В Е Л И К А Я С М У Т А

ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОСЬМОЕ

7115 ГДЪ от С. М. 1606 ГОД от Р.Х.

О Т Ч А Р Л Ю Б О В Н Ы Х √

К Ч А Р А М С Т Р А С Т И

1

Камыш шуршал о дно и бока лодки. Коричневые шишки рогоза качались, мелькая сквозь болотную зелень, заставляя смотреть рассеянно, не прокладывать путь, а скорее предугадывать его, ибо сколько ни плавал он по этому затерянному среди проток, ериков и култунов островку, никогда не знал точно как долго продлится это плавание, ни разу не высадился в каком-то заранее предугаданном месте.

Огромная ветла с черными столбиками бакланов на сухих ветках, куда следовало держать направление, вела себя как завороженная: оказывалась то справа, то слева, а то и вообще исчезала из виду, чтобы неожиданно возникнуть из усыпанного кубышками култуна, где светлая тихая лазурь воды вбирала в себя небо, а разлегшиеся по поверхности цветы лотоса казались осколками солнца.

И чаровница, живущая здесь, была подстать этой колдовской красоте. То стояла, ожидая его на низком хлюпающем берегу, прислонив ладонь к бровям, то хоть с собаками ищи ее по всему острову - не найдешь. Укроется в чащобе порослевого леса, застынет там, как птица выпь, в тростнике, а то вдруг возникнет, вырастая долго-долго из красновато-лилового сусака, будто сама какое деревце. И, глядя на испуг ли его, удивление ли, не смеялась и даже не улыбалась, а широко распахивала чудные голубые с карей крапинкой глаза и шевелила губами, шепча не то оберег, не то заклинание.

И ради надежды увидеть эти глаза и эти губы, чтобы утвердиться в чуде возникновения женщины-дерева, стремился сюда он всей душой, а телом покоился в лодке и мерно греб, опуская весло в воду тихо, спокойно, и также без шума и всплеска вынимая его. Даже капельки, срывающиеся с кончика весла, не падали звонко, а скатывались, тихо сливаясь с рекою. И чтобы не хлюпала просачивающаяся в плоскодонку влага, он ногами не шевелил, застыв низом тела и вслушиваясь в окружающий мир с осторожностью зверя, стерегущего своих детенышей...

Сквозь комариный зум, шорох листьев и стеблей тростника доносился дальний перекряк сидящих на яйцах уток, посвист чибисов, хлоп крыла неожиданно взлетевшего лебедя-кликуна.

Где-то там - в низовьях дельты - птицы этой так много, что под белым пером не видно воды, и когда взлетает вдруг один лебедь, то все остальные срываются тоже, заслоняя свет солнца до вечерней полутемноты. А здешняя птица если уж поднялся на крыло, то спугнула его выдра либо человек. И значит это, что плыть надо в сторону гусиного хлопа, проверить, не очаровался ли кто посторонний его чаровницей, не ворог ли это, плывущий, как и он, к заветной ветле.

И он плывет по зелено-бордовому полю розеток чилима уже не таясь, стараясь быть видным отовсюду, гребя по-прежнему беззвучно, а точнее созвучно с журчанием и плеском волжской воды, с шелестом камыша, с покриком внезапно запевшей однообразную песню свою кукушки.

Лебедь летел уже далеко и высоко. Летел без крика, неторопливо, в сторону моря. Второго такого следом нет. Одиночка, стало быть... Как и он.

А на ее острове живут серые гуси. Она запрещает в них стрелять, и сама по той косе почти не ходит.

Он, однажды подплыв к острову, в том месте увидел лисицу, несущую в зубах яйцо.

⌠Для лисят■, - понял.

Добыл из колчана лук со стрелой и схоронился. Полдня просидел, ожидая рыжую, а когда та вновь появилась, выстрелил - и попал прямо в глаз. Так же тихо, как пришла и охотилась, упала она, дважды свернулась клубочком и разогнулась, засучила всеми четырьмя лапами и... издохла.

Узнав о смерти лисы, чаровница опечалилась. Нет, не ругала его, не корила, слова плохого не промолвила - но почувствовал он, что пасмурно стало в тот день на душе ее, рыжинки в глазах словно поблекли.

Вспоминал о том случае и греб к острову, ибо видел ветлу, пятерых бакланов на ней и еще одного кружащегося в синем с прозрачными облачками небе.

Нет, это не баклан, а орел. Круги делает все шире, поднимается вверх. Сейчас вся птичья мелочь, что видит орла, замолкла и прячется. Ни цапля не пролетит, ни свиязь, ни нырок...

Клин мелкой волны с черной точкой впереди пересек путь лодки. Змея... Недобрая примета.

Он перебросил весло через другой борт и, свернув, пошел змее наперерез.

Но и змея ускорила ход. Буквально нырнула под нос лодки, рассекая воду уже с другого борта, нимало не смущаясь тем, что у сидящего за веслом человека сжалось сердце и разом увлажнились руки.

Он вынул весло из воды и с шумом вонзил его обратно... Лодка понеслась, разнося чуждые волжской дельте звуки на целые версты вокруг, будя уснувших под крыльями чомг птенцов, заставляя лягушек замереть, кабанов прислушаться, встать между звуком и полосатыми подсвинками, а ночную цаплю квакшу проснуться.

На этот раз он нашел ее сразу. Выскочил, хлюпая лаптями, на берег, выдернул лодку и побежал по песку. Она лежала лицом вниз, со стрелой в спине, недвижимая, но еще живая.

- Аринушка! - закричал, и воронье, усевшееся вдоль косы, с шумом взлетело. - Арина!

Бросился к женщине, сунул руки под грудь ее, перевернул на бок.

- Кто тебя? - спросил перехваченным голосом. - Кто?

Слабая улыбка тронула губы женщины, тонкая струйка крови потекла изо рта на песок.

- Кляп? - спросил он. - Это был Кляп? - и руки с драгоценной ношей опустились на колени его, лицо изломалось. - Скажи!

- Никиту... Никитушку сбереги... - прошептала она и, сказав это главное, глубоко вздохнула, тихо выпустила из себя воздух, чтобы больше не дышать.

Он смотрел на острие торчащей из ее груди стрелы, и чувствовал, как собственное сердце его сочится кровью, сжигая болью грудь, тесня дыхание.

- Арина... - шептали губы уж сами по себе. - Аринушка...

Зеленая муха печатью смерти пала на ее лоб и поползла к слезинке в уголке глаза.

2

Поп из села Вороновка, узнав имя покойной, наотрез отказался отпевать ее.

- Блудница она и великая грешница, - заявил поп. - Нет моего благословения лежать ей в освященной земле. Была она подстилкой вора и злодея Хлопка, так пусть и гниет, как старая рогожа, без погребения. А тебе, Добрыня, - обратился он к приплывшему с мертвой, - свечу надо поставить во искупление греха, что позаботился о падшей. Покайся - и Бог простит.

Добрыня выслушал сказанное попом и, поиграв желваками, молча проглотил обиду. Лишь опустил голову и быстрым шагом пошел к выходу из церкви.

Во дворе у колодца стоял на земле тополевый гроб с убитой на острове женщиной. Три сторонних человека, нанятых Добрыней за копейку, чтобы помогли с обустройством похорон, ожидали его у ограды с частоколом деревянных крестов за ней.

- Что? - спросил стоящий от калитки крайним пузан с покатыми плечами и добрым улыбчивым лицом. - Вносить в церковь?

- Нет... - ответил Добрыня. - Назад в лодку отнесем. Заплачу, как договорились.. - и глянул на мужиков так, что кривые усмешки на их лицах пропали.

Мужики взвалили гроб на плечи, развернули покойницу ногами вперед и понесли прочь с церковного двора.

Шаг мужиков сбился.

- Идите же... - попросил Добрыня. - Заплачу вдвое от договоренного.

Мужики пошли слаженней.

- Твари! - возвопил тут поп. - Христопродавцы! Сгорите в Геене огненной! Прокляну!

Мужики продолжили путь к воротам степенным шагом, какой и приличествует похоронной процессии.

Тогда поп обежал их, обернулся к несущим гроб и, подняв руки к небу, закричал:

- Бросьте! Сейчас же сбросьте с рук эту падаль! Пусть ее вороны склюют! Пусть она сгниет непогребенная!

Пузан, шедший от Добрыни справа, выкинул ногу вперед и вбил ее в мужское естество попа.

Священник скрючился, задохнулся воздухом и засипел, садясь на землю.

Процессия все тем же медленным, тяжелым шагом прошла мимо стонущего от боли, валяющегося в пыли попа.

Спустились к Волге и остановились у плоскодонки, привязанной ко вбитому в песок колу.

Добрыня попросил мужиков опустить гроб на землю и, вытащив лодку на берег, положить в нее драгоценный свой груз.

- Расчет мой с вами две копейки, - сказал он.

Но пузан, что шел с ним впереди и нес гроб на левом плече, сказал:

- Ты иди, иди... - и сам первым шагнул в воду.

Все четверо, стоя по колено в воде, опустили покойницу в лодку, помогли Добрыне влезть туда же и, перебирая борта руками, повернули ее носом навстречу медленному течению.

- Плыви в Астрахань, - сказал пузан. - Там есть поп Игнатий - мужик свойский. Он похоронит Ирину. И не блудница, скажи, она, а законная жена Хлопка, пусть земля им будет пухом. Великий человек был Хлопко, и не его вина, что сил у него против целой державы идти не хватило...

- Ты знал Хлопка? - удивился Добрыня, доставший уж кошель из-за пазухи и приготовившийся рассчитаться.

- И разбойничал с ним, и против царя воевал вместе, - улыбнулся пузан, отстраняя рукой протянутые Добрыней деньги. - Ефим я, с Сулы. Слыхал про такого?

- Как не слыхать? Говорили, будто ты ранее в Тайном Приказе катствовал, а после к ворам пристал.

- Кто говорил? √ всполошился Ефим. - Когда?

- На Тереке говорили.

- И то ладно, - вздохнул пузан, и объяснил. - Семья у меня на Москве осталась.

- Так что ж не возвращаешься. Новый царь √ былое уже и забыто. Шубник всем милость дает.

- Это для воров забыто. А для изменников державе возврата нет, - сурово произнес Ефим. - Тайный Приказ он и при Годунове своим уставом жил, и при Димитрие. И при Шуйском таким останется. Ну, да ладно о том┘ - отмахнулся он, и сменил разговор. - Мню я, новый Хлопко идет на Русь, посильнее прежнего будет. Подлинное имя его неведомо нам, но земля под его ногами трясется.

Странными показались Добрыне эти слова, но ни сил, ни времени вдумываться в них не было. Сказал о главном:

- Плывите со мной, други. Еще одну лодку куплю.

- Нет... - покачал головой Богдан. - Мы ждем нового Хлопка. С ним и пойдем. С Богом, друг! Делай свое дело без нас...

С этими словами бывший кат наклонился к борту плоскодонки и толкнул ее.

Лодка понеслась навстречу медленно текущей воде. Добрыня поднял весло, но опустил его в воду не сразу, обернулся...

Три густобородых, лохматоголовых мужика в зимних тулупах, стоя по колено в теплой воде, сняв шапки, смотрели ему вслед и словно закрывали собою путь назад, в дельту, где прятал он целый год Арину Горину. Прятал, но так и не сумел сохранить...

3

Все ворота Астраханского Кремля оказались запертыми. В посаде остались лишь те, кто с уходом истинных хозяев домов приобрели крышу над головой и возможность пользоваться не унесенным внутрь крепостных стен скарбом. И еще остался поп Игнатий - настоятель маленькой церквушки Миколы Мирликийского, что стояла на кладбище за Красными воротами не близко к городу и не очень далеко.

Добрыня сумел в оставшуюся часть дня и ночь добраться до этого самого Никольского погоста. Рано утром, взвалив на спину гроб с Ариной и опросив с десяток встретившихся ему испуганно-взволнованных людей, обнаружил он попа спящим на печи в чужом доме в обнимку со срамной девкой лет двадцати.

Ничуть не смущенный непотребным видом своим отец Игнатий, отрыгнув сивушную вонь, заявил, что готов отпеть хоть нечистого, если ему заплатят.

- Сколько? - спросил Добрыня.

Цена оказалась обычной - полушка.

Отец Игнатий оделся. Хлебнул из зеленого штофа с персидским узорочьем, запил квасом, взятым ковшом из стоящей в углу бочки и пошел, ставя ноги враскоряк, вслед за усталым светловолосым великаном в старом стрелецком кафтане, сказавшим, что привез он тело жены самого Хлопка.

Нашлась на кладбище и готовая яма. Вырыли ее за пару недель до этого, но по какой-то причине не воспользовались. Здесь отец Игнатий прочитал все положенное по Уставу, посыпал земли на грудь Арины и, позволив Добрыне поцеловать покойницу в лоб, сам закрыл крышку.

Спустили гроб с помощью какой-то валяющейся здесь же оглобли. Поп орудовал ею так ловко, что домовина соскользнула вниз сначала той стороной, где покоились ноги Арины, а после легла аккуратно и головой. Только после этого разрешил он Добрыне закопать могилу принесенным из церкви заступом.

- Добрый ты человек, хоть и поп, - сказал Добрыня, когда холмик они вдвоем обиходили, а исчезнувшая на какой-то момент девица вернулась и положила в изголовье букетик живых цветов. - Будет в чем нужда - только позови.

- А мне и не надо ничего, - просто ответил Игнатий. - Я Христу служу и людям, а не они мне. И денежку твою я скорее пропью во славу Господа, чем пущу на греховное дело. Стало быть, не ты меня, а я тебя благодарить должен, что плоть мою ты укрепил, а духу позволил воссиять.

Не привыкший к столь изощренному словоблудию Добрыня только рот раскрыл и про себя согласился, что зря надоедать просьбами о помощи не след, а потому перевел разговор на дела насущные:

- Помянуть бы Аринушку надо, - сказал. - А где и как?

- Вот это - речь умного человека! - подхватил отец Игнатий. - Ибо ничего так не услаждает слуха, как слово о пользе пития и приятное журчание вина и водки в глотке. Ибо когда воспылают чрева, вкусившие райскую благодать хмеля, дух покойной обретет спокойствие и благодать на том свете.

Произнеся сие кощунство, поп свернул на улочку, ведущую к кабаку, основанному еще самим царем Иваном Васильевичем, бравшим Астрахань как город татарский, не пьющий, а покидавший его спустя полгода уже православным, порубежным, имеющим три питейных заведения внутри восстановленного Кремля и целых девять в начинающем отстраиваться посаде. В том посадском кабаке, куда направился отец Игнатий, был самый большой в астраханских землях погреб с бочками, в которых десятилетиями выдерживалось доброе зеленое вино из Кавказских стран. Ввезти их в Кремль целовальник не смог бы при всем своем желании - потребовалось бы большое количество народа для погрузки бочек на подводы, десятков пять коней и рытье нового погреба внутри самой Астрахани. И целовальник остался в посаде, в Кремль не пошел, говоря, что из всех товаров, коими богата Астрахань, его - самый ходовой, нужный как для тех, кто скрылся за крепостными стенами, так и для тех, кто эти стены хочет осаждать.

Целовальник этот и рассказал сразу захмелевшему с устатку и недосыпу Добрыне, что позавчера, когда бывший стрелец был еще Вороновке, случились в Астрахани следующие события...

4

Семнадцатый день июня-месяца выдался теплым и приятным. И ветерок дул не сухой и жаркий со стороны пустыни, как накануне, а теплый и влажный, с моря. В лавках на Торговой площади сидели турки, персы, армяне, переговаривались о новостях из Москвы, дивились тому, что русские астраханцы да черкесы лавок не открывают, к причалу с рыбацкими лодками не бегут, про цены на соль и на привезенные из заморских стран товары не спрашивают.

Так сокрушался старый перс, сидя в прохладе под навесом своей лавки, где были выставлены на обозрение дешевые, но вкусные сладости, жарился шашлык в мангале и стояла бочка с вином, которое перс, как истинный мусульманин, сам не пил, но умел так расхвалить, что всякий, кто хоть на мгновение останавливался перед его лавкой, обязательно пробовал кружечку-другую хмельного напитка и оставлял в огромной и липкой от пота ладони перса копейку, которая, как известно, рубль бережет.

За спиной перса в старой скошенной мазанке с протекающей крышей есть погреб, где стоят еще бочки, с переложенными соломой пистолетами и еще одна с порохом. Они-то и являются главной статьей дохода хитрого азиата. Предрекая печальный для астраханцев гиль, перс в душе радовался тому, что вскоре товар его повысится в цене и будет идти нарасхват.

И старик накаркал. Ибо едва он замолк, на площади появился дюжий стрелец на кауром жеребце и, добыв из-за пазухи свиток, стал во весь голос кричать:

- Жители Астрахани!.. Подданные Государя всея Руси Димитрия Ивановича!..

- Ну, вот... - улыбнулся перс. - Что я гаварыл? Будэт гиль... - и, встав с корточек, залил водой из кумгана угли в мангале. - Гульнар! - крикнул не оборачиваясь. - Открывай погреб! Пратать тавар нада!

Молодая не то служанка, не то наложница, привезенная из песков месяц назад в оплату долга, выскочила из мазанки и принялась убирать выложенный на прилавок товар в принесенные с собою тряпицы. После, взвалив тяжелые узлы на плечи, отнесла их в дом.

Перс, поглядывая краем глаза на нее, сложил руки у низа живота, крутил пальцами друг вокруг друга и прислушивался к крику стрельца.

- Харашо гаварит! - восхищался он. - Ах, как харашо!

Стрелец, меж тем, сообщил, что прибыл он гонцом из Казани с грамотой от московского царя Димитрия. В грамоте той сказано, что Госудакрь жив, не убит боярами и просит у астраханцев помощи в борьбе со злодеем Василием Шуйским.

Стрельца этого в Астрахани знали хорошо. Васька Еремеев был когда-то в боевых холопах у астраханского второго воеводы Лобанова-Ростовского. Но после, как на место главного воеводы Михаила Сабурова пришел князь Иван Дмитриевич Хворостинин, стал Васька гулящим и, рассказывают, был в числе тех казаков, что пристали к царевичу Петру и ушли вверх по Волге на Москву. И вот вернулся домой лихой человек, встал посреди главной площади города и затрубил о том, что царь Димитрий жив, а царь Василий, которому астраханцы неделю назад целовали крест, есть клятвопреступник и изменник.

- Быть беде, - сказал перс по-русски уже чисто и пошел к мазанке, где кроме подвала со скатом из двух рядов бревен была еще арчовая жердина, запирающая дверь изнутри накрепко, и тайный подземный лаз за крепостную стену, прорытый рабами его деда еще в те времена, когда в этом городе хозяйничали татары Золотой Орды и старая торговая крепость переходила из рук в руки всевозможных ханов, темников и даже тысяцких, возомнивших себя превыше природных государей - чингизидов. Дед перса тогда разбогател на торговле оружием, но тайну подземного хода хранил и сам крепко, и потомкам завещал поступать также.

Народ внимал Ваське молча.

С уходом из Астрахани царевича Петра в городе остались люди по большей части серьезные, степенные, к бунтам не привычные, имеющие вполне сносный достаток, и, если о чем и мечтающие, так о кладе каком-нибудь или удачной крупной сделке, которая принесет и богатство, и почет, и уважение. А бросать дома, семьи, махать саблями в чистом поле, рисковать жизнями ради того лишь, чтобы два царька в далекой Москве разобрались кто из них царственней - это не по ним, это пусть гулящих людей, босяков да казаков заботит.

И все бы обошлось. Люди послушали бы Ваську, попереглядывались, да и разошлись бы, оставив воеводе, дьякам да ярыжкам решать, как жить городу дальше. Да попер на высокое место, с которого воеводский глашатай царские указы читает и про дела в Съезжей Избе говорит, дьяк Афанасий Карпов.

- Не слушайте смутьяна! - заорал дьяк. - Он изменник и вор! Подстать своему хозяину - ложному Димитрию! Который и не царь вовсе, а расстрига Гришка Отрепьев!

Афанасия и брата его Бориску Карпова в Астрахани не любили. Первый дьячил еще при Лобанове-Ростовском столь рьяно, что добрая треть вдов астраханских молила по ночам сжечь молнией дом Афанасия вместе с ним самим. Потому, когда Карпов стал кричать в поддержку Шуйского, в толпе, собравшейся послушать стрельца, раздалось в ответ:

- А ты, Афоня. помолчи покуда цел! Ишь - развякался! Дай Ваське про Димитрия побрехать! Опять, говорит, ожил Ивана Васильевича последыш!

- Жив Государь! - закричал Еремеев. - И обещал истребить всех бояр!

- Вот это дело, - согласился опять тот же голос, и вперед вышел низкорослый крутогрудый человек в казацком кунтуше, в черных, заправленных в сапоги штанах и с круглым матерчатым блином на голове, наподобие которых носят наезжающие в Астрахань сарты - называют они тот блин тюбете.

- Кляп! - узнали его горожане.

Атаман небольшой воровской ватаги со Псковщины Кляп появился в Астрахани вскоре после разгрома армии Хлопка под Москвой. Работал по найму у Первуши Изборова сначала рыбаком, потом доглядаем за рыбаками. В день ухода царевича Петра из Астрахани был с ним тоже, как и Еремеев, - и вот появился вдруг. Уж не сговорились ли они с Васькой взбаламутить народ?

Покуда астраханцы размышляли над этим, Кляп добрался до Афанасия Карпова и ударом кулака в висок сбил дьяка с ног.

- Бей гада! - закричал он. - Попил нашей кровушки! Вурдалак лобановский!

И хотя именно кляповской крови Афанасий не попробовал, а даже по наветам бывшего атамана таскал на правеж в Избу людей простых и безответных, призыв пришелся астраханцам по нутру - и они с радостным криком бросились на распростертое на земле тело дьяка.

- Бей! - визжада какая-то баба так, что уши закладывало. - Бей подлого! Уничтожь!

И небольшая еще, но уже грозная в мстительной ярости своей толпа сомкнулась над Карповым, загудела сладостно-грозно, как воронья стая над мертвечиной; замелькали над головами сжатые кулаки, послышался истошный крик казнимого дьяка:

- За что, православные?!.. За что?..

- А, тварь! - послышался в ответ бабий крик. - Не нравится? А как сам катствовал?

И то ли крик этот, то ли запах крови привлек, то ли, ощутив каким-то внутренним звериным нутром, что есть в городе место, где все возможно и все дозволено, стал стекаться к площади новый люд - уже вооруженный палками да косами, дубьем да серпами...

- Айда к дому Третьяка Кашкарова! - закричал словно ставший выше ростом Кляп и, махнув рукой, ринулся с площади первым.

Следом, топча распростертое на булыжниках тело дьяка, двинулась толпа...

5

- Третьяка Азальевича и свояка его Ивана Вразского били смертным боем, - рассказывал целовальник Добрыне. - После сбросили Кашкарова с раската, а Ивана потащили на пытку - узнать, куда он спрятал деньги, которые ему из Москвы передали на подкуп ногайского мурзы Иштерека.

Про битых астраханцами государевых людей Добрыня знал довольно много... Третьяк Азальевич Кашкаров был родом из-под Арзамаса, имел там в Касимове земли более шестисот четей, а в Астрахани числился вторым лицом после воеводы князя Хворостинина. Иван же Вразский был и купец именитый, и звание дворянское имел. А главное - руководил в городе тайным сыском, посылал на казнь по государеву слову всякого, кто не только против царя помышлял, но и на карман семейства Вразских - Кашкаровых зарился. И со вторыми, говорили в городе, Иван Прокопьевич был особо лют.

- Правильно их побили, - сказал тут Добрыня. - Говеные людишки.

Целовальник метнул в его сторону внимательный взгляд, но спорить не стал, продолжил:

- Словом, поднялась чернь. Вся голытьба городская стала шуметь, гиль наводить. Кто из больших людей успел ворота закрыть, по тыну боевых холопов поставить с луками да пищалями, тот и жив остался. А кто не успел - тех так распотрошили, что иные рады были тому только, что живы остались.

- А Хворостинин? - спросил Добрыня.

- Князь до вечера отмалчивался, - объяснил целовальник. - А вечером выслал на Торг Прокопия Вразского с бумагою от себя.

Прокопий и прочел обращение воеводы:

⌠Я, - было сказано там, - князь и воевода, беру в руки свои правление землями ханства астраханского и буду владеть ими до тех пор, пока на землях Руси не наступят покой и тишина. И буду судить правых и виноватых словом своим и помышлением так, как судили людей предки мои и Великие Князья от начала веков. И стрельцы мои, - сказано далее, - мне верны, им доверяю я наведение порядка в городе Астрахани и окрестностях. Кто же будет бесчинствовать и творить гиль в Астрахани, того буду имать в цепи, пытать и казнить со всей лютостью, с какой ранее казнили злодеев и бунтовщиков■.

- А стрельцы при нем и вправду все ему верные - все муромцы, все бессемейные, - закончил целовальник.

- А Кляп? - спросил Добрыня, все время думающий об убийце Арины, а не о причинах астраханского возмущения. - Ведь это он гиль начал.

- То-то и оно, - покачал головой заметно охмелевший целовальник. - Кляпа ловить и не стали. А даже назначил его князь на место покойного Ивана Вразского тайный сыск вести.

Добрыня сжал кулаки.

- Но главное случилось в утро вчерашнего дня... - продолжил целовальник и, уставив нетрезвый взгляд в угол стола, рассказал. - Порядок муромцы навели быстро. Объявили, чтобы завтра, то есть сегодня, лавки были открыты, товар выставлен, а цены не превышали вчерашних... Народ обрадовался. Еще бы - за убитого дьяка и его родича никого не станут казнить... А тут другой шум: в двух днях пути от города стоит с войском новоназначенный астраханский воевода - Федор Иванович Шереметьев. Его-де поставил Василий Шуйский, ему-де известно про гиль в городе и про убийство дьяка...

Далее целовальник рассказал о том, как под самый вечер, когда солнце уже садилось в степь, появился у крепостных ворот отряд муромцев и произвел смену стражи. После этого по посаду было объявлено, что желающих остаться внутри крепости будут пускать в ворота только до полуночи. А кто хочет остаться под властью Шереметьева, пусть сидит в посаде - будет над кем поизмываться сторонникам Шуйского.

Народ, знающий про обычай боярский прежде пытать да убивать, а уж потом разбираться, повалил в Кремль, захватывая с собою лишь самое ценное и необходимое.

- Я так думаю...- заметил целовальник, - Кляп с ребятами своими основательно порастрясли астраханских богатеев. Я сам было захватил серебришко и сунулся к воротам. Да на полпути подумал: ⌠Кому денежки мои достанутся, если меня в осаде убьют?■ Да и воротился домой.

Пьяный в стельку отец Игнатий, распластавшись на половину стола, дрых с присвистом. Срамная девка в одиночку сосала из глиняной кружки вино и смотрела на Добрыню долгим оценивающим взглядом.

- А польза какая? - спросил простодушный Добрыня, который и по сию пору считал, что должность воеводская - это лишь ответственность перед Государем большая, головная боль за трудности народные и долг ратное дело разуметь лучше тех, кто под ним ходит.

