|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Рассказы
03 декабря 2008
Стыдно
стало
Всё на свете радовалось
весеннему пригреву. На прогнувшейся веранде
дома в торфяных стаканчиках бойко тянулась кверху помидорная рассада
и
источала дурманный пасленовый запах. Старый линолеум тоже решил пахнуть под
жарким солнцем. Поленница, которую мы накололи и клали еще в позапрошлом
годе, сладко пахла остатками смоляных
слез.
Земля во дворе дышала
своими фитонцидами и помоями, еще не просохла после зимы и слегка пружинила,
как палуба.
Единственный в
хозяйстве
гусь гулял по двору, и иэ него то и дело
выдавливалось, как зубная паста, зелено-серое гуано. И копёшка
сена, придавленная
гнилыми досками, вспоминала о
невозвратимом лете.
В сарайчике жила коза.
Она
тоже, видно, мечтала о лужайках - ее "бре-ке-ке" было тихим и лиричным.
"Деревянная
скотина" - сказала про коз
покойница
бабуся, а почему так - непонятно. Просто "в старину так сказывали". И в
самом деле похоже на правду.
На мощной березе сидела ворона, поглядывала на нас одним глазом и
ругалась на других птиц, которые тоже хотели
присоседиться
на ветки. Ворона, видно, считала дом
своим и знала, что после нашего заседания на столе ей
останется.
А псу, зовомому
Мальчик, и раздумывать особо не надо. Он и так уже поимел
много чего от наших щедрот. Мальчику нравилось, чтобы ему на нос клали
кружок
колбаски, и он немного держал ее, улыбаясь, потом подбрасывал, как оладушек, вверх -
и
раскрывал пасть. Артист.
Сначала твердо решили
дожидаться
хозяина старшего. Но он все не шел. И мы тогда по
чуть-чуть на свежем воздухе. Благость окружающей действительности
действовала в
нужном направлении. В наши речи, составленные все больше из матюжков
и придаточных слов, которые и нужны-то только для смазки неумелым мыслям, -
так
вот, в них стали, как десантура, просачиваться
разные
даже стихи песен.
Люблю я такие моменты жизни.
Да и
вы тоже. На столе все поставлено. Кого хотели
звать - пришли. И в сборе, как новый движок. А лишних нету.
А еще погода-природа.
Хорошо.
И тут
сначала тихо, потом погромче стали погромыхивать доски деревянной
тротуара под явно мужскими тяжелыми шагами. Мальчик
слегка рыкнул, как мотоцикл, которому дают газа
и принялся гавкать. Калитка отворилась с громким
скрипом.
- Ну,
наконец-то.
- Вы тут без меня и уже. А от тебя, Малчик, вобче не ожидал. Как
тебе
не айяяй. Не узнал хозяина. Не возьму вот тебя на
охоту, раз ты такой глупый.
Мальчик поколотил своим кудлатым хвостом по своей будке и поднял нос на березу,
где
тихо сидела ворона, дескать, это я на нее лаю.
- Врешь ты. Ты это на меня
гавкал, я по морде лица вижу. И я тебе
Станиславский.
Мальчик поелозил по морде лапой, тихонько поскулил и залез в
конуру.
И жизнь продолжалась, и все
было
путем. Хозяйка принесла кастрюлю, и мы похлебавши,
и
это правильно.
Хозяину дома сего достался в
борще
большой мосол с хрящиком. Он его обгладывать не стал, хоть и хотелось, а
отложил стыть.
- Собаке нельзя давать горячее,
у
нее нюх заварится на раз. Эй ты, друг человека, ходи
сюда.
Но друг выползать из конуры не
стал. Морда у него
грустная и задумчивая. Собачья душа
в смущении - как это он так не понял, кто идет. Главного своего в
жизни
человека не понял, не вычислил по
шагам.
Позор - думал
Мальчик.
- Вишь,
стыдно стало. Это он стареет. Вон и нос уже седой. А раньше с конца улицы
слышал и никогда не ошибался.
И мы, хоть и поддатые были, а
призадумались. Я про себя вспомнил такой афронт и стыд, что хоть к попу иди.
Хозяин тоже чего-то взгрустнул, да и всех как тучка
накрыла.
- Делать нечего, надо еще до сельпы на
велике.
- А пешком не можешь? Ведь
стырят в
один миг.
- Да ладно, ты будешь мне
рассказывать, Впрочем, прав. Я вот осенью выгребался на лодке из тины,
да и зацепи веслом сеть. Вынаю
- линей, лещей полная сетка. И думаю,
вытрясу, а сетку оставить? Или не оставить? Разглядел
получше, и по грузилам свою узнал, котору у меня
три
года назад стырили.
До сельпо недалеко и недолго.
"По"
давно нет, село тоже уже только грязью село, город
почти.
Сделалось тепло от всего - от
старашеков, борща, и солнца, которое грело, считай,
по летнему.
И Мальчик, наконец, тоже дал
себя
уговорить и хрупал хрящик.
2008
На
полпути
- Это куда мы
подъезжаем?
- Бологое. Как раз полпути.
Он
усмехнулся - "Земную жизнь пройдя до половины."
Вот
только никто нам не разметит и не отметит, где у нас половина и когда попросят на выход. Без вещей. Да.
Самое
время еще по глоточку. Коньячок прекрасный, как встарь. Лоза не рязанских
виноградников, а Араратской долины, наклейка не врет.
Попутчики выпили, глядя в окно, полное тьмы и огней. Прожекторы
откуда-то с неба лили свою
тясячеваттную
тоску на рельсы и провода, блестевшие как паутина, на вагоны и цистерны. По
перрону бегали люди с торговлишкой, и
белые тени их, как многочисленные лезвия ножа, торчали в разные
стороны.
Прокатил пустую тележку пожилой носильщик. Напротив
их
окна человек с впалой грудью и испитым лицом остановился и внимательно
посмотрел на них. В пальто, похожем на старинный сюртук, он был мало похож
на
носильщика.
Мимо окон шли немногие
вышедшие
на этой знаменитой станции, означающей половину пути из Москвы в Питер и обратно. В той реальности, что дана нам в
ощущениях, станция стояла на трети пути или двух третях - смотря
куда едет человек. Нетерпение и оторопь перед дорожным утеснительным
существованьем, радость, что много уже проехали, - все это растягивают или уплотняют
пространство и время, и теория относительности являет свою очевидную
правоту.
Выпив, хорошо ощутить себя: как от центральной в человеке точки,
где-то
в области пупа, блаженное тепло катит по жилам,
утешает сердце и поднимается в те
области, где в человеке зреют мысли. Вместо мыслей у выпившего - слова.
Хочется
говорить, говорить, говорить. Но они оба были опытные потребители веселых
напитков - и сдерживали, как бы сказал сочинитель, вожжами разумения пыл
нетерпения. И потому не только не надоели друг другу, но наоборот,
подумывали
продолжить общение. Примерно одних лет, они и профессией были
прочти одинаковы.
- В какой области лежат ваши деловые интиррэсссы? - Спросил один другого, когда они устраивались и
знакомились. Он любил говорить кучеряво, украшать слог цветами
красноречия.
- В закрытой до недавних пор. Потом-то все
открылось и понеслось вверх тормашками. Короче, авиация. Точнее - турбины,
то
есть двигатели.
- Надо же. А я тачал крылья Родины и фюзеляжи. Где двигатели, там и
крылья.
