роман

Москва 2001 Нью Йорк

Мама, неужели для того, чтобы понять, как ты нужна и близка мне, надо было пережить тебя. И все картинки, такие яркие в памяти, никак не переносятся на бумагу, тускнеют, становятся обычными, даже сусально пошловатыми, а ты была очень сдержанной и необыкновенной. На самом деле, ну, если совсем чуть оттого, что моя мама. Слово это незаменимо. Может быть, лишь в анкете я могу против него поставить твое имя.

Мама... стоило завернуть за угол старого бревенчатого дома, и начинался пустырь, поросший пижмой. Сентябрьский, солнечный день. В зеленой, выцветшей брезентовой сумке от противогаза, в специальном ее внутреннем кармане для запасных стекол два косых среза халы, намазанные толстым слоем желтого масла, и в него вдавлены половинки кусков толстоспинной жирной селедки "залом". Это пиршество только что приготовлено тобой и завернуто в газету на целый школьный день. Но я вступаю в запах пижмы, скособочившись, расстегиваю сумку, вытаскиваю свой обед и осторожно разворачиваю, чтобы не обронить зернышки мака, стершиеся с румяной корочки халы, ссыпаю их из развернутой газеты на ладонь, втягиваю в рот, давлю зубами, а уж потом раскрываю рот пошире и вонзаюсь в необыкновенное мягкое чудо, сотворенное твоими руками, и съедаю медленно тут же, еле переставляя ноги, весь дневной паек... иногда еще ты вкладывала в сумку желтую прозрачную, словно налитую подсолнечным маслом, антоновку...

Сколько я ни старался потом ≈ у меня не получались такие бутерброды, и антоновка никогда не была такой пахучей и сочной...

Так ты до сих пор кормишь меня, мама, своим присутствием в каждой возникающей вкусной картине, ароматной фразе, сочной странице, но больше всего, когда я остаюсь наедине с тобой и каждый раз сгораю со стыда, хотя не слышу от тебя ни одного слова упрека... ах, как бы я хотел многое вернуть назад, чтобы прожить по-другому, для тебя... и какая же это мука неотвязная и все усиливающаяся с годами от совершенной безнадежности что-либо изменить даже в своей памяти, как бывало в детстве √ соврать и самому поверить в то, что сказал...

Только простить, простить...

Я вижу сегодня в своих детях то же самое, что прошел сам. Значит, очевидно, это закон жизни, мама.

Но позволь мне пригласить тебя на эти страницы, не в качестве персонажа, на такую дерзость я бы никогда не решился, ≈ советчика в моих раздумьях. О чем бы мы ни писали, мы пишем о себе и своем времени, ты согласна? Ну, по крайней мере, не возражаешь... помнишь, как ты спрашивала меня: "Зачем тебе это нужно? Вся эта писанина?"

Не знаю. До сих пор не знаю... может быть, кому-нибудь еще пригодится, ну, хоть одному, незнакомому... у меня нет сил сопротивляться этой болезненной страсти...

Москва, среда, 15 Сентября 1999 года

Фраза стала главным в его жизни. Он бы не смог объяснить, откуда она бралась. Выплывала из-под его пера, а потом тянула и его за собой за руку. После тяжких лет эвакуации работа здесь, в разбитой подмосковной школе учителем, потом директором детского дома, вдруг после какого-то выступления на совещании этот журнал с казенным названием... и понятно, что невозможно было отказаться... журнал был "цековским". Ничтожная должность, убогая жизнь на мизерную зарплату... переполненная электричка по утрам и пугающе пустая по возвращении. Задавленная старыми вещами комнатушка, спящие дети, жена в затрапезном виде, вечно ворчащая и не имеющая возможности в силу характера и ума оценить, что же происходит... и его тяга писать... ну, понятно, не то, что приходится сейчас по службе, но фразе все равно. Он это понял недавно и ужаснулся √ фраза органична для него, а не для того, о чем он пишет. И поэтому получается не засушенная наукообразная галиматья о педагогике, а вполне убедительная, но, будь она неладна, так изначально лживая "правда". Он мучался ужасно. Рос по службе стремительно, уже обошел тех, кто его услышал, рекомендовал, проталкивал. Они недоумевали, пытались выяснить его закулисные ходы, патронов, хитрые интриги и сами себе не верили, ничего не находя. Так не могло быть. Но они не решались покуситься на его писания, ибо они все шли под чужой фамилией, которая тоже благодаря этому стала появляться в списке под более высокими некрологами, среди участников совещаний, заседаний, встреч... надо было быть идиотом, чтобы предпринимать против этого действия без видимой для себя выгоды, без "ведущего", но все же некоторые "стукнули" раз, другой, и явно без ощутимого успеха... А его фразы стали возвращаться, как новые лозунги педагогики, сверху ≈ "из доклада" и красовались заголовками на полосах газет и даже на стенах детских учреждений. Редактор поднялся еще выше, уже над журналом, и его преемник пересадил "перо" поближе к себе, сократив площадь двух машинисток, а потом и вовсе выделил ему два пустых дня для работы дома и творческое утро. Он быстро подобрел, потолстел от многого сидения и сменил очки на более солидные, не в круглой оправе, а эрзац роговые с переходом коричневого цвета в желтый на наружных закруглениях у висков... теперь галстук он завязывал на двойной узел, постоянно проверял, порой совсем не к месту, застегнута ли ширинка и обтряхивал лацканы пиджака от перхоти, отчего они совсем засалились и придали ему законченный вид местечкового ремесленника, вышедшего на прогулку после работы. Зато он стал Петр Михайлович, а никакой уже не Петя на "Вы", и не Пинхус Мордкович, ну кто же допустит Пинхуса к личному делу в отделе кадров. Петр Михайлович ≈ вполне привычно по-русски и пристойно.

На конференцию в республику он должен был ехать в среду, и в понедельник, получая инструктаж, какой доклад везти на совещание, заодно выяснил, что заму главного не нравится его пиджак, и ему в порядке премии, именно на пиджак вместе с командировочными выдадут деньги, а в этом ехать никак нельзя. Он смущался в свои сорок, как мальчик, вынужденно благодарил, проклинал все на свете, начиная с педагогики и журналистики до жены, и поплелся домой в совершенно расстроенном духе. После очередной домашней сцены, упреков о его никчемности, безобразной неряшливости и непрактичности в местном сельпо у знакомого продавца был куплен импортный костюм баснословно дешево даже с учетом переплаты.

В домике для гостей в показательном колхозе-миллионере, где проходило республиканское совещание, инструктор ведомства, приставленная к нему для встречи, размещения, связи с начальством, помощи по всем вопросам не поняла его молчания в ответ на явные намеки, "что она по всем вопросам", оставленного нетронутым и вечером, и утром графина с коньяком местного производства, слишком позднего сидения за столом над докладом и раннего подъема без опоздания...

Совещание прошло "без сучка", и она сияла от похвал ему, ощущая свою непонятную в чем причастность. А он не выпил ни рюмки на банкете и уехал в купе вечерним, ни за что не согласившись на мягкий вагон в утреннем и не обращая внимания на ее обиженно надутые губки.

Что он не умеет жить, донеслось до начальства прежде, чем он вернулся, его стали побаиваться, подозревая в чем-то тайном, приглядываться, вычислять, не берет ли он на заметку... он же ничего этого не ощутил и работал, работал...

Оказалось, что у него нет друзей. Близкий родственник в откровенном разговоре как-то сказал ему, что он попал в ловушку, и оттуда не выбраться. Он не согласился. Потом долго думал ночью про пиджак, графин коньяка на столе, приставленную к нему чичероне в юбке, про переданную похвалу "сверху", про еще одну премию... он сам чувствовал, как его покупают, т. е., значит, и продают, и он не мог понять, кто, но не хотел верить, что совершил ошибку, оторвавшись от своего дела с ребятами, с которыми у него всегда получался искренний контакт, и превратившись в "еврея при губернаторе"...

Жена давно стала принадлежностью в жизни. Все было под ее влиянием, и он тоже, и дети... у него была только Фраза. Но... при такой жизни он чувствовал, что она порой уже дает ему знать, что хочет покинуть его. Тогда бы он остался один и без всего, без главного, составлявшего смысл существования. А поделиться было не с кем, кроме как с ней же, с Фразой, и чтобы получился разговор, надо было материализовать ее ≈ ну, хоть перенести на бумагу, и взять лист в руки. Он так и сделал в один из вечеров. Он сидел поздно под перешептывания укладывающихся за занавеской детей и ворчание жены "А фарбренен зол алц верн" и "А фаркишефтер нефеш" . Потом он не знал, куда спрятать написанное, положил на гардероб и придавил старыми часами, долго ворочался в постели рядом с женой, пытаясь побыстрее уснуть... и утром поплелся на станцию разбитый, еще больше раздвоенный и растерянный. Ему не с кем было посоветоваться, некому показать то, что он пишет, и он знал, что это никому не нужно... вернее, никому до этого нет дела и никогда не будет.

Литература вдруг представилась ему огромной скалой, о которую разбиваются волны таких вот писаний. Он почему-то вспомнил про Буревестника, ему вовсе стало тошно, потом "рожденный ползать..." Он не знал, для чего рожден, и вдруг подумал, что с тех пор, как купил этот костюм, прошло полгода, колени на брюках вытянулись, лацканы пропали, после того, как он обсыпал их в буфете сахарной пудрой с булочек, что раньше за доклады ему выписывали гонорар, а сам он просить не может, если они забыли, и очередная передовая в журнале обошлась ему в полторы недели, а статья в газете за подписью главного, которого он уже не видел два месяца, стоила еще недели... А за это время можно было добавить страниц тридцать под часами... и он обрадовался этому: названию, неожиданно пришедшему на ум... на перо... это оно само вывело над перечеркнутым прежним "Под часами". Так он обнаружил, что растет не то повесть, не то роман и ужаснулся. Решил порвать рукопись, но понял, что это невозможно, потому что она вся была в голове, и если не перенести ее на бумагу, не освободиться от нее, то ничего написать больше не сумеет... а вернее всего, просто сойдет с ума...

***

≈ Ты знала, что он пишет, мама?

≈ Нет. Я знала его, а что пишет... нет. Он приносил иногда журнал и показывал то передовицу без подписи, то изложение доклада своего патрона на конференции, то его, т. е. свою статью с его подписью, в газете...

≈ И что?

≈ У него было легкое перо. И он был совсем непрактичным человеком. Конечно, его бессовестно использовали. Но не было выбора. Сегодня так легко быть умным задним числом...

≈ Но рукопись сохранилась?

≈ Думаю, что нет.

≈ Это только научные работы устаревают, но идеи, в них заложенные, вечны ≈ они столбы эпохи.

≈ Нет, нет. Рукописи пропадают. Люди уходят бесследно. Нет, нет...

≈ Поэтому ты приходила в ужас, когда поняла, куда меня повлекла Фраза.

≈ Это была дорога в никуда. Я ошиблась? Мне хотелось бы посмотреть, что вышло, но в "потом" не заглянешь...

≈ Он был хорошим человеком?

≈ В бытовом смысле ≈ да... но это тоже надо уметь понять. Хотя все его любили за безвредность...

≈ Равнодушие?

≈ Может быть. Он жил внутри себя...

Время не обращало на нас никакого внимания и заставляло посторониться. До премьеры оставалось три дня, до отъезда ≈ четыре. Штанкет был полуопущен, и на нем висела грязная пыльная падуга. Дежурный свет из-за нее освещал только первые два ряда зала, а дальше в глухом полумраке светились овальные номера кресел. В одном из них ≈ ровно посредине ряда, сидел мужчина, опершись лбом на руки, положенные на спинки впередистоящих кресел.

Идти домой не хотелось. Нет ≈ было невозможно погрузиться опять в вопросы о сыне, о ботинках, о том, что сказала соседка по площадке... или, не дай Бог, начнут расспрашивать, как дела и сколько человек можно пригласить на премьеру... или, совершенно невозможно ≈ спрашивать, как вышел костюм и не психанула ли Валентина по его поводу... это уже было чересчур, и он заволновался так, словно все уже произошло: и спросили, и пошили, и...

Человек решительно встал. Натянул куртку, валявшуюся под креслом, сунул руку в карман ≈ последняя трешка не выпала. Он ловко направился вдоль ряда, потом на сцену по ступенькам слева, раздвинул задник, свернул налево и вышел в открытые по случаю приема декораций, вернувшихся с гастролей, ворота. Никто в театре, таким образом, не знал, где он. Свернув за угол, он проголосовал и уже в салоне машины тихо сказал: "Мне до поворота Канавы. Трешки хватит?" ≈ Водитель утвердительно кивнул, даже не взглянув на него.

За открывшейся дверью пахло старым теплым уютным домом. Широченные половицы, изразцовая печка, глубокое окно с геранью и цветущей "невестой" на подоконнике за плотным тюлем. Он любил это пространство, заставленное до последнего сантиметра вазами, мягкими медведями, обезьянами на свисающих лианах, буратинами и зайчатами, сидящими в нелепых позах, пианино с метрономом на крышке, любил колокольцы в проеме двери, старую кровать с блестящими шарами в изголовье и таким привычным и удобным матрацем. Они долго сидели за круглым столом под старинным и ни разу не перетянутым абажуром. Он пил, не переставая, и никак не чувствовал приближения хмеля. Потом, когда совсем стемнело, улеглись под толстенное одеяло, и все пять чувств его слились в одно.

Утром он проснулся как всегда рано. Почувствовал, что лицо залеплено ее рыжими, пахнущими лавандой волосами, и, перепутанные с ее ногами, ноги затекли. Он хотел повернуться на спину, но понял, что сзади кто-то лежит, с трудом приподнял голову и искоса уставился в еще одно спящее лицо. Тогда он стал до деталей припоминать весь вчерашний день, вечер, начало ночи... попытался встать, но не так-то просто было выпутаться... Татьяна зашевелилась, открыла глаза и уставилась, словно видела его в первый раз: "Ты куда? Рано еще! Никогда утром кайф не словишь..." Он продолжал молча смотреть на нее, и ей пришлось продолжить: "Ты меня вчера замучил. Пришлось Людку звать на подмогу... ну, ты же ее знаешь, моя соседка по дому... что ты молчишь, а вчера был доволен... даже очень, ворковал: "Девочки, девочки", у тебя что, неприятности на работе?" Он на секунду опустил веки, и она восприняла это, как подтверждение своих слов. "То-то ты вчера был, как сумасшедший. Такой ненасытный!" И она смачно поцеловала его в щеку. Он приподнялся на локтях, рассмотрел спящее лицо соседки ≈ действительно, он ее знал, Татьяна уже приглашала ее в компанию. Спина вылезла из-под одеяла и мерзла. Тогда он упал лицом в мягкую подушку, почувствовал, как Татьяна заботливо укрыла его, и снова уснул. Последнее, что промелькнуло в голове: "Чего я на ней не женился? С ней всегда так легко и хорошо... а женился бы и все √ ни легко, ни хорошо..."

Завтракали они опять вдвоем. Людка убежала на работу.

≈ Ты зачем ее позвала? Скажи честно.

≈ Ты меня одну заездил. √ Он смотрел, как она сладко потягивается напротив и заматывает на затылке свою рыжую копну.

≈ Ничего не помню. Когда ж она пришла?

≈ Часа в два. Правда не помнишь?

≈ Не-ет...

≈ Что ты выделывал... у тебя что, действительно не ладно в театре?

≈ Почему ты так думаешь?

≈ Родненький, это только почувствовать можно.

≈ И у тебя получается?

≈ Главное, что у тебя получается, ≈ засмеялась она. ≈ Ты, когда работа не удовлетворяет, ко мне приходишь... самоутверждаться...

≈ Что-то часто прихожу. Пора искать другую работу, да я делать ничего не умею больше...

≈ А когда неприятности, ≈ продолжила она, деликатно отпивая из чашки, ≈ неистовствуешь. Так что извини... пришлось...

≈ Хм... и часто ты ее призываешь? ≈ Она посмотрела на него долго и пристально.

≈ Уходи.

≈ Нельзя же сразу впадать в амбицию, этого добра мне везде хватает.

≈ Каждый получает по заслугам. А хамить будешь у себя в театре.

≈ Ну, прости, ради Бога, ты меня не так поняла. Ты сегодня дома?

≈ Дома.

≈ В четыре приду каяться... ≈ она молчала и не поднимала глаза. ≈ Ладно?

≈ Ты никогда не знал, где находится рампа. Я ведь не лезу в твою личную жизнь...

≈ Таня, у меня целая репетиция впереди... не надо... ≈ и так ничего не клеится, ≈ тихо добавил он, опершись двумя руками о стол и свесив голову.

≈ А то, что мне целый день предстоит работать, ты не подумал? Они этого не прощают... ≈ и она обвела рукой комнату. Он поднял голову, будто впервые посмотрел на кукол, сидящих, лежащих, висящих со всех сторон. Фантастические наклоны головы, крошечные растопыренные ладошки. Старинные камзолы, шпаги в крошечных ноженках, торчащие гапиты, тяги, раскрытые пасти и вытаращенные глаза... им тоже скоро на сцену.

≈ Прости меня, Таня, прости. ≈ Он поддерживал ладонью ее голову сквозь мягкий пучок на затылке и сладко-сладко долго целовал, заряжаясь энергией и спокойствием. Потом медленно оторвался и вышел, не оглядываясь. Только на улице он вспомнил, что в кармане ни копейки, но возвращаться не захотел и решил, что когда доедет, стрельнет в бухгалтерии десятку, чтобы еще и на день хватило туда и обратно. "Хоть бы о работе что-нибудь ворохнулось внутри, ≈ со злостью подумал он, ≈ ни черта. Может, правда я не на месте. Татьяна права. Женщина... моя женщина... чего я на ней не женился? Тогда бы она не была моей женщиной. Женой ≈ да. Женщиной? Нет. Я бы все равно искал себе другую Татьяну. Поганая натура. Говорят, отец такой же был... и что?" Подъехала машина, и он по дороге разговорился с водителем, выясняя за сколько можно снять на трое суток фуру до Тамбова, соображая, как лучше гнать декорации на гастроли ≈ в кофрах багажом по железке или машиной.

***

И ты, конечно, мама, боялась этого. Боялась, боялась. Говорила: "Этот мир!" И такая интонация у тебя проскальзывала, и ты так поджимала губы. Ну, вот я живу в этом мире. Не сбоку, не со стороны. Пожил немного в одном мире, потом в другом, теперь вот перебрался с великими трудами в этот и наверняка уже ≈ навсегда. Такая же суета, только нет равнодушных и больше обиженных, от этого высокое нервное напряжение, а все эти развраты, кто с кем спит... ой, мама, почему анекдоты сочиняют про тех, кто у власти, про самых известных, а не про самых талантливых, порядочных и достойных? Да потому что именно они известны, а то не будет смешно... что рассказывать про обычного инженера, с кем он развелся и на ком женился? Или про гениального засекреченного академика?! Вот про киноактера, он же с экрана по-другому смотрится, и каждый может к нему в постель залезть... ты их жалеешь? Они, правда, бедные, никогда вдвоем остаться не могут, а может, им это нравится... почему ты молчишь?

≈ Так ты же слова не даешь вставить... от этого ничего не остается. Ничего нет. Ни детей, ни дома...

≈ Ой, мама, после того, как столько людей убили... за один век убили столько, сколько жило на всей земле в прошлом веке...

≈ Но и в душе ничего не остается.

≈ Теперь обещают компьютеры. Даже рукопись выглядит странно ≈ кусок пластмассы.

≈ Когда я была маленькая, книга была не только "лучший подарок", как писали в твоем детстве, ≈ она представляла богатство. Библиотеки переходили из поколения в поколение... а теперь даже идеи умирают раньше, чем поколение состарится.

≈ Каждый имеет право жить, как ему хочется, лишь бы не мешать другому ≈ разве не это смысл всего, что происходит за все века?

≈ Нет. Разврат мешает жить другому...

≈ Ты называешь это развратом... ты поэтому отказалась от карьеры артистки... ведь у тебя был талант... все говорили... а то что бы тебя остановило... для многих это норма жизни... кто прав? Кто судьи?

≈ Ну, есть же другие, вечные, общие нормы.

≈ Кто их установил? Религия? А ты знаешь историю папства? Священники, которые продали и душу и тело власти?.. Не большевики же, которые врали и жили двойной моралью... нравственные убийцы...

≈ Люди родили идею. Люди исковеркали ее. Люди должны восстановить...

≈ Нельзя восстановить Вавилонскую башню... мама...

Когда он понял, как ловко и легко его купили, сам не поверил своему открытию, достал свои статьи годичной давности, стал анализировать, перечитывать, класть рядом с последними публикациями столбец к столбцу и ужаснулся тому, что произошло.

Пиджак засалился. Педагогика отступила назад, а впереди задрапированная в его Фразу шла демагогия... слава Богу, не под его фамилией, но все равно близким и знакомым стыдно в глаза смотреть... и это за два свежих лацкана, не вытянутые брюки на коленках, бесплатную бабочку на ночь и графин с коньяком на тумбочке в номере... для совершенно не пьющего человека ≈ многовато... он понял, что оказался ни тут, ни там... для "тех" он был чужим, не в состоянии ожлобиться в силу характера, воспитания и здоровья, для "этих" стал отщепенцем, оторвавшимся от неписанных скрижалей порядочности и разумности существования... и для всех ≈ подозрительным типом, явным ловкачом, может быть, стукачом, может быть, живущим под чьей-то еще не распознанной "крышей".

Он вспомнил сорок восьмой, прошлый испуг снова сильнее сжал сердце. "Если бы я чего-то стоил, пошел бы вслед за Квитко и Бергельсоном. Просто я им не нужен, и себе я тоже такой не нужен. То, о чем мечталось, никогда не сбудется". Потом он стал высчитывать, что же его оградило: страх патрона за то, что пригрел прокаженного, или его заступничество, поскольку все же он был ему нужен, может быть, счастливое стечение обстоятельств, и понял, что просто до него не дошли еще руки. Он понял, что оказался в капкане, ≈ уйти значило сразу же подписать себе приговор, сидеть на месте ≈ только оттянуть развязку... "Но не могут же они взять всех! ≈ возражал он себе и отвечал, ≈ Могут. Как сделали это со всеми крымскими татарами... в одну ночь"...

Вернувшись домой, он, несмотря на поздний час, стал энергично действовать под приглушенные проклятия "А, фарбренен зол алц верн"... своей ничего не понимавшей супруги, сетовавшей особенно, что он не переоделся и, как настоящий "лемушка", непременно испортит последний костюм...

Он снял со шкафа пачку исписанных листков и завернул их тщательно в газету, потом перевязал какой-то лохматой веревкой и сунул в старую, выжженную годами сумку от противогаза, которая воняла селедкой. Все, что хранилось в ящике под столом, он комкал и засовывал в печку. Дверца ржаво скрипела, сыпалась сухая зола на пол и со змеиным шипением растекалась по подложенному, как у всякой топки, жестяному листу. Когда ящик опустел, он вытянул заслонку и поджег все с одной спички. Пламя загудело, и тягой шевелило дверцу топки, а там, где она не плотно прилегала к раме, видно было, как мечется рыжая горячая стихия. На душе его стало много спокойнее. Он взял ключ от сарая, но потом передумал и повесил его обратно на гвоздик у двери. Жена давно замолчала. Она поняла, что сейчас совсем не время, поскольку дело, видно, приняло нешуточный оборот, и у нее так же защемило сердце, как днем у мужа, но она не знала, отчего и не умела так анализировать.

На улице было прохладно, он поежился и поплотнее прижал сумку локтем ≈ идти предстояло совсем недалеко. Он сначала стукнул тихонько в окошко, потом в сенях во вторую внутреннюю дверь и вошел, не дожидаясь ответа.

В комнате было тепло, тоже топилась печка, и на конфорке стоял чайник. Он шагнул в комнату и остановился.

≈ Садитесь, ≈ пригласил его человек, сидевший у стола, и встал ему навстречу. Петр Михайлович поколебался, снимать ли пальто, но решительно шагнул к столу и сел. ≈ Давно я вас не видел, Пинхус Мордкович.

≈ Давно. Давно, Смирнов.

≈ Что-нибудь случилось. Просто так вы бы не пришли в такую пору. ≈ Мужчина встал и, приволакивая ногу, поплелся к плите, поставил чайник на стол, две разномастных чашки, сахар и в плетеной корзинке сухари, обсыпанные маком. Все это он делал молча. Его гость сидел, положив одну руку на стол и опустив голову. ≈ Маша так и не вернулась, Пинхус Мордкович...

≈ Я знаю, ≈ откликнулся гость, не меняя позы. ≈ Ты не жди напрасно...

≈ Я не жду, ≈ перебил хозяин, ≈ я и не жду. На фронте ждал очень, думал, как вернусь, что... ≈ он вздохнул. ≈ А помните:

По рыбам, по звездам проносит шаланду,

Три грека в Одессу везут контрабанду...

Я вас часто вижу, как вы утром на станцию спешите... что, уже ушли из детского дома?

≈ Слушай, Слава, ≈ не отвечая, начал Петр Михайлович и поднял глаза, ≈ тут вот какое дело... я... вот, здесь рукопись...≈ он вытянул сумку из-под пальто, ≈ можно, конечно, и в печку, но...

≈ Почему? ≈ Слава протянул руку. ≈ Вас понял...

≈ Ты можешь, если почувствуешь риск, это сделать и без меня... я подумал, что это, как экзамен на зрелость... это все о нас... о вас, о нашем еврейском детском доме, ты ведь не забыл... может, пригодится. Ты одаренный мальчик был... очень... я надеялся, что писать начнешь...

≈ Я три года в разведке шлифовал свой талант... теперь чужие книги переплетаю, а мечтал... мечтал, не скрою, вы меня заразили... иногда жалел даже, что разбередили тогда... а скажите... за это не волнуйтесь ≈ ни одна мышь не найдет, даже если кто и стукнет... скажите, я все думал, думал, когда бывало сидел и часами ждал в снегу или в кустах у чужого окопа... почему вы меня тогда спасли? Зачем так рисковали?.. Русского мальчишку-уголовника в еврейский детский дом... тогда ведь тоже не сладко было... Я все никак понять не мог, зачем вам это?

≈ Значит, плохо я воспитал тебя... ≈ откликнулся Петр Михайлович, ≈ если ты мне такие вопросы задаешь. Я пойду... если что случится... со мной, не заходи к нам... ради памяти всех ребят сбереги это. ≈ Он встал и, не протянув руки, направился к двери.

