06.11.2016
12:12

Язва.

05.11.2016
09:27

Андерсон, который не сказочник.

04.11.2016
11:14

Много шума из ничего.

28.10.2016
16:48

Голубые воришки?

26.10.2016
15:22

С насмешкой над собою.

24.10.2016
14:21

Впечатление.

21.10.2016
15:25

Я поражаюсь.

19.10.2016
11:54

Притяжение.

17.10.2016
15:51

Страсти по Гроссману.

1.1

Я про Гроссмана услышал в перестройку. А та очень скоро стала мне подозрительна, что дело ведётся к реставрации капитализма. И, хоть я был противником лжесоциализма, но считал его более полезным. Его лживость, мол, будет отвергнута рано или поздно. Капитализм же всё вернёт обратно, и до коммунизма станет дальше, чем при лжесоциализме.

Гроссмана славили, мне так помнится, либералы, сторонники капитализма. И – мне не хотелось читать публицистическое, как я предполагал, а не художественное произведение Гроссмана.

Но теперь мне нечего делать, а его книга “Жизнь и судьба” (1960) стоит себе на полке. Вот я и решил читать и демонстрировать свою эстетическую предвзятость. И пусть меня автор попробует сломать.

Во втором же абзаце меня неприятно поразил какой-то с самолёта, что ли, взгляд.

"Дыхание лагеря чувствовалось за много километров, - к нему тянулись, все сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Это было пространство, заполненное прямыми линиями, пространство прямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю, осеннее небо, туман”.

Что-то нечеловеческое. И с точки зрения тоже нечеловеческой.

Что это за лагерь? Для заключённых?

Гроссман выражает своё “фэ” такому лагерю, показывая к нему приближение таким нечеловеческим?

Я угадал. Через несколько строк читаю:

"В их [бараков] однообразии выражалась бесчеловечность огромного лагеря”.

Ничего хорошего нет в том, что я угадал. Хорошее – это если, наоборот, неожиданное что-то. Хорошее эстетически. Оно радует и самого автора, что б ни было предметом его изображения. Но это, наверно, происходит, если автором двигает подсознательный идеал, если он заставляет появиться то, что вызывает у сознания удивление, а потом и восхищение из-за того, что оказывается соответствующим пока недопонятно чему. А у Гроссмана, подозреваю, нет ничего подсознательного. Он собрался образно выразить знаемое. Пусть и потенциально знаемое.

В самом деле: отрицаемая им "бесчеловечность” в его мозгу уже “сидела”, когда он написал первое же предложение:

"Над землей стоял туман”.

Из-за неё произошли и процитированные негативности: "прямыми”, “прямоугольников”, “параллелограммов”.

Где-то я читал, что полезно не называть главное слово, которое автора возбуждает. Так Гроссман это правило нарушил и выдал "бесчеловечность” очень быстро. Он пишет с плохо сдерживаемой ненавистью. Тенденциозно. То есть нехудожественно. – Вот и я буду писать с брезгливостью к такому автору-нехудожнику. (Я ж теперь только то считаю художественным, что произошло из подсознательного идеала. Есть и более мелкие подсознательные сферы. Например, установки. Скажем, на русский язык. Или, скажем, на писание гневной филиппики. Каковой я и подозреваю весь огромный роман Гроссмана. – Так эти мелкие подсознательности я художественными не считаю. Пусть и окажусь единственным на планете, кто стал в такую позицию.)

Впрочем, следующий абзац, развивающий тему бесчеловечности, вызвал у меня ассоциацию, которую можно связать-таки с подсознанием автора:

"В большом миллионе русских деревенских изб нет и не может быть двух неразличимо схожих. Все живое - неповторимо. Немыслимо тождество двух людей, двух кустов шиповника... Жизнь глохнет там, где насилие стремится стереть ее своеобразие и особенности”.

Ассоциация эта – чисто моя: пагубность связи идеи коммунизма с идеей неограниченного прогресса. Материального.

В 1960-м году, по-моему, экологическое движение ещё не начиналось. Перспектива гибели человечества от неограниченного прогресса, открывшаяся Римскому клубу учёных, привела только через 12 лет к заказу Медоузу исследовать вопрос. Скоро, считая с 1960 года, на планете начнётся подспудный поворот к традиционализму (от либерализма, в итоге ХХ века победившего всех идейных врагов: и фашизм, и так называемый социализм). А у Гроссмана уже, вон, читаем позитив касательно "деревенских изб”. Мало того, полностью замордованный в ХХ веке анархизм (самоуправление) у Гроссмана брезжит как альтернатива тоталитаризму: "своеобразие и особенности”.

В подсознании брезжит. Ибо в сознании – "насилие”.

И – этот проблеск подсознательного образа (неявно подсознательного) тут же заставил в следующем предложении выдать явно подсознательное – противоречивость:

"Внимательный и небрежный глаз седого машиниста…”.

Понимаете? Какой же он, взгляд: внимательный или небрежный? Не бывает же одновременно и такой, и наоборот. – Зато бывает в искусстве. И есть подсознательная равнодействующая его. И её, ой, как трудно осознать.

Машинист паровоза седой. Он не первый раз сюда приезжает. Тут нет ничего хорошего. Потому его взгляд небрежный. Но паровоз – штука опасная сама по себе. Надо быть внимательным ко всему.

Нет. Я пока не могу понять эту противоречивость.

А зачем вдруг броский эпитет: "бычий красный глаз светофора”?

Боюсь, затем, что Гроссман вспомнил, что он пишет так повсеместно называемую художественную прозу, значит, надо-де живописать. Оживляж, по-плохому говоря.

"Мелькнула освещенная электричеством будка, очередь машин у опущенного полосатого шлагбаума, бычий красный глаз светофора”.

Плохо, если я угадал. Даже если и ассоциируется бой быков как вид жестокости человеческой.

Далее – обескураживающее. Я было настроился, что речь идёт о ГУЛАГ-овском лагере, а оказалось – о немецком. И – только имена собственные выдают Германию. – Гроссман предсказывает обычный тезис российских либералов 80-90-х годов, что разницы между нацизмом и сталинизмом – нет. Тогда как разница есть. В происхождении хотя бы. Сталинизм произошёл из-за теоретической ошибки, что революция в России будет началом Мировой революции. А та не наступила. СССР оказался, как осаждённая крепость. Из-за того – централизация и жестокость власти. А нацизм произошёл из доведения до максимума общечеловеческого мнения о превосходстве своей нации над другими. Это, если тоже ошибка, то не теоретическая, а укоренённая в генетической памяти. Люди так произошли – путём осознания себя людьми в отличие от нелюдей, неоантропов, в общем стаде с которыми они жили, от которых люди бежали (теория Поршнева). А в процессе побега всех чужих считали нелюдьми и убивали. Лишь спустя тысячелетия дошло до пока неубивания (до превращения в рабов). Так что ошибка в СССР была ошибкой социального порыва вперёд. А ошибка в Германии была ошибкой возвращения назад, к доистории. То есть из победы либерализма над нацизмом, не следовало, что и лжесоциализм должен быть побеждён либерализмом же, а не настоящим социализмом (при котором с каждым днём всё больше самоуправления). (По мнению Александра Зиновьева первый кризис строя, альтернативного обычному капиталистическому, вполне мог быть преодолён на собственной основе, как все кризисы послеренессансного капитализма преодолевались на своей основе. Достаточно было, - добавлю я, - просто случая – чтоб не оказались у власти предатели строя, Горбачёв и Яковлев.)

Другое дело, что не исключено, что из-за необходимости капитализму разделяться на метропольный и периферийный, Россия, относившаяся к периферийному, и без революции 1917-го почувствовала б себя, как осаждённая крепость (как нынче), и централизация б ей была уготована в любом случае – из-за её величины и полутысячелетней непривычки подчиняться.

1.2

Я не верю, что кому-то из сидящих в лагере может быть известно такое обобщение:

"…итальянский священник Гарди, сказал Мостовскому, что в лагере живут люди пятидесяти шести национальностей”.

Дальше идут другие обобщения лагерной картины, которые не могут быть внутренней речью какого-нибудь из узников, а могут быть только рассуждениями человека чуть не 20 лет спустя, т.е. автора. – К художественности это не имеет никакого отношения. Это – публицистика.

Не верю: "Во власти уголовного над политическим заключенным также проявлялось новаторство национал-социализма”. – При сталищине это раньше появилось.

А вот неожиданное – какое-то восхищение порядком, поддерживаемым самими заключёнными.

И всё это, оказалось, было внутренним монологом Мостовского. – Не верю. Разве у попавшего в концлагерь есть силы философствовать.

1.3

А это что: ново – как скучно живут "особо интересные для гестапо заключённые”? По очереди убиваемые… Род дома отдыха.

1.4 - 6

Я не могу себя заставить поверить, что мыслимы рассуждения заключённых об идеях в каких бы то ни было особых бараках концлагеря. А похоже-то ведь на то, что было в 1957-м на Всемирном фестивале молодёжи и студентов – было очень интересно общаться совсем с другими людьми. Мы, советские, помню раз, окружили какого-то француза и наседали на него за потогонную систему труда, а он вдруг окрысился и закричал, что он сам коммунист, а как-де мы вот терпим, что нам какую-то лапшу на уши вешают про антипартийную группировку (кто там был?.. и примкнувший к ним Шепилов?.. и на каком языке мы говорили?..) Не ве-рю Гроссману. Тысячу раз – условность. Но.

Просто на дворе хрущёвская оттепель. Стало можно рассуждать вслух наново, что такое социализм, ибо нехорошо что-то с ним. Настолько, что, вон, аж культ личности был. Вот и Гроссман решил порассуждать. А как? Где могли сойтись радикально разные мнения? Именно радикально. – Не в обычной жизни в СССР. Вот и появился концлагерь с 56-тью языками и барак, где "особо интересные для гестапо заключённые”.

Но такое соображение не добавляет мне убедительности повествования. А Гроссман – старается. В его оживляже проходят экзотические судьбы. А я не могу отделаться от впечатления натянутости (в условиях концлагеря ж) таких сочетаний: "Он возвращался с работы замазанный глиной” и "Он садился и улыбался”. То есть не замученный, есть желание рассуждать. А про того, к кому сходились рассуждать, Мостовской, и вовсе – как-то умалчивается – не работает он, что ли…

1.7

О. Мне стало ясно, что Гроссман старается быть оригинальным, давать неожиданное, быт… на войне.

"- Да, после такого денька можно от разрыва сердца умереть.

Потом он рассмеялся, сказал:

- В дивизии днем в уборную выйти - страшное, немыслимое дело! Мне рассказывали: начальник штаба у Людникова плюхнулся в блиндаж, крикнул: "Ура, ребята, я посрал!" Поглядел, а в блиндаже докторша сидит, в которую он влюблен”.

1.9

Военная экзотика впечатляет:

"Вдруг он понял: немцы подожгли нефтебаки, и горящая нефть хлынула к Волге.

Казалось, не было уже возможности выбраться живым из этого текучего огня. Огонь гудел, с треском отрываясь от нефти, заполнявшей ямы и воронки, хлеставшей по ходам сообщения… Огонь подымался на много сотен метров вверх, унося облака горючего пара, которые взрывоподобно вспыхивали высоко в небе”.

1.10

Обычность тоже поразительна:

"…в воздухе стоял непрерывный железный свист”.

“…чувство радости, что где-то рядом находится Родимцев.

Это удивительное чувство, возникшее в ночном бою, где в трех шагах не различишь, кто это рядом - товарищ или готовый убить тебя враг, связывалось со вторым, не менее удивительным и необъяснимым ощущением общего хода боя, тем ощущением, которое давало солдатам возможность судить об истинном соотношении сил в бою, предугадывать ход боя”.

1.11

Следующее удивительное, которое я б хотел процитировать, я цитировать не могу – слишком много. О переживании прихода и ухода победы в бою.

Я проверил. Гроссман таки сам ходил в атаки.

"В бою секунды растягиваются, а часы сплющиваются”.

Здорово. Я это знаю по себе, как медленно и плавно поднималась в воздух и летела по дуге моя спутница, которую сбил автомобиль.

