Валерий Куклин

Исторический роман-хроника

(продолжение двадцать третье)

7119 ГДЪ от С.М. 1610 год от Р.Х.

КАЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ И ОБЩИННЫЕ ДОМА

О том, как град Калуга давал прибежише второму Лжедмитрию в то время, когда Москвою правили поляки, а с другой стороны стояло под Смоленском войско короля Сигизмунда

1

- В наше время верить никому нельзя: ни отцу с матерью, ни даже жене с детьми - никому. Раньше, говорят, по-другому было. Но думаю, врут. Человеки издревле друг друга поедом ели. Священое Писание читал?.. А я вот читал. Ева, праматерь наша, отчего верна была Адаму? От того, что грешить было не с кем. А уж как Каин ухайдакал брата своего Авеля - так и пошло. Думаю, слукавили в Библии. Из-за бабы первое смертоубийство произошло. Все, что свершает человек, чем грешит - всему в начале баба есть. Там только Ева была - мать их, - так, стало быть, из-за нее. Адам ведь стар стал. А Ева еще в теле. А может из-за козы какой, из-за овцы. В старые времена времена-то назывался грех Содомский грехом иудейским. Вот, стало быть, Каин убил Авеля из-з козы - и пошло. Один Иов только во всем Писании и праведник. За что и поплатился. Уж Господь его и так, и эдак мучал и искушал - а Иов уперся, не грешит. Так всю жизнь и прострадал засранец. Чтобы было чем нас, грешных, попрекнуть. Господь Бог наш - он ведь лукавый. Как Потоп-то на людей наслать, он кого в спасенные выбрал? Ноя! Того самого, что с дочерьми своими спал. Стало быть, грехи блудодейства и кровосмешения - самые малые из остальных грехов. А может и не грехи это вовсе, а так - слабость одна... Ибо через слабость свою и грешит люд издревле. В любом деле прежде в корень надо смотреть, а уж потом выводы делать. И доверять потому никому нельзя. Зов плоти - он в человеке самый сильный. Любовь к Богу в сравнении с похотью - ничто. Коли хочешь какого человека в узду скрутить, ты его бабой примани, а бабу захочешь повязать - уди ее мужиком крепким. А после, как клюнет, тут ты его (или ее) и подсекай! Цари, князья, бояре - у всех, на добрую бабу глядя, торчком встает, разум мутит...

Так рассуждал большого роста, худой и мослатый мужчина лет сорока, одетый в добротную, хоть уже и порядком выцветшую шерстяной вязки рясу, обутый в тоже не новые, но хорошей кожи и с добрыми подметками сапоги, с новой черной камилавкой на голове. Лицом был он худ - из тех, что остаются аскетичными, сколько бы ни умяли они еды, сколь бы хорошо и мягко спали. Не густая, умеренно остриженнавя заступом борода слегка искрилась серебром у ушей и под носом, прикрывала узкий, почти беззубый рот его, изрыгающий богохульства и пошлости голосом размеренным и спокойным, как если бы говорил он про плохо убранные поля, раскинувшиеся вдоль дороги, по которой он шел, или про молчащий за ними беслистый, а потому черный лес.

Мелкий, колюче-холодный снежок сыпал на него со спутником и на застывшую грязь, скатываясь в тележные колеи, делая дорогу полосатой, корябующей черно-белое пятнистое поле подобием длинного, готового уж совсем зарубцеваться и исчезнуть шрама. Не сильный, но стойкиий ветер обсыпал рясу кощунствующего монаха и овчиный кожушок идущего с ним рядом малорослого, коротконогого, с почти не видимым из-под большой лохматой шапки лицом собеседника, ступающего лаптями широко, слушащего речь спутника спокойно, не перебивая ни согласием, ни протестом.

Собеседник монаха имел одну странность в теле: при малом росте тела ступни его были столь велики, что превосходили ступни высокорослого монаха. И следы обоих: огромные от лаптей, узкие от сапог и крохотные точки от корявых посохов - тянулись за ними, теряясь в по-зимнему лиловато-седой туманной дали.

- А сам что - без греха? - спросил вдруг маленький.

- Отчего ж? - пожал плечами монах. - Грешен. И буду грешить. Я до баб страсть как охоч! И они, паскуды, чуют это. Самое главное для баб - это, чтобы мужик смелым с ними был. Иная корежтся: "Не хочу!" - кричит. А добрался до сокровенного - там хоть выжимай, до того не терпится ей. И как приголубишь хорошенько - она тебе про все выложит: то, что тайной было и ее, и других. Ибо глаз у баб зорче мужского, зрит в корень, примечает то, чего иной мужик даже если в упор смотрит, не видит. Только тяжко ей узнанное в себе хоронить - вот и распахивает свой поганый рот. А уж тому, кто приголубил ее, выскажет такое, чего и сама себе признаться ранее не могла. Так что мужик да баба - это как плуг и поле... - повел рукой вокруг себя, словно пытаясь объять скошенную и перевороченную сохой под зиму ниву. - Хорошо вспахал плугом - получил добрый урожай. А что про долг там супружеский, про венчание перед Богом говорят - это все для детишек, для сказок их. Веры никто из людей не достоин, все друг друга предают либо продают. И мужики, и бабы. Только надо всегда знать: почем ныне цены на человеков? Чтобы не прогадать.

- И сам продашься?

- Отчего ж нет? Найдется хороший покупатель - почему же не продаться? Я, дорогой мой, тем всегда и жив был, что верно для себя хозяина находил. Поначалу, как ты, в холопах юдоль влачил. Продал князю Прозоровскому себя за пять мешков жита. При Годунове дело было. Голодали тогда в Замосковье, мерли, как мухи. По тем временам человек и мешка жита не стоил, а меня князь за пять взял. Потому как то самое, что тебе сейчас говорю, я и ему ляпнул. Прямо в глаза. Потешился князь, да молвил: "Будешь при мне шутом. А чтобы не сдох, возьми пять мешков жита на прокорм. Да смотри - чтобы не украли. Больше не дам. Сдохнешь - мне убыток". А я три месяца спустя к нему и заявись: "Украли, мол, твоих пять мешков жита, князь. Буду теперь помирать, а ты убыток терпеть". Он - на дыбки: "Как так? - кричит, - Кто посмел?" "Не знаю, - говорю, - князь. Только, коли прикажешь - найду". "Так отыщи!" Я и отыскал. И получил за то шубу с княжеского плеча. А знаешь как это я?

- Откуда мне знать?

- Правильно, не знаешь. Мне ведь те пять мешков нужны были только чтобы на княжеский двор попасть да на глаза самому князю явиться. Мешка зерна по тем временам за меня было довольно, а я два раза по пять запросил. Вот меня к Прозоровскому и привели. А я ему - про то, что грехи наши тяжкие - вовсе и не грехи, если на них смотреть по Священному Писанию, а даже и достоинства. Со смешками сказал, весело. Потешил князя. И стал ему люб. И не крали у меня ничего. Просто за три месяца, что я у князя прожил, облюбил я дворовых девок штук с десяток. Все-то у них повыведал: про то, как князь прежде жил, от кого обиды имел, кого любит, кого терпит лишь. Узнал, что ключарь его не в милости у князя: с малых лет старик был при молодых княжатах в няньках, порол по праву, учил на коне скакать, с саблей обращаться. Но главное все-таки - это порол за провинность всякую. Старый-то Прозоровский волю ему дал полную детей наказывать, вот дядька себя и тешил. А как старик умер, молодой князь боярином стал, то с разу дядьку в ключари перевел. Верным почитал его новый князь, но!.. Помнил порево свое, обиду в душе держал. Вот тут я кстати и оказался.

- Погубил старика? - спросил спутник монаха.

- Погубил, - согласился тот. - Дочка ключарская поведала мне, что у папаши ее есть тайная комната в Палатах княжеских. А уж выследить старика, обнаружить комнату помогла мне другая баба, тоже замужняя, тоже со мной миловавшаяся. Ключ у ключаря я при помощи третьей бабы добыл - тоже со мной миловалась, вина да квасы для князя готовила, остатками слуг угощала. Вот и ключаря угостила. снадобьем снотворным. Я ключ взял, мешки свои к нему в тайную комнату перенес, ключ на место вернул. А утром князю говорю: "Мешки у меня украли". Князь: "Отыщи"..

- Ты и отыскал. А шубу-то за что получил?

- А за то, что тайную комнату отыскал. А в ней, кроме мешков моих, еще и травы всякие лежали, настои чародейские. Хотел, стало быть, ключарь княжеский Прозоровского уморить.

- Сам подсунул что ль? Вместе с мешками?

- А это уж сам разумей: кто к князю ближе, чей совет ему дороже: дурачка ли, который его веселит и день-ночь рядом находится или ключаря, который добро его стережет, времени отойти от хозяйского добра не имеет. А?.. То-то... Травы те да снадобья его собственные - ключарские то есть - были. Любезно было ему лекарства разные творить. Да только в тайне делал ключарь это, боялся, что на смех поднимут: лекарь, мол, выискался на старости лет. А князь тайное не любил. Он, как и я, знал, что верных людей нет там, где тайное творится. Раз тайна, то, значит, во зло князю - и более никому - готовится. Вот и поверил он мне, а не дядьке-няньке, который его в колыбельке еще качал.

- Паскуда ты.

- Вот так же мне и князь-воевода сказал, когда я от него в монастырь уходил. "Паскуда ты, - сказал. - Только жаль, что поздно я понял это". И знаешь, он прав...

- Говоришь, как пьяный.

- Это потому, что пьяный честнее трезвого. А я честнее пьяного. Тебе вот не нравится, что я честно говорю, а ты слушаешь. Потому как вместе идем, кругом снег, холодно, до города далеко. Вдвоем идти сподручнее. Вон, слышишь - волки воют...

- Не слышу.

- Это потому, что ты - дурак. Ты слышишь только то, что ухом слышно. А я слышу волка потому, что живет зверь в лесу, питается мясом. Живым мясом. Летом на пары разбивается, не страшен он. Собирается в стаи зимой. Вместе ему легче найти поживу. Волк должен обитать в этом лесу и выть от голода. И потому он там живет и воет.

Монах остановился и, наклонив к плечу голову, прислушался.

- Слышишь? - спросил.

Отошедший на пару шагов спутник его тоже остановился, прислушался.

- Нет, - признался.

- А я слышу. Я всегда слышу, когда воет волк. Потому что зимой воет он всегда. Он голоден и зол. И силен. Он зимой - хозяин леса.

Маленький зябко передернул плечами, и слегка вмял голову в облезлый овчинный воротник.

- Перестань, - сказал. - Страшно.

- Волк нынче обнаглел, - продолжил монах и пошел вперед; спутник шел рядом. - Человечину хрумкает десятый год уже. Сколько уж волков понародилось, которые зимой иного мяса не ели, кроме человечины? Страсть! Война и война, война и война... Десять лет длится и не кончится никогда.

- Никогда... - эхом откликнулся маленький.

- А как только зачалась эта смута, я в монастырь подался, - продолжил свое повествование монах. - Это было когда еще первый самозванец, которого Гришкой Отрепьевым прозвали, появился. Ложный Димитрий еще к Киеву подходил, как я понял, что князя Прозоровского моего уж держаться мне не след. Хороший князь, да больно уверенный в себе. Думает, что род его древний, заслуги отцовские да дедовы перед великими князьями его и от смерти, и от раны, и от грабежа спасут, а верные слуги его ради на смерть пойдут, животы положат за него. Дурак был князь. Нельзя полагаться ни на кого в этом мире. Каждый сам по себе рождается на этот свет, сам помирает. Так уж жизнь устроена.

- Князю пакость учинил?

- А ты откуда знаешь?

- Так ведь сам сказал: князь на прощание паскудой тебя назвал, пожалел, что поздно тебе цену понял.

- То так. Князь на меня сильно обиделся. Земли его вотчинные да три деревеньки я монастырю от имени его отписал - как заклад будто бы мой на пострижение. Князь доверил мне дела свои, бумаги - я и воспользовался. А чего было не взять? В монастыре в смутные времена сидеть спокойнее, а при таком подарке, какой от меня монастырю попал, так и жизнь мне там стала вольготной. Ни постами меня не мучили, ни Уставом. Наставник-то монастыря нашего - муж ученый. Он меня читать-писать учил, хотя я и без него грамоту знал, с книжной премудростью знакомил, которая на деле и не нужны никому, но звукчна и почетна. Добрый был человек, вечная ему память.

- И его ты извел?

- Зачем мне? На то есть слуги царские - от второго Димитрия, которого жидом Богданкой зовут. Жолнеры польские да казаки тушинские обитель нашу порушили, а старика-настоятеля пытками насмерть замучали. За то, что добро монастырское упрятать успел, а куда - не сказал.

- Ну уж ты -то про тайник вызнал.

- Не-е, - покачал головой монах. - Знал бы - разве бы шел сейчас с тобой? Мне те денежки поблазнились только. Отец-настоятель шибко добр был ко мне, во всем доверял, а вот про казну ни слова не сказал. Но я так думаю, что протяни он еще годик-другой, была бы казна моей. Для того я и в монастырь пошел в смутное это время, чтобы к окончанию оной выйти в люди с деньгами хорошими, зажить широко. Только нельзя, вишь, доверять никому. Доверился я Богданке - и что вышло?

- Как доверился?

- А передал ему - ловко так, словно на ухо нашептал, - что казна в нашем монастре немалая, что ратникам его она нужнее, чем монашьим заплесневелым сундукам. Богданко по монастырю и ударил. Нас с отцом-настоятелем в одной келье запер. А на дыбу отводили по очереди: меня для виду пытать, а его по-взаправдашнему. После как наедине оставят - я и шепчу настоятелю, говорю утешительное: чтобы, значит, он доверился мне полностью, про казну рассказал.

- И как?

- Сдох собака. Не выдержал мук. Люди Богданкины монастырь-то со злости спалили, сели на коней и ускакали. А меня оставили. Теперь вот сам к Богданке иду. Сказывают, он в Калуге ныне обитает. Авось, припомнит меня, поставит на службу. Монастырю-то нашему пришел теперь конец. Иноки землянки вырыли и христарадничают. А я так жить не могу. Вот и саморасстригся.

Спутник его лишь покачал головой, дивясь услышанному.

- Веришь, что он - Димитрий настоящий? - спросил вдруг монаха, будто и не слышал только что произнресенной тем хулы на тушинского Государя.

Монах усмехнулся.

- Глупо судишь. Как я - с моим разумом и моим взглядом на жизнь - могу верить кому-то? Ни Богданке, ни тебе, ни хоть даже матери своей - никому никогда не верил и верить не буду. Какого он роду-племени - это доподлинно только мать его родная знает. А где она и что сбрешет нам? Первого вон Лжедмитрия царица Мария Нагая прилюдно назвала сыном. А после отреклась[1]. Да и не ясно досель: истинным ли сыном Ивана Васильевича был даже тот самый мандюк, которого в Угличе убили? Царю-то уж лет под пятьдесят было, когда Мария зачала. А какие в сем блудодее венценосном были силы? Пил, все знают, как свинья, болел такими болезнями, от которых женилка хоть и торчит, да Бог семя поганит, гноем гонит. А Мария у царя женой была уж по счету седьмой венчаной, сама молодая, телом справная. Кобелья вокруг - Кремль целый. Вот и подумай: кого истинным царевичем считать из всех, кто себя сыном Ивана Васильевича называет?

- Тебя послушай - ты и себя царевичем назовешь.

- А что? И назову. Я, если хочешь знать, от бабы московской родился, которая за царицей Анастасьей из рода бояр Никитичей уход вела. Царь и ее объезживал - матушка сама о том мне рассказывала. Только, сказывала, и муж ее законный тоже был до ночных утех охоч. В иной день с утра царь ее покрывал, а с вечера муж. Вот она и не знала толком - чья кровь во мне: царская или конюховская. По виду - телом то есть и статью - я на царя шибко похожу. И нос у меня грецкий - в породу его от бабки Софьи. А вот только доказать себя я не могу - ни в живых, кто про мать мою и про царя знал, не осталось, ни бумаг никаких. Так и терплю с тех пор свое бесправие и нищенство.

Ветер задул сильней, снежная крупа стала мельче и злей, колола лицо, вонзалась под бороды, словно занозы. Путники согнулись в брюхах, задрали воротники. Монах поправил на голове камилавку.

- Дал бы шапку царскому потомку, - сказал.

