Писатель Юрий Скоп озаглавил свои воспоминания - "Совсем немного о друге". В них есть зерна живые, а придуманностей больше. Быть может, я придирчив, но вычитывается мне в этих его воспоминаниях желание поднять свою значимость за счет имени ушедшего. Юра, ведь ты еще здоровый, крепкий, так, вспоминая глаза Макарыча, напиши, как после "Печек-лавочек" попросил ты денег у него для взноса за кооператив, и не однокомнатный. Макарыч не дал -- не было. Ты обиделся. Не здоровались. Видя тебя в ЦДЛ, Макарыч сокрушался: "Ведь ничем ему не обязан, а мне неловко. Ну нет у меня денег. Почему думают, что у меня их мешки? Когда в Сростках так думают - понимаю. Но этот же должен сообразить - три тощие книжки вышло, журнальные публикации - мелочь. От фильмов одни убытки, а меня за богача держат". Фильм "Печки-лавочки" получил 3-ю категорию, после смерти Шукшина категорию подняли и фильм выпустили на экран. Макарыч не успел материально помочь своим близким. Он и умер небогатым. Даже за "Калину красную" платили уже после его смерти. Хотел помочь и тебе, Юра Скоп, да не смог. Может, тогда и записал в дневнике: "Те, кому я так или иначе помогаю, даже не подозревают, как они-то мне помогают".

Прочитав воспоминания Буркова о Шукшине и книгу Коробова, решил я записать то, что знаю о фактах, в них затронутых, о взаимоотношениях Буркова и Шукшина, о коих слышал от самого Макарыча и в первый год после его смерти - из уст Буркова.

Для начала процитирую Коробова: "Можно указать на духовную близость, определенную родственность творческих интересов Шукшина и Буркова, и все это будет верно, но... высокая человеческая дружба - как настоящая любовь, как дар таланта. Она редка, как счастье, и столь же трудно объяснима обычными понятиями и словами. Люди тянутся друг к другу, им хорошо вместе, вот и все. В подлинной человеческой дружбе и любви присутствует что-то необъяснимое и неуловимое, которое чувствуется и бережется обоими: если все сохранится, а неуловимое исчезнет, исчезнет и дружба, а останутся только отношения... Буркову посчастливилось вдвойне: он стал другом Шукшина в самый исповедальный, самый "выверительный" период жизни Василия Макаровича". Такая оценка взаимоотношений, согласен, выверительного периода, как назвал его Коробов, явно завышена: для Шукшина понятие "дружба" было преувеличением даже для его отношений с Василием Ивановичем Беловым, а уж тем более с Бурковым.

Начну издалека. Шукшин впервые познакомился с Бурковым весной 1971 года в театре "Современник", когда тот находился еще на площади Маяковского. Тогда мы вместе были на спектакле "Майор Тоот и другие". На сцене больше всех был занят Олег Табаков, по его приглашению Шукшин и смотрел пьесу. Бурков исполнял роль ассенизатора. Выглядел затюканным, убедительно одиноким. Лег он на душу Шукшину... За кулисами они при мне познакомились. Шукшин тогда же пригласил Буркова на пробу в фильме "Печки-лавочки". В уме он его тогда уже утвердил на роль вора, и проводилась не проба, а поиск актерского рисунка. Шутовское начало, привнесенное Бурковым в репетиционных разминках, подогревало Шукшина настолько, что он говорил: "Не так и больно будет без Куравлева, сыщутся еще ребята!" Эпизод с его участием, к счастью, не подвергался урезкам, его пересказывали на лестнице и ходили смотреть во время рабочих просмотров. Короче, успех Буркова в "Печках-лавочках" был, пожалуй, ярким и единодушно одобренным всеми. Он принес немало приятного и самому исполнителю, и постановщику. Шукшин очень надеялся на рост "Жоржика", как он его называл уже на чистовой записи звука. Надеялся, что жизнь выпестует из него личность - талант есть. Со временем внешность из острой станет мягче. Проще говоря, жизнь души возьмет верх над "отрицательным обаянием". После удачного дебюта в "Печках-лавочках" Шукшин присматривался к Буркову как к претенденту на роль Матвея в "Степане Разине", хотя в сценарии писал эту роль, отталкиваясь от типажа и повадок Сани Саранцева (даже морщины у Матвея Санины).

До "Калины красной" судьба Буркова выпала из поля зрения Шукшина, хотя актер, судя по рекламе новых фильмов, что называется, "пошел", стал мелькать и на экране телевизора. Буркова, утвержденного на роль убийцы Егора Прокудина (главаря шайки по кличке Горе) без проб, мы с трудом дождались на съемки в Белозерск. Он был на гастролях то в социалистических странах, то в городах Союза. На съемки своих натурных сцен приезжал он всего дважды и на короткий срок. Приходилось за него снимать дублера спиной. Оттого и роль его в картине получилась эпизодичнее, чем написана в кино-повести. К слову сказать, немало было выброшено Шукшиным из "Калины..." при съемках из-за невозможности собрать всех исполнителей в одной сцене. На рабочих просмотрах Шукшин сожалел, что герой Буркова получился более поверхностным, чем тот, что жил в воображении автора. Но при озвучивании своей роли Бурков опять обрадовал режиссера: "Вот с Жоржиком - никаких проблем, ловит на лету, все тащит к делу со стороны, из жизни". Озвучивание "Калины..." Шукшин проводил изнурительно, добиваясь правдивости интонации в репликах, перелопачивал их, где позволяла синхронность, дописывал, вплетая их в панорамы и отдельные кадры. Строг был к "озвучке". Лев Дуров после рассказывал, что у него аж дух захватило, когда Макарыч распушил его за то, что расслабился и скороговоркой отбарабанил кусок текста. Шукшин всегда был требователен к актерам; с ними у него складывались чисто профессиональные отношения. С режиссерской точки зрения он оценивал и работу Буркова, но никакого особого родства душ, о чем фантазирует Коробов, у них не было.

он и Леша Ванин - с еще меньшей ролью - жили на корабле так же безвыездно. Это - время плотного общения, долговременного соседства (каюта Шукшина рядом). Даже к середине съемок отношения с С. Ф. Бондарчуком, который всегда окружен "персонами", остаются официальными. "Не получится у меня с ним по-человечески, - сожалел Шукшин. - Хорошо, рядом свой человек, Леша Ванин, и интеллигент Бурков. Жорж тоже писать пробует на этих съемках; с ним по-настоящему столкнулся в долгих беседах за кофе, куревом, в прогулках по берегу Дона ночью... Пересказал ему, может, много и лишнего из своих дум и прошлого... Надо же и своих воспитывать, и с кем-то выговориться, а он настраивает и умеет слушать. С Жоржиком на дне рождения у Сергея Федоровича как бедные родственники у богатого дяди присутствовали, а потом обсудили мероприятие. Лешу Ванина туда даже не позвали".

