3. ВОКЗАЛЬНЫЕ ПЕСНИ

 

 

                   *  *  *

 

Привет, вокзал мой, старина.

Твердь сопромата. Сон без сна.

Кишащий космос ты - и почва.

Подруге террориста юной,

уже обещанный, безумный

калым. Ты и дворец бомжа,

где он себе глядится дожем.

Ты государства слепок точный.

Ты блеск и грязь, ты крепь и ржа.

Грудь богатырская. Душа

моя. Тут столько дней я прожил,

ночей бездомных и огромных!

 

Я ритмы на перронах темных,

в цезурах эха, заносил

по-ученически в тетрадку.

И, все что я ни попросил,

ты к нищенскому моему достатку

добавил, имя не спросил.

 

Через дефис  тебе граничит

базар в московском  словоряде.

Кому милей его обычай -

да Бога ради!

Что он? - лишь проза экзотическая,

кошелка быта, кладь съестная...

А ты - поэзия эпическая,

частушек дурь и даль провидческая,

и жисть-житуха шебутная.

 

Признал? - так выпьем! - Есть стакашек?

- Он есть всегда!  За встречи наши

и в добрый, и в недобрый час,

и расставанья. За пропащих -

и здраствующих пуще нас.

 

Вот  рой куплетов - новых, старых,

так, как сложилось, без помарок -

тебе в отдарок.

         

 

 

 

 

 

 

 

 

                     * * *

 

                          Наталку в молочке купали

и башмачки ей купували.

Лелеяла Украйна Наталку в Подоле ,

да, видно, принесла нечайно в подоле.

А тильки ей семнадцать стало,

она перед Москвой предстала.

Расчет и страсть - ее глаза.

Тут столько теток с пуделями -

у этих хату можно снять;

тут столько баксов с кобелями,

кавказских тьма со шнобелями -

они Наталку хочут снять.

 

Они с того не обеднела.

Сердечком лишь оледенела,

но стала модная така,

шоб вид иметь для мужика.

Один в нее влюбился смертно,

хотя и знал про таксу-смету.

Ждал у подъезда стерву эту,

чтобы убить - торчал с букетом!

Наталья с ним шо твой наждак

была споперву - будто мстила.

Но дело сладилось ништяк,

и  свой  позор  ему  простила,

влюбилась, под венец пошла,

когда счастливо родила.

 

Московский двор - как сотня жал;

и вдруг ее зауважал.

Шаг на пружинке. Будто маршем

идет, не видя никого,

собой, одновременно, маршал

и лошадь белая его!

 

...Я, спьяну, поздно спать ложился -

и этот образ мне приснился,-

осколок виденного - где ж?

Припас для ней жестокий штрих

(ревнивый нож? заразный шприц?)

Искусство мало чтит падеж

винительный, -

зато  балдеж ему -  губительный,

особо героинь, падёж.

 

Раёк - в подарок вам, на память.

Пруд с лодочкой и лебедями.

Узнаете в нарядной даме -

прошу не падать -

бочком, картинно, на краю

сидящую, чуть располневшую,

вновь кавалера заимевшую

Наталью милую мою.

 

7мая 2003                      

                                  

 

 

 

 

 

 

                * * *

 

 

Ветер перронный, грязный, как бомж,

мусор мотает, за полы хватает.

За полночь  приумолкает галдеж.

Даже вокзалу покоя хватает.

 

Здесь мое сердце. Родом я из

этой толпы, биомассы спрессованной,

мятых одежд, одинаковых лиц,

серых спросонок.

 

Ставлю над сталью путей синеву,

звезды превыше нее помещаю.

Злее похмелья обиду свою

я на перроне пустом ощущаю.

 

Если бы я до сих пор не имел

хлеба и лежбища, долга и дома,

я бы свободным остаться сумел

в меру, какую вы помнили б долго.

 

Рябью по тиши да  глади - дозор.

Стелют цыгане свои одеяла.

И, освещая разор и позор,

встала  звезда моего идеала.

 

2002

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

БАЛЛАДА О КАЗАНСКОМ ВОКЗАЛЕ 

 

 

 

Катакомбы родные - вокзал!

Своды в желтых наплывах олифы.

Спят скитальцы вприсест и вповал,

как в годину вселенского тифа.

Безбилетные дни вспомянуть

я пришел - просвистевшие годы,

в лица многих людей заглянуть,

как в бездонные воды.

Не отыщется здесь ни один,

кто бы в помощи не нуждался -

даже сытый вон тот нелюдим,

что лоснится щекою наждачной;

свой казенный проезд офицер

променял бы на горсть золотого

с волжских плесов песку, например,

или женское слово.

Здесь теряют покой, кошельки,

и любовь, и детей, и билеты,

обретая дорожной тоски

номерные транзитные меты.

Чем смогу я помочь и кому,

сам за жизнь потерявший немало;

кто поможет мне здесь самому

в полуночной пустыне вокзала?

Чем помочь... Попытаться опять

трезвым словом и взором совиным

разглядеть, докумекать, понять

то, что кажется столь очевидным.

Эти люди... Лет десять назад

не тех самых ли видывал здесь я:

рты, разъятые дремой, глаза

и цыганское вечное детство!

Как мне нужно понять, почему

столь едины концы и начала;

почему никуда, никому

никогда не уехать с вокзала.

Как мне важно, чтоб эти черты

из наполненных светом потемок

видел в безднах иной пустоты

отдаленный потомок;

чтобы понял он, чтобы постиг

сквозь нагар исторической фальши

наши лица и наши пути,

перепутья великие наши.

 

1984

 

 

 

 

 

 

                                                        

         ПРОВИНЦИАЛ

 

 

Монетой звякнула минута,

как вышел из вагона прочь.

Москва безлюдна почему-то.

И циклопическая ночь,

огонь другим огнем пронзая,

зовет избытое - забыть.

но вот уже и я не знаю,

где голову мне преклонить.

 

В высотах, светоносной мутью,

твоей бессонницы заря.

Вокзалы на твоем распутье

стоят, как три богатыря.

 

Еще я сам себя не вижу,

я только умысел, мечта.

Еще я безымянный, иже

никто, а значит - сто из ста.

 

Как велико мое жилище!

В нем стужа, свет, в нем жар и тьма.

Как сквозняком гигантским свищет,

о, как летит Москва-зима!

Как астронавт, чей фал случайно

борт сателлита вдруг отторг,

я испытал - нет, не отчаянье,

а торжествующий восторг.

 

Не жажда славы и признанья...

Нет, как не помнить - и она

водила в городском тумане,

томила, словно пса - луна.