"А рукопашный бой происходит вне времени”.

М-да. Этого я не знаю. Разве что, когда я подобрал растворитель, и у меня стали, наконец, не скатываться, а накладываться мазки масляной краски, и я вдруг почувствовал, что могу изобразить всё, просто всё, что ни захочу. Время пропало.

1.12

М! Скрипичная игра в бетонной трубе (наверно, канализационной в прошлом). Играл… парикмахер. Потом – запах одеколона. Это – после контратаки, в которую ходил штаб дивизии… - Чудеса.

1.13

Боже, как пронзительно!

"Зарево над Сталинградом, медленный гром в небе, - все это потрясало своей огромной, не зависящей от командующего страстью и силой.

Среди грохота пальбы и разрывов со стороны заводов доносился чуть слышный протяжный звук: а-а-а-а-а...

В этом протяжном крике поднявшейся в контратаку сталинградской пехоты было нечто не только грозное, но и печальное, тоскливое.

- А-а-а-а-а, - разносилось над Волгой... Боевое "ура", пройдя над холодной ночной водой под звездами осеннего неба, словно теряло горячность страсти, менялось, и в нем вдруг открывалось совсем другое существо, - не задор, не лихость, а печаль души, словно прощающейся со всем дорогим, словно зовущей близких своих проснуться, поднять голову от подушки, послушать в последний раз голос отца, мужа, сына, брата...”.

Я, кажется, не пожалею, что стал читать эту книгу.

Нет! Я увлёкся. Просто я не был на войне. Это со мной работает познавательная функция искусства. Меня же интересует иная – испытательная, воздействующая подсознанием автора на подсознание читателя. – Надо не поддаваться.

1.16

Какое-то дремучее мещанство тыловое описано. С большой подробностью. (Я задремал.)

1.17

Штрум. Ядерщик. Противоположность своей жене. Он счастлив наукой.

Ну и зачем эти контрасты?

Вот эт-то вопрос… Не мне, наверно, его разрешить…

1.18

Какая жуть! Это из письма матери Штрума из еврейского гетто, описание, как она туда уходила:

"Странно устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмет себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали”.

Я впечатлён.

А тут то самое противоречие, из которого состоит художественность.

Ну. И что значат эти раздраи? (Я не разберусь, наверно.)

Меня даже не заботит, что я не представляю, как письмо может существовать. Раз оно помещено в роман, это предполагает, что оно не только написано, но и кем-то прочитано. – Кем? – Меня не заботит. Гроссман меня сломал?

Всего 71-я страница. Всего страниц 783…

Нет, я всё-таки встрепенусь. Ну не могло в действительности быть такого длинного литературно построенного письма (почему литературно? – потому, что это письмо смертницы, написано сначала, а потом только пишется о постепенности осознания, что всё идёт к смерти). Жуть. Но это – опять публицистика. Сильная. Но не художественность.

Гроссману, самому еврею, захотелось посильнее воздействовать на читателя – вот он и скатился в публицистику. Он ещё не раз это сделает, чувствую.

А-а-а. Я знаю, чего у Гроссмана такая длинная глава про письмо из гетто. Это оттого, что еврейское несчастье старались преуменьшить в СССР. Помню, как вызверились на Евтушенко за “Бабий яр” (1961) – мол, там и других национальностей много убили. (Но и у Евтушенко то – публицистика, а не художественность.)

Мне вспомнилось рассуждение Константина Леонтьева, что признаком великого народа является не обратить внимание, что кого-то там задавили в дверях. Потому, наверно, после войны всех калек свезли на Валаам, если это не преувеличение критиканов. Потому же параолимпийские игры начались в 1960-м, а СССР в них стал участвовать только в 1988 году, уже в перестройку. Хороший показатель того, что социализм был не социализм, а лжесоциализм.

Гроссман, наверно, тоже свою эпопею написал, чтоб сказать что-то то же. Тогда скрытый смысл в его произведении есть-таки. Вот только есть ли что-то от подсознания?

Нет. Это невозможно читать. Как люди живут день за днём, зная, что будут убиты.

То самое противоречие, да? Или нет. Тут нет столкновения двух хорошо, или двух плохо.

"В сентиментализме позиция вненаходимости [здесь – как бы с того света написано письмо, столкновение всё же есть: того и этого света, - оба со своим плюсом, например, спокойствием] используется не только художественно, но и нравственно (в ущерб художественности, конечно). Жалось, умиление, негодование и проч. – все эти этические ценностные реакции, ставящие героя вне рамок произведения, разрушают художественное завершение; мы начинаем реагировать на героя как на живого человека” (Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 167).

Это, по сути, почти переход за грань между искусством и жизнью, приводящий в неискусство.

Вот так, отвлечениями, я стараюсь перебить впечатление от “письма”, чтоб не заплакать.

Сильно написано. Этот натурализм про инерцию жизни… - Ужас. Не зря мне, слышавшему подобное вживе, сколько-то лет после возвращения из эвакуации на освобождённую Украину снились кошмары, как за мной гонятся гитлеровцы.

Я всё же заревел на чтении последних строк. Нет. Не в голос. А тихо. Чтоб не услышал сын.

1.19

Я тоже выхожу за рамки… Насколько я претендую на, извиняюсь, научность поиска подсознательного идеала Гроссмана, настолько я не должен выходить в жизнь за рамки условного мира, созданного Гроссманом, если он художник. Но, с одной стороны, критика – всего лишь на грани искусства с наукой, а не чисто наука. С другой же стороны, я подозреваю Гроссмана в нехудожественности, в публицистичности, в том, что он пишет о заранее знаемом. И тогда мне тоже можно выходить в жизнь.

Ну-с, пока ясно, что мать Штрума передала письмо тому Щукину, что взялся приносить ей к ограде гетто еду.

Но идёт 42-й год в романном времени… Украину освободят только через два года… Впрочем, не важно. Автор художественного произведения имеет право на позицию всеведения.

Я понимаю, как получилось, что при таком сыне мать его оказалась за линией фронта. Была ж железная дисциплина. Надо было всем ходить на работу. И достаточно было чуть халатности и не отпустить еврейку с работы при приближении линии фронта, и – готово: она шла на работу даже в день вступления гитлеровцев в город. И мой папа так же шёл. Но он был очень предусмотрительным. Он купил лошадь и телегу, и они стояли наготове, с вещами. Увидев немецкие танки, он дёрнул домой, и едва ли не непосредственно после нашего проезда был взорван мост перед наступающими фашистами. И – мы успели оторваться от линии фронта.

Но – к тексту. К ошеломляющему в нём.

"Есть ужасное сходство в принципах фашизма с принципами современной физики.

Фашизм отказался от понятия отдельной индивидуальности, от понятия "человек" и оперирует огромными совокупностями”.

Гроссман говорит “фашизм”, а имеет в виду “тоталитаризм”.

Я сомневаюсь.

Есть более широкий подход: на историческую арену вышли массы. С либерализмом – то же самое. Чего стоит одно только массовое производство, породившее массовое потребление и эру Потребления. Которая только обманно представляется нацеленной на личность. Из-за этой закономерной массовости, может, и забитой оказалась четвёртая великая идея ХХ века – анархия (самоуправление). Вот что было ориентировано на личность. Так где анархии было противостоять массе…

А вот этого я решительно не понимаю:

"Он вынимал из стола письмо матери и вновь читал его.

"Витя, я уверена, мое письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто... Где взять силы, сынок..."

И холодное лезвие вновь ударяло его по горлу...”.

Ну как можно допускать такой прокол? В партизаны, что ль, ушёл Щукин и письмо переправил самолётом через фронт в 42-м году?

Недопонятность для меня является следом подсознательного идеала. Но не ляп же?..

Или ляпы входят в мир Гроссмана? Вон, философский клуб в немецком концлагере… Теперь это… И тогда Гроссман хочет сказать своей эпопеей, что всё на свете – мура? И достойно насмешки? И он – предтеча постмодернизма в СССР?

А что?.. Если счесть, что только цензуры ради он вставляет такие куски:

"…однажды английский офицер спросил его [Мостовского, упоминавшегося выше], не мешало ли ему заниматься философской наукой то, что в России запрещено высказывать антимарксистские взгляды.

- Кому-нибудь, может быть, это и мешает. А мне, марксисту, не мешает, - ответил Михаил Сидорович”.

Или

"Но нет, конечно! Фашизм потому и погибнет, что законы атомов и булыжников он вздумал применить к человеку!”

Последняя цитата это продолжение мыслей Штрума:

"Никогда, ни разу не возникало в нем желания говорить об этом с Надей - объяснять ей, что мать у нее русская, а отец еврей.

Век Эйнштейна и Планка оказался веком Гитлера”.

В первом случае – прямая речь, во втором – несобственно прямая. Но. – А автор что?

Ведь по воле автора никто не переубедил священника Гарди:

"Ведь русские революционеры ради идеи шли на каторгу и на эшафот. Почему же его собеседники сомневаются, что ради религиозной идеи человек может отказаться от близости с женщиной? Ведь это несравнимо с жертвой жизни.

- Ну, не скажите, - проговорил бригадный комиссар Осипов”.

Ведь как одинаковые биллиардные шары столкнулись. А во втором случае булыжники совсем ни к чему применены же. Булыжники – это из той, "наивной физики”, с которой была связана индивидуальность. Это ж в новой физике царствуют законы больших чисел (вероятности нахождения электрона, скажем, в таком-то месте). Зачем опять ляп внедрять в текст? – Хорошо, пусть – ради желания ввести оценочный момент (у слова “булыжник” негативная аура). Но оценщик-то – Штрум, а не автор. А автор что?

1.21

Так. Мелочь, но. Для меня является загадкой, как можно на пишущей машинке печатать разными шрифтами (красным – для слова “Сталин”). Но интернет всё знает. Были-таки двуцветные ленты.

Хм. Интересное проникновение в нечеловечность:

"Но дух партийности проявляется в том, что жертва как раз-то и не нужна - не нужна потому, что личные чувства - любовь, дружба, землячество - естественно, не могут сохраняться, если они противоречат духу партийности”.

Мне вспоминается Павел Коган с его выбором, наоборот, жертвенности:

...Честнейшие - мы были подлецами, Смелейшие - мы были ренегаты. Я понимаю все. И я не спорю. Высокий дух идет высоким трактом. Я говорю: “Да здравствует история!”... И головою падаю под трактор.

И – его почти не отличающееся от гроссмановского Гетманова:

Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков Наверно плакать будут ночью О времени большевиков...

Жуть самообмана, глядя со стороны...

Но у Гроссмана весь фокус в слове "партийность”, лишённом идеологического наполнения.

Я б точно был репрессирован, если б жил в то время.

Но что если у Гроссмана Гетманов – это просто образ скрыто сатирический?

"Гетманову казалось, что самая глубокая суть понятия "доверие партии" выражалась в мнении, чувстве, отношении Сталина. В его доверии к своим соратникам, наркомам, маршалам и была суть партийной линии”.

Такое доверие естественно у маленьких детей к маме, к папе. Но разве оно мыслимо у взрослых, если те не безнадёжно инфантильные? По-моему, здесь у Гроссмана это не один из "самых удачных (с точки зрения художественной убедительности) персонажей романа” (http://www.litrossia.ru/item/8471-e-v-korotkova-grossman-glavnoe-v-zhizni-i-sudbe-eto-stalingrad). Это сатирическая гиперболизация. А сатира – не художественна, поскольку не рождена подсознанием.

Точно! Все эти карьеристские разговоры с Гетмановым его окружения обнажают обычную мещанскую сущность этой публики. Судя по внимательности, презираемой Гроссманом, как и мещанство у женщин Штрума.

(Если это припрятываемое презрение не прекратится, я не знаю, смогу ли я читать дальше. Художнику полагается своих персонажей любить, кем бы они ни были. Тогда читается вкусно.

Молодец Гроссман. Как будто почуял и дал-таки человечинки этому нечеловеку Гетманову.)

1.24

М-да. Тяжко. Это я прочёл, какая жуть мы, люди под прессом бюрократии.