≈ А Машка Меламид не виновата. Вы же всего не знаете, Пинхус Мордкович. Я сам, дурак, все натворил... так что вы про нее не думайте, ≈ донеслось сзади. Он обернулся и тихо ответил:

≈ После. После. Обязательно расскажешь... обязательно... это очень важно, только после.

Дома он прежде всего открыл свой портфель, достал из него непочатую пачку бумаги, разорвал опоясывавший ее бумажный поясок и половину листов бросил на стол, вторую половину он положил на то место, где прежде лежала рукопись, накрыл старой жеваной газетой и придавил часами, потом вскарабкался на табурет, убедился, что все получилось натурально, и только после этого снял пальто и переоделся. Он видел, с каким недоумением жена смотрит на него, но сделал вид, что не замечает, посидел несколько минут в оцепенении с закрытыми глазами, потом снова вскарабкался на табурет и, сам не зная зачем, рядом с часами поместил на газете две продолговатые холодные гири, соединенные цепочкой. Снова усевшись, он оценил свою работу: сверху над шкафом торчал крошечный уголок газеты... И он представил себе, как они приходят с обыском и, конечно, обнаруживают этот манок и бросаются доставать рукопись с ехидными улыбками ≈ нет, ≈ непроницаемыми лицами, и как злость искажает их, когда они обнаруживают, что достали. Он так ясно все это увидел, что невольно вслух усмехнулся.

≈ Ха!

≈ Вос тутцах? Что происходит? Ты можешь сказать мне, что происходит, или твоя жена уже такая дура, что ничего не сможет понять?

≈ Перестань, Белла. Ты же интеллигентная женщина, ты же читаешь газеты, ты же еврейка, наконец, перестань ≈ что происходит, то происходит. Со всеми происходит и с нами тоже.

≈ Ты будешь работать или сначала поешь?

≈ Я сначала поем, а потом буду работать... я буду работать, пока меня не остановят...

≈ Эйх мир а гройсер менч! Большой человек! Никто тебя не остановит! Кому ты нужен без работы! Ты будешь пахать на них до самой смерти! У тебя уже столько фамилий, что тебя просто потеряли!

≈ Я же говорил, что ты умница! Они меня потеряли! Ты права! Права! Пока не построю царские палаты... это уже было... что дети?

≈ Дети? Какие дети? У тебя что, есть дети?

≈ Знаешь, иногда мне кажется... ≈ он замолчал и склонился над тарелкой.

≈ Ну, договаривай, говори ≈ я ничего не вижу, меня подменили, ничего вокруг не интересует... мой отец вовремя умер, но не каждому бывает такое счастье... его и в местечке уважали за ум... а у нас не одни дураки жили...

≈ Знаю, у вас в местечке родился Троцкий... дос из а глик! Это большое счастье! Но прошло ровно пол двадцатого века, и мир ничего не предложил новенького кроме способов убийства, и первые удары всегда падают на наши головы... так если умереть, то хорошо, как Пьер и Люс... ты помнишь "Пьер и Люс"? Помнишь? Конечно, помнишь ≈ мы вместе вслух читали, а у тебя всегда память была лучше... лучше, лучше... так оглянись назад: стало плохо, и нас опять нашли... одними татарами и саратовскими немцами не обойдется... ты же знаешь, ты же вся в отца...

***

≈ И ты знала, что он пишет что-то свое ?

≈ Скорее догадывалась... такое легкое перо... но он при своей мешковатости и наивной мягкотелости был с твердым стержнем внутри... нет, я не знала, конечно.

≈ А ты не писала что-то "свое "?

≈ Все, что я писала и делала, было "свое" и часто не устраивало генеральную линию... но в науке нельзя выхватить одного ≈ это дело коллективное, я бы сказала, корпоративное... тут не спрячешь ничего... а честно сказать, не было у кого спрятать...

≈ У тебя не было друзей?

≈ Таких, у кого можно спрятать, не было, все они нуждались сами в такой же дружеской поддержке. На этом и строилось осведомительство в этой среде. Некоторые наивно полагали, что могут откупиться чужой судьбой и жизнью, обесценивая этим свою собственную...

≈ А ты уже не верила в общую идею?

≈ Если скажу "да" ≈ совру, если "нет" ≈ неправду... единственное, что я могла сделать, ≈ порвать и вынести некоторые книги...

≈ Я помню...

≈ И знаю, что ты их потихоньку спасал...

≈ Этого я не знал!

≈ Знала!

≈ И не остановила меня?

≈ Ты бы потом не простил мне этого...

Мама, мама, кто же посмел встать между нами! Как мне вернуться туда, чтобы тогда жить с тобой одним, общим... как страшно ты спасала меня... вы жили, как обложенные волки... биологи, генетики... по-вашему выходило, что коммунистические идеи не передаются по наследству и надо власти тратить колоссальные силы на внедрение их в человека, а потому уровень разума населения должен был быть достаточным лишь для восприятия дрессировки... сколько подписей стояло под твоими статьями ≈ оценивающих, разрешающих, допускающих, берущих на себя ответственность... а кому это надо ≈ брать на себя ответственность... сколько идей состарилось в ящиках лабораторных столов и сгорело в буквальном смысле перед предполагаемыми обысками и арестами. Мы имеем право только сожалеть ≈ ну не все же могли быть протопопами Аввакумами, хирургами Добровольскими и стоиками Вавиловыми.

Может быть, ты и не знала, что он писал, а может, так убедила себя в этом, чтоб и под пыткой не проговориться... а ты не забыла, что с тем чемоданчиком, что стоял в прихожей у стеллажа с книгами с твоей парой белья, зубной щеткой, железной коробочкой зубного порошка и полотняным мешочком сухарей, потом... я ездил в институт и носил в нем "Термодинамику" и ноты... он так и простоял без дела все аресты и погромы... ты, наверное, тоже думала, что до тебя просто не дошли руки...

Смирнову очень хотелось немедленно вытащить рукопись, разложить страницы на столе и узнать из них сокровенное о себе и товарищах, и о Пинхусе. Они все его любили, хотя поначалу он производил неприятное впечатление своей неуклюжестью, кривой верхней губой, раздвоенным кончиком тупого носа, который то и дело вытирал или просто по привычке подбивал снизу вверх ладонью... Его бескорыстие и бесхитростность подкупали через минуту общения, и сколько потом ни проходило времени рядом с ним, он таким и оставался: преданным и жившим больше где-то внутри себя.

Слава вспомнил, как Пинхус забирал его из распределителя... непонятно, почему... "Он же русский! √ возражал заведующий. ≈ И у меня нет разнарядки..." Пинхус не соглашался: "Русский! Разнарядки! Ты посмотри, какие у него глаза! Он же пропадет тут!" Но чиновника переубедить не удавалось: "Как же так? У вас же еврейская колония!" Пинхус тоже сражался: "Еврейская, еврейская! Ну, дак что? Все люди евреи ≈ не все об этом догадываются!"

Как ему удалось переубедить, а главное ≈ зачем, мучило Славу уже много лет. Среди Школьников, Канторовичей, Явно, Миримских, Меламедов были и Ручкины, Заривняки, Нечитайло, поэтому Смирнов легко вписался в этот ряд, а через полгода болтал на идиш не хуже тех, кто с детства не знал другого языка и здесь учил русский...

Он положил сумку на стол, вышел и вернулся с плоским резиновым ведром, трофеем, захваченным в гараже немецкого штаба еще в Белоруссии, бережно вложил рукопись в это ведро, щелкнул клапанами, загнул верх и перетянул веревкой. Вода теперь не могла просочиться внутрь. Потом все это завернул снова в газету и втиснул в старую, грязную, когда-то бывшую белой авоську. Теперь вряд ли чье-нибудь внимание она могла привлечь.

Для него содержимое было не просто памятью прошедших лет ≈ там, как он понял, хранилась его прошлая, теперь то ли умершая, то ли разбросанная семья. Он был "фронтовая разведка" и первым видел то, о чем и в сводках не сообщали, и в книгах не писали. Несколько раз они натыкались на концентрационные лагеря, и лучше всего о них информировали надписи на стенах в бараках и на остатках строений. Его товарищи не знали, что он понимал эти закорючки, оставленные на память миру в последний миг перед вечным закатом.

Где могли они быть, его товарищи и друзья... он вдруг прервал свои воспоминания и остановился на полшаге: "А что же он сам не засунул туда свою тетрадку?!." Но, постояв несколько мгновений, решил, что не надо все добро складывать в одно место ≈ армейские команды, еще прошлых веков, очень разумны, даже мудры: рассредоточиться. Он же не в наступление идет, обороняется ≈ не надо так рисковать..."

Рано утром, когда туман медленно отступал в низинки и прятался за низкорослыми елками на опушке, через поле медленно шел человек, сильно прихрамывая и потому не сворачивая, чтобы обойти лужи. Его кирзовые сапоги были заляпаны грязью до самого верха, армейская телогрейка застегнута на все пуговицы и на лоб надвинута бывалая тоже армейская ушанка. В руке идущего болталась грязная авоська, в которой лежало что-то завернутое в газету, торчала головка бутылки, и выпирали углы тоже завернутой в газету буханки ≈ явно харчишки, которые раздобыл, наверное, на станции. Человек шел неторопливо, не глядя под ноги и не поворачивая головы. Бог его знает, куда и зачем.

Картина эта была настолько обычна, что не могла вызвать ни у кого подозрения... он добрел до опушки, свернул по дороге вдоль леса, а когда достиг переложенных туманом, как ватой в ящике новогодних игрушек, елочек, вдруг резко взял влево между ними. Слегка качнулось несколько веток, роняя капли, и человек исчез. Он и тут шел уверенно и не оглядываясь, чуть отведя назад руку с авоськой, чтобы не задевать ею ветки по сторонам. Через полчаса он остановился, снял шапку, вытер ладонью пот со лба и тихонько по особому свистнул ≈ никто не отозвался, тогда он свистнул чуть громче и замер, прислушиваясь. Его натренированное ухо уловило слабый треск веток, он усмехнулся и пошел навстречу звуку, через несколько шагов снова остановился, и в этот момент к ногам его бросилась огромная лохматая собака и, слабо поскуливая и изогнув кольцом свое тело, затопталась смешно вокруг, сильно колотя хвостом по голенищам его сапог, отчего раздались редкие глухие хлопки. "Домой, домой, Лирка!" ≈ скомандовал Смирнов, и собака побежала вперед, непрерывно оглядываясь на ведомого. Через несколько минут чаща внезапно уперлась в мокрый бревенчатый бок избы, пахнуло теплом из отворенной двери, и пришелец шагнул внутрь в полумрак. "А где хозяин?" ≈ обратился он в глубину и, не получив ответа, снова вышел на крыльцо, повторил свой вопрос, и собака, перекинув голову с боку на бок, рванулась в чащу. Смирнов огляделся, пошел к покосившемуся строению, скинул щеколду с двери и, когда вышел обратно, в руках его ничего не было. Он снова отправился в избу, разложил в печке огонь, поставил чайник, достал из самодельного шкафчика стаканы, тарелку, два ножа, положил все это на стол, вышел на крыльцо и закурил в ожидании.

***

Мама, ты помнишь, рассказывала мне сказку, как в одной стране решили избавиться от стариков, потому что страна была бедная, а уже обессиленные годами люди ничего не производили, и кормить стариков-нахлебников стало накладно. Так и сделали. Но один человек не предал своего отца и спрятал его от королевских солдат. Прошло время, и стало еще хуже, но никто не мог понять почему? Ты помнишь, помнишь? И вот настал день сеять, а в стране не было ни одного зерна ≈ все подчистую съели... опечаленный и беспомощный вернулся домой этот человек, и отец спросил его, что такое страшное случилось? "Мы все погибнем, отец, ≈ нечем засеять поле!" "Э, сынок, ≈ сказал ему отец, ≈ не так все это страшно. Возьми палку и других научи: идите в лес, на опушку и разворошите муравейник ≈ там много припасено зерен муравьями, и надо будет только продержаться до нового урожая, а летом это вполне возможно..."

Так и сделали простые жители, и спасли свое королевство, в котором с тех пор самые уважаемые люди ≈ старики!

≈ Ты не помнишь, где оно находится, это королевство? ≈ спросила мама.

≈ Мама, мама, я бы тебя обязательно спрятал тоже!

≈ Знаешь, можно все вытерпеть... когда египтяне убивали младенцев по приказу фараона, один все же спасся... вот и старик... тоже...

≈ Ты верила, что тебя кто-то спасет от несправедливости?

≈ Нет, страшнее было другое... они думали, что, сдав кого-то, этим откупятся... сами ставили себя вне защиты... глупые, обманутые люди...

≈ Они пришли из того королевства?

≈ Да. Я хотела, чтобы ты ничего не принимал на веру.

≈ И боялась мне это сказать?!

≈ Сформулированное никогда не выполняется... только у естествоиспытателей...

Репетиция зашла в тупик.

≈ Я вас прошу сделать вот так. ≈ Режиссер спокойно поднимался со своего кресла, шел на сцену и сам поворачивался, сдвигал стул и садился. ≈ А слово разделите пополам ≈ вы же задумались. Раскусите его, как бутерброд ≈ съешьте в два приема.

≈ Все. Все понял, ≈ убеждал актер, потирая руки. Пока режиссер шел на место, он проходил по дуге, как ему только что показали, переставлял стул и произносил "на √ прасно".

Режиссер уселся в своем ряду, дал отмашку, и... после второго раза, когда ничего не изменилось, он хлопком остановил движение, после третьего заорал "на-прасно!" так, что осветитель сверху крикнул: "Седьмой убрать?" Но ему никто не ответил ≈ все не занятые уже тихо утекли из зала через приоткрытые за портьерами двери... от греха подальше.

≈ Последний раз показываю! ≈ вскочил из кресла режиссер.

≈ Не надо! Я все сделаю! ≈ донеслось со сцены, и режиссер застыл на одной ноге, потом опять опустился в свое кресло и замер. ≈ Можно?

≈ Давно! ≈ ответил режиссер. Но стул на сцене грохнулся, зацепленный ногой обалдевшего актера. ≈ Ах ты, черт возьми! Я сейчас, сейчас, Пал Василич, извините... я еще раз...

≈ Перерыв! ≈ спокойно донеслось из зала. Остальное было сказано недоступно тихо для постороннего уха.

≈ Пал Василич! ≈ прошептал из темноты женский голос, ≈ зарплату получите...

В зале остался дежурный свет, по сцене ходили, задрав головы и переговариваясь, осветители, в узком петлявшем коридоре пахло буфетом...

≈ Пал Силичь, ≈ донеслось из крошечной комнаты с пыльным окном, заставленным буйными цветами в горшках. "А эта как меня вычислила? По шагам что ли?" ≈ он заглянул в дверь и внимательно смотрел на сидевшую за столом Наденьку-машинистку. ≈ С трудом вашу руку разбираю, ≈ произнесли ее пухлые губки, ≈ вы бы мне подиктовали, ≈ и она ткнула пальчиком в листок на столе. Он помедлил и вошел. ≈ Вот, поначиркано... ≈ он наклонился, чтобы разобрать, что там начиркано, почувствовал знакомый запах духов, исходивший от ее шеи, и, сам не понимая, как и зачем, коснулся губами. ≈ Тсс... ≈ чуть слышно сказала Наденька, ≈ дверь... ≈ и она ловко выскользнула из вертящегося кресла.

≈ Может, отложим до вечера? ≈ робко поинтересовался он.

≈ До вечера? Хм... одно другому не мешает, ≈ надув губки ответила Наденька и толкнула его в кресло, ≈ если бы я тебя ждала, так бы и ходила не... ≈ она замолчала, подбирая слово и ловко усаживаясь к нему на колени... ≈ вечером ты мне диктовать будешь, а теперь я тебе... "Пропал", ≈ было последнее, что успел подумать режиссер...

"Все пропало, все пропало, ≈ думал он, сидя в своем кабинете. ≈ Зачем? Сам не знаю... это во время гона так животные чувствуют друг друга. А мы то что ≈ не животные? Только у них это раз в году, а у меня круглый год... опять менять театр... а ... все одно и то же... куда я от себя денусь..."

Первый раз он женился совсем молодым и через месяц понял, что это "не то". Он еще сам не мог сформулировать, что "не то", но стал косить на сторону, поссорился с начальством, ушел из театра, его направили в другой, периферийный, далеко на Север, чему он был очень рад. В это время жена ждала ребенка. Он оставил ее на попечение матери и уехал один, а потом как-то так само собой вышло, что и не вернулся ≈ из того города снова переехал, потом опять поменял театр, и, когда возвратился обратно через четыре года, оба они поняли, что семьи не получилось. Женщин у него было много, но он уже не спешил с женитьбой и вообще решил, что на роду ему написано быть блуждающим форвардом, когда неожиданно влюбился. Все было словно впервые, и единственное, о чем он мечтал ≈ никогда с ней не расставаться ≈ ни днем, ни ночью. Так оно и случилось. Он жил в ее квартире, там хватало места и для ее маленькой дочери, но через два месяца вернулся муж из загранки, и вместо того, чтобы выполнить свое обещание: все ему рассказать и расстаться с ним, его новая пассия стала тянуть, мяться и откладывать решение, а он горел и не хотел ждать. Наконец, он понял, в какую ситуацию попал, а такое распределение ролей его не устраивало. Он попытался оторвать от себя свою любовницу, но не тут-то было. Она хотела все сохранить, как есть, дождаться нового плавания мужа и снова зажить, как ей казалось, счастливо. Начались размолвки, ссоры, кто любит по-настоящему, тот и страдает. Он начал пить, снова поссорился в театре и случайно в этот период встретил буквально на улице женщину с двумя огромными авоськами, которые она еле волокла, опуская их время от времени на мокрый слякотный тротуар. Он помог ей донести ношу до подъезда, потом до лифта, потом внес в кухню, остался попить чаю и остался совсем.

Она была инженером-экономистом. Жила тоже с дочкой, но не ждала возвращения мужа ≈ просто выгнала его три года назад и так и коротала время совсем-совсем одна. От ее голодной жадности он сошел с ума в первый же вечер и снова решил, что вот и нашел свою судьбу, или судьба нашла его, но через два месяца ему стало трудно и скучно ≈ угар прошел, он по ночам не спал ≈ ему не давался спектакль, а она этого понять не хотела и требовала, чтобы ночь целиком была только ее ≈ слишком долго она была одна и даже не понимала, чего себя лишала, поскольку пока жила с мужем никогда ничего подобного не происходило...

Спектакль он выпустил, и, говорят, удачно. На премьеру ее не пригласил. Она обиделась. Он не понял, за что. Она никак не могла ему втолковать причины своей обиды, и они решили оба подумать, кто прав, ≈ поодиночке.

Он дал себе слово: всегда ночевать только дома в своей постели... и через год женился ≈ случайно, выйдя из больницы весенним мартовским днем в никуда ≈ без театра, без денег... в свою коммуналку в центре с хорошим видом из окна. Жена была моложе его лет на семь, сразу же забеременела, успокоила его, терпеливо ждала, когда он найдет работу и появятся деньги, а пока где-то их доставала... и жизнь потекла размеренно и скучно, как "у бюргера" ≈ говорил он...

Потом у него появилась и работа, и кое-какие деньги, и женщины... она обо всем этом знала понаслышке от людей, бывавших в доме, друзей, просто неизвестно откуда... из воздуха... но она не бунтовала, в глубине души даже словно гордилась тем, что ее муж пользуется таким успехом у дам. Она умела не обострять обстановку, а он изо всех сил старался сделать так, чтобы отрицательная информация в дом не попадала... да и сам он частенько промахивался мимо своего собственного дома, который, по правде говоря, любил...

***

≈ Мама, и что же потом ты от него отдалилась?

≈ Мы никогда не делились сокровенным, но часто то, что происходит на твоих глазах, красноречивее слов и признаний... а потом привычка анализировать ≈ это же единственный метод познания... даже если кто-то получил результат, ученый проверит его, чтобы удостовериться...

≈ Ты осуждала его?

≈ Что ты! Скорее жалела. Ситуация была безвыходная, а время жестокое ≈ ни поблажки, ни отсрочки...

≈ Ни прощения?

≈ За что? Все империи рухнули из-за гонений на мысль...

≈ И тебе было страшно... когда?

≈ Когда? Страшно было всегда, но после ареста Вавилова и убийства Михоэлса ≈ казалось ≈ все. Конец┘

≈ Ты же тоже нарушила традицию...

≈ И чуть за это не поплатилась. То есть должна была. Но у них не хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не соизмеряясь с возможностями... это тоже неумение любого диктатора... я же не лектор... ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь ≈ я тебе могу отдать все, что у меня есть... то есть уже отдала... мне ничего не нужно, но сам не впади в ошибку и не спрашивай у матери сокровенное ≈ я не смогу тебе сказать то, о чем не говорю себе самой...

≈ А кому же?

≈ Никому! Это уходит с нами, и недосказанность порождает тягу к познанию. Вечный процесс...

≈ Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл творчества...

≈ А может, это пережиток вульгарного реализма?

≈ Но ты не любишь Павла Васильевича.

≈ Он неприятный мне человек... а я плачу по старым счетам... мне не до этого...

≈ Вот как.

Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно шатались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непривычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное ≈ денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало ≈ просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и все остальное, можно было добыть только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промерзшие насквозь синюшные пачки какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отсутствия денег.

Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, потому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю подготовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в театре идет мощная работа "активистов". Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы "Жиллеттом", что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пиджак ≈ все, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, преодолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лег: гори оно все. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее... что ≈ не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумывать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, казалось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей работы, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором...

Он стоял перед полками, задрав голову, ≈ сколько непрочитанного, накупленного по знакомству в закрытых для широкой публики магазинах большого города. Боже мой, боже мой, и все пишут и пишут, достают и достают, и его потом "достают" ≈ все тащут на сцену. ≈ Ради престижа? Заработка? Или наступил ренессанс театра? ≈ Он рассмеялся вслух. Закашлялся. Стащил с полки двумя руками огромную шикарную книгу "Русские сезоны" и поплелся к дивану...

"Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трех дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить некем... а если бездарен я сам?.." Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришел со своими работами к одному маститому спросить у него: получится ли из него художник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить все, что ты сотворил, и умереть. Только умереть... от неудовлетворенности и стыда за все содеянное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, досках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмешься за работу. Ты начнешь мучаться и продвигаться вперед, когда вдруг почувствуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остается ≈ умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, ≈ из тебя точно получится художник.

Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказалось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащищенное место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить ее на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно сидеть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где ее можно застать, подошел к окну, уставился на заснеженную улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рева и вони скользили сани, запряженные парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое "Да-а..."

≈ Приезжай сейчас, ≈ сказал он без нотки сомнения.

≈ Не могу.

≈ Не хочешь?

≈ Неудобно.

≈ По делу. Я один, но это неважно...

≈ Тогда давай в театре.

≈ Я болею.

≈ Болеешь? Первый раз такое слышу.

≈ Правда. Грипп.

≈ Ну, вот, хочешь заразить меня...

≈ Я тебя не в койку зову, а в дом... приезжай, мне герой нужен.

≈ Ты что, на кукол перешел?

≈ Мы все куклы, только не понятно, у кого в руках ваги...

≈ Это как раз понятно, дорогой...

≈ Вот и расскажешь, просветишь... спектакль сыпется, спасать надо...

≈ Что привезти?

≈ Ты помнишь, у тебя был Шут...

≈ Из "Летней ночи"?

≈ Похоже...

≈ А лимон?

≈ У меня грипп, а не ангина... лучше бутылку коньяка, за этим по крайней мере гоняться не надо...

≈ Зачем тебе шут? ≈ спрашивала Таня с порога через полчаса.

≈ Нужен. Главный герой с ним на собрание придет.

≈ Зачем?

≈ А там в зале больше поговорить не с кем!.. понимаешь? Не с кем! А шутам все позволительно!

≈ Ну, ты придумал? Придумщик!.. Неправда, и шутам отрубали бошки... А твой будет с лицом...

≈ Нет, не начальника... с ним же поговорить можно !

≈ Не любишь ты людей!..

≈ Каких? Люди! Это же не мешок, набитый внавал!

≈ У тебя от гриппа в голове что-то сдвинулось... на собрание... какое собрание может быть на сцене!

≈ Хорошо... на бал, на маскарад...

≈ Какой бал в твоих производственных буднях...

≈ Ну, я же должен что-то сделать, чтобы она ожила... эта чертова пьеса.

≈ Зачем брал? Возьми другую пьесу!

≈ Ты сама свихнулась... дали!.. за нее уже назначена премия. А у меня слетит звание...

≈ А ты хочешь и рыбку съесть, и на три буквы сесть...

≈ Не хочу. Больше ничего не хочу...

≈ Переходи в куклы... зайчики, лисички... шуты, принцессы, королевы... все короче, прозрачней и сложней... у нас как раз междуцарствие...

≈ Перестань!

≈ Я серьезно.

≈ А если серьезно, сделай мне такого же шута, только перчаточного...

≈ Зачем, зачем?

≈ Не знаю еще, но чувствую, что он мне пригодится...

≈ Это "пригодится" выстрелит потом в тебя... а я буду виновата...

≈ Глупо... при чем здесь ты...

≈ А там ничего нельзя подправить в пьеске...

≈ Можно. Написать "Занавес" перед действующими лицами, сразу после названия...

***

≈ Скажи мне, пожалуйста, но как же это все выплыло наружу?

≈ Никто точно не знает ≈ тридцать лет прошло.

≈ И ты не держала в руках этих записей?

≈ Нет! Я только знала о них... когда он уехал, это ходило, как легенда... может быть, с собой забрал. Может быть, не знаю... спрятал куда-нибудь, или отдал кому-нибудь, возможно их и на свете нет уже. Сгорели, истлели в ржавой банке в огороде... сын увез в Сибирь после института. Он там женился на казачке, говорят, ≈ это была трагедия...

≈ Что делать? Что делать?

≈ Искать. Я так мечтала, что ты станешь ученым... это значит искать... и ничего больше не нужно, потому что каждый день ищешь. Находишь редко, но сам поиск!

≈ Я же тоже ищу...

≈ В другом месте ≈ возможно, это было бы неплохо... но шанс пострадать от результата не вдохновляет... не правда ли?

≈ Ты такая молодая! Что ты сделала со своими талантами... Бог отсыпал тебе большой пригоршней...

