрий Михайлович. Не в праве мы с тобой судить Заруцкого. Он землю нашу от ворога в одиночку больше года защищал. Без нас с тобой. Подвиг его побольше нашего будет, даже если мы победим и Русь от поляков освободим, а он будет проклят и уничтожен. Такова планида его, князь. Вина его немалая в том, что случилось с нашей державой, но и подвиг он совершил великий, собрав то первое ополчение. Не нам, повторяю, его судить.

- Вина? - спросил Пожарский. - А в чем его вина?

- Шиш латинянский был Заруцкий в царствование Годунова, - ответил Минин. - Лазутчик римский. Много сделал такого, что помогло первому самозванцу в Москву войти и на трон сесть.

- Помню про такое и я, - кивнул Пожарский. - Говорили на Москве, что в почете Заруцкий у царя Дмитрия Ивановича. Только на людях появлялся он тогда редко и в Разрядной книге записан не был. Стало быть, звания у него не было. В бояре его второй самозванец возвёл - Богданко.

- Дьяк из Тайного сказал, Дмитрий Михайлович... - перебил князя Минин, - что Заруцкого (тогда его звали Оборотнем) видели в день смерти царевича Дмитрия Ивановича во дворе царицыного терема в Угличе. Была мысль у Годунова, что это он убил царевича.

Потрясённый Пожарский смотрел на Минина, как смотрели древние иудеи на своих апостолов.

- И ты... все это... знал? - спросил он, с трудом переводя дыхание.

- Дьяк знает, - ответил Минин. - Может, еще кое-кто. Время пройдет - все образумится. Выгоним поляков, вернемся по домам. Дьяки, псицы, каты вернутся в Приказы, станут вспоминать... Все и узнается. А теперь надо Заруцкого не замечать. Пускай уходит. Может, повезет ему - и останется жив.

- А... казаки те... - спросил Пожарский, - точно лазутчики польские?

- Бегичева тот самый дьяк из Тайного Приказа сам допрашивал в Водовзводной башне Кремля. Сказался Бегичев солдатом Ордена Игнатия Лойолы. Слышал про такого, князь?

- Как выжил Бегичев? За такое у нас ведь - на плаху.

- При подходе ложного Димитрия выпустили москвичи всех кандальников, отперли все узилища, всех воров освободили, напоили да провозгласили самыми верными слунами Лжедмитрию Ивановичу. Бегичев самозванца дождался, встретился с ним, а после ушел в Польщу.

"Однако и голова у этого говядаря!" - восхитился про себя Пожарский и спросил:

- Чем сам будешь заниматься после победы, Козьма Захарович?

Минин улыбнулся и ответил:

- На Волгу вернусь. Стану вновь говядарем. И может старостой мясных рядов. Если народ доверит, конечно.

Пожарский видел, что казначей пред ним не лукавит. Минин действительно даже не представляет себя в звании освободителя Руси и не видит себя возле царского трона. Человек этот ведет сейчас войско русское за собой с мыслью о возвращении домой...

"А как-то поступлю я сам? - подумал князь. - Хочу ли я сам стать Государем сей державы?.."

И не находил ответа...

* * *

Мысли путались в головах воевод, идущих на Москву. Такова уж натура у людей родовитых - все время стараться все выше и выше залезть на жердочку в человеческом курятнике, никогда не успокаиваться на достигнутом. Князю ведь любому хоть царство одно подари, хоть мир весь - все равно будет мало. С младенчества и Пожарского воспитывали в духе зависти к своим сверстникам-князьям, в тенетах сословной спеси и родового позерства. Нежданно взлетел Дмитрий Михайлович надо всем народом русским, не своим умением, а подтолкнутый снизу простым говядарем Мининым. Тут бы оскорбиться ему - а ума оказалось у этого князя достаточно, чтобы видеть в Козьме Захаровиче товарища верного, совсем не похожего на сотни и тысячи прочих убогих умом людей, прошедших перед княжескими глазами через всю его жизнь. Рядом с Мининым и думать-то по-прежнему нельзя было Пожарскому. Оттого - и маята на сердце: брать на себя и на потомков своих бремя власти над Русью, возлагать ли на чело шапку Мономаха?

Совестлив был князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Качество такое у людей родовитых во все времена было уникальным, а уж на рубеже Средневековья и Нового времени и совсем необычное. Об этом историки, изучающие данный период жизни Руси, никогда не задумывались. Для них всегда проблема выбора царя русского вставала углом в 1613 году, когда поляков уже не было и в Москве, и на Руси. А это неправильно.

За год до избрания русского царя, при поляках в Кремле и при беспомощности земцев под стенами оного, вопрос о будущем царе и о том, кому владеть землей русской, стоял не менее остро. Вся эта орава князей, бояр и прочих высокородных, оказавшихся в стане земском, втайне вожделела короны и трона. А порой и не затаенно, а явно. Заявляли многие князья о своих правах на Престол московский в долгих ссорах меж собой еще в Ярославле, а уж после первой победы под стенами Кремля и вовсе распоясались.

И лишь Пожарский, коему сам русский народ еще год назад силой вручал в руки фаетически скипетр державный, сомневался: достоин ли он такой чести, справится ли с обязанностью столь тяжелой и важной?

Потому как видел, что управлять даже тридцатью тысячью ратников требуется умение и ум великий, что даже с этой малой частью многомиллионного населения громадной Руси справиться невозможно без помощи и мудрого совета все того же Минина. А ведь придет день, когда неродовитый Минин уедет в свой Нижний Новгород, опять примется за свое говядарское ремесло - и окажется, что все заботы, которые в походе были возложены на Козьму Захарыча, надо будет переложить на плечи кого-то другого, да еще облача этого другого стократно большей властью, чем Минина. Надо будет совет держать с этими другими, думать с ними совместно, а решения принимать уже самому. Решения, от которых порой зависит и жизнь человека, и судьбы целых родов и царств.

Где найти мудрых, верных и честных людей для таких дел? В государстве, где все, без исключения, высокородные запятнали себя множеством предательств и измен.

Тяжек выбор стоял перед Пожарским. И не год спустя, когда Совет всей земли решал судьбу державы, а гораздо раньше - накануне взятия Москвы, в дни, когда судьбы Руси решалась усилиями вовсе не только одних Минина и Пожарского, и даже не только их тысячами земских ратников и казаков - принял он решение не быть ему царем ... Ни за что.

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ВЫБОР

О том, как готовился табор земский к битве решающей за Москву

1

Жеребцы Заруцким были спрятаны в густом лесу за Яузой, где жила всего одна семья, да и в той мужиком почитался семидесятилетний дед, а вдовая невестка его и двадцатилетняя незамужняя внучка помогали старику по хозяйству.

Кормились все трое продажей ульевого меда и медовухи, которую в этой избушке умели готовить с тех давних пор, когда и князей-то великих на Москве не было, и не было изготовление хмельных вин государевой привилегией. Из поколения в поколение жила здесь одна семья, вводя в дом лишь однажды одного мужчину либо одну женщину для продолжения рода, не разрастаясь более, чем до шести человек. Кто в округе знал про ту семью, мечтал породниться с нею, ибо слухи ходили о безмерном богатстве медоваров, хотя и выглядели те, когда бывали на людях, не богаче прочих одетыми, но, впрочем, и не плоше. Вот и внучка старого Якова Михайловича была на выданье, и женихи были у нее, а не давал ей благословения дед.

- В нашем деле таковые, как нынешние мужики, не нужны, - уверенно говорил он. - Пчела хмельного духа не терпит, а медовуха с пьяницы и портки снимет, и зад оголит. Нам нужен жених тверезый и работящий. Такого и ищем.

Заруцкий попал к нему лет десять тому назад, когда бежал от очередной облавы на Оборотня в этих краях. И, хотя хлебнул Иван Мартынович с устатку медовухи, старику приглянулся. Показав на бегающую по двору босиком за гусями девочку с облезлой косичкой за спиной и в плохо простиранной рубахе до пят, сказал медовар:

- Вот тебе невеста, парень. Бросай свои глупые занятия, не пойму какие, обустраивайся у меня. Станешь помощником, а после и хозяином.

Заруцкий посмеялся над стариком и спустя пару дней ушел.

А заявился вновь уже года через три, когда взошел на Престол московский царь Дмитрий Иванович, названный после Лжедмитрием. Старик и не удивился его появлению.

- Что - притянуло к нам сердечко-то? - спросил с улыбкой. - А наша Манька - глянь, как вымахала!