Маленький отступил на другой край дороги, ответил:

- Не замай. У меня пистолет.

- Не веришь, стало быть, что я - дите царское?

- Не верю.

- А кабы поверил - дал бы шапку?

- Не знаю.

- И правильно. Не знаешь. Потому как слуга царский или верный пес - все это дурь одна, людьми выдуманная. А по-настоящему каждый думает лишь о себе, о другом заботится только того ради, чтобы от заботы своей выгоду поиметь. Ты вот сейчас со мной рядом идешь, чтобы от разбойного люда да от волков тебе было легче оборниться. И я с тобой иду для того же. А как в город войдем - и не нужны мы друг другу. Еще и пакость мне захочешь сделать за мое доверие к тебе и за разговор с тобой душевный. Правильно говорю?

- Как?

- А вот не знаю как. Войдем в город - и увидим: кому ябеду писать, и за что? Я ведь про тебя тоже напишу. Скажу, что дознаем ты к Богданке послан от москвичей, что тебе сам князь Мстиславский доверяет, что ты ему помог однажды против Богданки, да только я не знаю доподлинно когда и чем. Тебя и повесят.

- Откуда ты взял это?

- Да ниоткуда. На ходу придумал. А уж как в городе увижу где, что и как - так и придумаю что-нибудь еще и позаковыристее. Мне ведь надо показать себя. Не просителем же мелким к самозванцу приходить. Надо к Государю на глаза являться спасителем. Тогда и чести тебе больше, и рука его щедрее станет.

- А если успею прежде я? - спросил маленький, и достал пистолет.

- Тогда прав можешь оказаться ты, - без всякого испуга в голосе согласился монах. - Да только пистоль - штука капризная. Может машинка сломаться, может порох отсыреть, может кремний искры не дать, можешь промахнуться, можешь сразу не убить, а только ранить и потом станешь добивать меня, бороться со мной, жизнью рисковать, ибо телом тебя я крупнее, силенкой тоже Бог не обидел, знаю воинские приемы. Слишком много помех - так стоит ли начинать?

Глаза их встретились - и оба рассмеялись.

- Пойдем быстрее, - предложил монах. - Думаю, до Калуги еще верст около пяти, а уж смеркается. Не хочется ночь под воротами сидеть. Ведь просто так их для нас не отопрут.

И они пошли слаженным шагом в сторону снежной мути, куда упиралась тонущая с холодном крошеве уже довольно побелевшая дорога.

2

Длинный костлявый монах, утверждавший, что является незаконорожденным сыном царя Василия Ивановича, прозванного Грозным, то есть считавшего себя сводным братом царя Димитрия, которому оставалась верна Калуга вот уже несколько лет подряд, стал известен в городе сразу по приходу сюда вместе с коротышкой-жидом, имевшим в теле своем странность в виде ступней огромных, более чем у кого-либо размеров.

А вышло так... Пришли они к Никитским воротам поздно - те уже были заперты, а дозорные воротной стражи, оставив наверху одного пищальника посматривать да послушивать, спустились вниз к костру, где и теплее было, и похлебка томилась на огне. Вот они-то, а не стоящий наверху страж, и услышали первый стук в ворота.

- Какой козел стучит? - проворчал старший наряда и, встав с лежащего рядом с костром бревна, потянулся, разминая кости.

- Ничего, подождет до утра, - возразил один из стражников. - Не царь, я думаю.

- И то, - поддержал его другой. - Царей ныне много стало. А еще царенышей, бояр да думских при каждом. Молчанова вон - слышали? - убил Заруцкий[2]. А, говорят, раньше Иван Мартынович хотел его царем Димитрием выкликнуть. Это еще как первого убили, а наш не назвался.

- Прикуси язык! - строго произнес старший. - Нашел время и место о подобном молоть.

- Так все ж свои.

- Все да не все. Неровен час, сидит кто за углом, слушает. Прошлым месяцем, помнишь, двоих повесили за такие разговоры. Тоже болтали: царь наш-де не истинный, но мы за него живот с радостью положим. И правильно повесили. Потому как власть царская должна крепкой быть - и не на желании служить верно, а на страхе держаться.

- Вот я и страшусь, - ухмыльнулся стражник, и тоже встал. - Пойду посмотрю: кого там принесло?

- Иди, иди, - согласился старший ворчливым лишь голосом. - А то засиделся тут, заболтался со мной.

Стук повторился. Теперь услышал его и оставшийся наверху стражник.

- Эй! - прокричал он. - Кого там нелегкая принесла?

- Путники мы! - услышали в ответ. - Двое нас.

Сидящих внизу стражников удивило, что голос это звучит так отчетливо и ясно, словно и не разделяет их толщина стены и широкий ров. Так громко мог сказать только человек, стоящий к воротам вплотную, а для этого ему надо преодолеть полный ледяной кашей с осклизлыми стенами ров. Неужто мокрые сейчас стоят там двое, на холодном ветру? Так и подохнут до утра. Сердца их, ставшие давно уж каменными от вида бесконечных человеческих страданий, вдруг потеплели. Одно дело - биться в бою с врагом, защищать родные стены от ворога, казнить и мучать тех, кто сам мог бы их поймать и полютовать над ними, другое - знать, что замерзает где-то рядом человек, просящий малой помощи, вовсе даже не враг, если сам пришел.

Старший крякнул досадливо - очень не хотелось отходить от огня и заботиться о незнакомых, но совесть заставляла так поступать, - приказал тому, кто говорил про Димитрия непотребное:

- Поди наверх. Спусти бадью горемыкам.

Стражник мигом взбежал по лестнице на верх башни, прицепил к намотанной на большой ворот цепи деревянную бадью и сбросил ее вниз.

- Береги-ись! - успел лишь крикнуть.

Цепь весело зазвенела, бадья грохнула о стену раз, другой...

Снизу весело заржали, потом тот же голос, что кричал сквозь стену, объявил:

- По одному поедем. Двоих тянуть тяжело.

Слова эти понравились стражникам. Обычно в таких случаях лезут по двое, а то и по трое, ругаются, ведут непотребно. А этот и о товарище подумал, и о тех, кто наверху станет ворот крутить.

- Давай! - крикнул тот же голос.

И стражник, ступая на осклизлые от намерзшего льда спицы огромного, в два человеческих роста ворота, упираясь руками в бревна, пошел по скользким ступеням, словно белка в колесе, стал поднимать бадью. Ворот скрипел, повизгивал, словно от боли, но крутился и наматывал на изъеденный железом деревянный барабан толстую кованную цепь, способную, кажется, выдержать и вес быка. Вот над краем башни показался треух, за ним в свете луны блеснули глаза, а там стала видна и вся голова. Тело все еще оставалось в бадье.

- Малец что ли? - спросил стражник.

- Сам ты малец, - услышал густой мужской бас.

И из бадьи вывалился малорослый, но, судя по крепкому стану, солидный мужик. Встал на ноги, и тут же столкнул бадью вниз.

- Береги-ись! - закричал он, как давеча орал стражник.

Стражник, что поднимал его, едва успел отскочить от быстро закрутившегося ворота.

- Вот шальной! - сказал. - Чуть не прибил.

- Извинения просим, - ответил коротышка и тут же низко поклонился. - Благодарствую за помощь. Думали, у ворот придется ночевать.

Потом они уже вдвоем подняли из-за стены костлявого человека в простой монашеской рясе и камилавке. Роста монах оказался высокого, силы значительной - и стражник было испугался, что перед ним лазутчики, желающие перебить охрану на стене, а потом впустить чужое войско в город, потому даже потянулся к поясу с ножом и прокашлялся, чтобы в случае чего крикнуть об опасности.

Но монах, тоже поясно поклонившись и, поблагодарив за доброту и помощь, спросил:

- Куда идти прикажешь?

Стражник показал головой в сторону лестницы.

Как спустились они - маленький впереди, длинный следом, стражник последним - и подошли к костру, все удивились, увидев, что одежда на путниках сухая, без капли мокроты.

- Что - замерз ров? - встревоженно спросил старший наряда, забыв и поздороваться и спросить имена пришельцев.

- Да нет, - пожал плечами длинный (все тут же узнали в нем голос кричавшего за стеной). - Шуга, ледяная каша там.

- А как перебрались? Мост опущен?

- Зачем мост? По веревке.

- Как это?

Монах рассказал. Оказывается, можно свернутую кольцом веревку перебросить через ров и накинуть на стоящий у стены пенек. Затем остается лишь перебраться по той веревке через воду - и вот ты у самых ворот. Так просто!

- Это что - так целое войско можно переправить? - удивился старший наряда.

- Можно, - кивнул монах. - Стража ведь только вдаль смотрит, а вниз голову наклонить некогда. Врага ждете вы издалека, многоголового, да такого, чтобы с шумом шел, с огнями. А так, как мы, любой зайти может. Днем, когда мост опушен, никто у ворот и не проверяет проходящих. Так ведь? У моста осматриваете. На том берегу. Вот мы вам - и наука. Пользу городу принесли.

На следующий день весть о хитроумном монахе разнеслась по всей Калуге и стала известна самому царю. Богданко было решил пригласить монаха к себе, поговорить об его хитроумии, да с утра выпил медовухи лишнюю чарку, почуял желание вздремнуть и потому велел перенести прием к себе монаха как-нибудь попозже. А после и сам забыл, и слугам оказалось ни к чему вспоминать о заслугах двух пришельцев. Тем более, что в тот же день по приказу начальника стражи города все сколь-нибудь высокие пеньки и бугорки, что нашлись вокруг города вдоль рва, были срублены и выкопаны, а места, где они были, полили водой, те замерзли, ибо хорошего снега все еще не навалило, а дул холодный ветер, изредка принося колючую ледяную крупу, которая и не ложилась на землю по-настоящему, а катилась по тонкой прозрачной пленке льда, скатывалась в расщелины и щели, лежала там, как горох в житнице, каждой льдинкой вроде бы и вместе и совсем отдельно.

Ко времени, когда потеплело, когда выпал настоящий снег, лег на землю пышными горбатыми сугробами, каждый в Калуге знал беглого монаха по имени. Звали его Сергием, ибо так был он наречен в пострижении, а каким именем звался от крещения не вспоминал, хотя, судя по всему, стал расстригой и должен был теперь носить мирское имя. Но ладно, время смутное, пока и так сойдет, решили калужане, главное - человек толковый, пользу городу принес. Как и товарищ его, впрочем, - низкорослый коротконогий жид с лаптями такими, что мог бы в них двоих сам спрятаться. Именем он был Моисей-Мойша, но звать его стали в городе Мишей - так было русским людям сподручней.

Новоприбывшие не только оберегли город от возможных лазутчиков, но и приспособили брошенные купеческие лабазы под общее жилье для тех, кто в Калуге ранее не жил, а селился в чужих избах за Христа ради или за услугу какую, а то и просто потрясая оружием и грозя немилостью нынешнего Государя Димитрия Ивановича. Лабазы принадлежали ранее тем купцам, что оказались сторонниками Василия Шуйского и за то были сброшены с раската еще при Болотникове. Но кто в смуту спрашивает хозяина?

Эти двое не только не потеснили калужан, а даже пооблегчили им житье при царском постое. Они выбрали два самых больших амбара, обложили их изнутри тесом, выбили дыры в крышах и протопили кострами так, что протеплела земля внутри. После наложили бревна на пол, оставив землю лишь в центре, где и жгли постоянно костер. Хоромы-не хоромы, а теплого жилья получилось столько, что вскоре спали там вповал человек до полуста в каждом амбаре, платя Сергию и Мише совсем недорого, благодаря за избавление от тараканов, клопов и прочей нечисти, досаждавшей всех в избах калужан.

Уже через две недели поверх монашеской рясы Сергия красовалась богатая медвежья шуба, вместо камилавки возлежала шапка волчьего меха. Жид как-то тоже округлился, сменил одежду, и хоть лапти на сапоги не заменил, но зато носил их лыковые, не истрепанные соломенные, в каких пришел, обмотками пользовался добротного плотного ткания, вместо конопляных веревок пользовался тонкими теляьей кожи ремнями.

Тут калужане решили: "Есть прямая выгода от постояльцев, если подойти к этому делу с умом: новоприбывшие с каждого постояльца берут малую мзду, а совокупно, получается, барыш их велик". Нашлись кто не только поразился, но и решил повторить подвиг пришельцев. Даром, что свободных амбаров оставалось еще немало: принялись протапливать их, отделывать снаружи и внутри, приглашать постояльцев.

Желающих пожить поудобнее и почище нашлось и для них порядочно: "царские стрельцы" да казаки с радостью переселились в амбары, ставшие зваться общинными домами, платя за постой так же, как и Сергию с Мишкой: когда мелкой медью, когда снедью, когда добытой на войне рухлядью и утварью.

Не дороже новоприбывших брали калужане, а доходы их оказались невелики, ибо дорог оказался зимний лес для отделки амбаров, не дешевы оказались и дрова, которых уходила уйма на отопление. К тому же при большом числе людей, собравшихся в одном месте, случались драки, поруха. Однажды и вовсе случился пожар - и насмерть сгорело восемь перепившихся дураков. А более десятка пожглись да чуть не задохнулись. Нелегок оказался хлеб владельцев общинных домов. "Как это у новоприбывших все начинания идут в достаток?" - поражались калужане.

А Сергий с Мишкой после пожара в общинном доме, принадлежавшего калужанину Орлику Матвееву, завели при своих ночлежках сменных сторожей. Платили им солидно - каждый калужанин знал про медную полушку сторожам, обещанную монахом за десять дежурств. Деньги немалые. От того-то и поджигателей из числа завистников не нашлось. Бабам! - и тем платили Сергий с Мишкой. За уборку внутри общинных домов, за то, что выносят параши на улицу и сливают в нарочно для этого выкопанные ямы. И подумать только: на параши не поскупились: заказали у бочаров столько штук деревянных низких бадей с крышками, чтобы на каждых пятерых постояльцев хватало по одной. Добрые оказались у царского войска хозяева, услужливые.

Поближе к макушке зимы, когда зарядили метели да вьюги, когда на улицу и носа высунуть не хотелось, Сергий стал ездить за город в собственном крытом кожей возке, запряженном тоже своими же лошадьми и с возницей на облучке. И до смуты еще, при царе Борисе, не всякий богатей калужский имел свой выезд, в крытых возках лишь воеводиха каталась. А тут - монах бывший, расстрига.

Наполнились сердца калужан завистью, стали про монаха с жидом поносное говорить, выдумывать разное грязное, сплетничать. Одни говорили, что-де деньги у новоприбывших неправедные, ибо пользуются они неудобствами жизни людей и богатеют. Другие не поленились расходы посчитать чужие, принялись вызнавать цену, даваемую постояльцами, и, найдя разность, доказывали, что от столь скромных доходов столь широко жить двоим нельзя. Третьи просто плевались в сторону Сергия и Мишки да обзывали словами пакостными, из коих слово кровопийцы было наидобрейшим.

Дошло до того, что в знакомстве с нечистой силой стали обвинять владельцев общинных домов. А обвинение таковое страшно особенно: коли нечистая сила помогает Сергию и его жиду, то заколдованы, стало быть те царские слуги, что живут у них, и порча та проникнет в царский терем вместе со слугами.

Тут-то и до самого "царя Димитрия" дошли слухи о нежданно разбогатевших монахе и жиде. Поведал ему о слухах, ходящих по городу, сам Ур-Мамед, касимовский князек, служивший Богданке с войском татар столь верно, что рать его узкоглазую бывший повелитель Тушина называл не иначе, как на французкий манер: "Моя гвардия!" Так вот, этот самый Ур-Мамед и донес "царю Димитрию", что в Калуге объявились два чародея, которые создали общинные дома и на том разбогатели, да так, что кошелями своими им впору соперничать с казной царской.

Чародеев обычных, наводяших порчу на войско царское, можно было бы казнить просто так, не выслушав. Здесь же разговор шел о деньгах, и немалых, деньгах, которые так нужны были Богданке, что пусть даже если на них сам Дьявол поставил свое клеймо. Добрые деньги нужны были самозванцу для оплаты войска, для закупки порохового наряда в Польше и в Чехии, для закупки наемников у шведского короля, который за золото с Руси отдаст самое лучшее войско хоть кому, лишь бы после, как встанет Богданко царем над Москвой, повел русское войско на Польшу. Деньги - вот чего не хватало "царю Димитрию" для того, чтобы взойти на московский Престол. А какие они, чем пахнут - это уж не касается его.

