В Е Л И К А Я С М У Т А

Исторический роман-хроника

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

7115 ГДЪ от С. М. 1606 ГОД от Р.Х.

М А Т Ь И В А Н А

1

С высокого берега Елецкого детинца низкий правый берег Быстрой Сосны виден от крутого бугра в устье реки Казинки до теряющейся вдали деревеньки Ольшанец - верст с двадцать с гаком будет. Мелкие перелески да рощицы на объеденных оврагами холмах, вылезший кое-где из-под земли белый камень, кажущийся в свете заходящего солнца розовым. Видны из города лежащие то тут, то там тела людей и столб пыли на востоке - это уходило побитое ворами московское войско...

По мосту, добротному, о четырех быках, слаженному из толстенных сосновых бревен, при перилах даже и с воротом для подъема среднего пролета, медленно шла уставшая, а потому молчаливая воровская рать. Сотни конных и пеших, все пыльные, вспотевшие, какие-то серо-черные, с мечами и саблями в ножнах, с опущенными пиками, пищалями в кожаных чехлах мало походили на победителей в только что произошедшем на глазах ельчан сражении. Первые полтора десятка пушек уже пересекли мост и медленно поднимались по дороге к воротам, вытягиваемые тройками запряженных цугом коней и подталкиваемые пушкарями. Три оставшиеся стерегли переправу.

Когда первая тройка выползла наверх, ворота детинца отворились, толпа ельчан, стоящая за спинами вооруженных пищалями стражников, разразилась приветственными криками:

- Молодцы!.. Ребятушки!.. Здорово вы их!.. Задали пару!..

Ратник, тянущий коня за повод, лишь взглянул исподлобья на ельчан и, вновь уставив взор в землю, повернул направо, по тропинке, ведущей вдоль крепостной стены по-над крутым берегом.

Вторая и третья пушки последовали за ним.

Следующие три свернули налево.

Кучер седьмой тройки, широко улыбаясь, довольно качая головой, вошел в ворота, оттеснив конями стражников, ругаясь на было испугавшихся толпы животных:

- Раздайся, грязь! - кричал он весело. - Гавно плывет!

- Ишь - грязь... Грязь - в Грязях, а мы - Елец! .. А все-таки и такому гавну рады!.. Гы-гы-гы!

Лишь сухонькая и стройная, как девица, старуха, распахнув когда-то голубые, а теперь блеклые глаза, осталась стоять у коней на пути.

- Что, старая?! - крикнул кучер. - Пушек не видела? Отойди - сбоку смотреть сподручнее!

Ответ старухи был настолько тих, что никто в толпе не услышал сказанное ею. А возница, скорее догадавшийся, чем услышавший ее вопрос, остановился, перестав улыбаться, ответил:

- Прости, мать. Много таких...

Коней он повел в обход старухи. И каждый шедший следом коновод сворачивал перед ней и либо отвечал старой, либо лишь качал головой и, глядя мимо, старался поскорее миновать женщину.

Идущие за артиллерией пешие ратники сворачивать перед старухой не стали, а обтекали ее, кто отвечая на ее вопрос, а по большей части даже не обращая внимания.

А она все стояла на пути вооруженных усталых людей, ловила их взгляды и повторяла:

- Сына моего не видели?.. Иваном звать.

Шли мимо старой сотни и сотни. Отводили глаза.

- Пойдем, мать... - сказал один, обнимая ее за плечи. - Найдем твоего Ивана...

И она, повернувшись, покорно пошла следом...

Старуху звали Барвинихой - по любимому ею цветку. Не рвала она барвинки, а, присев, гладила ладонью по лепесткам и говорила, что цвета они одного с глазами ее сыночка Иванушки.

Появилась Барвиниха в Ельце лет десять с небольшим назад, когда по Указу царя Бориса старую Елецкую крепость заново отстраивали, возводили каменный из ноздреватого известняка и одновременно деревянный из дуба детинец, обсыпали его основание возами жирного чернозема - другой земли вокруг не было.

Старуха пришла сюда пешком. Остановилась у пролома будущих ворот, сказала:

- Землицы побольше насыпайте, ребята. Кровью зальете - зацветет барвинок.

Подумали люди, что бабка блаженная, умом тронутая.

А оказалась на деле умна, рассудительна. Серебром заплатила за домик с оградой вокруг двора, да не где-нибудь в посаде, а внутри самого детинца. И, ремесла не имея никакого, жила все эти годы без дохода, все, кроме молока, покупая.

Лихие людишки попытались как-то прижать Барвиниху темной ночью, вытребовать, где прячет она кубышку, ан просчитались - вытерпела она все пытки, а наутро, когда корова в хлеву замычала, требуя, чтоб подоили и отправили к стаду, сиганула со связанными руками прямо в затянутое бычьим пузырем окно, закричала пронзительным голосом:

- Воры!.. Грабят!.. На помощь, люди добрые!

Пастух да соседи оказались расторопными - и взяли лиходеев. Тут же, чтобы не тянуть с судом у воеводы, повесили.

А старуха прилюдно призналась, что нет у нее никакой кубышки, деньги ей на прожитье дает ее сын Иванушка, тайно приходя к ней домой.

Одного такого любопытного нашли зарезанным прямо возле старухиных ворот, второго - повешенным там же. Родственники погибших хотели было на старухе отыграться, но воевода за Барвиниху заступился - не захотел ссориться с холопкой родственника самого царя, каким стал князь Телятьевский.

Так и жила она в Ельце, спрашивая всякого нового здесь человека:

- Сына моего не встречал? Иваном звали.

А со смертью царя Димитрия старуха словно встрепенулась.

- Сон, - сказала, - видела. Иванушка мой домой возвращается.

Впрочем, простодушная старуха чуть ли не в этот же день призналась соседке, что сон ей приснился больно уж вовремя: опять получила она письмо. В нем-де написано, что вскоре увидит она Ивана.

Ельчане, уставшие в течение многих лет слушать истории Барвинихи о письмах, лишь посмеялись неожиданному откровению.

А времена настали смутные... В Москве воцарился Василий Шуйский. В Путивле князь Шаховской объявил, что царь Димитрий, убитый боярами, остался жив и ныне собирает в Польше новое войско для похода на Русь. На Волге появился племянник Димитрия царевич Петр. Из Крыма шли слухи, что тамошний хан готовит поход на низовые и верховые казачьи земли. С севера шведы загрозили войной. Куда ни глянь - кругом беда...

А тут еще Елец без головы остался...

Царь Димитрий собирался во главе русского войска на турок идти именно из этого города, оттого с назначением главного воеводы не спешил, все слал каких-то дьяков да сотников, которым воеводство обещал на потом, когда они службой верность докажут. Ну, те и старались: везли со всей страны пушки да пороховое зелье, оружие да провиант. Ко дню сообщения о смерти Димитрия Ивановича Елец оружием да припасами богаче иной державы стал. И без единоначалия...

Кто-то из дьяков крикнул было про крестоцелование царю Василию - его сразу и кончили. Слишком много собралось в городе таких, кто решил жизнь положить именно за Димитрия, верной службой ему всех благ достичь. Дьяки да сотники в Съезжей Избе собрались, ночь просидели - и порешили, что признавать Василия Шуйского, прозванного в народе Шубником, они не согласны, ибо не по-кровному праву, не Соборным решением всей земли взошел Василий Иванович на трон, а способом подлым, мятежным. Коли же дело до войны дойдет, то у города достаточно и сил, и провианта, чтобы выдержать осаду.

Как стали об этом решении на площади объявлять, Барвиниха оказалась в первом ряду.

- Правильно решили! - Прокричала. - Иван мой придет - наградит вас за верную службу!

- Ты, бабка, совсем уже тронулась, - засмеялись люди. - Не Ивану мы верны, а царю Димитрию Ивановичу!

- Дело молвишь, - улыбнулась Барвиниха в ответ. - Царю ты служишь Димитрию Ивановичу. А главным у него воеводой - мой Иванушка.

Повернулась - и пошла сквозь толпу, как будто никого, кроме нее, на площади уж и не осталось.

Войско царское прибыло недели две спустя. С воеводой Иваном Михайловичем Воротынским во главе. Потребовал воевода от ельчан, чтобы сдались те и повинились перед царем Василием. Зачинщиков велел самим выдать: кого назовут, сказал, - того и ладно; больше обещал сыска не производить.

Огромным казалось войско Воротынского, с виду грозным. Уверены были москвичи в себе так, что не только не окружили город, а встали на нижнем противоположном берегу у городского моста, побрезговали реку перейти. Очень этим испугали некоторых. Пошли по Ельцу шепотки да шепоточки: а не открыть ли от греха ворота самим? Пусть, мол, с десяток-другой зачинщиков выпорют, а остальных именем царя Василия и простят Христа ради. К ночи уж не шепотом, а в голос стали говорить...

Сдались бы на утро. Да Иванова мать все перевернула.

Вышла к часовне с могилой павших от рук Тимура ельчан, принялась корить, стыдить горожан. Кричала яростно, страстно, такие слова находя, что смутились люди, отступили от ворот. А со стены послали в сторону лагеря Воротынского стрелу с письмом. Написали в нем о своей непокорности царю Василию. Средний пролет моста подняли - поживем в осаде, решили.

Осадил Воротынский город. Но ядрами стены крушить не стал - пожалел русскую крепость, поберег порохом богатые погреба Ельца. Всё писульки со стрелами пускал. То грозился Елец сжечь, а жителям головы посрубать, а то увещевал словами чуть ли не ласковыми. А через пару недель и вовсе пообещал ни в ком вины не искать, а лишь выслушать покаяние ельчан, порох с пушками взять да с Богом в Москву воротиться.

Нашлись десятка три таких - все пришлых, кто сюда приехал с намерением в крымском походе поживиться, - которые поверили воеводе, стали горожан на измену подбивать.

Взъярился народ - и выкинул дураков из города. Пьянка началась по такому случаю, веселый гудёж!..

А как протрезвели - залп пушек услышали и письмо от Воротынского получили с угрозой город взять прситупом. Потушили ельчане пожары, сели думать, как теперь воеводу умилостивить, кого зачинщиком объявить... Кроме старухи (стали ее в городе уже не Барвинихой, а матерью Ивана называть) никто не подходил. А со старухи какой спрос?

А в полдень с запада пришло второе войско. По тому, как разворачивалось оно широким крылом, как спешила конница спрятаться в селе Талица, а по дну оврага спешили к Казиновскому бугру запряженные в тройки пушки, поняли ельчане, что если не подмога пришла к ним, то к их врагу приближается более сильный враг.

- Иван мой то войско прислал, - уверенно заявила старуха. - Узнал, что царь Василий его мать осадил, прислал помощь.

Одни посмеялись. Но нашлись и такие, что поверили. Послали через реку две стрелы с письмами. Одна в воду упала да потонула. Другая до противников войска московского долетела.

Вскоре вернулась стрела. Ответ был в полом наконечнике. Из него узнали ельчане, что не Иван стоит во главе пришедшего на помощь городу войска, а Истома Пашков.

О старухе разом забыли. Стали судачить о том, кто такой Истома. Одни говорили, что веневский он дворянин, другие - туляк коренной, сын боярский. Кто-то вспомнил, что бывал такой в Ельце некоторое время назад. Приехал с тремя возами солонины (по шесть бочек в каждом) откуда-то из-под Москвы. Должен был здесь, как все, царя Димитрия Ивановича ждать, да явился гонец с приказом в Путивль ему скакать, на помощь князю Шаховскому.

Стало быть, поняли все, это князь Шаховской в помощь Ельцу рать прислал, а за спиной его сам царь Димитрий стоит, которому город остался верен.

И вот после боя ворота распахнули сами, встретили победителей словами:

- Сыночка моего не встречали? Иваном звать.

2

Впрочем, за что и почему, она знала. Но вспоминать и думать об этом не хотела. Ибо жизнь коротка, и свершившегося уже не воротишь, А содеянное в молодости перевернуло всю ее жизнь...

- Вот, бабка, и пришли, - сказал обнимающий ее за плечи ратник.

Осторожно, будто она сосуд стеклянный, повернул старую к воротам.

- Можно мы к тебе на постой? √ спросил. - Потеснишься?

- Куда деваться? - ответила она устало. - Сколько вас? - а сама подумала:

- А это - по твоему усмотрению, - ответил все тот же ратник. - Сколько разрешишь. Скажешь один - буду один ночевать. Скажешь десять - будет десять. Тебя неволить не посмеем. Ты - Иванова мать.

Услышав имя сына из чужих уст, старуха вздрогнула и, спеша скрыть охватившее ее волнение, шагнула к воротам. Прикрывая место, где пряталась потайная дверца, она отворила ее и, просунув руку в щель, легко сдвинула смазанный дегтем брус, запирающий ворота изнутри.

- Проходите, сынки, - сказала, толкая створ. - Человек пятнадцать-двадцать помещу.

Ратник - все тот же, остальные продолжали молчать - обернулся и сказал твердо, по-командному:

- Пятнадцать человек. Остальные - по другим избам.

Старуха вытерла деготь с рук о висящую на столбе тряпку, и пошла к дому.

Она не видела, как ратник, остановившись в узком притворе, стал пропускать своих людей по одному, считая вслух:

- Три... семь... одиннадцать... пятнадцать... Все, мужики. Полна коробочка.

Потом он затворил ворота и задвинул брус на место. Заметил, что потайная дверца осталась открытой - прикрыл и ее.

Вошедшие во двор ратники не поспешили за старухой, а остались у ворот.

- Вот что, мужики, - сказал старший ратник отечески-заботливым голосом. - Ведите себя, как у родни в гостях: ничего не трогайте, беспокойства не приносите. Скажет хозяйка что помочь - помогите. Ясно?

Нестройный хор ответил согласно.

Кто бы услышал тот разговор, подумал бы:

(Московские ратники слыли по Руси нахалами и грабителями. Ельчане, с утра глазевшие на бой на берегу, знали, например, что если рать Воротынского победит, то первым делом надо не ворота отпирать, а проверять надежно ли спрятаны добро, продовольствие, скот да молодые девки).

- Караул держать? - спросил один из ратников.

- Не стоит. После боя следует отоспаться.

Успевшая уйти в избу хозяйка вернулась на крыльцо и крикнула:

- Заходите! - а после добавила. - Чем богата - тем и рада.

Богата она оказалась узким, но длинным куском свиного сала, слегка обваренным, а после засоленным вместе с мягкой, вызывающей одним видом своим слюну, румяной корочкой. Еще на столе покоился огромный каравай настоящего пшеничного хлеба и лежало два десятка не очень больших, но ядреных золотистых луковиц. Здесь же стояли четыре глубокие глиняные миски с холодными наваристыми щами.

- Только ложек у меня - всего одна, - призналась старуха. - Была еще, да давеча на пол упала. Я со слепу наступила. Хрустнула.

Ложки и ножи у ратников имелись собственные. Радостно гомоня, подталкивая друг дружку в бока, расселись они по лавкам и принялись хлебать по трое-четверо из каждой миски, кромсать сало, хлеб, лук, отправлять вперемежку в утробы.

Хозяйка, стоя у печи, подперла одной рукой щеку, другой поддерживая локоть, смотрела на них с ласковым прищуром.

- Молодые какие вы все, детушки! - вдруг ласково произнесла она. - Жить бы да жить. А вы воюете.

За чавканьем, отрыжками, стуком деревянных ложек о глину мисок никто ее не расслышал.

А ей радостно было видеть в одиноком вдовьем доме своем так много молодых мужчин, пахнущих сразу и сражением, и полем. Одетые в одинаковые синие жупаны, обутые в веревочного плетения лапти с подшитым кожей низом, выглядели они справно, словно на них были кафтаны да ферязи. А тот ратник, что обнял ее за плечи у городских ворот, а теперь сидел во главе стола, был и вправду в ферязи да при сапогах яловых. Щей он не хлебал, а ел лишь сало, нарезая от откромсанного заранее куска тоненькие ломтики и укладывая их на хлеб так плотно, что казалось они маслом.

- Ой! Про маслице забыла! - всполохнулась хозяйка и, обойдя семенящим шагом печь, добыла из темноты крынку полную душистого топленного масла. - Вот вам! - поставила перед обутым в сапоги ратником. - Кушайте на здоровье!

- Спасибо, мать, - ответил ратник и, встав, сунул нож в крынку, вывалил масло в опустевшую миску. Остальное вернул ей. - Не ровен час, - сказал, - застрянем надолго - объедим.

Разморенные едой ратники клевали носами, но продолжали сидеть за столом. Ни один даже не дотронулся до масла - до того съеденное в первый приступ оказалось сытным.

Хозяйка сказала, что пора бы стелиться. Ратники повскакивали из-за стола.

- Это, должно быть, меня, - улыбнулся ратник в ферязи и сапогах.

Он тоже поднялся - и теперь старуха сумела разглядеть его как следует... Чуть выше среднего роста, крепкий телом, мышцы под одеждой сильные, литые. Лицо простое, красивое той строгой мужской красотой, которая заставляет женщин надеяться, что за спиной этого человека можно прожить без опаски всю оставшуюся жизнь. Коротко подстриженная бородка после еды чистая, без крошек, волосы на голове лежат ровно, расчесанные, ухоженные. Глаза если не с хитринкой, то с каким-то расчетливым лукавством.

- Я пойду, - продолжил он. - А ты, мать, покажи где кому лечь. И сама отдыхай.

3

Сумерки казались синими не то от тянущегося со всех концов города дыма, не то от того, что солнце садилось за лес и прятало за еловым гребнем багрянец заката.

Со стороны соседнего двора слышалось взбалмошное клёканье курицы, мужской гогот и злобный бабий вой. Опытное ухо распознало сцену идущего там разора. От другого забора доносился запах паленой щетины. В забор продолжали стучать и крыть матом.

Ратник подошел к воротам и саданул ногой в створку.

- Кто там? - донеслось снаружи. √ Я глотку устал драть.

- А сам кто будешь? - спросил ратник голосом миролюбивым и сытым.

- Гонец я, - услышал ответ. - От Истомы Пашкова. Ивана велено позвать, Заруцкого.

- Куда идти-то?

- Я проведу. Зови его.

- Зову, - согласно произнес ратник, и пошел к дому.

Там он увидел в сенях кого-то из своих, сказал ему:

- Пойдем. Ворота за мной закроешь. Истома зовет.

- Ладно, - согласился тот, и пошел за Заруцким следом. Посреди двора вдруг спросил:

- Ворота посторожить? А то как потом в запертые войдешь?

- То - моя забота, - ответил Заруцкий, пытаясь разглядеть в полумраке потайную дверцу у правого бруса, запорного.

4

Гонец повел Заруцкого в сторону улицы, имеющей в городе два названия: Миллионная и Кровавая.

Представляла она из себя длинный ровный овраг, по обе стороны которого стояли деревянные и белого камня дома с тынами на задах, но совершенно не огороженные спереди.

Какой-то из проезжих генуэзских купцов, зачастивших на Русь во времена Великого Князя Дмитрия Донского и князя Федора Елецкого, сказал, что крови для рытья такого оврага должно пролить никак не меньше чем от миллиона страдальцев. Он был горд знанием этой цифры, привезенной из далекого Китая земляком его Марко Поло и потому произнес ее просто так, для форсу, а простоватые ельчане ему поверили - и тут же объявили, что Железный Хромец и вправду порешил на этом месте такую уйму народа.

Святость места была по достоинству оценена потомками князя Федора Елецкого, а после и московскими воеводами, присылаемыми сюда на прокорм. Участки под строение домов и дворов на Миллионной улице приобретались лишь за большую мзду. Зато и дома здесь стояли самые добротные и самые красивые - каждому было видно, что в сем городе-крепости обосновались люди серьезные, знающие цену копейке, умеющие той копейкой рискнуть.

В одном из таких домов и решил остановиться воевода северских крестьян Истома Пашков. Здесь он держал совет с ближними своими людьми, обсуждал результаты боя, кто и как сумел отличиться в этом первом большом сражении с настоящей армией. Во время совета увидел Пашков, что Ивана Заруцкого нет. Велел найти.

Гонец рыскал по городу долго, пока встретил одного из ратников Заруцкого и от него узнал, что Иван Мартынович остановился в избе знаменитой на весь Елец матери Ивана. Дальше искать было не трудно...

Теперь привел Заруцкого к Пашкову и, пятясь задом, исчез за дверьми горницы, где в огромной дощатой лохани сидел мокрый победитель армии князя Воротынского.

На вид Истоме было лет под сорок. Невысокого роста, полный настолько, что, будучи мокрым, казался осклизлым. Маленькая плешь на макушке с приклеившимися одиночными черными волосами вызывали воспоминание о еврейских пейсах. Изжелта-карие, слегка навыкате глаза в обрамлении коротких слегка рыжеватых ресниц вынуждали отказаться от мысли, что их обладатель принадлежит к потомкам Авраама.

Ладная смазливая бабенка с подогнутым под передник подолом (отчего были видны бесстыдно оголяемые при каждом движении щиколотки) яростно скоблила лубяным мочалом пухлую, редко поросшую черно-белыми волосами спину военачальника. На вошедшего Заруцкого внимания бабенка не обратила.

- А... Это ты┘ - узнал Пашков Заруцкого. - Я сейчас...

Он наклонил голову в лохань, посидел так, пуская пузыри, словно ожидая, когда бабенка дотрет его плечи до кости, после вынырнул и, блаженно улыбаясь, заявил:

- Доброе дело - мытье. Как наново народился.

- Ты, Истома, как поляк какой-то... - заметил Заруцкий. - Русский человек к баньке привычный, а не в посудине киснуть.

- Верно говоришь, - нисколько не обиделся Пашков. - Банька и моет чище, и освежает лучше. А только как увидел я эту лохань, так сразу и решил: помоюсь в ней. Чего ж так, жизнь прожить - и не попробовать?

Глаза воеводы сквозь прилипшие к лицу пряди волос смотрели лукаво и внимательно. Так смотрят любящие подурачиться и тем временем получше узнать собеседника любители застолий и пиров.

- Попробуй, - согласился Заруцкий. - Воду, небось, с трех дворов таскали?

- Да нет, - влезла в разговор баба. - Двух казанов кипятка хватило. Остальное уж холодной водой разбавила.

- Ты иди...- сказал ей Пашков. - Позову... И это... мальца забери.

Только тут увидел Заруцкий сидящего в красном углу малыша трех лет. Тот как-то не по-детски тихо играл глиняной лошадкой с запряженной в нее деревянной повозочкой. Одна оглобелька тележки отлетела, и малыш, сердито хмуря брови и сопя, пытался воткнуть палочку на место.

Женщина глянула косо на Заруцкого, недовольно повела плечиком, но слову Пашкова повиновалась: одернула подол, взяла малыша на руки и молча вышла из горницы.

- Строга, - заметил Иван Мартынович, глядя на скрывающуюся в проеме двери спину.

- Пусть с ней, - отмахнулся Пашков. - Ты чего на совет не пришел?