 

Я заболел. Скамья вокзала

все мягче... голоса поют.

звенит, волной о борт причала,

озноб. Куранты полночь бьют.

Белел рассвет, год начинался.

Я жил стихом, единым днем,

бездомен, одинок - и счастлив,

как никогда  потом.

 

 1979

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                     4. ДЕНЬГИ

 

 

Нам с вами протеизм полезен.

давайте в шкуру вора влезем.

Зачем? да так... Я объяснюсь

позднее. Надо приступить

с подходцем к теме капитальной -

ей срок настанет: проступить

как бы сквозь бинт на госпитальной

лежанке...

                    Ап! - кусочек мыла

в кармане, чтоб рука скользила

у дамы в сумке, как змея.

Персты в головку гада сжаться

умеют. Миг - и бритвы жальце

в душистой полости ея

прошлось бесшумно и красиво.

 

Предмет рутинных вожделений -

наличность хрусткая. Лаве!

Все - от вождей до отделений

менто́вских -  мают в голове

императив - идею денег!

Признаться, жаждали их вы - и

аз грешный. В  годы  нулевые

времен воистину иных,

для мысли трезвой  недоступных,

пытайся угадать, мой стих,

как мы глядимся - купно, крупно

сквозь окуляры их.

                                   

Газетчик-хват, с бананом в ухе,

твой крепок слог, как нашатырь.

Опять читаем о разрухе

и о разгуле нищеты.

О, мы гуляем - и роскошно!

(Когда одну столицу взять).

Глядит Европа чрез окошко

Петрово - глупой не понять,

аршином[2] общим не измерить,

когда не окна,  шутишь, - двери

взялись мы настежь отверзать.

 

На форс-мажор мы шиком-форсом

ответим, протори  явив,

оставим с носом  даже Сороса.

(Его, небось, забыли вы...)

На их кунштюк мы свой извив

и вольт придумаем. Пока

растет долгов чересполосица,

пусть пояс автострад набросится

повкось - навроде кушака!

 

Мосты прокинулись, как радуги.

Там, там и там - жилые пагоды

возносят ввысь свои сады,

где возлежать нам с вами надо бы,

да уж куды...

      _________________

Нет, не листвой покрытые леса,

где, как крибы. взрастают корпуса,

где турки юркие, хохлы

возводят стены. Как чадра - чехлы:

там - антикварные хибары.

Пади, покров! Явись, ЗАО -

гнездовье мощного хабара,

                            небось, масонов штаб-квартира.

Старушка, в церкву идя, "ЗЛО"

читая, крестится ретиво.

 

Тут пир - когда чума,- вы спрашиваете?

Чума. И пир. Вполне. Сполна.

Иллюминированно-страшные,

трагические времена.

Когда бутылка стоит столько,

сколь труд учителев за жизнь,

"Дыша туманами" за столики,

поэзия, к ним не садись.

 

Хотя соблазны блеска, треска                

есть в перечне моих грехов,

на музыку их питтореска

не надобно писать стихов.[3]

 

А что народное веселье

пир с девяностых и доселе

и  далее, Бог даст, годов?

Противоречья не посею,

сам заодно до дна готов.

 

Чума? так мы ее пролечим,

нальем  в стакан чего покрепче,

не в пару пальцев, а с-полна.

И немочи - хана!

 

Рецепты наши самовиты,

как эти тосты, препросты.

Отнюдь не только московиты

проспиртовались  до пяты.

Стакан мы держим, как тесло.

Похмелья не страшась ничуть,

принять на грудь не дрогнет со

мещерой мурома и чудь.

 

"Кто виноват?" бе слово. В паре

как в шар шаром: "Что делать?" Быть

      или не быть - без Shakespeare

нам, россы, предстоит решить.

 

Сопит авось, вопит доколе?

но деловитое почем?

рукам мешает взять дреколья.

"Последний кто?" - не слышно боле,

зане коммерции - почет.

Вопросов - тьма, рогожный куль.

Торчат все разом, как патруль.

Пик интереса - знать "Откуль?"

- богатства у богатых, то есть,

магнатства у магнатых - совесть

продавших (нашу СКВ)?

- Ты - автор? Я-с... Где ж наши денежки?

Ответь зараз! Куда тут денешься.

 В Москве - ответствую - в Москве!

                       

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

       5.СИТИ

 

 

 

Темнеет, как холсты Куинджи,

вечерний кобальт. Страстью лета

асфальт разнежен. Камень дышит,

он развращен избытком света.

 

Под небом ночи, вся раскрашенная,

становишься самой собою.

Плывешь, как лайнер многобашенная,

мильоннолюдная, но кажется,

что мы одни с тобою.

Москва, ты женщина. Как все вы,

ты убавляешь возраст свой.

А я тебя и вовсе девой

сегодня вижу молодой.

 

Протославянских ты кровей.

И Имя, тайное доселе

шептали угры у твоей

берестяной купели.

 

Нам не изведать ту землянку,

где крик твой первый прозвучал;

мордовка, Мокша  ты, зырянка

в началах изо всех начал.

 

Какие беды, рвы и рымы

прошла ты! Труб военной меди

гремели зовы. Стлались дымы

над твоей русой головой.

Дарю тебе обличье леди,-

поэт и верный спутник твой.

 

Нам столько предстоит всего

сказать друг другу, без обмана.

Ты - героиня моего

любовного романа.

 

Я буржуа, в свой природе,

и обожать Тебя легко мне.

Колена всех твоих просодий

я наизусть твержу и помню.

 

Свет из окон  полуподвальных

харчевен и торговых лавок

затем и ярок,

чтобы от каблучков до талий

девиц подсвечивать, как рампа. Далее

кипенье лиц, и лип, тьмы-темени,

изжаленной стрекалом ватт,

чей преизбыток нагловат,

но в стиле времени.

 

Твоя луна - она особенная,

как бы в косметике, фасонная.

А где дорога окружная,-

как  на машинке окулиста,

когда вам зренье промеряют,

и линзу подменяет линза,-

глянь - а луна уже иная.

 

Та в электричке ездит сызрану,

живет с земли и ходит в ситце,

и с деревенской укоризною

на эти глупости  косится.

 

А мы бездельники, любовники

и горя мало,

какие приступают сроки,

и дни еще придут жестокие.

В столице на гастролях - тропики.

С указом на обложках: "топики

носить!" - диктаторы-журналы.

 

Какую ныне хочешь заповедь

забыть? В каком забыться блуде?

Ночь атропин в зрачки закапывает.

ночной толпы другие люди.

И ты изысканно другая,

нарядная и дорогая.