- Польза? - округлил глаза целовальник. - Да ведь воеводское место в Астрахани - самое, почитай, хлебное на Руси. Одних товаров из Персии, Хивы... - стал загибать пальцы, - Хорасана, Азербайджана, Мазендарана ... От ногайцев... А еще Ширван, Азербайджан... Нет, Азербайджан я уже называл... Из Карабаха, Армении... Это... Как его? Шахмальство Тарковское... и такое есть... А еще из Бухары гости, из Самарканда, из Индии... Из Китая иногда... Через Астрахань от Руси половина Востока кормится. Кто Астраханью владеет, тот торговле по всему морю голова. Через астраханского воеводу такие деньги плывут, что если какая кроха к нему в карман завалится - царь и не заметит. А воевода... - тут целовеальник не досказал, а, выпив остатки вина из кружки, спросил. - Тебе зачем Кляп?

У Добрыни язык словно отнялся. Никак не мог он сказать, что ему в действительности надо от Кляпа. Убить? Нет, сразу убивать его он не хотел. Замучить? Какой уже прок Арине от этого? Зачем ему Кляп? Вправду, зачем?

- Нужно, - сказал он наконец.

И тут срамная девка, дососав свою кружку, вставила то слово, которого от нее никто не просил:

- Кляп бабу его убил, - сказала она. - Ту, что поминаем нынче.

Добрыня дернулся и, обернувшись к ней, сказал:

- Арина - не баба мне. Она - жена атамана моего... невенчаная...

Об Арине и ее нареченном знал в Астрахани теперь уже каждый, поэтому целовальник, услышав имя это, даже не удивился, а лишь спросил:

- Хлопка вдова, что ли?

- Да... - кивнул Добрыня. - Аринушка.

Целовальник, насупившись, посидел немного молча, потом решительно встал и твердым голосом сказал :

- Идем.

Добрыня покорно поднялся и пошел за ним. Направились они к двери в подвал.

Срамная девка тоже было встала, но хозяин кабака, махнув рукой в ее сторону, бросил:

- А ты сиди. Пей сколько хочешь. За Арину.

- За Арину, - согласно кивнула она и, взяв кружку, наполнила ее вином до краев из стоящего посреди стола кувшина.

6

Мужчины, между тем, спустились по осклизлым от частого пролития вина деревянным ступеням в подвал.

Пахло сыростью, плесенью, паутиной. Где-то в дальнем углу курлыкала лягушка.

-Цыц! - прикрикнул целовальник - и лягушка смолкла.

Он достал огниво, сверкнул пару раз кресалом, выбил маленький огонек на фитиль, потом раздул его и поджег жгутик в маленькой плошке, стоящей на крайнем от лестнице бочонке.

Светильник разгорелся, вырвав из тьмы низкий, выложенный тополевыми бревнами подвал с тремя рядами бочек, уложенных боками друг на друга вдоль противоположной от входа стены, земляной с грязной стружкой пол, несколько глиняных кувшинов на длинной грязной полке и балку в правом углу, на которой раскачивались какие-то округлые увесистые куски. По запаху, доносившемуся с той стороны, Добрыня догадался, что это √ копченные свиные окорока.

- Пойдем сюда, - сказал целовальник и свернул влево.

Там в торцовой стене, завешанной какой-то дерюгой с нашитыми на ней огромными карманами с чем-то в них тяжелым, обнаружилась небольшая деревянная дверь, обитая железными кованными полосами и с большим замком посередине.

Целовальник добыл из кармана фартука ключ и, легко повернув его в замке, открыл дверь.

Из проема дохнуло застоявшимся воздухом, который по сравнению с легкой прохладой подвала казался люто морозным.

- Иди, - сказал целовальник. - Дойдешь до конца - справа будет дверь. Стукни два раза - подожди - стукни еще раз. Если спросят - скажи, прислал Первуша. Это я.

Редкое имя могло принадлежать лишь Первуше Изборову, которого в Астрахани знал каждый и про которого говорили, что он...

Додумать о Первуше Добрыня не успел - целовальник подтолкнул его в спину и захлопнул за ним дверь.

- Иди быстрей, - услышал за спиной приглушенное досками напутствие. - Воздух там поганый.

И Добрыня двинулся внутри узкого и низкого прохода, шаркая широкими плечами и головой о землю, натыкаясь в темноте на полусгнившие крепи, ударяясь о что-то твердое то головой, то руками, спотыкаясь о что-то невидимое, но угадываемое обломком бревна либо камнем. Воздух был липким и тяжелым, не вдыхался, а, словно густой кисель, медленно протекал в рот и с еще большей неохотой выбирался наружу. Запах был такой, что только усилием воли Добрыня справлялся со спазмами в желудке.

Путь казался бесконечным. Но во время этого движения успел Добрыня вспомнить, что кабак Первуши располагается в ста шагах от крепостной стены и, как он понимал, проход под ней вряд ли может тянуться дальше, чем в половину внутреннего круга Кремля. Ну и сама стена шагов десять в ширину - не более.

Но под землей шаги, отмеренные поверху, короче впятеро... И к концу пути сил у Добрыни оставалось все меньше и меньше, дышать становилось труднее, а высота подземного хода в сравнении с началом сократилась почти вдвое - и великану, бывшему когда-то первым в пешем строю московских стрельцов, приходилось пробираться здесь уже на корточках.

Вдруг рука Добрыни, протянутая вперед, чтобы не наткнуться на частые в этом конце крепи, уперлась в липкую глину стены.

⌠Пришел?■ - удивился он, и передвинул руку вправо.

Пальцы нащупали дверь вдвое меньше той, в которую он вошел из кабака Первуши.

Добрыня постучал в дверь три раза, подождал и ударил в третий раз.

Никакого шевеления, никакого звука за ней.

Добрыня постучал сильнее.

Опять молчание. А воздуха все меньше.

Добрыня ударил кулаком что есть силы.

Одна из досок двери с треском вылетела - и в подземелье проникла струя хоть и теплого, а все же свежего воздуха.

Добрыня распахнул рот и принялся пить его. С каждым вздохом силы возвращались, разум прояснялся. Ударил рядом с щелью крепким своим плечом - вылетели остальные доски.

Двери больше не было. И хоть образовавшаяся дыра была мала для могучего тела, Добрыня сумел протиснуться в ту темень, которая, как он понимал, должна быть подземным помещением уже внутри города. Обломки дерева оцарапали лицо, с треском зацепились за одежду. Оторвав рукав от какого-то сучка, он стал медленно подниматься с корточек, распрямляя одновременно и ноги, и тело.

Как и ожидал, голова его уперлась в потолок гораздо раньше, чем члены до конца распрямились. Но все-таки здесь было значительно выше, чем в подземном ходе.

Ощупав помещение, Добрыня обнаружил, что находится он в каменном мешке размером шесть на шесть шагов и высотой где-то в четыре-пять аршин. В стенах не было ни ниш, ни дверей, лишь стояло вдоль несколько пятиведерных бочек.

⌠Замуровал Первуша!■ - было первой мыслью Добрыни, вспомнившего, взгляд целовальника, когда он назвал Третьяка Кашкарова и Ивана Вразского говенными людишками. Первуша Изборов, знал он, был сам человеком состоятельным, владел несколькими рыбными лавками, сдавал внаем склады, приторговывал солью, стоял по богатству почти вровень с убитым дьяком Кашкаровым и братьями Вразскими. И его, Добрынино, согласие лезть в эту дыру - чистое безумие, которое, будь он потрезвее, ни за что бы не совершил...

Не хотелось умирать в этом склепе. Но Добрыня знал, что, несмотря на некоторое количество воздуха, оживившего его в этом каменном мешке, и того липкого воздуха, что остался еще в подземелье, пути назад ему не осилить и с окованной железными полосами дверью в подвале Первуши не сладить... И никто уже не узнает про то, что бедную Арину убил выстрелом в спину поганый предатель дела атамана Хлопка тоже воровской атаман Кляп. Не узнает никто и не отомстит... не отомстит...

Добрыня поднял руки над головой и обнаружил, что каменный мешок - это только на первый взгляд совсем каменный. Потолок, о который он то и дело бился головой, оказался деревянным, а посреди него прощупывался ребристый квадрат люка. Если подставить голову под люк и хорошенько упереться ногами в пол, то...

Но прежде надо проверить, что же находится в бочонках.

Добрыня ощупал их, но обычных кляпов в крышках не обнаружил. Не винные, стало быть... И крышки лежат на чем-то спрятанным в них свободно. Сунул руку под одну - пистолеты и сено. В другой бочке покоились свинцовые пули в кожаных мешочках. В следующей пальцы нащупали жирный песок.

⌠Порох!■ - догадался он. А подвальчик, оказывается, непростой. Первуша знал куда посылать.

Но взять оружие Добрыня все же не решился - кто знает, как отнесутся хозяева к появлению вора в подвале. Лучше считаться гостем, хоть и незваным. Может, продадут? Свои саблю, пороховницу, пистолет и даже ружье Добрыня оставил в плоскодонке. Тогда было для него всего важнее похоронить Арину, а нести гроб пришлось одному на плечах, оружие только мешало.

Передохнув, Добрыня уперся головою в люк и поднатужился...

Голова его вместе с отлетевшей крышкой оказалась внутри небольшой мазанки с низеньким круглым столиком в углу, кувшином на нем и двумя пиалами, освещенными тусклым светом из маленького окошечка рядом с прикрытой дверью. У столика на земляном полу лежала старая кошма, а на кошме сидела, сжавшись в комок и открыв рот в бессильном желании закричать, азиатская дева с лицом необычайной красоты.

- Молчи, Бога ради!.. - попросил Добрыня голосом как можно более спокойным, будто каждый день лазал по подземельям и пугал молодых женщин. - Я - друг. Поняла?

Дева открыла рот и кивнула.

- Я.. якши... - кивнула дева, и вдруг спохватилась, зарделась, закрыла лицо подолом, обнаружив пестрые длиной чуть ниже колен шаровары и округлый живот с ямкой пупка в нем.

Не имея сил оторвать взгляд от этой ямки, Добрыня уложил локти на край дыры, легко выжался, представляя деве, следящей за ним сквозь материю подола, всю мощь свою былинного богатыря.

- Рахмет, - сказал он второе знакомое ему тюркское слово, а после закончил третьим, чуть ли не последним из своего восточного словаря, - Бельмеймын.

Дева засмеялась тоненьким, похожим на звон на звон серебряного колокольчика, голосом.

От звука его Добрыня обомлел.

- Ты кто такая? - спросил.

Дева знала силу своих чар, но (уже для виду, не от страха) ойкнула и прижалась спиной к стене.

- Ты не бойся... - ласково произнес он и отступил к двери. - Я уйду... Извини... - но не ушел, а, стоя у выхода, спросил. - Засмейся еще раз... Потешь...

Дева молчала. Рука ее шарила по кошме, словно она там потеряла что-то.

Вдруг дверь распахнулась - и в мазанку ввалился низкорослый, брюхастый, коротконогий и толсторукий перс. Одет он был в красные шаровары, желтую безрукавку поверх голого по пояс тела, на голове - темно-синее тюбете. Вошел он в дом уверенно, как хозяин, но, увидев пролом в полу и великана Добрыню рядом, посерел лицом. Нижняя губа его отвисла и задрожала.

О любви Первуши к персам и другим азиатам в Астрахани судачили часто. Говорили даже, что Первуша обрезан, хотя и признавали, что в мечеть он не ходит, а церковь посещает регулярно.

- Ты не бойся... - сказал Добрыня персу. - Я от Первуши.

Перс перевел взгляд на пролом в полу, спросил:

- Один?

- Один, - кивнул Добрыня.

Краем глаза он заметил, что женщина продолжает шарить рукою по кошме и по-прежнему прикрывает лицо подолом. Но вот нашла серый, сливающийся по цвету с кошмой плат, опустив подол, завязала лицо той тряпицей и предстала перед мужчинами все такой же прекрасной, ибо огромные карие глаза ее, похожие на переспелую вишню, горели волшебным внутренним огнем, который Добрыня дотоле в глазах женщин не встречал.

От вида этих глаз внутри него словно свой огонь запылал.

Перс нахмурил брови и бросил женщине что-то короткое и злое по-тюркски.

Она вскочила с кошмы, согнулась в поясе так, что станом стала походить на согбенную годами старуху, и побежала, семеня почему-то, хотя под платьем угадывались длинные и стройные ноги, к другой двери, которую Добрыня сначала не увидел и которая, как он понял, вела в женскую половину.

- Плахая баба, - сказал перс и сморщил нос, будто унюхал что-то неприятное. - Заптра буду прадавать.

О страшном обычае татар и персов продавать живых людей, как скот, Добрыня знал. Он не возмущался этим, ибо видел, что рабы и сами порой довольны своей участью, гордились ценой, какую дали за них при покупке. А раз сами они довольны, почему должен спорить он? Ведь многие из рабов сами о себе позаботиться не могут, живут лишь тем, что перепадает им со стола хозяев. Но продавать такую красавицу!.. И Добрыня спросил:

- Сколько просишь?

- Плахая баба, - повторил перс. - Многа за нэё нэ дадут... - и назвал цену несуразно великую. - Пять залатых...

Добрыня знал, что на рынке рабов в Астрахани женщина такого возраста стоит от силы один золотой. Перс, видимо, решил разжиться на страсти, которую заметил в не умеющем скрывать чувства стрельце.

- У меня нет пяти золотых, - признался Добрыня. - Может, службу какую исполнить?

Перс оглядел богатырскую фигуру Добрыни и внезапно предложил:

- Будь мой рап. Кармить буду, адивать буду. Плахую бабу дам. Сапсем дам.

Нижняя губа его отвисла, блестя слюной, в прощелке рта блеснул серпик острых, как у крысы, зубов.

От вида этого оскала Добрыню аж передернуло.

- Хрен тебе, персидская морда! - сказал он. - Поищи другого дурака, - и сделал движение в сторону двери.

Но перс огромным животом своим закрыл ему проход.

- Ты харашо падумал? - спросил он.

- Пусти, говорю!

- Нэт... - сказал перс и добыл из широких шаровар небольшой пистолет с фитильным запалом, который уже тлел и мог вот-вот выстрелить. - Хади назад и паднимай руки.

Добрыня левой рукой метнулся к пистолету - перс откачнулся. Тут уж Добрыня поднял над головой правую руку и с силой опустил ее прямо на темно-синий тюбете.

Раздался выстрел - пуля пролетела мимо Добрыни. Перс, закатив глаза, рухнул на пол.

В облаке порохового дыма возникла все та же дева с новым платком на лице. Возглас ужаса, вырвавшийся из ее груди, при виде Добрыни оборвался. Глаза радостно блеснули.

- Что, красавица, испугалась? - спросил Добрыня и, не дожидаясь ответа, протянул ей руку. - Пойдем со мной.

Слов она, должно быть, и не поняла, но, увидев руку, затрепетала и протянула навстречу свою.

- Вот так, - сказал Добрыня и, крепко сжав ее ладонь, перешагнул через поверженного перса. - Идем отсюда.

И они вышли в город.

А сквозь распахнутую дверь и дыру в полу лился в подземелье свежий воздух, наполняя ход свежестью и запахами дующего с моря ветра...

7

Первым, кого увидели они, выйдя из мазанки, был Кляп.

Новоявленный сыскарь стоял во главе двадцати добрых молодцев в стрелецких кафтанах и при оружии.

Глаза Кляпа и Добрыни встретились.

- На ловца и зверь бежит... - ласково произнес Кляп, и улыбнулся так нехорошо, что дева вскрикнула и задрожала всем телом. - Берите этих двоих, ребята. А оружие у перса спрятано в доме.

Добрыня не бросился очертя голову на врага, а, ухватив деву под стан, отскочил назад, в мазанку. Там, по-прежнему держа ее одной рукой под мышкой, другой затворил дверь за собой и заложил стоящей рядом жердиной.

Все это проделал Добрыня так быстро, что он уже стоял у пролома в полу, когда стрельцы достигли дверей и принялись ломиться в них. Не спрашивая согласия девы, он опустил ее в дыру, а сам, оглянувшись на продолжающего лежать на полу и тихо поскуливающего перса, сел у пролома и, опустив ноги, принялся втискивать туда свое огромное, ставшее неуклюжим тело.

В окне появились лицо Кляпа и рука с кремневым пистолетом.

Добрыня провалился вниз, торча головой над полом мазанки. Пока приседал, раздался выстрел.

Пуля вбилась в пол, выбив фонтанчик пыли.

Добрыня слышал из погреба, как хрустят доски двери под ударами стрельцов.

Так татары подзывают к себе, знал он.

А сам тем временем ухватил бочонок с порохом в охапку и, вырвав из него затычку, стал высыпать порошок широкой полосой к выломанной двери в подземелье.

- Кыш отсюда! - перешел он опять на русский язык, наткнувшись в темноте на деву. - Быстрей! - и отшвырнул бочку назад.

Сверху послышался треск жердины и грохот выломанной стрельцами двери.

- Беги! - сказал Добрыня и толкнул деву внутрь подземного хода.

- Где они? - раздалось сверху. - Их здесь нет!.. Глянь - дыра!.. Там он!.. Стреляй в яму!.. Скорее!..

Добрыня добыл из-за пазухи кусок рогожи, развернул ее и, добыв из-за пазухи, кремень и кресало, высек ими огонь на зажатый между пальцев трут.

Трут в руке Добрыни разгорался медленно.

- Перс! Есть ход?

- Да... - ответил перс. - Есть ход.. Гдэ мая рабыня?

- Рабыня, твою мать! - взъярился Кляп. - Куда идет ход?

Трут наконец разгорелся, и Добрыня, присев, положил его на полоску пороха, матово блеснувшего в свете маленького огонька у его пальца.

- Какой ход? - спохватился перс. - Нэ знаю ныкакова хода!

Порох вспыхнул голубым пламенем, зачадил, понесся, шипя и потрескивая, к бочонку.

- Вах - дым! - закричал перс.

А Добрыня уже бежал по подземному ходу на четвереньках, руша попадающиеся ему на пути крепи, боясь лишь того, что вишнеглазая дева не послушалась его и застряла где-то между погребом с горящим там порохом и подвалом Первуши.

Крепи рушились, земля за спиной Добрыни проседала...

И раздался взрыв! Огонь полыхнул за его спиной, прорываясь сквозь земляные завалы, опалил волосы на затылке, пронесся вперед, но тут же опал, вытягивая воздух назад, насилуя уши треском и гулом горящего дерева.

Добрыня бежал на четвереньках и задыхался. Думал при этом, что раз сил у него хватило пройти от первушиной двери сюда, то должно хватить и на обратную дорогу. Крепи он уже не сбивал, боли в руках не чувствовал, всецело отдавшись одной мысли - добраться до девы и открыть перед нею дверь...

Когда же он стукнулся головой ей в ноги и обнаружил деву дрожащей от страха и возбуждения, стонущей гортанно, будто голоса она не имеет, то почувствовал себя почти счастливым.

И, встав в рост, ударил плечом вперед с такой силой, что обитая железом дверь вылетела внутрь кабацкого подвала вместе с косяком, замком и рогожей.

Добрыня едва удержался на ногах и, почувствовав, что с каждым движением теперь слабеет, решил не отвлекаться на деву, а пошел вдоль стены, опираясь на сыпящуюся землю рукой, ища в темноте выход к ступенькам. Нашел - позвал деву:

И ощутил маленькую теплую ладонь ее в своей.

Они стали подниматься по ступеням, число которых на этот раз показалось Добрыне невероятно большим, а высота каждой сравнимой с горой.

Дева, идя впереди, положила его руку себе на плечо и надежно держала, если он делал неверный шаг.

- Якши... - говорила она. - Мыхты джигит... Якши...

Поднялись к последней ступни. Встав рядом с девой, Добрыня стукнул в дверь кулаком - и та, не запертая, поплыла, являя им внутренность пустого кабака со спящими на столах отцом Игнатием и срамной девкой в обнимку с целовальником.

Кувшин лежал на боку, следы пролившегося из него вина затерты брошенной рядом тряпицей.

От сквозняка ли, от скрипа ли двери Первуша проснулся, оторвал голову от стола, глянув в сторону вошедших, пьяно улыбнулся, спросил :

- Гульнара?.. С ним?..

Веки его смежились, голова медленно опустилась на место.

Великан оглянулся, увидел кувшин с вином и, плюхнувшись на лавку, потянулся к нему.

- Ты что? - удивился он. - Пить хочу, - и протянул руку опять.

Добрыня посмотрел на красную лужу вокруг разбитого кувшина, потом перевел взгляд на деву и улыбнулся:

- Плохая, говоришь? - сказал он. - Бережешь, стало быть, меня? - и засмеялся, наслаждаясь присутствием красивой женщины рядом с собой, чистым воздухом, так легко втекающим в грудь, осознанием свободы от обета мщения, ибо враг погиб во взрыве, радостью прошедшего сквозь ад победителя...

И постепенно на глазах его выступили слезы. Плечи Добрыни задергались - и он заплакал по погибшей Арине, по повешенному на Серпуховских воротах Хлопку, по странной своей и такой запутанной жизни. И еще по тому, что, обретя Гюльнару, он не в силах все-таки забыть Арины, не сможет стать опорой до конца этой чудной красавице... ибо предчувствовал он, что ждет их обоих судьба страшная.

Он плакал. А Гюльнара, подперев голову ладонью, сидела рядом и, ласково глядя ему в глаза, тихо пела чужую протяжную песню...

* * *

БЕССОННЫЕ НОЧИ

Не слышит этих слов царь Василий. Да и не произносятся подобные речи вслух ни в Кремле, ни на царских подворьях, не слышит их от толкущихся по краям дорог зевак, любующихся царским поездом, ни даже от заморской чудо-птицы попугай, повторяющей без разбора все, что ни произнесут рядом. Молчат все.

Но думают...

... И мысли эти, минуя глаза людей и лживые их лица, не возносятся к небесам, моля Всевышнего о благе державы, а расстилаются по земле, проникая в избы и хоромы, лачуги и Палаты. Молчание растет. Мысли, заключенные в той тишине, множатся. Не отданные Богу, передаются они Кесарю, давя, сжимая чело его так, что шапка Мономаха кажется ему обручем огненным, а Скипетр и Держава - веригами.

И попечалиться-то царю московскому некому, не с кем доверительным словом перемолвиться . Ибо один он. Как перст один. Была бы какая-никакая жена с молодых лет - ей бы попечалился. Но не сподобился по юности жену в дом ввести, а после Бориска проклятый Годунов велел остаться холостым. Рабыни утешали плоть, да душу не берегли. К тому ж, рабыня - не жена. Рабыне не признаешься в том, что понял сам: ШАПКА ЦАРСКАЯ НЕ ПО ЕГО ГОЛОВЕ, ДЕРЖАВА НЕ ПО ЕГО РУКЕ!

Мучается царь Василий бессонницей. Лежит бессильный рядом с молодой женой и думает... о князе Мстиславском, которому и Грозный царь, и Годунов запрещали жениться, а вот случилась с помощью Шуйских ему воля - и барахтается в царском звании под бархатным одеялом с молодой женой, делает потомка себе и наследника всему княжескому роду. И, ведь погань такая, обрюхатит же кобылицу, заведет ребенка, который будет уже с рождения полновластным хозяином вотчин Мстиславского.

Таких, каким будет потомок Гедеминичевский, испокон веков на земле Русской не было. Всяк человек в державе московской ли, в суздальской или киевской был с рождения холопом Великого Князя ли, царя ли - Государя, словом...

Выторговали бояре-сволочи себе у Шуйского новое право. В подкрестной грамоте пришлось Василию Ивановичу пообещать судить всех не по собственному размышлению, как было испокон веков, а по закону, праведным истинным судом. Такого тоже на Руси не бывало. Как не бывало доселе, чтобы каждый-всякий по одному хотению царя не попадал в опалу. Нельзя ему, Василию, как было можно Ивану Васильевичу иль Бориске Годунову и даже Самозванцу проклятому, казнить людей за то лишь, что они - родственники преступника.

Выполнять обещанное Государю вовсе не обязательно. Всегда обман свой можно оправдать высшими государственными соображениями. Нужна была боярам кость при его избрании - он и бросил ее. Но ведь даже не вслух произнесенное, а попросту продуманное имеет силу. А уж написанное и государственной печатью скрепленное!...

До Василия Ивановича о подобной свободе и помыслить никто не смел и не умел. А Шуйский, дав столь смелый обет, развязал паскудам не только руки, но и головы. Всяк холоп теперь считать может. что законы пращурные, идущие от отцов и дедов, не вечны и не непреложны, а так же смертны, как и люди...

Но как было еще можно, уничтожив Самозванца, смирить любящую Димитрия толпу? Не возьми власть Шуйские - бросились бы делить ее всякие там Голицыны да Мстиславские, Морозовы да Романовы. Смута бы вышла такая, что Годунову-несчастливцу не снилась в кошмарах. И, что хуже всего, любой из нынешних бояр, став царем, первым делом казнил бы его, Василия Ивановича. Проклял бы, назвал цареубийцей, а Самозванца бы причислил к лику святых...

Понял это Василий Иванович, когда увидел беснующуюся Москву. И потому на Думе Боярской, первой же по смерти Димитрия, когда друзья-бояре тряслись от страха и пачкали штаны, он приказал ввести в Грановитую палату верных своих новгородцев, с какими умыслил и сумел убить Самозванца, и при них объявил о своем праве занять московский Престол.

Вспомнил для приличия про то, что род свой Шуйские ведут от младшего брата святого Александра Невского, что по ⌠Русской Правде■ из всех ныне живущих на Руси людей он - самый первый в роду своем. Напомнил и о том, что на польском Сейме еще по смерти Федора Ивановича говорилось, что по законам престолонаследия, принятым в Европе, никто, кроме Шуйского, не может сидеть на троне московских царей.

А при этом знал Василий иванович, что не этим словам внимают бояре. Смотрят они на вооруженных новгородцев с саблями в руках, не остывшими еще от крови сторонников Лжедмитрия. Не о благе державы пекутся густобородые, а хоронят гордыню в душе, смиряются, как покоряется конь под рукой удальца.

И, чтобы добить подлецов, а не купить, подписал он ту подкрестную запись. А после сделал то, что мог сделать во всей Руси он один - Василий, царь хоть и не многомудрый, но хитрый, как старый лис... Пошел в Успенский Собор и прилюдно стал говорить то, что тоже никто из властителей русских искони веков не говорил:

- Целую крест ВСЕЙ ЗЕМЛЕ на том, что мне ни над кем НИЧЕГО НЕ ДЕЛАТИ БЕЗ СОБОРУ, никакого дурна.

Родичи-дураки отговаривали, просили, чтобы он на том креста не целовал.

А Василий Иванович сказал... И тем усмирил всю чернь московскую. Узнав, что новый царь желает со всей землей совет держать, Соборы, дотоле собираемые от случая к случаю, сделать частыми, москвичи если и не простили Василию смерти своего любимца, но, так как мертвого не вернешь, смирились...

Того родичи не понимали, что царь Василий целует крест не в угоду боярам, а себе на пользу. Останься он царем один-на-один с Думой Боярской, которую ⌠высокие шапки■ невесть в какую мразь превратили, заставили бы они его под боярскую волю всю Русь перекроить. А так, опершись на будущий Собор всей земли русской, Василий Иванович заимел силу за спиной, какой даже у царя Грозного не было. И хоть покойник говаривал не раз: ⌠Жаловать своих холопей вольны мы, и казнить их вольны же■, - жил старый пакостник в вечном страхе перед гневом людским и Божьим. А он, Василий Иванович, грех весь на Собор переложил... если все-таки соберет его, конечно.

