Полночь и полдень

 

 

Штиль пал такого свойства, что цветочная да пшеничная пыль с великих равнин, налетавшая на воду, не расточилась в реке, а лежит тонким слоем, как на зеркале. Первые звезды одна за другой засвечиваются, свечки, над заречьем, и по воде идет быстрый зигзаг, как подпись. Словно бы каждая звездочка свидетельствует - явилась на дежурство.

Вы о нас знаете с самого детства. Чудо-юдо, рыба кит с городищем за хребтине - это как раз про нас. Точь-в-точь такой взлобок берега, увенчанного треногой маяка. И мы на своем берегу, на возвышенном бреге,

живем как на острове. Люди и вести к нам не приходят, а приплывают на пароходе. Причал - наше вече, здесь же брашно и питие, иногда даже и танцы. Разговоры разговариваем, семечки щелкаем, рыбку ошкуриваем, курим - короче, живём.

Лунный светлый путь, соименный колхозу, что был тут прежде,

лег до темного бора на том берегу. Тонкая пластина тумана накрыла речной островок, окруженный камышами. Камышины столь велики, что видно, как они качаются - это толстобокие язи ходят под водой, прокорм себе ищут у подводных корней и хрюкают, как поросята.

 

У нас дачники. Много дачников, иные вкруглогодь живут. Вон художник - модного вида старикан. В фуфаечке с надписями и заклепками, бейсболке, из под которой во все стороны седые кудри. Днем он со своим

мольбертом ловит светотень, как он бает. Он часто говорит непонятно. "Все это родное! - кричит, - и я, буду, буду это писать".

Сначала народ вокруг собирался поглядеть, пацаны и старшие. И телок не веревке помычивает. Теперь художнику компанию составляют один тот теленок и пара пацанов, которым понравилось глядеть на художество.

Вечером старикан тоже приходит сюда. Когда пароход ждут, и хлеб из пекарни духмяный подвозят. Сами собой собираются компании, открываются бутылки, жизнь чуть-чуть завихривается ожиданием бог знает чего необычайного - гостей и вестей с пароходом, и это зажигает глаза.

Художник изучает народную действительность, иногда выставляет от себя полулитровую и слушает наши бухтины. О предикатах вина и еды, олигархах, о шикарных стервах из телевизора - обо всем, что составляет жизнь, у нас - мнение. Как сеть связать для правильной - ради рыбы - рыбалки, какие свечи брать, которые не забрызгивает, и всякое другое. Нам много чего интересно и важно.

Прокуренный кашель бухает в тишине, шлепает о дебаркадер причала волна. Тихо и светло от звезд и луны и еще чего-то, чему и названия нету.

Свет на ленивой волне горбится, словно большие рыбины показывают фосфорические спины по-над водой и снова уходят во тьму. И туман - серебрится от потаенного лучения.

Далекий пароход поёт, и эхо гуляет от излуки до кедрача заречья.

А тишине хоть бы что - стоит, ненарушимая, и, питаясь ночными звуками,

только полнит свою музыку. И так будет до самого утра.

Звезды капают своим светом. По зеленой тьме прошло ленивое электричество - и зарница показала гряду облаков над заречьем.

 

Дух, у латинян рекомый спиритус, летает где хочет. Мечтание же застигает всюду, а мечтание суть воспоминание, только о небывшем.

Скоро полночь, и потому мне пригрезился полдень, выспевший по пламенной точки.

Ты свои маленькие лапоточки сняла и заснула. Набегалась за сладкой ягодой, сморилась на солнце, и - прилегла в тени ветлы, на высоком нашем берегу. Наивная, невинная, ты наказала мне стеречь лукошко, а про себя ничего не молвила - еще не боялась даже меня, хоть я и чуял уже в себе молодого зверя.

Спи-засыпай.

Для косьбы день погожий на милость. Среди общинных и барских лугов видны белые рубахи, платки, пестрые поневы. Проблескивают дружные косы. За рядом косцов - холстины прокосов. Плачет перепелка, ей, видно, отхватили лапки жалом косы.

Стрижи вольной дугой вьются над берегом, водой и лугами.