Вопрос хоть звучал и праздно, но таковым, про существу, не был. Победа приятна военачальникам больше, чем рядовым ратникам. Но воевода после большого боя должен думать не о ней, а о дне завтрашнем и послезавтрашнем. Ближайшие к нему люди тоже.

- Занят был, - коротко ответил Заруцкий.

- Дело хоть важное?

- Более чем.

Уклончивые ответы сотника показались Пашкову обидными. Он резко выпрямился в лохани, отчего вода плеснула на пол.

- Пошто лукавишь? - спросил зло. - Обещал ведь верным быть, ничего не скрывать.

- То не моя тайна, воевода, - ответил Заруцкий, склоняя голову не то для показа своей покорности, не то для того, чтобы скрыть усмешку. - Не пытай зря. Мое дело твоему не помеха.

- Нашему делу! - строго произнес Пашков. - Тебя Димитрий Иванович послал для того на Русь, чтобы говорил ты всем, что видел Государя живым. Тебе надо было нынче ж вечером выступить перед народом, сказать, что ты видел Димитрия Ивановича. Ведь ты видел его? Ты не лгал?

- Об этом уж говорено, - ответил Заруцкий.

Нажим Пашкова ему не нравился. Такой, если ему раз уступишь - не уймется и будет топтать до тех пор, покуда не заставит покориться.

- А я еще раз хочу услышать! - заявил Пашков. - Не лгал?

Заруцкий оглядел горницу еще раз, обнаружил лавку и, пройдя, сел на нее.

- А коли и лгал? - сказал он. - Так разве ж у тебя есть путь назад? И можешь ты сказать о лжи моей всем тысячам, что пришли с тобой и разбили войско московское? Иль думаешь ты, что теперь, когда ты дал северским мужикам оружие царское, со всей страны снедь собранную, тебя царь Василий прижмет к груди, аки блудного сына? И зачем мне на совете твоем быть, коль и без того ясно всем, что путь твой лежит на Москву. Сам не пойдешь туда - то тысячи, с тобой пришедшие, выберут нового воеводу - и с ним пойдут.

- Так значит... обманул? - медленно, словно отходя ото сна, спросил Пашков. - И царь Димитрий мертв?

- Жив, - сказал Заруцкий со вздохом. - Мне не веришь - пошли в Самбор своего человека. Скажет там, что от меня пришел - к Государю его и пропустят. А коли назовешь мне кого пошлешь - и письмо с ним отпишу.

- Пошлю, - сказал Пашков. - Бабу одну.

- Кто такая? - спросил Заруцкий. - Расскажи.

- И хоромы эти она от ямщика унаследовала? - улыбнулся ехидно Иван Мартынович.

- Князь Пожарский для нее приобрел, - объяснил Пашков. - Глава Ямского Приказа. А сын у нее - князев ублюдок вроде бы.

- А теперь еще от тебя принесет, - воспользовался случаем съязвить Заруцкий. - Ты одевайся. Ишь - в пупырышках весь.

Обида взыграла в Пашкове. Его, победителя московского войска, главу неисчислимой рати, корят за связь с бабой, при том даже пока не осуществленную связь!

- Тварь! Мразь! - прохрипел Пашков, и уперся в края лохани, чтобы встать. - Пороть прикажу! Прилюдно!

Заруцкий двигался проворнее. Он оказался у лохани как раз в тот момент, когда Пашков встал в нескромное положение, выставив наружу голый зад и наклонившись лицом к воде. Иван Мартынович вонзил в жирный загривок жесткие, словно железные, пальцы свои, сунул Пашкова лицом в воду.

Тот закрутился, завертел задом, попытался руками поймать руку Заруцкого, но Иван Мартынович ударил ребром ладони чуть пониже поясницы - и Истома осел. Едва гузно его коснулось воды, Заруцкий выдернул голову наружу.

- Видишь, дурак, - сказал. - Оба мы - слуги царя Димитрия. Как придет он на Москву - так и решит: кому за что честь давать, а кого пороть. Покуда ты в чести. Я так, как ты, сражаться не умею.

Словами этими Заруцкий напомнил Пашкову про их разговор при первой встрече.

5

Дело было в Путивле...

В большом кабаке, что расположился на выезде из города в сторону Чернигова, сидело человек пятьдесят добрых молодцев с пистолетами за поясами, при саблях, а кто и при ружье. Окна были распахнуты настежь, но кабацкая вонь стояла такая, что трезвому человеку можно было там и задохнуться.

Пашков, прибыл сюда из Ельца с царевым письмом к князю Андрею Ивановичу Бахтеярову-Ростовскому. Но князя накануне убили восставшие путивляне. Истома пил хмельное и громко сетовал на судьбу, лишившую его возможности стать правой рукой воеводы.

Заруцкий сидел напротив. Выглядел он трезвее остальных и больше слушал, чем говорил. Слушал и Истому.

- А чем же ты лучше других? - спросил вдруг Заруцкий. - На хорошее место всяк горазд взгромоздиться. А вот способных с делом справиться - по пальцам перечесть.

- Я такой способный и есть, - заявил тогда Пашков. - Я сражаться умею.

- Ну, таких умельцев из каждой сотни девяносто наберется, - улыбнулся Заруцкий. - А в этом кабаке - других и нет вовсе.

- Не-е... - пьяно протянул Пашков. - Я саблей махать не горазд. Я думать могу. Вот в чем способность моя и отличие... - широко размахнул рукой, указывая разом на всех сидящих в кабаке, - ... перед ними.

После слов этих упал лицом на стол и уснул.

А проснулся от ведра воды, которое опрокинули ему на голову в Палатах путивльского воеводы, отстроенных когда-то Михаилом Салтыковым, обжитых Бахтеяровым-Ростовским, а теперь занятых князем Григорием Петровичем Шаховским.

Возле мокрого Пашкова стояли сам князь и давешний Истомин собутыльник из кабака.

- Так, говоришь, по-ратному думать ты горазд? - спросил Шаховской. - А как тебя звать-величать?

Через два часа, вызнав все про Истому, опросив о всех сражениях, в которых Пашков участвовал, задав пару каверзных вопросов о причинах поражений войск Бориса Годунова от войск Димитрия, Шаховской сказал:

- Светлая голова у тебя, толстячок. Но настолько ли светлая, чтобы ты мог выбрать царя, которому стоит служить?

- Как так? - притворился Пашков, что не понимает сказанного.

- А так, что царь Димитрий не погиб в Москве, - ответил Шаховской. - Живет сейчас в замке тестя своего Мнишека в польском городе Самборе, собирает войско против Шуйского. Признаешь ты его царем или стоишь за изменников-бояр и за Шубника?

Героем Истома никогда не был. Мучеником стать тоже не хотел.

- Шуйскому я креста не целовал, не успел - признался он. - А коли докажут мне, что царь Димитрий Иванович жив...

- Жив, - сказал до тех пор молча сидевший в углу третий человек. - Я видел его.

- Кто ты? - спросил Пашков.

- Болотников Иван Исаевич, - услышал в ответ. - Холоп боевой князя Телятьевского.

Боевые холопы московских князей, знал Пашков, видели царей не однажды, а потому обознаться в личности того, кто сидит в Самборе, не должны.

- И он тоже видел, - показал Болотников пальцем на Заруцкого. - Вместе нас Государь благословил.

Собутыльник Истомы сказал, что царь Димитрий послал его вместе с Болотниковым на Москву с тем, чтобы они собрали две армии и вышибли из Первопрестольной захватчиков трона Рюриковичей. Но он, Иван Мартынович Заруцкий, талантами воинскими не блещет, армию за собой вести не может, а потому долго искал толкового воеводу - и вот теперь предлагает Пашкова на роль предводителя рати. Армия его должна идти на Москву через Елец. Вторая армия √ во главе с Болотниковым - пойдет через Кромы и Калугу...

- Великое доверие оказывает Государь тебе, - закончил Заруцкий. - В Ельце собран арсенал для войны с крымским ханом. Ты должен его до Москвы довести и там раздать верным Димитрию Ивановичу людям.

6

Пашков встал из лохани и, не стесняясь теперь наготы, шагнул через борт, пошел, оставляя на полу мокрые следы, к сваленной на столе одежде.

- Ты почему пошел со мной, а не с Болотниковым? - спросил он у Заруцкого, натянув уже штаны. - Что тебе от меня надо?

- Ничего. - ответил Заруцкий. - Да ты не серчай. От Ельца наши дороги расходятся. Ты на Тулу пойдешь, а я десяток верных возьму - и поеду по делу Государеву. Так что постарайся зла на меня не держать. Но про урок помни: не себе мы служим, а Государю нашему Димитрию Ивановичу.

С этими словами, не простясь. Заруцкий ушел.

А Пашков, оставшись один, быстро оделся, позвал хозяйку дома.

Та вошла. Ступала при этом тихо, ко рту приставив палец.

- Сын спит, - объяснила. - Умаялся за день... - и улыбнулась игриво. - Займемся друг дружкой, толстячок?

Но у Пашкова было совсем не игривое настроение. Одежда прилипла к мокрому телу, следы на полу и лохань с водой напоминали о только что пережитом позоре. Было бы проще всего, конечно, позвать кого-нибудь из личной охраны, приказать догнать Заруцкого на улице и убить. Но хорошо, если получится. А если нет? Армия Пашкова знает воеводу своего без году неделю, не армия это даже, а орда, огромная разбойничья ватага, которую надо до ума доводить и доводить, верных людей в ней раз-два и обсчелся. А у Заруцкого - сотня лучшая во всей рати. Все один к одному молодцы. Все на сотника смотрят, как на отца родного. Каждый при паре коней да при оружии добротном, припасом свинцовым да порохом богат. Такая сотня и с полком сладит. Нет, не стоит мстить Заруцкому. Покуда не стоит...

- Стели постель, - сказал он бабе. - А после поговорим.

- О чем? - удивилась она. - Мы ж и не знакомы покуда.

- О том, что ехать тебе надо с Руси.

- Куда?

- В Польшу. Денег дам из войсковой казны.

- Ой, какой ты толстячок! - восхитилась баба и, обхватив его руками за плечи, прижала к своему жаркому телу...

7

Заруцкий, спеша от Миллионной к дому матери Ивана, чуть не свалился в ров, выкопанный под фундамент строящегося вот уже второй век Воскресенского собора. Край рва густо порос травой-мокрицей - по ней и соскользнула нога сотника, потянув и тело вниз. Хорошо, шпора на правом сапоге вонзилась в землю и остановила готового рухнуть в семиаршинную глубину Ивана Мартыновича.

Событие пустяковое, но заставило оно сердце Заруцкого сильно забиться, будто и впрямь он жизнью рисковал - сказалась, должно быть, злость на Пашкова, вспыхнувшая во время разговора.

Он полежал так в неудобной позе, отдышался, а после медленно поднялся и пошел уже не спеша, ругая себя за гордыню, коей благодаря приобрел он теперь врага на всю жизнь...

А ведь шел Заруцкий к Пашкову с намерением молча выслушать любую глупость, какую ни услышит, со всем согласиться и пообещать исполнить все, что воевода ни прикажет.

Полководческий дар Истомы он оценил во время сегодняшней битвы....

8

Разъезды, посланные Пашковым наперед войска, донесли ему, что рать московская стоит возле Ельца, но не держит город в осаде, а лишь угрожает своим присутствием, расположившись на противоположном берегу. Другой бы воевода - из тех, что службу у Годунова несли - велел бы переправиться потихоньку через Быструю Сосну, пройти высоким берегом к городу и войти в него, укрепив тем самым Елец и противопоставив силу рати северян силе рати Воротынского.

Пашков же решил ударить московским воякам в лицо.

Ударил, но малыми силами, вовлеча противника в прямой бой на склоне бугра - как раз в таком месте, где северянам было удобнее разить москвичей сверху, а тем снизу идти в атаку оказалось несподручно. Тем временем конница Пашкова обошла сражающихся окольной дорогой и ударила по москвичам с тыла.

Армия Воротынского побежала...

9

Когда Заруцкий предлагал Шаховскому в качестве главного воеводы Истому, он думал, что достоинство рати Пашкова будет только в том, что станут тамошние вояки погибать под руководством честолюбца и отвлекать на себя часть московских сил, которая может помешать Болотникову продвигаться к Москве. А вышло так, что честолюбец этот оказался значительным военачальником, а армия его достаточно сильна, чтобы дойти до Москвы самостоятельно.

Если бы не дурацкая ссора эта, то можно было бы порадоваться, похвалить себя за удачный выбор. Ссора же вынуждала спешить, ибо пришла пора заняться тем, чего ради Заруцкий, собственно говоря, и пришел в Елец.

Сунул руку в проем потайной дверцы, нащупал брус и осторожно сдвинул его. Створка ворот беззвучно раскрылась.

Заруцкий вошел во двор, осторожно запер за собою ворота. Уже собрался идти к дому, как услышал негромкий женский голос:

- Здоров будь, ратник. Тебя, я слышала, тоже Иваном зовут?

- Здравствуй еще раз, мать., - ответил он спокойно, ибо бояться старухи, даже если у нее там в темноте заряженный пистолет в руке, было бы совестно. - Только я не тот Иван, не твой сын.

- Знаю я, - услышал в ответ. - Иванушку своего я бы в любом обличье узнала. А только ты, я думаю, от него пришел... Дом мой знаешь, дверцу потайную знаешь... Это ты от него с деньгами приходил?... Ну, чего молчишь?..

- Я.

- Раньше тайком все являлся. А теперь воочию. Стало быть, нужна стала ему?

- Очень.

Внезапно старуха оказалась совсем рядом с Заруцким.

- Какой он? - просила она. - Расскажи.

- Ну, какой... - пожал он плесами. - Великий воин.

- Я не про то. Какой он? Красив? Здоров?

- Ну да... Конечно...

Заруцкому было почему-то трудно ответить на такие простые и ясные вопросы. Он не лгал, отвечая ей, но в то же время никак не мог взять в толк, о чем же старая его спрашивает. Что он мог сказать матери об ее Иване, кроме того, что человек сей верен царю Димитрию и вполне достоин той роли, которую ему выбрала судьба и к чему приложил руку и он - Заруцкий?

- Здоров... - сказал наконец. - Только вот покашливает┘ - и поспешил добавить, - немного.

- Ну, немного - это ничего... - успокоено вздохнула старуха. - Это, должно быть, от сквозняков. Пройдет.

- Пройдет, - согласился Заруцкий, взял Иванову мать за руку и повел ее к дому. - Завтра поговорим.

- Завтра, так завтра, - согласилась она. - Мне же главное - это про то, что жив он, знать. А про то, каков воин он, я и от людей узнаю.

На крыльце сидел ратник.

- Что не спишь? - спросил его Заруцкий.

- Решили: пока тебя нет, караул держать. Мало ли что.

- Ну и ладно, - сказал Иван Мартынович, в душе благодарный ратникам своим за заботу. - Видишь теперь, здесь я. Пойдем-ка спать...

Все трое вошли в дом, оставив во дворе лишь след от лунного блика, отражающегося в маленькой луже у коровника.

10

Утром старуха не досчиталась одного ратника. Не было его ни в доме, ни во дворе.

На столе лежал кожаный мешочек с медными и серебряными монетами внутри. Рядом - два золотых кругляка с бородатыми лицами на них и чужеземными письменами.

Взяв записку и, даже не взглянув на деньги, присела на скамью перед столом и, глядя в сторону дверей сухими, давно уж выплаканными глазами, лишь прошептала:

• Судьба...

* * *

В Я Т С К И Е √ М У Ж И К И Х В А Т С К И Е

1

Бор возле Котельнича стоял густой, плотный. Люди не боролись с ним, как везде на Руси, а берегли. Считался он с незапамятных времен священным, а пришедшие сюда монахи да попы хоть и называли лес бесовским, но относились к нему с почтением.

Ибо была в бору том какая-то непонятная русскому человеку странность... Ведь всякий лес в течение десятилетий и веков меняется. Родится человеческий малыш - любуется лесом сосновым, в зрелость мужицкую вошел - а сосен уж нет почти в лесу, все больше березы белеется. Дай Бог, доживет до преклонных лет, иссохнет, состарится, согнется в три погибели - а за спиной его уже ель хвою сыплет, чтобы правнук его, войдя уж в силу мужичью, взял топор да место освободил для то тут, то там пробивающихся из-под земли сосенок...

А вот Котельнический бор всегда рос сосновый. И если падало где дерево от старости, то на месте его через год-другой всегда вырастало дочернее. И папоротник тут стоял высокий, по грудь человеку, тенистый, с корнями крепкими, словно колдун какой насадил против берез да ели. И грибов в том лесу почти не было - за ними котельничане ходили либо вниз по Вятке, либо аж к Моломе-реке..

Красивый стоял бор - такой, что по народной поговорке, Богу в нем молиться, как в березовом - хороводы водить, а в еловом - вешаться.

И, что интересно, не жило здесь ни леших, ни водяных, никаких иных духов. Все леса от Хлынова до Уржума кишмя кишели оборотнями да духами, а Котельнический был чист, как слеза ребенка. Говорили лишь, что злые люди, однажды посетив его, становились добрыми, скряги принимались раздавать милостыню и пускать на ночлег прохожих, а желающие приворожить парней девки либо получали любимых и жили с ними с согласии до старости, либо навсегда отваживались от предмета любви и больше о нем никогда не вспоминали.

Много всякого чудесного рассказывали о том лесе, дивились красоте его, но посещали почему-то редко. Очень уж тяжела жизнь в северных русских лесах, времени на пустые прогулки не хватает. Рубить же бор святой никто не решался.

Помнили люди, как в год прихода дружины новгородских уйкушников на старое капице вятичей решили те сложить малую крепостишку из здешних вековых деревьев. Свалили в первый день десяток стволов, сучья посрубали, а ошкурить не успели, на следующий день оставили.

Ночью же неожиданно ударила гроза, полил дождь такой, что дышать нечем стало, гром гремел до боли в ушах, молнии вонзались в землю столь часто, что небо казалось огромным огненным гребнем. Вода поднялась и смыла с берега все десять заготовленных бревен, а на месте их, когда гроза прошла и небо прояснилось, обнаружили уйкушники огромный медный котел со странными чародейскими письменами на нем, похожими не то на червей, не то на узор восточный.

Испугались уйкушники. Погрузили котел на плот и сбросили в самый глубокий омут. И поверили здешним жителям, вятичам, вотякам да черемисам, что воистину свят здешний бор, что страшна судьба всякого покусившегося на красоту и жизнь его.

И самим Строгановым, не верящим ни в Бога, ни в черта, за малую копейку готовым и честью, и совестью поступиться, оказался сей бор не по зубам. Именно здесь старший из братьев Строгановых, войдя в лес с усмешкой на устах, споткнулся о корень огромной сосны, да так неловко, что два ребра сломал да ногу. По возвращению на Каму все передние зубы вывалились у бедняги.

Так и рос теперь Котельнич, названный по чудесно обнаруженному, а после затопленному подарку священного леса, обносясь сначала тыном, после деревянной крепостной стеной невесть от каких врагов, которые в вятских краях от роду не водились, ибо жило на преогромной этой земле народу малость всего, с душами холопством, крепостью и прочей поганой выдумкой московской не испорченными.

И беглецов из Замосковья да Рязанщины принимали здесь, как равных. Помогали на первых порах чем могли. А после дозволяли жить промеж себя с равным правом: сеять рожь да ячмень, рыбачить да охотиться, дома рубить, дрова все лето на зиму заготавливать да волков здешних истреблять. Тех же, кто в казаки подавался - в государевы ли, в строгановские, - тоже не обижали, но и недолюбливали, ибо считали, что воли от воли ищут только ленивые да жадные до скорого богатства.

Но вернувшихся прощали, ибо притчу библейскую о блудном сыне почитали здесь чуть ли не вровень с Евангелием Святым. Приводили такого в бор, оставляли там на всю ночь. Если утром находили живым, то говорили, что люб он этому месту, пускай остается с котельничанами. И, что удивляло и радовало здешних людей - оставались живыми все. Всех привечал и всех любил красавец бор...

А вот дорога из Перми Великой на Москву шла так хитроумно, что не пересекала бора, а вилась вокруг него. Хитрость была в том, что всякий житель Котельнича мог видеть путника ли, обоз ли, движущиеся по этой дороге, задолго до того, как они приближались к посаду. При тишине здешней и незлобливости людской выгода, вроде бы, и зряшная, но все же однажды сослужившая котельничанам добрую службу...

2

А дело было так...

Бурлила по смерти царя Димитрия, прозванного его ненавистниками Расстригой и Гришкой Отрепьевым, вся Русь от края и до края, вызверилась против царя нового Василия Ивановича Шуйского войсками Ивана Болотникова да Истомы Пашкова. Грозились обе рати воровские Москву под себя подмять, опять Димитрия, якобы воскресшего, на Престол возвести.

Не только Северщина да волость Комарицкая, а вся держава московская захмелела словно. Отовсюду шли к царю Василию письма воевод, что не верит простой народ во вторую смерть сына Ивана Грозного, повторяет брехню воровскую про то, что царь Димитрий спасся, утек незаметно в земли польские, а верных слуг своих послал отцовский трон ему возвратить. В самой Москве находили письма подметные, в которых Ивашка Болотников объявлял себя главным воеводой Димитрия, требовал от бояр и посадского люда признания самборского сидельца русским царем, а Василия Шуйского объявлял изменником, коего москвичи, во искуплении своей вины перед Димитрием, должны в кандалы заковать и ему в руки сдать.

Всякий сброд проживает в Москве. Иному и слова подметных писем речью дьявольской казались, а иному на сердце ложились сластью, надеждой тешили. Верными Василию Ивановичу в душе были лишь ратники из его еще княжеской дружины да стрельцы новгородского полка. Прочие же служили три месяца назад и царю Димитрию Ивановичу усердно. Рать царева в боях с ворами таяла от ран да смертей, ровно как и от измен.

Вот и повелел тогда царь Василий Иванович главе Разрядного Приказа добыть ратников в государево войско из дальних земель, смутой покуда не обуянных, привыкших слова законного царя слушаться. Во исполнение повеления того послали множество дьяков да подьячих, ярыжек еще, по дальним землям за даточными ратными людьми. А как не хватило душ бумажных, стали посылать и детей боярских да дворян.

Один такой верстальщик, по имени Петр Благово, послан был в Пермь Великую, дабы с Чердыни, Ныроба и Кайгородка набрать ратных людей пеших да конных и в Москву привести.

Путь его шел через Котельнич. И как проехал он от Москвы до Перми, никто не заметил. А заметил если кто, то тут же и забыл и до самой смерти не вспоминал уж. Зато назад...

Назад вел Благово с собою пермского люда сорок восемь душ: тридцать два пеших да шестнадцать на подводах с оружием и боевыми доспехами, со съестными запасами на зиму вперед.

Двигались не спеша, разговаривали промеж себя про обычное: кто и где какую бабу оборол, кто перепив лишку, драку учинил либо, как свинья, в грязи уснул, а кто и плел чушь про смелость свою бестолковую, с какой он-де с самоедом бился, когда оленей у того крал.