По двору вновь гнала гусей одетая в будничный сарафан статная девица с толстой косой через плечо и зачем-то с кокошником на голове. Перетянутые белыми онучами стройные ноги были обуты в добротные лыковые лапти. Лицо имела не по возрасту чистое, глаза раскрытые так широко, что казались круглыми.

- Хороша? - спросил старик, и довольно рассмеялся. - Вижу, что по нраву. Женись.

- И оставайся здесь, - продолжил за деда Заруцкий.

- Конечно, - сказал Яков Михайлович. - Здесь ты - человек. А там... - махнул в сторону Москвы, - кто есть ты? Ошметок.

Заруцкий стоял перед стариком одетым в богато вышитую бисером и речным жемугом ферязь, воротник за шеей его стоял козырем, сапоги он имел сафьяновые, сабля на поясе - и та сверкала каменьями. И привез он полный кошель денег Якову Михайловичу в благодарность за то, что тот спас его три года тому назад от бегущих по его следу стражников. Ошметком царского наперстника назвать никак было нельзя.

- Машенька! - позвал девушку Яков Михайлович. - Иди-ка сюда. Женишок твой приехал.

Красавица вспыхнула лицом до корней волос и стремглав понеслась прочь. Гуси, загоготав, бросились врассыпную.

А старик рассмеялся и объяснил Заруцкому:

- Как ты уехал, я ей все время про тебя говорил. Она уж привыкла слушать. Говорила, что выдумал я тебя. А как тебя на подъезде увидела - так сразу признала. Вишь, новые онучи и лапти одела? И кокошник еще. Для тебя.

Девушка пряталась от Заруцкого до самого вечера. А как засмеркалось и зажгли свечу в честь дорогого гостя, зашла в избу и села на ближней к двери скамеечке так, чтобы быстро вскочить и убежать. Оттого и ноги устроила как-то боком, в сторону, обнаруживая редкую в русских девках стать и какую-то певучую во всем своем стройном теле силу.

Разговор велся о молодом царе Димитрии Ивановиче и его очередной причуде, которую в народе звали Адом. Старику уже много чего наговорили об этом огнеметной машине покупатели. А Заруцкий все басни словом одним перечеркнул:

- Да это просто печка. Только снаружи обили ее досками и нарисовали поверх них красками всяких демонов и чертей. Игрушка это, а не Ад. У детей игрушки маленькие, а у царей - такие вот.

Старик рассмеялся, а Маша тихо сказала:

- Как ловко ты слово правильное нашел... Игрушка. Я тоже думала: для потехи этот Ад - и только. Только грешно это, когда потешаются над людским страхом. А ты сказал; игрушка - и уже не страшно.

- Почему не страшно? - спросил Заруцкий.

- Потому что игрушки бывают умные и глупые, - уверенно сказала Маша. - У царя нашего игрушка глупая.

Заруцкий встретился с ней глазами - и почувствовал, как больно кольнуло в сердце...

А потом они увиделись еще через несколько лет, а именно два года тому назад.

Маша стала рослой, сильной девицей, красота ее бросалась в глаза с любого расстояния. И сама она смотрела на людей не так, как смотрят девки на выданье. Она знала себе цену и никого близко не подпускала. Тех же, кто хотел с ней заговорить, отсылала к деду, хоть даже и баб. Ибо бабы-то, убедил ее дед, только тем и заняты, чтобы совратить девку, либо осрамить ее на весь белый свет.

- Бабам ни в чем доверять нельзя, - уверенно говорил Яков Михайлович. - Особенно девице. Мне не поверишь - у матери спроси.

Мать Маши - сноха Якова Михайловича - согласно кивала головой. Она была молчаливой, а при свекре и вовсе не смела открыть рот. Смотрела на старика с почтением и благодарностью. Ибо это он когда-то выбрал ее для своего сына среди двух сотен предложенных невест, ввел в свой дом, выкупив из холопов сразу всю ее семью, дав денег отцу и матери ее на дом и на корову, а после и похоронил их достойно. Сестрам приданное дал, а единственного брата пристроил в ямщики государевы, где тот и прослужил до самого раскордая, случившегося по смерти царя Бориса, а год назад, посетив ее, исчез невесть куда.

Маша весело смеялась, но и не перечила деду. Когда выбиралась из леса в село, а то и в Москву, всегда имела готовый ответ: мол, есть у нее суженный - и никого другого ей не надо.

И вот два года тому назад Заруцкий оказался в этих местах со своим отрядом, служа будто бы Богданке, а, по сути, самому себе. Велел разбить лагерь возле леса, а сам в одиночку отправился по знакомой тропинке в глубь черной уже под вечер чащи.

На подходе к домику услышал нехороший шум: будто кричал кто-то, грозил. А в ответ ему доносился спокойный голос старого Якова. Слов не разобрать. Но было ясно, что это - перебранка.

Заруцкий вытащил саблю и пришпорил коня. Вскоре он оказался у крайних деревьев той большой поляны, на которой стоял дом медоваров. И увидел пятерых молодых мужиков, которые, распахнув двери сарая, сноровисто грузили на три телеги бочонки с медом и баклаги с медовухой. Сам старик лежал связанным спина к спине со снохой возле стены избы. Маша лежала на траве распятая. Руки и ноги ее были привязаны веревками к колышкам, а те, в свою очередь, были вбиты в землю. Она уже, по-видимому, устала вырываться и кричать, лежала ко всему безучастная.

- Не захотела по-доброму... - говорил один из мужиков - красивый белокурый парень в синем старом кафтане кремлевского стрельца, без шапки, в добротных сапогах. - Хотел жениться на тебе. А теперь станешь общая. Потому как люба ты мне. А я если кого хочу - ту беру хоть силой. Один бы с дедом твоим не справился, а вот с товарищами - мигом. Так что теперь ты не моя будешь, а наша.

- Да будешь проклят ты во веки веков! - сказал Яков Михайлович торжественным голосом. - Аминь!

Один из парней - все показавшиеся с первого взгляда Заруцкому мужиками оказались парнями шестнадцати-восемнадцати лет - пнул старика в бок:

- Молчи, падаль!

- Будет на вас кара! - крикнул старик.

- Это какая кара? - рассмеялся белокурый. - Суженный ее? Сочинила себе богатыря, а после и сама в него поверила. Нет у Машки твоей, дед, никакого суженного. А теперь будет зараз пятеро сущенных, - и засмеялся хрипло. Как-то даже гаденько

Заруцкий спрыгнул с коня, вынул два курковых пистолета из приседельных кобур, вышел на поляну.

- Всем стоять! - приказал. - Не шевелиться, - взвел курки.

Парни застыли. Вылупились на вышедшего из темного леса человека с двумя пистолетами в руках. Один кинулся в бок, чтобы спрятаться за телегой, но пистолет не дал осечки - и парень покатился под колеса с пробитой головой.

- Осталось четверо, - сказал Заруцкий. - Одного пристрелю, трех зарублю саблей. Выбирайте себе смерть.

Парни застыли. Стоявшего ближе к сараю поганца стала бить дрожь, и он, зажмурив глаза, стал тонко и негромко визжать от страха:

- И-и-и!

Раздалься выстрел - визг прекратился, по бревнам сарая сполз, оставляя разнесенной пулей головой бурую полосу, труп.

- Осталось трое, - продолжил Заруцкий.

Держа пистолет в левой руке, правой вынул саблю и направился к белокурому.

Парни отступили.

- Руки поднимите, - ласково произнес Заруцкий.

Четыре руки послушно вскинулись вверх. Третий поганец не удержался на ногах от движения рук, упал.

Заруцкий приблизился к Маше и двумя ударами сабли рассек путы.

- Ноги сама развяжи, - сказал. И обернулся к противникам.

Тотчас тот, что валялся на земле, выстрелил. У него за поясом оказался пистолет. Только стрелял парень вовсе не метко. Его пуля просвистела над головой Заруцкого, а атаманова сабля пронзила ему горло.

Затем Заруцкий молча шагнул к оставшимся...

.Дважды взлетела и опустилась сабля. Курчавая белая голова покатилась под телегу, бритая, упав на землю, лишь вывалилась из шапки.

Из избы выскочил еще один парень. Увидев побоище, испуганно вскрикнул, пал на колени и склонил голову.

- Кто ты? - спросил Заруцкий.

- Холопы мы, - ответил парень. - Его вон... - указал рукой на белеющую кудрями под телегой мертвую голову. - Вельяминовские.

- Живи, - разрешил Заруцкий. - Но на вопросы отвечай честно.

Дворянин Вельяминов из Приочья прославился на всю Русь в годуновские годы тем, что скупал людей в кабалу за мешок ржаной муки не за голову даже, а за всю семью. Точного числа холопов его никто не знал, но окрестные дворяне брали у Вельяминова для работы десяток-другой работников внаем.