Как ни мало я подличал (я, вроде, и не помню, подличал ли я), но я почувствовал себя никуда не годным человеком. (А! Я вспомнил. Я недостаточный скандал закатил милиционеру, который при мне издевался над зеком свободного поселения: кровь ему из носа пустил ни за что.)

Ох уж этот леонтьевский признак великого народа…

Нет, по-моему, надо совершенно отвернуться Гроссману от такого народа, как безнадёжного, чтоб быть таким суровым критиком его. Это б и подтвердило идею постмодернизма Гроссмана.

1.25.

И, как бы почуяв, что он перегнул, он выдал образ Шаргородского. Эти его пронзительные гордо-горькие стихи о России… "И жуткое величие”…

1.26

"…солнце словно вскрикивало на речной волне”. – Здорово.

1.31

Не получилось у Гроссмана войти в медицинскую проблематику. Жанр эпопеи продиктовал ему, что нужна подробность. Но он дела не знает, как знает, например, психологию боя или мещан. Мастерство продиктовало ему описывать хорошим плохое. Всё хорошо было вокруг операции пасынка Штрума, а он умер. Гроссман даже горе матери не смог показать. – Ну, не Лев Толстой, что поделаешь.

Или ему это отвлечение на хороших людей возле войны понадобилось, чтоб сбалансировать изображение плохих, испорченных заботами времени войны? Не понимаю.

1.33

Вроде и про бой абстрактным было описание. Но там я почерпнул что-то новое, и – понравилось. А такое же абстрактное воспоминание о сыне – не работает:

"Она говорила с сыном, вспоминала подробности его прошедшей жизни, и эти воспоминания, существовавшие лишь в ее сознании, заполняли пространство детским голосом, слезами, шелестом книг с картинками, стуком ложечки о край белой тарелки, жужжанием самодельных радиоприемников, скрипом лыж, скрипом лодочных уключин на дачных прудах, шорохом конфетных бумажек, мельканием мальчишеского лица, плеч и груди.

Его слезы, огорчения, его хорошие и плохие поступки, оживленные ее отчаянием, существовали, выпуклые, осязаемые”.

Не умеет живо писать, а берётся.

А когда конкретность появляется – как-то коробит и не верится:

"Не было мыслей о том, как Толя двухлетним, косолапо переваливаясь, ходил терпеливо и настойчиво следом за кузнечиком, прыгавшим с места на место…”.

1.35

То ли дело, когда он знает, то, о чём пишет.

"…кузнечик подпрыгнул, угодил об человека, как об древесный ствол, уцепился за его поясной ремень, не торопясь напруживает зеленые ляжки, сидит с круглыми кожаными глазами, с литой бараньей мордой”.

1.38

Хороша живопись:

"Облака наплывали на луну, и она шла в сером дыму, и дым застилал землю”.

“…плоский самолетный ветер прижал охваченную смятением траву”.

1.39

Каюсь: наткнулся на слова "по поводу теории Енчмена” и полез проверять, есть ли такая. – Есть. Это какой-то вульгаризатор науки. Годен для превращения людей в механизмы, по-моему. Что очень перспективно Гроссману для того, чтоб остервениться на практику концлагерей.

А вот не менее, чем "суть партийной линии” нечеловека Гетманова, удивительное заблуждение человека, Абарчука:

"Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били.

Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания о диверсиях и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное было в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому отдал жизнь”.

То есть Гроссману-то ясно, что этот социализм – фигня. Вот он и даёт заблуждение, что не фигня, психологически ярко.

Вот тут – хорошо. Героя и заблуждающегося надо любить.

Интересная ассоциация. По Гроссману только уголовников, просящихся на фронт, отпускали; политических – нет. А по Высоцкому (см. тут)? Подонок, по Высоцкому, только тюремный начальник Берёзкин. Ладно, Высоцкий – идеалист. Но реалист ли Гроссман?

Может, еврейский националист? Рассматривает судьбу евреев там и сям (мать Штрума, физик-ядерщик Штрум, лётчик Боря Король, комиссар Берман, политзек Абраша Рубин) и только для того и написал эпопею?..

1.40

Констатирую. Я был опять впечатлён. Можно сказать, ушла душа в пятки. За Абарова (первого мужа жены Штрума). Он осмелился выдать убийц Абраши Рубина.

Ох, я боюсь, не довёл бы Гроссман до отказа от себя этого несгибаемого человека, считавшего себя (за приверженность коммунизму на пути "демократии и свободы”, но это не Абарчука слова, а Степанова) имеющим право нравственно судить других.

М! Какой кошмар!

Вставлен учитель Абарчука, Магар. И он признаёт Маркса ошибшимся, а несгибаемого и в лагере коммуниста Абарчука – ошибающимся.

Вот как Гроссман решил испытать несгибаемость Абарчука…

Магар покончил с собой, раз коммунисты ошиблись. Абарчук остался жить. И что будет?

Впервые есть интрига.

Так что плохо – это что Магар как испытание Абарову – порождение ума, а не подсознания автора.

Но если ума, то разве не естественно ждать альтернативу Марксу? И кто альтернатива-то? Прудон. Эволюционный переход к коммунизму. Когда каждый день увеличивается объём самоуправления. Но на это ж и намёка нет у Гроссмана. То есть что? Для него не осталось идеала? Он – постмодернист?

1.43

"…бессмысленный опиум - оптимизм”.

Здорово.

Жаль, что для меня ценным является только происхождение из подсознания. Сказать лучше всех – для меня теперь – ничто.

1.44

Надо же – внутренний монолог еврея-бренера, сжигателя, а перед тем раскапывателя трупов убитых евреев:

"Не держись руками за маму, дитя, она никуда не уйдет...”.

Трупы сцепились.

Если это моё писание кто-то прочтёт, подумает, что я какой-то странный: хочу от автора проявлений подсознательного, когда тут такое…

1.47

Я не могу… Сколько ж он будет писать об этом ужасе уничтожения евреев? Я всегда избегал в это погружаться. Слишком тяжело, что ли? А этот…

Аж голова заболела.

1.48

Впечатляет, как маленький мальчик по убийству курицы и т.п. понял Смерть… Бегущая без головы курица…

1.50

"Сверхнасилие тоталитарных социальных систем оказалось способным парализовать на целых континентах человеческий дух”.

Ну что спорить, что это сталинщину с гитлеровщиной роднит-таки. Люди ж всё-таки родом из убивателей своих детей по внушению неоантропов (по Поршневу).

Латиноамерканский социализм (Куба), однако, вот, славится отличной медициной… Но в 60-м году ещё не было такого опыта.

1.52-53

Меня коробит какое-то странное сходство: иронично перечислено, как много подробностей знает некомпетентный в военном деле номенклатурный товарищ Неудобнов, и как-то полно неироничных перечислений по поводу других, знающих, что перечисляют. Впечатление, что Гроссман тужится показать, что ему можно верить. Что он знает, о чём пишет. А во всём, как и в самых первых строчках, какая-то неприятная авторская надмирность сквозит. – Ну, например:

"Новиков, съехав с дороги, смотрел на проносившиеся мимо него машины.

Сколько драм, странных и смешных историй произошло здесь! О каких только ЧП не докладывали ему... Во время завтрака в штабном батальоне обнаружена в супе лягушка... Младший лейтенант Рождественский, образование 10 классов, чистил автомат, ранил случайным выстрелом в живот товарища, после чего младший лейтенант Рождественский сделал самоубийство. Красноармеец мотострелкового полка отказался принять присягу, сказал: "Присягать буду только в церкви"”.

Перечислений много. Аж надоело. – Это автор, наверно, даёт образ огромного накопления сил перед наступлением. Или неутрату индивидуальностей при огромности дела. Суммирование индивидуальностей (он же против массовости). – Это подсознательное? – Если да – я что-то не рад.

1.54

А вот: не гвоздь ли главка?

"Интерес к послевоенному устройству колхозов, к будущим отношениям между великими народами и правительствами был в Сталинграде почти всеобщим…

… Почти все верили, что добро победит в войне и честные люди, не жалевшие своей крови, смогут строить хорошую, справедливую жизнь”.

То есть, не пример ли подавал Гроссман хрущёвской оттепели? – Сумма индивидуальностей! Консенсус.

Вы как хотите, а я не могу это понимать иначе, чем анархия или самоуправление и федерация федераций по Прудону.

"Равенство и достоинство жили на этом политом кровью глинистом откосе”.

Не единоначалие, принятое во всех, наверно, армиях.

Или вся эта главка – голос Крымова? (Доклады его прислали читать в блиндажах.)

1.55

И тут Крымов какой-то не совсем умный, вроде. Но видно это только всезнающему автору. Ибо Крымов молчал на собрании… снайперов.

1.58

А тут эта вожделенная анархия появилась во плоти – в виде дома "шесть дробь один”.

"…а он с ними, как ровня, лежат вповалку, и он среди них, "ты" ему говорят и зовут "Ваня". Вы извините, товарищ командир полка, не воинское подразделение, а какая-то Парижская коммуна [а та ж – воплощённый прудонизм!].

Березкин, покачивая головой, спросил:

- Отчет отказался писать? Это - мужичок!

Потом комиссар полка Пивоваров произнес речь о партизанящих командирах. Березкин примирительно сказал:

- Что ж, партизанщина? Инициатива, самостоятельность. Я сам иногда мечтаю: попал бы в окружение и отдохнул бы от всей этой бумажной волокиты”.

Если это и есть проявление идеала автора, то очень же жаль, что прямое, “в лоб”. Нехудожественно.

Треть книги позади.

Впереди – интрига: кого полюбит радистка Катя, направленная в дом “шесть дробь один”, чтоб Греков отчитывался по радио, а не партизанил.

1.61

В ту же, анархистскую, степь:

"Греков поразил как-то Сережу словами:

- Нельзя человеком руководить, как овцой, на что уж Ленин был умный, и тот не понял. Революцию делают для того, чтобы человеком никто не руководил. А Ленин говорил: "Раньше вами руководили по-глупому, а я буду по-умному"”.

1.66

Философствования и политические откровения в концлагерях, немецком и советском, в доме “шесть дробь один” – могут спрятаться по сравнению с искусствоведческой вольницей в доме Соколова. Шовинизм Достоевского в “Записках писателя”, ангажированность толстовством Толстого, не понятость советской властью Чехова.

В общем, Гроссман, бредит свободой слова. Война, мол, раскрепостила интеллигенцию. И в 1960-м, мол, надо, чтоб интеллигенция раскрепостилась БЕЗ войны.

То есть – долженствование, мечта, никакой ни постмодернизм, ни реализм (Реализм же угадывание будущего, а не каким оно должно быть).

Или надо обратить внимание, что Штрум противоречит любому только что высказанному мнению…

Или это у Штрума – то ли от начинающейся влюблённости в жену Соколова, то ли в порядке отвлечения от работы, где он попал в тупик…

Сколько я буду метаться?

Дочитал главку и говорю: “Фу”. Я угадал. Для Гроссмана этот концерт свободы слова оказался нужным для того, чтоб Штрума осенило разгадкой тупика на работе.

Это уж который раз я угадываю… – Плохо. Не от авторского подсознания такое читательское предугадывание.

1.67

Восхитительная тонкость в описании начинающейся любовной интрижки с женой командующего. Изящнее, чем про крошечный бытовой антисемитизм у лётчиков.

Как я себя жалею, что не могу теперь (из-за акцента на подсознательном) ценить тонкость саму по себе.

1.70

Столкновение идей… Неужели и оно может выражать подсознательное?

Вот Выготский: "Мысль в литературном произведении [есть] или такой же материал, как произносительная и звуковая сторона морфемы [1], или же инородное тело [2]" (http://vygotsky.narod.ru/vygotsky_psy_iskustav_3.htm).

Что означают у Гроссмана споры меньшевика с большевиком: [1] или [2]?

Если постмодернизм у Гроссмана, то [1].

Но надо бы идти в обратном порядке: не от стиля к деталям, а наоборот.

1.72

Вообще, вряд ли мыслим постмодернизм при горячей ненависти Гроссмана к нацизму. Самое ровное отношение к нему у Гроссмана – это отношение сдержанной ненависти.

