Главенствующее внутри, когда оно в сообразии с
природой, поворачивается к происходящему так, что ему всегда
легко перестроиться на то, что возможно и дается ему. Не
склонно оно к какому-нибудь определенному веществу, и
устремляясь к тому, что само же себе с оговоркойпоставило, само
себе делает вещество из того, что выводят ему навстречу, -- так
огонь одолевает то, что в него подбрасывают; малый светильник
от этого угас бы, а яркий огонь скоро усвояет себе то, что ему
подносят, берет себе на потребу и отсюда-то набирает силу.
Не делай ничего наугад, а только по правилам искусства.
Ищут себе уединения в глуши, у берега моря, в горах.
Вот и ты об этом тоскуешь. Только как уж по-обывательски все
это, когда можно пожелать только и сей же час уединиться в
себе. А нигде человек не уединяется тише и покойнее, чем у себя
в душе, особенно если внутри у него то, на что чуть взглянув он
сразу же обретает совершеннейшую благоустроенность -- под
благоустроенностью я разумею не что иное, как
благоупорядоченность. Вот и давай себе постоянно такое
уединение и обновляй себя. И пусть кратким и основополагающим
будет то, что, едва выйдя навстречу, всю ее омоет и отпустит
тебя уже не сетующим на то, к чему ты возвращаешься. Правда, на
что ты сетуешь -- на порочность людей? Так повтори себе
суждение о том, что существа разумные рождены одно для другого,
что часть справедливости -- сносить и что против воли
проступки; и то вспомни, сколько уж их, кто жили во вражде,
подозрениях, ненависти и драке, потом протянули ноги и сгорели,
-- и перестань наконец. Или ты сетуешь на то, что уделено тебе
из целого? Так обнови в уме разделительное: либо промысл, либо
атомы; а также все то, откуда доказано было, что мир подобен
городу. Или вновь затронет тебя телесное? Но ты же понял, что
мысль не смешивается с гладкими или шероховатыми движениями
дыхания, если она однажды обрела себя и узнала присущую ей
власть и прочее, что ты слушал о наслаждении и боли, с чем и
сам согласился. Или издергает тебя тщеславие? Но ты же видел,
как быстро забывается все, как зияет вечность, бесконечная в
обе стороны, как пуст этот звон, как переменчиво и
непредсказуемо то, что мнится зависящим от нас, также и узость
места, которым все это ограничено. Ведь и вся-то земля --
точка, а уж какой закоулок это вот селенье, и опять же --
сколько их, кто восхваляет и каковы. Вот и помни на будущее об
уединении в этой твоей ограде: прежде всего не дергайся, не
напрягайся -- будь свободен и смотри на вещи как мужчина,
человек, гражданин, как существо смертное. И пусть прямо под
рукой будет у тебя двойственное, на что можно быстро бросить
взгляд. Одно -- что вещи души не касаются и стоят недвижно вне
ее, а досаждает только внутреннее признание. И второе: все, что
ни видишь, скоро подвергнется превращению и больше не будет --
постоянно помышляй, скольких превращений ты и сам уже был
свидетель. Мир -- изменение, жизнь -- признание.
Если духовное у нас общее, то и разум, которым мы умны,
у нас общий. А раз так, то и тот разум общий, который велит
делать что-либо или не делать; а раз так, то и закон общий; раз
так, мы граждане; раз так, причастны некоей государственности;
раз так, мир есть как бы город. Ибо какой, скажи, иной общей
государственности причастен весь человеческий род? Это оттуда,
из этого общего города идет само духовное, разумное и законное
начало -- откуда же еще? Что во мне землисто -- от земли
какой-нибудь уделено мне, влажное -- от другого начала,
душевное -- из некоего источника, а горячее и огненное -- из
собственного источника (ведь ничто не происходит из ничего, как
и не уходит в ничто); так и духовное идет же откуда-то.
Смерть -- такое же, как рождение, таинство природы,
соединение из тех же первооснов в те же. ! И нет в ней ничего
ни для кого постыдного: нет в ней для духовного существа
непоследовательности, нет и противоречия с его строением.
Так оно и должно со всей необходимостью происходить у
этих людей; кто не желает этого -- не желает, чтобы смоковница
давала свой сок. И вообще помни, что так мало пройдет времени,
а уж и ты, и он умрете, а немного еще -- и даже имени вашего не
останется.
Что не делает человека хуже самого себя, то и жизнь его
не делает хуже и не вредит ему ни внешне, ни внутренне.
Природа того, что приносит пользу, вынуждена делать
это.
Что происходит, по справедливости происходит: проследи
тщательно -- увидишь. Я не о сообразности только говорю, а
именно о справедливости, как если бы некто воздавал всякому по
достоинству. Так следи же за этим, как уже начал, что бы ни
делал, делай так, как достойный человек, в том смысле, в каком
и мыслится достоинство. Сохраняй это в любой деятельности.
Не то признавай, как судит твой обидчик или как он
хочет, чтобы ты сам судил, а смотри, как оно на деле.
Две готовности надо всегда иметь. Одна: делать только
то, что поручает тебе смысл власти и закона на пользу людей. И
еще: перестраиваться, если явится кто-нибудь, чтобы поправить
или переубедить в каком-нибудь мнении. Только чтобы
переубеждение шло от некой достоверности, будь то
справедливость или общая польза или что-нибудь такое, а не
оттого, что поманила сладость или там слава.
Разум есть у тебя? Есть. Зачем же без него обходишься?
Или чего еще желаешь, когда он делает свое дело?
Как часть в целом ты возник и в породившем тебя
исчезнешь. Вернее, превратившись, будешь принят в его
осеменяющий разум.
Много комочков ладана на одном алтаре. Один раньше
упал, другой позже -- вполне безразлично.
Десяти дней не пройдет, и ты богом покажешься тем, для
кого ты сейчас зверь! и обезьяна, -- сверни только к
основоположениям и к почитанию разума.
Жить не рассчитывая на тысячи лет. Нависает
неизбежность. Покуда жив, покуда можно -- стань хорош.
Сколько досуга выгадывает тот, кто смотрит не на то,
что сказал, сделал или подумал ближний, а единственно на то,
что сам же делает, чтобы оно было справедливо и праведно; и в
достойном человеке не высматривает он темноту нрава, а спешит
прямо и без оглядки своим путем.
Кого слава у потомков волнует, тот не представляет
себе, что всякий, кто его поминает, и сам-то очень скоро умрет,
а следом тот, кто его сменит, и так пока не погаснет, в
волнующихся и угасающих, всякая память о нем. Ну предположим,
бессмертны были бы воспоминающие и память бессмертна -- тебе
что с того? Не говорю уж мертвому -- что проку тебе живому от
похвал? или другой у тебя расчет? Ибо некстати ты пренебрегаешь
тем, что сейчас дарует природа, которая получает у тебя некий
иной смысл.
Впрочем, все сколько-нибудь прекрасное прекрасно само
по себе и в себе завершено, не включая в себя похвалу: от хвалы
оно не становится ни хуже, ни лучше. Это я отношу и к тому, что
принято называть прекрасным, будь то создания природы или
искусства, ибо воистину прекрасное нуждается ли в чем? Не
более, чем закон, не более, чем истина, не более, чем
преданность и скромность. Что из этого украсит хвала, что
испортит брань? Изумруд хуже станет, когда не похвалили его? А
золото как? слоновая кость, багряница, лира, клинок, цветочек,
деревце?
