ПОЙДЕШЬ  П О  РУСИ

	Пойдешь по Руси, и великая дрожь
		окатит, как дождь, полоснет по лицу.
			Налево пойдешь - в нищете пропадешь.
				Направо свернешь - к золотому тельцу.
				
					Не дуб на распутье, а Бог на
распятье,
	да Гоголь с украденной русской печатью.
	
		Назад оглянешься, но из-за холма
			вздымается пыль, как вселенская тьма.
			
				Выходит опричник с витою нагайкой
					и гайкает, как на овчарку, на лайку.
						И лай раздается в
сгустившемся мраке.
	И всюду собаки, собаки, собаки.
		
			Под дуб упадешь - там навеки уснешь.
				Под Бога ладонь - там палящий огонь.
				
					От дуба - дубина, от Бога - икона.
						И колокол полон тревожного
звона:
-	Куда, Вишняков, ты?
-	До синего моря,
до белого камня, до черного горя,
где лучшие годы в проклятой Чите
замерзли, как слезы, на русском кресте.

...Россия в былинах, как ветер в долинах,
в своих Ярославнах и Екатеринах,
где Сергий в преданиях нас осеняет
нетленною верой и чудным сияньем,
где клич раздается по чистому полю:
на волю!  на волю! на волю!
 
 
 Но воля чеченцам, свобода цыганам
 и всем племенам этим диким и странным,
 где чукча из чума, как из анекдота,
 смеется над всеми легко и вольготно.
 А русский, поднявший граненый стакан,
 вчера не напился  и нынче не пьян.
 
 - Зачем, Вишняков, ты кричишь бесполезно?
 Ведь это не Русь, а Великая Бездна.
 Здесь счастье бывает, как лето, коротким.
 А правда лежит, как подводная лодка,
 в глубинах великого, синего моря
 у белого камня, у черного горя.
 
 Качается море великим покоем.
 Но острый топор у меня под рукою.
 Качается поле родным колоском,
 в нем мается горе моим голоском.
 
 Я Бога спросил и услышал в ответ:
 -	Есть дьявол в Чите, а вот Господа нет.
 
 По-прежнему яростно, зло и упрямо
 здесь спорят о храме - не знавшие  храма.
 И молча взирает безбожный народ
 на храм Декабристов, но Бог не идет.
 
 Здесь пишут иконы под вой инородцев
 то иконокрады, то золоторотцы.
 Рука не поднимется перекреститься.
 Здесь лоб осквернишь, если станешь молиться.
 
 
 Но Бог все стерпел и меня не сразил,
 не вырвал язык мой, а словом пронзил:
 
  		-Пиши то, что пишешь. Но помни при этом,
  		как празднично-страшно быть русским поэтом.
  		Кровавою правдой, бедой и виной
  		здесь неопалимой гореть купиной.
  		Пиши и не бойся ни рока, ни Блока,
  		ни Волги истока, ни Владивостока,
  		пока твоя вера тебя не сожжет,
  		пока Ярославна не плачет - поет.
  		                               2000-2001 г
  		                               
  		                               ***
  		                               Полночи длинные-длинные,
  		                               вольные мысли, мечты,
  		                               и фолианты старинные
  		                               книжников старой Читы. 
  		                               Жизнь полководцев, историков,
  		                               женщин, блиставших красой.
  		                               И над строкой Аристотеля
  		                               снежно-античная соль.
  		                               Возраст не юный, не
старческий,
трезв, неуступчив и строг.
Ветер, как посох скитальческий,
выставил он за порог.
Это занятье непраздное
выбрал  я сам по себе.
Время неспешного разума,
главное  время в судьбе.