 

-Я, я - не он,-

                           как шут,  неон, -

вопит,-  смеясь дневному свету

вослед; а тот, роняя лепту,

во шапки туч, ступает вон.

 

И словно бы ладонь прощальная,

на миг  из бела рукава

мелькнула, властная  и дальняя...

 

И я забыл тебя, Москва.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

    6. ПРОВИНЦИЯ

 

 

В противоход пути заката

мысль повелась туда, где я-то

давно чужой, но помню свято,

до слез, как будто виноватый,-

вас, полустанки безымянные

теперь белюдные почти

те городишки на Пути

железном - с шуйцы и десницы

доныне больше деревянные.

Черны бараки окаянные...

И -  новизна! Окон глазницы .-

ряды, ряды, ряды  - могилы

той жизни, что жила-была

нелепой, саморослой, милой -

и вдруг как тифом изошла.

 

Здесь комбинат из трубных дыхал

Как Бульба гоголевский, пыхал

травил округу, но - кормил.

И я там жил, шуровкой двигал,

столовский харч, уткнувшись в книгу,

рубал, провинцию корил.

 

Как инопланетян из Бездны

настигла катастрофа тут.

И вот дюралево-железный

зарос растительностью спрут.

 

Стада березок козлоногих,

да иван-чай, краса кострищ.

Как много средь живых немногих,

пропащих, мертвых иль убогих

по здешним тайгам городищ.

 

На срубы древних солеварен

железоделательных изб,

и жалованной государем

Петром - концессии, поставлен

был станом тут - социализм:

кузнечный по прямой задаче,

монголо-ханский по нутру.

Костьми  мостить болота начал

воглубь, по самую юру.

 

Здесь слоем русская порода

белеет в керне из шурфа.

Потом бурильная корона,

почмокивая и шипя,

как фаллос динозавра, входит

в утробы нефтеносных лон;

и вот засасывает

                               на вдохе,

изрыгивая тотчас вон

несчетные разы качало

разведанную, наконец,

ту, что теперь всему начало.

 

Или - конец?

 

Как будто не из  ниш породных,

а из разъятых жил народных,

его добытков и ремесл,

она берется,-  злато черное,

всевластно сильная, проворная,

постыдно-жирный ставя крест

то на фабричные ворота,

то на заросшие поля.

И загибается работа,

покорно до пивной пыля.

Наш мир горюч. Та прорва чертова

потребна. Так. Но есть вопрос -

точнее, цепь их - и гремучая.

Ну что же, объяснюсь, по случаю,

коль все одно в такие врос

мой стих конгломераты прозы...

(Не ждет читатель - рифму розы,

читателя не ждет - поэт...

Зато и лжей советских нет.

Бегу ли "прозы" я? Нимало!

Вошла в кураж теперь -  она

и в аут вержет всё - поэзию

и штуки более полезные.

Но... "даль свободного романа"

как стройка, загромождена!)

 

                             1)  Итак, она звалась  метана -

                            проблема шахт, где я кайлил,

крепь укрепляя непрестанно!

Бандеровец прощенный был

старшой у нас. Но это к слову.

В глазу - пылинка из былого.

 

Проблемы нет теперь, поскольку

и шахты нет,

кирдык поселку

и от копра - один  скелет.[4]

 

Был факт ужасный обнаружен -

что уголек не шибко нужен.

Кто думал, что пора настанет

(точь-в-точь как на Москве - зима!)

Все больше газом да нефтями -

как бают в тех кругах - дома

с заводами сподручно пользовать.

Пинать Госплан? Немножко поздно -

его давно уже нема.

 

Вставною челюстью - сюжет

в сюжете: можно или нет,

скажите мне, разграбить шахту?

Не - из бытовки мыло с шахматами,

пудовый чайник, а -  нутро?

"Проходческий комбайн.  Недорого.

Дам вагонеток с ним - за так".

С понятьем ухмыльнется в бороду:

- Всё самовывозом? - простак.

 

Я отвечаю: можно. Запросто.

"Мы можем, следовательно, должны"

(В. Ленин). Пару лет с азартом

кипели эти дележи.

 

Акционерские собранья -

словно матросские бунты.

Модернизациям - заранее

единогласное кранты.

 

Им - про  ремонт, иные важности;

в башке народной -

                                       по домашности

ведь сколько можно прикупить...

Не силовые кабеля -

даешь сначала мебеля!

Как порешили - так и быть.

 

Голосовали важно - акциями,

в уме одно держа - семью.

А вылезло - за жизнь бедняцкую,

разруху скорую свою.

 

И на   все деньги за отгрузку

и все "субвенции" - внатруску

до Партизанска, Воркуты

Тулуна, Кизела, Инты

и прочих райских мест летели

обновы жданные суля

и полоща холсты метелей,

товара полные вагоны

уже без блата и талона,

в покрытье честного рубля.

 

Кто оковалок угля бросит

в трудяг?  Не я.  А время просит -

кумекать -  что почем? зачем?

Когда дешевле брать у ляха

в сам-три почти, пойдешь ты на...

без  продолжительных  речей.

 

Засим решили: закрываем,

и  чем-ни то овладеваем,

чтоб: в пекаря - добычника!

И было все путём, пока

учебные и отпускные,

лечебные и отступные

не  утекли у мужика.

 

Горняк - стиль жизни. И,  отчасти,

как бы народность, в сходстве черт -

не столько в белозубой пасти

на роже, черной, словно чёрт.-

Он углекоп, он - консерватор,

как Тютчев: "в поте и пыли"

он "царь земли, прирос к земли",

пожалуй, больше, чем оратай

или чабан к ней приросли.

 

Жизнь у шахтера не длинна,

как  горизонт, истощена,

и стала вдруг - вагон порожний.

А сызначала, как  порода,

казалась вечностью она.

 

Лишь выпьет трошки - и заплачет.

Но он отсюда не уйдет.

Пущай российских аппалачей[5]

судьба - забвенье и расчет.

 

Как эпос, шахты умирают

три и четыре сотни лет.
Спокойная туга земная

крепь, как богатыря, вминая

в себя саму, сведет на-нет

бряцанье фрез, породу рвущих,

огней мельканье в пыльной гуще,

трезвон капели проливной

и клекот приводов, берущих

движенье от оси земной.

 

А до того, ребята бают,-

там  Шубин, скорбная душа,

проходит, чунями шурша,-

подземный зомби. Так бывает  -

тень промелькнет,

фонарь мигнет - и ша...

 

В донецких гиблых шахтах, что ли,

пропал, трудяга -  был, и нет.

Ни взрыва, ни завала штольни,-

без Шубина артель на свет

вернулась, по Господней воле.

