Валерий Куклин

Исторический роман-хроника

(продолжение двадцать второе)

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

С М Е Р Т Ь К А Р Л И Ц Ы

О том, как человечку негодному и по-своему несчастному попал в руки важный документ, ставший ценой жизни этого человека

1

В ночь с 20 на 21 сентября - в разгар бабьего лета, когда клен полыхает так, что виден и в темень, морозец еще не прихватил луж, а желтые листья тополей кажутся сидящими на ветках крепко, вовсе не похожими на скрученную полупрель опавшей еще в августе с вершин берез листвы, - полки войска польского тихо вошли в Тверские ворота и, спокойно пройдя через Ямской Посад, оказались в Занеглименье, откуда вступили в Китай-город...

Люди после судили да рядили: отчего в ту ночь не увидели русские дозорные поляков, почему не ударили в набат? А еще спрашивали: кто отпер и гостеприимно распахнул ворота, убрал караульщиков по всему пути польского войска? Почему дома, где остановились в первый день жолнеры, оказались заблаговременно освобождены, а корм для коней запасен впрок? И Палаты те кстати оказались добротными да просторными, с большими дворами, с собственными выходами к ручьям да подземным ключам, а то и со своими колодцами...

Не иначе, как измена...

Спрашивать, кто изменил, было ни к чему - в то же утро москвичи узнали имена главных творцов злодеяния, верных слуг да новых соратников пана гетмана Жолкневского: князя Федора Ивановича Мстиславского, князя Ивана Воротынского, князя Андрея Трубецкого, боярина Ивана Никитича Романова, боярина Федора Шереметьева и князя Бориса Лыкова-Оболенского, не считая их слуг, дворян, баб и прочей живности. Наизнатнейшие и наиродовитейшие из москвичей самолично вышли на Лобное место на Пожаре и объявили народу русскому, что Дума боряская в едином согласии порешила поляков в Москву свободно впустить, дабы не вошел в нее самозванец Богданко со своим богомерзким войском и дабы был страх у пана Яна Петра Сапеги и пана Лисовского - воинов, не подчиненных королю польскому, бесчинствующих на русских просторах самовольно, - вожделеть Москву. Земля русская, сказали далее бояре, сама склоняет главу свою пред силой Речи Посполитой и великим королем ее Сигизмундом Третьим Вазой. А посему быть Москве отныне не столицей русской, а обычным градом под рукой верного королевского полководца - пана гетмана Жолкневского, разума великого, достоинств высоких.

И москвичи, четыре года кряду выдерживавшие осады, положившие под стенами города родных и близких, отразившие и Болотникова, и тушинского вора, и Сапегу, и Лисовского, разом оказались во власти тех, кто и не воевал врагов, не грозил и даже не выстрелил в их сторону.

Показался бы чудом такой бесславный конец столь долгой осаде, кабы не было позорно принимать москвичам мысль о том, что жертвы, принесенные ими, многотысячные смерти от голода и ран, оказались напрасными.

Ощерился народ, выслушал сообщение бояр без криков, почти что молча; быстро разошлись люди с Пожара, вернулись в дома свои и принялись собирать да прятать снедь и оружие, ибо знал каждый теперь, что хоть осаде и конец пришел, а долго без дела стоять поляки не станут, обязательно примутся грабить москвичей да охранять гетмана своего и короля, которого ждут уж бояре в гости. И так споро прятали оружие москвичи, что на разговоры не хватало времени. Бабы их, встревоженные угрюмостью и деловитостью мужей, только переглядывались да печально вслюпывали носами - чуяли, должно быть, что долгожданный конец войне оказался всего лишь передышкой перед боем еще более грозным...

2

Велик был разумом гетман Жолкневский. То понимал старый вояка, чего не могли разуметь ни в Кракове, ни в Варшаве, ни в Риме при дворе папы, ни король Сигизмунд под Смоленском, ни даже сами бояре московские: не быть Москве и земле русской под поляком долго, не удержать сию силу в узде ни большей силой, ни ласкою. Нет объяснения тому, отчего народ сей разноплеменный, многоязычный и многобожный оказывается столь сплоченным в минуты опасности, способным на столь лютую жертвенность, на какую способны были разве что древние римляне. Ужель и вправду слова давно почившего Великого Князя Ивана о том, что Москва - есть Третий Рим, и есть чуду этому объяснение? Не верил тому многомудрый пан гетман, почитал глупостью книжной, написанной каким-нибудь благоглупым монахом, но никак не произнесенной Иваном Третьим, а все же иного объяснения, сколько ни думал об этом, не находил...

Сам пан главный гетман войска польского в Москву вошел не по собственному разумению, а по приказу, полученному из-под Смоленска. Велел ему Сигизмунд Москву взять хоть приступом, хоть хитростью, ибо воинов, как донесли ему, в русской столице после сражения под Клушино не осталось. Очень важно было Сигизмунду показать Риму силу свою и готовность обратить в католическую веру целую державу православную. Так и написал король главному гетману, что захват Москвы обеспечит присылку денег в казну от папы и позволит набрать немецких рейтаров для помощи в колонизации Руси.

Не поверил пан главный гетман обещаниям папы римского, но приказ короля выполнил, хотя и по-своему: не стал брать приступом три ряда крепостных стен Москвы, а просто послал Ивана Никитича Салтыкова, прижившегося в его войске, к князю Федору Ивановичу Мстиславскому, сидящему в Кремле, с письмом. А в письме том, не обещал гетман никаких особых наград ни князю, ни возможным его сторонникам, а просто велел отпереть Тверские ворота Земляного города и впустить польское войско в город. Отослал то письмо Федору Ивановичу - и подумал даже, что оскорбится родовитый князь, вспомнит про кровь свою Гедеминичевскую, крикинет рати клич, сам влезет на стены и примет грудью пулю польскую.

Ан обманулся Жолкневский в старшем князе Думы Боярской . бояре московские во главе с Мстиславским сами отперли ворота, сами впустили войско, сами объявили народу о своей измене, а после пришли ко двору Посольского Приказа, где пан главный гетман остановился в первый день, упали перед Жолкневским на колени и принялись просить о милости. С боярами и слуги их пришли, и дворяне, бабы какие-то, всякий еще сброд. Все в ногах лежат, в грязи валяются, пощадить просят...

Но глянул гетман - а числом изменников едва четыре сотни наберется. Где же остальной народ московский? Почему не пришли вслед за князьями-боярами на Ильинку, на Посольский Двор хотя бы не из желания пасть на колени перед чужеземным воеводой, а любопытства ради? Разошлись москвичи под домам. Испугались, стало быть. Или озлобились. Задумались...

А думка народная - она всякой власти беда. Коли думает народ - у бояр шапки трясутся, у дворян дома горят, у царей да королей троны рушатся. Так пану Жолкневскому один пленный русич говорил - из тех, кто до последнего дня боролся с поляками, жег дома, в которых на постое войско королевское устраивалось. Смелый был мужик, мудрый. Жаль, что поторопились жолнеры повесить его. Вот сейчас бы с ним поговорить, спросить: отчего это не пришел народ московский на Посольский Двор?

Выслушал гетман бояр - и согласился со штабом своим в Кремль перебраться. А чего зря кочевряжиться? Кремль - крепость знатная, таких по всей Европе едва ли еще одну найдешь. В нем годы можно оборону держать. А тут задаром дают, со всеми припасами пороховыми да съестными, соглашаются дворы и усадьбы боярские за стены выкинуть, монастыри ополовинить, черному люду вход внутрь Кремля запретить. О таком раздолье в белокаменной никакой Великий Князь московский и мечтать не мог, а уж польскому воеводе от такой чести и вовсе грех отказываться.

Вошли поляки в Кремль...

3

- Ты, Иван Никитич, не обессудь, а доверия к тебе у меня шибкого нет, - признался гетман Салтыкову, когда, осмотрев Палаты царские, остались они одни в Сенях при Грановитой Палате. - Был лет триста тому назад великий воитель. Имя ему - Чингиз - хан. Слыхал, небось? Татарин он. С войском своим от самого Китая до Германии и Венгрии дошел. Так вот... хан тот изменников шибко любил... до тех пор, пока они нужны были. Осаждает хан город - посылает тем, на кого надежду питает, богатые подарки, золотые знаки отличия, обещает милости великие. Отопрут ворота изменники, введет войско Чингиз-хан, так первыми казнит тех, кто ему ворота отпер. Потому как, говорил он, не должны воины татарские видеть живых изменников, чтобы и мысли не было у них следовать их примеру.

Речь держал пан гетман по-польски. И потому, что польскую мову Салтыков разумел недурно, и потому, что говорить о подобном было сподручней на языке для себя родном. А еще хотелось Жолкневскому уязвить боярина, показать Салтыкову истинную цену его в тринадцать серебренников, ибо более всех на свете не любил высокродный пан и польский рыцарь людей без чести и без совести - таких вот предателей рода своего и народа.

В ратошные годы, помнится, привели ему плененного польского шляхтича из знаменитой семьи Тарло. Юн был рыцарь, вины особой перед Сигизмундом иметь не мог, ибо обманут был дружком своим - тоже из шляхтичей, да из мелких, - да и в битве участвовать не успел, кровью слуг королевских рук не обагрил... А встал юнец безусый перед Жолкневским гордо, голову поднял высоко и молвил, что плен для него - хуже всякого позора и что пусть пан гетман велит казнить его, дабы честь рода Тарло была не посрамлена этим пленением.

А Салтыков плевок в лицо получил - и не утерся, улыбнулся лишь, ответил:

- Мудрым воителем был Чингиз-хан. На Руси про подвиги его знают. И про хана Батыя, внука его, прошедшего через Русь до Польши, тоже ведают. Только ведь были они язычниками безбожными, пан главный гетман, а мы с тобой - христиане. Коли станешь вешать ты верных слуг своих и попощников, один в городе останешься. И как выживешь? Съестного в Кремле и впрямь на два года твоему войску хватит, а вот без хлеба да соли это изобилие тебе будет ни к чему. Его доставлять из Рязанщины надо. Войском за хлебом не пойдешь - Кремль ослабишь. Вот и оказывается, что без помощи нашей тебе, пан, не обойтись. А доверие... Что ж, прибудет на Москву новый Государь - пусть Сигизмуннд и решает кому из нас доверять, а кому нет. Мы же с тобой - слуги короля верные. И сам ты - не хан Чингиз.

Ответ звучал вызывающе. Так предатели не говорили с гетманом еще ни разу. А Жолкневский этого брата на своем пути встречал не один десяток. Ужель и у Салтыкова может остаться гордость? Нет, пожалуй. Предатель - он ведь, как собака: зубы может и оскалить, а хвост при этом поджимает, надеется на хозяйскую милость. Счастье боярину, что одни они в Сенях - будь сказано сие при постороннем, пришлось бы пану гетману наказать Салтыкова. А сейчас достаточно улыбнуться и потрепать Ивана Никитича за бородатую щеку, сказав:

- Ловко ответить можешь, шельма. Люблю таких.

И пошел по Снеям прочь, чувствуя спиной злобный взгляд опешившего от неожиданной гетманской ласки Салтыкова.

4

Разговор тот слышала карлица, сидевшая в печном колодце по старой своей привычке жить при дворце и быть всегда незаметной. Этот колодец когда-то выложили по приказу главы Тайного Приказа Малюты Скуратова для того, чтобы жил в нем соглядатай, был в тепле и мог слышать все, что говорят не для посторонних ушей. Очень удобное место - многие, выходя из Грановитой, возбужденные и уставшие лицедействовать в Палате, спешили высказаться, излить свой гнев либо досаду прямо здесь, в Сенях, не догадываясь, что слышит их спрятанная в печной стене памятливая карлица. При царе Иване Васильевиче многие за недержание языка в этом месте голов лишились.

А была Лушка характером злоблива. Невнимание к себе расценивала, как оскорбление. Знавшие ее в юности часто удивлялись, как это в таком маленьком теле умудряется содержаться так много злости к людям. Памяти она была совершенной - помнила дословно все, что ни услышит, в течение десятилетий, поэтому даже случайно оброненное кем-то слово было для нее кладезем знаний. В детские годы она торговала своей способностью, шантажируя болтунов и получая от них за молчание мзду. Когда же привезли Лушку в Москву и передали в услужение Малюте Скуратову, она обрела истинное свое призвание: маленький рост и крепкая память поставили ее выше всех слухачей дворца, злобная натура и откровенное презрение к людям отдалило от собратьев по ремеслу и сделало все сообщенное ей главе Тайного Приказа - а больше она никому не подчинялась в своей жизни - достойным полной веры, не нуждающимся в проверке. Так переходила она от Малюты к Семену Годунову, потом к Басманову, к Туренину, предавая прежнего хозяина своего без всяких угрызений совести, ибо в глубине души считала их слугами себе, а не себя в услужении им.

По свержении Шуйского Туренин вспомнил о ней и велел найти Лушку, чтобы обязать ее работать Шуйскому на пользу, но ловкая карлица послужила ему малость, пообщалась, да и исчезла глубоко в тайниках известного ей вот уже четверть века Кремля - и хитрый князь остался с носом. При входе же поляков в Кремль карлица запаслась вяленой рыбой с водой, и спряталась в печном колодце при Грановитой Палате.

Ибо в сравнении с другими дознаями и слухачами Тайного Приказа Лушка обладала недюжинным умом и хваткой. Она знала, что ремесло слухача нужно каждому правителю и во все времена, стоимость подобных способностей и опыта настолько высока, что она сама может назначать товару своему цену. Но при этом и покупателю надо знать, что не продешевил. А для этого должна она ведать о польском гетмане такое, о чем никто и не подозревает. Сумеет узнать - будет служить Жолкневскому, а нет - не иметь пану гетману знатого слухача.

И вот первый подслушанный разговор...

Кому он интересен, для кого он важен? Вот в чем вопрос! Умение ловкого слухача - не просто запомнить и понять, что сказал кто-то, а правильно оценить услышанное и успеть передать сведения вовремя и непременно тому лицу, которое в этих сведениях особенно нуждается.

Долга служить главам Тайных Приказов Лушка никогда намерения не имела, на пользу державе служила скорее за страх, чем на совесть. Боялась того же Малюту . да. Страшилась Семена Годунова . конечно. Трепетала при одном имени преемника его Басманова и радовалась гибели оного. От радости той и к Туренину сама пришла, а когда руку тяжелую княжескую ощутила на себе - то и запрезирала главу Тайного Приказа при Шуйском. Ибо силу свою знала она уже доподлинно, сведения свои продавала с умом: кому было выгодно знать что попроще, тот и узнавал через других людей. Лушка же ведала тайны сокровенные государевых друзей и недругов. Потому сама платила слушам царским за верность и услышанное. А уж верные те люди, имея свою часть государевой награды, берегли Лушку пуще собственного глаза. Многие на ней нажились, построили хоромы в Зарядье и в Замоскворечье. Сама же она все заработанное переводила в золото и прятала в тайном месте внутри Кремля. Никто не знал о том кладе, не догадывался о нем.

Итак, кому интересен тот разговор пана главного гетмана с Салтыковым? Кому важно знать, что предатель не люб нынешнему властителю Москвы? И насколько важно это знать кому-то?

Долго думала о том Лушка, сидя в печном колодце, дыша теплой горькой пылью, пока не призналась сама себе, что кроме Ивана Заруцкого нет человека на Руси, который бы по достоинству оценил ею услышанное. И как не сердилась на себя Лушка за свою слабость, а все же решила написать слово в слово сказанное боярином и гетманом и передать ту цидульку человеку, который снесет донос атаману недавних тушинских, а ныне вольных казаков.

Слабостью Лушки была долголетняя затаенная влюбленность ее в Ивана Мартыновича, случившаяся еще в те годы, когда сидел на Престоле московском Борис Годунов, а Заруцкого разыскивали Разбойный, Посольский и Тайный Приказы с разрешением имать его и тут же казнить без суда и следствия[1]. То, что слышала и знала о Заруцком Лушка, поражало ее воображение больше, чем разговоры о том или ином чуде, свершавшимся со святыми иконами на Руси. О многом говорили писари, дьяки, дворяне, бояре да цари, не ведая при этом, что каждое слово их стережет карлица и записывает на ум. Друг друга из-за тайн им известных изводили насмерть, а о ней, убогой, и не подозревали.

А она все знала и все слышала. О том, например, что в день убийства царевича Димитрия в Угличе был там человек, похожий на Заруцкого, и именно он помог Нагому поднять город на бунт, звонил в колокола набатом. Или что был Заруцкий в большой дружбе с Романовыми-Захарьиными-Никитичами и предлагал им от имени польского короля и римского папы московский трон. Или что впереди первого самозванного Димитрия шел Заруцкий со словом в его пользу, помогал изменникам открывать ворота крепостей ложному царевичу...

Но воочию увидела и узнала Ивана Мартыновича по-настоящему Лушка в год смерти царя Бориса. Никого, кроме них двоих, не осталось на белом свете, кто бы знал доподлинно чем и как извели многомудрого Годунова для того, чтобы возвести на Престол Лжедмитрия. Говорили на Москве по-разному, судил да рядил по своему глупому разумению каждый москвич. А вот Лушка знала доподлинно, что отраву давали Борису в любимой им золотой чаше, которую мыли и чистили основательно, а вытирали полотенцем белым, как снег. Вот те полотенца, что менялись для этого каждый день, и были причиной смерти Бориса - пропитывали их особой отравой, от которой ткань выглядела белее снега и казалась по чистоте равной ангельской. А отраву ту в царскую мыльню принес Заруцкий...

