Проэзия
21 июля 2008

Не плюйте в урны. Пригодится. Пока не вам, читатель, я надеюсь. Но люди с большими черными мешками проходят и собирают банки-бутылки, чтобы вы понимаете.

Мы тут, демократы хреновы, учинили сами знаете что. Что именно, всякий называет по-своему. Вот что вы знаете-понимаете, то и учинили.

Но, во всяком случае, это завоевание. А за завоевателями идут крысы. Зовут их, подпустим трошки риторики, Бедность, Разруха, Распад. И вот осколки этого рападения вечерком собираются в своих дворницких и стройщицких куртках на аллейках и вcпоминают, какие они были знатные хлопкоробы, бахчеводы, нанизыватели шашлыков и лепщики кизячных кирпичей. Теперь они в услужении у большого феодала со знатным именем Москва. Перемена жизни бармандай.

Да, я забыл представиться. Я вампир. Энергетический вапм. Поэтому, я давно за собой заметил, люблю места, где много энергии. Лавочки, например, выбираю не в а тихом садочке, зеленом куточке, а где движение -- то есть сила. Совсем хорошо мне и приятно, когда ангелы в черном в бреющем полете на черных мотоциклах тянутся на свой шабаш. Особо продвинутые встают, как кобра на хвост, на заднее колесо и так дуют на место сбора.

У некоторых за спиною девки в черных штанах.

Тут я и вовсе ликую.

Собаки тянут хозяев и хозяек на шпацирку. Они любят подбежать и ткнуться носом в штанину. И если ты пахучий дворник или бомж, или поддавши, или дома у вас кошка, пес мотает башкой и издает "фу".

Поговорим о животной силе. Давным-давно, когда Лейбниц со Спинозой были молодые, наука рассуждала о теплороде со своих дубовых кафедр. И она, наука, говорила о сем предмете хорошо, вдохновенно; и чуть позже с таким же огнем в очах поведала, что это, мол, заблуждение, и теплорода нет. В ней, в науке -- чисто как в армии: если чего скажут -- не спеши верить и исполнять -- будет команда отставить.

Нет теплорода. А я так думаю, что есть. И в этом легко убедиться, есть у вас под рукой существует какой-нибудь животный. Кот, например, или щен. Берешь его, подлеца, и прижимаешь к душе. И совершается обмен теплом. И будто бы даже нарушается скучный закон "дважды два четыре". Потому как явно шесть или даже восемь, если замереть на подольше и ничто не отвлекает. Или, точнее, так: ты другу животному отдаешь два живых джоуля, а получаешь три-четыре, и у тебя оказывается шесть. Ты возвращаешь сколько-то, и в твоем прибытке уже восемь. И тепло делается, как от второй рюмки, честное слово. Да что я говорю -- вы и сами все это знаете.

Лучше мы потолкуем о святом искусстве. Не давным-давно, а вовсе даже недавно

литература, например, была большая-пребольшая. Такая большая, что Дикатор, чтобы избыть бессонницу (а у диктаторов всегда бессонница), читал ее, голубушку, по ночам, а с утра назначались премии, ордена или секим-башка. Иногда он, отец родной, любил это ниспосылать одно вослед другому. Это он прикалывался.

И литература от такого к себе внимания возрастала, крепла. Самые большие дубы поднимались столь высоко, что им было видно лучезарное грядущее.

Но даже самая злейшая пародия на это самое грядущее завтра не смогла просигналить нам, что такое грядет.

Пришла свобода. Она, черт бы ее побрал, любит самовыражаться. Хлебом ее не корми, а дай выразиться. Сначала, как австралийские кролики, расплодились девушки и тетки с тетрадками стихов. Тетрадки напечатали. И стихи перестались читаться. Потом пришла хана и прозе -- девки другой формации, мужички им под пару стали катать дамские романы и детективы -- и привет.

О, святое искусство, прощай, тонкое оружие. "Молчите, проклятые книги". И все такие прочие фишки-мульки, которыми поэты (а у них тоже вечная бессонница) бросались во тьму, дали там, во тьме, много, много плода.

Но это бы ладно. Кастальский ключ "святого искусства" время многажды засыпало песком своим и он, ключ то есть, снова пробивался. Любит этот источник бить шибко и чисто перед смутами и во время больших сдвигов, когда и кровь хлещет фонтанами, к слову сказать.

А тут языку приходит каюк. То есть еще не вечер, конечно. Еще можно хоть матюжком пульнуть, хоть тонких ядов и разных стилизов подпустить для украшения слога.

И все на родном, родимом. Но адресочки уже набираем на латинице-вражине, слов все больше берем из языка, которого нет, но его понимает Компьютерра. Язык -- зык пространства-времени, тусуется на ничьих и всехных просторах инета. Он снова дитя и нравится ему быть дитём продвинутым и неразумным.