Петр Благово, человек молодой, в своей удачливости и звезде уверенный, то обгонял растянувшийся на целую версту отряд, то отставал, прислушиваясь к вялому разговору истирающих лапти о камни, коренья да высохшую кору новобранцев. Подшучивал над услышанным вскользь словом, и опять обгонял отряд, предощущая благодарность царя за верную службу, довольно улыбаясь своим мыслям.

А ратники, заметив, что он от них отъехал, говорили уж про царя Димитрия.

- Что холопов от крепости отпустить желал - это нашего брата не касаемо. Мы - народ и без того вольный, новгородских кровей. Нас холопить - только силы да время переводить. Тайга большая - от любой силы убегти можно... - говорил Зубов Иван, известный на весь уезд историей о том, как в одиночку он медведя оборол без ножа да рогатины. Правда, медведь тот был муравейниковый, не шибко большой, и дело было весной, после долгой зимы, когда зверь после спячки ослаб, но подвиг все равно признавали за великий, ибо надо смелость иметь на то, чтобы на медведя пойти да голыми руками его задушить, словно собаку какую. - А вот то, что бояр он хотел извести, дворянам хвост прищемить, - продолжил он, - это мне по нраву.

Ивана ратники слушали с согласным вниманием. Все они были простыми охотниками да рыбаками, все добросовестно платили дань царю и также добросовестно участвовали в выборах среди горожан и посадских кому идти на войну и, конечно, на смерть. Жребий приняли каждый из них спокойно. Простились с плачущими детьми и женами так, словно никогда уж не увидятся, посидели молча перед дорогой, и пошли сначала к своим воротам, потом к Съезжей избе, а там и к таким же новоявленным ратникам, стараясь не думать о тех, кто остается теперь без кормильца, но вынужденные платить все тот же оброк, что платили с ним вместе.

Каждый слушал Зубова и вникал в слова его не потому, что были во всем согласны с ним и любили неведомого им царя Димитрия. Просто, слушая его нескончаемый треп, можно было отвлечься мыслями от не заготовленных на зиму дров, от не подшитой подпотолочной балке (раньше все некогда было, теперь уж некому, а за зиму крыша может и провалиться), от странного кашля коровы, которая в этих местах редкость, а доходу приносит больше, чем иному охотнику промысел, ибо дает навоз, кормит землю.

Впереди всех ждала неизвестность, ибо слухи, приходившие до дальних пермских чащоб, были самые страшные...

Одни передавали, что царь Василий и не человек вовсе, а вурдалак, выпивший кровь Димитрия Ивановича, сделавший того тоже вурдалаком, а теперь воюющий с ним же. Другие говорили, что Болотников-де Иван - и не русский воевода вовсе, а иезуитский выкормыш, засланный на Русь с тем, чтобы перекрестить народ здешний в римскую веру, храмы православные снести, а во главе державы даже не Димитрия поставить, а польскую девку евонную. Третьи ж, как Иван, говорили просто: есть царь мужицкий да казацкий Димитрий Иванович и есть царь боярский Василий Иванович, за кем народ пойдет - того власть и будет.

- ... только решать это каждый сам должен, - продолжил Зубов. - И один раз. Ни тот царь, ни этот уже перебежчиков не простит, и к себе не допустит. Крест мы обоим целовали, а вот службу нести топаем лишь для одного. По-божески это?

Вконец запутанные речами Зубова ратники передавали по цепочке друг другу слова его, кивали согласно, не понимая уж как следует и какому им служить: царю. На что уж москвичи умны да расчетливы - а и те в царях не разобрались, промеж себя пересобачились. А нам, дуракам, суждено и вовсе без всякого понимания головы сложить...

Думали пермичи свою думу, радуясь одному лишь - погода во время всего пути стояла солнечная, поистине бабьим летом, сухая, без слякоти, лапти бережливая, силы попусту тратить не заставляющая.

А тут как раз - крутой поворот по-над широкой да тихой рекой вокруг прозрачного соснового бора, влажный запах в ноздри, солнечное тепло в лица. Кони всхрапнули, прибавили шагу, заставив возниц проснуться, а пеших ухватиться за борта телег.

Благово, оказавшийся как раз во главе отряда, увидев Котельнич, отражающий деревянные стены в спокойной воде, привстал на стременах и, обернувшись к ратникам, взмахнул рукой, крикнул:

- Сворачивай с дороги! Напрямки пойдем!

И первым двинулся к огромной ветвистой сосне, стоящей из деревьев бора к дороге ближе всех.

Ратники сняли руки с бортов телег и остановились. Лошади, не чувствуя сдерживания, тоже встали, повернули головы.

Благово, войдя под сень бора, обернулся.

- Эй, мужики! - воскликнул он. - Вы что встали? - и вновь призывно махнул рукой. - Пошли!

Сидящий ближе всех к нему возница - низкорослый, но изрядно широкоплечий малый - отрицательно покачал головой.

- И тебе, Петро, не советую, - прогудел он басом. - Чарованное это место. Пойдем в обход.

- Да ты что?! - поразился Благово. - Смотри какая красота-то! И путь вдесятеро короче!

- Чарованное место, - повторил возница.

Широкоплечего коротышку звали Пантелеем. Был он наемным конюхом при чьем-то дворе, а в отряд Благово пришел сам, добровольно, как человек бессемейный - авось от какого-нибудь отца семейства беду и отведу. Поступок сей удивил, помнится, верстальщика. Но, увидев крутой разворот плеч самозванного ратника и то, как он от стеснения сгибал да разгибал кованный полувершковый шкворень, решил, что приобретение для его отряда неплохое - и вычеркнул первое попавшееся в списке имя, вписал Иванова Пантелея. После, по дороге, Благово не раз подходил к Пантелею, расспрашивал его о житье-бытье, дивился разумности и краткости речи ратника, знании им местных обычаев, примет, посмеивался над его верой в леших да водяных.

Вот и сейчас, услышав про чарованость бора, Благово лишь рассмеялся и сказал:

- Опять сказками потчуешь, Пантелей, - привстал на стременах, обернулся, крикнул остальным ратникам:

- Эй, пермичи! Кто хочет побыстрее до теплой избы добраться да ядреную вдовицу пощупать, пусть со мной через лес идет. А кому нравится сказки слушать - пусть по дороге топает. Авось к вечеру поспеете!..

Сказал - и, похлопав коня по шее, направил его вглубь леса, делая при этом вид, что он вовсе не прислушивается к шагам ратников за собой, будто уверенный, что и впрямь если Пантелея и послушаются, то от силы два-три человека, а остальные пойдут с ним.

3

Никто из ратников за Благово не последовал.

Съехались подводы в одну кучу. Люди вокруг собрались. Все смотрят в спину Благово. Молча смотрят, не переговариваясь. Будто даже с интересом.

Каждый ведь знал про заклятье этого леса, про то, что человека с пищалью либо еще с порохового зелья каким оружием бор тот не любит. Охотники в нем берут белку только из луков и, взяв шкурку, тушку вместе с кровью закапывают в дар лесу под корнями. Ехать же на телегах, полных сушенного мяса, рыбы, муки, ружей, пороха, доспехов воинских было бы вызовом бору, его стихии, в мощь которой каждый не просто верил, а даже поклонялся чуть ли не со дня своего появления на свет, когда услышал первые колыбельные песни из уст матери, раскачивающей плетенную люльку в пропахшей копотью избе. С молоком матери впитали они страх и почтение к этому бору - и никто не двинулся вслед за Петром Благово, не сделал ни одного шага.

4

А верстальщик, проехав шагов сто, почувствовал, что движется по лесу один. Ни скрипа тележных колес, ни хруста веток, ни шороха хвои за собой не услышал. Где-то впереди дробно стучал дятел, вверху шелестели кроны сосен - вот и все звуки. Стояла какая-то бездонная, вневременная тишина. Даже конь Петра, поначалу шагавший бодро, приумерил шаг, стал ступать осторожно.

Оборачиваться Благово все еще не хотелось. Вдруг это мужики по своей дурацкой привычке к розыгрышам решили каким-нибудь хитроумным способом бесшумно пройти вслед и посмеяться над его испугом.

Потом, напрягши слух, убедился, что ничего, кроме шелеста крон (дятел тоже умолк), не слышно. И тогда Благово решил, что Пантелей нарочно сказал про странное о боре - и теперь, остановив всех у края бора, ждет, когда верстальщик выскочит назад и заорет на ратников, прикажет идти через лес всем поголовно.

Но поступить так - показать себя трусом перед пятью десятками новобранцев, с которыми, быть может, придется не сегодня-завтра идти в бой. И Петр Благово продолжил путь в надежде, что, убедившись в храбрости его, ратники последуют-таки за ним, догонят и, поздравив, вместе посмеются над своей неудачей испугать и унизить верстальщика.

Он опустил поводья, давая коню право самому решать как быстро идти, а сам стал следить лишь за направлением, чтобы пересечь бор по прямой и оказаться у Котельнича, а не ходить среди деревьев по кругу, как бывало, знал он по рассказам опытных охотников, с людьми, впервые оказавшимися в незнакомом лесу.

Проехав так какое-то время, Благово пошарил по карманам, сунул руку в подсумок за седлом, будто ища там что-то для себя важное, после обернулся, готовый спросить у того, кто должен следовать за ним, трут или кремень...

В бору он был один.

5

Пермские же ратники, не дождавшись возвращения своего головы, повздыхали и согласным хором решили, что путь в Котельнич им следует продолжить.

- Петр, конечно, дурак, - сказал за всех Зубов. - Но дуракам, как известно, везет. Вдруг бор выпустит его, а нас в Котельничах не окажется. Сообщит в Москву, что изменщики мы, царя прогневит, тот скажет воеводе - и голов не сносить ни нам, ни нашим семьям.

А Пантелей Иванов, говоривший, что от потери сорока восьми ратников армия московская не оскудеет, лишь крякнул в ответ и согласился с Зубовым. Сказал уже когда двинулись:

- Придем в Котельничи, а Петра там нет. Спросят - откуда, мол, такие? Не к Ивашке ли Болотникову собрались? Как докажем, что по царя Василия велению с места стронулись?

- Ты прежде дойди, - отвечали ему. - Там и увидим, что сказать. Не воры, чай, не разбойники, а ратники царские.

Так и шли они по дороге, говоря уже не о бабах да драках, не о пьянках да праве царей на Престол московский, а о Петре, о котором все знали немного, ибо был он не пермитич, а москвич, потому о чем-то догадывались, что-то прибрехивали - и в результате Благово превращался в их глазах в некого столичного простофилю, прибывшего из одной страны дураков в другую страну, но с людьми только с виду глупыми. а на деле даже премудрыми. И получалось уже, что премудрые глупцы эти сумели обвести простофилю, уговорили его зайти в чарованный лес и там остаться для лихого боя с тем, имя кого они вслух назвать боялись, но кто действительно жил в бору близ Котельнича, берег его, а людей из Москвы совсем не любил...

6

Раздосадованный результатом глупой своей выходки Петр Благово мог подумать лишь о том, что оставленные им на дороге пермичи возьмут сейчас и повернут домой - поди догоняй потом, объясняйся с воеводой пермским почему и как получилось московскому верстальщику потерять отряд новобранцев.

А может и без воеводы обойтись? Обратиться к Котельническому старосте, чтобы дал тот верных людей верховых, с ними догнать тяжело груженных новобранцев, пристращать их гневом государевым, сказать им, что берет он, Петр Благово, их вину на себя, не выдаст, мол, Разрядному Приказу, что сбежали они - и благодарность ратников обретет, и перед начальством грех свой прикроет...

Только вот вторая досада... По пути из Москвы в Пермь Великую верстальщик царский погнушался зайти к котельническому старосте. Остановился в первом попавшемся доме на одну ночь, поел-попил, хозяевам за ночлег оставил колечко медное - и был таков. Думал, что таким образом тайно доберется до Кайгородка. Очень боялся Благово, что пермичи, услышав про царского гонца с требованием собрать ратников для войны, по лесам попрячутся, хоронясь от набора

. А вышло вон как - не отказывались пермичи служить царю. Нашелся даже один, кто сам в ратники напросился, по доброй воле. И ему - Петру Благово - совет тот доброволец давал не идти одному сквозь бездорожный лес, а двигаться вместе со всеми по дороге. Чего было не послушаться? Зачем было удаль свою глупую показывать? Не было у Петра ответов на собственные вопросы...

А еще думал он про то, что народ вятский по сравнению с московским ленивее будет. Москвичи дома ставят на столбы, утепляют их завалинками. А пермичи, заметил он, вместо этого в три ряда настилают бревна, а уж после кладут первый венец. Впрочем, леса в Перми невпроворот, можно и не в три наката, а во все восемь класть. Руби - не хочу.

Подумал так - и заметил вдруг, что за весь путь по этому бору не заметил ни одного пня, ни одного рубленного топором сука. В одном месте был, вроде, пенек. Но то само дерево упало, а после его дорубил кто-то, ошкурил и вывез так, что ни одной лишней щепки, ни одной хвоинки на земле не осталось.

Зачем? Столь хозяйского отношения к древесине не видел Петр даже в тех краях на границе с Диким Полем, куда загоняла судьба его два года назад. Леса там почти что не было, и всякий сын боярский, получивший вотчину в придонских землях, норовил округлиться не столько за счет пахоты, сколько за счет перелесков. Ветролом тамошний либо молнией расщепленное дерево до зимы стояли покуда на дрова не изрубят. А в здешнем лесу так чисто, будто метелкой все выметено.

Папоротник уж пожелтел. Но не обвис лохмотьями, как в тех местах, что прошли ратники, а стоял высокий, крепкий, словно сам - маленький лесок. Заячья капуста зелено светилась из-под рыжей хвои.

В низинке слева от Петра темно зеленела брусника с перезревшей ягодой, и видно было, что по ягоднику побродил медведь.

Медведей Петр не боялся - знал про лютый страх зверя перед громкими звуками. А сам он голос имел чрезвычайно высокий, и умел так пронзительно закричать, что не только медведь обхезается, а и лошадь присядет на задние ноги.

Но вид медвежьих набродов навел его на мысль, что бор сей и впрямь непростой. Чтобы осенью так близко подходить косолапому к человеческому жилью, надо быть либо зверем отчаянным, либо знать, что людей здесь быть не может. Все же леса Вятской земли и Перми Великой, пройденные им, имели признаки частого посещения их охотниками, бортниками, лесорубами, сборщиками грибов и ягод и даже землепашцами.

Этот лес люди обходили...

Тот тихо взоржал и ускорил шаг. Дышал спокойно, не дрожал, как бывало в плохих местах, двигался ровно, c той легкостью, что веселит сердце каждого всадника.

На душе стало так уютно и спокойно, что подумалось даже, что если набранные им пермичи сбегут, то и не беда - можно и самому не возвращаться в Москву, где кто-то вечно помыкает, гонит на войну. Лучше остаться на Вятке... Или пойти на Соль Каменную служить Строгановым... Или переправиться через Каменный пояс и достигнуть Мангазеи, о которой рассказывали такое, что всякий мужик жизнь бы положил, чтобы побывать там...

Вспомнился вечно пьяный отец с его слезящимися от перепоя глазами, истертым костылем под мышкой и деревяшкой вместо ноги, потерянной им в каком-то из боев с татарами под стенами все той же Москвы. Отец что-то важное совершил в том бою - и царь одарил его не поместьем даже, а вотчиной. Когда же десять лет назад объеденные свиньями останки отца нашли в канаве у Неглинки, оказалось, что Петру Благово владеть уже нечем - бывший герой пропил и землю, и холопов. А ведь, поди, тоже мечтал стать любимцем царским, воеводою. Не даром же полез на подвиг...

Мысли эти были для Петра совсем новые, ему дотоле несвойственные. Он и сам осознал это, но не удивился, а воспринял как должное, ибо понимал при этом, что думать так - правильно, ибо война и смерть противны человеческой душе, всякий ратный подвиг есть, прежде всего, стремление к душегубству...

Петр вспомнил битву с войском Димитрия (тогда и не царя еще) под Серпуховым. В числе кремлевских стрельцов стоял Петр у переправы на берегу Оки и посылал стрелу за стрелой в боящихся вступить в реку бородатых, лохматых мужиков.

Был среди них особо видный: ростом всех на берегу выше, огромный телом, широкий в плечах. Он вдруг исчез из виду Петра, а спустя время появился, волоча за собою небольшой, но крепко связанный из бревен плот. Бросил его в воду и, посадив на него троих мужиков с цепами, стал подталкивать плот к стремнине.

Петр увидел это и, догадавшись, что великан желает переправиться ниже по течению, чтобы со своим маленьким отрядом напасть на стрельцов со спины, прицелился получше и спустил тетиву...

Его ли стрела, другого ли стрельца попала в великана - он не знает. Но от удара в грудь отшатнулся богатырь, застыл, уставив распахнутые в удивлении глаза на московский берег, и рухнул на спину в воду, разбросав руки в стороны, поплыл лицом вверх. Оставшиеся в живых мужики попрыгали с плота. И никто больше из многотысячной армии Димитрия, тогда еще Самозванца, рисковать переплыть реку на плоту ли, на лодке ли не захотел.

Тогда Петр был горд собой, и был уверен, что это именно его стрела попала в великана. Теперь же ему захотелось, чтобы стрела та была чужой.

Тут он увидел сидящего на ветке прямо перед его лицом бурундука, и улыбнулся ему.

Бурундук мелко и быстро подергал головой, блеснул ему в глаза бусинками своих глазенок, перепрыгнул на другую ветку, там - на третью, и исчез.

Петр продолжил за ним линию взгляда и увидел, что бор вот-вот кончится: за дальней полосой сосен виднеется несколько добротных, крытых тесом и лемехом изб без заборов и даже без ворот - Котельнич, словом...

7

Котельничский староста Митряй Крушаков сидел у себя на дворе на пне для колки дров и горстями бросал в рот духовитую, пьянящую ягоду-голубику, добывая ее из лукошка, которое принесли дети из леса.

Сухие погожие дни бабьего лета семья его, как и все вятские семьи, тратила на сбор этой боровой ягоды, отменной во всех кушаньях: пирогах, киселях, варенье, просто высушенной на печи. Кто ест ее, тот по зиме зубной болью не мается, десны у того не распухают.

И Митряй, знающий про эту особенность всех летних да осенних ягод, старался в тепло наесться малины, брусники да черники, а осенью - голубики с рябиной. Даром, что за ягодой ходил не сам, а посылал баб да детишек.

Когда же свои домашние ягод не приносили или, принеся, быстро рассовывали по грохотам на просушку, а после ссыпали по коробам да бочонкам, пользовался он властью старосты и посылал к какому-нибудь из посадских: дай, мол, пару горстей лесных ягод. Давали всегда, ибо знали и про страсть старосты к жеванию ягод по вечерам, и про то, что благодарен был Митряй людям, делающим ему подарки: мог и про недоимки призабыть, и в трудную минуту, собрав сход, попросить общинную помощь для бедолаги. Так не одну он пожаром съеденную избу в Котельниче восстановил на зависть окружающим старостам. В Уржуме, например, две семьи погорельцев вымерли в прошлую зиму, а в Котельничах такого и быть не могло. Так что ягодную блажь Митряя можно и пережить, выделить пару горстей голубики, а то и целое лукошко.

Вот ел староста в тот раз ягоду, смотрел на лениво бредущего через двор работника, на собравшихся у кучки конского навоза и усердно там что-то выбирающих кур, думал про то, что люди на Руси совсем с ума посходили, коль воюют не с вечными врагами своими татарами, а между собой. По вятским землям уж раз прошли сборщики даточных людей, второй раз теперь ходят, требуют всех бобылей в царские ратники. А во всем Котельниче всего один бобыль, да и тому без малого шестьдесят. Семейных да бездетных в прошлый раз всех на войну отослали, новых же посылать - детей малых сиротить, баб в нищету вгонять. Остается, разве что самому верстаться в ратники...

Вдруг куры всполошились, закудахтали и, маша подрезанными крыльями, понеслись в стороны. Работник остановился и стал смотреть в сторону ворот.

Перевел взгляд и староста.

В воротах стоял погодок Митряя, друг детства, а теперь приказчик городовой Ефим Дементьев. Толстое пузо его нависало над кушаком и привлекало к себе внимание более, чем все остальное в нем: короткие руки, лицо с двумя подбородками и заплывшие жиром глаза.

- По дороге с Моломы обоз, - произнес он высоким бабьим голосом, ибо назвать бор по имени он, как и все котельничане, боялся. - Телег пятнадцать там и народу с полусотню. Для рыбных поездов время ранее...

- Даточные ратники, я думаю, - подтвердил Митряй догадку Ефима. - Не собираются ли по нашу душу?

Во рту старосты сразу стало горько. Он отнес горсть ото рта и сбросил ягоды в корзину.

- Далеко? - спросил.

- Более часа идти будут.

Времени достаточно, чтобы послать детей по дворам с сообщением о приближении царского верстальщика. Мужики быстро полезут в свои схороны, а бабы заявят, что те-де ушли в лес и вернутся совсем не скоро. Просиди верстальщик теперь хоть месяц в Котельниче - ни одного мужского пола старше тринадцати лет и моложе шестидесяти ему на глаза не попадется.

Митряй поднес пальцы ко рту и лихо, по-разбойничьи, свистнул.

Тотчас из избы и из сараев, из подклетей вывалилась нечесаная ребятня - младшие дети и внуки большого семейства Митряя, занятых, как водится у ребятни по вечерам, дуркованием и играми.

- Ратники московские идут... - солидно произнес Митряй, увидев, что все двенадцать мальчишек и девчонок уже в сборе. - Быстро пролетите по дворам - предупредите!

Пострелята с радостным визгом и посвистом понеслись мимо толстого Ефима прочь со двора.

- Ох, Митряй, Митряй... - покачал головой Ефим. - Смел ты, однако. А вдруг верстальщику кто сообщит, что ты людей от него прячешь? Больно много людей знает про твоих гонцов.

- Бог не выдаст - свинья не съест, - ответил Митряй, и встал на ноги. - Пошли лучше к околице - ждать обоз. Скажем, что увидели издали - и подумали, что это наши мужики едут от вотяков с данью.

- А чего разом все? - удивился Ефим. - Всегда с пяток-десяток ездят.

- А потому, что вся Русь гилевничает. Вотяки тоже. Не хотят сами дань платить царю. Приходится силой брать.

- Эх, голова... - вздохнул Митряй. - Сам случаем не проговорись... - и пошел по улице в сторону бора.

8

Там у крайней околицы увидели они подъезжающего к городу всадника в кафтане московского стрелецкого полка.

- Здоров будь, служивый человек, - сказал он конному. - Кто такой будешь? По какой надобности?

Всадник остановился и внимательно всмотрелся в лица котельчан. Обычные крестьянские лица. Бороды лопатами, глаза внимательные. Разве что один излишне дороден и брюхат, а второй мосласт, как выработанная кляча. Оба староваты для царевой службы.

- Кто сами будете? - спросил Благово в свою очередь. - Не разбойники, чаю?

- Разбойников в наших краях нет, - ответил брюхатый. - Места у нас тихие. Он вот, - показал на Митряя, - староста в Котельниче, я - городовой приказчик.