Как умер Борис, так казнили какого-то там колдуна из самоедов[2]. Говорили в Кремле, что смерть царя - его рук дело, от злых чар колдовских умер Годунов. И никто не заметил, что как-то в несколько дней в Кремле отдали Богу души еще несколько человек: поваренок, виночерпий, гладильщица, вышивальщица, ткачиха, постриушка... всего голов около двадцати. Ибо, знала Лушка, что не любит Иван Мартынович лишних свидетелей, даже невольных.

А как исчез Заруцкий из Москвы, закручинилась карлица. Поняла, что сердце ее полонил этот страшный человек, единственный мужчина, что мог сравниться с ней в умении быть незаметным в самой большой толпе и остаться невидимым там, где все на него смотрят. И был при этом не мал, как сама Лушка, а высок и строен, красив и умен. Не было на всей Руси равного ему. А раз пропал он из Москвы, не вознесся над всем боярством - значит и не нужна стала ему Русь, отправился Лушкин герой в другие страны счастья искать...

Как поняла она это, то чуть не наложила на себя руки. Спряталась в один из подземных ходов, смотрела, как носятся перед лицом ее ноги испуганных людей, злорадствовала, что беда у них, но не интересовалась даже, что случилось. И вдруг как-то случайно услышала имя-отчество: Иван Мартынович...

Ёкнуло сердечко. Проскользнула поближе к говорившим. Услышала: идет на Москву войско самозванного царевича Димитрия, а впереди войска несется любезный сердцу ее Заруцкий. Да не просто скачет, а успевает в каждом городе, куда попадает, народ на сторону самозванца обратить, ворота его войску открыть.

Значит, жив Мартыныч! Не ушел ни в какую неметчину! Восторгу Лушки не было предела!

Вернулась она в заветные ниши и дыры дворца, вновь стала делать вид, что Годуновым служит, исправно доносила обо всем услышанном Семену Никитичу[3], а однажды даже попалась на глаза самому молодому Государю Федору Борисовичу. А сама при этом глазами и порами впитывала все, что может пригодиться Заруцкому, когда тот войдет вместе с самозванцем в Москву.

А как пришел Заруцкий - она все ему и выложила. Случилось это в первую ночь после того, как вошел ложный Димитрий в Кремль. Еще жив был Федор Годунов...

Вошла неслышно в его светелку в старом дворце, присела у изголовья спящего Ивана Мартыновича, вдоволь налюбовалась им прежде, чем разбудить.

Не испугался Иван Мартынович Лушки, когда проснулся, не потянулся за пистолетом под подушкой, не бросился душить, а улыбнулся ласково и сказал:

- Здравствуй, красавица. Хочешь меня?

И протянул к ней руку...

То был единственная ночь в ее жизни, когда обладал ею мужчина полностью и всею, и она обладала им, и желала, чтобы утро не наступило никогда, и чтобы обладание это продолжалось вечно. И хоть были вначале и боль, и страх, и странная тоска, но все это потонуло в потоке нежности и ласки, которыми одарили ее впервые в жизни и которых она не ощущала раньше и не ощутила больше никогда.

Утром проснулась, оглянулась - одна. Вскочила, обмылась в стоящей в углу бадейке с водой, расчесалась, косу заплела, оделась в новое платье, сшитое ей давным-давно придворным портным за солидную мзду и припрятанному в заветном сундучке, схороненным в одном из углов дворца, накрутила жемчужные бусы на шею, воткнула в уши серьги, посмотрелась в заветное зеркало, купленное еще во времена царя Ивана Васильевича на Торге у какого-то фрязина[4]. Чистое, хорошо вымытое курнососе лицо стареющей красавицы глядело на нее. Кабы росту ей раза в два прибавить - была бы не хуже тайных зазноб царя Федора Ивановича[5], которых приводила к нему тайком кормилица тогдашнего Правителя Бориса Годунова. А так - прожила в печах да сундуках, в дымоходах да воздуховодах, подслушивала да подглядывала, выведывала да отсылала на пытки и казни людей... и так всю жизнь...

И никто ее просто Лукерьей не назвал, все кликали только Лушкой. Только в детстве, в далеком детстве родители звали Лушенькой, дивились тому, что не растет, баловались с ней, как с игрушкой... а после продали проезжему торговому гостю на потеху... От купца уж в Кремль попала - не для того, чтоб карлицей быть при царях, развлекать шутейно, а для дел тайных...

И ни разу не довелось Лушке дитенка живого на руках подержать, поняньчить, прижать к груди своей - большой, словно у бабы дебелой - покормить, ласковую песню на ночь спеть... Ни своего, ни чужого дитяти на руках не держала...

Искала Заруцкого по Кремлю она . и не нашла. Исчез Иван... Иванушка... любимый...

Долго рыдала, кричала и билась на постели Лушка, вернувшись в светлицу, платье новое на себе в клочья изодрала, жемчуга по полу порассыпала, выла да царапала лицо.

А после встала, сорвала с себя всю одежду, осталась нагая да простоволосая, вышла в дверь светлицы - и исчезла среди переходов да темных углов дворца, расстаяла в его тенях. Оделась вновь в серую хламиду, спрятала волосы под грязным колпаком, вымазала лицо сажей - и стала не Лушкой даже, а чем-то совершенно незаметным, невидимым и неосязаемым в этом мире, будто и вовсе нет ее.

И узнавала уже такое, в чем, кажется, и во сне себе человек признаться не смеет. Каждое слово в царских Покоях слышала, каждое движение видела - и все передавала через верных людей своих Заруцкому, ничего не беря с него за сведения, платя слугам своим из собственной кубышки. И самого Ивана Мартыновича старалась не видеть даже, не оказываться там, где должен быть он.

Не стыд мучал Лушку и не оскорбленная гордость велела ей скрываться от возлюбленного. Что ушел он утром, не попрощавшись, мало беспокоило ее, казалось правильным. А помнились ей жаркие слова его о том, как чудесно крохотное тело ее, как милы и нежны губы ее, как прекрасно ощущать пяточки ее, как вкусно пахнут ее волосы, и как полны страсти ручки и губки ее... Он сжимал ее тело своими могучими руками, мял их больно и осторожно, разливал каждым движением сладость в плечах и пояснице, он целовал ее в грудь, говорил много, и так красиво, что даже грубые слова казались ей райским пением...

Всего этого она была недостойна!.. Недостойна!.. НЕДОСТОЙНА!..

Она знала это, чувствовала это, как знала и чувствовала, что Заруцкий был искренен в своих словах, изъявлении чувств, был влюблен в нее в ту ночь, страстно желал ее всю, какая она есть...

Это был первый мужчина в ее жизни. И должен остаться последним. Это была первая ночь любви в ее жизни, и должна остаться единственной. Так решила Лушка. Потому что знала, что чем бурнее и страстнее начало любви, тем страшнее ее конец.

Глупец Басманов[6] считал, что Лушка работает на него, сообшает ему все, что нужно для спокойствия царя Димитрия Ивановича. А она думала только о Заруцком, предугадывала мысли его и желания. Ей даже казалось при воспоминании о том годе царствования самозванца, что она раньше Ивана Мартыновича догадалась, что атаман охладел к Лжедмитрию, перестал верить в счастливую его звезду и даже какое-то время стоял на распутьи: как поступить, если власть ложного царя на Москве кончится?

И отчего охладел возлюбленный ее к Димитрию Ивановичу, тоже знала: не захотел Отрепьев (или кто там он был еще?) подчиниться мысли Ивана Мартыновича создать на Руси царство всеобщего благоденствия и равенства, не поверил словам Заруцкого о том, что всякий человек рождается на свет равным другим и остается таким равным до самой смерти, что это только люди выдумывают множество причин, чтобы восстать одному над многими, другому - над подобными ему, и так до самой вершины, до самого Государя. Те, кто внизу, говорил Заруцкий, есть соль земли и основа народа всякого, а чем выше возносится человек, тем ничтожнее становится его существо.

- Долг Государя, сказал как-то Заруцкий Лжедмитрию, оставшись с ним как-то наедине (не считая, конечно Лушки), - в том состоит, чтобы объявить по всей Руси людей всех равными, отменить боярство и дворянство, выдвигать по службе по разумению и заслугам перед народом, а не перед одним человеком, пусть даже царем.

Посмеялся Димитрий Иванович над Заруцким - и подписал себе приговор. Не Иван Мартынович наказал его за тот смех, а Лушка. Могла ведь карлица сообщить Басманову о заговоре Шуйского. Все знала она за два дня еще до убийства царя и его верного главы Тайного Приказа, знала поименно тех, кто должен в Опочивальню к Димитрию Ивановичу войти и прирезать его спящего. Знала кого поставят снаружи дворца, чтобы не убежал Государь. Знала по именам не только бояр да дворян. но и купцов именитых, решивших стоять за Шубника.

Не стала говорить Лушка об узнанном, ибо Иван Мартынович обиделся на Димитрия Ивановича, уехал из Кремля - чего ж тогда жалеть царя Лушке?

Но Туренину, ставшему на место Басманова, на следующий день после воцарения Шуйского сказала, что не знала о купеческом заговоре, заявила, что умен ставший Государем всея Руси Василий Иванович, толково хитрил - до Кремля слух о злоумии его до последнего мига не дошел. Правильно делал, сказала, что беседы вел с новгородцами за городом, а в Москву отряды ввел только в нужную ночь. Велик разумом новый Государь!

Поверил Туренин. Оставил Лушку при дворце, велел докладывать об услышанном только ему, более никому. Царю не представил, как делали это предыдущие главы Тайного Приказа. Но платил в сравнении с ними щедрее: было два раза, что золото давал, а уж сколько раз серебром расплачивался, не медью, она и не считала. Кубышка ее наполняться стала быстрее, чем когда-либо прежде.

А раскупорить кубышку пришлось уж после осады Москвы Болотниковым, когда вор ушел в Калугу. Явился в Кремль человек от Заруцкого, сказал Лушке, что атаман был отравлен в дороге, может помереть. Просит найти для него снадобье такое, чтобы ото всех отрав спасало, силы придало.

Бросилась Лушка спасать любезного сердцу скоромника, сама по Кремлю тенью сновала, с бабами переговаривалась, с монашками из Вознесенского монастыря шепталась, упрашивала, умасливала, платила без счета... И нашла-таки чудесное снадобье, сама в руки посыльного передала. А после ждала вести о том, что жив-здоров Иван Мартынович, воюет за дело свое - то ли глупое совсем уж, то ли такое мудрое, что Лушке непонятное.

Ибо долго размышляла Лушка над словами Заруцкого Димитрию Ивановичу о равенстве людей перед Богом, пыталась сопережить тому, что говорил Иван Мартынович, да все получалось, что слова его были против сердца ее. Разве могут быть одинаковыми в мире люди? Вот взять того же Государя Ивана Васильевича. Настоящий василиск был царь, злодей над всеми злодеями. Коли бы не царем родился, стал бы великим разбойником и кончил жизнь на колу.

Или сыны его - не будь царенышами, ни один бы не дожил до матерого возраста, прибили бы поганцев, как прирезали последыша Иванова - настоящего Димитрия в Угличе. И Ивана-царевича, убитого отцом собственноручно, и Федора-царевича знала Лушка так, как не знали сами они себя.

Иван Иванович пред отцом скулил, защищал своих жен, а сам измывался над ними, такое проделывал с каждой, что старому козлу Ивану Васильевичу и не снилось. И сам был Иван Иванович не прочь врезать оплеуху жене по любому пустяку. А перед боярами, по отцовой привычке. Ваньку валял, себя показывал добродетельным мужем, защищал беременную жену, чем и разгневал Государя. Врезал Иван Васильевич ему посохом - Иван Иванович и помри. И поделом: негоже сыну против отца говорить, за дуру-бабу заступаться. А при равенстве, поди, сын бы врезал отцу, справился бы - и что получилось бы?..

Или Федор Иванович... Пакостник был, однако. Про любовь к жене не преставая пищал, а сам с кормилицей Годуновской по тайным комнатам с бабенками ласкался. Погрешит, помолится - и опять за свое. Нравилось царю сочувствия людские выслушивать да сопли лить. А ежели сердился, помнила Лушка, то был ничуть не милее своего грозного отца: сколько народа по Федора Ивановича тайному приказу Богу душу отдало - и не упомнишь. Годунов, помнится, спасал некоторых, врал Федору Ивановичу, что наказал виновных. А так бы Москву ополовинил прозванный "добрым и ласковым" царь...

Равными... Сам Иван Мартынович кому равен что ли в этом мире? Он - как солнце среди всей этой чепухи людской! Он да Лушка - вот два светила над землей. И раз он - солнце, то она - луна. Ибо зрит он светлое в людях, а она знает их темное нутро; верит он в право людей быть равными и счастливыми, а она судит и наказывает их за помысли их гадкие. Ибо нет нормальных людей на земле, есть только люд подлый, из коих одному везет родиться богатым, родовитым и счастливым, а другому суждено влачить свой жребий до самой смерти в юдоли и печали. И единственно в чем равны они - это в стремлении жить порочно.

Так решила Лушка для себя наконец, ушла от Туренина и перестала думать об услышанном в споре между Заруцким и Димитрием Ивановичем. А как нашла лекарство и отослала, так опять вспомнила о сомнениях своих...

Мудр Иван Мартынович, решила она. Он для того глупое о равенстве людском Государю говорил, что хотел рассердить Димитрия Ивановича, заставить его глупость совершить, а после на его место нового царя поставить. Не зря же пристал после ко второму Лжедмитрию. Только на этот раз осторожно пристал: все, вроде, знают, что с ним Заруцкий, а в боях на стороне Богданки войско его не участвует. Покуда вор в Тушине сидел, оживший с помощью Лушкиного снадобья Иван Мартынович и сам несколько раз в Москву проникал, и людей приводил[7].

И не Заруцкого вина, что он к Шуйскому на переговоры собрался в день, когда Туренин руками верзилы Ляпунова переворот против Василия Ивановича учинил[8]. По-дурному совершил все князь Туренин, с бухты-барахты захват царя учинил, раз даже Лушка раньше всех о том не узнала. А у дурного дела и выход дурной - чуть не помер от отравы Туренин, откупился от умных бояр отказом от поблазнившего ему-дураку трона.

Теперь вот поляки в Кремль приперлись. А вместе с ними - и весть, что Заруцкий у Маринки - женки покойного первого самозванца и наложницы второго - в полюбовниках ходит.

Помнила Лушка Маринку Мнишек: гладкая кожа, тонкий острый носик, рожей похожа на лису, хоть и не рыжая. Волос черный, крепкий, голос с подвизгом, груди совсем никакой. А гонору в сучке, как в попавшей на собаку блохе! И то она не ест, и того не разумеет, и царям-де она только дает. А сама и не девкой в первую ночь оказалась... Стерва, словом, блудница.

А вот поди ж ты... Иван Мартынович с ней...

Господи! Хоть бы какая-нибудь другая!.. Почему Маринка? Роста едва ли на голову выше Лушки. Как снимет с себя платья да подъюбники - смотреть не на что: тело сухое, черное, как у арапчонка - того самого сластолюбца, что у Маринки в пажах ходил, а после в день убийства Димитрия из Кремля исчез... не без Лушкиной помощи.

Завела она испуганного мальчишку в подземелье, провела к тому концу, что в Неглинку выходит, да и столкнула дрожащего от страха арапчонка в воду.

Надо было так и с Маринкой поступить. Удобный был час: метались люди по Кремлю, искали Димитрия, царица в светелке заперлась с нянькой своей, прижалась к двери и подвывала от страха. Царь мимо двери бежал, ткнулся к ней - не открыла погань. Он ей:

- Спаси тебя Христос, любимая! - и дальше ходу.

А Лушка тем временем арапчонка и увидела. Взыграла старая злость к пакостнику, решила прежде им заняться, а уж после за царицей придти, отвести ее к тайному колодцу в подземельи. Очень уж страшно кричали те, кто падал в тот колодец в темноте. Ан - опоздала. Вернулась - а Маринку уж новгородцы из светелки свели.

Помнила Лушка Маринку того часа: опростоволосенная, жалкая. трясется, как листок на осине, в глаза новогородцам заглядывает. А те и рады попользоваться - лапают всю, трогают, где хочется. И она рада - подставляется, гримасы раздаривает: то ли улыбается, то ли предлагает себя, а у самой глаза полны слез, зубы стучат. У лестницы не сдержалась - обоссалась от страха. Так с мокрым подолом и ушла из Кремля.

Так почему ж Маринка? Что нашел в ней Заруцкий? От мыслей этих болела голова у Лушки, теснилось с болью сердце, слезы щипали глаза. Думала об этом больше, чем о собственном пропитании. Высохла и почернела кожей. И трубу печную у Грановитой Палаты выбрала для постоянного спанья потому только, что в место это по ночам народу мало ходит, тосковать никто не мешают.

И вдруг . этот разговор поляка с Салтыковым...

Ревность к Маринке требовала позабыть о разговоре, покрепче уснуть и не вспоминать о Заруцком, но долгие десятилетия прослушивания, продумывания, продажи услышанного вынуждали решать: кому нужно знать о разговоре Жолкневского с предателем, кто заплатит за эти сведения? Не было на Руси человека, который бы понял значение этого разговора, который в полной мере оценил бы разум Лушки. Кроме как Ивана Мартыновича, ненаглядного и ненавистного.

Лушка пробралась в писарскую Тайного Приказа, села за стол, взяла бумагу, перо с чернильницей, и быстро (умение это выработала она уже давно) написала мелкими буковками слово в слово все, что сказали друг другу Салтыков и Жолкневский, назвав их по именам лишь в самом начале - Иван Мартынович разберет.