Когда-то слова творились за поеданием мамонта и распахиванием первых делянок. Теперь - при бледном свете экрана.

Может, и не грядут еще последние времена, но древняя толща их - точно кончилась, и

мы все уже по ту сторону - только понять бы - чего именно? Зла и добра?

Если так, то тогда нас нет совсем.

Но мы все же есть. Тут. А за нами, как тополиный пух за лихим детским великом -- прошедшее.

Как пух или тени. Поэзия, глупая дура, еще любит сравнить их с осенними листьями. Как будто листья весенние, летние в полной своей власти хлорофилла или зимние листья-сиротки

исчезают из настоящего как-нибудь иначе, складываются в какой-нибудь другой ящик, а не в тот без дна и покрышки, где все и всё. Просто осенние любят быть нарядными. Вот несется к тебе такая осиновая либо кленовая красота, перед самым лицом делает вольт -- и чирк по душе нежным надрезом. Делается больно, сладко, грустно.

Тени званые и незваные, милые и постылые, стыдные, обидные, лучшие редкие, крадутся за тобой, и как "парень, дай закурить" идут навстречу те, которых забыл да и знать бы не знал вовсе.

Они, тени, бесплотны и потому живучи. Как тэги, они тянут за собой всякие смыслы, от которых бросает то в жар, то в холод. Только что ты был теплохладен, и вдруг делаешься холоден и горяч разом. И прошлое вдруг стало подлиннее настоящего, и ты кричишь и скалишься как сумасщедший.

А далеко поверх меня, смеркающихся тополей и домов, поверх Города высотные бури

начинают свой вечерний спектакль. Я вижу, как дозор высотных самолетов сверкает

кабинными стеклами на развороте, и инверсионные следы от их раскаленных турбин

закручиваются страшным высотным ветром в кокетливые вензеля.

Это к перемене погоды.

О том же говорит и грозный кармин зари сквозь черные ветви и листья. А поверх кармина хладная лазурь, а еще выше -- синь, а далее, уже до самых дальних далей и высей -- тьма.

Небо горит как витражи храма, и если это музыка, то - Игоганн Себастиан Бах.

Но Город ревнует к блеску и славе небес и зажигает своё. Огненным павлином раскрылось казино, долговязые девы в черных трусиках неподвижно гуляют в громадах витрин, гастроном подсвечивает изобилие выпивки и снеди, всамделишные леди сидят в окнах парикмахерской, и только окна банка в забралах жалюзи. Словно бы там творится что-то страшное, стыдное.

Звезды на небе и огни ночных больших улиц говорят об одном: справедливость есть на свете. Казино роскошно бросает в толпу монеты огней, пульсирующих, как щупальца осьминога. Это щедрая сдача -- на радость всем. И весь Город -- как веселый мот, не боящийся обнищать. Огни и ярмарка витрин принадлежат все прохожим поровну. Разве что поэтам больше остальных.

Про звезды с Луной и говорить нечего.

Холодрыга

Нас опять обманули.

По радио весь вечер обещали ясно и тепло -- а с утра ты за окно хоть не гляди совсем, такая там дрянь.

До магазина и то добраться геройский поступок. Но в жизни всегда есть место подвигу.

Где-то над Атлантикой циклон с антициклоном сцепили свои циклопические шестеренки -- река ветра повернула в другую сторону и запасы тепла разменялись на мелкий холодный мусор снега, притворяющегося дождем. Он, падла, должен был пролиться на Майами с Калифорнией, а вместо этого по полной отоварил среднерусскую равнину и населенный пункт Москва.

Ветер машет, как слон ушами, щитами рекламы и рвет ее прочь -- правильно считаю делает.

Тэкс. Мы не виноваты. Это метеорология виновата. Но после первой-второй мысли выстраиваются в положительный ряд.

Не сразу. Водка тем, сволочь милая, хороша, что сперва ты страдаешь, принимая, и спирает твое дыхание, как от прыжка в ледяную воду. Потом слушаешь себя в районе пупа -- и наступает катарсис, ради которого и стоить пить.

Или, может быть, жить. И ты слышишь свою душу, такую большую и теплую.

То есть ты получаешь радость через страдание, как и положено православному христианину.

Потому народ наш и выбрал этот напиток из всех и сделал своей суженой.

Ветер воет во вьюшку, хоть вьюшки в доме нету, как нет и печи. Но не в радиаторы же он дует и свистит? Однако, это именно так. Дует. Свистит, как разбойник.

Полвзгляда в окно выявил, что непогода немного попритихла, словно злые ветры и дождеснег тоже приняли по чуть-чуть и склонились в мир и лад. Только соседский ханыга качается во дворе как ванка-встанька. Относительно ханыги мы трезвы, относительно ни в одном глазу пьяноваты. Все относительно, и вообще ∑ = mc² . Следовательно, мы сгоняли.