- А я - сборщик даточных людей по Перми Великой Петр Благово буду.

- Вот и познакомились, - сказал Митряй. - Пойдем в дом. Рать твоя, думаю, не скоро тут будет. Сам-то как так быстро доспел? Конь, вроде, не заморенный...

Говорил, а сам уж шел к дому, слушая спиной ответ Петра:

- Откуда знаешь, что с ратью я ? Пуста дорога.

- Так они еще за лесом идут, - ухмыльнулся в бороду Ефим. - Мы тут все видим.

Но страха, который должен обуять его при мысли этой, не почувствовал.

Ефим пропустил верстальщика вперед и пошел последним.

- Слышь, сборщик! - окликнул он Петра через несколько шагов. - Ты, чаем, не по дороге ехал? Наши дороги тяжелые - конь устает, не то, что человек. А ты - ровно родился только.

- Через лес, - ответил Петр, не зная, что именно этого ответа от него и ждали. Если человек проехал через бор, то приветить его должны котельчане особо, вкусно накормить, напоить, проводить с честью.

Так бы и произошло, да навстречу вдруг вышло с десяток мужиков - из тех, что должны были спрятаться от верстальщика в дальних заимках на берегу Вятки. Столкнулись с Петром да старостой нос к носу. Встали растерянные, глаза вытаращили, не знают: бежать ли сломя голову, эдороваться ли.

- Здравы будьте, мужики... - сказал Митряй, испепелив их взглядом.

- Здоров сам будь, староста... - поснимали мужики шапки свои островерхие, поклонились. - И ты будь здрав, боярин.

- Не боярин это, - сердито ответил им Митряй. - Сборщик даточных людей для царского войска. Куда идете, мужики?

- Так ведь куда... - удивленно произнес один из котельничан. - Сам ведь прислал..

Но второй, более сообразительный, не дал ему проговориться:

- Гости к нам едут - вот и встречать идем, - быстро проговорил он, и наступил первому на ногу. - Разместим, стало быть, гостей по своим домам. Негоже путникам ночевать на воздухе. Не лето...

Митряй благодарно улыбнулся ему и, обернувшись к Петру, спросил:

- Сколько при тебе ратников-то?

- Сорок восемь, - ответил тот. - И коней шестнадцать. Да еще мой. Всего - семнадцать.

- Поместим, - уверенно сказал Митряй, и пошел неспешным шагом сквозь строй потупившихся и расстроенных котельчан.

9

К ночи, расселившись по домам, пермичи выпили хмельного, закусили, не раскрывая своих запасов, тем, что подали хозяева и, разморенные, уснули по полатям да сеновалам. Умаялись так, что рады были и клоку сена, и рогоже под боком, и любому рванному рядну на плечах. Заснули, как убитые, разом забыв про дорожные разговоры свои о податливых вдовушках, лукавых бобылках и хитроумных замужних бабах. Только храп стоял, звуки отрыжек, причмокивания да попёрдывания.

Не спалось лишь Пантелею. Гудели ноги, ломило поясницу, с непривычки к хмельному зелью было муторно в животе.

Помаявшись и покрутившись на полати, мягко спрыгнул на пол и, осторожно ступая по прогибающимся, но не скрипящим половицам, направился к двери.

- Ты куда? - услышал сдавленный шепот из ближнего к выходу угла, где он еще с вечера заметил жбан с водой и резной липовый ковшик. Кто-то, должно быть, тоже решил хлебнуть холодной водички с перепою.

- Сейчас... я сейчас... - ответил Пантелей и, распахнув дверь, задохнулся свежим воздухом.

Шагнул вперед, рукою запахнув дверь.

Та поддалась, но до конца не притворилась. кто-то из дома удерживал ее.

Спустился с крыльца, прислушался. Тот, кто мешал ему закрыть дверь, сзади не шел. Померещилось, должно...

Отошел в угол потемнее и, перегнувшись через жердевую изгородь, опорожнил желудок без всякой натуги, а даже с облегчением. Отдышавшись, пошел к колодцу.

Там на срубе стояла бадья с отблескивающей лунный свет водой. Приложившись к краю, он сделал несколько глотков, и распрямился, глубоко вдыхая воздух, наполненный запахами колодезной влаги, умирающей под зиму травы, коровьей мочи и гнилого дерева - добрыми запахами крестьянского двора, где хлеб уже убран по амбарам, а скот, готовясь к зиме, жирует по скошенным полям, дома лишь ночует.

Такого дома у Пантелея не было отродясь. Приблудным появился он на свет у дочери новгородского купца в дни царствования Ивана Васильевича, прозванного Грозным. Царь как раз собирался проведать сей вечно ему кажущийся мятежным город - и купец, прознав про грех дочери, выгнал ее в чем сама есть из дома, велел и город покинуть.

И пришлось несчастной стать срамной девкой в Острове - городке небольшом, но проезжем и прохожем. Сколько уж купцов и прочего люда через него проехало, сколько денег оставило на прокорм и выращивание Пантелейки, она и сама со счета сбилась.

Только вот когда исполнилось пареньку тринадцать лет, занемогла мать гнилой болезнью, да такой, что при виде ее проваленного носа не то, что купец, а и самый завалящий нищий бежали в ужасе прочь... Оттого и выгнал староста мать вместе с Пантелеем из Острова.

Стал Пантелей разбойником на дороге между Псковом и Новгородом, кормя мать и себя тем промыслом два полных года.

Только вдруг простудилась она, попив ключевой воды такой же вот прохладной ночью в бабье лето - да и умерла в три дня.

А Пантелей примкнул к настоящей разбойничьей ватаге, стал хлеб да одежду себе добывать собиранием дани с проходящих купеческих караванов да налетами на поместья дальних от торговой дороги дворян - ближних, как волки, они не трогали, боялись мести.

В голодные зимы последних лет царствования царя Бориса он не просто выжил, а даже заимел кое-какую собственную денежку и стал мечтать о том, как наберет достаточно меди и серебришка, уйдет куда подальше от родных мест, осядет и заведет хозяйство, платя оброк кому положено, неся нужные повинности Государю и казне его.

Однако, атаман ватаги по прозванию Кляп узнал про заначку Пантелея, крепко побил уже взматеревшего сына умершей шлюхи и деньги отобрал.

А как месяц спустя позвал Кляп своих разбойников на Москву на помощь атаману Хлопку, так Пантелей с ним не пошел. Сказал, что не желает покидать родных могил.

Сам же, проверив холмик матери, поправив над ним крест, ушел в сторону восхода солнца - туда, где по рассказам, слышанным им от материнских посетителей, находится земля под именем Сибирь. В стране той нет ни бедных, ни богатых, ни бояр, ни холопов, все трудятся одинаково на земле, пашут ее, убирают хлеб и ходят на охоту в лес с названием тайга. Земли там не меряно, охотничьи урочища не поделены...

Только вот не случилось Пантелею дойти до Сибири - заболел на пол пути. Шел, спотыкаясь, да и упал прямо на берегу реки Колвы. Забылся в беспамятстве...

А как очнулся - увидел, что лежит в маленькой бревенчатой избушке. Мох из щелей торчит, сверху - тоже бревенчатый накат. В углу теплится плошка, сидит долгобородый старик, смотрит на Пантелея...

Старик тот оказался отшельником. В блужданиях своих по окрестностям нашел он умирающего в горячке бродягу и приволок его на себе в свою избушку.

Отшельник выслушал историю жизни Пантелея. пожалел бывшего разбойника и, решив взять грех на душу, объявил его прибывшим в гости племянником - бобылем из Зарайска. Сказал местному приставу, что напали на сестринского сына разбойники, крепко побили да пограбили. Пристроил парня конюхом на богатый дворянский двор, но без холопского звания, а с бобыльим. Наказал бывшему разбойнику ждать, покуда у царя московского появится надобность в ратниках. Как придет такой верстальщик из столицы, так пусть Пантелей сам просится в царево войско. А там послужит годок-другой, глядишь - и выслужится в стрельцы либо даже в дворяне. Бывало же немало подобных случаев...

Стоял Пантелей у колодца, щурился на лунный свет, потягивался, заложа руки за голову, думал о судьбе своей, об удаче встретиться с отшельником, о недолгом ожидании верстальщика. Как вдруг почувствовал легкое касание чего-то теплого на своей шее.

Замер, затаив дыхание, боясь шевельнуться, прислушиваясь к совершенно неопасному прикосновению там, где яремная вена, которую легко перерезать или даже, имея хорошие ногти, разодрать. Касание нежное, трепетное, какое не ощущал Пантелей ни разу в жизни, но почему-то угадываемое им настолько, что он боялся обернуться, чтобы не ошибиться в своей догадке.

- Пошто стоишь так? - услышал тихий шепот. - Зачарует луна.

И он, обрадовавшись, что догадка его верна, не обернулся, не схватил жадными руками лежащие на шее пальцы, а лишь расслабился и столь же тихо ответил:

- Тебя жду, моя ласточка. Будто кто-то позвал...

- И меня... - выдохнула женщина.

Пантелей почувствовал, как к широкой спине его прилегла голова, следом и мягкое теплое тело.

- То луна нас свела... - сказала она, - И бор наш...

10

Весь следующий день пермичи кутили в кабаке, пропивая припрятанные в дорогу деньги, то горланя лихие матерные песни, то в грусти стеная горькие.

Между пением вели разговоры о доле воинской, о смерти неминуемой, о детях- сиротах. И чем дальше, тем меньше вспоминались имена царей, все громче звучали имена жен да детушек. Кто-то уходил из кабака, кто-то возвращался, рассказывая про то, что Петр Благово, перепивши дармового хлебного вина у котельнического старосты, теперь болеет, головы от полати поднять не может, хлебает квас да клянет свою ненасытную прорву. Другие со смачными подробностями обсуждали Пантелея Иванова, сумевшего-таки в прошедшую ночь найти себе вдовицу и приласкать ее так, что оба до сих пор не спускаются с сеновала.

Здесь же в кабаке был поп местный Харитон. Вдовый старикан, увлекшись в пьяной одури острым словом, сказал стрельцу уржумскому Максиму Сальцову:

- Вот так пойдете вы, мужики, царей на поле брани тешить, а пришлые будут ваших баб брюхатить.

По злобе сказал, не подумавши, ибо взыграло ретивое - сам он по смерти своей жены пробовал забежать к вдовице той Наталье на ночку, да получил отпор. А тут какой-то вахлак все получил с налету.

Сказал - и сам испугался, схватился за рот. Да поздно. Услышал его весь кабак. Котельничане глянули на попа с укоризной, а пермичи с пьяной злостью. Будь на месте Харитона человек не духовного звания, случилась бы драка. А тут заминка вышла. И ею воспользовался кабатчик:

- Ты, поп зря такое сказал. Мы бы хотели о другом послушать.

Кабак затих. Что будет спрошено у служителя Господня и что скажет в ответ самый грамотный в Котельниче человек, было любопытно всем.

- Ты вон таишься... - продолжил между тем кабатчик. - Слушаешь нас дураков, а сам про то, какой из царей правильней, не говоришь.

Сказал - и замолчал, чувствуя за спиной силу могучую, ибо так же настороженно, как и он, ждали ответа попа и пермичи, и котельничане.

- Ну, поп, чего молчишь? - ухмыльнулся все понявший и все же умеющий находить во всем себе выгоду кабатчик. - Люди ждут.

И Харитон ответил:

- Думаю я, что коли жив Димитрий, то, как царь, он более правильный. Ему мы крест целовали раньше, и слово раньше говорили о том, что будем ему верными до смерти. И сам я то говорил, и от вас слова клятвенные слышал.

Прозвучала речь сия солидно, самому в удовольствие. А уж как она растрогала пермичей - и слов нету. Загомонили все, словами зачастили, всяк по-своему слова попа передает, не спорит с ним, а поддакивает, но собеседнику своему будто бы свое высказывает.

Через минуту уже и поп сам не мог понять из-за чего, собственно, такой крутой разговор завелся за каждым столом. Говорят, вроде бы, о разном, а мысль у всех одна - пермякам-де надобно домой возвертаться, не ходить на войну...

И бухтели бы так они до ночи, если бы не ввалился в кабак Пантелеймон Иванов и не заявил с порога:

- Женюсь, братцы! И пошел царь Василий со своей войной к... матери!

Возопил тут кабак дурным выкриком, обрадовался! Всяк сидящий здесь знал, что в случае бунта царь Василий будет милостив, осудит не всех, а лишь зачинщиков. И вот нашелся среди них такой. Случись удача - честь и хвала ему, а буде неуспех - первому и наказание принимать.

Полилось вино рекой, задрожали от криков огоньки в поставцах, возрадовались мужики, заговорили откровенно: и про то, что из дому уходят они на зиму глядя, и про то, что царь Шуйский не Собором и не народом русским, а выкриком на площади избран, и про то, что старик он, а Руси нужен молодой царь, сильный да ухватистый, какими были когда-то Великие Князья Святой Александр Невский и Димитрий, прозванный Донским. И последыш царя Ивана не даром носит то же имя: как ни убивают его, а он все воскресает, все за Престол отцов бьется.

А когда до Пантелея, бывшего в том кабаке самым трезвым, дошло, что это его слова о женитьбе подтолкнули мужиков к мятежным речам и словам во славу Димитрию Ивановичу, понял он, что пути у него назад нет, судьба ему - встать во главе пермичей бунтующих.

Поднялся Пантелеймон из-за стола, поднял чашу с вином и произнес:

- Други мои! Все, что сказано вами здесь, есть истина. И что сделаем мы во имя истины той, то будет дело доброе. А коль отступимся - будем шельмы мы да стерво поздаборное... Выпьем же за то, чтобы взошел на Престол московский царь Димитрий Иванович, а нам, сирым, за верность ему пусть он милостив будет до скончания дней своих!

Сказал - и выпил вино. Вслед за ним выпили и те, кто еще не уснул, слова его услышал и хмельное глотать был в силах...

11

Утром Петр Благово сумел не только с постели встать, но и, выйдя на крыльцо дома старосты, вздохнуть полной грудью утренний свежий воздух, пару раз присесть, развести руки в стороны. Особой бодрости в себе он не ощущал, но силы на то, чтобы сесть на коня и продолжить путь в Москву, имел.

Увидел стоящих перед крыльцом пермичей, их помятые, опухшие рожи, блеск ожидания в глазах - и понял, что случилась какая-то неприятная история. Спросил:

- В дорогу собрались? Не ранёхонько ли?

Стоящий впереди всех Иванов Пантелей ответил:

- Ты уж нас прости, голова, раздумали мы. Не идем на Москву. Какие домой повернут, а какие и здесь останутся.

Говорил Иванов такое, а толпа пермичей молчала согласно, только мордами качала.

- Одурели? - вопросил Петр, напрягая голос, но ни власти в нем, ни уверенности сам не услышал. - Взять гилёвщика! - и указал на Пантелея.

Не всколыхнулся никто. А Пантелей ответил:

- Нет у нас зачинщиков, голова. Все вместе решили: не по нас та война Государей московских. Кто победит - тому и служить станем. А сейчас у нас согласия нет.

Понял тут Благово, что за время пьянки его со старостой да с приказчиком, за время болезни его похмельной не сидели пермичи робкой толпешкой среди вятичей, а говорили с ними, судили-рядили, думу думали. Бросил он, оставил ратников одних - и вот результат...

- Ой, да что вы, мужики, понаделали! - простонал верстальщик, садясь на крыльцо и взявшись руками за голову. - Ох, как я теперь в Москве покажусь!

Печалился Благово вслух, даже слезами лицо оросил, а в душе грусти не чувствовал, беды не предощущал. Покойно было на душе, как покойно было два дня назад в бору чарованном. И плакал он, и сам в глубине души удивлялся: чего это плачется ему, хотя на душе благостно?

- Меня царь не помилует... - продолжил причитать Петр. - Меня накажет он. Скажет, что худой я слуга...

Мужики переминались с ноги на ногу, сочувствовали:

- Эва, его разлихоманило!.. И впрямь беда ему за нас...

И боялись при этом обратиться к самому Благово, утешить его. Ибо прав был и он для себя, и они правы для себя - и правдам этим вместе жить невозможно...

12

Выход нашел все тот же поп Харитон.

На свадьбе Пантелея и Натальи, случившейся в тот же день, он подсел к приглашенному в качестве почетного гостя Благово и сказал тому ласково:

- Ты, Петруша, не печалься. Местность у нас такая - чарованная. Так про то в Москве и скажи. Чарованный бор, мол, попутал: и тебя, и молодых, и рать твою... и меня дурака старого. Отпразднуем свадьбу - и ты поезжай своим путем. Доберешься до Яранска - там поживи маленько. Скажи, что ждешь своих людей, которые, мол, задержались в Котельниче. Бор здесь, скажи остановил их какой-то. Тебя не остановил, а их придержал. Там про бор наш знают - поверят. А как ждать устанут - ты будто бы назад поезжай. А сам в Нижний Новгород направься. Тамошние люди, слышал я, давно уж к Димитрию перекинулись. Погуляй день-два, да назад и возвращайся. Скажи, что встретил сына боярского из Нижнего, что тот, мол, сказал тебе, что новгородцы сторонников царя Василия ловят да в Путивль к Димитрию отсылают. После этого иди в Санчурск, там посиди. Брат там у меня младший живет. Скажу где - передашь, что от меня, мол, прибыл. Поживешь там, расскажешь про чарованный бор, а уж потом отправляйся в Москву. Через Унжу езжай да через Галич. Все Замосковье будет к тому времени знать про твою беду. Жалеть станут, помогать - никто и словом не укорит. До самого царя слух такой дойдет. И за то, что ты живым вырвался, еще и награду пожалуют.

- Чудное ты говоришь... - усмехнулся Благово. - Будто царь, по-твоему, и не умён вовсе.

- Ты слушай да запоминай, - строго сказал поп. - Не долдонь свое. Тебе, никак, лет двадцать?

- Двадцать один.

- А мне уж полвека. Тридцать с лишком из них я хлеб добываю тем, что мыслю за других. Вы ж, миряне, только верите в Святую Троицу - и всё вам достаточно. А думать за то, как вам под Христом жить, должны мы, священники. И коли говорю тебе так поступить и так сказать, то подумал я об этом не однажды. Считай, что на подвиг святой посылаю тебя. Смута - она все равно когда-нибудь кончится. А чарованный бор останется... - закончил он речь таким голосом, что Благово стало ясно, что самое главное попом не сказано - мол, сам догадаешься, коли сумеешь.

Точно так разговаривали с кремлевскими стрельцами братья Бучинские во времена царя Димитрия. Благово, слушая их тогда вместе с остальными и, не понимая задумки близких царевых людей, поступал послушно, ибо в словах, произнесенных столь откровенно и столь же таинственно, есть какая-то скрытая, непонятная и даже немного страшная сила.

И сейчас, услышав хитроумный план попа во спасение его, Петра, честного имени, он в глубине души понимал, что мудрый совет Харитона имеет какой-то непонятный ему тайный умысел. Благово даже понял, что исполни он предложенный план, то согрешит против чего-то главного в себе. Но ощущения и мысли были столь смутны, тонки и неосязаемы, а выгода прослыть жертвой сильных казалась столь лестной, что Благово согласился с попом.

Спустя какие-то мгновения слух о примирении сборщика даточных людей с покинувшими его ратниками облетел все столы, стоящие внутри огромного двора недавней еще вдовы, а ныне чинно сидящей во главе хозяйского стола невесты. И все, забыв о приличии, стали славить Петра Благово, желать ему многие лета.

И пир, словно обретя новые силы, загудел, развеселился. Шум долетел до бора и там разбудил обожравшегося голубикой косолапого. Медведь мотнул головой, встал, удивленно посмотрел в сторону Котельнича, и пошел, недовольно урча, прочь.

Из-под разрытой когтями земли на месте лежки блеснул в луче заходящего солнца бок медного котла...

* * *

БОЛОТНИКОВ НА РЕКЕ УГРЕ

Журавлиный клин распался, превратясь в изломанную, перечеркнувшую пол неба ломанную линию темных колышащихся крестов.

- Высоко летят, а кажется, что рядом.

Голубое, без облачка, небо и впрямь выглядело бездонным. Казалось, если приглядеться, можно увидеть спрятавшиеся за дневным сводом звезды. Журавли же летели всего лишь в воздухе, и при желании можно было увидеть тень от их крыльев на земле.

- Низко. Я видела их весной. Кричали: курлы - курлы-ы!..

- А сейчас молчат.

- Может, они осенью не кричат?

- Не знаю...

- Вожака теперь не видно.

- Ничего. Как станут делать клин, опять объявятся.

Журавли и впрямь стали сближаться, собираться в угол. Одна птица, бывшая еще недавно незаметной, похожей на всех, оказалась в вершине угла √ вожак, стало быть. Он и повел за собой остальных, разом замахавших крыльями слаженно и сильно.

- Курлы-ы!.. Курлы-ы!.. - прозвучало в вышине...

2

Две отроковицы - тринадцати и четырнадцати лет - сидели у копны, привалясь спинами к сену, положа босые ноги на стоящие перед ними корзины с гроздьями рябины и желтыми пожухнувшими резными листьями. Часть ягод раздавилась - и грязные пятки девочек казались от сока окровавленными. Льняного сукна сарафаны с вышитым по подолам и у горловин красно-зеленым узорочьем, сшиты были по одному размеру - и оттого у старшей оказались открытыми даже икры, а младшая, чтобы походить на подругу, подобрала подол кверху и собрала сарафан у живота в две складки. Проказливый ветерок сквозил меж корзин и приятно знобил им нескромные места.

- Груди болят... - перекинула мысли с журавлей на тему приятную младшая. - То одни соски зудели, а теперь все вокруг... Прямо ужас какой-то! До крови нынче расчесала.

- Это ничего, - ответила старшая покровительственно. - Ты их маслицем смажь. У меня тем годом тоже болели.

Грудь ее под сарафаном вздымалась небольшими, но крепкими бугорками и, по-видимому, служили предметом особой зависти младшей.

Девочка даже пошевелилась и повернула голову, чтобы еще раз увидеть предмет девичьей гордости.

- Тебе хорошо, - сказала она. - У матери твоей груди маленькие. А у моей вона какие огромные. И у бабушки до самого брюха висят.

- Ну и что? - не поняла старшая.

- Так большие-то дольше, наверное, растут. Это сколько же мне мучаться.

Сказала - и отвернулась от разом поблекших в ее воображении холмиков подруги.

- Мужикам хорошо... - сказала старшая с тихим вздохом, словно почувствовала смену настроения девочки. - Все для них: и дом, и хозяйство, и мы, бабы. И не болит у них ничего.

- Болит... - возразила младшая. И покраснела.

- Что?

- Болит, говорю... - пересилила смущение младшая. - Мне давеча Овсейка говорил.

- Ну? - спросила старшая. Сообщение так взволновало ее, что она всем телом, чуть не перевернув ногами корзину, повернулась к подруге. - Что говорил?

- Грудь, сказал, болит. То один сосок, то другой.