 

С тех пор его видали всюду,

как будто ход подземных нор

соединил земные руды,

как с коридором коридор.

 

...Поселок мертв, да не совсем.

Вон виден весь, в своей красе.

 

Когда дичают псы домашние,

то ходят стаей рвать волков.

Опасней псов ватажки страшные

людей бараков и балков.

Палят костры. Из окон выбитых

их отсветами по ночам

испятнаны тропинки, вытоптанные

по серафическим снегам.

Играет стужа, веселится.

Прикалываться хорошо,

когда за двадцать и за тридцать

им - лет, ей - градусов еще.

 

А воздух синий, словно спирт.

Кто мертв - тот мертв.

Кто жив - тот спит.

 

 

_______________________

 

 

          ........................

                             2)  Подходим к точке поворота -

о, не сюжета моего!

 

Вот проходные.  Чуть c отлета -

пивные.  В них народ. Работа

кипит, тусуется - всего-то

и дела  ничего. -

Бумажки те полу-понятные[6]

менялись щедро на рубли,

(что вдруг обильно пролились,

но деревянными звались)

тогда на них невероятные

чредою длительной нули

шли, как слепые Пита Брейгеля...

Край бездны той, "на диком бреге"

мы все метались и толклись.

 

"Бюджет метафор" не транжирю

для сценок гульбищ. Все они

словесностью растиражированы

и век тому, и в наши дни.

 

(Я отсылаюсь к  Николаю

Успенскому и Глебу тож.

Некрасов! Жаль, не накаляют

его сказанья молодежь.)

 

Паи земельные да акции,

тому подобные квитки...

Как соль в осадке, жесткой фракцией -

той  лабуды  покупщики:

на шеях и запястьях цацки

литого золота. Зрачки

недвижные, прицельно-трезвые.

И нахлобученные лбы.

 

Солдаты закулисных крезов

и кузнецы своей судьбы.

 

Возможно ли - коваль и кузня,

поковка, било - воодно,

подобно кремниевой друзе,

спеклись, сдавились. Мне ино-

сказанье, как ни принимался

вертеть его, казалось хромым.

И тут я понял:  биомасса

здесь будет самым верным словом.

 

Мы - что же, фабрикаты варки

каких-то пластиков и смол?

звучит цинически и варварски,

похуже "винтиков" глагол.

 

Сырье - субстанция товарная

и  стоимость кружит над ней,

А мы - живые, Божьи, тварные

с судьбой  и самостью своей.

 

Когда трудящиеся массы

(и трущиеся о пупки,-

про это  богатейшей кассы

ассоциаций  -  велики,

по счастью, лирики запасы)

когда бы мог я, повторяю,

трудящиеся Ермолаи,

вы - Львы, Иваны и Тарасы,

вы, Евы, Железновы Вассы -

братие-сестрие, ... братки,

представить вас единым часом,-

народных масс материки!

 

Есть логотип: "людское море"

точней метафора - Река:

исток, русло, протоки,- вторя

теченью твоему, история,

незримо глубока.

 

Не чту полутонов исконно.

Куда милей мне -

четверть тона,

как из силков птенца, извлечь,

не с рук, а с губ вскормить влюбленно...

В том смысл твой, дышащая речь!

 

Не человек единый даже,

но - сердца чудные пропажи...

По чести, и они - канва,

где в тайнобрачии слова

питают млеком естества

тончайшие инстинкты наши.

 

История - бюро рекрутное -

лжи, мифов и темнот полна.

Но если брать масштабы крупные -

наука  точная она!

 

Чьей мощью, по какому плану,

чьей мощью волящей она

и разрушает неустанно,

и благо созидать вольна?

 

Котел плавильный, плазма тигля

яд каббалических реторт -

в сравненьи с тем, что мы постигли -

лишь только муляжи пустые:

не тот накал, масштаб не тот.

 

Толбачик, Момотомбо, Этна

бьют в небо бомбами камней.

Мощь циклопическая эта

не вровень - но уже теплей!

 

И только толщ твоих давилья

и твой хохочущий огонь,

Земля! - равны, как с сильным сильный,

истории страны Россия,

поболе, чем какой другой.

 

Там, где предание

                                 с природой

сплетаются в один подвой;

где племя - архетип народа -

и пахоты живородящий слой

еще состав не разделяют свой,

уже - тая грядущее с испода,

проходит пал подсечно-огневой!

 

Тома веков и верстка поколений,

кураж империй, гибель королей,-

все, что ни есть - игралище давлений,

температур, энергий и полей.

 

...Летит экспресс. Дождь по стеклу стрекает -

и одомашнивает купе.

Но по воде недопитой в стакане

вибраций кольца, внутрь себя вбегая,

узором волн мельчайших намекают,

какая мощь влечет нас - в скорлупе,

сквозь ночь и бурю - и сама в себе

как буря, даль на схватку выкликая.

 

Мы веруем: в возглавии движенья -

ведущая разумная рука.

О, верующих утешенье...

Блаженство. Ночь. Бессонница. Тоска.

 

Что стих! что - слово! Тонкой сеткой дрожи

нас пронизающих страстей

оно не может... или, все же, может? -

понятье дать о сшибке скоростей,

что  ушлый век на массу  перемножит.

 

Вот - тяжесть сущего, его простые части,

а не каприз искусства, не миры

эфирные... И я уже не властен

опомниться и выйти из игры.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

       7. ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

 

Вдруг кто-то громко, сипловато:

- Еще коктейль? Я не наскучил?

Да это же, на всякий случай,

мой голос! - Sorry, -  виновато, -

я призадумался... отвлекся...

Признаться недостаток лоска,

увы, во мне великоват.

- Ну вот, вы снова здесь. Виват!

Вы, друг мой, где это витали?

(Она на вы, а я на ты,

вот странно!) Весь ушел в мечты,

уснул  как будто.

                           Диковат

был мой ответ, и невпопад:

- Тебе понравится едва ли...

Не то!.. Девятый век считают

тебе,Москва!  А ты - младая.

Я удалился мыслью вдруг

за темный тот, необозримый

круг, что у древних, в их вселенной

был за пределом Ойкумены,

рождая в помыслах мгновенно

мистический испуг:

грек видел стены льда - и только.

Недвижно-страшное ничто,

вставало где-то там, за Волгой

до Неба с каменных плато.

 

Вот я - родился там, однако,

где волк мне, человеку - брат:

со всеми звезды одинако

своей морзянкой говорят.

 

- Ну, и как жизнь, в краю родном?

- Ты хочешь? Расскажу потом.

 

Как бы то ни было, решили,

что кофе где-нибудь в другом

мы выпьем баре тихом или

кафе недорогом.