Убитый Заруцким белокурый насильник был вторым сыном Вельяминова. Об этом и о том, что четверых своих холопов юный дворянин взял у отца, отпросившись будто бы в поход против войска Шуйского, поведал пощаженный Заруцким юноша пока развязывал узлы на старике и матери Маши.

Это потом оказалось, что цель у юного Вельяминова была не та, что сообщил он отцу, а совсем иная: наказать гордую красавицу позором и, захватив богатую добычу, вернуться домой победителем. Пообещал младший Вельяминов вольную холопам - и те сдуру согласились.

Маша, освободившись от оставшихся веревок сама, встала в полный рост и низко, коснувшись рукой земли, поклонилась Заруцкому.

- В мать пошла, - сказал Яков Михайлович. - Та тоже лишнего слова не скажет. Редкое свойство для бабы. В красоту глядеться только можно, а с языком бабьим жить.

Маша вновь зарделась и поспешила к сараю.

А старик и не думал благодарить Заруцкого за спасение. Он все расхваливал внучку и при этом успевал руководить снохой, атаманом и пленником, которые принялись разгружать телеги и относить бочки и баклаги назад в сарай. Там их встречала Маша и показывала куда что ставить.

Управились уже в полной темноте при свете расставленных по двору лучин.

- Видишь, Иван Мартынович, - сказал старик, когда сели все за стол вечерять (пленнику тоже дали рядом с собой место), - в третий раз судьба пригнала тебя к нашему дому. Теперь либо бери в жены вызволенную тобой из рук татей деву, либо уходи и никогда более не возвращайся сюда.

Заруцкий ушел. Ибо был в тот час влюблен в жену ложных царей Димитриев Ивановичей, которую знал с девических ее пор, а вовсе не увидел в первый раз в шатре у Богданки, как считали в его войске. Да, внучка медовара была красива, статна, добра, она даже любила, судя по всему Заруцкого, но сердце атамана принадлежало беспутной Маринке Мнишек. Потому правильно было поблагодарить хозяев за ужин и уйти сначала к спрятанному в чаще коню, а потом и вовсе отправиться в лагерь казаков.

Когда же несколько дней назад Заруцкий решил в четвертый раз посетить медоваров и привел сюда двух красавцев-жеребцов и черный возок с детской люлькой в нем, то жили в лесном домишке все те же три человека: совсем уж сгорбленный Яков Михайлович, не меняющаяся лицом, по-прежнему молчаливая сноха его, и еще больше похорошевшая Маша. Приняли они атамана сердечно, коней поставили под навес, возку тоже нашли место.

И рассказали, что по прошествии трех месяцев после последнего посещения их Заруцким Маша и оставленный при них бывший холоп Вельяминова слюбились, признались в том старику - и тот справил молодым свадьбу.

- Больно хорош оказался Иван, - объяснил старик. - Видишь - тоже Иван. Как ты. И расторопен, и понятлив. И силушкой Бог не обидел. Всем стал по душе нам. Не держать же и впрямь такого в холопах, как ты велел. Год прожили - а ребеночка не завели. Решили на богомолье сходить. В Троице-Сергиевский монастырь. Там и встретили старшего Вельяминова. Себе на голову. Опознал он Ивана. Велел цепью сковать. Назвал беглым и отвел к себе в имение. Я уж поехал к дворянину. И деньги сулил за выкуп зятя. И жалобы писал тебе, когда ты был Правителем всей земли Русской, и князю Трубецкому писал. Потом жаловался князю Пожарскому с Мининым Козьмой Захарычем - никакого ответа. Хотел уж десяток разбойничков нанять да на имение Вельяминова напасть - а тут ты объявился. Может, поможешь старику? Правнучка мне надо. Или правнучку. Чтобы было дело кому передать.

И никакой обиды за то, что Заруцкий не женился на его внучке, никаких лишних слов о здоровье и о том, откуда вновь взялся в этих краях казацкий атаман, о котором всем на Руси известно, что обитает он теперь в городе Михайлове.

- Жив буду - отобью вам зятя, - пообещал Заруцкий. - А покуда подержите коней моих у себя и последите за возком. Я еще вернусь за ними... - и повторил. - Если жив останусь.

И вот, после уничтожения отряда украйных казаков, оказавшихся лазутчиками римскими да польскими в войске Пожарского, явился атаман к медоварам в пятый раз. Первое, что бросилось ему в глаза - это вдовье одеяние Маши.

- Погиб Иван, - сообщил Заруцкому старик. - Красиво погиб. Как должно помирать мужу...

И рассказал, что Иван все-таки сбежал от Вельяминова. Еще в прошлом году. Но пошел не домой к жене, а в Нижний Новгород и там вступил в рать Минина, отдав в войсковую казну все, что сумел украсть у хозяина. Минин принял беглого холопа под свое начало, ибо узнал, что тот - зять Якова Михайловича. Назвал Ивана своим племянником Минин.

- Я ведь крестный отец Козьме Захаровичу, - объяснил старик. - С его отцом мы дружны были с тех пор, как он из-под Казани пришел, и до самого его отъезда из-за ссоры с князем Палицыным. И Кузю я вот на этих самых руках носил. И Козма Захарыч помнит, значит, меня...

После этого Яков Михайлрвич рассказал, что тот самый племянник Минина, что погиб в битве под Москвой, и был Иваном, мужем Марии. Тело его Козьма Захарович предал московской земле, могилу отметил, чтобы не забывали покойного, посещали близкие. А день тому назад приезжал Минин к крестному сам, поклонился в ноги Якову Михайловичу и рассказал, где и как найти могилку Ивана.

- Еще увидел твоих коней... - продолжил рассказ медовар. - Спросил: "Не Заруцкого ли жеребцы?" Я ответил: "Его". Тогда Козьма Захарович вынул кошель и передал мне. "Будет за конями Заруцкий - передай его жалованье. По первому разряду платит ему русская земля за подвиг его - пятьдесят рублей за год".

Кошель был кожаный, с кожаной же полоской, продетой сквозь множество дырочек, завязан в узелок. Стоял кошель никем не тронутый посреди выскобленного стола рядом с большой, полной ботвиньи миской, с двумя ложками, двумя полотенцами и блюдом с нарезанным ржаным хлебом.

- Извини, мяса нет, - сказал старик, садясь по одну сторону стола и указывая атаману на противоположный конец. - Кабана забивать будем с морозами.

Женщин к столу не пригласили - и Заруцкий, вкушая ботвинью, мог поглядывать на сидящую, как в позапрошлый раз, на скамье у входа Машу, видеть ее печальное и ставшее от того еще боле красивым лицо. Слушал старика, не перебивая, не переспрашивая.

- Бездетна Маша. Может, Бог ее наказал, может Ивана. Дело рода моего может прахом пойти, коли не будет дитяти в этом доме. И вдовых баб стало много на Руси. Так много, что ложатся бабы хоть под какого мужика. Под самого завалященького. А в моем деле какой попало муж не нужен. Мне надо породу содержать, кровь улучшать, а не пакостить. Вот какое дело...

Маша по-прежнему смотрела в пол, хотя всем было уже ясно, о чем хочет сказать старик. Глаз на Заруцкого не поднимала.

- Вот я и спрашиваю: женишься на Машеньке и останешься здесь или побежишь к этой востроносой Маринке? Слышал я, траванула она тебя, да не до конца. А ты ее запер за это, держишь, как узницу. Нет у тебя любви к этой твари. А Машу, знаю я, не любить нельзя.

Что было ответить на такие честные и прямые слова Заруцкому? Что люба ему красавица Маша была всегда, но люба, как сестра, как подруга, которой ему вольно любоваться лишь, но не трогать. Ибо жизнь его и ее жизнь переплестись не могут. Слишком спокойно и слишком отшельнически жил сей род медоваров, слишком непохоже их проживание на весь его сумбурный, полный опасностей и тревог век. Жениться на Маше и остаться здесь - значит это для Заруцкого, умереть. Не будет более казацкого седла под задом, не будет дикой скачки по степи, не будет лихих рубок и погонь. Когда кони распластываются над землей, как птицы, а всадники сливаются с ними в единое существо...

- У Маринки сын есть... Иванка, - сказал вслух атаман. - Прикипел я к нему. Не могу бросить. Найдут - убьют малыша. Твой же крестник и казнит. Ибо племени Иванка жидовской, крови Богданкиной, сколько будет жить - столько будет опасен для Руси. И, кроме меня, никто не защитит дитя.

Глаза Маши смотрели на Заруцкого с немым укором.