Если ввек пребывают души, как вмещает их воздух? -- А
как земля вмещает тела всех погребенных от века? Подобно тому
как тут превращение и распад дают место другим мертвым для
некоего продленного пребывания, так и перешедшие в воздух души,
некоторое время сохраняясь, превращаются, изливаются и
воспламеняются, воспринимаемые в осеменяющий разум целого, и
дают таким образом место вновь подселяемым. Вот что можно
отвечать относительно предположения, что души пребывают.
Достаточно представить себе не только множество погребаемых
тел, но и бесчисленных животных, изо дня в день поедаемых нами
и другими животными -- сколько их истребляется и некоторым
образом погребено в телах поедающих, и все же благодаря
переходу в кровь и преобразованиям в воздушное и огненное, то
же место приемлет их. Что значит здесь расследование истины?
Разделение на вещественность и причинность.
Не сбиваться: во всяком устремлении являть
справедливость, во всяком представлении -- беречь способность
постигать.
Все мне пригодно, мир, что угодно тебе; ничто мне не
рано и не поздно, что вовремя тебе, все мне плод, что приносят
твои, природа, сроки. Все от тебя, все в тебе, все к тебе.
Сказал поэт: "Милый Кекропов град", ты ли не скажешь: "О, милый
Зевеса град"?
"Мало твори, коль благоспокойства желаешь". А не лучше
ли необходимое делать -- столько, сколько решит разум
общественного по природе существа и так, как он решит? Потому
как тут и будет благо-спокойствие не от прекрасного только, но
еще и малого делания. Ведь в большей части того, что мы говорим
и делаем, необходимости нет, так что если отрезать все это,
станешь много свободнее и невозмутимее. Вот отчего надо
напоминать себе всякий раз: "Да точно ли это необходимо?" И не
только действия надо урезать, когда они не необходимы, но и
представления -- тогда не последуют за ними и действия
сопутствующие.
Испробуй, не подойдет ли тебе также и жизнь достойного
человека, довольного тем, что он получает в удел от целого,
довольствующегося справедливостью своего деяния и
благожелательностью своего душевного склада.
Видел то? ну а теперь это? Не смущай ты себя -- будь
проще. Кто-то дурно себя повел? -- Ему же дурно. Что-то хорошее
тебе случилось? -- Изначально определено и увязано было мировым
целым все, что с тобой случается. Вообще: жизнь коротка, так
поживись настоящим с благоразумием и справедливостью. Трезво
веселись.
Либо стройный миропорядок, либо груда, мешанина, и
все-таки миропорядок. Может ли это быть, что в тебе есть некий
порядок, а в мировом целом одна беспорядочность? И это при том,
что все так и разлито, и различено и единострастно?
Если чужой миру тот, кто не знает, что в нем есть, не
менее чужой, кто не ведает, что в нем происходит. Изгнанник,
кто бежит гражданского разумения; слепец, кто близорук
умственным оком; нищ, кто нуждается в чем-то, у кого при себе
не все, что нужно для жизни; нарыв на мире, кто отрывается и
отделяет себя от всеобщей природы, сетуя на происходящее, --
ведь все это она приносит, которая и тебя выносила. Отщепенец
города тот, кто отщепляет свою душу от других разумных, между
тем как она едина.
Один без хитона философствует, другой без книги. Тот,
полуголый, так говорит: "У меня хлеба нет, а я верен разуму".
-- "А у меня познавательной нет пищи, и я верен".
Люби скромное дело, которому научился, и в нем
успокойся. А остаток пройди, от всей души препоручив богам все
твое, из людей же никого не ставя ни господином себе, ни рабом.
Помысли себе, скажем, времена Веспасиана; все это
увидишь: женятся, растят детей, болеют, умирают, воюют,
празднуют, занимаются торговлей и земледелием, подлещиваются,
высокомерничают, подозревают, злоумышляют, мечтают о
чьей-нибудь смерти, ворчат на настоящее, влюбляются,
накапливают, жаждут консульства, верховной власти. И вот нигде
уже нет этой жизни. Тогда переходи ко временам Траяна -- снова
все то же, и снова мертва и эта жизнь. Точно так же взгляни на
другой какой-нибудь отрезок времен в жизни целых народов и
посмотри, сколько тех, кто напрягался, а там упал и распался на
первостихии. Особенно стоит возвращаться к тем, о ком знал ты,
что они дергаются попусту, пренебрегая собственным же
устроением вместо того, чтобы за него уцепиться и
довольствоваться им. А столь необходимо это припоминание
оттого, что озабоченность тем или иным делом имеет свою цену и
меру. Ты тогда не оплошаешь, когда не примешься за малое с
большей, чем надобно, силой.
Когда-то привычные слова, ныне ученая редкость. Так же
имена прославленных когда-то людей ныне -- вроде как забытые
слова: Камилл, Цезон, Волез, Дентат; а там, понемножку, и
Сципион с Катоном, зат'-м и Август, потом Адриан, Антонин. Все
переходчиво, все быстро становт ; я баснословием, а вскоре и
совершенное забвение все погребает. И это я говорю о тех, кто,
некоторым образом, великолепно просиял, потому что кто не
таков, тот, чуть испустив дух, уже "незнаем, неведом". Да и что
вообще вечно-памятно? Вздор все это. Так что же тогда есть
такого, ради чего стоит усердствовать? Единственно справедливое
сознание, деяние общественное и разум, никогда не способный
ошибаться, и душевный склад, принимающий все происходящее как
необходимое, как знакомое, как проистекающее из того самого
начала и источника.
Добровольно вручай себя пряхе Клото и не мешай ей
впрясть тебя в какую ей будет угодно пряжу.
Все на день, и кто помнит, и кого.
Созерцай непрестанно, как все становящееся становится
в превращениях, и привыкай сознавать, что природа целого ничего
не любит так, как превращать сущее, производя молодое, подобное
старому. Ибо некоторым образом все сущее есть семя будущего, ты
же думаешь, семя -- то, что падает в землю или в лоно -- очень
уж по-обывательски это.
Умрешь вот, так и не сделавшись ни цельным, ни
безмятежным, ни чуждым подозрений, будто может прийти к тебе
вред извне; так и не сделавшись ко всем мягок, не положив себе,
что разум единственно в том, чтобы поступать справедливо.
Разгляди их ведущее, хотя бы и разумных, -- за чем
гонятся, чего избегают.
В чужом ведущем твоей беды нет, как нет ее, конечно, и
в том или ином развороте или изменении внешнего. Но где же?
Там, где происходит признание беды. Так вот: пусть не идет
оттуда признание, и все у тебя хорошо. И если даже это твое
тело режут и жгут, если оно гноится, гниет, пусть та доля,
которая ведает признанием этого, будет покойна, то есть пусть
так рассудит, что это ни добро, ни беда, раз может такое
случиться и с хорошим человеком, и с дурным. Ибо что равно
случается и с тем, кто живет по природе, то уже ни по природе,
ни против природы.