На корабле сочинял Макарыч пьесу-сказку "Ванька, смотри!" (после его смерти она появилась в журнале "Наш современник" под другим названием - "До третьих петухов"). Шукшин наговаривает эпизоды или читает написанное Буркову. Воображение автора видит в Буркове обобщенного Ивана-дурака... Бурков тут же проигрывает сцены, фантазирует, как их ставить, - есть чутье. Шукшин выверяет написанные ситуации, соглашается с желанием Буркова поставить эту вещь на сцене в качестве режиссера. Шукшин загорелся: "Никому не отдам, публиковать не буду, пока не поставишь. Если не дадут в своем театре, ставь в периферийном, пусть даже в самодеятельном коллективе". Писал он ее с жаром, несмотря на занятость и перерывы из-за поездок. Случившаяся смерть помогла пьесе сразу быть напечатанной, со смягченным наименованием. Но ведь Бурков должен был помнить ее рабочее название, хотя в начале "перестройки" был слух на "Мосфильме", что собирался он снимать там "До третьих петухов", а мудреца, говорили, собирался лепить с Шолохова - вот уж был бы перевертыш и наведение очередного тумана на замысел автора. Однако нигде этой пьесы он так и не поставил, даже на самодеятельной сцене.

Время начала съемок фильма "Они сражались за Родину" для меня было смутным. В силу обстоятельств я обитал в Москве, не имея в ней своего угла, хотя в Минске у меня пустовала квартира. Операторская секция на "Мосфильме", возглавляемая Волчеком, была категорически против того, чтобы я снимал "Разина". "Только через мой труп", - заявил об этом, как передавали мне, Волчек. До Федосеевой дошли слухи, что Урусевский и Пилихина считают, что я плохо снял "Калину...", особенно портреты Лиды. Она, смеясь, сообщала, что Юсов лучше меня снимет "Разина". Тут я и занервничал. Навалилась неуверенность. Не дадут мне снять "Разина". Снова услышал о том же, будучи у кого-то в гостях. Чтобы не рухнуть, стал готовиться отступить. Быть может, уехать в Минск. Тогда я говорил близкому мне Володе Голованову: "Чувствую - "Разина" мне не снимать. Даже если и запустят, то будет это моя последняя работа с Шукшиным. Или поссорят, или заменят административным приказом".

хоть бы не вредил. Понял я, братец, надо хитрить. Итальянцы, вот видишь, объявились с сериалом о Достоевском - роль на полжизни. Договорятся, загонят - куда денешься! - (Летом 1974 года к Шукшину обратились итальянские кинематографисты с предложением стать одним из сценаристов и исполнить роль Ф. М. Достоевского в многосерийном фильме.) - Вот она, свобода! Не только тебе яму роют... А против тебя мне льют даже твои знакомые в Питере. Оператор Мезенцев уж так меня от тебя отпугивал! И Лиде в уши вкладывают, и дальше будут... Давай с тобой будем вести двойную игру -- на людях будем грызться, особенно при администрации... Я буду говорил о замене оператора... Ты поливай меня... Больше узнаем, на каком мы свете, изредка сойдясь на кухне. Сейчас выйдет приказ, локальная группа начнет работать. Ты включен в нее вместе с Новодережкиным. А там, ближе к делу, будем думать, как действовать. Вот, брат, русский дух". Поведал тогда же о своих впечатлениях по поводу съемки народных, трудно собираемых, артистов: "Как представлю себе их всех вместе, облаченных в одежды разинских есаулов, - почти все разъевшиеся... Ну не верю ни одному слову Юры Никулина, одетого в солдата и говорящего из траншеи... Ну убей, не верю. А где добыть свежие силы? Опять актерский отдел примется назначать мало снимаемых артистов из своей картотеки".

"Что же представлял из себя этот рано усопший идол? В нем худшие черты алтайского провинциала, привезенные с собой и сохраненные, сочетались с худшими чертами московского интеллигента, которым он был обучен своими приемными отцами. Кстати, среди приемных отцов были и порядочные, но слепые люди, не понимающие, что учить добру злодея - только портить его. В нем было природное бескультурье и ненависть к культуре вообще, мужичья, сибирская хитрость Распутина, патологическая ненависть провинциала ко всему на себя не похожему, что закономерно вело его к предельному, даже перед лицом массовости явления, необычному юдофобству. От своих же приемных отцов он обучился извращенному эгоизму интеллигента, лицемерию и фразе, способности искренне лгать о вещах ему незнакомых, понятиям о комплексах, под которыми часто скрывается обычная житейская пакостность. Обучился он и бойкости пера, хоть бойкость эта и была всегда легковесна. Но собственно тяжесть литературной мысли, литературного образа и читательский нелегкий труд, связанный с этим, уже давно были не по душе интеллигенту, привыкшему к кино и телевизору. А обывателю, воспитанному на трамвайно-троллейбусной литературе типа "Сержант милиции", читательская веселая праздность всегда была по душе. К тому же умение интеллигента подменять понятия пришлось кстати. Так самонеуважение в свое время было подменено совестью по отношению к народу. Ныне искренняя ненависть алтайца к своим отцам в мозгу мазохиста преобразилась в искренность вообще.

Вот такой человеконенавистнический опус, полный голословных обвинений. Подобного надругательства над только что усопшим не допускалось даже в первобытном обществе. Чем на него мог бы ответить нормальный человек? Пожалуй, лучше всего это сделал сам Шукшин за 39 дней до смерти, 21 августа 1974 года; в авторской аннотации к сборнику своих рассказов и повестей (который выпустило в 1975 году в виде двухтомника издательство "Молодая гвардия") он написал:

"Если бы можно и нужно было поделить все собранное здесь тематически, то сборник более или менее четко разделился бы на две части:

1. Деревенские люди у себя дома, в деревне.

2. Деревенские люди, уехавшие из деревни (то ли на жительство в город, то ли в отпуск к родным, то ли в гости - в город же).

При таком построении сборника, мне кажется, он даст больше возможности для исследования всего огромного процесса миграции сельского населения, для всестороннего изучения современного крестьянства.