И на столике по этому
знаменательному случаю тотчас явилась бутылка коньяку.
- Вот люди сетуют - мол, жизнь коротка. А мне кажется, что длинна. Как путь из варяг в
греки.
- А мне так средней
продолжительности. Рейс Осло - Афины лету всего часа четыре с
половиной.
- Вы, я чувствую, не только крылья Родине делаете, но и себя не
забываете.
- Да не шибко. Я типичный офисный планктон давно. В туфирме
тружусь, мое дело - обспечить наши чартеры
народом.
Так что я при родной авиации остался. Только это совсем другое. Посреди
жизни
пришлось всему новому учиться. Третьей профессии и уж не освою - не потяну.
Так
что я приплыл в свою
гавань.
- И на каком же вы направлении трудитесь?
- На германском в основном. И вот и на
нашем
фронте и вообще - большие перемены. Как бы не
обанкротиться.
И оба стали глядеть во тьму, которая будет до самого Питера. Да и
сам
Петербург в сравненьи с Москвой - тьма тьменская, особенно в эту мозглую пору поздней
осени.
Он тер свой лоб, силясь вспомнить причину мимолетной тревоги,
уплывшей
из сознания вместе со станцией. И вспомнил: тот носильщик с пустой тележкой,
так похожий на Достоевского, не отбрасывал тени. Сам был
тень.
- Я, однако, отвлек вас, чувствую, от какой-то мысли. Вы уж
простите.
Это от выпитого. Шперунги,
понимаешь. Так что отвлечемся на еще по одной, и вы продолжите, а я
помолчу.
- Вы вот про рейс самолетом говорили. Но мы ведь не ласточки-птички,
не
гуси перелетные. Я как-то представлял себе
такой путь - пёхом. Да еще лодки свои перетаскивать вослед из реки в
реку. Между прочим, были прежде бурлаков такие люди, которые подряжались на
эту страшную работу - по земле волочить ладьи или как там они именовались. И потому звались они
-
сволочи. Вот и мы такие же. Детство золотое кончается - начинается, вот как
у
нас с вами - вуз. По ночам - разгрузка куда пошлют
на
грузовой станции. Потом сон часа три, и на лекции. И зачеты, экзамены, потом
курсовая. Теперь-то все вспоминается как счастье, оно
так. А
тогда была у меня, не знаю, как у вас, долго одна идея - выспаться бы вдосталь. Вот лечь, забить на все и спать сто часов. Даже
наесться до отвала так не хотелось, как выспаться.
Потом студенчество кончается, и мы сами себе врем, что было весело -
капустники, гулянья якобы до утра с деушками, и
они
всё красотки, а не синие чулки в очечках.
Или споры и песни до утра с друзьями. Такая поэзия с философией под портвешок, э? Было такое дело? Ну, конечно, как не быть.
Но
всего этого было-то - чуть, вот как соль в
воде. Но в осадок выпадает и помнится
именно этот милый вздор.
Затем у нас в меню - распределение. Ну, тут без ненужных Тьмузасрансков обошлось. У меня, во всяком случае. И у
вас тоже?
И у вас - тоже. Хорошо, что мы с вами не атомщики какие-нибудь. У тех чем дыра дальше, тем
лучше. Что-то я от генеральной и направляющей отвлекся. А! Поймал!
Что
жизнь совсем не короткая. Мы договорились, что студенчество прошло и ушло. И
вот у нас ка-бэ и полигон, так? Ну, считай, обычный завод, как и у работяг, только с научной подкладкой. Точнее - с научно-прикладной, хотя мечтаешь о чисто науке.
Какой-нибудь такой плазменный двигатель создать. Про летающие тарелки
почитываешь тайком от самого себя, и когда засыпаешь, они как раз и начинают
в
тебе летать, и ты просыпаешься гением. Потом, увы, находишь свою идею в
журнале
для любознательного юношества.
Между тем, вставать надо каждый день рано с утра, гений ты или увы. Стирать свои белые воротнички, которые уже
серые,
тебе обрыдло, хвалить пельмени покупные обрыдло пуще
того,
и ты начинаешь присматриваться, пристреливаться. Те девы младые,
немногочисленные, что на работе, или не возбуждают угрюмый, тусклый огнь
желанья, или у них уже ангажемент.
Даже
на остановках ты сепарируешь училок и медичек от
всех
прочих. Это всегда как-то видно. С женским рабочим классом пытался наладить
смычку, но понял, что тут всегда заусенцы. Одна была у
меня
такая была: из себя (он пощелкал пальцами) - все при ней, и стал уже
провожать, и она все пыталась меня затащить с мамой познакомить. Разговоры
разговаривали, я ей даже стихи читал, она это дело любила. И еще обожала
романы
объемистые, чтобы нырнуть и подольше к окружающей действительности не
возвращаться. Золя читала, например. Все у ней долго было в разговорах наших
- Золя да Золя. Я
разозлился, и сказал: "Золя, твою
мать". И ушел.
Но пока вы охотитесь, знайте, что кто-то охотится на вас. Потом уже
узнал - долго был на мушке, и мой прекрасный, видите ли, образ не давал
заснуть
моей первой супруге, когда она еще и не знала, как меня даже зовут. Потом узнала, кой чему
возрадовалась в сердце своем, иному ж - наоборот. И, к счастью, ушла
сама.
Тут я познакомился - с ней. Знаете, бывают такие люди. Вокруг серость, убожество, и они давятся в транспорте заодно с
народом, зарплата у них, как у всех - но любят конную выездку, управляют
яхтой,
и в теннис играют не только в
настольный, в красном уголке.
Странная была соввласть
- прибавить инженеру зарплатки хоть червонец -
годами
от нее не дождешься, а на яхты и лошадей бесплатных денег не жалела. Ну, и.
Сидим мы на берегу канала в выходной. И закусочка на бугорке. Художественная
общественность с мольбертами, детушки малые с мамашами. И мы, тэк-скэть, инициативная группа нашего отдела по алкоспорту. Благодать.
И тут райское виденье. Три девы в штанах в обтяжечку,
как в "Гусарской балладе", на лошадках высоченных мимо нас. Ее я сразу
вычленил из трех. По лошади сначала - красотка в
белых
чулочках, прямо как на парадном портрете. И тут прочертилась линия судьбы.
Эта,
в белых чулках, отворачивает прямо к нам. "Вы тут сорить не будете?"
"Нет,-
кричим - как можно! Обхожденьице понимаем-с. Мы
люди
интеллигентные." "Да я вижу - культурно отдыхаете"
И
хотела уже назад к своим подругам, но тут я с дурацкой, наверное, улыбочкой
подхожу, чувствую, меня тянет, как
рыбу
леской. И она спешивается. Конский пот - тяжелый дух, но я прямо как
амброзию
вдыхаю, и уже чуток в обмороке.
Называюсь, она тоже, но я имя не слышу. Только киваю и даже как бы
расшаркиваюсь, подражаю какому-то артисту. Лошадь тянет ко мне морду, но фыркает и отворачивается. Думаю - он меня попахивает. Или черт его знает,
что
думаю. Смотрю ей в лицо, но вижу только глаза серые и брови, которые слегка
стремятся срастись. Серые глаза. Не огромные и прекрасные, вполне обычные.
Были
бы обычные, если бы не повергали в испуг. Взгляд. Не вгляд,
а взгляды, сразу много, веером. Как стрижи или как их там - пролетают, а поймать не поймаешь. Я ясно
выражаюсь?