ПУТЬ
				На кровле конек
	                        есть знак молчаливый
				что путь наш далек

                                                  Николай Клюев

Глухо шумит непогода, и в призрачной темени
липкий,
	как сок молочая,
				    шипит под колесами снег.
				    Мы заблудились,
				    	как блудят в пространстве и времени,
				    	где же наш век и ночлег?
				    	Друг мой,
				    		    ты встань мне на спину,

сумей
				          разглядеть

в отдаленье
ленту дороги, деревню, огни фонарей.
Только поднявшись на плечи других поколений,
видим мы дальше,	
		       смелее,
		       			        острей.
		       			        Ночь обещает быть снежной,

морозной и ветреной.
Где же стоянка, 
	               жилья горьковатый дымок?			
	               Тот, кто пройдет этот гиблый и медленный
	               путь бездорожный, - основоположник дорог!
	               В поле,
	               	средь хищных цветов,
	               				 ослепительно белых свечений
	               				 под лепестками буранов,
	               				 			в
бутонах горящих костров	
мы разглядели нелегкую правду кочевья
и понимаем,
	        что путь наш тернист и суров.
	        Путь неизбежный,
	        		       Лавиноопасный.

Разломы крутые,
натиск пространства,
			дыхание космоса,
								говор
племен...
Перед лицом исторических судеб России
все мы сегодня - основоположники новых времен.




СТИХИ О СКОТОПРОГОННОМ ТРАКТЕ
База "Скотоимпорта" шумная и голая.
Взвоют волкодавы,
просвистит камча,
И пойдем из Азии, из песков Монголии, 
через раскаленный Бычий солончак. 
Тракт скотопрогонный! 
В желтой тьме барханов
целое столетье не было дождей. 
Гоним сорок тысяч стриженых баранов
и косяк некованых диких лошадей.
 Пасти волкодавов пенятся от зноя.
 Выстрелы и крики .
 кат
  
 
 ится поток.
 Страшен рев сарлыков перед водопоем,
 бой быков на зорях тяжек и жесток. 
 У  костра  ночного  степь легла  как  войлок. 
 Думы необъятны.
 Резок блеск зарниц. 
 Пахнет горьким дымом,
 солончак-травою,
 молоком недоеных рыжих кобылиц. 
 Все перемешалось этой ночью мглистой: 
 то за перевалом всполошатся псы, 
 то набатным гулом загремит транзистор, 
 то растает отзвук луговой косы. 
 Зарикто, дружище!
 Мы с тобою любим
 спать  в  степи  на  седлах,
                            укрываться  тьмой.
                            Мы с тобой последние кочевые люди. 
                            Мы идем из Азии.
                            Мы к себе домой.
                            
                            
                            ***
                            Ивану Вишнякову
                            
                            Я родился для песен в непесенный полдень
                            России.
                            
                            Тяжело дозревали намокшие в ливень хлеба. И
крестьянские вдовы
в несжатых полях голосили 
и ссыпали зерно в непроветренные погреба.
Над большими дорогами шли косяки перелетных. Возвращались солдаты в шинелях,
как небо, седых. Их встречали в полях.
Обступали устало и плотно.
И так долго глядели, так жадно глядели на них. Эта послевоенная осень.
Как нивы сырые,
с молоком материнским  впитал  непонятливый я боль несжатых хлебов и
протяжные всхлипы
России 
с  ее  грозной  судьбой,
с  драматизмом  ее бытия. 
Я родился на жатве.
И вечером с хлебным обозом
был отправлен домой, и, когда мы въезжали в село, у околицы ветер сломал
молодую березу,                     и багряной листвою мою колею замело...



дом
Ивану Вишнякову
 Продаем .
 так случилось .
 отцовский дом.
 Двор и березу . родительский дом
 Нет,
 не один я,
 а с братом вдвоем
  детство свое продаем.
  Дом наш высокий! Под солнечной дранкой, 
  у золотых в сентябре тополей, 
  в нем мы родились
  от маленькой русской крестьянки, 
  русые и большеглазые дети полей.
   Дом,
   где на яростный Праздник Победы плакал отец над своим  же
                                    солдатским  письмом.
                                    Дом,
                                    где стояли большие гробы наших дедов,
                                    мы, как чужие, чужим продаем. 
                                    Брат мой!
                                    Ты плачешь?
                                    Не надо, братишка...
                                    Новый хозяин доволен и рад. 
                                    Вон сколько русых,
                                                             вихрастых его
ребятишек,
не отрываясь, на двери глядят.
Пусть у них будет
                              для света двенадцать окошек, будет калитка для
друга и встреч,
пусть по двору их прокатит
буланая старая лошадь
и убаюкает русская печь. 
Пусть нас простит наша милая родина: 
темное поле,
дорога,
дымок из трубы,
рыжий подсолнух в пустом огороде
 и недопитый колодец судьбы. 
 Этот колодец и детство    оставим впридачу
 тем, кто вернулся в родные края. 
 В доме отца не устроишь веселую дачу.
 Он не для праздности . для бытия.
 