Я никак "не разлюбил" сельского человека, будь он у себя дома или уехал в город, но всей силой души охота предостеречь его и напутствовать, если он поехал или собрался ехать: не теряй свои нравственные ценности, где бы ты ни оказался, не принимай суетливость и ловкость некоторых городских жителей за культурность, за более умный способ жизни - он, может быть, и дает выгоды, но он бессовестный. Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру:

честность, трудолюбие, совестливость, доброту... Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами - стоит ли отдавать его за некий трескучий, так называемый "городской язык", коим владеют все те же ловкие люди, что и жить как будто умеют, и насквозь фальшивы. Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, - не отдавай всего этого за понюх табаку... Мы умели жить. Помни это. Будь человеком".

Последние месяцы жизни Шукшин нервничал. Торопился давать интервью, после каждого уговаривал себя - последнее. Чего-то внутренне боялся. На бегу успевал осмыслить накопленные сведения из добытых источников и архивов. "Что за беда навалилась на нас, русских? - мучился он. - Что происходит с нами сегодня? Я ищу героя нашего времени и, кажется, нащупал его; герой нашего времени - демагог. Не промахнуться тактически. Я достану его с помощью слова, а скорее - в кино".

Жизнь Макарыча ушла на постижение национального характера, и никакие премии и регалии не увели бы его с выбранного пути. Солнечным сентябрьским утром 1974 года мы ехали на такси по Бережковской набережной к "Мосфильму". Свежепозолоченные купола Новодевичьего монастыря веселили взор. Весело было и на душе - "Разин" запущен в работу, везем добрые вести из Госкино... Шукшин рассуждает: "Премии и ордена нынче не имеют значения, а вот Новодевичье кладбище, если снимем "Разина", пожалуй, завоюем", - и потер ладони, как согревают руки.

Держу под стеклом отрывок из письма Владимира Петровича Тыщенко, уважаемого филолога из Новосибирска, точно выразившего отношение к проблеме подмен и самой сути творчества Шукшина: "Попался мне тут Шукшин на немецком языке. Очень интересно читать на немецком, догадываться, как это звучало по-русски, а потом сверяться:

"Ист хир фрай, херр нахбар?" (Здесь свободно, господин сосед?) - это из "Случая в ресторане", а у Шукшина вместо этого: "Свободно, батя?"

После конференции поговорил со студентами о Шукшине, как я его понимаю. Поразительно, как много людей, которые к нему тянутся честно и понимающе, и как много вокруг него злой зависти и непонимания. На разных уровнях. От шофера ("Ну что Шукшин? Описал, какие мы дураки, - теперь весь мир потешается") до тех, кого Вы отлично знаете по личному опыту. Хочется писать о нем, да созреет ли? Если раньше о нем писали мало и плохо, то теперь много, но тоже редко хорошо".

Записи по случаю

Проходил международный кинофестиваль (не записал сразу, в какой вольной стране он состоялся), и Шукшин с Федосеевой отбыли за рубеж. Среди других мероприятий там случилось и посещение квартиры слависта, преподающего русскую литературу. Во время традиционного застолья хозяин пригласил Макарыча в свою библиотеку и любезно предложил осмотреть, а если что заинтересует, отложить. Макарыч пробыл там остаток вечера, глаза разбегались от одних названий. Отобрал стопку. Никаких денег, конечно, с него не взяли, так что с десяток книг он унес с собой. "Возвращались, как и приехали, поездом. Несколько границ пересекли, в купе заглядывали стражи границ, а когда въехали в Польшу, меня охватила тревога, - рассказывал Макарыч. - Покрутился, покрутился в тамбуре (ночь была), собрал эмигрантскую пачку, да и выбросил. А там были: "Красный террор" Мелыунова, Краснов, Ильин, Авторханов, конечно, Бунин. Вырвал только коротенький бунинский рассказ "Гимн" и спрятал в карман рубашки. В Бресте появились пограничники, а вслед за ними таможенники, весь вагон прошли махом, а в наше купе зашли и как начали шерстить, все исподнее белье переворошили тщательнейшим образом. Явно ищут, зная, что есть. Я побелел, - вспоминал Макарыч, - и тут же возрадовался. Недовольные, покинули купе".

А не выброси он книги, стал бы навсегда невыездной. И попробуй догадайся, кто заложил: хозяин дома или кто из кинематографистов попутчиков?

Рассказ Бунина Макарыч от греха подальше отвез в Сибирь, куда потихоньку спроваживал подборки бумаг.

Больше жемчуга бунинской прозы любил Шукшин его боль за Россию; две книжки были у него в ходу - 9-й том Бунина издания 1967-го и еще "Выбранные места..." Гоголя.

Увидев у меня коробку с фотокопиями кадров из фильмов Эйзенштейна, спросил: "Безоговорочно принимаешь фильмы классика? "Броненосец"? "Иван Грозный" или "Старое и новое"? "Бежин луг"?

Я вылетел на защиту "Ивана Грозного": "Первая-то серия - художество завидное". "Рассудочная пропаганда разрушения, дорого осуществленная", - утверждал он. Начинал перекладывать фотокадры "Старого и нового": "Смотри, типажи отобраны. Одни мордовороты, один хлеще другого. И это все россияне?! Как же надо нас не любить, чтобы такие лица отбирать... А кулаки из "Бежина луга" - да разве кулаки такие были? Почитай Максимова, маклаки (перекупщики) только и были с такими рожищами, а кулаки имели лица христианские, они же труженики, у трудяг обычно лица добрые. Какое хозяйство без труда сколотишь? А Павлик Морозов - тоже типажик, отца продал, куда уж дальше... а ты смотри, похоже, как подрастет, на Олега Кошевого в "Молодую гвардию" Сергея Аполлинарьевича угодит".

Опять нелепая смерть: в дороге, за рулем умер Леня Быков, душа-человек, артист и режиссер, запомнившийся всем Максимом Перепелицей. После просмотра "Калины красной" на киностудии имени Довженко он подошел ко мне: "Передай Василию - на любой эпизод, только свистнет, приеду, все брошу. Хоть табуретку сыграть приеду. Как же он Егора Прокудина уцепил!" Леня говорил с волнением и радостью, ровно о собственной роли. Последнее время я не раз подумывал напроситься снять ему фильм.