"Кейзе не торопил назначенных к операции, не делал им злых замечаний, ни разу никого из них не толкнул и не ударил. Больше четырехсот раз подымался Кейзе по двум бетонированным ступенькам спецкамеры и всегда испытывал живой интерес к человеку, над которым проделывал операцию: к взгляду ужаса и нетерпения, покорности, муки, робости и страстного любопытства, которым обреченный встречал пришедшего его умертвить”.

Сдержанная ненависть вполне осознаваема, т.е. нехудожественно её проявление. Тем более, когда ненависть перевешивает.

"Его карие, литые из пластмассы очи, казалось, не принадлежали живому существу. То была затвердевшая желто-коричневая смола... И когда в бетонных глазах Кейзе появлялось…”.

Мне на секунду пришла сумасшедшая мысль в голову – а не ницшеанец ли Гроссман. А что? Жизнь – царство Зла. Достойна она только презрения. И стоит в ней только одно: из неё уйти. Ради… несуществующего и почти немыслимого иномирия. Как у Чехова. И тогда не зря была какая-то мутная апология Чехова, которого не поняла-де советская власть. Масса перечисленных чеховских героев дана, один ничтожнее другого, а – с умалчиванием, что они – ничтожества и скучны потому.

Ненавидеть настоящему ницшеанцу вполне можно и нацистов. Те, в большинстве своём, были не настоящие ницшеанцы (с иномирием в идеале), а недоницшеанцы (род мещан, приверженных ко Злу себе на пользу или в удовольствие). Как этот Кейзе.

Тогда понятна и эта сверхтонкость с миниантисемитом лётчиком Соломатиным и с этой минишлюхой женой командующего. Один – совратитель женщин, другая – совратительница мужчин. Миг – главное! В этой до мерзости скучной жизни.

А?

И ведь запросто могло не осознаваться Гроссманом. Он бы не постеснялся яснее обозначить Чехова ницшеанцем, если б осознавал, почему делает Чехова нравящимся одному из персонажей, Мадьярову, за что-то не вполне ясное. Не думать же, что тот думает, что советская власть себя осознавала бесчеловечной, лишь притворяющейся человечной, и вот, не поняла бесчеловечности Чехова, который представлялся человечным? – Это было б слишком закрученным. А я что-то любви к закрученности у Гроссмана не замечаю.

Может, тогда и блёстки в виде красивых пейзажных мигов тоже – от ницшеанства? - "…плоский самолетный ветер прижал охваченную смятением траву”. И мгновенные вдруг краткие противоречия. "Внимательный и небрежный глаз седого машиниста…”.

И Каримов, может, введён не зря. А для татарской ненависти к Достоевскому, считавшему русский народ исключительным точно так же, как Гитлер – немецкий народ, за что и висит, мол, портрет Достоевского в кабинете у Гитлера. И оба (и Достоевский, и Гитлер), для подсознания Гроссмана, может, недонцшеанцы (поскольку на земное благо для своих нацелены). И за то ненавистны. А?

А миг перехода (для немцев) от победы к поражению в том ночном бою и (для Крымова) миг перехода от поражения к победе – оба замечательны тем, что они – миги?

Всё тогда начинает объясняться единообразно!

Вот эт-то да…

И только я об этом отчитался вам, читатель, как в этой же главке возникло подполье в немецком концлагере. Если по-чеховски, то надо автору дать ему провалиться. Всё ж – зря. Ведь ещё Горький заметил, что "Чехов написал очень много маленьких трагедий о людях, проглядевших жизнь”.

Вот и зачинщик заговора, майор Ершов, соответственно (по принципу обратного) замахивается:

"Конечная цель: всеобщее восстание, единая свободная Европа...”.

Жду пшика. Это и будет проверкой Гроссмана на ницшеанство.

Стоп.

Это 1942 год. Ничем иным, чем пшиком, насколько я знаю историю, восстание в концлагере не может закончиться.

Но я-то минуту назад был влеком идеей художественности: подсознательным импульсом, строящим всю эпопею.

Ершов решился на случай, если Сталинград сдадут. Чтоб не скисли люди.

Но Гроссман-то взял фабулой победу под Сталинградом. Как её-то, победу, привязать к царству Зла на Этом свете?

Или как раз она-то и привязывается именно художественным образом: на пути наибольшего сопротивления. Ведь война, даже победная, не освободила победителей от Зла-тоталитаризма. Ведь даже разоблачение культа личности Сталина (через 4 года это уже было видно в 1960-м году) тоже не освобождает народ от Зла-тоталитаризма.

То есть Гроссман не левый шестидесятник, а правый. Но не простой, прокапиталистический, а ницшеанский – против всего Этого мира? А?

2.3

А что это за сложность, что Женя Шапошникова и любит брошенного мужа, Крымова, и нового, Новикова?

И почему так бесцветно выглядит встреча этих новых мужа и жены? Всё из-за сей ницшеанской скуки Этого мира? Всего, кроме исключительно редких мигов?

(Вспомнил про один, уже бывший. Озарение Штрума насчёт выхода из тупика с ядерными экспериментами.)

2.4

Или я плохо раньше читал? Почему будущее время:

"То, о чем мечтал он, свершилось: женщина, любимая им долгие годы, станет его женой... ”.

Какая-то нарочитая темнота с семейным положением Жени… Зачем это Гроссману? Покажет, как ницшеанец, что счастья нет на Этом свете?

И уж точно показывает это предыдущим предложением, которое он в 1960 году пишет от имени Новикова, не от своего:

"Война покажет, кому Россия обязана, - таким, как он, или таким, как Гетманов”.

Шиш показала.

Было б хорошо – для варианта ницшеанства Гроссмана – если б он выдал пейзажную картину, являющуюся образом чего-то метафизического типа Вечности или остановившегося Времени… Позитивно показанных при всём их ужасе для нормальных людей.

Против этого варианта, мне кажется, работает вид калмыцкой степи из главки 1.68. Отторжение там, а не приятие:

"Даренскому казалось, что все один и тот же сточенный ветрами холм плывет да плывет перед ним, все один и тот же завиток дороги разворачивается да разворачивается, уходит да уходит под каучуковые автомобильные покрышки. И всадники в степи все казались одними и теми же, одинаковыми, хоть были они то безбороды и молоды, то в серой седине, то на буланых, то на вороных летучих коньках...”.

В самом начале местность вокруг фашистского концлагеря была тоже отвергаемой.

Ну, отвержение фашизма понятно – за бесчеловечность к одним, устроенную в интересах других. Гроссман против недоницшеанства, можно счесть. А как со степью?

"Этот мир по толчку, который дает мозг жаждущего человека, по рывку мысли вдруг начинает перекристаллизовываться, и жаркий воздух становится голубоватым, стройным камнем, и нищая земля плещется тихой водой, и тянутся до горизонта пальмовые сады, и лучи ужасного, сокрушающего солнца, смешиваясь с клубами пыли, обращаются в золотые куполы храмов и дворцов... Человек сам в миг изнеможения творит из земли и из неба мир своего желания”.

Это образ советского самообмана, будто социализм построили.

Может, когда будет описано с какой-то высокой точки зрения наступление под Сталинградом, прорежется нота бесполезности этой муравьиной суеты внизу относительно Вечности…

2.6

В этой главке Гроссман возвращает Штрума к скуке. Обычное дело для образованных людей. Новая теория просто в себя включает старую как частность, как эйнштейновская ньютоновскую. И всё катится дальше обычным манером.

Гроссман дошёл до литературного святотатства, по-моему. Он позволил себе повторить то с неудачными опытами Штрума, что описывал ранее. Неужели этот прокол свидетельствует о подсознательности своего происхождения. Подсознание требовало отрицания непереносимой скуки как выражения того недостижимого, что является идеалом настоящего ницшеанца. Того невозможного, что возможно только помыслить.

"Он достиг успеха именно тогда, когда не пытался связать ни опыт с теорией, ни теорию с опытом.

Новое, казалось, возникло не из опыта, а из головы Штрума. Он с удивительной ясностью понимал это. Новое возникло свободно. Башка породила теорию. Логика ее, ее причинные связи не были связаны с опытами”.

Тут и до мистики только один шаг. Ради такого мига стоит жить. А всё остальное не имеет никакой существенной ценности: люди… что там ещё? – НАД ВСЕМ.

Тут, правда, у меня опасно исчезает дистанция между автором и персонажем. Но это ж аналогия того пейзажа, которого я выше ждал от Гроссмана как образа Вечности. Тут – просто пейзаж души Штрума, прикоснувшегося к этой Вечности. Ведь закон природы имярек – вечен. Пока есть Вселенная.

Ну что перед этим Сталин, Гитлер, ужасы для миллионов… какие бы те ни были…

Бр.

Либералы-то ухватились в перестройку за Гроссмана, как за таран тоталитаризма. А они ошиблись. Как до них советская власть с Чеховым ошиблась.

"Опыт был внешним толчком, заставившим работать мысль. Но он не определял содержание мысли.

Это было поразительно...

Голова его была полна математических связей, дифференциальных уравнений, правил вероятности, законов высшей алгебры и теории чисел. Эти математические связи существовали сами по себе в пустом ничто, вне мира атомных ядер и звезд, вне электромагнитных полей и полей тяготения, вне пространства и времени, вне человеческой истории и геологической истории земли... Но они были в его голове...

… В голове Штрума не математика отражала мир, а мир был проекцией от дифференциальных уравнений, мир был отражением математики...”.

Сознание-то Гроссмана материалистично, но он ничего не может поделать со своим подсознанием, и то заставляет его писать так, будто автор идеалист. Хоть иногда – заставляет. И автор, восторга ради, в те миги пишет то, что шепчет ему подсознание.

И тут, в момент моего торжества, – подножка мне:

"И вот из этой каши вышла теория, всплыла, вынырнула из той глубины, где не было ни математики, ни физики, ни опытов в физической лаборатории, ни жизненного опыта, где не было сознания, а горючий торф подсознания...”.

Правильно меня остерегают иные, чтоб я не сворачивал в такую неизученную область, как подсознание…

Что мне теперь: объявить эпопею нехудожественной, раз он применил слово "подсознания”?

Думаю, нет. Он не применил слово “ницшеанство”. Хоть что-то и мелькнуло один-единственный раз:

"Он [упоминавшийся выше смутьян Мадьяров] рассказывал о комиссарах полков и дивизий в черных кожаных буденовках, читавших Ницше "Так сказал Заратустра" и предостерегавших бойцов от бакунинской ереси...”.

(Тут смысл в том, что воля ницшеанства противопоставляется безволию-де анархии. Ну и – явная отнесённость слов к персонажу при отстранённости от них автора. И в самом деле: где тут мистика иномирия, как в голове у Штрума?)

И – после этого взлёта – опять пошли падения, падения. Скучно перечислять. Аж читать дальше расхотелось. Всё ж – плохо будет, сколько ни перебьётся оно хорошим.

2.11

И то же – отвратительность на каждом шагу – и среди нацистского тоталитаризма.

Нет. Пролетел. Наоборот – род фашистского Гетманова у лейтенанта Баха. Очарован централизмом.

2.14

Про калмыцкие звёзды:

"Он вышел на улицу, вдохнул холодный ночной воздух, ахнул, взглянув на неземное пламя в черном азиатском небе, справил малую нужду, все поглядывая на звезды, подумал: "Да, космос", - и пошел спать”.

Тоже противоречие.

М! Счастье свободного разговора…

Или у меня память плохая, или жизнь по-особому сложилась – я не помню, чтоб я был так несвободен, как описано у Гроссмана. Меня и ещё нескольких пацанов чуть не исключили из комсомола, когда умер Сталин – за несоблюдение траура. Так я об этом узнал только тогда, когда отец одного из нас, - кагэбэшный чин большой, забыл какой, - дело закрыл. На нас настучала соученица. Мы, 8-й “Б” класс, в патриотическом порыве решили после школы пойти домой, поесть и вернуться, чтоб выпускать всем вместе траурную стенгазету. А много ли человек может примоститься к одному листу ватмана? – Лишние и сели в сторонке играть в слова (каждый прибавляет букву, но если слово кончил ты – ты проиграл; через 5 проигрышей ты балда). Ну и получались смешные слова, чтоб не кончить слово. Ну и мы смеялись. – И тогда не было страха, и вообще никогда я его не помню про себя и вокруг себя. – В другой эре жил…

У меня совсем посторонняя мысль: а что будет значить (если так окажется), что антигитлеровский Запад никак не будет фигурировать в повествовании? Не будет это какой-нибудь минус-приём, дескать, к непроизнесённому всё устремлено, к либерализму?