По реке тихо, крадучись, плывут две лодки, полные кошенины, до того пахучей, что слышно и здесь, на крутояре.

Солнце сияет так ясно, что стоит глянуть на него оплошкой - и весь мир охватывает темно-синяя мгла. Смиренное, сонное стадо облаков пьет небо, отраженное в реке. Пугливая вечность земная загляделась в свои зеркала.

Ты спала. Тени листьев, похожих на брови, шарили по твоему лицу.

Час уж минул и другой, и побег повилики потянулся к твоей щеке, как ребенок, приласкать. И завился в прядь волос, и та потянулась повилике навстречу.

Великое белое облако встало над рекой, и погнало тень впереди себя, и закрыло ярило, и луч как знак или посох протянулся к нам.

Это было, если из вечности глянуть, сего дня, а по сроку человеческому - пропасть лет тому назад. Ты мне видишься такая. У обрыва, у края самого, где речная прохлада и зной колдуют и лукавят друг с дружкой. Я, назначенный стеречь, наклоняюсь к лицу твоему, и слышу твой сонный вздох - и, радый, сам засыпаю. Дух спит, когда хочет, и бодрствует тож.

Уже и излука русла лежит по-иному, и лугов заречных нет, и ветла умерла, и трава-повилика оплела нас. Тихо, и зной забвения клонит в сон.

Звон кузнечиков золотыми нитями оплел дрему - не вырваться из желанного плена.

 

Звон пароходного колокола протренькал отход. Пароходику еще плыть и плыть во тьму, к верховьям. На причале сделалось пусто. Ты не приехала - и тоска.

Темная вода равнодушно плещет и колышет звезды.

Тесины долгой лестницы грубо гремят под ногами, и обида жжет. Но я и завтра и после приду и дождусь тебя. Дождусь.

 

На берегу, обочь магазинного крыльца лежит страдалец русского народа - и спит. Он просил помощи у забора, дабы добраться до дому - и, валясь навзничь, вырвал два березовых дрынца из заграды. И теперь лежит с этими палками, как лыжник. Я склонился над ним - да, спиритус. Однако ночь тепла, и не след нарушать богатырский сон.

Полнолицая луна бросила свет на тихую картину, смотрит с укором, но молчит.

И я говорю молча: спи блаженно. А мне сегодня не заснуть, я влюблен, а она обманула - не приехала. Не приехала - обманула. Правду сказать. - только кому? Луне, ночи? Ладно, признаюсь - ничего словами и не обещала, но во взоре я прочитал: приеду. И вот я жду и томлюсь. А тут еще теплынь ночная, луна, звезды, безветрие. А как ветер подует - животворные тучи пыльцы носятся и волнуют.

Что - любовь? Это погибель, растворение твое в - ней. То есть, - пускай и желанная, но - погибель. И сперва ты топорщишься - воюешь даже, как Израиль с Богом. Придумываешь разные мечтания - я вот свою пери отправил в старину достославную, да только и сам с ней отбыл туда же. И, кажется, мы там и остались, но это не точно, зыбко.

Что такое любовь? - спрашиваю я вас, звезды. А они только очи прижмуряют и смеются.

Причал ярко освещен, и пуст, как сцена. Звезды со своих ярусов глядят на причал, реку, деревню.

Будь я среди них - тоже глядел бы сюда как на действо и завидовал бренности дольнего мира.

 

Нефть

 

Жила-была весна. Она была долгая станом, любила украшать корону своих волос цветками олеандров, и черные огненные очи ее были бездонны и опасны.

Иногда весна притворялась кем-нибудь. Например, она нанималась официанткой на сезон в баре на набережной, где гуляют

приезжие, где разбиваются бокалы и сердца, а она подбирала осколки, говорила неизменно, что ничего страшного, заглядывала в глаза растерянному северянину, и в глазах ее были звезды и ночь. Погибающий отдыхающий блаженно заказывал еще коньяк и кофе, ошивался до закрытия,

а потом поджидал ее у заднего выхода и предлагал любые деньги, и она брала любые деньги, и записывала в свой девичий блокнотик с кокетливым сердечком на обложке и надписью "люби меня" еще одну победу с точным указанием даты и суммы, но без имен. Весна была немножко шпионка и потому проявляла осторожность. Когда блокнотик заполнялся весь, она собирала своих клиентов в прибрежный круиз и стояла на причале, приготовив белый платочек, чтобы помахать на прощание - ведь она их всех так любила, так любила!