Когда стал работать с Шукшиным и увидел, как он часто и с видимым удовольствием подписывает свои книги, я посмеивался, пробовал его отговаривать. Он серьезно не воспринимал, отнекивался. Вскоре познакомил он меня с самым близким ему из живых писателей - Василием Ивановичем Беловым. И случилось - при нас в поезде Шукшин подписывал книгу за книгой встретившимся гуманитариям. Мы с Беловым не преминули вслух вышучивать его, сбивая с толку. Он вышел в тамбур и там продолжал демонстративно подписывать книги и раздавать их. Впоследствии, зная мое неприятие автографов, порою подчеркнуто напоминал: "А я тебе все же подписал свежую книжицу". Через годы после смерти я заново просмотрел все книги, подписанные им, и слова в автографах оказались провидческими. Теперь горько сожалею о былом неоправданном своем упрямстве и прошу Белова написать что-нибудь на его новой книге. Он посмеивается, как когда-то в поезде, и не торопится, но на подарочном издании "Бухтин вологодских" написал: "Не унывай, Толя! Оводы, как ни стараются, в болото не унесут. 1 ноября 1988 год - Москва".

Великий Устюг, 1972 год. Ходим по набережной Северной Двины, краевед рассказывает: "Две реки, Сухона и Юг, слились в одну, "сдвинулись", произошла новая река - Двина Северная". Город произвел впечатление такое же, как и Соловецкий остров, на который вскоре пришлось высадиться, - покинутая зона лагерей. В городе существу- ет промысел, чернь по серебру, предметы которого пользуются большим спросом за рубежом. Раньше были еще и перегородчатая эмаль, и мороз по жести, секреты которых напрочь утеряны. Шукшин тогда пошутил: "Мороз по коже секрета не теряет".

Вернулся с Енисея - ошеломила телеграмма:

умер Владимир Короткевич. Кляну себя - прособирался свидеться. Вот ^го последнее письмо без купюр:

"24 апреля 74 г.

Дорогой Телятина, дорогой мой Мухоед III!

Пишу тебе всего несколько слов: ты ведь знаешь, мы с годами все меньше склонны писать друг другу, хотя думаем друг о друге, пожалуй, чаще, чем прежде.

Но теперь просто невозможно не черкнуть тебе пары слов.

Смотрел недавно "Калину красную". Ну и молодцы, ну и сукины же вы сыны с Василием Макаровичем? Несмотря на то, что я человек совсем другого типа, я, может быть, как никто другой, понимаю, что вот именно это и есть то, что нужно:

простота - и ой какая непростота, и любовь, и злоба, и, что главнее всего, это здорово ткнет людей на очень важное и многих, наверное, заставит оглянуться. И покраснеть от стыда, что самое главное - в дерьме и позорном пренебрежении.

Трудно вам, небось, досталось. Видать, кусками летело, это кое-где заметно. Но и того, что осталось, хватит за глаза.

Василий обмолвился там фразой, которая для меня прозвучала как имеющая второе, более глубокое дно.

"Мужиков в России много". Когда это произнесено, то звучит не только как хамское презрение подонка, но и как большая надежда.

Действительно, пока мужиков в России (да и не только в России, а в Белоруссии и везде) много - не все еще потеряно и все совсем еще не так плохо. Таких, как он (хотя с ним, наверное, и трудно работать), таких, как ты, дорогой друг.

У меня дела неважные. Зарезали новый сценарий "Рассказы из каталажки". Но зато выходит книга. И еще витебский театр взял к тысячелетию города пьесу "Колокола Витебска", и репетиции идут полным ходом.

Когда найдешь время - черкни мне пару слов о себе.

Обнимаю.

Твой Владимир.

Я обменял большую квартиру возле купаловского театра, так что останавливайся у меня".

Десять лет я работал на "Беларусьфильме", много дальних углов повидал благодаря Короткевичу. С ним сработали два фильма, а сколько замьшляли - и не перечесть. Короткевич был из того ряда одаренных личностей, которые не успевают при жизни реализовать все свои творческие возможности; он выше оставшихся после него трудов.

Специализировался он после окончания Киевского университета по славянским языкам, имел редкую памятливость, в поездках поражал познаниями в любой сфере людского бытия; всякую траву мог назвать и по-латыни, и по-народному, и о пользе, и местах произрастания поведать. Какой же он был патриот своей земли и языка!

Как весело было с ним бражничать, сколько же в тех застольях погибло оброненных шуток, поведано случаев - никто не записывал. Вот только те, что осели в памяти. Как-то мы допоздна засиделись в моем обиталище с балконом. Володя в любом состоянии собирался домой: "Мама беспокоится". Долго мы ждали транспорт. Вдруг подъехал "Икарус", сдвоенный, с "гармошкой" - в два салона. Володя стоял, опустив голову, а увидев автобус, промолвил со вздохом: "Ой, одинокая гар- монь приехала, слава Богу", - и впрыгнул внутрь.

Короткевич никогда не трогал салфетки накрахмаленные, холмиками стоящие в ресторанах, особенно картинно - в "Беловежской пуще". На вопрос "почему" отвечал: "Не начальство же их стирает, а старухи за копейки. Обойдемся", - и за много лет ни разу не отступил от своего правила.

В последнюю поездку в подземном переходе Минска я увидел плакат, извещавший о подписке на 8-томное собрание сочинений Короткевича. Как же все переворачивается, а ведь столько он в родной столице терпел неприятия!

Сколько же каламбуров, былей, им поведанных, не попало в его сочинения, лишь однажды повеселив сотрапезников! Память удержала вот эту пародию простенькую:

И плывут по речке льдинки -

Четвертинки, половинки,

А на самой большой (льдинке)

Наделенный природой артистизмом, он доигрывал слова жестами своих долгих рук и ужимками. "Это же сценарий короткометражного фильма", - говорили ему. "Кто знает, что есть сценарий. Вот принес я на студию "Христос приземлился в Гродно", прочли и говорят мне: "Вам нужен доработчик-профессионал-сценарист". "Как он должен меня дорабатывать?" - спросил я студийных. Долго меня вразумляли - словоблудили. Тогда я поставил редакторам условие: если ваш доработчик определит, с какой стороны корова наелась, а с какой напилась - сельским делом руководить пригоден, и пусть пишет свой сценарий, а моему - валяться".

Ершистый, неудобный человек, Короткевич гонителей имел немало, был прямодушен, ни в чем не дипломатничал. В бывшем архиерейском подворье открыли Дом искусств. Володя один из первых окрестил его - "Мутное воко", распорядитель не пускал его в зал, а название в те годы так и закрепилось за заведением.

Появившись в Минске, я зашел к нему с вокзала. Он сидит дома один, мрачный.

- Ты с чего горюешь? - спрашиваю.