Старик же облизал ложку и положил ее на край стола. После медленно поднялся и сказал, как припечатал:

- Да будет так, Иван Мартынович. Но дело свое сделай - пускай Машенька родит мне от тебя правнука. Таких, как ты, по всей Руси более не найдешь. И пусть мои потомки будут носить твою кровь... - перевел взгляд на вскочившую при его подъеме из-за стола Машу. - Постель мать приготовила?

Та кивнула. Лицо ее было бледным и решительным.

Встал и Заруцкий.

- Ну, с Богом, внуки мои... - сказал торжественно Яков Михайлович. - И будьте счастливы! Не грех прелюбодеяния совершите ныне вы, а благое дело...

2

В ту самую ночь, когда любились Заруцкий с Машей в первый и в последний раз, принесли письмо от поляков из Москвы в гомонящий и горящий кострами стан Пожарского. Гонец был русским, шатающимся от голода бывшим конюхом царских конюшен, не ушедшим из города до осады из-за боязни потерять дом и хозяйство. Теперь вот умерли от голода и мать его, и отец, и жена с пятью детьми, и не осталось никакого хозяйства, даже собаку пришлось съесть прошедшей зимой. А отпустили его поляки с письмом потому, что лекарь заподозрил у конюха моровую язву. Потому, сказал, пусть лучше заболеют русские, нежели и без того терпящие бедствия в осаде поляки. А у конюха эти пятна на теле не от болезни, а от пролежней и голода. Такие же пятна были и у отца его, и у матери. А умерли они еще в феврале. Стало быть, не язва это.

Конюха увели лекари в дальний конец лагеря, где срубили по приказу Минина несколько изб для раненных и больных, накормили там и уложили. А конюх все радовался русским лицам вокруг, и рассказывал, рассказывал о том, как тяжко ныне в Москве, как все человеческое повыел в людях глад: едят там и человечину, и продают ее на развес, и будто бы даже матери собственных детей закалывают, чтобы успеть раньше, чем кто другой сделает это и съест их. Все говорил, и все просил дать ему еды еще и еще.

Лекари велели не давать пищи много. Только жидкое, сказали, кисель либо квас хлебать в первый день.

А конюх все рассказывал о бедах за московскими стенами, канючил, чтобы дали ему хоть кусочек хлеба...

В письме, что принес он от поляков, было написано следующее:

"Не новость для вас лгать в своих писаниях. У вас нет стыда в глазах. Присмотрелись мы на храбрость и мужество ваше! Московский народ самый подлейший в свете и по храбрости подобен ослам или суркам, которые только тем и обороняют себя, что в ямы прячутся. Видели мы, как литовский гетман дал вам знать малыми своими силами. Мы, ожидая счастливого прибытия государя нашего короля с сыном Владиславом, не умрем с голоду, а дождемся его и возложим царю Владиславу на главу венец вместе с верными его подданными, сохранившими данную ему присягу. А вам господь Бог за кровопролитие и разорение Московского государства возложит на голову кару. И каждый старший из вас пусть ожидает великой кары Божией над собой. Не пишите к нам ваших московских глупостей. Не удастся вам ничего от нас вылгать. Мы вам стен не закрываем - добывайте их, если они вам нужны. А царской земли шишами да блинниками не опустошайте: пусть хлоп идет к сохе, поп - к церкви, купец - на свой торг, здоровье будет царству. Не пиши нам сказок, Пожарский. Мы лучше тебя знаем, что польский король усоветовался с сенатом, как довести до конца московское дело и укоротить тебя, архимятежника. Не был нам турок страшен и не будет. И не только своими негодяями и шишами, что у тебя теперь, но если бы к тебе пристало гораздо больше бунтовщиков таких, как ты, то и тогда ты не одолеешь нас при помощи Божией..."

- Стало быть, попало наше послание не полковникам, а к самому Струсю в руки, - сказал на это Пожарский. - Ну, что ж... Подождем еще месяц. Тогда можно идти и на приступ.

- Почему не сейчас? - спросил князь Засекин, который с Трубецким против Пожарского не уговорился и вернулся к князю на воинский совет. - Ужель не одолеем?

- Одолеем, - уверенно ответил Пожарский. - Да только людей много положим - и своих, и поляков. А через месяц они сами будут счастливы сдаться на милость нам. Потому как помощи им ждать не от кого. А к нам люди идут и идут...

Тут в шатер попросился лекарь и сообщил, что принесший письмо от поляков посадский человек добрался до хлебных запасов соседа своего, съел большой кус и умер в корчах.

3

Под утро похолодало так резко, что не сбросившие листья еще зеленые с малым числом красноты клены обмякли и обвисли. Паутина, дотоле летавшая по всей поляне, проникающая даже в избу медовара и на чердак с сеновалом, где спали на расстеленной прямо на сене перине Заруцкий и Маша, исчезла. Только одна паутинка уцепилась за ржаную солому, которой старик перекрыл крышу, и болталась перед самым лицом рано проснувшегося атамана.

"Надо уходить...- думал Иван Мартынович. - Семя я ей оставил. Более ничего не обещал. Да и обещал бы - не грех отказаться. Безмужних баб ныне - полная Русь. Их теперь обманывать не в тягость. Они и сами готовы обманываться... Только почему не хочется вставать и уходить? Отчего так сладок запах тела ее рядом? И как приятно слышать ее дыхание под ухом. Добрая баба, сладкая. Как мед ее деда... А может жениться и взять ее с собой? Или даже просто разбудить ее сейчас и вместе укатить подальше из этого леса... Хитрый старик. Эка, окрутил! Знает истинную силу бабью. Полежу еще часок - и сил бросить ее не станет. А увозить Машу - зачем? Мне - потеха одна, а старику - разорение. Придет время - разлюблю ее, а весь этот курень прахом пойдет. И за что? За то, что десять лет тому назад старик этот жизнь мне спас?.. Нет уж, с таким, как Яков Михайлович, надо быть честным..."

На крышу присела какая-то птица. Ворона, должгл быть. Или галка. Солома прогнулась под ней - и паутинка тронула нос Заруцкого. Он чихнул.

Маша открыла глаза.

- А я давно не сплю... - сказала она тихим певучим голосом. - Думала все: сейчас встанешь и потихоньку уйдешь. А ты лежишь и лежишь... - и нежно тронула губами его ухо. - Любимый мой...

Поднялась на руках, обдав его запахом женского тела, но не упала на Заруцкого, как он ожидал, а откатилась со стоном в сторону, шурша сухим духовитым сеном.

- Уходи! - сказала глухо. - Не мучь.

Заруцкий приподнялся и сел. Пошарил вокруг в поисках одежды, стал молча одеваться. Надо было что-то сказать, но слов не было. Смотрел на красивый стан Маши и думал о том, что у Марины тело будет и посуше и покостлявей, что невидимая сейчас из-за спины грудь Маши раза в четыре больше, чем у царицы, и губы ярче, никогда не были крашенными. И пахнут почему-то земляникой, которая давно отошла.

"Можно съездить в ту деревеньку, взять царевича и увезти его сюда. Пусть будет нашим общим сыном... - подумалось вдруг. - Никто искать нас тут не будет. Никто не узнает, что мы с Ваняткой стали медоварами. А Маринку найдут - и закуют в кандалы. Не повесят же ее. Какая-ни-какая, а признанная царица. Сошлют в монастырь, дадут на кормление столько, сколько и десяти мужикам не съесть, - и все наказание. А найдут Ваню да меня - так сразу повесят... - и вдруг споткнулся о мысль. - А с нами - и тех, кто нас скрывал. Минин ведь знает про это место".

- Я не поеду с тобой, Иван Мартынович, - вдруг, словно угадав его мысли, сказала Маша. - Я теперь - вдова мининского племянника. И дите твое будет почитаться его дитем. Лет тридцать - до смерти Козьмы Захаровича - будем мы в безопасности. А ты поезжай. Не жалей меня. Раньше было надо жалеть - когда кроме тебя, никого у меня не было.

"Вся в деда, - зло подумал он. - Не говорит - а жалит", - но рассмеялся вдруг и сказал:

- После плакать будешь, пожалеешь о сказанном.

Она перевалилась на спину, бесстыдно оголив себя всю, светясь в полумраке чердака нежной кожей. Полная грудь стояла торчком и притягивала к себе взгляд Заруцкого.

- Буду, - сказала с вызовом. - Но вот ты уйдешь, а дитенка мне уже оставил. Частичку твою. А у тебя от меня будет только память.

Он уж оделся, осталось только накрутить портянки и натянуть сапоги. Но при виде тела этого и при звуке голоса он рванулся к Маше и подмял ее под себя.