Как о едином существе! помышлять всегда о мире, о
едином по естеству и с единой душой, и о том, как все, что ни
есть в нем, передается в единое чувствование, и как оно единым
устремлением делает все разом, и как все сопричинно тому, что
становится, и как здесь все увязано и сметано.
Ты -- душонка, на себе труп таскающая, говаривал
Эпиктет.
Нет беды тому, что в превращение ввергается, равно как
и блага тому, что из превращения рождается.
Вечность -- как бы река из становлении, их 'властный
поток. Только показалось что-то и уж пронеслось; струя это
подносит, а то унесла.
Что ни случается -- привычно, знакомо, как роза по
весне или плоды летом. Таковы и болезнь, и смерть, клевета,
коварство и сколько еще такого, что радует или огорчает
глупцов.
Вновь наступающее всегда расположено следовать за
предшествующим. Это ведь не перечисление какое-то отрывочное и
всего лишь принудительное, а осмысленное соприкосновение. И
подобно тому, как ладно расставлено все сущее, так и
становящееся являет не простую последовательность, а некую
восхитительную расположенность.
Всегда помнить гераклитово: смерть земли стать водою,
смерть воды стать воздухом, воздуха -- огнем, и обратно.
Вспоминать и о том, кто забывает, как ведет эта дорога. А еще,
что люди особенно ссорятся с тем, с кем более всего имеют
общение, -- с разумом, который управляет целым; и с чем они
каждый день встречаются, то кажется им особенно странным. И что
не надо действовать и говорить как во сне -- ведь нам и тогда
кажется, будто мы действуем и говорим. И что не надо этого:
"дети своих родителей", а попросту сказать: "Живем, как
повелось".
Вот сказал бы тебе кто-нибудь из богов, что завтра
умрешь или уж точно послезавтра -- не стал бы ты ломать голову,
чтобы умереть именно послезавтра, а не завтра, если ты,
конечно, не малодушен до крайности. В самом деле, велик ли
промежуток? Точно так же через много лет или завтра -- не
думай, что велика разница.
Постоянно помышлять, сколько уж умерло врачей, то и
дело хмуривших брови над немощными; сколько звездочетов, с
важным видом предрекавших другим смерть; сколько философов,
бившихся без конца над смертью и бессмертием; сколько воителей,
которые умертвили многих; сколько тиранов, грозно, словно они
боги, распоряжавшихся чужой судьбой. Да сколько и городов, так
сказать, умерло: Гелика, Помпеи, Герку-ланум и другие без
счета. Переходи к своим знакомым, одному за другим: этот
хоронил того, а потом протянул ноги и сам, а этот другого, и
все это в скорости. И вообще: увидеть в человеческом
однодневное, убогое; вчера ты слизь, а завтра мумия или зола.
Так вот -- пройти в согласии с природой эту малость времени и
расстаться кротко, как будто бы упала зрелая уже оливка,
благославляя выносившую ее и чувствуя благодарность к
породившему ее древу.
Быть похожим на утес, о который непрестанно бьется
волна; он стоит, - и разгоряченная влага затихает вокруг него.
Несчастный я, такое со мной случилось! -- Нет! Счастлив я, что
со мной такое случилось, а я по-прежнему беспечален, настоящим
не уязвлен, перед будущим не робею. Случиться-то с каждым могло
подобное, но беспечальным остаться сумел бы не всякий. Неужели
то несчастье больше этого счастья? Да и вообще, неужели ты
называешь человеческим несчастьем то, что не есть срыв
человеческой природы? и неужели тебе представляется срывом
человеческой природы то, что не противоречит воле этой природы?
Что ж! Волю ее ты познал. Может быть то событие помешало тебе
быть справедливым, великодушным, здравомысленным, разумным,
неопрометчивым, нелживым, скромным, свободным и прочее, при
наличии чего человеческая природа все свое уже получила? Так
запомни на будущее -- во всем, что наводит на тебя печаль, надо
опираться на такое положение: не это -- несчастье, а
мужественно переносить это -- счастье.
Обывательское, но действенное средство, чтобы
презирать смерть -- держать перед глазами тех, кто скаредно
цеплялся за жизнь. Что, много они выгадали по сравнению с
недолговечными? Все равно лежат ведь: Кадикиан, Фабий, Юлиан,
Лепид или еще кто-нибудь из тех, которые многих похоронили
перед тем, как похоронили их самих. И вообще: какой малюсенький
отрезок, а с кем и чего не хлебнешь, в эдаком-то теле! Вздор
все это. Ты посмотри только на это зияние вечности позади и на
другую беспредельность впереди. Что тут значит, жить ли три дня
или три Нестеровых века?
Спеши всегда кратчайшим путем, а кратчайший путь -- по
природе, чтобы говорить и делать все самым здравым образом.
Потому что такое правило уводит от трудов и борений, от
расчетов и всяких ухищрений.
ПЯТАЯ КНИГА
Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукой будет,
что просыпаюсь на человеческое дело. И еще я ворчу, когда иду
делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет? Или
таково мое устроение, чтобы я под одеялом грелся? -- Так ведь
сладко это. -- А ты значит родился для того, чтобы сладко было?
И ничуть не для того, чтобы трудиться и действовать? Не видишь
ты разве травку, воробышков, муравьев, пауков, пчел, как они
делают свое дело, соустрояют, насколько в их силах, мировой
строй? И ты после этого не хочешь делать дело человека, не
бежишь навстречу тому, что согласно с твоей природой? --
Отдыхать тоже нужно. -- Верно. Так ведь природа дала меру
этому, как дала меру еде и питью. И все-таки ты берешь сверх
меры, сверх того, что достаточно; а в деле -- нет, все "в
пределах возможного". Не любишь ты себя, иначе любил бы и свою
природу, и волю ее. Вот ведь кто любит свое ремесло -- сохнут
за своим делом, неумытые, непоевшие. Ты, значит, меньше
почитаешь собственную свою природу, чем чеканщик свою чеканку,
плясун -- пляску, серебро -- сребролюбец, тщеславие --
честолюбец? Ведь эти, когда их захватит страсть, ни еду не
предпочтут, ни сон -- только б им умножать то, к чему они
устремлены, а для тебя общественное деяние мелковато и
недостойно таких же усилий?
До чего же просто оттолкнуть и стереть всевозможные
докучливые или неподходящие представления и тут же оказаться во
всевозможной тишине.
Считай себя достойным всякого слова и дела по природе,
и пусть не трогает тебя последующая брань или молва, а только
то, прекрасно ли сделанное и сказанное -- не отказывай сам же
себе в достоинстве. Потому что у тех свое ведущее, и
собственными устремлениями они распоряжаются. Так что не смотри
на это, а шествуй прямо, следуя природе собственной и общей --
у них обеих одна дорога.
Шествую в сообразии с природой, пока не упаду и не
упокоюсь; отдам дыхание тому, чем дышу всякий день, а упаду на
то самое, из чего набрал мой отец семени, мать -- крови, молока
-- кормилица; чем всякий день столько уж лет объедаюсь и
опиваюсь, что носит меня, попирающего и столько раз им
злоупотреблявшего.