После посыпала песком на написанное, оторвала использованную часть бумаги и спрятала за пазуху. Там - в ложбинке между грудями - она держала такие вот писульки и ключ от ларца с деньгами. Ощупала себя - ничего не заметно. Спрыгнула со стола на пол и побежала, колослапя кривыми ножками, к выходу. Там столкнулась с каким-то ярыжкой - из мелких, Лушку не знающих.

Ярыжка закричал:

- Улю-лю-лю!

И затопотал ногами, будто догоняет ее. А после рассмеялся, довольный шуткой, но преследовать Лушку не стал - догадался, должно быть, что карлица бегает по Палатам и двору Тайного Приказа не без нужды.

Лушка вынеслась из Палат, но не бросилась наружу во весь опор, как поступил бы каждый на ее месте, а юркнула в сторону от крыльца, ухватилась ручками за перекладины ограды, перекинула тело, повисла над землею на руках - и уже нет ее. Словно расстаяла, не долетиев до земли.

Ибо никто из слуг не ведал, что Красное крыльцо Приказа только с виду аккуратное и добротное, со ступенями да при навесе. Лишь Лушка да еще пара-другая шептунов ведали и про тайный карман, невидимый снаружи, куда можно нырнуть с перил и оказаться внутри завалинки Приказа. Там были три хода, по которым ползком сумел бы пролезть и такой рослый мужчина, как Заруцкий, а уж Лушке легко было проскользнуть лишь согнувшись в пояснице.

Словом, минуту спустя она уже была в стороне от Тайного Приказа, шла так, будто и не ведала о существовании оного. Дорогу перешла - и нырнула в дыру для собак под низом ворот двора князей Телятьевских. Там шмыгнула в сенник, нашла заваленную духовитой высушенного клевера лестницу, поднялась до самого сушила, увидела нужную щелку между лемехом крыши, и вылезла оттуда наружу с остовьями сухой травы в выбившихся из-под платка волосах. Огляделась...

Внизу растилался застроенный множеством деревянных домов, теремов и дворцов, с несколькими каменными церквями город, окруженный высокой красной стеной. Кремль - центр обширной, необозримой даже отсюда Москвы. Громада колокольни Ивана Великого и золоченные купола Благовещшенского и Успенского соборов, маковки церквушек при кремлевских монастырях вырастали из серости и грязи рубленных домов и совсем не устремлялись к небу и Богу, а плотно стояли на земле и словно кичились своим богатством. Два царских и Патриарший дворцы спесиво таращились большими окнами на заезженные дороги и мощенные деревом улицы. Вечно снующая и суматошная Москва в этот вечер выглядела пустой и усталой. Даже дымов не видела в розовом закатном небе Лушка. И от зрелища такого сердце карлицы болезненно сжалось.

Она тронула рукой губы, подбородок, задела за кончик платка, поднесла его к губам и закусила.

Знакомая с детских пор картина Москвы предстала перед ней: все было так же, как было здесь вчера и позавчера, как было уже лет десять на Москве - со времени постройки Ивана Великого. И все же что-то неуловимо изменилось во всем облике столицы. Не покой, а усталось исходила от этих улиц, от этих домов и дворцов. И даже пушки на стенах Кремля не сверкали на солнце грозно. а блестели пусто и ненадежно. Москва пала...

Что-то сильно ударило Лукшке в грудь, выбило ее из дыры в крыше сенника - и труп карлицы покатился по лемеху вниз, соскольнул со стрехи, с шумом упал на улицу снаружи от двора Телятьевских.

- Ловко ты ее! - произнес по-польски молодой сухощавый жолнер, выходя из тени соседнего дома, - Я думал, промажешь.

- Ну, да! Такая большая мишень! - ответил тоже по-польски другой жолнер - постарше и покрепче в теле.

Они подошли к убитой, и обнаружили, что это - карлица.

- Вот песья тварь! - выругался старший. - Куда вынесло дуру.

- Да, - вздохнул другой. - Карликов убивать - грех. Они и так с рождения Богом обижены. Но кто знал... - потянул напарника за рукав. - Пойдем от греха. Мы не видели.

И оба жолнера торопливо пошли прочь.

* * *

В смерти все равны. Но смерть одних становится незаметной для народа, печалью лишь для близких. Гибель других производит потрясения, особенно если они Государи либо лица державные, как было это со смертью Бориса Годунова. А бывает и так: умер человек совсем незаметный, можно сказать ничтожный, о существовании которого практически никто не подозревал, а вот оказывается, что само исчезновение тела этого человека дает толчок целой цепи событий, которые никак не могли бы совершиться не случись этой незаметной смерти, и в возникшую круговерть оказываются вовлечены все новые и новые люди.

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

ЛУШКИНО ПИСЬМО

О том, как пан королевский наместник принимал из рук пана главного гетмана армии польской столицу русскую Москву

1

Тело карлицы обнаружили лишь утром.

В вечерние сумерки и ночную темень редкие прохожие не приглядывались к мусору в проулке от Никитской улицы к крепостной стене, маленькая серая кучка изношенного тряпья сливалась со стылой грязью. Немногие после осады оставшиеся в живых собаки, прятались при виде чужих вооруженных, пахнущих железом и кровью людей, не бродили, как обычно, по Кремлю, не обнюхивали, что ни попадется. Потому утром первыми увидели Лушку вороны. Покружились, покружились с громким карканьем, да и сели на нее.

Вот тогда-то заметили мертвую и люди. Шли мимо две инокини из Вознесенского монастыря. Уж почему не ночевали они в святой обители - дело их, сами пусть грехи свои замаливают. А торопились они в монастырь, чтобы попасть к заутренней. Тихо переговаривались между собой, оглядывались.

Улицы были пустынными, тихими. Громкое карканье привлекло их внимание.

- Ай! - воскликнула та, что помоложе. - Дите!

Вторая после говорила, что не назови подруга ее мертвую ребенком, не остановилась бы, прошла бы дальше. А вот увидеть мертвого младенца показалось любопытным и страшным.

- Кто это его? . сказала монашка постарше. - Вот ведь суки-бабы! Родят, а после не знают, как от дитя избавиться.

И сделала шаг к проулку.

- Не, не новорожденное! - продолжила обогнавшая ее молодая монашка. - Лет, наверное, пяти-шести.

- А-а-а... - равнодушно произнесла вторая. - Пойдем отсюда.

Но молодая уже согнала ворон с лица мертвой, наклонилась над Лушкой.

- Ой! - повторила восклицание. - Баба! - и, обернувшись, пояснила. - Карлица. Посмотри.

Старшая, скорчив недовольную рожу, нехотя подошла к мертвой. Пригляделась.

Карлица лежала лицом вверх, но не на спине, а на боку, изонувшись телом. Глаза ее были открыты, рот слегка раззявлен, полный поклеванной воронами замерзшей крови. Седеющие волосы выбились из-под платка и примерзли к застывшей грязи.

- Лушка, - сказала старшая. - Из Тайного Приказа.

Она жила в Кремле давно, в ранней юности бывала в царском дворце и, как все любопытные девицы, впервые попавшие в Хоромы, смотрела вокруг внимательно, запоминала всех, кого ни увидит, даже случайно. Вот и Лушку запомнила с одного раза, да так крепко, что и через десять лет узнала ее.

- Пойдем отсюда, - продолжила. - Не ровен час, подумают, что это мы ее... Пойдем от греха.

Монахини двинулись было из переулка, как навстречу им вышли два жолнера при саблях на поясах да при алебардах в руках.

- Вы откуда здесь, чернорясые? - спросил один по-русски.

- Богоугодным делом заняты были, - быстро нашлась старшая. - Мертвую сторожили. Всю ночь... - потерла себе плечи. - Замерзли!

- Где мертвая? - спросил жолнер.

Монахини отступили в сторону - и взгляд жолнера уперся в труп Лушки с важно разгуливающими возле ее лохмотьев воронами.

- Дите? - спросил второй жолнер.

- Карлица. Убогая. Слуга Божия.

- Монашенка что ли?

- Нет. Но Господь убогих любит.

Жолнерам приказано было всю ночь нести караул вдоль Никитской от ворот до самого дворца, но они нашли теплый закуток во дворе Телятьевских, забрались в него, выпили запасенной с вечера горилки, хорошо поспали. Сейчас делали первый обход вместо восьмого. Если монашенки пробыли тут всю ночь, то могут проболтаться, что караульщиков не видели. Поэтому первый жолнер сказал:

- Вы топайте к себе в монастырь, а мы разберемся.

И тут ударили колокола кремлевских церквей, приглашая к заутренней.

Монашенки, придерживая подола, бросились к Вознесенскому монастырю.

А жолнеры подошли к карлице, с руганью на устах отодрали ее от земли, оставив в мерзлой грязи куски платья и тела, вынесли на доски Никитской улицы, бросили там.

Кстати подкатила и повозка скудельщика. В телеге уже лежал какой-то прикрытый рогожей мертвец. Увидел жолнеров с карлицей, скудельщик спросил:

- Сама представилась или вы запытали?

- Сама, - ответил поляк. - С крыши упала, должно быть.

Скудельщик наклонился над Лушкой и увидел дыру в груди. Спорить не стал. Только криво усмехнулшся в бороду, легко поднял тело карлицы и забросил в телегу. Прикрыл углом той же рогожи, какая была поверх первого трупа. Перекрестился:

- Помяни душу грешную! - сказал.

После щелкнул кнутом, крикнул грозное слово, пошел рядом с телегой дальше.

Жолнеры смотрели ему вслед, радуясь, что все обошлось и нечаянная находка монахинь не повредит их службе.

2

Скудельщика того звали Русланом. Редкое имя это дала ему бабка - зловредная старуха из дворовых князя Шереметьева, умершая в голодные годуновские годы, но успевшая на хлебное место царского скудельщика определить любимейшего из пятнадцати своих внуков. И Руслан жил в неге и достатке все эти годы, пока менялись цари, умирали люди на стенах Земляного города, ибо чем больше было смертей вокруг, тем нужнее были скудельщики, тем чаще нуждались в нем, чаще попадался он на глаза сильным мира сего, делом показывал свою нужность. Дошло до того, что иных мертвяков держали дома свыше положенных трех дней только потому, что Руслан был очень занят на других похоронах и не успевал всех обслужить. А уж падаль и убитых собирал он по Кремлю с таким усердием, что все говорили, что только благодаря старанию Руслана не вспыхнуло во время осад больщих болезней. Словом, добрый был скудельщик.

Только вот никто из москвичей и не подозревал, что в голове вечно молчаливого и угрюмого Руслана постоянно проносятся мысли особенные, вслух которые произносить он не то, что не смел, а просто знал, что люди их не поймут. Руслан считал, например, что от того все брошенное вверх на землю падает, что земля притягивает все сущее на земле, норовит принять в свое нутро. И человеческую душу, знал он твердо, земля гнет к себе, борет до тех пор, пока не ослабнет та и не вывалится из тела. Потому, знал Руслан, не правы попы, говорящие, что после смерти душа отправится на небо, - отправится она прямехонько вместе с телом своим в землю, там сопреет вместе с ним.

Вот до чего додумался Руслан в часы своего молчания и сбора трупов, их захоронения в московских скуделицах. Разве о подобном русскому человеку скажешь? А поляку - тем более. Католиками они пришли в этот мир, католиками и в землю лягут.

Вот о разнице той: что станется с католиком, а что с православным после их смерти - и размышлял Руслан, когда повстречал двух жолнеров с трупом карлицы в ногах. И как погрузил он Лушку и пошел дальше по Никитской, то мыслями своими вернулся к тому же: вот карлица умерла и ждет своего часа оказаться в земле, а поляки покуда живы и про убитую ими убогую скоро забудут. Правильно ли поступает Господь, что не дает тем жолнерам и этой карлице оказаться в одной скуделитце? Ужель душа убогой, промучавшейся на этой земле многие годы, более нужна земле, чем души этих сытых мерзавцев? Если сам Сын Божий сошел в землю после мучсний, то, стало быть, мучения его и всех людей угодны были Богу? Так почему живущие без мучений живут дольше тех, кто в мире этом страдает?

На борт скудельной телеги присела ворона: голова черная, а крылья серые. Покосилась на Руслана, спрыгнула внутрь, сунула клюв под рогожу.

Тут кнут в руке Руслана взвился и хлыстанул по птице - более всех живых на свете не любил скудельщик ворон. Удар пришелся точно по шее - голова вороны отлетела, тело вывалилось наружу, упало в грязь.

Руслан остановил коня, обошел телегу, поднял теплый еще труп птицы и бросил на рогожу. Обязанностью скудельщика, кроме всего прочего, было собирать по Кремлю по утрам стерво не только человеческое, но и животное, и птичье...

И тут увидел, что от удара его кнута тело карлицы открылось, лохмотья на груди распались. Взгляду предстала полняа красивая женская грудь с кровавой дырой под нею. В ложбине между грудями торчал небольшой железный ключ, обернутый бумагой.

Руслан ключ взял, рогожу поправил. Задумался:

"Зачем оборачивать железо бумагой? Бумага живет меньше железа, от порчи ключа не защитит, истлеет и попадет в землю раньше, чем сгниет железо".

Но карлица обернула ею ключ - и значит это, что бумага для нее была более важной вещью, чем то, что этот ключ может отпереть. А раз так, то стоит внимательно разглядеть находку.

Конь с телегой двинулся дальше, а Руслан остановился и, размотав бумагу, стал ее рассматривать. Читать скудельщик не умел, но знал, что такие вот значки называются буквами, из букв слагаются слова, а слова те могут говорить о великой тайне. И раз бумагой этой обернут ключ, решил он, то ннаписано в ней о том, где находится ларец, в котором спрятано то, что было ценно карлице во время ее жизни.

А про карлицу, которая живет в царском дворце, слушает тамошние разговоры и продает узнанное, он ведал доподлинно, как было известно о том всякому долго живущему в Кремле слуге Государеву. Это только цари да бояре думают, что слуги их немы и глухи, что дум собственных не имеют, нуждаются в окрике или поощрении. Каждый слуга знает о существующем порядке вещей в Кремле больше, чем все бояре всместе взятые. Только слуга не болтает о том без толку, не лезет на рожон, не требует зряшнего внимания к себе, ибо понимает, что любой родовитый использует холопа для своей нужды, а потом спровадит болтливую душу в землю. И от того многое, что было известно Руслану, как и сотням других кремлевских слуг, оставалось тайной для власть имущих. Вот и карлица эта, к примеру, служила не только главам Тайного Приказа, а еще и свахам всяким, повитухам. нянькам и Бог знает еще кому. За знания свои, рассказанные бабам, брала дорого, но никогда не подводила. А раз брала дорого, то и кубышку имела. И ключ этот, стало быть, от Лушкиных денег. И чтобы найти те деньги, требуется прочесть письмо.

Руслан догнал коня, размышляя о том, кому довериться. Думал, думал - да так ничего решить и не смог. Решил потому: дух карлицы до тех пор не обретет покоя в земле, покуда ключ ее, переданный ее телом Руслану, не окажется вместе с деньгами в руках сердобольного скудельщика, понявшего, что жолнеры намеренно убили Лушку, а сами за то к тайне не приблизились ни на шаг. И ворону, стало быть, следует похоронить рядом с Лушкой, ибо была она знаком, посланным отошедшей душой, дабы узрел Руслан спрятанный на груди Лушки ключ...

Но как подобное объяснить грамотею? Не всякий поп уразумеет мысль Руслана, а уж пьинцам-ярыжкам с Пожара[9] и вовек не понять почему нельзя с ними делиться скудельщику. Да и поди найди умного и честного ярыжку в занятой поляками Москве!

Еще собрал по Кремлю Руслан два трупа: новороржденное дитя, выкинутое не то монахиней, не то срамной девкой, не то незамужней дворовой (обычное дело - в иные дни Руслан находил по двое-трое таких) и старик-нищий с перерубленной шеей (пьяные жолнеры, должно быть, забавлялись ночью). На телеге все мертвяки уместились хорошо, рогожа сверху не торчала, везти скорбный груз коню было не тяжело.

А везти человечье стерво следовало Руслану аж за Лубянку - там, за Пыточным Приказом, была вырыта позапрошлым летом еще огромная яма для скудельницы - впрок рыли ее для себя москвичи, считая, что лучше умереть самим, чем сдаваться вору-Богданке или перелетать от царя к лжецарю, как это делали бояре. Большая была яма, а заполнилась почти на три четверти. Клали туда Руслан и добровольные его помощники мертвяков рядами, а после присыпал землей, сверху поливал известью - от мухоты и болезней, происходящих от мясного разложения.

Но присыпать трупы землей лучше мягкой, теплой, чтобы ложилась она на мясо ровным слоем, не комками. А нынче утро было холодное, грязь под колесами телеги киснула и слабо чавкала, липла к ободам, но комьями, не рассыпаясь. И потому Руслан, выехав из Никитских ворот и проехав Пожар, решил погодить, не поспешил вдоль по Никитской к выезду из Китай-города, а свернул в кабачок, что прятался за забором Посольского Приказа.

В том кабаке двери не запирались круглые сутки, народ и пил там, и спал, и вновь гулял - до тех пор, пока не пропивался человек до нитки и не оказывался выкинутым на улицу. Добрый был кабак, всей Москве известный.

И жил в нем на самом верху, под крышей, в темной холодной коморке, сдаваемой кабатчиком за плату, ярыжка Кузя. Днем сидел Кузя в особом ряду на Пожаре, писал прошения да ябеды, а ночи проводил в своей комнатке. То был в Москве единственный не пьющий хмельного ярыжка, какого знал Руслан. Ел Кузя одно скоромное, пил только воду. Всегда говорил чинно, благородно, никто слова от него бранного никогда не слышал. Говорили люди, что такому место только в монастыре - святым подвижником стал бы. А сам Кузя на такие слова отвечал лишь:

- Рад бы в Рай, да грехи не пускают... - и ласково так, печально улыбался.