Собеседник говорил
путано, но отчего то эта вся путаница давала впечатление. И чтобы его
прояснить, мы еще по глотку.
- И стал я таскаться
всюду за ней. "Я сегодня гоняюсь" - говорила она. Это значило, что
хороший
ветер, и яхты выходят на открытую воду, и моя амазонка с командой готовится
к
регате. От нее попахивало конским запахом, и мне это нравилось. А после яхты
еще и солью и нежным женским потом, и этот запах мне тоже нравился. Мне все в ней
нравилось.
На верхней губе, в самом уголку, у нее был чудесный маленький шрамик. "Вы боксом, сударыня, надеюсь, не занимаетесь?
-
спросил я шутя, и шуточка моя ей понравилась:
"Это
идея!"
На самом деле идея у нее было другая.
Однажды мы шли вдоль того канала, у которого и встретились в первый раз, а в
небе летел биплан, и из него - парашютисты. Парашюты бело-желтые, помню, как
большие ромашки. И моя Ева вдруг села на скамейку и отвернулась от меня. Я
пересел на другю сторону, смотрю - плачет. "Я в аэроклуб хотела, да один
врач
подписи не дал, когда все диспансеры, как полагается, пошла оббегивать".
"Какой
же врач?" Ева моя помедлила чуток и ответила: "Психиатр. Ты должен знать". И еще, после молчания: мне
сказали,
что мне надо в конную секцию. Животные лечат. Сами-то звери тех, кто с прибамбахом, боятся. Львы и тигры - те вообще писают от
страха, когда к клетке чудик подходит. "А я вот не боюсь" - сказал я ей,
и
она опять смеялась, будто все забыла.
Да только я не забыл. Стало мне
что-то
не в кайф от ее взгляда стригущего, внезапных ее
взбрыков, штучек и фишек. Она была дитя свободы. Если
даме
приспичит по малому, дама жмется, манерничает и
ищет
удобств. Ева же (ничего, что я в
физиологию
ударяюсь?) делала шаг в сторону - и
готово дело. Ну и всякие такие некомплектности.
При этом стильная была штучка.
Курточки
себе шила жокейские для конных прогулок, матроски для своих упражнений под парусом - все
загляденье и отпад. У мужиков пользовалась
вниманием.
И сама пользовала их. Принимала вовнутрь. Изменяла мне чуть не на глазах,
потом
отшвыривала, как, простите, использованную резину. То ли правда не видела в
том
ничего такого, то ли маленько ездила верхом на
своей
странности - так удобней. При этом на
работе в ее техбиблиотеке все было полный порядок,
в квартиренке махонькой - ни пылинки и никаких чулок на
кресле.
Короче, странная. Такое единство противоположностей. И я жил с ней в крепкой смеси рая и ада. Да вот я вам ее
покажу.
Он вынул бумажник и достал (из потайного
кармашка - отметил про себя попутчик) снимок
и протянул попутчику. На поляроиде - снимали откуда-то с верхотуры, наверное, сидя на коне - была она. Смеялась,
прижмурив глаза, как от щекотки, а конь своими длинными
зубами схватил ее прическу. Он, слущая рассказ
свего нового приятеля, вообразил себе какую-то роковую
брюнетку в стиле фламенко. Но Еева была маленькая,
рыженька, для женщины довольно широкая в плечах.
Попутчику захотелось увидеть безумную
амазонку вживе.
-
Она
будет
встречать?
-
Н-нет. Надеюсь, нет. Фотка,
как
видите, старая. Давно ли поляроид был мечта идиота - а теперь уж все забыли. Цивилизация пожирает своих же детей со
страшной скоростью. Как акула.
А
деву Еву стали класть на профилактику в психушку, а
последние лет десять или больше она там постоянно, после того, как квартиру
хотела спалить вместе с собой. Я ей апельсинки
ношу,
но в последний раз она меня не узнала. Грустно это
все.
- Но вы, сударь, начали с того, что жизнь
длинная и этим трудная.
- Да я к тому и клоню. Даже бабы - дело
длинное, даже если они, ха-ха, маленькие ростом. Люблю, как любил. Идешь на
свиданку - представляешь ее в белых лосинах, на коне,
вокруг солнце. А она в халатике больничном. Глаза . как бы это сказать.
пульсируют зрачки, и там такой космос, в который улететь не хочется. Ну и
собираешься поскорей обратно.
И
тут он встал, и поднял руки, как дирижер. Грузный, но не толстый, а широкий,
корпулентный. В волосах просыпана седина.
Шкафчик.( "Не то что я - подумал визави. Как
был
шкет, так и остался").
- И
за что мне мука такая. Сколько уж живу с этим всем! Но на труды свои ходить
надо, все забыв напрочь. И хожу. Вышел в начальство
-
так морду себе сочинил постную, строгую, чтоб все
знали, и видели, что меня не даром над ними поставили.
Я
вот исследую помпаж. Ну, вы знаете. Это когда
двигатель делает хлопки. Если процесс
не
гасится, турбина - в разнос, и тогда вашим крыльям, моим движкам и, понятно,
людям - кранты. Две-три катастрофы в мире по такой
причине каждый год бывают, а мы по сю пору панацеи
не
придумали. Падений на самом деле больше, но военная авиация по особому
считается
и не сильно в новости попадает. В советскую пору керосину на оборону не
жалели,
да и вообще не жалели ничего и никого. В летние месяцы, бывало, чуть не
каждый
день что-нибудь с неба падало. И мы к разборам полетов тоже были причастны.
Тоже ведь двигатель как бы с ума сходит. А мы разбирайся. И, между прочим,
работаем за каким-то хреном в белых халатах. Мне это как-то раньше в голову
не
проходило. Пишут всегда: катастрофа. А на самом-то
деле - рутина ежедневная.
Да и вся история - такая рутина. Я вот книжки люблю читать по
старинную
жизнь. Как раньше при свечах да лучинах жили. Сто верст
два-три
дня ехали. Пахали сохой, сеяли из руки, наотмашь зерна бросали. И все такое
прочее.
Тут у него в кармане запел "ламбаду"
телефон.
-
Да. По расписанию. На первый перрон. Шестой вагон. Да, дорогая.
Лобзаю.
"Не
любит" - подумал попутчик, несносный наблюдатель, как про него одна дама
говорит. "А та его Ева очень даже. Что-то в особенном
вкусе" - подумалось ему вдогон, и он почему-то
вздохнул.
-
Да. И жили не спеша - как пели. Средний срок-то
маленький был, меньше нынешнего. Мафусаиловых лет старцы - больше мечта,
а в самом деле редко, я полагаю. Жили до первой болезни
серьезной. Скорую помощь у ворот рая
апостол Петр оказывал, больше было некому. Даже если ты человек не подлого
звания - кровь тебе лекарь пустит, касторки даст - она была ото всех
болезней.
И привет. Апоплексический удар был особенно а моде.
И
еще - горячка. Умер от горячки - так и в биографиях
писали.
Вон Радищев тоже нетерпелив был, все сном
-
вы читали? - от дороги лечился, а все же не проспал свою славу. Как там у
него?
- "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвленна
стала."
- ответил попутчик.
- Вот именно. А мы восемь часов едем - и
то
страдаем. И не за все человечество, а за себя любимых. И вот скоростную
магистраль все-таки строят, чтобы уж часа за три
долетать.
- Вот вы Радищева, страдальца за униженных и оскорбленных, помянули. А у него еще знаете какие хорошие слова я запомнил: "рассудок есть раб
нетерпеливости".