Повелел тогда Богданко призвать к себе монаха и жида. И, как только вошли те в в бывшие княжеские Палаты, поклонились и сказали все, что полагалось сказать им при виде Государя всея Руси, потомка славных русских великих князей и самих кесарей византийских и императоров римских, вопросил "великий Государь":

- Пошто без толку деньгами сорите по Калуге, народ смущаете непотребным богатством своим? Откуда деньги у вас? Кто разрешение дал вам общинные дома строить без платы за то в казну царскую отступных и прочих сборов?

Пали тут монах да жид в ноги "царю Димитрию", завопили хором, что не ведали они про долг свой платить в царскую казну, милости стали просить. Смотрел Богданко на них и дивился: умные ведь люди, а того не понимают, что с работы и умной торговли не разбогатеешь. Богатство - оно от силы идет, от власти, от хорошего клинка. Вот задумали длинный и короткий хорошо с этими общинными домами, погуляли, покрасовались в новых лаптях и шапках, а теперь дома те у них тот отберет, кто может повелевать. Но не успел Богданка рта раскрыть, как лежащий чуть не на животе жид Мишка поднял голову да и сказал:

- Милостлив будь, великий Государь, возьми к себе дома общинные в казну. Тебя ради старались мы, во благо державы русской придумывали доходное дело.

Тут и мних Сегий оторвал морду от пола, добавил:

- Хотим тебе, Государь, служить не за страх, а на совесть. Будем за домами общинными следить, а весь доход с них в твою казну сдавать.

Богданке уж рассказали о том, что владельцы других общинных домов едва сводят концы с концами, что хороший доход от этого дела имеют только расстрига и жид. И, услышавши слова Сергия и Мишки, подумал он, что так, наверное, поступить и правильней: пусть живут новопришлые. Пусть работают по домам общинным сами, а доход отдают в казну. Казни их сейчас, отбери дома - и, кто знает, потекут ли денежки так, как текли при них? Да и не самому же следить за теми стражниками, что охраняют общинные дома, и проверять чистые ли параши, что стоят у полатей жильцов. Пусть живут многоумные.

И "царь", сказав:

- Пусть так и будет... - отпустил обоих.

3

Радовался народ калужский, веселился, передавая весть о том, как милосерден и добр "царь Димитрий": мог наказать пришлых, казнить за самочинство, мог бить батогами да из города выгнать, а он милость оказал, к себе приблизил безродных, возвысил до звания слуг государевых, дозволил работать на себя и кормиться царской милостью, ровно не простые бродяги они, пришедшие в морозную ночь под ледяные стены Калуги голодными и нищими, а дворяне знатнейшие или даже бояре. Веселились по такому случаю в калужских кабаках, пели во здравие царя Димитрия, говорили, что нет большего заступника у народа, чем Богданко, что будь жив ныне Иван Болотников, был бы великий пир по случаю такого праздника, ибо покойный вождь северских крестьян при жизни многажды говоривал, что Димитрий - царь истинный, только он и защитит простого человека от лихоимства бояр. И пели по такому случаю "Камаринского" - песню родившуюся в в пути болотниковского войска[3], звучащую всякий раз слегка по-разному, но всегда о все том же пьяном мужике из Камарицкой волости, что идет по улице полупьян, ногами коленца выделывает, а того не замечает, что достоинство его мужское из штанов вывалилось, сверкает мужикам на удивление, бабам да девкам на заглядение, а малым детям на срам. Вспоминали и про того калужского мужика, что придумал впервые песню эту, спел, и тем же днем погиб, как герой, ибо встал с друзьями своими позади болотниковского войска против войска Василия Шуйского насмерть, встал так крепко, что и по его смерти враги не решались по дороге за воровским войском пойти, боялись москвичи, что встанет тот мужик (помнили, что был автор песни не из самой Камарицкой волости, а из Калуги, только вот имя попризабыли как-то; но да что проделаешь - на Руси имен много, а память хранится не о звуке имени, а о деяниях), встанет калужанин и погонит войско московское вон...

А как вспомнили про это про все, то вспомнили и о том, что монаха высокого да костлявого видели раньше в войске Болотникова вместе с придумщиком "Камаринского", что шли они оба из Калуги вместе с Болотниковым до самого того места под Тулой, где оба смерть приняли. И, стало быть, если жив этот Сергий, то жив и автор "Камаринского", только обитает он где-то вне города, следит за войском и царем, обещает в нужное время выйти и помочь землякам. Плели, словом, все пьяно-нелепое, что забитая хмельным дурманом голова родит, спорили. Ибо были среди калужан и такие, что знали историю монаха Сергия, бывшего слугой у князя Прозоровского, а после монахом малой обители в дальних от Калуги Мокшинских лесах. Те говорили, что обличьем монашьим многие на этом свете походят друг на друга, похож, должно быть, и Сергий на какого-то из калужан. Да только глупо сказки придумывать про "Камарицкого", когда думать надо о сегодняшнем - о великой чести, оказанной царем простому монаху и бродяге-жиду.

Пил народ калужский, величал своего царя, проклинал москвичей, продавших в одночасье державу русскую полякам да римскому папе, кляли шныряющуго по окраинам Руси лихого Лисовского, осуждали таящего мысль влезть на московский Престол Яна Петра Сапегу, вспоминали добрым словом покойного Скопина-Шуйского[4], удачливого в дружбе с иноземцами, и потому силами шведскими бившего поляков не раз.

А всему трепу этому причиной была зима, пора мирная, когда многие месяцы обходились бывшие пахари да ремесленники, а теперь уж ратные люди, без боев, лишь слушая рассказы приходящих в Калугу людей о том, что король Сигизмунд не желает сажать сына своего Владислава на русское царство, хочет сам на Москве сесть. А то говорили о требовании короля шведского присоединиться Руси к его великой державе, то о смутах в Чехии, где тамошние люди говорят почти что по-нашему, только молятся по-немецки, а потому хотят отстать от папы римского и принять православие[5]. А еще говорили, что царь турецкий, которого зовут не то Султаном, не то Салтаном, не велит полякамм воевать Русь, ибо любит Салтан царя Димитрия, почитает его законным царем московским, обещает воевать против и Австрии, и Польши за то, чтобы те не мешали Димитрию воевать отцовский трон.

Снегу много намело по просторам калужской земли, из города люди выезжали только за дровами. Снедью питались той, что с осени успели заготовить, ибо из сел окрестных взять было нечего - стояли там казаки войска Ивана Мартыновича Заруцкого, о котором говорили, что он - слуга верный царю Димитрию, - но вот ни в одной битве на стороне тушинцев с казаками своими так и не участвовал. С поляками воевал, но все как-то в одиночку, без особого желания помочь Богданке. Но, быть может, весной себя атаман покажет. Не зря же стоит от города так близко и, (сказывают уже тихо) видели его не раз в городе приходящим сюда тайком, без охраны даже. Бывал он в Палатах, построенных еще в прошлое сидение в Калуге "первым царем Димитрием". При беседах этих люди пермигивались, ибо разговор о том, что Заруцкий втайне милуется с царицей Мариной, всегда звучал не вслух, а тихим тайным шепотом - сказать о подобном громко значило навлечь беду большую, чем просто попасть под топор палачу.

Словом, говорить зимой в Калуге было о чем, было кому, где и когда. Город шумел, как муравейник, пил в честь удачи монаха и жида хмельное, провозглашал многие лета царю Димитрию.

Лишь Ур-Мамед, князь касимовский, называвший себя царем татарским, не ликовал вместе со всеми, не пил в честь монаха и жида, не говорил про них лестное. Был хмур и тревожен он, чувствовал обиду.

Был тот Ур-Мамед потомком самого Чингисхана, звал себя ханом из рода тюре, и царю Димитрию служил не на страх, как все прочие, а по долгу вассальному - прямых предков Ур-Мамеда после победы над Казанским ханством вывез в Московию великий Государь Иван Васильевич, взяв с покоренного царя казанского клятву, что и сам он, и потомки его по гроб жизни своей будут служить русскому царю и потомкам его, сидящим на Престоле москвском.

Слово чингизида - слово крепкое. Служил касимовский князь по вести о смерти предыдущего царя Димитрия прежде и Василию Шуйскому верно. Но все-таки не так крепко, как того хотел Шубник. И хитрый царь московский женил Ур-Мамеда на своей племяннице. Родня родне ведь служит верно, не так ли? И верно служил Ур-Мамед Шуйскому со своим войском до того самого дня, как узнал, что не погиб, оказывается, царь Димитрий на Москве от рук заговорщиков, жив он, и вместе с войском польским идет на Москву[6].

Ушел Ур-Мамед от обманщика Щуйского в тот же день. И войско татарское увел из-под самых стен готовой сдаться Тулы. Царь Шуйский уж сам довоевал с Болотниковым без татар. Пленил вора, а когда оглянулся - Ур-Мамедово войско уже против Моквы вместе с Богданкой стоит. Ибо долг своей за клятву отцову был для Ур-Мамеда, истинного чингизида, более важен, чем кровные узы и женитьба на московской княжне. Баб на свете много.

Так говорили об Ур-Мамеде касимовские татары, вот уже пятый год как не видевшие свои семьи, живущие в войлочных шатрах, называемых юртами, которые они перевозили за собой по всей Руси от стана к стану, от города к городу навьюченными на спины лошадей или погруженными в большие двухколесные телеги, называемыми арбами. В юртах татары спали кучно. Было им там друг от друга тепло, и желания переселиться в общинные дома татары не имели. Жили они от остальных людей "царя Димитрия" отдельно, как и казаки Заруцкого, но находились всегда поблизости от Богданки, участвовали во всех битвах его. И ни один из татар за все годы совместной борьбы за Престол московский - и во времена великого торжества Димитрия, когда стоял тот в Тушине, и во времена бед и поражений от московской армии и польских ратников - не изменил выбранному Ур-Мамедом хозяину: шли татары на смерть за самозванца с гордо поднятыми головами и умирали с именем Димитрия на устах.

Прямодушные и честные люди эти не знали, что Ур-Мамед заключил тайный уговор с тем, кого называали здесь царем Димитрием, о том, что после входа войска Богданкиного в Москву и "возвращения Престола московского сыну царя Ивана Васильевича", последний отдаст царство Казанское татарам назад, объявит Ур-Мамеда ханом всех татар, подарит ему земли вдоль всей Волги вплоть до самой Астрахани. Уговор был скреплен царской печатью и хранился в особом сундуке, что возил за собой Ур-Мамед в арбе вместе с родовыми сокровищами, охраняемыми денно и нощно двадцатью верными нукерами и живущей здесь же при арбе старой кормилицей.

Вот этот-то уговор, а не старая клятва давно уж умерших деда и прадеда Ур-Мамедовых, были настоящей причиной особой верности касимовского князя Богданке. И об этом знали лишь сам он да сам Лжедмитрий, называвший татарских ратников своей личной гвардией, преторианцами, подобным тем сорока пяти рыцарям, что охраняли жизнь французского короля по имени Анри[7].

Богданко давно уж потерял бывшую когда-то у него хорошую память, стал пить хмельное без меры. Но истории о деяниях королей Франциска и Анри все еще помнил[8], при случае поведывал их Ур-Мамеду. Это были те же самые повествования, что пересказывал он в былые времена в замке Самбора, но теперь они служили не доказательством грамотности жида, а свидетельством близости новоявленного Димитрия к французскому двору, где он якобы скрывался от наемных убийц Бориса Годунова.

Верил Богданке Ур-Мамед или не верил - дело темное. Но сам тушинский вор доверял ему настолько, что назвал главой Тайного Приказа и позволил касимовскому князю чинить следствия, пытки и расправу своим именем.

Князь сообщил Богданке о чудесном обогащении монаха и жида с тайным желанием отобрать деньги, заработатнные Сергием и Мишкой. Дело для Приказа Тайного обычное: часть отобранного богатства кладется в царскую казну, часть - в личную казну князя. А вышло вон как: общинные дома стали царскими, два выжиги остались на свободе, а вся Калуга орет от восторга о милости царской.

Одно утешение татарскому князю: никто не подумал о тех деньгах, что уже слупили с постояльцев монах и жид, и на которые жили с такой роскошью. Выбить из них эти деньги и положить в княжескую казну, хранящуюся в одной арбе с ящиков, где лежал подписанный с Богданкой уговор на Казанское царство, и стало целью Ур-Мамеда после встречи Богданки с Сергитем и Мишкой.

4

Проще всего было князю отобрать деньги у владельценв приютных домов. Да только где монах с жидом хранят их - вот вопрос. А схватить обоих, пытать и вызнать - значит, поссориться с Богданкой. Ладно бы с ним одним - если найденным поделишься с Государем, то и простит. Чернь городская взвоет - вот в чем беда. Да еще ратники царские... Нынче вон платят за постой, обзывают Сергия с Мишкой мироедами, а случись монаху с жидом в узилище оказаться - сразу взвоют в защиту их. Еще и в святые вознесут расстригу - у русских подобное просто. Потому как любят православные страдальцев. Этого Ур-Мамед, принявший веру Христову недавно, уразуметь не мог. Не мужское это дело - жалеть слабых. Проще им глотки перерезать. Как баранам.

А с чернью да ратниками своими Димитрий Иванович ссориться не захочет ни за часть доли, ни за все. Накажет Ур-Мамеда, не посмотрит ни на уговор, ни на верную службу.

Вот и решил тогда Ур-Мамед вызнать, где прячут деньги Сергий с Мишкой. Вызвал соглядатаев - из русских калужан, - велел им скрытно следить за владельцами общинных жилищ, доносить о том, куда они ездят и ходят, где подолгу задерживаются.

На третий день стало ясно, что живут Сергий с Мишкой в своих же общинных домах, ночуют там же - вместе с постояльцами каждый в одном. Пьют-едят у толстозадой кабатчицы Фимки Гороховой, что живет у Никитской церкви. Рассчет с работниками за дрова, за уборку ведут из общей калиты - по виду тощей. И достается из сумы той одна медь, притом самая мелкая.

Стало быть, либо жмутся монах с жидом, прячут барыши в кубышку, либо доход у них и впрямь невелик, и бродяги лишь пускают пыль в глаза. И чтобы решить какой из выводов верен, велел князь взять на дыбу одного из хозяев общинных домов - Мишку. Ибо за жида народ не так скоро заступится, как за русского да еще и монаха.

Петр Урусов, сотник Ур-Мамеда, тоже татарин, только из атдаевцев[9] и крещенный по-православному, получив такой приказ, удивился:

- Зачем тебе, аке? - спросил почтительно. - Мишку в Калуге любят. Его трогать не надо.

- Выполняй! - повысил голос Ур-Мамед. - Мишка - не христианин. Иудеи Ису предали... - (будучи крещенным, но в душе оставаясь мусульманином, князь всегда называл Иисуса Христа так, как почитался тот в Коране - пророком Исой). - Русские иудеев не любят.

И расстроенный Урусов пошел брать Мишку в застенок.

Он-то понимал, что монах один, без жидовского совета, до решения создать общинные дома сам бы не додумался, а додумавшись, доходным бы дело не поставил. Мишка - всему их общему делу голова. А голову рубить - тело жизни лишать. Не станет дохода с общинных домов - царь потребует смерти предать виновного. А крайним окажется он - Урусов. Очень не хотелось Петру вязать Мишку, но и противиться Ур-Мамеду тоже не мог, ибо атдаевец должен подчиняться тюре беспрекословно. Так жили предки татар искони, так жэить будут до скончания веков.

Мишка словно ождал Урусова. Увидел Петра входящим с двумя стражниками, встал из-за стола, шапочку свою черненькую на голове поправил, улыбнулся:

- Добрый вечер, Петр Махматович, - сказал.

Откуда только имя покойного отца Петра узнал?

- Кому и добрый, - нахмурился Урусов - Да не тебе... - и приказал раздраженным голосом. - Собирайся!

Жид согласно улыбнулся, беззлобно так, по-доброму, осмотрел себя, обхлопал, сказал, что все его при нем, а куда идти, пусть стражники покажут.

- На дыбу - куда еще? - хмуро ответил Урусов. - Князю нашему донесли, будто ты связь имеешь тайную с королем польским. Вот про все это ты должен рассказать.