Маялся царь по ночам, все думал и думал... Так лихо случалось, что хоть волком вой. Встать бы, как раньше, в боярское свое время, поразогнать бы слуг, выматерить всех ни за что - ни про что, покостерить вдоль да поперек, кого и собственной рукой треснуть по загривку так, чтоб тот света не взвидел - глядишь, сам бы и поуспокоился, спать захотел.

А тут - и побить-то некого: все братовья, сватовья, родственники да родичи вокруг, а слуг бить √ царю не по чину. Сдуру в первый же день весь Постельничий Приказ перешерстил. При Димитрии... тьфу, пропасть!.. при Самозванце Постельничим царским Миша Скопин-Шуйский был, вместе с царем спал. С его попустительства и проник цареубийца в Опочивальню, а после с его же ведома не оказалось в нужных Димитрию углах Кремля верных казаков.

Знал об этом Василий Иванович, боялся - оттого и велел сменить всех слуг в Постельничем Приказе, вплоть до лапотных мастеров.

Мало в придворные - в простые слуги набирали новичков из самых дальних владений и поместий Шуйских. Всяк из них дотоле, конечно, видел от своего хозяина разное. Но теперь, приблизившись к трону, должны они гнев царский узнавать не в крике, как ранее, а в молчании. И молчания этого должны страшиться так, что от тишины той станут они руки на себя накладывать.

Вот и не спит царь. Мается в тишине, прислушивается к мерному сопению Постельничего, дрыхнущего у входной двери, к треску сверчка в печном поддувале, потрескиванию фитиля в лампадке...

И встают перед глазами морды ненавистные...

Сначала все Самозванец проклятый являлся. Смотрел укоризненно: что ж ты, мол, Василий, неблагодарный такой? Я ж тебя за злоумышление на меня простил, жизнь подарил, из-под самого топора вытащил - а ты...

Потом Басманов Петр. Тот уж смеялся. Спрашивал все: ⌠Не велика ли шапка, Государь? Под мышками не давит?■

А следом почему-то воевода астраханский князь Хворостинин. ⌠Ужо, - говорил, - мы справим тебе шапку и на задницу■.

Просыпался Василий Иванович в поту, пялился в темень, отвечал каждому: ⌠Не по твоему зверинову велению, самозванец ты поганый, от казни я спасся, а по промыслу Всевышнего... И ты, Петрушка, верный прихлебатель Самозванца, холоп и раб лишь по сути своей - оттого и смеешься, находишь слова гадкие о людях, что духом тебя выше, юродством прикрываешь зависть перед чужой великостью... А ты, Хворостинин, в своих дальних далеках сидишь и думаешь, что создал новую на Руси опричнину, от Москвы независимую? А повелю я на твое место поселить хотя бы... Шереметьева... Вот запоешь!■

Всем находил ответ Василий Иванович, каждому говорил не в бровь, а в глаз. Будь кто из них живой, или поблизости окажись, слезьми бы красными залились, на колени бы пали, моля и стеная.

Но сильные противники Василия Ивановича либо на том свете уже, либо так припрятались, что не обнаружит он их ни живым, ни потусторонним взглядом. Вокруг - все мелочь серая, мнящая о себе много, а по сути трусливая, как вошь в голове старика.

Таких, как князь Голицын, вокруг царя огромное число. Что врут про себя они, пускай остается на их совести. Василий Иванович им все равно не верит. И даже порой печалится, что нет среди них достойного ему соперника, которому шапка Мономаха равно или даже более к лицу. Уж он бы с ним сразился, с ним бы поспорил, его бы смял в кулак и посмотрел бы, как плачут кости...

А вот пригрел вокруг родню да свояков. А те отовсюду руки свои загребущие тянут, требуют себе и день, и ночь, в глаза глядят - и просят, просят, просят... А как не дать? Свои же... И слишком много их, и слишком близко они... И все такие никчемные, что страшнее иного врага сильного да могучего...

Романовых-Никитичей взять... Ну, что за род такой скользкий!.. Из Литвы на Русь пришли, к князьям московским в близкие бояре затесались, к царю Грозному в свояки влезли, красавицу свою Настасьюшку подсунувши. Уморил тот змей ее, правда. Да успела Настя ему детей нашлепать числом и не упомнишь каким. Кто в детстве умер - и Бог с ними. Вот зачем придурок Федор выжил? Иван зачем черепок свой под посох отцовский сунул? И чего было старому дурню на Марии Нагой жениться? Чтобы незаконного наследника утроба ее произвела? Вот и выродился урод: курам да гусям головы отрывал, мамкам да нянькам руки кусал. Боялись его бабы до одури, одного оставляли во дворе с ножом в руках...

Нет, будь Настасья Романова жива, она бы в таком возрасте от пьяницы рожать не стала. И Ивана от отцова посоха бы оберегла. Воистину - царица!.. Лукава и умна... редко такое вместе бывает. Из всех Романовых одна такая и была... А уж брательники ее - те пожиже. Против Годунова пошли потому лишь, что на родство свое с прежними царями понадеялись. А какие они родственники, коли все родство их через манду бабью? Родственники - это кровники. Такое на Руси каждый понимает - не жиды, чай. А потому все согласны были, когда Годунов Романовых к ногтю прижал да всех их по ссылкам отправил. А главного - Федора - даже в монахи постриг.

При воспоминании о Федоре Никитиче Романове (его Василий Иванович называл по-настоящему: Захарьин да Юрьев) в сердце Шуйского вспыхивала тревога: иной раз меньше, иной сильнее, но тревога всегда. И не мог он объяснить той тревоги. Вслушивался в себя, думал обо всем, что знал о старшем из сыновей Никиты Захарьина, пытался понять, что же тревожного в том. Ведь не давнишняя же мечта Федора-Филарета воссесть на Престоле московском - какой из монаха царь? Думал - и не находил ответа.

И, чтобы заглушить тревогу, не зная, как поступить, он низвергал на Федора Никитича, ставшего Филаретом, то гнев свой, то милость...

2

Услышавший ночные мысли царя, сразу бы понял почему сей Государь не велик, и почему не по челу ему шапка Мономаха. Лгал себе Василий. Лгал так уверенно, напористо и гневно, что даже проблеск собственного сомнения заглушал стократной силой. Ведь в глубине души знал и он, что противник главный его в сей жизни - этот самый Филарет, зовущийся ничтожным рабом Божьим и мнихом...

Доносили Шуйскому еще во время правления Федора Ивановича, что у старшего Романова на подворье затевается низвержение слабоумного самодержца и разрабатывается план опеки над ним со стороны ближайших родственников. Василий Иванович, не будь дурак, переслал дозная к Семену Никитовичу Годунову - и тот, расспросив доносчика, тотчас приказал его удавить.

А уж как Борис Годунов воссел на трон, то Василий Иванович все, что знал про Романовых, припомнил. Оттого и доносчик про заговор на царскую особу нашелся (какой-то там Второй Берстенев либо Перстенев), оттого и наказание при не доказанности вины оказалось чересчур сильным: Федора Никитича в монахи постригли, сослали на Север дикий, других отправили в такие дали, что кто по дороге умер, кто вернулся хворый да не злой.

То, что именно Федор, ставший Филаретом, выжил - это тоже не Божье провидение, как тот сам говорит, а хитроумие Годуновское. Он старшего Никитича в этом самом Антониев-Сийском монастыре таким кормлением наградил, что Филарету впору брюхо было на колесиках, как овечий хвост, таскать, а не молитвы отбивать. И вся Русь в те времена знала, что мних Филарет есть чревоугодник и нарушитель всех таинств и монашеских обетов. Насмешкой звучало в те годы назвать монаха именем Филарет.

Да только хитрость Годунова обернулась против него самого. Годуновское семя, кроме несчастной Ксюши, вымерло, а мних Филарет жив остался. И, как супротивник давний Годунова, любезен оказался Самозванцу, который поперва его из северного монастыря вызволил и перевел на вольные хлеба в Свято-Троицкий монастырь, а после повелел рукоположить в сан Митрополита Ростовского, а вскоре и в Патриархи.

Василий Иванович знал, например, что одного из слуг Романова видели угличане в день смерти царевича Димитрия рядом с теремом, где произошло это необычное самоубийство. Более того, Василий Иванович имел некоторый опыт в следственных делах - и потому быстро догадался, что не убить себя царевич не мог. Были люди, которые искали момента подсказать царевичу как он должен умереть - и тот действительно сделал это. И, что особенно важно, на самом деле убил себя собственной рукой...

А уж свалить вину на Годунова не стоило и трудов. Сам Василий Иванович, будучи однажды в подпитии, сказал братьям, что смерть звероватого цареныша на руку всем родовым боярам да князьям, но менее всего - правителю (царь Федор был еще жив, а Годунов правил его именем), но вот обвинят в этой смерти именно Бориса, ибо в сознании народном всегда в смерти принцев должны быть виновны цари да правители. Пересказал Василий Иванович несколько подобных сказок - и очень позабавил тем братьев.

Теперь, став сам цареубийцей и царем, припомнил Василий Иванович тьму всяких разговоров из прошлых лет, недомолвок и сплетен, которые он будто пропускал мимо ушей, а на деле, оказывается, хорошо помнил...

Например, о том, как после похорон Димитрия и по возвращению из Углича в Москву, узнал он, что один из поджигателей столицы, пойманный на месте преступления, оказался холопом Романовых. Только вот рассказать о том, кто подослал его тот поджег учинить, не успел - в сутолоке кто-то пырнул поджигателя ножом.

Но Василий Иванович не поленился и вызнал имя поджигателя. Сенькой звали того поганца. Семья покойника вскоре заимела собственную лавочку близ Крутицкого подворья. Донесли Шуйскому и про то, что сам Борис Годунов про внезапное богатство потомков поджигателя прознал, но по глупой доброте своей наказывать никого не стал, посчитал за мелких исполнителей большой боярской воли.

Объявил Годунов по всей Руси розыск негодяя, Приказам указал поиск чинить - и решил, что сделал достаточно. А Василий Иванович, сидя в Судебном Приказе, такое о злодеяниях Заруцкого читал и слышал, что уже тогда видел в нем первейшего врага русской державности. Только вот страна тогда не в его руках была, а в годуновских, оттого-то и не стал Шуйский выделяться излишним рвенем от прочих бояр - знал и так, что слишком он у всех на виду, зависть и злобу множит.

А надо было... надо было Бориске подсказать, что Заруцкий слишком уж обликом походит на того неизвестного, что крутился у терема царевича в Угличе накануне самоубийства Дмитрия. И про то, что Заруцкий по воровским шайкам Псковщины, Новгородщины да Вологодщины слоняется, атаманов тамошних воровских тасует, как в колоде итальянской игры карты. Один донос Прокопия Ляпунова, бывшего тогда с сотней рязанцев своих на Псковщине, чего стоил. Заруцкий тамошнюю ватагу ополовинил, но зато сделал так, что новая ватага стала не только грабить дворян да купцов проезжих, но и принялась делиться своею добычей с холопами. Крестьяне прятали от властей нового атамана по прозвищу Кляп и повторяли за ним, что царю Борису долго не править, что грядет приход нового царя. Даже местный юродивый такое вещал прилюдно...

Ушам царя надобно именно про такое слышать, знать, что думают и говорят про него босяки, которым терять нечего и которые готовы на все, чтобы хоть однажды нажраться вдоволь и выплеснуть свой гнев на ближайшего сытого.

Царь на троне своем может слышать лишь лесть ближайших слуг своих и слишком мало времени у него на то, чтобы задуматься о малом. Так Бориска слишком редко вспоминал о Заруцком и присно с ним. Был настолько глуп, что вовремя не казнил того колдуна с Печоры, что предрекал ему внезапную смерть. Хотел казаться добрым Государем. А того не разумел, что царем Иудейским был Ирод, а Христос лишь бродяжничал да нищенствовал...

Поэтому Василий Иванович не удивился, когда с воцарением Димитрия в Кремле московском появился и Заруцкий. Даже тому, что сей ловкий человек оказался без звания, простым казаком (или стрельцом?) в дворцовой охране нашел ответ. Такие люди, как Заруцкий, понимал Василий Иванович, используются сильными мира сего, а потом за ненадобностью они просто исчезают. Как Корела, например... И то, что Заруцкий был при Димитрии покуда тот был жив, а исчез с его смертью - его и счастье.

Сам Василий Иванович в ночь, когда вместе с остальными заговорщиками шел на Димитрия, о Заруцком помнил, но только никак не мог решить для себя: казнить ли Ивана Мартыновича, помиловать ли? А может приблизить к себе и сделать главой Тайного Приказа? По разуму Заруцкий на главу, конечно, тянет, а вот по крови, происхождению... не по Сеньке, как говорится, шапка... Жаль┘

Когда же наутро после убиения Димитрия сообщили Шуйскому, что Заруцкий из Москвы исчез, то сразу понял царь, что своими ненужными размышлениями он заработал себе головную боль на годы вперед. Надо было послать убийц к Заруцкому раньше, чем к Самозванцу.

Месяц спустя узнал царь, что Заруцкого видели на пути к Путивлю ни с кем иным, как с чародеем царя Димитрия (пусть так, хоть тот и самозванец) Михайлой Молчановым. На Северщине в то время уже смущал князь Шаховской людей ложной вестью о чудесном спасении царя Димитрия. И Василий Иванович понял, что эти три пройдохи должны обязательно встретиться - и ощутил в груди боль такую же, какая была при вести о смерти матери.

Тогда-то приказал царь позвать к себе Филарета и, оставшись с ним в Крестовой Палате наедине, спросил напрямик:

- Заруцкий - твой раб, Федор?

Облаченный в одежды Патриарха, с той самой панагией на груди, что год назад сорвал Басманов с Иова, гордый в звании своем церковном Романов повел себя нахально.

- Аз есмь Филарет! - заявил он. - Патриарх всея Руси! Ты же - лишь царь земной. Почто дерзаешь говорить со мною так, словно я - раб тебе?

Гнилушка чернорясая... У Василия Ивановича еще в те поры, когда он только князем был, в слугах ходили люди породовитее Романовых. Эти самые Юрьевы - Захарьины тем и поднялись над прочими московскими фамилиями (не к беде будет второй раз сказано), что сестрица их в одной постели с царем Иваном Васильевичем оказалась. При шести-то венчаных и трех сотнях невенчаных счастливицах сколько таких ⌠царских братовьев■ наберется? Если каждый будет перед истинным Рюриковичем гоношиться, то во что держава русская превратится?

- Ты, Федор, званием своим предо мною не кичись, - сказал царь ласково, сдерживая в душе гнев. - Монашеский чин твой требует кротости и признания над собой власти земного владыки. Припомни, как митрополит Киприан тоже хотел поставить себя над Великим Князем Димитрием Донским - и что из того получилось? Коль русский ты, и перед лицом начинающейся смуты не утихомиришь гордыню, станешь без толку дурь свою тешить, вернуть тебя в простые монахи мне также просто, как и сделал тебя самозванец Патриархом.

Филарет плетку любил, но, как и всякий норовистый конь, сам про ту любовь до конца не ведал. Он лишь потупил глаза и заиграл желваками так, что долгая его черная с проседью борода заходила волнами по белому с золотом омофору. Пухлые бабьи руки сжались в кулаки так, что костяшки побелели.

- Аз есмь Патриарх всея Руси! - повторил Филарет надрывным голосом. - Народ русский - паства мне.

Рука Шуйского крепко сжала жезл и, вознеся его, с силою ударила концом в пол.

- Свинья! - прошипел он. - Не пастырь ты народу русскому, а враг державы моей! Ты со своими близкими людьми пресек род Калиты! Ты вместе с рабами своими извел царя Бориса и ввел в московский Кремль самозванца! Ты, тварь, замыслил смуту новую √ и послал Заруцкого с Молчановым на Северщину! Ты, неблагодарная скотина, в ответ на милость мою, смущал народ угличский разговорами о том, что отрок, выкопанный тобой из тамошней могилы, есть не истинный Димитрий. Истинный, говорил ты, спасся, и готов к новому походу на Москву...

Патриарх и царь были одни в Крестовой Палате. Они стояли друг против друга, словно два барана перед схваткой: наклонили головы, смотрели исподлобья, напрягши мышцы шей, наливая лица кровью. У каждого в руке по посоху, на плечах - по отороченной соболями шубе. Только ростом царь ниже и телом суше, а Патриарх огромный, рыхлый, пузатый. Но ярости в обоих столько, что схлестнись они сейчас - и не ясно будет, кто возьмет верх...

Первым опомнился Шуйский. Рука на посохе ослабла, лицо разгладилось.

- Последний раз говорил с тобой, - сказало он медленно, с каждым словом набирая силу в голосе. - И не пастырь ты больше народу русскому. Убить бы тебя приказать... да мать-покойница просила Захарьевых-Юрьевых беречь. Слово дал... На смертном одре слово свято... А жаль...

Отступив на шаг, Василий Иванович ударил посохом в дверь.

Вошли два рынды с бердышами в руках.

- Прощай, Федор, - сказал царь. - Жаль, что не получилось из тебя Патриарха...

3

Ибо если и любил кого Василий Иванович в своей жизни, так это мать свою - женщину кроткую и мужу покорную. Его - Васю - она любила больше остальных детей своих, ему уделяла больше внимания, много рассказывала правдивого и выдуманного своим тихим и нежным, словно у горлинки, голосом. Лукавству и рассудительности выучился будущий царь у матушки, но вместе с тем воспиталась в нем и какая-то особая, несвойственная остальным Шуйским. слабохарактерность, неумение резать по-живому. Все всегда ему хочется одновременно: и дело сделать - и остаться чистеньким. За что Годунова корил - тем и сам был грешен.

4

Так, по кругу, думал об одном и том же царь Василий по ночам, зная, что разжалованный им из Предстоятелей православной церкви митрополит Филарет тоже спит плохо, переживает и в сотый, и в сто первый, и сто двадцатый раз свое неожиданное вознесение в Патриархи и быстрое падение...

Жил Федор Никитич попеременно то в селах родового имения в Костромской глуши, то в Троице, то даже в Москве - в отстроенном подворье на Варварке. Но только не в Ростове, где ждали митрополита насущные дела после снятия с него звания патриаршьего и возвращения ростовской митрополии. Ел Филарет только холодные блюда, выждав после откушавшего от его куска холопа изрядное время. Спал в одной комнате с сыном.

Мишутка уж подрос и мог бодрствовать у дверей отцовых покоев целую ночь, прислушиваясь к доносящимся изнутри звукам. Смотрел он на отца по-собачьи преданными глазами, ловил приказы на лету. Филарету сын для своих девяти лет казался глуповатым. Слушая все еще несвязную речь мальчика, митрополит сокрушался в душе, что Бог подпортил ему первенца, но ни желания, ни времени заняться мальцом сам не находил. Когда же вдруг собирался побеседовать с Мишей по душам, то находил малыша спящим, отдыхающим после бессонной ночи - и вид умиротворенного красивого личика вызывал в Федоре Никитиче два совершенно противоположных чувства: умиления и раздражения.

Иногда митрополит все же будил Мишу, но, увидев, что помятое спросонья лицо мальчика не выражает никакого разумения, согласия с услышанным, сердился еще больше. С каждым днем он все реже и реже будил сына и все меньше обращал внимания на любовь, светящуюся в детских глазах, на преданную покорность, с какой Мишутка, лишенный отцом детских забав и развлечений, переносил роль ночного сторожа при нем.

Федор Никитич все свободное от еды и ото сна время посвящал размышлениям, словно в восточной игре в шахматы, над тем, что происходит на Руси и в известном ему мире. Он не страдал от бессонницы, а даже радовался, когда сон не шел, и можно было в тишине и спокойствии осмыслить чуть ли не ежедневно приходящие к нему известия, разглядеть в них главное, отсеять ненужное и понять, что же происходит на Руси в действительности, а что есть сплетни, слухи да домыслы.

В такие часы Филарет вспоминал своего давнего холопа Илейку, ставшего для него доносителем из Москвы, когда велением царя Бориса братьев Романовых швырнули в Студеные земли на погибель от хлада и глада. Тот холопишка сидел ярыжкой в Торговых рядах, был сметлив умом и исполнительней пса. Его сообщения Филарет, будучи старцем в Антониев-Сийском монастыре, принимал на веру полностью, зря над ними не размышлял. Да только исчез тот ярыжка в дни прихода в Москву ложного Димитрия. Филарет, став митрополитом, сразу же приказал вызнать куда пропал Илейка - никто не знал. Исчез ярыжка, словно испарился...

И правильно делали... Ибо Федор Никитич был по характеру крут. Более всего почитал он правило, по которому всякий человек должен иметь свое место и не нарушать налаженный в державе порядок. А вот Шуйский, например, нарушил - и взошел на Престол не по праву, лукавством склонив на свою сторону чернь московскую. А ведь по Божьему разумению, Престол московский должен достаться ему - Федору Никитичу Романову, старшему из двоюродных братьев последнего истинного царя Федора Ивановича.

Мысль о похищенном у него троне не давала Федору Никитичу покоя... Иногда он заглушал раздражение, а иногда... как в тот раз - в последнюю свою встречу с Шуйским, - ненависть пересилила осторожность - и он либо изливал словами переполняющие его чувства, либо замыкался так. что рот будто сам по себе изрыгал спрятанные в самые глубины души слова:

⌠Аз есмь Патриарх всея Руси! - сказал он тогда Шуйскому, мысля при этом, что говорит как всея Руси государь. - Народ русский - мне паства!■ - а сам думал и слышал при этом:

⌠Мне - холопы!■

Чтобы свергнуть, растоптать нового самозванца, теперь уж Шуйского, нужно подготовить надежную почву для этого, необходимо сотрясти страну до основания, как это уже удалось сотворить для того, чтобы сковырнуть Годунова. Тогда Федору Никитичу понадобилось семь лет и помощь сотен людей, которые порой и сами не знали, что деятельностью своей они вкладывают очередную мину под здание державы годуновской. Ложный Димитрий тоже был нужен до поры до времени - и его бы убрали незаметно и вовремя, не вмешайся Шуйский со своими новгородцами.

Нельзя сказать, что Федор Никитич был излишне самоуверен. Была и у него своя головная боль. Даже две. Носили они одно имя: Иван, но имели разные фамилии: Заруцкий и Болотников...

Заруцкого Федор Никитич знал давно. В первый год царствования Федора Ивановича, сына отцовой сестры и Ивана Грозного, явился к нему шляхтич из польской Украйны и, назвавшись Иваном Заруцким, попросил поговорить с Федором Никитичем, сыном Никиты Захзарьина-Юрьева, наедине. Независимость, с какой держался шляхтич, и прямой взгляд не понравились Романову - и Федор Никитич разрешил встречу для того лишь, чтобы найти повод наказать дерзкого.

Разговор, однако, случился неожиданный...

Заруцкий прямо с порога ошеломил Федора Никитича признанием, что является шишом папы римского и является солдатом Ордена иезуитов. Орден тот, сказал он, поставил цель привести в лоно католической церкви православную Русь. Далее он сообщил, что Его Святейшество видит на Престоле московском, который должен вскоре освободиться от немощного сына царя Ивана, только одного человека - Федора Никитича Романова, боярина достаточно умного, чтобы понять, что под покровительством святой римской церкви Русь станет воистину великой европейской державой, способной низвергнуть в прах и Османскую империю, и весь языческий Восток.

Растерявшийся боярин залепетал о верности своей двоюродному брату, о том, что Заруцкий нарочно подослан к нему завистниками-боярами с такими речами, чтобы оклеветать затем Романовых.

Но Заруцкий его прервал:

- Коль не веришь, боярин, - сказал он, - так зови слуг своих и пиши слово Государево. Но коли желаешь выслушать до конца, то поймешь, что не лгу я.

Федор Никитич пожелал - и услышанное потрясло его, ибо никто, кроме него самого, не мог знать того, что сообщил ему Заруцкий...

- Было тебе от роду три года, боярин, - сказал шиш, - когда старый ведун из калик перехожих, что оказался в вашем поместном селе Ключи, как раз на праздник Святой Троицы, провещал тебе: ⌠Быть малышу сему в начале рода Государева!■ Помнишь, боярин?

Но Федор Никитич об этом не забывал никогда...

5

Был солнечный день. Стоял он мальцом в одной рубахе до пят, босой. в пыли, с соплей под носом, смотрел на длинного выцветшего от годов и от солнца старика с козлиной редкой бороденкой и внимал:

Отец, услышавший те слова, отвел старика в сторону и долго разговаривал с ним. А после отпустил с наградой. Федора же попросил забыть слова калики и никогда никому не говорить об услышанном. Быть может, из-за наказа отца Федору и запомнились так те давние слова, которые и вправду он не повторил вслух ни разу:

- Калика тот был тоже шишом от папы римского? - спросил он Заруцкого.

- Папа смертен, - улыбнулся в ответ Заруцкий. - Один вершит одни дела, другой - другие. Была, сказывают, даже папесса на святом Престоле √ Иоанна. Но судьбы мира вершат не они.

- Кто же? - спросил Федор Никитич, несколько уязвленный, словно уже сел на царский трон и слышит от подданного неожиданно не смиренные речи. - Кто - другие? Ты?

- Нет, - покачал Заруцкий головой. - Не я. Есть люди, боярин, которых ни цари, ни папы и не замечают. А именно эти люди пишут папские буллы и царевы Указы, ставят в нужном месте нужную точку, или не ставят ее. Они читают те Указы вслух и произносит слова так, чтобы слушатели поняли слова так или иначе. Папы умирают, цари -тем более. А Указы и буллы работают. Дьяки, подьячие, ярыжки да любовницы в безликости своей бессмертны. Того калики уж на свете много лет как нет - и тот, кто послал его к тебе, умер тоже. Даже тот, кто меня послал, не знает точно, выполнил ли твой отец наказ, который был дан ему каликой.

- Наказ? - удивился Федор Никитич. - От калики? Отцу?

Федор Никитич почувствовал, как краска досады и гнева ударила ему в лицо. Лишь ненависть к увидевшему его унижение Заруцкому заставила его взять себя в руки.

- Если я прикажу слугам убить тебя? - спросил он.

- Придет другой, третий... - ответил Заруцкий так спокойно, словно речь шла не о его, а о совершенно чужой жизни. - Какой смысл? Ты нужен Риму, боярин. А Рим нужен тебе.

- Что ж... -сказал тогда Федор Никитич. - Ври дальше. Убить я тебя успею.

И Заруцкий поведал о том, что внимание папского двора со времени отхода от католичества Швейцарии, части Франции и Германии привлекла далекая и холодная Московития. Много умных людей и образованнейших монахов ломало головы над тем, как православную Русь обратить в то, что сами они называют истинной верой. (Заруцкий так и сказал: ⌠Они называют истинной верой■ - Федор Никитич это заметил).

И пока умные люди думали, неугомонные в своей деятельности солдаты Ордена иезуитов наделали массу глупостей и ошибок, повлекших за собой разрыв и без того не большого числа связей Рима с протестантскими и православными странами. Это их усилиями, например, был разрушен намечавшийся брак царя Ивана Васильевича с английской королевой. Они же отравили шведского принца, намеревавшегося жениться на Ксении Годуновой. Даже мужскую слабость Федора Ивановича и нежизнеспособность все же рожденных царских детей объяснил Заруцкий длинными руками папских шпионов.

- От слов твоих, холоп, становится страшно, - признался Федор Никитич. - Получается, что вокруг русских царей и нет верных людей?

