Валерий Куклин

Исторический роман-хроника

продолжение восемнадцатое

Валерий Куклин

ВЕЛИКАЯ СМУТА

Роман-хроника

продолжение восемнадцатое

7118 ГДЪ от С.М 1609 год от Р.Х.

НИЖНИЙ В ОСАДЕ

О том, как говядарь посадский от глада и томленья духом град превеликий спас

1

Неподалеку до впадения в Волгу Калинкин ручей разливался и затоплял кочковатый аршинов в пять сотен по кругу луг, после чего светлой ключевой водой стекал широким веером брызг и сочащейся влаги с высокого глиняного раската, мутным грязным мыском растворялся в большой воде, утекая вместе с рекой на юг, к самому морю.

Луг тот был залит всегда, но почему-то не заболачивался, всю весну, лето и осень радовал глаз сочной зеленью осоки вдоль берегов и пучками рогоза с коричневыми шишками над каждой из кочек. Воды здесь было всегда по щиколотку, лягушки не водились, только видны были в просветах маленькие юркие рыбки-огольцы да носились жуки-водомерки. Иногда прилетали цапли. Плавно опускались, расправляя огромные свои крылья, степенно шлепали длинными когтистыми ногами по мелководью, выглядывая что-то в тени осоки, недолго клевали найденное и улетали. И еще осенью и весной бывали здесь на пролете утки. Как правило, только ночевали. Днем стаи пролетали мимо...

Говядари Нижнего Новгорода, объединенные в торговое братство, свиней своих выпасали именно на этом лугу. Не тратить же на глупую скотину лишний корм, когда может она и сама себя прокормить. И что не травоядная она животина, любит и плоть погрызть -- тоже говядарям в угоду. Забивали свиней и хряков прямо здесь, возле ручья, а стерво бросали на берегу. Резали и смолили по вечерам, утром выгоняли молодняк -- и тот с радостным ревом подъедал все брошенное людьми начисто, после купался и бродил меж кочек, пожевывая травку, ловя пастью мальков.

Ловко наладили этот дешевый выпас нижегородские говядари. В других городах стерво свиное да говяжье в оврагах хоронят, а то и в нарочно вырытых ямах, а это - расходы, которые тоже в цену мяса ложатся. Так что, как ни кинь, а на всей Волге, почитай, свинины дешевле нижегородской не было: ни в Самаре, ни в Казани, ни в Костроме. А где свинина -- там и жир, сало в три пальца. Если говяжье мясо подкоптить да свинным жиром топленным залить, то после в бочке может оно в погребе и год пролежать, не затухнет. Если бочку ту в воду сунуть, на дно реки опустить, то и свинина, и говядина, и конина хоть десять лет там проваляется, а вынешь -- запах свежий у нее, как у убоины.

Татары казанские свинину не едят, но жиром пользуются, еще и хорошие деньги за него платят. Мыло варят. Из сала с золой, а после добавляют настоев травяных для отбития вони -- и уж цены нет таким серым камушкам. Им белье всякое и тряпье так отстирывается, что краше нового становятся. И бабам головы в банях промывают, становятся волосы волнистыми, пушистыми, всем на загляденье. Говорят еще, будто у татар лучше замуж берут тех девок, кто с мылом моется, а не грязнуль из кибиток.

Еще щетину собирают, а кожу свиную выделывают и шьют из нее обувку детскую да для барынь всякое такое, о чем вслух говорить не принято. Хорошая скотина -- свинья, прибыльная. И плодится хорошо: от трех до шести поросят в помете, растут быстро, уже на восьмой месяц забивать можно. Но лучше продержать еще месяца три -- чтобы мясо вызрело, стало крепким...

Правильно все это объяснил Козьма Захарыч Минин по прозвищу Сухорук, когда в голодный годуновский год предложил новгородским говядарям завести общинное стадо свиней на Калинкином лугу. Послушались пришлого нижегородцы -- и вскоре стали поминать Козьму Захарыча добрым словом. Ибо много зерна в тот год шло на баржах с низовьев Волги к северу да в Москву. Грузился хлеб в струги до краев, по дороге продавался так дешево, что дешевле было выкинуть. Зерном тем и подкармливали говядари тупорылых, дивясь тому, как свиньи быстро растут и тучнеют прямо на глазах.

Так что, кто из говядарей не поверил Минину в первый год, в следующую весну сам к нему с поклоном пришел да с собой пару поросят принес. Никто не получил отказа, всех приветил Калинкин ручей. И -- что удивительно -- оставался по-прежнему чистым.

2

Козьма Захарыч Минин-Сухорук не был нижегорожцем коренным...

Коренными здесь почитались только те, кто в пятом, в седьмом поколении проживал в городе. Того прежнего Нижнего Новгорода, что в глубокую старину грудью Батый-хана встретил, давно уж не было на белом свете -- стер с лица земли поганый царь, народ в полон увёл. Новый Нижний возродился сто лет спустя, побыл градом самостоятельным, а после неволей присоединился к Москве. А еще через полтораста лет покойный Государь московский Иван Васильевич прислал сюда народу видимо-невидимо, велел всем вместе жить. Случилось это в первый раз, когда царя казанского, а потом хана астраханского москвичи на колени ставили. Людей православных на Волге в ту пору ещё мало было, вот и стал гневливый царь гнать сюда на поселение лишних московских бояр с челядью да с холопами. Как опричнину завел, так еще больше народу на Волгу прислал, землями одарил, велел навечно оставаться здесь, обустраиваться и размножаться.

Много прибыло сюда православных из Подмосковья и Замосковья. Кого царь выслал по адашевскому делу, кого -- по морозовскому, а больше так -- по раздражению своему Государеву. Еще пригнал из Великого Новгорода горожан, из Пскова, из Устюга Великого. Где видел избыток людей -- оттуда и гнал их на Волгу. Не только семьями, но и родами. По четыре поколения порой: прадед правнука на руках нес. И селились внутри каменного, построенного еще великим Фрязиным Нижегородского Кремля слободами соответственно: псковские отдельно, новгородские отдельно, адашевские отдельно, морозовские отдельно, с коренными не перемешивались, хотя все звались обще - нижегородцами. Лишь Нижний Торг, что на берегу напротив Стрелки, был общим. И в торговых братствах выборных людей от каждой слободы всегда оставалось поровну. Так заведено было в Нижнем Новгороде издревле, так и продолжалось из года в год.

Сжились собранные по весям Руси православные, обустроились, ютились не только внутри слобод, но понемногу и перемешивались: то адашевский возьмет замуж псковитянку, то новгородка глянется устюжанину, а там их дети уж в обеих слободах бывших морозовских да адашевских одинаково дедами да бабками кличут. Вспоминали старики с улыбкой, как после разгона опричнины разрешил Грозный царь вернуться опальным в Москву, а вернулись лишь бояре, да и то не все. Понравилась людям вольная жизнь вдали от гнева царского, без крепости и при плодородной земле, возле лесов дремучих, невдалеке от озер рыбных. А главное -- Волга. Это -- как дорога во все концы света. Иные, говорят, по ней до самых земель шемаханских добирались. А там -- дальше -- и вовсе земли неизведанные. А из Москвы разве мир увидишь? Да и земля возле первопрестольной скудная.

А Государю подобное -- и в радость. Велел Иван Васильевич на первых порах всех, кто на Волге добровольно остался, от кабал избавить, дабы жили они трудом своим на нивах. Только землю пожаловал не всем и не поровну -- ее, родимую, отдал в поместья дворянам, детям боярским да любимчикам. Вот и стали брать у них отрезки крестьяне, засевать да барщину отрабатывать. Год-два прошло, все при деле оказались. Кроме ушкуйников[1]. Те землю не пахали, урожая не снимали, скота не пасли, а жили, словно волки: то мяса ели вволю, то кору с деревьев глодали. Доля разбойничья такова...

При Федоре Ивановиче отъехали из Нижнего некоторые. Не семьями, а так -- одиночки да бобыли всякие. К Москве поближе решили жаться. Ибо слух прошел, что царь блаженный на Руси, у него можно что хочешь выпросить. Но по смерти Федора Ивановича почти все назад вернулись. Решили, что Москва - Москвой, а в Нижнем и хлеб дешевле, и мясо естся чаще, а рыбы столько, что собак ею кормят.

Как раз в эти дни и появился на нижегородском Торгу прибывший в карабасе с одним из возвращенцев молодой, но солидный с виду человек. Росту среднего, грудь выпуклая, под рубахой мускулы шарами, голос громкий, глаз открытый. Кафтан на нем добротного сукна, но не новый, ношенный, сапоги не основательно, но стоптанные. С собой -- котомка одна, да не расстается с ней. Сказался Козьмой, сыном Захара Минина -- большого кожевенного купца из Ростова Великого. Ну, Козьмой, так Козьмой, решили нижегороцы, и стали приглядываться к пришлому...

Заметили, что левую руку держит Козьма всегда налегке, все на правую налегает. А как из бани выходил в одной нательной рубахе, то стало видно, что левая рука у него суше правой. Хоть и двигается она, хоть и работает ей Козьма Захарыч, а все же явно покалечена. В бою ли, на охоте -- неведомо, никто о таком зря не спрашивает -- не по христиански говорить о подобном. И потому прозвали Минина еще и Сухоруком. Ведь всех на Руси как-то кличут, даже царей и воевод, а уж сыну купеческому тем паче следует к имени своему иметь прозвище.

Дней пять ходил Козьма Захарович Минин-Сухорук по Торгу, приглядывался, приценивался, с людьми говорил, с детьми всяких ремесленников, но покупал редко. Жил на постое в доме кузнеца Левантея Михайлова, сына сосланного сюда по адашевскому делу дьяка Ивана Михайлова. Вместе и читал с кузнецом Святое писание по вечерам при свете лучины. Значит, решил народ, был пришлый грамотен. По совету Левантея из всех церквей нижегородских выбрал Козьма Захарыч приходом себе Спасский собор, там оставил денег на помин своей души на случай внезапной смерти. Значит, по нраву пришлась пришельцу нижегородская земля. Вот и все, что знали о нем тогда нижегородцы.

На шестой день по прибытии в город явился Минин-Сухорук к старосте городских говядарей Даниилу Белову, бил челом, чтобы в братство его приняли, и внес залог денежный -- весь рубль, копейка -- в копейку.

- Желаю быть говядарем нижегородским, - сказал пришлый. - Мнится мне, что при умном подходе ремесло это будет в городе самым прибыльным.

А староста и не против. Залог он тут же взял, а на Торгу объявил, что разрешено Козьме Минину сыну Захарову свою лавку в мясном ряду иметь, а также ездить по селам да деревенькам уезда, скот покупать, забивать коров, свиней, лошадей, шкуры кожемякам продавать, а мясо солить, сушить и выставлять на продажу как на Торгу, а так же и купцам проезжим. Цену против установленной братством не снижать, продолжил староста, гнилье считать своей потерей и самолично закапывать. И добавил, что из рог и копыт скотских непотребство колдовское делать говядарю не позволено, только можно лишь мастерить рожки, вырезать фигурки да трубки для ядовитого табачного зелья, до которого бывают охотники из проплывающих по Волге именитых заморских купцов.

Белов Даниил был из тех Беловых, которых по адашевскому делу казнили, хотя те и не были именитыми, как прочие враги государевы. Слыл Даниил мужиком сметливым, сам любил придумать что-нибудь интересное, советы умел слушать. Он первым оценил задумку Минина с Калинкиным лугом, сам принял решение брать от говядарей на выпас только по две свиньи без хряка, чтобы заводь на луге оставалась чистой. Пастухами предложил поставить мальцов, тоже двух.

- Чтобы спали по очереди, - сказал. - А спрос с обоих чтобы был без снисхождения к младости.

Минин добавил, что лучше будет мальцов для пастьбы не из говядарских семей брать, а со стороны:

- Мнится мне, Даниил Харитоныч, из семей бедных да многодетных пастушата должны при свиньях быть, - объяснил сказал Сухорук. - Им -- прокорм, а общине -- не в урон.

- Мудро, - согласился староста говядарей. - Со своих строго не спросишь. А на бедность все равно подаем. Пускай мальцы работают.

Оплату решили сделать такую: всем миром говядарским приносить еду пастухам по очереди. И чтобы два раза в день. И чтобы днем всегда было горячее.

Многодетных да бедных в Нижнем было великое множество. На то ведь и город, чтобы одним богатеть, а многим в бедность впадать. Сына пристроить на хлебное место всякий бедняк рад. Даже через мздоимство. Вот и пришлось Белову решать: самому назначать свинячьих пастухов, кому ли другому передоверить это дело? Потому как, рассудить можно по-всякому, а говор по городу пройдет неприятный: мзду, мол, берет старшина говядарей, нечестно пастухов общинных выбирает. Потому и передоверил обязанность назначать пастушат все тому же Козьме Захаровичу Минину:

- Ты мысль подал -- тебе и ответ держать, - сказал. - Только делай так, чтобы голытьба на нас не взъярилась. Люд нижегородский хоть и не шибко злой, но завистлив. Случится беда из-за выборов пастушат -- с тебя первого и спрос.

Козьма Захарович согласился.

- Благодарю тебя, старшина, - сказал. - Сам хотел о такой чести просить, да духу не хватило. Будут мирно выбраны мальцы.

И впрямь все прошло мирно и необычно.

Прошел Минин по всем слободам нижегородским, везде объявил, что ищет он мальцов восьми лет от роду, которые в бедных и многодетных семьях обитают, чтобы дать им работу и пропитание. Но будут выборы из многих. Потому всем, кто желает дитя своего на хлебное место пристроить, надо идти на городской Торг и там проследить за тем, чтобы выборы пастушат были честными.

Народу привалило на следующий день столько, как не бывало во время приезда нового воеводы. Всем было любопытно увидеть, как можно полюбовно решить дело с нищебродами, которым богатые купцы решили кусок хлеба показать. Ибо не было еще в истории города, чтобы в борьбе за место хлебное кто-то кого-то не обманул, а то и не убил бы.

И вывели на помост, с которого царские Указы и воеводские грамоты читали, полтора десятка восьмилеток. Все в лохмотьях, все босые, все роста почти одинакового. И рядом с ними встал, словно выше пояса из детских голов вырос, Козьма Захарыч Минин.

- Все знают этих детей? -- вопросил он громким голосом.

И Торг ответил согласным ревом.

- Кто не знает хоть одного малыша или не согласен с тем, что семья его бедна и в помощи говядарей нуждается, пусть скажет сейчас же.

Пошумел люд, попереговаривался -- и единогласно решил, что да, малыши из семей бедных, пастухами служить у говядарей могут.

- А раз так, люди добрые, - объявил тогда Минин, - будут эти самые малыши пасти свиней наших по двое по одной неделе. Пусть сами разберутся на пары, в коих каждый из них доверяет своему помощнику.