- А зачем на дыбу? - ответил Мишка. - Я и без дыбы скажу. Служил у короля Сигизмунда в обозе. Торговал помаленьку. А после пожар случился, возок мой сгорел со всем товаром. Я нищим остался. Так и побрел по Руси. Спасибо, Сергий попался по пути, подобрал, в люди вывел.

- Ладно брешешь, - пряча глаза, заметил Урусов. - Пошли в съезжую.

В съезжей избе по давней привычке вели правеж. Когда-то трудились здесь княжеские каты, потом великокняжеские, после царские да воеводские. Пытали здесь и палачи от Ивана Болотникова, и вот уж третий год пытали каты тушинскогго вора именем царя Димитрия. Дыб по избе было три - в каждом из углов, кроме красного, занятого иконой Спаса в силах, да еще с пяток пар столбов с перекладинами во дворе смастерили. Бывали дни, что все восемь были заняты подвешенными за кисти да за локти людьми. Вот и теперь все внутренние дыбы оказались занятыми, а мерзнуть у наружных среди катов желающих не нашлось.

Ввели Мишку в избу, усадили возле стола с писцом, сказали, чтоб ждал, когда дыба освободится. Петр рядом встал, руку на плечо жиду положил, стал вместе с ним смотреть, как вокруг трех подвешенных трое палачей вертятся, щипцами им мясо рвут, огнем тела прижигают.

У бедняг сил не хватало не только кричать, а даже стонать от боли. Каты же знай свое делают, повторяют слова писца:

- Кто сказал?.. Откуда знаешь?.. Почему не донес?.. Повторить сможешь?...

Опустил взгляд Урусов - и удивился: лицо Мишки спокойное, без страха, без сожаления. Будто и не понимает, что с телом его такое же делать будут.

Тут кат один вытащил из горна раскаленный железный брусок и, зайдя к одному подвешенному сзади, воткнул его мужчине снизу. Завоняло жженным мясом. Пытаемый взревел дуроматом, вытянулся, напрягся - суставы рук его вывернулись, обвисло тело на мускулах и коже плеч. А палач рядом стоит, гогочет, белки глаз в полумраке избы светятся, словно звездочки.

- Тьфу-ты! Дурак! - ругнулся писарь без злобы в голосе, с каким-то даже безразличием. - Опускай.

Палач аккуратно отложил брус в огонь, лишь после этого развязал конец веревки - и тело замученного столь лютой смертью рухнуло на земляной пол.

- Кого теперь? - спросил кат лениво; глянул на Мишку. - Этого?

Палач тот не жил в общинной избе. Он имел в Калуге дом сосбственный, в нем ждали его к ночи жена с четырьмя детьми, мать-старуха и дед, бывший палачом в этой вот избе еще во времена великого князя Василия Ивановича, отца Ивана Грозного. Словом, палач был калужанин коренной, от Мишки с Сергием не зависел, да и видел жида, должно быть, разок-другой всего, да и то случайно. Но вот узнал Мишку, спросил:

- Тебя-то за что? Кому насолил, несчастный?

А сам уж время не терял, развязывал руки сброшенному с дыбы, пригляываался к Мишке, расценивая, как лучше увязать: за кисти или за локти?

- Лазутчик, говорят, - вздохнул Мишка. - Королю, говорят, Сигизмунду служу.

- Зачем?

- Вот у них и спроси, - ответил Мишка, и кивнул в сторону Петра.

Разговор показался Урусову столь нелепым, что он даже не нашелся что ответить на вопросительный взгляд палача.

Выручил его писарь:

- Работай давай! - прикрикнул чернильная душа. - Не тяни.

Опытные стражники навалились Мишке на плечи, завернули руки за спину и подтащили вовсе не упирающегося, спокойного жида к кату.

Тот было накинул петлю на руки Мишке, но тут захрипел, забился пытаемый на соседней дыбе, замотал головой, брызжа вокруг себя слюнной пеной, запророчествовал голосом сильным:

- Грядет кара Господня на вас, ироды! Все помрете! Не своей смертью помрете! И будуте гореть в Геене огненной! И будет проклято имя Богданки-жида, назвавшегося именем Димитрия! Проклинаю всех! Именем Господа нашего Иисуса Хрста проклинаю!

Сказал - и испустил дух.

От вида чуда такого подкосились ноги у стоящих в избе, а писарь бросил перо на стол и мелко закрестился. Один Мишка стоял спокойно, смотрел на них с презрением на лице, кривил губы.

- Свят, свят, свят! - шептал палач, и часто крестился. - Что сказал! Как сказал!

После вскочил на ноги, помог палачу, на дыбе у которого скончался проклинатель, снять мертвеца. Было видно, что руки у обоих дрожали.

Писарь был тоже бел лицом, смотрел на них с ужасом. После, как положили мертвеца рядом с воняющим жаренным мясом первым замученным, писарь заявил:

- На сегодня хватит. Пойду-ка к князю, расскажу про услышанное.

И быстро вышел из избы.

А палачи, пошли к бадье в углу, выпили из нее по ковшу кваса, встали там, принялись перешептываться. Урусов вместе со струхнувшими стражниками молча стоял у двери.

А дело в том, что скончавшийся сейчас на их глазах человек был дурачком Никиткой, которого возил Богданко с собой в обозе с самых первых своих пор появления на Руси. Дурачок тот не был обычным юродивым, он всегда чисто одевался, любил хорошо поесть, говорил мало, но всегда столь неожиданно для окружающих, что слышавшие его, сразу называли Никитку дурачком. Однако, дурачок этот в дни тушинского сидения предрек победу Москвы над тушинским вором, предсказал, что король Сигизмунд Богданке не поможет, а будет сам воевать русскую землю и застрянет возле города Смоленска. Он даже смерть Скопина-Шуйского, которого не видел никогда, предсказал, заявив, что глуп будет воевода, если войдет в Москву и там остановится - отравят.

И вот теперь, попав по непонятной никому причине на дыбу, дурачок этот проклял и их всех, и царя тушинского, пропророчествавал им смерть скорую и лихую...

Так и стояли в съезжей избе: палачи отдельно, стражники с Урусовым отдельно, одиноко торчал под освободившейся дыбой Мишка, висел под потолком на вывернутых в плечах руках еще один несчастный, - все молча ожидали возвращения писаря с повелением князя Ур-Мамеда о продолжении пытки или окончании ее.

За стеной было, знали все, темно, стало примораживать. В съезжей же от раскаленного горна было жарко: снег на ногах стражников и Мишки давно растаял, омочил сухую от постоянного огня землю, впитался в нее. Пятна эти заметно отличались от пятен крови, не засыпанных еще песком и стружкой.

Писарь вернулся скоро. Лицом хмур. Приказал Мишку развязать и отпустить, палачам же велел закончить с пыткой последнего несчастного, а уж потом идти на отдых, до завтрашнего утра:

- Как третьи петухи пропоют, чтобы здесь были, - добавил.

Несчастный обречсенно простонал, выгнулся дугой, и обмяк телом.

Мишка погладил освобожденными руками бороду, тронул пальцами уже порядком подросшие пейсы, прошептал про себя иудейскую свою молитву, пошел из избы прочь.

А Урусов, проводив его взглядом, спросил у писаря:

- Облыжно обвинили Мишку или как? Что сказал хан? - (ханом, а не князем, звали татары Ур-Мамеда, чем довольно часто потешали русских да поляков войска Лжедмитрия).

- Князь ваш сказал, чтобы следили за жидом, - ответил писарь. - Думаю я, решил князь, что негоже после пророчества Никитки в Калуге жиду находиться.

"И впрямь удачно для Мишки умер Никитка, - подумал Урусов, - На виду всего города оказалась съезжая изба, лишнего человека дня три теперь здесь держать нельзя. А за три дня Мишка может оказаться далеко от Калуги. И правильно сделает".

5

Но Мишка не убежал, остался в городе. В ту же ночь пересказал в общинной избе своим постояльцам последнее пророчество Никитки.

А утром уж весь город гудел: требовали объяснить причину ареста Никитки, по чьей злой воле оказался дурак пытаем и убит. Оказалось, что шибко любили его ратники и слуги царские. Все вспоминали о Никитке только хорошее и, оказывается, никому никогда дурачок вреда не принес, зла не делал.

Повязали Никитку каты, рассказывали калужане, за то, что дурак на Смоленнской улице дорогу самому Ур-Мамеду не уступил. Встал посреди накатанной конской тропы, глаза выкатил да засмеялся так, что жеребец под князем встал на дыбы, чуть Ур-Мамеда с себя не сбросил. Вот и рассерчал князь на убогого, велел татарам своим тотчас вязать Никитку, тащить на съезжую. А уж палач тамошний по недогляду писаря, не зная истинной вины юродивого, перестарался...

Волновался народ так, что уж вслух произносилось в городе имя не Димитрия Ивановича, а Богданки. Кричали, что на смерть они идут с ложным царем и обманщиком. И не боялись хулу кричать на своего Государя.

Нашлись доброхоты, которые тут же сообщили "царю" о случившемся. Богданко вызвал Ур-Мамеда к себе в Палаты и строго спросил:

- Пошто Никитку моего велел убить, нехристь? Или желаешь смерть принять от моей руки?

Грозился, надо признаться, Богданко попусту. Никакой Никитка не стоил тех услуг, которые оказывал ему касимовский князек. Простить бы Государю его, да вместе посметься над случившимся - вот и выход.

Если бы не волнующаяся под стенами Палат чернь. Требует обленившаяся за зиму рвань развлечений, хочет за смерть дурака-Никтики голову князя Ур-Мамеда получить. Вот и пришлось Богданке делать вид, что сердится, говорить грозно.

А Ур-Мамед игры такой не понял. Закипела в нем чингизова гордость. Прямой потомок хана Батыя, покорителя земли русской, не захотел поносные слова от ложного русского царя слушать.

- Ты, Государь, мне не грозись! - оборвал он речь Богданки. - Войско мое поболе твоего стоит. Прикажу - покатятся головы.

Замерли присутствующие от услышанного, глаза растопырили, уши из-под шапок повынули. Ужель стерпит "Димитрий Иванович" угрозу, позволит угрожать себе?

Позволил... Позеленел Богданко лицом, да не стал наказывать Ур-Мамеда, сказал, кривя губы:

- Молодец! Зови своих татар - пусть усмирят народ.

Вот и получилось, что Ур-Мамед вроде про одно сказал, а вышло, что не поперечил он царю, а совет дал. Это уж и все придворные, и сам Ур-Мамед, чуть позже поняли, когда князь, получив приказ, вышел из Палаты.

А Богданко, подойдя к окну, стал смотреть, как выезжали с пиками наперевес татары с "царского двора", шли плотным строем на толпу - и горожане отступали, давя друг друга, падая под копыта. Человек с пяток, думается, полегло. А остальные побежали прочь. Но татары догонять не стали.

О подлости Ур-Мамедовой в тот день в обищнных домах говорили много. Собрались тут мужики и бабы не только те, что ночевали в бывших амбарах, но и те, кто жили в городских избах. Каждому хотелось сказать свое слово против татар и их князя. Уж нашлись и такие, что потеряли близких на дыбе ур-мамедовской, пришли двое или трое, которые пытки пережили, были оправданы, но о перенесенных страданиях помнили.

Долго говорили люди, о многом вспомнили, выплескивая те самые обиды свои, о которые давеча и думать-то не решались, а теперь вроде бы как-то и легко стало о них говорить. Получалось, что и хорошего-то ничего никто из них не видел при царе тушинском, калужане только обиды переносили да надеялись, что вот войдет Богданко в Москву, сядет на Престол - и станут люди на всей Руси счастливы. А был ли счастлив кто в эти три года, кто воевал под знаменами Богданки, переносил тяготы его Престола ради? Кого осчастливил "Государь"? Кто услышал от него доброе слово? Или кто из простого люда получил в благодарность за кровь за него пролитую хоть малую награду?

Нет таких... Не нашлось ни одного облагодетельствованного цариком в общинных избах, не вспоминлись и имена отстутствующих, но облагодетельствованных. И общее мнение от того стало: нет, не истинный все-таки царь Димитрий стоит над ними, а просто вор тушинский, не для пользы земли русской воюют калужане и бывшие болотниковцы, а в угоду татарам касимовским, полякам да всякой нечисти московской, собравшейся вокруг Богданки.

Жида Мишку, чудом спасшегося из съезжей избы, самолично слышавшего пророчество Никитки, слушали, распахнув рты. Видели в нем героя сродни былинным витязям, даром что жид. А как сказал он, что отныне снижается цена за проживание в общинных домах в два раза, то радости жильцов и вовсе не стало предела. Чуть было не собрались качать Мишку, да вовремя одумались - в амбаре высоко не подбросишь, а на улицу на холод идти такого дела ради глупо. Поспешили с той вестью в общинную избу Сергия - а там уж сами другие постояльцы вышли к ним навстречу. Монах, оказывается, тоже в два раза снизил плату. На полдороге две толпы встретились, пообнимались, решили, что самое время по такому случаю закатить пир...

К утру пьяного люда в Калуге было столько, что нашли уж валявшихся в сугробах: трех обмороженных, но живых, и одного мертвого. А вот на стены выходить для охраны города оказалось некому.

А пьянка продолжалась уже без удержу. Кто-то оплачивал все съеденное и выпитое в калужанами кабаках, смущал народ все новыми и новыми слухами о подлостях, чинимых Богданкой. Число якобы убитых вчера перед Палатами в устах и ушах людей перевалило за тысячу. Стали поговаривать, что Богданко-де собирается себе обрезание сделать, принять мусульманство и передать Русь под власть крымского хана и турецкого Салтана. Потому и самые доверенные слуги у него теперь тататры, а не давшие ему приют калужане, не бившиеся за него три года подряд северцы и туляки.

О жиде Мишке рассказывали теперь либо как об умершем от пыток от рук самого Ур-Мамеда за то, что снизил он оплату за жилье в два раза, либо, как о сильно пытанном, но спасшемся и умирающем теперь где-то в общинной избе.

6

Обо всем этом - истинном и выдуманном народной молвой - доносили Богданке ежечасно.

Обрюзгший, почерневший лицом, мучающийся животом царик совсем не походил на того доброго молодца, что начинал свой путь ложного царя три года назад. Бывший трезвенник стал беспробудным пьяницей, евший ранее лишь скоромное, стал чревоугодником, сильный некогда телом и ловкий, стал увальнем и лежебокой. Только вот ум его по-прежнему оставался цепким и острым. Почуяв беду, Богданко принялся искать решение.

Пришло оно к нему не сразу. Но о том, как ему следует поступить, он задумался едва только услышал о волнениях, хотя значения этому решению не принял, и тут же о нем забыл. Но получилось так, что то первое решение сложилось из нескольких других второстепенных и воскресло вновь...

Во-первых, вызвал он к себе Сергия, спросил его:

- Правда ли говорят в городе, что товарищ твой - жид Мишка - убит по приказу Ур-Мамеда?

- Того не знаю, Государь. - ответил после низкого поклона Сергий. - Ведомо мне лишь, что князь Ур-Мамед велел вязать Мишку и отвезти в съезжую избу. Более не видел его. Но слышал я, будто бы и запытали его там. И еще слышал, что выпустили без пыток. Хороший был товарищ у меня, Государь. Вечная ему память... - и перекрестился.

- По жиду крестишься, - заметил Богданко.

- Жид - он тоже человек, Государь, - ответил Сергий. - Бог велел любить всякого народа человеков.

Слова эти тронули Богданку, самого по крови жида. Он посмотрел на Сергия ласково, разрешил уйти. Но перед тем велел, если станет что известно монаху о Мишке, тут же донести в Палаты.

- Наградить хочу твоего товарища, - объяснил он.

Шишиги да слухачи калужские, бывшие при Тайном Приказе под началом у Ур-Мамеда, вдруг словно сквозь землю провалились - не у кого стало узнать ничего путного.

Татары в город не выходили, сидели в своих юртах, расставленных еще с осени по дворам и пустырям калужским кругами по пять-десять-двадцать штук, или стояли у коновязей при полном вооружении, боясь нападения калужан, переговариваясь друг с другом по-татарски и по-русски, ибо многие из них уж язык отцов-дедов забыли основательно. Касимовцы, и дотоле ходившие в караулы нехотя, после шума из-за Мишки отказались вставать в дозоры на стенах. Боялись, что перережут их там калужане в отместку за вчерашнее побоище, о котором сами татары знали больше по доносящимся до них разговорам, чем по рассказам самих очевидцев события.