- Есть, - ответил Заруцкий. - Но самые верные - люди бедные. Достаточно только заплатить. Казна же папы римского собиралась тысячу лет. Но тебе, боярин, бояться нечего. Рим сказал, что ты будешь царем - и ты станешь им...

- ... чтобы привести Русь в католичество, - продолжил за него Федор Никитич, понимая, что словами этими он как будто бы даже выдает свое согласие.

- Не сразу, - ответил Заруцкий. - А в течение многих лет.

Вот только ПОСЛЕ ЭТИХ СЛОВ Федор Никитич признал в Заруцком человека умного, имеющего за спиной несколько большую силу, чем знание тайны детства московского боярина.

И он согласился...

Иван Заруцкий испросил у Романова разрешения покинуть гостеприимный боярский двор.

- Если позволишь, - сказал на прощание, - буду сообщать важное для тебя.

Да, этот человек сумеет, не уязвляя гордости будущего Государя, помочь расчистить тропу к трону.

- Пиши, - сказал Федор Никитич. - Но посылай только с надежными людьми, - Подумал и добавил. - Пиши по-польски. Имени моего не называй.

В тот же день Федор Никитич начал изучать польский язык и польскую грамоту.

А первую весточку от Заруцкого получил только через полгода - в день похорон царя Федора Ивановича.

⌠Брат твой поспешил, - было написано по-польски. - Будь осторожен. День придет■.

Кто знает, может именно эти слова и заставили Федора Никитича не особенно усердствовать в споре с Борисом за трон. Романов видел, что народ в то время действительно любил Годунова, что стрельцы и люди в Приказах - на стороне Бориса. И, сдерживая клокочущие внутри ненависть и зависть, следил за тем, как толпа трижды приходила к Годунову, трижды просила стать царем, но тот трижды отказался, а согласился лишь после того, как вдовая царица, родная сестра, упросила брата взять в руки московское государство.

Следил - и учился мудрости у Бориса. Ибо уже в день венчания Годунова на царство твердо знал, что век власти этого царя недолог. Не мог объяснить ту уверенность, но что-то во всем том, как происходило венчание, как держался перед народом новый царь, как пел Патриарх Иов, как внимала сообщению о смене династия привалившая на Соборную площадь толпа, было совсем не так, как должно происходить подобное событие...

Много позволяли себе простолюдины... Не было порядка в расположении людей в храме. Среди родовитых и богатых видел Федор Никитич и худородных, в одеждах праздничных, но с малым числом каменьев на них. И не страх и почтение читал он во многих глазах, а интерес. Будто не при венчании на царство находились, а на свадьбе деревенской...

И когда тяжеленная шапка Мономаха в руках престарелого Патриарха всея Руси не удержалась и, не донесенная до Борисова чела, упала, злость и огорчение, переполнявшие дотоле душу Федора Никитича, словно испарились. Он даже улыбнулся про себя - и оставался с этой внутренней улыбкой до конца всей седьмицы. Так и прожил бы в спокойствии, ожидая гибели Борисова царства, кабы не брат. Александр решил уморить Годунова кореньями, попал под донос √ и все семейство Никитичей сослал Годунов, а его, Федора, постриг насильно и отправил на Двину..

Там Филарет получил от Заруцкого второе письмо:

⌠Расти сына, монах■.

За двумя словами этими стояли и разочарование папского двора в Федоре Никитиче, и признание ими, что ни монаху, ни расстриге на троне московском не быть. Но сын... Не сказано ли, что трон московский теперь предназначен Мише?..

Поразмышляв над этим, решил новоявленный мних Филарет написать Годунову просьбу прислать к нему в монастырь ребенка.

Годунов, как всегда, сыграл в великодушие, не отказал.

Но возня с малолеткой оказалась для Филарета, озабоченного мыслями о великом предназначении своем, столь утомительной, что спустя пару месяцев он сам нашел оказию и отправил Мишу в Кострому на попечение нянек - постриженной в монахини бывшей жене он оказать такой чести не посмел (пусть, решил, сама просит у царя милости).

Голод, обрушившийся на Русь через два года, так обрадовал бывшего боярина, что он имел неосторожность высказаться в подобном тоне в присутствии монахов. Чтобы не донесли о том Годунову, пришлось присутствовавших на той трапезе убить √ от отравы умерли все шесть.

Между тем, в Антониев-Сийский монастырь стали приходить письма от верных слуг Федора Никитича. Взбаламученные Заруцким и его людьми волости и воеводства открыто выражали свою нелюбовь к Борису. Восстание чуть не захватившего Москву босяка Хлопка еще раз подтвердило уверенность Федора Никитича, что Годунов через год-другой падет.

На Руси, пожалуй, Филарет один из первых узнал о появлении в Польше самозванца. И тут же вспомнил, как трудами Афанасия Нагого, его самого и все того же Заруцйкого отбирались по селам романовским отроки возраста убиенного Димитрия, смышленные и телом крепкие. Тогда Федор Никитич уже знал зачем √ и сам себе боялся сказать об этом, повторял лишь про себя: ⌠Дядька Афанасий знает┘■

А теперь вдруг понял Филарет, что папская курия поставила на семье Романовых крест, решила ввести католичество на Руси иным путем. А ⌠дядька Афанасий■ был обдурен хозяевами Заруцкого точно так же, как и он┘

В том, что хитрость римская может обернуться удачей, Филарет был почти уверен, ибо о положении в приграничной Северщине знал достаточно много. Тамошние крестьяне, по большей части приписанные к Дворцовому Приказу, голода предыдущих лет не знали, привыкли жить в достатке и, будучи вдали от Москвы, чувствовали себя свободными от властей. Но при этом, сволочи, знали, что безопасность их от набегов тех же татар обеспечена помощью Москвы. Требование Бориса поделиться хлебом с пережившими голод северными и центральными волостями не могло вызвать у путивлян восторгов. Если самозванец пойдет через Северщину, то найдет достаточное число желающих пограбить Москву и наказать царя за отобранный хлеб.

Так и случилось... Самозванец дошел до Москвы и с помощью казака Корелы взял и ее, и Престол московских царей. Смерть Бориса и семьи Годуновых легла на совести ложного Димитрия совсем незаметным пятном, ибо народ русский самозванца возлюбил, а бояре ему подчинились.

Тогда-то Федор Никитич и упал духом. Попутал бес - сбежал с Двины к Москве поближе, в Троицу, к Авраамию, стал пить хлебное вино, проклиная тот день и час, когда, следуя совету проклятого Заруцкого, взял к себе на двор сына покойного стрелецкого сотника Отрепьева. Если во время правления Годунова от Федора Никитича требовали признания в том, что он подбил мальца на самозванство, то новый царь будто и не знал о существовании бояр Романовых.

Внезапное сообщение о царской милости и назначении Филарета митрополитом Ростовским привез в Троицу все тот же вездесущий Заруцкий.

- Вымой рыло, святой отец, - сказал он с усмешкой. - И собирайся. Паства ждет.

- Великая честь... - вздохнул Федор Никитич. - Государь над сотней тысяч душ.

Сан Ростовского митрополита - третий из всех церковных. Редкому игумну и во сне соблазнится подобная честь. Но вкусившему мечту о царстве такое звание показалось малостью ничтожной.

- Про сына не забудь, - сказал Заруцкий на прощание.

Федор Никитич, глядя ему в спину, думал, что за всю дорогу ни он сам не осмелился, ни Заруцкий не посчитал нужным, сказать о том главном, что связывало их много лет - обещании роду Романовых царства. Надо было спросить, подумал он, действительно ли это Гришка Отрепьев взошел на Престол?.. Или кто другой?..

Впрочем, какая разница?.. Больше, чем сделал Самозванец, не сделал бы никто другой. Гришка, может быть, и того меньше. Федор Никитич раз Юрку Отрепьева плеткой по морде отстегал за то, что тот в грязных сапогах забежал в боярские Палаты. За такое, коль Гришка и впрямь есть нынешний царь, его - Романова - не то, что в Антониев-Сийский, в Соловецкий монастырь положено упечь...

Фигура мерно покачивающегося на коне Заруцкого удалялась, тая в утренней дымке между деревьев, а новоявленный митрополит в окружении служек и монахов, стоящих вокруг него у старой дубовой стены Ростовского Кремля, думал, что зря все-таки не спросил он Заруцкого о том, почему в Риме выбрали самозванца, а не родовитого боярина на русский Престол. Неужели там не понимают, что человеку без роду и племени Русью править нельзя? Или не такие уж там умные монахи? Или у них в Европах тоже кого попало на троны сажают?

Думал об этом митрополит Филарет, думал, пока не понял, что самозванец нужен Риму всего лишь на время, чтобы названный Димитрий одноразово объявил Русь католической - весь гнев православного народа оборотил на себя одного. После ж, как страсти улягутся, Федора Никитича, либо сына его Мишеньку, на Престол и возведут...

От мысли этой стало на сердце митрополита легче. Он даже провел две службы в церквушке на митрополичьем подворье. И стал собираться в Москву на встречу будто бы с новым Патриархом Игнатием, а на деле - чтобы увидеть и опознать в самозванце Гришку Отрепьева.

Как вдруг в один день пришло сразу два известия: прибыл сын из Костромы и в Москве убили царя Димитрия.

Три дня спустя явился гонец от Василия Шуйского с предложением занять место согнанного за пьянство и за поддержку лжецаря Отрепьева грека Игнатия.

Но прежде пришлось вынести унижение... Иначе не назовешь то лицедейство вокруг останков угличского отрока, в котором главную роль пришлось играть Филарету...

6

Самого царевича Филарет помнил смутно. При жизни Ивана Васильевича последыш царский им особенно не жаловался. Родичи царской жены Нагие кичились своей близостью к Грозному, но ни сам Государь, ни ближние бояре на них внимания не обращали. Слушали болтовню о том, что цареныш может стать властителем земли Русской - и не верили тому ни на грош. А с приходом к власти Федора Ивановича оказался Димитрий и вовсе в Угличе, никому не нужный, Романовым неинтересный...

(Лгал Федор Никитич даже в мыслях. Ибо не хотел сейчас вспоминать ни про интриги свои против Федора Ивановича, ни про упорно распространяемые с его ведома слухи о квелости царя и близости к нему рода Романовых, ни о своих попытках затесать верных людей в окружение царевича Димитрия, который вполне мог стать царем, ни о многом другом, что хранилось глубоко в памяти его.

Например - история с поджогом Москвы в день получения вести о смерти Димитрия...

Был грех Романовых в той беде. Но Федор Никитич считал, что покаяния его в церквушке родового имения и богатого дара в Троицу вполне достаточно, чтобы о том грехе забыть и никогда не вспоминать...)

Гроб с царевичем прогнил, останки разложились и воняли так, что не помогали восточные благовония, предусмотрительно захваченные ростовским митрополитом в Углич. Даже у привыкших к возне с мертвыми угличских землекопов нутро выворачивалось наизнанку. А у любителя изящных словес и тонкой кухни Филарета захватило дух - и он чуть было не упал в обморок.

Потому, наскоро проведя молебен и объявив угличанам волю нового царя, он помчался верхом в Москву, и дождался гроба уже в Мытищах. Там по привезенной им мерке справили новый гроб и сшили для трупа приличную одежонку...

Филарет следил за всем сам, распоряжался, готовил Москву к торжественной встрече останков царевича.

А мыслями все оставался в Угличе: стоял перед раскопанной могилой, смотрел на проломленный лопатой с одного бока гробик, вдыхал перемешанный с запахом свежей земли трупный смрад, проникающий даже сквозь вымоченный благовониями кусок льна приставлоенный к носу, и думал, что теперь они с царем Василием повязаны одной подлостью, ибо тленны кости угличского отрока, не свят он. Не свят...

Но будет объявлен нетленным и святым.

Еще через три дня состоялся между новым Патриархом и новым царем разговор, концом которого стали слова Шуйского: ⌠Прощай, Федор. Жаль, что не получилось из тебя Патриарха...■

И стал прятаться Филарет от гнева царского. Двоих отравителей обнаружил на следующий день. А после еще двоих... И еще одного злоумышленника поймали слуги: с луком и стрелами сидел в засаде у села Ключи как раз напротив баньки, где любил Федор Никитич попариться. Правда, никто из пойманных даже под пытками не признался, что подослан Шуйским - и смерть приняли в страшных мучениях, но Федор Никитич все равно продолжал считать их слугами царскими, и каждый вечер, ложась спать, приказывал сыну устраиваться на подстилке у двери, а сам думал о том, правильно ли он поступил, не склонившись перед Шуйским.

Ведь до того, как Василий Иванович спросил о Заруцком, Федор Никитич был даже благодарен ему за Патриарший сан. Но, услышав про Ивана, понял, что все, что связывает его с римским шишом, может оказаться известным и царю, и всему народу русскому. А это значит - прощай не то, что сам трон, но даже и мечта о троне...

И Филарет сделал вид, что даже не услышал имени Заруцкого из царских уст, принялся тешить гордыню, сказал, что род Романовых - не в рабах у рода Шуйских, что сам он - пастырь христианских душ всея Руси.

Итак - два главных врага: Шуйский и Заруцкий... Один - власть и сила. Другой - удача и что-то бесовское, чего быть не должно, но все-таки есть.

С царем бороться трудно, но возможно. А вот с Заруцким...

Или Иван Болотников, например... Еще одна головная боль Филарета... Кто доставил его на Русь?.. Заруцкий. Откуда?.. Из Польши. Почему именно его? Почему не князя, не потомка того же самого Курбского? Почему безродного?

Чем занимался в те годы Болотников - неизвестно. Слишком ничтожная фигура был он пятнадцать лет назад, чтобы обратили на него внимание романовские слуги. А вполне мог служить и у Семена Никитича, задания его исполнять...

Говорят. Болотников был взят в плен татарами и продан рабом на генуэзские галеры...

А как московский боевой холоп может оказаться в плену аж у татар крымских? Со времен Давлет-Гирея не подходили они к столице Руси близко. Значит, либо беглый холоп он от князя Телятьевского, либо попал в плен уже из казаков...

Но если подумать хорошенько...

Если вспомнить про то, что слышал Федор Никитич в молодости, когда был изредка приглашаем в Малый Совет при боярской Думе... Ведь там решались такие вопросы, о существовании которых по всей Руси никто, кроме посвященных, и не догадывался...

Например, могли Годуновы послать верного человека (а боевой холоп зятя главы Пыточного Приказа - чего уж верней?) в дальние страны для тех же целей, для чего из Рима прислан был к Федору Никитичу тот же Заруцкий...

Не спал митрополит Ростовский, бывший Патриарх всея Руси, прячась по вотчинным и поместным селам от гнева царского. Томился душой, не то предвидя крутые перемены в жизни своей, не то страдая от потерянной Панагии...

6

Не спал и новый Патриарх Гермоген...

Лежал на узкой лавке у дальней от окна стены в Опочивальне Патриарших Палат, прятал дряблые плечи под старой власяницей, ощущая, как знобит бока гуляющий по комнате сквозняк.

Старый человек... Семьдесят четыре года от роду... Таких, как он, по всей Руси и сотни не наберется. Царь Иван Васильевич Грозный, ровесник Ермолая (мирское имя Патриарха) уж двадцать лет, как на том свете. А ведь жил куда как лучше Гермогена. Ел, пил, спал сколько хотел.

А Ермолай кем только не побывал, покуда священником не стал аж в пятьдесят полных лет: был и холопом, и в воровской ватаге атаманом, и казаком вольным, и мужем законным, и вдовцом, потерявшим и жену, и детей своих, и даже в бабьем платье пришлось походить с лицом под власяной занавеской - чадра называется, - когда прятался в Дербенте от сердаров султана в султанском же серале.

За все прегрешения пришлось поклоны бить, просить у Бога прощения. Молился истово и винился истово - и потому, должно быть, через четверть века стал пастырем всех русских душ...

Нет, Гермоген не обманывался. Цену власти своей он знал хорошо. Достаточно вспомнить Филарета, пробывшего Патриархом шесть дней. Но знал он также, что власть, данная Шуйским Филарету, в пользу народу русскому не пошла бы. Слишком разные они: бывший Патриарх Филарет и русский народ. Не могут верующие в Христа жить под щеголем да бабником, постриженным в монахи насильно и втайне мечтающем о светском троне.

Иное дело он - Гермоген, вскормленный не молоком материнским, а жеванным хлебом, завернутым в тряпицу покуда мать работала весь день в поле, не разгибала спины. И ходить научился он не за цацкой какой-нибудь тянучись, не от люльки к печке, а прячась от набегающих чуть ли не каждую осень татар. И с малолетства говорить умел он не только по-русски, а чуть ли не на всех волжских языках.

И, приняв пострижение, он - Ермолай, известный на весь край боец кулачный и выпивоха - ни разу ни одного поста не нарушил. Соблюдал их так строго, что в иные годы за день-два до Светлого Воскресения падал в голодные обмороки.

Такое светскому человеку видеть смешно, но народу русскому подобное любо. Ибо ничего так не сближает владыку с народом, как совместное страдание...

В смутные дни междуцарствий, которые на склоне его жизни стали случаться часто, он всегда знал на чьей стороне то, что называется Истиной, и ПОСТУПАЛ ТОЛЬКО ТАК, КАК ВЕЛИТ ЕМУ СОВЕСТЬ. Оттого и Борису он был не люб. Оттого и названный Димитрий сослал его от себя подальше. И Василию Ивановичу он только тем по нраву, что Лжедмитрию был недругом и оказался единственным русским иерархом, который браку царя с католичкой воспротивился.

Искал Василий в Патриархи человека из понятных ему людей, из бояр - нашел Филарета. А как убрал кичливого Романова - только на Гермогене и мог взгляд свой остановить...

Понимал это новый Патриарх всея Руси. Но не терзался пониманием этим. Через гордыню собственную он переступил так давно, что даже великий подвиг свой - хождение в мордву и крещение десятка племен - считал смиренной работой. И, став Патриархом, понял, что коли Бог да царь даровали ему власть над тысячами тысяч душ человеческих, то он должен сделать все для того, чтобы защитить землю русскую и народы ее от всеобщего греха, всенародного.

А беда идет... Со стороны Путивля движутся две рати на Москву: через Кромы одна, через Елец другая. Войска царские терпят поражения бессчетные, теряют людей не в битвах даже, а от переходов ратников на сторону воров. Народ запутался, смутился, не знает где уж правда, а где ложь, за кем Бог стоит, а за кем Дьявол...

И долг Патриарха - найти нужное слово, поставить паству на истинный путь, сказать слово так, чтобы услышал его на Руси каждый. Где это слово? Как докричать его? Как сделать так, чтобы каждый услышавший понял, что с ратью Болотникова идет гибель для Руси, порабощение ее Польшей?

Люди русские непамятливы, глупы и неосторожны. Это Ермолай понял еще в годы своей бурной молодости своей. Они верят каждому, кто обещает им златые горы, и готовы умереть за эту призрачную веру. Но золота на всех не хватит никогда. Умеет оно прилипать к рукам тех, кто и так богат. Как и счастье, впрочем...

Верят же вон те тысячи, которые с Пашковым да Болотниковым на Москву идут, что царь Димитрий жив, что чудом избежал он смерти и ушел в Польшу, чтобы оттуда возглавить борьбу с Шуйским. И даже москвичи, видевшие своими глазами труп самозванца, верят в это чудо.

Чудеса Гермогену претили. Сколько ни видел он чудес на своем веку - все оказывались на проверку мошенничествами. И, что самое поразительное: всегда находятся такие, что продолжают разоблаченному чуду верить.

Патриарх вспомнил, как в день прибытия из Углича Филарета Романова с гробиком царевича Димитрия в толпе кричали, что мертвый отрок поддельный, а истинный царь Димитрий жив.

Государь и бояре отправились пешком за город, чтобы встретить мощи в поле, на глазах толпы. Под руки вели Марфу Нагую.

Та, увидев то. что осталось от ее сына, закатила глаза и обвисла на руках стрельцов. Крепкие парни на мгновение присели, но бывшую царицу удержали.

- Дура! - закричали из толпы. - Царь жив! Ты ведь сама его признала!

Терентий, протопоп кремлевского Благовещенского собора, Лжедмитрию целый год зад лизавший, да с причмокиванием, решил выслужиться перед Шуйским, предложил гробик царевича с Лобного места снять да выставить у себя в соборе, чтобы больные-де исцелялись возле него и в истинность его смерти поверили.

Царь разрешил.

Но Гермоген своим словом Предстоятеля православной церкви велел гроб перенести в собор Успенский. Надеялся, что тамошний протопоп Пафнутий, любимец Лжедмитрия, хитрой подлости с чудом не допустит.

Куда там! Рука, как говорится. руку моет. Вечером в Успенский внесли, а утром уж оказался трупик в золотую одежду одет, на груди - облитые кровью свежесорванные орешки. Будто бы за столько лет и не свернулась кровь, не высохла, пылью не развеялась. И что особенно противно - глупцы не понимали, подобное творя, что коли кровь у мертвого отрока на груди, то - самоубийца он, быть похороненным в освященном месте не может, а уж тем более - в главном соборе московского Кремля.

Но протопопы за спиною Гермогена сговорились - и на глазах ротозеющей толпы стало исцеляться у гроба по десятку-полтора человек на дню. При каждом ⌠чуде■ по всей Москве звонили колокола.

Пошел Гермоген к царю с требованием прекратить глумление.

Но Василий Иванович ответил:

- Чтобы убить саму мысль о возможном воскресении Димитрия, надо признать отрока святым и похоронить его так, чтобы знала об этом вся земля русская.

Тем временем толпы людей валили в Кремль дабы преклонить колена у святых мощей. Царские дьяки-борзописцы в миг расписали чудеса, случившиеся у могилы Димитрия.

И нашелся, как и ожидал Гермоген, такой, что до гроба-то дополз, а отойти от него не смог - скончался.

Едва только вынесли труп несчастного из собора, как толпа, собравшаяся на площади, отхлынула.

- Не царевич это! - услышали тогда неожиданное. - Царь Димитрий жив! Слава Димитрию!

Один за другим перестали звонить колокола...

Что поражало Патриарха и что он считал действительно чудом, - это то, что Димитрий и мертвым продолжал жить в сердцах русских людей.

Севрюки с Болотниковым идут на царя Василия, не зная при этом сами, что же они хотят создать на развалинах русской державы. А вот поляки и католики знают...

Католики!.. Вот нужное слово! Вот главная мысль! Католики и папа римский - вот кто хочет уничтожить державу по имени Русь!.. Вот, о чем надо говорить и писать русскому Патриарху! Вот, что нужно донести до каждого уха, до сердца каждого русского человека!..

Пусть сед, пусть дряхл, пусть нет сил в теле. Но разум ясен, мысль четка, опытом душа богата, звание Патриарха придает особую силу словам. А потому - писать самому, диктовать дьякам - и размножать, размножать сказанное...

Католики!..

Пусть будет назван католиком пакостник Самозванец - завтра же найдется тайник с его перепиской с польским королем и самим папой римским. Пусть будет там и обязательство царя московского перевести Русь из веры православной в латинянскую.

Католичкой была его жена Маринка... Приложилась, стерва ляхская, на глазах всей Москвы не к окладу на святой иконе, а срамными губами своими к устам самой Богородицы...

Католики приехали с нею в Москву - и глумились здесь над православными...

Католики стоят и за спиной Болотникова, поливающего землю русскую православной кровью...

Беда идет на Русь!.. Великая беда... И что стоит честь и имя одного в сравнение с бедой страны?..

Патриарх поднялся с лавки. Осторожно, чтобы не разбудить спящего при нем монашка-постельничего, прошелся до стола, зажег свечу от лампадки и, пододвинув к себе какую-то из лежащих на столе бумаг, потянулся за очиненным пером...

* * *

С В И Я Ж С К О Е С И Д Е Н И Е

1

Со времени осады и взятия русскими Казани не знал Свияжск такого наплыва народа. Стены крепости, построенные для обучения московских ратников похожими на казанские, обветшали со времен Иоановых изрядно, но видом своим по-прежнему вызывали страх у кочующей мордвы и татар, берегли спокойствие жителей городка.

И тут вдруг, словно саранча их пустыни, прибыли лихие казаки терские, вошли без стука, без окрика, как входит хозяин к себе в дом. А за ними потянулась и мордва, и чуваши, и татары. Прошел слушок, что с реки Яик какие-то другие казаки идут...

Приплыла рать на своих стругах аж из-за Астрахани. Против течения гребли, а кое-где веревками, будто бурлаки, за собой лодки тянули. Городов не грабили, не жгли, но во всяком, где останавливались, объявляли, что с ними идет племянник царя Димитрия, сын покойного царя Федора Ивановича царевич по имени Петр. Требовали на прокорм пищи изрядное количество. А еще стада скотины гнали за ними по правому берегу Волги другие казаки - астраханские да царицынские.

Дивился народ свияжский да поволжский появлению у покойного Федора Ивановича взрослого сына. Слушали историю чудесного спасения и долгого блуждания по Руси царевича под чужим именем, внешне высказывали веру рассказанному, но в душе да в тиши собственных домов посмеивались. Были среди них и такие, что видели этого самого Петра раньше и узнавали в нем бывшего наемного работника на купеческих стругах, даже по имени называли - Илейка Коровин, байстрюк муромский.

А он и не отнекивался. Признавал, что действительно под именем таким и под такой легендой скрывался от Годуновских шишей, ибо так предназначено было судьбой ему - мыкать горе вместе с простым людом, жить его заботами и чаяниями. И уж после, когда он воссядет рядом с племянником своим на московский Престол, переменит жизнь на Руси так, что всем станет жить на ней одинаково и вольно.

⌠Хорошая сказка... - качали головами старики, - Но не было такого на земле и никогда не будет...■

А молодые слушали, раскрыв рты, просили новоявленного царева племянника взять их с собою в Москву, бояр-лиходеев жизни лишать, справедливость для всех народов Руси добывать.

Набралось в войско Илейки тысяч до десяти ратников, не считая обоза. Заселили они весь Свияжск, окружили диким табором из кибиток да юрт татарских. Цены на хлеб и прочую снедь взвинтили так, что и зажиточному горожанину не прокормиться стало, впору ноги протягивать.

Роптать стали свияжцы: ⌠На что нам завтрашняя свобода и довольствие для всего народа, коли нам сегодня из-за вас жрать нечего?■

Тут главный воевода казачьего войска Болдырин и объявил на Торгу:

- Ждем мы согласия Государя нашего Димитрия Ивановича на встречу его с Петром Федоровичем. Как будет гонец с вестью из Москвы - так сразу и уйдем из города. Но покуда нет гонца, покуда объедаем мы город Свияжск, повелел Государь Петр Федорович из каждой сотни отобрать по десять человек и послать их на реку Воронеж за хлебом.

Десятая ли часть воинства казацкого покинула город, больше ли, меньше - неизвестно. Только вот чужих людей в Свияжске заметно поубавилось, да и юрт меньше стало. А дней пять спустя даже хлеб подешевел.

Но бедный люд по-прежнему питался чем Бог пошлет...

А Бог посылал лебеду при дорогах высокорослую, на выгонах - белые головки клевера, которые ране лишь сластены-малыши пожевывали, а сейчас и старики не гнушаются к ним наклониться. Еще были редиска да лук на огородах.