Мальцы разделились. Оказалось ровно восемь пар. После этого кинули жребий: в каком порядке парам этим свиней пасти. А Минин велел сидевшему возле помоста ярыжке те пары поименно в бумагу записать -- и сам, из своего кармана, заплатил за сей список целую денгу.

- Стало быть, семь недель вы будете родителям по дому помогать, а одну неделю общине говядарей служить, - сказал Козьма Захарыч. - Если один в паре заболеет, место ваше заберет следующая пара. А как выздоровеет, так пропущенная по списку пара станет первой в очереди. Следить за порядком буду сам... - после этих слов обернулся к морю голов, колышущихся над торгом, низко поклонился всем, спросил. - Благословляете, нижегородцы?

И горожане ответили согласным гулом. Никто не сказал слово против. Только завыла какая-то баба, крича благодарность Минину, прося у Бога благословения говядарю. Но ее быстро успокоили. А малышей спустили с помоста и отправили по домам. Ибо по случаю такого славного праздника, заявил Белов, не грех и бочку вина поставить на круг -- от имени всего говядарского сословия...

3

Давно случилось это. Те первые восьмилетки, кто выжил, уже усы стали брить да подбородки ножами скоблить, чтобы волосы быстрее росли и гуще, делая прибыль ожидаемой бороде. Уже те мальцы, что в пастушество первых счастливчиков в люльках лежали, на их место пришли. Никто из ребят никогда слова против Минина не сказал. Все только вспоминали ту или иную милость говядаря: то монетку подкинет родителям, то по дороге из леса пару березовых хлыстов завезет, то мясо с забоя позволит бедной семье бесплатно взять. А еще брал он на мытье требухи скотской в работницы баб только из самых бедных семей. Чтобы имела баба про черный день деньги и показала беспутному мужу своему, что сама прокормить может и себя, и детей своих.

Очень удивляла нижегородцев эта блажь говядаря. Но не укорял Минина никто за это. Ибо знали все, что и жену свою Татьяну Даниловну не бил Козьма Захарыч. Хотя и не плодоносила она долго...

Обо всем этом пастушата любили поговорить на досуге, сидя на берегу Калинкиного ручья, где бродили по воде свиньи и ковыряли рылами между кочек и под кочками.

- Мой батяня бьет матку каждый день, - говорил один из пастушат. - От горя, говорит. А матку он любит.

- А мой бьет по пятницам, - вторил второй. - Для порядку. Я вырасту -- тоже буду бить женку только по пятницам. Каждый день -- это много, - и солидно добавил. - Баба -- она тоже человек.

- А говорят, в "Стоглаве" написано, что баба ниже мужика. Я вот не читал...

Второй перебил:

- Вот не читал -- и нечего брехать. Мать тебя сиськой, чай, кормила...

- То -- мать, а то -- баба. У Козьмы Захарыча вона дите на четвертом году женитьбы родилось. А кабы побил разок -- сразу бы зачала Татьяна Даниловна. Мать ее была плодовита, сказывают. Детей десять родила, да только не все выжили: она да младший брат ее.

- Младший, а вон как дерется...

И разговор мальчишеский перешел на драки, вот уже пятый год продолжающиеся между великоновгородской и псковской слободами. Начало той нелюбви если и помнили, то лишь старшие, младшим не пересказали и потому восьмилетки уже считали, что драки в городе длятся едва ли не со дня основания Нижнего, сами ждали времени, когда войдут в силу и станут "махаться" на виду прячущих в платках лица девчат.

В самый разгар трепа об очередном богатыре-победителе из псковской слободы взгляд одного из пастушат упал на водную гладь реки и готовый разразиться восторженными возгласами рот его застыл в распахе.

- Ты чего? -- спросил его напарник.

- Черемиса... - выдохнул тот.

Оба мальчика вскочили на ноги и уставились на Волгу.

По серо-синей шири реки неслись, словно птицы, узкие черемисские лодки с сидящими в них воинами в островерхих кожаных шапках и с луками, колчанами за спиной. В каждой лодке было по пять-шесть человек, а лодок было видимо-невидимо, как грачей в весеннем небе.

И тут в уши мальцов ударили в набат. Нижегородские дозорные увидели с башен врагов тоже -- и дали знак звонарям поднять гул, сообщить окрест, что к городу подходят вороги.

Мальцы переглянулись. "Как быть?" - спрашивал взгляд каждого.

- Черемиса свинину не ест, - ляпнул один.

- Черемиса ест все, - возразил другой.

Потеря общинного стада грозила большой бедой. Родителям их за всю жизнь не выплатить цены такого числа свиней. Потому мальчики подняли с земли свои хворостинки и, бросившись в ручей, принялись собирать свиней в одну кучу, чтобы гнать их отсюда подальше, в лес, в самую чащу.

4

Черемисы и мордва стояли под Нижним Новгородом три месяца. И приступом не брали Кремль, и не выпускали никого из города. Поселились в домах пригородных слобод да в рядом расположенных селах, лазали по погребам, рыскали по окрестным починкам, убивать никого не убивали, но держали себя воинственно. Все были низкорослые, но крепкие в кости, широкие в плечах, руки мускулистые, глаза у всех спрятанные, речь неровная, чужая. И, что странно, были они без вожаков. А может, и были такие, да христиане их не заметили.

Те черемисы, кому жилья не хватило, копали землянки, сооружали шалаши. И говорили крестьянам, что город они все равно возьмут, только со временем, ибо языческий бог их повелел взять христиан без крови, измором, потому как в битвах кровь льется с двух сторон, а народы приволжские и без того малолюдны.

- Чудно говорят, - качали головами основательно объеденные, но до конца не ограбленные крестьяне. - Будто христиане добрые - они, а не мы. Пошто бог их такой ласковый, если считает врагами нас? Знать, лукавство задумали нехристи.

А внутри Кремля в то время люд на стенах с ружьями да луками дежурил, чаны с горячей водой держал. И наружу никто не выходил, и внутрь никого не пускали нижегородцы, а про все, что вокруг делается, знали здесь почему-то.

- Колдуют язычники, - вторили нижегородцы вслед попам. - Порчу на город наводят. Чтобы разом всех уморить. А после съесть.

И рассказывали истории про то, как во времена великого князя московского Василия Темного ходили рати его воевод в земли приволжские да так там и сгинули. Никто не вернулся, всех поглотили дремучие леса. Никто не объявился, никто не рассказал, куда делись те ратники, никогда никто и костей их не сыскал, будто и не было их вовсе. Рассказывали -- и ужасались собою же произнесенному.

- За что нам такая беда?! -- восклицали нижегородцы. - Чем прогневили мы Господа Бога нашего, Христа-заступника?

И сами же отвечали:

- Знать, за то наслал кару на нас Господь, что поддались мы искушению, что целовали мы крест ложному царю, ироду окаянному Гришке Отрепьеву, которого московский люд кольями убил, на землю бросил, а он черным вороном обернулся, улетел, а после новое войско собрал супротив земли русской.

Разные люди, многие люди, а говорили все одинаково. Как до прихода язычников кричали славу Димитрию, так после прихода басурман стали поносить ложного царя, восхвалять царя Василия Ивановича Шуйского. Народ службу на стенах нижегородских нес исправно, никто без причины постов не покидал, долг свой перед воеводой исполняли все честно. А в свободные от дежурств часы выходили мужики на Торг и чесали языки о том, что вот пройдет время и городом овладеет немочь белая -- и войдут нехристи, опоганят церкви, выпьют кровушку оставшихся в живых жителей Нижнего.

Зять старшины мясных рядов и сам говядарь именитый Минин на посиделки такие не приходил -- не по чину торговому гостю с голытьбой о всяких страхах говорить, его долг -- кормить ратников да следить за тем, как казначей городской расход ведет во время осады. Еще Минин стоял у пушки под крышей той воротной башни, от коей вверх шла стена уступами -- самое опасное место на случай штурма. И вот, вернувшись как-то после несения караула домой, поев и собравшись лечь отдохнуть перед встречей с говядарями, не желающими платить много в казну городскую, услышал он, как сказала ему жена Татьяна Даниловна:

- Снился сон мне, Козьма Захарыч. Будто живы те мальцы, что пасли свиней говядарских на Калинкином ручье. И стадо цело. И ты будто бы тому стаду пастух. Что значило бы это?

Взмотнул головой Козьма Захарович, разогнал сон, ответил:

- Вещий сон твой, женушка. Коль народ в узде не держать, путеводной звезды не показывать, в стадо свиней превратится он. Хорошие у нас в городе люди, добрые. Ан случилась беда -- и смутились умы, стали болтать непотребное. Не утихомирь их сейчас, не позови в даль светлую, забродят христианские души, как брага, загудят голосами бесовскими. И в Писании так сказано, и глазами вижу это, и ушами слышу.

- Ой, лишеньки! -- воскликнула Татьяна Даниловна. - Что задумал, Козьма Захарыч?

Сама мужа корит, а сама к сыну бежит, к сердцу прижимает трехлетку, на мужа глядит испуганно.

А Козьма Захарович уж мыслями -- весь на Торгу. Оглядел светлицу: не Палаты царские, не хоромы воеводские, а просторно и светло. Чисто к тому же. Потому как сам придумал строить так, чтобы жить вторым этажом, а печь топить снизу. Окна сделал слюдяные да двойные. Еще велел мастерам узорочье деревянное не только снаружи дома пустить вокруг окон, но и внутри дома резной линией под потолком. Три иконы для красного угла заказал аж в Боголюбове у тамошнего иконописца, который по заказам троицких монахов работал. Хороший был богомаз, да, сказывают, его не то поляки, не то тушинцы убили.

Мысль о тушинском воре враз и подсказала, с чем идти Козьме Захаровичу на Торг...

Вышел Минин со двора и пешком направился туда, где гудел и не унимался с разговорами о нехристях нижегородский люд. Ногами шел, как ходил по городу этому один он из всех лучших здешних людей. Город торговый чтил богатых купцов, потому считалось здесь важным, чтобы торговый гость ногами землю не топтал, ездил либо верхом, либо на колесах, а коли бы вставал среди простых людей, то был бы хоть на палец, а выше всех.

Встречались люди с Мининым, здоровались, удивлялись не вслух, но лицами, шли за ним следом, ибо чуяли, что неспроста сам Минин, зять говядарского старшины, будущий старшина, спешит. Так и двигался Козьма Захарыч к Торгу, словно притягивая собой всех, кто кланялся ему земно, а потом, одев шапку, оказывался за спиной купца, идущего по земле пеше.

На Торгу приблизился к помосту глашатайскому, отодвинул плечом замешкавшегося у лестницы стрельца, легко перескочил сразу через три ступеньки, одолел еще четыре, а потом встал во весь рост там, где в неженатое еще свое время речь перед новгородцами держал о помощи говядарей детям из бедных семей.

Стих Торг. Коли не воеводский человек, а безродный купец самочинно взошел на высокое место, знать имеет он сказать что-то важное, столь значительное, что за самоуправство свое согласен лечь и на плаху. Засуетились воеводские шиши, хотели было бежать к Палатам с доносом, но кого прижали посильней, а кого и по голове огрели тяжелым -- только легкий шумок пробежал меж людей -- и вновь тишина.

- Мир вам, честной народ! -- торжественно и громко произнес Минин и, сняв шапку, поклонился народу так низко, как не делал никто прежде с этого места со дня основания города. - Слушайте меня, люди добрые! -- разогнулся и объявил сразу главное. - Грех совершили мы, подавшись под власть царя самозванного. За то и терпим осаду от инородцев. Думается мне, крест надо всем нам целовать царю московскому Василию Ивановичу. Тогда и отступится от нас ворог, останемся и мы живы, и дети наши, и жены, и стены города целыми. Я все сказал. А коли не прав, казните смертью лютой.

Все уж так думали, весь город считал смену крестоцелованья единственным спасением от случившейся с миром беды, а вот так -- вслух, да на весь народ -- решился заявить один. И не просто решился -- сказал коротко и громко, потребовал либо подчиниться его словам, либо убить его.

И возопил Торг хвалу Козьме Захарычу Минину, закричал о воле своей отойти из-под того, кто назвал себя царем Димитрием, и стать царю Василию Ивановичу подданными. А того, кто против общего решения шумел и того, кто молчал, тут же били. Сильно били, от души. Потому несогласных вскоре не стало.

А потом Минин с помоста сошел и встал на землю. И это вновь показалось нижегородцам любо. Прокричали славу они Козьме Ивановичу и, подняв на руки, понесли к зеленоглавому Спасскому собору. Сами повалили следом.

И тотчас с колоколен один за другим загудели колокола, не набатом настойчивым и страшным загудели, как три месяца назад при виде плывущей по Волге рати, а торжественно и величаво, как звонили только в христианские праздники.

Навстречу толпе вышел сам протопоп Савва со священниками. Будто знал владыко, что именно сказано было Мининым на Торгу, будто слышал он вопль народный. Торжественно вышел, в златотканом облачении, в руке большой серебряный крест.

Поднял Савва руку с крестом -- и повалился народ нижегородский на колени. И произнес торжественно митрополит:

- Целуйте крест, православные! На верность царю своему... - замолчал, чтобы слюну сглотнуть, продолжил. - Василию сыну Иванову роду Рюриковичей ветви Шуйских. Род сей -- избавитель земли русской от римской погибели. Истинно глаголю вам!

- Истинно, владыко! -- ответила ему многоголовая толпа.

И первым вытолкнули к святому кресту Козьму Захаровича Минина...

5

И то ли вправду нижегородцам сам Бог благоволил, то ли ветер донес им решение мудрое, только случилось чудо истинное -- через три дня после всегородского крестоцелования на верность царю Василию Ивановичу Шуйскому явилось по Волге к Нижнему Новгороду войско боярина Федора Ивановича Шереметьева, шедшее из-под Астрахани, где не обороло оно князя Хворостинина -- воеводу тамошнего. Шло оно назад в Москву, да на Стрелке не повернуло на Оку, а встало в тылу войска черемисского.

После многое говорили неверы да умники: дескать, кто-то неизвестный сумел выбраться из-за стен Нижегородского Кремля, сплавать вниз по Волге и вернуться, донести Минину о приближении войска верного Шуйскому войска. Говорили и что почтовые голуби были у богатого купца, с которыми приходили ему письма из дальних сел, где он покупал скот на забой. С подобным, мол, письмом и прибыло Минину сообщение о приближении московско-астраханской рати.

Многое чего еще говорили в Нижнем потом, ибо на всяк роток не накинешь платок. Только войско воеводы Шереметьева действительно через три дня после крестоцелования Шуйскому прибыло -- и при виде красных знамён со Святым Георгием, поражающим Дракона, при виде множества копий, ружей и даже пушек, вся черемиса, стоявшая вокруг Нижнего, разбежалась, не стала одетых в железо и имеющих огненный бой ратников воевать. Даже не все лодки с собой забрали, побросали многие чёлны да баркасы на берегу. Пешком ушли. И из ближних сел, и из дальних починков ушли черемисы -- отовсюду, словно и не было их тут вовсе. Только память оставили о себе порядочную: незлобливый, мол, народ, безгрешный.