 

И вот мы, по  парижской моде

ликеры пьем на пароходе

прикольном - в смысле, на прикол

поставленном как заведенье,

чья генеральная идея -

быть... "ах, это братцы, о другом"!

 

В гранит одетые излуки

люблю, как всю тебя, Москва.

Так нежно, как девичьи  руки

из ветреного рукава,

                            глядятся русла среди улиц,-

те рады вторить жестам их.

Попробуйте пройти сутулясь

близ дебаркадеров речных!

 

Москва - ты женщина; как все вы

ты любишь слушать в честь свою

востогов выспренних распевы.

И я, как тетерев, пою!

 

Тебе показывать тебя же,

с тобой по тупичкам твоим

и людным площадям бродяжить,

и всюду бражничать, и даже

торчать в подъездах нам двоим...

 

И дань занятиям другим,

ты знаешь,  для меня - пропажа.

 

Ночь, из реки черпая тралом

огней трепещущий улов,

навалом к чопорным порталам

отелей, банков, бутиков,

смеясь, швыряет как попало.

 

И я сказал, салфетку скомкав:

- Ты праздник жизни на земле.

А хочешь правду знать о том, как

она идет - не в этой мгле,

праздноглагольной и душистой,

не банковским коротким днем,

а там - в лесистой, каменистой,

степной, овражной и холмистой,

поречной, топкой, заболоченной,

полузабытой, заколоченной,

ругливой, скрытной, голосистой...

 

- С полслова догадалась я;

вы цените мой ум, ведь правда? -

транжирить столько слов не надо

и причитать, как плачея.

 

Поверх стихов, эссенций мистики

ложатся данные  статистики

утрами на мое бюро.

Хотели - коли не мерещится -

меня вы уколоть остро:

сказать мне, что Москва - помещица;

что сотня миллионов душ

(и более) - оброк и барщину,

ясак - вы любите татарщину

в своих поэзах поминать -

столице нравится имать?

 

Ну что же, двигаем ладью!

Скажу: любила и люблю

поболее, чем вас, поэтов

и толп различных едоков

я корневое право это.

Мой нрав от Грозного таков.

 

Я эти земли собирала

от Новгорода до Урала,

с дней Калиты до дней Петра.

Я и большевиков смогла

запрячь...

- ...Копать канал "Москва"

задаром, понагнав невольников...

- ...и  вот ко мне пожаловала Волга,

и токи водные слились,

и, две царицы, обнялись

мы с ней навеки

во благо ваше, человеки!

 

Я на крови стою, - про это -

тома, тома... слова, слова! -

как все великие проекты,

такие же, как я сама,

как Питер - вечный Мой жених,

так и не сделавшийся мужем.

(Живая кровь - и в нас двоих.

Ее ты чувствуешь не вчуже).

Он прихорашиваться был

всегда умелец - блеск любил.

Но, на вторых ролях затуркан,

своих румян, своих белил

утратил Питер штукатурку...

 

Твоя поэма позвала

меня на странное свиданье.

И вот я, странное созданье,

вдруг согласилась и пришла.

 

Условность, нонсенс и котурны -

суть твой прием литературный.

Я не в упрек. Мы все манерничаем.

Противен естеству натуры,

он все же, много менее, чем

дипломатический прием

в  чиновном логове моем.

                     

 

Но мы о крови и о власти.

-  О почве, воле к власти, да.

О денежной, тем боле, массе -

их подоснове.

- Не всегда.

Из самых бескорыстных - рано

иль поздно делаются тираны.

(Она пригубила фиал).

 

Тут, как рояль в кустах, компьютер

раскрылся. Вот он, старый файл:

"открыть", "печать".

                                       И - айн минутен...

Пока несут нам кофе  вот

набросок. Девяностый год.

 

                

 

   СУЖДЕНИЕ О ДЕНЕЖНОЙ МАССЕ                       

 

Стихотворные тексты

я уже не люблю, не читаю.

Нынче предпочитаю

договорные тексты.

Сутью бренного мира считаю

денег вязкое, тучное тесто.

 

Все в нем - месиво силы,

откровенье прямого разбоя.

Подло, смело, красиво

это мясо живое,

воплощенная сила!

 

Я не в раны сомнений влагаю,

прямо в вещи вперяю персты.

Этой массы алкаю

и не надолго, полагаю

наши кассы будут пусты.

 

Денег хочется страстно

графоманам несчастным,

народившимся  классам

и трудящимся массам.

 

Если паркера дорогого

жальце вынуто из колпачка,

над последним листом договора

обмирает рука.

 

Договор - приговор. Ты заложен,

ставший ссудой  кому-то, кто должен

с той и с этой границы таможен.

 

Взгляд участливо-добрый,

"о, пардон" - и ответ на звонки.

Только строчки контракта - как ребра,

цифры в столбик - твои позвонки.

 

Гулы сессий  и пулов

и туфты тектонический вымах.

Меценатов загулы

человеколюбивых.

 

Вот штрихи в два-три слова

обо всем, что свалилось,

понеслось, закружилось,

 

 

встало рядом и возле.

А о будущем - снова:

"Побеседуем после".

        ____________

 

- Как видишь, я - еще лишь частью

в той центрифуге, перемалывающей

со страстью - павший камень власти.

Кураж в те дни я не поймал еще...

 

- О, я была куда клыкастей!

(Смеется). Денежным потоком

в систему тайных вентилей

и шлюзов, не сморгнув и оком,

то утекала я глубоко,

то, расщедрясь, как водолей,

плескала алчущим...

                                      - Я помню!

То был кредитов карнавал.

Поверишь, - сильно горевал,

что дали денег слишком много -

а менее никак нельзя-с:

итог не сходствовал итогу,

горел баланс.

                      Вот так, ей-богу,

верстался собственников класс.

 

Реформам протеин  полезен .-

не артистизм карманных рук,

но - взрыв алчбы, ее поэзия

и - историческое Вдруг.

 

Мембраны государства статусные,

склерозом тронутые ячеи

вдруг  спутались, как мысли старческие...

О, тех годков высокоградусные,

с кровавой подмесью, струи!

 

Народ, как свитер, распустился,

толпой по биржам ну шнырять -

в который раз - раскрепостился;

откуда-то явилась рать

широкошеих, низколобых,

златоцепных... и не сказать,

что как-то уж изрядно злобных,

спокойно любящих жевать,

что бы ни делалось, кого бы

ни доводилось убивать

или наоборот. Все встало

не на исконные места,

как будто паспорт поменяла

законность, логика - и та,

что меж людей во все встревала,

болела вечно, как дитё,

суровой, матушка, бывала -

не надобилось и битье,

чтобы стыдом лицо пылало

под взором пристальным ее...