Но Господь милостив... Прошли-закончились с приходом казаков обмочливые дожди, солнце прогрело землю - и в пролесках, что протянулись от реки Свияги, повылазили опята. Правда, не те лесные, что жарятся со сметаной и сытость придают на целый день, а луговые, поплоше, но поурожаистей...

Даром, что татарва грибов не ест - свияжские жители ими от голода и спасались.

Печалились о том лишь, что рожь уж заколосилась √ главная примета, пора первые укосы травы делать, а ближние луга казачьими конями потравлены. Коли до конца июня достоит казачья рать в Свияжске, не быть свияжцам с сеном на зиму. Мяса, конечно, будет по осени вволю, а вот к концу зимы людям станет хоть помирай...

Тут уж старики вздыхали особенно глубоко, и посылали мальцов на колокольню - смотреть в сторону Москвы: не скачет ли там гонец царский?

Почему-то казалось всем, что гонец Димитрия Ивановича будет сразу отличен от всех прочих путников на дороге. Не знали чем - золотой ли, серебряной ли одеждой, сапогами ли красными, конем лихим, - но были уверены, что только увидят - сразу поймут, что гонец этот мчится с царской милостью.

2

Много набралось в Свияжске всякого роду-племени. Как в Вавилоне каком, со всех концов Руси. Были такие встречи, что о них потом целые легенды ходили...

Так, в кабацкой драке один мужик убил зарвавшегося юнца, а после на груди его обнаружил редкой работы ладанку и, признав в мертвом давно потерянного сына. Порешил бедолага себя ножом в сердце.

Другой раз, рассказывали, муж обнаружил бежавшую от него пять лет назад жену. Оказалась та стервь супругой богатого торгового гостя. Сошлись на полугривне серебра старинного литья - и баба осталась за купчиной.

А уж разбойников всяких, промышлявших в годуновские времена на больших дорогах да на сакманах, узнавали здесь десятками. Бывало, что совали такому нож в пузо, а бывало, что и получали от такого кистенем в лоб. Но чаще споры решались добротными поединками - и воля Божия ясна, и народу потеха. Лишь малая часть людишек трусливых, Божьего недогляда боящихся, обращалась за помощью к воеводе Болдырину либо к самому царевичу.

Как раз купчик тот свияжский, что выкупил за полгривны чужую жену, узнал в одном из казацких сотников разбойного атамана Ефима с Сулы, пограбившего его четыре года назад в тамбовских лесах.

Сам Ефим лишь скользнул взглядом по лицу купчика да позавидовал мимоходом его добротному кафтану и сытой морде.

А купец, узнав разбойника, поспешил за ним незаметно, прячась за спинами без дела толкущегося на деревянных мостках люда. Прошел по Царской улице, где дома стояли широко, заборы да ворота были высокими, свернул на Басманную улицу, короткую, но тоже деревом мощенную, с колодезным срубом посреди. Проследил за тем, как Ефим напился остатками воды из привязанной к вороту бадьи и пошел к спуску на Свиягу. Там, держась за поручни, спустился по осклизлым от мха и грибов, врытым в землю, как ступени, бревнам к раскинувшемуся вдоль реки Подолу.

Сверху купцу было видно, что свернул Ефим в какой-то из тамошних переулков - и исчез. Самому же купцу спускаться в Подол было не по чести. Да и побоялся он, что увидит его Ефим, узнает, а если не узнает, то заподозрит - и ... Купца передернуло от мысли, что сотворит с ним знаменитый когда-то на всю Сулу атаман.

Вернулся домой. Там под ночь и рассказал жене про то, как встретил в центре города давнишнего недруга. Рассказал наедине, уже лежа в постели, в темноте, получив отказ от ласки. Говорил - и при этом прислушивался к шорохам за стенами, унимая дрожь в руке лишь прикосновением к упругому женскому бедру.

- Он сам-то тебя узнал? - спросила жена просто так, лишь бы не молчать. Глаза ее слипались, страх мужа казался непонятным.

- Н...нет, - ответил он не совсем уверенно.

- Ну и забудь, - посоветовала она и, положа голову ему на плечо, смежила веки.

Но купцу не спалось. Он думал о том, что долг его перед Государем состоит в том, чтобы сообщить дьякам о разгуливающем свободно по городу разбойнике.

Про грехи Ефима купец знал премного. Свои обиды за потерю пятерых лошадей, семнадцати мешков с мукой и трех возов пеньки считал первейшими. Про то, что в одном нападении Ефим взял грех на душу и убил приказчика, помнил тоже, но без особой горечи. Как, впрочем, не переживал и о том, что другой купец, тоже свияжский, тоже перекупающий товары волжские с тем, чтобы потом их в Диком поле перепродать, был за строптивость свою вконец разорен Ефимом, ибо напал разбойник на его лабазы в болотах пензенских и пожег их.

Думал купец об этом всем, думал, да и спросил жену:

- К боярину идти или к царевичу?

Жена вздрогнула и, не проснувшись еще как следует, переспросила:

- К воеводе, спрашиваю, идти со словом о разбойнике? Или лучше сразу к Петру Федоровичу?

Воеводу свияжского, хоть нынешний был и не боярского чина, горожане с давних пор, когда Свияжск служил напоминанием татарам о победе над Казанью, называли меж собой боярином. Приходили воеводы один за другим сюда на кормление - их называли боярами и даже по имени не запоминали.

А вот к пришедшему из Астрахани Петру относились по-разному: то царенышем назовут, то по имени-отчеству, то самозванцем, а то и Государем - как кому угодно. Даром, что царевич и сам по такому случаю жалоб не принимал, говорил, что судьба его в руках Димитрия Ивановича да самого Господа - им и судить как называть Петра Федоровича.

Жене купцовой пришлось с дремотой расстаться. Не любила она упоминаний самозванца. Все слышала в том укор себе, дважды замужней и, как овца какая, перекупленной.

- Забудь, - повторила она, понимая уж, что говорит безнадежное. - Он же не узнал.

- А как завтра узнает?

И она почувствовала, как рука, обвившая ее плечи и грудь, дрогнула и потеплела. И голос такой бывал у него лишь тогда, когда он принял решение. Не раздумывал. не сомневался, а именно принял - умное ли, глупое ли, но решение окончательное. Спорить с ним, отговаривать всегда-то оказывалось бессмысленным, ибо менять решение он не соглашался только потому, что считал, что этим самым теряет свое достоинство, хоть даже в своих собственных глазах.

Надо, решила она, вызнать о его задумке незаметно, а уж после, словно ненароком, обронить подсказку - и, услышав собственную же мысль, высказанной уже мужем, восхититься его умом, сказать лестное.

Поэтому она поплотнее прижалась к купцу всем телом, зная, что тесное соприкосновение ее прелестей делает мужа мягким, спросила:

- Ты накажешь его? . и прижалась еще крепче.

⌠Накажешь■ - это не ⌠отомстишь■... это не уравнивает купца с разбойником, а возвышает его, от слова такого он выглядит в глазах своих сильным.

- Я знаю - он в Подоле живет, - не поддался купец.

- В Подоле? √ решила удивиться она, хотя только что слышала, как муж живописал свою слежку за разбойником. - Откуда знаешь?

- Знаю, - ответил он; и в голосе его она уловила самодовольство.

И тогда спеша, будто боясь потерять завоеванное, она сказала:

- Ты у меня умный... Зачем тебе связываться с Подолом?

Люди Подола не раз уж показывали свою силу. Шалая от ненависти к купеческому посаду и к родовитому Кремлю голытьба семнадцать раз поднимала гиль в городе, грабила да ломала лавки да амбары торговых людей, лила невинную кровушку. Купцы в голодные годы, понимая, что надо поступиться малым, дабы сохранить основное, из своего кармана кормили именно Подол, посылая вместе с раздатчиками хлеба крикунов, славящих купеческую щедрость.

Мягкие губки красавицы тронули жилку на шее купца.

- Бьется... - ласково произнесла она. - Как тогда...

Мысли мужа, знала она, перекинутся на воспоминания об их первой встрече...

3

Купец увидел ее на судне одного персидского гостя, везущего русских рабынь из Нижнего Новгорода в Персию. Обещанных полоняных денег за них перс не получил, а ⌠охранная грамота■ царя для него и его ⌠товара■ все еще продолжала иметь силу по всей Волге. Купец спросил цену рабыни - и тут же срядился выкупить ее.

Но баба оказалась под стать своей красоте, с характером. Она отказалась уходить с купцом со струга, а, едва освободившись от пут, выскочила на самый нос суда и закричала, обращаясь к стоящим у причала рыбакам да стрельцам:

- Что же вы делаете, православные?! Пошто перса с людьми русскими на чужбину отпускаете? Разве добром они попали в басурманскую неволю? В злом бою татарами да ногайцами захвачены. Проданы, как скот, сарацинам да персам. Освободите нас силой, как силою захватили они нас!

Докричала свое, отбиваясь от полуголых мусульман с мечами на поясах, а после, оказавшись ими схваченной и отданной опять купцу, заплакала.

Вот этих-то слез нижегородские рыбаки и не выдержали. Повалили с причала на палубу персидскую, иноверцев в воду пошвыряли, а пленных рабов освободили. Царскую же грамоту персу тому в рот воткнули да заставили проглотить.

А стрельцы стояли на берегу и смеялись. О нарушении государева повеления никто воеводе так и не донес.

Рабыня приняла притязания купца здесь же. Но только после того, как купец предложил ей венчаться. В дом его свияжский вошла со страхом, дрожа всем телом, что стало самым сладким из их семейных воспоминаний.

4

- Где наш маленький? √ спросила она, опускаясь губами к соску, а потом и ниже...

... чтобы спустя время, утомив мужа, откинуться от него и сказать:

- Слышала я, что царь Димитрий чтит родную кровь. Нагих в боярские чины возвел, мать окружил почетом и холой.

Главное было произнесено. Но чтобы не заострять внимание мужа на подсказке, продолжила:

- Вчера сын твой мамой меня назвал. Прежнюю, должно быть, забывает уж...

Купец лишь промычал в ответ.

Завтра, знала она, пойдет муж к Петру Федоровичу, а не к воеводе. Воевода ведь стоял в дальнем родстве с прежней женою её мужа, брака их не одобрял.

⌠А до цареныша - как до Бога... - подумала она, засыпая. - Походит, походит, да и поуспокоится...■

5

Но купцу повезло. Принял его царевич. Услышал шум в сенях воеводских Палат, где поселился по приезду в Свияжск, да и вышел сам на голоса.

- Чего орете? - спросил.

- Да вот... - растерялся казак с алебардой у плеча, исполняющий при Илейке роль рынды. - Прется, как к себе домой. Дозволь прогнать, Государь?

- А... - махнул рукой царевич. - Пусть войдет, - сам повернулся спиной к купцу и повел его в Крестовую Палату, где сел прямо под образами и спросил голосом милостивым, какой ему самому у себя особенно нравился:

Купец струхнул. В ноги Илейке бухнулся, шапку в кулаке мнет.

- Не прогневайся, Государь, - залепетал. - Не корысти я ради, а оберегая спокойствие земли русской...

- Ну, ну...- согласно кивнул головню Илейка. - Верю тебе. Говори.

И рассказал купец, что в рати Петра Федоровича скрывается злодей и разбойник по имени Ефим с Сулы. И разбойник тот на земле тамбовской был главным супротивником державе русской. А еще тот Ефимка грабил купцов на больших дорогах, многих убил, детей посиротил.

Говорил купец - и видел, что слова его не трогают сердца Петра Федоровича. Внимательно слушает царевич, но не сердится, а даже скучает в душе.

- Все сказал? - спросил царевич, когда рассказ купца кончился.

- Все, Государь, - склонился тот до пола. - Что сам знаю, все сказал, а про что другое - остальные скажут. Только позови.

- Позову. - согласился царевич. - А теперь ступай. Будет тебе за то мое благословение. Войду в Москву - приходи и ты. Скажешь, что свияжский купец, мол. Сразу и вспомню.

Купец. пятясь, ушел. А Илейка задумался, как поступить ему...

Сотников своих знал он отлично. Ефима чтил особенно.

6

Дело было еще в Царицыне. Сидел Илейка посреди воеводского двора и вел суд скорый да правильный над теми, кто в темнице сидел и долго там ждал своей участи. Двоих за лиходейство казнить велел, других отпускал на волю, слыша благодарный восторг толпы и хвалу за мудрое решение.

Привели к нему пузана с завязанными за спину руками и бросили в пыль на колени. Сказали, что человек сей убил другого так просто, как татары режут барана на свой Курбан-байрам.

- Правда это? - грозно спросил Илейка. - Убил ты человека, пес?

- Убить - убил, - согласился пузан. - Но человека - нет.

- Ты, Государь, меня псом назвал...- сказал пузан, глядя в глаза Илейке прямо. - А я так сукиного сына прикончил.

- И чем же прогневал тебя тот человек, что ты его в песьи дети записал?

- Тем, что вождя моего и всех холопов русской земли Годунову предал. Хлопко. Слыхал про такого?

После Илейка вспомнил сейчас эти слова - и удивился: как это он сразу тогда не разглядел малое лукавство в словах пузана? Ведь не про Басманова, нынешнего любимца Димитрия, разбившего Хлопка, сказал пойманный убийца, а Годунова назвал. Что же касаемо Хлопка, то имени этого Илейка не знал, хотя в вопросе, произнесенном пузаном, значение этого человека почувствовал.

- Рассказывай! - повелел он.

И услышал историю о том, как в голодный годуновский год, когда реки в Подмосковье встали аж а августе, посев озимой ржи сгнил на корню, а яровая легла под снег зеленой, когда сама смерть устала косить людей и оставляла их ждать своей участи долго, когда родители ели детей своих, а сами дети не гнушались мясом дедушек и бабушек, когда исчезла живность со всех дворов и многие ели даже мышей и домашних насекомых, когда в скуделицах московских хоронили людей в ямах не по одиночке, а валом, случилось некому человеку с именем не крещенным, но по прозвищу удивительно точным - Хлопко - собрать под свою руку рать такую великую, что возомнил он себя равным царю Борису и решил приступом Москву взять, Годунова трона лишить, а хлеб да богатства царские простому народу раздать. И был удачлив Хлопко в боях с царскими воеводами, ум имел такой, будто половину жизни положил на обучение воинскому искусству. На что боярин Иван Федорович Басманов отъявленным военачальником был, а и он в ловушку к Хлопку попал, рать погубил да и сам погиб.

И быть бы Москве побежденной, а Годунову убитым, кабы не случилось в стане Хлопка измены. И измену ту сотворил главарь воровской ватаги со Псковщины по прозвищу Кляп.

- Кляп? - переспросил стоящий рядом с Илейкой Болдырин. - Говоришь, Кляп его имя?

По лицу атамана Илейка видел, что имя это Болдырину знакомо.

- Развязать! - приказал тогда Илейка. - Пусть рассказывает дальше.

Встав на ноги и растерев затекшие запястья, пузан рассказал о том, как Кляп упросил Хлопка после боя с Басмановым дать ему в подчинение все пушки войска. Хлопко доверил псковичу все семь орудий и согласился с тем, чтобы в бою у Драгомиловской заставы пушки оказались спрятанными в ближайшем лесу за спиной его рати. Царские дружинники-де увидят, что на приступ идут люди всего лишь с дрекольем, вилами да цепами, поспешат ворота открыть и выйти навстречу войском. Тут-то пушки Кляпа и ударят в ворота, наведут на москвичей страх, а войску воровскому позволят ворваться на плечах противника в город, где ждали его люди верные, заранее засланные в столицу.

Пушки Кляпа выстрелили. Но не по воротам, а в спины воровским ратникам. И палили до тех пор, пока заряды не кончились, а армия Хлопка разнеслась во все стороны, оставив мертвых лежать под стенами города, а раненых ждать покуда их всех не перевешают...

- Сам я тоже раненым оказался, - закончил пузан рассказ. - Отполз к болоту да и нырнул в него. Два дня просидел подле какой-то кочки, глаза распахнуть боялся, смотрел вприщур.

- В болото? - усомнился Илейка, знающий по муромскому своему опыту, что и нечаянно-то попасть в болото - сгинуть в нем, а уж нарочно - и подавно.

- Ну да... - кивнул пузан. - Верховое, однако, оказалось болото, неглубокое. Пришлось на коленях стоять.

Никто из слушавших не усомнился в существовании таких болот - и Илейка понял, что о топях он знает, оказывается, не все.

- И этого... Кляпа ты встретил в Царицыне? - спросил он тогда.

- Да, - сказал Богдан, и гордо вскинул голову. - Я убил его.

Собравшаяся вокруг толпа казаков терских и царицынских восторженно взорала.

Илейка понял, что люди его сейчас на стороне пузана. И государственное разумение его должно состоять в том, чтобы не наказывать душегуба и вора за преступление, а простить ему... или даже наградить...

- Скажи, что Хлопко был твоим воеводой...- услышал он тихий подсказ Болдырина.

⌠Был моим воеводой...■ - повторил Илейка про себя.

- Верный ты мой слуга, Ефимка, хоть и не знал ты покуда об этом, - торжественно произнес Илейка своим мощным, перекрывающим гул толпы голосом. - Ибо был тот Хлопко моим воеводой. И это я послал его против царя Бориса. И это мои люди ждали его в Москве. А тот, кто предал Хлопка, тот предал и меня. Кто же отомстил за гибель моего воеводы, тот стал мне вдвое ближе...

Толпа, затаив дыхание, внимала рождающейся на их глазах легенде.

- Больно вспоминать мне о моем великом ратном слуге, которого вы все знаете по прозвищу Хлопко, но настоящего имени которого я и посейчас сказать не могу. А за то, что ты нашел изменщика дому моему, убийцу верного слуги моего, казнил его, как собаку паршивую, вот тебе милость моя! - повысил голос Илейка, широким плавным движением руки сдернул соболиную шубу со своих плеч и протянул опешившему от крутого поворота Ефиму.

Толпа вскричала Славу Государю, и повалила на колени.

Лежащий со всеми ниц Ефим смотрел на порыжевшие носки сапог царевича и думал, что с таким атаманом можно и погулять.

7

Тогда, в Царицыне, Илейка защитил Ефима легко и с пользой для себя - народ увидел еще раз, что племянник царя Димитрия Ивановича мудр и справедлив. Удачной оказалась и подсказанная Болдыриным мысль назвать Хлопка своим воеводой.

Ныне же с жалобой на Богдана пришел купец - один из тех, кто в голодные Илейкины годы кормил его куском лишь хлеба, а работать заставлял до напряжения последних жил.

Задумался Илейка...

Сейчас именно купец является хранителем хлеба, который так нужен Илейкиному войску. Купец торгует и по Волге, и по Великой Степи, знается с такими же купцами и имеет среди них слово. Обидь его - обидишь весь табор купеческий. Не станут, собаки, доверять царевичу Петру. А без помощи купцов царю Димитрию Ивановичу племянник ни к чему.

Повелел Илейка позвать к нему Болдырина, и оставить их в Палате одних...

Палаты воеводские, где был на постое Илейка, строили еще при подозрительном царе Иване Васильевиче, как Палаты царские. Сооружены они были хитроумно. Были там, например, такие помещения, в которых не слышно, что говорит человек в трех шагах от тебя, а были и такие, где слышно говоренное и за тремя стенами.

Та, в которой находился самозванец с терским атаманом, была глухой горницей. Здесь можно было хоть кричать, не боясь постороннего уха. Но Илейка, хоть и знал об этом, все же пододвинулся к Болдырину поближе и сказал приглушенным голосом:

- Беда у нас, Федор Иванович. Купец местный Ефима с Сулы признал. Говорит. что тот против отца моего Федора Ивановича злоумышлял. Слово Государево произнес, однако...

Болдырин молчал.

- Казнить надо Ефима... - не выдержал молчания Илейка. - Прилюдно.

Острый умом Болдырин понял все сразу. Понял - и опечалился. Ибо это он выкрикнул Ефима в сотники, он поручился за него перед казаками.

- Дюже шумный купец? - спросил атаман.

- Как пес на цепи. Не успокоится.

Да... был бы на месте Ефима какой другой казак, можно было и пожертвовать им ради большого дела. Но убийца Кляпа, обласканный на глазах всего войска самим царевичем, быть преступником не должен. И об этом сказал царевичу Болдырин сразу.

- Может... тихонько? - предложил Илейка. - Чтобы чисто все... Скажем, воры-де в темноте. А купцу...

- Лучше уж самого купца, - не дал ему высказаться Болдырин. - Таких, как он, кровососов, на Волге сотни, а шубу с плеча ты пожаловал одному Ефиму.

- Купца нельзя. - не согласился Илейка. - Семья его, должно быть, знает за чем он ко мне приходил. Слух пойдет нехороший. Разве что подворье спалить?

Болдырин слушал своего ⌠крестника■ - и дивился тому, как скоро изменился на его глазах Илейка, превратясь из муромского байстрюка в царевича Петра. Тогда, на Тереке, Илейка сумел убедить казаков в том, что в его царское происхождение поверят на Волге. В Астрахани повел себя так, что воевода Хворостинин, зная о его самозванстве, принял Илейкину сторону. В Царицыне ⌠царевич■ заставил толпу (а вместе с ней и тех самых казаков терских, что сами выкрикнули его царевичем), повалиться перед ним на колени и признать в нем Государя. А теперь Илейка возвысился настолько, что дерзает рассуждать о державной пользе своих решений, играет человеческими жизнями. Тот же Ефим, если и убивал кого, то по необходимости, обороняясь от какого-нибудь ухаря-купца, не желающего платить разбойнику проездную пошлину, либо в бою, следуя за Хлопком, борясь за общее дело, и, наконец, мстя за вождя своего и друга.

Илейка, становясь все более и более Петром, оставался понятен разуму Болдырина, но не сердцу. Сердцем и душой атаман был все-таки с Ефимом.

- Ты, Петр Федорович, - сказал он без всякой насмешки, - изволишь как Государь решать: казнить, миловать. спалить... А я, слыша подобные слова, о Господе думаю, про то, как он за грехи наши терпел... И еще думаю, что двор тот не самим купчишкой отстроен, а руками тех мужиков, что тебе поверили и с тобой на Москву идут. И огонь тот им тушить придется, жизнями своими рисковать. А случись ветер... или какая оплошка... город, что приютил нас, кров дал, спалим дотла.

У Илейки едва хватило терпения дослушать медленную речь Болдырина до конца. Он за месяцы власти так привык к тому, что слову его не перечат, а внимают с готовностью все выполнить и выслужиться, что воспитательный тон старого казака его возмутил.

- Так что - казнить Ефима? - спросил он. - Позвать сейчас стражу и повелеть заковать в кандалы?

Были уже случаи, когда Болдырин, видя гнев царевича. перечить переставал и соглашался с им сказанным. Но на этот раз Федор Иванович не уступил.

- Можно и в кандалы, - согласно произнес он. - Объявить, что в Москве с ним разберешься. Но в первопрестольной, как только туда прибудешь племянником царским, сразу казнить Богдана придется. Чтобы видели бояре, что ты с ними ровня, против русского народа стоишь. А Государь наш - царь казацкий. Помни об этом. Не боярам, а народу служим. Помни, как в царевичи мы тебя выбирали, то говорили, что царя нашего Димитрия Ивановича окружили враги, бояре да князья старинных кровей. Они, высокородные, для того и племя Ивана Васильевича извели, чтобы сподручнее было самим Русь по частям растаскивать, каждому в своей вотчине самодержавно властвовать. Димитрий Иванович - спасение земли Русской, а казаки - его опора. О том и в письме мы от твоего имени отписали, потому и сидим здесь, ждем ответа. Примет тебя - честь и хвала ему, открестится - ему же и наука.

Слушая Болдырина, Илейка чувствовал, как кровь кипит в нем и рвутся наружу слова гневные.

- Петр я, - сказал он, сдерживая ярость. - Илейкой Коровиным звался поневоле. Ты, раб, помнить это должен! - и хрястнул кулаком по столу.

Рука Болдырина легла поверх руки царевича и прижала ее с такой силой, что чтобы освободить ее, Илейке потребовалось бы вывернуться всем телом и ладонью. Так в битве за главенство в стае матерый волк заламывает молодого, но не добивает его, давая понять, что сил у него достаточно и властвует покуда он.

- Щ-щенок! - прошипел Болдырин. - Неблагодарный... Силу почуял?.. А разум потерял?.. Кто тебе пустоголовому совет даст?.. Не раб я... и ты мне не хозяин. Вместе кашу заварили - вместе и расхлебывать будем. А останешься один - сомнут. Как смяли мы Головина.

7

Петр Головин, терский воевода, в дни, когда Болдырин с Илейкой только затевали самозванство и набрали едва ли с пятьсот сабель, послал к ним атамана Ивана Хомяка с требованием связать какого-то там назвавшегося царевичем Петром и доставить в Терский городок на правеж...

Стояли две по полтысячи верховых казаков на противоположных берегах полной талой воды речушки, не находили слов ни для спора, ни для согласия.

Сжатый округ конями Илейка слушал слова Хомяка о том, что сын царя Федора мог бы иметь от роду годов шестнадцать, быть безусым, а самозванцу при всем желании меньше двадцати пяти не дашь - и чувствовал, как холодеют, отчуждаются стоящие рядом казаки.

А Хомяк все говорил, говорил, помахивал у сапога нагайкой, кривил рот в усмешке уверенного в своей силе человека. Верховые переглядывались через реку, кивали знакомцам, кое-кто и перемигивался даже, ибо было здесь много старых казаков, не раз вместе ходивших в набеги на Кавказ да на Прикаспий. Делить им промеж собою было нечего. А как сказал Хомяк, что Гаврилу Пана, к которому шел отряд Илейки, воевода велел в кандалы заковать, так и вовсе прижухли.

Но тут выехал к речной круче Болдырин. Пришпорил коня - и рухнул в воду, подняв сноп искрящихся в веселом солнце брызг, привлекши к себе внимание всей тысячи.

Река ударила коню в бок, но не опрокинула, а понесла наискось к противоположному берегу. Конь сколько-то проплыл, а после встал на ноги и вынес всадника на отложину.

Мокрый до пояса Болдырин засмеялся и закричал:

- Кто на Москву - сигай за мной! А кто поболтать любит - пусть остается!

Стоящие рядом с Илекой зашевелились. Одни двинулись искать место у воды пониже. Другие, по примеру Болдырина, стали понукать коней прыгнуть.

Жеребец под Илейкой всхрапнул и мелкой иноходью подошел к кромке берега. Глянул новоназванный царевич в сторону Болдырина, встретился с ним глазами и увидел в них приказ прыгнуть.

Ухватил покрепче повод и ударил нагайкой по крупу...

И когда мокрое войско собралось на противоположном берегу, то на старом месте не осталось ни одного казака.

От посланной воеводой против Илейки полутысячи отъехало с два десятка казаков и пристало к отряду ⌠царевича Петра■.

Илейка и по сей день помнит последовавшую скачку, холод в ногах, липкость портянок в сапогах и волну благодарности, которую он испытывал к спине скачущего впереди Болдырина.

Послушен был Илейка Федору Ивановичу на Тереке, когда войско их, сев на струги, отплыло к острову в устье реки. Привечал всех приходящих из дальних юртов, говорил им, что объявить себя царевичем Петром заставила его боль за покинутого донскими казаками царя Димитрия Ивановича, звал идти с собою на Москву. И даже в Астрахани еще помнил кто сделал его царевичем, кто на требование Головина оставить на Тереке хотя бы половину войска ответил, что возьмет с собою только тех, кто верит в царевича Петра - и увел с собою почти всех молодых казаков.