Воеводы ж нижегородские Алябьев Андрей Семенович и князь Александр Андреевич Репнин, которые поначалу опротивились целовать крест на верность Шуйскому, а потом покорились народу и присягу приняли, встретили воеводу Шереметьева торжественно, прилюдно объявили избавителем и, сняв шапки, поклонились родовитому с охотой, хотя и видели все, что воротит души воеводам эта повинность, не по нраву им перед Шереметьевым -- слугой царя в Москве запертого - спину гнуть. Но боятся Алябьев с Репниным не подчиниться воле народа, чуют глаза толпы на себе, знают, что и стрельцы нижегородские, потрясенные чудом спасения от глада осады и от немочи белой, не простят воеводам своим, коли не поклонится они князю Федору Ивановичу, еще и зашибут насмерть, а воеводой изберут какого-нибудь там купца безродного -- того же Минина.

Шереметьев поклон Алябьева с Репниным принял. Сам, тронув за плечи каждого из воевод, поцеловал трехкратно, поблагодарил за почет. И пошли все трое в шапках бобровых, в шубах богатых плечо к плечу, не обгоняя друг друга и не отставая, к Палатам воеводским, где ждал их обильный пиршественный стол и где сидеть им будет почетно вместе: хозяевам и их освободителю.

А народ кричал вслед им славу, и собрался, как всегда, толпиться возле стен воеводского двора, слушать, что скажут слуги о снеди на пиршестве, переговариваться и завидовать. Ратников же шереметьевских по домам своим жены и дети горожан развели, чтобы накормить тем, что после осады осталось, спать уложить.

Но вновь появился перед любопытствующей толпой Минин и сказал:

- Свиньи говядарские, что на Калинкином лугу паслись, целы. Уберегли пастушата их от ворога, в лесу три месяца прятали. А потому половину спасенного стада жертвую я от имени всего братства говядарей горожанам на прокорм, а половину -- ратникам, спасшим нас от осады. А коли кто из говядарей посчитает решение мое неправильным, тому за свинство его я сам выплачу, из своего кармана.

Возопил народ нижегородский славу Минину. А за ними пропели славу купцу нижегородскому и ратники Шереметьева.

И гулял город три дня и три ночи...

* * *

Семьям восьмилеток, оставшихся без работы, Минин выплатил по серебряных полкопейки на каждого, самим же мальцам, что спасли общинных свиней, выдал по целой копейке. Но никто тех денег не взял, отнесли бедняки серебро в Спасский собор и оставили там с наказом протопопу Савве положить монеты в особый ларец казны соборной -- в знак памяти о великом благодеянии говядаря нижегородского Козьмы Захарыча Минина-Сухорука бедному люду нижегородскому.

Тем временем Заруцкий, истинный виновник спора между генералом Делагарди и князем Скопиным Шуйским, находился на полпути между Александровской слободой и Троицей...

7118 ГДЪ от С.М 1609 год от Р.Х.

НОВОЕ ЗАДАНИЕ

О том, как Заруцкий искал себе помощников

1

На всем белом свете лишь Заруцкий да сам Шуйский знали, что князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский имеет приказ Государя всея Руси Василия Ивановича следовать с войском точно по тому пути, по которому идет рать Заруцкого. Ни Керножицкий, ни Лисовский, ни Сапега, вставшие на пути русско-шведского войска, не волновали юного воеводу так, как интересовали две тысячи казаков, всегда оказывающихся там, где оборона тушинцев была наиболее ослаблена либо недавние сторонники самозванца были готовы вернуться под крыло Шуйского.

Странной этой закономерности сам Скопин не придавал значения. Но и Заруцкий, и царь Василий знали об общей тайне - и более всего опасались, что юный воитель вдруг возгордится своими победами, поведет войско не туда, куда ему указывают, а куда самому захочется.

Заруцкий сидел в хорошо протопленной по-черному и проветренной избе Павлова починка и слушал рассуждения своих сотников о том, что казацкому войску надобно идти на Тушино, где сам их атаман состоит боярином при Думе ложного царя Димитрия, а они - его дворянами. Говорили и о том, что не с руки отряду в две тысячи сабель противостоять многотысячному войску Скопина, ибо рать князя - не та русская армия, что легка как на подъем в атаку, так и на побег с поля брани, а войско, за полгода ставшее искусным: и мушкеты они уже умеют сноровисто зарядить, и стреляют метко, и пехота научена окопы рыть, а без окопов ощетиниваться рогатинами грозно и прочно, выстаивать атаки противника, да и конники русские обогатились наконец-то опытом стремительных атак и обходных маневров. А пуще всего опасны немцы из шведского войска. В металл да кожу закованы так, что стрелы их не берут, приходится тратить порох да пули, да еще приблизиться надо так, чтобы и самому опасаться убитому быть, ибо их немецкие мушкеты да ружья стреляют все-таки дальше да точнее русских...

Словом, против такого противника, вздыхали сотники, надо выставлять войско сильное, обученное и твердо уверенное если не в истинности царя, за которого стоит пролить кровь, так уж хотя бы в том, что за риск и неимоверные усилия будет казакам достойная награда. Ни того, ни второго нет за спиной ратников Заруцкого...

Атаман слушал беседу сотников молча, не прерывая никого и в споры не вмешиваясь. Пятнадцать этих человек он выбрал из казацкой ватаги сам, и сам поставил во главе отдельных сотен. Верность и умение повиноваться атаману они уже доказали не однажды. А что болтают подобное при нем - так и хорошо, пусть выболтаются. Опасен тот болтун, что за спиной дурное говорит, а в глаза лесть источает. Настоящие болтуны не опасны, они - соратники, а соратникам позволительно и поогрызаться, попротиворечить.

- Этот Скопин за нами носится, как кобель за блошиным хвостом, - заявил вдруг один из сотников. - Мы из Вологды дали деру - думали, он на нее пойдет, а он Вологду - Вологду! - не стал брать, за нами на Торжок попер. И что ему от нас? Сейчас бы Скопину с немцами вниз по Волге идти, а он - вот увидите - на Троицу двинется...

Замечание меткое, но Заруцкому не нужное.

- Полно дурь молоть, - оборвал сотника атаман голосом ленивым, будто даже и не встревоженным. - Не Скопин идет за нами, а это я наперед угадываю, где ему хочется идти. Не будь мы ему помехой, давно бы до Москвы дошел Михаил Васильевич.

И мысль, подкинутая сотникам, нашла почву благодатную: разом закивали согласно бороды, языки заговорили о том, что народ замосковский поначалу в дурь попер, став самозванцу служить, а как увидели люди, что алчность богданских воевод да лютость поляков им не снести, стали назад переметываться. При этом самих себя сотники почитали народными избавителями, свои грабежи да злодейства оправдывали необходимостью, воевод тушинских не жаловали, а поляков называли Божьей карой за грехи земли русской.

Слушал их Заруцкий - и диву давался противоречию слов и поступков этих людей. Себе они прощали все, что ни делали, прочих же судили с величайшей мудростью и весьма справедливо: поляки - мародеры и завоеватели, тушинский царь - самозванец и вор, шведское войско - воры да разбойники, Скопин - предатель земли русской во имя интересов своего рода, ибо отдал земли искони русские шведам, Патриарх тушинский Филарет - предатель Престола и всего православия, Патриарх московский Гермоген - мученик и обладатель духа высокого, царь Василий - и не Государь вовсе, а временный хранитель русского Престола для будущего царя истинного, а прежний царь Димитрий Иванович был мужем полета высокого, да невезуч - от того и сгинул...

Себя же эти люди ценили чуть ли не святым воинством Архангела Гавриила, ибо все, что ни делали они -- делали, по их мнению, правильно для пользы общерусского дела: деревни палили, баб насиловали, крестьян убивали - всему находилось объяснение и оправдание величием целью своей и будущему счастью земли русской.

- Вот что... - перебил треп сотников Заруцкий давно обдуманным решением. - Не проехаться ли нам в гости к самому Скопину?.. - и, видя оторопь на лицах соратников своих, продолжил так, чтобы подумали они, что он развивает эту якобы неожиданно посетившую его мысль. - А что? Войско у него огромное, сборное, друг друга ратники не знают. Да еще со всех сторон новый люди прибывают - народ любит победителей. Кто не поверит, если скажем, что люди мы... ну, скажем, от боярина Шереметьева? Мол, послал нас воевода к Скопину с наказом, чтобы ждал князь его из Нижнего, идти на Троицу не спешил.

- Куда там поверят? - заметил все тот же острый разумом сотник, что чуть было не догадался о хитрости Заруцкого и Шуйского. - Две тысячи сабель так просто в войско не введешь.

- А зачем всем ехать? ухмыльнулся Заруцкий. - Полтора десятка - в самую пору, - и обвел рукою избу.

Тут уж загомонили все пятнадцать сотников разом:

- Не дело говоришь, атаман... Где это видано, чтобы сотники сами в разведку ходили?.. Ты, Иван Мартынович, войско решил без головы оставить... Можно послать и простых казаков... У меня есть такой - сквозь игольное ушко пройдет - и никто его не заметит... А у меня пара казаков таких...

Выждал Заруцкий немного, да и хлопнул ладонью по колену. Стих шум.

- Силком идти к Скопину никого не неволю, - сказал он голосом внезапно твердым и решительным. - Но сам пойду. Но тех из вас, кто хотел бы со мной этой шуткой позабавиться, воинского счастья поискать, приглашаю.

Сказал - и поднялся из-за стола, принялся кушак на себе перевязывать, а сам при этом будто и не прислушивался к говору сотников:

- Верно, чаю, атаман говорит... А то всё время отступаем да отступаем. Рыло Скопинское и не видели ни разу. Говорят, что бритое... Ну, да, правда, что ли?... Истинный крест, говорят... Да нет. Отрок он - вот и не растет еще борода.. Какой отрок? Двадцать три года... Ай, врешь!.. На спор?

Двое тут же ударили по рукам. Остальные поддержали спор и тут же присоединились к пари. Нашелся один (все тот же умник), который ни со спором, ни с увещеваниями атамана не согласился:

- Нечего лезть волку в пасть. Мы же по тем самым землям впереди Скопина прошли, по которым он со своим войском следовал и ратников себе набирал. Рыло его скобленное мы может и не увидим, а вот народ наши хари опознает непременно. Да тут же и повесит.

Заруцкий промолчал, а распаленные спором и словами атамана сотники навалились на острожного:

- Тебе бы, Матюша, на печи лежать да жопу греть, чтобы такая она была, как ряха Скопина. Он морду бреет, чтобы можно было ее под зад шведский... подставлять. Слыхал, небось, Делагарди при усах и сух, как палка - он и дрючит Скопина по-французски... Вот и ты, Матюша, жди шведа, чтобы князь пришел, да сам тебя приголубил...

Грубой солдатской насмешки Матюша уже не выдержал - махнул рукой:

- Ладно, братцы, иду с вами, - сказал. - Потешимся вместе, будь даже и в последний раз.

Тут уж сотники загалдели еще радостней. Каждый посчитал нужным хлопнуть Матюшу по плечу по-дружески, поувесистей. Бедняга от признаний таких едва устоял на ногах, даже лицом сморщился. Но стерпел, не стал жаловаться вслух, ибо был коренным казаком, казачкой от казака рожденным, знал, что наказание за провинность перед колом бывает и такое: внешне сладкое, а по сути горше хрена.

Наконец и Заруцкий заговорил:

- Пойдем коней седлать, что ли?

Так сказал, будто и не было тут споров и перемирий. Потому как - атаман.

2

Весть о том, что Шереметьев вошел в Нижний без боя и теперь готовится идти на соединение с войском Скопина-Шуйского и Делагарди, обрадовала царского племянника, но еще более обрадовала его речь пегобородого посланца, прибывшего во главе таких же бородатых матерых мужей, ибо устами этого человека Шереметьев объявлял о своей готовности встать под начало князя Михаила Васильевича и быть ему верным слугою. Пожалел даже князь, что нет в этот момент с ним рядом Делагарди, что не видит француз его торжества.

- Добрую весть привез, - улыбнулся Заруцкому Скопин. - Рад бы наградить, да, видит Бог, сейчас каждая полушка на счету для войска шведского. Без жалования воевать не желают поганцы. Но тебя запомню. Буду в Москве - скажу Государю, чтобы достойно наградил. Как звать тебя?

- Иваном, - ответил Заруцкий. - А кличут Лешаком.

- Лешак... Лешак... - нахмурил лоб Скопин. - Знакомое что-то... Ты случайно не псковский?

- Нет, князь, не псковский я. Но Государь меня знает.

Скопин понял, что человек этот не желает быть хорошо услышанным в Опричном дворце, который славился обилием слуховых труб, по которым знающие люди могли знать о чем говорят сквозь добрый десяток Палат и Сеней.

Но что не именитый этот Лешак, заметил Михаил Васильевич сразу. Удивительно, что кичащийся своей родовитостью Шереметьев послал послом такого. Ну, да в походе от островка под Астраханью, где боярин два года просидел по милости князя Ивана Дмитриевича Хворостинина, да по пути вдоль по всей Волге немало именитых дворян должно полечь, а новых людей выслужиться. И этот, должно быть, из последних.

Подумал так Скопин - и еще больше уверился в том, что перед ним истинный посланник Шереметьева.

- Здесь будешь боярина Шереметьева ждать или навстречу поедешь? - спросил Михаил Васильевич.

- Думаю, весть о добром здравии твоем и о согласии твоем нашего боярина под свое начало взять, надо поскорее до Фёдора Ивановича донести. У Шереметьева, - улыбнулся хитро, - в казне, чай, найдется серебришко за добрую весть.

Князь рассмеялся:

- Ах, бестия! Ужо, пусть будет так. Поезжай назад один. Не делись наградой с моим гонцом.

Заруцкий шагнул было к выходу, да на пути обернулся:

- Слышь, Михаил Васильевич... -- сказал. - Не вели казнить, а ответь, если сам захочешь...

Смущение гонца еще больше пришлось по душе Скопину.

- Спрашивай .

- Понимаешь, князь, - переступил с ноги на ногу Заруцкий, потупил глаза и тут же дерзко вскинул. - В войске у нас разное болтают. Почему бороду бреешь? Какая нужда?

Удивился князь, расхохотался:

- Ах, ты простак! - сказал, отсмеявшись и вытерши слезы. - Да разве про такое спрашивать у князей можно? Ежели бреюсь я, то на то моя собственная княжья воля, и отвечать могу лишь перед Государем да перед Богом. Но тебе, простец, за то, что дважды рассмешил, скажу... Бороду я брею от того, что от роду она у меня редкая и светлая. Кустиками растет прозрачными - смех один. Но сказали мне, что ежели брить ее почаще, то потемнеет и погустеет. Понял теперь?