Тому причиной было то, что с пиками на толпу Ур-Мамед послал самых верных своих нукеров, из числа телохранителей, которых он-то любил, а большинство подчиненных ему татар скорее ненавидело за эту близость к хану и за то, что нукеры в боях не участвовали, а добра захваченного получали от хана больше простых воинов.

Таким образом, к середине дня стало ясно Богданке, что захоти сейчас хоть москвичи, хоть поляки взять приступом город Калугу, сделать им это будет легко, а его - "царя Димитрия" - защищать стало некому.

И вот тут-то созрела У Богданки мысль окончательная: чтобы восстановить мир и порядок в войске, надо избавиться от Ур-Мамеда так, чтобы не особенно обиделись касимовцы и чтобы народ видел, что царь людей именно русских любит и интересы блюдет калужан, а не татар...

:* * *

Где еще было прятаться Богданке, куда еще сбежать? Нет ответа. Ибо осталась Калуга последним оплотом недавнего фактического главы русского государства, которому три года тому назад присягнули десятки городов, и армия которого была два года подряд многочисленнее рати законного царя Василия Шуйского, осажденного Богданкой в Москве.

Чаша воинской удачи перевесила в сторону поляков, хозяйничающих по всем западным землям Руси и оказавшихся хозяевами ее столицы. Тут бы Богданке выкинуть лозунг национально-патриотический и возглавить национально-освободительное движение русских.. Ожидание именно этого поступка сохраняло Богданке жизнь все время жизни его в Калуге. Всем в его войске и на всей Руси было уже наплевать, истинный он сын царя Грозного либо простой проходимец, присвоивший чужое имя. Людям нужен стал человек, способный взять на себя роль освободителя Руси. По смерти князя М.Скопина-Шуйского и пленения царя Василия Ивановича Шуйского среди представителей знатных фамилий такового не находилось, потому русские были готовы согласиться и на вождя-самозванца.

Но Богданко упустил этот единственный свой шанс. Да и откуда ему было знать про нужды и чаняния народа русского, роджденному в еврейском местечке на русско-польском пограничье, прожившему на землях польских не с народом простым бок о бок, а всегда ужом скользящего между сильными мира сего либо кормясь возле духовенства. Слишком много сильных и цельных натур оказалось рядом с Богданкой в Калуге, чтобы суметь самозванцу выстоять если не против них, то, по крайней мере, найти способ объединиться хоть с одним из них. Участь Богданки была предрешена. Но прежде произошли события, которые касались вовсе не него, а других участников будущей драмы самозванца.

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

ПОСОЛЬСТВО УРАЗ-МАМЕДА

О том, как и почему не сумел столковаться второй Лжедмитрий с королем Речи Посполитой Сигизмундом

1

Калужане, еще два дня назад прославлявшие царя Димитрия, орущие и по трезвости славу ему, а по-пьяному делу т о же самое восторженно, в одночасье стали хулителями Государя, на верность которому некоторые уж трижды целовали крест[10], обзывали теперь его непортебными словами, грозили оружием в сторону Палат. Дармовые пьянки, обычно перерастающие в веселые кутежи, на этот раз наводили на людей тоску и злобу.

Мних Сергий и жид Мишка, то вспоминаемые пьяной братией, то забываемые толпой, на месте не сидели. Если б кто из дознаев да шишиг[11], которым поручено было следить за ними, выполнял в те дни свои обязанности, то кто-нибудь обязательно обратил внимание на то, что монах с жидом хмельного почти не пили (пригубляли лишь в тех случаях, когда народ вокруг чересчур настаивал), лишних слов вместе с толпой не орали. Но вот с кабатчиками расплачивались именно они. Платили серебром и золотом. И еще заметили бы, что по разу в день каждый из них посещал маленький домик у Свинноо оврага, где проживал старый жид дядя Сема, прибывший в Калугу во времена незапамятные, кормящийся ростовщичеством.

Домик у дяди Семы был махонький, дворик при доме широкий, да неухоженный. Коняжку одну имел, коровенку лядащую, пару барашков, с десяток курочек. Все они жили у него в хлеву, пристроенном к дому таким образом, что отапливался хлев общей с избой печкой - и поэтому скот в избу никогда не вводили, даже в самые лютые морозы[12]. А в остальном жил старик так же, как и все: в голодные годы бедствовал и жевал хлеб с сосновой корой, в добрые дни ел кашу, большие праздники еврейские ел вареную курятину либо рыбу. Еще готовила ему жена кашу с медом, пекла пресные лепешки из белой муки, называемые мацой. Тем только и отличался дядя Сема от остальных калужан. Потому как хоть и задолжала ему денег народу пропасть, а злым он не был, силой долгов возвращать не требовал. И каждый в городе знал, что хоть и богат дядя Сема, но денег у него нет - все деньги его хранятся у его должников.

А будь шныри попроворнее, то заметили бы, что в некоторые дни жил у дяди Семы в доме человек посторонний. Пригляделись бы - узнали в нем атамана казацкого Ивана Мартыновича Заруцкого, чье войско расположилось в деревеньках и селах вокруг Калуги, стерегло город от возможного нападения поляков и перешедших к ним москвичей. То был тот самый атаман, о котором ходили слухи, что это он огуливал царицу Марину, тайно пробираясь к ней в Палаты еще в Тушино, что и сейчас Иван Мартынович тайно посещает царицу, оставаясь невидимым слугам царским. А еще говорили, что Заруцкий знается с потусторонними силами, что еще во времена спокойные, до смуты, ходил он в разных обличьях по Руси, мутил народ, был неоднократно вылавливаем стрельцами да слугами Тайного Приказа, но по ночам исчезал из оков и темниц, оборачивался черным вороном - и улетал[13]. Что ж тут удивительного, что может и теперь проникать атаман в охраняемые множеством ратников и царских слуг Палаты?

И уж совсем если бы повезло шнырю, если услышал бы тот слуга Ур-Мамеда и царя Димитрия один странный разговор...

Странным было уже то, что участвовало в разговоре не четыре, а пять человек - то есть равным собеседником мужам солидным была и баба, жена дяди Семы тетя Суля. Вообще-то от рождения они были Соломоном и Суламифью, да разве такие имена в русской башке уложишь? - вот и стали зваться еврей и еврейка просто и понятно для каждого, а настоящие имена их и забылись людьми за ненадобностью. А была тут тетя Суля и говорила свое потому, что дядя Сема сказал, что у него от жены, с которой бок о бок сорок лет прожил, секретов нет, что он по крови - не татарин и не русский, а честный еврей, и гнать женщину на улицу, на холод только потому, что состоится разговор мужской, дядя Сема не станет. И еще сказал, что бабий ум много тонче и извилистей мужского, пусть тетя Суля послушает, покумекает - может что и умное подскажет.

Спорить было некому: Мойша-Мишка - сам жид, а жид жида всегда поддержит; Заруцкий искони знал, что "муж да жена - одна Сатана", что в случае измены придется убивать ему и дядю Сему, и тетю Сулю; а расстрига Сергий, глядя на атамана, больше молчал, ибо знал свое место за этим столом.

Речь начал Мишка по знаку Заруцкого:

- Думаю я, что дело сделано, - сказал он. - Народ поднялся. Еще день - и повалят штурмовать Палаты. Будет еще серебро - можно завтра с утра народ на гиль поднять.

Дядя Сема молча пожевал беззубым ртом, слегка прищурился, глядя на лучину в кованом светце, но решил пока промолчать.

Сказал, и тоже по знаку Заруцкого, Сергий:

- Рано начали, - заявил серьезно. - Богданку кончим - а кому польза? Одному, думается, Сигизмунду польскому. Зачем тогда свои деньги платить? Не-ет... думаю я, что смерть Никитки нам нынче больше вреда принесла, чем пользы. Как задумано ранее, так и надо поступать.

Мишка нахмурился.

- Это потому так говоришщь, что не тебе было надо на дыбе маяться, - заявил он. - Думаешь, легко на такое еще раз решиться?

- Ниче-го! - чуть ли не весело откликнулся Сергий. - Бывал и я на дыбе. Трижды. И с плетьми, а раз даже с бревном[14]. После отлежишься, оклемаешься - только кровь сильней по телу бежит.

- Ну да, ты - вор известный.

- Ты - ангел жидовский, - ухмыльнулся мних.

Кулак Заруцкого грохнул по столу - и свара кончилась.

- Желает гиля народ! - вспохватился Мишка, возвращаясь к прерванному разговору. - Неможется всем. Кровушку желают пустить. Самое время вора кончать.

- Народ гилюет постоянно, - заметил Заруцкий. - Со времен Ноя гилюет... - и посмотрел на дядю Сему, прося его продолжить мысль.

- Гилюет... - согласился старый жид. - А польза в том кому? Царя Бориса прогилевали - Гришка Отрепьев пришел. Самозванца прогилевали - Шуйскому на пользу. Теперь вон Шуйского не стало - Владиславу трон блазит. А тем, кто гилевал, какая от того польза?.. - покачал головой. - Не-ет. Думаю я, что от гиля выгоду имеет тот больше, кто меньше в гиль денег вложил.

Тут все замолчали, ибо спорить с дядей Семой, давшим денег Сергию и Мишке на общинные дома и на пьяное зелье, было глупо. Каждый имел в деле свержения Богданки свой резон и зависел целиком от денег старика.

Лишь Заруцкий не зависел. Он дядю Сему для этого дела в Калуге нашел, он с ним свою мысль обсудил, он ему доходную часть гиля доказал - ему и спорить со старым жидом.

- Мудрствуешь, Соломон... - с укоризной в голосе произнес атаман. - Говоришь сейчас о том, что Божьего соизволения, а не человеческого разумения касаемо.

Но ТАК с денежным мешком не говорят... После слов этих наступила в избе тишина. Лишь лучина потрескивала да слышалось, как падает на стол пепел.

Под телом дородной тети Сули заскрипела скамейка. Жидовка сидела от мужиков поодаль, смотрела в спины Мишке и Заруцкому, видя лица лишь мужа и Сергия. Долго не вмешивалась в разговор, а тут сказала:

- Ты, Сема, про дело говори - про гиль вашенский. А что до Божьего соизволения, то пускай Он Сам нас всех судит: царей, крестьян, жидов, поляков.

Дядя Сема при первых словах жены вздрогнул, молча выслушал ее, а потом твердо заявил:

- Не дам денег.

Пошамкал губами и объяснил:

- Был уговор, что Мишка на дыбе откроется Ур-Мамеду про твой гиль, Иван Мартынович. А Сергий тем временем подаст царю ябеду на Ур-Мамеда и объявит в общинном доме, что татары замыслили против Димитрия Ивановича заговор. Сделаете так - будут деньги. Нет - не взыщите.

- Но то же самое случилось и без пытки! - воскликнул Мишка. - Сам смотри: Калуга поднялась на татар, Богданко недоволен Ур-Мамедом, дозора на стенах нет. Разброд. Тут только раз ударить - и конец Богданке.

- Нет... - покачал головой дядя Сема. - Деньги даю под дело, чтобы все было по уговору. Будет пытка, будет ябеда - будут деньги. А на то, что случается само по себе, то пусть идет своим порядком, и бесплатно.

- Но без вина, без подогрева гиль выдохнется! - аж закричал, с трудом сдерживая голос, Мишка.

- И хорошо... - кивнул дядя Сема. - Значит, время не пришло. Это как у баб: коли родимчик случается преждевременный, то и она сдохнет, и дитенок мертвый. Так и гиль. Ему дозреть надо, иначе в собственной крови заохнется и сдохнет, - и закончил твердо. - Не дам денег.

И опять наступила тишина, нарушаемая лишь треском лучины да поскрипыванием скамьми под тетей Сулей. Все знали, что разговор окончен, но вставать первым никто не хотел. Смотрели в одну точку - в огонек догораемой в светце лучины; лица у всех были усталыми, хмурыми и недобрыми.

Плохому дознаю довольно было бы и это услышать, чтобы тут же отползти от убежища и помчаться с доносом к Ур-Мамеду, а то и с государевым словом к самому Богданке. И шубу получил бы с "царского" плеча, и обласкан бы стал...

А хороший дознай выждал бы время, когда все кажется уже сказанным и все недобро молчат, и продолжил бы слушать. Ибо понимать он должен, что без пользы, для того только, чтобы отказ получить, люди в доме богатого человека не собираются. Богатый человек - он от того и богат, что деньги свои не держит под замком, а заставляет золото, серебро и медь работать. А еще дознай должен догадаться, что зазря жид свою жену при мужском разговоре не оставит. Раз сказал дядя Сема, что должна она слово мудрое молвить, что услышать его - первый долг дозная...

Но бывший бродяга-жид Богданка дознаев в чести не держал, жаловал их скверно. Ибо истинную цену Тайному Приказу лжецарь не понимал, помнил с детских пор побои лучше, чем знал о той пользе, что имел сам в арском своем состоянии от услуг своих собственных холопов. А князь-хан Ур-Мамед и вовсе по татарской своей гоношистости чтил всякого слугу рабом бездумным и поневольным. Где было им при таком азумени взять толкового дозная?

Так и не услышал никто посторонний слов внезапно заговорившей тети Сули, произнесенных вроде бы и ею, а промысленных явно без нее:

- Ты, Сем... - сказала она, - зря людей не обижай. Я - баба, ум у меня куриный, но вот что скажу...

Говорила она мужу, ибо права обращаться к посторонним мужчинам не имела, но все поняли, что сказанное ею касается их всех - и напрягли слух.

Дядя Сема кивнул.

- Надо, чтобы Димитрий Иванович послал Ур-Мамеда к королю в Смоленск. Ур-Мамед поедет туда с посольством и верных нукеров своих, виновных в бойне, с собой заберет. Народ успокоится...

- Дело говоришь, тетя Суля, - улыбнулся Сергий.

- ... А жену с дитенком княжеских в посольство не берут... - продолжила тетя Суля, не обращая внимания на замечание расстриги. - Пусть они в Калуге останутся.

- У татар жен много, - заметил Мишка, оборачиваясь к ней лицом. - Детей тоже.

- Но не у Ур-Мамеда, - тут же возразила тетя Суля. - Его старших жен и детей в Касимове Лисовский порешил. Сжег всех заживо. И та, что в Калуге с отроком - Бахтияркой зовут, - одна осталась. Не считая той, что Шуйскому родственница. Но русская жена у князя без детей. А годов сейчас Ур-Мамеду шестьдесят три. Возраст почтенный. Кто Бахтиярку стережет, тот и корнем Ур-Мамедовым повелевает. Для татарина род свой продолжить - долг перевейший перед его Аллахом.

Дивились мужики выдумке бабьей, глядя друг на друга через стол. Верно все сказала, понятно. Да только зачем Ур-Мамеда из рук выпускать?

И это объяснила тетя Суля:

- Буде что случится с Бахтияркой - или даже ничего не случится, а так только, слух дойдет до Ур-Мамеда, что с сыном его беда какая-нибудь... - нарушит татарин долг свой перед Государем своим, примчится в Калугу. Вот тут-то и случится у Димитрия Ивановича гнев, который нужен вам, - неумный и великий. А под такой гнев что угодно подсказать Государю можно - того, что и под пыткой Мишке не снилось.

Закачали мужики головами, дивясь женской хитрости. Столь далеко и точно продумала баба, что впору спрашивать у нее: когда же настанет конец света?

Замолчала тетя Суля. Сидела, положа руки на колени, мерно дышала огромной своей, развалившейся на два колышащихся бугра грудью. Скамейка под ней согласно колыханью поскрипывала. Лучина в светце повспыхивала, напоследок фыркнула, бросив искру в бок, осветив на мгновение все пять лиц, и погасла...

2

А утром следующего дня глашатай царский объявил на Соборной площади, что прошедшей ночью князь Ур-Мамед с сотней нукеров покинул Калугу и отправился в посольство к польскому королю.

- Упредил нас Богданко, - шепнул Сергию на ухо Мишка, - А как же Бахтияр?

Сыпал редкий снег, валил парок из распахнутых в удивлении и восторге ртов калужан. Бесшумно, без обычного карканья, кружили над площадью вороны. Какой-то мальчишка залез на дерево возле собора и, размахивая шапкой, что-то кричал, скаля в веселой улыбке многозубый свой рот.

- Женка Ур-Мамеда с сыном, - подолжил глашатай, - остаются при Государе! Бахтияр, сын Ур-Мамеда, будет во главе татарского войска на время отсутствия князя Ур-Мамеда...