2.15

Столкновение двух тоталитаризмов (в разговоре Лисса с Мостовским): абсолютного у Лисса и пока-тоталитаризма у Мостовского, - не должно ль озарить потом-нетотлитаризмом, либерализмом (отказом государства от вмешательства в интересах социума)?

И вот вопрос: делая разверившего (от массы Зла) в Бога попа, Иконникова, агентом гестапо в лагере, то есть подыграв возврату Мостовского к мысли о правоте Сталина в его жестокости, не подыграл ли Гроссман всё же неизбывности Зла на Этом и том свете, т.е. мировоззрению ницшеанца?

Или тут у Гроссмана прокол. С какой стати было Иконникову (ему никакие блага не были нужны) становиться провокатором?

Или этот прокол как раз и выдаёт ницшеанство Гроссмана. Вон, и сомневавшийся было лейтенант Петер Бах у него в обожатели централизма впал.

Сам этот разговор Лисса с Мостовским не понятно, зачем Лиссу нужен. А вот Гроссману – нужен. – Чтоб абсолютизировать силу Зла: делая Зло побеждающим в душах, к нему не склонных.

А. Вот дочитал и понял. Гроссману нужен был монолог Лисса, чтоб его словами сказать, что Ленин породил партию нового типа и является учителем Гитлера в деле создания "партийного государства”. То есть – чисто сатирическая цель, не художественная. Но эта нота превращается в художественную, если она порождена подсознательным идеалом ницшеанца, исповедующего Абсолют Зла. Психологический прокол у Гроссмана становится художественным достижением.

И – совсем дикая мысль. Не совершил ли Иконников диверсию против обоих тоталитаристов: и Лисса, и Мостовского. Хотел, чтоб они прочли оба его голос, голос Добра. Для чего надо было выдать, что у Мостовского под матрацем лежит его, Иконникова, сочинение. Этак оба, мол, его прочтут. (Мысль пришла из-за совершенно непонятного хода: Лисс под конец своего монолога предложил Мостовскому взять сочинение обратно себе, и тот взял.)

2.16

Добро и Зло с большой буквы пишут ради абсолютизации их. Исповедующие экстремистского типа идеалы должны, по идее, это делать естественно. Христиане, понимая под Добром Бога, пишут потому слово “Бог” с большой буквы. Ницшеанцы, по идее, тоже б должным были делать, только у них нет персонифицированного воплощения Зла. (Вживающиеся в экстремалов критики вроде меня тоже применяют заглавные буквы.) А Гроссман так не поступает, хоть ницшеанец. Почему? Потому что не принято у советских писателей или потому что до его сознания не доходит, что он – ницшеанец? – Мне приятно думать, что второе. А что я прав, мне шепчет абстрактный текст о добре и зле (с маленьких букв) в начале 16-й подглавки.

Ведя эволюцию Добра от широкого понятия (в буддизме: "А быть может, понятие еще более широкое, общее и для животных, для деревьев, мха, то самое широкое, которое вложили в понятие добра Будда…”) ко всё более узкому и превращению его во Зло, - введя такую эволюцию, Гроссман стихийно вводит в своё и наше сознание основы ницшеанства. (На самом деле, по Поршневу, эволюция идёт в обратном порядке. И если при рождении своём в качестве человечества люди убивали просто чужих, вдруг это внушатели-нелюди, недавно заставлявшие убивать на съедение стадом детей внушаемых, то при рабстве уже чужих не убивали. Разве что выход масс в историю, - начиная со второй половины XIX века и с появлением массовых армий, - внёс поправку в тенденцию уменьшения доли убийств в жизни человечества.) Что ядерный паритет США и СССР гарантирует от 3-й мировой войны, Гроссман игнорирует. Что тоже вполне пристало ницшеанцу.

"…там, где поднимается заря добра, которое вечно и никогда не будет побеждено злом, тем злом, которое тоже вечно, но никогда не победит добра, там гибнут младенцы и старцы и льется кровь. Не только люди, но и Бог бессилен уменьшить зло жизни”.

В этой главке Гроссман впервые пишет абзац за абзацем от своего имени, от первого лица (если где-то там, впереди, не спохватится и не припишет, а я прочту, что это – мысли Мостовского, скажем):

"Когда-то я, живя в северных лесах, вообразил, что добро не в человеке, не в хищном мире животных и насекомых, а в молчаливом царстве деревьев. Но нет! Я увидел движение леса, его коварную битву за землю с травами и кустарниками. Миллиарды летучих семян, прорастая, убивают траву, вырезывают дружественный кустарник, миллионы ростков победившего самосева вступают в битву друг с другом. И лишь те, кто выживает, образуют единый полог молодого светолюбивого леса, вступают между собою в союз равных по силе. Ели и буки прозябают в сумеречной каторге под пологом светолюбивого леса.

Но приходит для светолюбивых пора дряхлости, и из-под их полога к свету вырываются тяжеловесные ели, казнят ольху и березу.

Так живет лес в вечной борьбе всех против всех. Лишь слепые мыслят мир добра в царстве деревьев и трав. Неужели жизнь - зло?”.

Далее идёт гимн бессмысленной малой доброте… К больному врагу… К замерзающей змее… - Либерализм? Зародыш первохристианства?

"Даже проповедь Иисуса лишила ее силы”.

И – абсолютизация малого добра:

"История людей не была битвой добра, стремящегося победить зло. История человека - это битва великого зла, стремящегося размолоть зернышко человечности. Но если и теперь человеческое не убито в человеке, то злу уже не одержать победы"”.

Всё-таки религия спасения.

Это оказалось сочинение Иконникова (я не заметил в самом начале открывающихся кавычек).

И Мостовской лишний раз уверился в правоте Сталина.

А я повергнут с ницшеанством Гроссмана ниц? – Не знаю. Я вправе думать, что в голосе “я” рукописи Иконникова, зазвучавшем как именно “я” именно в ницшеанской части, был и голос Гроссмана.

Или это слабо?

2.18

Он всё-таки молодец, Гроссман.

Раз – и любят друг друга Серёжа Шапошников и Катя. И у меня глаза на мокром месте.

А было ж предварение: про Дафниса и Хлою. – Нет. Пропустил мимо.

Я понял, почему я… Оттого что не просто естественно (молодая к молодому), а и по-молодому глубоко идеалистично.

"…Между прочим, хочу сказать, этого самого "Монастыря" я никогда не читал. [Врал давеча. Но сегодня… Нельзя врать.]

Она не ответила.

. . . . . . . . . . . . . .

Вспыхнул свет ракеты, и они сблизили головы. Он обнял ее, и она зажмурила глаза, они оба знали школьный рассказ: кто целуется с открытыми глазами, тот не любит.

- Ведь это не шутка, правда? - спросил он.

Она сжала ладонями его виски, повернула его голову к себе.

- Это на всю жизнь, - медленно сказал он”.

Где тут ницшеанец? В естественности гармонии, разве что.

2.21

Вспомнился институтский товарищ, который при мне вдруг сформулировал глубокую мысль, что не классы, похоже, движут историю, а нации. Антилиберальная мысль. Перекликающаяся с мыслью Лисса, что идея социализма в отдельно взятой стране родственна национал-социализму.

"С Крымовым в эти мгновения происходила странная вещь. Он не любил, когда политические работники славили старых русских полководцев, его революционному духу претили ссылки в статьях "Красной звезды" на Драгомирова, ему казалось ненужным введение орденов Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого. Революция есть революция, ее армии нужно одно лишь знамя - красное…

… именно здесь, в доме "шесть дробь один", Крымов, впервые в жизни произнеся суворовские слова, ощутил длящуюся в веках единую славу вооруженного русского народа”.

Ну как было либералам в перестройку не считать Гроссмана своим, а ГКЧП – фашистским проявлением. А сейчас, Путина, – фашистом.

А над пришедшим в дом “шесть дробь один” комиссаром с его русскостью солдатская вольница смеётся. Это идеал демократии Гроссман проводит или анархии? Пишет ради "ощущения естественного равенства, которое было так сильно в Сталинграде”, немыслимого в 1960-м году, пусть и хрущёвская оттепель на политическом дворе?

Сломить Крымову Грекова Гроссман не дал, может, потому ранил того во сне, может, руками Грекова. Впереди, наверно, должна быть победа в Сталинградской битве, представленная не как достижение централизма, а – наоборот: всяческим своеволием на местах. Чтоб страшней выглядело итоговое поражение Равенства или Анархии в 1960-м, при хрущёвской оттепели. Или чтоб вечно торжествовало Зло?

2.23

Конечно Зло. Вот символическая картинка – русский и немецкий солдаты, оказавшиеся при немецком авианалёте в одной воронке на ничейной земле:

"Жизнь была ужасна, а в глубине их глаз мелькнуло унылое прозрение, что и после войны сила, загнавшая их в эту яму, вдавившая мордами в землю, будет жать не только побежденных”.

Знал ли Гроссман про перебегающих – ради большей зарплаты – в Западный Берлин немцах из Восточного Берлина (стена начала строиться только через год, в 1961-м)? И если знал, то почему он в момент писания процитированного об этом как бы забыл?

Мне хочется думать, что не ради обеспечившего западноберлинцам большую зарплату либерализма, о котором, как об идеале “надо” молчать. А – ради ницшеанства с его презумпцией Зла на Этом свете (того света, христианского, нет же для ницшеанства).

2.25

Зачем писать: "Он [Штрум] вспомнил ночь после прочтения письма матери, привезенного полковником Новиковым”? Мы ж знаем единственное письмо, из гетто, которое немыслимым образом пересекло линию фронта (из-за чего я подумал о постмодерниском насмешничестве Гроссмана).

2.26 - 27

Я не понимаю, как оставшиеся в Москве учёные могли прочесть работу Штрума, сделанную в Казани. Неужели напечатана была? И ведь "В 1941 году исследования по атомной проблематике были засекречены” (Википедия).

И – понеслось. Интриги. Слухи. Аресты. – Мер-р-рзость серая.

Сталина Гроссман описывает, как жука энтомолог. Как давеча исполнителя персональных смертных приговоров в немецком концлагере Кейзе, который военнопленному Ершову жизнь сохранил за… строптивость. Вот Сталин от аракчеевщины учёных защищает, вот – пусть и не лично – репрессирует генетика Четверикова.

Хм. А вот… Подкожный он, Гроссман? Чепыжина, директора института физики, сняли с директорства за то, что он, знакомый Резерфорда, отказался, как тот, работать с нейтронами, так как там огромные взрывные силы. И назначили вместо Чепыжина бездарь Шишакова. И Штрум бесится от абстрактной несправедливости. Могли б его, Штрума, назначить? А как относится к взрывным силам Штрум? Покажет Гроссман? Или ему достаточно бунт против волюнтаризма описать? Что есть Зло? Отказаться работать с нейтронами, и у Гитлера ядерная бомба раньше появится, как знаем мы в 1960-м году, или работать и поставить человечество на грань уничтожения? – Для ницшеанца, по-моему, не важно. И я не удивлюсь, если Гроссман всё же замотает вопрос. Вы ж помните, что он не среагировал на то, что ядерный паритет спас планету от ядерной войны, и что паритет этот отвёл абсолютное торжество Зла.

Свобода у Гроссмана – это Штрум, приспособление – Соколов. Друг. И вот – дружба врозь.

И жена Соколова, нам ясно, неравнодушна к Штруму, как и он к ней…

Всюду – борьба. И это – Плохо. По-ницшеански. А иначе не бывает. Так тем более – Плохо. Небывальщина – хорошо.

2.28

Как ненавистен ницшеанцу быт… Мне представляется, что либералу быт не ненавистен.