Не так уж и прытко сгоняли. Благорастворение внутри и снаружи умеряли пустую прыть, свойственную обычно первой ходке.

Купы деревьев, исполнены молодой мытой листвы, сверкали как дорогие бутыли за стойкою бара. То, чему надлежит быть черным, влажно чернело, зелёное -- зеленело истово. А надо всем летала сиреневая дымка, и она сулила теплый завтра денёк. Хорошо дышать после курева на кухне. И курить тоже хорошо.

Узловатое древо жизни куда милее, когда оно овито хмелем. И то, что мы мелем друг дружке, все умно и тонко и по делу. И всяк брат, кто не сестра.

А я уж какой год не знаю -- может, это так и правда, что все братья, а не наутро, когда не хочется вспоминать что ты там бухтел. Может, мы не умнеем наутро, а стыдимся добрых чувств и откровенностей, а?

До пришлых баб в застолье я не охоч. Тут надо объясниться.

Объясняю. Попробуйте положить на стол револьвер (а у всех есть свои тараканы и свой револьвер) и как ни в чем ни бывало продолжать разговор. Не получится. Никто не желает "медленно взвести курок" но только о нем -- вороненом, красивом будете думать и коситься.

Так же и женщина в теплой компании. Даже если она приятная не во всех отношениях, но и того что женщина достаточно, чтобы взвелся курок. И вот уж вы оттопырили локоть, и немедленно возжелали выпить из туфельки и прочее. И серьезным темам кранты.

Впрочем, зато кучерявые тосты выпрыгивают, как черт из табакерки, а под хорошее словцо и опрокинуть приятно. Так что всё относительно.

Всё и все. Впрочем, это уже говорилось.

Пятно света, в котором пребывает хмельное сознание, после энной плепорции сжимается, и ты базаришь уже изо тьмы. Это сигнал что хватит. В тропических извивах дыма всё и все плавают тоже как дым.

Вы тут оставайтесь, а я пошёл. Мне до Коломенского.

Коломенское

- Что пить будем?

Дама законно пожелала вина, и тот из нас, кто в нашей компании с слыл и был знатоком букетов, изготовился радовать своими познаниями. Главное, по его словам, помнить, какой был там год -- солнечный или не очень, ибо лоза, это ежу понятно, пьет солнце и дает или не дает особенный аромат и много чего еще знал наш сомелье.

- Над всей Испанией безоблачное небо -- на миг проснулся автор этого сказания, который уже принял, и ему было все равно чем добавлять, потому он в меню и не заглядывал.

- Ты молчи. Мы итальянское выбираем.

Советую из провинции Тарррантино, -- не унимался поддавший.

- Какая погода стояла в дветысячипятом году в провинции Тарантино? -- Со светскою улыбкою спросила винолюбивая дама.

Официантке сделалось совсем скучно, и блокнотик нырнул в передничек, с утра еще чистый. "Закажут шашлык и водку, но сначала покуражиться ведь надо.

Интеллиго гребаное. А ноги болят стоять тут перед придурками."

- Знаете что, дешшка, принесите нам графинчик кристалловской и по бараньему.

Ждать полчаса, -- и дама, быв не только светской, но и богобоязненной, отпросилась в близкий отсюда храм -- " только приложиться". С наставлением не опаздывать к умножению новых, впрочем малых и простительных, грехов дама была отпущена.

Я, то есть как раз автор, с вашего позволения, на сей момент изволил просунься. Ах, думал он-я, если бы я был художником, я бы тонкими мазками дал этот накат белой розовой нежности цветенья, которая подобно пене прибоя, поднимается к утесу старинного храма ну и так далее. Я как выпью делаюсь чувствительный к краскам, игру теней во облацех мне подавай, грозди и прочее.

Кого на букет ароматов позывает, кому морду лица побить, а мне подавай тени и оттенки.

То есть, как вы уже поняли, человек я может и бесполезный, но незлой.

И люблю пофилософствовать.

- Водка тем хороша, что над ней всегда безоблачное небо. Если она из пшеничного зерна, конечно. В глубинах зерна всегда живет солнце полей. Оно там спит, и во сне переходит в спирт.

- Ту ты прямо как поэт в рифму чешешь -- и мой друг одобрил меня вежливым тумаком.

- . Так что ваш выбор точен и безупречен.

Тут я как раз и протрезвел.

И шашлык горяченький с лучком, и колбочку с тристаграммов принесли, и дама приложившаяся и с лицом сияющим как раз подошла.

Складный сегодня день получается. Хорошо. И я протрезвел перед принятием вовремя.