≈ Талант ≈ явление не индивидуальное... не преувеличивай... значит, этому времени в этом месте все это не нужно было...

≈ Не согласен...

≈ Невысказанность убивает...

≈ Мама, так, значит, Шут! Он, значит, прав!

≈ Какой Шут, о чем ты?

≈ Да Пал Василич вот придумал... все же в нем есть что-то... стихийное, оно прорывается через его меркантильность и суету...

≈ Не понимаю, о чем ты говоришь.

≈ Вот, слушай! Голуби находят дорогу домой, куда бы их ни занесли на другой конец света. Причем именно занесли, они не сами залетели. Тогда бы можно было предположить, что они запомнили дорогу или пометили каким-то образом. А они прилетают в то место, откуда их взяли, и никто не может определить, как? И талант находит дорогу... это же тоже необъяснимо...

≈ Какая у тебя каша в голове ≈ не хватает образования, не умеешь аналитически мыслить... для этого надо стать ученым...

≈ Мамочка, мамочка, я знаю про что ты... только вспомни, какая великолепная академия сидела за колючей проволокой...

Возвращение было тяжелым. Все, что прежде хотя бы не раздражало, если не принималось, теперь казалось пошлым, вымученным и натянутым. Собственно, пропала интонация, то, что невозможно объяснить, сформулировать, дать попробовать, как запах.

Кассир Клара Васильевна выдала крохи по бюллетеню с таким мученически сочувствующим выражением, что он заскрипел зубами. Наденька надула губки, захлопнула дверь и сказала, что вполне могла бы навестить его, если он действительно так болен... но хотя бы позвонил... она скучала и страдала... но посмотрела на него, сама распахнула дверь и уселась за машинку.

Директор поинтересовалась его самочувствием, но, слава Богу, в кабинет не вызывала и не спрашивала, как идут дела.

А дела не шли. И дел никаких не было. Он чувствовал, что летит в пропасть, с двух сторон отвесные стены ≈ упереться в них ногами, и вполне можно подождать, пока сверху спустят спасительную веревку. Но полет стремителен ≈ стоит выставить ногу, и ее вывернет от соприкосновения с бешено проносящейся мимо стеной. Это был конец. Чувство беспомощности и тошнотного страха сменилось необыкновенным облегчением. Он закончил репетицию. Выстоял очередь на углу, запасся необходимым количеством спиртного, отложил десятку в пистончик, поймал машину и поехал необычным маршрутом ≈ без звонка и без разрешения к старому доброму знакомому, который никакого отношения не имел ни к театру, ни к искусству, ни к женщинам. Он строил свой мир из железа, и в нем всегда находилось место для друзей. На окраине города в рубленой избе с огромным самодельным столом, превращенным в верстак, огромным псом, лежащим поперек неметенного пола, и огромной печью, которая всегда топилась, как геенна огненная.

Здесь невольно возникал взгляд со стороны на все происходящее, что давало возможность спокойно разобраться и принять решение. Можно было делиться мыслями вслух, можно было молча смотреть глаза в глаза и понимать друг друга, а можно было молча же пить и никуда не смотреть, как только в себя, и тоже прекрасно понимать собутыльника. Что они и делали почти до утра...

Пьеса, конечно, была дерьмовая ≈ он это знал. Если не напрягаться, разложить реплики по головам, произнести их и не добавлять чуждых в данном случае подтекстов, придумок, реприз, многих уловок театра, ≈ если не делать этого, лишь чтобы выпустить спектакль на уровне пьесы, все бы сошло... но он решил, что надо спасать... кого и зачем, он уже давно забыл, а стремление осталось. И все эти уловки и придумки разрушили дремучую плоскую основу, она потекла, размягчилась и стала тонуть и падать на бок. Чтобы ее спасти, не на что было опереться. Наружу вылезали уже грехи режиссера, и только его одного, ≈ не справился с материалом... такая типичная, удобная, неопровержимая формулировка "вышестоящих инстанций", как они себя называли...

Он пил и не пьянел, потому что сосредоточенно думал, а когда все было выпито, и он на секунду оторвался от своих мыслей, мгновенно опьянел, сполз со стула и заснул полусидя. Приятель заволок его на тахту, стащил с ног туфли и укрыл старым лоскутным одеялом. Утро только брезжило, и вполне можно было прихватить несколько часов, чтобы теперь еще и во сне прокрутить ситуацию ≈ что делать, а потом уже, при свете дня, принять решение...

Он проснулся внезапно и почувствовал, что его неодолимо тянет домой. Голова, конечно, трещала. Нормально, значит, организм еще на месте и не отказался от него. Домой? Почему домой? Ему всегда там было трудно в такой ситуации, и он бежал искать... искать? Вот, вот, где-то близко... он мечется, ищет этот придурок из пьесы... он не борется, а ищет и распахивает двери кабинетов, как ворот рубахи рвут на груди, когда душно с похмелья ≈ распахивает! Никакая это не пьеса, к черту. Это просто кусок из жизни вырезали. Как делали итальянцы в кино двадцать лет назад... тогда получится и пьеса нормальная, и люди ≈ нормальные... эта героиня √ лаборантка, как Надежда Петровна, что придет принимать спектакль... она такая же вальяжная и симпатичная, да, да, да... и в койку готова прыгнуть... только боится, что лишат места за аморалку... она не себя боится... а что? Может, попробовать?.. Хорошая баба, замужняя, наверное...

Он уже спешил домой. Смотрел через окно, как синюшные бабки в неизвестно откуда вытянутых драповых пальто сгибаются под их тяжестью и тащатся по инерции по улицам доставать пропитание ≈ мечутся, троллейбусы со скошенными на сторону входной двери задами воют от напряжения и тоски и тащатся не в силах свернуть с опротивевшей дороги, а водители, наверное, мечтают об огромных фурах, дальнем свете фар, выхватывающем девочку на обочине... мечутся, мечутся... все, все получится... только бы не упустить этого ощущения!.. Нет. Теперь не упустишь. Оно само никуда не уйдет, и надо только не сопротивляться, а чувствовать стрежень течения, чтобы на изгибе не прибило к берегу ≈ по течению, по течению, как все... реализм, так реализм... и одеть их надо в поношенные костюмы, а не прямо с манекена на плечи... потоптать на полу ногами, чтобы выглядели поприличнее, а не как на показе в доме моделей. Хорошая пьеса! Никакая. Значит, хорошая. На меня надеются, на режиссера ≈ оправдаю, не подведу. Нет, теперь не подведу. И к черту баб. Нет, вот это ни за что ≈ правда жизни пропадет... Он улыбнулся. Потом секунду решал, на что потратить последнюю трешку, и все же велел водителю завернуть на рынок, схватил приличный букетик, с головой завернутый в мокрую газету, и рванул домой.

Неожиданное появление Павла Васильевича дома, казалось, не произвело взрывного впечатления, может быть, потому что сын торопился в школу, и жена лихорадочно собиралась на службу. Они только внимательно посмотрели друг на друга. Она, не отрывая взгляда, развернула газету, поднесла головки цветов к носу и глубоко вдохнула нежный, чуть уловимый аромат, а он сжал ей руку чуть ниже локтя и сказал: "Все!" И оба они поняли, что это значило...

Это поняли, неизвестно каким образом, и все в театре и сразу же при его появлении вели себя соответственно. Он выскакивал на сцену и легко показывал, как, как они распахиваются ≈ двери кабинетов, пиджаки, души... и почему это происходит... и у актеров возникло ощущение, что у них получается убедительно то, что они делают в ответ на реплики и показы режиссера. Какая-то тягучая правда переползала на сцену, и от кажущейся скуки повторения того, что они принесли с улицы сюда для показа тем, кто это сам проживает каждый день и знает досконально, от этого и возникало нечто и притягивало к себе узнаваемостью. Возможностью увидеть свою жизнь со стороны, ≈ это мы. Это про нас. Теперь ему не надо было ничего выдумывать. Он ломал нелепые диалоги и резал по мертвому тексту, чтобы он ожил. И плевать на автора ≈ автор за окном, за дверью, за экраном телевизора, за страницей газеты... Художник? Где художник? Где свет? Приглушить все и убрать контурный, к чертовой матери, ≈ размыть... фигуры... плотные фигуры... в сгущенном молоке со шлейфами каждого движения ≈ все размыто, и все на виду... опустевшее пространство сразу заполняется, и нет проблем с утраченным ≈ все плотно, нет дыр, хорошо... и двери, двери, много дверей... без надписей, без табличек... может быть, их не вешают, потому что часто меняют, а может быть, потому что не меняют годами, и все и так знают, где и кто... двери... и непременно разные...

***

Собственно говоря, мама, и рассказать нечего. Все так благополучно прошло. Инструктор приняла благосклонно, и хлыщ из управления культуры. Потом пили водку на банкете, и, действительно, Надежда Петровна его припирала грудью к стене в коридоре и жарко дышала в лицо, да он сделал вид, что не понял, но необидно... так... под Ваню-дурачка. Да, уж теперь и звание, конечно, продвинут... а больше давать ... нет, не то что некому ≈ всегда найдется, кому дать, но он их обдурил... срежиссировал. Стать своим не так просто. И после этого он сначала хотел запить, чтобы смыть душевное неудобство. Внутреннее, невидимое, но от которого его корежило. Не получилось. Он даже обрадовался этому ≈ значит, еще не совсем пропал... ну, я тебе не буду все пересказывать... знаешь, не обо всем я тебе могу рассказать ≈ так, если сама поняла или догадалась, то слава Богу, а рассказать, назвать словами не всегда получается... наверное, я стесняюсь тебя... ну, пусть сегодня будет монолог, мама, я не могу... ты ведь не обидишься, правда?

≈ Но ты так и не предполагаешь, куда могла деваться его проза? Стоит ли хоть искать... даже не потому, что она не существует физически, а потому что еще существует страх...

≈ Нет, я не промолчу... он будет всегда. Он не может исчезнуть. Ведь страх ≈ это биологически оправданное и данное природой всему живому! Доказано, что даже растениям, стебелечкам. Это датчик защиты, самосохранения, это шанс выжить в борьбе за жизнь. Вот наши "извращенцы науки", как их тогда называли, понемножку возвращаются в жизнь, даже мертвые возвращаются, потому что они нужны самой жизни, чтобы она не окончилась бесславно... дело не в том, что много атомных бомб... дело в том, что их перестали бояться. Не физически бояться, но вроде как "их все равно не взорвут, мол, нет таких безумцев, чтобы взорвать весь мир". Весь мир не взорвут ≈ не страшно. Вот если рядом взорвется ≈ страшно. Страх возвращается, слава Богу... это вернее всяких соглашений. То есть их и подписывают под давлением страха... ты не прав.

≈ Он подступил ко мне, режиссер, теперь, потому что хочет поставить то, что реабилитирует его. Ему не все равно, как отнесутся не к спектаклю, а к нему... и он хочет от меня получить пьесу!..

≈ Это приходит много позже. Наверное, с мудростью возраста... Моцарт был гуляка... Эйнштейн размышлял по-мопассановски, на ком ему жениться: на дочери или на ее матери, а может, сразу на обоих... очевидно, постные люди ≈ праведники, а праведник закован в рамки морали и не может вырваться, чтобы создать новое...

≈ Мама, это говоришь ты? Ты!

≈ Видишь. Даже меня ты не знаешь. А себя?

≈ Нет. Но, когда я разговариваю с тобой, многое так проясняется... так ты считаешь, что не надо искать?

≈ Тебе не надо связываться с твоим Пал Силичем... та женщина тебе правильно говорила: вы не равны талантом... и положением, у вас все в обратной пропорции. Это может кончиться только ссорой.

≈ Но мне никто так не предлагает... да еще столичную сцену...

≈ Он ведь только предлагает... зачем тебе этот ненадежный мир... эх, как редко случается то, о чем мечтают родители для своих детей... да и случается ли?

≈ Может быть, позвонить в журнал? Потом можно будет выстроить цепочку┘

≈ Вряд ли там кто-то остался из тех, кто тебе подскажет. Столько лет прошло... такие разоблачения...

≈ Неужели ты думаешь, что сменили команду, а не табличку?

≈ Ты стал таким взрослым... может быть, талант старит... умудряет...

≈ Нет. Чем больше вникаешь в свою область, тем наивнее становишься в жизни...

≈ А если эта область √ жизнь?..

≈ Ее описали великие графоманы.

≈ Великие графоманы земли, преклоняюсь перед вами и благодарю за то, что вы были и оставили нам ваши шедевры, ставшие непреходящей ценностью веков. Рискну назвать, хоть одно имя, чтобы понятно было, какие титаны достойны этого великого звания ≈ пишущий человек, писатель... Данте... Петрарка... Шекспир... Гете... Гюго... Бальзак... Лев Толстой... Гроссман... Мандельштам... Хемингуэй...

Смирнов не заглядывал в авоську много лет. Он жил среди переплетов книг, среди их переплетений... он не мог не писать, а это требовало сосредоточенности и уединения. Время не располагало к людской откровенности, но это никак не относилось к его страсти ≈ именно раскраивать свою душу не перед людьми или Богом, но перед собой, перед неисписанным листом бумаги, а значит, перед всем миром. Он не думал об этом ≈ он писал.

Наконец, настал час, когда он понял, что молчание его ≈ это веревка, и чем оно продолжительнее, тем прочнее она и тем плотнее обматывает петлями шею. Уже и не было никакой необходимости тянуть за ее конец, чтобы сдавить эту шею и сделать молчание его вечным. Но он не хотел этого, и, как профессиональный разведчик, анализировал не потом, в свободное время, на досуге, а прямо тут ≈ в поле, на морозе, под дождем в воде ≈ по мере поступления данных, потому что вполне могло случиться так, что времени подумать и проанализировать не будет никогда, а он разведчик, и его дело отдать людям все, что он узнал. Он тайно печатал свои стихи сам... на разных машинках с непохожими шрифтами и изъянами букв и начал рассылать их в редакции с разных почтовых ящиков. Конверты тоже не надписывал от руки, и шрифты на конверте и на листах, вложенных в него, были разными. Обратного адреса он не указывал, а потому еще, чтобы не засвечиваться на почте, опускал свои послания в разных местах и безо всякой системы. Это были не фантазии сумасшедшего, но предосторожности профессионала, осведомленного о силе противника, каковым в данном случае для него была власть. Конечно, ему интересно было бы знать реакцию редакций, но... ответить ему было явно некуда... ему даже важнее было не мнение профессиональных критиков и лингвистов, но гражданская реакция... на публикацию он явно не рассчитывал. Дома тоже ничего не держал ≈ все в голове... стихи, поэмы, варианты... мысли вслух...

Его тренированная память была известна многим. О ней даже анекдоты рассказывали, что он, когда в засаде сидит, не то что все как "фотка" запоминает, а даже "сколько раз фриц задним проходом стрельнул", а по этому заключает, как врага кормят┘

Смех смехом, а когда его из армии вчистую списали осенью сорок пятого, видно, где-то пометили про его способности, и стали вызывать┘ куда вызывают┘ тут он струхнул, потому что не знал, как отказаться┘ "Нам, Родине, нужны такие люди, Смирнов, ≈ говорил полковник. ≈ Вы думаете, война закончена? ≈ Она только начинается! Внутренний враг еще страшнее. С ним надо бороться. Нам такие, как вы, очень нужны. Подумайте и приходите┘" Это повторялось много раз. Повестки были строгими. Полковники разными. Один сказал откровенно: "С таким паспортом и прошлым не продержишься. С нами будешь под крышей ≈ без нас под колпаком. Подумай. А бумагу мы тебе другую сделаем, и пойдешь далеко ≈ жить будешь┘"

Он тогда долго думал, и образование его шло семимильными шагами┘ сначала в госпиталь лег ≈ несколько месяцев ≈ тоже жизнь┘ потом уехал в санаторий┘ опять в госпиталь┘ и повестки стали реже┘ дорого бы он дал за то, чтобы посмотреть свое дело┘ что там понаписано врачами, что полковниками┘

Прошлое ворочалось в нем и никак не могло улечься, застыть, затаиться в дальних уголках памяти. Оно все время кололо его изнутри острыми углами, и он проживал его тысячи раз, отчего оно никак не уменьшалось, не съеживалось от времени. Он зрительно представлял его линией, которую он прочерчивает ежедневно, удлиняя и удлиняя каждый раз на крошечный прожитой отрезок. От частого повторения эта линия становится все толще и толще, и потому получалось, что внутри у него одна дорога: по прошлым, прожитым и снова, и снова проживаемым ежедневно событиям, месяцам и годам. Он не мог уйти от него, от своего прошлого. Не мог поставить точку, рубеж и начать от него новую жизнь. Наоборот ≈ он втягивал эту свою новую жизнь в прошлое и ценил ее и творил по старым, возможно, уже негодным шаблонам┘

Поскольку он довольно часто бывал у себя в лесу, авоську пришлось перенести в другое место и спрятать у тещи друга.

Толстые журналы просматривал в библиотеке, все, какие мог достать ≈ от "Нового мира" до "Сибирских огней", от "Литературного обозрения" до "Родных просторов" ≈ нигде ни строки. А он писал, писал и писал ≈ его не волновал кпд работы, его утешало и огорчало сравнение с опубликованным на прочитанных страницах... одновременно и сильно.

Ни одна душа на свете не знала о его настоящей жизни ≈ ни артельщики на работе, ни собутыльники, ни малочисленные знакомые.

Друзей у него не было. Он исключил такое понятие из своей жизни еще на фронте, когда его друг, вернее "друг", ради собственного спасения бросил его в критической, безвыходной ситуации и... погиб вслед за этим в своем расположении, а не в бою. Он же тогда поплатился коленным суставом, но остался жив, и никто не знал, что произошло, кроме Бога, который, по его разумению, все брал на заметку и не выводил среднюю, а взаимно уничтожал плюсы и минусы. Выйти на его литературные труды не было никакой возможности...

После того, как они глупо расстались с Машей Меламид, даже не так ≈ по его глупости расстались... что же теперь... теперь ее нет, потому что судьба второй раз не простила ей, что она еврейка... сначала развела с ним... опять не так ≈ он не решился пойти против ее родителей, которые категорически не пускали ее за "гоя"... он хотел им доказать и просил у нее всего год... а потом... потом через год было уже гетто...

После того, как у него не стало Маши, женщины не могли достучаться к нему. Он сам брал их, когда ему это было нужно, и допускал до себя на столько, на сколько ему хотелось... но ни одной из них ему не хотелось прочесть стихи, как он читал Маше. Им, ни одной никогда и в голову не приходило, что он пишет стихи... какая чушь! Вряд ли хоть одна из них прочла стихотворную строчку после "Буря мглою..." в седьмом классе... они были земные, деловые, влюбчивые, расчетливые, доступные, недотроги, красивые, толстые, с огромными руками и ногами, с тонкими пальцами и щиколотками, хорошо одетые и пахнущие чесноком и мылом "Красная Москва"... они были женщины, но не друзья, даже не подруги...

В доме его была одна подправленная увеличенная карточка с заретушированными утратами. Иногда он ставил ее на стол, повернув к свету, и спрашивал: "Ну что, мама, прорвемся? Еще немного продержаться надо. Я смогу ≈ ты не волнуйся. Это вредно. Даже там, мама...

Ты поверишь, мама... они сами топорщатся и стучат строчками, как каблучками по доскам на мостике у озера, когда Машка прибегала... знаешь, это так забавно ≈ какая-то щекотка между лопаток, и удержаться невозможно! Вот когда хочешь чихнуть и закрываешь рот, чтобы сдержаться ≈ можно лопнуть, в ушах ломить начинает, как возле стодвадцатимиллиметрового миномета, если уши не закрыть ладонями. Ты представляешь? Так забавно..."

***

У входа на асфальте валялись три огромные собаки, будто их внезапно настигла смерть... в боковой аллее вообще никого не было видно. Он открыл калитку, развязав кусок бельевой веревки, служившей запором, положил перчатки на влажную скамеечку и сел на них.

≈ Мама, ты представляешь, он предлагает писать пьесу, заявку в министерство, аванс и все такое...

≈ Ну, ты же мечтал об этом...

≈ Ты думаешь, мечтал?

≈ Во всяком случае, мне всегда так казалось... хотя...

≈ Мама, договаривай, ≈ это очень серьезно...

≈ Та женщина, что говорила тебе, что ты напрасно с ним имеешь дело, была права, по-моему...

≈ Ну, мама... это так субъективно...

≈ Творчество вообще субъективная вещь, но талант для окружающих объективен... это единственное неравенство, которое плодотворно на свете...

≈ Так ты мне не советуешь?

≈ Я этого не говорила никогда... видишь ли... без дипломатии не проживешь, но ты не умеешь идти на компромиссы... как дед...

≈ Который вовремя умер?.. прости, мама, это так горько... но ему нужна пьеса, он не поставит ничего из того, что все знают... ему нужна новая пьеса...

≈ Ты хочешь по дружбе его выручить, а сам при этом думаешь о том, что такой удобный случай получить заказ... но публика об этом ничего не узнает...

≈ А если он хорошо поставит? Может быть, попадись ему в руки раньше настоящая пьеса, он бы не фальшивил и не шел на компромиссы?

≈ Ты веришь в случай... в случайность... я ≈ в судьбу... некоторые говорят ≈ фатализм, некоторые ≈ Бог... может быть, есть все же такая книга, в которую занесли наши судьбы, или удачи и обиды...

≈ Мама, скажи, пожалуйста, я понимаю, что все прятались и врали молчанием, разговорами... но нет никаких следов...

≈ Думаю, что есть... но люди смертельно напуганы, и никогда не наступит время, которое развяжет им языки... только раскопки через века... ты знаешь, откуда залежи магния, скажем, на дне океана... это переработанные временем колонии бактерий... временем... ты не найдешь следов... слишком мало времени прошло, понимаешь...

≈ Я чувствую, что мне надо сделать это...

≈ Дело художника доверять своему чувству... интуицию еще не вывели с помощью формул...

≈ Ты все шутишь... а как мне быть? Мне нужен материал. Легенда. Вечна только легенда...

≈ А "Ромео и Джульетта"?

≈ Конечно, конечно, легенда...

≈ Тогда ищи... хотя не понимаю, что ты себе напридумывал... наверное, там обыкновенное бытоописание того страшного, что он видел своими глазами, что пережил своим сердцем, что было его частью, его жизнью. Бытоописание и педагогические откровения, или открытия, если они возможны в той области... А тебе нужна легенда. И ты строишь ее на ощущении неосязаемого и неощущаемого, прости за тавтологию, материала... это не научно... извини, я сегодня устала... можно же и самому выдумать легенду... может быть, ты прав... "Один день Ивана Денисовича" уже есть, и что бы кто ни написал ≈ это всегда будет "Второй день", а нельзя быть вторым писателем, вторым актером... эх, если бы ты пошел в науку...

≈ А вторым ученым можно быть?

≈ Нет. Нельзя. Просто вторых ученых не бывает, потому что в науке существуют истины, которые можно оценить... это не количественно, как секунды у бегуна... это шаги... если они новые ≈ ты ученый... если нет ≈ лаборант... вот и все ...

≈ Но, мама... мама? Да. Полдень не может тянуться даже десять минут. Я понимаю... он ≈ Полдень... спасибо, мама...

Автор не предполагал где-то заимствовать материал, а Пал Василич, надорвав уверенность своей жизни, заслоненной биографией, мечтал реабилитироваться новой постановкой. Но он чувствовал, что никакой Шекспир, Толстой или даже более подходящий времени Горький ему не помогут. Он знал, что ему нужно, но: а) не мог выразить этого словами и б) не мог сам себе ничего написать. Он вообще не мог написать даже письма, даже записать инсценировку, делаемую на ходу по мере продвижения репетиций, не мог для благого дела ≈ получить за нее деньги. Машинистка Наденька списывала со сцены все реплики и со слуха его ремарки, за что ей перепадала большая часть суммы в виде наличности, а потом подарков и трат на развлечения. Он деньги в руках держать не умел ≈ тем более в кармане ≈ их наличие мешало ему жить, лишало покоя, их отсутствие мало заботило его, но тоже лишало покоя и отвлекало...

Компанейская натура режиссера очень трудно перестраивалась на обычный житейский лад. Он забывал порой, что не все стоящие, идущие, сидящие перед ним люди, ≈ персонажи пьесы, что они подчиняются какой-то морали, включающей в себя законы, условности, предрассудки, заблуждения целого государства. Ему хотелось строить мизансцены и тут же видеть результат своего желания, передвигать фигурки, учить их походке, интонации, выражению, словам... но, чтобы все это осуществить, ему нужен был прежде всего сюжет и слова, нанизанные на него. Несколько раз он попытался сделать это сам, взяв за основу творения великих графоманов, но понял свою неспособность и зарекся страшными клятвами от этого уничтожающего своей неотвратимостью в страсти занятию. Поэтому он прилепился к Автору и в мычаниях долгих бесед за бутылкой и в процессе других милых сердцу общих "мероприятий" пытался выразить свое внутреннее ощущение материала.

Скверно было у него на душе от "теплых слов" высоких гостей, от вежливых улыбок знакомых, приглашенных неизвестно кем и неприглашенных... внутреннее неудобство означало, что... он еще не безнадежен. К несчастью для себя он побывал на премьере у соседей и невольно сравнивал спектакли... нет, не спектакли... их нельзя было даже сравнивать, хотя соседский по мастеровитости и постановки, и игры уступал его собственному, но в том, чужом, ощущалось спокойное ненатужное дыхание. Вот, как умеем так и играем ≈ "не стреляйте в пианиста, он старается изо всех сил". Может быть, ему только казалось, что просматривал он у себя сам ≈ некую предвзятость, а оттого натужность и неуверенность интонации. Мы сыграем, сыграем вам, но не обессудьте, что сыграем это... он хотел продышаться ≈ за все .

Из того, что приготовил завлит, он прочел две пьесы, понял, что остальные будут такими же, собственно говоря, ≈ по вкусу своего, навязанного ему помощника, взял всю пачку пьес домой, якобы для чтения, и положил под стул возле телевизора... он подозревал, что завлит стучит. И давно, поскольку лет на двенадцать старше его...

Он опять сидел в комнате, завешанной марионетками, Шут теребил его волосы рукой, заглядывал в лицо, в глаза, беззвучно раскрывал рот, готовясь что-то сказать, вздыхал и отворачивался.