"Главные волнения возникали вокруг обедов двух высших категорий, различавшихся друг от друга наличием на третье блюдо компота из сухофруктов либо порошкового киселя. Волнения возникали и в связи с продовольственными пакетами, которые выдавались на дом докторам, заведующим отделами”.

А я б запросто не заметил в этой прозе ничего, имеющего значение для художественного смысла эпопеи, если б не идея ницшеанства автора.

Я было подумал мельком, что Чехов поступал лучше, когда о скуке писал короткие рассказы. Но вот мне подумалось, а не прав ли и Гроссман, взявшись за эпос? Он подумал, что так он, понявших его ненависть к обыденности, возненавидят её с удесятерённой силой.

2.29

Нудная подробность изготовления газовых камер и других машин по утилизации трупов. “…костеизмельчающие шаровые мельницы…”.

М-да. К описанию первой любви Серёжи Шапошникова и Кати я претензий что-то не имел. А ведь тоже банальное дело со времён Дафниса и Хлои. Или красота гармонического чувства не то же самое, что красота по-немецки основательного созидания технического совершенства.

2.31

Ну везде скука. Лисс вместо того, чтоб заниматься идеологией врага, должен следить за строительством газовни для переработки евреев в аммиак, фосфорные туки и т.п.

Написано ровно, размерено, а я вынужден прерывать чтение – так противно.

И вот мне кажется, что Гроссман почти приблизился к осознанию своего ницшеанского идеала – мистического несуществования, где царствует Апричинность, Алогизм…

"Но Лисс видел, что в страшной высоте, над высшими руководителями, над стратосферой был мир туманный, непонятный, неясный, мучающий своей алогичностью, - в этом высшем мире существовал вождь Адольф Гитлер”.

Дано от имени Лисса. Но. Мне кажется, тут звучит и голос подсознательного идеала – иномирия. Или я опять хитрю и подыгрываю идее ницшеанства Гроссмана?

То есть я ошибался, ранее предполагая в Гроссмане презрение к Гитлеру как к недоницшеанцу, т.е. мещанину особого рода. Или, если идеал не Гитлер, то – "мир туманный, непонятный, неясный, мучающий своей алогичностью”. Разве что для Лисса он существует. Тогда как для настоящего ницшеанства он не существует. Он только мыслим да и то – неясно. Он ощутим подсознанием, наверно так. За то и искусство является ему сродным явлением. Или научное творчество.

Я могу, конечно, ошибаться из-за тенденциозности (ну как же! ведь ОТКРЫЛ, что Гроссман – ницшеанец). И из-за неё-то и слышу голос автора в голосе Лисса…

Но зато десятки других элементов доказывают то же… Во-первых, эта алогичность (опять от имени не автора, а Штрума) научного открытия.

Мне б удостовериться как-то ещё, что Штрум письмо от матери из гетто никак не мог получить, а получил.

2.33

Как бы чуя, что его с Гитлером-около-идеалом могут застукать, Гроссман в следующей подглавке ударился во “в лоб” обличения антисемитизма.

Что мне кажется лишним доказательством его подсознательного ницшеанства.

Как и его пророчества (из будущего относительно времени повествования, 1942 года) о принципиальной гибели фашизма:

"В двадцатом веке обреченный гибели старый национальный уклад физически отсталых и неудачливых государств зажег костры Освенцима, люблинских и треблинкских крематориев. Их пламя осветило не только краткое фашистское торжество, это пламя предсказало миру, что фашизм обречен”.

Имеется в виду Польша, раз отсталая и неудачная? Или всё же Германия, поверженная в 18-м?

А ведь ещё до смерти Гроссмана, через 4 года после написания его эпопеи организовалась Американская нацистская партия. Фашизм живёт. И слепота Гроссмана к этому тоже говорит, мне, по крайней мере, о подсознательности его ницшеанства. Ему, наверно, было слишком больно осознать и свой идеал как ницшеанский, и живучую судьбу фашизма.

2.34

Я больше скажу. Сама неожиданность для немцев окружения под Сталинградом является – в освещении Гроссманом – результатом ницшеанских черт иномирия: Алогизма, Апричинности:

"Немцы знали о движении войск к Сталинграду, а Сталинградское наступление оставалось для них тайной. Каждый немецкий лейтенант, взглянув на карту, где были предположительно помечены места скопления русских войск, мог расшифровать высшую военно-государственную тайну Советской России, известную лишь Сталину, Жукову, Василевскому.

И все же окружение немцев в районе Сталинграда было внезапно для немецких лейтенантов и фельдмаршалов.

Как же могло это случиться?”.

Я тут слышу авторский восторг перед этой ницшеанской мистикой. И я закрываю глаза на то, что сознание Гроссмана, тут же вмешивается и по-разному объясняет необъяснимое. То скучным рациональным, что немцы думали, что не могут же полки, исчисляться десятком человек, чтоб так держать оборону, что эти полки питают движущиеся к Сталинграду войска. То бесшабашным мистическим же символизмом:

"А неумолимое лукавство истории таилось еще глубже, и в его глубине свобода, рождавшая победу, оставаясь целью войны, превращалась от прикосновения лукавых пальчиков истории в ее средство”.

От мистики даже его сознание не могло отделаться.

(Мне пришло в голову, что вдруг и мимоходом уничтожение дома "шесть дробь один” со всеми его обитателями означает, что не анархия подсознательный идеал автора. Собственно помещение там Кати тоже не зряшное. Ведь всё шло к тому, чтоб ею овладел Греков. Уже все, чувствуя, что он положил на неё глаз, перестали к ней приставать. Вот, мол, и результат самоуправления – неминуемая атаманщина, а не равенство.)

2. 35

Есть ниточка, способная окончательно опровергнуть версию о постмодернизме (пофигизме) Гроссмана. Крымов был в окружении, но не был в плену. И это знает Новиков. То есть Щукин мог Крымову передать письмо матери Штрума, Крымов – Новикову, а Новиков – Штруму.

2.38

Вот бы суметь понять, как Гроссман сделал, что, показывая Крымова каким-то… ну как сказать? наивным, что ли (всё Лениным, Троцким мерит), способным по нелепости угробить хороших – а какие ж иначе, раз за самоуправление – людей (того же Грекова, рапортом своим; Крымов не знает, что дома “шесть дробь один” больше нет), - как Гроссман сделал, что я неколебимо верю, что Крымов – хороший?

Я думаю, он не напишет, что Греков в него выстрелил, чтоб ранить и удалить в медсанбат. (Микропроверка моего чутья.)

Пролетел я.

2.39

Я понял. Просто Крымов дан в развитии. А я – поторопился.

"Кто же он Крымову - Греков, произносивший возмутительные слова? Греков стрелял в него! Почему так чуждо, так холодно звучат слова Пряхина, старого товарища, первого секретаря Сталинградского обкома? Какое странное, сложное чувство...”.

2.40

"А где же в это время мои сомнение, смятение? Что же это? Человек с двумя сознаниями? Или это два разных человека, и у каждого свое, несхожее со вторым, сознание? Как понять? Но это всегда и всюду, не только у меня, у самых разных людей.

Греков высказывал то, что подспудно чувствовалось во многих людях, то, что, находясь под спудом, тревожило, интересовало, иногда влекло Крымова. Но, едва это подспудное было высказано, Крымов ощутил злобу и вражду, желание согнуть, сломить Грекова”.

Неужели вся эта мучительная внутренняя работа описана автором-ницшеанцем, для которого всё окончательно ясно и безнадёжно скучно, ибо царит в мире Зло?

Или именно из-за этой ясности автору он и пишет подробности об эволюциях неясности?

2.41

Гос-споди! Даже в концлагерном подполье партийные интриги. А поп Иконников не был провокатором, раз отказался участвовать в строительстве газовни, и был за то расстрелян. Провокатором оказался кто-то из готовившихся к восстанию. Которого, наверно, так же сожгли, как и готовившихся.

2.43-45

Психологические портреты обычнейших людей (мещан) исполняющих работу по промышленному уничтожению людей.

Есть отличие от идейных советских людей, не мешающих поточому уничтожению людей?

2.46

Где взять силы читать?

Надо прерваться хотя бы.

Отвлекусь на такой нюанс. Гроссман так же мимоходом, как расквитался с анархией, поступил и с толстовством Иконникова, и с героической попыткой восстать в концлагере. – Всё это ерунда, по Гроссману.

А сил вернуться к чтению, как идут колонны от вагонов в газовню, нет. Чехову и в страшном сне не мог привидеться такой способ довести читателя до непереносимости.

Но самое плохое (для версии ницшеанства Гроссмана), что никакие безобразия, каковых я жду, в советском наступлении под Сталинградом, не сравнятся же с непереносимостью порядка при проходе от вагонов “в баню”.

Есть соблазн пропустить этот ад на земле…

2.48

"…мальчик ощупывал в кармане спичечную коробку, где в грязной ватке лежала темно-коричневая куколка, недавно, в вагоне, вышедшая из кокона…

… Когда заиграла музыка, Давиду захотелось вынуть из кармана коробочку, на мгновение приоткрыть ее, чтобы куколка не простудилась, и показать ей музыкантов…

… А куколка, - у ней ни крыльев, ни лапок, ни усиков, ни глаз, она лежит в коробочке, глупая, доверчивая, ждет.

Раз еврей - все!..

… Мальчик из-за образовавшегося в поворачивавших рядах просвета увидел постройки с распахнутыми дверьми и, не зная почему, вынул из кармана коробочку с куколкой, не простившись с ней, швырнул ее в сторону. Пусть живет!”.

2.49

Можно дожить, когда это истязание кончится?

Единственный способ – опять прерваться.

Ну и вспомнить мою мантру, что главное – подсознательное. И во всех этих истязаниях его нет.

И я вот что подумал. Мне кажется, что более страшных страниц в эпопее не будет. И, - раз было выскакивание в настоящее (вне произведения) время, чтоб сообщить читателю об уничтожении концлагерного подполья с Мостовским во главе, - то только равносильное описание, как, например, шёл и горел японец после американского атомного взрыва, или чьё-то воспоминание, как массово расстреливали в 1937-м в СССР, - только это могло б сработать окончательно на ницшеанство Гроссмана. Но этого, - почему-то думаю, - не будет. И… Не знаю, как с подрезанным вдохновением дочитать до конца эту огромную книгу.

Ну-с. А теперь – к этому ужасу (немного минут осталось жить высадившимся из эшелона путникам, уже входящим в газовню). Гроссман потому, думаю, так подробно этот кошмар описывает, что его оскорбляет несвобода, опутывающая людей знающих, что их ведут к смерти. Не зря он сделал, что хоть один дал при входе в зубы распорядителю, и что другая, врач, не вышла из строя, когда предложили врачам выйти, чтоб приободрить упоминавшегося мальчика, Давида, и сверкнуть свободой в глазах.

Ч-чёрт! Полных 4 страницы впереди. Где взять силы?

2.50

О, господи! Ещё 3 полных страницы.

2.51

Не читывал ещё таких книг.

Пришлось заняться другим произведением, чтоб как-то смочь спать.

2.53

А вот Штрума выдвигают на Сталинскую премию. Зачем это делать автору-ницшеанцу? – Я думаю, чтоб в итоге провалилось это дело из-за происков учёных-антисемитов.

2.54

Я как в воду глядел. И не то, что по собственному опыту учуял. Меня за длинный язык в разговорах на политические темы КГБ предложило уволить меня по собственному желанию, и мне устроили… Но зато то, почему я упрямо не увольнялся – опасался нарваться на антисемитизм при поиске другой работы – очень похоже на то, что описывает Гроссман с точки зрения явно ущемляемого Штрума.

Главное, я понял, что был не прав, комментируя главку 2.49, что я ошибся, что для того, чтоб проявило себя в Гроссмане ницшеанство, нужно горение бегущего японца после атомного взрыва описать или технологию массовых расстрелов в СССР в 1937-м дать натуралистически. Для еврея Гроссмана, мать которого явилась прототипом матери Штрума с письмом той из гетто,- для такого автора, посвятившего свою эпопею матери, на примере почти гениального Штрума описание поворота страны к государственному антисемитизму равносильно описанию смерти Софьи Осиповны и Давида в нацистской газовой камере. Гроссман же понимал (это в главе 2.32, чисто авторской), что "Затем государственный антисемитизм становится истребительным”. Что из того, что в 1960-м году уже в прошлом была сталинщина с её послевоенными антиеврейскими кампаниями? – Государственный антисемитизм не прекратился. Значит, по Гроссману, истребительный этап был впереди. И описание этапа предыдущего уравнивалось в его сознании с описанием последующего этапа у гитлеровцев. И – идее, что Гроссман ницшеанец, нет теперь препятствий, по-моему.