Ну,
мы-то с вами не страдаем. Вот коньячком утешаемся, да и говорим интересные
вещи. Вы продолжайте.
- И Шкафчик продолжил,
но
попутчик отвлекся на свое воспоминание - как начальник западного направления
не
сам поехал, а послал его в приятную командировку - разведать, как в бывшей
гэ-дэ-эр дела с сервисом обстоят. Он вдруг
загорелся
идеей посылать тоскующих по старым временам в те
места, куда и советские граждане
попадали - Болгария там, ГДР и тому подобное. И чтобы гостиницы поскромнее, и чтобы в меню было далеко не все включено. Мысль правильная -
хотите повспоминать время золотое - найдутся, кто
это
дело оседлает и отэксплуатирует.
И его послали обустраивать
ретро-туры.
И вот везут их в город, где фарфор
знаменитый "два меча" делается. Он вежливо повостогрался музейным супницам и салатницам. И, тая
тоску,
вышел, минуя вездесущих своей любознательностью
японцев. Но, услышав воробьиное чириканье их речи, понял - не янонцы это. Китайцы. Восток заалел новыми волнами
нашествия.
Память, как любительская камера,
попрыгала
там-сям и поймала в фокус как раз то,
что он и хотел вспомнить.
- Вот наша Эльба. Правда, красавица? -
искательно заглянул в глаза немец,
здешний от их фирмы менеджер. Так и сказал: Schönheit.
А он, выросший на Волге, все же радостно
подтвердил: о, я! Я!
Но немец в искренность своего русского
коллеги не очень, кажется, поверил. И все же
продолжал:
- Обратьить
ваше
внимание на виноградники на том берегу. Это самый
северный
в мьирэ промьишленный виноград, который дает
вино!
- Вот это тоже в рекламу надо включать.
Люди любят самое-самое. Найди корову, которая кладет самые большие лепехи - и можно делать тур, чтобы на нее
смотрели.
-Что есть лепьёхи?
- спросил немец, Он не упускал случая усовершенствоваться в русском
устном.
Сказал.
Га!Га!Га!
- загоготал громкий немец.
Пока немец радовался, он глядел на
виноградник. Тот подошел свей своей кучерявой ратью
почти к самом берегу - и, казалось, ждал приказа форсировать водную
преграду.
Но мать-природа назначила тут теплым землям кончиться и далее
виноградникам - не быть.
Зелень виноградных листьев была уже
жухлая,
кое-какие листья - красные, и кровавым цветом своим радовали
глаз.
"Вот так и жизнь - загрустил он тогда
и
запомнил грусть свою - кончается на каком-то месте. А дальше ее уже нет для
тебя."
Он очнулся. Голос его нового приятеля
гудел в полтембра.
Сказывалась
утренняя усталость, и коньяк клонил в сон, хотя спать уже не с руки. Рассвет
летел вдоль окон серостью, цвета зольного угля. Заштрихованный дождем, он обещал мозглый день. Ну, да он
от
Питера ничего другого и не ждал. Он вообще уже ничего не
ждал.
- . и торчу я
на
игле с тех пор, как наркоман какой. Куда и поеду, куда ни пойду, а к ней
загляну на минутку - вот как этот мужичок из песни. Там быстренько снимаю
штаны, но вовсе не затем, зачем бы раньше не отказался. Вся задница,
пардон, в шишках от уколов. И прекратить это безобразие уже нельзя.
А работы только прибавляется. Такое у
меня ощущенье, что все прошлые времена - только стажерство,
а вот теперь все главные дела и
начались. Да так оно и есть. Проблему, какую берешь, уже ведь не только
понимаешь, но - чувствуешь.
Он снова, чуть привстав, приподнял
кисти
рук до плеч, как дирижер. И поник, и руки точно опустились на стаканчик и
бутылку.
- Последние сорок капель нацедить еще
осталось. Вон уже пригороды
пролетаем.
Какие
мы, однако, молодцы с вами. Точно по расписанию бутылочку-то. И не гнали
лошадей,
и ничего не оставим прокисать.
Он выпил и с громким хрустом раздавил
в
своей большой ладони белый стаканчик.
И
стал угрюмо глядеть, отодвинув пухлым пальцем
занавеску.
За окном, сквозь косые штрихи дождя,
пролетел за секунду перрон, где на сером асфальте в сером свете стояли серые
люди и ждали электрички, чтобы ехать
в
свои работы и заботы.
И вот они уже, тихо воодушевленные
окончаньем дороги, с дорожной поклажей пристойно толпятся в
проходе.
Шкафчик вышагнул из вагона первым.
Шкет примерил к лицу светскую улыбку для прощанья с
приятным
попутчиком. Рядом с ним уже стояла
высокая дама более чем приятной наружности. Высокая, строгая, как
учительница,
но не учительница. Впрочем, синяя как бы шинелька и шляпка пилоткой ясно
показывали,
кто она. "Стюардесса - это стильно" подумал он, и попытался выразить это
взглядом как комплимент. Звать Марина. "И имя в цвет форме" хотел
сказать
он, но побоялся.
Может, к нам? О нет, спасибо, меня
ждут.
Ну, тогда созвонимся. Да. Непременно. Спасибо. Мне тут рядом.
Пока.
Он шел к вокзалу с легоньким своим
кейсом. Много ему носить давно нельзя. Но и самого себя влачить стало как-то
не
в кайф. "Разум - раб нетерпения" снова
вспомнилось
ему, и он с ознобом подумал, что и претерпеванье
жизни
может надоесть и уже, кажется, поднадоело. Впрочем, это только легкий бодунец, и сейчас мы это дело купируем
горячим кофием. Кофе нельзя, но вокзальный чуть закрашенный кипяток - можно. Пожалуй,
и
сигаретку тоже.
Он пил из вялого стаканчика, и унылое
вдохновение легкого похмелья тащило за собой всякие мысли. И он стал думать
о
своем новом дорожном знакомце с раздражением. И почему
то
обида покрыло его сонное сознанье, как воду слегка только прогретого кофе
покрывает поземкой мелких пузырьков. Ему показалось, что Шкафчик его обидел
и
даже как бы ограбил. Зачем-то Ева предстала воображению - все-таки
испанкой-цыганкой, и вскинула веер, и понеслась, и пропала. И тут же синяя
Марина заместила ее, и сделала намек на книксен. "Равнодушно" - отметил
наблюдатель несносный, когда, вот только что,
они прощались, едва встретившись. "Ишь!- ворошилась зависть -
амазонку
в психушку, а сам со стюардеессой
длинногой утешаться. Два горошка на одну
ложку."
Впрочем, он все меньше комплексовал,
что по жизни не нравился женщинам.
На Невском
серое
утро было - как бы тоже с похмелья. Те витрины, что и на ночь не гасились,
зазывали прохожих, а больше - дождь и
ветер: приодеться, обвеситься колье и
браслетами, накупить шикарных тростей, шарфов и зонтов, и заглянуть в
рестораны, или взять кредит сразу в пропасти банков. Машины шуршали водой по
серому зеркалу. В другом конце Адмиралтейский кораблик отбрасывал свою
световую
тень на низкую хмарь - словно бы
ставил
печать.