Автору Эля позвонила неожиданно: "Ты мне нужен. Хотела бы с тобой посоветоваться". Он поехал. Вопросов не задавал ≈ в редакции все все слышат."Посмотри, ≈ сказала она, когда вышла соседка по комнате, ≈ и достала десятка два листков из стола. ≈ Фамилия тебе ничего не скажет". Он принялся читать, положив перегнутые вчетверо листы на колени. "Какой-нибудь графоман, да и никогда профессионалы не присылают стихи в почтовом конверте..."

На войне нам хватало работы ≈

Что кому, ≈ но хватало на всех.

Мы телами закрыли не доты,

А к власти дорогу наверх...

"Ничего себе!" И дальше.

Мы все ≈ убийцы в орденах,

А что другое мы умеем?

≈ Ты где это взяла?

≈ В конверте.

≈ Покажи?

≈ Там нет обратного адреса.

≈ И что ты с этим будешь делать?

≈ А что с этим можно делать?

Фамилия, конечно, была не своя. Какой там к черту С. Сукин. Адреса не было. На штемпеле п/о Замореново. Замореново, да сколько их по России... Замореново. Ясно, что человек не хотел, чтобы к нему постучались ночью... значит... значит... что это значит? Жалко. Человек понимал, что он пишет... Через два дня стихи вернулись к редактору. Итак, она совершила недозволенное ≈ выносить рукописи из редакции чужим не дозволялось ≈ только редактору и рецензенту. Но Автор их не перепечатывал ≈ сдержал слово.

Все казалось зыбким и напридуманным. К тому же прошло почти тридцать лет с той страшной послевоенной поры. Еще более страшной, чем довоенная. Почему-то в России который раз уже так: кончается война, возвращается армия, веет духом свободы, надежды вырастают из воздуха, и... этот воздух выпускают из-под купола неба над страной, и она начинает задыхаться...

Что-то напридумывалось на пустом месте... так может, и писать эти фантазии, это сегодняшнее ощущение того времени, надежды тех людей не у них подсмотренные и подслушанные, а как это сегодня моделируется... но опять же что-то не пускало в такой путь... он казался неверным, ведущим в никуда... хотелось подлинности: достать и возродить то, что уже существует. Но это тоже фантазия. Существует ли?

Может быть, это и есть сюжет пьесы? Вот это произрастание нового характера... фальшивка... опять пионеры ищут погибшего героя. А он оказался таким талантливым ≈ вот его проза, вот его стихи... вот и готова пьеса: дети выросли, они начали свою жизнь с того, что спасли талант ≈ самое драгоценное и невоспроизводимое на свете... тьфу! Понос. Подлость. Опять спекуляция и конъюнктура ≈ заразная бацилла. От режиссера подцеплена. Автору не нужны звания... работа... все умещается на одном столе, и сейчас уже "меня не обманешь никакими похвалами". Руганью в гроб вогнать запросто любого, а вознести этой шелухой ≈ никогда... того, кто знает себе цену. И очень хочется в это верить.

Может быть, действительно мысли овеществляются, материя, из которой они состоят, становится доступной пяти другим чувствам благодаря шестому?!

Прошло несколько недель.

Эля позвонила второй раз и снова просила приехать. На сей раз Автор побежал незамедлительно. Снова на коленях лежала рукопись того же С. Сукина.

***

Грудь в орденах сверкает и искрится,

Невидимый невиданный парад

Всегда ведет, гордясь собой, убийца

Под погребальный перезвон наград.

За каждой бляшкою тела и души

И прерванный его стараньем род,

А он, как бы безвинный и послушный,

Счастливым победителем идет.

Нам всем спасенья нету от расплаты

За дерзкую гордыню на виду,

За то, что так обмануты солдаты,

И легионы мертвые идут.

И злом перенасыщена веками

Земля его не в силах сохранить,

И недра восстают, снега и камни,

Чтоб под собою нас похоронить.

И звездные соседние уклады

С оглядкою уверенно начать,

Где не посмеют звонкие награды

Убийцу беззастенчиво венчать.

***

Мы все косили наравне ≈

Кровавое жнивье ,

И, сидя всей страной в говне,

Болели за нее .

Идеи перли из ушей,

И бешеной слюной

Так долго нас кропил Кощей

"Великий и родной"!

В голове все перевернулось. Сердце колотилось. "Неужели это то, что искал?!" Как же его терзала война! Такое не могло даже прийти в голову... на это имел право только тот, кто сам прошел ад войны и вернулся на землю мира. Какого мира? Мира ли?

Автор снова бежал домой с рукописью и больше не спрашивал редактора, что с ней делать и что с ней будет. Он читал, впитывал и умирал и возрождался вместе с этим Сукиным... это было похоже на безумие, и когда открылись строчки

Детдомовцы, евреи, колонисты ≈

Моя благословенная семья...

Это было настоящее светопреставление. Автор понял, что действительно сходит с ума... может быть, конечно, и верно: "кто ищет, тот всегда найдет", но трудно представить себе такое совпадение событий без какой-то посторонней могучей Воли, как бы ее ни называли.

≈ Эврика, мама, я нашел! Не веришь?

≈ Ты столько раз уже обманывался, что это стало системой.

≈ Научный подход здесь ни при чем. Паша затащил меня к своей приятельнице художнице. Она делает кукол для театра. Такой кукольный дом посреди ядерной зимы. В нем неуязвимые живые... нет такого слова... они живые, и я понял, что попал на материал... пока я найду этого Сукина, и найду ли вообще... но соблазн преодолен, конечно, этот поиск ≈ такая лафа слюнявая...

≈ Ты стал вульгарен, а это лишь сиюминутно привлекательно.

≈ Ты права ≈ это вульгарно: пойти по такому вытоптанному следу и надеяться потом только на междустрочье, да скандал с очередным Иван Иванычем, упершимся в стихи Сукина. При неопровержимости их подлинности и неуловимости автора.

≈ Куда тебя заносит?

≈ Мама, представь себе, как нравственны неодушевленные предметы! Чайник. Стол. Ящик. И они попадают в ситуацию, когда надо высказать свою позицию, ≈ вот тут все и начинается! Это живая драматургия, мама.

≈ Мне нравится.

≈ Я просто обалдел: Колокольчик-цветок соединяется с Пчелой, а потом делится впечатлениями от этой любви с рядом растущей Земляникой. Ему тоже нужны плоды жизни! Ты представляешь?! Какие просторы, сколько силы в этой правде.

≈ Не ищи правду ≈ это дорога в никуда. Это годится только...

≈ Для ученых... я понимаю. Правда ≈ это тупик.

≈ Великое множество не предполагает точного решения, а размытость не рождает интереса.

≈ Мама, ты понимаешь, это будет пьеса... но не для него... может, я виноват перед ним. Но так складывается жизнь...

≈ Не совмещай творчество и быт ≈ ты же сам говорил, какой это ужасный сон ≈ неумение ощутить край сцены...

≈ Нет, нет, я не буду нарушать законы...

≈ Все у тебя в голове перепуталось... законы ≈ это резервуары страха, стоит их коснуться ≈ и ты пропал! Еще ни один закон не предписывал, что можно, только ≈ нельзя, а остальное можно, и ты начинаешь оглядываться, бояться оступиться, потому что не все время смотришь вперед, а прошлое можно только нести в себе, его нельзя рассматривать, ибо видишь уже все с совсем другой точки...

≈ Мама, мама... мне бы такого режиссера, и я бы не просил у него ни договора, ни постановки... а зачем он мне тогда?

≈ Вот именно!..

***

Они пришли вместе первый раз. Павел Васильевич ушел один, он торопился по делам. Автор остался на полчасика. Они еще долго пили чай с Татьяной, и он чувствовал, что никак не может успокоиться. Что-то внутри подсказывало ему, что это не простой визит, что с него начнется какое-то новое дело, может быть, постановка, может быть, вообще что-то для него неизведанное... и он покинул этот дом в состоянии ожидания, душевной неуравновешенности или даже тревоги. Несколько дней он был под впечатлением визита к ней, ему все мерещились садящиеся на плечи куклы, опадающие потом бессильно сверху на тебя и растекающиеся по телу, как пролитая сметана, медленно сползающая и никогда несмываемая, ≈ ее можно только слизнуть...

Павел Васильевич звонил ему постоянно, теребил по поводу пьесы, предлагал для инсценировки то Козакова, то "Евгению Ивановну" или еще более неожиданные и не всегда вразумительно объяснимые темы. Однажды после очередной перепалки по поводу постановки он неожиданно сказал, глядя исподлобья:

≈ Запал ты на Татьяну... смотри, она такая баба, что пропадешь!

≈ Почему запал? И отчего пропадешь?

≈ Что запал ≈ вижу, а насчет пропадешь ≈ знаю... сам проверял...

≈ Я в чужом огороде капусту не стригу... ≈ он не стал говорить товарищу, что уже несколько раз навещал Татьяну и все больше привязывался к ней.

≈ Ладно, ладно ≈ это я так... а впрочем... вот и "сюжет для небольшого рассказа...", как сказал классик. Ты ее порасспроси как-нибудь, она такие штуки иногда подсказывает ≈ черт-те откуда берет... художник она, конечно, первостатейный, а жизнь переворачивала ее столько раз, что есть что вспомнить...

≈ Всех нас трясло... ≈ вздохнул Автор, желая закончить этот разговор, почему-то необъяснимо не нравившийся ему, но последнее слово, конечно, осталось за режиссером...

≈ А в койке ей равных нет, ≈ и они оба долго молчали.

Через несколько дней Автор столкнулся с Татьяной, что называется, нос к носу в зрительном зале на пятом этаже на устном журнале. Естественно, они сели рядом и пока непрерывно оборачивались перед началом, отвечая на приветствия, он ≈ своим друзьям и знакомым, она ≈ своим, даже не посмотрели друг на друга. Выпуск оказался ужасно скучным ≈ даже здесь так случалось ≈ они переглянулись и молча стали протискиваться в тесном проходе между рядами к выходу, а потом так же молча спустились на пол-этажа пить крепкий кофе, сваренный Мариночкой, местной любимицей, в джезве по-настоящему, по-турецки. Здесь было страшно накурено ≈ так, что дым ел глаза, голоса гудели и сливались в ровный фон, было тесно, жарко и обоим не по себе.

≈ Пошли! √ он решительно встал и протянул руку. Татьяна повиновалась. Они спустились по перекрещивающимся встречно бегущим вниз удивительным даже для такого огромного города лестницам, причуде архитектора, и вышли на улицу. Он удачно с первого захода поймал частника, и они поехали далеко на окраину к ее деревянному дому, не сговариваясь, молча и не глядя друг на друга. Когда он проводил ее до дверей и стал прощаться, чтобы вернуться к оставленной машине, она ухватила его за рукав у запястья, легонько притянула к себе, тихо выдохнула: "Пойди расплатись!" ≈ и исчезла в дверях, не оборачиваясь. Он помедлил секунду, протянул водителю деньги и следом за ней нырнул в темноту сеней. Последняя трезвая мысль его в этот вечер была: "Все, как в плохом романе". А дальше до утра была жизнь. Если бы художники могли материализовать не свои переживания по поводу чувств, а сами чувства, не свои возражения по поводу мыслей, ≈ сами мысли, они должны бы были нарисовать именно эту ночь, когда интеллект и инстинкты настолько часто менялись местами, что совершенно измученные их владельцы и носители к утру уснули, наконец, сном праведников, ибо очистились, вкусив сразу все изобретенные до них грехи в один присест, и обессилев.

≈ Тихо, тихо, тихо... ≈ она приложила мизинчик к его губам, когда солнце разбудило их, и совесть начала мучить его. ≈ Я ничья не собственность и никому ничего не обещала. Тссс! ≈ Татьяна опять остановила его. ≈ И дружба тут ни при чем... тссс...

≈ Да я... ≈ начал было он.

≈ Не надо! ≈ прервала она. √ Ситуация банальная, сто тысяч миллионов раз прожитая до нас, и нечего по этому поводу терзаться. Я ничья не собственность... посмотри лучше на этого старого Лиса... ах, до чего же ему не хватает проделок Братца Кролика, ну посмотри, он просто чахнет без них...

≈ Ты удивительная женщина!

≈ Я? Да. Удивительно еще и то, что я жива...

≈ Почему?

≈ Почему жива или почему удивительно?

≈ И то, и то...

≈ Первое, потому что я... впрочем, не стоит сегодня ≈ это потом, а второе, потому что... и это потом...

≈ Я хочу тебя познакомить со своей мамой, ≈ сказал Автор.

≈ Зачем? ≈ грубо удивилась Татьяна. ≈ Вот уж совсем ни к чему ≈ ты что, мне смотрины, что ли, как невесте, устраиваешь, или всегда с мамой советуешься, ≈ она явно была раздражена и уже откровенно ехидничала.

≈ Всегда, ≈ просто ответил он, и Таня почему-то против своей привычки замолчала.

Они позавтракали поздно, за ручку, как в детском саду, вышли на улицу и молча пошли к электричке. Может быть, это молчание было объемнее и вразумительнее всех объяснений в эти минуты. Он не думал, что и как надо делать, ≈ все получалось само собой ≈ чего давно не было. Очень давно. Она шла за ним с таким легким сердцем и так беззаботно, что чувствовала совершенно то же самое: такого давно не было. Не надо было самой решать что-то, преодолевать себя, чтобы сделать что-то, можно было просто идти за человеком, которому полностью доверяешь, и даже не думать, почему так получилось, что она, прошедшая огонь и воды, так легко доверилась первому встречному, поддавшись какому-то мимолетному чувству или инстинкту.

В одном она точно не ошиблась. Она даже не думала об этом, а просто чувствовала: такого любовника у нее никогда не было, столько нежности, жадной ненасытности и деликатности в одном человеке! Она не спросила, куда они едут, и не поинтересовалась, почему они идут в дом с пустыми руками. Она ничего не говорила, ничего не спрашивала, и в знак полного отупелого согласия время от времени терлась щекой о его плечо и плотнее прижимала к себе его локоть и в электричке, и потом в автобусе, который крутил и качал их по разбитым окраинным улицам.

Когда они вышли, она оглянулась вокруг, удивилась полному отсутствию домов, но опять ничего не спросила и не отпустила его руку. Они шли по тропинке через пустырь мимо торчащих из земли прутьев строительной арматуры, каких-то огромных брошенных бетонных колец и полуразломанных плит перекрытий, старых проржавленных бочек, почерневших от времени досок, вросших в землю, сквозь заросли брошенных садов, обозначавших границы дворов некогда существовавшей здесь деревни. Наконец, они перепрыгнули, так и не отпуская руки, через неширокую канаву и оказались на дороге с остатками асфальта, положенного здесь лет тридцать назад, прямо перед воротами, в створе которых, перегораживая проход и проезд, валялись огромные лохматые и равнодушные собаки.

Он, не выбирая, взял букет из ведра, на ходу протянул деньги, и они вошли в ворота...

Татьяна и тут не удивилась. Они перешагнули псов, свернули с главной аллеи и через двести метров свернули еще раз на узкую тропинку. Теперь надо было идти боком. Но они снова не отпустили рук. Перед невысокой свежевыкрашенной оградой он остановился, стянул с головы берет и передал спутнице букет. Татьяна, наконец, отпустила его локоть, внимательно осмотрела цветы, поправила, открыла калитку, помедлила входить и стала рассматривать фотографию. Ей показалось, что она давно знает это лицо. "Почему, почему? ≈ думала она. ≈ Почему?.. А!.. Он удивительно похож на мать!" Она наклонилась, положила цветы, перекрестилась и снова поклонилась в пояс.

≈ Мама, познакомься! ≈ он долго молчал. ≈ Извини, что долго не приходил. Мне надо столько тебе сказать. ≈ Он ничуть не стеснялся чужого присутствия и говорил легко и неспеша. ≈ Это Таня... познакомься, пожалуйста... ≈ он снова замолчал надолго, а потом закончил фразу: ≈ Моя жена... ≈ и повернул голову. Таня внимательно смотрела в его глаза и ничего не отвечала... ≈ Знаешь, мама, я, кажется, напал на его стихи... такие совпадения бывают только раз в сто лет... я приду к тебе потом, в другой раз... может быть, это и есть та пьеса, которую ищет... ≈ но имя он не произнес, пресекся... взял Таню за локоть, и они пошли к выходу.

Тут он отпустил ее руку и двинулся назад, бросив на ходу: "Я сейчас". Таня осталась стоять, как шла: лицом к выходу. Она слышала скрип гравия под его подошвами, потом скрип калитки и тихий голос:

≈ Ты знала, что я приду сегодня?! Но мама... да, да, ты мне говорила это много раз, что за три дня по глазам определяла, когда я заболевал ≈ ни один врач и прибор не были способны на такое... но сегодня, мама... я, конечно, не спорю, ≈ пауза тянулась довольно долго. ≈ Я сам не знал, что так будет. Прости, мама. Эта мысль... нет, нечто такое внедрилось в меня, и я не мог сопротивляться! Ну, ты же понимаешь?! Это, это как возникшее стихотворение! Оно же падает на тебя откуда-то, и все! Ты же это знаешь! От него ни избавиться, ни сопротивляться его появлению... нет. Ты не права, мама... без боли ведь ничего не рождается!..

И вдруг Татьяна вздрогнула. Она явно услышала женский голос и невольно обернулась на него. Он стоял, опершись двумя руками на черную ограду, и, казалось, стремился туда, в глубину холмика, или его невольно тянуло, а он не в силах был раздвинуть дерн и серую плотную поверхность...

≈ Ты не прав, сын мой. Ты не прав. Ты еще не знаешь настоящей боли. Ты еще не рожал ≈ это все были потуги. А когда придет настоящее, главное ≈ тебя свалит с ног, свет потемнеет и исчезнет, и когда ты очнешься ≈ все уже свершится, будто помимо твоей воли. Вот это будет та великая боль, которая спасает тебя от смерти и дает жизнь новому, потому что сознательно прожить ее невозможно. Иди... ты ведь не один. Иди...

* * *

Что это было? С этим вопросом Таня прожила несколько следующих дней и не могла ответить на него. "Господи, ≈ молилась она в душе, ≈ за что ты так караешь меня. Я обыкновенная женщина. Дал бы ты мне обыкновенную жизнь! Но ты испытал меня уже к десяти годам всеми болями, унижениями и потерями, которые есть на свете, а если я выдержала, почему ты не награждаешь меня за эти жертвы? Или для этого надо быть рядом с тобой, поближе, предстать пред очи твои? Дай мне мужика на ночь, дом на день и детей на всю жизнь! Почему я опять в западне, из которой мне, чувствую, теперь никогда не выбраться?.."

У нее было много мужчин в жизни. Многим льстило, что они с такой талантливой, красивой, известной женщиной. Часто это оказывалось случайно. Некоторые добивались ее месяцами... годами... она никогда не задумывалась, "что потом?" Жизнь доказала ей, что часто "потом" вообще не бывает. Отсутствует.

То, что происходило с ней сейчас, было впервые... "наверное, недаром в йоговской иерархии поэты на самой вершине пирамиды в одиночестве. Очевидно, у них свое поле существования... и если художник видит мир и себя в нем, то у них все наоборот: они видят весь мир в себе?!."

И она утонула в нем, в этом мире, в его непознанной нежности и ненасытности, вечном сладком беспокойстве и тяге к нему. Она изменилась в лице, у нее стала другая походка, движения, и что самое удивительное ≈ она это чувствовала, понимала и знала, что ничего для этого не предприняла. Так пришла другая жизнь, в которой она оказалась не одна, и теперь в отместку за все предыдущее неопознанный червячок беспрерывно стал точить ее ≈ надолго ли и как бы не потерять. Она знала, нет, ощущала, что окончание этого всего, она не хотела называть это счастьем, будет означать ее конец. Ее деревенская хваткая натура с обостренным чувством опасности и самой жизни говорила это помимо ее воли, в ушах звучало материнское: "Танька, держись!"

Надежда Петровна оказалась блондинкой, если и крашенной, то очень "квалифицированно", лет... неизвестно, сколько ей было лет: пухленькая, вкусненькая, с коком на голове (как у главной начальницы ≈ госпожи министерши, ведавшей культурой). Ямочки на щеках заманчиво плясали в зависимости от широты улыбки, и глаза были всегда голубыми: и в радости и в гневе, и никогда не выдавали душу ≈ они не были "зеркалом души". Грудь она поправляла незаметным движением плеч ≈ приводила ее в равновесие. Мужчин любила и презирала одновременно за то самое, что они мужчины, и без них никак не обойтись. До цинизма она не доросла, а прагматичной стала еще в школе, как только "вступила в ряды" и поняла, что по жизни стоит продвигаться самым быстрым и верным путем ≈ "по общественной линии". Ей это удавалось ≈ и чем дальше и выше ≈ тем безошибочней и скорее. И объяснить это было просто: она прошла самые первые многолюдные туры и теперь, приобретя номенклатурный статус, в принципе могла не волноваться за дальнейшую карьеру. Она была "нужным кадром", а уж как направить взгляд человека, от которого "зависит", на себя, она знала отлично. Муж сначала играл, потом тренировал, теперь руководил, дочка ходила в спецшколу, и жизнь налаженно, сыто и без особых отрыжек ползла "как у всех".

В тот момент, когда Татьяна так неожиданно захлопнула дверь перед носом Пал Силыча, и он, побесившись немного и обидевшись на Автора, отошел в сторону, поняв, что ничего не изменишь, и обделав обоих любовников фразой, брошенной в лицо: "Отчего не поделиться с другом", возникла неожиданно Наденька Петровна. Татьяна на прощанье сказала ему свое излюбленное, что он не знает, где рампа, а они все не актеры, и жизнь не пьеса, а потому, по-русски говоря, пошел бы он на... Он так и сделал, переметнувшись на Наденьку, потосковав три дня, и подумав: "Одни Наденьки √ надежды. Зачем мне столько? Надежд..."

Собственно говоря, все само собой получилось ≈ вызвали в Управление по поводу подготовки к юбилею Победы ≈ теперь гуманно предупреждали ≈ зачем. Чтобы творцы не глотали зря валидол по ночам. Он оказался в кабинете Надежды Петровны. Она была любезна, сладковата, внимательна к его планам и переживаниям и, конечно, не настаивая, выразила уверенность, что он непременно подберет материал, отражающий великую борьбу, Победу... тем более, что она знает о его отце, тоже человеке театра, погибшем на фронте. И он, вздохнув, поделился с ней заботой ≈ не может найти пьесу... никак... хотя давно уже стал думать об этом празднике и готовиться к нему... и, мол, есть один автор, очень талантливый, ≈ вот если бы его уговорить. Так замкнулся круг. Павел Васильевич сказал это не от чистого сердца, а больше по привычке друзей тащить друг друга. Сказал, проглотив навсегда обиду, и решив, что ему надо выбить из Автора пьесу ≈ всем хорошо: ему звание, Автору ≈ слава, Татьяне ≈ заработок, театру премия на всех и т. д. может, хорошие гастроли и перспективы, перспективы. ..

Павел Васильевич пригласил Надежду Петровну на спектакль, и та не только пообещала, но и пришла, и, как не часто бывает, спектакль очень удачно прошел. Искра все время проскакивала между залом и сценой, и разряды смеха и аплодисментов послушно раздавались следом. А потом руководители еще сидели в его кабинете и обсуждали прошедшее с директрисой, и потные, не размытые актеры заходили предстать пред глаза начальства и выпить премиальную, а когда все разошлись, Пал Силыч на "штабной машине" повез Надежду Петровну домой. Как оказалось, не в самый престижный район и в обыкновенный дом "с улучшенной планировкой", отчего ее недоступность как-то сильно поколебалась в глазах режиссера, и он решил, что очень удачно, что муж часто мотает по заграницам.

Дальше все шло по обычной стезе: Наденька сначала купалась в придуманном романтизме ≈ она всегда стремилась наверх, в мир интеллигенции, художников, артистов, и ей вдруг показалось, что она достигла его┘ но скоро привыкла и поняла, что ничего нового не узнала ни ночью, ни днем, что Пал Силыч хороший человек, но за юбку ее держаться не будет, а потом закралось сомнение ≈ не за должность ли ее он держится, но пока это была только версия, одна из возможных. Она за него не держалась, но и не прогоняла, и дни ползли однообразно с перерывами на краткосрочные побывки мужа. Он приезжал, как всегда спокойный, уравновешенный, с подарками, плоскими шуточками. По ночам словно служил обедню ≈ может, у него баба какая, думала равнодушно Наденька и тоже выполняла свой долг. Грустная история. Но все так живут ≈ успокаивала она себя, и ей становилось легче.

Случайно на литературном вечере Надежда Петровна встретила Автора. Он чинно раскланялся, но она не дала ему пройти мимо, остановила, стала интересоваться, как дела, какие планы, и не хотел ли бы он зайти ≈ "Есть разговор. Ничего особенного, ≈ успокоила она, ≈ но хотела бы посоветоваться по важному вопросу!"

Она оценивающе смотрела ему вслед, как он спускается по лестнице, и подумала, что с ним говорить будет трудно ≈ больно уж твердо он ставил ноги на ступени... и легко. Она оценивала людей по походке. Кто-то по рукам, ногтям, по морщинам на руке и лбу ≈ она: по походке.

Перед самым разговором Наденька поделилась с Пал Силычем о предстоящем к ней визите, и тот ничего не сказал, только пожал плечами. Не стал ни опираться на свою личную обиду, ни нахваливать Автора, чтобы потом, не дай Бог, не оказаться в глупом положении, если разговор у нее в кабинете кончится ничем. Это вполне могло случиться, и тогда бы Пал Силыч вроде нес ответственность за Наденькину неудачу, а как это обернется для их отношений, даже он, который считал себя психологом и знатоком женщин, предсказать не мог.

Вообще, Автор при своей неуравновешенности мог встать и уйти посреди разговора, или не явиться вовсе, несмотря на обещание...