- Это что - вы с ним о ТАКОМ разговариваете?

В голосе старшей слышалось вовсе не удивление, а обида и даже гнев.

- Да, - не сразу заметила в ней перемену младшая. - Он же - брат мне. Я ему тоже сосок показывала - как он набух.

- А больше ничего не показывала?

Ярость, звеневшая в голосе старшей, не заметить было уже нельзя. И младшая испугалась прежде даже, чем глянула в сторону подруги. А как все же глянула и увидела стылые в злобе глаза, то задрожала и прошептала чуть слышно:

- Ничего... Ей-Богу, ничего!

Страх ее был так велик, что готовое было сорваться с уст признание в том, что показывала она Овсейке поросль волос на скромном месте и даже дозволила прикоснуться к ним пальцем, пропало. Она напрочь забыла, что это действительно произошло.

Но старшей стало интересно:

- И что, сильно у него болит?

- У кого?

- У Овсейки.

- Да не знаю... - ответила младшая, силясь оторвать взгляд от ее глаз и не зная при этом, как сделать это, не вызвав подозрений у подруги. - Наврала я.

- Ничего у него не болит?

- Откуда я знаю.

Какое-то мгновение они еще смотрели друг на друга, а потом старшая отвернулась и, уставясь в чистое небо распахнутыми глазами, выдохнула:

- С-сука!

Не обидой, а болью откликнулось все существо младшей. Она вдруг поняла, что все то странное, что происходит с ней, все выболтанное двоюродному брату, все услышанное от него, есть все-таки тайна, не постыдная даже, а какая-то особая, требующая отношения бережного и при обмане бьющая не только по зубам, но и по сердцу.

Красные пятна от выдавленных прыщей на щеках товарки, обрезки желтой огуречной кожуры на сарафане и в траве, которые прикладывали они к лицам перед тем, как сесть лицом к солнцу, напомнили девочке начало разговора, когда они только что вышли из леса и, увидев одинокий стожок, оставленный нерадивым крестьянином на пологом берегу Угры, решили возле него отдохнуть. Речь зашла о девичьих снах, непонятных и сладко-тревожных. Тогда-то и оборонила старшая имя Овсейки, а младшая хоть и заметила, но не придала им значения.

- Ты знаешь... - нашла младшая наконец нужные слова. - Он часто расспрашивает про тебя. Говорит, что ты красивая.

Это было ложью. Четырнадцатилетнего Овсейку меньше всего интересовали юные девы с их ночными снами и строгими отцами, ждущими сватов. Искус плотского греха был уже знаком ему, и он девчонкам предпочитал баб вдовых, ко всему готовых.

Знала о том и старшая. Но встрепенулась, спросила, затаив дыхание:

- Правда?

- Помнишь, летом?.. - спросила она. - Мы купались, а он подглядывал за нами. Вот тогда и сказал... √ и добавила, - В смысле, после этого┘

Сама при этом смотрела не на подругу, а сквозь, не желая встречаться с нею глазами и выдать себя.

- Не мне - ребятам говорил, - продолжила девочка. - А я рядом схоронилась - и слышала.

Не достоверность рассказанного, а приятность слов покорили старшую. Лицо ее и тело, только что напряженное в злобном порыве, обмякли, уголки губ тронула улыбка. Рука, лежащая на стерне, сама по себе переместилась к бедру и затрепетала пальцами у девичьего устья.

- И что еще сказал? - спросила она.

Пораженная столь резкой переменой в настроении подруги младшая смешалась.

- Еще говорил? - повторила старшая.

- Что?

- Про меня.

Голос старшей стал требовательным. Каким-то особым животным чувством обе отроковницы оценили и слова эти, и тон, как приказ, повеление говорить только приятное, пусть даже и ложь.

- Он сказал, что грудь у тебя после воды... будто насквозь светится... как камень драгоценный... - продолжила, дивясь невесть откуда обретаемым словам, младшая. - И соски вразброс, торчком, как нос щенка..

- Щенка? - не поняла старшая, откликнувшись едва ли не со смехом. - Почему нос?

- Не знаю. Он сказал, что живот у тебя округлый и литой. Так взял бы и съел.

- Взял бы и съел... - повторила старшая.

Дышала она глубоко, и рука, очутившись между ног, мерно двигалась вдоль по бедру.

- И еще он сказал, что ему нравится твой голос. Приятный, сказал, как серебряный колокольчик звенит.

- Звенит... - повторила старшая. - Еще!

- Мать пришла, - произнесла она резко. - И ребята убежали.

Старшая словно проснулась. Она застыла, оценив разом и позу свою, и явно выраженный блуд. Губы ее сжались в тонкую ниточку, скулы напряглись. От нее повеяло такой решимостью и злостью, что младшая испугалась, захотела встать и убежать.

Но не успела... Рука старшей метнулась к ней и вцепилась в плечо у самой шеи.

Младшая закричала, пытаясь вырваться и откатиться прочь. Но старшая навалилась на подругу и, придавив ее своим телом, стала сжимать пальцами горло. Ноги ее перевернули корзину, и одна ступня, застряв под плетенной дужкой, заставила отвлечься, дрыгнуть ногой и ослабить хватку.

Младшая, схватив ртом воздух, закричала, взмахнула руками, и ударила старшую по груди.

Та пронзительно взвизгнула и схватилась за больное место.

Младшая выкатилась из-под подруги, вскочила на ноги и, дрожа всем телом от переполняющих страха и злости, просипела сиплым от набухших вен голосом:

- Говорил?.. Вот что он о тебе говорил! - сотворила кукиш в сторону старшей. - Сука ты, говорил, бесхвостая... Глаза на парней пялишь, а у самой зад обвис и рыло скошено... - с каждом словом дыхание у нее выравнивалось, стихла и злость. - Гнида ты поганая, Глирька... Чуть не убила, стервь.

- А-а-а! - закричала Глирька, и змеиным броском метнулась к девочке под ноги, обхватила их руками и дернула под себя.

Младшая, визжа от страха, полетела на спину, оказалась под Глирькой, забарахталась - и обе отроковницы покатились по стерне от стога к центру ложбинки со сверкающей там вперемежку с водой зеленоватой грязью.

- Убью! - шипела одна.

- Отстань! Отстань, говорю! - отвечала другая.

Сарафаны их перепачкались. Косынки скатились на шеи. Косы переплелись. И неясно уже стало: кто сверху лежит, кто снизу, а кто опять оказался наверху и кого подмял под себя.

-Убью!

- Отстань!

Неожиданно на опушке леса появился юноша.

Увидев дерущихся, он в несколько прыжков достиг их и, протянув руки вперед, прыгнул прямо на девочек.

Удар его тела отшвырнул девочек прямо в центр лужи. Они завизжали от страха, удивления и вида хлюпающей вокруг мерзости.

Парень вскочил на ноги, ухватил первую попавшуюся девочку за косу и отшвырнул ее в сторону. Сгреб вторую в охапку, вытащил из воды, бросил на сухое.

- Молчать! - рявкнул он.

Отрочицы визг прекратили, лишь всхлипывали.

- Дуры! - продолжил он. - Тут беда пришла, а они... Тьфу-ты! Как собаки!

Младшая сделала к нему движение.

- Овсей! - сказала сквозь слезы. - Она меня душила. Хотела убить.

Старшая произнесла голосом спокойным, отрешенным:

- Я тебя все равно укокошу. Не сейчас, так завтра, послезавтра. Жить ты не будешь.

Говорила Глирька так спокойно, внятно и так уверенно, что у слышащих ее слова по спинам пробежал холодок.

- Дуры, - устало повторил парень. - Вам не делить - вам прятаться сейчас надо. Московская рать пришла.

Сообщение и впрямь прозвучало ошеломляюще. Девицы перестали сверкать глазами друг на друга, уставились на парня вопросительно.

Сколько помнили они себя, всегда рассказывали в селе об ужасах, которые чинили на Угре московские стрельцы да ратники.

Еще во времена Великого Князя Ивана Васильевича - того, что царю Ивану Васильевичу Грозному дедом приходился, приходили сюда москвичи с войском для оберега русской земли от татар. Полгода простояли два войска друг супротив друга на этой самой Угре - и, не повоевав как следует, остерегая броды, разошлись.

А вот бабы да девки села Сошное в возрасте от тринадцати до пятидесяти лет в тот же год понесли, и разродились незаконнорожденными ублюдками, коих и попы потом отказывались крестить, как плоды греха, и рогатые отцы семейств не признавали, отказав в земле им и в праве на наследство. Многих ребятишек матери попридушили, взяв еще один грех на душу. На старости повинились и были прокляты, как церковью, так и родичами.

Историями о бабах этих, о злоключениях рожденных ими детей полны были ночные посиделки за веретенами зимой, уличные игрища и даже сказки, которые здесь не походили на множество сказок, рассказываемых по всей Руси о богатырях, Кащее, Лешем и Бабе-Яге. Здесь рассказывали о москвичах и о рожденных от них ублюдках, погубивших жизни прекрасных дев.

- В нашей избе главный воевода остановился, князь Иван Иванович Шуйский, брат царёв, - продолжил Овсей. - А в вашей, Глирька, целых двадцать ратников расположилось. Мать твою уже на сеновал повели. А отца к столбу привязали, чтобы не мешал. Я сам насилу ушел.

- А тебе-то что? - удивилась младшая. - Ты ж - не девка.

- Там ратник был один, - объяснил парень. - Сказал, что ему мальчики нравятся.

Глирька рассмеялась:

- Так теперь мы вместе будем от москвичей прятаться?

Встала и, взяв клок сена, стала обтирать грязь на сарафане.

- Варька! - сказала младшей. - Ты тоже оботрись. Смотреть противно. Будто кикимора какая.

В другое время подобное сравнение обидело бы Варьку, но сейчас она взглянула на Глирьку с благоларностью и подчинилась. Тоже поднялась, стала обтираться.

- Дуры девки, дуры... - качал головою Овсей. - Из-за чего так передраться можно, чтобы себя довести до такого?

- Из-за тебя... - просто ответила Глирька.

- Что?! - оторопел Овсей. - Я здесь при чем?

- А сказала она, что я тебе нравлюсь, - столь же спокойно, будто не из-за этого только что хотела умереть сама и человека убить, объяснила она. - А потом сказала, что ты меня сукой бесхвостой называл, говорил, что зад у меня обвислый и рожа скособочена.

- Да ты не слушай ее, Овсей! - влезла тут и Варька. - Врет она все. Из-за грибов подрались. Вместе собирали, а клали только в ее лукошко. А в мое - одни ягоды.

- Ты лучше ему сиську свою покажи, - съязвила Глирька. - Пусть поцелует, а на москвичей спишется.

- Ты что?! - удивился Овсей и, глянув на сестру спросил, - Ты ей рассказала?

- Да, - потупила глаза Варька. Рука ее с грязным пучком сена опустилась вниз. На этот раз собственное признание ошеломило ее - и, чтобы оправдаться, извинить свой поступок, выпалила:

- Глирька любит тебя!..

Настала очередь растеряться и Овсейке. Он смотрел на сестру не потому, что хотел на нее смотреть, а просто боялся после ее слов увидеть глаза Глирьки.

3

Было это в те еще годы, когда река Угра берегом левым принадлежала московскому князю, а правым √ Великому Князю литовскому. И не было поверх воды мостов, а броды пересекали лишь воинские дружины то с громкой лихою песнею и посвистом, бряцая оружием, то с плачем и стонами, полоща раны в реке. Ибо воевал промеж себя русский народ истово, не отличал правды Москвы от правды Литвы не годы и десятилетия, а целые века.

А в деревне Завидное, бывшей тогда о семи дворах, жили простые пахари, воинскому делу необученные, но умеющие лес корчевать, поля обихаживать да урожай ржи собирать. Умели зерно от мышей да от непрошеных гостей уберечь, на сторону хлеб выгодно продать. Сторонних людей к себе принимали завидцы без охоты, говоря, что Русь землею богата, всяк сам по себе может и выселки создать, и собственным трудом прокормиться.

И росла в Завидном девица по имени Ульяна. Лицом пригожа, станом стройна, грудь высокая - красавица, словом, в свои пятнадцать годков. Будто зоренька ясная в нее оборотилася. И рукодельница была, и умелица, за что ни возьмется - все в руках ее спорилось. Прямо чудо, а не девица. Из самой Калуги, из Кром да из Серпухова на нее полюбоваться приезжали. И всяк, кто видел ее, хоть даже краем глаза замечал, тут же с отцом ее заводил разговор о сватовстве.

Но строг был отец Ульяны. Решительно отказывал даже самым завидным женихам: и купцам богатым, и боярским детям. Объяснений никаких не давал, а просто отрубал: не дам - и все тут. Ибо не считал нужным объяснять всем и каждому, что обещал он Пресвятой Богородице дочь свою по достижении шестнадцатилетнего возраста в монастырь отдать. (А почему он так решил, про то уже сейчас и не помнит никто; лгут разное, ибо суть обета его - не главное для этой истории). Отказывал, словом...

Находились, сказывают, такие, что за Ульяну и золото, и каменья драгоценные сулили. Другие грозились на девицу, на отца и на всю семью порчу навести, а землю, кормящую семь дворов, умертвить колдовским словом. Раз десять пытались выкрасть Ульяну, да все с похитителями какая-нибудь беда приключалась: с коня упадет - расшибется, под дубом в грозу останется - молния сожжет, с кручи сорвется - водоворот засосет. Будто и вправду будущую инокиню сама Богородица хранила.

Но случилось как-то отцу Ульяны по торговой нужде поехать в Калугу - хлеб продать, холстом да кувшинами калеными разжиться. Захватил и дочь с собой - пусть, думал, перед тем, как за монастырскими стенами спрятаться, мир поглядит. Кули с рожью на воз погрузил, сверху девицу посадил, сам с конем рядом пошел, одной рукою вожжи держа, другою от скотской морды и из-под хвоста оводов отгоняя. Шел, посвистывал - да и не заметил, как посреди дороги, словно из-под земли, всадник вырос: лицом молод, в одежде литовской, железный шишак на голове, пика наперевес.

У мужика под кулями была припасена булава, да уж поздно увидел литовца он - не успеть ухватить оружие. Только и осталось подумать бедолаге, что поспешил, дурья голова, в Калугу один ехать, подождал бы соседей день-два, вместе ведь сподручней от ворога оберечься.

А литовец уж пику приставил к его груди, денег потребовал. Или, говорит, вези весь воз свой к броду - и на том берегу поклажу оставь. Тогда, мол, и жизнь твоя будет что-то стоить...

Вот тут-то и подала голос Ульяна. Не испугалась грозного вида литовца, сама с воза произнесла гневно:

- Ты пошто, железноголовый, на дороге бесчинствуешь? По какому такому праву ты наш хлеб себе берешь? Ты его сеял? Ты землю пахал? Жал рожь, вязал в снопы? Ты молотил ее да провеивал? В амбаре хранил да в кули ссыпал? Или ты думаешь, что раз в руки пику взял, так и укороту на тебя нет никакого?..

Ярилась Ульяна, защищая отца, а литовец уж пику опустил, смотрел на нее, любовался, лицо в улыбке ширя. А уж как стала она говорить про кару Господню, он и вовсе расхохотался и сказал:

- Ладно чешешь языком, красавица. Проезжайте с миром. Только встретите если кого с литовской стороны в следующий раз, скажите, что находитесь под моей защитой.

- А как звать тебя? - не удержалась Ульяна. - И кто ты такой, чтобы защиту нам сулить?

- Яном меня зовут, - ответил всадник, и шишак на его голове сверкнул на солнце. - По - вашему Иваном. А прозвище мое - Лось.

Сказал - и исчез в лесу, будто и не было его тут вовсе...

Трижды по дороге до Калуги встречали Ульяна с отцом литовцев (знать, перешли они в тот раз границу и шалили по прибережным деревням) и трижды имя Яна Лося заставляло ворогов опускать мечи и пики перед безоружными крестьянами.

И когда на Калужском Торгу рассказали они о своей странной встрече другим купцам, то узнали, что Ян Лось есть у литовского князя знаменитейший воин, именем которого пугают и немецких псов-рыцарей из Тевтонского Ордена, и дружинников московского да тверского князей. В одном бою, рассказали им калужане, Лось выстоял против двух рыцарей с их оруженосцами и с пятью ландскнехтами половину дня. В другой раз Лось десяток тверичей в полном боевом облачении загнал в болото, и вынудил сдаться. И русские князья, и немецкий командор через послов обещали Лосю немалые деньги за то, чтобы он согласился стать воеводою в их дружинах. Но Ян отвечал, что ни католиком, ни православным он быть не желает, а родился, живет и умрет в вере своих предков.

- Язычник он, - объясняли отцу Ульяны калужане. - Не Богу единосущному молится, а камням да деревьям, воде да поганым идолам. Оттого и покровительствует ему сила нечистая.

Говорили - и отплевывались. И не замечали, что Ульяна их слушает внимательно, глаза таращит да рот от удивления открывает. Впервые узнала она о том, что есть люди, которые и думают не так, как все, и верят, и ведут себя иначе, и поступают не так, как ждут от них окружающие. Оказывается, литовцы не только с Москвой воюют, но и с каким-то Орденом. Оказывается, и верить можно не только в Бога, но и в идолов и в камни; ценить можно не только хлеб да достаток, но и собственную волю. И был такой человек не выдумкой, не сказкой о том, чего хотелось бы иметь, да на деле быть не могло, а человеком во плоти, с железным шишаком на голове - и Ульяна его видела воочию.

А утром обнаружила Ульяна у изголовья своего серебряную сережку, ладную такую, не шибко броскую, но видом приятную. Взяла она дорогую безделушку, повертела в руках да молча спрятала, никому про то не сказав. Целый день работала, отцу-матери по хозяйству помогала, младшими сестрами да братьями руководила. Была при этом задумчивая, с блуждающей улыбкой на устах.

Мать встревожилась, мужа спросила: не встретила, мол, Ульяна парня какого в Калуге, не приглянулся ли кто ненароком ей?

Отец лишь отмахнулся: какие уж парни на Торгу, одна голытьба.

А Ульяна, как легли домашние спать (в те времена все прямо в одежде спали, на лавках), сережку достала полюбовалась при свете лампадки.

Так прошел месяц... А на второй пришла в деревню дружина московская. И привели они с собою связанного, раненного и избитого до крови человека...

А отец Ульяны уж пошел к воеводе с рассказом о том, какую птицу поймали москвичи, если тот сам про это не знает.

Воевода знал. Он был горд собой, горд своими дружинниками - и на радости согласился переночевать в избе Ульяниного отца, отпробовать медовухи. Заодно и дружинникам разрешил разговеться...

Наутро Яна Лося в погребе не оказалось. Замок железный, московский √ не калужский - по-прежнему висел на двери, был цел. Ключ покоился на груди воеводы. Ни подкопа, ни тайного хода из погреба, как не искали, не нашли.

И решили, что бежать помогли язычнику его идолы.

Воевода приказал, а селяне, скрепив сердца, согласились, что погреб сей следует признать местом нечистым. Тут же завалили дверь камнями да корягами, засыпали землей, а для пущего страха вбили туда кол осиновый. (Когда при Великом Князе Василии в Завидном, уже в селе, решили Детинец городить, то наткнулись на остатки того кола - и строить укрепление раздумали).

Дружинники московские, любуясь на юную красавицу, погоняющую хворостиной скотину на выгон, и думать не могли, что именно эта девица прошедшей ночью выкрала ключ с груди пьяного воеводы, отперла им дверь и выпустила Лося на свободу.

Спустя неделю мать Ульяны заметила серебряную серьгу в распухшем ухе дочери. Взъярилась, потребовала снять, ибо одну серьгу в ухе лишь воины носят, а не честные девицы.

Та заупрямилась. Впервые в жизни сказала матери слово поперек.

Пришлось и отцу вмешаться:

- Пусть потешится, - молвил. - Половинка года вольной жизни осталось у дочки. В монастыре серьгу снимут.

И как раз под Николу Зимнего в Завидное прибыли монахи с письмом, в коем сказано было, чтобы отдали им Ульяну для сопровождения в Рождественский монастырь стольного града Москвы. В чем причина была той спешки, никто в Завидном так и не узнал. Только помнили, а после передавали детям и внукам своим, как испугалась монахов Ульяна, как побледнела, вытянулась лицом, чуть в обморок не упала. И помнили, как один монах, увидев серьгу в ее ухе, повелел поскорее снять безделицу, ибо страшен будет гнев матери-настоятельницы, коли узрит она доказательство сие возможной блудливости будущей невесты Христовой.

Тут уж отец не стерпел - заступился за дочь. На шум драки сбежалась вся деревня. Помяли монахам бока. А как оглянулись - Ульяны нет. Кто-то вспомнил, что видел, как бежала она по жердиночке через ручей в сторону леса...

Три дня искали Ульяну. А на четвертый день монахи сами ушли. На прощание сказали отцу:

- Коли девицей вернется - пусть своим ходом до Москвы добирается. Покается - получит епитимью - с тем и простится ей побег. Коли бабой придет, нарушителем ты станешь святого обета, и да пребудет вечное проклятие на тебе.

Не услышала Ульяна плача и стенаний матери, не явилась в отчий дом ни в ту зиму, ни в следующее лето. Пропала так, что решили завидовцы, что звери дикие порвали беглянку, косточек не оставили. И зажили все по-прежнему: лес корчевали, землю засеивали, урожай снимали, оброк платили и Москве, и Литве, порушенные дома всякий раз восстанавливали, тех и других защитников проклиная...

И вдруг, пять ли - семь ли лет спустя, явились в Завидное чужие люди в богатых одеждах, при оружии и при возке, запряженном аж тройкой лошадей. И - диво дивное! - у каждой лошади узда с серебряным узорочьем по всей длине, ноги, как на подбор, у каждой в белых чулочках, возок внутри весь красной материей обит, да такой чудной, гладкой, какой никто из завидовцев с рождения не видывал.

Приезжие сказали, что Ульяна с мужем своим Яном живет в дальних варяжских землях в сытости и довольствии, зовет мать с отцом и братьев-сестер своих к себе на житье. Всем им обещает она приют в доме, который по величине и роскоши не уступает королевскому замку.

Как ни сильны были родительские обида и гнев, а разум взял верх. В два дня раздали они нехитрый скарб свой соседям, погрузились на подводы (богатый возок отец решил скудной одеждой своей не поганить) и уехали.

Больше о них в Завидном не слышали...

Но осталась в памяти сельчан история эта о великой любви Ульяны, ослушавшейся мать с отцом, поправшей отцову клятву ради любимого, ставшей знатной дамой в заморских землях вместо суженной ей доли монахини в страшной для всякого завидовца Москве.

И каждая девочка, слушавшая эту историю по многу раз, представляла себя на месте Ульяны, а в бессонные ночи мечтала о том, чтобы и ее однажды нашел какой-нибудь разбойник или заморский принц, вытащил из этой постылой, тяжкой жизни, одел бы в злато-серебро, отмыл бы, вдоволь накормил отца с матерью, сделал бы их жизнь счастливой.