Ему предстояло пройти Аничков мост, где
его
всегда ждал ветер и шмонался
в карманах, словно хотел закурить или отобрать деньги. Потом еще немного,
потом
свернуть, отшвырнуть разом прочь великолепие проспекта
и нырнуть в одну подворотню, которая ведет в другую и та уж в третью, и этот
знакомый путь был всегда как дорога в привычный, обжитой, обписанный
и исписанный ад, но на пути в маленький райчик,
которым его всегда угощали его
питерские
друзья, муж и жена.
Что ж, он так и сделал, с каждым шагом
забывая, избывая в себе Москву и дорогу, и попутчика, и готовясь позвонить в
давно знакомый милый питерский дом. А по мобильнику
он уже звонил, что вот сейчас будет. Что прихватить? - Ничего не надо, все
есть, но смотри сам. Ничего нет. Но будет.
Он как-то не заметил перехода, - почему
это
после первой арки стало темно, то есть здесь никогда свело-то
особо и не было, но чтобы такая темень. странно. За второй аркой
стоял
господин с испитым лицом. Ко впалой груди он
прижимал
топор, сверкнувший, как зеркальце, поймавшее луч. "Федор Михайлович?"
Господин грустно кивнул. "Рад." - подумал он, валясь на бок. "Это
приступ"
- успел догадаться он. И нажал на
телефоне повтор.
- Представляете, ребята, я тут у
вас,
перед самым тем, как свалиться, Достоевского встрететил.
Вы представляете?
Женщина
кивнула.
- Я уж думал - амбец
мне. Но чувствую себя прекрасно.
Ничего
во мне не болит. Сейчас малёк полежу, и мы пойдем по нашим
местам.
Его уговорили пока никуда не
ходить.
Он устал, переутомился, надо здесь на диване полежать.
Умер он завтра, в средине дня, когда
невидимое за тучами солнце в славе лучей совершило
полпути от рассвета до заката.
Давно
Это
было давно. Даже - давным-давно, не в прошлом веке, который стремительно
делается стариной, а еще раньше - в веке позапрошлом, который уже смыкается
с
древностью. А ведь бабка моя помнила свое "хресьянское" детство "о те леты", а я помню ее, а она
- уже свою бабку, которая будто бы умерла в
сто
с лишком лет так: пошла по грибы, да уморилась, присела отдохнуть по
березою,
прислонилась спиной к берёзину стволу
да и заснула тихо. А как жива была - небось, говорила про свои старины, про своих
дедов и
бабок - это ж когда они жили-то? Уж не на Урале, небось.
Тогда и русского человека тут почти
не
водилось, а одни вотяки, да татаровье сибирское, да комяки и манси в
своих чумах. Если разворачивать эту берестяную грамоту, то и до времен Грозного Ивана уже рукой
подать.
Никакой
"дерёвни
Мидвидёвой", небось, еще и не было. А была одна языческая парма,
еще не тронутая подсечно-огневой агрессией земледельца. И бродили по ней
язычники, и молились своим березовым богам, а
заслышав
первый гром, кувыркались
через
голову - "чтобы молонья не ударила", как
сказала
смущенно бабка моя, когда я застал ее за таким кувырканием в сенях и спросил
-
мол, чё это ты тут?
-
Так в старину наказывали делать, как первый-от
гром послышишь. И тебе бы, внук (она выговаливала
"мнук")
надо бы кувырнуться три раза. А то мало ли чего. И нам с мамой-то
спокойнее.
Но я был подвинутый пользователь
жизни, в бабкины сказки не верил, и потому улетел гонять на велике,
звеня звонком.
А в родительскую субботу было
тепло,
солнечно, и мы пошли "по губы" - то есть по грибы. Им, грибам, было еще
не
время, но лес стоял такой зазывно солнечный в близком отдалении, так пьянил
и
манил, что мама с бабкой, не сговариваясь, взяли в чулане корзинки лубяные,
намазали маслом краюхи хлебца, и мы отправились.
Мелкая насекомая
тварь шуршала в молодой подрастающей траве,
певчие птички пели, вороны радостно каркали. Грибков не находилось,
но
нашли ладную полянку, где солнца и тени было поровну, и их благоутробия
коровы не ископытили в грязь это место. И мы
присели.
Мои хлеб с маслом были жадно, с
устатку, съедены, костяника и земляника первая, еще не поспелая,
обшарена по кустам, а жор только разыгрался. И я надумал отобрать половинку
бабкина хлеба, который белел в ее руке, откинутой в сторону, как будто
старуха
заснула.
Но она не спала. Слезы блестели на
ее, картошинками, скулах.
-Ты чего
это?
- Да старое вспомянулось вот.
Поехали
мы по малину на Илью пророка. Это, стало
быть, в
августе. И тогда по ягоду да по губы ездили на телегах, всей деревней.
Брали большими туесами. Ссыплем,
что набрали, в короба на телегах - и
снова в лес. Добра в лесу много было, не то что
ноне,
и запасались так на всю зиму. А год-то быт такой грибной да ягодный, что
аж страшно сделалось - не к войне
ли?
Ну вот. И взяли большой самовар, чтобы чайкю
попить в лесу. Как баре какие.
Большой самовар был, а я - маленькая. Так он,
самовар-то, с меня ростом. И был мой братик Вася, дядя твой то есть, с нами. И опрокинул он
тот
самовар на себя. А он закипел как
раз.
Ошпарился весь. Мы - реветь, кричать, да не воротишь. И зачем его с
собой-то,
на какого лешего брали?
Неделю мучился, все не помирал. А как час пришел, посмотрел как взрослый, и
спросил
только:
- Мама, я умираю?
И
мамка наша реветь перестала и кивнула. Пять ли, шесть ли годов ему было, я
уж
не помню. А день был вот такой же теплый, не жаркий - вот зачем это-то
помнить?
Тут из-за Камы-реки пошли облака.
Погожие, легкие, они дают понятие о своей громадности, только когда
надвигаются
тенью. И ветерок, как верный слуга, сопровождает прохладу тени. Вот облако
накрыло лесок и поляну, и ветерок пошерстил
березы, и
те зароптали, недовольные, что их разбудили от полуденной
дремы.
Кама отсюда видна между двух береговых
холмов. Была полная острого серебра - и враз
потемнела. И снова засмеялась - и
пригорюнилась, сделалась темно-синей, как грозовая
туча.
Времени в тех пор прошло много -
тьмы
тем.
Поумирали те,
кому
время пришло, умерли и другие - в молодости лет, кому бы еще жить.
А моя память все держит то
пятно немилосердно яркого света, в котором, в
самом
нежном младенчестве умер, мучаясь, далекий мой предок, за полтора царя и
много
последующих календ времени до меня.
Капитан корабля жизни пока не
списывает меня на тот берег, откуда еще никто не возвращался.
И
мне между туч тьмы бросаются столбы света, и в них я вижу давнее -
столь
далекое, что не различить - со мной
ли
это было, давно ли, недавно, наяву ли случалось.
Октябрь
2008
Макдоналдс
Где-то в межзвездных
пространствах. нет, подкрутим верньер масштаба - Земля выдвигается изо тьмы своей зеленой синевой. И вот огромный Советский
Союз.
Поверх карты неба кладется
карта страны, аббревиатура которой была как три вознесенных серпа, - это для
тех, кто помнит последнюю Р как "Радость". Или
же
три плетки, кто понимал как "Рабство" . И вот,
наконец, карта Москвы, и тут мы через оптику воображения уже видим в кадре руку, которая положила пальцы, как
хорды модерного купола, на центр столицы нашей, да - нашей Родины. И
властный
указательный палец, редковолосый, как
нога тарантула, украшенный перстнем с
остро сияющим камнем, приподнялся и
ударил: здесь. И еще раз хлопнул по тому же месту - да, так - тому -
быть.