 
 
 ***
 И расскажет мне бабка,
 старуха кержацкого роду, как сварила убойный седой самогон,
 как споила гостей,
 дверь подперла сосновой колодой и плеснула на стены веселый огонь. 
 Занялось,
 запылало,
 как раненый зверь, зарычало прокаленное зноем сухое смолье. 
 И   кричали   каратели,
 дико   и   страшно   кричали. Бабка била по окнам, и доброе было ружье.
Наше сельское кладбище! Нет ни гранита,
ни бронзы.
Только небо, цветы да возвышенность небытия. Мы поставили бабушке крест из
мореной березы, она верила в бога, 
суровая бабка моя ...


***
Даурский багульник! Реликтовый старец.
Как пахари, трудятся корни твои.
Живучий, колючий, упрямый кустарник
на  северных склонах сибирской земли.

Вдоль темных оврагов, в песчанике рыжем,
везде, где проходят земные пути,
задача не просто вцепиться и выжить,
задача - так буйно и ярко цвести.


***
На пароходиках в низовьях Шилки
обрывок разговора: "... между тем
я старый мастер, я чиню машинки
печатные, всех марок и систем.
Почищу буквы так, чтобы сверкали,
налажу ход, вверну разбитый винт,
и вот уже машинка под руками
стрекочет, и поет, и говорит.
Вот ты ученый человек, однако
лишь  	мне порой, как никому, видна,
избитость восклицательного знака
и вопросительного новизна.
Я стар уже для всяких порицаний,
но сколько каждый год подряд
сменил я самых новых восклицаний,
а старые вопросы все стоят..."
Взревел гудок, и длинные матросы
спустили трап на галечный причал,
и он пошел, ссутулившись вопросом,
а собеседник думал и молчал.


***
                 Станиславу Куняеву
                 
                 Кто долго жил в Сибири, друг мой строгий,
                 чей след терялся на десяток лет,
                 до слез взволнован, удивлен, растроган,
                 когда письмо иль дружеский привет
                 его отыщут в Нерчинских Заводах
                 (пылил-пылил почтовый грузовик),
                 как много дум высоких, благородных
                 к нему приходит в этот редкий миг.
                 Отечество. Народ. Служенье долгу.
                 Потребность правды, жажда красоты.
                 И он уйдет в себя и долго-долго
                 глядит в окно на мерзлые хребты.
                 Все испытавший, столько переживший
                 в той жизни, что хватило б на троих,
                 российский юноша, не утоливший
                 страстей своих и помыслов своих.
                 Безвестные, лежат в снегах дороги,
                 и он, чей след завьюжила зима,
                 вам будет благодарен, друг мой строгий,
                 за двадцать строк негрустного письма.
                 
                 
                 ***
                 У отца была библиотека:
                 Аристотель, Энгельс и Толстой.
                 И знакомый деревенский лекарь
                 говорил с железной правотой,
                 что не время содержать на полке
                 разные мудреные тома.
                 Били за околицей двустволки,
                 по-медвежьи громоздилась тьма.
                 В переулке брошенные кони
                 обрывали, вздыбясь, повода.
                 И в пролом старинной колокольни
                 падала хвостатая звезда.
                 Но упорно, у окна напротив,
                 до зари, до ранних петухов
                 мой отец сидел, как Аристотель,
                 над загадкой греческих стихов.
                 Древний слог его глаза тревожил,
                 спину под шинелью холодил...
                 Был отец на время не похожим,
                 на эпоху очень походил.
                 