- Какие у такого размазни могут быть грехи? - - недоумевали люди.

Коня с печальным грузом своим скудельщик оставил во дворе кабака, где слуги знали его хорошо, за постой платы не требовали, укрыл мертвяков рогожей так, чтобы не выглядывали их босые ноги, не торчали скрюченные пальцы. После пошел в кабак.

Там стояла раннеутренняя тишина. На полу да на полатях лежали вповалку человек десять, за столом сидел косматый, весь в лохмотьях великан, таращил красные глаза на опорожненную наполовину лохань с сивухой, с накрошенным в нее хлебом и деревянной ложкой. На скудельщика он внимания не обратил.

Руслан пошел к приставленной к задней стене лестнице (на ночь ее убирали, чтобы пьяная орда не мешала постояльцам кабака спокойно почивать), переставил ее к виднеющейся наверху дыре, поднялся по ней.

Из дыры дохнуло теплом и человечьим духом. Руслан разогнулся, встал в полный рост. Справа от дыры, за третьей дверью, жил единственный в Москве грамотей, которому мог довериться скудельщик. Добрая безгрешная душа прочтет Лушкино письмо, укажет место схорона ее денег.

3

Кузя - невысокий куривоплечий, как большинство писарчуков, мужичишка в добротном теплом кафтане, шерстяных портах и чистых онучах с одетыми поверх них вязаными носками вместо домашних лаптей - внимательно прочитал в свете слюдяного окошка писульку Лушки, пожевал губами и сказал:

- То - тайное иписьмо, Русик. Для нужды тушинского вора. Для него писанное. Отнеси в Разбойный либо в Тайный Приказ. Сам отнеси.

- Не, - покачал головой скудельщик. - Ты лжешь. Что там?

- Тайное письмо, - повторил Кузя. - Отнеси в Приказ - и скажи, где взял его. Получишь мзду.

Про тайные письма, которые пишут дознаи Богданки из Москвы, скудельщик знал хорошо - при царе Василии нескольких таких слухачей да дознаев поймали люди Туренина[10] и отвели в Пыточный застенок, а оттуда их Руслан отвез на Лубяночную скуделицу. И Лушка могла, конечно, быть таким дознаем, без сомнения. Но зачем она писулькой этой обернула ключ? Эх, неспроста Кузя посылает Руслана в Приказ. Узнал, поганец, где спрятала карлица клад, хочет время выиграть, сам захватить богатство убогой. И недалеко, видимио, спрятано, коли хочет опередить и Руслана, и того дьяка, что в Приказе прочтет лушкину бумажку дп захочет тоже поживиться.

- Ты почему про себя читал? - спросил Руслан. - Неслышно, - и потребовал. - Читай громко.

- Тебе ж на пользу, - услышал в ответ. - В Приказе прочтут - спросят: не читал ли? А ты ответишь: не читал. Пытки не будет.

Вот и проговорился! В Приказе тоже дьяк захочет деньги Лушкины себе прибрать, вслух читать не станет.

Руслан сунул руку за пояс и вынул кривой татарский нож - им он отколупывал примерзшие к земле тела и счищал кровавые потеки с досок кремлевских улиц.

- Читай! - приказал.

Кузя лишь покачал головой, вздохнул и прочитал слово в слово то, о чем говорили гетман Жолкневский с боярином Салтыковым в присутствии Лушки.

- Больше ничего? - строго спросил Руслан.

- Нет.

- Ну что ж... - сказал тогда скудельщик. - Я хотел по-хорошему...

Нож в его руке блеснул - и вонзился в грудь ярыжке.

Тот только охнул - и повалился на пол, увлекая за собой и Руслана.

Скудельщик встал на колени, выдернул нож и, обтерев его об одежду жертвы, сунул оружие на прежнее место. И хоть это был первый убитый Русланом собственными руками человек, ничего, кроме спокойствия и деловитости, скудельщик не ощутил. Взял письмо из руки убитого, поднялся на ноги, внимательно оглядел окно. Жаль было бить слюду, но Руслан разбил ее и, ухватив Кузю за плечи, просунул голову в образовавшийся проем. Сунул туда же одну из рук мертвяка, чуть поднатужился - и тело ярыжки вывалилось сначала на соломенную крышу сарая под окном, потом скатилось вниз, и Руслан услышал, как оно тяжело упало там на землю.

После этого скудельщик вышел в дверь, закрыл ее за собой, и поспешил через питейный зал.

Все спали, лишь давешний великан хлебал ложкой хмельную хлебную тюрю и тупо пялился в одну точку на дальнем конце стола...

4

А надо сказать, Кузя был не столь прост, как думали о нем на Пожаре. Писал он, сидя в своем ряду, бумажки людям малым, плату получал мизерную, а жил в сравнении с другими писарями да ярыжками лучше: свою комнатку имел в добротном трактире, одевался если не богаче, то чище сотоварищей. Всему этому люди объяснение давали простое: не пьет, мол, как прочие грамотеи, на срамных баб не тратится, полушку бережет.

На деле же Кузя служил тайным дознаем Речи Посполитой в Москве с тех еще пор, когда прибыло сюда войско Лжедимитрия. Послали его краковские иезуиты с тайной целью следить за тем, как ведет себя польский ставленник в Мосвке. Что происходит во дворце да в Кремле днем, знали в Кракове да Варшаве и без Кузи, а вот о том, какие дела делаются там ночью, могли знать в Сейме только благодаря ему и тем людишкам, кторые подходили к Кузе с просьбой написать им ябеду, платили ярыжке малые деньги явно, а тайно передавали за сообщенное впятеро, а то и вдесятеро. Был Кузя для Кракова и Варшавы настолько важной птицей, что имя его было неведомо самому королю Сигизмунду, а глава Тайной канцелярии при дворе папы римского Сабиньи называл сего ярыжку в Москве " нашей главной наждеждой".

И вот в утро, когда заявился в его комнатку над трактиром скудельщик, шпион Кузя, не спавший всю ночь от возбуждения, ожидал часа, когда можно будет ему спуститься вниз, сесть на коня, на глазах ошалевших от удивления москвичей добраться до Посольского Приказа и торжественно въехать в ворота. Там, в Приказе, Кузе должны были пожаловать рыцарское звание от имени короля и объявить об особой милости польского Государя: в награду за верную и беспорочную службу было обещано Кузе звание помощника королевского наместника на Руси, а также пять четвертей земли в Смоленщине и право называться шляхтичем самому ему и роду всему, который он произведет на той своей земле. От шалой удачи своей был Кузя чуть ли не пьян - оттого и не заметил ножа в руке Руслана, подставился под него, как баран.

Утром Кузю в Посольском Приказе ждали с нетерпением, и довольно долго. Был тут пан Александр Гонсевский, известный людям Приказа еще со времен его посольства ко двору царя Димитрия. Был и московский гость Георгий Валуев, приехавший с паном королевским наместником вместе, но известный москвичам с тех самых пор, когда он собственноручно убил все того же царя Димитрия. Был тут и боярин Морозов, первым встретивший перед воротами Москвы поезд Гонсевского и проводивший ясновельможного пана в Посольский Приказ. Было три десятка польских гусар и добрых пять десятков дьяков, поддьячих, писарчуков и прочего посольского сброда. Все ждали появления бывшего ярыжки, который в одночасье должен стать на Москве вторым человеком...

Наконец послали за Кузей жолнеров.

Те мигом в трактир побежали - и тут же вернулись с сообщением, что живущего там ярыжки нет дома.

Георгий Валуев, отвечающий за торжественность порученного королем дела, встревожился. Он испросил у пана Гонсевского времени для выяснения случившегося и ушёл.

А пан Гонсевский остался в стенах Посольского Приказа наедине с пришедшими к нему с поклонами русскими дьяками да поддъячими - теми самыми, что издевались здесь вот над ним и плевали ему в лицо ему в годы присутствия пана Александра в Москве послом от Речи Посполитой.

И покуда ясновельможный пан рассматривал противные их бородатые морды, думая, как бы позабавиться поинтересней, поизмываться над оскорблявшими его некогда пакостниками, Валуев успел не только обнаружить разбитую слюду в окне и следы крови в светелке Кузи, но и узнать от дворового слуги, что пожарский ярыжка с вечера никуда из дома не выходил, а также о том, что нынче ранним утром в трактир заезжал кремлевский скудельник Руслан сын Иванов. Был скудельник в трактире недолго, чего делал - слуга не знает, ибо сам уходил со двора, чтобы разбудить хозяина, а когда во двор вернулся, то ни коня, ни телеги Руслановых с мертвяками там уже не было. В том месте, где стояла телега, Валуев обнаружил две длинные полосы на грязи - будто по ней тащили что-то тяжелое - человека, например.

Обо всем этом Валуев доложил пану Гонсевскому.

Пан Александр к приходу Георгия успел придумать для посольских дьяков лишь пытку стояния и бесцельного ожидания. Сам Гонсевский сидел в резном кресле, а дьяки выстроились посреди Палаты в ряд и смотрели на бывшего посла с раболепством в глазах. Если б стояли они вдоль стены, могли бы незаметно опираться на нее и сохранить достоинство. Стоять же просто столбом, не переминаясь с ноги на ногу, тяжело и неудобно. Некоторые из бородачей уже покачивались, когда в Палату влетел Валуев.

- Пан королевский наместник! - прокричал Валуев с порога. - Нет Кузи. Убит.

Дьяки и поддъячие облегченно вздохнули, постарались сблизиться и попридержать друг друга.

Услышав про то, что шпион иезуитов, которому надлежало стать правой рукой его . королевского наместника - убит, Гонсевский забыл о посольских московитах и, вскочив с кресла, потребовал проводить его в трактир.

Там пан Александр приказал вывести всех жильцов из светлиц, поднять из-за столов всех пьяниц, облить водой тех, кто успел нализаться до чертиков и уснуть, и тут же допросить в его присутствии...

Руслан к этому времени похоронил три трупа с младенцем и вороной впридачу, посыпал землю добытой из ямы гашенной известью, перекрестился. Творить молитву либо звать попа для отпевания на этом дальнем Драгомиловском кладбище да возле общей скуделицы не полагалось.

Извести в яме оставалось мало - и мысли Руслана переключились на то, что надо бы сказать новой власти, чтобы велели нажечь да натушить побольше этой белой грязи. Оно конечно - грядет зима, мертвяки могут полгода оставаться в сохранности и без погребения. Зато как припечет весеннее солнышко - столько разом мяса станет вонять! От большой болезни город тогда не спасешь. А лучше бы вырыть новую скудельницу. Ибо так уж завелось на Руси: новая власть - новая скудельница. Эту можно засыпать, вторую рядом соорудить. Пока земля не промерзла, можно народа понагнать - в пару дней выкопают.

Только вот к кому обратиться? Кто из ясновельможных панов допустит к себе простого скудельщика, выслушает его со вниманием, коли говорить Руслан хочет не об изменах и не о богатстве. а о здоровье людском? Над этим стоило подумать...

Скудельщик уж собрался было проехать мимо кабака в Кремль, где подле чертогов князя Телятьевского стояла его маленькая избенка и ждала с горячими щами в печи жена, да вдруг захотелось посмотреть: обнаружили пропажу Кузи или нет? Ведь кому какое дело до того, что какой-то там ярыжка ушел из дому пораньше, а в рядах писарских на Пожаре так и не появился? Не должны пока что Кузю искать. А все же было интересно: хозяин, небось, снует с важным видом по кабаку, разносит еду да питье, а того не ведает, что постоялец его, плативший за постой своевременно и полно, больше не появится под его крышей, надо искать другого жильца в его комнату.

С этой мыслью Руслан свернул в ворота кабака, привязал коня у свободной коновязи, обстучал от грязи лапти перед крыльцом, поднялся, перекрестился перед входом, ступил внутрь.

Тут увидел скудельщик, что обычного пьяного утреннего беспорядка в злачном месте нет. Большой стол передвинут к окнам, за ним восседает какой-то видный, богато одетый поляк, рядом пристроились два дьяка и один писарь из Посольского Приказа, а у противоположной стены стоят на коленях хозяин с хозяйкой и с десяток посетителей с опущенными долу лицами. Вдоль них прохаживается, помахивая палеткой, Герка Валуев. Матерый мужик, красивый. А когда убивал самозванца, был, помнится, совсем молокососом. Или просто ваыглядел так?

- А-а, вот и он сам! - восторженно произнес Валуев. Вознес над головой плетку и саданул ею по лицу Руслана.

Скудельщик завыл, согнулся, будто от боли, развернулся и бросился к двери. Но сильный удар ноги неизвестно откуда возникшего жолнера отшвырнул его назад. Руслан распростерся спиной на полу...

Через час, после того, как его признал тот самый пьяный великан, что ел хмельное из тарелки ложкой, Руслан сознался в убийстве ярыжки и, добыв из онуча не найденный там при обыске кусок бумаги, протянул его Валуеву.

Георгий грамоту знал не шибко, но все же вслух прочитал написанное Лушкой. Звучало все слово в слово так, как читал Руслану Кузя. Стало быть, зря взял грех скудельщик на душу.

И вот тут стало Руслану по-настоящему страшно...

5

Пан Александр Гонсевский слыл в Кракове человеком основательным, солидным и многомудрым, крупнейшим знатоком сопредельной Московитии. Оба посольства его на Русь были признаны польскими знатоками искусства дипломатии верхом совершенства, а уж смелость, высказанная Гонсевским при обороне посольского двора в утро убийства царя Димитрия, и вовсе окружила имя пана Александра ореолом героя времен его тезки царя Македонского. Мужество и стойкость, проявленные польским послом в ярославском плену, лукавство его, не без помощи которого Речь Посполитая избавилась от необходимости укрывать у себя заблудшую католическую овцу - православную царицу Марину, и вовсе вознесла его на высоту, поставившую пана чуть ли не вровень с королем Сигизмундом.

Надо ли удивляться, что очень скоро в Сейме и Сенате пришли к выводу, что столь многомудрого знатока Московитии полезней держать королю при себе под Смоленском, чем в Польше, - и потому едва успевший отпыхаться и отдохнуть после побега из Руси пан Гонсевский наспех получил все полагающиеся триумфатору почести, и был направлен назад, на Русь.

В королевской Ставке первого места для пана Александра не оказалось, ибо Сигизмунд Ваза соперников не терпел, а Гонсевский был достаточно умен, чтобы попусту не дразнить властелина, и потому сразу оказался в тени короля. Был он в Ставке настолько тих и неприметен, что даже с посольством Салтыкова вел король переговоры без участия пана Александра. А при опросе мнений советников о необходимости послать под Москву войско Жолкневского о Гонсевском и вовсе вспомнили в последнюю очередь.

И тогда прозвучал его столь знаменитый впоследствии ответ:

- На Москву, мой Государь, следует ходить с московским войском. Взять город не трудно, можно и сотню городов завоевать, и две. Трудно целый народ самому себе предателем сотворить.

Присутствующие на аудиенции засмеялись весело и беззлобно: вот сказанул, так сказанул! Лишь король посмотрел на Гонсевского внимательно, но промолчал.

А уж когда прибыл гонец от Жолкневского (был выслан паном главным гетманом в вечер вступления польского войска в Москву, загнал восемь лошадей на восемнадцати ямских перегонах до Смоленска, но добрался до Ставки ранним утром, едва держась на ногах, грязный, с воспаленными и сияющими глазами) и сообщил, что столица Московитии сама отдалась под власть Речи Посполитой, король хоть и одарил щедро гонца за добрую весть, хоть и сказал перед двором своим слова торжественные, однако бурной радости не высказал, а сослался на моготу в больных ногах и велел придворным покинуть его. Однако, пану Гонсевскому позволил остаться.

- Трудно, говоришь, целый народ предателем себе сотворить? - спросил Сигизмунд, когда остались наедине. - Почему сказал такое?

- Потому, Государь, - ответил пан Гонсевский, - что Московития - это не одна Москва и не сколько-то там крепостей. Это - держава обширная, почти бесконечная, народу в ней живет такая уйма, сколько и во всей Европе вместе взятой не наберется. На языках разных говорят, разным Богам молятся, а почитают властителем своим одного лишь Великого Князя московского, царя русского, дань платят ему, Указов его слушаются. У русских Государей нет и быть не может такого войска, чтобы могло оно держать в кулаке такую державу совместно. А она содержится. Почему?

- Почему? - переспросил король.

- У тебя, Государь, да прости меня за слова мои, держава вдесятеро или в двадцать раз меньше русской, а сколько бед принес тебе ратош? Не счесть. Через всю Речь Посполитую пришлось ходить твоим войскам, чтобы усмирить магнатов. Каждый магнат желал бы стать сам хозином своих земель, самостоятельным владыкой, венчать чело себе короной.

От слов этих Сигизмунд помрачнел больше, но лишь хмыкнул и стал слушать дальше.

- А смута на Руси задела лишь часть московской державы, - продолжил Гонсевский. - Пусть немалую часть, пусть с Москвою вместе, но все-таки часть, не всю землю. Где-нибудь за Волгой или в Поморье люди живут, как жили, слышат о смуте краем уха, как о вести из-за тридевяти земель... - здесь он замолчал, ища нужного слова, продолжил голосом уже значительным. - Собирают дань для Москвы. Заметь - сами собирают, без насилия. Но в столицу не отправляют. Сберегают в амбарах да ларях, ждут конца смуты, чтобы новому Государю - на ком, наконец, Москва успокоится, выслать все, что ей положено.

Смысл слов Гонсевского был королю не ясен. Он кивнул, предлагая пану Александру продолжать.