Остроте твоей они подивиться не могут -- пусть! Но ведь
есть много такого, о чем ты не скажешь: не дала природа. Вот и
являй себя в том, что всецело зависит от тебя: неподдельность,
строгость нрава, выносливость, суровость к себе, несетование,
неприхотливость, благожелательность, благородство,
самоограничение, немногоречие, величавость. Не чувствуешь
разве, сколько ты мог уже дать такого, где никакой не имеет
силы ссылка на бездарность и неспособность, а ты все остаешься
на месте по собственной воле? или может быть из-за бездарного
устроения ты вынужден скулить и цепляться, подлаживаться,
жаловаться на немощь, угождать, чваниться и столько метаться
душой? Нет же, клянусь богами! Ты давно мог уйти от этого; если
бы и тогда осудили тебя, так разве что за тупость и
неповоротливость. Вот и надо стараться, не теряя это из виду и
не упиваясь своей вялостью.
Иной, если сделает кому что-нибудь путное, не замедлит
указать ему, что тот отныне в долгу. Другой не так скор на это
-- он иначе, про себя помышляет о другом как о должнике, помня,
что ему сделал. А еще другой как-то даже и не помнит, что
сделал, а подобен лозе, которая принесла свой плод и ничего не
ждет сверх этого. Пробежал конь, выследила собака, изготовила
пчела мед, а человек добро -- и не кричат, а переходят к
другому, к тому, чтобы, подобно лозе, снова принести плод в
свою пору. -- Значит, надо быть среди тех, кто делает это
некоторым образом бессознательно? -- Именно. -- Но ведь как раз
это и надо сознавать, потому что свойственно общественному
существу чувствовать, что оно действует общественно, и --
клянусь Зевсом -- желать, чтобы и другой это почувствовал. --
Верно говоришь, не схватил только, о чем сейчас разговор. Вот
ты и будешь из тех, о ком я упомянул сперва, ибо и тех увлекает
некая убедительность счета. А захочешь понять, о чем разговор,
так не бойся, -- вот уж из-за чего ни одного общественного
деяния не упустишь.
Молитва афинян: пролейся дождем, милый мой Зевс, на
пашню афинял и на долины. Либо вовсе не молиться, либо вот так
-- просто и свободно.
Как говорят, что назначил Асклепий такому-то конные
прогулки, холодные умывания или ходить босым, точно так скажем:
назначила природа целого такому-то болезнь, увечье, утрату или
еще что-нибудь такое. Ибо и там это "назначить" имеет примерно
такой смысл: назначил такому-то то-то в соответствии с его
здоровьем, и здесь то, как складываются у кого-нибудь
обстоятельства, как бы назначено ему в соответствии с его
судьбой. Мы говорим: "Так складываются у нас обстоятельства";
как ремесленники говорят, что складываются пригнанные камни в
стенах или пирамидах, когда они хорошо прилажены один к другому
в той или иной кладке. И так во всем -- один лад. И как из всех
тел составляется такое вот тело мира, так из всех причин
составляется такая вот причина-судьба. То, о чем я говорю,
знают и простые обыватели. Говорят же они: вот что принесла ему
судьба. А это ему принесла, значит это ему назначено. Примем же
это, как то, что назначено Асклепием. Ведь и там немало бывает
горького, а мы принимаем -- в надежде на здоровье. Так пусть
достижение и свершение того, что замыслила о тебе общая
природа, мыслится тобой, словно это -- твое здоровье. Вот и
приемли все, что происходит, хотя бы оно и казалось несколько
отталкивающим, раз уж оно ведет туда, к мировому здоровью, к
благому Зевесову пути и благоденствию. Не принесла бы вот это
природа, если бы оно целому пользы не принесло. Возьми природу
чего бы то ни было -- ничего она не приносит такого, что не
соответствует тому, чем она управляет. Итак, есть два
основания, почему должно принимать с нежностью все, что с тобой
случается. Во-первых: с тобой случилось, тебе назначено и
находилось в некотором отношении к тебе то, что увязано наверху
со старшими из причин. Во-вторых: что относится к каждому в
отдельности, также является причиной благоденствия, свершения
и, Зевсом клянусь, самого существования того, что управляет
целым. Ибо становится увечной целокупность, если хоть
где-нибудь порвано сочленение и соединение, в частях ли или в
причинах. А ведь когда ропщешь, ты, сколько умеешь, рвешь их и
некоторым образом даже уничтожаешь.
Не бросать дело с брезгливостью, не опускать рук, если
редко удастся тебе делать и то, и это согласно
основоположениям. Нет, сбившись, возвращаться снова и ликовать,
если хоть основное человечно выходит, и любить то, к чему
возвращаешься. И не приходить к философии как к наставнику, а
так, как больной глазами к губке и яйцу, а другой к мази, к
промыванью. Тогда ты не красоваться будешь послушанием разуму,
а успокоишься в нем. Ты помни, что философия хочет только того,
чего хочет твоя природа, а ты другого захотел, не по природе.
-- Но есть ли что-нибудь привлекательнее, чем вот это? -- А
наслаждение, не этим ли обманывает? Ты посмотри-ка, не
привлекательнее ли великодушие, благородство, простота,
доброжелательность, праведность? А самого-то благоразумения,
что привлекательнее, если дойдет до тебя его безошибочность и
благое течение во всем, что касается сознающей и познавательной
силы.
Вещи некоторым образом так прикровенны, что многим,
притом незаурядным философам, они представлялись совсем
непостижимыми, да даже и для самих стоиков они труднопостижимы.
И всякое наше согласие переменчиво, ибо где он, неизменный?
Теперь переходи к самим предметам: как недолговечны, убоги,
подвластны иной раз и распутнику, и девке, и грабителю.
Обратись далее к нравам окружающих -- самого утонченного едва
можно вынести; что себя самого еле выносишь, я уж не говорю. И
вот в этой тьме, мути и потоке естества, и времени, и движения,
и того, что движется, есть ли, не придумаю, хоть что-нибудь,
что можно ценить, о чем хлопотать. Напротив, утешать себя нужно
ожиданием естественного распада и не клясть здешнее пребывание,
а искать отдохновения единственно вот в чем: во-первых, ничего
не случится со мной иначе как в согласии с природой целого;
во-вторых, дано мне не делать ничего против моего бога и гения,
потому что никто не заставит пойти против него.
На что я сейчас употребляю свою душу? Всякий раз
спрашивать себя так и доискиваться, что у меня сейчас в той
доле меня, которую называют ведущее, и чья у меня сейчас душа
-- не ребенка ли? а может быть подростка? или еще женщины?
тирана? скота? зверя?
Каково все то, что людям кажется благом, можешь
увидеть хотя бы вот откуда. Задумай подлинно существующее
благо, ну вот благоразумение, здравомыслие, справедливость,
мужество; их-то задумав, не услышишь вдогонку известное: "так
много благ..." -- не подойдет. Потому что, если задумать то,
что представляется благом толпе, изречение комедиографа и
произнесут, и с легкостью признают, что верно сказано. Толпа
тоже, значит, представляет себе это различие, иначе и с первым
это никак не расходилось бы и не было отвергнуто, и
относительно богатства, удобства, роскоши или славы мы не
воспринимали бы это речение как меткое и остроумное. Но иди
тогда дальше и спроси, чтить ли, признавать ли за благо такие
вещи, которые и не помыслишь так, чтоб нельзя было кстати
прибавить, что от изобилия их "негде уж оправиться".