4

- Любит... - медленно проговорил Овсейка.

Слово это прозвучало для всех троих как-то по-новому.

- Лю. Бит, - повторил уже отчетливей, будто распробовав на вкус. - Любит...

Вдруг взмахнул головой, словно сбивая сонную одурь, сказал:

- Вы что, совсем ошалели? Уходить надо.

- Куда?

Вопрос задала Глирька. Голос ее звучал ровно и спокойно. Оказалось, что теперь, когда девичья тайна ее выдана и не произвела она на Овсейку большого впечатления, не разочарование ощутила она, а какую-то даже приятную усталость. Овсейка оказался обыкновенным веснушчатым и прыщеватым пареньком с легким пушком над верхней губой и с одиноким длинным волоском на подбородке, делающим его лицо неопрятным. Угловатая, скособоченная, мерзнущая в мокром сарафане Варька стала выглядеть жалкой и несчастной. Глирька даже улыбнулась ей - и в ответ лицо девочки вспыхнуло благодарной радостью.

- Куда бежать?

- На Литву, - ответил Овсейка. Ибо хоть уж целый век правый берег принадлежал Москве, завидовцы упорно называли его Литвой, литовским.

Река вряд ли могла стать достаточным препятствием московским охальникам, но обе девочки тут же согласились: да, надо идти на Литву.

Спрятали корзинки с грибами и ягодой в стогу сена (не из опасения, что кто-то заберет, а из-за боязни, что заметит ворог следы их пребывания, решит их искать), собрали лапти, скрутили онучами, сложили так, чтобы удобно было держать свертки над головой, пошли к Угре.

У самой кромки береговой Овсей остановился.

- Вечереет... √ сказал. - Намочим одежду - не просохнет. Всю ночь мерзнуть будем.

- Идете, что ли? - спросил, но при этом не обернулся. - Течение местами сильное. Вместе надо идти - не то унесет.

Голый зад его и белые ноги будто светились над рекой.

Девочки, зачарованно смотревшие на бесстыдное превоплощение Овсейки, поспешно сдернули с себя сарафаны, сорочки, скомкали их кое-как и, положив одежду на головы, поспешили совсем голенькие следом.

Паренек, ощутив их присутствие за спиной, шагнул в воду.

- Холодная, - пробурчал он. - Как по пояс зайдем, окунуться надо - теплее станет, - и пошел дальше, ставя ноги слегка вразброс, будто разгребая перед собой воду.

Девочки, дрожа и повизгивая, боясь отстать, двинулись следом...

5

За ними с противоположного берега следил человек. Кусты поредевшего желто-зеленого ракитника плохо скрывали незнакомца, но ребятам было не до того, чтобы разглядывать в быстро наступающих сумерках есть кто на противоположном берегу или нет никого. Поэтому человек просто сидел верхом и смотрел, как паренек, добравшись до места, где глубина ему была до пояса, присел, оказавшись в воде по горло, и тут же встал. Девочки последовали его примеру. У младшей, идущей сзади, куль с одеждой развернулся и часть сарафана намокла. Она вскрикнула.

Паренек оглянулся и строгим шипом произнес слово, разнесшееся далеко по воде:

- Тиш-ше!

Девочка огорченно улыбнулась и часто заморгала.

Паренек повернулся к ней спиной и продолжил путь.

На середине реки вода достигла ему груди. Течение стало таким сильным, что сидящему на литовском берегу всаднику стало заметно, как оно относит детей в сторону. Там, слева от брода, говорили ему, есть омут, в котором живет Водяной и затаскивает всякого, кто сбивается с пути. Паренек, быть может, дорогу сквозь поток и выдюжит, а вот девочки (младшей вода достигала шеи), осилят вряд ли.

Всадник спрыгнул с коня, вышел из-под ракитника.

- Эй! - крикнул он. - Не ходите дальше. Я сейчас помогу.

Дети застыли на месте. Посиневшие лица их выражали страх и тупую покорность. Они поняли, что сейчас они находятся в полной зависимости от этого человека: захочет он убить их - убьет, захочет полонить - полонит. Мысль о том, что незнакомец может их спасти, им и не приходила в головы.

Мужчина же вернулся к коню, снял с луки свернтутую в круг веревку и поспешил с нею к тому месту, где колея выходила из воды на литовский берег. Там он зашел в воду ровно настолько, чтобы вода не переплеснулась через борта сапог, и с одного взмаха метнул веревку так, что дальний конец ее оказался от паренька чуть выше по течению, а другой остался в руке незнакомца.

- Хватайся! - крикнул он. - Второй раз добросить не смогу!

Конопляная веревка и впрямь набухала на глазах и скрывалась под водой. Паренек ухватился за ее конец свободной рукой и перебросил себе через плечо. Старшая девочка тоже взяла веревку, а младшая лишь высунула ручку из воды и веревки не поймала.

- Тяни на себя! - приказал мужчина Овсейке. - Передавай дальше!

И сам шагнул в глубину.

Когда вода поднялась ему до пояса, конец веревки ухватила и младшая.

- Держитесь крепче! - приказал мужчина и, перебросив свой конец через плечо и спину, стал медленно отступать к берегу.

То ли страх сковывал спасаемых, то ли действительно сил у них поубавилось, но сами двигались они плохо, а мужчина напрягался основательно. Тело было его напряжено, а на лбу всбухла толстая, синяя жила.

Наконец, стремнина кончилась. Воды стало настолько меньше, что паренек смог сам идти. Он помог девочкам выйти из глубины. Варьку пришлось ему ухватить под мышки и вытащить к самому берегу. .Одежда в кульке ее вымокла насквозь, прилипла к голове и лицу, к плечам и груди, оставив видимым все от живота до плещущейся у колен воды..

Старшая же осталась стоять в воде так, что соски ее небольших, но налитых, словно спелые яблоки, грудей то касались воды, то выныривали. Свет вечерней зари, отражаясь от реки и от мокрой кожи, искрясь в застывших капельках воды, размывал очертания девичьего тела, делая его таинственным, русалочьим.

- Какая красивая! - вырвалось у муэчины. - Точно нимфа!

Голос его и незнакомое слово испугали девочек. Старшая присела в воде, оставив снаружи лишь голову, младшая, швырнцв алвтье на берег, рухнула в реку и поплыла нахад. Овсейка же хоть и отбросил тотчас веревку, но швырнул ее навстречу течению - и та опять приплыла к нему и обвилась вокруг тела.

- Кто ты? - спросил он незнакомца. - Зачем мы тебе?

- Лезь на берег, - ответил мужчина. - Там поговорим... - и пошел, волоча за собою веревку, к берегу.

Там, выбрав место посуше, сел на землю, стянул с себя сапоги, опорожнил их, а затем и холщовые штаны стащил. Когда поднял голову, увидел добравшихся до ракитных кустов малолеток.

- Девочки в кустах пусть пока схоронятся, - сказал он. - Поделитесь сухой одеждой. А малый ко мне ступай. Разговор есть.

- А ты не с Москвы? - спросил осторожный Овсейка. Подол мокрой рубахи его уже упал из-под мышек, и срам оказался скрытым. Теперь паренек мог, держа в руках онучи с лаптями и штаны, и дёру дать, спасая душу, честь и самую жизнь от лихого москвича.

- Почему из Москвы? - удивился незнакомец. - До Москвы еще далеко. А ты что - не местный?

- Из Завидного, - с гордостью сказал Овсейка. - С той стороны, - махнул в сторону московского берега, и вдруг выпалил. - К нам стрельцы пришли, а мы убегли.

Навстречу бесштанным с прилипшими к мокрым ногам и ягодицам рубахами мужчинам вышли из ракитника девочки. Старшая - в своем сарафане, младшая - в ее исподней рубахе. Потешный вид Овсейки и незнакомца и со стороны кажущийся мирным их разговор успокоили девочек. Не смея улыбнуться, сдерживая клокочущие в груди звуки, встали они у кустов, глядя на сокровенные выпуклости между ног, к которым также прилипли рубахи их спасителей.

- Эй вы! - обратился к ним незнакомец, нимало не смущаясь ни вида своего, ни любопытства юных глаз. - Соберите-ка хворосту. Костер будем жечь. А ты... - сказал Овсейке, - помоги им. Сушиться надо.

Сам пошел к коню, отцепил привязанный к седлу мешок, сбросил на землю и добыл из него сухие штаны и сапоги.

Пока незнакомец отжимал мокрую одежду и переодевался, девочки наломали в ракитнике сушняка и снесли в одну кучу. Овсейка же приволок большую сухую дровину, сломанную еще, должно быть, в весеннюю бурю и ставшую за лето твердой, как кость.

- Ветролома натаскайте, девчата, - сказал он голосом солидным и спокойным. А сам при этом незаметно от незнакомца усиленно моргал им одним глазом. - Ракитник ваш только на разжижку годен. Пойдемте, покажу, где много есть...

И, ухватив девочек за руки, повел их в сторону леса.

Но на пути их возник спаситель.

- А ты - малый ловкий, - сказал он укоризненно. - Сбежать захотел.

Овсейка толкнул девочек влево, а сам нырнул вправо.

Но цепкие руки незнакомца ухватили его за кушак, а девочек - за мокрые косы.

Варька завизжала. Овсейка стал барахтаться, силясь вырваться из плена. Лишь Глирька стояла спокойно, как лошадь в стойле, голову держала гордо.

Незнакомец присел, облапил всех троих, сомкнул руки, и встал, держа их в воздухе.

Варька захлебнулась криком и замолчала. Овсейка перестал дергаться. Дети были ошеломлены не столько силой незнакомца, сколько осознанием того, как легко и быстро можно оказаться полоненными. Мужчина выдохнул воздух, отчего сжал их еще крепче, потом вздохнул и сказал:

- Сейчас отпущу - и можете удирать. Но знайте - зла вам я не желаю . И не хочу, чтобы вы простыли.

С этими словами он опять присел, осторожно поставил паренька и девочек на ноги, разжал объятия.

Овсейка с Варькой отскочили в стороны и, отбежав шагов на пять, остановились. Оглянулись...

Глирька стояла перед незнакомцем прямая, как тростиночка, высоко держа голову, глядя ему прямо в глаза. В сумерках не было видно их выражения, но сама поза девочки заставляла предположить, что во взгляде ее был вызов. Косынка слетела с головы, волосы растрепались и красиво обрамляли ее лицо. И то ли заходящее солнце тому причиной, то ли дерзко-гордый изгиб ее шеи, но выглядела с детства знакомая Овсейке Глирька такой красавицей, что у паренька застрял комок восторга в горле, а Варька произнесла:

- Ух-ты-ка-ка-я!

И в незнакомце что-то изменилось в этот момент. Разогнулся он, встал перед ней, распрямился, но в теле его уже не осталось прежней решительности. Спокойным он казался со спины, как спокойной бывает фигура рыбака, забросившего невод в пруд, да и застывшего в восторге при виде разгорающейся зорьки. Шевельнул рукой, будто хотел дотронуться до Глирьки, да и опустил. Сказал лишь:

-Ты, девочка, иди к костру. Для обсушки дров хватит. А там я тебя в село сведу.

Притупила Глирька очи, а потом сбоку да снизу как стрельнет в него взглядом да как рассмеется:

- А пошто ты думаешь. что я в село хочу? √ спросила. - Может, я в лесу живу? Может я огня боюсь, а воду люблю? Ты же не знаешь меня. Поймал раз - да не удержал. Может счастье свое проворонил.

Отступила на шаг, на другой, повернула да и пошла неспешной походкой по тропинке к лесу.

Тут и Овсей с Варькой сиганули в лес.

А незнакомец остался. Смотрел вслед Глирьке, улыбался.

6

Варька держала мокрый сарафан у груди, хрупкое тельце ее мерзло, зубы стучали.

Овсейка пожалел сестру: молча вырвал из ее рук сарафан, повесил на куст, а после поднял подол своей рубахи, прижал девочку к себе и опустил подол поверх ее головы..

Варька быстро согрелась. Что-то твердое между ног брата мешало ей прижаться к Овсейке поплотнее. Зато ткань легко пропускала воздух и дышать было легко. Веки девочки стали слипаться, колени норовили подогнуться сами по себе. Она чувствовала, что за полотняной стенкой и телом Овсейки что-то происходит, пыталась прислушаться и угадать, но слышала лишь биение своего и братова сердец, бурчание в его животе. А когда руки Овсейки обхватили ее плечи под рубахой и сжали, она и вовсе покорилась сну...

Овсейка, между тем, смотрел в сторону Глирьки и искал слов, способных высказать чувства, которые он испытывал к ней сейчас. Красота, которая обнаружилась в девочке в тот момент, когда она осталась один-на-один с незнакомцем и словом озорным уязвила взрослого мужчину, поразила Овсейку, как поражает молния дерево во время грозы. Девчонка, которую он знал чуть ли не с рождения, которую видел ежедневно и чьи влюбленные взгляды принимал с раздражением, ибо самому ему нравились женщины старшие, опытные, свободные и бесстыжие, вдруг предстала перед ним воплощением мечты - такой, какой могла быть та единственная, что приходила во снах. Как хотелось сказать вслух об этом! Но слов не находилось - и от беспомощности такой он чувствовал, как пылают его уши и горит лицо. Овсейка ненавидел темноту за то, что та не позволяет ему видеть Глирьку, и одновременно был благодарен ночи, скрывающей его смущение. И благодарности было больше, ибо Глирьку он мог видеть и памятью - такой, какой она предстала, выйдя из воды: нагой и прекрасной, той гордячкой, что встала перед оторопевшим мужиком, вздернула гордо носик и пошла, словно пава из сказок, прочь... Он прислушивался к дыханию Глирьки и млел от тепла ее плеча и бедра, касающихся его тела.

- Холодно, - сказала вдруг Глирька. - Пойдем хоть на огонь посмотрим.

Овсейка вздрогнул. Идти к огню - значит перестать ощущать Глирьку рядом.

- Не стоит, - сказал он. - Да может он и не зажигал костра. А может и уехал.

Но Глирька уже отодвинулась от Овсейки, оставив знобкий холодок в тех местах, где ему было так тепло. Рука ее легла на его ладонь.

- Пойдем, - попросила Глирька. - Я одна боясь.

- Постой, - ответил Овсейка разом осипшим голосом.

Он быстро выдернул руки внутрь рубахи, присел и выскользнул из нее наружу, оказавшись голым по пояс, в одних портах. Рубаха стала платьем для проснувшейся Варьки.

- Овсей! Где ты? - спросила она испуганным голосом.

Овсейка снял мокрый сарафан с куста и взял сестру за руку.

- Пойдемте к огню, - сказал. - Возьми, Глирька, Варьку за руку.

Девочки повиновались. Все трое двинулись в сторону плещущейся и пахнущей влагой реки.

Деревья стояли редко, подроста и папоротника было мало. И хотя по-прежнему было темно, они шли не спотыкаясь, ровно, не кружа, как ходят по лесу звери и выросшие в нем люди. Сухой папоротник обламывался под их ногами и хрустом своим вплетался в шорохи палой листвы и хвои.

Огонь они увидели чуть справа от себя. Повернули к нему, и пошли медленнее, ступая осторожно, уже не ломая папоротника, раздвигая ногами сухие остовья его перед собой.

Вдруг Варька громко вскрикнула и упала.

Овсейка с Глирькой быстро нагнулись и подняли ее.

- Яма какая-то, - стала оправдываться Варька шепотом, но Овсейка прижал ей рукою рот.

Он смотрел в сторону костра, возле которого сидел тот, что вытащил их из реки. Держа руки над огнем, незнакомец обернулся на Врькин голос. Под ним лежало седло с двумя сумками. Круп пасущегося коня смутно проглядывался в отблесках огня. Судя по всему, уходить незнакомец не собирался.

Вот он уперся ладонями в колени и медленно поднялся, по-прежнему глядя в сторону, откуда донесся детский вскрик. Потом поднял руки над головой, показывая распахнутые ладони, скрестил их, медленно развел и крикнул:

- Эй! Ребятки! Выходите! Погрейтесь!

Без рубахи Овсейке было особенно холодно. Быть может, поэтому, а может и потому, что он был единственным мужчиной в их маленькой компании, Овсейка решился ответить:

- А ты кто? - крикнул он. - Московит?

- Я? -обрадовался его голосу незнакомец. - Я - московит? - и рассмеялся. - Я - такой же московит, как вы - дриады да наяды.

Еще два непонятных слова. И речь какая-то странная, будто и по-русски человек говорит, а будто и не по-русски, по-книжному. Так произносили слова люди из Литвы, которые при Борисе Годунове проезжали их село с королевским посольством.

- Не хотите к моему огню - идите к другому костру, - сказал незнакомец. - Замерзнете же, глупыши.

Он сделал несколько шагов в сторону от огня и исчез в темноте.

Девочки поплотнее прижались к Овсейке. Им показалось, что неизвестный придумал какую-то хитрость, хочет обойти их в темноте и изловить.

Но вдруг они увидели шагах в десяти от костра сноп искр, какие бывают при ударе камня о кресало, и каменный стук. Потом затлел огонек трута, исчез, а через малое время в том месте сверкнуло пламя. Огонь быстро разгорелся, осветив сначала лицо, а потом и всего незнакомца.

- Ну вот, - весело крикнул он. - Второй костер. Идите к нему - здесь дров больше.

Сказал - и пошел, повернувшись к ребятам спиной, к своему костру. Наклонился, поднял дровину, бросил в огонь, подняв сноп искр вперемежку с дымом.

- Пойдемте. Не москвич он, - сказала Глирька. - Москвичи огнем не озоруют.

Это было правдой. Москва, знали ребята от взрослых, каменная лишь крепостным Кремлем да церквями, а жилье в ней сплошь деревянное. Бывали в ней такие пожары, что люди сотнями заживо сгорали. Потому ратники московские сколь ни куролесят в чужих местах, а вот с огнем обращаются бережно, попусту его не жгут, всегда заливают водой огневище, коли покидают место, а тех, кто обращается с огнем небрежно, наказывают сильно. Нет, положительно, перед ними не москвич...

И ребята, не отпуская рук друг друга, в любое мгновение готовые бежать прочь, двинулись к свободному костру.

Там увидели они три палочки с нанизанными на них и уже слегка поджаренными кусочками мяса и три ржаных сухаря усаженных черными мошками. Рядом стоял кувшин доверху наполненный водой. Для них, привыкших к репе и грибам, ягодам да квасу, евшим мясо лишь в праздничные дни да в дни разора, совершаемого сборщиками подати либо лихими людьми, угощение показалось по-царски щедрым.

Испугавшись, что незнакомец передумает и мясо отберет, они бросились к костру, схватили веточки, вцепились зубами в жареную плоть, и принялись жевать полусырую свинину, дивясь про себя неожиданно приятному вкусу, ибо мясо оказалось еще и просоленным, что в домах их делалось лишь по главным престольным праздникам.

Дети ели, а незнакомец от своего огня молча смотрел на них. И вдруг сказал:

- Журавли-то последние летели. Больше не будет.

Ребята перестали жевать, и уставились на него удивленными глазами.

- Последние всегда как-то особенно кричат, - продолжил незнакомец. - Так тоскливо, будто навек прощаются.

Любопытная Варька не удержалась от вопроса:

- А куда они летят? Мамка говорила, будто в жаркие страны. Есть, мол, такие, где ни зимы не бывает, ни снега.

- Есть, - подтвердил незнакомец. - Африка называется. Был я там.

- Правда? - вырвалось у Овсейки.

Он был так потрясен, что опустил руку с недоеденным мясом. Кончик палочки, оказавшийся в огне, вспыхнул, осветив его напрягшуюся фигуру более ярким, чем от костра, светом.

- Африка - это даже не страна, - рассказал незнакомец. - Это... скорее, мир. И даже не один. Там все отлично от Руси. И такая большая эта Африка, что, мне рассказывали, с другого конца от нее и звезды совсем другие.

- Как другие? - не поверил Овсейка. - Совсем-совсем?

- Говорят, совсем-совсем, - подтвердил незнакомец. - Я сам не видел, правда. моряки мне рассказывали. Но даже там, где я был, небо немного не такое, как наше. У нас летом оно блеклое, будто подсвеченное. Звезды и нам здесь кажутся яркими, но в сравнении с теми, что над Африкой светят, наши бледные. Там они, как пригоршня алмазов, рассыпанных по бархату. И само небо такое черное, что чернее не бывает. И всё как будто смещено в одну сторону. Полярная звезда не высоко, как у нас, стоит, а низко. Найдешь ее - и сразу видно где север, где Русь... - рассказал он уже тихим, каким-то умиротворенно-прочувствованным голосом. - И Ковш совсем не такой, а будто даже приплюснутый...

Незнакомец поднял голову к небу - и дети вслед за ним тоже уставились в знакомый с рождения хаос звезд.

Все светила стояли на своих обычных местах, вращаясь вокруг Полярной звезды, которую в их селе называли Макушкой неба, и никак не верилось, что сей дивный порядок, созданный Богом, может в какой-нибудь там Африке, куда улетают журавли, меняться так, что даже взрослому человеку тамошнее небо кажется незнакомым.

- Брешешь ты, дядька, - сказал Овсейка, опуская голову и отправляя в рот последний кусок мяса. - Небо везде одно.

- А я верю... - тихо отозвалась Глирька.

- Ага, - криво усмехнулся Овсейка. - И небо там не такое, и звезды иные. Как в сказке.

Говоря это, он чувствовал, как ревность скребет его сердце.

- Как в сказке... - согласилась очарованная этим словом Глирька. - Там все иначе: и звезды, и люди...

- Все иначе, - согласился незнакомец. - И люди другие, и земля, и звери.

Костер возле него стал тухнуть. Незнакомец принялся шарить по земле вокруг себя рукой, но сучьев не находил.

- Иди к нам, - позвала тут его Глирька. - Здесь дров много.

Незнакомец улыбнулся в ответ и, продолжая сидеть, спросил:

- А не побоитесь? Вдруг я - московский.

- Нет, - ответила за всех Глирька. - Какой ты московский? Ты - из Африки.

Мужчина рассмеялся, и встал с земли.

- Тогда лучше вы к моему костру идите, - пригласил он. - Дров мы еще наломаем. А вот сидеть лучшее здесь, чем на сырой земле.

Довод был и впрямь серьезным. Ребята переглянулись. И первой, встав в рост, шагнула к костру незнакомца опять-таки Глирька. Овсейка и Варька, захватив дрова, двинулись следом...

Незнакомец нашел позади себя крупный сук, переломил его через колено и бросил в костер.

Огонь поутих, но к моменту, когда дети подошли к нему, стал разгораться, освещая и их измазанные сажей у ртов лица, и лежащие подле костра две овчинные шкуры.

- Ой! - спохватилась Варька, и по-куриному хлопнула себя по бокам, потеряла дровину. - Воду забыли!

Она собралась было вернуться и забрать оставленный у предыдущего костра кувшин, но незнакомец ее предупредил.

- Сам принесу, - сказал. - А вы устраивайтесь.

Отшагнув в темноту, чтобы обойти ребят, поспешил к догорающему огню. Там он увидел что-то и, подняв кувшин, обернулся.