- Вот и рассуди, Государь, - закончил Гонсевский. - Коли верны десятки народов Москве несколько лет подряд во смуте ее и без всякого со стороны Москвы насилия, то верны, стало быть, они, в первую очередь, самим себе, а уж потом тому царю, который в одном из сотен городов Руси на кресло сядет. И изменить эти многие и многие тысячи русичей должны сначала себе, а уж потом склонить голову пред твоей короной... И за слова эти волен ты меня, Государь, казнить.

Склонил седеющую голову пан Александр, не чувствуя страха перед королем. а лишь усталость и понимание того, что сказанное им сейчас должно круто изменить его жизнь.

- Ловко объяснил, - сказал король после долгого молчания. - Слушать тебя - так лучше для державы нашей отказаться от Москвы и довольствоваться землей Смоленской, которая и без того от веков была польской. А Жолкневскому приказать, по-твоему, выйти из Москвы? И в Рим написать, что сил у Польши воевать Русь нет? А слово мое королевское о том, что земли православные обязуюсь я отдать под власть папы, - как с ними быть?

Вновь склонился перед королем Гонсевский, ответил:

- Я - верный слуга и холоп твой, Государь. Как сюзерен, волен ты наказать меня за мысли мои. Но волен и помиловать. Вели мне покорить Московитию - сделаю все, что в силах моих для этого.

- Да будет так! - сказал король и, встав с кресла, трижды хлопнул в ладони.

Тотчас появились многие слуги.

- Объявляю волю мою! - торжественно произнес король. - Земли Руси, добровольно перешедшие под корону польскую, отныне должны считаться землями польскими. Пан Александр Гонсевский едет в Москву, берет под начало столицу и называется наместником короля державы польской над всей Московией. Все войско, находящееся в Москве, передается в его подчинение. Всем решениям и распоряжениям его на русской земле должны подчиняться равно как поляки да литовцы, так и русские, и прочие живущие на Руси народы, так, словно распоряжения пана Гонсевского - распоряжения мои..

Все присутствующие склонили головы перед наместником короля на Руси...

6

Пан Александр Гонсевский не лукавил в разговоре с Сигизмундом. Он искренне хотел покоя земле русской и не желал развертывания войны между Речью Посполитой и Русью. Признаться, он даже хотел бы покинуть королевский двор и обрести пойкой в маленьком тихом домике на Влатве. Неожиданная королевская милость не столько обрадовала его, сколько испугала.

Поэтому пан королевский наместник хоть и поспешил в Москву в то же утро, но прибыл в русскую столицу без пышных торжеств и без желания как можно скорее принять командование над войском, пока еще подчиенным Жолкневскому. Пана главного гетмана пан Александр очень уважал, гнева его и связей при дворе и в Кракове побаивался. Не знающий о сути разговора пана наместника с королем Жолкневский мог подумать, что Гонсевский плетет интригу в свою пользу, решит обидеться и чинить препятствия в передаче пану Александру стоящего в Москве польского войска.

Гонсевский явился в Москву тайно. Было с ним тридцать гусар да Георгий Валуев. Вместе с ними наместник прибыл в Посольский Приказ и объявил, что отныне все, кто служил здесь Великому Князю московскому (король велел ему никого из прежних московских владетелей царями не называть, величать лишь Великими Князьями), станут служить королю польскому и получать за то жалование на одну пятую часть выше, чем прежде получали из царской казны. Дипломаты, как и положено это людям без чести и без чувства Родины, сразу согласились покориться пану наместнику, бросились выполнять все распоряжения Гонсевского.

Три дня пан Александр обустраивался, писал Жолкневскому, что прибыл уже, но покуда находится в Москве тайно, знакомится с посольским людом, разбирается в бумагах. Не обманывал Гонсевский пана гетмана, не писал, что думает быть по посольской части на Руси, но и правды не сообщал - пусть, решил, Жолкневский сам обо всем узнает из письма, посланного королем.

- Польские бумаги все мне сюда! - приказал Гонсевский на четвертый день посольским дьякам.

Вскоре перед паном Гонсевским лежали бумаги, изъятые из польского посольства после того, как москвичи разгромили его во славу Василия Шуйского. Никто из Приказа и не удосужился за прошедшие годы не то, что прочитать, а дажен просмотреть их: бросили в дальнем углу одного из хранилищ - да и забыли.

Гонсевский быстро разобрал бумаги и обнаружил донесения того польского дозная, что был известен на Пожаре под именем всегда трезвого ярыжки Кузи. Это был первый верный человек в Москве, который мог пригодиться пану королевскому наместнику как в размышлениях над будущим новых польских земель, так и деловой помощью. Существовать Кузе тайно теперь смысла не стало, а право на возвеличенье бывший ярыжка заслужил, прилюдное вручение ему рыарского достоинства повысит значение новой власти среди простолюдинов, да и Жолкневскому покажет, что время его властвования прошло, Москве нужны новые люди. Меч, захваченный бывшим послом на всякий случай, дождался хозяина. А что прибрехать придется о якобы королевской милости для ярыжки, то и плевать на это. Не вернется же Кузя в Польшу, не станет проверять...

И вдруг все рухнуло. Первая же придумка Гонсевского, на которую было возложено столько надежд, оказалась уничтоженной каким-то там скудельщиком - ничтожеством, о ремесле которого люди высокородные и не слышали. Червь земной в человеческом обличье уничтожил начинание королевского наместника. Это выглядело, как знак, как обещание множества будущих поражений Гонсевского в Москве и польского войска на Руси. Кабы не звание наместника и не повеление короля, пан Александр Корвин-Гонсевский, секретарь и дворянин короля Сигизмунда, староста велижский, державец конюховский в то же утро сел бы на коня и помчался бы из Москвы прочь. Но быть королевским наместником - быть, значит, вторым воплощением державного владыки на земле, жить и поступать так, чтобы не было за трусость слуги краснеть сюзерену.

И Гонсевский, выслушав Руслана Иванова, велел его пытать до тех пор, пока не сознается тот, откуда взялась в его руках бумага, порочащая гетмана Жолкневского.

Скудельщик имел вид существа тупого и жизни ненужного, смерть его на дыбе и упорное молчание должны послужить хоть на какую-нибудь да пользу пану Александру.

7

Гетман с наместником встретились уже в полдень.

К этому времени пан Гонсевский с Валуевым внимательно прочитали письмо раз двадцать, обсудили, кому могло оно быть написано, кому сведения, отмеченные в письме, могут принести пользу. Попутно был послан один приказной слуга в Кремль с повелением проговориться, что в Посольском-де Приказе обнаружена бумага, которая льет грязь на чистое имя Станислава Жолкневского. И когда пан гетман самолично заявился в Приказ, чтобы узнать про письмо, то застал в Приемной Палате сидящего за большим, крытым парчовой скатертью столом пана Гонсевского в окружении нескольких гусар и большого числа русских дьяков да поддьячих.

Пан Гонсевский велел всем выйти из Палаты, остался с паном гетманом наедине, подал Жолкневскому королевский Указ о введении наместничества на Москве и о своем назначении, и уж потом сказал:

- Успел я в Приказ раньше тебя, пан Станислав. Хозяина письма, извини. запытали. Не сказал ничего, паскуда.

Как все военные люди, Жолкневский гордился своей прямотой, честностью и нелюбовью к хитрым и изворотливым дипломатам. Он и спросил прямо:

- Что в письме?

- Да всякое, - ответил Гонсевский. - Кто-то лжет о тебе, чтобы другие поверили. Но я не верю.

- Дашь прочитать?

- Зачем? Спрятал я его надежно. Только я, да еще один человек, знаем где. Пусть лежит. Для твоей, пан гетман, пользы.

- Так про что же там написано?

- Пан Станислав, - сказал тут Гонсевский. - Верь слову моему рыцарскому, что никто на свете не знает теперь, что писано в нем, и умрет это знание вместе со мной.

Жолкневский соображал быстро:

- Буду тебе мешать - ты письмо отошлешь королю?

- Но ты, пан Станислав, не станешь мешать исполняться воле короля?

Но даже военному не следует быть настолько прямодушным и честным, чтобы не услышать в словах дипломата скрытую угрозу. Пан гетман низко склонил голову перед паном королевским наместником...

* * *

Всегда было так и будет: придет ворог в чужой дом с руками, обагренными в крови . и тут же ждет от покоренного хозяина дома любезности и доброго отношения к себе.

Ан всегда было ещё и так, и так будет: хозяин внешне смиряется, а за спиной нож острый точит.

Кузю убили случайно . а поди ж ты как вышло: не на кого стало опереться Гонсевскому в деле управления страной и Москвой. Кузя был из народа, он вместе с царем Василием две осады претерпел, его каждый на Пожаре знал, к слову его могли москвичи и прислушаться. И другого таког -, одновременно и москвичам своего, и пану Александру верного - не оказалось более в Москве. Изменников . хоть отбавляй, а такого, чтобы и русским, и полякам своим был, не оказалось. Вот и пришлось пану наместнику опираться на существ ничтожных.

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

ФЕДЬКА АНДРОНОВ . ПРИХВОСТЕНЬ ГОНСЕВСКОГО

О том, как измена внутри Москвы властвовала, а верный долгу своему народ московский ей противостоял

1

О настоящем письме Лушки во всей этой кутерьме, случившейся с передачей власти над Москвой от Жолкневского к Гонсевскому, как-то и забыли.

Приказные от посольств только тем ведь и живут, что оказывают услуги сильным мира сего, обсуждают победы и поражения своих хозяев. А тут такое из ряда вон событие: глава войска-победителя добровольно отдает власть в побежденном городе человеку, который для завоевания Москвы сил не прикаладывал, жизнью не рисковал, а просто заявился в нужный момент с письмом от короля, да и получил то, на что пан гетман Жолкневский имел полное право. При этом, королевский наместник был когда-то в Москве польским послом, то есть своим возвышением и честью обязан службе, на которой находились дьяки, поддьячие да ярыжки русского Посольского Приказа. Было о чем всем поговорить да помечтать!

И письмо из пыточного подвала исчезло. Мертвый Руслан видеть не мог, а обгладывающие его стерво крысы речью человеческой не обладали, чтобы рассказать, как в час разговора Гонсевского с Жолкневским появился невидимый из-за темноты человек, пошарил рукой по столу, нашел письмо, скомкал и, сунув бумагу за пазуху, словно растровился во мраке.

Валуев, подслушавший разговор ясновельможных панов, вернулся в подвал сразу по уходу Жолкневского. При свете свечи внимательно осмотрел пыточную, обнаружил, что Лушкино письмо пропало. Лежало оно на столе, на правом, ближнем к двери углу - это Георгий помнил точно, ибо выходил отсюда последним и, уходя, обернулся, глянул мимоходом на стол. Итак, письмо сперли. Кто?

Валуев поднялся по крутой каменной лестнице на первый этаж и, затушив свечу, пошел сквозь Сени прямо к Приемной Палате, где все еще сидел Гонсевский. Имел Георгий твердое намерение сообщить пану наместнику о похищении важного документа.

Но у самой двери его вдруг озарило: а зачем пану Александру знать о пропаже? Самому пану наместнику на пользу дознайское письмо уже сработало - без шума и без скандала перенял Гонсевский власть от пана Жолкневского, стал во главе Москвы. Забот теперь на пана Александра навалится столько, что только успевай крутиться. Да и не станет поляк теперь перечитывать перечитывать написанное по-русски то, что успел прочитать добрых раз двадцать...

Стоящие у дверей гусары распахнули двери Палаты - и Валуев вошел.

Пан Александр сидел за заваленным бумагами столом и внимательно просматривал их, откладывая нужные в одну сторону, остальные сбрасывая на пол.

- Ну? - спросил Гонсевский, не поднимая головы. - Говори.

- Думаю я, ясновельможный пан наместник, - сказал Валуев, - произвести розыск того, кому было написано давешнее письмо. С вашего разрешения... - и еще раз низко поклонился.

Гонсевский оторвал взгляд от бумаг. Судя по всему, он не сразу сообразил о каком письме идет речь, а как понял, отмахнулся:

- Действуй, - сказал.

Бумаг у наместника на столе лежало множество, требовали они чтения немедленного потому только, что свободного времени у пана Александра оставалось всего ничуть - завтра поутру должен он принять в Кремле парад польских войск и, выслушав прощальную речь пана Жолкневского, взять бразды правления над Московитией в свои руки.. И когда звание наместника короля польского вступит в законную и полную силу, наступят для пана Гонсевского будни, тяжесть которых он предощущал уже сейчас.

Может, тому причиной был запах доносящегося со двора дыма - кто-то поджёг каменный сарай с перепиской русского посольского Приказа с иноземными державами, жолнеры пытались огонь потушить, но все ведра оказались худыми. А может, мешал звук бьющего набат давно дальнего колокола.. А может, не выходило из головы пана Александра воспоминание о неудачном начале дня и о глупой смерти Кузи, предвещавшей и неудачу его правления. Кто знает...

- Иди, - приказал Гонсевский.

Валуев, согнувшись низко, пятясь вышел из Палаты.

"Верный раб... - подумал пан Гонсевский. - На нем и подобных ему укреплю я трон короля Сигизмунда на русской земле. С таких, как он, и начинается предательство всенародное. Покуда у меня на службе лишь Валуев, да Андронов с Салтыковым. Но придет время - встанут под польское знамя тысячи русских. Ибо дам я власть изменникам подобную той, какой оделил царь Иван Васильевич своих опричников. И как купятся Валуевы да Андроновы той властью, так и пойдет потеха по всей Руси во славу Речи Посполитой!"

От мысли этой пан наместник рассмеялся - сначала тихо, потом все громче, громче, пока не зашелся в хохоте, от звука которого притихли стоящие за дверями в карауле гусары.

2

Поджёг посольское хранилище с перепиской между Москвой и заморскими державами и Лушкино письмо из пыточной выкрал Иван, сын Иванов, внук Иванов. Состоял он в звании ката Посольского Приказа, роста был высокого, тело имел сухое и жилистое, лицо вытянутое, богатое идущими вверх и вниз морщинами, но украшенное большими карими глазами. Стриг рыжие волосы Иван под горшок, оттого голова ката походила на гриб-масленок, и прозвище носил соответствепнное - Масля. В детстве звали Маслю Колотушкой, ибо бил Ваня в мальчишеских драках да на молодецких игрищах соперников своих кулаками столь крепко сжатыми, что казались они вырезанными из кости или дерева, словно колотушки. И отец, и дед Ивана со времен Великого князя Василия, прозванного Темным, стояли на службе катами в Посольском Приказе, имея прозвище Стрема, а вот наследнику их пришлось зваться Маслей.

Впервые попал в пыточную Иван еще будучи сопливым младенцем - мать умерла, а отцу было некуда девать единственного сына, вот и припёр двухлетнего наследника в узилище. От воплей да вида человеческих мучений у Иванки приключился долгий, нескончаемый крик, который едва успокоила бабка-ведунья из Тверской-Ямской слободы. И рассвирепевший отец решил, что наследник его - мокрая курица, которую надо превратить в мужа. Вот с тех пор и стало узилище вторым домом Ивана, местом, где мальчик очень скоро привык к виду людских мучений, и порой даже засыпал под крики пытуемых. Он даже придумал тогда игру: загадывал как долго вытерпит боль тот или иной бедолага дыбу либо кнут, иглы под ногти или рвание тела щипцами, ломку суставов, а то и прижигание огнем головы, что именно развяжет язык упрямцу.

А отец следил за сыном и ласково приговаривал:

- Смотри, гаденыш. Не вороти рыла. Учись. Хлеб твой до старости лет, а после твоим сыновьям и внукам передастся. Царства рождаются и умирают, державы ширятся и скукоживаются, Государи взлетают и падают, а палачи остаются. При всех державах, при всех властях кат нужнее всякого прочего. Нужнее землепашца даже. Хлеб купить можно, а вызнать правду, люд устрашить может только наше ремесло. На нас, катах, всякая держава держится...

Слова эти глубоко запали в душу Колотушке. Может и другие подобно думали, а может от старого Стремы слышали, да только годам к четырнадцати стал Иван Масля самым на улице завидным женихом. Отцы богатейших семейств делали намеки отцу Ивана, чтобы парень взял под венец ту или иную дочь. А отец фуфырился, по домам ходил, девок осматривал да рожу корчил.

А однажды вдруг сказал работающему у него сыну подручным:

- Не токмо на нас с тобой власть Государева держится, не на одних катах. Думаю я, что законы, что пишут Государевы дьяки, и есть та сила, которая сброд человечий в узде держит. А еще посольские наши. Ты оглянись - что посольским важно сотворить, то Государи русские и творят, словно царь - такая же фигура на посольской доске, что и прочие, - (отец Масли любил на досуге поразвлечься татарской игрой в шахматы). - Вот и зри - держава русская на нас троих держится: на катах, на посольских да на законниках. Главнее нас на Руси никого нет.

Женил Иван Стрема своего Ваньку, ставшего уж Маслей, на семнадцатом году не на красавице писанной (хотя и не дурнушке) и не на богатой да знатной (такие были бы тоже не прочь сродниться с посольским катом), а на домовитой Фекле, дочери Алексея Трухина, живущего купеческим ремеслом по седлам, гужам и прочей конской справе. И на то был у старшего Ивана особый резон - потому как сызмальства Фекла привыкла к кожевенной вони, запах катской крови и пота казался ей сладким, а почет царского слуги был втрое выше почета мелкокупеческого. Для бабы такой Иван Масля быть должен и был всегда наилучшим из мужей, а бабье уважение к мужу привносит в дом только покой, порядок и благополучие.