- Понял, князь, - ответил Заруцкий и склонился до земли, как обычай велит кланяться самому царю. - Не вели казнить за дерзость.

- Ступай, - отмахнулся Скопин. - А то в следующий раз такое ляпнешь, что не рассмешишь, а рассердишь меня, - и добавил. - Простец...

3

Горин и Заруцкий столкнулись в тех длинных Сенях дворца, что вели к Красному Крыльцу. Тут было множество разного служивого народа, который бы с радостью накинулся на чужаков, если бы дворянин крикнул, что узнал в идущих навстречу людях тушинцев.

Но Горин не крикнул. Он даже не удивился внезапной встрече, памятуя о московско-тушинских перелетах и о том, что Заруцкий наделен тысячью лицами - и ни одного настоящего.

Атаман же сразу разулыбался, раскинул руки и полез обниматься:

- Ба! Горин! Сколько лет, сколько зим! Как вырос! Возмужал! Ну, ты, брат, прямо богатырь! Вон как на пользу война молодцу - в миг возмужал!

Облапил Горина и быстро прошептал ему на ухо:

- Имени моего не называй. Просто Иван - и все.

И тут же оттолкнул дворянина от себя, застыл в любовании:

- А ну. повернись, дворянин!.. Какой ты ладный!.. Прямо как с иконы писанный!

Обернулся к сотникам:

- Узнаете? Добрый вырос молодец! - и тут же Горину. - Айда к нам! Прогуляемся! Повспоминаем!

Взял за рукав и потянул к проходу.

- Да нет... - растерялся Горин. - Я к князю. К Михаилу Васильевичу. Ждет он.

- Ах, к князю? - восхитился Заруцкий, но рукава дворянина не отпустил. - Ну, тогда ладно... Тогда... - кивнул сотникам. - Вы идите, а я вместе с Гориным к князю еще раз зайду.

Пошли по Сеням вместе: Горин чуть впереди, а Заруцкий на пол шага сзади, держась по-прежнему за его рукав и не переставая болтать:

- Эта всё войнища поганая. Все лето в бирюльки играли, а теперь предстоит в настоящий бой вступить. Ты, Горин, даром что молодой, а, сказывают, в стан к самому Болотникову дознаем ходил. Молодец! Я таких люблю...

Сказал - и тут же впихнул в дворянина в дверь Трапезной, где все еще в одиночестве сидел Скопин.

- Глянь, князь, - сказал, не передохнув ни на мгновение, атаман. - Кого тебе привел! Мой давнишний знакомец. Иду - а он навстречу. Ну, думаю, на стрелка и волк бежит. Нужен мне сей дворянин. Отдай мне в отряд.

- Э-э-э... Михаил Иванович... князь... - стушевался Горин, не зная уж что и как сказать. - Это... Иван... - рука Заруцкого крепко сжала локоть дворянина. - Я его знаю... Иван он...

Скопин улыбнулся и сказал:

- Я тоже его знаю. Хочешь под его началом служить? - и, не дожидаясь ответа, одобрил. - Правильно. Одобряю. Поедешь, значит, с Иваном к боярину Шереметьеву. Что тот ни будет спрашивать - отвечай правду, ничего не таи о нас. После вернешься - и решим: к Ивану в отряд пойдешь или со мной останешься.

- Князь.. Я должен сказать...

- Полно! - нахмурился Скопин, и поднял руку ладонью вверх в знак прекращения разговора. - Делай, как велю. Некогда мне.

Заруцкий крепкой рукой повернул Горина к двери и вывел прочь. Уже за пороге чуть не споткнулись о Делагарди.

- Здорово, братцы! - произнес генерал любимое русское приветствие, ибо считал, что бодрое слово скрепляет отношения между военачальником и простой солдатней, хлопнул атамана по плечу и не вошел, а как-то лихо внырнул в проем и тут же запер за собою дверь Трапезной.

- Вот так-то, брат, - вновь заговорил Заруцкий, перехватывая руку Горина повыше локтя. - К самому князю Шереметьеву едешь! Это знаешь, какой человек? Это такой человек, что всем прочим до него расти и расти. Он как к Астрахани подошел, так князь Хвороститнин за воротами заперся[2]. Ни единый человек после из крепости не вышел, ни единый корабль у пристани не разгрузился. А войны вроде как и не было. Потому как князь наш Шереметьев говорил: "Нельзя кровушку православную понапрасну лить. Не станут русские по русским из пушек палить. Посидим снаружи - авось, те, что внутри, сами выйдут к нам с повинной". И ведь вышли астраханцы. С хлебом-солью вышли, с пением псалмов. Жеребца подарили воеводе арабских кровей...

Атаман с дворянином шли по Сеням медленно, будто вели разговор неспешный и многозначительный; так же медленно спустились по лестнице и пересекли двор, где, сидя на конях, уже ждали их сотники, придерживая под узды двух оседланных жеребцов. Заруцкий подвел Горина к одному.

- Твой конь будет, дворянин. Хорош?

- Хорош, - согласился Горин, ибо действительно жеребец ему понравился: и статью, и тем, как доверчиво протянул к нему морду и, шевеля большими лиловыми губами, дохнул в лицо.

- Еще бы! - разулыбался Заруцкий, и лихо вскочил в седло на коня, стоящего рядом. - Жеребец по всем статьям такой же, как тот, которого подарили Шереметьеву астраханцы. Сказывали мне, что от одной кобылы они да из разных пометов. Так что, отцы у них быть может и разные, а все же братья...

Рука Заруцкого легла на рукоятку пистолета, торчащего из кобуры, глаза смотрели на дворянина холодно.

Горин вздохнул, сунул ногу в стремя и взлетел в седло...

5

Горина встретили в отряде Заруцкого, как родного: обнимали, тискали, похлопывали по плечам, обзывали ласково, от души смеялись, понимая пережитый им страх, но смеялись беззлобно, по-дружески, с пониманием и даже сочувствием.

Дворянину же, приготовившемуся после долгой дороги и упорного молчания спутников и к смерти, и к пыткам, дружелюбие казаков и их улыбки ошеломили больше, чем если бы его и вправду скрутили и принялись пытать. Он бормотал в ответ что-то нечленораздельное, зачем-то выискивая взглядом среди казаков хоть одно знакомое лицо, пусть даже лицо Заруцкого, но никого не находил и терялся еще больше, пока вдруг не отчаялся и стал сам в ответ улыбаться и говорить что-то согласное и тоже радостное.

Когда же пытка дружелюбием иссякла и казаки стали понемногу отходить от него, откуда-то появился и Заруцкий. Он поманил Горина пальцем и, когда тот подошел, сказал:

- Иди к моему костру. Разговор есть...

И вот, отведав каши с кусками плохо сваренного лосиного мяса, дворянин узнал наконец, почему остался жив он при встрече с Заруцким прошедшим летом[3], почему не убили его по пути из Александровской слободы до Павлова починка, зачем он вообще понадобился казачьему атаману.

Но прежде Заруцкий сумел разговорить самого Горина и вызнать всю историю его бурной, хотя и юной жизни...

Горин рассказал, как он рос в ямщицкой слободе при городе Туле, как потерял ушедшего в разбой отца[4], а после и свободу, став вместе с братом, матерью и сестрой холопом дворянина Изотова, как за участие в обмане и пленении вора Болотникова был пожалован самим царем Василием Ивановичем в дворяне[5] с приобретением прав на землю и к владению двенадцати холопов, как служил потом он в Москве при дворе Государя, как ушел с князем Скопиным-Шуйским в Выборг и стал при посольстве главой походного Пыточного приказа, как сумел вызнать изменника Опару...

- Это белый такой? - перебил его Заруцкий. - И брови белые, и глаза - будто одни белки? Вылинялый такой.

- Да, вылинялый, - кивнул, уписывая кашу, Горин, думая при этом, как это точно обозвал Опару его собеседник, и повторил. - Вылинялый.

- Поспешили ты с князем казнить дозная, - заявил вдруг Заруцкий. - Повременили бы - больше бы узнали.

Ложка застыла у Горина в руке.

- О чем? - спросил он.

- О том, например, - услышал, - что король Сигизмунд собрал рать и идет на Русь.

- Так... ведь он... только в августе... - нерешительно возразил дворянин.

- В августе король уж рубеж перешел, - объяснил Заруцкий. - А войско собирать начал ещё с зимы. Будь на твоем или на князя Скопина месте не торопыга, узнали бы об этом на Руси еще в мае. И войско бы ваше пошло не к Новгороду, а к Смоленску. А теперь там Сигизмунд.

Горин проглотил возникший в горле сухой комок и опустил в котел ложку с несъеденной кашей.

- Так ты... за нас, что ли? - только и спросил.

- За Русь я, дворянин, - ответил Заруцкий. - За Русь. Князь твой Михайло Васильевич по моим пятам к Москве идет, потому как велено ему самим царем таким образом воевать. А я так его веду, чтобы не было ему сильного сопротивления от городов, перекинувшихся к самозванцу. Как узнают в городе, что моя рать их защищать собирается, так и успокаиваются, снедь стараются спрятать, а не стены укреплять. А я поджидаю Михаила Васильевича и двери ему открываю... А знай я раньше, что Сигизмунд пойдет на помощь самозванцу, я бы к Новгороду Великому не пошел, а повел бы твоего князя со шведами на Смоленск. Понял теперь?

- По... понял, - промямлил Горин.

- Ничего ты не понял, дворянин, - вздохнул Заруцкий. - Раз Опара про поход Сигизмунда вам не выдал (а он знал, точно знал, не зря до самого конца тайну берег) и про заговор внутри Москвы ведал, то значит это, что уже готова очередная измена Руси изнутри во славу Речи Посполитой. Вот в чем хитрость...

- Как это? - удивился Горин. - Князь Гагарин - польский дознай, что ли?

- Князь Гагарин, может, и не дознай, - ответил Заруцкий. - А вот те, кто за ним стоял, кто подначивал его - Мстиславский, Голицыны-братья, остальные - те уж точно решили трон московский Сигизмунду отдать. Впрочем, Гагарин, мог хотеть тоже...

- Так надо скакать в Москву! - воскликнул Горин. - Известить царя!

Он даже вскочил на ноги и с тал охлопывать себя в поисках сабли.

Заруцкий жестом приказал ему сесть и сказал:

- Без тебя известят. Твое дело теперь - не в Москву, а к Смоленску ехать.

- Зачем?

- За тем хотя бы, что брат твой там, в войске Сигизмундовом. Андрей.

- Андрей? - удивился Горин. - Так он же... - и не договорил, боясь вслух сказать о смерти брата.

- Жив, жив... - улыбнулся Заруцкий. - Был в свите князя Острожского, а сейчас у Сигизмунгда в войске. Я его туда послал.

- Ты? Зачем?

- А вот сам у него и спросишь, - заявил Заруцкий. - Поедешь в Смоленск - и спросишь. А заодно поищешь способа передать письмецо внутрь города. Там, кстати, второй твой брат...

- Мишка?

- Наверно. Если у тебя больше братьев нет.

- Нет.

- Тогда Михаил. Он с князем Шеиным сейчас в осаде...

- Брат против брата... - прошептал Горин.

- Пойдешь в Смоленск? - спросил Заруцкий, будто и не слыша его слов.

- Пойду, - твердо сказал Горин.

* * *

Так в суете и внешне бессмысленном преследовании Скопиным-Шуйским Заруцкого и двигалась шведско-русская рать к Москве, оставляя с правого фланга королевскую польскую армию, которая подошла к Смоленску и осадила город.

Смоленск в Речи Посполитой почитали искони своим и потому готовым сдаться королю Сигизмунду Третьему Вазе без боя. Много в польском войске было людей, чьи предки владели некогда здесь землями и холопами. Но еще больше было в польской рати тех, кто хотел заслужить милость короля и получить в награду за верную службу всё те же пахотные земли и леса Смоленщины, взять живых русских людей в рабы и... аграбить денег, много денег.

Всякий в Речи Посполитой знал, что град Смоленск, отобранный у Великого княжества литовского двести лет тому назад москвичами, дотоле две сотни лет был литовским, а до того -- вновь русским.

"Стало быть, - говорили в польском войске, - пришла пора городу нашим стать, - и добавляли со смехом, - Лет хотя бы на двести!"

Ибо всегда и во все времена главный город Смоленской земли слыл богатым, имел большую казну, а главное -- в церквях и соборах города хранились дорогие пожертвования именитых людей двух держав, о цене которых не только ходили слухи и легенды, но и рассказывались сказки.

Но еще более нужен был Смоленск Сигизмунду. Захват одного только этого города обещал королю возмещение всех его затрат на войско, а также доход, который мог покрыть часть его долга святому Римскому Престолу.

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

СМОЛЕНСК - КОСТЬ В ПОЛЬСКОМ ГОРЛЕ

О воинстве, о доблести, о славе, а также о подлости и изменах

1

- Федор Конь умер.

- Где? Когда?

- В Москве. От голода.

- Да ну!

- Вот те крест!

- Откуда знаешь?

- Посчитай, весь Смоленск говорит...

Новость эта и впрямь перелетала с языков в уши смолян столь стремительно, что к середине дня каждый успел выслушать ее по несколько раз и увериться, что так оно и есть: строитель крепостных стен вокруг их города, сидя в осаде в Москве, умер там от глада. Градостроителя Федора Савельевича все в Смоленске помнили, любили и, конечно, жалели, не забывая при этом пожалеть и себя, ибо тоже сидели в осаде и голодали. Потому-то как-то само собой случилось, что к вечерней службе в церквях Смоленска люд навалил под своды храмов плотно, словно на Пасху.

Но на дворе стояла зима, снег лежал вдоль протоптанных тропинок смерзшимися глыбами, на дрова разбирались заборы, овины и хлева, скот переводили в избы и для лучшей охраны от любителей побаловаться свежатиной, и для тепла; церкви вымерзли так, что дыхание людское не согревало, а лишь серебрило инеем металлическую утварь, подсвечники, оклады икон, кресты и медные блюда для сбора пожертвований.

Люди, одетые в шубы, шубейки, тулупы, перетянутые вязанными платками у поясниц, с опущенными ушами шапок хмуро смотрели в спины размеренно поющих и машущих кадилами священнослужителей, не слыша слов их, переговариваясь:

- По Федору Савельевичу панихида.

- Не надо так. Вдруг как живой.

- Мертвый. Все говорят.

- Говорят люди много. В прошлый раз вон тоже говорили.

- Чего говорили?

- Да про Федора Савельевича. Будто его Расстрига за заговор вместе с Шуйским казнил. А после оказалось, что его Гришка и не хотел казнить, только Шуйского имал, да и того простил[6].

- Ветер у тебя в голове - вот что скажу. Причем тут Шуйский? Да и когда это было?

- Постой... Четыре года назад.

- Во - четыре года! А сейчас Федор Савельевич умер. Царствие ему небесное! Помяни, Господь, его душу!