Он и не хотел идти, но одна мысль не давала ему покоя. Он смутно помнил войну, бомбежку, эвакуацию, холод, голод ≈ все ужасы тех лет... но что-то теплое накрывало эти воспоминания, и каждый раз ему становилось стыдно этого. Потом однажды в каком-то интервью он вычитал слова ветерана, который признался, что вспоминает годы войны, как самые счастливые в жизни ≈ наполненные чувством удовлетворения, дружбы и веры в людей. "Каких людей, ≈ думал Автор, ≈ тех, что убивали мирных жителей, стирали с земли города, проводили опыты над такими же хомо сапиенс в концлагерях, которые создали для "неполноценных"? Каких людей? На войне обе стороны хороши, и что мы знаем о тех людях? Газеты? Книги? Кино? Те, кто воевал тяжко ≈ молчат, они все молчат... Тогда вся пропаганда в газетах казалась правдой, но непонятно было: на чьей стороне победа. Кто же в результате прав?" И дальше шла такая крамола с точки зрения окружающей морали, что он не вступал туда ≈ боялся. И даже с мамой этими сомнениями не делился. Нелепая мысль бродила в его голове и никак не могла окончательно сформироваться: ему казалось, что есть какая-то связь между стихами, которые так неожиданно попали в его руки, и тем человеком, о котором долго и подробно разговаривал с мамой, и чьи записки мечтал найти. Он боялся сказать себе, что это один и тот же человек, но такие совпадения по времени и содержанию строчек о еврейской колонии подталкивали его ≈ ну, не бывает таких поразительных совпадений!

Тогда выходило, что человеку этому лет семьдесят, он вполне мог погибнуть на войне, мог попасть в лагерь и остаться там навсегда, мог и выжить, вернуться, конечно, но мало вероятно... и где его искать, и как?.. А может, это совсем не он писал стихи... но все равно очень хотелось его найти ≈ ведь мама так хорошо и увлеченно о нем говорила, а он верил ее чутью... может быть, от него что-то осталось, если не эти стихи, может быть...

"На сколько твой полтинник тянет, С. Сукин? ≈ он смотрел на свое лицо в круглое зеркало для бритья. ≈ Дерево не посадил. Дом не построил. Семьи нет. Вообще никого нет. Что от тебя останется, какой след на земле? Чужая авоська с пачкой пожелтевшей бумаги бывшего любимого учителя. И на кой хрен он спасал и учил меня? Был бы беспризорником ≈ давно бы не коптил небо, а сидел на нем".

Он устал. Вот уже несколько недель чувствовал какую-то необъяснимую апатию и тонко тошнотный страх вдруг заболеть и остаться беспомощным и неспособным осуществить то, на что всегда надеялся: на последний патрон. Маленький браунинг, который он вытряс из кармана тощего фрица перед тем как тащить его по болоту к своим, так и остался у него навсегда. К нему еще было несколько обойм. Единственная ценность, как называл он сам. Браунинг был маломощный, но очень удобный. И в случае чего, он знал, что последняя пуля спасет от мучений, угрызений, позора... а сил, слава Богу, хватит. Вот теперь он больше всего на свете боялся, что "не хватит", и это отравляло его жизнь.

Он просыпался рано, под утро, и потом не мог уснуть. В голове начиналось такое бурление, что ему казалось: стоит шум в ушах от бешеного вращения "шариков". В такие моменты картины явственно возникали перед закрытыми глазами, и это был не сон, не полудрема, а своеобразный кинематограф. Эти картины требовали, чтобы их как-то зафиксировали, они не пропадали, а наслаивались, и при его памяти их можно было снова просматривать ≈ листать, как страницы книги, существующей только в его воображении. Иногда они отталкивались от прожитого в годы войны ≈ и шел подробный рассказ о тех днях ≈ с красками, "словечками", запахами! Иногда картины начинались с обиды и сожаления сегодняшнего дня и рисовали подробно и уверенно то, чего ему пережить не пришлось и не доводилось видеть. Это были фантазии о давней мечте, и он напевал, сопровождая, как тапер в кинозале, свой сеанс одной и той же темой: "Тянет нас неодолимо/ На холмы Ерусалима┘" и видел, как бредет в хламиде и сандалиях на босу ногу с автоматом, прижатым локтем к ребрам, а небо свинцовое, подмосковное, октябрьское, и одурманивающий запах опят... полная ерунда. И он резко мотал головой, стряхивая наваждение. А последнее время он просматривал самые страшные свои "альбомы" ≈ о завтрашнем дне, где был беспомощен, никому не нужен и не способен на "последний патрон".

"Сукин, ты не тронулся ли часом?" ≈ он смотрел на себя в зеркало и не знал, что ответить и как быть.

С некоторых пор игра в прятки стала тяготить его. Он уже настолько поверил в свои литературные силы, что мог вполне объективно, как ему казалось, оценить то, что делал.

Машка бы, конечно, покритиковала, и он бы злился, а потом наверняка согласился с тем, что она говорила. Это ведь главное, кто и как скажет...

Выйти из засады? Что толку? Что толку... выйти и взорвать себя гранатой, и уложить десяток окруживших тебя и протягивающих руки... никто даже не услышит голоса, и взрыва никакого не будет... упакуют так, что и следов никаких не останется... все в дырки в авоське просочится... это они умеют... никто не услышит ни взрыва, ни стонов умирающего гения... ага! Раз еще можешь хохмить ≈ не все так плохо...

Так. Теперь по порядку. Первым делом надо разыскать Его. Сколько, Сукин, ты не писал ему? Выходит лет семь. Не меньше┘ семь лет в нашем возрасте! В нашем! Он усмехнулся и резко тряхнул головой┘ а ведь на самом деле он не намного старше меня┘ лет на восемь! Нет, пожалуй, побольше┘ ну, на десять┘ хотя┘ у него уже тогда были дети... а я еще не знал, с какой стороны к бабе подходят┘ от него осталось... он родил сына... насчет дома... не уверен... а дерево посадил и не одно ≈ все мы обожали его┘ думаю, что много из этих деревьев повалили уже ≈ вот тебе и возраст┘ но в нем мудрость была с рождения┘ мудрость и бесхитростность┘ он бы в разведке пропал┘ Слава даже улыбнулся, представив себе Учителя в маскхалате и с автоматом┘ "Спрячь крестик, ≈ услышал он вдруг его голос и вздрогнул. ≈ Не надо никому доказывать свое знакомство с Б-гом. Особенно здесь. Это еврейский дом. Твой Б-г ≈ сын Б-жий, а стало быть еврей. Но не всем это нравится┘" Он засунул шнурок за ворот и на мгновение ощутил холодок медной пластинки на груди.

Теперь он тотчас же потянул за все тот же сохранившийся шнурок и, упершись подбородком в грудь, рассматривал свой крестик.

Довольно. Разведка, вперед!.. Надо его найти. Прежде всего письмо и обратный адрес такой, чтобы не засветиться, и он не мог найти, а то ведь сорвется с места┘

Обратный адрес. Он выглянул в низенькое окошко. Одна только пижма нарушала цветовую серую гамму. Она и на снегу желтеет, не сдаваясь, пока ее не занесет вовсе или не склюют в феврале оголодавшие синицы... Охлопов, Дугин, Фишман и Остапчук, выходим в четыре ≈ сдать документы и ни грамма в рот. Час на сборы и немедленно спать... Он проверил оружие ≈ похлопал себя по вшитому на внутренней стороне брючины карману, взял стоявшую у двери на полу коричневую дерматиновую сумку, кинул в нее три порожние водочные бутылки ≈ мужик пошел в сельпо ≈ обычное дело. Путь был неблизкий ≈ верст двадцать пять ≈ не мерил.

Чуть заметная хромота не мешала ему идти быстро и легко ≈ главное легко, тогда одна нога работает, поддерживая тело, а вторая ≈ отдыхает... надо уметь ходить легко. Мысль его никак не сосредоточивалась, или не хотела сосредоточиться на одном. Мысль, мысль. Он стал думать о том, что такое мысль, и что когда-нибудь наступит время и научатся фиксировать мысль, так что можно будет ее измерить, взвесить, определить глубину. Наверное, это все уже было ≈ ну, откуда это: "глубина мысли"! "Плоская шутка"! Было все, но потеряли... возможно, вместе с цивилизацией...

Наташа была дома ≈ в окне светился огонек. Он не успел открыть дверь ≈ она уже стояла на пороге в стареньком халатике, с непреднамеренно большим вырезом, и внимательно смотрела на него. Потом она, видимо, определила в каком он настроении, крепко поцеловала в губы, приподнявшись на цыпочки, и пошла в дом, молча приглашая за собой. Он вошел, мягко опустился на диван, откинулся на спинку и закрыл глаза┘

Наташа захлопотала вокруг него, но делала все будто бы неспеша и оттого еще более удивительно быстро. Она стащила с него сапоги, принесла таз, плеснула в него воды, добавила горячей из чайника, сама переставила его ноги с пола в воду, потом сняла кепку, стащила куртку и нерешительно взялась за сумку. Бутылки звякнули. Он открыл глаза. Она поставила сумку на пол рядом со спинкой дивана и принялась хлопотать дальше ...

Познакомились они давно, когда все еще не остыли от войны, а она была совсем девчонкой, училась в техникуме, жила в общежитии. Он долго и красиво ухаживал за ней, казалось, вот-вот поженятся, но ничего не произошло. Он переехал далеко, сначала добирался на свидания к ней на двух электричках, потом стал появляться реже, потом убыл в другие места, перестал писать и... через полгода случайно встретил ее там, от себя недалеко. Это было удивительно для огромной России. Снова их роман оживился... и снова повторилось то же самое, точь- в-точь. Как по написанному плану...

Слава корил себя за то, что морочит голову женщине, страдал от своего обмана, но ничего не мог поделать. Он даже мог сказать ей: "Я тебя люблю!" Но сказать: "выходи за меня" или "давай поженимся!" ≈ никак не получалось. Машка Меламид вставала перед глазами, и в нос ударял ее сладкий запах ≈ тогда он слабел, дотрагивался до нее, чувствовал, как судорожно сжимается что-то внутри него в этот момент, и все остальное растворялось, переставало существовать. Происходила мгновенная аннигиляция всего мира ≈ оставались они двое. И он никак не мог переступить этот момент и ничего не мог объяснить ни Наташе, ни другим женщинам. А, впрочем, многих других больше устраивало именно то, что они знали: он никогда им такого не скажет ≈ замуж, любовь... ≈ есть мужик, да какой! ≈ и хватит... у каждого своя жизнь... Когда Наташа во второй раз возникла через несколько месяцев после его переезда возле него, он понял ≈ это совсем, совсем другое... может, она его любит не меньше, чем Машка...

Да, Наташа ≈ другое дело. Она была из тех женщин, которые знают, что нравятся всем с первого взгляда. И где бы она ни жила ≈ умела по возможности красиво одеться, чтобы нравиться ≈ это нужно было прежде всего ей самой. Она была на двенадцать лет его моложе. Конечно, у нее были мужчины, и многие в противовес Славе звали и звали ее замуж, но сначала она ждала ≈ "не тот, не тот" подсказывало ей что-то внутри, а с тех пор, как познакомилась со Славой, с ней происходило совершенно то же самое, что с ним и Машей. Он теперь стоял поперек ее дороги к другим мужчинам, и она ничего не могла поделать с собой, даже когда человек ей нравился, и она убеждала себя, что пора уже остановиться и устроить свою жизнь. А то еще чуть ≈ и будет поздно.

≈ Почему ты не женишься на мне? Дай, я тебе хоть дочку рожу... ≈ шептала она ему после того, как первый голод страсти был удовлетворен.

≈ Опять?

≈ Ну, я же женщина! Я тебе это только что доказала! Чем я тебя не устраиваю? Говори, пропащая душа! ≈ она жарко навалилась на него сверху. ≈ Молчишь? По бабам лучше таскаться.

≈ Ты же знаешь, что это неправда...

≈ Знаю, ≈ согласилась она. ≈ Но бабий век...

≈ Наташа. Обещаю: вот сделаю одно дело ≈ и все решим.

≈ Какое дело? ≈ он молчал и гладил ее по руке выше локтя ≈ кожа была такой нежной и натянутой, что, казалось, сейчас заскрипит под ладонью... ≈ Эх ты, разведка... как ты живешь. Как ты живешь, если никому ничего сказать не можешь?

≈ Мне это не нужно. Ты мне завтра купи билет до Терпугова.

≈ До Терпугова?

≈ Да. Я вернусь недельки через полторы. На обратной дороге все решим. Обещаю. Это закон такой ≈ до вылазки никогда ничего не загадывать, слышишь?

≈ Слышу, Смирнов, слышу. И не кури в постели.

≈ А ты не боишься, что я от твоих всяких требований и условий ни на что не решусь?

≈ Не боюсь. Они тебе нужны. Как всякому нормальному человеку. Ты даже не понимаешь, как соскучился по этому...

Утром Наташа ушла на станцию и взяла билет на вечерний поезд ≈ до Терпугова была короткая ночь пути. Она часто брала билеты в кассе для своего начальства, и поэтому ее появление на вокзале не вызвало ни вопросов, ни удивления.

Слава остановился на пустыре и оглянулся. Ничего не изменилось вокруг. Может быть, он казался не таким большим┘ но те же запахи┘ тонкая прелая горечь осени┘ дымка между сосен над крышами домов┘ бурьян в рост заборов┘ пусто, как всегда, и как всегда перестук электрички и отзвук эхо. Оно будто переспрашивает, а колеса все повторяют одну и ту же формулу: "тяни-тяни-тяни┘ тяни-и".

В здании, где они учились, была обычная средняя неполная школа. В доме, где жили, ≈ теперь "Медсанчасть". Он постоял, пока собирались к первому уроку... ≈ ни одного знакомого лица. Учителя все были новые ≈ ничего удивительного. Он послушал звонок, потом хлопнули распахнувшиеся фрамуги на солнечной стороне, и все вокруг стало тихо...

На другой стороне станции тоже все было, как прежде. Милиция выкрашена в ярко-синий цвет... добавилось палаточек вдоль дороги... новый магазин... в магазине мелькнули несколько знакомых лиц продавцов, но он решил пока не заводить разговора...

Наконец, он добрался до Советской, на которой была синагога. Два раза прошел улицу, не мог ничего понять и в результате остановился против пустого участка, заросшего травой. Забор висел криво на сгнивших столбиках, кирпичные столбы ворот рассыпались грудами бурого цвета и поросли лебедой и вьюнком ≈ даже следов дома, стоявшего здесь, не осталось... сзади послышались шаркающие шаги. Сукин стоял, не оборачиваясь.

≈ Ви, молодой человек, что-то ищете, так я могу вам сказать, что ви это не найдете... ≈ Слава обернулся на голос. Рядом стоял маленький толстый человек с неожиданными кудряшками вдоль большой лысины. Он уже все сказал, а теперь шлепал мокрыми толстыми губами.

≈ Да?! √ не то утвердительно, не то спрашивая произнес Сукин.

≈ Я же вижу, ≈ уверенно продолжил толстенький. ≈ Я не знаю, зачем вам синагог, потому что ви не аид, но синагог сгорел, когда тут были непорядки...

≈ Непорядки? ≈ невольно повторил Сукин.

≈ Да. Так ви не знаете... были... теперь уже можно сказать... лучше не говорить, но можно... а чтобы не стоять, так пойдемте в дом и скажите мне, почему мне ваше лицо что-то напоминает... ≈ Сукин внутренне улыбнулся, напрягся и, глядя в голубые мутноватые глаза собеседника, произнес: "Их вейс нит" .

≈ А за ер аф мир! ≈ обрадовался толстенький. ≈ Эр редт аф идиш! ≈ и ускорил шаг.

На другой стороне улицы чуть наискосок от того места, где они стояли, Сукин нашел все, что искал. Соломон знал все новости, потому что все происходило на его глазах. Он никого не обвинял, не называл никакие имена и не проклинал судьбу. Он просто рассказывал медленно и неотвратимо, как течет время. Казалось, он никогда не остановится, и запасов его памяти хватит на столько лет или даже больше, сколько он уже прожил на этом свете.

≈ ... Сожгли синагогу... избили раввина, и он умер потом... может быть, и не от побоев, но, когда так истопчут душу, то она может не распрямиться, и тогда Б-г забирает к себе, чтобы разогнуть ее. А его дети чудом смогли уехать в Израиль... а он остался, потому что Соня болела очень, и не было время ждать... это же случай... а теперь он уже восемь лет один... и, конечно, про детей знает только через окольные пути. Потому что они боятся ему писать, чтобы не навредить, а что можно навредить человеку, который живет на семьдесят рублей пенсии и уже ничего не может бояться... даже смерти... но Б-г почему-то не забирает его к себе и к Соне.

Сукин слышал и не слышал, он просто находился внутри этого словесного потока и думал о своем: как удивительно судьба сдвигает обстоятельства его жизни, что он всегда оказывается в нужном месте в нужное время... это еще с войны осталось неразрешимым удивлением его жизни... и еще он думал о том, что в каждом крутом повороте его жизни евреи играли какую-то особую роль, и, если говорить о Б-гом избранном народе, как написано в Торе, то его жизнь это подтверждает полностью, и все это совершенно необъяснимо, если отказаться от участия в нем каких-то высших сил...

≈ И когда они пришли ко мне, сломали забор и стали орать и размахивать топорами... они же все пьяные были... так я вынул "лимонку" и на глазах у них вытащил чеку и сказал им, что еще шаг и все ≈ больше они уже кричать не будут, а чтобы им не было обидно, так мы вместе ляжем в одну могилу...

≈ "Лимонку"? ≈ переспросил Сукин. ≈ Откуда у вас "лимонка"?

≈ Во-первых, ≈ опять зажурчал Соломон, ≈ я был старший десятки в Осоавиахим и у нас были учебные пособия, а во-вторых, ой, во-вторых... сколько меня потом таскали в эту милицию, и какие они обыски мине устроили... так это особенный рассказ... но Петра Михайловича вашего я хорошо помню. Но когда позакрывали все газеты и убили Михоэлса, так ясно стало, что уже тут жить не надо, но... ≈ он горестно всплеснул руками, ≈ ...если бы я был гусь, я бы полетел...

≈ Какой гусь? ≈ не понял Сукин.

≈ Ну, не гусь так утка, я знаю? Скворец! О! Скворец ≈ они раньше всех прилетают...

Через три дня Сукин понял, что здесь концы оборваны, распрощался с Соломоном, оставил ему пятьдесят рублей, как тот ни отказывался, и отправился в Москву. Он сам не знал, зачем, как часто бывало в поле... забирал влево и был уверен, что прав, а потом оказывалось, что пойди он, как в сказке, прямо или направо, и не пришлось бы ему больше пользоваться своей интуицией...

Сукин трясся в общем вагоне, а не в электричке, хотя так было дольше, зато привычнее, и прямо с вокзала отправился по совсем ненужным адресам ≈ посмотреть, где находятся "толстые" журналы. Внутрь он входить не решился, понаблюдал только за другими посетителями, и готов был поспорить, что точно определил, кто тут проситель, кто член какого-нибудь совета, а кто маститый и недопивший вчера или, наоборот, перепивший с радости, что напечатали. Но проверить все свои догадки он никак не мог. Вечером он отправился на окраину, нашел хибару, куда пустили переночевать, и всю ночь промучился от духоты и навалившихся снов. И сны его настолько походили на действительность, что он не пытался ни проснуться, ни, наоборот, удержаться в живом небытии. Он разговаривал со своим капитаном, а потом с Петром Михайловичем, слышал, как зовет его Мишка Фишман: "Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, не поднимайте голову ≈ тут пристреляно, я сейчас с другой стороны подлезу... только кашляните, что поняли меня!.." И Слава кашлял во сне, потом поднимал на руки за локти Машку перед своим лицом и говорил ей такие сладкие слова, от которых ему становилось жарко, и он утыкался носом в ее шею пониже уха и начинал задыхаться... а потом тащил авоську с рукописями, и в ней звенели бутылки, а он злился, что выпили всю водку, и непонятно кто, значит, знают, где висит его "тайна". В конце концов ему стало сниться совсем недавнее. Он вызывал Соломона и просил купить ему билет до Наташи, и они почему-то ехали к ней вместе, а когда постучали в дверь, он сказал ей: "Наташа, это мой лучший друг с детства, и когда мы с тобой поженимся, пусть он живет с нами, потому что Мишка Фишман вытащил меня раненого из-под огня, но только сначала мы все вместе поедем в Белоруссию и найдем Машкину могилу, потому что, наверное, ей там очень тесно, столько их в одну яму скинули"...

Через полторы недели, осунувшийся и с сумасшедшими глазами, Слава вернулся к Наташе и сказал: "Я заболел. Болеть буду два месяца. Если не прогонишь..." Она накрыла ладонью его рот, наклонилась над ним, и он сквозь густую нечесанную шевелюру почувствовал, что на него капают слезы.

Утром, когда она проснулась от непонятной тревоги, увидела сидящего у стола Славу, в тельняшке с растрепанной головой, низко опущенной над бумагой, и в полумраке от накрытой рубахой лампы что-то жадно пишущего на листе, положенном на газету.

Она снова быстро закрыла глаза и поняла, что если он и заболел, то сейчас нашел свое лекарство. "Дай Бог, чтоб помогло", ≈ мысленно прошептала она и снова уснула.

Когда Автор понял, что попал в безвыходное положение, было уже поздно. Татьяна сказала, чтобы он и не думал писать эту пьесу для театра, если хоть каплю уважает себя, и чтобы наплевал на заказы, расчеты и прочую ерунду, а сидел бы и кропал свою нетленку, она как-нибудь их прокормит, пока есть на свете дети и существуют кукольные театры, а то начнет делать шляпки для "дам", так заработает вдесятеро.

Тогда он поехал советоваться к маме. Сначала обошел всех знакомых и родственников, потом открыл калитку, сел на влажную скамеечку, тут же услышал мамин голос:

≈ Сейчас же встань, застудишь почки! ≈ Немедленно поднялся, стянул с головы берет, положил на черную доску и снова уселся, упершись локтями в колени и подперев ладонями щеки. Мама долго молчала на этот раз. Видно, его женитьба сильно огорчила ее, даже не выбором, но неосознанной, может быть, ревностью... "кого даем ≈ и что берем?" Она тяжело и долго вздыхала, пока начался разговор и вяло, но убедительно перешел в диалог ≈ ей все же надо было высказаться.

≈ Это все сказки, про независимость, свое мнение... мнение всегда свое, но для чистоты эксперимента надо тогда писателя под колпак стеклянный... и о чем он писать будет, скажи мне, пожалуйста? Если ты живешь в стране, о чем бы ты ни писал, хоть о Древнем Риме, все равно это будет твое мнение, вызревшее в этой стране и в это время, а не во времена Калигулы и Нерона. Это в науке можно поставить эксперимент, который даст одинаковые результаты и фашисту и коммунисту... и демократу...

≈ Ты крамольные мысли мне внушаешь, мама!

≈ Я свои мысли высказываю и не внушаю, ≈ ты же "инженер человеческих душ".

≈ Мама, мама ну, пожалуйста, ≈ ну, я пишу, а если так случилось, то что теперь мне делать? Перестать писать ≈ не могу, перестать публиковать ≈ но это не писатель, как найти середину, ведь ты сама учила меня, что без компромисса не проживешь. И при этом можно остаться с чистой душой. Мама? Что делать сейчас?

≈ Сейчас ты должен понять, что таких ситуаций будет не одна, и решить на всю оставшуюся жизнь простой русский вопрос: "Что делать? Как быть?"

≈ Мне кажется, что эти стихи, которые я тебе читал, как-то связаны с твоим, ну... с Петром Михайловичем... знаешь, мне кажется, что, может, это и чушь, что это... он их писал, и если даже его нет на свете, кто-то третий инкогнито рассылает их теперь, чтобы опубликовать, но опытный человек. Ни концов не найти, ни стихов не опубликовать. И он явно понимает, что это так и есть: это "непроханже". Ну, прости за это пошлое слово ≈ такой вот неологизм в обществе появился на кухнях...

≈ Знаешь, даже содержание минеральных солей в одних и тех же растениях одной и той же зоны меняется со временем, по десятилетиям...

≈ Я понимаю ≈ язык ближе диалектике, потому что он ее и выражает, но это не мои дебри и не твои... что делать? Оказалось, что я не боец... Таня... категорически против... кто же даст совет?

≈ Насколько я помню, ты всегда избегал этого...

≈ Вот и изголодался по советам... по крайней мере, я поступил бы наоборот, чтоб потом было на кого свалить...

≈ Хорошая мысль! Вот с нее и начни... ты ведь уже решил, что будешь писать... ну, не чувствуй себя виноватым... постарайся, чтобы это чувство исчезло к окончанию работы... твоя Таня умница ≈ она нашла компромисс... для себя...

Но оказалось, что пьеса не желала писаться. То есть, конечно, написать ее было возможно, но это шло против воли всех, кто ее населял. Как-то плоско и натужно начинали действовать и говорить герои, и не было куража... он не знал бы, как это все сформулировать другим, но слава Б-гу, не было такой необходимости. Своим писательским шестым чувством он ощущал, что все это полная ерунда и пошлятина, и что он никогда этого не выпустит на свет божий. Почему он продолжал думать на эту тему и почему начал переносить на бумагу ≈ этого он не понимал. Ему не снились, как обычно, его новые герои, он не спорил и не ругался с ними, и не ссорился по любому поводу. Они вообще говорили только на бумаге и не переходили за край листа, их не тревожило, что происходит вокруг, что творится с ним. Они не волновались, что он плохо выглядит, обмяк... похудел. Может, заболел и , того гляди, возьмет да помрет, и что тогда с ними будет, кто же их выпустит в жизнь на свободу? Ничего такого с ними не происходило. А значит, они просто еще не родились ≈ это были только пробы, наброски, сборка скелета...

Договор он подписывать не стал, от аванса отказался. Коллеги, узнавшие об этом, сочли его зазнайкой с претензией на манию величия. Недели через две, когда стало ясно, что ему самому не выпутаться, Татьяна набила два чемодана "барахлом" ≈ в одном лежали недоделанный Дракон, Солдат, Певчая птица невиданной красоты и цвета, в другом ≈ клеи, краски, лоскуты... она разбудила его рано-рано утром и объявила, что они уезжают. Он спросонок ничего не мог понять, а тем более сопротивляться, и через двадцать минут оказался в подъехавшем такси с каким-то кульком в руках, пишущей машинкой на полу у ног и отрадной мыслью, что, наконец, ему никуда не надо будет утром идти.

Четыре часа они тряслись в общем вагоне дальнего поезда. Хотя можно было бы скорее доехать в электричке, но в ней не было туалетов, и Татьяну это никак не устраивало. На вокзале их встретил рыжий человек в кепке, которая была надета на копну волос, а не на голову. Эта кепка раскачивалась и пружинила при каждом шаге рыжего. Автор настолько этим заинтересовался, что забыл обо всем остальном. Кепка, действительно, была уникальным аттракционом, тем более замечательным, что рыжий не обращал на нее никакого внимания и совершенно не беспокоился, что она может свалиться, съехать на глаза или еще что-нибудь в этом роде...