И еще раз сказал отец (это уже когда Масля из подручных ушел, стал сам катовать):

- Ремесло наше тяжелое, кровью да паленым мясом пропахли мы с тобой так, что после смерти нас и червь есть побрезгует. А вот большего, чем кат, любителя земли родной на свете быть не может. Ты посчитай сам, сколько тайн да признаний выслушивают палачи. Больше порой слышим, чем дьяки да писарчуки в свои бумаги заносят. А души эти бумажные потом нами вызнанное за деньгм кому ни попадя продают. Мы же молчание храним, многое знаем, но никому известное нам не открываем. Стало быть, кат - он наипервейший друг Государя, единственная верная ему опора. И от того, за кем кат пойдет, зависит кто на Престоле воссядет и кто править державой станет.

Как в воду смотрел отец... Вместе со старшим Стремой пошел Иван Масля против царя Бориса, убивая на пытках тех, кто мог выдать сторонников Самозванца, назвавшегося царевичем Димитрием. Вместе с отцом служил Самозванцу до тех пор, пока не велел царь Димитрий Иванович выпороть Стрему за излишнюю лютость при наказании какого-то дворянчика. Отец от обиды помер, а озлившийся Масля стал добивать тех, кто про заговор Шуйского знал и хотел с "государевым словом" до Лжедмитрия дойти, помешать князб свергнуть Отрепьева.

Как только Василий Иванович к власти пришел, так Масле и вовсе стало раздолье - жалованье ему Государь увеличил, а работы вдесятеро меньше прежнего стало - не любил старик Шуйский казнить да пытать народ московский, все старался править добром с ними и обманом.

А пал победитель Болотникова от того, что в обиде на него оказались каты с Болотной площади - совсем не на что стало жить палачам при добром царе. Масле - посольскому кату - Государь жалованье-то платил, а площадные палачи ведь тем пропитались ранее, что мзду брали с родственников приговоренных за придушение перед чертованием, да одежонкой казненных разживались. Как иссякло терпение палачей нищенствовать из-за благолепия царского, так и подтолкнули они князя Туренина на войну с царем Василием[11].

А Масля Шуйского любил, после свержения Василия Ивановича и унижения царя возлюбил еще сильней. Вот и решил по-своему помочь Шуйскому - навредить сменившим царя полякам. Коли катство есть первая опора русского царства-государства, решил Иван, то ради поляков катствовать Масля не станет, с места родового уйдет.

Коли вторая опора державе . это посольские дела, то следует уничтожить главную силу дьяков . бумаги их. И поджег их.

Третью опору . законную, - Масля тоже хотел бы порушить, да не знал с чего начать. В Кремле бывал он редко, тамошних людей не знал. А Лушкино письмо украл оттого, что слышал его трижды прочитанным вслух пытанному скудельщику, понял сказанное там плохо, но решил: коли бумага эта столь опасна для богато одетого поляка и для изменившего царю Василию купца Валуева, то должно оно поломать то, что есть третья опора для новой власти - закон и порядок.

И вот, оказавшись обладателем Лушкиного письма, пошел Масля домой, приказал, чтобы жена собрала котомку с едой, поцеловал на удивление Фекле Алексеевне в щеку ее, потрепал юного Иванку по грязным лохмам, сказал, что вернется скоро, после вышел из дверей, низко поклонился дому, перекрестился и направился в сторону Тверских ворот.

А почему туда? Да просто решил Масля, что коли была искони веков Тверь главной противницей Москвы, то сейчас именно там должны находиться силы, которые захотят бороться с пришедшими на Москву поляками. Ибо кому еще защищать Русь, коли предала ее Москва? Твери. конечно...

В воротах столкнулся с Андроновым - одним из тех немногих кремлевских слуг, которого Масля знал неплохо. Слышал, что был Федор раньше где-то в Заокских землях не то купцом, не то кожевником, а после стал чернокнижником и пришел в Москву[12]. Воззлюбил его за ученость царь Борис, приблизил к себе. После прибрал Федьку Андронова лжецарь Димитрий Иванович. У Василия Ивановича Шуйского после убийства Лжедмитрия Андронов тоже был в чести. Но однажды взял . и перебежал ко второму самозванцу. От Богданки, рассказывали, и вовсе ушел к полякам.

Множество народа валило из города вон, а Федор пер бегущим от поляков навстречу. Был Андронов пеш, хотя одет и по-доррожному. Вид имел усталый, в руке держал только кнут - конь его, должно быть, пал по дороге.

- Ба! - закричал Андронов. - Масля! Куда собрался?

- За пропитанием, - брякнул первое пришедшее не на ум даже, а на язык, Иван.

- Вот одурел! - восхитился Андронов услышанным. - Да теперь на Москве твое ремесло самое первейшее будет! Воротись.

- Может и прав ты, - рассудительно заметил Масля. - Да только у поляков и без меня людей моего ремесла достаточно.

- Достаточно, да не совсем, - ухмыльнулся Андронов и, приобняв ката за плечи, повернул лицом к Москве. - Ремесло твое, Масля, тонкое. Солдатне да гусарам с делом твоим не справиться. Видел я, как ты человека по пять-шесть дней кряду мучил, а живыми оставлял. Искуссник ты. А искуссники нам нужны.

- Кому это - нам? - удивился Масля, все еще не решаясь сделать первый шаг назад.

- Нам! - с лукавинкой в голосе.ответил Андронов. - Там увидишь. Пойдем.

И заставил-таки Маслю вернуться в город.

3

Скажи кто Масле хоть неделю тому назад, что будет служить он изменнику земли русской, убил бы Иван гада. Ан вон уже седьмой день служил верно, не слыша слова упрека от Федьки Андронова, одни похвалы - и ничего, жил и сам с семьею припеваючи, и люди, видя Ивана, издали шапки стали снимать, кланяться. А уж чего за спиной они Ивана говорили, мог Масля лишь догадываться.

Ибо высоко взлетел Андронов, взявший Маслю в личные каты. Стал бывший кожевник да чернокнижнник правой рукой королевского наместника на Москве. Столь важной особой объявил Андронова, оказывается, сам польский Государь Сигизмунд. Даже гусарские офицеры честь Федьке отдавали, а простые жолнеры боялись на глаза ему попасться по пустому делу. При параде и передаче власти от Жолкневского к Гонсевскому стоял Андронов не только рядом с наместником, но и самолично ключи принял от Фроловских ворот Кремля - чести удостоился, которую до него один только царь Димитрий Иванович имел.

А кат при таком человеке - все равно, что Архангел Гавриил при Господе: разить мечом головы может без счета, а вины за то не заслужит никакой, только славу.

Эдакая власть кому угодно голову вскружит. Фекла, жена Масли, и вовсе сбоку припека, а поди ж ты - возгордилась мужниной службой, гордыней обуялась: с прежними товарками знакомство прервала, рядиться стала в ткани дорогие. У купов да портных стала брать все наилучшее, именем мужиным их стращать принялась. За семь дней три платья новых пошили Фекле, сапожки красные выправили, кику жемчугом выложили. Такой кралей вырядилась, что захотела в царские Покои сходить, посмотреть, как ранее цари жили, а ныне паны расположились.

Тут уж Иван вскрысился:

- Ты, блядь такая! . закричал. - Гнида кожанная! Чего дома не сидится? Куда рожу выставить хочешь? Пошла прочь!

Фекла взвыла. Впервые почуяла обиду на мужа. За двенадцать лет совместной жизни ни разу не обиделась на него, даже когда спьяну, бывало, и бил кулаком ей в рыло. А тут взыграло ретивое. Закричала, что ремесло Масли - от погани человеческой, что Бог милостлив, а каты милосредия не ведают, живут, словно черви, жратвой человеческого стерва.

Слезы баба вылила, обиду выплеснула, а страх перед мужиным гневом остался. Глянула на замолчавшего от тех слов мужа - и ужаснулась черноте лица Ивана, хмурости взгляда. Бросилась Фекла обнимать Маслю, прощения просить - да поздно: застыл кат, словно не слышит жену. Постоял, подержал каменной грудью жаркое тело ее, отодвинул руки, повернулся, да и вышел из избы, как чужой ей совсем.

Крепко засели в душу Ивана слова жены. И впрямь ведь: чем ремесло палача от ремесла червя отлично? Все, что живое кат ни встречает, - все через себя пропускает, оставляет дерьмо одно. Жизнь дать сумел одному лишь человеку - сыну Иванке, а видеть его за семь лет почти и не видел, все время в подвале прошло.

Пошел к сыну. Малыш уж и не малыш стал - вымахал Иванмладший старшему выше пояса. Играл с ребятней в лянгу[13] посреди поляны. Лихо бил выворотом стопы в кусок меха со свинцом, а стоящие вокруг одногодки его считали хором:

- Два-на-дцать два... два-на-дцать три...

Иван подошел. Сын заметил его, на мгновение отвлекся - и лянга полетела в сторону.

- Два-на-дцать три! - закричали мальчишки наперебой. - Иванка обронился! У него два-на-дцать три!

Помешал, стало быть, Иван сыну показать себя. Не получится разговора по душам.

- К матери иди, - сказал тогда строго. - Плачет. Успокой.

Недовольно лицо у сына. Отыграться хочет - ясно. А идти на слезы бабьи смотреть, жалобы слушать желания у мальца нет.

Передумал тут Масля. Вынул из кармана калач белой муки, протянул сыну.

- На, - сказал. - Дашь победителю.

Разинули в удивлении рты мальчишки. Многие и в глаза не видели такого богатства, слышали только в сказках: румяный, со сдобной корочкой белой муки калач!

Иванка молча взял хлеб из рук отца, сунул в карман. Привык стервец за семь дней к богатым харчам. Ничем не удивишь его.

Никогда не жил Масля столь широко и сытно, как в звании личного ката при Андронове: ел мясо каждый день по три-четыре раза, всю снедь имел на столе просоленной, провареной да прожареной. Яблоки, огурцы, морковь, другая зелень лежали на видном месте с утра до вечера в таком множестве, что Иванка уж смотрел на изобилие это с тоской, выбирал понравившееся долго, прежде покопавшись там пальцами.

- Слуга короля, - говорил Андронов, - должен жить богато и красиво. Чтобы видели все богатство его, тянулись к нему, сами стремились вровень стать - вот она власть истинная : иметь изобилие в том, в чем подваластные терпят лишения. Так что жри от пуза, Иван, одевайся богато, гуляй лихо - и станет быдло любить тебя, и пред тобой пресмыкаться.

И как быстро привык Иван ко всей этой роскоши! Сапоги велел сшить себе сафьяновые с золотом, кафтан сменил на терлик, рукава отпустил долу, прорези для рук оставил махонькие, воротник велел сшить с козырем, а шапку выбрал высокую, похожую на боярские, только не бобрового меха, а медвежьего - постеснялся покуда молодцевать в бобре.

Работы противу прежнего у Ивана совсем не стало. Некогда стало спускаться Масле в подвал, невозможно с такими рукавами стало и топор в руки брать, и плеть. Лишь в прорезь просовывал руку да пальцем указывал бывшему помощнику своему Юшке Афанасьеву что брать и что делать. С Масли и того было довольно.

А в остатнее время был Иван не просто подле Андронова, а стоял рядом, когда тот сидел, садился за один стол, слушал разговоры Федьки с паном королевским наместником, с боярином Салтыковым, с поляками да с бывшими царскими слугами, не вникая в суть говоренного, лишь кивая, когда кивал Андронов, хмурился, когда хмурился хозяин. А вот до улыбки покуда дело не доходило - очень много было на первых порах у помощника королевского наместника дел.

- После ухода Жолкневского, думаю я, забот у нас с тобой поубавится, - сказал как-то Андронов Ивану. - Можно будет попировать, повеселиться. Из всех грехов смертных предпочитаю чревоугодие.

А покуда много работал Андронов, но еще больше вид делал, что отягощен заботами московскими - с целью, чтобы дорое слово о нем сказано было паном гетманом Жолкневским королю Сигизмунду.

А Масля следовал за Федькой, уставая теперь втрое из-за ничегонеделанья. К словам вокруг себя прислушивался Иван мало - прежняя катовская служба приучила его внимать сказанному не шопотом да тихим голосом, а вникать в смысл лишь выкрикнутого с болью. А все прочее можно пропускать мимо ушей, как побочное. Ходил за Андрновым тенью, сам не зная зачем, смотрел на хмурое в эти дни небо, разглядывал росписные столбы и своды царских Палат, не дивясь даже затейливости узоров и великому умению рукодельцев. Скучно было Масле. И спокойно.

Восьмой день выдался солнечным. Даже потеплело слегка, пара изо рта не шло, кое-где на солнце даже портекло.

Посидел Иван с Андроновым в бывшей Крестовой Палате царского дворца, теперь оказавшейся без икон, с двумя лишь столами да с тремя скамейками посреди, где расположились помощник королевского наместника с катом и писарчуками, а перед ними стояли, меняясь, какие-то людишки. Всякому новому Андронов показывал на Маслю и говорил:

- Это Иван. Палач мой.

И после посмеивался, замечая, как нет-нет, а бросали допрашиваемые испуганные взгляды на богато одетого красивого Маслю, не решаясь признать в нем ката и одновременно боясь признаться себе, что это так.

Говорил им Андронов что-то, спрашивал, те лепетали в ответ. А Иван слушал бурчание в брюхе да потихоньку пускал вонючих "шептунов".

Вдруг зашел гонец от наместника, прошептал что-то Федору на ухо. Тот сейчас же допрос прервал, приглашающе кивнул Ивану, поспешил из Палаты прочь.

Вышли на Красное Крыльцо. Там стояло два резных, крытых шерстью и красной парчой, кресла. В одном уже сидел пан королевский наместник, во втором устроился Андронов.

Иван не стал толкаться с остальными слугами за право оказаться вблизи хозяина, нашел удобное место где-то посреди этой толчеи, встав на вросший в землю белый валун, оставшийся здесь, должно быть, с тех самых пор, когда Великий Князь Дмитрий Иванович, прозванный Донским, Кремль белокаменный строил.

Гонсевский с Андроновы грелись на солнышке, остальные оказались под тенью навеса - и отсюда смотрели на залитый светом зеленый двор с двумя проломами в деревянном мощении, с колодцем и корявым "журавлем" при нем, с деревянным корытом, из коего кони воду выпили, а ближний к себе борт погрызли.

Больше ничего интересного во дворе Масля не увидел, хотя был из-за лежащего под его ногами валуна на голову выше всех.

В животе Ивана от перееденной вчера на очередном застольи у князя Мстиславского тушоной капусты с заячьим мясом шумно бурчало, вызывая улыбки у стоящих рядом слуг, дурной воздух стремился к выходу, и Иван с усилием чрева своего возвращал вонь назад. От борьбы этой Масля возбудился, и оттого зазевал: смачно, широко разевая рот.

И вот когда после очередного зева пасть свою Масля захлопнул, глаза открыл, то увидел такое, от чего ноги его приросли к валуну, а бурчание в животе прекратилось.

Справа из-за угла банного сруба, где вот уже пять лет никто не мылся, а содержались под стражей царские колодники, шел человек. Росту он был ниже среднего, рядом с идущими за его спиной верзилами-жолнерами казался и вовсе крошкой. Лысеющая голова его сквозь редкий седой волос отражала солнечный свет, будто сияла сама по себе, как бывает на старинных иконах. Дорогой, помятый и кое-где порванный кафтан сидел на старике неуклюже, ибо руки его были за спиной.

Наметанный глаз палача тут же обнаружил, что ни вервия, ни железа на запястьях человека нет, что держит их он там, чтобы видна была его немощь, чтобы еще более страшным казалось людям его поругание. Ибо шел сей маленький, с гордо поднятой и излучающей свет головой и с сомкнутыми за спиной руками так, как и следовало идти через Москву плененному иноземцами русскому царю - Государь и Великий Князь всея Руси Василий Иванович Шуйский...

Сидящие на креслах впереди слуг своих Гонсевский да Андронов о чем-то переговаривались да посмеивались. Георгий Валуев громко крикнул с дьяконовским распевом:

- Царю-у-у моско-овскому... пинка-аа... под за-ад!

И стоящие рядом с Маслей грохнули подобострастным смехом. Кто-то кинул через головы хозяев огрызок яблока, попал в лысину плененного царя.

- Га-га-га-га! - гоготали слуги. - Царь московский!

А царь Василий шел сквозь вопль толпы, как шел, должно быть, Царь Иудейский по пути к Голгофе, шел, держа голову гордо, смотря прямо. И казался воистину великим, оказавшись лицом к лицу с ворвавшейся в ворота и разом остановившейся при виде его второй толпы . это явились сюда незванно-нежданно жители стольного русского города.

Москвичи смотрели на бывшего царя своего молча, не вторя бьющему ему с Красного Крыльца в спину смеху. Лица мужиков (баб да детворы среди москвичей не видать) были хмурыми, глаза от поруганного Государя спрятаны.

И вот, когда от московской толпы царя отделяла уже пара-другая шагов, кто-то из глубины людских голов кркинул:

- Василий Иванович! Баюшка-Государь! Прости нас!

И московская толпа, словно по команде, раздалась, давая пленному царю и его охране проход. И тут же люди стали опускаться на колени, снимать шапки и крестить лбы.

Затихли слуги на Красном Крыльце. Не знали что и сказать, что крикнуть. И Гонсевский с Андроновым замолчали.

Шагнул тут вперед Масля, отпихнул кого-то стоящего рядом с креслом Гонсевского, протиснулся между наместником и перилами крыльца, спокойно сошел по ступеням и громко пустил в носы наместника с его помощником все то, что так долго сдерживал в своем чреве.

А после скинул с головы богатую шапку в грязь, встал посреди кремлевского двора на колени.

- Слуга твой, Государь! - громко пропел он, и перекрестился по-православному...