- А здесь кровь, - сказал. - Кто из вас ранен?

В голосе его слышалась тревога.

Дети осмотрелись.

И только тут Варька обнаружила у себя ссадину на ноге. Рана тут же заболела.

- У меня, - сказала она и поморщилась. - Нога вот.

Незнакомец вернулся и, обмыв струйкой из кувшина ссадину, быстро перевязал ее добытым из одной из сумок, лежащих у костра, полотняным бинтом.

- Вот и хорошо, - сказал он, закончив перевязку. - А теперь ложитесь на шкуры и спите.

- А ты? - спросила Варька. Нога ее больше не болела - и она чувствовала благодарность к человеку из Африки.

- А я вам сказку расскажу, - улыбнулся незнакомец. - Звать тебя как?

- Варька, - ответила она, протискиваясь между уже улегшихся на шкуры Овсейкой и Глирькой. - Только ты лучше про Африку расскажи. Ладно?

- Ладно, - согласился он, и начал. - Африка очень большая. Я всего в двух местах на нее высаживался - и то мы между этими местами больше месяца плыли под всеми парусами. А товарищи мне рассказывали, что для того, чтобы вокруг всей Африки проплыть, потребуется больше года. А если останавливаться, чтобы водой да пищей запастись, чтобы дно корабля почистить... А еще если шторм, не дай Бог, да пираты...

Еще незнакомые слова. Ни про шторм, ни про пиратов ребята отродясь не слышали. Но в самих словах этих, в том, как произносил их незнакомец, было столько тайны, очарования, что они не стали перебивать его, переспрашивать, а просто затаили дыхание и слушали.

А незнакомец уже рассказывал о крокодилах и бегемотах Нила, об узких и скользких от грязи улицах Александрии, о безжизненных песках Ливии, о привозимых из Африки в Европу жирафах, зебрах, слонах и львах. Рассказывал о людях с шоколадной и с совершенно черной, как сажа, кожей, которые ходят голыми из-за жары или накручивают лишь узкую полоску ткани вокруг бедер.

Дети слушали и веря, и не веря. Мир сказок, усвоенный ими в длинные зимние вечера, раздвинулся невообразимо. Все узнанное ими до этих пор поблекло перед вероятной действительностью. И сам незнакомец, сидящий у костра с палкой, которой он ворошил угли в костре, казался не то колдуном, не то волшебником из полузабытой сказки, который чудесными историями своими завораживает детей для того, чтобы... чтобы... что... бы...

Глаза детей слипались, бороться с очарованием сказочной действительности им не хотелось. Пережитые волнения и сытая тяжесть в животах, тепло от тел друг друга одолели страх.

Незнакомец почувствовал, что его уже не слушают. Он прервал рассказ, встал с седла, на котором все это время сидел, потянулся ко второму мешку, развязал на нем какие-то тесемочки и, развернув его, превратил в небольшую суконную полосу с неровными краями. Той полосой он укрыл детям плечи.

Первым проснулся Овсейка. Лежал он на печи. Рядом спала Варька. А Глирькино дыхание слышалось аж у самой стены. Овсейка приподнялся на локте и тихонько толкнул в бок Варьку. Приложил палец к губам.

Девочка спросонья дернулась - и разбудила Глирьку.

Подпотолочные балки свисали над лежанкой. Печь была теплой, пахла овчиной и пылью. Со стороны оневища слышалось громыхание.

- Тише ты, - услышали приглушенный женский голос. - Детей разбудишь.

- Ничего, - ответил ворчливый, но тоже женский голос. - Солнце уж когда взошло, а они дрыхнут, словно царские.

- Царские - не царские, а Иван Исаевич велел не беспокоить, дать им выспаться. Лиха, говорит, хлебнули они, совсем заморились.

- А кто его не хлебает-то в нонешнее время? - заметила ворчливая. - Сколько себя помню - все какая-ни-то напасть происходит. Нынче - вон Иван Исаевич твой.

- Не скажи... Он - не напасть, он - освободитель. Вот придет в Москву, скинет Шуйского, посадит хорошего царя...

- Как же, посадит. По ветру пылинки Димитрия Ивановича соберет, оживит, как в сказке. Царя ведь как убили, так сразу и сожгли. В пушку зарядили да и выстрелили пеплом. Из самой Царь-пушки стреляли.

- Может и так как... - согласилась Марья, - Да только настоящий царь свой трон воюет сам.

- Ну, не нашего это бабьего ума царские дела решать, - примирительно сказала первая. - Ты лучше покажи, где у тебя масло конопляное. Иван Исаевич говорит, что давненько не ел гречневой кашки с конопляным маслицем. Они там, во фряжских землях, совсем иначе едят, не по-нашему.

- И долго он там был?

- Да, посчитай, лет пятнадцать. Сначала в плену находился, а после воинскому делу обучался, сам воевал.

- Вот и домой с войной пришел.

- Не с войной, а выполняя волю Государя всея Руси.

- Тем, кого убьют, от этого не легче... - вздохнула Марья. - Вот тебе масло. Больше в доме нету.

- Хорошо. Я потом тебе свое принесу. У меня есть.

Дети услышали торопливый топот от печи в ту сторону, где должна быть горница, и Марьин голос:

- А давеча жаловалась, что масла у нее нет, все расходовала.

Тут Варька чихнула.

- Ага! Не спите! - обрадовалась почему-то Марья. - А ну-ка вставайте, лежебоки. Без вас тут всю кашу съедят.. - и опять загремела железом и деревом.

Аромат горячей гречневой каши достиг печной лежанки и отозвался слаженным бурчанием в животах детей.

- Пойдем? - спросила Глирька. Перелезла через Овсейку с Варькой, присела на краешке печи, выставила ноги за занавеску и спрыгнула на пол.

Ребята - следом.

Изба оказалась большой и богатой, каких в Завидном было две всего - у старосты и у Ивана Дорогого, который имел свою лавку в Калуге и скупал для тамошней продажи все зерно односельчан. Было в ней две комнаты, из коих одна была перегорожена печью. В глухом углу у полыхающего устья возилась полная коротконогая баба в синем льняном платье и при белом платке на голове. Должно быть, это и есть Марья, поняли дети.

Обернулись - и сразу узнали ее широкое в лучиках добрых морщин лицо. И она признала их:

- Да вы, никак, завидские? √ сказала. - Какая лихоманка к нам занесла? Да еще троих сразу?

И впрямь, только большая беда могла пригнать среди ночи завидовца в Сошье. Села эти хоть и не враждовали, но и жили в них крестьяне не по-добрососедски. Даже пар семейных совместных отродясь не было. Была лишь река меж ними, а казалось порой, что целая держава их разделяет. Дорогами разными ездили в Калугу. А сходились вместе лишь зимой, в дни кулачных боев да богатырских утех. Побеждали поровну. Но при воспоминаниях рассказывалось лишь о поражениях противника. И ни мужики, ни бабы, ни даже дети радости от соседства не знали. А отчего такое пошло, и не помнили уже.

- Беда у нас, тетя Маруся, - сказала тут Глирька. - Московская рать пришла.

- Пришла, пришла... - ворчливо повторила Марья, вытирая о передник руки. - К вам рать пришла, а к нам - сам голова прибыл.

- Московский? - охнул Овсейка.

- Да какой там московский, - ответила Марья. - Болотников Иван. Войско свое он покуда в Калуге оставил, а сюда с малым отрядом пришел. Вечером всех на постой определил, а сам к берегу поехал по своей надобности воеводской. Там и вас нашел.

Имя Болотникова было детям известно. Уж который месяц шедшие через Завидное путники рассказывали о вожде северских крестьян, ведущем рать против Москвы. Говорили, что роста он великанского, что крив на один глаз, а изо рта огромный клык торчит, как у вепря, что силы он великой, и что силу ту ему нечисть дала за то, что пообещал Иван погубить род человеческий. Другие говорили, что чарами он околдовал многие тысячи православных и повел их с собою против царя Василия. Кто не хулил его, тот просто говорил, что Болотников - великий воин и полководец. И никто не называл его человеком обыкновенным.

- Он здесь? - просил Овсейка, понижая голос до шепота. - В Сошьем?

- В сем доме, - ответила Марья. - Сидит, как в собственном. Кашу ему, видишь, подавай. А попробуй не подай - в каждой избе по десятку-два головорезов... - и вдруг замолчала, испуганно глядя за спины детей. - Господи! Язык мой - враг мой!

Дети обернулись.

В проеме двери, ведущей в другую комнату, стоял вчерашний их спаситель и улыбался. И хотя роста он был среднего, лицо имел простое, русское, бороду тронутую сединой, но после всего услышанного ими все трое сразу узнали в нем Болотникова.

- Как, отдохнули? - спросил он, нимало не обеспокоенный словами Марьи, хотя не услышать их не мог. - Здоровы же вы спать. И грузили вас, и везли, и перекладывали - а вы даже не пошевелились. Есть хотите?

- Ну, проходите, - сказал Болотников и, отступив от двери, обратился к Овсейке. - Ты гречневую кашу любишь?

Но первой пошла Глирька. Спокойным, величавым шагом, не глядя даже на Болотникова, пересекла она расстояние от печи и двери и вошла в горницу...

За длинным столом, поставленным посреди комнаты, сидел дородный сорокалетний мужчина с огромным, кажущимся еще более великим из-за лысины лбом. Окладистая борода волнами лежала на его пухлой груди. Глаза смотрели внимательно.

- Ой! - воскликнула Варька, узнав в толстяке Ивана Дорогого, крестьянина из Завидного.

В дверях тут же возникла Марья.

- Аиньки! - сказала она с торопливой почтительностью в голосе. - Каши? Я сейчас.

- Кашляю я. Не слышишь что ли? - недовольно произнес Иван Дорогой.

Болотников подошел к детям сзади, подтолкнул их к столу.

- Вы садитесь, садитесь. √ сказал. - Они сами разберутся.

Марья тут же исчезла.

А Иван Дорогой недовольно произнес:

- Что-то долго ты на чужбине пробыл, Иван Исаевич, коли забыл, что по-русскому обычаю детям не место за одним столом со старшими.

- Отчего же забыл? Помню, - ответил Болотников, и вновь подтолкнул ребят к столу. - Только знаешь, соименинник, я ведь во стольких державах побывал, столько разных обычаев узнал, что совсем перестал уважать их. От лукавства и мудрствования это - не садить детей с собой за стол. И от гордыни. Пусть садятся и едят. Марья вон говорит, что прав я только потому, что за спиной у меня по десятку головорезов в каждой избе. Пусть так. Но моя сила дает право всем быть сытыми. А сила Шуйского заставляет околевать одних от голода, других - от обжорства. Или я не прав?

- По словам так, вроде, и прав, - ответил Иван Дорогой. - А вот на деле... Одним горшком всех не накормишь, одной рубашкой всех не оденешь.

Дети поняли, что разговор сей продолжается между двумя Иванами давно, что их появление лишь подхлестнуло спор, и было присмирели, но упоминание о рубашке сразу заставило их вспомнить о том, что Варька до сих пор в чужом исподнем, без сарафана.

Вспомнил об этом и Болотников.

- Груня! - крикнул он. - Где сарафан девочки?

В комнате тут же появилась женщина средних лет. Была она одета в праздничное платье, с кокошником на голове. По взгляду ее, брошенному на мужчин, и по легкой улыбке на губах поняли ребята, что бабенка эта, как говорится, не промах. Когда же заговорила она, то и голос ее сразу признали - это она спорила с Марьей у печи, когда они проснулись:

- Что ж, мне при вас ее переодевать? - спросила она. - Или прикажете самой раздеться?

-Тьфу-ты! - сплюнул Иван Дорогой, и перекрестился. - Что за бес у тебя во рту сидит? Возьми девок - и переодень. Негоже в таком виде за столом сидеть.

Девочки вышли вслед за Груней в комнату с печью.

А Иван Дорогой спросил Болотникова:

- Или, по твоему разумению, и нагишом можно сидеть за столом, если за спиной у тебя рать?

- Я так думаю, - сказал Болотников, - что не о том мы говорим. Спор наш с тобой бесконечен. А пришел ты поговорить совсем по другому поводу.

- Это ты ко мне пришел, - проупрямился Иван Дорогой. - Это мой дом, - глянул на Овсейку и, то ли от страха перед Болотниковым, что сорвался и сказал чересчур поперек, то ли из желания перевести разговор в другое русло, стал объясняться с мальчиком. - Да, мой. Что уставился? Думал, что я, как вы, голытьба, в одном доме живу, одно хозяйство держу? Торговому человеку мхом зарастать - убыток терпеть. В голодный год мужики сошнинские задолжали мне крепко - вот с их помощью и отстроился я здесь. Теперь и хлебом их торгую.

- Больно уж дорогой тут хлеб, - вставил слово Болотников, и уселся во главе стола. - В Европе подешевле будет.

- Дали б нам волю торговать - и у нас бы подешевел, - заявил Иван Дорогой. - А то ведь сначала царь наш окаянный Иван Васильевич людей тиранил, потом погода словно взбесилась...

- Что так? - спросил Болотников. - Когда это?

- Три года подряд при Годунове лета не было. От снега до снега баба, будучи на сносях, разрешиться не успевала. Ладно, что кору с деревьев ели, так некоторые детей собственных закалывали да в кадушках засаливали.

- И у вас тоже? - спросил Болотников, бросив взгляд на Овсейку и тут же отведя его.

- Не, - покачал головой купец. - У нас мужики умом горазды. Они приметам верят. Перед плохой зимой дуб листвы не сбрасывает. Вот мы и приметили это да три осени вместо ржи сеяли ячмень. Паршивый, конечно, хлеб, но не кора сосновая все-таки.

Овсейка вспомнил осклизлые камнеподобные куски холодного ячменного хлеба, карябающие язык и нёбо, недавние слова матери о том, что от того, мол, он такой малорослый и хилый, статью не в отца, что в самый возраст растущий не досыта ел. Вона, оказывается, как в других местах было - детьми питались.

- Только два года, как Господь подобрел, - продолжил Иван Дорогой. - Ан - новая напасть: ты со своим войском да Шуйский со своим.

Иван Дорогой говорил уже горячо, громко так, что Овсейка испугался, что тот сорвет голос и до конца не выскажется.

- Не нужны нам война - ни за твоего царя, ни за Шубника. Решайте в Москве свой спор, не на наших полях да нивах. Ты посмотри, сколько труда вложено в эту землю! Последним зерном озимь засеяли. Выжгут ратники дома на зиму, вымрут люди - оскудеет земля, лесом зарастет. Понял ты меня? Слышишь хоть в пол-уха?

Темен был лик Болотникова. Ходили желваки под кожей лица. Сжались, лежа на столе, два здоровенных кулака.

- Слышу, - ответил. - И разумею, за чем ты пришел. Чтобы уговорить меня уйти из этих мест. Без боя уйти, Калугу Шуйскому отдать. Так что ли?.. Чего молчишь? Так или не так?

- Не знаю, Иван, - покачал головою Иван Дорогой. - Кабы знал ответ, с него бы и начал. Коли о людях ты печешься, готов идти с ними и свой, и чужой каравай поделить, то подумай и о том, как с ними и милосердным быть.

- А вы договоритесь, - сказал Овсейка.

- С кем? - не понял Болотников.

- С московитами. Или заплатите. Московиты до денег жадные. Мамка говорила, что за полушку они душу черту продадут.

Мужчины глянули на него удивленно, а потом вдруг вместе расхохотались.

- А ты - голова! - произнес Иван Дорогой с уважением. - Купить москвича - и все дела. Это я смогу. Если, конечно, ты задаром не воевать согласишься, - обратился он к Болотникову. - На двух полководцев я денег не наберу.

- Деньги я тебе сам заплачу, если хлеба дашь, - ответил Болотников.

- Сильно богат? - спросил Иван Дорогой.

- У меня в войске не за деньги люди служат, а по долгу. Жалованье я им, как Шуйский, не плачу. Но кормить стараюсь хорошо. Итак, дашь?

- Дам, - согласился Иван Дорогой. - Но и ты не воюешь на наших землях.

- Если сумеешь договориться с Москвой.

- Я договорюсь, - убежденно произнес купец.

В горницу вошли переодевшиеся и умытые девочки. Следом ступила, неся в вытянутых руках горшок с кашей, Груня. Лицо ее сияло, словно она испытывала величайшее наслаждение от того, что может услужить двум Иванам.

Овсейка смотрел на нее, и думал: жаль, что такой важный и интересный разговор окончен.

8

Снаружи шел дождь. Холод скрючивал листья на деревьях. А в протопленной избе завидовского старосты было сухо и тепло.

Иван Иванович Шуйский, брат царя и главный воевода московского войска, парился в парчовой шубе на собольем меху и в высокой бобровой шапке, которые и рад был бы снять да отдохнуть телом, но не желал показать слабость перед худородными. Маленькое, вечно обиженное, сухое лицо его раскраснелось и покрылось бусинками пота. Огромный толстый посох с серебряным узорочьем по всей длине и костяным резным набалдашником, который он держал в правой руке, то угрожающе во время разговора поднимался, то со стуком падал, коробя половые доски. Когда же разум пересиливал злость, князь закусывал нижнюю губу и сосал ее, глядя против себя строго и напряженно.

Овсейка следил за этой губой, а после переводил взгляд на Ивана Дорогого, стоящего перед боярином, как полагается, без шапки и полусогнувшись в пояснице. Дородность и огромный живот мешали купцу выглядеть приниженным и покорным, оттого поза его казалась мальчишке смешной. Новые лапти и онучи, надетые Иваном вместо привычных сапог, жали ему ноги - и купец сам не замечал, как переступает, словно норовит выбежать по малой нужде из избы, да не смеет уйти без спросу.

Шуйскому же смирение купца не казалось показным. Он слушал дерзкое предложение Ивана и всем лицом показывал, что слова купчишки ему не по нраву, и он лишь ждет конца его речи, чтобы покарать за все сразу.

- Кубок фряжской работы, князь, - продолжил между тем Иван Дорогой. - Сам золотой, а поверх самоцветные камни вправлены. Мне, сам понимаешь, пить из него ни по роду, ни по чину. Точно такой, сказывали мне, покойный Годунов за три села с полутораста людишками приобрел. Из такого и впрямь только царям пить.

По дороге в Завидное Иван Дорогой признался Овсейке, что выторговал этот кубок в голодный год за три мешка отборной пшеницы - цену по тем временам огромную, но все-таки не сравнимую с ценой полутора сотен душ с землею трех сёл. Фряжский строительных дел мастер был сослан из Москвы в Калугу за какую-то провинность еще при царе Федоре, да был там и забыт. Бедняга трижды пытался бежать, но всякий раз его ловили у границы с Польшей и возвращали в Сошье. Из Москвы указаний как содержать ссыльного не поступало. Вот и кормился Фрязин малеванием икон да резьбой фигур святых великомучеников на дереве. В глад, случившийся через несколько лет по смерти Федора Ивановича, спрос на его ремесло упал - и Фрязин вынужден был добыть из дальнего загашника златой кубок. Овсейка же помнил рассказы мужиков о том, как сошнинский Фрязин приобрел где-то мешок пшеницы и обменял его в Калуге на пять мешков ржи. По дороге домой лихие люди напали на обоз, в котором ехал малевальщик, убили Фрязина. Отбившиеся от лиходеев сошнинские мужики похоронили его по-православному, а хлеб разделили между собой. А может и не было лихих людей, может мужики сами Фрязина кончили - кто теперь разберет?

- Тебе же, князь, такою чашей и по роду владеть полагается, и по положению в державе, - продолжил Иван Дорогой. - Крови на ней нет, не запачкаешься.

Овсейка перевел взгляд в сторону окна и, глядя на корявые струи, скользящие по слюде, стал думать о Глирьке, которая сейчас, должно быть, помогает тетке Марье готовить пирог с брусникой для Болотникова. Иван Исаевич сказал, что такого он не ел с тех самых пор, как в последний раз видел матушку свою. Чудесная, сказал, была она мастерица по хлебопечению, таких не в каждой волости две-три наберется. В Марье от слов этих взыграло - и тотчас, по привычке ворча, заквасила она тесто, сказав Ивану Дорогому и Овсейке, чтобы обернуться они успели к пирогу.

И вот теперь Овсейка думал не о пироге, печенном из настоящей белой муки, которую он отродясь не ел, а о девчонке, вчера признавшейся в любви к нему, а ныне смотрящей мимо. Он и по дороге все вспоминал - и никак не мог в толк взять, почему это Глирька так переменилась. Ничего плохого он не говорил ей, ни словом, ни делом не обидел...

- Болотников воитель преотменный. Он показал себя уже в Путивле и под Кромами. Побьешь его ты, князь, без всякого сомнения побьешь. Но вот людей потеряешь столько, что и милость царская тебе не в радость будет.

Но Овсейке стало не до того, чтобы следить за разговором взрослых. Он вдруг отчетливо понял, что причина резкого охлаждения к нему Глирьки есть не он сам, а Болотников. Это со встречи с воровским вождем она так изменилась, перестала смотреть на Овсейку с лаской, и повела себя так, будто кроме нее и Болотникова нет никого вокруг.

Овсейка вспомнил, как стояла она вчера на берегу реки перед Иваном Исаевичем нагая, смотрела глазами мимо, но телом и всей душой была повернута к мужчине. И как потом она всегда решала одна за всех троих, шла Болотникову во всем навстречу, поступая не так, как велит девичья честь и страх, а как желает сердце.

Это ведь она вывела его с Варькой из леса к огню. И она первой перешла от своего костра к костру Болотникова. И с печи первой спрыгнула. И в заднюю комнату, где Иван Дорогой сидел, первой вошла. И потом, сидя с мужчинами за одним столом, не прятала глаз, не давилась ложкой каши, как полагается делать это честной девице, а смотрела на разговаривающих Иванов спокойно, кашу набирала в ложку с верхом, жевала ее усердно, как работник при найме.

- Стало быть, ты думаешь, что боя можно избежать? - спросил наконец князь. - А встретить Болотникова лучше в месте укрепленном - в Серпухове, например?

- Вот в Серпухове - в самый раз! - воскликнул Иван Дорогой. - Мудро рассудил, князь! Ведь ратные людишки твои, посчитай, наполовину родом с Оки. Им свои земли охранять скорее захочется, чем чужие. И ратников под себя соберут куда больше, чем по кормлению положено. К тому же стены крепостные - это не наши болота. Воистину родовая мудрость - есть дар Божий, нам, недоумкам, недоступная!

Грубая прямая лесть оказалась по нраву Шуйскому. Он даже не скрыл довольной улыбки. Но тут заметил хмурость лица Овсейки, спросил строго:

- Чем ты недоволен, заморыш? Иль хочется тебе, чтобы воевал я в твоем селе?

Овсейка вздрогнул. Мысли о мщении Болотникову разом улетучились. Он встретился глазами с Шуйским - и увидел какая между ним и царским братом лежит пропасть. Если не угодить, не сказать князю что-либо лестное, он уничтожит Овсейку хотя бы за то, что тот - свидетель всего здесь услышанного.