 

И что б вы думали! - поэту

вокруг да около крутить,

чтоб Совесть, да, банальность эту

как лыко в строку,  поместить!

 

"Быть даже лучше, чем богатым,

прикрытым, вовремя больным" -

считают здравые ребята,

чей реализм непобедим.

 

Народоволья протоплазма

самотворящая - всегда

волнующа - и безобразна.

Но - страсть, но - гон, позыв! О, да.

      

Мне говорил один завмаг -

в дерьме, мол, ройся иль не ройся,

а на дешевке ты никак,

никак не сделаешь "Роллс-ройса".

А нынче у него их три -

Сabriolet - для куража;

есть красный - для игры "замри,      

шалава" - он из гаража,

кажись, не выезжал ни разу.

И "черный скарабей" - от сглазу.

Он, соплеменник Ким Ир Сена,

любил night-clubные угары,

но, обращаясь в коммерсанта,

был трезвым, точно стеклотара.

 

- "Учитесь торговать". Ильич нам

цитатку, как мильён наличными,

и очень кстати подает.

Вот вы писаки,

как собаки,

когда писали, все углы

обметить поспешали нужными

цитатами. И чем заслуженней

считался автор, тем приличней

тот почитался ритуал.

(Хохочет. И - и еще бокал).

 

О да! Эпоха карнавала!

А вы, негоцианты драные...

Я наблюдала ваши странные

рывки - когда я всем давала -

ха-ха! - на старт и обзавод -

шанс на великом перепутье! -

вы торговали Красной Ртутью

и, как у Тэффи, мочевиной.

Уж лучше бы мочой ослиной

- ...из коей агроном старинный

и получал азот...

- ...а ты ...а вы сейчас получите

по фейсу картой вин - наскучите,

коль будете перебивать!

 

- Осмелюсь все-таки напомнить

Вам  гишторический сюжет -

он Красной Ртути может дать

реальный смысл и подоплеку,

а "чувства" крупно сэкономить.

 

Опять придется издалека

глоссарий целый заверстать.

Итак...

- ...она звалась Татьяна?

-( Ну, что ты будешь с бабой пьяной...)

Алхимия, - акупунктура,

в известном роде - поиск точек,

чтоб знание из  тьмы извлечь.

Оттуда - Красная Тинктура,

иначе Красный Лев, - сиречь

Великий Эликсир  и...

                         - ...или:

в ходу поныне панацея

еще с времен до Парацельса

герр Теофаста фон Бомбаста.

- Ученым дамам - браво, браво!

- Мы польщены: нас похвалили.

Какой же вы наивный, право -

латынь,

(как вам - бурьян-полынь)

иврит, санскрит  и суахили,

и многое, что сам Бомбаст

не знал, не говоря об вас то,

мне ведомо, пиит лукавый.

Парад тщеславий кончим, баста.

 

- С алхимией и с этой... с астро...

точек схождения у наших дней

побольше будет, чем рублей

в том  счете, что вертлявый гей

в итоге ужина подаст нам.

 

А в девяностые - в начале

чего? -  я, впрочем, оптимист -

такие карты выпадали,

куда там покер или вист! -

И красной ртути мы вдохнули

галлюцигенные пары.

Выходит, что не обманули

сулившие - из-под полы

ее по полной предоплате...

 

В иных веках и градах, кстати,

бывала Красная Тинктура

предметом опытов всерьез

тех, чьих имен титулатура

на верноподданных мороз

и жаркий трепет нагоняла.

- Я одного из них знавала

в тыща семьсот... соврать боюсь...

ну, как же, помню! - Яшка Брюс!

Колдун...что? - не цыган: потомок

прямой - шотландских королей,

тож из магических потемок

не выпутавшихся, ей-ей.

 

- Когда у Августа такого-то

иль Карла, Генриха и проч.,

в делах монарших так проколото,

что хоть  себе топор пророчь,-

тотчас, как черт из табакерки,

являлся, будто званый, вдруг

маг, чародей, пройдоха редкий,

магистер множества наук.

 

И дело спорилось, кипело,

поток дублонов и гиней,

сочтенных поначалу смело

за золотые - королей

спасал  на время от дефолта.

Но зуб народный это золото

раскусывал все злей и злей.

 

Народ (как мы) не знал, что делать,

но узнавал, кто виноват -

алхимик! Изо всех  он девять

нарушил заповедей, гад.

К тому ж изрядно рыжеват -

как граф-алхимик Каэтано

(крестьянский сын, "наполитано").

Берлинских вкладчиков  толпа -

свидетель казни знаменитой

на виселице, что была

его же золотом покрыта!

 

История - реестр войн.

И, словно секачом, наколота,

как ствол, распиленный пилой

веков,

             на то, что звали мы дефолтом

кажись, вчера - и вот уже

почти забыли, двинув дальше!

Искрят на следующем вираже

всемирной гонки экипажи.

 

Известный парадокс: борьба

за "польcкое наследство" или

французский трон (смешаем стили

и времена)- пальба

и рубка

              завершались,

подсказка: миром?

Нет! - всем миром

на стройподряд занаряжались

голодных подданных толпы,

дабы во славу  возвышались,

дворцы, соборы и столпы,

само собою, монументы,

что на прешпектах, как менты,

среди столичной суеты

стоят, туристких стай кумиры!

 

Меж тем, казна пуста бывала

чем боле от реформ и прей,

тем истовее и скорей

власть стройки века затевала

на месте гиблых пустырей

и там, куда она своей

державной тростью доставала.

 

...В тот срок, когда падут Зураба

скелеты в сто локтей и крабы,

лишь Мэр на бронзовом коне

и в кепаре оспорит рок - зане

он по душе Тебе... и мне.

За то, что загибал неслабо

подковы новых автострад,

тотемом нашей древлей славы

грядущего запечатлеют слайды...

- А что твои провинциалы?

- Забудут, если не простят!

 

Ты, время, - как экзамен сданный!

Когда паркетные гектары

музеев, где царит пир духа,

по слову знаменитой дамы,

лощим в защитных тапках -

                                                мы-с

не те ли самые татары,

что славу  устрояли просто:

на спины пленников помосты

веля набросить, возлежали.

И фрязин освежал скрижали,

и пенный тек рекой кумыс.

 

В тиши дворцовой звуки... это

лишь скрип усохшего паркета!

И плеском невская волна,

с московско-яузской не спорит,

сестре венецианке вторит,

от массы  кметей, как от моря

недальнего - отделена.