И было назначено возникнуть первому
нашему Макдоналдсу близ Пушкинской площади и Тверского бульвара. Долго
сказка
сказывается, а такое дело делается споро и скоро. И
вот чудо-заведение открылось, и многие потекли толпой отведать порцию
капитализма. Очередь овивала Макдоналдс, как удав, стерегущий кладку своих
яиц.
Но вот уже и ваше время, в котором вы
были-жили, делается рисунками на стекле, отпечатками, где йодистое серебро
времени выжигает наши силуэты.
Оттиски гравюр, отпечатки
фотографий.
Или такой след, какой дает капля
крови,
которую берут на анализ, проводят
стеклом по стеклу - и между двух пластинок лабораторная дева в белом, ангел,
заключает строгую правду о нашем бренном существе.
А мы, живые, мы берем книгу с полки,
и,
предвкушая удовольствие, ищем физиологические
очерки о том, как и что едали в старину. О,
время московских постов и разговений! Как в отсутствие похлебки из требухи,
розовой ветчины с хреном, мясных пирогов и прочего скоромного утешались
расстегаями с визигой, ухой стерляжьей, икрой зернистой, груздями да
рыжиками
солеными. Сбитнем на меду. Желудок тоскливо воет, как волк, при одних мыслях
о давнем невозвратном. И мы, оставляя книгу недочитанной,
тоскливо утешаемся наличным содержимым холодильника, заглядывая в даль
времен,
где и за двугривенный могли дать рубца, требушиной
похлебки, а водочки вы уже приняли, сорвав сургуч с мерзавчика теркой,
заботливо
приделанной властями к стволу дерева на "гульваре". Эх. да. кгм.
А если вы из благородных или
просто
человек "со средствиями", то
пожалуйте в ресторацию. Тут перо невольно дрожит в руке моей - то есть на
клавиатуре и знаков-то таких нету, чтобы достойно описать тот рай, который
бы.
если бы мы с вами. Увы.
Память - как антиквар, ждет, когда
мусор сделается драгоценностью. Тещины на чашке, кракелюры на холсте - знаки
высокой стоимости. Выщербинки, червоточинки,
желтая
амальгама зеркал - все это стоит больших денег. И, о чудо, - они есть у
тебя.
О, как ты богат - хвалишь ты сам себя, придурок.
Гобсек
памяти, наш банкир, копит наши богатства - и отдает их нам же с процентами.
И
это наша прибыль, желанная маржа.
Богат я, казны не считаю, Мот, я
швыряюсь накопленным.
Под унылое содержание холодильника
неплохо идет старина. Начнем, пожалуй, с такой древней, что там история смыкается с самой
природою. "Десятый век. Однажды печенеги осадили
Белгород. Долго длилась осада, и начался в городе сильный голод. Тогда
собралось народное вече, и порешило: лучше сдаться
печенегам, чем всем умирать с голода. Но сказал один старец: "Не
сдавайтесь
еще три дня и сделайте то, что я вам велю". Велел старец собрать со всего
города остатки овса, пшеницы и отрубей, приготовить из них цежь
для варки киселя, да поискать меду и сделать из него пресладкую
сыту. Затем приказал выкопать два колодца и поставить в них кадушки вровень
с
землей. В первую кадушку налили кисельный раствор, а во вторую медовый
напиток.
На другой день пригласили горожане нескольких печенегов и привели их к
колодцам. Почерпнули ведром из первого колодца, сварили кисель, стали его есть сами, да запивать медовым напитком из
второго
колодца и угощать печенегов. Подивились те и решили, что кормит русских сама
земля. Вернувшись, поведали печенеги своим князьям, все что было, те сняли
осаду и пошли от города восвояси."
А вот времена не столь мрачные и
древние.
Екатерининский олигарх Демидов, к
примеру, самолично бросал на дрова в печи пучки заморской корицы, гвоздики, шедших
по
цене серебра. И приготовляемые кушанья напитывались тонкими индийскими
ароматами, приводившими знатных гостей к восхищению, а государыню
императрицу к
неудовольствию - она не была гурманка, и употребляла все больше разварное
говядо с солеными огурцами. А вместо десерта -
мужчинок.
И в то же время старинные народные гуляния были устрояемы как роскошные пиры. Путешественник из Англии Вильям Кокс
рассует
такую картину народного праздника, случившегося в петербургском Летнем саду
в
одна тысяча семьсот семьдесят восьмом от рождества Христова году: "Стол
был
завален всякого рода яствами... высокие пирамиды из ломтей хлеба с икрой,
вяленой осетриной, карпов и другой рыбы, украшались раками, луковицами,
огурцами". Икра "украшалась" луковицами, то есть была предметом из
ряда
обыкновенностей.
Были
шутки гастрономические. Например, свеклу томили в печи особым
образом, и
она делалась прозрачная, как рубин. И гости говорили: вау,
клёво или что-нибудь в
этом
роде.
Севрюгу с осетриною работный народ
вообще недолюбливал. Например, заказчики построения церквей и монастырей
обыкновенно заключали с ватагами каменщиков и плотников соглашение, где
оговаривалось и кормление. И люди
желали,
чтобы осетрины было помене, а говядинки
- поболе, потому как от нее -
сила.
Традиционными в пьющей России были
и "рассольные
блюда" - "похмелки": рассольники и солянки. Солянка блюла здоровье
нации.
Стрела времени летит из прошлого в
будущее, указывает и нам путь. До
революции еще далеко, хотя красный флаг уже задействован - он у пожарных
означал "сбор всей частей на пожар угрожающий".
Матушка-Москва - город-брюхо.
Прихоти
"ея" и насущные надобности неисчислимы. Типичный примерчик,
один из сонма тех, какими можно было бы довести вас, читатель, до
исступления: "Уха макарьевская приказчичья.
Луковицы нашпиговать корицей и гвоздикой,
коренья петрушки и сельдерея мелко нарезать, уложить в кастрюлю и залить
холодной водой. Воду довести до кипения и опустить в нее куски стерляди и
налима. Хорошо проварить до готовности рыбы и снять с огня. Влить в кастрюлю
1/2 стакана мадеры " А не желаете ли грибную
бабку? А расстегай
отведать?
- Да что такое
расстегай? - слышу я ваш взволнованный возглас. Поясняю.
Это "пирог во всю тарелку, с
начинкой
из рыбного фарша с визигой , а середина открыта, и
в
ней, на ломтике осетрины, лежит кусок налимьей печенки. К расстегаю
подавался
соусник ухи бесплатно."
Ну
еще дичь и птица домашняя, мясо всяческое - это само
собою.
Борщ хохлацкий с
пампушками, щи и прочие супы, к которым полагались кулебяки. И так
далее.
Да, а тут еще
француз
пожаловал со своей ученостью - фуа гра, пюи и прочие штуки.
Впрочем,
салат оливье стал нашей народной закуской. А винегрет вообще мы подарили
миру,
и всюду он зовется "салат русский".
Ну, вот мы почти и
вьехали в новейшие времена.
Котлета по-киевски.
Шашлык. Окрошка. Щи суточные. И, прошу прощения, котлета диетическая. Денег
мало - молодости и аппетита много. И - сырок "Дружба", "Завтрак
туриста",
"Кильки малосольные" - на закате
Советской империи.