2

Князь Шеин, услышав о смерти Федора Коня, лишь головой покачал:

- В осаде сидим, - сказал. - Никого и ничего ни наружу, ни внутрь не пускаем. Откуда о таком знать, да еще из самой Москвы?

Посадский человек Андрей Беляницын, успевший за время осады стать любимцем и доверенным лицом князя, со словами воеводы согласился, а вот третий человек, сидящий вместе с ними у скудно протопленной печи в воеводских палатах - дворянин Афанасий Евдокимов - возразил:

- Зря такое молвил, князь. Народ русский всегда всё про своих любимцев знает. Коли пришла такая весть в наш город, значит правда это.

- Что с вашим братом - смоляниным - спорить? - заметил Шеин. - Вам без чуда и жизнь не в жизнь. Только удивительным себя и тешите.

- Потому, как город мы святой, - согласился Евдокимов. - Лавры, как в Киеве, не имеем, зато каждый дом, каждый камень здесь духом святым осиян. И выстоим противу Сигизмунда так же, как выстоял против Сапеги с Лисовским монастырь животворящей Троицы. Все погибнем или от глада помрем, а город не сдадим.

Шеин переглянулся с Беляницыным и промолчал, а Евдокимов, не слыша возражения, продолжил:

- Город наш еще во времена Батыя был святостью отмечен. Батый, сказано в летописях, в наказание на Русь послан был за грехи прадедов наших. Сквозь всю Русь татарин, как нож сквозь масло, прошел. От Рязани, Москвы, Твери одни головешки оставил. До Великого Новгорода чуть не добрался. А к Смоленску подошел - и сгинул.

- Как сгинул? - удивился не знающий старинной местной легенды Шеин. - Батый, я знаю, на Европу дальше пошел - на мадьяр, на поляков.

- Ну, про мадьяр я не ведаю, - покачал головой Евдокимов. - А вот про то, как святой Меркурий татарское войско под Смоленском разбил, у нас каждый младенец слышал. И город наш жив остался, и отцы наши, деды да прадеды нас породили не для того, чтобы какие-то поганцы-ляхи над Русью господствовали.

- Да будет тебе, Афоня, - не удержался Беляницын. - Мы же после Батыя две сотни лет под Литвой жили.

- Не двести, а полтораста, - возразил Евдокимов. - А вот русские мы с тех пор опять двести лет. И к полякам в полон не пойдем. Так ведь, князь?

Шеин лишь усмехнулся. Евдокимов говорил так, как должно говорить ратнику, который верен долгу своему. Но князь знал, что на Руси наступило такое время, когда правильные и красивые слова заменили их сущность. То, как говорит Евдокимов, выжечь бы каленным железом в сердце каждого русского, ан на деле всяк русский за прошедшие пять лет столько раз различным Государям присягал, что веры у него не то, что в Русь, в самого себя не осталось. А у тех, у кого осталась вера, ума быть должно не так и много. Не теми словами надо говорить ныне с народом, не высоким, как пишет из осаждённой Москвы Патриарх Гермоген, а иными. Какими вот?..

Евдокимов воспринял молчание воеводы за согласие. Он довольно крякнул, и посмотрел на Белиницына соколом. Не любили друг друга два близких воеводе человека, ревновали друг друга даже к самому малому успеху в глазах Шеина.

- Смоленск - он на Руси город особый, - продолжил Евдокимов. - Смоленск, почитай, один из нашенских городов под татар не подластился, истинно русским остался. Новгород Великий еще святой Александр Невский под татар подвел, на колени перед иноверцами поставил. А Москва - та и вовсе татарская с тех самых пор была и остаётся. До князя Калиты-то ее и за княжеский город никто не почитал. А как московский князь Иван тот принялся пред Ордой пресмыкаться, стал в русском городе татарские порядки заводить - так и пошла Москва в гору: сначала Великокняжеский Престол захватили, с Тверью да Суздалем споря, затем Престол наследным стал. А уж как только митрополит всея Руси Петр из Владимира в Москву переехал, так и вовсе главнее Киева стал сей укромный городок. Хитростью да покорностью перед Ордой выслужившись, стали московские князья Князьями Великими...

Разговор, подобный этому, Евдокимов заводил уже не раз. Любитель летописей и чтения старых рукописных книг, знаток даже татарской грамоты, читавший, будучи лет десять в татарском плену, книгу истории монгольских ханов, он любил поразить собеседников неожиданными мыслями, забытыми уже всеми сведениями.

- От того в Москве и исчезло все искони русское. Молятся по христианскому обычаю, а одежду носят татарскую, говорят по-русски не чисто, все больше татарщиной разбавляются.

Шеин уж не слушал его, смотрел на окно. Там мороз живописал такие узоры, что ни одному плотнику, ни одному каменотесу не снились, ни одна рукодельница не вышьет. Зимний неясный свет почти не проникал в горницу - и оттого в Палатах было темно. почти как ночью. Светила лампадка под образом Николы Чудотворца (в Смоленских воеводских Палатах в каждой комнате и даже в Сенях висело по иконе) да горела большая восковая свеча, установленная на медном блюде на столе. Пламя от свечи слегка трепыхалось от дыхания людей и их шевеления - и по стенам прыгали огромные тени.

- А Смоленск от басурманства чист, - не унимался Евдокимов. -- Град нащ святой великомученник Меркурий, чудотворцы Авраамий и Ефрем берегут. Стоим мы на рубеже земли православной с землей католической последним и главным оплотом истинной веры.

Перевел взгляд на Беляницына - а тот и не спорил. Даже обидно стало дворянину, замолчал.

Скучно и тоскливо было у всех троих на душе. В холода поляки не стреляли, ни ратников русских, ни их воевод не тревожили, словно разрешая им либо спокойно почивать по постелям, либо вот так вот собираться по три, пять, десять человек в избах и Палатах да бесконечно говорить об одном и том же. Ибо все, чем интересны и неизвестны были они друг другу, было уже много раз пересказано, новое все пережито у друг друга на глазах и потому при обсуждении вызывало лишь споры. А Шеин ссор не любил, наказывал за любые свары и правых, и виновных. И короткий зимний день понемногу превращался в томительную и бесконечную пытку для смолян. Все будто и жили только в ожидании того момента, когда кто-нибудь один не выдержит напряжения, сорвется на крик, на угрозы, выхватит саблю и начнет полосовать ею вокруг по чему ни попадя. Только-то и развлечения, что увидеть это, угомонить несчастного, наказать его по приказу князя, да потом пересказать друг другу происшествие раз по несколько - и тут же забыть...

- Никогда не думал, что самое страшное в осаде - тоска, - сказал вдруг Беляницын. -- Думал: пули, ядра, огонь. Ан, оказывается, душа в осаде угнетается. Говорим друг другу вовсе не главное, ждем чего-то, будто кто-то за нас и победит поляков, и волю городу даст.

Опять промолчал князь. Знал он про любовь Беляницына делать вылазки в лагерь польский, пошуметь, пострелять там, понатворить беспокойства ляхам да опять в стенах спрятаться. Иногда разрешал ему побаловать, но сейчас решил не поддержать дворянина - чего даром по морозу коней гонять? У поляков, чай, тоже со снедью не густо, взять у них нечего.

- Скоморохи есть? - спросил вдруг Шеин.

- Что? - не понял Евдокимов.

- Скоморохи, спрашиваю, в городе есть?

- Как не быть? - улыбнулся дворянин. - Мы, чай, город русский. Это москвичи своих при Иване Васильевиче вывели, а мы сберегли.

- Почему ж я не видел?

- Так ведь... - замялся Евдокимов и бросил взгляд на Беляницына: мол, ты лучше скажи.

- Не до шутейства ныне, князь, - сказал Беляницын. - Как король Сигизмунд к Смоленску подошел, порешил народ, что скоморохи веселить людей не станут, кормежку их промыслом добывать грех. Если кто свободное место в доме имел, к себе взял скомороха на всё то время, что осада будет. Так у нас в городе заведено было пращурами еще, такого порядка и мы держимся.

- Ну, ну... - удивился князь. - И есть скоморох у тебя в доме?

- Двое, - ответил посадский. - Одного Петром зовут, а другого Павлом. Живут у меня, а службу несут на стенах вместе со всеми. Медведь тоже у меня.

- Какой медведь?

- Живой, - спокойно ответил Беляницын. - Спит сейчас в овине. Мы ему там землицы подрыли, сеном да тележными колесами прикрыли - он и спит... -- улыбнулся. - Да так крепко! Пушки грохочут - а ему все равно, только посапывает. Ядро одно крышу пробило, прямо рядом с мишкой грохнулось - а он даже не пошевелился.

- Ну, ну, это любо мне, - заинтересовался Шеин. - А можешь ты медведя разбудить?

- Да кто медведя зимой будит, князь? - удивился посадский. -- Зверь ведь. Он, если поднимется до времени, совсем бешеный делается. Страшнее медведя-шатуна зверя нет. И не думай, князь. Я лучше спящим его убью, чем будить, а после бешеного на рогатину брать. Опомнись, князь, не проси. Не до потех сейчас - осада.

Евдокимов, по привычке всегда возражать Беляницыну, решил сказать:

- Не спорь с князем, Андрей. Велено будить - буди. Потешь.

- Не буду, - мотнул упрямой головой посадский.

А князю и любо упорство Белиницына ломать.

- Потешь, - сказал спокойно, по-доброму, как не говорят воеводы с простыми ратниками, и тем более - высокородные князья мелкому человечишке.

И сдался посадский.

- Как просишь, князь. Тебя ради только.

Встал, чтобы тотчас приказ исполнить, да сказать об этом не успел - дверь в Палату распахнулась, через порог не переступил, а перелетел окутанный холодным паром, сыпящий мокроту с неотрушенных от снега сапог стрелец в бараньем полушубке и с завязанной у подбородка шапкой.

- Гость к тебе, князь, - выпалил, звучно хлюпнул распухшим красным носом, и добавил. - А может и лазутчик. Хочет тебя видеть.

- Откуда? - спросил Шеин.

- С той стороны, князь. Молодой еще, а ловкий. По стене залез.

- По стене?

Произнес это один князь, а прозвучало так, будто все трое сидящих в Палате сказали хором. Забраться в осажденный город по обледенелой, вымерзшей белокаменной стене - подвиг сродни былинному.

Но стрелец далее сообщил и вовсе невероятное.

- Залез по стене, а после дошел до башни Орел и потребовал привести его к тебе. Я на посту стоял - вот к тебе и привел.

- И пост бросил?

- Так ведь холодно, князь, - ответил стрелец и снова шмыгнул носом. - А тут - оказия.

Лицо его расплылось в благодушной улыбке. Знал поганец, что Шеин - воевода незлобивый, добрый, порядка ради ругаться не станет, простит, как прощал многим грехи и большие - от того и сам, и прочие нарушители готов был за князя смерть принять и любую напасть пережить, любя воеводу, как отца родного.

- Ну, ступай, - согласился Михаил Федорович. - В сенях скажешь, чтоб вина дали чарку - для сугрева.

- Ой, благодарствую, князь! - пуще обрадовался стрелец, склонился перед Шеиным низко, да так и пошел, пятясь, к выходу.

- Не строг ты, князь, - вздохнул Евдокимов. - А без строгости порядка в войске не бывает.

Шеин глянул на посадского с насмешкой.

- А при строгости за такие слова тебе бы и язык подрезали, - сказал.

Евдокимов, сам поняв, что сказал несусветное, сжался весь на лавочке, даже стал выглядеть ростом поменьше.

В дверь постучали. Стук был не осторожный, как случалось напоминать о себе слугам, когда знали они, что князь с ближними людьми ведет беседу, а солидный и уверенный, как не стучали в эту дверь со времени начала осады.

Князь кивнул, а Евдокимов крикнул:

- Войди!

Дверь распахнулась, вошел в оттаявшем и потому скургузившемся кунтуше и бесформенной шапке человек. Шапку с головы сдернул и, вприщур оглядев Палату, обнаружил сидящего у стола князя, поклонился ему, сказал:

- Здрав будь, воевода. И вам, добрые люди, желаю здравия.

- А почем знаешь, что люди тут добрые. а не злыдни? - спросил Шеин.

- А как же иначе, Михаил Федорович? - ответил человек. - Коль в осаде маются, к врагу не переметнулись - уже и потому добрые. Мало на Руси верных людей нынче.

- Ишь-ты какой! - покачал головой князь. - А сам кто? Как звать-величать?

- Горин я, - ответил человек. - Иваном Гориным зовусь. Дворянин милостью царя нашего Василия Ивановича.

- А-а-а... - протянул влезший в разговор Беляницын. - Не тот ли ты Горин, что Государю помог вора Болотникова изловить[7]?

- Он самый, добрый человек. Извини, не знаю имени твоего, - ответил Горин.

- Беляницын он, - ответил за Андрея князь. - Посадский человек. А коли ты - тот самый Горин Иван, то знать должен, что брат твой ныне в Смоленске. Хочешь увидеть?

- Хочу, князь, - ответил Горин. - Но прежде дозволь сказать тебе, зачем я здесь и кто послал меня.

- Говори, - улыбнулся Шеин, ибо только тут заметил, что Горин молод, можно даже сказать, юн, что хоть и растет на лице его волос, но еще пухляком, оттеняя чистую и розовую кожу, розовый с мороза нос. Не испугался юноша обещанной с братом встречи - значит назвался своим истинным именем, а раз хочет прежде той встречи весть сообщить, то и подавно надежный человек, любый уже князю.

- Наедине, Михаил Федорович, - твердо произнес Горин, глядя воеводе прямо в глаза, хотя при словах этих и согнулся в неглубоком поклоне.

Князь и сам был молод - едва перевалило за тридцать. Ростом хоть и не высок, но телом крепок и в рукопашных потешных боях показывал сноровку недюжинную. Чего ему бояться Горина? Но соглашаться сразу -- значит, признавать право какого-то там гонца командовать собой - и Шеин нахмурился.

- Пошто темнишь, молодец? -- спросил. - Дурное задумал? - и вынул из-за пояса пистолет с кремневым запалом. Взвел курок и направил на юношу.

- Где уж мне, князь, - ответил Горин, и смиренно сложил руки пониже пояса. - Обыскивали меня уж раза три. Прикажи обыскать четвертый. Но верь - два слова должен я тебе сказать наедине, а про всё прочее может услышать каждый, кому ты доверяешь.

Шеин, продолжая держать Горина под прицелом, кивнул Беляницыну с Евдокимовым.

Те молча поднялись и вышли.

- Говори, - приказал Шеин.

- От Заруцкого я, - сказал Горин. -- От Ивана Мартыновича... Велел атаман тебе письмо передать, а еще больше на словах...

Заруцкий - ныне боярин Думы при Самозванце, атаман большого казачьего отряда, воюющего против царя Василия и, значит, противник Шеина в этой войне, - восемь лет назад спас жизнь Михаила Федоровича. Гонца можно потом и повесить, понял князь, но не выслушать нельзя...