Состою из причинного и вещественного, а ведь ничто из
этого не уничтожается в небытие, как и не возникло из небытия.
По превращении помещена будет всякая часть меня в некую часть
мира, а та превратится в другую еще часть мира, и так без
предела. По таком же превращении и сам я возник когда-то, и те,
кто породили меня, и далее так же в другой беспредельности.
Ничто ведь не мешает утверждать это, даже если мир управляется
по определенным кругооборотам.
Разум и искусство разумения суть способности, которым
довольно себя и дел, сообразных себе; устремляются они из
свойственного им начала, а путь их прямо к лежащему перед ними
назначению. Вот и называются такие деяния прямодеяниями,
знаменуя таким образом прямоту пути.
Не заботиться человеку ни о чем таком, что не есть
задание человека, поскольку он человек. Не требуется это
человеку, не подразумевает этого сама человеческая природа и не
назначено это как совершенство человеческой природы. Нет, не в
этом назначение человека, и не в этом то, что составляет его
назначение, -- благо. К тому же если бы что-нибудь из этого
входило в задание человека, то пренебрегать этим или
противостоять не было бы заданием, и не хвалы был бы достоин
тот, кто доволен и без этого; и не был бы благороден тот, кто
меньше, чем мог бы, этим пользуется, если бы только благо это
было. Между тем, чем больше человек лишает себя этого или
чего-нибудь подобного, а то еще сносит, когда его этого лишают,
тем он лучше.
Каковое часто представляешь себе, такова будет и твоя
мысль, потому что душа пропитывается этими представлениями; вот
и пропитывай ее с упорством такими представлениями, что, где
живешь, там можно счастливо жить. А живешь при дворе, значит
можешь счастливо жить при дворе. И опять же: ради чего устроена
всякая вещь, к тому она и устроена, а к чему устроена, к тому
стремится, а к чему стремится, в том ее назначение, а где
назначение, там и польза всякой вещи, и благо. Так вот благо
разумного существа в общности, а что мы рождены для общности,
давно доказано. Или не явственно доказано, что худшее ради
лучшего, а лучшее одно ради другого? А ведь одушевленное лучше
бездушного, разумное же -- одушевленного.
Гнаться за невозможным -- безумие. А невозможно, чтобы
негодные не поступали в общем именно так.
Ни с кем не случается ничего, что не дано ему вынести.
Вот с другим случилось то же самое, а он либо не ведает, что
оно случилось, либо выказывает величие своего духа и остается
уравновешен и не сломлен бедой. Так ведь это же страшно, чтобы
неведение или похвальба были сильнее благоразумения.
Вещи сами по себе ничуть даже не затрагивают души, нет
им входа в душу и не могут они поворачивать душу или приводить
ее в движение, а поворачивает и в движение приводит только она
себя самое, и какие суждения найдет достойными себя, таковы для
нее и будут существующие вещи.
Вообще-то расположенность к человеку у нас
чрезвычайная -- поскольку надо делать им хорошее и терпеть их.
А поскольку иные становятся поперек пути в деле, к какому я
расположен, человек уходит для меня в безразличное, не хуже
солнца, ветра, зверя. Помешать деятельности такое может, но для
моего устремления и душевного склада это не помеха -- при
небезоговорочности и переходе, когда мысль переходит и
преобразует в первостепенное всякое препятствие нашей
деятельности. И продвигает в деле самая помеха делу и ведет по
пути трудность пути.
Из всего, что есть в мире, чти сильнейшее, а это то,
что всем распоряжается и всем ведает. Точно так же из всего,
что в тебе, чти сильнейшее -- оно как раз единородно первому.
Ибо и в тебе это то, что распоряжается другими, и твоя жизнь им
управляема.
Что не вредно городу, не вредит и гражданину. При
всяком представлении о вреде применяй такое правило: если
городу это не вредит, не вредит и мне; если же вредит городу,
то не следует сердиться на повредившего городу. Недосмотр в
чем?
Помышляй почаще о той быстроте, с которой проносится и
уходит все, что существует или становится. Ибо и естество,
подобно реке, в непрерывном течении, и действия в постоянных
превращениях, и причины в тысячах разворотов; даже и то, что
близко, ничуть не устойчиво, а беспредельность как прошлого,
так и будущего -- зияние, в котором все исчезает. Ну не глуп ли
тот, кто при всем том надувается или дергается или вопит,
словно велик этот срок и надолго эта досада.
Помни о всеобщем естестве, к коему ты такой малостью
причастен, и о всецелом веке; коего краткий и ничтожный отрезок
тебе отмерен, и о судьбах, в коих какова вообще твоя часть?
Другой погрешил чем-то против меня? Пусть сам смотрит
-- свой душевный склад, свои действия. А я сейчас при том, чего
хочет для меня общая природа, и делаю я то, чего хочет от меня
моя природа.
Ведущая и главенствующая часть твоей души пусть не
знает разворотов от гладких или же шероховатых движений плоти и
пусть не судит с ней заодно, но очертит это и ограничит эти
переживания соответствующими частями тела. Когда же они
передаются мысли по иному -- по единострастию единенного тела,
тогда не пытаться идти против ощущения, раз уж оно природно;
пусть только ведущее от самого себя не прилагает признания,
будто это добро или зло.
Жить с богами. А живет с богами, кто упорно показывает
им, что душе его угодно уделяемое ей, и что делает она то, чего
желает ее гений, коего, словно кусочек себя, Зевс каждому дал
защитником и водителем. Дух и разум каждого -- это он.
На потного сердишься ты? на того, у кого изо рта
пахнет? Ну что, скажи, ему поделать? такой у него рот, пазуха
такая, и неизбежно, чтобы было оттуда такое выделение. -- Но
ведь человек разум имеет, мог бы заняться этим и сообразить, в
чем погрешность. -- Вот хорошо-то! Выходит, и у тебя разум; так
ты и продвинь своим разумным складом разумный склад другого;
укажи, напомни. Послушается, так исцелишь, и сердиться нечего.
Ни на подмостках, ни на мостовой.
Как ты помышляешь жить, уйдя отсюда, так можешь жить и
здесь; а не дают, тогда вовсе уйди из жизни, только не так,
словно зло какое-то потерпел. Дымно -- так я уйду; экое дело,
подумаешь. А покуда ничто такое не уводит меня из жизни -- я
независим, и никто не помешает мне делать то, что желаю в
согласии с природой разумного и общественного существа.
Разум целого обществен -- сделал же он худшее ради
лучшего, а в лучшем приладил одно к другому. Ты видишь ли, как
он все подчинил, сочинил, всякому воздал по достоинству и
господствующее привел к единению друг с другом.
Как ты относился до сих пор к богам, родителям,
братьям, жене, детям, учителям, дядькам, друзьям, домашним, к
рабам? ко всем ли у тебя до сих пор получается: "Не совершить
ничего беззаконно и не сказать"? Вспомни и то, что ты уже
прошел и на что тебя уже хватило, и что теперь полное у тебя
знание жизни и что это последнее твое служение, и сколько
прекрасного ты видел и сколько раз пренебрег наслаждениями или
болью, сколько славы не взял, к скольким недобрым был добр.