Изыски стали
проще:.Горячая закуска "черный
хлеб - селедка": несколько кусочков черного
хлеба,1
луковица, соленая селедка (если есть исландская - хорошо, нет - пойдет
голландская, ну а уж если и этой нет - берите любую, главное - чтобы водка
хорошая была!) Яйцо размешать в
молоке, в полученную смесь окунуть черный хлеб, выложить его в огнеупорную
посуду. Сверху разложить нарезанный тонкими кольцами лук и кусочки селедки.
Запечь в хорошо разогретой духовке (5-10 мин.)..
Именно - "5-10 минут". Это и есть
Макдоналдс.
. И вот у нашей
младшей первый юбилей.
Оле десять лет.
Взрослые приятно
возбуждены: есть повод закатиться куда-нибудь и тоже со вкусом "провести
время" - по есть покушать и выпить. С утра мы в
интернете - всякие заведения
и "кухни
народов мира". По дому носятся такие пахучие слова:
Суп харчо из осетрины с орехами! Сациви!
Вареники з вышнею!
Холодец с хреном!
Хомус! Хомон!
Шишкебаб!
Лапша с трюфелями!
Между тем дитя
уже одета и обута, и сердитым воробьем хохлится, сидя на
подзеркальнике в прихожей.
- Так куда
пойдем,
детка, что ты хочешь?
И был ее приговор:
- Макдоналдс.
Эта "М"
похожая
на груди торчком, ныне везде. Фастфуд
клянут все, и редко кому удается избежать. Кажется, что эти едальни
вечны. Но ничто так валится и не исчезает вмиг, как
то,
что казалось вечным. Мы это видели наяву. Уже копятся высотные бури над
нашими
головами, и они грозит смести и сместить многое.
И вот пресловутая "оптика воображения" рисует мне в ткмане грядущего:
- Бабушка Оля, а
ты
была маленькая?
- Была.
Мечтательный вздох.
- И куда вы
летали
кушать?
- в Макдональдс, детка.
- А что это
такое?
- Фастфуд. Тогда Молекулярной кухни не было. Питались по
старинке.
- А что еще
было?
- Фьючерсы были.
- И что это
такое?
- Это деривативы.
- Что
это?
Кольцо с мыльным раствором (эта детская забва
оказалась долговечной)
подносится ко рту, и великолепная вереница радужных пузырей
пускается в
бабушку.
- Правда, детка.
Это как раз пузыри. И почти все они
лопнули. И много чего уж нету.
2008,
октябрь
Песочные
часы
Здравствуйте, мои дорогие.
Пишу вам с самого переднего края науки.
У
нас тут жарко, идут бои за бюджеты, гранты, силы перебрасывают на главное
направление. Мы бомбим неприятеля мегатоннами новой информации, нам тоже
порой
достается. Часто - от своих же.
Но бывают и вещи отрадные. Вот,
например,
такой житейских случай. Кто знает, тот знает, о чем
я,
прочим придется поверить на слово. Обочь нашего
главного здания с Атлантами стоит нечто из безликого стекла и бетона, но там
наша Центральная, и в ней вся каша и варится. А тут квартал на исходе, нужно
сдавать новую серию опытов. Нанотехнологии,
понимаешь, не фунт изюму. За этим делом Сам зорко
следит, не забалуешься.
Короче. Отменили выходные, вызвали из
отпусков и все как на Руси полагается. В Пятой
лаборатории
внепланово трудятся сам завлаб и новенькая аспирантка. Лето. Из окрестного парка птички поют, розы цветут,
листва блещет под солнцем, как бутылки в баре. А в лаборатории тихо и даже
уютно. Нагревается тигель, приборы подмигивают огоньками. Даже на дачу не особо
хочется.
И доподмигивались
там приборы, допелись птички, допахли цветочки.
Завлаб был еще не старый. Сразу отметаю ваши ехидны, что, мол, не о своих ли
подвигах рассказываю. Если б юность умела, если б старость
могла.
Так вот, он был совсем
даже
не старый, а аспирантка-лаборантка так и вовсе молодая. Вскипела, как в
тигле, завлабова кровь, и погнался он, как Аполлон за Овидиевой Дафной, между столов и настиг в самом
углу,
где хранится всякое барахло и папки с
бумагами.
И молодая жрица науки почла за нужное
споткнуться и упасть. В падении же она успела снять очки и еще кое-что
лишнее в
такой ситуации.
Так у них случился
роман.
Дело обычное, ничего особенного.
Вскоре
у аспирантки пузцо
заметно прибавилось, и тогда она взяла нашего Аполлончика за галстук и отвела туда, где
женят.
Иногда ему Дафна, давно уже не дева, а
жена доверяет побыть с их русско-еврейским вкладом в демографическую
программу.
Папаша трясет погремушкою и почему-то
часто вспоминает, как он после того первого случая должен был, человек
ответственный и аккуратный, составлять опись побитой в процессе погони
лабораторной посуды. Там были: кюветы две единицы, реторта одна, мензурок
три
штуки, стаканов два, причем один граненый, что он отражать в отчете не
стал.
И еще один
предмет-раритет давно не используемый по назначению, но священный,
ибо
знаковый.
Их дева за миг до того как сделаться
женой, локтем смахнула с края полки.
Это были песочные
часы.
Они не способны показывать точное
время,
но для любви время годится всегда.
Вот такие у нас события.
Жив-здоров,
чего и вам желаю. Ну, а как вы, вы-то, а?
2008
Яков Брюс
Потомок шотландских
королей,
астроном, математик, чернокнижник, колдун
и знаток всех тогдашних наук,
устроил он обсерваторию в Сухаревой
башне (той порой самому высокому знанию во всей Москве века осьмнадцатого),
а также опытное производство по деланию, как знающие люди сказывают, золота
из
свинца и черт знает что еще.
Многие московские жители видели, как
из
окна обсерватории ровно в двенадцать часов полуночи вылетает железная птица.
Современные источники бесценных знаний, каковые, т.е. источники, журчат в
Интернете, подтверждают: "В Сухаревой
башне Яков Брюс работал над созданием летальных машин. Неизвестно,
поднялись-таки его самолеты в воздух или нет, но сохранившиеся чертежи
действительно напоминают чертежи современных самолетов. Эти бумаги сейчас
находятся в Российской академии наук. К сожалению, часть ценных документов
бесследно исчезла в тридцатые годы. По одной из версий, их выкрали немецкие
шпионы и потом по чертежам Брюса фашисты сделали свои непобедимые
истребители "мессершмиты".
Все тут мне лично нравится, кроме подлой оговорочки: "по
одной из версий". Как будто непонятно, что росский
гений, конечно, и самолеты в восемнадцатом веке запросто мог делать, и
роботы.
И только враг государства российского и веры православной может в этом
усомниться.
О роботах изделия Я.В.Брюса есть такие свидетельства: "Железная
горничная прислуживала графу в его обсерватории. Когда же Яков Брюс ушел в
отставку и покинул город, он увез ее в свое подмосковное имение Глинки. Там
кукла свободно разгуливала среди причудливо стриженых лип и кокетничала с
крестьянами. Крепостные графа, завидев куклу, сначала разбегались, но потом
привыкли к ней, и между собой называли "Яшкиной бабой".
- И в этом есть доля правды, - говорит директор музея Якова Брюса в Глинках
-
После смерти Брюса среди его бумаг историки нашли схему механического
робота".