 

      _____________

 

Стихи, вино, беседа - легкая,

как полуночная жара.

И лишь во взгляде искра колкая

сквозь милый стёб и пикировку.

Что ж, нам договорить пора.

Ценю твой сан, твою породу.

Я сам скажу то, что с исподу

таили мы - несет молва.

 

Мы - челядь твоего феода,

состав субэтноса - народа

в народе. Если б москова

рядком с мордва  давал словарь,

свет удивился бы едва ль.

 

Мы кормимся от стольных брашен

и сладко пьем из этих чаш

по-разному, но общность наша,

уже переросла в  типаж.

 

Сто верст отъехать, много - двести,

где лихо трактором к невесте

жених по древним хлябям прет.

всегда непруха, что ни год,

потоп и сушь программа "Вести"

в эфир все равнодушней шлет...

 

Лишь урожай с бумажных дестей

не поражает недород.

 

- В мой, понимаю, огород.

Почти погибших деревень и

поселков возлезаводских

народ не тронь - там нет народа,

а лишь остатки населенья,

редеющего год от года.

Я не беру налогов с них.

 

- Да, питие там - не веселье,

а просто смерть, как есть, сама,

тиха, как инокиня, ходит,

на лёгку руку обиходит,

минуя редко чьи дома

средь серых вётел, черных елей.

И, кроме ливней да метелей

здесь ничего не происходит.

 

- Ты говорил об этом с болью.

Я не скажу - на раны солью

ложатся мне твои слова -

иначе я бы солгала.

Иных, по жизни, много ран.

Признаюсь: не люблю крестьян.

 

Войти в ярем всегда готовы;

мужицкий бунт, пример Тамбова?

А Тухачевского полки

не из крестьян ли, большей частью,

ни весть откуда взятой властью

составили большевики?

 

Теперь село бунтует за

колхозы!

Найти в истории нельзя

нелепее метаморфозы.

 

- Ну, отчего же! Негры в Штатах

на стороне конфедератов.

 

Всегда водился сорт существ,

которым хорошо в неволе.

Для них защита, а не крест

такая доля.

 

Дорога!  хлябай и пыли,

свидетельствуй ухабом битым

о них, - кто ехали и шли.

Они войдут в состав земли

и ею будут позабыты.

 

    __________________

 

 

Я называл уже народо-

строительством толчки глубин.

Державные обрушив хорды,

они же вызвали зачин

стяжанья генофонда - крепкого,

из безнадеги, шлака - тот

отбор здорового и  редкого

-увы-

          что исподволь идет.

Уже и дикая пшеница

пустилась полем, как орда,

где был кормилец колоситься

назначен волею труда.

На кровли деревень заброшенных

вползает, как дозор, пырей.

И дерна жесткая подошва

ступает чрез межи полей.

 

Как древле мурома и меря,

поляне, кривичи и рось

узлы родов своих, по мере

времен, не в силах выжить врозь,

на сеть грядущей русской карты

свою наметывали сеть,

так ныне, снова, в век двадцатый

и первый, не в любви  зачатый,

уже надеются - успеть.

 

Так истощенная грибница

подпочвенную тянет нить

с соседствующей съединиться,

лишь множеством умея жить.

 

Не все крапива окропила,

как злая лебедь, лебеда

о голоде не возопила,

дурман-трава не навсегда

туманом забытья накрыла

степные агрогорода.

 

   __________________

 

 

Средь обезлюдевших равнин

(Европы!) гонит в землю корни 

особенный простолюдин

все истовее и упорней.

 

Лабораторий и контор

он  бросил  стены  городские.

Убёг от свары, дрязг и контр

в себе, вовне ли,- принял схиму

крестьянства, в пахари попер!

 

Доит коров, стыдит воров,

очки доцентские поправив.

Враг деревенских фраеров

и созидатель новых правил.

 

Се - новорусский феномен

уже иной, новейшей складки.

Сычуг, романный тип, фермент.

От соли сивые лопатки.

 

Не любит тех, кто водкой за

век бы на тракторе катались.

Девиц на выданье слеза

и не свершенного катализ.

 

"Большого стиля" реализм

К таким особенно мирволил.

Я рад - хоть каплей оптимизм

                            в наш разговор застольный пролил.

 

- Ну, так налей. Путь грянет тост.

- Мы славим труд! Виват до звезд!

Она с высоких каблуков,

вертя бокалом, чуть не пала.

Хлебающих пивко быков,

похоже, малость напугала.

И я решил начать сначала:

 

- Нет, я не спьяну говорю -

знать не желаю, как другие,

а я неласково смотрю

на тех, кому, ну, никакие

формации не по нутрю.

 

- Мне твой пейзанский волапюк,

прости, мой друг, неинтересен.

Давай-ка тем изменим круг.

Желаю новых песен!

 

Оркестр навострил смычки,

весь в нашу сторону вниманье.

- Глянь, услыхали. Дураки.

Давай покинем их собранье.

 

 Твое желание  -  закон

 воистину, мадам.  Гарсон

 помог сгрузиться нам по трапу,

 подав с изысканным кивком

 воображаемую шляпу.

 

- Теперь послушай ты меня,

хоть ночь давно, и я пьяна,

как ты - и вся моя страна...

 

"Фуражно-зерновой баланс" и

тэ пэ оставим или - к черту!

Мы, часть великой белой расы.

Прокорм - решенная забота.

 

Гляди - сверкает тьма огней.

Она - лишь пена, а под ней

кипит энергия такая,

всечасно гигаватт алкая,

что с ней справляться все трудней

и потрафлять комфорту барскому,

мне, а тем боле - государству,

выкачивая нефти зелье

и прочий углерод... Туземный

обычай добывать тепло.

Еще велик запас подземный

и времечко не истекло.

Но мы стоим на табуретке

с петлей! И надо думать крепко,

уже пора. Кумекать надо,

не медля, будущее взвесить!

 

Не могут жить и куролесить,

как прежде, жители Земли

хоть перемножь мои на десять

слова, хоть на сто раздели.

Ум человеческий ширяет,

взрывообразной мощью так,

что мир и строй веществ теряют

свой остов... Помнишь "Токамак"? -

Попытку русских сделать плазму

ручной,

             пустить в энергоблок...

Ответ, как некий томагавк

выковывается на вызов -

не наш, конечно. Наша пря

закончена. Но... терроризм,

Одиннадцатое Сентября,

чеченки-смертницы с пластитом[7]...

И радость матерей шахидов!

В такой игре

за шахом шах

еще получим много раз мы

с ошметками кишок в ушах.

 

Мир поделился на две расы,

два человечества, верней.