Как могут души неискушенные и невежественные смущать
искушенную и сведущую! А какая душа искушена и сведуща? Та,
которая знает начало, назначение и разум, который проходит
сквозь все естество и через целую вечность, по определенным
кругооборотам всем управляя.
Недолго, и стану пепел или кости, может имя, а то и не
имя. А имя-то -- звук и звон, да и все, что ценимо в жизни, --
пусто, мелко, гнило; собачья грызня, вздорные дети -- только
смеялись и уж плачут. А верность, стыд, правда, истина "на
Олимп с многопутной земли улетели". Что же тогда и держит
здесь, раз ощущаемое нестойко и так легко превращается, чувства
темны и ложновпечатлительны, а и сама-то душа -- испарение
крови. Слава у таких -- пустое. Так что же? Готовишься с
кротостью либо угаснуть, либо перейти. А пока не пришел срок,
чем довольствоваться? Чем же иным, кроме как чтить и славить
богов, а людям делать добро. Выдерживай их, воздерживайся от
них. А что не находится в пределах твоей плоти и дыханья, об
этом помни, что оно не твое и не от тебя зависит.
В любой час можно обрести благое течение, раз уж можно
идти благим путем, раз уж можно путем признавать и действовать.
Две вещи общие душе бога, и человека, и всякого разумного
существа: не знать помехи от другого, а еще то, чтобы видеть
благо в душевном складе и деянии правдолюбца и на этом
завершать желание.
Если это не мой порок и не деятельность, сообразная
моему пороку, и нет вреда от этого общему, зачем я не
безразличен к этому? Ну, а что вредит общему?
Не предаваться всецело власти представлений, а быть по
возможности бдительным к их ценности, и даже если они сошли до
средних вещей. не воображай, что тут вред -- плохая это
привычка. Нет, как старик, уходя, забирает у воспитанника юлу,
памятуя, что это юла, так и здесь; а не то будешь вопить, как с
подмостков: -- Человек, да ты не забыл ли, что это такое? --
Нет. Но они так об этом усердствуют. -- Так значит и тебе стать
глупцом? Наконец-то, где бы меня ни прихватило, я стал
благополучный человек. Благополучный -- значит такой, кто
избрал себе благую участь, а благая участь -- это благие
развороты души, благие устремления, благие деянья.
ШЕСТАЯ КНИГА
Естество целого послушно и податливо, а у разума, им
управляющего, нет никакой причины творить зло, потому что в нем
нет зла, и не творит он зла, и ничто от него вреда не терпит. А
ведь по нему все происходит и вершится.
Считай безразличным, зябко ли тебе или жарко, если ты
делаешь, что подобает; и выспался ли ты при этом или клонится
твоя голова, бранят тебя или же славят, умираешь ли ты или
занят иным образом, потому что и умирать -- житейское дело, а
значит и тут достаточно, если справишься с настоящим.
Гляди внутрь; пусть в любом деле не ускользнет от тебя
ни собственное его качество, ни ценность.
Все предметы так скоро превращаются и либо воскурятся,
если уж естество едино, либо рассыплются.
Управляющий разум знает, по какому расположению и что
делает, и с каким веществом.
Лучший способ защититься -- не уподобляться.
Ищи радости и покоя единственно в том, чтобы от
общественного деяния переходить к общественному деянию, памятуя
о боге.
Ведущее это то, что себя же будит, преобразует, делает
из себя, что только хочет, да и все, что происходит, заставляет
представляться таким, каким само хочет.
Все вершится согласно природе целого -- а не
какой-нибудь другой, окружающей извне или извне окруженной или
же отделенной вовне.
Либо мешанина, и переплетение, и рассеянье, либо
единение, и порядок, и промысл. Положим, первое. Что же я тогда
жажду пребывать в этом случайном сцеплении, в каше? О чем же
мне тогда и мечтать, как не о том, что вот наконец-то "стану
землею". Что ж тут терять невозмутимость -- уж придет ко мне
рассеянье, что бы я там ни делал. Ну а если другое -- чту и
стою крепко и смело вверяюсь всеправителю.
Если обстоятельства как будто бы вынуждают тебя прийти
в смятение, уйди поскорее в себя, не отступая от лада более,
чем ты вынужден, потому что ты скорее овладеешь созвучием,
постоянно возвращаясь к нему.
Если бы у тебя и мать была сразу, и мачеха, ты бы и
эту почитал, а все-таки постоянно ходил бы к той. Вот так у
тебя теперь придворная жизнь и философия: ходи почаще туда и у
той отдыхай, из-за которой ты способен принять эту другую, и
она тебя.
Как представлять себе насчет подливы или другой пищи
такого рода, что это рыбий труп, а то -- труп птицы или свиньи;
а что Фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога,
окаймленная пурпуром, -- овечьи волосья, вымазанные в крови
ракушки; при совокуплении -- трение внутренностей и выделение
слизи с каким-то содроганием. Вот каковы представления, когда
они метят прямо в вещи и проходят их насквозь, чтобы
усматривалось, что они такое, -- так надо делать и в отношении
жизни в целом, и там, где вещи представляются такими уж
преубедительными, обнажать и разглядывать их невзрачность и
устранять предания, в какие они рядятся. Ибо страшно это
нелепое ослепление, и как раз когда кажется тебе, что ты чем-то
особенно важным занят, тут-то и оказываешься под сильнейшим
обаянием. Вот и смотри, что сказал Кратет о самом Ксено-крате.
Большую часть того, чем восхищается толпа, можно
свести к совсем общему родовому, к тому, что соединено
состоянием или природой -- камни, бревна, смоковницы, виноград,
маслины. У тех, в ком больше соразмерности, -- склонность к
тому, что соединено душой, как стада, табуны. Кто поизысканнее
-- привязаны к тому, что соединено разумной душой, только не
всеобщей, а поскольку она что-нибудь умеет или имеет
какой-нибудь навык, иначе говоря, к тому, чтобы обладать
множеством двуногих. Тот же, кто чтит разумную, всеобщую и
гражданственную душу, тот уж на другое не станет смотреть, а
прежде всего свою душу бережет в ее разумном и общественном
состоянии и движении и сродникам своим способствует в том же.
Одно торопится стать, другое перестать; даже и в том,
что становится, кое-что уже угасло; течение и перемена
постоянно молодят мир, точь-в-точь как беспредельный век вечно
молод в непрестанно несущемся времени. И в этой реке можно ли
сверх меры почитать что-нибудь из этого мимобегущего, к чему
близко стать нельзя, -- все равно как полюбить какого-нибудь
пролетающего мимо воробышка, а он гляди-ка, уж и с глаз долой.
Вот и. сама жизнь наша -- нечто подобное: как бы испарение
крови и вдыхание воздуха. Ибо каково вдохнуть воздух однажды и
выдохнуть, что мы все время делаем, таково ж и приобретенную
тобой с рождением вчера или позавчера самое дыхательную
способность разом вернуть туда, откуда ты ее почерпнул.