- Ну, братец, смотри, как тут не загоревать! - На столе лежат две квитанции из ВААП: одна - на 8 инвалютных рублей за книгу, изданную в Чехословакии, другая - на 11 рублей за "Христос приземлился в Гродно", из Испании. - Ну, Толятина, разве ж так можно? Что они себе думают? Лучше бы уж совсем не платили.

Не знавал я в жизни человека, любившего свой народ искреннее Владимира Короткевича. В его устах батьковщина (родина по-белорусски) звучала как-то особенно напевно. Мурашки по спине, бывало, забегают, когда начнет он о прошлом Белой Руси говорить. От него я услышал впервые и белорусскую пословицу: "Бяда (беда по-белорусски) только рака красит", - которую ставил он эпиграфом к истории белорусского народа.

Шукшин, прочитав сценарий Короткевича "Христос приземлился в Гродно", ругал всех и меня, что по такому материалу фильм заморочили. А после писем Короткевича ждал непраздного знакомства. Но из-за мирской суеты не встретились Владимир с Василием. "Целый день кружишься в делах, а вечером оглянешься, - сокрушался Макарыч, - вроде бы ничего не случилось, можно было и не бегать. Пишу в основном в командировках. Нигде нет столько суеты, как в Москве. Сколько людей, с которыми надо бы общаться, - не удается".

В разговоре, случившемся в Болшеве, иронизируя над судьбой Разина в России, оппонент Шукшина ссылался на маркиза де Кюстина. На Кюстина ссылались и в другом споре. Шукшин не защищался, слушал. Разговор, однако, запал, и както он вернулся к нему: "Почему Кюстин, Олеарий, кто там еще, Русь, с дороги взглянувши, мерзавил? И никто не вспомнит немецкого профессора Шубарта, написавшего, между прочим, в начале века:

"Англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз - как салон, немец - как казарму, русский - как церковь. Англичанин хочет заработать на людях, француз хочет им импонировать, немец - ими командовать, и только русский - не хочет ничего. Он не хочет делать ближнего своего средством. Это есть ядро русской мысли о братстве, и это есть евангелие Будущего!" И вот основное ядро жадных на работу тружеников назвали кулаками и истребили в первые годы советской власти. Уцелевшие затаились, быдло верховодит, и по нему судят русский народ".

Среди тех, о которых слова профессора Шубарта, Василий Макарович числил Алексея Ванина и Василия Ермилова. Первое время, когда мы приступили к работе, меня удивляло, а порой озадачивало многое во взаимоотношениях Шукшина с Ваниным и Ермиловым.

наблюдая себя в стекле объектива. И начинает говорить текст. Шукшин останавливает съемку и мне на ухо говорит: "Если он снова причешется, я его взлохмачу в кадре, а ты не выключай камеру, пусть сразу играет". Торопливо проговаривает: "Мотор!" Леша снова успел причесаться, а Макарыч пятерней взъерошил ему шевелюру и ревет: "Играй, пленки мало!" Леша произносит текст... Снято.

Ванина Шукшин опекал, как брата родного, ценил его прямодушие и конкретность. Сидим у телевизора, показывают съемки эпопеи "Освобожде- ние". По заснеженному полю движутся танки, за каждым бегут кучки солдат. Леша в тишине убедительно заговорил: "Да разве на фронте за танком бегал кто, кроме салаг? Да мы от них подальше убегали. В танк идет прицельный огонь; попади снаряд, да свой боевой запас - так все разом взорвется! Сам видел, как летали по небу гусеницы и ствол с башней вертелись. А грохот - в землю вгрызаешься! Ладно, если воронка попадется, а на голой земле застанет?! За танком много не набегаешь!"

Нет, Леша^ жизнь течет по-старому. Посмотрел я днями, с какой ненавистью передернулось лицо "министра телевидения", Егора Яковлева, устроившего конкурс программе "Время", когда журналистка сказала: "Чтобы передача ожила, необходимо помнить о задушевности русских". Нам или не жить, или уходить в леса.

Где теперь десятитомное собрание сочинений Сергея Васильевича Максимова, купленное Макарычем при мне в Ярославле в 1969 году? У меня остался перепечатанный отрывок, который Шукшин передал нам с художником Ипполитом Новодережкиным, когда мы уезжали в Астрахань на верфь, где предполагалось строить разинский флот, - как напутствие.

- Услышите Время, Атмосферу и мужиков, - строго сказал и весело обнял нас.

Песнями да сказками подслащается отдых, а об работе хоть бы и не думать вовсе. На берега Волги и не глядел бы. Да и сколько ни гляди, от Самары до Рыбинска раньше шести-семи или восьми недель не поспеешь. Надо истратить время, надо с ума не сойти от скуки, а в лямке больше двадцати верст в день не уйдешь".

Василий Макарыч серьезно относился к работе над образом Степана Разина и "перелопачивал" неподъемные для одного человека горы книг.

Василий Макарыч загружал свое воображение в житейский факт и извлекал из него картину бытия. Изготовившись к труду со словом, трудно и вообразить, сколько бы он подарил рассказов за двадцать пять лет, что прошли со дня его смерти. Я представляю, как Макарыч бы описал факт, который рассказала директор московской школы. Начались уроки. Она идет с проверкой по школьному коридору, навстречу бредет с пожитками первачок:

- Ты почему не на уроке?

Мальчик докладывает, пересиливая боль:

- У меня живот болит, учительница велела покакать, не поможет - идти к врачу, а я только посикал и вот иду к врачу.

- Ну иди, знаешь, где врач?

- Знаю, - молвил маленький человечек.

У меня сегодня весь день не выходит из головы отчет по полной программе честного ангела. А ведь дай Бог вырастет, про таких скажут: "Честен до глупости".

Уверен - Макарыч бы трепетно взял в память этот факт, обрастал бы его душевными интонациями, и состояние понятным стало бы читателю и запомнилось. На моих глазах задевший его задушу житейский эпизод стал поводом рассказа "Веч- но недовольный Яковлев".

Говорили с Шукшиным о снах. Мне издавна запомнились лесистые долины с кучами соломенных крыш, места глухие, их я никогда не видел наяву, но помню, уже проснувшись, владетельную радость от пребывания в тех местах. Макарычу тоже во сне являлись жилища и лица, которых он в жизни не видывал. Некоторые сны он записал.

В первый год после смерти Макарыча я часто видел его во сне: то в белой рубахе он пытается выпрыгнуть из гостиницы, то в гриме Степана Разина идет по ГУМу. И радовался снам, но больше мучился ими.