Накричавшись .Ура!. и .Славу Государю!. до одури, народ расходился с площади похохатывая, переговариваясь и подталкивая друг друга локтями. Глядя на Сергия с Мишкой, спрашивали:

- Ныне поить будете? Гляньте какой праздник: нет при Государе более татарина! А Бахтиярка - он еще молодой. Перемолем! Айда пить!

- Денег нет, - буркнул Мишка, и пошел скорым шагом в сторону своего общинного дома.

Сергий же развел руками и сокрушенно произнес:

- Плохо платите, мужики. Нет дохода, а запас выели.

- Так шубу заложи! - предложил кто-то весело.

- А что? И заложу! - согласился Сергий, - Айда в кабак!

И толпа повалила за расстригой.

3

Военная Ставка войска польского под Смоленском разрослась основательно. Исчезли выкопанные в самом начале осады землянки, превратились в погреба для выросших над ними и рядом одно- и двухэтажных изб и теремов. Дома те выстроились вдоль извилистых грязных летом и сугробистых зимой улиц, часто соединенных между собой проулочками и узкими пешими переходами. Здесь же высились ровные ряды аккуратно уложенных полениц, горбились вокруг дворов плетни (обычных дял Руси бревенчатых и дощатых заборов не было, ворот больших тоже), на задах летом зеленела огородная мелочь, зимой лежал ровной целиной снег, пересеченный узкими утоптанными тропинками до отхожих мест да петлями заячьих следов. А еще понастроили поляки сараев, навесов, наготовили сена, завели кур, гусей, свиней, коров, овец. Обустроились, словом...

К жилью потянулись галки, вороны, воробьи, голуби. Из-под стрехи под стреху перелетали, бесперебойно треща, сороки, обсуждая, должно быть, необычный для этих мест жаркий и почти бесцветный дым, идущий из труб печей, поставленных в теремах да избах не по-русски, а по-немецки да по-польски. Даже пахло в Ставке уже не по-зверинному, как было в начале осады, а домовито, сытно. И собаки уже брехали не голодно и надсадно, а благодушно, нараспев, словно пели и зевали.

Осадные орудия укрепили от Ставки в стороне, вдоль левого берега Днепра. Были они все длинноствольными, кажущимися по всей длине тонкими, с тяжелыми задами сидящими в добротных дубовых лафетах крепко. При каждом пушечном наряде срубили по крохотной, топящейся по-черному, избенке, соорудили деревянные с поручнями спуски к реке - чтобы было удобней ходить за водой. Вдоль берега вырыли щели в земле, оплели там стены ивняком, положили поверх токих осиновых бревен - на случай прятанья наряда от смоленских ядер да картечи.

Сам король в начале зимы приезжал к реке, сделал осмотр нарядов и остался увиденным доволен.

- Честь Речи Посполитой поставлена на Смоленск, потому стоять здесь будем до тех пор, пока город не падет, - сказал он. - Князь Шеин стоит в осаде крепко, но выдюжить ее должны мы, а не русские.

И вернулся опять в Ставку, в свой срубленный русскими мужиками дворец на славу, как рубили они прежде терема для князей да царей: множество просторных разного назначения Палат соединили узкими, но светлыми Сенями. Сделали отдельные выходы на парадное Красное Крыльцо и темные на задние дворы, соорудили и тайные переходы между Палатами. Поварню, мыльню и баню срубили в стороне от Палат, но выстроили между ними крытый в осиновых лемех высокий навес, под которым спокойно можно было пройти и в дождь, и в снег. Еще было во дворе с пяток изб для челяди, поваров да медоваров. В самом дальнем углу - у плетня соседнего двора князя Замойского - поставили длинный, топящийся по-черному, сруб для работы там седельщиков, кузнецов да чеботарей. Словом, сам Дворец был в Ставке малым отдельным городом.

Сигизмунд, более года проживший здесь безвыездно, шутил, что это вот место на берегу Днепра, вернувшееся Речи Посполитой по праву владения, суть место во всем королевстве наиглавнейшее, ибо отсюда, а не из Варшавы и даже не из Кракова, ведется руководство всей страной, сюда несутся со всех концов Польско-Литовского государства гонцы, сюда привозят решения Сейма, которые должен утвердить король, отсюда двинутся ряды воинов святой римской церкви на Восток, чтобы истинная вера воссияла над всей землей во веки веков.

Сам Сигизмунд, бывший в Швеции до переворота в пользу Карла полупротестантом-полукатоликом, в Польше стал истовым католиком. Раз в две недели он обязательно вызывал писцов и диктовал им письма Его Святейшеству с просьбой выделить деньги на нужды войска Речи Посполитой, во главе которого многотысячные толпы истинно верующих жителей стран Европы двинутся на языческий Восток, как бывало это во время великих Крестовых походов.

Но не слал Павел Пятый церковных денег польскому королю, не писал булл к народам Европы с призывом пойти крестовым походом на Московитию, даже отвечал Сигизмунду не часто, а нуциям своим велел впредь зазря по дорогам Польши не ездить, сидеть спокойно в Кракове и ожидать там победы короля над смолянами, ибо теснит христианский мир не нищая, ослабленная раздорами и смутой Русь, а Великая турецкая Порта. И еще раздражали Святой Престол все усиливающие свое влияние по всей Европе лютератне да кальвинисты, появившиеся недавно раскорльники-баптисты.

В душе же Сигизмунда жажда вооруженного миссионерства сосуществовала с любовью к неге, с желанием не делать ничего, роскошествовать и пировать, видя вокруг себя лишь довольные и счастливые лица, слышать льстивые речи и добрые пожелания. Именно этой, второй части борющейся самой с собой души, были посвящены эти сооруженные во временной военной Ставке: дворец и терема. В угоду этой слабости Сигизмунда военные действия против Смоленска затихали на время пиров, рыцарских ристалищ, королевских охот, проводимых тем чаще, чем дольше продолжалась осада города и чем все более обнадеживающие вести приходили из стоящего под Москвой войска Жолкевского.

Весть же о вхождении польской рати в русскую столицу и о присяге москвичей королевичу Владиславу шатнула весы души Сигизмунда в сторону благодушия того сильнее. Если сама Москва добровольно перешла под польскую корону, решил он, то Смоленску самим Богом велено пасть на колени перед Сигизмундом. И стойкость князя Шеина, воеводв русского, ответившего на письмо Сигизмунда о сдаче города и подчинении приказу Москвы, что "предателем Отчизны быть князю не по чину", даже не рассердила короля, а позабавила.

- Хорошо, - сказал он с улыбкой, оглядывая толпящихся в Парадной Палате придворных и генералов своих. - Строптивых холопов будем наказывать по-польски.

Привыкшие льстить королю смехом на его незамысловатые шутки придворные тотчас обнажили зубы и произвели звуки, означающие смех, а слова короля, переданные в Сени, тут же разнеслись по всему войску.

В тот же вечер король велел найти и привести к нему тех русских перебежчиков, что вышли в прошлом году из города по подземному ходу. Место выхода к Днепру, помнится, защитники Смоленска взорвали, остатки забутовали камнем до самой стены. Со старым ходом тем минерам и за лето не удалось справиться. Но вот тут пришла в голову Сигизмунду мысль, что ежели те перебежчики знали про один ход, то могут знать и про второй. А раз молчат, то следует их пытать и вызнать.

Перебежчиков, однако, не нашли - ушли хитрюги еще с весны из войска. А куда - никому не известно.

Тогда Сигизмунд велел собрать всех пленных смолян в тот самый сруб в дворцовом дворе, где работали седельщики, кузнецы да чеботари, запереть их там и пытать огнем да каленым железом. Должен же хоть кто-то из них ведать про тайный ход!

И покуда палачи трудились денно и нощно у горнов, дыб да плетей, покуда сдирали они с живых кожу и вгоняли гвозди в суставы пленным, вырывали ногти им, жгли лбы, животы и глаза, король пировал по случаю удачи войска Жолкевского с Москвой то совместно с двором своим краковским, то с двором варшавским, то с воеводами. А после решил принять и прибывших к нему из Москвы бояр-изменников.

Число их было велико - самих послов более трех сотен, да еще обслуги всякой с ними вместе - раза в три-четыре больше. Для русских послов велел Сигизмунд поставить шатры в поле между Ставкой и ближайшим лесом, а прислуге предложено было самой позаботиться о крыше над головой. В Палаты свои на ночлег выбрал король только нескольких послов, кому доверял больше других...

Во-первых, Федора Никитича Романова, бывшего по повелению тушинского вора главой русской церкви, а по закону русскому - лишь одним из четырех церковных иерархов, но главное (по сведениям из Рима) - тайным помощником иезуитов, а по мнению же самого Сигизмунда - ловким и пронырливым вельможей, стервецом и пройдохой.

Во-вторых, был Иван Салтыков - друг давний Польши, верный хотя бы потому, что не уподабливался Романову в перелетстве, а, раз сменив хозяина, всегда и везде говорил, что служит королю Сигизмунду и никому более.

Третьим был Василий Васильевич Голицын - прямой потомок литовских великих князей Гедеминовичей. По кровному своему родству мог князь сей претендовать как на трон польский, так и на московский, а решил, однако, спесь усмирить и склонить голову перед Сигизмундом.

Числился бы еще в посольстве князь Мстиславский, бывший десять лет главой московской Боярской Думы, тоже Гедеминович и старейший в знатнейшем роду, принял бы и его король у себя в Палатах. Но тот то ли сам остался на Москве, то ли Жолкевский князя не выпустил - неясно. Прислал Мстиславский вместо себя дворян своих и слуг с десятка полтора - так этим место не во дворце королевском, а в шатрах в поле, вместе с остальными послами и слугами.

Одно тревожило Сигизмунда: почему нет среди послов простых крестьян? Хотя бы с десяток. Ни холопов, ни слуг дворянских да боярских, а свободных землепашцев, живущих безбедно, крепких на хозяйстве. Отсутствие их в посольстве не столько настораживало Сигизмунда, сколько вызывало в первой - воинствующе-миссионерской - половине души его досаду: крестить дворян, бояр да слуг их - это легко; переменить веру крестьянства - задача поистинне титаническая. Слыхал он, что и через шесть столетий после крещения Руси святым Владимиром, остаются в сем государстве целые уезды и волости, где люди молятся не Спасителю нашему Иисусу Христу, а идолам поганным, устраивают игрища бесовские, беснуются в ночь на Ивана Купалу, мажут кумирам своим губы кровью от приносимых в жертву птиц и зверей.

Коль нет крестьян в посольстве, то значит это, что вовсе не покорена земля русская, придется еще Сигизмунду идти через бескрайние просторы Московитии с огнем и мечом, уничтожать равно как церкви православные, так и капища славянские, топить в крови крамолу, зреющую внутри этих непроходимых лесов и топей. Годы и годы уйдут на то, чтобы выстаивать вот так перед каждым городом русским, как перед Смоленском, много денег и пороха для этого следует иметь в королевской казне. Денег, которые бстро кончаются.

Без помощи из Рима не обойтись. Ибо бесконечно богата казна папская, собиралась пятнадцать веков! Да только распоряжается ей по законам Речи Посполитой не король, а Сейм панский. И войну эту за Смоленск начал Сигизмунд на свои деньги.

Вот о том, как заставить Его Святейшество поделиться казной католического мира с Речью Посполитой, и размышлял Сигизмунд все те дни и месяцы, когда жил в новом дворце своем, построенном посреди польской военной Ставки. Пировал по разным поводам, охотился, смотрел рыцарские поединки, беседовал с московскими послами, выслушивал сообщения гонцов со всей Польши, читал письма из Рима, разглядывал приведенного к нему в Палаты пленного бывшего русского царя Василия Ивановича, его братьев и жену, а был невесел.

Целая держава лежала покорной под Сигизмундом, сам бывший ее владыка, дрожа, на коленях стоял перед троном польского короля, опустив седую плешивую голову. Как походило это на триумфы великих цезарей и самого Александра Великого! Сколько было в этом воистинне достойного Сигизмунда! Поник поверженный, но упрямый русский царь, лежали богатые подарки московских послов под ногами короля, толпились гордые победой над московитами полдьские воеводы вокруг Шуйского...

... но некрушимо стоял через реку непокорный город Смоленск с князем Шеиным во главе. Сидел в укреплениях города Калуги самозванный царь Димитрий Иванович, еще такой же самозванец объявился под Псковом - крепости, которую не смог взять сам Стефан Баторий. А еще таких городов и крепостей по всей Руси - не счесть. В старые, еще домосковские, времена называли этот край державой городов. И тоже многие хотели силой покорить Московию. В польских хрониках сколько про все про это наговорено!

Эх, кабы Сигизмунду силу Батыя! Или денег из римской казны!

Москва пала - это ладно. Татары жгли и захватывали ее десятки раз. И где они? Сами под турецким ханом, а не на Москве. Потому как боярину да купцу что под русским царем, что под татарином, что под поляком, что под каким другим иноземцем жить - все хорошо. А решает как раз тот, кого с первоначалу и не заметишь, кого среди послов московских к Сигизмунду нет... Не пришли крестьяне. Ни один.

Вот об этом и надо писать в Рим. Объяснять! Просить денег! Срочно! Пока время есть! Пока крестьянин русский не понимает происходящего! Пока он осматривается, очухивается!

И вновь звал король писарей, диктовал им, диктовал письма в Рим, посылая туда гонца за гонцом, то требуя, то умоляя папу о помощи, стараясь объяснить кардинальскому конклаву, что пятнадцатилетний сын его Владислав - всего лишь отрок, что сидеть на царстве на таком, как Русь, - это значит, не только понимать язык и веру этих людей. Надо вжиться в мир русских, уразуметь почему это: когда царь стоит на коленях перед королем, князь царский, осажденный в крепости, остается верен державе его; городская чернь, которая не видела добра-то в жизни от властителей своих, ложится костьми за них, второй год мрет от голода в крепости, но сдасться не желает. И коли Владислав вживется в русскую душу, станет истинным русским Государем - то он станет таким же русским, ибо уже не будет тогда сын королевский слугой святой римской церкви, станет ей противником.

Как стал Риму врагом Иван Заруцкий - бывший верный иезуитский шпион! Как исчезли в здешних топях и болотах многие и многие из тех, кто шел с верой в сердце в миссию свою во имя Иисуса Христа на уничтожение православие.

Но Рим в ответ молчал...

4

Весть о прибытии другого посольства - уже от засевшего в Калуге тушинского вора - показалась Сигизмунду зело забавной. Сей несносный Богданко и вправду чтил себя царем, равным владетелю трех держав: Польши, Литвы и Руси. Уж не разума ли лишился самозванец?

- Что хочет жид? - спросил Сигизмунд у принесшего ему весть о прибытии посольства герольда.

- Посол от тушинского вора заявляет, что о деле будет говорить только в твоем присутствии, - ответил герольд торжественно, ибо так повелевал говорить ему долг, а лицо выражало муку - трудно было сдерживать смех, говоря о самозванце, как о Государе.

Следовало бы королю послать навстречу воровскому послу шута. Но тот, как назло, накануне заболел, маялся где-то в дальних Сенях животом. Отправить к послу затейника Станислава Загребу, умеющего сказать в лицо человеку так больно, так обидно, что тут же вспыхивает ссора, начинается дуэль - и Загреба вытирает палаш об одежду трупа? Или просто приказать, чтобы вышли удалые гусары с плетками в руках да погнали, как дикого волка, наглого посла прочь?..

- Большой с воровским послом поезд? - спросил король, решив. что лучше все-таки заставить посланника Богданки уйти пешим, а возки его и добро оставить у себя.

Герольд ударил посохом в пол, торжественно произнес:

- Будет при нем около сотни сабель, Ваше Величество! А обоза нет.

Вот так-так! Посол - и без обоза... И сотня с саблями означает, что посол пришел со всадниками. Уж не войну ли решил объявить царик калужский Польше? Положение становилось занятным.

- А сам-то посол в санях? - спросил король. - Возок крытый или только с козырьком?

- Конный посол, Ваше Величество!

Конный! Зимой, по свежему снегу. По дороге длинной в две сотни верст! Таких послов Сигизмунд прежде не видел. Велел позвать...