3

Странный человек Заруцкий сообщал князю через своего гонца сведения столь неожиданные, что будь на месте Шеина воевода другой посчитал бы Горина либо лазутчиком польским, либо, по крайней мере, пустомелей, не умеющим отличить зерна от плевел. Но князь, помнивший не только о своем долге Ивану Мартыновичу, ведал и об еще одной способности нынешнего казацкого атамана - умении Заруцкого оценивать происходящие события в связи с событиями недавними и давнишними, понимать суть вещей. А это дано далеко не всякому..

В тот год, когда они встретились в Орешке, Заруцкий преподал князю урок, память о котором сохранилась у Михаила Федоровича на всю жизнь. Но сейчас о том уроке Шеин вспомнил лишь вскользь, сначала прочитав письмо, а после слушая гонца...

Король Сигизмунд, писал Заруцкий, прибыл под стены Смоленска вовсе не для того, чтобы поддержать второго самозваного Димитрия в его претензиях на русский Престол. И тем более владетелю Речи Посполитой не хотелось помогать недавним бунтовщикам-ратошцам Ратомскому и Лисовецкому в разбое на землях страны, с Государем которой король меньше года тому назад подписал договор о трёхлетнем перемирии, которое сейчас нарушил. Даже войско свое Сигизмунд собрал не по решению Сейма и не на деньги, которые ему выделять должен на войну совет шляхты и магнатов Польши, а снарядил и оплатил на собственные средства, взятые из личной казны. Не послушал король мудрого совета многоопытного воителя Яна Собеского, сказавшего на Сейме, что во всякой войне надо иметь, в первую очередь, в виду ее последствия, нежели повод, решился на этот поход, увлёкшись обещаниями московских бояр, то и дело присылающих ему гонцов и письма с просьбою взять русскую державу в свои руки.

Заруцкий знал больше, должно быть, чем все Приказы царя Василия вместе взятые. Он сообщал Шеину о том, например, что еще при жизни первого Самозванца - не то Отрепьева, не то кто еще он там - посол царский в Польше Безобразов говорил Сигизмунду от имени родовитых бояр Романовых, Голицыных и Мстиславского, что они Димитрию не верят и мечтают видеть во главе Руси царя природного, просят польского короля сесть на московском Престоле. Знал атаман и о том, что князь Волконский, посол Шуйского в Варшаве, упрашивал Сигизмунда пойти на Русь войной и взять власть в свои руки. Дознаи атамана донесли Ивану Мартыновичу о том, что посланные Сигизмундом в Тушино дознаи передали королю, что Богданку-де провозгласили царем Димитрием сами русские бояре для того лишь, чтобы с помощью его погубить "Шубника" и проторить дорогу для войска польского в Москву. И, наконец, в руки Заруцкого попала копия письма посла Олесницкого, в которой поляк сообщал своему королю о том, как разобщена и разорена русская земля, что легко ей стать добычей Речи Посполитой.

"И ежели бы Рим дал денег королю, пошел бы Сигихмунд не на Смоленск, а прямо на Москву, - писал Заруцкий. - Но Сигизмунд противу Стефана Батория - воробей против орла. А и Баторию, чтобы взять у папы деньги, пришлось идти на обман..."

Слова эти, непонятные Шеину, Горин пояснил устно, передав историю, рассказанную ему Заруцким...

Двенацать пап римских, стоявших над римской церковью во времена правления Ручсью первого русского царя Ивана Васильевича и его преемников царя Фёдора Ивановича и царя Бориса Фёдоровича, к православной церкви не мирволили, но и особых враждебных чувств не выражали. Рядом с Римом и Европой жила сила значительно более грозная и более опасная - Османская империя, султан которой повелевал полумиром и грозил зеленое знамя свое с полумесяцем водрузить над крышей собора святого Павла. Поэтому слов польского короля Стефана Батория[8], мечтающего о новом Крестовом походе на Восток, на манер походов тевтонцев, ни Урбан, ни Григорий, ни Иннокентий будто бы и не слышали, а своим послам в Москве велели уверять царей в благорасположенности к ним Рима.

Но Баторий был настойчив - и папа Пий Пятый уступил ему, дав деньги полякам на войну, сказав при этом, что деньги эта даются для того, чтобы поляки, пройдя Украину, ударили по туркам и отняли бы у мусульман земли Крыма. Баторий деньги получил, но ударил не по Крыму, а по Пскову - и там застрял, одарив славой победителя поляков отца нынешнего московского царя Шуйского.

Так деньги Рима пропали всуе, православие восторжествовало над католицизмом, а в выигрыше оказался турецкий султан.

Князь Шеин лишь покачал головой, услышав про то, что знать, оказывается, должен был всякий русский воевода. Теперь ему стала понятна еще одна строчка из письма Заруцкого, где тот от имени нынешнего папы Павла Пятого писал: "Да, деньги мы давали Баторию, но на войну с турками!" А это означает, что таких денег, какие были у Болотникова в начале его похода из Путивля на Москву, у Сигизмунда польского нет, ростовщические и торговые дома Европы поляков не поддерживают.

Словом, благодаря письму Заруцкого и рассказу Горина, князь Шеин узнал, что осаждает его город не несметная сила целой страны, а небольшая армия, собранная на личные деньги короля, который с этой силой никогда не решится двинуть внутрь Руси, что поляки до самой весны воевать особенно-то не станут, сберегая порох и продовольствие, предпочитая взять смолян измором, а не кровью.

- Иван Мартынович велел сказать тебе, чтобы ты, Михаил Федорович, подумал: почему Сигизмунд напал именно на Смоленск? - заявил Горин, оглядываясь вокруг в поисках скамьи, куда бы он мог сесть во время разговора, конца которому, казалось, уж не будет.

Князь вытащил из-под стола короткую скамью, подтолкнул ее ногой к гонцу.

- Вина будешь? - спросил.

- Не употребляю, - услышал в ответ. - Вот сбитня бы горяченького.

Чаша с теплым еще сбитнем, недопитым самим князем, стояла на столе. Шеин взял ее и передал Горину. Тот взял посудину, поднес ко рту и три больших глотка осушил.

- Благодарствую, - сказал, ставя чашу на стол. И выжидающе посмотрел на Шеина.

Тот почему-то понял, что вопрос, кажущийся поначалу простым, в устах этого человека таит какой-то хитрый умысел. Какой? Не иначе, как Заруцкий решил устроить князю проверку. Тогда, десять лет назад, Иван Мартынович тоже устроил проверку юному Шеину - и похвалил, когда всё обошлось. Что ж, теперь он - не юный сотник, как тогда, а осадный воевода в матером возрасте, можно и не бояться ответить невпопад.

- Думаю я, - сказал князь, - что царь Василий первым нарушил договор с поляками, пригласив шведское войско на Русь. Сейчас-то шведы, я слышал, идут со Скопиным на Москву. А вот завтра куда повернут - не ясно. Как летом шведы высадились у Новгорода, и вовсе не было ясно: с кем они и против кого? Будь я на месте Сигизмунда, веди я войну со Швецией, тоже не стал бы уговаривать Сейм продливать мир с нами, а собрал бы войско, пошел бы к границе... - замолчал было, но почти тут же продолжил. - И ударил бы по Смоленску. Крепость наша - самая важная на границе с Речью Посполитой, самая большая и самая сильная. К тому же, земли смоленские уж две сотни лет спорны: поляки считают их своими, мы - своими.

- Мудро ответил, князь, - сказал тут Горин. - Иван Мартынович сказал: коли вот так ответит воевода тебе, то значит, самый тот Шеин сидит в Смоленске, а не перевертыш, как прочие князья нынешние. Такому воеводе верь, служи ему честно... - встал со скамьи и вновь поклонился. - Прости, князь, не свои слова говорю - чужие повторяю; не казни, если обидел.

Но князь обиды не ощутил. Было даже приятно, и что Заруцкий предугадал его ответ, и что за мысль свою вот так вот получил похвалу от самого Ивана Мартыновича.

- Значит, служить мне хочешь? - спросил Шеин.

- Хочу, Михаил Федорович, - ответил Горин, глядя воеводе в глаза прямо. - Вместе с братом буду служить. Вот доложу тебе все до конца, а после хочу увидеть его и рассказать, что третий наш брат жив, Андрейка.

- Так ты не всё сказал? - удивился Шеин. - Иван Мартынович еще велел чего-то передать?

- Из того, что тебе наедине велел рассказать, все, князь, - сказал Горин. - Остальное можно и при твоих людях доложить.

Да, малый был не промах. Редкий гонец мог и наполовину быть столь дерзким в разговоре с князем. Не зря, стало быть, сам царь его в дворянское достоинство ввел, землей да холопами наделил - молод Горин, а духом крепок, как следует воину.

Князь велел Горину позвать Евдокимова с Беляницыным. а после потребовал продолжить доклад.

Так в Смоленске узнали о том, что Сигизмунд-король польский решил взять город во что бы то ни стало и не возвращаться в Краков или в Варшаву до тех пор, пока крепость Смоленск, считающаяся в Речи Посполитой польской, не вернется под корону. А потому велел король отстроить себе небольшой дворец на противоположном берегу Днепра, спрятав его за земляными редутами, поселился там с походным двором, попивая вино, веселясь и подсмеиваясь над незадачливостью героических защитников Смоленска.

- Почему незадачливостью? - спросил Евдокимов.

- Потому, говорит Сигизмунд, что ждать вам помощи не от кого, - объяснил Горин. - А быть в осаде без надежды на спасение - это, по-польски благородно, но неумно.

Далее он рассказал, что Сигизмунд зря в своем дворце времени не теряет. Он посылает своих дознаев во все концы Руси, и доклады их выслушивает сразу по возвращении их. С порога. Особенно короля интересует все, что касается противостояния Москвы и Тушина, очень волнует отношение к происходящей в стране смуте таких городов, как Псков и Великий Новгород, которые он не прочь присоединить к своей короне. Даже в Нижний Новгород и на Каму посылал Сигизмунд своих людей. Чтобы вызнали они об отношении тамошних жителей к тому, что на московский Престол вдруг сядет сам Сигизмунд или сын его Владислав.

- Основательно взялся за дело король, - вздохнул Беляницын. - И Смоленск наш - ключ, стало быть, для его основного похода.

- Да, - согласился князь, в душе удивляясь тому, как с появлением юного гонца пустой и никчемный разговор перерос в серьезный и ответственный. - Будет королю над нами победа - получит он деньги на войну и от Сейма, и от папы римского. А получит он деньги - придет погибель всей русской земли.

Сказал - и в Палате повисла давящая даже на плечи тишина.

4

Письмо и устное сообщение Заруцкого были не единственным, что принес в Смоленск Иван Горин. Еще был большой аккуратно свернутый в трубочку и вложенный в кожаный футляр свиток с письмом к Шеину от самого царя. В нем Государь всея Руси, сам сидящий в осажденной Москве, обращался к смолянам со словом поддержки, призывая их к стойкости и уповая на Божье Провидение и помощь покровительницы земли русской Преподобной Богородицы.

Князь вызвал к себе двух писарей, дал им письмо царя и велел читать его по избам, показывая всем прикрепленный снизу к листу шнур с оттиском Малой Государевой Печати, но ни греть и ни трогать ее никому, ибо воск мягок, линии на нем стираются легко.

При этом князь сумел незаметно от гонца сказать одному из писарей, чтобы тот разыскал стрельца из дворян Михаила Горина, прислал его сюда.

"Чем черт не шутит, - подумал Шеин, - когда Бог спит. Проверка не помешает".

Но проверка никаких неожиданностей не принесла. Братья лишь взглянули друг на друга - Иван с порога, Михаил от стола - и улыбнулись сдержанно.

- Звал, Михаил Федорович? - спросил Михаил.

Шеин показал на гонца:

- Узнаешь?

- Как не узнать? Брат все-таки.

- Ну, так поздоровайся..

Иван поднялся - и братья обнялись...

5

Жил Михаил ни много-ни мало, а в отдельной избе, стоящей как раз у подножия все той же башни Орёл, куда влез снаружи Иван. Изба была неказиста снаружи, покосившаяся и какая-то придавленная снегом. Зато внутри выглядела уютной, и неожиданно очень теплой.

- Раздевайся, - сказал Михаил, и сам первым сбросил с себя полушубок, оставшись в одном летнем кафтане - том самом, что получил в подарок ещё летом третьего года под Тулой: порядком поношенном, коротком, ибо владелец его успел за это время вырасти, но все еще нарядным и без прорех. - У нас тепло. Печь покойный хозяин сам клал, а он на весь город печным умением славился. Эй, хозяйка!

Из-за льняной занавески за печью появилась молодая женщина. Лицом не броская, но чем-то до того милая, что при виде нее у Ивана защемило сердце.

- Знакомься, Катюша, - представил брата Михаил. - Это Ваня.

Женщина с редким на Руси именем покраснела и потупила очи. По тому, что была она простоволоса и не прикрыла лица, понял Иван, что баба не замужем. И тут же подумал, что брату она может приходиться и полюбовницей. Сердце от мысли сей защемило.

Катюша вынула из-за печи ухват и, открыв заслонку, сунула его в зев печи. Белое льняное с красной оторочкой платье облегло фигуру ее и округлый зад. Иван почувствовал приступ вожделения. Скосил глаз на брата - тот, сидя на полу, был занят сниманием сапог.

Катюша вынула из печи небольшой глиняный горшок, из которого по дому сразу распространился медовый аромат гречневой каши - любимого блюда Ивана со времени жизни его в качестве холопа у дворянина Изотова.

Сразу вспомнились другие блюда, приготовляемые мамой, в том числе и те, которые любил покойный отец: пироги с визигой, кулебяки, жареное мясо. И от мыслей этих рот наполнился слюной. Глаза ж Ивана при этом неотрывно следили за фигурой, лицом, руками хозяйки, снующей по комнате и без особой спешки, но при этом делающей сразу несколько дел так, что на столе, словно по волшебству, появились к каше и моченая брусника, и бутыль с красным вином, и хлеб, и посуда.

- Катюша у нас припасливая, - говорил меж тем Михаил. - Я ее иногда Белочкой зову. Живу при ней, как у Христа за пазухой. Сигизмунд-то под Смоленск уж осенью пришел, когда хлеб собрали. А она успела не только первый хлеб скупить, но и продать умудрилась во Псков - там ржи в этом году недород. Даже не продавала Катя хлеб, а просто выменяла его на льняное полотно. И сама ведь, хитрюга, с товаром не ездила, а лишь письма послала тамошним купцам. А ей отписали, что выслан лен. Посчитай, в два раза скорей полотно получила, чем если бы возила товар туда-обратно. Да только и полотна она не видела - к тому времени, когда лен в Смоленск прибыл, полотно уже не ее было, а князя Вишневецкого (его земли от нас пониже по Днепру). Возы мимо нас на Украйну пошли, а у Кати в подвалах да на складах уже снедь из запасников Вишневецкого лежала. Тут Сигизмунд подошел - и ворота Смоленска заперлись, - произнес со смехом и показал ладонями, как крепостные ворота запираются. - А не случись такого - она бы и гречку, и вино, и прочее в Тушино бы продала - там, сказывают, платят за съестное богато.