Женщина сладко охнула и приняла его...

4

Уехал Заруцкий от медоваров на четвертое лишь утро. Было морозно, пахло приближающимся снегом. По небу крутились черные и пепельные облака, ветер стонал в ветвях разом раздевшихся, пожелтевших и покрасневших деревьев. Два жеребца в нетерпении переступали ногами и грызли удила.

Провожали атамана все трое хозяев. Вышли из дома и встали напротив уложившего в возок бочонок с медом Заруцкого.

Мать Маши разверзла наконец уста и сказала, словно пророчествуя:

- Не увидим мы больше тебя, Иван Мартыныч. Трудную ты выбрал себе судьбу, но великую. Будешь помирать - вспомни про нас. А уж мы о тебе помолимся.

- Полно каркать, - проворчал старик, и отвернулся.

А Маша смотрела на Ивана Мартыновича одновременно и сыто и призывно. Молчала.

Поклонились хозяева земно. Заруцкий ответил тем же, а после вспрыгнул на облучок и, гикнув, погнал коней, закусив нижнюю губу свою до боли...

А в следующий полдень был атаман уже возле той избы, где в одежде горбуна оставил ребенка на попечение грудастой бабы.

Дом был подправлен и стоял ровно. Плетень соорудили новый. Да и калитка была уже не прежней. Новая створка прикручена мочалом к стояку крепко, удерживалась свитым из ивового прута колечком. Куры не гуляли по двору, а кудахтали, бродя за частым из еловых колышек забором. По верху ходил все тот же петух и важно квохтал.

Все та же кудлатенькая собачонка, завидев Заруцкого, было гавкнула, а после радостно завизжала и принялась скакать вокруг него на задних лапах до тех пор, пока атаман не наклонился и не погладил ее. После этого собака с веселым визгом бросилась во двор, стала скрестись лапами в дверь и громко, отчаянно лаять.

Дверь распахнулась - и в проеме возник мужик - заспанный, всклокоченный.

- Чего надо? - спросил недовольно, щуря полусонные глаза в лицо Заруцкому. - Чего пришел?.. - но вдруг узнал Ивана Мартыновича и испугался. - Атаман? Откуда?

- Где баба? - спросил Заруцкий. - Хозяйка этого дома.

- Сейчас... сейчас... - засуетился мужик и бросился в дом. - Варвара! К тебе! Сам атаман пожаловал!

Заруцкий шагнул в дом.

Было здесь темно и пахло съестным. С полати слезала полуодетая грудастая баба - та самая, которой оставил Заруцкий малыша.

- Где Иванка? - строго спросил он.

- Какой Иванка? - взвизгнула баба. - Нет никакого Иванки... - оглянулась по сторонам, схватила ухват. - А ну, стой! Чего пришел? - бросила взгляд в сторону мужика. - А ты? Чего встал? Гони отсюда!

- Так ведь... атаман, - сказал мужик.

- Какой атаман?

- Заруцкий.

Баба опустила ухват, оглядела Заруцкого с головы до сапог и с сапог до головы.

- Ну, атаман, - согласилась. - А какой тебе нужен Иванка?

Объясняться Заруцкому не пришлось. Из-за занавески над лежанкой высунулась детская мордашка и радостно закричала:

- Па-апа!

Малыш скатился по печи на пол и бросился на руки Заруцкому...

* * *

Новые люди оказались столь же разными, как и старые. Просто одни пришли на смену другим, но, как оказалось впоследствии, ничего не изменилось. Страшен был сам переход - кровавый и всем противоборствующим сторонам непонятный...

Отрезанные от мира поляки в Москве, конечно, не знали, что король Сигизмунд все-таки наскреб денег на покупку двух полков немецких наемников, и вышел вместе с выздоровевшим королевичем Владиславом на Москву. Осажденные поляки просто верили в благородство своего короля и надеялись, что Сигизмунд их в беде не оставит. Но сами тем временем...

... обнаружив коллекцию древнегреческих пергаментов в подземельях Кремля, стали варить их и ими питаться. Когда же и эта пища иссякла, стали убивать пленных, есть человеческое мясо. А затем, словно в горячительном бреду, принялись поедать и друг друга. Будзила в воспоминаниях своих писал, называя имена и фамилии, о том, как гайдук и лейтенант съели сразу по двое своих сынов. Другой офицер съел свою мать, прибывшую из Польши проведать дорогого своего сыночка. Более сильные убивали более слабых, поедали их, не брезговали и больными.

Ссорились из-за тел умерших от голода и "к порождаемым жестоким безумием раздора примешивались самый удивительные представления о справедливости: один солдат жаловался, что люди из другой роты съели его родственника, когда по справедливости им должны были питаться он с товарищами". Обвиняемые ссылались на право полка на труп однополченца. И полковник не решился прекратить эту распрю, опасаясь, что съедят его самого. Будзило утверждает, что подобных дел было множество в польском войске, что находились такие, кто грыз камни и кирпичи, обгладывали сами себе руки и ноги...

"Пан не мог довериться слуге, - писал Будзило в письме, - слуга - пану. Один съел слугу, другой сына, человечье мясо солили в кадках и продавали; голова стоила три злотых. За ноги по костки заплачено было одному гайдуку два злотых". По сказанию очевидца купца, бывшего в осаде, съедено было более двухсот человек из пехоты и товариства..."

Король же, покинув Вильно в день разгрома князем Пожарским гетмана Ходкевича, направился не к Москве, а во взятый уж поляками Смоленск. В день убийства Гориным "пятой колонны" внутри земства в виде ста шести солдат и двух офицеров Ордена иезуитов, проникших в русское войско, послал Сигизмунд посольством к Струсю изменника Ивана Салтыкова вместе с теми русскими боярами, которые за полтора года до этого призывали на московский Престол королевского сына Владислава. Послы же, добравшись лишь до Можайска, услышали о гибели Кондырева и Бегичева с сотоварищи, на помощь которых надеялся король, поспешили вернуться в Смоленск с этим горестным сообщением.

Все было на Руси не так, как представлялось королю. Не зная об ужасах московской осады, Сигизмунд думал уже не о том, во что превратился его московский гарнизон. Его поражали русские люди, ставшие совсем другими, нежели были они хотя бы два-три года тому назад, когда сотни их помогали польскому королю осаждать Смоленск с засевшими в крепости своими соплеменниками. Те же самые люди, ставшие теперь солдатами Смоленского гарнизона и получавшие жалованье из королевской казны, вдруг отказались идти с Сигизмундом на Москву, и заявили, что их дело - родной город защищать.

"От кого? - удивился король, - Ведь войско Пожарского далеко, а вы здесь стоите под моими знаменами".

А смоляне в ответ:

"Да хоть от кого. От татар, к примеру, крымских... Или от австрийцев. Может и от шведом защитимся. Тебе, король, мы служим верно, но против Руси идти не хотим".

Так и пришлось королю отправиться на Вязьму для встречи с Ходкевичем, имея с собой всего лишь два немецких полка.

Русские люди становились новыми - вот что было королю непонятно...

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

"КОРОЛЬ ЖИГМОНТ ПОЕХАЛ НА ВОЙНУ..."

О том, как король Речи Посполитой Сигизмунд Третий Ваза встретил сына своего Владислава, избранного боярами русскими в московские цари, но народом русским царем не признанного

1

Король чувствовал, что прошедший день был не просто необычным, а очень значительным, главным, дюбыть может, во всей его бурной и столь противоречивой жизни. Почему это и отчего это так, Сигизмунд не понимал, сам себе объяснить не мог, но чувствовал, видел, что вокруг него все изменилось, все стало не таким, как было еще вчера, например, или раньше. Военные по-прежнему бегут к нему с донесениями, придворные - с доносами, слуги привычно лебезят, то и дело норовят услужить без спросу, без веления его... Все, вроде, как всегда, и, тем не менее, все иначе...

Ходкевич, пришедший после разгрома под Москвой в Смоленск с шестью сотнями пеших жолнеров и конных гусар, плюс два полка немецких наемников общим числом в тысячу двести закаленных в боях, смелых и умелых вояк во главе с Денгофом и Урзенбером - вот и все войско. Других у Сигизмунда нет, как нет и денег на большую рать. Этих кормить-поить надо, рыская по селам и городам разоренной семью годами смуты дороге из Смоленска в Москву.