Ослабил руку Илейка, сдался. А как и Болдырин убрал свою ладонь со стола, сказал:

- Прав ты, Федор Иванович. Да только нельзя нам больше вместе быть. Не хочу под тобой ходить. Давай расстанемся по-доброму. Ты иди своим путем, а я - своим. Мнится мне, что царю Димирию племянник не нужен, и мы здесь зря стоим. Неровен час, придут стрельцы и по нам ударят.

- Вместе и до конца, - ответил Болдырин и, встав с лавки, добавил. - Ефима, однако, не тронь.

С тем и вышел, оставив Илейку думать и решать по-своему, но знать при этом, что Болдырин теперь от слова своего не отступится.

Долго сидел Илейка в задумчивости. Сказанное им в гневе было произнесено от чистого сердца. Матерому волку волк молодой уступил, но признать себя вторым в стае не желал. Он чувствовал себя вожаком, и знал, что станет им. Но хотелось быстрее...

Посидев так в одиночестве и обдумав сказанное собою и Болдыриным, Илейка принял решение.

Подошел к окошку, распахнул его и, выглянув во двор, позвал Костьку Матвеева, стоящего у ворот и внимательно разглядывающего всякого кто идет внутрь или мимо двора.

Костька этот примкнул к Илейкиному войску еще в Астрахани. И сразу же обнаружил злоумышленника против жизни царевича - лучника, пристроившегося за одной из колонн бывшего ханского дворца. Костька сумел метнуть нож и попасть им лучнику в горло раньше, чем тот успел пустить стрелу. С тех пор Матвеев был в чести у Илейки и, будучи вблизи царевича, следил за тем, чтобы во дворы домов, где останавливался Петр Федорович, никто из незнакомых ему не проходил.

Матвеев явился на зов Илейки быстро.

- Изволишь звать, Государь? - спросил Костька.

В голосе и фигуре этого равного Илейке по возрасту было столько смиренного почтения, робости и надежды понравиться царевичу, и это так отличало его от недавно покинувшего Палаты Болдырина, что прошедшая было злость Илейки на терского атамана всколыхнулась вновь.

- Видел того, кто ушел от меня сейчас? - спросил он.

- Болдырин, - ответил Костька, чутьем уловив, что атаман по каким-то неизвестным ему причинам оказался в немилости у царевича, а потому и сам успел выразить голосом свое неудовольствие атаманом.

- Пошлю вас назад в Астрахань. Вдвоем, - сказал Илейка. - Воевода тамошний князь Хворостинин обещал прислать мне три сотни казаков, а чего-то не шлет. Будешь смотреть, чтобы не снюхался с ним Болдырин.

- Писать тебе о том, Государь? - спросил осторожный Матвеев. хотя не досказанный приказ царевича прекрасно понял.

- Зачем? Случись что - сам решай.

Движением руки Илейка отослал слугу, а после, вызвав писаря, велел написать Указ о посыле им в Астрахань атамана терских казаков Федора Болдырина, сотника царицынских казаков Ефима с Сулы и казака Астраханского Приказа Константина Матвеева.

- Дошло до меня, что воевода астраханский Иван Дмитриевич Хворостинин измену против Государя своего затевает, - сказал он писарю, которого до сих пор держал лишь для виду, чтобы знал народ, что царевич Петр грамоту знает и свои Приказы имеет. - Пусть эти трое в деле разберутся и мне доложат. И прокричи на площади в Кремле свияжском, чтобы каждый знал о моей заботе о благе вотчины нашей.

- Будет исполнено, Государь! - ответил писарь и поясно поклонился, радуясь, что ненавистного ему Костьки Матвеева рядом с царевичем не будет долго, добавил. - Тотчас напишу.

- И чтобы выехали они в Астрахань сегодня же. Завтра пусть войско мое будет готово выступить в поход.

- Будет исполнено, Государь...

Так Илейка сумел единым разом расстроить недобрый мир и неустойчивый порядок в славном городе Свияжске, избавиться от взбунтовавшегося Болдырина и угодить волжскому купечеству.

Сразу после ухода писаря он взял перо, чернила и собственной рукой корявым почерком накалякал:

⌠Вор Ефимка отправлен Государем на Астрахань через Казань■.

В крайнем случае, погрешат на писаря...

8

Болдырин в поисках Ефима рыскал по Подолу два дня. Спрашивал людей, описывал толстяка лет тридцати пяти с огромным пузом, веселого пьянчугу.

Ему показали двух толстяков - оказались не те.

Одна старуха с крюковатым носом и клюкой в руке, услышав его вопрос, обращенный даже не к ней, а к какому-то мужику, сказала:

- Пузатый, говоришь?.. Ась?.. А не с дитём?..

Мужик заржал, как мерин:

- С дитём!.. Га-га!.. Пузатый!..

Старуха глянула в его сторону с укором, сплюнула и, обернувшись к Болдырину, сказала:

- Коли покажу и тот будет - хлебушка дашь, казачок?

- Дам, - сказал Болдырин, хотя лежащий у него в торбочке кусок ржаной шанежки был последним.

Бабка повернулась и пошла, стуча клюкой, впереди конного Болдырина, изредка отмахиваясь свободной рукой от лошадиной морды.

У крайнего к воде домика остановилась.

- Здесь, - сказала. - Стучись.

Болдырин, не покидая седла, грохнул пару раз кулаком в ворота.

На пороге возник невысокий худой старик в рубахе с чужого плеча, в обвисших, как казацкие шаровары, штанах, босой.

- Чего надо? - спросил; пригляделся. - Ты что ль, Болдырин?

Услышав голос, Федор Иванович опешил.

- Ефим? - узнал он. -Эка тебя!

Тот, кого он знал меньше месяца тому назад пузаном, словно состоящим из шаров, толстяком с двумя подбородками, кто рассмешил как-то царевича тем, что смог удержать на брюхе ковш с вином, предстал перед ним шестидесятилетним старцем с трясущимся от внутренней боли лицом.

Болдырин, не глядя на старуху, вынул шанежку и, разделив пополам, протянул одну часть ей.

- Больше не могу, - сказал.

Сухая лапка выскользнула из рукава и, схватив хлеб, спрятала его в тряпье на груди. Пробормотав благодарное, старуха поспешила прочь, грохоча клюкой уже уверенней и чаще.

Болдырин въехал во двор, слез с коня. Подошел к ожидающему его Ефиму и обнял его. Сухой комок возник в горле, когда услышал:

- Ну что ты, Федор... Не стоит...

Войдя в избу, Болдырин увидел розовощекого малыша, сидящего посреди стола. На вид было ему года два- два с небольшим.

- Сын Хлопка это, - тихо сказал Ефим. - Никиткой зовут.

И, кормя мальца шанежкой, рассказал историю своих скитаний по Руси после разгрома армии Хлопка...

9

Был Ефим и на Тереке, был и в Астрахани, рыбачил на протоках в низовье Волги. Как раз там в сельской церквушки села с вороньим названием пришлось присутствовать ему при отказе местного попа отпевать невенчаную жену Хлопка. Богатырь, что увез тело для похорон в другом месте, сказал Ефиму, что сына Арины и Хлопка выкрал человек по кличке Кляп.

- Тот самый, - напомнил Ефим.

Болдырин кивнул.

Великана звали Добрыней. Он будто бы тоже воевал у Хлопка. Но о том, что именно Кляп стрелял в спину воровской армии, почему-то не знал. Зато знал, что Кляп служил у астраханского воеводы Хворостинина не то главой, не то дьяком Тайного Приказа.

- Хорошая цена за предательство, - сказал при этом Ефим. - И от места собственного злодейства далеко, и для кормления прибыльное.

- А я - за ним... - сказал Ефим, и улыбнулся поднявшемуся на ножки и проковылявшему к краю стола мальцу. - Хорош малыш, правда?

Осторожно размял спекшийся мякиш, протянул ребенку.

- Ешь, Никитушка, набирайся сил, - сказал. - Вот вырастешь - покажешь всем, что такое кровь Хлопка.

Болдырин, глядя на них, подумал, что надо будет расспросить Ефима об этом легендарном Хлопке. Что был за человек? Время уходит. Истории, вроде той, которую он сам сочинил о Хлопке в Царицыне, рождаются чуть ли не каждый день. Год-другой еще пройдут - и люди будут говорить уже не о таком Хлопке, каков он был в действительности, а каким народ хотел бы его видеть. И с хорошими людьми такое бывает, и с плохими.

- А я ведь по делу к тебе, Ефим, - сказал он. - Вызнал тут тебя один купец свияжский. Говорит, что против Государя Федора Ивановича ты выступал, отца нынешнего царя. Казни твоей требует.

Малыш, дожевав шанежку, загулил и протянул ручку к Бодырину. Личико его было ясное, ласковое, будто догадывался он, кто ему вкусненькое принес.

Ефим попридержал малыша, чтобы тот не упал со стола, спросил:

- Сам вязать будешь или кого еще пришлешь? Не убегу. Куда мне с ним... - и погладил ребенка по голове. - Авось, сберегут добрые люди.

- Не имать я тебя пришел, - устало произнес Болдырин, - а предупредить. Государь покуда не решил: брать тебя или погодить. Но с купцами ему ссориться не с руки - у них хлеб.

- А у меня шубу с царского плеча - и ту сперли... - усмехнулся Ефим. - Как в Казани стояли, отошел я для него - кивнул на малыша, - чего раздобыть. Вернулся с сала куском, а шуба - тю-тю. Татарва - она на воровство гораздая. У них, я знаю, за честь и подвиг почитается, если богато украл. Честный человек - это вроде дурака по-ихнему.

- Не о том ты, - поморщился Болдырин. - Думай, куда уходить будешь. Дать тебе что с собой?

Ефим улыбнулся грустно, обнаружив два оставшихся зуба.

- И идти некуда, и нести нечего, - сказал. - Сотню свою я распустил. Кто хочет, сказал, пусть к другим сотникам идет, а кто хочет домой возвратиться - пускай возвращается. Мне бы только малыша сберечь.

- Откуда он? - спросил Болдырин. - Как к тебе попал?

- А все от того же Кляпа, - ответил Ефим.

И рассказал...

10

Предателя Ефим нашел в Царицыне.

Кляп жил на воеводском дворе не то слугою, не то почетным пленником. Кормился с хозяйского стола, но не задарма: рубил дрова, таскал воду из Волги, чистил коней, а на ночь отправлялся под замок. Вся дворня знала, что ждет воевода Федор Петрович Акинфов ответа из Москвы о судьбе нахлебника. В столице бояре помнили о заслугах Кляпа перед державою московской, ровно как и могли решить судьбу едва начавшего ходить малыша, которого Кляп привез откуда-то с низовьев Волги.

Толстый потешник Ефимка, умеющий и по протянутой меж столбов веревке пройти, и, ловя попеременно, удержать в воздухе до семи предметов, знающий сотни сальных шуток и историй, пришелся по душе воеводской дворне. Они приютили его, обогрели и рассказали все, что знали о таинственном узнике воеводы Акинфова.

Убить Кляпа, да еще незаметно, Ефим смог бы уже на второй день. Но тогда бы воевода приказал оберегать сына Хлопка с особым старанием. А Ефим уже тогда решил, что главная цель его - не за Хлопка отомстить, а спасти атаманского сына.

И вот настала нужная ночь... Подготовив заранее все для взлома, направился он к черной избе, стоящей рядом с мыльней...

А тут - набат! Такой шум-тарарам, что пол города на ноги поднялось.

Горели сеновалы с клевером для воеводских лошадей. Народ бросился тушить, а обрадованный удачей Ефим побежал вызволять мальчонку.

Прямо перед дверью избы выросла перед ним гибкая черная фигурка и, прокричав по-татарски пронзительным высоким голосом, перечеркнула ножом перед его глазами крест-накрест.

Ефим отшатнулся, почувствовал резь в очах и стеснение в груди. Ноги словно к земле приросли, а руки обвисли, как плети. Рядом с черной фигурой возникла другая - огромная, как-будто не человек это, а настоящий бык.

- Молчи, Гюльнара! - строго произнес великан, и тихонько толкнул Ефима рукой.

Пузан упал на спину и провалился в темноту...

Два дня пролежал в горячке. А как на третий день очнулся, то узнал, что в город пришел царевич Петр с войском, судит правых и виновных, а сам воевода Акинфов сидит от него поошую и во всем Петру поддакивает. Ефима же, рассказали слуги, нашли наутро после пожара бездыханным перед раскрытыми дверьми избы, где держали взаперти сына известного разбойника Хлопка. Воевода, узнав о том, велел лечить Ефима, а после с пристрастием допросить. И вот теперь, когда Ефим очнулся, посоветовали слуги ему сказать, будто оттого он оказался под дверьми черной избы, что заметил там лиходеев, пождегших сеновал, и поспешил вдогон...

Ефим почувствовал, что силы возвращаются к нему, встал.

- Где Кляп? - спросил он.

- Какой Кляп? - переспросила сердобольная кухарка, просидевшая над ним двое суток и уверенная в том, что выздоровление Ефима - целиком ее заслуга.

- Который бумагу ждет из Москвы, а ночью в темницу прячется.

- Во дворе, - ответила кухарка.

Ефим вылез из постели, одел штаны, заправил в них рубаху, огляделся в поисках обуви, не обнаружил лаптей и, махнув на то рукой, вышел, оттолкнув бросившуюся было к нему кухарку, во двор босым.

Там рядом с дымящейся мыльней лежала груда бревен. Одно старательно сек в щепы огромным топором Кляп. Все тот же пятидесятилетний крепкий мужик, что встретился Ефиму однажды в лагере Хлопка, все тот же крутой разворот плеч, движения сильные, ровные, дыхание свободное, будто и не работает он вовсе, а балуется.

Ефим, качаясь от слабости в ногах, подошел к Кляпу и встал лицом к лицу.

Кляп занес топор и застыл, встретившись глазами с Ефимом.

- Ты... кто?.. - спроси он.

Молча, словно все уже сказано и объяснено, Ефим протянул руку и ухватил топорище.

Кляп топор отдал. И даже опустил руки, следя расширенными не от страха, а от удивления глазами за тем, как топор в руке Ефима опускается вниз, а затем широким полукругом взлетает вверх и вонзается ему между глаз.

Кляп умер молча и сразу. Даже не корчился в судорогах. Упал, отброшенный смертельным ударом, в пыль, да и замер там.

А Ефим бросил топор, позволил страже схватить себя и отвести на суд царевичу.

11

- Остальное ты уж сам видел, - -закончил он рассказ.

Слушающий Ефима Болдырин следил за сползшим малышом. Нравился ему этот краснощекий, слегка косолапый бутуз. Теперь было видно, что возраста он все же меньшего, чем показалось Федору Ивановичу вначале, просто телом велик. А так - года полтора-два.

- А как мальца добыл? - спросил он.

- Это уж перед уходом войска нашего из Царицына, - ответил Ефим...

12

Слух о царской шубе с плеч да простому казаку разнесся по всему городу. Люди толпами приходили на двор воеводы посмотреть на подарок и на счастливчика.

К вечеру Ефиму это надоело. Он попросил тех самых стражников, что схватили его у тела Кляпа, а теперь охраняли его самого и его шубу, не пускать во двор никого.

Те, получив вдобавок к просьбе по чаре доброго вина, преградили копьями вход в ворота и начали перебранку с любопытными.

И вот, когда ор у ворот достиг своей вершины, перед стражниками возник громадного роста человек и заявил, что герой дня его хорошо знает и будет рад увидеть. Голос он имел мощный, перекрывающий весь гвалт, потому сидящий у бочки с вином Ефим услышал его и, обернувшись, крикнул:

- Пусть проходит! Поглядим какой он знакомец.

Великан оказался тем самым Добрыней, что прятал невенчаную жену Хлопка в болотах дельты Волги и после похоронил ее под Астраханью.

- Ну, здоров будь... - сказал Добрыня. - Поговорим один-на-один?

- Можно, - согласился Ефим, сообразив теперь, кто был похитителем сына Хлопка и поджигателем воеводского сеновала.

И оказался прав...

Добрыня отвел Ефима в сторону и, во-первых, повинился в том, что не узнал в темноте его и ударил, а после рассказал, что та самая черная дива, что секла кинжалом воздух перед его глазами, не хочет больше возиться с мальцом и требует, чтобы Добрыня избавился от него.

- А малыш хорош, я тебе скажу! - рассказывал великан. - Лопочет по-своему, по земле так ножками: топ-топ, топ-топ...Ну, чисто игрушка живая. А моей зазнобе не по душе. Объясняет она, курлыкает по-татарски быстро-быстро. А я не понимаю. Вот когда в постели мы с ней, по любовному делу, все понимаю, каждое слово. А как начнет про малыша - никак в разум не возьму, чего хочет. Вижу только, перестала подходить она к Никитке, не играет. Кормить даже не кормит. Положит лепешку на край стола, а сама отходит. И стоит в углу, смотрит внимательно так... Глаза без любования, без ласки, а как смотрят на равного себе противника перед боем...

- Зачем же крали тогда? - спросил Ефим, сыто отрыгивая пьяный перегар. - Что собирались делать с мальцом?

- Зарок я дал, - объяснил Добрыня. - Избавить хотел Никитку от Кляпа. Мальца в Москве за то, что он Хлопково семя, обязательно убили бы. А я его на своих руках взрастил, Аринушку любя.

- Теперь татарку любишь, - заметил Ефим.

Ефим давно уже не перебивал речь Добрыни, вслушивался в слова и чувствовал, как хмель потихоньку покидает его голову, а душа наполняется страхом перед неизвестным. Ибо слыхал он про таких колдовских бестий из татарской породы, что одним взглядом могут приворожить к себе мужика, могут любого богатыря обратить в дерьмо. Нет большей беды для человека, чем столкнуться с такой колдуньей. Не знаешь даже чем угодишь ей, а чем дорогу перебежишь и чем ее рассердишь. Против таких не одному, а всем миром подниматься надо, так убивать, чтобы неясно было, чей удар оказался смертельным, а, убив, тут же осиновым колом сердце пронзать; и хоронить не на православном и не на мусульманском даже кладбище, а в самом поганом месте - при болоте, а то и в самой топи. Но нет уверенности, что и после целый год зараза эта не будет по ночам к убийцам приходить, просить забрать свою колдовскую силу.

- Велела вот тебя найти, сказать, что раз ты мальчонку украсть хотел, то бери его себе, - закончил Добрыня. - А за это она откроет тебе тайну твою, про которую никто, кроме нее, не знает.

- Какую... тайну? - спросил Ефим, поперхнувшись словом. Ибо понял, что несчастная судьба Добрыни прикоснулась одним боком и к нему.

- Не знаю я... - грустным голосом сказал великан. - Понимаешь... Лучше не противоречь. Лучше так поступи, как она скажет.

Человек, только что вошедший в двор с улыбкой на устах, стоял перед Ефимом поникший и какой-то разом ставший ростом ниже.

- К... когда? - спросил Ефим.

- Лучше сейчас.

Ефим понял, что надо собираться и идти.

Черноокая и чернокосая красавица в нарядном русском сарафане, с открытым, не по-татарски, лицом ждала их в просторной деревянной избе о трех окнах. Сквозь слюду был виден широкий, но пустой, даже без скотины, двор, высокие глухие ворота и бревна тына.

Малыш сидел в углу, смотрел распахнутыми глазами на взрослых и, когда взгляд его попал на мужчин, широко, от уха до уха, разулыбался.

- Берёшь? - спросила она по-русски голосом настороженным и таким глубоким, грудным, что от звука его сердце Ефима застучало часто-часто. Да, такая могла действительно околдовать..

- Беру, - решительно произнес он.

- Тогда слушай... - сказала она, глядя ему прямо в глаза. - Ты болен... Был толстый - станешь, как лист... Я сделала так... Ошиблась... Думала, ты - враг... - застыла, ища знакомых русских слов, не нашла - и развела руками. - Вот...

Объяснять, впрочем, было нечего. Ефим понял и так.

- Он - цена моя? - спросил, указывая на ребенка.

- Нет, - покачала она головой. - Ол ушин мен улёмин.

12

- Ол ушин мен улёмин, - повторил за Ефимом Болдырин. - Ты знаешь, что это означает?

- Узнал, - кивнул тот. - На воеводском дворе были татары - спросил у них. ⌠Он - моя смерть■, - сказала она. Ее, значит... - помолчал немного и внезапно спросил. - Страшно?

Болдырин глазами отыскал его взгляд.

- Отдай мне мальца, - сказал. - А сам уходи. Лечиться тебе надо. С ним пропадешь.

Так просидели они друг против друга. Потом Ефим опустил глаза.

- Не могу, - сказал. - Сердцем прикипел. Своих ведь не было... - после закашлялся и, отдышавшись, закончил. - Такое вот дело: с ним бежать не с руки, а терять его - мочи нет.

Странный сей разговор прервался неожиданным появлением все той же старухи с клюкой, что показала Болдырину жилье Ефима, и молодой щекастой бабы с нарумяненным лицом и ярко-васильковыми глазами. Одета баба была богато, пестро, голова укутана в цветастый плат, один конец которого лежал на плече нарочито небрежно.

- Оба здесь, - сказала старуха. - Одна поговоришь или мне здесь постоять? - и протянула молодой руку.

Та, не глядя, сунула что-то ей в кулак, обронила:

- Как сама знаешь... - и далее уже обратилась в мужчинам. - Один из вас будет Ефимкой-разбойником, другой - атаманом Болдыриным. Не так ли?

- Так, - ответил Болдырин, любуясь яркой красотой и молодостью бабы столь чудесно смотрящейся в этой серой унылой избе.

Даже Никитка - и тот, разинув рот, пялился на нее, как на игрушку.

- Бежать вам надо, мужики, - сказала она. - Царевич велел кричать ваши имена на Торгу. Посылает он вас в Астрахань через Казань к воеводе Хворостинину. А сам тем временем мужу моему, вашему ненавистнику, писульку послал с тем, чтобы он в дороге расправился с вами.

- Один? - улыбнулся Болдырин, ибо понравилась ему эта баба, захотелось ему выглядеть перед ней эдаким рубахой-парнем, коему все нипочем: купеческая ли угроза, царева ли немилость, какая иная беда.

- У мужа моего одних дворовых почти сотня, - сказала баба. - А еще работников по всей Волге половину с тысячи наберется. Всяк будет рад хозяину услужить, лишнюю денежку заработать. Времена нынче смутные, всем все творить можно - никакого сыску не будет... Я нашла вас, а они уж подавно, - обернулась к старухе. - Правда, Прасковья?

Прасковья в продолжении всего разговора стоявшая тихо в дверях, ответила:

- Чего ж не найти?.. Не пожалеют чего съестного - найдут. Про Ефимку с Никиткой всяк в Подоле знает. Вон в какой холе дитя держит.

Болдырин понял, что за этими словами скрывается целая история малых и больших Ефимовых добыч пропитания для малыша. Сколько он, должно быть, хворый, переделал работы в Подоле, чтобы добыть съестного для Никитки. Такой заботливый отец поневоле станет известен каждому - и только его, Болдырина, казацкая одежда, голый череп и оседелец, столь непривычные здесь и, должно быть, нелюбимые, помешали ему найти Ефима сразу.

- Чего ж, красавица, заставило тебя мужа предать? - спросил он.

Баба, как видно, не привыкла к такому обращению. Она вся вспыхнула, но тут же засмущалась и поторопилась прикрыть лицо концом платка.

- Нескромное говоришь, атаман, - ответила она. - И обижаешь зачем? Не мужа я предала, а людей спасти прибыла. Христианка я, чай, - и делаю угодное Богу.

- Только и всего?

- А про большее тебе знать и не положено, - отрезала баба и, кося глазом в его сторону. спросила Ефима. - Мальца мне оставишь? Чего тебе с ним скитаться? А у меня в богатстве жить будет, в холе. Оставь... √ попросила. - Люб он мне. Как увидела однажды, так прямо сердцем и прикипела.

⌠Бабы - существа странные... - подумал, глядя на нее, Болдырин. - Та, что с Добрыней в Царицыне была, малыша смертью своей называла. А в эту Никитка словно сам вселился: глаз с нее не сводит■.

Никитка и впрямь при звуке ее голоса загулькал и поковылял к бабе, стуча босыми ножками по полу.

Баба охнула, присела и, прижав малыша к груди, застыла в немом оцепенении. А малыш заворковал ей на ухо что-то нежное, стал тереться о ее щеку головкой, а после вдруг сказал отчетливо и громко:

- Ма - ма...- засмеялся и повторил. - Ма - ма ...

Старуха аж клюку из рук выпустила.

- Ой, Господи! - простонала она. - Что делается-то!

Нагнулась, схватила клюку - да в дверь.

⌠Беда! - понял Болдырин. - Растрезвонит по всему городу. Бабу колдуньей обзовут. Сожгут еще с Никиткой-то вместе!■

А той и горя нет: дивится на ребенка, шепчет что-то ласковое.

- Вот что... - сказал тогда Болдырин. - Хочешь ты, баба. или нет, а бежать тебе придется вместе с нами. Старуха тебя... - и не докончил, ибо встретился с щекастой взглядом - и обомлел: согласие было в ее глазах, безоглядное согласие, какое только у по макушку влюбленных девок бывает, когда те и с родителями, и со всем миром рвут, к мужику в руки бросаются.

- Да! - выдохнула она. - Пойду! Вместе!

Вскочила, продолжая держать ребенка в руках, потребовала:

- Собирайтесь! Время не ждет!

И запорхала по избе, находя каким-то чудом не ею положенное, но все детское: одежонку, тряпицы какие-то, крохотную, сшитую из кожаных кусков, обувку, шапчонку малую, тулупчик. Мужики и оглянуться не успели, а она уже в сборе.

- Поспешим, - сказала. - Не нужны мы с вами ни Свияжску, ни царевичу. Пойдемте! - и первой пошла к дверям.

13

Со стороны Москвы, куда ушел передовой полк, пришла весть страшная, как гроза в степи: убит царь Димитрий. Бояре зарезали беднягу, а на трон вознесли Василия Шуйского, тоже боярина...

Возопило тут войско. На Торгу все лари да прилавки порушили. Потребовали от царевича идти войной на Москву, сжечь подлый город дотла, искоренить бояр, всех до единого.

Шумела, колыхалась толпа, бросала в воздух гневные речи, молила Петра отомстить за дядюшку.

А Илейка стоял на Красном крыльце воеводского дворца, смотрел на них сверху, морщил лоб и думал, что вот настал и его час, пробил удар колокола - и как скажет сейчас он, так и повернется. Скажет сейчас: идем на Москву - повалит рать туда, где ждут их со стороны Волги да Рязани. А скажет другое... Эх, будь Болдырин здесь! .. И куда его унесла нелегкая? Неужели, услышав Указ, сам уехал в Астрахань? Не попрощавшись...

А люди кричали:

- Чего молчишь, Петр Федорович?

- Куда позовешь?

- Аль струсил?

- Или не веришь нам?

Поднял Илейка тогда руку, потребовал тишины.

Толпа успокоилась.

- Братья... - начал он.

Лица людей разгладились.

- Братья... - стали передавать они друг другу. - Братья, сказал царевич... Мы - братья для него... Ишь-ты, братья...