- Ага, - кивнул Иван. - Догонят - и еще заплатят.

Голова Катюши взметнулась, глаза уставились на нового нахлебника прямо и без смущения.

- Грабят? - спросила.

- Не то слово. Сам не отдашь -- и тебя не помилуют.

- Правду говоришь?

В голосе красавицы прозвучала неприятная уху Ивана колючесть.

- Не поляк, чтобы брехать.

Катюша улыбнулась и опустила глаза.

- Отобедайте, мужчины, - сказала.

Братья пододвинули к столу лавки, принялись за еду.

Хозяйка ушла за занавеску.

"Скромная, - подумал Иван с одобрением в душе. - Обычай блюдет".

- Сейчас бабы распустились, - заговорил Михаил сквозь набитый рот, словно поддерживая его мысли. - С мужиками за один стол норовят сесть, слово вперед нашего говорят, противоречат. У них тут в Смоленске обычаев польских много. Царь Иван да отец его Василий разбавляли смолянскую дурную кровь московской, да, видимо, не доразбавили. А вот Катюша - она место знает. Не позову - сама к столу не выйдет.

Ивану показалось обидным для красавицы такое обращение. Он сказал:

- Позови.

И покраснел - ему показалось, что Миша заметил его интерес к Катюше.

Но брат продолжал разглагольствовать:

- Оно, конечно, позвать можно. Да только что будет, если станем по всякому поводу порядок нарушать? Сегодня бабу к столу позовем, завтра позволим советы давать. А послезавтра они на голову сядут. Вон Прокопий... Как мать нашу умел в узде держать! Отец и вполовину так не был строг. От того и засвоевольничала она при отце-то, отказалась с ним в разбой идти, себя и нас в кабалу отдала...

Ивану стало тошно от слов брата. Какая бы ни была их мать, а детям шельмовать родителей не след.

- Помолчи, - сказал он. Почувствовал, как стала колом каша в горле, и отставил ложку.

Движение это Михаил понял по-своему. Он радостно улыбнулся и, взяв стеклянную бутыль, налил в кружки вина.

- Ну, со свиданьицем! - сказал. поднимая свою кружку. - Дай Бог не последнюю! - и одним махом выпил.

Иван отпил глоток - вино было не кислым, как все пробованные им доселе красные вина, а слегка терпковатым и вкусным. Понравилось, но решил, что пить хмельное много не с руки - вдруг ударит в голову, развяжет язык.

А Михаил уже налил себе вторую, плеснул брату и поднял кружку вновь:

- Теперь ты скажи! - объявил.

А что сказать? Все уже сказано. И Иван бухнул:

- За хозяйку этого дома!

- Во! - удивился Михаил. - За всё пил. А вот за неё - ни разу... - обернулся к занавеске. - Эй, Катюша! Ты слышишь? За тебя пьем! - и опрокинул в себя вторую кружку.

Третью он налил, уже не обращая внимания на то, что брат ни ест и не пьет. Налил доверху и по пути до рта расплескал немало. Рассмеялся - и выпил.

- Я, брат, - сказал, опуская кружку на стол, - люблю когда меня уважают. Вот я простым стрельцом в Смоленске, а меня уважают. Потому как я - дворянин!

Икнул, обдав Ивана винным запахом, продолжил:

- И Катюша меня уважает. Сама меня среди стрельцов нашла и к себе позвала: живи, говорит, у меня. Места не много, а пить-есть хватит. Более одного постояльца, говорит, не возьму, а чтобы без мужика было в доме - тоже не хочу. Вот и живу.

Рука с кружкой потянулась к бутыли, но на полпути застыла.

- Слушай, я пьян? -- спросил. - П-почему?

Глаза его смотрели на Ивана виновато.

- Ты... это... про Андрея хотел... - сказал он, почти тут же смежил очи, сказав с закрытыми глазами, - про брата... - и упал лицом на стол.

Иван посмотрел на брата, встал из-за стола и, обойдя стол, уложил Михаила на лавку. Тот зачмокал губами во сне, чему-то улыбнулся и застыл, положив одну руку себе под щеку, другую опустив к полу. Лицо его выражало блаженство.

- Нельзя ему пить, - услышал он за спиной голос Катюши. - Молодой.

Иван обернулся. Не было у него ни желания говорить с ней о брате, ни обсуждать то, как быстро Миша опьянел. Хотелось просто увидеть ее и слышать ее голос, о чем бы она не говорила.

Катюша стояла у одернутой занавески, опираясь правой рукой об угол печи. Светильник, горящий за ее спиной, вырисовывал фигуру женщины и голову, оставляя в тени само лицо. Но Ивану почему-то показалось, что женщина улыбается.

Он сделал шаг вперед - и она ни остановила его, ни отшагнула.

Он протянул к ней руки и сделал еще шаг.

Она шевельнулась - и он ощутил тепло ее тела в еще не коснувшихся руках.

Кровь билась в его висках, во рту стало сухо.

- Ты... - только и сказал он, чувствуя, что нет у него сил сделать последний шаг.

И она шагнула сама...

6

Утром Михаил проснулся первым. Чуть не упал с лавки, отчего она заскрипела и застонала, как несмазанная телега. Прохлада остывшей за ночь избы поползла по телу. Михаил, лежа на спине, потянулся, широко зевнул и спросил:

- Печь затопила бы!

Обычного шевеления с печи не последовало. Это удивило Михаила. Он приподнялся на локте и посмотрел в сторону лежанки.

- Эй, Катя! -- позвал. - Холодно, однако.

И услышал голос брата:

- Ничего. Пока тепло.

- Ты чего это, а? - не понял Михаил. - Ты как это там?

Тут уж и Катя проснулась. Заворочалась под кожушком, ответила что-то плохо слышимое.

- Что? - переспросил Михаил. - Что ты сказала?

Катя высунулась из-под одеяла, открывая тугую белую грудь с розовым остро торчащим вперед сосочком, повторила, глядя на него с насмешкой:

- Телок ты, Миша. Три месяца при одинокой бабе прожил - и не подступился. А теперь уж я - Иванова. Скажет печь затопить - затоплю; скажет телом его согреть - согрею.

Тут уж Михаил упал, наконец, со скамейки. И почувствовал, как слезы брызнули из глаз его, а плечи затряслись в бессилии. Сколько дней-ночей промаялся он на этой вот лавке, изнемогая от желаний, мечтая побороть невесть откуда взявшийся страх перед этой женщиной, залезть самому на печь и пасть ей в объятья. А вышло вон как: приперся брат - и сразу...

Вскочил с пола и, отвернув от печи лицо, чтобы не видела насмешница его слез, помчался из избы вон. Захлопнул дверь, привалился к ней спиной и, стоя в промерзших, заиндевелых по щелям сенях босой, расстегнутый, дал волю слезам...

7

Катюша была вдовой одного из московских дворян, переселенных Иваном Васильевичем в смоленские пригороды. Вышла замуж за него в четырнадцать лет, когда самому дворянину было что-то около пятидесяти. Детей, разумеется, Бог им не дал, хотя дворянин все четыре года совместной жизни прикладывал к этому немало усилий и однажды так, возлежа на жене, и умер.

Катюша от ужаса закричала - сбежались слуги, увидели хозяйку во грехе под телом умершего хозяина. И в тот же день приговор горожан сделал Катюшу отверженной: бабы стали сторониться девятнадцатилетней вдовы, плевать в ее сторону, мужики крестились при виде Кати, а дети бежали прочь с криком: "Ведьма! Ведьма!". Как не сожгли ее дом, как саму не обвинили в колдовстве и не посекли до смерти, уж и непонятно.

То ли Бог Катю хранил, то ли слишком уж много других забот было у горожан в эти годы: на место убитого в Москве царя Димитрия позарился жид Богданка, объявивший себя тоже Димитрием и царем московским; победитель вора Болотникова царь Василий Иванович Шуйский засел в осаде в Москве; поляки пересекали границу державы с легкостью летящего из перины пуха; с юга грозили явиться татары, а покуда налетали на Приднепровье на легких конях своих казаки из Запорожья... Отвернулись люди от Катюши - да и только.

Зато, оставшись в покое, переселилась она в старую халупку под Орел-башней, принадлежавшую прежде ее мужу, да потом оставленную в связи с женитьбой и переездом в новый дом. Сама, собственными руками, переделала внутреннее убранство, оставив без изменений лишь чудо-печь, затворилась в неказистой на вид хибарке. Жила в Смоленске лишь зимой, большую часть года предпочитала жить в селе Алентьевом, оставшемся ей в наследство по смерти мужа. В том селе и вела она хозяйство, следя за тем, как холопы работают в поле, разводят живность и бортничают. Хозяйскую долю свою отбирала в свои закрома полностью, но лишнего не требовала, отчего слыла помещицей справедливой и доброй.

В селе про грех ее тоже слыхали, но не винили Катюшу в смерти мужа, а сочувствовали ей. Мужики всех двенадцати дворов сделали по одной-две попытки подластиться к Кате и перейти в мужья. Но вдова оказалась крепка и на кулак, и на ругань ночью, а утром, видя прячущиеся в стыде глаза, смеялась по-доброму, ласково - и отвергнутые женихи чувствовали уже не обиду, а благодарность.

Словом, то, что первое собранное зерно сдавали все в Алентьево именно ей, а уж потом заполняли свои сусеки, не удивительно: пускай баба поторгует рожью, говорили здесь, авось обмишурится, придет к нам на поклон - тут мы ей и мужа найдем для всех удобного. И зерно этого года отдали ей с легким сердцем, сами погрузили на телеги и сами сопроводили до Пскова. Сами вернулись, везя в обозах домой купленный себе на свои деньги товар, посмеиваясь над вдовой, продавшей в дальних землях свой хлеб и получившей взамен лишь бумагу об этом.

Узколобым крестьянам не понять было хитрой предприимчивости Катюши, умеющей в один месяц трижды перепродать и не виденный ею товар, получив тройной навар. Они уже предвкушали ее возвращение в Аленьтьево с низко опущенной головой и в рубище...

А Катюша, тая барыши свои и от алентьевцев, и от смолян, перешла жить в сытости и довольстве в смоленскую халупу, страдая вовсе не от отверженности своей, а от того, что два года назад так тяготило ее и вызывало чуть ли не тошноту - от отсутствия мужской ласки. Стосковалась баба за это время по крепким объятиям, по боли и сладости внутри, по чужому терпкому запаху. По ночам, просыпаясь в горячем поту, чуть не выла. Елозила руками между ног, ласкала груди, страдала и ждала, что вот сейчас распахнется дверь и войдет он, долгожданный.

И кто знает, может и пошла бы сама к какому-ни-то из смолян, понемногу ставших забывать о ее грехе и посматривающих на Катюшу с интересом, да объявился Сигизмунд со своим войском. повалил в город люд из окрестных сел да деревень, стало негде жить московским ратникам - и решила поселить в халупку свою Катюша одного из этих пришельцев, Михаила Горина.

С первого взгляда на него, Катюша поняла, что понравилась парню. Юный дворянин смотрел на нее во все глаза, члены его дрожали. Шел за ней к дому враскоряк, словно впервые на коня сел. А вошли в халупу -- и застыл на пороге. Откровенная похоть, сквозившая в его взгляде, не рассердила бабу, а рассмешила - и Катюша, сделав навстречу шаг, ударила рукой ему между ног. Хотела не больно, а получилось так, что бедняга заорал в голос и повалился на пол.

Уж обихаживала она его потом, жалела и извинялась. Телом прижималась всем, показывая, что не прочь и слаще загладить вину. Парень же от нее отшатывался, как от прокаженной.

Понемногу удар тот забылся, отношения стали доверительными и даже дружескими, но какая-то граница между ними пролегла. По ночам и он, и она не спали, вздыхали и ворочались, иногда часами говорили о чем ни попадя, в том числе и самом сокровенном. Но до близости так и не доходило, не решались на первый шаг уже оба. Жили в любви-нелюбви, без брака, под одной крышей, тая друг от друга чувства, играя придуманные ими роли, словно скоморохи какие-то: Михаил говорил о всех женщинах дурно, как русскому человеку положено и как писано о том в "Стоглаве", ее одну расхваливал. Она же ухаживала за юным стрельцом, слушала браное о других бабах, потупляя глаза днем, а ночью же, распахнув очи во всю ширь и глядя с печи на лавку с московским стрельцом насмешливо, разговаривала с ним порой колко и сердито.

Соседи про грех Катюшин рассказали Михаилу в первый еще день, но в разговорах их двоих о грехе том не произнеслось ни разу. Может, тем и люб оказался Катерине Михаил, что ни разу не заикнулся про то, как умер ее муж. Он же, возвращаясь с караула или из вылазки за стену, чувствовал, что тут его дом, а не просто место постоя. В доме этом хорошо пахло, имелась вкусная еда, жила надежда на любовь...

8

Михаил порядком уж замерз в сенях, прежде чем выплакался и вытер слезы. Босые ноги его онемели, когда дверь растворилась и появился Иван.

Он был одет в кожушок Миши, обут в валяные сапоги, без шапки на лохматой голове. Взял брата за плечи, втолкнул в избу.

- Лезь на печь, отогрейся, - сказал голосом ласковым, но лицом выражая насмешливость. - А я дров нарублю.

И захлопнул дверь снаружи.

Михаил, очутившись в тепле, почувствовал. как ноги его заболели, а из носа потекло. Шмыгнул обеими ноздрями и, переступая по скрипящим половицам, пошел к печи, кося в сторону занавески, где должна находиться Катюша: выглянет сейчас, скажет обидное - что делать?

Сунул ногу на скамью, ухватился руками за верх печи, взлетел орлом на лежанку, стараясь поскорее спрятаться от бабьих глаз. Нырнул под стеганное одеяло...

... и обомлел: жаркое поддатливо-сладкое тело обвило его сразу со всех сторон, упругая грудь прижалась к его соскам, голос томный и нежный произнес:

- Недотрога ты мой. Дай согрею.

И губы Катюши нашли его губы...

9

Следующим днем Ивана допрашивал Шеин уже основательней.

Князю показалось важным узнать о Сигизмунде больше, чем старался знать о польском короле всякий полководец до него. Что-то в письме Заруцкого и рассказе Горина заставило его задуматься о том, что войны ведут люди, а не рассуждения их и расчеты. Сам участник осады Кром московским войском и очевидец чудесной победы казацкого атамана Корелы над пятидесятитысячной ратью, сам бывший одним из немногих воевод, не предавших Годунова, Михаил Федорович много думал о причинах того поражения русского войска - и пришел к выводу, что ни Божьего соизволения на то не было, ни особого воинского расчета, ни хитроумной измены. А было очень много голодных и уставших от зимы и от войны людей, был страх перед человеком, объявивши себя воскресшим, была память о царствовании Ивана Васильевича, Государя кровавого, но великого. А еще было в осаждавшем Кромы московском войске слишком много баб...