- Я думаю, боярин, - сказал мальчик, - что повоевать тебе все равно придется. Послать тебе надо верных людей на берег Угры - пусть постреляют из пушек. Дождь на дворе - пожара не случится, нам урона мало будет. А недруги твои царю про не случившийся бой и не донесут.

- А ты, заморыш, горазд умом! - сказал он. - Грамоту знаешь?

- Нет, - покачал головой Овсейка. - Не учен.

- Жаль, - протянул Шуйский. - Подумал было тебя в писарчуки взять. Ну, что ж... пойдешь в заложники. Чтобы, значит, отец твой... - кивнул в сторону Ивана Дорогого, - Болотникова в Калугу отправил, и тот мне в спину не ударил. Предаст - я из тебя прикажу из живого все жилы повытягивать. По одной.

Говорил царский брат спокойно, без нажима, словно шутя. Но за спокойствием этим была твердая вера в то, что он действительно так сделает.

Иван Дорогой и Овсейка переглянулись.

- Не отец он мне! - вскричал мальчик. - И не сын я ему. Отпусти, князь!

- Нет, - сказал Шуйский. - Останешься у меня.

Мальчик бросился к двери, но споткнулся о подставленную ему по пути ногу Ивана Дорогого, полетел на пол, вытянув руки вперед и бороздя пол носом.

- Стража! - повысил голос Шуйский.

Дверь распахнулась, в горницу вбежало четверо ратников.

Шуйский лишь ткнул перстом в лежащего на полу мальчика - и те, подхватив Овсейку за руки-ноги, вынесли вон.

Как дверь закрылась, князь сказал Ивану Дорогому:

- Стало быть, кубок ты мне дашь, сына оставишь в залог... А что посулишь меньшим моим воеводам? Их пустой стрельбой обмануть не удастся.

- А их царь-батюшка наградит пощедрее, чем я, - ответил Иван Дорогой, вновь сгибаясь в полупоклоне и укладывая руки снизу живота. - Первая у него, посчитай, будет победа над воровским войском.

Шуйский оторопело уставился на толстяка, а потом захохотал так истово, что поперхнулся среди смеха. После же откашлялся, сплюнул на пол, отдышался и сказал:

- Я уж было усомнился, что сын он тебе - заморыш твой. Ан смотрю - по разуму вы друг дружки стоите. Ступай теперь. К вечеру чтобы ни одного вора вплоть до самой Калуги на Угре не осталось. И кубок принесешь.

Поднял посох и ударил им что есть силы о пол.

В дверях появилась стража.

9

Удача улыбнулась Овсейке тем, что ратники московские кинули его в амбар на дворе старосты. Откуда было им знать, что сей сруб ставили завидовские мужики для того, чтобы там хранилось зерно, сдаваемое по царской подати. Строили под присмотром московского дьяка, но с умом, ибо соорудили в укромном углу тайный лаз, в который может, если знаешь где открыть притвор, залезть мальчонка лет десяти-двенадцати. Сдадут мужики зерно все, как полагается, по описи. А после подошлют ночью мальца, чтобы отсыпал тот часть хлеба, вынес назад. И Овсейке доводилось пару раз помогать таким образом общине.

Сейчас он лаз тот отыскал быстро. Отодвинул обрезок бревна, вделанный искусно в матицу сруба, попробовал: пролезет ли в дыру голова и плечо - и в первый раз в жизни возблагодарил Господа за то, что даровал тот ему мелкое тело.

Но сразу вылезать наружу не стал. Овсейка, когда вели его через двор старосты, увидел, что два московита уходят зачем-то за угол амбара. Остались там или уже ушли? Пока он не узнает этого, вылезать не стоит. Прислушался...

- Не знаю, Петро... - донеслось из-за стены. - Может, ты и прав... Только я думать про это не смею. Я уж как все...

- Как все, как все... - передразнил мямлю раздраженный голос. - И там - все, и здесь - все. Поровну земля Русская разделилась. Кто Москву этой зимой одолеет, тот и будет прав. И я так думаю, что Димитрий Иванович опять сядет на Престол.

- Оно-то так... - согласился мямля. - Но вот кабы сам Государь вел войско, тогда бы и я... А так - Болотников какой-то, голытьба...

- Воин великий он. Пять сражений уж воеводам Шубника дал - и все выиграл. Государь наш Димитрий Иванович знал кого во главе войска ставить.

- Не. Я все-таки повременю... Шуйский вона что обещал: землицы даст верным ему людям. А Болотников твой? Волю холопам? Так ни мне, ни им она не нужна.

- Донесешь ведь, падла! - зло проговорил Петро. И в сердцах выругался.

- Да нет же. Иди с миром. Мы же соседи.

- То-то и беда, что соседи...

Раздался вскрик и предсмертный стон.

- Донес бы, падла, чтобы землею моей округлиться.

Что-то тяжелое упало у самой стены амбара.

Овсейка сжался в комок. За жизнб свою он видел уже немало смертей. Но очевидцем столь откровенного убийства случилось ему стать впервые. Московские ратники оказались существами еще более страшными, чем казались раньше.

- Спи, сосед, - сказал Петро. - Прощай...

Звуки шагов его обогнули амбар справа от Овсейки, и удалились.

Он выбрался наружу, присел рядом с трупом. Огляделся по сторонам. Хотел было сигануть к сеновалу, да передумал. Мертвец лежал на спине. Обычный мертвец. И, судя по всему, плохо обысканный. Потому что на груди мертвяка Овсейка увидел мешочек, висевший при жизни на шее.

Он осторожно приподнял голову убитого и снял тот мешочек. После обшарил карманы мертвеца, и за пазухой. Но обнаружил кошель не там, а спрятанным в кушаке. Взял его, и уж после этого сиганул к сеновалу.

Там под стрехой тоже был лаз. Про него знали лишь Овсейка да вдовая сестра старосты, живущая в этом доме на правах приживалки. Двадцатитрехлетняя вдовица сама приметила Овсейку среди полутора десятков входящих в возраст парней села. Вечером затащила его на сеновал, а утром показала как незаметно скрыться.

Так пол-лета и лазал он под стрехой по два раза за ночь, пока не полюбилась ему тридцатилетняя дебелая баба с дальнего конца села, потерявшая за год до этого мужа под Кромами. Первая вдовица сгоряча было взревновала. Поймала Овсейку на дальнем покосе да пригрозила ему все мужское естество оторвать, а лаз под стрехой заколотить. Но он приветил ее на свежескошенном валке - и она успокоилась. Судя, однако, по основательно умятой ржаной соломе в любимом углу вдовицы, место Овсейки пустовало не долго.

Он выглянул в дыру, убедился, что за забором старосты никого нет и, перевернувшись так, чтобы ноги вылезли наружу первыми, спрыгнул на мокрую траву. После прижался спиной к забору и, расставив руки, медленно двинулся вдоль него от ворот.

- Эй! Глядите! Матвей убит! - услышал со двора, затаился. - И дыра!.. Глянь - дыра в амбаре!... Там мальчишка был. Болотникова посланец. Это он Матвея угрохал!.. Эй!.. Шуми людей!.. Пусть двор обыщут!.. Не мог он уйти. А я - к воротам.

Овсейка рванул в сторону леса.

10

В это время Варька не находила себе места. Ей сразу не сказали куда это поехали Иван Дорогой с Овсейкой, а уж после, когда девочки остались с Марьей в хате одни, хозяйка, оказавшаяся к тому же невенчаной женой (проще сказать, полюбовницей) Ивана Дорогого, проговорилась девочкам, что наезжий сожитель ее отправился к главному воеводе московской рати с просьбой не воевать на землях Угры.

- А Овсейку зачем забрал? - сразу испугалась за брата Варька. - Это - мужиков дело.

- А он кто? - отозвалась Марья. - Мужик и есть. Четырнадцать лет. Баб брюхатить может √ значит, уже и воин. Мой вон Николай, царствие ему небесное, со мной в пятнадцать лет обручился. Мне четырнадцать неполных было, - но, заметив, что девочке нет дела до ее воспоминаний, пожалела Варьку. - Да ты не бойся. Ничего с твоим Овсеем не случится. Такой человек, как Иван, и сам выкрутится, и того, кто с ним рядом, спасет.

И Варька успокоилась.

- Ты чего, красавица? - спросила ее Марья. - Будто не в себе вся. Поправь голову.

Глирька глянула на нее непонимающим взглядом.

- Дай поправлю, - ласково улыбнулась Марья, и вернула узелок под подбородок. - Боишься за него?

- Да за парня вашего, за Овсея. Гляжу - он с тебя глаз не спускает, а ты все мимо да мимо глядишь, будто место он пустое. Верная примета - любы вы друг другу.

- Любы?! - вспыхнула Глирька. - Да я ... я его ненавижу!

- Вот и я про то говорю, - спрятала улыбку Марья, и сунула ей в руки решето с ягодой. - Подай Варюхе.

Глирька подхватила тяжелое решето и быстрым сильным движением вознесла его к лежанке, где сидела в ожидании ягод подруга.

- Гляди какая тростиночка! - ласково восторгнулась Марья. - Самая пора замуж-то.

Груня, сидевшая на скамейке у окна и наблюдавшая за тем, как работают хозяйка с девочками, вставила свое слово:

- Было бы куда спешить. Нам, бабам, вся жизнь и есть, что до замужества да по вдовству. Кабы не спешили родители наши нас поскорее в чужой дом сдать, мы бы и ума успели поднабраться, и жизнь повидать. Глядишь - и мужа своего бы уговорила от войны схорониться, жив бы остался.

- Ну, закаркала, - проворчала Марья. - Девка только в жизнь вступает, а ты ей про вдовство.

- А куда денешься? Времена такие - невдовых баб и нет уж на Руси.

Глирька глянула в ее сторону тревожным оком.

- Вы думаете, его убьют? - спросила она. - Овсейку.

- Типун тебе на язык, прости Господи! - всполошилась Груня, и трижды перекрестилась. - Не желала я этого. Живите долго и счастливо.

- А он... он сказал... что у меня зад обвис и рыло скособочено! - вырвалось у Глирьки. Поток слез хлынул из глаз.

Женщины бросились ее успокаивать. А Варька, спрыгнув с печи, протиснулась к подруге и, гладя ее ногу, стала оправдываться:

- Не говорил он так... Не говорил... Это придумала я... Со зла.

И никто из четверых не видел покуда, что в ворота въехала телега, запряженная хозяйским вороным, и сам Иван Дорогой в ней.

Без Овсейки...

11

На этот раз Овсейка пошел не к берегу Угры, где, как он догадывался, сидели в засадах с одного берега московские ратники, а с другого - болотниковцы, а верстой выше по течению.

Там, в одной из заводей, под обвисшими ветвями ракиты была припрятана лодка-долбёнка. Изготовил ее муж тридцатилетней соседки с дальнего конца села, что стала вдовой после битвы под Кромами и утешительницей Овсейки. Вдова та, большая любительницы жареной рыбы, показала Овсейке то потайное место с условием, что будет он рыбачить для себя и для нее. Но дальше разговора дело не пошло - уж очень оказалась вдова охочей и до иных забав - ночных. А ему знание места схорона лодки вот пригодилось...

Овсейка быстро нашел челн под оголившимися ветвями ракиты, нащупал весло на дне, старую вершу, плетенную из ивового прутняка, и положенную там тряпицу. Лодка оказалась на удивление сухой, хотя и утлой, да верткой. С большим трудом, дважды ступив мимо борта в воду, Овсейка влез в нее. Устроился на тряпице поудобнее, отцепил веревку от выглядывающего из-под воды корня ракиты - и погреб, виляя носом лодки вправо-влево, прочь из заводи.

Надо плыть подальше от этого берега, решил он. Здесь оставаться стало трижды опасней, чем вчера. Ибо тогда он просто спасал честь свою от мужского позора, а сейчас - саму жизнь. Во-первых, в глазах московских ратников он является соглядатаем Болотникова, а во-вторых, убийцей их товарища. За последнее не только не простят, а поспешат накинуть веревку на шею и вздернуть на ближайшем дереве. И слова не дадут сказать ни в оправдание, ни о подслушанном им разговоре несчастного Матвея с каким-то Петром.

При воспоминании о Матвее он даже передернулся. Полез за пазуху за кошелем, который может стать главной уликой против него. В кожаном мешочке покоилось три серебряных монетки и четыре здоровенных медных кругляка - деньги огромные, каких Овсейка и не видел никогда в жизни. Он быстро переложил их за пазуху, а кошель бросил в воду. Затем стал рассматривать содержимое нагрудного мешочка.

Лодка стояла посреди заводи спокойно, не шевелясь. Какая-то птица (выпь, должно быть, а может и цапля) прошла сквозь камыши, даже не взглянув в сторону Овсейки.

А мальчик тем временем добыл из мешочка крохотный кусочек пергамента с написанными на нем мелкими буквами. Грамоты Овсейка не разумел, но ко всему писанному относился с большим почтением, а тем более к таким бумагам, которые люди носят на своей груди. Он аккуратно сложил пергамент по привычным изгибам и сунул обратно. Мешочек повесил себе на шею...

К моменту выхода лодки на большую воду Овсейка уже приноровился плыть ровно, не виляя. Если его и видели сидевшие в засаде болотниковцы и москвичи, то приняли за чудака-рыбака, ибо, удаляясь от берега завидского, Овсейка то и дело брал одной рукой вершу и приподнимал ее над бортом, будто примериваясь куда бросить ее, но так и не решаясь на бросок. Так и плыл он, дивясь собственной смелости и хитрости, неумолимо приближаясь к сошнинскому берегу, слишком далекому для пуль московитов и сейчас более надежному, чем берег родной.

А еще в Литве сейчас находилась Гликерия, старшая дочь Максима Федотова, которая, быть может, и не ждет Овсейку, но от этого не перестает быть красивой и ему желанной. Потому что, хоть и влюблена она сейчас в этого самого Болотникова, но долго эти чувства у нее не продлятся. Вдовы, с которыми он был близок, рассказывали ему о подобных увлечениях, и говорили, что со всякой бабой может случиться такое. А после проходит. Пройдет и у Глирьки...

Успокаивал Овсейка себя, успокаивал, а мысли одна другой злее тиранили сердце: вдруг бравый воитель уже затащил Глирьку на сено, вдруг она сама упросила взять ее? От мыслей этих кровь кипела, и мышцы напрягались до железного состояния.

12

Болотников выговорил Ивану Дорогому за то, что тот оставил в руках москвичей Овсейку. После приказал передовым полкам, что прибыли в Сошное из Калуги для боя с Шуйским, возвращаться назад.

- Не дело - кровью детской за правое дело воевать, - заявил он оторопевшим от удивления своим воеводам. - Коли есть договор не устраивать здесь брани, то воевать не будем. Этот вот купец, - указал на Ивана Дорогого, - сейчас поедет в Завидное нам свободную дорогу до самого Серпухова покупать. А заодно и паренька нашего вызволит.

- Не по-русски воюешь, - качали головами и почесывали бороды воровские полковники. - Это ты перед Шуйским держишь слово. А он на слово наплюет, и еще тебе в спину ударит. Не верь, Иван Исаевич, купцу. Он мальца твоего нарочно в заклад оставил, чтобы ты не передумал.

- Нет, - отвечал Болотников. - Сраму на знамени царя Димитрия Ивановича не потерплю. Коли дал я слово, что отведу полки, так отведу. Таково мое решение. А ты, купец, коли спасешь Овсейку, будешь мне как названный брат. Все, что попросишь - все свершу для тебя. Таково мое слово. Да, Гликерия? - обернулся к молча стоящей в углу и слушающей мужской разговор девочке. - Мы за твоего Овсейку горы свернем.

Глирька смотрела на Болотникова с надеждой в глазах. Только сейчас, видя его в окружении взрослых бородатых мужчин, спорящих с ним, но его слову покоряющихся, поняла она, что та притягательная сила, что повлекла ее вчера к Болотникову, есть вовсе не любовь, а нечто другое, ей неизвестное.

Она осознала, что не только по-прежнему любит Овсейку, а стремится к нему даже сильнее, чем прежде. Именно теперь, когда он в плену, когда его, быть может, мучают и уродуют москвичи, он стал для нее в тысячу раз дороже, чем был раньше. Она забыла уже и про малый рост его, и про хилость тела, и про веснушки, и даже про тот проклятый волосок на подбородке, делающий лицо Овсейки неопрятным. Овсейка сидел сейчас в узилище и страдал один за всех этих вот громкоголосых, сытых и спокойных под защитой пик и сабель мужчин. И только Болотников, который уже однажды спас их, думает сейчас об Овсейке, желает его освободить.

- Ты, Иван Исаевич, за собою тысячи ведешь. Тебе сам царь Димитрий Иванович судьбу державы вверил, а ты из-за какого-то сопляка сюсюкаешь, - сказал тут рыжебородый с нависшими на глаза рдяно-седыми бровями полковник, которого здесь называли Чикой. - Не спорь с войском. Веди нас в бой.

- Нет, - твердо сказал Болотников. - И вы подчинитесь. Или свергайте меня, ставьте другого во главе. Таково мое слово.

- И что? - разозлился тут Чика. - Зима тут при чем?

- На войне все при том, - ответил Разя. - Осень - значит слякоть. Двигаться будет тяжело. Зима - бескормица для лошадей, обозы тяжелые, сани ломкие. А смена воеводы главного - и того большая потеря. Раз идем мы с Иваном Исаевичем, то значит с ним и идем. И слушаться должны его во всем, - подумал и добавил. - До последнего.

Полковники загомонили, заспорили, но согласились: коней на переправе не меняют, пусть дело вершится так, как требует того Болотников.

- Ступай, - приказал Болотников Ивану Дорогому. - Плати сколько сможешь. А уж я в долгу не останусь - верну все; и сверху добавлю. При свидетелях говорю.

Иван Дорогой ушел, а Болотников обернулся к Глирьке.

- Ты, девочка, здесь не стой, разговоров наших не слушай. Нехорошие это разговоры: про смерть да про кровь. Ступай к реке, жди там своего Овсейку.

Едва сказал - в избу вошел казак лет тридцати, при оседлеце на бритой голове и при обвислых длинных усах. Придерживая саблю у бедра, он сообщил, что передовым отрядом, стерегущим переправу через Угру, замечена лодка с рыбаком, которая упорно продвигается к литовскому берегу. В лодке той сидит рыбак. На вид ему лет двенадцать. Но может и больше, ибо из-за укрытия смотрится плохо, а расстояние далекое. Не будет ли приказа поймать того рыбака? Или подстрелить его прямо в лодке?

- Не надо стрелять! - попросила Глирька тихо.

Но голос ее Болотников услышал.

- Что ты сказала? - спросил он.

- Не надо стрелять! - повторила она громче. - Овсейка это. Сбежал.

- Да? - улыбнулся Болотников ласково. - Ну, беги тогда. Встречай.

И под веселый смех полковников вспыхнувшая до корней волос девочка выскочила из избы.

13

Проснулся Овсейка от грохота пушек. И сразу же ощутил под собой холод от мокрой глины. Ядра перелетали реку и хлюпались в мокрый глиняный лоб, врезались в стволы деревьев, то с хрустом ломая их, то отскакивая и падая на землю.

Первой мыслью Овсейки было, что столь массированный обстрел направлен против него, беглеца с московской стороны, будто бы убившего их ратника. Но он тут же вспомнил разговор Ивана Дорогого с Шуйским - и стал себя успокаивать:

- Главное - не двигаться, - говорил он вслух, содрогаясь от каждого удара ядра о холм. - Это я сам предложил им пострелять для вида, чтобы обманул князь своих меньших воевод. Пусть популяют... Пусть потешатся...

Но все же каждый выстрел, каждое попадание ядра в холм заставляли его сердце сжиматься, а дыхание замирать.

Но вот одно каменное ядро упало совсем рядом с его головой, сначала вмяло глину, а после покачалось на месте и покатилось по склону вниз.

Овсейка не выдержал напряжения, вскочил на ноги и побежал вверх, скользя намокшими лаптями по мокрой глине, крича во всю глотку что-то дикое, непонятное.

Пушки продолжали греметь...

Когда мальчик оказался наверху холма, одно ядро ударило ему под ноги и, срыв глиняную вершину, сбросило Овсейку на противоположный склон.

Пушки же постреляли еще недолго и смолкли. В холодном мокром воздухе звуки словно потонули и замерзли. Даже обычного в таких случаях звона в ушах Овсейка не услышал.

- Эгей! - сказал он осторожно, и сам удивился звуку своего голоса √ гудкому и словно чужому, - Эге-гей! - сказал погромче.

Лес вокруг был тих и нестрашен.

Овсейка поднялся на ноги и огляделся. Идти ему надо вправо, вверх по реке. Там Сошное, там Глирька. Почему и зачем надо идти, он не знал. Потрясение от перенесенного обстрела было столь сильным, что он принял это не как решение, а просто вспомнил, что направлялся в Сошное. Зачем-то...

Совсем некстати вспомнился разговор с Иваном Дорогим по пути из Сошного в Завидное...

14

- Чего люди поднялись-то за Димитрия? - спросил Овсейка, лежа в телеге на соломе животом вверх и следя за тем, как быстро собираются черные тучи на недавно еще синем прозрачном небе, обещая долгий дождь. - Не все ли равно какой царь сидит в Москве? Нам до него - как до Бога.

- Не скажи, - возразил Иван Дорогой. - При царе Димитрии такое послабление вышло крестьянину, что народ взбодрился, жить стал. Сам гляди: воеводам да дьякам с подьячими удвоено было содержание, а за посулы да поминки их казнить было велено нещадно. Кабалы еще запретил царь давать потомственные. Холоп, по его разумению, может быть только тому хозяину холопом, которому сам продался, и никому иному. И если хозяин не кормит его во время голода, то уже не хозяин он холопу. А прокормившийся самостоятельно - уже человек свободный. Разумеешь? И всяк, сказал Димитрий, имеет право заниматься промыслами и торговлей, лишь бы оброк в казну платил. Нам, купцам, позволил торговать не только в державе русской, но и с купцами заморскими торг держать. Разумеешь?

- Нет, - честно признался Овсейка. Сунул соломинку в рот, продолжил. - Попросите Шуйского - он тоже даст, раз для державы его это польза. И без войны.

- Шуйский не даст, - уверенно ответил Иван Дорогой. - Шуйский не о благе державы печется, а о своем благополучии.

- Как ты... Как я... - заметил тогда Овсейка. - Как все мы... Счастья каждый себе хотим, а получается вона как...

15

И вдруг увидел Глирьку.

Она лежала посреди тропы на спине, уставившись немигающим взглядом в небо. Обутые в лапти ноги ее лежали вразброс. А между ногами и головой чернело грязно-коричневое месиво остатков ее тела вперемежку с землей. В месиве том лежало абсолютно сухое, ноздреватое чугунное пушечное ядро.

- А-а-а!!! - закричал в отчаянии Овсейка. - А-а-а!!!

И рухнул без чувств рядом с обнаженной, торчащей соском вверх девичьей грудью.

* * *