4

Били Маслю люто. Заколотили бы насмерть, кабы Андронов не остановил слуг. Велел "поднять дурака и подвесить".

А как только привязанный на длинной веревке к седлу чьего-то коня Масля глаза открыл, Андронов спросил у своего палча:

- Зачем юродствовал, Иван? Иль ума лишился?

Масля, с трудом шевеля распухшими губами, ответил:

- Тебе не понять... Иуда.

И замолчал.

И пока опять били его во дворцовом дворе, и пока волокли на веревке через Кремль весь, через Пожар и половину Никитской к Посольскому Приказу, понося пакостными словами, молчал Масля, словно боли не чувствовал и гнуси не слышал. И когда скатывался кубарем по каменным ступеням в знакомый едва ли не с рождения подвал Посольского Приказа, молчал. И на дыбе, глядя в глаза орущему маты Андронову, молчал.

Не в Кремлевский завстенок, а сюда - в место, где прошла вся жизнь Масли, велел притащить мятежного ката Федька Андронов. Здесь, в пропахшем его собственным потом и кровью тысяч его собственных жертв станет палачу страшнее, чем даже прочим многим попавшим сюда, решил Андронов. Вопля боли и мольбы о пощаде ждал Федька из уст личного своего палача.

Но Масля молчал. Ни стона, ни звука не выдавили из него, когда выворачивали суставы, ломали кости, дробили пальцы рук и ног, совали раскаленный железный прут в зад. Молчал - и видел идущего по Кремлю плененного русского царя, гордую осанку и сияние над его головой.

- Слуга твой, Государь!.. - повторял то вслух, то про себя. - Слуга твой...

Андронов тыкал Ивану в лицо найденным у него лушкиным письмом, спрашивал, кто писал это, а Масля лишь слышал:

- Слуга твой... Слуга...

Не получилось у Андронова испугать да сломать Маслю. Не в знакомом месте оказался Иван, а в чужом застенке. Ни разу не попадал Иван сюда, биясь головой и телом о каменные ступени, никогда не видел он этого подвала с высоты дыбы, вися под перетертой посередине балкой с заломанными за спину руками, не знал Иван и закопченного, заляпанного кровью потолка здешнего, лежа на спине и чувствуя, как железо крошит кости. Даже пытавшего его Юшку Афанасьева, с кем десять лет прослужил в этом подвале и кого считал своим первейшим другом, не узнал Масля. Смотрел в глаза Юшки - и видел сострадание.

- Слуга твой, Государь!..

Андронов устал от пытки, решил подняться наверх, передохнуть. Захотелось Федору попить холодного кваса и заесть злость вареной телятиной. Стражники тем временем направились за Федькой следом . нельзя оставлять столь высокую особу в одиночестве.

А Юшка изловчился - и ударил Ивана железным прутом по животу...

Оборвалось нутро у Масли. Боль пронзило все тело от пяток до макушки. Вытянулся кат, задохнулся...

... и не издал ни звука.

Только посмотрел на Юшку, узнал Афанасьева - и понял, что есть это последняя услуга старого друга.

Когда вернулся Андронов, сыто отрыгивая, прищуривась после дневного света, Иван простонал:

- Пи-ить...

Андронов обрадовался слову этому так, что выхватил ковш из руки Юшки и сам поднес его ко рту Ивана.

- Пей, - сказал Федька. - А после поговорим о письме.

Масля сделал большой глоток, потом второй, третий... Боль резанула по нутру с такой силой, что свет померк в глазах. А Масля пил, пил... давился и пил...

... И в животе его что-то взорвалось.

Иван распахнул глаза и отчетливо увидел страх в глазах Андронова, понявшего, что упустил он Маслю...

5

Андронов был взбешен. Поганный кат обманул его, ушел, так ничего и не сказав, не усмирившись. Иван чувствовал себя победителем, когда умирал.

- Найти жену его и сына! . приказал Андронов жолнекрам. - Он покажет, - ткнул пальцем в Афанасьева.

И поспешил, не глядя на свидетелей своего поражения, прочь из подвала.

Вышел во двор, вспрыгнул на подведенного к нему рысака, и поскакал в Кремль.

Там Андронов велел секретарю королевского наместника передать Гонсевскому, что имеет он срочный и тайный разговор к пану Александру. Федьку впустили.

- Вот, пан королевский наместник, - сказал Андронов, поднимаясь с колена и протягивая Гонсевскому уже довольно потрепанное Лушкино письмо. - Обнаружил у Масли... - и пока наместник внимательно читал написанное по-русски, стоял, склонив виновато голову, говорил. - Не углядел. Моя вина, пан Александр. Вели казнить. Слухачом был тот палач. Только с чьей стороны - не признался. Сдох на дыбе. Слаб оказался.

И тут же решил про себя, что свидетелей того, как он собственноручно убил Маслю, надо будет убрать.

- Не части, - оборвал его Гонсевский голосом беззлобнным и даже спокойным. - Слухач, говоришь? А чей?.. Как думаешь? Кому письмо сие на пользу? .. Молчишь? Скажу. Мне да тебе. Потому как подслушивали не нас с тобой, а Жолкневского с Салтыковым. А кто подслушал, кто написал?..Думаю, что не палач.

- Не палач, - эхом откликнулся Андронов.

- Значит, другой кто-то... В Кремле шельма живет... - оглядел потертые сгибы бумаги. - И долго живет... - сказал, бросил письмо на стол. - Семья у палача есть?

- Есть. Велел я имать их, да к тебе, ясновельможный пан, доставить.

- Правильно, - согласился Гонсевский. - Сам по таким делам не ходи, других посылай... - и вдруг улыбнулся. - Чего кислый? Эва тебя проняло! Подумаешь - в дураке обмишулился! По дороге едешь - об ухабы гузно завсегда обобьешь. Так и в нашем с тобой деле. Обмишулился с одним, а страху, думаю, не на одну сотню нагнал. Вот и посуди теперь: на пользу твой Масля перед царем Василием на виду толпы на колени пал или во вред?

Оторопел от услышанного Андронов. Посмотрел на Гонсевского с удивлением.

- Прости, пан королевский наместник, - признался Федька. - Не разберу я что-то.

Не понял Андронов причин милости Гонсевского: почему не гневается на него королевский наместник, как должно гневаться хозяину на нерасторопного слугу? А тот объяснил совсем про другое:

- Верно, не понимаешь, - согласился Гонсевский, и по голосу было слышно, что ему подобное непонимание по нраву. - Потому как усредлив очень. Русский слуга либо усердлив, либо умен, третьего не бывает. Умный слуга изменить норовит, а усердливый понимает все с оттяжкой: сначала мнится ему, что сказанное хозяином его не касается, потом начинает то сказанное к окружающим применять, найдет нужного - на нем и успокоится, а не найдет - станет дальше примерять до тех пор, пока не обнаружит, что о нем-то и было хозяином сказано.

- Но уж когда обнаружит подобное, то служит верно, - решил подластиться к наместнику Андронов.

Гонсевский лукаво улыбнулся, подождал с ответом, но все же согласился:

- Служит верно.

Мир между наместником и его помощником был восстановлен. Ясно было, что ошибка Андронова в Масле пана Гонсевского не обескуражила. А раз так, то и забыть стоит о палаче вовсе. Главное - найти того, кто в Кремле за польским воинством следит. Ибо писать подобное должен слухач либо для нужд короля Сигизмунда, либо для вора Богданки.

- А может то - слухач Заруцкого? - воскликнул Андронов. - Мартыныч, я точно знаю, под самозванцем только для вида состоит.

Здесь Федор рассказал о своей неудачной попытке либо схватить в плен Заруцкого, либо убить его[14].

- Заруцкий... - повторил наместник, подумал, покачал головой и продолжил. - Пустое. Казацкий атаман - сила воинская. А воин всегда под Государем ходит.

"Мудр ты, пан наместник, - подумал Андронов. - Да по нутру своему ты - иноземец. Что сейчас говоришь, - иноземцев касаемо. А у русских все по-особому, все не как у людей..." - но спорить не стал. Пусть потешится пан наместник своей ненужной для Руси мудростью. А Андронов все одно будет искать лазутчика от Заруцкого.

6

Не нашли посланные Андроновым в доме Масли ни жены его Феклы, ни сынишки их Иванки. Уж очень скоро слух о том, что палач Посольского Приказа при виде плененного московского царя на колени пал, облетела Москву и вернулась в Палачскую слободу. Маслю еще сквозь Фроловские ворота тащили, а добрые люди уж прибежали к Фекле и сообщили о беде.

Хоть и рассердилась баба на мужа, а, причитая, проклиная дурака Ивана, быстро собрала самое ценное домашнее, узел на плечи взвалила да и ушла из дома, держа сына за руку, неведомо куда.

Так жолнерам соседи и рассказали. Вместе с ними по дому Масли порыскали, оставшуюся утварь да скотину разобрали, по домам разнесли.

А Фекла, расплатившись с охранниками Земляного города снятым с платья речным жемчугом, ушла по дороге из Москвы в сторону, где восходит солнце.

7

Андронов понял, что теперь ему Феклы Ивановой не найти, не выпытать у нее имени того, кто передал ее мужу письмо. Потому стал искать слухача среди тех, кто постоянно находился в Кремле и слышал тамошние разговоры.

Розыск среди царских слуг чинить нетрудно. Отобрал в одночасье Андронов троих, поговорил с ними по отдельности, посулил милости от себя и от пана королевского наместника, если они тайного слухача в Кремле отыщут.

Принялись те трое расспращшиать да выпытывать у дворни да всякой мелкоты о грамотеях слушающих да выведывающих. В два дня список Андронову представили. Их велел помощник наместника вязать, пытать и вызнать того, кто записал разговор Жолкневского с Салытковым.

Так и сделали. Взяли, связали.

Не нашли только карлицы Лушки. Уж больно ловка, сказали, карлица прятаться по углам да тайным карманам, если кто и видит ее, так только когда она сама того захочет. Но пообещали проследить и схватить карлицу, как только появится. А остальных тридцать четырех слухачей отправили в Водовзводную башню и принялись усердно мучить...

Да только таинственный шиш мог быть и не слухачом, а человеком знатным. Вот тут-то власть, данная королем Андронову, оказалась словно бы с боку припек. Не нашлись среди московской знати такие, кто согласился служить Андронову явно для нужд его собственных. Во всем другом Федьку слушались, при встрече кланялись, а вот вызнавать среди себе равных никто не решился. Сегодня ты наклепаешь - завтра на тебя наворотят дерьма, решили они. Даже Морозов, слуга Польши верный - и тот покачал головой в ответ на предложение Андронова поискать дозная от Заруцкого в Москве, ответил:

- Думаю я, дело это в ведении Тайного да Посольского Приказов будет. Пусть они голову и ломают.

Намекал подлец, что Приказы эти по повелению короля в Москве упразднены, права даровать подобную власть русскому боярству у королевского наместника нет. А действуй сейчас прежний Тайный Приказ, та же Лушка мигом бы нашлась, из-под земли бы пред Андроновым явилась.

И тогда Федор решил добиться своего иным образом...

Надо сказать, была у Мстиславского молодая жена - кровь с молоком красавица, совсем не чета старому князю. Телом справная, лицом ангельским привлекала она взгляды мужчин, как цветок пчел. Уж липли к ней и проходу не давали даже степенные московские бояре, блажили возле нее, когда князь выводил супругу на люди, писульки ей слали в терем, когда старик Федор Иванович, блюдя честь свою, прятал прелестницу от чужих взоров. А уж когда поляки в Москву пришли, Мстиславскому и вовсе было приказано королевским наместником "татарские свои привычки позабыть, жену от общества не прятать".

Не важно было Гонсевскому и присно с ним полякам знать, что князь Мстиславский от того стал молодожёном на старости лет, что еще во времена Ивана Васильевича Грозного запрещено было ему, как старшему в роду Гедеминовичей, жениться да род свой продлевать. Очень боялся сумасбродный царь, помнящий боярское владычество над собой в раннем детстве, что укрепится и разрастется побочный царственный род, что захотеть может какой из Гедеминовичей убрать с дороги род Рюриковичей. Вышло так, что непотребством своим Иван Васильевич свел под корень кровь свою сам, а самозванный царь Димитрий Иванович позволил, наконец, Мстиславскому жениться и род свой продолжить.

Не случилось Федору Ивановичу стать отцом. Словно заколдовано имя Мстиславского - точно так получилось, как у царственного тезки его Государя Федора Иванновича: родила княгиня дочку, да не выходила, умерла кроха нескольких месяцев от роду. А больше зачатия не случилось. Ибо стар уж стал Федор Иванович, на сладкое полных сил не имел, был лишь сам женой доволен, а жена - нет...

Вот и жила красавица-княгиня странной жизнью: была окружена вниманием чужих мужчин, а лаской мужа собственного обделена. Странно было бы, если б смогла она оставаться верной супругу долго. И всякий мужского рода человек в Кремле не просто ждал, что вот-вот не выдержит Ирина и отдаст себя в чужие молодые руки, но и вожделел ее сам. Прямо похотью наполнялись Сени да Палаты, когда появлялась княгиня во дворце, все разговоры замолкали, а глаза, словно приклеенные, тянулись за Ириной.

И Андронов был не равнодушен к чарам прелестницы. Только, не в пример иным, щеголявшим перед Мстиславской обноваами, крутящим лихие усы на ее глазах, смотрящим в ее очи с откровенным бесстыдством, Федор делал вид, что вовсе не интересуется Ириной, при виде княгини кривил презрительно губы и отворачивался, на шутки королевского наместника, заметившего эту нелюбовь, отвечал, что всякая баба - только баба и есть, утеха для мужского срама, не более.

Княгиня слышала такие ответы, вспыхивала лицом, кусала губы и отворачивалась. Но Федор знал, чувстствовал, что доказать ему силу свою она хотела. И чтобы победить его мужскую спесь, пойдет княгиня на многое.

И вот, когда стало ясно, что доброго помощника в деле поиска автора письма Федору среди родовитых не найти, пришло Андронову на ум одну бабку, прижившуюся во дворце со времен давних, делом путным не занятой, но ведающей все и про всех, подослать к княгине с таким словом:

- Ты, княгиня, не забывай, что жена служить должна для продления рода, - сказала служанка Ирине, придя в ее светлицу в княжеском тереме. - А ты без дитяти.

Слова болезненные для Мстисласвской, лучше бы было ей выгнать бабку, да гневлива была Ирина менее, чем любопытная. Показалось удивительным княгине, что таким образом может с ней говорить какая-то там человечья мелочь. Спросила сквозь стиснутые зубы:

- Что мелешь, падаль?

- Пусть и падаль, - согласилась служанка. - А совет дать могу.

Кольнуло недоброе предчувствие под грудь княгине, да вновь любопытство взяло верх.

- Говори, - приказала.

И служанка поведала Мстиславской, как лет пять-шесть тому назад случилось ей помочь жене князя Туренина. Тоже ведь не могла понести бедняжка, хоть муж и был здоров, полон сил. А после подсобия дело у княгини так пошло, что по ребенку в год рождала - сейчас в семье три княжонка и одна княжна по дому бегают. Туренина и рада бы теперь перестать рожать, а вон опять тяжела. А все потому, что обратилась к бабке за советом в трудный час, а та сказала ей пойти к чернокнижнику Федьке Андронову. Он Туренину проврачевал, дал снадобье доброе для нее и для мужа - и вот...

- Глупость говоришь... - недовольно проворчала Мстиславская. - Довольно. Пошла прочь!

С тем бабка и покинула княжеский терем. Андронову же донесла, что не поверила княгиня рассказу.

- Да и пусть... - отмахнулся Федор. - Была бы честь предложена.

Бабка посмеялась вместе с ним, а о том, что смех Федьки был ложным, поняла только вечером, когда придавил ее кто-то большой в темном дворцовом переходе и стал душить...

Множество уж добровольных помощников у Андронова стало к этому времени, и всякий из новых слуг норовил поскорее руки измарать кровью человечесй в угоду помощнику королевского наместника на Москве.

А Мстиславская, заметил Андронов, стала с тех пор к нему приглядываться. Сама стала в его сторону смотреть, прислушиваться к им сказанному.

И здесь повел себя Андронов мудро: не стал умом государственным себя перед княгигей выставлять (у той собственный муж всю жизнь, почитай, в Боярской думе просидел, дома говорил умное), а принялся прилюдно шутить часто, наместника да новую московскую знать веселить историйками забавными. Не сальными, нет, но со смыслом...

Двух дней не прошло. как возжелала княгиня встретиться с Андроновым тайно. И сказала ему о том сама, чтобы оберечь себя от ненужных свидетелей. Просто подошла прилюдно к стоящему у окна Федору, встала сбоку, да и сказала так, чтобы слышал он один:

- Будь в годуновском дворце в спальне царицы. Когда к вечерне зазвонят...

И тут же громко вскрикнула, глядя в стекло:

- Ой, смотрите! Ворона!

Экая невидаль - ворона, а все сидящие в Палате - от безусого рынды и оправившегося от отравы, но все еще болезненного Туренина до седобородого князя Лыкова и поджарых гусарских офицеров - бросились к окну, оттерли от княгини Андронова, вытянули шеи, стали пялиться сквозь мутное стекло на грязную в птичьих потеках крышу баньки-острога..

- Ну вот... - обиженно произнесла Мстиславская, надув губки. - Испугали.

Пан Гонсевский один не вскочил и не побежал к окну. Он думал не о дурацком поведении своих офицеров и московских придврных, а о том, как склонить на свою сторону Патриарха Гермогена.

Ибо вел разговор королевский наместник с советниками своими о сём мятежном старике, когда капризная красавица вдруг увидела глупую птицу. Бояре да офицеры до слов ее сидели чинно, говорили умно. А вот брякнула баба глупость - и все бросились к окну, показав как им всем безразлично то, что волнует пана королевского наместника.