Я понимаю и зачем, вопреки засекреченности работ по ядерной физике к 1942 году, Гроссман сделал так, что статья Штрума широко известна. Так Гроссман может показать весь ужас градации советских людей по отношению к приятию того факта, что в СССР наступил официально скрываемый пока государственный антисемитизм.

Не удивительно, что КГБ изъяло у Гроссмана рукопись этой эпопеи.

Но и теперь для меня остаётся неясность:

"Гроссман рассчитывал на публикацию внутри системы: его просили дописать главу о хорошем Сталине, и он это сделал в нужном властям ключе” (http://aksenov.viperson.ru/articles/uroki-vasiliya-grossmana).

Или всё разъяснится, когда я прочту ту главу? В конце концов, вот и с Чеховым же ошиблась советская власть и не запретила его…

2.55

Боже, какая едкая сатира по отношению к анкете для допускаемых к секретным материалам… Вспоминаю, как я ехидно радовался в своём превосходстве над возможными конкурентами, когда я заполнял такую анкету: я был чист, как стекло…

А не слишком ли горяч Гроссман для ницшеанца? Не сильнее ли Чехов, никогда не впадавший в негодование? Он же ровностью своей не больше ли заставлял нас томиться Этой, Мерзкой, оказывалось, жизнью?

Может, Гроссман всё же не за иномирие, существующее лишь в неимоверном помышлении? А – за вполне себе мыслимый социализм с человеческим лицом? Диккенс, пишут, вполне себе имел за ценность идеальный капитализм… Может, Гроссман критический реалист (те были очень горячие). А его социальное открытие состоит в том, что он, может, раньше, чем другие, понял, что эволюционировать советскому социализму вплоть до “социализма с человеческим лицом”. И на 5 и 8 лет опередил Гроссман реальные мысль (в 1965-м у Артура Хедли) и событие (в 1968-м в Чехословакии)… А?

2.56

Цитата на выше затронутую тему (Штрум говорит жене):

"- Знаешь, Люда, - сказал примиренно Штрум, - те, кто в жизни прав, часто не умеют себя вести - взрываются, грубят, бывают бестактны и нетерпимы, и их обычно винят во всех неурядицах и на работе и в семье. А те, кто не правы, обидчики, они умеют себя вести, логичны, спокойны, тактичны, всегда кажутся правыми”.

Неужели Чехов вполне сознавал своё ницшеанство и того неправоту по отношению к морали большинства людей?

Хотелось бы думать, что он всё же не сознавал своего ницшеанства.

2.64

Плохо. Глаза мокнут от простых газетных слов о наступлении. Неужели это из-за предшествовавших страниц с тяготами войны?

Ну и… Как подано наступление? Чтением газеты. Слышным Вере (внучке матери жены Штрума). После чьего-то крика: “Тише!”. А потом, в следующей главке, так же мимоходом, о смерти мужа Веры. И потом о том, как к нему (на нейтральной полосе он с самолётом упал) не могли добраться, и он истёк кровью, и замело его снегом.

Это я намекаю, что вполне в ницшеанском духе всё, по Гроссману, идёт своим, плохим, чередом вне зависимости от наступления, изменившего историю людей.

3.1

Мне подумалось, а может, потому я так близко к сердцу принял подробное описание умерщвления сотен евреев в газовой камере, что впервые читал такое (избегал всегда знать такое и – не знал). Вот и оказалось внове. А вот теперь, когда вдруг особист бьёт в лицо Крымова (он заподозрён: как это – был в окружении, но не был в плену), мне, видевшему в кино подобное много раз, совсем безразлично.

Более того, всё понятно. Простодушный Новиков, не предупреждённый женой, что это секрет, сказанул же в ажиотации Гетманову про слово Троцкого "мраморно” о статье Крымова. Гетманов стукнул, куда надо. И почему верить донесению Крымова, что герой Греков выстрелил ему, спавшему Крымову, в голову? – Всё. А чтоб подозреваемого сразу сломить, склонить к признанию, его бьют. Признание ж признано главным доказательством.

Это здорово придумано – дать описание победоносного наступления на фоне истязаний Крымова.

3.3

А я всё жду разгадки, как письмо из гетто на Украине попало к Штруму. Вот Крымов вспоминает "белорусские болота”. Значит, он не на Украине попал в окружение.

3.6

Обманул меня Гроссман с Крымовым. Не хороший он человек, раз участвовал в обработке доносов.

"Почему ему так отвратительно теперь слово донос? Только лишь потому, что он сам сел по чьему-то доносу? Он ведь получал политдонесения от политинформаторов в подразделениях. Обычное дело. Обычные доносы. Красноармеец Рябоштан носит нательный крест, называет коммунистов безбожниками, - долго ли прожил Рябоштан, попав в штрафную роту? Красноармеец Гордеев заявил, что не верит в силу советского оружия, что победа Гитлера неизбежна, - долго ли прожил Гордеев, попав в штрафное подразделение?”.

Мне, конечно, было легче. Заподозрив партийцев в грязности я просто отказался вступать в партию. А он в неё вступил святого дела ради. Хотя… Я так в комсомол вступил. Но, увидев, что там всё враньё, я, улучшив момент, прекратил своё членство в комсомоле. А он – нет. – Виноват, значит.

3.11

О! Гроссман и это про Сталина думал:

"Решалась судьба спасенных Советской Армией евреев, над которыми в десятую годовщину народной сталинградской победы Сталин поднял вырванный из рук Гитлера меч уничтожения”.

Речь о, мол, переселении евреев в Еврейскую автономную область (при котором неизбежны массовые смерти). Тогда как "в Кремле даже мыслей не было ни о каком переселении” (http://www.ng.ru/ideas/2011-03-04/7_stalin.html).

Но для меня важно, что вариант критического реализма Гроссмана не исчезает с ошибочностью его прозрения. Для него-то самого прозрение было субъективным фактом. А объективно архивы по этому вопросу до сих пор, вроде, не открыты. Бабель времени “Одесских рассказов” и “Конармии” тоже был вдохновлён открытием, что вся эта показываемая им мерзость в евреях и в конармейцах долго не протянет из-за будущего, которое светлое. В последнем Бабель ошибся. Его открытие оказалось субъективным, а не объективным. Но пафос-то был социального открытия, а не что-то другое это было. Т.е. это был реализм. Почему нельзя то же мыслить о Гроссмане?

Но – к наступлению.

Гроссман доказал, что может вжиться в любого. Вот и в восторг наступления вжился с полной отдачей.

И – ложку дёгтя в бочку мёда:

"Снизив голос до шепота, Гетманов сказал:

- Вот чего в жизни не забуду, Петр Павлович, как это ты задержал атаку на восемь минут. Командарм жмет. Командующий фронтом требует немедленно ввести танки в прорыв. Сталин, говорили мне, звонил Еременко, - почему танки не идут. Сталина заставил ждать! И ведь вошли в прорыв, действительно не потеряв ни одной машины, ни одного человека. Вот этого я никогда тебе не забуду.

А ночью, когда Новиков выехал на танке в район Калача, Гетманов зашел к начальнику штаба и сказал:

- Я написал, товарищ генерал, письмо о том, как командир корпуса самочинно задержал на восемь минут начало решающей операции величайшего значения, операции, определяющей судьбу Великой Отечественной войны. Познакомьтесь, пожалуйста, с этим документом”.

Воистину жуть.

Если именно жуть и означает предвидение в 1960-м, что тоталитаризм не может долго протянуть, то это-таки критический реализм.

Не трагический героизм левых шестидесятников (“вот-вот и взойдёт” Высоцкого, взойдёт солнце самоуправления не ради вещизма), а трагический героизм правых шестидесятников (вот-вот “социализм с человеческим лицом” наступит, солнце демократии взойдёт ради вещизма).

С ницшеанством Гроссмана, надо, видно, заканчивать. Во всём прежнем, образно ницшеанском, перестать слышать голос автора и оставить его только персонажам. И т.д.

Проверка.

Трагична, наверно, будет судьба всех главных героев. И это будет обратно “трагедиям” чеховским, которые сам Чехов назвал комедиями (в своём ницшеанском, мало кем понятом, смехе над застрелившимся недоницшеанцем Треплевым или над недоницшеанцами, случайно человека забывшими – а ведь на смерть заперли глупо верного им слугу Фирса).

3.15

А не это ли упоминавшаяся главка "о хорошем Сталине”?

"Милая дочь, тихая, болезненная внучка, воспоминания детства, прохлада садика, далекий шум реки. Какое ему дело до всего остального”.

Или это низведение его до не совсем обычного мещанина, до недоницшеанца? Всё – для себя. И потому похолодели пальцы Поскрёбышева?

3.17

Не то же ли самое у Гроссмана с Гитлером?

"Невыносимое томление возникло от вновь вернувшегося к нему [Гитлеру] ощущения равенства с людьми”.

Да, есть одна из заповедей Заратустры, вседозволенность льва. Но если и все три заповеди не выводят к иномирию, то перед нами не ницшевский сверхчеловек, а недоницшеанец, находящий сладость в Этой жизни, например, в том, что он вознёсся выше всех. А уж сожаление, что не вознёсся…

Такое высокомерие автора эпопеи не говорит о его собственном ницшеанстве. Оно говорит о его иронии по отношению к тем, кого я называю недоницшеанцами. Тужащимися напрасно. Напрасно потому, по Гроссману, что и не дано, собственно, никому быть сверхчеловеком. Это не насмешка Чехова, которому подсознание шепчет, что уж сам-то он – настоящий ницшеанец (его творения будут жить вечно; сомнения Чехова, вспомнят ли его после смерти, относятся именно к его сознанию, а не к подсознанию).

3.19

Даже меньшевиков (а не только троцкистов), считавших, что социализм может быть или всемирным, или не быть вообще, можно считать интернационалистами. И тогда, наоборот, подсознание, шепчущее о возможности социализма с человеческим лицом в отдельно взятой стране (или группе стран), шепчет о на самом деле отказе от социализма и интернационализма. И потому так красиво ренегат коммунизма Гроссман составил такую фразу о роли Сталинградской победы:

"История России стала восприниматься как история русской славы, а не как история страданий и унижений русских крестьян и рабочих. Национальное из элемента формы перешло в содержание, стало новой основой миропонимания”.

Вот, когда прекратилась в массах к коммунизму направленная инерция Великой Октябрьской Революции в 20-30-х годах. И Гроссман это воспел. И потому правильно его чтили в перестройку либералы, жаждавшие капитализма. И потому прав был я, не желавший тогда его читать. Либералы из тактических соображений закрывали глаза на национальное содержание у Гроссмана 60-го года. Ведь в 80-х либерализм на Западе, чтоб больше не был Запад источником мировой войны, стал (в свою очередь) интернационалистом, мультикультуралистом. И у ГКЧП стали видеть либералы в 1991-м фашизм. А теперь – у Путина.

Но у меня теперешнего, молящегося на художественность как подсознательное, есть возможность подумать, что поворот в социуме в 1942-м надо ж было в 1960-м “увидеть” (кавычки я поставил потому, что подозреваю подсознание в такой зрячести). Тогда опять можно заподозрить мне в Гроссмане художника (даже и отказавшись от его ницшеанства). Закрывая, правда, глаза, что сам Гроссман применил заветное слово:

"Переосмысливание событий войны, осознание силы русского оружия, государства явилось частью большого, длительного, широкого процесса.

Процесс этот начался задолго до войны, однако он происходил главным образом не в сознании народа, а в его подсознании".

(Или надо прекратить закрывать глаза и раз навсегда отказать Гроссману в художественности-подсознании при создании этой эпопеи? И всё. Но тогда зачем мне дочитывать её? Раз это – произведение нехудожественное. Или хотя бы интеллектуального интереса ради дочитать?)