Минут через двадцать они оказались в крохотной квартирке. Одни. На кухне на столе стояла готовая еда, в холодильнике бутылка водки и записка на ее горле. Потолок давил на плечи. За окном сквозь деревья и дома видна была широченная река. И ворона, сидевшая на краю крыши, каркала равномерно, как "ток-так" маятника. Она наклонялась над пустотой, вытягивала голову, издавала свой омерзительный звук, втягивала голову обратно и переступала с ноги на ногу. Потом все повторялось снова. О чем она глаголила ≈ никто не знал: слушателей не было, ни ее соплеменников, ни двуногих. Очевидно, ее это огорчало, и она решила все же убедить мир в своей правоте. Автора это так заинтересовало, что он застыл у стекла и представил ее себе персонажем пьесы на сцене ≈ этаким упертым старпером, который хочет убедить мир в своей правоте, а миру на него начихать ≈ он живет себе в своих ужасах и радостях явно противу правил, которые искренне излагает эта ворона... т. е. этот тупица... он запутался. Хотелось спать. Татьяна наливала ему по второй и по третьей. Потом он свалился на диван, почувствовал, как она его укрывает пледом до подбородка, как он любит, потом целует в губы сладко и тревожно... и он уплыл в другой мир...

...Ворона протянула ему крыло, он послушно взял его в руку и пошел за ней. В амбаре, куда она его привела, было много каких-то существ, они все двигались и говорили на незнакомом языке, они произносили звуки, и с первого момента он все понимал, что они говорят. Только его удивляло, что никто никого не слушает, все говорят, говорят, каждый свое, и все двигаются, никого не задевая, но непонятно по каким правилам и зачем. Никто не раздражается, не торопится, не останавливается ≈ все заняты делом. Каким? Зачем? Кто такие? Зачем он здесь? По чьей воле? Как отсюда выбраться?

Сначала ему было любопытно, потом трудно терпеть, потом он почувствовал себя таким лишним в этом необъяснимом мистерическом действии, что ему стало страшно. Единственный, на кого он мог рассчитывать ≈ Ворона, уже тоже была вовлечена в общее движение. Она сверкала на него антрацитом своего глаза, вытягивала вперед шею, каркала отвратительно, снова удовлетворенно укорачивала шею, словно глотнула что-то очень вкусное, и опять качалась, качалась в окружении этих существ, покрытых серой сморщенной оболочкой. Ему стало страшно. Страшно от одиночества и безысходности. Он вдруг почувствовал, что так могут пройти годы ≈ он никогда не сумеет включиться в это движение, и никто никогда его не поймет и не услышит. Его бросило в пот, озноб охватил руки, ноги, он это чувствовал, но никому не было дела, и не было близко ни Татьяны, ни мамы... "А!" ≈ бешенно заорал он, рванулся, вскочил и кинулся к окну. Сердце колотилось, как после стометровки, руки ледяные, ноги ватные. Ворона улетела... "Значит, она осталась там", ≈ с тоской подумал он... опустился на стул, уронил голову на грудь... что-то хрупнуло в шее, он поднял голову, покрутил ею, как собака, вышедшая из воды... и разбрызгал весь сон начисто.

"Вот и все, ≈ сказал он вслух. ≈ Все !.."

Когда через два часа бесшумно открылась входная дверь и вошла Татьяна, он сидел за машинкой и писал. Она взглянула на лист и удовлетворенно отправилась в другую комнату ≈ пьесой и не пахло ≈ никакого диалога на листе не было, тянулись ровные плотные строчки прозы.

***

≈ Мама, как же так? Писатель описывает одно какое-то мгновение так долго и подробно, что если описывать все мгновения жизни, на это надо пять жизней! А то вдруг одним росчерком разделывается с детством или первой любовью, только мимоходом упомянув о них.

≈ Ты считаешь себя писателем, а спрашиваешь меня... над одним опытом, бывает, думают поколения, а над загадкой природы можно думать вечно ≈ и это и есть жизнь, а не само решение... Когда нас бомбили, я все время думала о том, что враг, любой надо сказать, очень недальновиден... собственно говоря, все войны ≈ это корысть, а чтобы ее удовлетворить, сначала разрушают... как же так? Вот о чем твоя пьеса... ты идешь по следам разрушения и ищешь то, что было создано... и твоя догадка о стихах подтверждение тому... значит, ты на верном пути... надо поступить наоборот...

≈ Что ты имеешь в виду?

≈ Сделай так, чтобы событие своим хвостом задело тебя, если ты веришь, что кто-то умный рассылает стихи, ≈ намекни ему, что ты это понял... напиши, опубликуй, выступи по радио... так, чтобы только он догадался...

≈ Мама, мама... сколько я потерял времени зря! Мальчишки, девушки, лыжи, увлечения...

≈ Это формировало тебя...

≈ Поэтому ты и доказываешь мне, что я ≈ пуст...

≈ Неправда. Вера ≈ во всем основа... и в разбое, и в благости... сынок...

Дела в райкоме были плохи. Надежда Петровна вызвала Павла Васильевича официально, чтобы все видели, как она работает, через своего секретаря, по телефону┘ Он пришел, недоумевая к чему бы это, но в конце концов понял ее и не обиделся ≈ не все можно решать в койке. Разговор был короткий и деловой. Если через две недели не представит хотя бы сценарный план, если уж не пьесу, то вот, пожалуйте, есть уже министерская купленная пьеса, заказанная, одобренная и нечего выдумывать ≈ брать и ставить, или... она не в силах будет противостоять последствиям самовольного решения вопроса. Да, поскольку пьеса рекомендована, уже четыре театра взялись ее ставить. Никто не хочет рисковать, да и рисковать нечем ≈ нет ничего другого. А так даже интереснее получается, что-то вроде соревнования ≈ четыре театра уже есть, окажется еще несколько ≈ город большой, да самодеятельные коллективы... пожалуй, автор на Госпремию потянет. Конечно, интереснее сделать побольше разных спектаклей ≈ им это в плюс. Кому? Руководителям. Деньги есть... но, удивительное дело, нет желающих... т. е. желающих полно ≈ но все ветераны, старперы, пенсионеры ≈ профессионалов нет... нельзя же ерунду ставить графоманскую, дискредитировать тему... жаль, конечно, ну не самой же ей писать... потом, понизив голос, она перегнулась к нему через стол:

≈ Постарайся, дурачок, найди ему факт, заставь, другого драматурга возьми, постарайся ≈ это мне надо... а я тебе все сделаю: название, звание и признание. ≈ Она тихонько засмеялась и подмигнула. Ему стало неловко, противно. Но когда он вышел из кабинета, подумал: "Права. Надо, значит, надо". Он созвонился с Автором, купил хорошего коньяка ≈ к Татьяне ехать не решился, да и друг не настаивал. Они договорились встретиться в мастерской у знакомой художницы ≈ нейтральная почва лучше всего.

Разговор никак не получался сначала, хотя уже и выпили изрядно, и оба чувствовали, что, несмотря на всякие внутренние обиды, нужны друг другу. Много было сделано вместе, и как бы они оба ни хорохорились, а конъюнктура тоже брала свое ≈ жить-то всем надо. И если бы они заглянули поглубже в себя, то признались бы оба, что при всем своем полном различии, одно обстоятельство их очень сближало ≈ не очень много было людей, перед которыми они могли бы полностью раздеть душу и не бояться, что их потом продадут. Иногда даже без злого умысла ≈ все же они умели выбирать себе друзей, а сболтнут лишнее то ли по глупости, то ли от желания похвалиться. "Эва, что я знаю! Только никому: ни-ни!" ≈ и вот это желание излить все наболевшее, наконец, чисто по-русски возобладало. Тогда пришлось еще вытрясти запасы хозяйки, без ее, конечно, разрешения, ибо они были в мастерской вдвоем. Они снова наполнили стопки.

Если Павел Васильевич толковал ему о том, что можно пьесу хорошую сделать на любую тему и не стыдно будет, а сделать надо, и он перефразировал и развивал слова Наденьки, то в ответ в какой-то момент Автор почувствовал потребность рассказать другу то, что накопилось у него за эти месяцы не очень тесного общения: про стихи некоего С. Сукина ("Ну и фамилия! ≈ обрадовался Пал Силыч. ≈ Псевдоним, конечно, ≈ Сукин!") и про разговоры с мамой еще давно при ее жизни о том, что главное для человека ≈ свой стиль, и об этом ее то ли родственнике дальнем, то ли знакомом близком, который благодаря свой Фразе сделал "фантастическую" карьеру и... вот что "и"? Дальше Автор развивал свои догадки о Сукине, стихах, фразе и ее "изготовителе". Не одно ли это лицо? Но как его искать, и даже если найти, останется ли время при его желании, конечно, сотрудничать с ними┘ но все равно надо найти... предчувствие не обманывает Автора... да не всесоюзный же розыск объявлять! Как быть?

В стихах проскользнули адреса: еврейская школа или колония до войны ≈ и тот, кто владел Фразой, начинал, по словам мамы, с работы в такой же еврейской школе, или колонии... потом война... для такого человека прямая дорога в ополчение... из них выжили два из ста! Очкарики необученные ≈ под танки немецкие их клали, вместо надолбов ≈ неодолимое препятствие ≈ гора тел... а отступать они не умели... у этого Сукина такие стихи, что в них это как раз и есть... по стихам бы пьесу сделать! Невозможно. Неопубликовано. Никто не пропустит. Не посадят ≈ так сумасшедшим объявят ≈ еще хуже. Оттуда никто не возвращается в мир. Из тюрьмы еще возможно, из лагеря ≈ бывает, из психушки ≈ никогда. Тело еще могут вернуть на руки несчастным родственникам. Несчастным с той минуты особенно, когда получат живой труп. Там калечат безвозвратно. Навсегда. Чисто ≈ не придерешься. "Нет человека ≈ нет проблемы". А какой человек может быть после советской психбольницы...

Так, может, и не искать никого ≈ вот он уже сюжет: детская колония ≈ еврейская, для детей-сирот революции, ≈ война, ополчение, ранение, но выжила Фраза, она даже не литература, а нечто новое, сплавленное войной из жизни и души в пьесу... в ней и стихи (надо писать новые, сукинские не пропустят), и письма, и проза ≈ очерки, фельетоны, частушки, фотографии... ≈ выжила Фраза ≈ символ народа.

≈ Гениально! ≈ сказал Пал Силыч. ≈ Ты понимаешь, что это значит? Мы же будем все в порядке, и все никогда тебе этого не забудем!

≈ Это точно! ≈ согласился Автор. ≈ Не забудете. Я понимаю... конечно...

Совместными усилиями стали искать ветеранов, расспрашивать родственников, знакомых. Нашли концы ≈ где перед войной была еврейская колония, что-то вроде детского дома, нашли даже людей, которые в нем жили... исковерканные судьбы, нежелание вспоминать об этих годах или наоборот ≈ неудержимая болтливость и претензия и нежелание отдавать материал: мол, сам когда-нибудь напишу.

Но все сходились в одном: не было никакого Сукина, а директор у них был обыкновенный, никакой не писатель, еврей, конечно. И насколько они знали, ни в какое ополчение он не попал и не просился, а эвакуировался с семьей и все... Дальше след терялся...

Тогда они засели вместе за работу. Собственно говоря, не засели, а шли в промозглую погоду по улице ≈ черная, ни единого дерева, с пивным магазинчиком в конце, из которого торчала мрачная напряженная очередь, не производившая ни звука кроме постукивания бутылок в сумках при ее медленном, понуром продвижении. Они, не сговариваясь, прошли мимо, даже не задержав шага, хотя направлялись именно сюда, в это ожидание, и тут Пал Силыча прорвало.

Он заговорил вдохновенно и яростно, и стало ясно, наконец, что как бы ни протекала вся его жизнь и преодоление всех его радостных огорчений, он по сути своей жил именно в такие моменты, которые наступали неожиданно, непредсказуемо и, конечно, всегда мелькали без свидетелей. А только потом отраженный свет этих бурных всплесков, этих протуберанцев его темперамента и фантазии ложился на сцену и на тех, кого он хотел втиснуть в то, что уже видел и пережил сам. Может быть, от этого ему со временем, по мере воплощения и посвящения в свое сокровенное, ему же самому и становилось скучно, он начинал раздражаться, обижаться на непонимание, нервничать, скандалить, торопить время до премьеры, чтобы избавиться от уже надоевшего и не приносящего ничего нового спектакля. Для него все уже произошло. Спектакль состоялся, его душа была удовлетворена, и если он и доводил каждый раз начатое на сцене до конца, то только из-за понимания безвыходности своего положения.

Он мечтал быть действительно свободным и жить вот такими вспышками с промежутками между ними, заполненными именно тем, чем и сейчас ≈ ни хуже, ни лучше. Он был готов пожертвовать призрачной известностью, шкурными подачками... да всем по ту сторону сцены, но только бы осталось это. Он, честно сказать, не формулировал этого никогда, но ясно ощущал и знал... и не допускал никого в этот самый заветный уголок своей жизни... и то, что все это теперь происходило на глазах у Автора, его друга, было, конечно, неоценимо. Они оба поняли, что вот сейчас рождается то, ради чего, громко выражаясь, они живут. А как еще это скажешь? Как, если не громко?! Если рвет душу все вокруг, и этот юбилей обоим им как соль на рану?! Они оба были биты и мяты этой войной страшно, именно потому, что были малы и не видели ее переднего края. А может быть, передний край был именно там, где они? Малолетки-безотцовщина, с матерями, забитыми работой и нищетой так, что можно сказать, сиротами, поскольку вся жизнь их протекала на улице...

Он говорил, говорил, говорил, будто видел перед собой живую картину и описывал ее на ходу, неумолимо приближаясь к ней, а потому, по мере того, как она становилась все четче, возвращался к уже сказанному и добавлял детали, тени, осколочки, рефлексы, потайные малые шажки и передвижения в пространстве, паузы ≈ все это, выраставшее из мелкого в значительное благодаря своей точности во времени и пространстве.

Ах, если бы был с собой диктофон! ≈ только мысленно воскликнул Автор и старался не упустить за своим другом ни одной детали, но поскольку сам включился уже в этот процесс и подбрасывал в разгоревшееся воображение новые ракурсы и связи событий, терял второстепенное (т. е. на самом деле главное ≈ детали, которые и составляли мозаику картины) и старался хотя бы направлять общую тропу событий, не ведая ни дороги, ни цели этого пути.

Они фантазировали совершенно опьяненные, разгоряченные, как мальчишки после нового кинофильма, который стараются пересказать, поправляя друг друга и добавляя каждый свое .

Они не замечали ни погоды, ни перекрестков, ни времени, и неожиданно обнаружили, что входят в театр. Вахтер ничуть не удивился, поставил чашку с чаем на конторку, машинально протянул ключ Павлу Васильевичу. Они пошли по длинному коридору, в начале увешанному досками с объявлениями, приказами, расписаниями репетиций и занятости в спектаклях, а потом с дверями по обеим сторонам, поднялись в среднее фойе ≈ так было ближе ≈ спустились по полукруглой лестнице в гардероб, миновали дверь без надписи, в которую зрителей не пускали, снова поднялись по темной, узенькой, но с мраморными ступенями лестнице и вошли в тупичок с двумя обитыми шикарным кожзаменителем дверями, отчего они стали пухлыми, огромными √ внушительными... Таблички вдавились в их плоскость и сверкали золотыми буквами, начищенные бронзовые ручки предлагали касаться их бережно, и высоченное венецианского стекла старинное зеркало с подставкой у свободного промежутка между этими двумя входами давало возможность посетителю взглянуть на себя и решить: стоит ли входить и куда: налево √ директор, направо ≈ он, Павел Васильевич.

Они судорожно сдвинули все на огромном столе в сторону, и настроение вернулось, чуть прерванное отрезком, пройденным по театру.

На листе бумаги побежали строчки. Заголовки, подзаголовки, колонка действующих лиц...

Рука двигалась все медленнее... мысли растекались... они стали отвлекаться... смотреть в окно на слякотный темный проспект с "желтками фонарей"... наконец, оба плюхнулись в кожаные важные кресла, издавшие "пфух!", выпуская воздух из сидений, оба одновременно закрыли глаза и долго молчали, пока Пал Силыч не произнес сонно и так и не открывая глаз:

≈ Посмотри внизу за рулоном афиш, там, кажется, что-то осталось...

Обсуждение произошло прямо тут же в зале после просмотра при дежурном свете, в котором терялись фигуры сидящих в креслах и высвечивались лица. Сначала все молчали и не знали, как начать, потом, когда зал совсем опустел и Пал Силыч дал отмашку, чтобы все ушли из рубки наверху, и контролеры задернули бархатные портьеры, раздался самый главный голос, который все решал┘ единовластно и непререкаемо:

≈ Стихи надо подправить, ≈ секретарь говорил тихо и не поворачивая головы. Надежда Петровна выразительно посмотрела на Автора ≈ мол, что я вам говорила. Секретарь будто ждал ответа, и никто не знал, что делать...

≈ Возможно, ≈ начал компромиссно Павел Васильевич, не зная, что сказать дальше, но его выручил Автор.

≈ Нет. Невозможно... ≈ прервал он режиссера. Секретарь вскинул взгляд, и многие втянули голову в плечи и отвели глаза.

≈ Почему? ≈ поинтересовался он тихо и вежливо. ≈ Все возможно.

≈ Нет, ≈ снова отрезал Автор, и Надежда Петровна так сжала кулаки, что стало больно ладоням от врезавшихся ногтей, и побелевшие губы шепнули беззвучно неприличное слово┘

≈ Объясните, ≈ совсем уж мягко попросил секретарь...

≈ Я ≈ Автор... пьесы... стихи не мои...

≈ Простите, как вас зовут?

≈ Автор... имя такое... революционное... как Октябрина, Ким, Марлен...

≈ Товарищ Автор, так если стихи не ваши, в чем же дело┘ мне бы хотелось понять... и концепция... вы что, не уверены, что мы победили...

≈ Стихи неизвестного автора... и судя по ним... ≈ он замолчал...

≈ Тем более √ если неизвестного, ≈ усмехнулся секретарь и победно огляделся. ≈ А? В чем же дело? Он на нас не обидится, я думаю... в такую хорошую пьесу его вставили... в юбилей ≈ станет известным...

≈ А вдруг он жив и предъявит претензии...

≈ Претензии?! Какие?!

≈ Может быть, это гений... второй Пушкин? Пастернак! ≈ лицо секретаря резко изменилось, вытянулось и похудело. Теперь вперед выступили глаза, ≈ ни жалости, ни снисхождения... он подвигал желваками и тяжело заговорил:

≈ За Победу, за нашу Победу, такой ценой заплачено, что любое сомнение и попрание этого святого недопустимо, даже по недомыслию, и чревато по результатам. Не хочу пугать вас, но этот ответ на экзамене по истории тянет только на неудовлетворительную оценку... ≈ наступила тяжкая тишина...

≈ Я не экзаменующийся... ≈ так же тихо произнес Автор... и, предупреждая любую фразу, боясь, что его перебьют, продолжил другим тоном и громко: ≈ Я экзаменатор... как миллионы ныне живущих и миллиарды будущих человеков нашей планеты... суд истории не одномоментен и приговор его всегда не окончательный...

≈ Однако. ≈ Секретарь встал и, не говоря ничего, пошел по проходу...

***

≈ Я не прибор, я ≈ датчик, мама. Я только чувствительный элемент и зову других попробовать чувствовать, как я. Я не имею права учить их... если б ты послушала, как эта "сука в ботах" материлась. Она теперь с Пашей не разговаривает, а он на меня чуть не с кулаками, хотя сам же согласился оставить... и ничего там такого... это же не лекция, и не демонстрация с лозунгами ≈ спектакль... чтобы люди задумались... что-то решили...

≈ Ты хорошо подумал, прежде чем пойти на такое... может быть, правильнее не лезть на рожон...

≈ Мама...

≈ Вот я тебе сейчас пример приведу... уже говорила... у нас на чердаке книги хранились ≈ обменный фонд, как я его называла... придут в местечко красные ≈ папа шел на чердак и спускал вниз на полки запрещенную при царе литературу... красные отступают ≈ идут белополяки... вся эта литература наверх под рогожу, а на полки учебники и Пушкин с Мицкевичем... а за ними следом немцы ≈ что прикажешь делать? Гете на полку, да на немецком... у нас была большая библиотека... можно было и не менять декорации, по-вашему, по-театральному говоря... но тогда бы после первой сцены я осталась сиротой... а так... скольких еще людей выучил твой дед... разве того не стоило?

≈ Это и есть великий компромисс?

≈ Возможно... я тебе рассказала, как было...

≈ Что же теперь делать?

≈ Желательно не только теперь, вообще задавать этот вопрос прежде действия... сегодня сплошные театральные термины... ты заразил меня... теперь бежать поздно... может быть, снять часть стихов... ведь отрицательный опыт...

≈ Когда меня сожгут на костре инквизиции, будет идти очень черный дым, потому что огонь доберется и до компромиссов... но, наверное, ты права... даже если я спасу лишь два стихотворения... это лучше, чем ничего... опять каяться... что потом про меня скажут...

≈ Не думай об этом... возможно ничего не скажут, потому что очень самонадеянно ждать реакции людей, а тем более истории... это еще и заслужить придется... сколько остается в безвестности, даже стоящее...

Результат всего произошедшего был настолько неожиданным, что все растерялись. Через неделю после пятничного просмотра, в понедельник Автору позвонила Надежда Петровна и заискивающим голосом просила выслушать ее внимательно, не сердиться за несдержанность и неадекватную реакцию (так и сказала) и выполнить одну просьбу ≈ позвонить по телефону Секретарю, который был на просмотре, он очень просил... Автор обрадовался только одному ≈ что Татьяны не было дома, если бы она поняла, с кем он говорит и соглашается на это предложение ≈ он бы ее потерял ≈ это точно. Времени-то раздумывать не осталось: в три часа надо быть в райкоме...

Он посмотрел на часы и стал одеваться. Белая рубашка, галстук, костюм... нет, из зеркала смотрел чиновник... джинсы, ковбойка, свитер под горло... ≈ теперь растрепаный несолидный студент или закомплексованный м.н.с... вельветовые брюки, джинсовая рубашка и куртка серого тона... но это не имело никакого значения... они пили чай в райкомовском буфете, и разговор шел такой доверительный со стороны старшего и спокойный, что было бы невежливым бросаться на несуществующую амбразуру... он рассказывал, как ушел на фронт со второго курса филфака... четыре года... артиллерийская школа и на передовую... три ранения... в партию вступил в сорок третьем... вернулся... куда? Да, как у всех... тоже стихами баловался... а сказали надо хозяйство поднимать... да, как у всех... и в сельском хозяйстве поработал, и в промышленности... "Что ж они так буксуют?" ≈ хотелось подначить Автору, но он промолчал... ≈ Теперь вот на идеологию бросили после ВПШ... так что он не со стороны, не на готовеньком... ≈ и действительно так выходило... ≈ и ему Пастернак не чужд... но не в этом дело... ≈ Автор сидел весь втиснутый в один вопрос: "Зачем позвал?" Спектакль уже подправили. Пьесу сократили ≈ ну, просто длинна была, а с ней и часть стихов... полюбовно... Пал Силыч ожил... с Наденькой помирился... Автору на все любовно отвечал: "А пошел ты!" "Зачем позвали?" Но вопрос задавать не пришлось. Секретарь сам очень мягко и, как само собой разумеещееся, сказал: "Вы умный и талантливый человек, горячился Автор ≈ это понятно: родное детище и молодость... но мне сказали, что вы все вместе нашли общий язык и сами между собой и с историей... я не об этом. Как вы смотрите на то, что мы к вам будем обращаться иногда посмотреть спектакль, оценить, высказать свое мнение, чтобы это было мнение не со стороны, чтобы это специалист, так сказать, говорил с коллегами на одном общем языке... что вы не состоите... во-первых, не это главное, а убеждения, а они у вас очень подходящие, соответствующие ≈ главное: неравнодушие, боль за дело, а при этом вполне можно вступить в ряды..."

Он шел по улице, прокручивая все до мельчайших интонаций ≈ все дело в них, в нюансах, и все же не мог никак понять, что произошло? Купили? Зачем? За какую цену? Он ничего не обещал. А его и не просили ≈ вроде поставили перед фактом... это как же? Значит, он приходит к Иванову на просмотр, как этот приходил к нему, и должен сказать ему те же слова, что выслушал сам, кипя и еле сдерживаясь... или, следуя мудрому деду, советовать, какие книги поставить на полку?! Где тут граница, и можно ли ее не переходить... и как долго удастся идти вдоль нее... так ведь недолго и завербоваться... или уже? Влип?.. И никого не спросишь...

Если, действительно, на небе есть Большая Книга на огромном столе у Бобе Лее┘ или на стеллаже много, много томов этой книги и можно раскрыть нужную на нужной странице и прочитать, что там написано┘ может быть, можно, может быть┘ узнать, что с тобой будет завтра┘ а может быть, на странице, посвященной именно тебе, нарисована вся твоя жизнь, как географическая карта, и когда ты тоненькой указочкой коснешься какого-нибудь места, сразу расширится эта точка, и на всю страницу расположится, что с тобой будет┘ можешь узнать. Но изменить все равно ничего не сможешь┘ и это знание будет потом угнетать тебя тем больше, чем дальше отстоит от момента, когда ты его открыл┘ "многая мудрости порождает много печали┘" так зачем это?.. А еще страшнее, если ты заглянешь в эту книгу и увидишь, коснувшись прошлого дня, как не совпало в твоей жизни по собственной глупости или чужому злому умыслу то, что должно было быть, и что было на самом деле и осталось в твоей памяти горечью, болью и тяготой сожаления, что произошло, или же, наоборот, не произошло┘

Эх, мама, мама┘ может, лучше было бы не говорить тебе об этой единственно Великой книге, книге Судьбы, в которую ты так верила┘ с детства┘ от своего деда передав ее мне┘ "многая мудрости порождает много печали"┘

Теперь было все равно. Он испугался. Наверное по-настоящему ≈ первый раз в жизни. Если случилось то, что случилось ≈ это дорога в никуда┘ этот страх убьет его┘ зачем он не послушал Татьяну?! Только ничего ей не говорить┘ да как это сделать┘ эта рыжая ≈ настоящая ведьма и читает мысли по лицу, по глазам, по интонациям голоса┘ по тому, как спишь, и как не спишь┘ по всем ясным только ей одной приметам┘ она будто не оторвалась, как все они, от природы за столько веков, засыпанных грехами человечества, а наоборот, существовала в нереальном времени и брала только то, что ей было надо, а не подсовывал день срывающимся голосом┘

Нельзя ей говорить┘ и Пал Силычу тоже┘ да он и обещал молчать┘ связал себя словом┘ как это просто войти в круговую поруку┘ в круговую поруку страха┘ нет┘ если страха, кончилось то, ради чего он предполагал жить┘

≈ Таня, я хочу уехать с театром┘

≈ Куда?