Были бы в войске русские полки - из тех ратников, что согласились служить Сигизмунду в вернувшемся под польскую корону Смоленске - можно было бы и надеяться, что найдут они кормежку по пути. Русские - они в поиске пропитания ушлые: там найдут снедь, где жолнер и не заметит. Ан, отказали проклятые. Так и сказали:

- С тобой король, против татар там, против австрияков либо даже против казаков пойдем, а против Москвы - уж не неволь. Православные против православных биться не будут. Уже Смута эта нам вот она где, - и провели себя все четверо посланных к королю от смоленского гарнизона ратников по горлам. - Крест целовали мы тебе, король, на том, что Смоленск наш защищать будем, а не для того, чтобы посылал ты нас убивать и увечить русский народ. Так что на Русь идти не неволь.

Всего-то менее двух сотен стрельцов было в охране Смоленска - а поди ж ты, с гонором оказались русичи равным шляхтичскому. Не неволь их король на войну идти... Где это видано? В каких королевствах? Должно за это властителю державы взять эти две сотни ратников в кандалы... или проще того - вздернуть на воротах да на деревьях, как поступали в старину властители всех земель и стран.

Только какая бы польза была в том Сигизмунду? Ну, ударил бы он по этим двумстам своими двумя тысячами ратников¸ смял бы их всех, уничтожил, осиротил бы жен и детей их, остающихся в тылу его идущей против какого-то там князя Пожарского рати. Кто бы выиграл в результате? Пожарский. Потому, как Сигизмунд бы в городе, который так долго держал сам в осаде и приобретением которого так гордился, потерял бы полусотню-сотню людей из своей и без того совсем не мощной армии, оставил бы Смоленск без гарнизона. И еще, того хуже, - весть о том, что покоренный Смоленск совсем не покоренным оказался, разлетелась бы по Европе, дошла бы до самой Андорры и до ломбардских купцов, которые уже пообещали денег дать королю на новый поход на Москву. Узнают про королевский позор - злата не дадут, режние ссуды велят вернуть.

Потому улыбнулся лишь стрельцам в ответ король, сказал, что не сердится на русских ратников. Это даже хорошо, продолжил, что они так любят свой родной город, берегут его. Такими ратниками может гордиться каждый король, добавил. Велел после этого отпустить всех, дать в награду по паре сапог. Выборные все-таки. Четверо всего, казна не обеднеет, а слух по войску пойдет о щедрости королевской такой, будто Сигизмунл все русское войско обул.

- Ну их к псам, - сказал Ходкевич на вопрос короля, правильно ли он поступил. - Русские - они везде русские. Сами ж говорят: "Сколько волка не корми - он все в лес смотрит". Без такой помощи спокойней будет.

А граф Потоцкий, воевода смоленский, наклонился к уху короля, да и прошептал:

- На Москву идти надо, ваше величество. Надо помочь Струсю.

И правильно сказал, и хитрил, паскуда. Струсь - зять Потоцкого, а дочь на сносях. Не желает воевода внука-сироту. Или внучку-сироту. Кто баб разберет...

И оба придворных были правы: и воевода смоленский, и гетман. Надо идти на Москву. Матка боска, как не хотелось Сигизмунду выезжать именно сегодня! Но... сам не понял как, а соскочило с языка:

- Сегодня же выходим в поход. Ровно в полдень.

Простые слова, а как круто весь день изменили. Да что там день - все сразу наперекосяк пошло.

Ибо ждал король в Смоленске приезда сына Владислава из Кракова, куда из Вильны еще летом отпросился королевич у отца, дабы проститься с нянькой своей Барбарой. Родной город Владиславу Краков. Там королевич учился в монастыре бенедектинцев у солдат Ордена Иисуса наукам будущему государю особенно необходимым. Хорошо учился, писали Сигизмунду монахи, да только не очень прилежен был при этом. Что на лету схватит - то и знает, а самостоятельно работать не любит. И задумчив, пишут, последнее время стал, все норовит в окно поглазеть, о своем помечтать да повздыхать. А ведь именно его - поганца - на Престол московский бояре русские зовут. Вот отец и ждет его теперь... государством править.

Точнее сказать... чего уж перед самим собой лукавить?.. сын - только повод Сигизмунду, чтобы самому с войском на Москву идти. Одно дело Смоленск было воевать - все-таки полтораста лет тому назад город был польским, другое дело - королю польскому во главе войска на сердце Руси маршировать. А с сыном вместе, с почти законно и почти избранным на царство московское, можно и до Кремля дойти. А там уж и решение принимать: сесть самому на русский Престол, или Владислава на трон сажать. Решение ответственное, сразу не примешь. Уму и верности русских бояр доверять нельзя - каждый из них в своей жизни по столько раз царю своему изменял, что малолетку Владислава обдурят, еще и загубят дурака.

Ибо только дурак так долго в пути застревает. Два дня тому назад должен был прибыть Владислав в Смоленск. Уж трех гонцов посылал Сигизмунд королевичу навстречу - и все без толку: ни Владислава, ни гонцов назад.

Маршалок краковского королевского замка пан Адам, вызвавшийся сам в поход сей, попытался было посочувствовать Сигизмунду на правах мужа няньки королевича, да король велел маршалку помолчать.

- Молодой, здоровый, сильный. Что с ним сделается? - сказал вслух. - Я в его возрасте сам по девкам шастал.

Придворные привычно заржали вслед королевской шутке, стали говорить о том, что и впрямь ничего с Владиславом не может случиться, а король их был орлом - и орлом остался. В карете едет, при охране в пятьдесят гусар. А девки - они девки и есть. Курвы, словом...

"Это все вчера было... Да, кажется вчера... А сегодня с утра было какое-то предчувствие... не вспомню какое, - размышлял Сигизмунд. - Что-то такое с утра приключилось... или продумалось... оттого-то и такая тяжесть на душе..."

Думал о забытом утреннем впечатлении король, слушал Ходкевича с Потоцким - вот и ляпнул, что в поход выйдет рать его сегодня и именно в полдень. Глупо. Ибо выходить надобно всегда либо рано утром, либо под ночь. В полдень в это время года только полные придурки из теплых домов выходят в чистое поле. Но...

Но слово королевское потому и закон, что неизменно оно. Сказал так король - значит имеет какое-то высшее разумение, не доступное прочим ослам. Воля короля священна, обсуждать ее непозволительно. Не только подданным, но и самому себе. Ибо король не должен менять своих решений. Особенно в походе. Особенно в отношении войска.

- Сегодня выходим в поход, - сказал в тот раз король. - Ровно в полдень.

И тотчас Потоцкого не стало рядом с Сигизмундом - понесся сообщать о решении короля выступать в поход немедленно. Ибо до полудня оставалось всего чуть более двух часов, а сборы войска требуют времени приличного. Но таковы уж все воеводы польские - им бы поскорее из своих городов прожорливых постояльцев сбыть, с довольствия две тысячи ртов снять, да, почитай, тысячи четыре лошадей.

И Ходкевич сразу спросил разрешения уйти - проследить надо гетману за тем, как собирается в поход его часть войска, как грузят провиант в возы.

Только ушли воеводы - в новопостроенные палаты воеводские, где проживал почти месяц в ожидании сына король, вбежал всклокоченный, потный гонец и сообщил, что королевич Владислав изволил войти только что в город, спешит к родителю.

Ну, что бы не явиться поганцу на десять минут раньше! Не ляпнул бы Сигизмунд про поход - вышли бы завтра. Все бы могло иначе повернуться.

Но гонец появился позже изъявления воли короля, в городе уже стояла предпоходная суматоха, переменять было ничего нельзя. Самому разве что надо выйти во двор да встретить недоросля, спросить, отчего задержался царственный отрок в дороге. Блуда одного лишь ради отказатьс от целого царства захотел?

А Владислав уж тут как тут. Не вышел, а кулем вывалился во двор из кареты, словно уж и ноги его не держат.

"Ужели пьян?" - поразился король.

Однако нет. Устоял королевич на ногах. Встал, озирается, руки под шубой прячет, плечи обнимает, дрожит на виду у всех, срамит королевскую кровь. Сопляк совсем, с первой щеточкой отчетливо видных на бледном лице рыжеватых усиков. На кончике носа - прыщик белый (не блудил, стало быть), сверху от левой брови - второй, красный, еще не созревший. Носом хлюпает, телом трясется - озяб, стало быть, в дороге. Совсем щенок.

Сразу же, на людях, без поклона отцу, без слов о здоровье и благодарности, принялся королевич жаловаться:

- В дороге застряли. Колесо от кареты соскочило. Подняли его гусары, на место поставили, глянули - а шкворня нет. Бросились искать. Грязь, все развезло. Потонул, наверное. Полдороги обшарили - не нашли. Послал в ближайшее село к кузнецу. А там кузнеца нет. Два дня по окрестным селам рыскали, пока кузнеца нашли. Бедная страна, несчастная, убогая. Кузнецов в ней нет.