                  
                  ВАЛ ЧИНГИСХАНА
                  
                  Я уеду сегодня рано... 
                  У заставы спят ковыли, 
                  и струится вал Чингисхана, 
                  темный морок моей земли.
                  Вал ползет золотым удавом
                  по распадкам, желтым холмам,
                  и гремучих молний удары 
                  рубят Азию пополам.
                  Проплывают косматой грудой 
                  то отары, то табуны.
                  Но никто не знает, откуда
                  голубые в нем валуны?
                  Чингисхан ли, глядя на север,
                  ограждал себя до поры?
                  Или это . землетрясенье,
                  тектонический сдвиг коры?
                  Я не знаю, не археолог. 
                  Но, как страшные в детстве сны,
                  меня давит каменный волок 
                  у границы моей страны.
                  Вьюжит ветер. Кипят барханы.
                  Бродят тени грозных веков.
                  Собирает вал Чингисхана
                   золотую орду песков.
                   
                   АВВАКУМ
                   
                   О, этот пресветлый и хмурый,
                   одетый в снега и грома!
                   Дремучая дикость натуры,
                   страшенная сила ума.
                   
                   Спасающий и безутешный,
                   в руках то перо, то весло.
                   Как пещь смоляная для грешных,
                   разверзнута книга его.
                   
                   Сгорел на костре, но остался
                   над  Русью слепящей звездой.
                   А он-то еще заблуждался
                   Расколоучитель седой.
                   
                   
                   ***
                   Река сменила русло, и направо
                   ушла тайгой, не натворив беды,                                   но
                   обнажился берег величавый,                     
                   израненный и страшный без воды.
                   
                   Луг задичал, как человек от горя,                   
                   Покинули саранки острова,                                         
                   да и дорога по иному взгорью                              
                   пылит в обход извилистого рва.

                   И новый век найдет иное русло. 
                   Иными будут мысли и труды. 
                   И вспомнит внук мой, мальчик темно-русый,                           
                   меня, как берег, страшный без воды.



***


Плечи в ситце, руки в белых маках.                   
Сколько можно сниться, приходить,                  
тучей оборачиваться, плакать,
ерунду земную городить?

Целовать ладони осторожно,
провожать, как заметать следы, 
в твой Читинский железнодорожный                  
техникум измены и беды.

На бугре у трассы в воскресенье
ждать автобус, укрывать коня,                       
обжигаться черным подозреньем,
блеском снега, криком воронья.

Жить нелепо, горестно и сложно,                             
тайно ждать свидания с тобой                                  
и уйти   как в путь неподорожный,                                 
в ревность, одиночество и боль.

Вспыхнуть вновь, как первый жар колосьев,                    
и любить, и сколько хватит сил -                                 
быть последним, кто тебя не бросил,                        
памяти твоей не изменил.

Давнее воспоминание

                                                       Памяти Сергея ИОФФЕ

Как сладостны вешние думы! 
Как весел уключины скрип. 
Никто еще рано не умер. 
Нелепо никто не погиб.
Байкал накренился на север
и тянет, дышучий, резвей,
и зернь серебристую сеет
на смуглые плечи друзей.
Один, словно ветер, порывист. 
Другой, словно ношу несет. 
Их судьбы вразнос да навыхлест
российская бездна пошлет.
Душа, возвышаясь, мятётся
и ранним прозреньем горчит. 
Вампилов гребет и смеется. 
Распутин гребет и молчит.
А небо пестрит от волненья,
пьянящи от солнца гудки. 
И слава, и волны забвенья
еще далеки-далеки.
 Имеющий крепкие нервы,
глядит, не сужая зрачки,
на то, как спокойно и мерно
работают гробовщики.
Сосновая свежая стружка,
кудрявясь, летит с верстака. 
И тянет, как будто из вьюшки,
откуда-то издалека.                                           
   1996 
    
    ***
    
    Любимая дочка! Дождались родители: помыты 
    полы, приготовлена комната, настелено сена 
    заречного, дикого,    наварено пива густого и
    темного.

    В бревенчатой баньке, каленый,
                                 продышистый,
    витает парок. И в минуту смятения 
    так сладко,  и чутко,  и  радостно  слышимо 
    мерцанье ковша и плеча золотение.

    Рассыпались волосы, чуть обозначили 
    движение стана. Земные, счастливые                                                                                                                      
    набухли рябинами зори горячие,
    накрылись цветами, туманами, ливнями.

    А там и застолье. Вино земляничное. 
    И гости, и песни, и ночь, как мгновение,
    когда на земле начинается личное,
    высокое, тайное и сокровенное.