В Коломенское мы ходим да, за цветеньем, за шашлычками, да, -- но пуще всего из соображений государственных и даже державных. Тут последний вшивый космополит делается патриот на разрыв рубахи. Потому вид с Коломенского холма открывается именно какой сердцу надо. Вот вроде с Воробьев весь центр Москвы виден даже и с Кремлем, а что-то не то. Немало я у гранитного парапета выпил, а загадки не разгадал. Быть может, скучные Лужники на самом переднем плане портят картину. Не портили бы, если бы футбол был не такой паршивый. Но я ведь не фан футбола? Мало ли -- за державу обидно, и эта обида мешает воспаляться мыслям к орлиный высотам.

В Коломенском другое. Даже если вы знаете, что напротив очистное что-то, и трубы режут перспективу -- все равно величественно. На горизонте высятся -- именно высятся и белеют большие дома. Это всего лишь районы многоспальные, и дома ближнем рассмотрении вряд ли подвигнут вас на державную лирику. А с Коломенского -- вдохновляет, вставляет и внушает. И река-Москва, изогнулась ласково, и гладь ее, обрамленная ракитами, ивами и чем-то там еще,

расширяет перспективу и катит вдаль и даже ввысь прозрачные (ну допустим) воды свои. И мы раздумываемся о России, о истории.

Человеку, как сказано, нужно, чтоб было куда пойти.

И человеку нужно, чтоб было куда пойти на высокий холм, высокий берег. Человек красив если стоит на возвышенном, на возвышающем месте.

Сколько здесь стояло, вот так как мы, великих мужей. Грозный, говорите? Вы мне про Малюту и казни а я вам - Сибирь, Урал, много еще чего, чем сильны мы. Так что ты мне Ивана не трож.

По государственной новоналоженной плитке государственно катили важные младенцы и важно показывали пухлыми мальчиками на сверкающие за рекой купола, призывая и мам своих очароваться. И мамы замирали.

Причесанные псы культурно радовались зеленым лужайкам и приветственно махали ушами.

Никто не спешил, чувствуя себя как ноты какой-то партитуры.

2008

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

282832  2008-07-23 23:33:42 LOM /avtori/soldatov.html - Замечательная лирическая проза в духе Венедикта Ерофеева и Сергея Довлатова. Картина мира глазами ироничного философа. Автор прекрасно чувствует все нюансы и нововведения языка и жонглирует ими, как фокусник, доставая из рукава волшебные фразы: ╚Водка тем, сволочь милая, хороша, что сперва ты страдаешь, принимая, и спирает твое дыхание, как от прыжка в ледяную воду. Потом слушаешь себя в районе пупа -- и наступает катарсис, ради которого и стоить пить. Или, может быть, жить. И ты слышишь свою душу, такую большую и теплую. То есть ты получаешь радость через страдание, как и положено православному христианину╩. Сколько слов сказано и сколько копий поломано в спорах о причинах ╚невозможности поэзии╩ И в наше время, и в года былые Автор следует этой традиции, блестяще, с юмором, без социального брюзжания, а говоря, по сути, о нашей же дикости в эпоху вседозволенности: ╚Лучше мы потолкуем о святом искусстве. Не давным-давно, а вовсе даже недавно литература, например, была большая-пребольшая. Такая большая, что Диктатор, чтобы избыть бессонницу (а у диктаторов всегда бессонница), читал ее, голубушку, по ночам, а с утра назначались премии, ордена или секир-башка. Иногда он, отец родной, любил это ниспосылать одно вослед другому Пришла свобода. Она, черт бы ее побрал, любит самовыражаться. Хлебом ее не корми, а дай выразиться. Сначала, как австралийские кролики, расплодились девушки и тетки с тетрадками стихов. Тетрадки напечатали. И стихи перестали читаться. Потом пришла хана и прозе -- девки другой формации, мужички им под пару стали катать дамские романы и детективы -- и привет╩. По смелому утверждению одного из литературных героев, мир делится на дураков и негодяев. Но, как известно, с дураками скучно, с негодяями противно. С автором не скучно и не противно. Это редкий случай и возможно главный признак настоящего таланта. Быть может, стоит попенять автору за несколько игривое отношение к прекрасному полу. Ведь чего хочет женщина того хочет Бог. Но это я по-хорошему придираюсь.

282896  2008-07-30 09:04:03 В. Эйснер - Отлично, Александр! Скачал для себя и друзей. Прочитамши таку прозу, как-то и жить веселее. с а-а-а-гра-а-амадным уважением,и пожеланиями новых успехов, В. Э

282969  2008-08-05 11:47:16 Александр Медведев - Благодарю всех за комменты. Вскоре предложу Переплету повесть "Юноша прекклонных лет" Приглашаю читать и комментировать. Александр Медведев

Copyright (c) "Русский переплет"