Встретился Гонсевский взглядом с Андроновым - и понял. что тот думает с ним согласно.

Верный человек, хотя и русский...

7

Гонсевский вел с Патриархом беседы со дня отъезда с Жолкневского. Походили они на переговоры двух военначальников враждующих лагерей. Гермоген сидел в Патриаршьих Палатах, пан королевский наместник - в старом царском дворце, между которыми и расстояния-то особого не было, а вот лично не встречались они, передавая друг другу лишь письма либо посылая памятливых гонцов. Речи и письма Гонсевского имели почтительный характер, Патриарх же писал и говорил грозно, требовательно и повелительно. Андронов с Валуевым только диву давались терпению и выдержке пана Александра, имеющего не только данную ему королем власть, но и воинскую силу в подчинении, коей мог он в два счета сокрушить и Палаты Патриаршьи, и самого Гермогена.

Жолкневского вон Патриарх принял в своих Палатах, даже письмо с ним вместе подписал для короля Речи Посполитой, испросил у того разрешения дать королевича Владислава на царство русское. А Гонсевскому изо дня в день в приеме отказывал, во всяком послании за обман корил, объявлял, что ни о каком наместнике Сигизмундовом в договоре между Думой Боярской и королем слова не было, что признать Патриарху сейчас Гонсевского - значит, признать власть над Москвой короля Сигизмунда, а не Владислава, который если и будет царем московским, то только после того, как примет веру православную.

- Нам известно, - говорил гонец Патриарха, худосочный куцебородый инок лет двадцати, закатывая глаза и напрягая память, - что король Сигизмунд есть верный слуга римского папы, главного католика, отступника от истинной христианской веры. Был Сигизмунд Ваза в Швеции супротивником веры последователей Лютера и Кальвина, жестоко преследовал инакомыслие, а также преследовал чужие веры уже будучи королем польским. Нет веры у русских людей, что на Руси будет Сигизмунд поступать иначе. Думаем мы, что если признаем мы наместником московским ясновельможного пана Гонсевского, то тем самым признаем над собой короля польского Сигизмунда, оскверним тем самым веру истинную греческую, поставим ее на колени перед верой римской, латинянской.

Честно говорил Патриарх, открыто. Только вот не писал Гонсевскому об этом, не давал доказательств в руки пана наместника о своем противлении воле короля. Вот кабы хоть два слова из сказанного иноком написал не собственной даже рукой, а только продиктовал писарю, то даровал бы тем самым право пану королевскому наместнику начать сыск по обвинению Патриарха в измене. Кому и каким образом - потом бы придумал. Да вот беда - слова к делу не пришьешь...

А писал ему Патриарх так:

"Из века в век Русь жила в смуте и сумятице. Ни одного года не было на памяти моей, когда бы мирно жил русский народ Страдаю и печалуюсь о нем, скорблю о довременно умерших. Помню я собор церкви православной над сыном боярским Матвеем Семеновичем Бакшиным. Давно было это, в молодость мою и молодость Великого Князя Ивана Васильевича. Бакшин тоже говорил в соборе Благовещенском, что в московском Кремле: "Ради Бога, пользуй меня душевно, надобно читать писанное в евангельских беседах, но на одно слово не надеяться, а совершать его делом". Покаялся грешник за сказанное, да только пошли после него по Руси другие еретики. Вспомни, пан, Феодосия Косого[15]. Тот хозяйского коня выкрал да одежду новую. А сказал, что конь и одежда эти - за труд его на помещика. В Литву сбежал в самую что ни на есть Ливонскую войну, сотворил измену Государю. И до чего дошел сей богоотступник? Отрицал святую Троицу, божественную сущность Искупителя, иконы звал идолами, монастыри требовал закрыть. И что печалит меня ныне больше остального, так это мысль, что в нынешнюю смуту число ересей увеличится, паства православная не только руки кровью, но и души сажей испоганит..."

Пойди - поймай такого ученого за руку...

8

"Лукавство бабье в срамных делах издревле известно. Со времен яблок райских ведут бабы счет плутням своим. Рим первый и Рим второй - Константинополь - от блудодейства телесного и душевного пали. Рим третий - Москва - для спасеня своего придумал "Домострой", обычаи татарские в державе православной сохранил: рыла бабьи за платками велел прятать, на мужскую половину их не пускать и многое другое. В страхе и покорности держали допреж на Руси баб. А вышла смута - и осатанел слабый пол. Мужчин солидных, сочных поели поля битв, на смену им пришли братья младшие да сыновья. Вот бабы, что в соках, над теми юнцами власть и взяли, подмяли под естество свое и "Домострой", и честь мужскую. Нет больше страха в бабе перед мужем, презрели вдовы долг свой сохранять. А с ними и замужние грешат..."

Написал все это Андронов, и отложил ручку. Мудро ведь написано, кучеряво, а пользы и радости никакой. Не всякий прочитавший здесь написанное поймет толком, а поймет который - не заплатит. Удел мудрого человека всегда таков - грызть заставляет жизнь его черствый сухарь, пить сырую воду, юдоль влачить, ходить в рубище, а рассуждать высоко. Святой Антоний, например, или подвижники латинянские Фома Аквинский и Бенедикт...

Вот с кем вровень ставил себя Федька Андронов. Только жить в юдоли и грызть сухую корку не желал. А потому промысленное высоко хоть изредка и заносил на бумагу, но читать посторонним не позволял - всегда ведь найдется и такой, что мысль прочитанную изолжет. а затем на лжи составит донос такой, что все, чего доселе достиг Андронов, чем завладел, мигом в прах превратится, а там Федька вознесется поначалу к перекладине дыбы, а после к самому Богу.

Нет, потерять достигнутое того лишь ради, чтобы кто-то чужой прочитал накарябанное твоей рукой и изумился мудрости прочитанного, может лишь дурак. Андронов же писал на бумагу для того лишь, чтобы повинимательней поразмыслить над сущностью вещей и событий с ним сейчас происходящих. Пусть остальные поступают так, как им велит делать долг иль совесть, или к чему зовет плотское естество, а он - Андронов - лучше поразмыслит на досуге над бумагой о том, в чем соперники его и сами в себе не разобрались...

"К примеру, княгиня... - продолжил писать Федор, имени не называя. - Молода, хороша собой. В прежние времена от такого лакомого кусочка не отказался бы сам Государь Иван Васильевич. Сам бы баловался с ней втайне, а на людях велел бы ей содержать себя строго, мужское население вокруг себя в блуд не вводить, ибо сказано в Писании: "всяк мужского пола, глядучи на женщину, в душе прелюбодействует с нею". Ан теперь на Москве порядки иные: княгиня вровень с ядренными мужчинами сидит на совете наместника, в одной с ними Палате, будто она старуха или царю родня, как дозволялось высокородным бабам в старину при мужьях быть. Поляки привнесли на Русь мысль о равенстве людском, о свободе, а при этом холопства здесь упразднять не хотят, многие поляки уж сами владеют рабами.

Но не сказанное, а просто промысленное, имеет свойство доходить не до ума, а прямиком до сердца народного. От того-то и властны покуда на Москве четыре тысячи поляков, что люди ждут решения Гонсевского дать всем записанным в кабалы свободу, как обещал то первый царь Димитрий, как о том кричит на каждом шагу вор Заруцкий. И с надеждой сей на собственную свободу мирится народ московский со свободой, дарованной пока одной жене боярской: быть на людях без платка, с открытыми лицом и руками, как не бывало это на Руси даже при царе Димитрии".

Далее решил продумать Федор, а не писать, ибо даже бумаге, которой суждено сгореть, нельзя доверить такое:

"Княгиня - стервь по нутру. Как ловко указала она мне место и время встречи. Знает ведь дрянь, что за известное мне запрошу у нее не душу, а тело. Ибо любопытство - вот лучший крючок для бабы, а наживка для бесплодной - надежда насытить лоно ее плодом. Что ж... пусть каждый имеет, что желает: я - ее, она..."

9

Как уж дождался Федор вечера, и сам не знает. И болтать после встречи с Гонсевским не стал ни с кем, и делом вроде бы занимался - писал наедине, и ел с аппетитом, а всё мысль его точила: вдруг княгиня не явится на свидание, или явится, да не одна, а со свидетелями, разговору сердечному не позволит состояться. К вечеру устал и издрожался телом так, что пропотел и стал смердить. Пришлось на ходу мыться в лохани, принесенной расторопными слугами (шушукались, сволочи, меж собою: "Пан Федька стал по-польски мыться, баней брезгует"), обтираться и, нахлобучив шапку на мокрые волосы, бежать через Кремль, озираясь, боясь, что кто-то увидет ненароком, заподозрит в дурном.

Колокола как раз зазвонили к вечере, когда Андронов проскользнул в один из проломов в старом годуновском дворце ("И надо было ломать этому дураку Димитрию-ложному такие хоромы?" - подумал при этом Федор), прошел по ободранным, пахнущим пылью и всякой дрянью мертвым царским Палатам ("В центре города гадость развели, надо либо срыть дворец напрочь, либо восстановить - каменные все-таки Палаты, не дерево. Годунов строить любил"), нашел царицыну Опочивальню ("Господи, до чего довели! А какая была, должно быть, красота раньше! Уж жене-то своей Борис Федорович соорудил, небось, хоромы побогаче Архангельского собора. Любил ведь ее по-настоящему, не как нынче любят - телом лишь, без сердца..."), прошел комнату насквозь, и встал в самом темном углу так, чтобы вечерний свет из порушенного окна хоть и сумрачный, но проникающий в Опочивальню, осветил ту, что должна явиться сюда.

Думал, что придется ждать долго, но княгиня Ирина Мстиславская возникла в свете окна с последним ударом колокола. Была она одна, ибо хруста битого камня и мусора под другими ногами Федор не услышал. Вошла спокойным, твердым шагом, остановилась посреди комнаты и, не став даже озираться и приглядываться, спросила:

- Федя, ты здесь?

Для Андронова слова эти прозвучали слаще райской музыки - просто Федей не называл его никто с тех самых пор, как женился он в Погорелом Займище, и юная жена его пробормотала в минуту ласки это слово. С утра после свадьбы стала называть его жена почтительно: Федор Федорович, кланяться. И была покорной до самой своей смерти.

- Здесь я... - отозвался Андронов.

- Ишь, где спрятался! - рассмеялась княгиня. - Ну, выходи.

Смущенный Андронов пошел, спотыкаясь о мусор, из своего схорона, чувствуя, как вновь покрывается испариной лоб, думая, что зря мылся - все равно теперь будет дурно пахнуть телом. А хотелось ему сейчас от Ирины и ласки, и любви, и нежности, и слышать не почтительное Федор да Федор Федорович, а нежное это . "Федя, ты здесь?"

Подойдя к княгине, Андронов протянул руку к ее плечу, сказал:

- Иди ко мне.

Она было откликнулась телом, шевельнулась в его сторону, но тут же вспохватилась, произнесла насмешливо:

- Ишь, какой быстрый! Иль я что обещала?

Тогда Андронов положил руку ей на другое плечо и, чувствуя, что поступает не так, все ломает, но не имея силы противостоять зову плоти, заявил:

- Не то силой возьму.

Ирина вздрогнула. И теперь он уже знал наверняка, что они действительно одни в годуновском дворце, никто не пришел с ней вместе, не следит за ними. Притянул княгиню к себе и, приблизив лицо к ее лицу, поцеловал в губы нежно, легонько, словно лишь обдал дыханием.

- Родна-ая... . прошептал. - Пришла.

Ирина не сопротивлялась. Но и на поцелуй не ответила. Застыла, не поддаваясь и не сопротиивляясь.

И тогда он поцеловал ее еще раз. Уже крепче - так, как целует муж жену при встрече, надеясь, что постель уже готова, обед на столе, но времени до почивания еще достаточно.

И княгиня отпять не ответила на поцелуй. Только сказала:

- Пойдем-ка. Я знаю место.

И, подведя его к одиноко торчащей где-то ближе к центру, но все же сбоку, какой-то палке, стала ее поворачивать. Федор сразу понял назначение палки, и стал Ирине помогать...

Медленно, со скрипом сдивнулась плита - и в полу о возникла черная, пахнущая теплом и влагой дыра.

Федор спрыгнул в яму первым и, подняв руки, принял на себя тело княгини.

- Не спеши... - нежно произнесла она.

Нашли нужный рычаг и закрыли проем.

Про подземный этот ход Федор раньше не знал и даже не слышал. Он хотел спросить откуда известно о нем Ирине, но передумал - близость княгини, исходящий от нее запах волновал все естество его, заставлял думать, что все остальные вопросы не столь важные, чем главный:

- Здесь?

Она ласково рассмеялась и уже сама обняла его и поцеловала...

10

Утром следующего дня маленький невзрачный старичок вышел через Серпуховские ворота Москвы, неся на плече палку с привязанным к ее заднему концу рогожным свертком. Покалажу эту он раскрыл и показал стоящим на страже жолнерам - московских стрельцов пан королевский наместник уже отправил из города, а полякам приказал проверять всех, кто выходит из Москвы тщательно, особенно следя за тем, чтобы не вынесли писанного.

Осмотреть же рванную шапчонку на голове старика жолнеры не удосужились: уж больно лядащий показался им этот куцебородый, кривобрюхий и хромоногий мужичок. Глянули в сверток, помяли пальцами плохо пропеченный ячменно-ржаной корж, поотворачивали носы от погрызенной луковицы да отмахнулись - топай, мол.

Невдомек было полякам, что старичок сей - отец Мирии Долгой, кормилицы княгини Ирины Мстиславской, человек телом больной и неказистый с детства, но волею сильный и разумом гораздый. Сей мозгляк в молодую бытность свою сумел так поставить себя при княжеском дворе, что хозяева почитали за большое удовольствие видеть и слышать холопа своего на семейных пирах, а дворовые девки хороводились вокруг скукоженного таким табуном, что выбрал он себе в супруги наикрасивейшую из них, сделал наперстницей покойной княгини, а после и кормилицей княжеских детей. Молодая жена боярина Федора Ивановича Мстиславского старичку сему доверяла, как самой себе, дозволяла знать такое, чего знать никому постороннему не следовало бы: о тайной любви ее, к примеру, к бывшему польскому дознаю, а ныне казачьему атаману Заруцкому.

К Ивану Мартыновичу и вышел в тот день из Серпуховских ворот старичок. В шапку его была зашита бумага - слово в слово переписанное рукой княгини Лушкино письмо. Как попало оно в руки Ирине Мстиславской, почему творит она измену мужу и посылает с тайной вестью к злейшему врагу ее семьи, старик не спрашивал. Верный холоп княгини, добрый христианин считал грех плотской любви молочной внучки своей к чужому мужчине проступком ничтожным в сравнении с сотворенным ее мужем: впустил князь Мстиславский иноземцев в Москву.

А княгиня, разумеется, никому не рассказала, как дала в дворцовом подземельи сонного зелья Андронову, при свече обыскала его и, обнаружив Лушкино письмо, собственноручно переписала его на чистой, тоже андроновской, бумаге. Коль хранит письмо помощник королевского наместника в потайном месте, то сказанное в нем должно быть интересно Заруцкому. И знать должен атаман, что в Москве у него все еще остаются люди верные, любящие его. Старик напомнит...

* * *

Бумага с подслушанным Лушкой разговором, переходя из рук в руки, достигла Заруцкого нежданно-негаданно. Иван Мартынович сразу понял, кто истинный автор письма, сообщившего ему о тайном сговоре иноземца и изменника. Спросил у старика о Лушке . и услышал, что померла карлица, погребли ее. Ибо старик тот случайно оказался во дворе кабака в Китай-городе, где стояла подвода скудельщика с плохо прикрытыми рогожей телами. Рассказал старик Заруцкому и об убитом в том кабаке Кузе . ярыжке с Пожара, которого разыскивал сам королевский наместник Гонсевский, дабы сделать своей правой рукой. О многом поведал атаману верный слуга неверной жены изменника Отечеству и долгу своему князя Федора Ивановича Мстиславского.

Ибо не покорился полякам русский народ. Шуметь пока не шумел, не бунтовал, уходили люди из города по большей части тихо, бросая дома и нажитое. Если при этом и говорили между собой, то лишь о том, как и где пристроиться на время. Ни у кого и в мыслях не было согласия признать приход иноземного войска в Москву надолго. Каждый русский как бы говорил про себя:

"Побудут тут поляки, посидят возле православных храмов, да назад к себе в латинянскую Польшу и вернутся. Что делать на Руси католикам?"

И бояр московских на Руси уже не уважали:

"Какие это государевы ближние слуги? . говорили о Мстиславском, Салтыкове, братьях Голицыных москвичи. - Эти похуже Курбского будут. Вон Заруцкий . на что враг был царям московским, а и тот полякам не служит, над собой лишь власть Богданки терпит. Да и то потому лишь, что Жиденок зовет себя сыном царя Ивана Васильевича"...

Не знали в те дни ни москвичи, ни даже сам Заруцкий, что на польско-русской границе существует еще одна сила . внешне незаметная, действующая тайно, без похвальбы, как действовало порождение ее на земле католической . солдаты Ордена Лойолы. Имя этой силы . еврейская община. Та самая, из недор которой всплыл отверженный евреями Богданко, которая отыскала на чужбине Болотникова и финансировала его войну с Василием Шуйским. Мало кто принимал их в расчет. Скорее, на людей этих внимания не обращали ни в Польше, ни на Руси, и уж тем более забыл о своих родственниках вознесшийся до царского величия Богданко. А между тем, община внимательно следила за перипетиями Смуты на Руси.

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"