"Экий рохля! - думал, слушая его, король. - Просидел в промерзшей карете в лесу двое суток из-за какого-то поганого железного штыря. Вскочил бы на коня - и помчался дальше, а каретой пусть солдатня занимается".

Да, так поступил бы сам Сигизмунд, поступил бы так и брат его Карл, покойный уж теперь король шведский. Отец бы их так поступил. А дед, шведский купец, избранный королем, решил бы эту проблему совсем иначе: взял бы, да и купил в ближайшем же селе у крестьянина этот штырь, а то и всю телегу из-за одно лишь шкворня. А лучше бы отобрал силой. Но в Смоленск все четверо старших Ваз прибыли бы вовремя. А Владислав вот запоздал...

И не скажешь вслух всего этого в присутствии придворных. Выслушал Сигизмунд Владислава молча, темнея лицом и сжимая до боли зубы, пошел по лестнице Красного крыльца в воеводские палаты.

- Поесть королевичу! - приказал слугам на ходу. - Быстро. Горячего. В полдень выходим,.

- Как в полдень? - испугался Владислав. - Почему в полдень? Я устал, я спать хочу.

Король велел и прибывших с сыном гусар накормить. Лишь после этого вошел в воеводскую трапезную, дождался, когда принесут сыну горячих щей с хлебом и куском проваренной телятины, выгнал из комнаты всех, продолжил разговор с Владиславом наедине:

- Что опоздал ты - твоя беда. Извинений не принимаю. Согрейся, поешь - и в поход. Сегодня же. Москва ждет.

А сам подумал:

"Ждет она тебя. Как же. Такого только вот м...дака на троне москвичи и не видели. Скольких уж они царей поскидывали. Такую вот орясину посади на трон - его и отправят на тот свет те же самые бояре. Вон - жрет, как свинья, чавкает. Какой из него царь?"

2

Не любит король сына. Никогда не любил. Знал, что дурно это, но ничего с собой поделать не мог. Оттого и не видел почти. Учился Владислав в монастыре - да и пусть сидел бы там хоть всю жизнь. По крайней мере, под ногами не мешался. Если бы не упрямство русских бояр, свергнувших своего царя и возжелавших трон московский передать Владиславу, Сигизмунд бы еще год не видел сына. И не скучал бы по недорослю...

Что причина этому? Может, сказки да истории, слышанные Сигизмундом в шведском своем детстве. Всюду в них родственники между собой враждовали, отцы душили сынов, дети резали родителей. Одна история про будто бы сумасшедшего королевича датского Гамлета чего стоит. Принц скормил убитых им собственноручно родичей свиньям. И ведь не выдумка какая-ни-то, факт. Во взрослом виде Сигизмунд сам прочитал об этом у Саксона Грамматика. Моряки английские показывали представление об этом королевиче на английском языке: как брат брату вливает яд в ухо. Семейная идиллия, матка боска!

Когда кто-нибудь из придворных начинал перед Сигизмундом ходатайствовать за потомство свое, лепеча что-то о любви к деткам да внукам, Сигизмунд таким людям не не верил, почитал слова их хитростью заурядной, игрой в нравственность и благопристойность, раздумывал о скрывающейся в тех словах каверзе. Когда же каверзу ту находил, то радовался в душе, хвалил себя за мудрость, но вслух выражал подобающее подобной игре сочувствие, и никогда не наказывал такого рода обманщиков. "Свояк свояка видит издалека", - гласит старая шведская пословица. Не любят дети отцов, а дети родителей, а лишь играют в привязанность - и с этим ничего не поделаешь.

Только вот королей без наследников подданные не любят, норовят свергнуть. Пример на глазах: поруганный царь Василий Иванович Шуйский. Будь у сына Бориса Годунова Феденьки дите, у Лжедмитрия того же, у Шуйского... разве ж у кого рука бы поднялась на них? Кому нужен король, после которого невесть кто воссядет на Престоле? Подданным нужна надежность в лице властителя - оттого и женятся короли, плодятся. Сигизмунд это понимал - и дал жизнь ублюдку, как называл сына король про себя.

Ума у Владислава не хватило на то даже, чтобы покориться воле отца и молча согласиться ехать дальше и сегодня же. Сожрав щи да мясо, выпив кисель, захотел спать королевич. И заныл тут же:

- Ваше величество, устал я с дороги. Может, отдохну, а потом войско ваше догоню?

- Цыц! - рявкнул тут Сигизмунд. - Не стони, как баба! Из-за капризов твоих менять приказов королевских не стану. Сказано - ехать всем сейчас же, значит - ехать сейчас и всем!

Вытаращился на отца недоросль, в глаза озера готовых хлынуть наружу слез.

- И чтобы не реветь! - велел Сигизмунд. - Иначе, морду изувечу и зубы пересчитаю - будет из-за чего слезы лить.

Владислав чуть в обморок не упал от подобных слов. Вот когда понял он смысл напутствия няньки своей пани Барбары Пикульской, сказавшей ему в Кракове перед дальней дорогой:

- К отцу особо не приближайся, Влад. Он все-таки, в первую очередь, король, а уж потом - отец. У него душа вся заботами о благополучии державы загромождена, а не тем, чтобы с дитем возиться. Вот встанешь на Престол московский, будешь вровень с отцом, тогда и заметит он тебя. А пока терпи, сердечный ты мой... - и поцеловала в лоб.

Права старая оказалась. Впрочем, не очень-то и старая. Год назад овдовела, а спустя сорок дней уже и замуж выскочила - за пана Адама, маршалка королевского краковского замка. И ведь выбор был у бабы: человек десять к ней сваталось!

Сдержал слезы Владислав, проглотил обиду, низко склонился перед отцом, ответил:

- Как прикажете, ваше величество. В путь, стало быть. Москва ждет.

Одним словом, не то уломал, не то сломал сына Сигизмунд. А торжества в душе не ощутил. Ну, подчинился в тот день ему Владислав, ну поспешил в свою карету. И что из этого?

Думалось королю, глядя в спину сыну, что лучше бы опротивился недоросль воле отца, возмутился насилием над собой, закричал, потребовал бы уважения от польского короля к будущему властителю русской державы, пошел бы наперекор...

Нет ведь, скуксился Владислав, сбежал в карету, чтобы уже там слезы лить в два... нет, в четыре ручья: глазами и ноздрями...

Впрочем, и сама мысль эта глупая, поправка о числе слезных ручьев рассердили Сигизмунда еще больше. Потому не вышел король из палат воеводских степенно, а выскочил. Быстро сбежал по ступенькам вниз, увидел поданную карету, побледнел от гнева.

- Что я вам - баба? - закричал. - Подать коня!

Тотчас все засуетились, забегали. Из окна своей кареты выставился на отца Владислав, словно спрашивая взглядом:

"Мне тоже из кареты вылезать?"

- Королевич в карете поедет, - заявил тогда Сигизмунд. - Пусть отдохнет с дороги.

Тут подвели к нему любимца - каурого скакуна по кличке Черноухий. Король по-молодому лихо вскочил на него и, дав коню шенкеля, помчался вперед. Пустая карета с гербами на дверях, придворные, охрана двинулись следом.

3

Рать вслед за королем тронулась тотчас же, то есть ранее полудня на целый час...

Не готовое еще к выступлению войско на мгновение замерло в растерянности при виде короля, несущегося верхом по направлению к Княжим воротам крепости, потом все ратники немецкие да польские засуетились, принялись отвязывать коней, дооседлывать их, вскакивать в седла, влезать; у кого-то вдруг перетянутая подпруга лопнула - полетел кубарем под копыта чужого коня; а еще кто-то ранец в яслях с овсом забыл - пришлось сквозь прущую вслед за королем беспорядочную толпу протискиваться, получая тумаки и матерки в лицо и в спину. Да мало ли случается лиха в войске, оказавшегося по выходе из города загодя не построенным. У лафета одной из пушек, к примеру, колесо соскочило, да покатилось, проклятое, прямо под ноги идущих единственных здесь строем драгун - так одно животное зазря и покалечило. Поругались кавалеристы с артиллеристами, помахались кулаками, полаялись от души...

Словом, в случившихся из-за поспешности выхода сумятице и бестолковщины оказались первыми за королем и его свитой на мосту через крепостной ров сразу три подводы, груженные черт знает чем, в том числе и, как оказалось впоследствии, снятой с лафета медной пушкой. Мост, построенный сразу после осады наспех, сколоченный не плотниками даже, а первыми попавшимися в плен смолянами, за год порядком протрухлявивился, осел и покривился после паводков и мотания по нему туда-сюда телег да солдатни, не выдержал веса сразу трех возов, запряженных двумя конями каждый, - и...