- Братья и сестры, - продолжил царевич. - Печальная весть дошла до нас... Умер. Погиб от злодейской руки бояр-заговорщиков Государь всея Руси, мой дядя и наш царь Димитрий Иванович... Кровь его вопиет о мщении, и требует, чтобы мы немедленно шли на Москву и уничтожили это боярское гнездо. Но разум говорит, что идти на Москву нам еще рано... Ибо ждет нас под стенами Коломны рать московская. Крепко вооружено войско Шуйского, имеют они много пушек и порохового зелья. Засели они за крепостными стенами, а в потайных местах поставили отряды летучие. А у нас ни орудий хороших, для битвы пригодных, ни искусных военачальников. С миром мы шли к дяде нашему, не знали, что поход наш войной обернется... А потому зову я вас сейчас не в Москву белокаменную, а в Дикую Степь, на войну с крымцами. Там мы добудем оружие славное, и увидим кто из нас горазд настоящим воеводой быть. Такова воля моя, Государя вашего. Кто верен мне - целуйте крест и клянитесь быть верными до самой смерти.

Откуда-то вдруг и поп появился, с большим серебряным крестом в руке, в чистом черном одеянии.

- Миром господу помо-олимся... - пропел он.

Толпа повалила на колени...

14

День спустя рать Петра, частью погрузившись на струги, частью верхово, частью пеше, двинулась вверх по реке Свияге, текущей вдоль Волги, но навстречу ей из дальних степных земель, которые татары считали своими, русские своими, а Бог покуда еще не решил кому отдать.

Никто не обратил внимания на молодого купца, бегающего по городу и стенающего о потерянной жене-красавице.

Горожане радовались уходу нахлебников...

* * *

В О П С К О В Е - Г Р А Д Е

1

На берегу реки Великой, прямо под серо-белой громадой Довмонтов-града, сидел, уставив тусклый взгляд в свинцовую стынь воды, одетый в рваный кожушок, полосатые штаны и обутый в корье с тесемками рыбак с удой в руке. Занятие для взрослого мужика пустое, малопочтенное, более приличествующее детворе, да и то из богатеньких, ибо на костяной крючок из сей реки можно вытащить за день разве что десяток хилых плотвичек. Зряшное дело, словом...

Рыбачил местный дурачок Юрка, коего в городе Пскове не то любили, не то побаивались - не понять. Ибо сыт был он не Христарадиевыми подаяниями, как большинство юродивых на Руси, а столованием в домах как почтенных и именитых людей, так и во всякой бедной халупе. Везде встречали Юрку с улыбкой на устах и с пожеланием доброго здоровья, везде норовили поставить перед ним на стол самое вкусное и сладкое, а уж за право приодеть дурачка спорили главы почтенных семейств до хрипоты.

Иной раз сидит Юрка в новеньких синих портах посреди лужи у церкви Бориса и Глеба, на солнце жмурится, рукою в его отражении плещется, а купец Еремей Харин в стороне стоит, любуется дурачком, всякому проходящему мимо объявляет, что это в его портах да в его рубахе юродивый нынче купается. А сам ногами в легких сапогах притопывает, ибо сквозь кожаную подошву земля ему ноги холодит, а солнце блестит не только от воды, но и от злобливой наледи вдоль бережков лужи.

И когда решал вдруг Юрка порыбалить в тихой, как безвременье, Великой, то дети торговых людишек псковских наперегонки мчались к отцам сообщать, что юродивому крючок нужен костяной либо кованный малого размера да волос конский подлиннее. А уж перьев для поплавка приносили столько, что у дурака глаза разбегались - и отбирал он уже наугад (хотя всех удивляло, что взятое наугад всегда оказывалось белым и гусиным). И следила детвора за ловкими пальцами Юрки, умеющими два конских волоса так связать, что они единым длинным казались. Никто лучше Юрки не мог так аккуратно крючок обвязать и так остро его о камень-голыш обточить. Удилище брал он всегда ивовое, гибкое да сильное, такое, что можно пятилетнюю щуку вытянуть - не поломается.

Юрка, получив снасть, шел к Великой, садился куда попало, где и не подкармливал никто никогда рыбу, где порой, кроме головастиков, никто и живности-то не видел, забрасывал крючок с червем, совал под зад добытую из-за пазухи дощечку - и мог просидеть так и день, и два, и три, не отрывая взгляда от поплавка-перышка.

Спал ли, ел ли - никто не знал: солнце заходит - все видят, что сидит Юрка, восходит - он еще сидит. И кажется, даже позы не меняет. И становится уже неинтересен всем. А может и интересен, но по-иному, чем когда не рыбачит. Все лишь поглядывают в сторону реки: встал Юрка с подложенной под ягодицы деревяшки или все еще сидит? Если не встал - то и ладно, пусть себе рыбачит. Даже мальчишкам надоедало ждать - и не было еще случая, чтобы кто-то смог просидеть с Юркой до конца и взять брошенную им наконец уду - всегда обладателем этого сокровища оказывался какой-то случайный, оказавшийся рядом с дурачком совсем по иной надобности, и таких в городе счастливцев насчитывалось десятка полтора - не более.

Сидел Юрка на берегу, смотрел на воду, и то ли видел поплавок, то ли нет, то ли спал, то ли наяву грезил - никто не знал, ибо подглядеть за глазами его охотников не находилось. ⌠Может, и вправду Богом отмеченный, - говорили псковичи. - А может и не Богом вовсе■. Ибо всякий раз после ужения Юрка шел в Кремль к Троицкому собору, и там у главного входа говорил такое, что у слышавших его перехватывало дыхание, а дознаи воеводские спешно мчались в Съезжую избу, дабы узнать у дьяков: карать все-таки Юрку или сделать вид, что слово дурака властей не трогает - оттого, мол, они и истинная власть.

Так, например, Юрка в год смерти царевича Димитрия Угличского, последыша царя Ивана Васильевича, провозгласил на ступенях Троицкого храма, что грядет великая смута на Русь, ибо Престол московский перейдет в руки врага коварного, боярина нынешнего.

По восшествии же на Престол Бориса Годунова, Юрка тоже пошел на Великую, где просидел, не шелохнувшись, без малого пять дней, чтобы после объявить народу псковскому, что не тот человек встал во главе страны, ибо Борис мудр и велик, а трон московский предназначен человеку заурядному, но с душою волчьей.

О смерти Бориса Годунова и убийстве царя Федора псковичи узнали с отрывом малым. Много шумели и ждали. что же скажет об этом Юрка. А юродивый целый месяц, чуть не до первой шуги, проплывшей по обезрыбевшей Великой, уды не искал, крючка не готовил. Но в конце сентября, когда жители древнего города и ждать перестали откровений Юрки, увидели его сидящим с тоненьким ивовым прутиком у воды, с куканом о двух пескарях у ног.

День просидел Юрка у реки, а к вечеру пришел, шмыгая зеленым от текущих к подбородку сопель носом, к собору, и объявил, что воцарение того, кого народ назвал воскресшим сыном царским, есть счастье для страны и знак того, что покровительница Святой Руси Пресвятая Богородица простерла длань свою над всей землей от новгородских окраин до Москвы, Казани и до самой Астрахани...

Народ вскричал Славу Димитрию Ивановичу, повалил было в собор петь царю многолетие, но Юрка голосом тревожным, с кровью в нем, добавил, что будет счастье народу русскому под крылом юного царя в том лишь случае, если...

И толпа, оцепенев, услышала, что Русь от смуты все же не спасется, ибо лукавые бояре и главный из них, что душу имеет волчью, сотворят измену и изведут того, кого зовут потомком Александра Невского.

В тот раз воеводская стража схватила-таки Юрку и подвесила на дыбе. Потребовали выдать того, кто посоветовал ему сказать подобное про Государя московского. Но Юрка, повиснув с вывернутыми в плечах руками под самым потолком, под хлест плетей уснул и, кажется, не чувствовал боли.

Подоспевшие на выручку горожане, увидев дурака на дыбе спящим, окончательно уверились в богоизбранности Юрки и освободили его. Дьяки псковские, решив, что жизнь дурака не стоит бунта, смирились с пожеланием толпы, Юрку простили.

При известии об убийстве Димитрия в Кремле московском, о надругательстве над его телом и о том, что теперь на Руси правит новый Государь, Псков затаился, затих, как озеро Чудское перед бурей. Даже в Палатах воеводских люди не кричали и мало говорили вслух. В уголках, среди доверенных людей, с оглядкой по сторонам шептались о том, что не тот ли человек с душою волчьей есть Василий Шуйский, князь бывший и бывший боярин?

Старшего из суздальских князей в городе знали плохо. То, что предок Шуйских был четыреста лет тому назад младшим братом Александра Невского, никого не волновало. Вспоминали, что, в противоположность юному Димитрию, Василий был уже в годах, что при царе Иване Васильевиче из всех князей Шуйских самым известным был князь Иван, отец нынешнего царя, да еще князь Андрей. Их во Пскове любили даже. А вот про Василия помнили лишь, что был нынешний цврь главным дознаем в Угличе по первой смерти царевича. а потом сам же прилюдно признал в воскресшем Димитрии сына Ивана Душегубца.

Между тем, Юрка на рыбалку все не собирался. Бродил по мощенными бревнами и досками мостовым, лазал по запсковским оврагам, кои выкопали здесь обильные ключи, плавал на тот берег Великой в Мирожский монастырь, после исчез на пару дней в болотах, а как вернулся. так отправился спать в Палаты купца Семена Великого - и продрых там сутки кряду. После поел щей да пирогов и ушел на Совиный ручей пускать щепочки по стремнине.

2

В эти дни и купцов из столицы в Псков наехало много. Ходили они по дворам, приценивались, но не покупали ничего, все больше лясы точили да про беспорядки в Москве печаловались.

Гости рассказывали, что царь Василий приказал привезти тело отрока, закопанного в Угличе под именем царевича Димитрия, в столицу. Послал-де царь за гробиком того самого Никитича, который хотел извести чародейскими снадобиями самого Бориса Годунова, да за то поплатился и был пострижен в монахи под именем Филарет. С Филаретом в Углич были посланы два архимандрита, двое братьев вдовы-царицы Нагой, князь Иван Михайлович Воротынский и боярин Петр Никитич Шереметьев.

В первый день июня Шуйский венчался на царство, а на третий день мощи Угличского отрока были выставлены в Архангельском соборе.

Марфа Нагая всенародно покаялась, что поневоле признала в прошлом году Гришку своим сыном.

Было множество случаев исцеления у пришедших к гробу Угличского отрока. Но после того, как всплыл один обман, москвичи сделали шум и бунт.

Шуйский созвал во дворце знатных и думских людей, стал спрашивать:

⌠Кто это из вас волнует народ? Зачем замышляете разные коварства? Коли я вам не люб, то оставлю Престол. Возьмите мой царский посох и шапку, выбирайте кого хотите■.

Думские люди стали говорить, что верны они царю в своем крестном целовании.

⌠Так наказывайте виновных!■ - приказал Шуйский.

Думские люди вышли на площадь и уговорили народ разойтись. Пятерых каких-то схватили, высекли кнутом и сослали.

А тело Угличского отрока спешно похоронили в Архангельском соборе рядом с потомками Великого князя Ивана Калиты...

3

Желающих передать дураку московские новости нашлось немало.

На их беду Юрка в те дни был особенно глуп. Он сидел на досточке у Совиного ручья и, вытаращив глаза, тянул губы в улыбке, пускал слюну. Руки при этом сложил на животе и медленно вращал большими пальцами. В позе этой, знали все, Юрка будто уж и не жил: дышал - и только. А мысли, если они у него и были, улетали далеко, тело словно окостеневало и разогнуть ноги или руки (были и такие попытки лет так десять тому назад) не могли и четверо дюжих мужиков.

Шишам воеводским осталось только донести в Приказы, что Юрка перестал слышать и говорить.

И, устав ждать чуда, псковский люд принялся костерить дурака. Вспомнили, что лет Юрке, как и Шуйскому, уже за пятьдесят, что в молодости ходил он на Ливонскую войну - и именно там умом тронулся, стали говорить, что до годов его редко кто из нынешних мужиков доживает, а вот дураку - счастье.

Юрка, помнили псковичи, брата не узнавал, но на все приглашения того посетить новый дом в два этажа и с высоким Красным крыльцом отвечал решительным отказом и отчаянными взмахами рук, хотя во всех прочих псковских домах бывал дурак с радостью.

Тем не менее, горожане решили обратиться к Юркиному брату:

- Может ты узнаешь что у дурака? А не то припомним, что ты помогал царю Димитрию и, стало быть, враг царю нынешнему.

Брат пришел на Совиный ручей и, присев перед Юркой на корточки, долго пытался поймать взгляд юродивого.

Наконец, распрямив дрожащие от напряжения ноги, признался. что поговорить с Юркой не может.

4

Петр Никитич Шереметьев про юродивого Юрку был уже наслышан. Дурака приказал не трогать, а про то, что Юрка говорит принародно, ему не сообщать, ибо ⌠нечего голову себе морочить; дело воеводское - интерес Государя беречь, а не дурачины слушать■.

И вправду, все время, пока Юрка молчал и на рыбалку не ходил, Петр Никитич будто и не знал о его существовании. Знакомился со знатными купцами, брал с них мзду, смотрел бумаги, чинил розыск беглых холопов, следил за тем, чтобы прибывшие с ним московские стрельцы были сыты и обихожены.

Но как только по городу пронеслась весть, что дурак с удой устроился на берегу Великой, воеводу словно подменили.

- Послать стрельцов на реку и заковать дурака в кандалы! - потребовал он. - Этот Юрка город до гиля доведет, а с городом - и всю землю псковскую.

Стрельцы будто бы пошли воевать дурака, да как-то по дороге пропали. Были они местными, родственников да знакомых имели вдосталь и, как верно догадался воевода, схоронились до поры до времени, боясь и воеводского гнева, и необходимости обидеть юродивого. А как послал Петр Никитич московских стрельцов, так один по дороге ногу сломал, а трое попали в кабак и перепились там до усеру. Оглянуться не успел воевода - а день кончился...

... и к ночи донесли ему, что Юрка ушел с реки. Видели, как встает юродивый со своей дощечки, прячет ее за пазуху, бросает уду в реку.

Пришлось уж Петру Никитичу самому идти к Троицкому собору, чтобы не с чужих слов слышать сказанное Юркой, а самолично убедиться в том, что все молвленное юродивым есть переданный через посредство дурака гнев Божий. Не оделся даже парадно, а как был в поддобром платье, в домашних сапогах, так и пошел. Лишь посох взял да бобровую боярскую шапку не забыл напялить; поспешил во главе обрадованной, что и ей достанется Юрку послушать, челяди через весь Кремль к собору.

Юрка уж там был. Смотрел, прищурясь, на освещенные свечами, что держали стоящие вокруг него псковичи, парадные двери Троицкого собора и что-то, мелко вороша губами, шептал.

- Боярин идет... - пронеслось по окружившей Юрку толпе. - Сам воевода пожаловал. Скромное одел. Уважает Юрку... И без стрельцов московских... Смел, однако.. И то - к чему охрана у Троицы?..

И когда слышащий все это Петр Никитич до порога собора дошел, то понял, что горло драть сейчас ни к чему - появлением своим среди псковичей без стражи и скромно одетым он купил их любовь. Теперь надо не кричать на народ, не гнать их по домам, а вместе с ними ждать, что скажет дурак.

Вот точно так же стоял он два месяца тому назад в Угличе, окруженный людьми, смотрел, как вгрызаются заступы в слежавшуюся землю и слышал не ухом даже, а сердцем, всем телом тупую оторопь толпы, не получившей объяснения зачем это тревожат кости давно умершего отрока. Даже толстокожие, нахрапистые Нагие - Дмитрий и Михаил - мерзляво передернули плечами, когда раздался первый удар железа о крышку гроба и послышался треск. Заголосила баба, вторая, третья... и повалился люд на колени, запел молитвы...

Пал вместе со всеми и Петр Никитич. Последним, оглянувшись на согнувшуюся толпу, опустился князь Воротынский. И так стояли все коленопреклоненные, шепча и плача, пока окапывали в яме небольшой полусгнивший гробик.

Было что-то могуче-прекрасное в этом порыве толпы. Каждый в ней ощущал себя не пылинкой в бесконечном мире Божьем, а единым целым, восхитительно-могучим... до смирения.

Но вот два крутоплечих мужика, морщась от мертвенного смрада, вынули гроб и передали в руки бросившихся к яме людей...

И это движение доброхотов нарушило очарование единства угличан. Бабы, вслед за ними мужики, повытянули шеи, повставали на ноги, ища глазами чего-либо примечательного в облепленном влажной землей, сочащемся сквозь щели влагой деревянном коробе. Лишь Петр Никитич, да еще несколько в толпе, остались на коленях и, потупив глаза, читали: ⌠Отче наш, иже если на небеси, да святится имя Твое...■

Нагие ли заметили упорство Шеремтьева, другой ли кто царю донес о плаче и молитве Шереметьева, не ясно, да только после возвращения посольства с гробом отрока в Москву вызвал его Василий Иванович к себе и, поблагодарив за службу верную, пожаловал не золотом, как прочих, а воеводством в славном городе Пскове, где кормиться от даров людей торговых легко, но где народишко привык свободу любить превыше жизни, и ставленников Москвы оценивал без снисхождения.

- Жив Государь... - неожиданно сказал Юрка. Голос его был спокоен и тих, будто говорил он не большой толпе, а одному-двум собеседникам. - И враг с душою волка ждет покуда часа своего.

Было так тихо в Кремле, что услышали его, кажется, даже рыбы в реке за стенами.

- Блажен в неведении своем царь Василий, - продолжил между тем Юрка. - Ибо сколь часто не убивай Димитрия - он все равно воскреснет, аки Лазарь.

Толпа вместе и воевода внимали дураку, затаив дыхание.

- Москва падет, Великий Новгород падет, а Псков останется нерушим, - закончил Юрка, и пошел мимо воеводы сквозь толпу.

Потрясенные услышанным люди пропустили его и, поворачиваясь вслед за Юркой, смыкались за его спиной.

Петр Никитич словно проснулся. Он почувствовал, как стало больно руке его, сжимающей посох, как разом затекли ноги, а зубы сжались до ломоты, будто выпил он из родника студеного.

- Хр-р-р... Р-р-р... - прорычал боярин невразумительное. - Как смеет?.. - наконец сумел спросить и приказать. - Сейчас же взять!

Но голоса своего будто и не услышал. С трудом повернул на затекшей шее голову, увидел молча смотрящих на место, куда ушел Юрка, ближних своих людей - и по лицам их, по чему-то невидимому и непонятному, исходящему от окружающих, понял. что говорить сейчас то, что требует от него долг перед Государем, нельзя, что надо вместе со всеми молчать и смотреть в никуда, ибо со словами дурака и уходом Юрки он, воевода, окажется со псковичами, как и тогда с угличанами, не просто один-на-один, а вместе, единым целым, верным им так же, как станут теперь верными ему они.

- Падут Москва и Новгород... - повторил он шепотом. - А Псков останется нерушим...

И душа боярина наполнилась гордостью несказанной, ибо в момент сей он почувствовал себя не пришлым человеком в этом городе, а истинным псковичем - и более никем.

5

О начале города на реке Великой рассказывали разное - и всякий верил лишь легенде своей.

Дьяк Богоявленской церкви из Бродов Андрюшка Ильин утверждал, что своими глазами читал в старой летописи, будто сам Андрей Первозванный достиг сих мест во времена Нероновы и, очарованный открывшейся красотой, просил у Господа нашего Иисуса ниспослать благодать на устье Псковы во имя Святой Троицы.

Кудекуша-стрелец смеялся над дьяком и говорил. что ему доподлинно известно, что Псков-град вырос на месте села чудского.

Емельян Титов утверждал, что это ганзейские купцы останавливались здесь на пути из варяг в греки.

Андрюшка Ильин кипятился, кричал: ⌠Союз Ганзейских городов возник пару столетий назад, а псковский Кремль сед от древности!■

Народ же держал сторону то одного, то другого, то третьего - по собственной выгоде, по настроению, либо по красноречию рассказчика.

И тот, чьему слову верила в тот момент толпа, был, по сути, главным человеком в городе. Ибо хоть и сидел в старом княжеском тереме воевода из Москвы, хоть и уничтожено было Великим Князем Иваном Васильевичем Псковское Вече, но что-то главное, скрепляющее умы и чувства тысяч людей, осталось. Соберется народ у Троицкого собора вроде бы дурака послушать, а приговор при этом выносит и воеводе, и царю.

Молчание слышавшего Юркины слова Шереметьева понравилось псковичам - оценили люди сдержанность воеводы и нежелание его лютовать во имя Государя. А вот слово юродивого о недолговечии власти Шуйского людей встревожило.

6

В доме купца Семена Ивановича Великого собрались люди особые. Шесть долгих бород, шесть стриженных под горшок голов, шесть богатых кафтанов на крутых плечах, шесть парчовых кушаков под обвислыми животами...

Впрочем, богатых кафтанов пять. Шестой - хозяин дома, прозванный за богатство свое Великим, кафтанов не носил, предпочитал парче и злату белое льняное полотно хорошей выделки, из которого и шили ему слуги платья чуть ли не каждый день новое. Так, всегда чистый и праздничный, он выделялся в любой толпе на Торгу ли, на площади ли у Троицкого собора, в собственном доме и даже в кругу равных себе купцов и дворян, прозванных на Руси людьми большими.

Слуги заставили яствами стол и ушли, притворив двери плотно, - знали, сирые, не сносить им голов, коль заметит Семен Великий, что кто-то подслушивает разговор. Сразу, быть может, и не накажет, даже вслух не укорит, а вот через день-другой возьмет и отправит с богатого и хлебного двора во Пскове, где жить впроголодь никому не дозволено, в дальнюю глухую деревеньку на сам-прокорм. А бывало, что таких любопытных посылал на Неву-реку амбары сторожить, вместе с чудью голой рыбой перебиваться. Случалось, что находили ослушников богатого купца с проломленными головами на дороге в Изборск - там у Семена Ивановича тоже двор был, поплоше...

На этот раз купец приказал слугам не только горницу покинуть, но даже из Палат уйти и не подходить к ним ближе, чем за пятьдесят шагов. Для уверенности велел трем боевым холопам держать караул при оружии.

Пять бород уверенно говорили, что словам дурака верить надо, что амбары и склады следует поскорее опустошить, продать немцам за цену, которую они назовут - и то в накладе не останутся, ибо...

- ... буде смуте продолжиться, - говорил Емельян Титов, мужик матерый, с седой головой и мохнатыми бровями, но иссиня-черной бородой, - меньшие людишки попрут наши товары задарма. Нас же пожгут. Давайте прежде договоримся какую самую малую цену будем держать против немцев - и каждый сам по себе быстро расторгуется. У меня на Копорье местечко есть, отсижусь до лучших времен. Чего накопил до сего дня, на мой век с лихвой хватит.

Четыре головы кивали согласно. У каждого из них имелось такое Копорье на всякий случай. Только называлось оно порой по-русски, порой по-шведски, а то и по-польски. Торговали они товаром одинаковым, порой мешали друг другу, в борьбе за немецкого купца не гнушались и поджогами складов, науськиванием боевых холопов, доносами в Москву. Но, в случае общей беды, собирались за одним столом и вместе думу думали, решали, что предпринять для спасения состояния всех и каждого. ⌠От того и силен город Псков, - говорили они уже после очередной бучи, - что в беде друг за друга крепко стоим■.

- Дело говоришь, Емельян, - соглашались купцы. - Коль Москва и Новгород не устоят, то во Пскове торговому человеку делать нечего. Сами мы ни льна, ни пеньки, ни меду с наших краев не наберем столько, чтобы всем хватило. И хлеб у нас - рожь одна, поля диким камнем завалены. Нет торговли, коль Москва да Новгород падут. Продавать надо товар да разбегаться.

Слушал их Семен Иванович да головой качал. Молчал, давал время выговориться. А как увидел, что всё сказали большие люди, что вот-вот станут они об общей цене рядиться, сказал свое:

- Не мне вам, гости дорогие, слово поперек молвить, да только согласиться с вами я тоже не могу...

Он помолчал, понимая, что привлек к себе внимание ровно настолько, чтобы его выслушали. Молчание, знал он, должно быть достаточным, чтобы все перестали думать о своем и освободили головы от засевших там мыслей. Но и не быть при этом слишком долгим, ибо тишина может и надоесть. И долгота этого молчания должна зависеть не от самого спокойного и рассудительного слушателя, а наоборот - от самого непоседливого торопыги. Таким среди сидящих за столом был Еремей Харин, мужичонка с виду завалященький, егозливый, но на деле ловкий, пронырливый и удачливый. Вот Еремей дважды часто моргнул и стал открывать рот во вздохе...

- Когда спалят или разворуют - детям уж и смотреть не на что станет, - заметил Емельян Титов.

Но в голосе его Семен Иванович прежней уверенности не услышал. Переубедить Титова до конца, понял он, должен Харин.

- А ты, Еремей? - спросил он тогда. - Что скажешь ты? Ты из нас дурака ведь больше всех любишь.

Последние слова были сказаны для того, чтобы переключить сознание суетного Харина с существа вопроса на одну из первопричин. Ибо Семен Иванович по опыту знал, что предугадать мнение Еремея невозможно. Этот странный в удачливости своей купец редко думал основательно и поступал согласно продуманного расчета, чаще ляпал первое попавшееся на ум, а после, чтобы сохранить лицо, упорно отстаивал даже самый откровенный бред. И теперь, если он поддержит Титова, нет уверенности, что удастся убедить купцов сделать так, как этого желают именно немецкие купцы, вот уже второй месяц добивающиеся того, что русаки им цену на пеньку и на мед скинут. Вот будет радость-то иноземцам, когда окажется, что шесть псковских купцов задаром отдадут им и мягкую рухлядь, и поташ, и воск, и прочий товар, на который зарится вся Европа.

- Кому - дурак. а кому - и раб Божий, - ответил Харин, не зная, что этим ответом он вовсе не ранит Семена Великого, богатству которого завидовал, а даже радует того. - Сказанное им есть откровение Божие. Недолог век царя Василия, грядет Москвы погибель и падение Господина Великого Новгорода. Псков же отстоит себя...

- Псков отстоит, - подхватил Семен Иванович, стараясь удержать Еремея от болтовни вокруг и около, во время которой никто не знает, куда повернет его мысль. - И, значит, править будет в нем не московский воевода, а мы - люди псковские, большие.

Мысль эта, такая простая, лежащая, что называется, наверху, но не сразу замеченная купцами, так понравилась всем, что желающих перебить Семена Великого уже не нашлось. Все обратили головы к нему, и решили выслушать что же он хотел, в конце-концов, сказать и о чем не договорил. Даже Харин не стал спорить о дураке, а собрался понять почему это хозяин дома, рискуя потерять все, не желает поиметь хотя бы малую цену за товар.

- Про то, что мы товар решим задешево отдать немцам, догадаются не только немцы, - продолжил тогда Семен Иванович. - Меньшие люди сейчас тоже об этом толкуют. И что не понравится им это, мы все тоже знаем. Станем быстро с немцем торговать - возопиют меньшие, устроят смуту, о которой нас дурак и предупреждал. Тот же Кудекуша сразу же нас изменниками объявит, позовет наши дома грабить, палаты да склады жечь...

Купцы кивали головами согласно. Из-под колпаков их текли на лбы строчки пота.