А в то время на "Мосфильме" в съемочной группе "Слово для защиты" работала помощница режиссера Лена Судакова. Несколько раз подойдя к камерб, она молитвенно говорила мне одно и то же: "У вас все будет хорошо. Зайдите в церковь, поставьте свечку". Мы были мало знакомы, я думал: "Ну по какому праву она направляет меня?" Вслух помалкивал. Шло время, но Лена, встречаясь мне в коридорах студии или на улице, все спрашивала, был ли я в церкви. Я уклонялся и свирепел. Неожиданно Лена умерла. Увидев в очередной раз мучительный лик Макарыча во сне, я зашел в Филипповскую церковь в Аксаковском переулке и поставил свечку за упокой души своего отца, Макарыча и Константина Степановича Мельникова, и сны прекратились. Верь, не верь, а так было.

К чему я о снах?

Когда отданная на перепечатку моя писанина вернулась ко мне, то в папке с рукописью обнаружил я вот это письмо машинистки (привожу его без изменения):

"Уважаемый Анатолий (простите, не знаю Вашего отчества), еще прошу прощения за качество выполненной работы: машинка моя на ладан дышит, да и спешки я не люблю, так что уж не обессудьте, но когда я поставила последнюю точку в Вашей рукописи, я решила: расскажу свой сон.

Было это в 1975 году.

Я, молодая мама трех детишек-погодков, Шукшина видела только в "Калине красной", ничего из его рассказов не читала, и о нем тоже. Знала только, что он умер.

Приснилось мне, что еду я в длинном составе, каком-то скучном, с вагонами казенно-зеленого цвета... Я как будто и в вагоне, и смотрю на состав со стороны... Так часто бывает в снах. Едем по тайге. Сначала вроде настоящие деревья, высокие мрачные ели, а потом вижу: они просто выпилены из фанеры и раскрашены - декорация.

Потом - утро. Я в избе. Чистый пол позолочен лучами солнца, льющимися из окна. Ощущение покоя и радости после такой мрачной поездки.

Вижу, Василий Макарович стоит, одну ногу поставил на табуретку, сапог чистит. Посмотрел на меня, улыбнулся. Лицо доброе такое, просветленное.

Я удивилась и говорю:

- Василий Макарович, как же так, говорят, вы умерли?

- Это я сам такой слух распустил, а то пристают все, работать мешают. Вот сюда приехал. Здесь не найдут. Только ты никому не рассказывай.

Тогда я спрашиваю:

- А почему, скажите, вся тайга на фанере нарисована, как декорация?

- Так оно и есть, - говорит. - Вы все, и я раньше, в декорациях жили. Вся эта жизнь - декорация. Только упаси тебя Бог по другую сторону этой декорации заглянуть ~ сердце лопнет.

Вот такой сон".

А может, еще пересекутся наши судьбы и продолжим если не работу с Василием Макаровичем, то хотя бы общение...

Слово вослед

Ипполиту Новодережкину, Павлу Чекалову, Вадиму Спиридонову

В 1979 году Шукшину исполнилось бы 50 лет, а миновало уже 5 лет со дня его смерти. Все эти годы я безрезультатно искал режиссера, пусть на него не похожего, но с его нравственными установками. Поиски помогли мне осознать Шукшина как единственного русского режиссера, любившего россиянина со всеми достоинствами и грехами. Попробовал работать с дебютантом в режиссуре В. Абдрашитовым, который пришел в кино из технического вуза с активными началами лидера. Картина называлась "Слово для защиты". В процессе работы я увидел режиссера, неприязненно относящегося к русским и тем приобретающего в некоторых кругах немалый авторитет. Ипполиту Новодережкину, художнику-постановщику фильма, вся атмосфера работы оказалась настолько не по душе, что подтолкнула его навсегда оставить кино; он занялся книжной графикой и живописью.

Вскоре я получил приглашение А. Салтыкова снимать фильм о Емельяне Пугачеве, но, оглядевшись в обстановке, отказался от работы и впрягся в другую, не менее сложную, - две серии по роману И. А. Гончарова "Обрыв" в постановке В. Венгерова. Владимир Яковлевич начальственно предупреждал меня, что он режиссер, уровня не меньшего, чем Шукшин. Кто спорить станет? Но шли годы, и я забыл все треволнения, связанные с "Обрывом", а Шукшин все больше вырастал для меня, когда вспоминал

беседы, его поступки, которые при жизни я не все воспринимал должным образом, а иные его мнения считал просто выдумками. И даже когда судьбе было угодно внедрить меня оформлять фотографиями юбилейный сборник "Слово о полку Игореве" - 800 лет" под руководством академика Д. Лихачева, я невольно сравнивал нравственные критерии всемирно известного филолога и моего покойного режиссера и видел, что Дмитрий Сергеевич гладко говорит по-русски, а по духовной своей сути он - гражданин мира и вполне мог бы иметь двойное подданство, как Хазанов. Подобная двойственность Шукшину была совершенно не свойственна. Он раньше других осознал, что идет атака не только на православие, но и на всех русских, и уже тогда копил знания и силы, чтоб сохраниться. С этой целью он тщательно подбирал единомышленников. На моих глазах проходило сближение в последние годы Шукшина и Новодережкина. О них - несколько подробнее.

Осенью 1970 года, когда окончательно провалилась надежда Шукшина поставить "Степана Разина" на родной киностудии имени Горького, директор "Мосфильма" Н. Т. Сизов предложил поставить только что напечатанную в 6-м номере журнала "Наш современник" за 1969 год киноповесть "Калина красная", да еще в самом желаемом всеми экспериментальном объединении Г. Чухрая. В это же время заканчивал съемки фильма "Пришел солдат с фронта" Н. Губенко. Шукшин снимался в этом фильме и немного помогал сценарно. В съемочной группе художником-постановщиком работал И. Новодережкин, а оператором был Э. Караваев. После рабочего просмотра отснятого материала Шукшин пригласил меня посмотреть вгиковскую ленту Губенко - Караваева "Настасья и Фомка", запомнившуюся мне до теперешних дней. Тогда верилось:

содружество Губенко и Караваева будет неразлучным, а если к ним пристанет Новодережкин, они сделают что-нибудь вечное... Я им завидовал, но жизнь разметала их содружество. Верю и сегодня: если только кино - искусство, оно добудется, когда режиссер, оператор, художник и композитор работают вместе три-четыре фильма, только тогда появляется сработанность в одной упряжке, но такая возможность едва удавалась разве что И. Бергману.