...заскрипел, застонал, словно плача... Король на коне своем остановился, оглянулся - и прямо на его глазах три обоза с людьми и лошадьми медленно повалились на бок, ушли в грязную, лишь слегка прикрытую тонким прозрачным ледком с белой снежной порошей, воду.

Ухнул мост, чавкнула жижа, закричали люди, с болью в голосах заржали кони... Кровь брызнула по пороше... Утки-дуры с соседней полыньи взвились в небо с заполошным криком...

И вслед за утками закричал откуда-то из города, из-за ворот Владислав призывно и тоскливо:

- Па-апенька!

Тут уж, кто слышал вопль королевича, грохнули совместным хохотом. Полетело по войску вперед и назад:

- Королевич вопит: "Папенька!"

Развеселило слово детское гусар. А Сигизмунду случившееся - ножом по сердцу:

"Позор учудил, паскуда!"

Два всадника - из числа слуг кого-то из королевских придворных - оказались на самом краю обрушенного моста, сразу под воротами.

- Ваше величество, - стали кричать. - Вы живы?

Взыграло ретивое - обидно стало Сигизмунду за мост не вовремя сломавшийся, за плач сына-недоросля, злоба в душе вскипела, закричал король, еще более ярясь от переносимого на глазах рати позора:

- Назад! Кругом! Через другие ворота! Нагнать! Живо!

Тут уж в войске такой переполох случился, что бросились все сразу разворачиваться на месте. А места-то и нет. Шум поднялся такой, началось такое не видимое Сигизмунду за стенами крепости столпотворение, что понял король: уж лучше бы он не кричал. Тем более, что оба немецких полковника остались в крепости, порядок бы они и сами навели. Однако, дикий крик короля, наложившийся на нервное веселье рати, сбил мысли гусар и жолнеров с пахолками, испугал особенно тех самых слуг, что оказались впереди рати всей, под самыми Княжими воротами. Двое слуг этих тут же на каменном пятачке с острыми обломками бревен, на которых только что лежал рухнувший мост, принялись разворачивать коней, хлеща их плетками, крича при этом невесть кому:

- Назад! Кругом! Приказ короля!

Ну и, конечно же, оба коня стукнулись крупами, не удержались на скользком краю, свалились вместе со всадниками в воду. А те уж кричали теперь:

- Помогите! Вытащите нас, пся крев!

Все это произошло на глазах короля и оставшихся рядом с ним человек около пятидесяти придворных и личной охраны. Растерялись они, и лишь пялились молча на происходящее.

- Помогите же им, черт побери! - выругался король.

Хотя и видел: помогать некому: вокруг стоят лишь на язык бойкие. Цвет дворянства польского да литовского, словом. Кому из них хочется в грязную да холодную воду лезть? Гоношистый народ, злонравный. Будто и не услышали слов короля.

Спрыгнул тогда король с коня, сам пошел ко рву, снимая на ходу белую теплую перчатку, готовясь протянуть руку первому, кто из упавших к берегу подплывет.

Тут все придворные кинулись к воде с гужами в руках, еще с чем-то нужным, оттеснили сюзерена своего ото рва, быстро вытянули на берег четырех коней, двух гусар и возницу. А сколько осталось на дне, никто и не знал.

Ибо галдели все, кто был рядом с королем, не тише всего прочего войска.

Сигизмунд молча, не оглядываясь, пошел к карете, сел в нее, задумался, представляя, что сейчас творится внутри города...

Две тысячи конных да пеших, столько же телег запряженных, то есть коней четыре тысячи, а то и все пять, разворачиваются на узких, не убранных все еще от головешек пожаров улицах, мешают друг другу, толкаются, матерятся, лупят почем зря по спинам коней и друг друга, хватаются за пистолеты и сабли.

Толстые каменные стены крепости заглушали весь этот кавардак, но король знал, что из-за случившейся по его вине сумятицы будет потеряно сегодня никак не меньше полутора-двух десятков лошадей и столько же людей, а также потерялось наверняка что-то особенно важное, бывшее в утонувших во рву возах.

Подозвал король к себе сидящего на коне и невозмутимо следящего за происходящим маршалка краковского королевского замка, велел ему:

- Ты, пан Адам, поезжай в город через другие ворота - и разберись: отчего это вдруг оказались на мосту сразу три подводы? Разберешься, догонишь - расскажешь.

Маршалок поклонился королю и тотчас ускакал. А Сигизмунд велел кучеру отъехать немного вперед от невезучего места.

Остановились через полверсты, как раз за поворотом ощетинившегося к серому небу молодого осинового леска. Разожгли гусары охраны королевской костер, раздели искупавшихся, стали сушить вещи их, ждать подхода основной рати...

4

"Может не с отказа русских ратников начался этот такой паскудный день?" - думалось привыкшему уже основательно ругаться по-польски Сигизмунду.

Ведь и до появления перед светлые очи короля этой воняющей прелой овчиной армяков и кислой капустой духом своры из четырех русских охранников Смоленска на душе у Сигизмунда было и без того муторно. Будто с самого утра, едва проснувшись, знал он уже, что день не задастся, будет именно таким - все наперекосяк.

Вспоминал, вспоминал Сигизмунд тот первый момент, когда открыл он глаза в полутемной воеводской опочивальне, приготовленной ему по приказу Потоцкого, - и вдруг, словно огнем опалило память короля:

"Костел!.. Нет, церковь русская!.. Собор смоленский".

Как раз в мгновение просыпа увидел Сигизмунд сегодня русский православный собор. Даже не просто собор, а остатки его - то, что уцелело от взрыва, случившегося внутри Смоленска, когда ворвались в город через пролом в стене поляки... Не собор сам увидел король, а стены его, выбеленные годом непогод, похожие на больной зуб в темном провале рта, каким окружали храм утренние сумерки... Лишь стены без крыши и куполов, унесшихся вместе с прошлогодним взрывом в небеса...

Вот-вот... именно так... Мимолетный взгляд проснувшегося на пуховиках короля в крохотное оконце опочивальни и печальный вид останков храма Божьего и предопределили судьбу этого дня и всего, быть может, похода Сигизмунда с Владиславом на Москву...

"Да, да, именно так... - вновь подумал Сигизмунд. - Увидел белый обломок этот, помню, и сказал сам себе: "К чему снятся больные зубы?.." И вспомнил: "Ах, да, к покойнику в доме". А после повернулся лицом к двери и дернул шнурок звонка..."

Висящий над головой короля колокольчик, помнится, тоже не прозвенел, как обычно весело. Он словно проплакал этим утром. И это был уже второй знак. Но Сигизмунд не понял ни первого, ни второго.

"Собор... - повторил король про себя, следя за искрами над огнем костра окруженного гусарами и придворными. - Как там звался он? Какому святому посвящен?.. Не помню. Сколько раз слышал - и вот забыл... Ах, да... Успенский... Рака там еще была. С чудотворными мощами святого Меркурия... Имя-то латинское. Такой святой есть и в римских свтяцах. Раскололась рака от взрыва, а потом, говорят, жолнеры по мощам прошлись - в пыль святые останки растоптали[5]..."

Вот знал же об этом Сигизмунд, даже доподлинно знал, даже больше знал, чем и сейчас мог вспомнить...

Но проходило знание это мимо души его. И вдруг словно озарило:

- Святотатство совершили люди мои, - сказал вслух, но негромко, так, что никто не услышал его. - И наказывает нас за это святой Меркурий...

* * *

Приблизительно так, или почти так, думали и едущие из Смоленска на встречу с королем через другие ворота ратники Сигизмунда. В сознании каждого из них словно отпечаталась одна и та же мысль:

"Сломался мост - плохая примета - повернули назад - пути не будет".

Оттого и песни не пели в пути. Ехали гусары да рейтары верхом, спал Владислав в карете, сидели на возах жолнеры да пахолики. Все молчали. Угрюмые.

Предстоял им длинный путь - верст в пять сотен, как они думали, - сквозь леса, через реки, по невспаханным полям, по незамерзшим до сих пор болотам, по дороге с выгоревшими напрочь селами, с бесшабашными шишпами, прячущимися в дальних лесных заимках и починках, выходящими на большую дорогу того лишь ради, чтобы поймать, встретить полячишку-другого, пырнуть его вилами в живот или сзади ударить по голове цепом.

"Плохая примета - пути не будет..."

Продолжение 32-е

Copyright (c) "Русский переплет"