Покуда ждал, рассматривал стоящих здесь же придворных. На зиму, когда война поутихла и стало ясно, что Смоленск когда-нибудь, да падет, понаехало шляхты в Ставку такое число, что в парадных Палатах места для всех не хватало. Даже сенаторы, покинувшие переставший дебатировать Сейм, стояли друг к другу плотно, касаясь кафтанами и потея от жара печей и тел. Лишь перед большим креслом, на котором сидел сам Сигизмунд, а потому выполняло оно обязанности трона, было небольшое свободное пространство, куда мог выйти любой, с кем захочет говорить король, а после опять отойти в толпу.

Герольд, уж догадавшийся, что в посланнике калужского сидельца король видеть посла русской державы не желает, решил не объявлять о пришедшем с ним и покуда не видимом королем наглеце, просто произнести громко и отчетливо:

- Пропустите, паны, гостя!

Вошел, раздвинув плечами кучно стоящих в дверях гусар, человек чуть выше среднего роста. Одет в бобровую шубу с лисьей шапкой на голове. На шапку ушло целых пять шкур - и пять ярко-рыжих хвостов свисали послу на плечи. Из-под низа бобровой шубы, стеганной парчой, выглядывали полы какой-то полосатой одежды, ниже были тонкого войлока штаны и добротной выделки сапоги с серебряными нашлепками. Даже если не видеть желтого лица с узким разрезом глаз и скудной черно-седой бородкой вокруг рта, можно было сразу догадаться, что перед королем стоит татарин.

- Ты - от Богданки послом? - удивился Сигизмунд.

- От Государя московского и всея Руси Димитрия Ивановича послом к тебе, король Речи Посполитой Сигизмунд! - торжественно и четко произнес на чистом польском языке татарин. После поклонился чинно, но с достоинством, как равный равному, как не кланялся никто из русских королю.

- Ты, пес! - возмущенно зашипел из своего угла известныйзабияка и дуэлянт ротмистр Загреба, и стал проталкиваться сквозь придворных поближе к трону. - Кланяйся, как положено по чину!

- Я - Ураз-Мамед! - сказал татарин и гордо поднял голову. - Я - царь!

Имя Ур-Мамеда было хорошо известно в Ставке Сигизмунда. Сей татарин, знали тут, был у Богданки правой рукой. Говорили даже, что право судить, казнить и миловать доверил самозванец своему главе Тайного Приказа. А еще говорили, что ни одного пленного поляка этот самый Ур-Мамед из своих застенков живым не выпускал.

Среди придворных возник невольный недовольный ропот. Загреба уж выбрался в первые ряды, и стоял, грозно шевеля усами и бровями, готовый сцепиться с татарином как только с ним окончит разговор король.

Сигизмунд знал, что Ур-Мамед является прямым потомком хана Батыя, прошедшего когда-то со своими полчищами и по Польше. Следовательно, по-татарски он звался ханом, а по-русски царем, то есть равным по званию своему и происхождению с королем. Унизить сейчас татарина - означает унизить достоинство царское и королевское вообще. Сегодня позволишь себе сказать хану, что он - не посол вовсе, а слуга самозванца - завтра твои же придворные начнут опять шушукаться, что ты - не сын своей матери, а там и до нового ратоша недалеко. Да, хочется, очень хочется махнуть сейчас рукой Загребе - и вылетит палаш из ножен матерого вояки, снесет голову узкоглазому... Но надо уметь повелевать собой.

- Ураз-Мамед? - спросил король. - Не тебя ли русские зовут Ур-Мамедом? Тот, говорили мне, храбрый воин. Рода он царского. Не родственник ои он тебе, посол?

- "Ур" - значит по-татарски "удар"! - ответил Ур-Мамед. - Русские любят это слово. Они кричат в бою: "Ура!" И мое имя "Ураз" от слова "Ур" родилось.

Речь краткая, спокойная. Смелый человек посол. И по-польски говорит хорошо. Слов знает мало, а соединяет их правильно. Впрочем, по-русски князь (или как там - хан?) тоже знает. А польский с русским схожи. Вот только непонятно: почему именно хана прислал самозванец к Сигизмунду? И знает ли татарин, что служит не сыну московского царя, а польскому жиду? И не спросишь прямо - вот незадача.

Продолжать теперь разговор - значит признать в татарине посла. Признать посла - согласиться с тем, что самозванец из Калуги - истинный царь московский Димитрий Иванович. Этого Сигизмунд не желал - и потому сказал поспешно:

- Будь нам гостем, царь Касимовский. Сам можешь жить у меня во дворце, а охрану твою возьмут на постой мои дворяне.

Ур-Мамед понял, что король решил не только не признавать его послом, но задумал разбросать касимовцев малымии отрядами по дворам, лишив незванного гостя силы. Умен Сигизмунд, но Ур-Мамед не глупее.

- Прости, король, - сказал татарин и, приложив правую ладонь к сердцу, поклонился. - Мы, татары, - народ вольный. Под деревянной крышей жить не можем. Мы поставим юрты в поле, если разрешишь.

Спорить с настырным - достоинство терять.

- Пусть будет так... - великодушно разрешил Сигизмунд, и перевел вгляд на Загребу. - Ротмистр. Проводи гостей. Солнце уж за полдень, в ночи ставить им юрты будет негоже.

Со стороны Днепра донеслись пушечные залпы. Король и придворные напрягли слух и принялись вслух гадать как полетели ядра до Смоленска, достигнут ли сегодня ответные русские снаряды польской Ставки, будут ли пожары в городе и как долго будет упорствовать князь Шеин.

О незадачливом после все словно и забыли.

5

Король знал, кому поручать заботу о незванных гостях. Догадливый Загреба тоже понимал, что его не зря приставили к татарам. И старался вовсю: говорил колкости, оскорблял Ур-Мамеда самым замысловатым образом, говорил при нем пакости об Аллахе и мусульманах в надежде вызвать гнев хана и ответный ругательные слова. Тогда можно оскорбиться и вызвать на дуэль касимовского царька, наказать его ударом палаша или, того лучше, разрубить надвое, как уже однажды получилось у Загребы в поединке с одним заносчивым шляхтичем, имени которого он и не всегда мог вспомнить.

Что уж говорил ротмистр Ур-Мамеду по дороге из дворца и на дворе, пока дошли они до ханского коня, удерживаемого двумя рослыми татарами, он и сам повторить бы не смог. И наступал Ур-Мамеду на пятки сапог, и обзывал некрещенной собакой, и делал непристойные жесты ему в лицо - касимовский царь будто не видел и не слышал Загребы. Молча шел сквозь Палаты и Сени, так же молча и не меняя выражения лица вышел на Красное крыльцо. Спутился по ступеням, подошел к своему коню и легко, по-юношески, вскочил в покрытое бараньей шкурой седло. Поднял руку над головой, крикнул что-то по-татарски - и поскакал с дворцового двора во главе огромного, пахнущего морозом, лошадиным потом, навозом и стылым железом войска. И вид этих покорных одному хану и угрюмых воинов заставил смелого Загребу язык прикусить.

Ротмистр побежал к королевской теплой конюшне, где за мзду в фунт табаку держали и его коня вместе с королевскими, вывел своего Михаську, вскочил на него и помчался вслед за Ордой.

Догнал татар уж при выезде их из Ставки.

- Вам сюда! - крикнул ротмистр, указывая в сторону узкой полоски крестьянского поля между огородами за домами Ставки и темнеющим по линии бугров лесом. Солнце уж шло к закату - и ему было интересно, как это успеют поставить татары свои войлочные шатры за столь малое время, что осталось до ночи. - Тут спокойней! - и добавил колкость. - Из Смоленска ядра не долетают, бояться нечего.

Один из татар попридержал коня, оказался рядом с Загребой, сказал по-польски:

- Не егози, пан. Убьют в спину.

Спеси у Загребы, как и у всякого шляхтича, было достаточно, чтобы вспылить и хотя бы хлестануть плеткой по морде наглого татарина, а то и убить, но ротмистру вдруг стало страшно. Он увидел себя скачущим за околицами временного городка, названного сегодня Ставкой, завтра уж порушенного и забытого, увидел чужие спины совершенно диких чужих людей и крупы их лошадей впереди себя, ощутил колючую жесткость снега и льда, выбитых копытами и вонзающихся в лицо, почувствовал свою одинокость в этом поле, в этой стране, на этой земле - и все это вместе сковало ужасом и руки, и спину ротмистра. Он понял, что ни король с его властью, ни шляхтическое достоинство рода Загреб, ни польские обычаи отвечать поединком на вызов его не защитят. Оскорбленный татарин не станет хлестать ротмистра перчаткой по лицу, не станет оскорблять в ответ и звать секундантов. Он просто убьет оскорбителя. И даже в спину, как сказал татарин.

Загреба резко осадил коня и, стоя на вздыбленной множеством копыт дороге, проложенной по снежной целине, смотрел вслед удаляющемуся в сторону леса войску и думал:

"Я - вассал короля и жизнью ради него рисковал много раз, и много раз еще рискну. Они же готовы не рисковать, а просто умереть за своего царька... - и вдруг сама собой всплыла мысль. - И русские - такие же! Они - те же татары. Они готовы умереть за то, во что верят. А я если верю во что - то за это готов не умирать, а лишь рисковать. И другие поляки так же..."

6

Спустя два дня Ур-Мамед совсем затерялся среди придворных короля Сигизмунда. На татарина уже так мало внимания обращали, что должно было казаться касимовскому царьку, что находится он не при дворе одного из самых могущественных владетелей Европы, а стоит один-одинешенек посреди пустыни. Никто ни слова не говорил Ур-Мамеду, не обращался за советом или с просьбой, никто даже не смотрел в его сторону. Все эти придворные и генералы, разодетые в шелка и бархат, нацепившие на себя драгоценные ордена с каменьями, раззолоченные сабли, повязанные дорогими кушаками, порой со златотканными сооружениями и перьями на голове выглядели столь блистательно и пышно, что лисий шестихвостый малахай[15] Ур-Мамеда, его богатый парчовый халат и настоящего сафьяна[16] сапоги блекли в сравнении с окружающим татарина великолепием. А уж разговоры, что велись в Покоях королевского дворца, казались Ур-Мамеду и вовсе бессмысленными и ненужными.

Появление посла от Лжедмитрия и то, как ловко увернулся от признания его Сигизмунд, было достаточно обсуждено еще в день приезда Ур-Мамеда, а на завтра уже на устах поляков были новые темы для разговора: все свезенные на зады королевского двора пленные смоляне умерли под пытками, но про тайных лаз внутрь крепости не рассказали; королевич Владислав не желает переходить из католичества в православие даже ради получения короны Московского царства; ночью прибыл гонец из Рима (должно быть, гонец от папы), король прочитал привезенное им письмо и не повеселел - значит опять Рим отказал дать деньги на крестовый поход; Марина Мнишек готова вот-вот разродиться в Калуге, но никто не знает чей у нее плод в чреве - Богданки-жида кровь или казака Заруцкого? Но больше всего и чаще всего говорили о новой мужской моде, пришедшей из Парижа - атласные обвязки чуть пониже правого колена. Цвет завязки означал либо печаль их обладателя, либо тоску, либо отчаянную влюбленность. А некоторые сочетания цветов должны вызывать смущение у дам и способствовать лучшему пониманию причин мужской страсти.

Двор внимал всем этим новостям с тем усердием, с каким юный любовник домогается благосклонности предмета своих желаний. Никто ни горячился, ни спорил, ни доказывал чего-то для себя важного, никто ни плакал, ни радовался услышанному или увиденному. Все одинаково вежливо улыбались, говорили пресно и умно, дамы кокетничали, мужчины щеголяли драгоценным парадом, все были вежливы друг с другом, а в случае невежливости с поклонами выходили во двор и там в поединках решали вину и правоту друг друга. Словом, королевский двор скучал...

Вот если бы Ур-Мамед обиделся, стал шуметь, требовать внимания - тогда бы нашлись защитники королевской чести, тогда бы встопорщились усы, загудела бы гневная речь, взвизгнули бы в испуге женщины, у какой иной замужней появился бы неожиданно заступник - вот тогда была бы потеха, было бы интересно жить. А так, всего-то и развлечений, что посмотреть на обгорелый труп бомбардира, пьяным уснувшим в одной из изб при пушечном наряде и потому не выскочившим с остальными наружу, когда попало в соломенную крышу "жаренное" ядро[17] смолян. Или когда сам король застал в одной из Палат известную краковскую красавицу пани Пшимановскую удовлетворяющей желания сразу трех гусар. Сам поступок красавицы удивил всех меньше, чем появление ее на следующий день на людях с беззаботным щебетанием на устах.

Красавица эта была единственой особой женского пола, что позволила себе высказаться о татарине лестно:

- Царек-то этот - огонь! - сказала она. - С виду тихий, а захочет - вспашет три борозды зараз!

В устах великосветской куртизанки подобные слова звучали, как признание высшей мужской доблести. И она бы продолжила разговор об Ур-Мамеде, и, быть может, даже смогла бы уязвить татарина или наоборот, но тут в разговор вмешался вбежавший в Парадную Палату юный паж Йозеф Каминьский.

- Пожар! - закричал он. - Дворец горит!

Придворные на мгновение застыли, повернув головы в сторону пажа, вытаращив глаза, и тут же все разом бросились к дверям...

Нет слова более страшного на Руси, чем "пожар". Деревянные города сгорали в считанные часы, сотни людей вспыхивали факелами и гибли в корчах, еще больше народа задыхалось в дыму или оказывалось погребенными под рухнувшими крышами и стенами, раздавленными ногами рвущихся из огня и дыма родичей. Само слово "пожар" рождало в душах людских такой ужас, что все прочие чувстства исчезали напрочь. Оставался лишь животный страх, кидающий всех, услышавших этот звук, прочь из домов, из городов, на волю, в поле...

Придворные толкались, давили друг друга. Двери были узкими, люди одеты по-зимнему - толсто и плотно, - придворных было много. Они пыхтели, сопели, хрипели, но молчали до того момента, когда из кого-то первого не прорвался крик:

- Окна! Окна бейте!

- А-а!.. Мать твою!.. Курва матка пердоляна![18].. - заорали разом все. - Пропусти!.. Гадина!.. Убью!..

Толпа на мгновение отпала от дверей и пошатнулась в сторону некрупных, застекленных цветным в свинцовой сетке стеклом окон, но потом распалась надвое: одни продолжили ломиться в двери, другие полезли в окна.

Звона битых стекол за общим криком слышно не было, мужские плечи и женские зады с трудом продирались сквозь оконные проемы, сквозь мат-перемат слышался треск рвущихся материи и кожи.

Сигизмунд сидел в кресле, смотрел на сумячуюся толпу спокойно, с легкой брезгливостью на лице - шутка удалась: паж прокричал о пожаре по приказу короля, решившего еще вчера пошалить таким образом. Но почему не смешно королю, отчего так хмуро его чело при виде беснующихся придворных?

Никто - от обвешанных золотым оружием и орденами генералов до простых чашечников, от важных сенаторов до смердящих луком подносчиков - не бросился на помощь королю, не закричал, что прежде надо вывести из горящего дома властелина половины Европы, а уж потом спасаться самим. Вчера, задумав шутку, мыслилось Сигизмунду, что будет смешно слушать ему спор вельмож о том, кто первым подаст руку ему, чтобы помочь сойти с трона, кто бросит свой нарядный плащ в окно, чтобы разбить стекло, кто ляжет на пол. чтобы королю было удобней, встав на его спину, выбраться наружу. Вчера Сигизмунд думал, что потешится над всем этим, а скажет о своей шутке уже на улице, во дворе, чтобы посмеяться вместе с придворными, потрепать по плечам наиболее верных и проворных, пожаловать их новыми землями - из числа так нежданно приваливших короне польской земель русских.

Но ни один не бросился спасать своего короля, все боялись лишь за свою шкуру, все страшились слова "пожар" в этой дикой, сплошь лесной стране больше гнева королевского. В палате стоял животный вой, слышался треск ломаемой мебели, короткие, приглушенные сжавшимися в спазмах горлами выкрики, треск материи, хруп драгоценных камней под каблуками. Ущерб понесли магнаты да шляхта такой, что простой шуткой королевской объяснить случившегося нельзя, оплатить казной будет слишком дорого.

Король перенес взгляд на прижавшегося спиной к стене у двери Каминьского и взглядом приказал ему подойти.

Паж рванулся сквозь толпу, чудом не упал никому под ноги, и оказался возле короля как раз в тот момент, когда косяки входных дверей не выдержали напора и рухнули внутрь сеней.