Но не один только белый шелковый платок был ею приготовляем на этот волнующий случай. Еще она ночью возлетала к г Зевсу, который в земной жизни был портовым грузчиком, осколком древней греческой колонизации, застрявшим в местных песчаниках и потому сохранился.

Она из отпущенного ей лимита выпрашивала у старика с буйноседыми кудрями "еще один штормик" - кокетливо, как маленькая, тянулала она и показывала пальчиками, какой он крошечный, разве жалко ему, такому щедрому на шторма, громы и молнии? И Зевс ворчал - раньше фелюки да шаланды просила потопить, теперь целый большой корабль ей подавай.

Иногда Зевс забредал в этот бар, выпивал крепкий душистый кофе и, уходя, каждый раз морщил лоб, оттого что никак не мог вспомнить: "Странная. Где я раньше мог ее видеть?"

А весна была не странная - обычная.

И разыгрывался шторм как по нотам, гремел гром, молнии пучками летели в белый корабль с днищем, пропоротым на рифах.

А на причале стояла счастливая весна, вся мокрая от дождя, и белое платье ее, намокший шелк, облегало ее стройное, снова невинное тело.

Усталая, но довольная, она думала себе: "Надоел этот юг и его вечно в цвету олеандры с кипарисами." И весне очень захотелось на север, в страны полночные.

Еще никто не мог отказать девушке в ее капризах. И в ту же ночь она делалась южным ветром, и летела смеясь.

Так весна оказалась у нас. Где? Везде, но и на нашей станции тоже. И тут увидала на самом дальнем из путей цистерну, где жила-была нефть.

Цистерна стояла как забытая. Большая, бока в черном поту.

Весне стало жалко ее, такую нелепую, с виду никому не нужную, о она решила приласкать, и стала греть ее бок своим теплом.

Сделась тепла и нефть, которой цистерна была полна по самую горловину.

Черная, вязкая, задышала нефть своими темными испарениями, и захотелось ей на волю.

Ведь нефть - то, что было когда-то, давным-давно-предавно - жизнь. А живому всегда хочется воли, даже если в ней, воле, погибель, как беглому зэку в зимней бескрайней тайге.

Или как нефти, пролитой из хранящего ее равнодушного железа.

Но полуденное солнце греет и греет, и уже черная испарина на боках

делается летучим, пахучим туманцем, в котором весенние лучи даже поиграли миг-другой радугой, прыгнули на стенку и понеслись прочь.

Нефти от нагрева захотелось спать - и она задремала, и стала сниться

ей материнская утроба земли, из которой похитили ее через страшную круглую дыру, и куда во сне она возвращалась - в большое родное лоно.

Но сон продолжался, сам себя придумывая.

И вот уже она щерится многозубой пастью, настигая добычу и впиваясь в толстую, покрытую колючим панцирем шею. Глупый жвачный толстяк валится набок, машинально продолжая дожевывать пучок хвощей. Сверху, как из ниоткуда, слетаются, щелкая длинными клювами, крылатые. Она на миг бросает обреченную добычу и, изогнув длинную шею, хватает одного из нахалов, которые всегда слетаются, стоит ей растерзать и пустить кровь кому-то стоящему борьбы и погони.

И вот она уже и пожираемое травоядное, которому и погибая хочется жевать сладкую траву, и длинношеее хищное создание, и перекушенный пополам птеродактиль.

И сон, похожий на смерть, и смерть, похожая на сон, все длятся, летают, ползут и бегут куда-то.

Сны эти длились долго, несчетно долго - целую вечность.

И вдруг все стало другое.

Нефть приволокли к высокой башне, похожей на красноглазого огромного ящера, втянули по трубе на самый верх башни и разделили в ней светлый бензин и темный мазут, как разделяют тело и душу.

И нефти захотелось тепла, гона бешеной скорости, огня. То есть всего того, чего и хочется всем живым, как бы они ни назывались, где бы ни жили.

И кто бы ни были.

 

2008