Не дорого дышать, как растения, вдыхать, как скоты и
звери, впитывать представления, дергаться в устремлении, жить
стадом, кормиться, потому что это сравнимо с освобождением
кишечника. Что ж дорого? Чтоб трубили? Нет. Или чтоб языками
трубили? ведь хвалы людей -- словесные трубы. Значит и славу ты
бросаешь. Что ж остается дорогого? Мне думается -- двигаться и
покоиться согласно собственному строю; то, к чему ведут и
упражнения, и искусства. Ведь всякое искусство добивается того,
чтобы нечто устроенное согласовалось с делом, ради которого оно
устроено. Так садовник, ухаживающий за лозой, или тот, кто
объезжает коней или за собакой ухаживает, заботится об этом. А
воспитатели, учителя о чем же пекутся? Это и дорого, и если это
в порядке, то обо всем другом не твоя забота. Неужели не
перестанешь ты ценить и многое другое? Тогда не бывать тебе
свободным, самодостаточным, нестрастным, потому что неизбежно
станешь завидовать, ревновать, быть подозрительным к тем, кто
может отнять это, или еще станешь злоумышлять против тех, кто
имеет это ценимое тобой. Вообще неизбежно в совершенное
замешательство прийти тому, кто нуждается хоть в чем-нибудь
таком, да и в богохульство впасть. А вот трепет перед
собственным разумением и почитание его сделают, что и сам себе
будешь нравиться, и с сотоварищами ладить, и с богами жить в
согласии, то есть славить все, что они уделяют и устрояют.
Вверх, вниз, по кругу несутся первостихии, но не в
этом движение добродетели; оно -- нечто более божественное и
блаженно шествует своим непостижным путем.
Нет, что они делают! -- людей, живущих в одно с ними
время и вместе с ними, они хвалить не желают, а сами тщатся
снискать похвалу у потомков, которых никогда не видели и не
увидят. Отсюда совсем уж близко до огорчения, что предки не
слагали тебе похвальных речей.
Хоть бы и с трудом тебе давалось что-нибудь -- не
признавай это невозможным для человека, а напротив, что
возможно и свойственно человеку, то считай доступным и для
себя.
В гимнасии и ногтем тебя зацепят, и головой
кто-нибудь, метнувшись, ударит -- так ведь мы же не показываем
виду и не обижаемся и после не подозреваем в нем
злоумышленника. Ну, остережемся, но не как врага и не
подозревая, а только уклоняясь благожелательно. Так пусть это
же произойдет и в других частях жизни: пропустим многое, словно
мы в гимнасии, потому что можно, как я сказал, уклоняться без
подозрений, без вражды.
Если кто может уличить меня и показать явно, что
неверно я что-нибудь понимаю или делаю, переменюсь с радостью.
Я же правды ищу, которая никому никогда не вредила; вредит
себе, кто коснеет во лжи и неведении.
А я делаю, что надлежит, прочее меня не трогает,
потому что это либо бездушное, либо бессловесное, либо
заблудшее и не знающее пути.
С существами неразумными и вообще вещами и предметами
обходись уверенно и свободно, как тот, кто имеет разум, с теми,
что разума не имеют. С людьми же обходись, как с имеющими
разум, -- общественно. Во всем призывай богов. И безразлично,
сколько воемени ты будешь это делать, потому что достаточно и
трех часов таких.
Александр Македонский и погонщик его мулов умерли и
стали одно и то же -- либо приняты в тот же осеменяющий разум.
либо одинаково распались на атомы.
Поразмысли-ка, сколько телесного и душевного
происходит сразу в каждом из нас в малое мгновение. Тогда не
станешь удивляться, как в том едином и всецелом, что мы
называем мир, вмещается сразу еще много больше, а вернее все,
что происходит.
Если кто поставит тебе вопрос, как пишется имя
АНТОНИН, неужели ты будешь произносить каждую букву с натугой?
Ну а станет сердиться, так рассердишься и ты? Разве не
перечислишь тихо все знаки поочередно? Точно так и здесь:
помни, что всякое надлежащее слагается из определенных числ.
Это имей в виду и не смущайся, на негодующих не негодуй, четко
исполняй свое задание.
Как же это свирепо -- не позволять людям устремляться
к тому, что кажется им естественным и полезным! А ведь ты
некоторым образом не позволяешь им это, когда негодуешь на то,
что они заблуждаются. Они-то кидаются на это, конечно же, как
на естественное и полезное. -- Так ведь не так это! -- Тогда
учи и показывай, не сердясь.
Смерть -- роздых от чувственных впечатлений, от
дергающих устремлений, от череды мыслей и служения плоти.
Постыдно, чтоб в той жизни, в которой тело тебе не
отказывает, душа отказывала бы тебе раньше.
Гляди, не оцезарись, не пропитайся порфирой -- бывает
такое. Береги себя простым, достойным, неиспорченным, строгим,
прямым, другом справедливости, благочестивым, доброжелательным,
приветливым, крепким на всякое подобающее дело. Вступай в
борьбу, чтобы оставаться таким, каким пожелало тебя сделать
принятое тобой учение. Чти богов, людей храни. Жизнь коротка;
один плод земного существования -- праведный душевный склад и
дела на общую пользу. Во всем ученик Антонина: это его благое
напряжение в том, что предпринимается разумно, эта ровность во
всем, чистота, ясность лица, ласковость, нетщеславие, а
честолюбие тогда, когда речь шла о постижении в делах; и как он
вообще ничего не оставлял, пока не рассмотрит дело вполне
хорошо и ясно; и как без порицания сносил тех, кто
несправедливо его порицал; как не спешил никуда и как не слышал
клевет; и какой старательный был наблюдатель нравов и людских
дел, а не хулитель их; не пугливый, не подозрительный, не
мудрствующий; и сколь немногим довольствовался, будь то жилье,
постель, одежда, еда или прислуга; и как трудолюбив, как
вынослив; до вечера он на скудном столе и даже испражняться
имел обыкновение не иначе, как в заведенное время; а эта
прочность и неизменность в дружбе и терпимость к тем, кто
открыто выступал против его решений, и радость, если кто укажет
лучшее; и как был благочестив без суеверия. Встретить бы тебе
свой последний час с такой же, как у него, чистой совестью.
Отрезвись и окликни себя, и снова проснувшись
сообрази, что это сны мучили тебя; и бодрствуя, гляди на это,
как ты глядел на то.
Из тела я и души. Ну, телу -- все безразлично, потому
что оно различать не может, разумению же безразлично то, что не
является его деятельностью, а все, что есть его деятельность,
уже от него зависит. Впрочем, даже из этого оно озабочено лишь
тем, что в настоящем, ибо будущие его действия или прошлые
также безразличны.
Не против природы труд для руки или ноги, покуда нога
делает ножное, а рука -- все ручное. Точно так и человеку, как
человеку, не против природы труд, пока он делает человеческое.
А не против природы, так и не беда.
Какими наслаждениями наслаждались насильники,
развратники, терзатели своих отцов, тираны.
Не видишь ты разве, как простые ремесленники, хоть и
прилаживаются в какой-то мере к обывателям, но тем не менее
держатся разумения своего искусства и не отходят от него. Так
не страшно ли, если лекарь или строитель больше будут трепетать
перед разумением своего искусства, чем человек перед
собственным разумом, который у него един с богами?