Король вынул из кармана маленький курковый пистолет с серебряной насечкой, который носил всегда с собой, быстро приставил ко лбу пажа и нажал на курок. Звук выстрела потонул в шуме удара косяка о пол и упавших на него людей. Каминьский со срезанной пулей головой отлетел от кресла и распластался, раскинув руки в стороны, облитый от бровей до шеи собственной кровью.

И вот тут король увидел стоящего у стены и спокойно наблюдающего за происходящим татарина. Ур-Мамед не бесновался в толпе, не рвался ни в окна, ни в двери. Он стоял у дальней от окон стены, слегка касаясь ее правым плечом, положив левую руку на рукоять висевшей у левого бока сабли. "Левша... - подумал король; левшей он с детских лет не любил, побаивался, считая, как и все шведы, их подсобниками дьявола. - Видел все... Расскажет..."

Сигизмунд заметил вдруг, что глаза у татарина не узкие, как говорили все и считал сам он, а большие, карие, даже красивые. Король подумал, что годами Ур-Мамед хоть и не старше пленного царя Василия Ивановича, виденного Сигизмундом в этой Палате, а по матерости и мужской силе значительно превосходит Шуйского. Таких вот по годам стариков, а телом еще крепких воинов дядя его, бывший тоже польским королем, предпочитал брать к себе в охрану. Сигизмунд Второй говорил, что молодые легко служат и легко предают, а старики если уж идут на службу, то идут за своего господина на смерть. Зело верен должен быть Ур-Мамед своему калужскому вору.

Люди еще толкались, толпились у дверей и окон, еще хрустели чьи-то кости под чужими каблуками, раздавались стоны и вскрики боли, но уже в движении толпы обнаружилась какая-то странная упорядоченность: знатным давали дорогу менее родовитые, а оказавшиеся сзади стали оборачиваться в сторону короля, все еще сидящего на кресле и продолжающего смотреть татарину в глаза.

Вот тут-то наступил момент тишины, то мгновение, когда кричащие переводили дыхание, а молчащие и дерущиеся лишь занесли ноги-руки, момент тишина, жизни которой в другое время и не заметишь из-за ничтожности ее и бессильности оного. Но именно в этот момент раздался спокойный голос Ур-Мамеда:

- Слуга твой, король, солгал... Дыма нет.

- И-и-и-и!!! - завопил тут по-щенячьи чей-то тонкий бабий голос. - Больно!

И толпа тотчас загудела по-иному: сердито, обиженно, растерянно.

Несколько из стоящих сзади ото всех придворных бросились к королю. В глазах их владыка трех держав увидел жалобную просьбу простить их вину. Страх ли тому был причиной, смущение ли - корорль не понял, - но глаза их показались Сигизмунду узкими и слишком маленькими в сравнении с глазами Ур-Мамеда.

7

Ночью Сигизмунду не спалось. Не муки совести терзали его - в конце концов, помолился же он перед сном, покаялся духовнику в содеянном, принял от него прощение, пообещал за смерть пажа отписать святой римской церкви угодия всех православных монастырей Рязанщины, когда войдут туда польские войска, - из-за чего было еще страдать?...

Думал король о татарине - единственном, кто видел, как появился пистолет в руке короля, полыхнул огнем и снова скрылся в складках платья. Ур-Мамед и про дым-то сказал, что его, дескать, нет, только потому, что в Палате дымом пахло, пороховым. А выстрел был хоть и тихим, но мог быть кем-то и услышан. Только не до выстрела было придворным в тот момент, не поняли они откуда стреляли и почему. Сейчас вот тоже лежат в своих постелях, вспоминают про свою трусость при слове "пожар" и думают: кто прикончил пажа, зачем убитый кричал про пожар, когда огня и в помине во всей Ставке не было?

Сигизмунд и сейчас, лежа в постели, считал, что поступил в тот момент мудро, как должно поступать королям, не ведающим страха и мыслящим высоко. Надо было убить пажа - виновника суматохи, от которого пострадало много знатной шляхты. И что кто-то может заподозрить в убийстве своего короля, его тоже не смущало: те, кого помяло в суматохе, кого потерзали основательно - те за подобное подозрение короля еще и возлюбят, им смерть пажа - во успокоение; прочие же устрашатся мужества Сигизмунда и будуть помнить о том его поступке долго, не решатся в следующий раз на ратош.

Думалось об Ур-Мамеде королю от того, что в момент, когда татарин заявил, что никакого пожара нет, в голове Сигизмунда мелькнула некая догадка - и тотчас исчезла. И теперь он пытался вспомнить ее... и не мог. В том, что мысль сия весьма важна, король был уверен, и утеря эта тревожила его, мешала сну.

От натопленной с вечера печи в Опочивальне было жарко, промушенный воздух лип к гортани. Королю хотелось пить, но тянуться к шнурку со звонком - значит, оповестить весь двор о том, что у Сигизмунда бессонница. А это значит, что с утра весь двор будет перешептываться об этом, вслух постараются не говорить, но всякой головой станут думать, что нервничает король от того, что так поступил с каким-то там пажом, что вовсе не решителен и смел старший в роде Ваза, а такой же нюня и рохля, как принц Гамлет из пьесы любимого при краковском дворце англичанина Шекспира.

Мысль о Шекспире, живущем где-то на английских островах, пишущем для утех толпы и на радость европейским королям комедии и трагедии, отвлекла Сигизмунда от дум об Ур-Мамеде.

Пьесы и стихи англичанина любил польский король слушать в минуты бессоницы. Помнится, во время ратоша польской шляхты было одно удовольствие Сигизмунду - послушать перед сном пересказ шекспировских историй толмачом[19] с английского. Особенно приятно было слушать хронику о короле Генрихе Четвертом, пересказываемую толмачом прямо с листа. Добрый был толмач, хорошо знал английский, словно родной. И голос имел особенный - под бормотание его Сигизмунду одновременно и спалось и не спалось: король даже грезил подчас, представляя именно себя тем английским королем. Как много было общего в судьбе его самого и в судьбе умершего двести лет назад Генриха, какие точные слова находил далекий от бунтующей Польши английский бард, рассказывающий о прошлом своей страны так, словно сам присутствовал при битвах Генриха, знал, как мыслит великий Государь:

"...Хоть до сих пор волненьям нет конца,

Пора подумать об успокоенье

И подготовке будущей войны,

На этот раз далеко на чужбине.

Отчизна наша больше уст своих

Не будет обагрять сыновьей кровью.

Война не будет разорять полей,

Топтать полей подковами не будет.

Глазами, как огни недобрых звезд,

Смотреть не будут братья друг на друга.

Не будут поножовщина и кровь

Разъединять людей одной породы..."[20]

Вот истинный король! Какая мощь! Какая сила в каждом слове!

Слишком жарко в Опочивальне. В Германии и Швеции окна делают так, что можно изнутри поднять их и впустить толику свежего воздуха. Руссские же и для себя, и для дворца королевского окна в стены вставляют плотно, конопатят мхом, стекла в рамах обмазывают глиной по краям и ставят вторые рамы. Все - для того, чтобы сберечь тепло. А для проветривания открывают только двери.

Но за деврью слуги. И слуги должны думать, что король спокоен и крепко спит.

Граф Горсей[21], оставивший королю проездом через Польшу в Москву стопку листов с переписанными от руки пьесами Шекспира, рассказыывал Сигизмунду, что в Лондоне эти словесные картинки хорошо принимают и чернь, и аристократы, и сам король. Государь английский, говорил бывший посол Англии в Москве, платит Шекспиру из собственной казны так щедро, что словодел содержит большую труппу актеров - явление невозможное в Речи Посполитой.

Да-а... вот если бы Польша была только островом и оставалась раздираемая лишь своими Ланкастерами и Йорками. Англиийскому королю править удобней - внешний враг может к его землячм только плыть. Собралась Испания воевать Великобританию - и одна лишь буря превратила с Божьей помощью Великую Армаду в кучу щепок на воде[22].

А Польше каково? С дной стороны - алчная Австрия, с угла подпирают османы, с запада давят прусаки, с севера - шведы. Один выход, одно движение у Речи Посполитой - на восток, принимая в себя Русь, укрепляясь на ее просторах. С помощью святой римской церкви, разумеется. Ибо новый Крестовый поход на Святую землю должен теперь начаться из Польши, через Русь, а уж потом сквозь Османскую империю на Иерусалим. Приведение в лоно истинной церкви миллионов русских, татар и османов, сумасбродных казаков и греков поставит Сигизмунда в один ряд с Людовиком Святым Французским, с Ричардом Львиное Сердце Английским...

Здесь Сигизмунд сбился. Хотелось назвать еще кого-нибудь до счастливого счета "три", но более никого равными себе в истории христианства не нашел - и решил, что так тому и быть: пусть будет он равным двум - сам третий, то есть самый главный и самый важный крестоносец. И раз так, то Сигизмунду Третьему Вазе и быть тем самым освободителем гроба Господня, о котором твердила ему в детстве кормилица-полька, когда крестила по-католически и говорила, что шведы-протестанты - еретики. Именно благодаря этой кормилице Сигизмунд только считался в Швеции протестантом, а в душе оставался верным католиком. И когда встал вопрос, к какой партии ему примкнуть, Сигизмунд, ни минуты не раздумывая, принял сторону католиков. К сожалению, победили протестанты, и на трон шведский вступил проклятый Карл. Не выбери Сейм польский Сигизмунда королем, не знал бы нынешний повелитель Речи Посполитой как быть и где приклонить голову. Но звезда его счастья воссияла - противники ратошцы повержены, польские легионы стоят в столице загадочной Московитии. Мог ли даже мечтать об этом какой король английский? А вот поди ж ты - Англии понадобился не Сигизмунд Великий, а какой-то там актеришка Шекспир. Да... придется по возвращению в новую столицу Речи Посполитой Варшаву поискать поскать какого-нибудь своего Шекуспира - польского. Ибо Шекспиры Государям нужны не менее великих полководцев. А может, даже и поболее...

Мысли Сигизмунда прервались. Он вдруг понял, как ему можно проветрить Опочивальню и наконец-то уснуть. Вскочил с постели и, пробежав босиком до гобелена с резвящимися на нем фавнами, нырнул за полотно, отворил дверь, ведущую в тайные переходы дворца...

Переходы эти не отапливали, конечно, и даже плохо проконопатили, отчего в щелях между бревен король во время своих проходов по ним со свечой в руке замечал белые полосы изморози.

Дохнуло холодом - и король спереди разом озяб. Хотел отскочить и быстро спрятаться в постели, но передумал. Дверь притворил, оставив узкую щель, и бегом на цыпочках вернулся к кровати.

Уже забравшись под пуховик и согревшись, подумал:

"Почему Русь столь студеная? Швеция много дальше к северу, чем Смоленск, а там теплее..."

Вспомнилось детство, ласковое солнце в зимние дни, катания на коньках и на санках. На Руси король подобного не видел. Надо будет после коронации в Москве повелеть, чтобы были в этой дикой стране зимние игрища и потехи. Народ должен уметь веселиться и без Шекспира... Раз не породили своего.

А еще надо татар искоренить. Да, искоренить... Русские с татарами рядом, почитай, лет триста жили, потому и отатарились. А их вон сколько - русских-то! Поляков будет поменьше, им отатариваться никак нельзя...

Дышалось в Опочивальне легче, сквозняк из-за гобелена уже основательно выстудил Опочивальню. Веки короля смеживались, наваливался сон...

Надо бы встать, затворить дверь или позвонить слугам и велеть. чтобы сделали это они, но жаль было расставаться с дремотой, подумалось, что все произойдет само собой...

"Татары... Ур-Мамеда надо того... - еще думал он. - Ур-Мамед видел... А я - король..." - в памяти вдруг всплыли строки из шекспировской пьесы:

"... Отныне близкие и земляки

Окажутся в одном ряду друг с другом.

Клинок войны, как нож в худом чехле,

Не будет ранить своего владельца.

Отныне наша цель - Господень гроб.

Сплотимся для Крестового похода!

Составим ополченье англичан,

Которых руки в материнском чреве

Крестом сложились, как бы клятву дав

Освободить мечом Святую землю

С пречистыми следами ног Того,

Кто пригвожден к Кресту был в этом крае

Четырнадцать веков тому назад..."[23]

- и король уснул...

8

Утром двор обсуждал две новости: во-первых, король простудился и лежит в бреду; во-вторых, татары Ур-Мамеда прошедшей ночью сняли свои шатры-юрты и ушли с поля, где велел король им стоять.

Слух о том, что у короля нервная горячка из-за вчерашней суматохи, пресекся скоро - лекаря да бабки-няньки, помогавшие врачам в уходе за больным, в один голос говорили, что король простыл, весь горит и в груди у него хрипит. А слуги, отвечающие за покой Сигизмунда, сказали, что утром оказалась Опочивальня выморожена, король лежал свернувшись клубком под пуховым одеялом замерзший так, что его с трудом разогнули. Печь оставалась еще теплой - значит, решили при дворе, кто-то нарочно выстудил Опочивальню, чтобы уничтожить короля.

Заговор! Какое страшное и одновременно долгожданное слово! Заговор против короля! Кто-то осмелился поднять руку на властителя трех держав! И этого кого-то нужно было срочно найти.

Кто и как искал - никому не было доподлинно известно, только вдруг около полудня глашатай объявил, что двое русских мужиков - из тридцати, стровиших королевский дворец в Ставке (остальных просто не успели найти) - приговорены к повешению за злонамерение против здоровья короля.

Не успел голос глашатая умолкнуть, как тела несчастных под грохот барабанов забились в накинутых на шеи веревках над дырявым дощатым помостом.

И тогда же кем-то из придворных была высказана мысль, что в болезни короля виноваты вовсе не русские плотники, а татары во главе с Ур-Мамедом. И слово это тут же подхватилось всем королевским двором:

- Это татарская порча поразила короля, ибо неверные прознали про стремление Сигизмунда возглавить Крестовый поход на восток и решили чародейством своим извести его.

Мысль о чародействе татарском сразу поставила все на свои места: татары застудили короля - и быстро покинули Ставку. Догонять их теперь - себе дороже. Пусть уходят, решили все, а придворным важнее сейчас быть возле короля, следить за тем, как Сигизмунд поправляется... или умирает.

За разговорами этими и пересудами никто и не заметил, как прекратилась польская канонада по Смоленску. Это верные королю бомбардиры подумали, что больному властелину будет громкое бабаханье мешать - и решили со стрельбой повременить.

Так и остались памятью о глупой шалости короля с пожаром: его болезнь, перерыв в бомбардировке Смоленска, двое повешенных да взрытая копытами татарских коней дорога, убегающая в строну Калуги.

* * *

Политические интриги имеют свойство быть сотворяемыми нечисто только потому, что задумываются интриги людьми многими, совершенно друг другу незнакомыми, а потому одна задумка противоречит подчам другой. Мешает всякий всякому, даже если у них уцель одна. Гнев Ур-Мамеда на Богданку и презрение к самозванцу Ивана Заруцкого имели различные корни, а уж спокойная неприязнь тети Сули с дядей Сеней отличалась от клокочущей ярости бывшего мниха Сергия столь явственно, что не могли все их желания даже при наличии общей цели свестись к принятию единого решения и к единой долговременной интриги.

Убить Богданку каждый из участников заговора мог и самостоятельно. Для этого достаточно было пожертвовать собой. Но для каждого из названных людей цена жизни самозванца была гораздо ниже собственной. А главное - у каждого были обязанности перед своими близкими: у Заруцкого - перед вот-вот готовой разродиться Мариной Мнишек, у дяди Семы с тетей Сулей - перед живушими где-то в Польше детьми и внуками, у Мойши-Мишки - перед людьми, пославшими его на мучения на дыбе, но не на смерть, у мниха Сергия - неизвестно перед кем, ибо кто-то у него близкий все-таки был, ибо отсылал он через беглецов из Калуги утаенные из казны дяди Семы медяки в Малоярославец.

У хана Ур-Мамеда единственный сын был в полоне у самозванца, и неудачная попытка нападения на Богданку оборвала бы весь его ханский род. Жизнь бывшего тушинского вора, ставшего калужским цариком, повисла на волоске тоненьком, но крепком, ибо желающих чужой смерти на свете много, а умеющих толково пожеротвовать собой - малые единицы

(продолжение следует)

Продолжение

Copyright (c) "Русский переплет"