≈ На гастроли┘ по стране┘

≈ Зачем? ≈ удивилась Татьяна.

≈ Они же все-таки везут мою пьесу┘ предложили мне с ними┘ все оплачивают┘ дорогу, гостиницу, суточные┘

≈ Да? И все остальное?

≈ Не понял? ≈ соврал он.

≈ Ты все прекрасно понял, ≈ возразила Татьяна. ≈ И он тоже едет? ≈ Автор хотел соврать, что не знает, но сообразил, насколько это глупо и сказал:

≈ Конечно, он же главный режиссер┘ мы с ним новую пьесу будем обговаривать┘

≈ А я?

≈ Что ты?

≈ Завтра утром скажешь мне, ладно┘ ≈ она подошла к нему близко┘ совсем близко┘ на такое расстояние, когда все аргументы исчезают, слова бессмысленны и действует только природа, руководя инстинктами┘ она тряхнула рыжей копной, волосы полоснули его по лицу, обволокли запахом, единственным, таким неотвратимым в своей притягательности, таким просторным, что он сразу же утонул в нем, потерялся и забыл, зачем хотел врать, куда стремился убежать, и последнее, что еще вполне осознанно успел подумать: "Зачем? Убегать от того, к чему так рвался?!."

Наутро он объявил, что никуда не едет┘ Бог с ними, с гастролями┘ садится дописывать рассказ, и кончен об этом разговор┘ но Татьяну не так просто было отстранить. Она стала возражать, что неплохо было бы ему проветриться┘

≈ Нет. Если ехать ≈ вместе┘

≈ Ты же понимаешь, что это невозможно ≈ у меня же заказ┘ театр, между прочим, тоже готовит премьеру┘ он хоть и кукольный, а страсти там не шуточные┘ я не могу их подвести, и не могу с собой тащить мастерскую┘ это у тебя ≈ пишущая машинка и все ┘

≈ Нет. Я не поеду┘ я без всего этого┘ ≈ он обвел рукой комнату, ≈ подохну там за месяц┘

≈ Я тоже без тебя буду скучать┘ очень┘ ≈ тихо добавила она, ≈ но если захочешь┘ всего час лета, ≈ ты же на халяву едешь┘ вот и потратишь зарплату┘ мы копить все равно не умеем┘ ≈ она опять подошла близко┘ он положил ей руки на плечи и сказал голосом третьеклассника обещающего маме: ≈ Я обязательно прилечу┘

Примерно через месяц Слава пришел в себя и стал подумывать, не сорваться ли ему пораньше домой┘ но тут выплывало некое худое, изогнутое существо и безмолвно спрашивало: "Простите, куда?" Ответа у Славы не находилось, во всяком случае ≈ убедительного. К хорошему, очевидно, привыкают быстро, и он привык┘ к таким ночам, от которых потом сладко было целый день┘ не хотелось ни вставать, ни работать ≈ только снова ждать ночи┘ "Может, потому и называется "медовый месяц"!" Он впервые в жизни привыкал к "нормальной человеческой жизни", поэтому слово "дом" сместилось в пространстве┘ Наташа ничего специально не делала для этого, и это было настолько интуитивно точно, что не могло быть никак опровергнуто. Если бы он почувствовал хоть каплю натянутости, стремления специально увлечь, удержать, убедить┘ он бы уехал┘ но он впервые ощущал себя в той среде, где, вероятно, должен был существовать, как изначально для него было уготовано природой┘. Был огромный перерыв до их встречи ≈ его и условий существования┘ а теперь перерыв кончился. "Природа взяла свое". Он всегда считал себя самым обыкновенным человеком, поэтому легче воспринимал и потери, и неудобства, и необходимости. Никогда не мыслил к себе особого благоволения судьбы, и все удары ее и выверты воспринимал сразу же, с первой секунды, совершенно однообразно: "Как быть?" Впрочем, как все вокруг┘ может быть, чуть большая решительность отличала его┘ он не любил пустой болтовни┘

Наташа чувствовала, что он успокоился┘ по крайней мере внешне┘ он поправился, округлились скулы, и желваки меньше проступали┘ и реже┘ на самом-то деле она старалась, а впрочем, делала все то же самое┘ ну, чуть тщательнее и с большим удовольствием┘ красиво одевалась, вкусно готовила┘ и дом обихаживала┘ То, что он был рядом┘ она даже боялась формулировать и загадывать, неужели, наконец, все вышло, как она хотела┘ она боялась счастья, оно всегда неосязаемо неудержимо, она не хотела никак называть этот месяц┘ и знала только, что если он опять исчезнет, она не отчается, а снова найдет его ≈ никуда ей от него не деться┘ не ему ≈ ей┘ она внушила себе, может быть, что ей на роду написано быть с ним┘ и все. Переигрывать она не будет.

Раз в неделю они ходили в кино. В клуб. На этот раз она взяла билеты, но вместо фильма был гастрольный спектакль театра. Слава не возражал. Она так радовалась, когда выбиралась с ним куда-то┘ спектакль, так спектакль┘

Зал был хороший┘ настоящий театральный┘ в сталинские времена построенный дармовой рабочей силой ≈ зеками┘ бархатные красные кресла, бронзовые бра по полукругу балкона и двух ярусов┘ тут даже "царская ложа" была┘ Сцена мелковата, с маленькими карманами и без наклона┘ на ней в углу стояла массивная трибуна с гербом, напоминая для чего осуществлена постройка, ≈ здесь разом должны были уместиться все городские партактивисты на собрание┘ чтобы в идею верили, надо ее оформлять и подкармливать! В просторном буфете столики были покрыты белыми скатертями. За стеклами красовались деликатесы, которые можно было достать только в спецпайке в распределителе по списку, но не в магазине┘ поэтому очередь в буфет выстраивалась еще задолго до начала спектакля┘

Слава купил программку, но даже не прочел название и автора, а передал ее Наташе┘ лица двух актеров показались ему знакомыми, и он первое время даже не вслушивался в реплики, а старался припомнить, где их видел┘ странно, что его профессиональная тренированная память не давала ему сразу ответа┘ "Ты что! ≈ зашептала ему Наташа в ответ. ≈ Это же очень известные актеры, мы же с тобой их в кино видели на прошлой┘" ≈ "Все!" ≈ он остановил ее жестом, сразу вспомнив и фамилии, и фильм, и другие немногие, которые довелось в жизни посмотреть┘

Он находился, как называл это, в состоянии "механического существования" ≈ в любой атмосфере мог сосредоточиться и думать о своем, при этом механически воспринимать и точно оценивать все, что происходит в пределах досягания всех органов чувств, не вникая в тот самый момент. Но если надо было бы воспроизвести точно, что происходило, звучало, пахло и тому подобное, он мог с удивительной точностью и достоверностью воспроизвести в пределах разумно досягаемого времени. А иногда запоминал совершенно ненужное ему навсегда┘ "Мы используем свою память за всю жизнь всего на четыре процента, ≈ всегда вспоминал он слова полковника, ≈ не хрена жадничать! Запоминайте больше ≈ пригодится! Тренируйте память!┘ Это бесплатная копилка!"

Сейчас он старался вспомнить тех ребят, которые увернулись от детприемника, когда оформляли его┘ всех, кто был с ним, он уже перебрал┘ теперь надо было определить тех и постараться найти, а через них, может быть, чем черт не шутит, выйти на след Петра Михайловича┘

На сцене же шел какой-то разговор о войне, и некто делился своим фронтовым существованием┘ ≈ "Вранье, ≈ нехотя попутно отмечал Слава. ≈ Трепач какой-то. Болтун и трепло┘ ранило его┘ госпиталь┘ медсестры┘ в книжке где-то вычитал┘ сам, сука, небось, в тылу загорал┘ медсестры┘ или сопляк молодой┘ а может, это он его так выставляет нарочно┘ похоже, что именно так┘ а┘ ну да┘ "А вы на каком фронте были? ≈ На всех! Ха-ха-ха!.. ≈ Простите, так не бывало┘ даже у фотокорров┘ у меня муж погиб на Юго-Западном в сорок третьем┘ ≈ О, простите! Сочувствую, я┘ ≈ И сама я воевала, знаете, от звонка до звонка┘ нитками зацепляла тысячам и тысячам их шагреневую кожу┘" Это хорошо сказано. Крепко. ≈ Он скосил взгляд на Наташу ≈ она сидела, сжав положенные на колени кулаки, почувствовала его взгляд, обернулась и снова уставилась на сцену, приглашая глазами и его┘

≈ Нет, ≈ говорил толстенький низенький человек, ≈ я не воевал┘ меня и в ополчение не пустили┘ сказали, что лечить меня потом дороже будет стоить┘ я рисовал┘ хотите полюбопытствовать?! Я, Лидия Николаевна, стал копилкой┘ да┘ да┘ мне письма с фронта присылали┘ всегда много писали, даже сейчас┘

≈ Как же они узнают ваш адрес, простите?

≈ А не надо никакого адреса┘ это удивительно: в нашей огромной стране не надо никакого адреса, представьте себе. Проще простого, прямо на деревню дедушке, честное слово вам даю: пишут "Художнику Полонскому" ≈ и все┘ и доходит┘

≈ Невероятно┘

≈ Вы правы┘ народ у нас такой┘ Вы правы┘ мы годимся только на невероятное┘

≈ А почему копилка, простите, ≈ вы их сдайте в архив Великой Отечественной войны ≈ это же ценные документы┘

≈ Да, да, конечно, письма сдать можно и рисунки, и стихи┘ но я же все их прочел, простите, возможно, вы сочтете это наивным, но прочел┘ потому что люди мне самое-самое доверили┘ как с этим быть?

≈ А вам это нужно?

≈ Наверное... не знаю┘ вы только послушайте, дорогая┘

≈ Вы помните наизусть?

≈ Да. Вот послушайте и поймете ≈ это стоит того, чтобы запомнить┘"

Что-то заставило Славу вслушаться в эти реплики┘ теперь он сидел, даже не отдавая себе отчета, в напряжении и следил за развитием диалога┘ ему нравился этот толстячок, и что он говорил┘

≈ ┘сейчас, сейчас┘ вот┘ "Грудь в орденах сверкает и искрится┘"

Слава резко подался вперед, когда услышал первые слова. Наташа обернулась на его движение и одними губами спросила: "Что?" ≈ Он отрицательно помотал головой и откинулся на спинку. Ему стало жарко, и, как всегда, в минуты напряжения кровь отлила от лица┘ строки входили в него, протыкая насквозь, как дротики, специально не отшлифованные, а из занозистого дерева, и застревали в нем так, что вытянуть невозможно┘"Что?" ≈ Наклонилась к нему Наташа. "Тсс┘" ≈ Слава приложил палец к губам и показал глазами на сцену┘ она сидела, не прислоняясь к спинке, и боковым зрением наблюдала за ним┘

Невидимый, невиданный парад

Всегда ведет, гордясь собой, убийца

Под погребальный перезвон наград.

За каждой бляшкою тела и души

И прерванный его стараньем род,

А он, как бы безвинный и послушный,

Счастливым победителем идет.

И вдруг она поняла, что он проговаривает вместе с этим толстеньким на сцене все слова, составляющие строчки и не повторяет за ним, а вместе с ним одновременно┘ это открытие ошеломило ее┘ она в стихах совсем не разбиралась и никогда их не читала, после того, как окончила школу┘ значит, это очень известные стихи, раз он их повторяет┘ но что-то подсказывало ей, что это не так┘

Нам всем спасенья нету от расплаты

За дерзкую гордыню на виду,

За то, что так обмануты солдаты,

И легионы мертвые идут.

┘Она теперь уже следила только за Славой, и ей казалось, что звучат два голоса┘ что его губы тоже шевелятся┘ что он давно знает эти стихи┘ вообще, что он опережает актера, и тот повторяет за ним┘ Слава уже ничего не замечал вокруг. Теперь он весь был там, в этих стихах,. ошеломленный совершенно невероятным стечением обстоятельств┘

И злом перенасыщена веками

Земля его не в силах сохранить,

И недра восстают, снега и камни,

Чтоб под собою нас похоронить.

И звездные соседние уклады

С оглядкою уверенно начать,

Где не посмеют звонкие награды

Убийцу беззастенчиво венчать.

Вдруг именно тем женским чутьем, которое ничем не заменимо ≈ ни разумом, ни привычками ≈ она поняла, что не следует ничего спрашивать и предпринимать... она уже не смотрела на сцену и не слышала, что там происходит, а только следила за ним скошенным едва заметно глазом, и сердце ее так колотилось, что она боялась, что он услышит... ей вдруг представилось, что ряд передних кресел ≈ это бруствер окопа, хотя она никогда не была в окопе, только в кино видела... и вот он с чуть вытянутой вперед шеей так смотрит вперед, что, ≈кажется, пронзает пространство и отодвигает на пути мешающие взгляду предметы... а следом бросится вперед за своим взглядом , и нет силы, которая может его остановить, и нет смерти, которая может ему помешать, он все равно достигнет того, что увидел, потому что впереди то поле жизни, которое ему еще предстоит... то поле ≈ до обрыва вниз, и он непременно одолеет его ползком или в полный рост, но одолеет... так она чувствует... а ей ≈ вслед за ним... и в обрыв бы туда вместе... значит, главное всегда быть готовой и не отставать сильно от него... не отставать... потому что одной ей на этом просматриваемом им поле делать нечего...

Когда все захлопали, и артисты стали выходить на поклоны, он крепко взял ее руку выше локтя, вытолкнул из ряда и только одними губами обозначил: "Пошли..." Голоса не было ≈ во рту так пересохло, что даже язык не ворочался... за углом на улице он прислонился спиной к стене и стоял, не шевелясь...

≈ Что с тобой? ≈ решилась спросить Наташа...

≈ Это... ≈ начал он растягивая буквы... ≈ это "и пораженья от победы... ты сам... ты сам не должен отличать..."

≈ Что? ≈ переспросила она.

≈ Что-то случилось...

≈ Что? ≈ нетерпеливо перебила она. ≈ Скажи, скажи... я дура... я не понимаю... я боюсь...

≈ Я сам боюсь, ≈ он улыбнулся и посмотрел ей в глаза. ≈ У нас есть водка?

≈ Есть...≈ машинально ответила она. Слава пристально смотрел на нее, и именно в это мгновение из-за мечущегося в ее глазах испуга он понял, осознал, что никогда не было у него более преданного друга... человека, которому он мог бы доверить все... и въедливый червячок сожаления ≈ самого хищного и неумолимого чувства ≈ тут же уколол его и шепнул: "Что ж ты, дурак, столько лет не понимал этого... или трусил..." Наташа видела, что он совершенно другой, что он где-то далеко, что она ничего не понимает, и страх чего-то неодолимого, а главное, непонятного парализовывал всю ее... она чувствовала, что дыхание останавливается... и последним усилием, еще смогла произнести сдавленныим голосом: "Скажи, что с тобой?..."

≈ Пошли, ≈ он очнулся и почувствовал, как ей плохо. ≈ Пошли. Ничего, ничего... это мои стихи.... ≈ он слишком долго молчал и не мог больше... и снова прошептал ей в самое ухо, обхватив сзади рукой, ≈ это мои стихи...

По расписанию гастроли театра заканчивались через три дня спектаклем в сельском клубе колхоза-миллионера. Тамошний председатель долго ссорился с начальством, потрясая двумя золотыми звездами Героя, грозил всякий раз, как его начинали зажимать, а это было постоянно.... ездил в центр, отвоевывал, обещал, выполнял... в конце концов, какой-то умный местный начальник решил обратить беду во благо, и стал помогать дерзкому председателю, каждый раз выставляя его потом, как ширму показушной прекрасной жизни... что творилось через три версты, уже было не важно... так оно и шло сначала по району, потом по области, а там и на всю страну стал греметь колхоз... вот и клуб, которому позавидовал бы не только провинциальный театр, а в нем кроме кружков, танцев, лекций и слетов передовиков буквально столичная афиша... и для своих ≈ билеты даром, а для заезжих по столичным же ценам...

Про этого Орлова знали все "борзые", и артисты ехали охотно на гарантированный сбор и шикарные обеды "до" и "после"...

Наташа, как бывалая светская дама, моментально сориентировалась, разузнала об этом расписании... до знаменитого клуба езды было два часа автобусом, даже узнала у кого-то из друзей, где там остановиться... она была уверена, что Слава обязательно должен поехать и выяснить все про свои стихи... она сходила с ума... у нее не укладывалось в голове... "мои стихи"... не мог же он врать! Но, когда он наотрез отказался ехать, такая мысль стала точить ее: "Сболтнул?! А потом неудобно стало..." Он видимо понял, что ее терзает, и тихо приказал: "Садись и молчи". Говорить ему было трудно, даже не оттого, что снова переживал все произносимое и приходящее на память ≈ она была совсем со стороны, родная до невозможности объяснить, но не посвященная ни в его жизнь, ни в его муки... ну, что она, в самом деле, знала о нем? Практически только то, что происходило с ней, а не с ним, когда они были вместе... а он о ней? Точно столько же... но... стихи... она поймет? А он для кого писал? Она что ≈ глупее, тупее, грубее других?... А может быть, так тяжело говорить, потому что она роднее, нужнее, ближе... и нельзя упустить ни полшажочка, чтобы все поняла, чтобы все знала... а, может, не надо ≈ жить, как было... спокойнее... ей спокойнее.. . он то выдержит... он "разведка"... так и положено ему ≈ бродить всю жизнь без места, не засвечиваться и не останавливаться... ни следа, ни зарубки... "Сукин, война кончилась! Нет, ≈ возражал он себе.≈ Нет. Потому что новая идет... Нет"...

Он никуда не поехал. Ни в колхоз. Ни на последний прощальный спектакль в городе... до полночи, как всегда сидел за столом и писал... несколько раз Наташа проходила мимо него, заспанная, в ночной рубахе, и заглядывала через плечо... конечно, букв разобрать не могла, но слова бежали по странице от края до края длинными ровными дорожками... стихи она знала, как выглядят...

После работы она не пошла домой, а поспешила на вокзал... поезд отходил в восемь ноль пять. У пятого вагона она остановилась возле проводника и ждала. Перрон наполнялся медленно. Все обращали внимание на красивую женщину, а те, что входили в вагон, особенно.

≈ Вы едете с нами? ≈ поинтересовался один.

≈ Возможно, если вы мне поможете.

≈ Я готов! Такой женщине!

≈ А вы из театра?

≈ Почти... ≈ ответил входящий и не стал подниматься на подножку вагона.

≈ А мне надо не почти...

≈ Кто же вам нужен? ≈ она внимательно посмотрела на него, соображая, говорить или нет ≈ и решилась.

≈ Мне надо найти автора этой пьесы. Говорят, он здесь.

≈ Да. Говорят. А зачем, если не секрет?

≈ Вот и секрет, ≈ закокетничала Наташа.

≈ Тогда... тогда Автор ≈ это я, ≈ просто сказал мужчина.

≈ Вы?

≈ А что? Не подхожу под ваше представление Автора?.. А в чем дело? ≈ он взял ее под локоть и сделал шаг в сторону...

≈ Я хотела... Вы правда ≈ Автор?

≈ Не знаю, как вас убедить... но правда...

≈ Я хотела узнать... узнать, вы сами написали эти стихи?

≈ Стихи? Почему вы об этом спрашиваете?... про стихи...

≈ Потому что...

≈ Нет. Там в программке указано ≈ стихи неизвестного автора...

≈ И вы правда не знаете, кто он?

≈ Знаете что, ≈ вдруг раздражился Автор...

≈ Не сердитесь, ≈ она остановила его жестом, и он вдруг почувствовал, что эта женщина неспроста пришла к нему.... представил, что этому предшествовало, как она волновалась... приоделась... это же видно...

≈ Я...

≈ Постойте... не надо... я знаю, кто их написал... ≈ Наташа чувствовала, что лицо ее стало белым, а в висках невероятно громко стучал пульс.

≈ Что??? ≈ он оглянулся, сделал еще шаг в сторону, увлекая и ее, потом пристально вгляделся в ее глаза и тихо сказал: ≈ Сейчас. Стойте здесь и никуда, слышите. Я сейчас, ≈ он поставил свой небольшой чемоданчик у ее ног, вспрыгнул на подножку и быстро пошел по коридору мимо раскрытых дверей купе. В одном из них он задержался, тронул в спину Пал Силыча и быстро сказал, не дожидаясь, пока тот обернется: "Остаюсь. Приеду следующим поездом".

≈ С женщиной?

≈ Да, представь. Тане позвони... нет, я лучше сам... и не будь скотом... ≈ он повернулся и пошел к выходу. Пал Силыч небрежно подошел к окну и увидел, как Автор взял под руку красивую женщину и направился с ней к выходу с перрона, ни о чем не разговаривая и даже не глядя в ее сторону, как обычно идут поссорившиеся супруги, понимающие, что все равно им идти вместе.

Стихи

Если движущая сила прогресса ≈ зависть.... то в творчестве единственная побуждающая и питающая энергией материя ≈ интуиция. Об этом удивительном феномене живого написаны трактаты, стихи, философские домыслы, но никто пока не может вывести формулу этого явления. Вообще, очевидно, что самое близкое, даже расположенное внутри нас, поддается изучению куда труднее, чем подводные глуби, межзвездные высоты и внутриатомные дебри.

Но, чтобы не вдаваться в бессмысленные дилетантские рассуждения, которыми итак слишком замусорены и трагически исковерканы мир и его история, представим себе, что и автор пьесы, Автор, и автор стихов ≈ С. Сукин, как это ни покажется парадоксальным, были не только побуждаемы именно этим... нет, не будем называть чувством... именно интуицией, но и, примерно в одно время, поверили в то, что должны пересечься пути их лично с этими выпорхнувшими в мир, или ворвавшимися в жизнь стихами. Автор был убежден, что рано или поздно объявится автор их ≈ живой или мертвый, и он непременно с ним познакомится... лично... или с легендой о нем... так же и Сукин был уверен, что рано или поздно, но стихи его пробьются ≈ пробьются легально или не легально, предстанут широко или пойдут списками, и он, С. Сукин, их автор, непременно встретится с ними.

Автор был уверен, что если бы не эти стихи ≈ никогда бы не написал именно эту пьесу, хотя бы уже потому, что не будь их, этих стихов, он бы просто не стал писать ее... не было предмета... конфликта... драматургии... так же и автор стихов, т.е. С. Сукин знал, что не будь этих стихов, неизвестно почему и даже "за что" помимо его воли вырывающихся из него... вся его жизнь сложилась бы иначе в последние годы, по крайней мере...

Они оба, как в задачке по математике пятого класса, вышли из разных пунктов навстречу друг другу и должны были встретиться, но как большинство учеников всех школ всего мира не понимает смысла заданного и не может определить ни место, ни время их встречи, так и они не знали ни самого условия задачки, ни тем более, значит, и решения. Они просто одновременно и разноместно чувствовали одно и то же, и именно вот это чувствование... именно интуиция, именно она одними ей ведомыми неведомыми путями вела их к сближению ... необъяснимому и неправдоподобному для здравого смысла живущих и совершенно необходимого для творческого продолжения жизни вообще ≈ не только их... вообще! Ибо нельзя нарушать этого поля интуиции, которое многие называют Богом... и проводником этого поля послужила Женщина... можно назвать это провидением, случайностью, или изобрести еще какие-либо объяснения и словесные формулы, суть же совсем в простом: чувствительная женская душа улавливала эти волны интуиции, пронизывающие мир, в тот самый трагический и прекрасный момент, когда душа, очевидно, именно тот сосуд, та безграничная, нежная оболочка, где обитает интуиция, так чрезывычайно чувствительна, когда каждая ласка ≈ счастье, каждое равнодушие ≈ смерть, когда между ними крохотное нитяное пространство, и смена их происходит, может быть, и не тысячи, а миллионы раз на дню, и стоит лишь заменить эту мучительную пору ровным движением по реке жизни, как она эта река, тотчас же обмелеет настолько, что и не понятно станет ≈ течет ли она, и существует ли.

Именно женщина, как главный фокус интуиций, перекрестила и свела их в одно ≈ в одну точку, в одну боль, в один побуждающий к жизни и творчеству импульс...

Все же наступит на земле такое счастливое время, когда научатся управлять Временем. Это не тавтология √ это именно то, что спасет все живое, т.е. сделает его счастливым ≈ избавит от боли и насилия. В конце концов, если задуматься, мы боимся не смерти, не небытия, а двух сопутствующих вещей: первое, самого процесса умирания: боли, угасания, мучений, обязывающей беспомощности.... и второе: забвения, страха не успеть сделать нечто, обеспечивающее нам хоть короткую жизнь после ухода в памяти людей.

Вот научись мы ускорять и замедлять время ≈ избегнем суеты жизни. Видны плоды твоих мук и стараний ≈ включается медленный ход времени. Устал бороться с болью и чувствуешь, что пора уходить ≈ пусти время быстрее...

Но это были мечты от творчества. Расставание двух авторов оказалось не столь трудным, потому что побудило к жизни и того и другого.

Сукин уезжал назад к себе и уже не один. По-другому быть не могло. Эта женщина, про которую Сукин бы сказал: "С ней можно в разведку", если бы такое было вообще возможно в его представлении.

Автор увозил в город двадцать три перебеленных стихотворения. Перебеленных его собственно рукой. Сукин ни для кого не существовал, потому что наотрез отказался открываться.

И время побежало по-разному для них, хотя они мечтали об одном и том же, ≈ побежало по-разному, как положено, являя тем самым суть несправедливости жизни.

***

Вот они, мама, послушай:

Мать Сталина мне жалко.

Кто она?

Принесшая земле

Исчадье ада.

И если есть загробный мир,

Как больно

В проклятье жить,

Как горько сознавать,

Что ведь могла, могла

Не допустить

Его до света белого,

О, Боже!

Не ведая, творим,

Но оттого

Расплата нам не легче...

Жаль мне, жаль...

Так где же справедливость?

Нет ее !