Мысль эта мрачная ужасна,

как смерть, но жить придется - с ней.

 

Взгляни на сайте в Интернете

в разрезе - ядерный заряд.

В А-бомбах, как в утробе дети,

взрывчаток колобки сидят -

они - запал  войны

                                       урана

с устройством атомов своих,

чтобы мгновенным ураганом

сорвать и смять орбиты их.

 

И расцветает солнце взрыва!

Как дети, счастливы творцы.

Объятий лестные порывы

им дарят нации отцы.

 

                            Эй, вы, шахиды из пластита!

Не оттянуться вам в раю.

Вы рвете на клочки, шахиды,

лафу исламскую свою -

всем обладать за нефтедоллары,

не в силах что-нибудь создать.

Ваш рай земной еще бы долго

мог барствовать и обладать;

 

но христианский ствол познанья

ветвь выгонит - и будет плод,

уже имеющий названье

из рода топлив

                           углерод

избудет, как кизяк да хворост,

лучину зимних вечеров.

Так голод, чумный мор и хворость

мы избываем в свой черед.

 

Цепным реакциям решений

огромных, ростом с век проблем

взрывчаткой ваших  покушений

ускорен ход. О, смысл явлений

так грозно сопряженный.   К е м?

 

Своею верой и отвагой

хвалитесь сами, меж собой,

хоть кем, хоть чем - своей ватагой,

трудом, коль сможете, судьбой.

 

...- Ты, вижу, даже протрезвела,

и речь твоя была тверда.

Не мне, а им в глаза глядела.

- О, я их чувствую всегда.

 

- Вернемся вновь к баранам нашим.

Котельные пока дымят.

Пока еще он заперт - ящик

Пандоры - этот Термояд.

 

High-tech, как идиот, пролезет

везде, куда нельзя и льзя,

найдет отмычку - и отверзет,

и - извиваясь и скользя...

-... приехали! Химизм эмоций:

кипит в них тоже синтез мощный -

где яд, там змеи страхов наших,

 

нас, революций повидавших.

Индустриальных, в том числе.

А мир, как встарь, погряз во зле.

Чур, нас от новых, горших лих.

Мы стали, среди всех иных,

одной из осторожных наций.

- Так. Но история своих

не повторяет комбинаций.

- Истфак кончали?

                            - Не сходи с ума.

Ведь я - история сама,

о стольких вас, которых - тьма,

печась, ревнуя и печалясь.     

- О да, мадам, вполне, весьма,-

забормотал я обалдело,

запамятовав, с кем имею дело.

 

- Мы о серьезном - или как?

Раз нет, тогда грядем в кабак.

Вишь как он вывеской сверкает!

В его  зеленой полутьме

колышут плавниками дамы,

зевают нервно портмоне

и метрдотель во цвет удава!

У стильных врат, чтоб лад блюсти,

швейцар, как статуя литая.

И из-за фикусов блестит

его улыбка золотая.

 

- Одно другому не мешает,

кто водку с пивом не мешает,

но и не мешкает.

                                 На знак

явилось мигом то, другое.

Беседа потекла рекою.

 

- Давай о будущем. Допустим,

что нефть, как фатум, пресеклась.

Кое о ком с понятным чувством

мы позлорадствовали всласть.

 Продолжу: матушка Россия

ведь тоже станет "вне монет",

когда лафа сойдет на-нет.

 

- Войдут поставки хлеба в силу,

как раньше гнать зерно могли,

с Айовой и Канадой споря...

- Еще скажи про "Жигули",

что обожают в Эквадоре.

Дыру в казне, размером с море

Каспийское, как ни пыли

про чернозем,  о сем да том

в воображаемой дали

мы ни в какую не заткнем.

 

Как власть имущая шпана

и сколько бы ни воровала,

и всенародная мошна

имела из Трубы немало.

 

Судьба народов, ты с конца

начертана, а не с начала!

И черты нашего лица

претерпят перемен немало.

 

Прогнозы - все - не удались,

а сколько их перебывало.

Всего сильнее обожглись

фантасты-профессионалы.

 

Качнет ученой головой,

понять наивных предков силясь,

читатель  мой:

"Дался им водородный синтез"

Уже без нас, и  век иной,

быть может, аттестует хмуро

неодоленною стеной

мильонные температуры.

 

Так симфонический гигант,

нагромоздив фиоритуры

из музыкальных гигаватт,

и тему нагрузив как фуру... -

 

и вдруг какой-то дилетант...

- Грядущий, верно, Циолковский,

такой особенный талант,

конечно, русский? Отголоски

патриотических радений

и в вас я слышу! Снова - росский

уму непостижимый гений?

 

- Напрасно спорить и гадать.

Поэты изредка

                           звериным

чутьем умеют попадать

в цель, что за временем незрима.

 

...Такси. И руки все хмельней

последний стыд воруют сами.

А несметь праздная огней

висит рыбацкими сетями.

 

Уж заполночь, передрассветный час.

Ловили, не поймали нас.

Чей это дом, где потолок

плывет и мглится? Локоток,

колени, плечи - и поток

волос, и воздуха так мало!

И тьма в сознании настала.

 

Тих, как удар локомотива...

Порыв навстречу твоему...

И я стрелою генотипа

пронзил разъявшуюся тьму.

"О, буди, буди" слышал, и

в слезах тебе я вторил жадно.

И воздух был тугой и жаркий,

как груди млечные твои.

 

 

 

 

 

 

 

 

                                            ЭПИЛОГ

 

 

Очнулся север, будто по Указу.

Я вышел рано, холоду раскрыт.

Гляжу - а ветвь надломленная вяза

на провода склонилась - и искрит.

 

До света город весь, ошеломленный,

нутром почуял, что издалека,

как грузовые эшелоны,

проходят грозовые облака.

 

И где-то там, в провинции предсердья,

расщеп воспоминанья  дребезжит.

(Где пустота - там тяжесть). И в  усердьи,

как погорелые соседи,

кому и что теперь принадлежит,

 

с воображеньем грустно спорит память,

пока с усмешкой не спешит уставить

сомнение свои очки

на обожженные клочки.

 

Сюжет исчерпан. Всей тщетой и славой

век, словно на изломе ветвь, изжит.

Шаги шагов. И жизни камень слабый

передо мною плачет и дрожит.

 

Опять землей преобратится камень.

И дни мои, труды мои, слова,

как мертвое зерно под лемехами

войдут, чтоб прахом сделаться сперва;

 

а что затем,- на то не наша воля.

Я чую только крови колотьё,

усталость, словно вспаханное поле,

и одиночество мое.

 

 

Май - октябрь 2003

Переделкино, Москва