- Мы же заломим за товар повыше обычного - и скажем, что лишку хотим отдать в казну царскую на укрепление мощи Руси. На свои, мол, денежки хотим купить Государю в Польше ли, в Дании, в Швеции пушки отменные. А Кудекушу-стрельца объявим казначеем общинных денег и главным купцом по покупке пушек.

Он вновь замолчал, тоном своим, однако, показывая, что речь свою он до конца не произнес, а лишь задержал ее для того, чтобы и купцы высказались.

- Ой, голова! - закачали те колпаками. - Ладно придумал! И меньших угомоним, и при барыше останемся...

Лишь завистник Харин решил возразить:

- А вдруг как Кудекуша не согласится? Скажет, что его, мол, дело - саблей махать, а не деньги считать. Что тогда?

- Это что ж - от живых денег откажется? - округлил глаза Семен Иванович. - Ты встречал таких?

- Среди купцов - нет, - ответил Еремей. - А вот среди голытьбы... - покачал головой. - Среди меньших такие есть, что иной святой перед ними - скряга.

Купцы часто закрестились. Богохульные слова Харина, то и дело соскакивающие с его блудливого рта, пугали их, но никогда почему-то не вызывали протеста. Как подозревал Семен Иванович, в глубине души купцы даже радовались возможности услышать святотатственные речи, и про себя не раз смаковали услышанное от Еремея. Но сейчас хлесткость слов Харина была на руку ему, ибо согласие с Еремеем в глазах купцов совсем исчезло. Купцы думали уже не о том, что скажет Харин или говорил Титов, а ждали продолжения речи Семена Великого.

И он сказал:

- Первым делом объявим, что зерно немцам мы продавать не будем. Начнем строить амбары прямо в городе, свозить зерно туда. На случай, скажем, голода или возможной осады.

- Дело говоришь, - кивнул Титов. - Охрану поставим свою. Чуть меньшие зашумят - подожжем.

Подобные откровения были часты на купеческих сборищах и поэтому все промолчали. Просто каждый отметил про себя, что при постройке амбаров надо будет продумать куда и сколько положить ветоши, бересты да теребленной пеньки.

⌠Эдак они решат, что я уже свое сказал!■ - испугался Семен Иванович, и уже явно невпопад объявил:

- А теперь о главном...

Купцы удивились. Это было заметно по их вытянутым лицам и разинутым ртам. Что может быть более главным, чем то, о чем они только что договорились? Воистину, нынче не только на юродивого Юрку сошла благодать!

Так внезапно получивший авторитет провидца Семен Иванович обрел возможность при предрешенном полном согласии присутствующих сказать о том, что волновало его больше, чем потеря цены на свой товар:

- Давеча новый воевода велел читать на площадях Указ царя о новом сборе денег в казну московскую. Коль недолго сидеть Шуйскому на троне, то платить - перевод серебра всего лишь...

- Как так? - подал голос Алексей Хозин, самый толстый и самый медлительный из всех псковских купцов. На подобных встречах он чаще всего молчал, слушал и принимал общее решение с таким же обреченным спокойствием, с каким выслушивал, например, весть о рождении наследника или о смерти матери. Решения эти он выполнял свято, и никто не помнил случая, чтобы Хозин слукавил против остальных купцов, занизил цену для оборота или не вернул случайно оказавшийся в его лабазе чужой товар. Но человек этот свято чтил свой долг и перед Государем московским, готов был отдать с себя последнее, если дело касалось защиты города или державы. В дни осады Пскова Стефаном Баторием Хозин, рассказывали, за неимением иной посуды поил раненых из золотой чаши, полученной им некогда из рук самого царя Ивана Васильевича.

- Как так? - повторил он. - Каков ни есть Шуйский, а он - царь! Ему лишь ведомо каково состояние казны Руси и сколько денег надобно на защиту ее от ворогов. Слышал я, Расстрига порастряс мошну рода Калиты, оставил Москву нищею. Коль скоро Василий деньги соберет с земли, тем скорее Русь наберет силу. А с силой Москвы и Псков будет силен. Таково мое слово.

С окончанием неожиданной речи этой стало ясно, что шесть купцов, шесть бород в главном вопросе разделились на два лагеря: Семен Великий, Емельян Титов и, оказывается, Еремей Харин с одной стороны, а Алексей Хозин, Григорий Щукин да Иван Стойков - с другой. Последним долг перед Москвой показался превыше долга перед собственным потомством. И то, что мнение свое они станут отстаивать до конца, было ясно всем.

Но Семен Иванович был готов и к такому противостоянию.

- Не так я сказал, Алексей Харитонович, и ты меня не совсем правильно понял... - сказал он и, встав из-за стола, перешагнув лавку, чинно, в пояс поклонился Хозину.

Алексей Харитонович тоже встал из-за стола и тоже поклонился хозяину. Тем он показал, что слову Семена Ивановича верит, прощение его принимает и, в свою очередь, сам приносит извинения.

Остальные купцы согласно закивали бородами, улыбаясь про себя виду пузатого, едва гнущегося в пояснице Хозина.

Семен Иванович уловил настроение купцов, и тут же воспользовался этим:

- Государю мы деньги пошлем, - сказал он. - И о том, чтобы мы здесь собрались, чтобы лишние деньги в казну дать, пусть весь Псков знает. И пусть думают, что речь дурака нас взволновала вовсе не потому, что царя Василия хулил он, а что опечалены мы судьбой державы. А чтобы убедился в том и сам царь, пошлем мы к нему посольство...

- Кто поедет-то? - спросил Хозин, довольный, что о Государе говорят с почтением и никто на основы власти не покушается. - У меня в Пскове дел невпроворот. Товару горы...

- Вот о том и скажем новому воеводе, - улыбнулся Семен Иванович. - Пусть с нашими деньгами пошлет в Москву через Новгород ... пятерых людей. А кого - мы и подскажем.

Обведя хитрыми глазами купцов, Семен Иванович увидел, что бородачи поняли, наконец, и эту его задумку, с самого начала не высказанную только потому, что он берег достоинство этих ловких в торговом деле, но неумных в политике людей.

- Я бы послал... - медленно произнес Хозин, - Федьку-Умойся-грязью. Совсем обнаглел, собака. Того и гляди, всю дворню на меня натравит.

- А я бы Самсона Тифинца, - продолжил Григорий Щукин, которого все в Пскове знали, как человека скупого до чрезвычайности, сославшего собственную мать в монастырь только потому, что та зажилась и много ела. Дородность свою он поддерживал, тоже все знали, не обильным столом, а пуховой подушкой, которую ему подвязывали к животу - и оттого при худом лице, тонких ногах и руках Щукин походил на бородатого паука из детских кошмаров. - Давеча крынку сметаны у меня из погреба спер и сожрал.

Спорить не имело смысла. Каждый должен отдать в посольство того, от кого считает нужным избавиться: вора - так вора, смутьяна - так смутьяна, любимца - так любимца. А какова судьба их ждет - пусть Бог решает, не они.

- Овсейку Ржова, - просто сказал Иван Стойков.

Этот купец был богат безмерно. Да вот с женой бедняге не повезло. Женили его по обычаю старинному, не показав заранее девицы. А та оказалась кривой да сварливой. Болела какими-то странными хворями, о которых не то, что русские лекари, но и иноземные врачи не слыхали. Лечилась всем, что ни предложат, но только новые боли и жалобы наживала. Другие и половины подобных лечений не вынесли бы, померли б в одночасье, а эта - жила да успевала за всем по дому присмотреть, мужа походя выматерить. Про нее во Пскове говорили, что при встрече с ней надо перекреститься трижды, сплюнуть купчихе на подол и перейти на другую сторону улицы.

А вот самого Ивана Стойкова почему-то жалели. Говорили, что у другого вон и здоровая баба пяток-десяток лет протянет да сковырнется, а эта с ним вот уже шестнадцатый год живет, и только телом крепнет да голосом гремит все громче. А свел их по молодости как раз Овсейка Ржов, бывший у Иванова отца в ключниках...

- Илюшку-мясника, - сказал Емельян Титов.

Губы в густых бородах слаженно улыбнулись, но выражения лиц купцов остались столь же невозмутимыми, какими были до произнесения этого имени.

Илюшка-мясник был известным бабником во Пскове. Не было вдовы и срамной бабенки в городе и в окрестных селах, у которой бы не провел он ночь-другую. Много болтал о своих похождениях, рассказывал мужикам за пьяным столом такое, отчего у женатых посадских уши заворачивались. Не однажды был бит за срамные речи и нечаянно проскользнувшую ложь, но продолжал слыть угрозой всех баб и женатых мужчин Пскова.

Титов же год по смерти первой жены говел. И как раз месяц назад женился на пятнадцатилетней красавице из Мясницкой слободы, где холостевал в тридцатилетней своей красе Илюшка.

Последним имя своего недруга выпалил, словно боялся не успеть, Еремей Харин:

- Ерёма Сыромятник.

Ерема этот два года назад на Масленицу в кулачном бою врезал своему тезке так, что Харин месяц пролежал в постели, а после еще месяц выходил во двор для того лишь, чтобы погреться на солнышке да поворчать на слуг, которые за дни болезни хозяина совсем избаловались и перестали следить за порядком в доме и во дворе.

Не назвал своего недруга лишь Семен Иванович. Не от лукавства и не из-за гордыни, а потому, что человек этот был ни кем иным, как Кудекушей-стрельцом.

По-настоящему-то звали Кудекушу Тимофеем Ивановичем, и был он первым заводилой и головой псковской черни, а главное - приходился сродным братом Семену Великому по отцу. Старик в молодости нажил Тимошку с красавицей-стрельчихой, но сумел обставить дело так, что мальца сказали в церкви законным сыном ее мужа.

После, как овдовела баба, старик помогал ей тайно, и наследнику своему открылся лишь на смертном одре. Просил Семена оберегать Тимошку от беды, но тайну рождения его ни байстрюку ни кому другому, не открывать - так, мол, всем будет спокойнее.

Мертвому на том свете, может быть, и поспокойнее, а вот Семен Иванович по смерти отца тринадцатый год угомониться не может. Все кажется ему, что Кудекуша-стрелец, лицом и статью в отца пошедший, для того и берет над псковской голытьбой верх, чтобы после объявить себя наследником Семена Великого.

Хоть Семен Иванович и старше Тимофея, и законный сын своего отца, но в смутные времена это мало что значит. В гили и в бунты сила на стороне черни - вон ее сколько наплодилось! Поставив же Кудекушу сборщиком царских денег, купцы стрельца от толпы отстранят и, к себе не приблизив, сделают в глазах меньших людей уже чужим. В таком состоянии сродный брат уже не супротивник Семену Ивановичу - тряпка, о которую ноги при входе в дом вытирают.

- А ты, Семен Иванович, кого пошлешь? - спросил Титов учтивым голосом.

- Думаю и пятерых достаточно, - ответил Семен Великий. - Завтра пойдем к воеводе, назовем их имена, снарядим послов деньгами и письмом к Государю.

- Каким письмом? - спросил Харин. - Кто напишет?

Угадал-таки, что не столько в людях, сколько в письме таится главная каверза задумки Семена Ивановича!

- А напишем мы в том письме, что поборы-де Государевы чересчур велики, что у Пскова нет денег для царя Василия... - сказал Семен Иванович, и замолчал на полуслове, следя хитрыми глазами за купцами.

- Ты что, Семен Иванович, очумел?.. - услышал слаженный хор в ответ. - Кто ж такое царю пишет?.. Разве можно?

- Нельзя, - согласился он. - Но...

Последнее слово он сказал так, что все замолчали и решили выслушать его до конца. а потом уж высказаться самим.

- Но... - повторил Семен Иванович, - чернь такое и без нас ведь напишет. Почему бы им не помочь?.. - опять помолчал, желая убедиться, что купцы ему теперь доверяют настолько, что не станут спорить с тем, что бы он ни сказал, а после продолжил. - А про то, что заводчиков противостояния царю и супротивников Шуйского мы посольством посылаем, отпишем уже в другом письме...

Напряженные лица купцов медленно разгладились. Хитрость Семена Ивановича стала им ясна.

- Скажем, что не град Псков шлет свой отказ царю, - продолжил Семен Иванович, - а изменные люди, головы коих в Москву и поехали. А без них тем временем возьмем власть в городе мы - и станем спокойно ждать конца смуты...

- Дело говоришь, - закивали бороды. - Без этих-то смутьянов мы в городе порядок наведем.

- А как власть-то возьмем? - спросил неугомонный Харин. - Нынче власть у воеводы, он от царя поставлен. И стрельцов с ним две тысячи.

- Об этом каждый из нас пусть подумает, - ответил Семен Иванович. - После опять соберемся - и решим. А нынче главное - это чтобы в городе подумали, что мы лишь о судьбе Пскова печемся и сюда собрались, чтобы у царя Василия поблажку по налогам выпросить, себя от разорения уберечь, а меньших людей - от нищеты и глада. И запомните: более ни о чем здесь не говорилось...

Сказал - и услышал скрип со стороны дальней от стола полати, тяжелое сопение и звучный зев.

Все похолодели, медленно обернулись в сторону угла с холодной печью, откуда донеслись посторонние звуки. Услышали удар упавшего тела, добродушное кряхтение и шлеп босых ног.

В полумраке неосвещенной части горницы возникла колченогая фигура в длинной до пят рубахе. Все сразу же узнали юродивого Юрку.

Мягкой поступью прошлепал дурак к двери, где стояло ведро для удовлетворения малой нужды, открыл крышку и, задрав подол висящей до пола рубахи, пустил мощную звучную, как водопад, струю. После, сыто рыгнув, повернулся и пошел было назад к печи, но через пару шагов остановился, покачнулся на нетвердых ногах, повернул голову в сторону освещенного стола. По-видимому, он только сейчас обнаружил, что не один в доме.

Купцы молча, не шевелясь, словно лягушки при виде ужа, следили за тем, как Юрка, осознав, наконец, что на столе стоит вкусное, пошел прямо к купцам. Оглядел разложенную на белой скатерти снедь, выбрал две редиски, сунул обе в рот, смачно хрустнул, пустив слюну к подбородку. Ни слова не сказав, не остановив ни на ком взгляда, повернулся к большим людям спиной и пошел, косолапя, в темный угол, из которого и появился.

Слышал ли он разговор? Понял ли что из него? Эти два вопроса были написаны на лицах купцов.

- Дурак, - сказал наконец Харин. - Что с блаженного возьмешь?

- А вдруг как слышал? - спросил Титов.

- Слышал, да не разумел, - ответил Харин. - Я давеча утром говорю ему: ⌠Приходи - любимых своих грибочков-лисичек поешь■. А он не пришел. На завтра спрашиваю: ⌠Что ж ты не пришел?■ А он: ⌠Забыл■. Вона какая у него память.

- Про грибочки-то забыл... - согласился Харин. - А Кудекушу он, пожалуй, побольше лисичек любит.

Да, Кудекуша-стрелец был, пожалуй, единственным человеком в городе, которого юродивый всегда узнавал и которому высказывал почтение. Однажды видели, как Юрка целовал след от лаптя Тимофея. Объясняли это люди тем, что стрелец однажды вырвал Юрку из круговерти собачей свадьбы, куда тот попал, и где, стоя навытяжку, выл волчьим воем, упершись взглядом в небо, не в силах пошевелить членами.

- Прижать бы его на полатях посильнее, - предложил бесхитростный Хозин.

Дело, конечно, простое, хотя всем, кроме Щукина, ходившего в молодости на войну, малознакомое. Только ведь если так поступить, то весь разговор сегодняшний окажется зряшным. Дурака наверняка видели входящим в Палаты Семена Великого. И вынести тело незаметно нет никакой возможности - за двором следят тысячи глаз, слушают тысячи ушей. Нет, не стоит юродивый стольких хлопот.

- Пусть спит, - сказал Семен Иванович. - А утром приставлю к нему двух слуг - станут следить за ним днем и ночью. Будет себя ровно вести - греха на душу не возьмем. А случится гнусь удумать √ сам и... - и не докончил.

7

Брата юродивого Юрки звали Глебом. Жил он когда-то во Пскове, был холопом у боярского сына Еремея Плугина, но как-то раз поссорился с хозяином из-за срамной девки, не пожелавшей давать ласку двоим за одну плату, поджег двор плугинский и ушел в бега, в разбойники на торговой дороге между Новгородом и Псковом. Сколько-то времени поворовал там, полютовал над купцами да проезжими людьми, разыскиваемый Разбойным и Стрелецким Приказами, а после воцарения Димитрия вдруг опять возник во Пскове с большими деньгами на руках, с царским прощением и дворянским званием.

На деньги душегубские срубили ему палаты аж в самом Довмонтов-граде, двухэтажные, с крытым двором, с мыльней и другими постройками. Да как только вошел он в новые хоромы, пришла весть, что царь Димитрий, покровитель Глеба, убит новгородцами да боярином Василием Шуйским.

Старый воевода, занятый собственными заботами, случившимися из-за смены царей, о Глебе не вспомнил, а новый, Петр Никитич Шереметьев, на второй день по приезду просмотрел все доносы в Съезжей Избе и обнаружил, что добрая половина их касается Глеба Жогова, который во время царствования Бориса был вором лесным и носил кличку Весло. Во всех доносах говорилось, что дом поставил Жогов на неправедно нажитые деньги, что следует постройки эти передать человеку более достойному, к каким можно отнести, в первую очередь, авторов этих доносов.

А вот про то, что Глеб - родной брат юродивого, узнал воевода только наутро после речи Юрки у Троицкого собора. Узнал от дьяка, пришедшего к нему с вестью, что большие люди псковские решили царю денег дать сверх требуемого и просят послать с теми деньгами посольство в Москву. А еще они просят воеводу в то посольство включить людей, которые проведут закуп товаров в столице.

- А Юркин брат... - сообщил после этого дьяк, - ... убёг.

- Какой брат? - удивился Шереметьев. - Куда убёг?

- Юрки-юродивого, - ответил дьяк. - Глеб Жогов. Убёг нынче ночью. Взял жену (она у него на сносях ), собрал добро - и скрылся.

- Догнать! - приказал воевода. - Учинить розыск!

8

К обеду стало известно, что Глеба Жогова не видели возле его собственного дома уже несколько дней, что тестю своему Кудекуше-стрельцу Глеб заявил, что уезжает на дальние пасеки на неделю и просит приглядеть за хозяйством. Стали искать Юрку - оказалось, что вчера и позавчера его видели в одно и то же время в разных местах: на Совьином ручье и у Фроловской церкви. А спал он в эту ночь в доме вдовы кожевника Феклы и в Палатах купца Семена Великого.

Вызвали к воеводе Семена Ивановича.

- Спал у тебя нынче ночью юродивый? - спросил воевода гневно, ибо лишь так полагается говорить боярину с купцом, дабы боялся больший человек власти, страшился лишний раз на глаза воеводе попасть.

- Да, боярин, - спокойно ответил Семен Иванович после низкого поклона. - Почивал в самой лучшей Палате, куда только гостям доступ есть. Полать себе сам выбрал. За ночь лишь раз вставал, да и то по малой нужде. А утром ушел еще затемно. Юродивый - что возьмешь... - и развел руками, радуясь в душе, что сумел вчера отговорить купцов от убийства.

- А Фекла-кожевничиха говорит, что спал Юрка в ее избе, - сказал воеводский дьяк.

- Врет кожевничиха, - солидно произнес Семен Иванович. - У меня в ту ночь было пятеро гостей, все видели Юрку. Ничего дурного он в ту ночь не совершил. Прости, воевода, но люди все были серьезные, царю Василию верные, мы попусту наговаривать на людей не можем. Даже на дураков.

Смотрел он воеводе в глаза прямо, но не дерзко. Шереметьев, вообще отвыкший от таких прямых взглядов, чувствовал смущение перед этим человеком. Вроде бы и подвластен купец ему, но одновременно настолько богат, что был как бы сам по себе, подчиненный лишь царю и Богу.

Воеводе уже донесли кто и зачем собирался в доме Семена Великого прошедшей ночью. Чувствовал он, что за решением купцов услужить царю Василию дополнительным сбором кроется какая-то хитрость, но не мог уразуметь ее. И людей посылали они в Москву действительно близких - об этом боярину тоже донесли. Вот послали бы они Тимоху-стрельца по прозвищу Кудекуша, Шереметьев сразу бы заподозрил их в желании воеводскими руками очистить город от супротивников своих. А они этого Кудекушу - в казначеи. Странно все это...

Но куда страннее казалось воеводе поспешное бегство брата юродивого и появление дурака одновременно в двух местах Пскова. Нет ли чего общего между двумя этими странностями?

- Брат дурака походил на Юрку? - спросил Шереметьев после значительного молчания.

- Так я, воевода, с ворами дружбу не веду, - развел руками ушлый Семен Великий. - Откуда мне знать?

Просторная белая рубаха его в полумраке Съезжей Избы показалась воеводе небесной чистоты святым крестом. Шереметьев даже часто заморгал, чтобы отвести наваждение. И поверил Семену Ивановичу. Сказал:

- Ты, купец, немцам сильно цену заломил. Жалуются на тебя иноземцы. В прошлые годы, говорят, зерно на треть дешевле было. И кожа - на четверть.

- Так я, воевода, их не вынуждаю брать, - улыбнулся Семен Иванович. - Не подходит цена - пускай у других купцов закупают.

- Другие вслед за тобой тоже цену подняли.

- Так ведь мы, воевода, люди торговые, мы со своим народом желаем в мире жить, - объяснил купец. - А немец радеет о благе не нашего, а своего уже Государя.

Воевода намек Семена Ивановича понял. Подивился тому, как ловко купец сумел, не обидев его, указать на то, что, радея о немецких купцах, можно и воеводе оказаться супротивником Государя и всей земли Русской.

- Ничего из дома не пропало? - спросил Шереметьев уже для того лишь, чтобы оставить последнее слово за собой. - Как юродивый ушел.

Семен Иванович, пряча в бороде улыбку, ответил:

- У нас во Пскове за божьим человеком следить не заведено. Что ни возьмет - все для Бога.

- Ну и ступай, - сказал воевода, чувствуя облегчение от того, что столь трудная для него беседа окончена.

После же, когда купец ушел, Петр Никитич оставил дьяка и задал ему вопрос, что возник у него во время разговора с Семеном Великим:

- Брат юродивого очень походил на Юрку? Того, который звался Глебом и воровал во славу Димитрия.

- Не знаю, отец-воевода, - ответил дьяк и низко поклонился. - Дозволь, поспрашиваю.

И, спустя малое время, донес дьяк Шереметьеву, что да, вор Весло обличьем своим походил на юродивого Юрку как две капли воды.

- Двойняшки они были у матери, - объяснил дьяк. - Только вот как только родились они, на селе решили, что двойня - это наваждение нечистого, - (и вместе с воеводою перекрестился). - Тогда Юрку с матерью оставили, а Глеба бездетному отцову брату отдали. Так и росли в отдельности. А встретились братья только когда царь Иван Васильевич от Пскова полк на Ливонскую войну набирал. С войны уж Юрка тронутым пришел, и что он двойняшка Глебу, как-то незаметно стало.

- Вам незаметно, - сказал, потемнев лицом, Шереметьев. - А вору все пришлось впору. Что доносят о розыске?

- Беда, отец-воевода... - потупил дьяк глаза. - Пожар лесной на дороге в Новгород, - поднял взгляд. - Вор, должно быть, подпустил петуха. Гонец и повернул.

Нет, не болела голова дьяка о Глебе Жогове. Сам пскович по крови думал он, что в воры идут лишь с нищеты и гладу, а человек с достатком - царю верный холоп. Дьяк разумом жил более, чем сердцем, не мучался тем ощущением приближающейся беды, что тревожила душу воеводы.

Молча поднялся Петр Никитич со скамьи, пошел вон из избы на свежий воздух.

Там, прямо за дорогой, золотилось огороженное от скота жердями ржаное поле с тремя кучами валунов.

⌠Край псковский... - подумал Шереметьев. - Крепости да нивы...■

Невысоко в небе стоял, трепеща крыльями, и пел жаворонок. На ближнем к изгороди камне грелась, свернувшись кольцом, змейка.

⌠Гадюка... - узнал Петр Никитич. - Козни, стало быть, кто-то точит... Ну, ужо... поборемся!■ - шагнул с крыльца, и пошел, одной рукой придерживая саблю у бока, другой размахивая широко, к коновязи, где два слуги удерживали чем-то встревоженного любимца воеводы каурого Гришку.

- Дым чует... - говорил один, ласково похлопывая коня по шее. - Говорят, пожар в лесу.

- Ничего-о-о... - растянуто ответил ему второй слуга. - Не в первый раз... Жаворонок вона опускается. Дождь пойдет - и все потушит.

- Так ведь урон какой.

- Это на этот год урон, - согласился второй. - А жить-то будем и на будущий, и на последующие. Ты по горельникам вон пройди - малина там самая духовитая. Во всякой беде своя прелесть есть.

Тут они замсетили воеводу - и замолчали. Поклонились Шереметьеву низко так, что Петру Никитичу можно было бы встать на их спины и сесть на коня.

⌠Прелесть во всякой беде... - подумал боярин вслед за слугой. - Пожар - для меня, а малина - уж для другого воеводы. Кто прав из вас: ты, или дурак Юрка?■

Далеко, со стороны озера Ладожского, громыхнул, словно в ответ мыслям воеводы, гром.

Воевода и слуги перекрестились...

9

Тем временем две лошади усталым шагом двигались по дороге между раскинувшимся по холмам полей с перелесками. Сзади дымился лесной пожар, впереди петляла изрытая копытами и тележными колесами столбовая дорога в Новгород Великий. В волокуше за лошадиными спинами спали, раскинув руки по сену, братья Жоговы.

Дальний гром разбудил Глеба.

Быстро, будто и не спал, сел он в волокуше, огляделся. Увидел, что повод упал и тянется, скребя пыль, по обочине. Перегнулся через борт, ухватил ремень у самой земли и, подняв, прищелкнул им, подгоняя лошадей. После пересел вперед, устроился на облучке поудобнее, но, сидя лицом назад, и, положив подбородок в ладони согнутых в локтях рук, уставился усталым взглядом в спящего брата.

Лошади пересекли поле и вошли в лес. Солнце зарябило сквозь осино-березовую листву, растревожило сон Юрки. Веки юродивого затрепетали...

- Вставай, брат... - сказал Глеб, опуская руки и расправляя спину.

- Брат? - переспросил Юрка, и раскрыл глаза; сознание его на мгновение прояснилось. - Глеб? - узнал он.

Глеб ласково улыбнулся и протянул к нему руку.

- Вставай, брат, - повторил. - Поехали со мной. Пскову мы больше не нужны.

Глаза Юрки потухли, губы раздвинулись в безвольной улыбке.

- Пскова-а-а... - пролепетал он. - Ры-ыбка-а...

Огляделся, не встречаясь взглядом с глазами опечаленного брата, узнал местность и, быстро перевалившись через борт волокуши, спрыгнул на траву. Пошел, не оглядываясь, в сторону дымящегося леса и прячущегося за чащей города.

- С Богом, брат... - тихо напутствовал его Глеб, глядя в спину Юрки. - Не тобою брошен камень в это болото, а отвечать тебе придется. Но коль Бог и вправду покровительствует юродивым, пусть поможет он и тебе.

Юрка дошел до поворота дороги и скрылся за деревьями.

Глеб пересел лицом к хвостам лошадей и погнал их прочь от приближающейся грозы...

* * *