С чем я не могу у Гроссмана согласиться:

"Три грандиозных события были краеугольными камнями нового переосмысливания жизни и человеческих отношений: коллективизация деревни, индустриализация, 1937 год…

Эти события, возглавленные Сталиным, знаменовали экономическое и политическое торжество строителей нового, Советского государства, социализма в одной стране. Эти события явились логическим результатом Октябрьской революции”.

Октябрьская революция делалась в расчете на Мировую Революцию. А эти три грандиозные были логическим результатом не Октябрьской революции, а несвершением Мировой. Эти три были результатом предательства идеи социализма как строя с ежедневно усиливающимся самоуправлением, предательства идеи коммунизма.

Я при этом не знаю, как было выиграть войну без, по крайней мере, двух грандиозных…

Но всё равно: ошибка Гроссмана есть ошибка.

Или это – недопонятность как вестник авторского подсознательного?

Тут же и близко нет никакого персонажа, на голос которого можно было б сослаться, оправдав автора в ляпе.

3.21

И – под Сталинградскую победу – в институте принялись за уничтожении Штрума.

А я пролетел. Предательство коммунизма обернулось прежним тоталитаризмом лжесоциализма, а не курсом на другой лжесоциализм, с человеческим лицом.

Или ничего? Компас у Гроссмана не сбился?

3.22

Мда. Когда меня непосредственный начальник уходил “по собственному желанию”, ему подыгрывал, собственно, только один, ну два человека. Я сам не знал, что причина – политическая. Думал, что просто на меня плюнули как на человека, вот-вот переедущего в город, откуда я только что привёз жену. А со Штрумом – все понимали его как политического оппонента государству-антисемиту, государству с пробуждённой русскостью. Лишь самый лучший товарищ подходил ко мне и корил за политическую смелость. А к Штруму никто не подходил. Я себя чувствовал правым. А Штрум подумывал, не покаяться ли в идеализме его прорывного открытия в области ядерной физики. (Для незнающих надо сказать, что в микромире открылась иная картина с причинностью и другими вещами, которыми занималась всегда и философия; а советская философия погрязла в догмах. И враньё насчёт событий, которые "явились логическим результатом Октябрьской революции”, распространилось на все области жизни. СССР стал империей Лжи. А люди в нём зачастую – лгунами, иногда самообманными.) Так я через 30 лет после описываемых событий чувствовал себя героем. А Штрум – потерянным.

Так друзья умоляют Штрума притворно покаяться и работать себе дальше. И если он это сделает, трагедии с ним не будет. И – я ошибся с идеалом типа трагического героизма у Гроссмана…

Должен признаться, что драматический накал такой, что я в эту минуту стыжусь за подозрение произведения Гроссмана в нехудожественности.

3.24

Теперь я понял этот выкрутас с Женей, что она, бросив Крымова и сойдясь с Новиковым, Крымова в снах продолжает любить, и Новикова любит наяву… Я и сам что-то такое испытывал – по двоим страдал. Но я что-то подозреваю, что Гроссман просто таким образом приведёт к трагедии и Крымова, и Новикова.

3.26

Ну что? Со Штрумом моё предвидение побеждает – он положил голову на плаху. В последний момент. Именем матери своей, убитой фашистами за то, что она еврейка.

То есть Гроссману любым образом нужно было, чтоб письмо той из гетто было Штрумом получено.

В этой недопонятности – та воля подсознательного, которое прорвалось – и всё. Иначе б сердце Гроссмана лопнуло б. Вопреки здравому смыслу это – пусть. И – не во имя Апричинности. А просто.

3.37

Есть некое доказательство насчёт “…с человеческим лицом”: Гроссман обнаруживает начинающую возвращаться к немцам человечность из-за их поражения. Отступление тоталитаризма.

3.39

А в любовь немца и русской в Сталинграде я не верю. Бумага терпит – вот Гроссман и написал. От ума своего великого.

3.41

Мне не понятна сущая банальность. Как можно совсем не упомянуть об элементарных хлопотах по получению липового бюллетеня Штруму, объявившему начальству, что он болен и потому не ходит на работу. Война всё же. Нельзя просто так не работать. Писатель показал же, что он принципиально не чурается мелочей. А тут… Или имеется в виду, что Штрум уволен? Но и тунеядцем же нельзя было быть? Не устраивается никуда этот Штрум…

3.42

Неужели весь трагизм Штрума выльется в ужас ожидания ареста, не известно за что?

О-па…

Штруму позвонил… Сталин.

Но это крах моего предвидения трагедии.

Что-то не понятно.

Гроссман спустит на тормозах? Не в духе его бесстрашия…

Или это иллюстрация мерзости чрезмерной силы власти? В смысле – не обязательно демонстрировать, как тоталитаризм губит очередную жертву. Достаточно продемонстрировать, как он её НЕ губит. Как Кейзе за проявленную строптивость не убил Ершова.

Или это – издевательская небывальщина? Но стиль эпопеи не позволяет же так поступать?

Нет. Первое предположение вернее. В самом деле – пошли у Гроссмана рассказы о подобных случаях со звонками Сталина. Чудесных. И понимать надо, что Гроссман оскорблён, что люди в ранг чуда это возводят. И от отчаяния их описывает. Или от веры, что такая чудовищность не может не изжить сама себя, пусть в 1960-м и кажется, что медленно дело изживания идёт. (Как я верил, что ТАКАЯ ложь, как якобы социализм, не может не быть изжита на настоящей, социалистической основе.)

Ну да… Гроссман же хотел публикации эпопеи в СССР. Что-де страшное им двигало – всего лишь социализм с человеческим лицом…

Или это моя литературоведческая изворотливость работает?

И ведь может же Гроссман всё элементарно объяснить: Сталину-де доложили, что Штрумом интересуются за границей… А что? Если украли секреты создания атомной бомбы, то почему б не узнать, что заинтересовались Штрумом (для чего и статья Штрума оказалась по воле Гроссмана не засекреченной, вопреки действительности).

И – штрумовская грусть: и сюда пробрался тоталитаризм и заставил даже его, вольного Штрума, на себя работать. – Вот – трагедия-то! Этот затягивающий ужас Системы…

И я позволю себе опять сделать предсказание. До конца книги осталось 86 страниц, ¹/₁₀. Штрум больше, по-моему, не нужен в повествовании. Специфическая трагедия его свершилась.

3.43

Разрушается моя мистика с письмом из гетто. Крымов шёл из окружения "по белорусским болотам и украинским полям”. Направление не на восток, а на юго-восток, но всё-таки…

А почему мне не мучительно читать это бесконечное избиение Крымова на Лубянке? – Наверно, потому, что я видел десятки фильмов об этом. В 1960-м Гроссман был, наверно, пионер таких эпизодов. Но теперь это не впечатляет.

3.53

И опять пролетел я: к Штруму Гроссман вернулся. И он глубоко прав. Он сделал самый-самый кошмар: он поместил Штрума в рай. То, что сверхработает на государство, обеспечено ВСЕМ и МГНОВЕННО. – Вот неожиданность! И – вы будете смеяться – фанатичный я усматриваю в этом проявление подсознания. С этого, пожалуй, и зародился замысел эпопеи. – С колоссального укрепления советского тоталитаризма из-за овладения ядерным оружием. Первая водородная бомба была ведь советская. Она, правда, была взорвана через год после написания эпопеи. Но до того были взрывы устройств (не бомб). И дело шло к бомбе. Гроссман это мог знать. И – задумать такую вот трагедию, тормозящую естественную смерть советского тоталитаризма.

3.54

А потом уж – от ума – приделал к этой странной трагедии Штрума ещё и жизнь во лжи (в утаивании любви к жене Соколова). Ведь жизнь продолжалась в империи Лжи…

3.55

И опять я, можно сказать, пролетел. Потому что Гроссман извернулся на ещё одну неожиданность. Он сделал Штрума предателем. Тот подписал письмо в правдивость которого не верил. И тем предал тех, кто был, как ему думалось, несправедливо казнён.

Вот это трагедия из трагедий.

Ну и дешёвка был я, делавший упрощённое предвидение трагедии со всем главными героями.

Отчего я такой? Оттого, что мне удалось лучше извернуться в подобной ситуации, когда позарез требовалась квартира: женился и почти что некуда было привезти жену? (Я отказался принести на просмотр письмо в газету, а само письмо я сочинил так, что газете его невозможно было процитировать, печатать же всё письмо было невозможно и из-за длинноты, и из-за неудобочитаемости фраз. Я выражал своё мнение, что еврейский вопрос в СССР не так уж актуален для евреев СССР, чтоб на Западе так о нём кричали. И я не врал. Но товарищ, еврей, которому я всё рассказал, меня осудил. Однако я не соглашался и квартиру получил. В КГБ как-то правая рука не знала, что делает со мной левая. Нет, я всё-таки счастлив, что не жил взрослым при сталинщине.)

Господи боже!

А Гроссман не унимается. Ещё удар (его называют настоящим человеком люди, ещё не знающие о его предательстве). Ещё удар (верит, что он не подписал его любимая, жена Соколова, муж которой, помня о священном образе Штрума, НЕ подписал).

Жесток этот писатель к своим читателям…

Разве ж так поступают сторонники социализма с человеческим лицом?..

Мне что ж, опять усомниться в том, какой идеал двигал Гроссманом? 27 страниц до конца осталось. Не поздно ль сомневаться?

Что ж попробуем опять изворачиваться.

Разве не почти экстремизмом является стиль трагического героизма? – Если да, то кем же быть автору, как не жестоким испытателем сокровенного мироотношения читателей?

И приходится опять прервать чтение.

3.56

Я ж было хотел покаяться, что у меня появился низкого сорта интерес узнать результат интриги: как именно трагичны окажутся Крымов, Штрум и Новиков (этого, как оказалось, всего лишь бросила жена, ну и его накажут за гуманное отношение к подчинённым). Но со Штрумом Гроссман превзошёл все мои ожидания. И такой градус неожиданности позволяет мне – в моей доморощенной системе ценностей – признать эпопею художественным произведением, пусть даже и исчезла непонятность, как могло письмо матери Штрума пересечь линию фронта.

Но – к тексту.

"Бывают слабыми и грешные, и праведные. Различие их в том, что ничтожный человек, совершив хороший поступок, всю жизнь кичится им, а праведник, совершая хорошие дела, не замечает их, но годами помнит совершенный им грех”.

Про меня…

И пусть кто-то оспорит, что главная (и специфическая) функция неприкладного искусства – это испытательная.

3.57

А в этой главке, мне представляется, есть ещё одно доказательство, что идеал Гроссмана – социализм с человеческим лицом.

Подследственный Канцелебоген всерьёз рассказывает Крымову (а тот почему-то сделан умеющим после избиений слушать и воспринимать), какая благая перспектива в стирании грани между концлагерями и остальной жизнью: царство разума.

"Нужно лишь разумно руководить людьми и создавать им хорошие бытовые условия. Старинная байка о том, что без свободы нет науки, - начисто неверна”.

Концлагерь с человеческим лицом.

“Социализм с человеческим лицом”, при подобной ориентации на потребление, отличается лишь другой полюсностью: не Порядком (Разумом), а Свободой.

Так Гроссман думал, и думал, что он прав.

А моя готовность признать эпопею художественной – за такую осознанность идеи – опять заколебалась.

Разве что спастись тем, что для этапа замысла (разобранного выше) подсознательное имело-таки значение.

10 сентября 2016 г.

14.10.2016
14:28

Песни об Иване Васильевиче.

12.10.2016
21:19

Странность как индивидуализм.

11.10.2016
14:43

Всё сходится.

09.10.2016
09:54

Тургенев-то - не реалист.

07.10.2016
13:39

Потомки религии Вуду.

06.10.2016
16:02

Люблю себя ставить в трудное положение.

04.10.2016
10:40

Пути Господни... исповедимы.

03.10.2016
17:47

Завывание.

01.10.2016
21:32

Провокация.

28.09.2016
13:59

Муки сомнений.

27.09.2016
11:14

Как изнасиловали Чуковского.