Бегут дни. Отстоятся туман, обман, словоблудие. Оглянешься, и светло станет. Светло оттого, что были и есть еще на Руси такие мужики штучные, как Ипполит Николаевич Новодережкин, ждущие лидеров, а сами для того тихо и трезво работающие. С ними без огладу спокойно при их жизни. Зовет юдобру и посмертное о них поминание.

Композитор Павел Чекалов

Душа и сердце славянина Павла Владимировича Чекалова надломились, когда смотрел он по телевизору оглушаю- щие ли "Подробности" Доренко, или "Зеркало" Сванидзе, взглядом и мыслями ужалило, или антирусские издевательские репортажи Масюк, или кровавые - Невзорова. Он опустил голову на стол, так и не подняв ее. Домашние обнаружили застывшую его фигуру только под утро...

Незадолго до рокового дня мы случайно встретились, разговорились. Он рассуждал вслух: "Какое безнадежное время, посмотришь телевизор, и ощущение - с каждым днем ближе конец Державе. Раньше всегда ждал и верил: жизнь налаживается. Ну такая тоска, руки опускаются..."

Ушел из жизни еще один единомышленник из несостоявшейся артели Василия Шукшина. Павел Владимирович Чекалов писал музыку практически для всех фильмов Шукшина. Я увидел их вместе на фильме "Печки-лавочки". Общались они легко. Музыка к фильму была записана, как говорится, "играючи". Чекалов к тому времени утвердился на студии имени Горького. Он работал с худруком студии, самим С. А. Герасимовым, и с М. Донским. Его не трогали и не травили, как меня. Для его профессиональной жизни фильм "Печ- ки-лавочки" был звездным.

Следующий фильм Шукшина, "Калина красная", Чекалов провел, попав в житейский котел семейных неурядиц. Музыка к "Калине красной" была повторением сделанного в предыдущих фильмах. От природы наделенный могучим темпераментом и нежнейшей душой, он сорвался... По истечении многих лет как не оценить редкое качество Шукшина: не покидать своих единомышленников, если они не предавали его. Вася заслонил Павла даже на записи оркестра, и запись прошла формально. Вторую запись Павел провел уже сам. Администрация студии требовала замены композитора, даже я "налетал" с предложением заменить. Вася с улыбкой ударил меня по плечу: "Опомнись! Павел - это Павел! Поживешь - увидишь! Да и не лезь не в свое дело", - и быстро убежал в монтажную, взвинченный.

Вадим без претензий переносил существование в комнате из десятка коек, всегда был окружен женским обществом. Было в нем что-то от Герасимова, у которого он закончил курс. В Бийске мы часто пересекались на почте. Он звонил в Москву, ожидая запуска фильма, где ему "светила" большая роль. После фильма "Печки-лавочки" мы изредка встречались на просмотрах, в коридорах "Мосфильма" и в Доме кино. Даже нерегулярно посещая Сандуновские бани, я всегда встречал там Вадима Спиридонова. После говорений мы до изнурения парились.

Вадим в то время занимался на режиссерских курсах, взрослел, стал больше молчать, реже раздражаться. Интересовался подробностями съемки фильма "Калина красная". Он мне даже говорил, что его отношение к Макарычу он теперь перекладывает на меня, и очень сожалел, что на съемках "Печек-лавочек" шалопайски время убивал, а надо было больше крутиться возле Макарыча.

Он восстанавливал в памяти все встречи с ним и говорил, что в становлении его как гражданина Макарыч сделал больше, чем Герасимов. Последний держал его на дистанции, ни шага в сторону.

Шукшин, играя у Герасимова, слушая его, оставлял недосягаемой душу, думы... Молчаливо копил себя. И, главное, он истово работал, избегая необязательных компаний.

Мне довелось работать с несколькими актерами, которые пришли позже в режиссуру - с С. Никоненко, С. Любшиным, Н. Бурляевым. Вадим Спиридонов увлекал меня своей позицией и глубиной оценок житейских и художнических. Как раз тогда затевался фильм о Ермаке режиссерами Усковым и Краснопольским. Вадим очень готовился и ждал этой роли, но пригласили другого исполнителя... А с этими мастерами Спиридонов отработал на многосерийном фильме "Вечный зов", сыграл роль заводчика Демидова, прилаживаясь к роли Ермака. Недоверие режиссеров больно переживал. Зарабатывал на жизнь на озвучивании иностранных фильмов.

В 1983 году на киностудии "Беларусьфильм" добились в Госкино разрешения сделать фильм по повести 6. Белова "Все впереди". Сбили мы наспех съемочную артель: сценарист Михаил Шелихов, художник-постановщик Евгений Игнатьев, режиссером взялся быть Николай Бурляев, а я - оператором-постановщиком. Прочитав повесть, я сразу увидел Вадима в роли физика Медведева. Ознакомившись с текстом, Вадим обрадовался и начал готовиться к роли. Свою актерскую пробу он провел самым первым и, как мне с самого начала казалось, очень точно. Вскоре после пробы и по- шли у нас разногласия в съемочной группе, режиссер Бурляев решил сам играть физика Медведева. Он же убедил руководство не брать Спиридонова.

Мы с Вадимом уехали на две недели в деревню Гридинская на Вологодчине. Вскоре в соседнюю Тимониху приехал Василий Иванович Белов.

Белов, приглядевшись к Вадиму, оценил его трагическую молчаливость и нашел, что Спиридонов для роли физика Медведева подходит как нельзя лучше. Он позвонил на "Беларусьфильм" и попросил утвердить Вадима Спиридонова. Все разрешилось. Счастливые, мы с Вадимом уехали в Москву, будем работать. Приближалось время съемок, уже строились декорации, заключались договоры, и последний среди них договор со Спиридоновым.

Утром следующего дня мы встречали его в Минске. Вадим не приехал. Позвонили в Москву, жена его в слезах сообщила: Вадим умер. Сердце не выдержало нагрузок....

Снимали в роли физика Медведева Борю Невзорова, а фильм как заколодило, все шло наперекос, особенно тяжки были отношения с Бурляевым, а сил истрачено так много, что по окончании съемок я решил уйти из кино навсегда...

Смерть В. М.Шукшина (1 октября 1974 года) всколыхнула зрительский интерес к фильму "Калина-красная". Зиму и весну его крутили все киноустановки Советского Союза. Вскоре к дате рождения Шукшина (21 июля) его земляки провели на Алтае Шукшинские чтения - в селе Сростки, на горе Бикет, у берега Катуни. По желанию сибиряков эти чтения стали ежегодными, на них со всей страны съезжались десятки тысяч людей. Мне довелось присутствовать на этих многолюдных собраниях. Дважды я получал возможность выступить перед огромной аудиторией; привожу магнитофонные записи этих выступлений.