Азия, Европа -- закоулки мира. Целое море -- для мира
капля. Афон -- комочек в нем. Всякое настоящее во времени --
точка для вечности. Малое все, непостоянное, исчезающее. Все
оттуда идет, либо устремляясь прямо из общего ведущего, либо
как сопутствующее. И ль1 чная пасть, и отрава, и всякое
злодейство точно так же, как колючка или грязь, есть некое
последующее сопутствие тем строгим и прекрасным вещам. Так не
представляй же себе это чуждым тому, что ты чтишь. Нет, о
всеобщем источнике помышляй.
Кто видит нынешнее, все увидел, что и от века было и
что будет в беспредельности времен -- ведь все единородно и
однообразно.
Чаще помышляй об увязанности всего, что есть в мире, и
об отношении одного к другому. Потому что некоторым образом все
сплетается одно с другим и все поэтому мило одно другому. Ведь
одно другому сообразно благодаря напряженному движению,
единодыханию и единению естества.
Какие уж привелись обстоятельства, к тем и
прилаживайся, и какие выпали люди, тех люби, да искренно!
Орудие, приспособление, горшок любой, если делает,
ради чего устроен, так и ладно. А ведь их устроитель, где он? В
том же, что соединено природой, живет внутри устроившая все
сила. Оттого и надо особенно перед ней трепетать и полагать,
чго если ты ведешь жизнь, следуя ее воле, то и тебе всецело по
уму, и у всецелого все по уму.
Если положишь себе за благо или зло что-нибудь, что не
в твоей воле, то, как только будешь ввергнут в такую беду или
не дается тебе такое вот благо, неизбежно станешь бранить
богов, а людей ненавидеть за то, что стали или, как ты
подозреваешь, могут стать причиной того, что ты ввергнут или не
далось. И много же мы творим зла из-за такого различения. Если
же будем заниматься только тем благом и злом, что зависят от
нас, то нет никакой причины ни бога винить, ни на человека
восстать как на врага.
Все мы служим единому назначению, одни сознательно и
последовательно, другие -- не сознавая. Вроде того, как
Гераклит называет и спящих работниками и сотрудниками мировых
событий. Всякий здесь трудится по-своему, и с избытком -- тот,
кто сетует и пытается противостоять и уничтожать то, что
сбывается, потому что и в таком нуждается мир. Ты пойми уж на
будущее, с кем становишься в ряд. Потому что тот, всем
управляющий, в любом случае распорядится тобой прекрасно и
примет тебя как некую часть в сотрудничество и содействие.
Смотри только, не стань такой частью, как дешевый смехотворный
стих в пьесе, о каком говорит Хрисипп.
Разве солнце берется за дело дождя? или Асклепий за
дело Плодоносящей? а звезды? отличаясь одна от другой, не
сотрудничают ли в одном деле?
Если уж боги рассудили обо мне и о том, что должно со
мной случиться, так хорошо рассудили -- ведь трудно и помыслить
безрассудное божество, а стремиться мне зло делать какая ему
причина? ну какой прок в этом им или тому общему, о коем всего
более их промысл? И если они обо мне в отдельности не
рассудили, то про общее уж конечно рассудили, так что я должен
как сопутствующее и то, что со мной сбывается, принять
приветливо и с нежностью. Если же нет у них ни о чем
рассуждения (верить такому неправедно), то давайте ни жертв не
станем приносить им, ни молиться, ни клясться ими, и ничего,
что делаем так, будто боги здесь и живут с нами вместе. И если
они не рассуждают ни о чем, что для нас важно, тогда можно мне
самому рассудить, что мне полезно. А полезно каждому то, что по
его строению и природе, моя же природа разумная и
гражданственная. Город и отечество мне, Антонину, -- Рим, а
мне, человеку, -- мир. А значит, что этим городам на пользу, то
мне только и благо.
Что бы ни случилось с чем-либо, полезно целому.
Довольно бы и этого. -Однако если проследишь, то увидишь также:
и то, что с человеком или с людьми. А то, что принято называть
пользой, следует относить к средним вещам.
Как претят тебе все одни и те же картины амфитеатра и
других мест в том же роде, на однообразие которых несносно
глядеть, точно так и в отношении жизни в целом пойми: все
сверху донизу одно и то же, из того же все. До каких же пор?
Постоянно помышляй о самых разных людях самых разных
занятий и самых разных народов, что они умерли, так чтобы дойти
до Филистиона и Феба и Ориганиона. Потом переходи к другим
племенам: надлежит всем подвергнуться превращению там, где
столько уже искусных витий, столько строгих мыслителей --
Гераклит, Пифагор, Сократ, а еще раньше сколько героев, сколько
потом полководцев, владык. А затем еще Евдокс, Гиппарх,
Архимед, другие изощренные дарования, уверенные в себе,
трудолюбивые, хитрые, надменные, еще и насмехавшиеся над
тленной, мгновенной жизнью человеческой, как Менипп, и сколько
их было! О них обо всех помышляй, что давно уж лежат.
И что им в этом плохого? Хоть бы и тем, кого не упоминают
вовсе? Одно только и стоит здесь многого: жить всегда по правде
и справедливости, желая добра обидчикам и лжецам!
Когда хочешь ободрить себя, помысли различные
преимущества твоих современников: предприимчивость этого,
скромность того, щедрость третьего, у другого еще что-нибудь.
Ведь ничто так не ободряет, как явленное в нравах живущих рядом
людей воплощение доблестей, особенно когда они случатся вместе.
Вот почему стоит держать их под рукой.
Разве ты сетуешь, что в тебе столько вот весу, а не в
два раза больше? Точно так же, что вот до стольких лет тебе
жить, а не больше. Как ты довольствуешься, сколько определено
тебе естества, так и с временем.
Ты пытайся убедить их, но действуй хотя бы и против их
воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости.
Если же кто этому противится грубой силой, переходи к
благорасположению и беспечалию, а заодно воспользуйся
препятствием ради иной доблести, и помни, что ты устремляешься
небезоговорочно, что невозможного ты и не желал. -- Тогда чего
же? -- Такого вот устремления. -- Это получаешь. На что
приведены, то сбывается.
Тщеславный признает собственным благом чужую
деятельность, сластолюбец -- свое переживание, разумный --
собственное деяние.
Можно не дать этому никакого признания и не огорчаться
душой, потому что не такова природа самих вещей, чтобы
производить в нас суждения.
Приучи себя не быть невнимательным к тому, что говорит
другой, и вникни сколько можешь в душу говорящего.
Что улью не полезно, то пчеле не на пользу.
Если б хулили моряки кормчего, а больные врача, кого б
потом держались, и как ему самому доставлять тогда спасение
плавающим или здоровье врачуемым?
С кем я вошел в мир -- сколько уж их ушло.
Больному желтухой мед -- горькое, укушенному бешеным
животным вода -- страшное, для детей мячик -- прекрасное. Что ж
я сержусь? Или кажется тебе, что заблуждение безвреднее, чем
желчь у желтушного и яд у бешеного?
По разуму твоей природы никто тебе жить не
воспрепятствует; против разума общей природы -- ничто с тобою
не произойдет.
Каковы те, кому они хотят нравиться, для каких
свершений и какою деятельностью; как быстро век все укроет и
сколько уже укрыл.