Последний раз русского шотландца Брюса видели В 1934 году. Тогда силуэт
его поднялся над пылью и дымом разрушаемой Сухаревки,
где Брюс и на звезды глядел, и золото из свинца делал, и карты
составлял. Начертал он и план-карту
новой Москвы. Схема эта прозывалась очень даже
знакомо: "Радиально-Кольцевая".
А помогала чернокнижнику Железная
Дева.
Возможно, и поныне помогает. Ибо
"существует
версия", что маг-чернокнижник, астроном-артиллерист, фельдмаршал-алхимик и
прочая вовсе даже и не умер, а проводит, как и прежде, над жизнью и смертью
разные опыты.
Как
прекрасно всем известно, Философский Камень в твердой фазе способен
превращать
простые вещества в золото, а в жидкой фазе он есть Эликсир вечной
молодости.
Однажды Брюс решил слинять из этой
действительности и поступил весьма хитро. Старые хроники запечатлели
сей кунштюк: "Брюс велел слуге разрезать себя на части, а потом полить
волшебным эликсиром вечной молодости. Опыт практически удался. Но когда
части
тела расчлененного графа стали срастаться, в лабораторию ворвалась жена
Брюса,
убила слугу и похитила эликсир.
Вранье,
- похитишь у такого пройды. Убрала свидетеля по сговору с супругом - и оба смылись.
Вот как на самом деле-то было. Об
этом
же косвенно, но верно говорят и
свидетельства новых времен: " В начале ХХ века
кирха
в бывшей Немецкой слободе, где похоронили Брюса, была уничтожена, а останки
графа передали в лабораторию М. М. Герасимова. Но они бесследно
исчезли." Как же, исчезли.
Кукла это была, видимость трупа мертвого - того, кто и не думал умирать.
Брюса
видели в разных местах старой Москвы. Брюс жил, жив, будет жить, пока не
восстановят Сухаревку и его
обсерваторию.
Я
пару раз (весной, при полной луне) видывал Якова Брюса, можете его
повстречать
и вы. Только не ищите в толпе мужика в парике и камзоле. Выглядит он как
обычный человек неопределенных лет, только взгляд пронзительный, пробирает
насквозь. Уместно и учтиво, ежели вы обратитесь к нему на аглицком наречии:
"How are you getting on, Яков Вильямович?" Или
что-нибудь в этом роде.
Старику будет
приятно.
2007
Алхимия, дефолт и
прочие древности
1998 год уже начал
подзабываться. Что такое там случилось? А черт его знает! Дефолт, говорите?
А
это разве не то же самое, что и деноминация?
Вон даже мой новый
компьютер подчеркнул было красным "дефолт", но тут же устыдился
своего невежества и подчеркивание убрал.
А я вас приглашаю попутешествовать по средневековой Европе.
Дефолты, как мины, взрывались там и тут в маленьких европейских княжествах,
графствах Германии, Италии, а также и в других местах.
Эти истории переплетались с
алхимиками и
алхимией. И вот почему.
Когда у Августа ли Блистательного,
Карла
ли Великолепного или простого бургграфа в делах финансов бы так темно и
хреново, что топор и плаха
начинали являться пред воображением правителя кошмарным видением. Тут
сам, без приглашения, как черт из табакерки являлся вдруг магистер
множества наук, человек в пронзительным взглядом, все имущество коего
состояло
из походного лабораториума
и толстых книг, от одного взгляда на которые
становилось понятно, что гость сей знает древние тайны и непременно сделает
золото из свинца.
Магистр Дюбуа,
например, на глазах у изумленного Людовика ХIII попросил у мушкетера пулю и, на одну маленькую
минуточку задержав оную в своей руке, с учтивым поклоном подал изумленному
королю. Пуля была золотая.
Кончил он, понятное дело, на эшафоте.
Людовику повезло - умер своей смертью.
Не повезло же и некоему неаполитанцу, крестьянскому
сыну
Каэтано, который любил, чтобы его звали граф Руджиеро.
Помыкавшись по совсем уж захудалым
немецким княжествам, счет коих
достигал
130, наш новодельный граф оказался в неслабом
городке
Берлине.
С казной там был полный
швах.
Деятельный неаполитанец развернул не только изготовление "золотых"
(амальгамированных) монет, но и финансовую прирамиду-подписку.
Чем устроил полный аншлаг в театре, где стал в сезон
Успеху представления весьма
способствовал тот факт, что виселицу покрыли фальшивым золотом по методу,
разработанному талантливым неаполитанцем.
Некоторые из коронованных особ сами
пробовали свои силы в алхимии, даже и
венценосные дамы здесь отметились.
На российских просторах самым
знаменитым, пожалуй, магом алхимии был Яков Брюс, сподвижник
Петра.
Всех их, алхимиков - лукавых, фанатично-беcкорыстных и златолюбивых,
окончивших свои дни на эшафоте и в
мирной постели, легендарных и плотски реальных - всех объединяет поиск
Философского Камня. Он же - Красный лев, Эликсир, Магистериум,
Красная Тинктура, Панацея и т.д.
Самый
конец прошлого века обогатил этот ряд Красной Ртутью. Младые алхимики
зарождающегося послесоветского капитализма увлеченно обсуждали сферы ее
применения, появилось много продавцов и посредников, об этом писали в
прессе.
Потом Красная Ртуть сама собой
исчезла,
как испарилась, а на смену ей и подобным продуктам явились финансовые
пирамиды,
и превыше их всех, как пирамида Хеопса, высилась МММ. Она была, с другими прочими
"инструментами"
того же рода, предвестием дефолта и его запальным шнуром.
И тоже уже порастает быльем-травой,
как и
сам дефолт.
Пройдет совсем немного времени, и все
это
окончательно станет преданьем старины глубокой, мхом на
развалинах.
Алхимия мечтала из ртути, свинца, из
простого, наконец, песка сотворять золото.
Время
же из золота наших дней и лет
делает сыпучий
песок.
Дефолт
похож на
другую игру - не с молекулярным устройством веществ, который пока
держится с природных рамках - а на те стрелялки,
которые любят геймеры. И тот, в кого попадает виртуальная пуля, рассыпается на мелкие пазлы и исчезает. Так
исчезли многие состояния маленькие и большие, "гробовые" накопления и
всякие иные "авуары", "ресурсы", "инструменты" - и можно еще
множить слова, которыми банкиры суеверно заменяют слово "деньги". Деньги
исчезли. Несмотря на то, что вокруг такого события не может не собираться
толпа
желающих заработать - от мелких мошенников до "институциональных" бонз
во
главе с правительством, основная часть тех сумм действительно просто
исчезла,
как и не было вовсе. В дырках нулей зияла пустота.
Время поиграло нами. Обнулило
ситуацию и
начало все по новой.
Было это всего одиннадцать лет назад - а какая древняя,
дряхлая старина.
|
Проголосуйте за это произведение |
"Время же из золота наших дней делает сыпучий песок", пишет автор. И как же мы не ценим наше золото и золото близких наших! И поступаем так, будто его у нас - как песка морского. Эти рассказы-сообщения надо читать медленно и тогда в сознании возникает кино. И уже воспринимаешь текст не через буквенную его ипостась, а через образную. Три вещи я скачал для своей библиотеки: "Давно", "Яков Брюс" и "Алхимия, дефолт и прочие древности". Спасибо Вам, Александер! Удачи и здоровья на много-много дней!
|
|
|
|