Я думаю, зритель и читатель потянулся к Шукшину потому, что автор следовал установке говорить правду, какой бы горькой и непричесанной она ни была. Для него исповедальным всегда был Есенин, слова которого он часто повторял: "Любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла". И это - порука тому, что мы все сегодня здесь. Спасибо за внимание. (Аплодисменты.)

Организовал фонд имени Шукшина Георгий Бурков. Он тут присутствует. И мне хотелось бы ему напомнить, что за несколько месяцев до смерти Шукшин написал пьесу, которую - как он сам говорил - задумал с тем, чтобы поставил ее Георгий Бурков. Она была напечатана посмертно в журнале "Наш современник" под названием "До третьих петухов". Первичное ее, авторское название было - "Ванька, смотри!". Василий Макарович говорил: "Когда Бурков поставит пьесу, хотя бы на любительской сцене, он проявится как гражданин, расшифрует себя, свою гражданскую позицию. И ставить ее не дам никому, кроме Георгия". Однако минуло уже 15 лет после смерти автора, а Георгий еще не поставил пьесу. Думаю, поставь он ее - вот и был бы самый настоящий фонд Шукшина, который организовал бы Георгий Бурков. (Аплодисменты.)

По этому поводу могу вам поведать, как мне повезло. Родом сам я - со дна Красноярского моря. И на моей родине теперь даже и зимой ловят рыбу со льда - над могилами моих предков... Все они покоятся там... на дне... Вот такая веселая история с биографией... Представьте себе состояние души, когда появляешься на родине, где ты ощутил себя человеком, а там - водища... и даже горы стали маленькими... и уплывают куда-то в эту воду... Мне часто приходится бывать на Енисее...

Два года назад побывал я на том месте, где у вас затевают запрудить реку Катунь и строить Катунскую ГЭС. Милые земляки, не позволяйте технократам строить эту пакость! Не должна она здесь стоять! Не должно быть этой электростанции! (Аплодисменты.) Два года назад на том месте расчистили дно, вбухали огромные деньжищи...

Однажды, беседуя с главным инженером Саяно-Шушенской ГЭС Кузнецовым, спросил его:

"Как же вы покинете эти красивые места, окончив строительство?" И он с улыбкой ответил, что переедут на Катунь и будут там строить ГЭС, и уже начинают перевозить свою технику.

Думаю, что ведомства, возглавляемые Полад-Заде (зам. министра мелиорации СССР) и Израэлем (председатель Госкомитета СССР по гидрометеорологии и охране среды), помогут технократам;

строить Катунскую ГЭС - если только не поднимутся всем миром российские люди, чтобы Катунь осталась тут светлая... А если уж построят здесь хоть одну плотину, то потом можно будет строить их десятками - вода от одной станет мутная, как сегодня в Енисее. Посмотрите, что делается у Красноярска! Горе!

Боритесь, люди, сами против грешного дела!

Не могу не привести слова, сказанные о Шукшине в Сростках актрисой Ольгой Гобзевой, ушедшей из мира кино в монастырь. Вот это выступление.

"Пока я училась, видела его глаза, а все остальное - ходит ли он в сапогах (все об этом говорили) - я не замечала, видела только глаза. Синие, как мне казалось, и очень смеющиеся.

Я еще знала, что Александрова - его подруга, очень красивая студентка. Я думала: хорошо бы и внутренне она была так же красива. Он любил красоту и тянулся к ней. Мне кажется, он всегда смотрел на всех с большим весельем. Я помню, он мне не то чтобы подмигивал, а двумя глазами сразу моргал. Но веселье это было какое-то внутреннее. Если такую радость у кого-либо я встречаю в глазах, - это ни с чем не сравнимо. Ни один бриллиант не сравнить с ценностью такой радости. Бьет как родник - и все.

Однажды я встретилась с ним возле студии Горького. Я снималась в каком-то фильме и страшно воображала, что я артистка. Он тогда с горечью посмотрел на меня без всякой радости. Какая-то страшная боль была у него в глазах. И говорит: "Ну хорошо, я погибаю, а что ты здесь делаешь?" И мне опять запомнился его взгляд. Вначале была радость в его глазах, а потом что-то противоположное - страшная боль. Я ни у кого не видела такой боли в глазах. Мне нужно было, может быть, пойти за ним, остановиться, сделать что-то такое, чтобы облегчить его страдания. Теперь-то я знаю, что бы сделала: просто помолилась бы за него.

В самом Василии Макаровиче, как человеке глубоко российском, глубоко русском, не могла не звучать религиозность. Но она звучала не напоказ, а часто неосознанно, как в "Калине красной". Может быть, таким воплем она вырывается и у нашего народа. Ведь мы тоже доходим до той крайней точки, до которой дошел Василий. Судьба народа - это судьба одного человека. Эту мысль высказал Гоголь, она, несомненно, подходит и к Василию Макаровичу, потому что его судьба - судьба нашего народа. Единственно, что еще раз хотелось бы сказать: "Господи, прости нас грешных". Чтоб мы не погибли.

Конечно, все творчество Василия Макаровича было духовным. Во всяком движении, во всякой искренности есть дар Божий. Потому что искренность близка к истине. Это одно и то же. Совсем не обязательно креститься, молиться напоказ, нужно быть таким, быть русским. Когда я побывала на Алтае, меня поразила его красота, его меняющийся пейзаж. Столько силы, мощи - просто было невыносимо! Становишься другим: и физически, и духовно.

Тут произошло какое-то чудо. Мне дали мешок целлофановый и сказали: "Ольга, собери на храм деньги. Может быть, доброе дело сделаем, деньги, может, дадут". Я даже не ожидала. И главное, что меня тронуло, - ко мне стали посылать маленьких детей. И давали им в руки большие деньги. Целлофановый мешок набился битком. А они еще приносили и приносили. Потом ко мне подошла одна молодая девушка и сказала: "Я тоже живу в Москве, вышла замуж за москвича, а родом отсюда. Я очень вам, Оля, хочу помогать". Теперь она одна из самых близких мне помощниц, подруг в храме.

Если в Сростках заложили храм, надо его строить. И если здесь храма не будет, то на Страшном суде Господь спросит: "А где ж вы были, люди, в Сростках живущие?"