И быть не может,

Если от любви

Добро и зло

Родятся

Равноценно...

≈ Почему ты молчишь?

≈ Ты помнишь, что я сказала тебе, когда ты с мальчишками хотел бежать хоронить его.

≈ Ты тогда спасла меня... ты сказала: "Через мой труп!" Как это случилось, что ты была дома? Ты же такая партийная была, ты должна была идти первой за гробом!?

≈ Перед этим еще ты спросил меня: "Что теперь будет"? И я тебе тоже ответила...

≈ Я помню: "Ничего не будет!"... я все помню, мама... Так почему ты молчишь?

≈ Потому что ничего не будет.

≈ Опять?!

≈ Ты знаешь, на сколько твой стихотворец старше тебя?..

≈ Ну, я понимаю, понимаю..

≈ На сколько, мальчик?

≈ Лет на десять... наверное, не больше...

≈ Больше. На целую войну...

≈ Мама!

≈ Теперь ты понимаешь, почему он не хочет открываться...

≈ Он не верит?

≈ Он знает, кто выиграл эту войну...

≈ Ты упрекаешь меня в наивности, но вспомни, чему меня учила...

≈ Остановись. Не упрекай ты меня ≈ я спасала тебя. Всю жизнь. Не ради твоей благодарности ≈ так устроен мир. Мать должна спасать своего потомка. Когда не было еды и тепла ≈ я валила лес и знала, что завтра накормлю тебя, когда стало еще страшнее, и я боялась каждого сказанного тобой слова, ≈ я спасала тебя... как умела... я никогда не писала стихов...

≈ Мама, ты...

≈ Попробуй стать им, перевоплотись ≈ это и есть твоя работа, для того, чтобы быть собой.

***

Утром он позвонил редактору. Эля сказала: "Лучше не приходи в издательство с серьезным разговором. Совсем невозможно стало. Из-за плеча читают, что на столе лежит┘ встретимся в клубе".

Сегодня мероприятия не было. Цербер дремала у входа и "делала вид", как только слышала шаги ≈ спохватывалась: "граница на замке". Она ненавидела всех: и входящих, и выходящих, и тех, кого имела право не пустить и облаять, и тех, кому следовало бы открыть дверь и поклониться. Ее муж спивался здесь, у них на глазах. Он начал это сразу же, как только стал "подающим надежды" после "совещания молодых литераторов", потом, вытянутый из своей провинциальной среды, "талантливым молодым", потом просто талантливым┘выпустил две книжки, получил квартиру, диплом в институте, потом место редактора, а дальше как-то, несмотря на взаимообразность редакторского печатания (ты меня в своем издательстве ≈ я тебя в своем) стало нечем козырять. Молодость ушла. Рукописи годами лежали и не проталкивались даже с помощью друзей и водки. Критики вовсе молчали. Цензура тоже не имела претензий. Ворчало только партбюро, призывая не ронять моральный облик писателя. В командировки не посылали. Заказов не было. Друзей в связи с отсутствием гонораров и, стало быть, поводов для праздников тоже поубавилось. Сильно поубавилось. Он все еще хорохорился и суетился, но┘ когда умер, не дотянув до первого юбилея, выяснилось, что и хоронить будут не по первой категории, и не по второй. Кроме небольших долгов (никто ему не давал ≈ не подо что было) осталась гора исписанной бумаги┘ Архив, конечно, но┘ никому не нужный. Она из домохозяек перебралась, устроилась с большим трудом, в библиотеку ≈ ее пожалели: вдова, фамилия была когда-то на подъеме ≈ его еще не совсем забыли. У нее там ничего не получилось ≈ вот и поставили на страже этого "святого" места. Потому и злилась, что многие из его собутыльников и тоже прошедших все ступени, были живы┘ и жены их посещали здешние посиделки, вязали, сплетничали в парикмахерской и постоянно ходили лечить зубы и проверять давление в "свою" поликлинику┘ а она, вдова с провинциальным говором, в поношеном, немодном, без новых публикаций подававшего некогда┘ молодого и талантливого, без казеной дачи и с рухнувшими надеждами. С молодости ей хотелось светской жизни, пропуска туда, где без него, этого пропуска, нельзя, ≈ ателье для избранных, домик на месяц на берегу моря в Доме творчества, жизнь среди знаменитостей┘и небрежные посильные фразы: "Знаешь, вчера у нас в клубе┘" или: "Представляешь, что вчера выкинул этот дурак на редколлегии┘"

Она исходила завистью и злобой. Ко всем. Ко всему свету, не предоставившему ей достойного места жены известного писателя┘

Автору пришлось долго объяснять, кто такая входящая и протягивающая ему руку женщина, не обращающая никого внимания на ее запреты и протесты. Слово редактор и название издательства вдруг как-то магически подействовало на Цербера, и она успокоилась┘

Они спустились вниз на два пролета, уселись за круглый столик. Но разговор никак не получался, все где-то далеко ≈ вокруг общих знакомых и книг этих знакомых┘ она не знала, что за серьезный разговор ей предстоял. Он никак не мог набраться духа, чтобы сказать ей.

Собственно говоря, шансы на то, что она сможет ему помочь, были так ничтожны, что, может, и не следовало ставить ее в трудное положение┘. даже неудобное, хотя они были друзьями и доверяли друг другу. Но, кроме всего прочего, его (хотя он, вероятно, и не формулировал этого) толкал стыд, сознание несправедливости ко всему сейчас происходящему, в чем он был непосредственно задействован.

Получалось так, что спектакль, который собирались выдвинуть на самую высокую премию и за постановку, и за исполнение, и за пьесу ≈ весь держался на человеке никому не известном, со странным социальным статусом, не имеющим вроде бы никакого отношения к писательству, драматургии и т.д... это априори по мнению официальных властей. Никто же, на самом деле, этого не знал. Он тоже мог молчать, но┘ выходило тогда, что он присвоил чужие стихи, и на этом все они построили такой дворец! Не будь стихов ≈ не было бы пьесы, а, значит, и спектакля ≈ ничего бы не было! Не будь стихов "НЕИЗВЕСТНОГО ПОЭТА". Ему они все уже обязаны, и еще хотят воспользоваться дальше его творчеством, ничем не отблагодарив, по сути, не воздав должное, не соблюдая никакие нормы: ни человеческие, ни авторские, ни юридические!

Он не знал, с чего начать, но знал точно: без того, чтобы объявить авторство поэта, он не может не только говорить, что это его пьеса, но писать дальше и... жить дальше... он должен был теперь любыми способами сделать невозможное: опубликовать его стихи. Обнародовать. Объявить о поэте публично. Поставить его имя в афишу, в договор, в списки на премию, если дадут... он представлял, на что идет ≈ все ополчатся на него. Театр. Режиссер. Райком. Власть. Союз писателей. ТАКИЕ стихи ≈ не издадут. Он-то это хорошо знал, но... другого пути не было. Ситуация, что называется, безвыходная. Звучит пошло ≈ по сути: единственно точно.

Поэтому он так колебался ≈ не знал, как начать разговор с человеком, которому, конечно, доверял, и который, как он представлял себе, был точно такого же мнения... зачем же ему этот разговор? Затем, что молчать больше нельзя. И, если не удастся опубликовать стихи официально, они должны появиться в списках, на руках людей ≈ они должны жить. Он стал заложником этих стихов. Если они уходили опять в подполье ≈ он должен был исчезнуть из литературы. Может быть, из жизни.

Он еще ничего не сказал и Тане. Это тоже был шаг не из легких ≈ неизвестно, как она отреагирует на все, что он придумал, затеял... он сам не знал, как сказать...

Порой он начинал злиться, что сам автор и в ус не дует. "Гений, ≈ злился он, ≈ написал и все. Живет себе с красивой женщиной и в ус не дует ≈ пописывает и попивает, наверное... тоже удобно! Черт с ней с историей и с литературой ≈ я вот написал, а вы там, в центре, крутитесь, как хотите. Мне, мол, что! Я не поэт, не писатель, нигде не член ≈ и хрен с вами!.."

Но это быстро проходило ≈ это раздражение на секунду. Он понимал, что "там" ≈ настоящее. И если он тоже "настоящее" (а он именно так и считал), то сделает все, что может, и не может ≈ тоже┘ А иначе он ≈ не настоящее ≈ вот, что его побуждало! Он сам с собой выяснял, что это было: восхищение талантом другого, зависть, дань справедливости, сострадание... ≈ ассортимент богатый... но он знал, что для того, чтобы ему самому остаться в мире ≈ он должен сделать все, что может для этого человека. Нет. Не так. Для этих стихов. Нет, опять не так. Для себя! Черт с ними со всеми ≈ ничего не надо ≈ только обнародовать эти стихи. Выходило ≈ ему это больше всех надо!.. так выходило, потому что так было на самом деле.

Когда он начал говорить, время полетело, потеряв меру протяженности. В накуренном буфете в углу за столиком, где они сидели, голова разболелась, приходилось то и дело здороваться и отбиваться от искавших место знакомых, произнося намеренно сверхлюбезно: "Старик, пожалуйста, у нас серьезный разговор ", ≈ и человек с ароматной чашечкой в руке (все знали, что здесь варят прекрасный кофе) отходил... но так трудно и так издалека приходилось начинать все новые и новые нити рассказываемой истории, чтобы объяснить что-то, так трудно они связывались ≈ это была мучительная работа. Записать бы все, что он наговорил (да еще как: темпераментно и ладно) ≈ готовый роман. Целая жизнь в один вечер ≈ это было невозможно... она уже запротестовала, но не спрашивала, зачем и почему он все это ей, грубо говоря, вывалил...

Если бы она спросила, он бы тут же ушел. Вряд ли бы, потом, когда-нибудь вернулся. Он об этом и не подумал. Она, если и подумала, то не подала виду, не то что не спросила... "Если бы я умела писать, я бы просто такой роман написала ≈ его и писать не надо ≈ записать: он готов уже". Вот и все, что она подумала, и он почувствовал это интуитивно, когда их одинаковые мысли вспыхнули и пересеклись.

Они уходили, когда уже притушили главный свет. При выходе Гортензия Васильевна (ему казалось, что ее так зовут, а, может, Гликерия Гортензьевна) вдруг заулыбалась им, встала даже со своего просиженного кресла и пыталась предупредительно открыть дверь:

≈ Простите, пожалуйста, ≈ вдруг заговорила она тишайшим голосом, ≈ вы ведь в издательстве работаете, Эля Григорьевна? ≈ и, не дожидаясь ответа, продолжила, буквально сгибаясь подобострастно, отчего ее щеки нелепо отвисли, ≈ Мой муж, Смирнов Борис Васильевич, умер пять лет назад... остались рукописи... я не могла бы...

≈ Я... думаю: да... конечно, ≈ добавила она поспешно, увидев страшный испуг в глазах стоявшей перед ней женщины, ≈ пожалуйста, приносите... можете по почте...

≈ Огромное спасибо, огромное вам спасибо!

≈ Ну, что вы, ≈ смутилась Эля. ≈ Приносите, приносите... ≈ тяжелая парадная дверь захлопнулась за ними. Он подумал: раз уж роман, далее следует абзац и строка: "Начинался новый период борьбы". Он даже улыбнулся ≈ слава Богу, юмор я еще не потерял и сдох бы от такой пошлятины, словно проглотил кусок бледной поганки. Он даже крякнул и сплюнул...

≈ Вот наш зеленый огонек... ≈ сказал он Эле, ≈ и не спорь...тебе в такую даль добираться┘ когда у меня не будет, приду за трешкой. Все же у тебя стабильная зарплата...

В те времена умение читать между строк и вписывать смысл между строк ≈ считалось высшим умением. Крастота строки и высота стиля госпожи Фразы были явно на втором месте. Поэтому начинали газету читать с последней страницы ≈ с юмора, поэтому хорошо было ставить на театре классику и вытаскивать с помощью невероятных режиссерских уловок такой смысл из пьесы автора, о котором он и не предполагал... Фигаро вырастал до размеров энциклопедиста, купцы Островского буквально обсуждали сегодняшний день колхозной деревни, а в стихах Де Габриак искали ответов на вчерашнее постановление ЦК. "Что ты этим хотел сказать?" ≈ была привычная реплика редактора. А композитор, принесший свое хоровое произведение на рассмотрение редсовета и рассказывающий о нем, прежде, чем исполнить хоровую партитуру на рояле или включить магнитофон с записью, чтобы отмести вопросы "по тексту", предупреждал, что стихи, которые он использовал, ( это в качестве самого веского аргумента) "Напечатаны в "Правде" и точно указывал дату, чтобы любой мог удостовериться и не смел сказать, что они никуда не годятся ≈ поскольку напечатаны аж в "Правде". Ну, кто поднимет голос┘

В это незабываемое время огромный штат людей круглосуточно слушал радиопередачи! По всем программам! То же самое с телепередачами ≈ по всей стране, по всем провинциальным программам, не говоря уж о центральных. Потом писались отчеты о прослушанном ≈ каждом дне! Ни одна оплошность, оговорка и незапланированная улыбка у микрофона и телекамеры не могли пройти мимо недремлющего ухо-ока!

Это было время расцвета эзоповщины, что, надо сказать, для профессионалов имело побочный эффект ≈ совершенно неожиданный и прекрасный ≈ оттачивалась фраза! Вырабатывался стиль точный, емкий, плотный, строка, в которую не то что лишнее слово, а именно лишняя буква и интонация проникнуть не могли. Это на таможне можно было незаметно подсунуть в карман неугодному пакетик наркотика и потом обвинить его и задержать. А фраза, строка были сработаны с таким мастерством, что в "ведомствах" не было умельцев, способных исковеркать ее незаметно , чтобы подставить автора. Автор господствовал несмотря ни на что!

Поэт писал: "У верблюда два горба, потому что жизнь борьба"! В детском стихотворении! И его мгновенно подхватывала вся страна ≈ за этим стоял (для того, кто жил в этой стране) целый огромный роман! И недаром классик говорил, что теперь романы надо писать так, чтобы входя на эскалатор метро начинать его, а сходя с последней ступеньки ≈ заканчивать читать. И это само по себе ≈ уже было романом. За этим столько стояло! ! ! Значит, можно его сохранить в памяти дословно, и никакая сволочь при обыске не сумеет забрать рукопись, значит, можно его устно передать из уст в уста, и он будет жить, значит, можно... не вдаваясь больше в технологию, скажем спасибо идеологии не только в кавычках ≈ они нас заставляли писать так, что ремесло вытачивало безупречную форму, защищавшую от любых нападок, не ржавевшую под злобным слюноизвержением власти. Авторы самовыражались в детских стихах, переводах, иллюстрациях, непрограммных музыкальных произведениях... авторы искали пространства существования Духа, и они, несомненно, победили самый тупой и беспощадный режим.

Автор пошел по редакциям, и начала действовать безотказная система защиты. Совершенно необязательно было обострять конфликт с диссидентствующими, можно было сложной системой оттяжек влиять на время, терпение и психику. Сначала рукопись можно было отложить до появления нового плана (старый забит на шесть лет вперед), бумаги, которой всегда не хватало, окончания переустройства издательства┘ можно было отдать ее затем рецензенту на "внутреннюю рецензию", которая писалась очень долго, потому что тот заболел, запил, уехал в загранкомандировку, заканчивает крупную работу, а тогда┘ и т.д. Передать же другому рецензенту неудобно, потому что первый обидится, а они (издательство) им очень дорожат ≈ авторитет, хороший писатель, с именем, если даст положительный отзыв ≈ хорошо для рукописи┘ а когда рецензия через год, может быть, все же появлялась, рукопись следовало опять отдать на рецензию, потому что их (рецензий) необходимо для нормального прохождения рукописи ≈ две┘

А "за время пути собака могла подрасти", как писал классик┘ кто знает, что будет через два года┘ умрет автор, кончится терпение и он заберет рукопись, а может, пробьется в другом месте, тогда и тут пустить не грех┘ расчет на честного редактора был минимальным ≈ решали все "наверху" ≈ Главный редактор и директор, которые не будут связываться ≈ зачем им это?! Наивно ожидать другого ≈ безопаснее переиздать классика! Решают наверху, в Комитете по печати или Госбезопасности √ не имеет значения┘ или в недоступных, оглушенных властью и ковровыми дорожками, кабинетах на Старой площади┘ ≈ нигде не решают. Ибо: Зачем? Разве мало уже стихов написано!? Мало Пушкина, Лермонтова, Есенина и даже Пастернака и Ахматовой┘

Надо было обладать волей, удерживающей от бросания на бетонную стену с целью разбить себе голову и больше не жить в этом ирреальном кошмарном свете, где тени искажают натуру и заполняют пространство с плотностью ≈ до невозможности дышать, не имея при этом физической плотности. Они неуязвимы именно потому, что тени √ только непонятно чего, в силу неохватности всепроникаемости их оболочки, образа, темноты┘

Таня спокойно отреагировала на его задумку.

Вечером, когда зашел об этом разговор, она вдруг поднялась, тряхнула своей рыжей гривой и вышла из кухни. Он замолчал и мучительно определял, чем мог ее обидеть, и уже хотел последовать за ней, но обернулся к двери совершенно интуитивно и увидел ее в маске, шутовском колпаке и с большой перчаточной куклой шута на левой руке точно в таком же колпаке... он отропело смотрел на нее не в силах так быстро переключиться и помочь ей в игре. Тогда она тихонько запела:

Знает каждый правду тут

Только вслух не скажет,

Правдой нынче только шут

Целый мир уважит...

Мелодия сразу перенесла его в его собственную пьесу, перед глазами возникла картинка спектакля... он уже был там... внутри действия...

Просто смелым быть шутом,

Если знаешь, что потом?

Да, да, просто смелым быть шутом,

Если знаешь, что потом...

И она, теперь Шут, делая вид, что разговаривает с куклой, продолжила: ≈ А мы не знаем, что потом,и потому нам вовсе не просто быть шутом...

И тут он включился в игру.

≈ Я звал принца. Разве ты принц, дурак?

ШУТ. Конечно. Я принц шутов.

ОН. Ты от скромности не умрешь. Но почему бы тебе тогда не называться королем шутов?

ШУТ. Потому что король шутов ≈ вот он (поднимает куклу). А я его дитя. Следовательно, я принц.

ОН. Почему же он король шутов, дурак?

ШУТ. Он обычно молчит. Если шут молчит, значит, он самый умный шут изо всех шутов.

ОН. Не понял?

ШУТ. Потому что наши шутки нас до добра не доводят.

Вот так остришь, остришь и доостришься до чего-нибудь остренького, (проводит рукой по горлу, по шее. Поет).

У бывалого шута

песенка простая:

все, что можно ≈ неспроста,

отчего ≈ не знаю!

Просто смелым быть шутом

если знаешь, что потом.

И не пробуйте никто

вы в шута рядиться,

чтобы жизнь прожить шутом,

надо им родиться!

Как же ты мог забыть? Ты же сам написал об этом!

ОН. Верно, верно! Ты верный друг...

ШУТ. (кукле ШУТА) Споем?

КУКЛА ШУТА. Нет. О верности ≈ это уже другая песня. Лучше помолчать...

Он кинулся целовать ее, почувствовал, как слезы выступили сами собой, и он ничего не может поделать. "Вот это, наверное, и есть счастье, ≈ словно услышал он свой же голос ... ≈ Только страшно.... когда есть, ≈ есть что терять".

≈ Не ходи к ним больше, ≈ добавила она, снимая маску и кладя вместе с куклой на стул. ≈ Не надо... ≈ он смотрел на Куклу Шута, лежащую на боку, потом на свою Татьяну, преобразившуюся из Шута, и внутри его все ликовало. "Сколько раз на дню можно пережить смену настроений и не умереть от того, что сердце запутается, как ему биться в данную секунду!?."

Больше он никого не посвящал в предпринимаемые им шаги, но когда рукопись стали мурыжить везде: и в журналах, и в издательстве, когда мелкие литературные клерки в редакциях стали подчеркивать строчки, рифмы, цепляться к мелочам и сомневаться, стоит ли это вообще печатать из-за качества и идейной позиции┘ он дал стихи почитать некоторым друзьям, якобы для проверки своего мнения ≈ "на внутреннюю рецензию"┘

Через несколько недель ему позвонил Павел Васильевич, с которым давно не виделись, ≈ совместная работа была закончена. Пьеса шла на сцене. Пресса ≈ прекрасная. Впереди Юбилей, значит, очевидно, Премия, Звание и т.д.

≈ Давай встретимся, надо поговорить! √ Предложил Павел Васильевич.

≈ Что-нибудь случилось?

≈ Нет.

≈ Так говори!..

≈ Это не телефонный разговор┘

≈ Хорошо, ≈ усмехнулся Автор. ≈ Татьяна уже вторую неделю не готовит ≈ у нее сдача спектакля, так что на нейтральной почве.

≈ Годится. Может, в театре?

≈ Буду в семь┘

На столе режиссера лежали разложенные по листочкам стихи Сукина. Автор сразу узнал их по бумаге, перегибам и шрифту Светкиной машинки┘ да просто интуитивно, прежде всего┘

≈ Зачем ты это делаешь? ≈ без перехода спросил Павел Васильевич, кивая на стол и пожимая руку Автору.

≈ Что?

≈ Ты раньше понимал меня без объяснений┘

≈ Я и сейчас понял. Хочу чтобы ты сформулировал, ≈ Долгое молчание заполнило кабинет┘ ≈ Не можешь. Потому что я ничего не делаю. ТАКОГО. Ничего не делаю такого┘ человек написал стихи ≈ я их хочу опубликовать┘ это нормально.

≈ Ты его знаешь? Видел? Где ты взял эти стихи? Кто он тебе?┘ ≈ Автор долгим и медленным взглядом осматривал помещение┘

≈ Ты же сказал, что это не телефонный разговор┘ а посадил меня около телефонного аппарата┘ ты что, думаешь нас сейчас двое?.. Тогда я скажу тебе при свидетелях ≈ он кивнул на черный аппарат на столе: автора этих стихов никогда не видел, стихи его можешь найти в редакции любого толстого журнала и в издательствах, пришли, говорят, по почте, может, он вообще не существует, как Шекспир, но поскольку я писатель, то хочу помочь молодому товарищу ≈ это великая традиция руской литературы┘

≈ А откуда же ты, писатель, знаешь, что он молодой? ≈ прицепился огорченный и сбитый с толку Режиссер. Разговор явно не получался┘

≈ Конечно, молодой┘ писатель┘ он же раньше не публиковался. Только стал в свет выходить┘значит, молодой┘

≈ Это как-то связано с той женщиной? ≈ уже другим голосом и будто по-товарищески интимно сказал Пал Силыч и стал шарить в шкафу за свернутыми рулоном афишами┘ ≈ что-то фальшивое послышалось Автору в вопросе Пал Силыча┘ не о женщине он спрашивал┘ уж не подписался ли он в определенном ведомстве ≈ подумал он┘и вслух произнес наивно небрежно:

≈ Какой?

≈ Какой, какой? Ну, той, на вокзале┘

≈ Тебе везде мерещатся бабы! ≈ отмахнулся Автор.

≈ Не бойся, я не трепач!

≈ Этого не хватало, ≈ уверил его Автор.

≈ Давай махнем, ≈ Пал Силыч откупорил бутылку коньяка. ≈ Столько вместе прожито. Давай махнем. ≈ Он налил понемногу в чайные чашки┘ ≈ Не верю, что ты меня на его сомнительную славу променяешь┘

≈ Ты все неправильно воспринимаешь ≈ никого и ни на что я не меняю ≈ это совсем о другом┘ ≈ он решил теперь твердо не приоткрывать ни одного уголка своему другу.

≈ Я-то правильно. Ты вот не предвидишь, что делаешь: ставишь нас всех под удар. Ты же не дурак, и в стихах разбираешься, слава Богу, не чета многим┘

≈ Не чета┘ ≈ повторил Автор.

≈ Что же ты не понимаешь, что будет, если узнают, какие стихи пишет тот, чьи стихи в этом спектакле?!

≈ В огороде бузина┘

≈ Нет, ≈ перебил его режиссер. ≈ Нет. Уверяю тебя┘ все посыплется. Все. Ты своим доброхотством испортишь все, что мы выстроили┘

≈ На его стихах! Понимаешь? На его! А его самого отпихнули┘ а если его не печатают, тебя это не волнует┘ кто он, где он, почему не открывается┘ у тебя есть ответы? Я не знаю ни одного! А ты?

≈ Это уже серьезно, ≈ начал сердиться Павел Васильевич. ≈ Значит, ты можешь из-за какого-то незнакомого человека поставить под удар столько людей? С которыми работал, дружил даже...

≈ Во-первых, не из-за человека, а из-за стихов, во вторых, что значит, поставить под удар?

≈ Что? Уже интересуются, кто это распространяет эти вот листки, кто такой этот автор┘

≈ Ты то откуда знаешь? А?

≈ Не знал бы ≈ не стал бы бить тревогу┘

≈ Уж не от той ли бабенки, что спектакль принимала┘ не хочу говорить ее имени┘

≈ Осторожней┘ ≈ вдруг зарычал Пал Силыч.

≈ Знаешь, что я тебе скажу?.. Послушай себе на пользу: ты никогда не умел найти ту линию, что отделяет сцену от жизни┘ ты всегда наступал на рампу┘ это тебе внушили, что театр ≈ это жизнь в комнате с прозрачной стеной┘ знаешь для чего? Чтобы за тобой следить удобнее было ≈ понял, дурак? А мой театр совсем другой. В нем все стены на месте, и все десять заповедей еще не растоптаны, понял? И телефон свой на хрен выбрось, когда меня приглашаешь для не телефонного разговора, понял? ≈ Пал Силыч пытался вставить слово. ≈ И не перебивай┘ я сейчас уйду┘ и поверь мне, сделаю все, для того чтобы эти стихи до людей дошли. Все! Понял. Потому что иначе жить невозможно ≈ нельзя сидеть на двух стульях, молиться двум идолам, верить в несуществующее и раскрывать душу специально для того, чтобы в нее плевали. Все .

≈ Погоди. Не уходи так. Я говно ≈ ладно. Ты всегда был талантливее, удачливее, образованнее┘

≈ Не хочу. Понял. Прекрати свой понос┘ оставайся при своих┘ и поверь┘ наступит день, когда вспомнишь этот разговор с большим сожалением. Дуэт предполагает слияние тембров голосов, а не нот. Когда сливаются ноты ≈ это унисон┘ запомни┘ а у меня вечное соло. Все .

И он ушел.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"