И князя очень обрадовало сообщение Горина о том, что в спрятанном на том берегу Днепра за редутами королевском дворце женщин едва ли не больше, чем мужчин, что множество вопросов, решать которые должен один человек - сам король, решаются в многочисленных спорах не только его военачальников, но и жен польских воевод, их любовниц и даже служанок, заботой которых должно быть лишь напудривание париков, крашение ресниц, выщипывание бровей и ловля вшей да гнид на телах и головах своих господ.

- Это мне по нутру, - признался Шеин. - Польских жёнок знаю хорошо. В своей державе они склоку устраивают по всякому пустяку, а уж как в чужой хате окажутся - всюду станут нос совать, советы давать и думать мешать воеводам.

Еще интересовало князя, кто дрова заготавливает для поляков.

- Сами, - пожал плечами не понимающий смысла вопросов Михаил. - Русских крестьян по Смоленщине и не сыщешь теперь. Поляки, как только пришли, так русские подалее от границ откочевали. Иные в казаки подались, иные - к Волге. Деревни, почитай, все вымерли, починки заброшены, лишь в селах да в малых городах смоленской земли народу наберется кое-как.

Это тоже пришлось Шеину по нутру. И не только потому, что приятна была верность русского человека своему Государю, но и потому, что в студеные месяцы польские солдаты да офицеры мало будут думать о войне, станут все больше заботиться о тепле. В домах будут сидеть, на улицу привыкнут только по большой нужде выходить, заготовкой дров заниматься. А это все воинскую силу разжижает, крепость духа снижает. И против Смоленска уже стоят, стало быть, не двадцать-тридцать тысяч матерых вояк, а едва ли десятая часть из них, остальные - не солдаты, а мясо.

Рыцарство польское знал Шеин изрядно. Еще отец и дядя его, известные воеводы при царе Иване Васильевиче, рассказывали ему, малолетке, о доблести и стойкости шляхтичей и магнатов. Нет в мире, говорили они, сильнее и страшнее силы, чем конница Речи Посполитой, дерущейся в чистом поле. Даже татары, городов своих не имеющие, живущие кочевьями, пасуют, когда несется навстречу им единая в порыве своем польская конная рать. Но и татары, и русские, бывало, одерживали над поляками победы - и случалось такое только тогда, когда бывал и в русских войсках порядок, командное старшинство и ответственность жизнью каждого за просчеты многих. Польская же рать была всегда сбродом, где каждый рыцарь был сам по себе, где не признавалось единоначалие, а честь и спесь шляхтича ставилась превыше всего. Лишь пред одним королем склоняли они свои гордые головы, да и то неохотно, ибо королей своих поляки имеют не природных, данных Богом, а самими же избранных, против которых сами же и воевали, как, например, в недавно закончившемся ратоше Зебжидовского[9].

- Рать польская городов брать не умеет, - уверенно говорил Шеин Горину Ивану и сидящему здесь же Андрею Беляницыну. - Для такого дела в армии порядок должен быть. Чтобы каждый ратник страх перед командиром своим имел. А у поляков каждый сам себе командир. Против нынешнего Сигизмунда Стефан Баторий был, как гора против холма, да и тот под Псковом зубы обломал. А у нас крепость и поновее, и стены повыше псковских, и запаса порохового больше. К тому же время Сигизмунд выбрал для осады неподходящее - сразу после уборки урожая пришел. А это значит, что с запасами мы сидим, скотину до весны сбережем, а там ее и доить начнём. Словом, год-полтора выдюжим. А там уж - как Господь подскажет.

Беляницын кивал головой согласно. Он почти всегда поддерживал решения князя, чувствуя к воеводе едва ли не любовь, заметную даже второй раз в жизни видевшему их Горину.

А князь продолжил:

- Покуда Москва стоит оплотом самозванцу и полякам, будем держаться и мы. А решат бояре передаться Польше - посмотрим.

- Как это - Польше? - поразился Беляницын.

- А вот расскажи... - кивнул в сторону Горина князь.

И Иван повторил уже сообщенный князю наедине рассказ о том, что бояре московские ищут способа передать Престол царский либо самому Сигизмунду, либо его сыну Владиславу. Назвал зачинщиков измены: Филарета Романова - лжепатриарха при Богданке-жиде, князя Мстиславского, князя Гагарина и обоих князей Голицыных. Перелеты из Москвы в Тушино снюхались меж собой - и писали Сигизмунду совместные письма с предложением бросить осаждать Смоленск и идти с войском на Москву. Тогда оставшиеся--де в Кремле бояре московские свергнут Василия Шуйского сами, постригут царя в монахи, а польского короля признают истинным Государем над собой.

- Только Сигизмунд на речи перелетов не польстился, - продолжил рассказ Горин. - Сказал, что Смоленск Речь Посполитая воюет для того, чтобы вернуть град короне по справедливому своему праву. А идти войной на Москву - нарушение запрета папы римского...

- Что-то я не пойму, - прервал его Беляницын. - Папа ведь Димитрия ложного сам к нам прислал. Он хочет православную Русь перевести в католичество.

- Хочет-то хочет, - согласился Иван Горин, но тут же объяснил. - Да только далее хотения нынешний верховный латинянин не идет, денег королю на войну не выделяет, на Крестовый поход не благословляет. Король на свои деньги своими людьми воюет, а сил у него таких, чтобы против всей державы идти, нет. Возьмет Смоленск - тогда ему и Сейм, и папа золота отсыпят.

И далее рассказал дворянин, что ведёт король переговоры с бывшими своими противниками по ратошу, пришедшими под знамена русского самозванца. Знал он со слов Заруцкого и о переписке Сигизмунда с Лисовским, Сапегой, Гонсевским. Назвал даже сумму жалования, которую потребовали бывшие бунтовщики от короля за то, что без спросу вошли на земли Руси и второй уж год поливали ее кровью - два миллиона злотых на всех.

- Хорошие вести! - восторгался князь. - Хорошие вести! Нет порядка в рати польской...

А потом вдруг сменил тон, закончил, порвторив ранее сказанное задумчивым голосом:

- Думаю я, что Сигизмунд от того войну с нами начал, что испугался договора царя Василия Ивановича со шведами. Он рать свою к границам русским как раз тогда повел, когда не ясно было еще: пойдет Скопин с Делагарди на Польшу или на Москву. Умный человек - король Сигизмунд. О бедствии для своей державы заранее подумал, страну оберег и не сильно договор свой с нами нарушил. А коли умный Сигизмунд, то значит это, что осада нам предстоит трудная и долгая. Даром порох изводить такой король не станет, шибко воевать тоже не будет, а наполнит сердце терпением, будет ждать, покуда мы все здесь не вымрем либо покуда не созреет в городе измена...

Вздрогнул от слов этих Беляницын.

- Откуда быть измене, Михаил Федорович? -- спросил. - Город наш свят, горожане верны Государю и тебе.

- Вся держава нынче в измене, Андрей, - ответил Шеин. - Не чтят ни Бога, ни царя. А измена - самый верный ключ от любой крепости. Так было всегда. Искони...

10

Князь Шеин как в воду глядел, говоря об измене. Случилось светлому городу Смоленску чуть не пасть под ноги Сигизмунду спустя уже дней двадцать после того разговора...

Ибо не только Шеину рассказывали старики и старшие братья о войнах с поляками. Жило в Смоленске достаточно людей, которые сами участвовали и в Ливонских войнах, и в припограничных стычках, воевали в отрядах первого самозванца. Им был хорошо известен нрав поляков, захвативших город: истории о грабежах и насилиях перемежались в их рассказах описанием резни стариков и детей с привосокупленными подробностями о вспоротых животах и оторванных головах, выдернутых членах.

Истории эти укрепляли боевой дух смолян и желание их выстоять осаду до конца. Но, с другой стороны, осада рождала в их сердцах то самое отчаяние, которое отвергает людей от Бога, бросает в пучину таких пороков, о которых прежде они и не помышляли.

Семейная жизнь втроем, случившаяся с братьями Гориными и Катюшей, не стала заметным исключением в образе жизни осажденных смолян. Куда больше обращали на себя внимание женщины, которые просто переходили из рук в руки, принимая в своих постелях по несколько мужчин за день. Ночью же творилось по избам то, что похабники стыдились совершать при дневном свете. Участвовали в грехе и старые, и малые, и женатые, и замужние. и холостые, и вдовые. Словно бес вселялся в горожан по ночам.

Лишь Владыко Смоленский архиепископ Сергий долгое время оставался в неведении о происходящем Содоме и только удивлялся сокращению числа прихожан в городских церквях, пеняя князю Шеину за то, что тот слишком уж загружает людей ратными повинностями. Потом вдруг кто-то открыл владыке глаза - и архиепископ бросился глаголить с амвона проповеди, стращая грехоблудников Гееной Огненной и призывая кару на головы грешников.

Люди слушали владыку, кивали согласно, а думали тем временем не о Боге и не о грехах своем перед Ним, а о скором окончании проповеди, о спрятанной за пазухой краюхе хлеба - цене за бабью ласку, о рассказе другого блудника, успевшего побывать у той зазнобы раньше. Женщины же во время проповеди тупили очи, опускали головы долу и... глядя снизу, высматривали среди мужчин себе жертвы. Под сводами Успенского собора витал дух распутства и торга...

Как раз в те дни - после Крещения - страсть Михаила к Катюше достигла такой силы, что ради жарких объятий предпочитающей его брату красавицы он забыл и долг свой, и службу стрелецкую. Две ночи подряд не выходил Михаил в караул на стены Смоленска, а когда почитавшие его больным стрельцы пришли утром во вдовий дом проведать молодца, то обнаружили Мишу раскрасневшимся, растелешенным и пышущим здоровьем и довольством.

Выстаивать на морозе на каменных стенах - занятие тяжелое. Мерзнуть вне очереди за кого-то - обиднее вдвойне. Потому стрельцы при виде сыто улыбающегося Михаила Горина взбесились и поколотили его от всей души, оттерев заодно снег с сапог о его холеные бока.

В тот же день архиепископ Сергий, держа речь перед паствой и продолжая проповедь о грехе блудодейства, рассказал прихожанам о проступке Михаила Горина. Сообщил просто для примера, без желания осудить грешника, а лишь для острастки прочих.

Но народ, услышав, наконец, отдельное живое имя, а не общие слова о грехе и библейские истории, обрадовался, что можно всеобщий грех свалить на одного - и повалил сразу после службы к Катюшиному дому всей оравой прихожан. Там люди обнаружили охающего после побоев Горина, добавили своего праведного гнева, сломав ему пару ребер и выдернув из сустава правую руку, поволокли, держа его за ноги, по снегу. На правеж. Заодно подчистили и вынесли из Катюшиного дома все, что нашлось там съестного. Только вот в подпол не слазили -- не знали о нем. Схорон для снеди покойный муж Катюши рыл по ночам сам, вход в него соорудил со двора тайный, о месте том знали он лишь да сама Катюша. Даже овдовев, не стала баба просить помощи в переноске снеди из телег, даже живя с двумя дворянами, не дала им возможности подглядеть, откуда приносит она провизию.

Ушли люди, а хозяйка села на затоптанный чужими сапогами пол, сдернула с головы плат и, растрепанная, простоволосая, зарыдала...

11

Князь Шеин в тот день смотрел скоморошенье с медведем.

Народу на двор при воеводских Палатах набралось больше, чем было в храме или в халупе Катюши. Пришли даже дряхлые старухи, мерзнущие в эти дни особенно и из изб не выходившие даже по нужде, - всем было любо посмотреть представление зимой летнее да бесплатное.

Сам князь, одетый в бобровую шубу и кожаные с мехом внутрь сапоги, сидел на Красном Крыльце воеводских Палат в обитом бараньим мехом деревянном кресле. Рядом толпились его любимцы, в том числе и Евдокимов с Иваном Гориным.

Не было лишь самого устроителя забавы - Беляницына. Посадского Шеин послал проследить, как несут стрельцы сторожевую службу на стенах да на башнях, трезвы ли они, а если пьяны, то должны быть нагруженными не настолько, чтобы замерзнуть на постах. Ибо рождественские, а там и крещенские праздники вконец нарушили порядок в рати; глядя на пирующих на том берегу поляков, празднующих и католические и православные праздники, смоляне и москвичи будто дали себе зарок выпить все винные запасы в городе - и преуспели в этом настолько, что будь поляки более трезвыми и пожелай они в этот колотун пойти на приступ Смоленска, могли бы взять город и без боя.

- Ну-ка, Михайло Потапыч, повесели народ! - кричал скоморох Лешка, пришедший с медведем в Смоленск этой осенью на заработки да так и застрявший здесь из-за осады. - Поворачивайся! Привстань, приподнимись! На цыпочках пройдись!

Мишка, сонный и слегка одуревший от холода, от того, что разбудили и вот уже добрую неделю спать не дают, послушно выполнял приказания скомороха, но двигался вяло, то и дело останавливался и тяжело вздыхал. Толпа же от радости, что видит среди зимы живого медведя, была рада и такому представлению. Слышались веселые словечки, шутки, под ноги зверю летели куски съестного: хлеб, куски брюквы, капустные кочерыжки. Медведь изредка наклонялся, сгребал еду со снега костистой лапой, отправлял в рот и утробно урчал. Второй скоморох, в тулупе и в надетом на голову шутовском красном колпаке с бубенчиками, дул в дуду и, расставив ноги враскоряк, приплясывал.

- Пройдись, Миша! - подзадоривал медведя Леха, держа в левой руке цепь, конец которой приделан к кольцу в носу медведя. - Поразомни старые кости! Вишь: народ собрался тебе подивиться!

Второй конец цепи был приделан к широкому кожаному поясу, плотно стягивающему живот Лехи, в правой руке - огромная палка-орясина.

- Поспешай, Потапыч! - покрикивал Леха. - Князь смотрит! Делай потеху!

Медведь, встав на задние лапы, уперев одну лапу в бок, пошел кругом, заставив толпу отшатнуться, мелко стуча лапами по снегу, будто и вправду танцуя под неумолкающую дуду.

Леха, притоптывая измочаленными лаптями своими по снегу, запел неожиданно другим, козлиным голосом:

- Ну-ка, Миша, попляши!

У тя ножки хороши!

Тили, тили, тили-бом!

Загорелся козий дом!

Коза выскочила, глаза выпучила!

Таракан дрова рубил, в грязи ноги завязил!..

Дударь, продолжая гудеть и удерживать каким-то странным образом дуду в зубах и под подбородком, добыл из-за пазухи лукошко, стал бить в него, как в барабан.

Медведь принялся приседать и, делая круг, загребать широкими лапами снег с землей, разбрасывать их в стороны.

Толпа радостно завизжала. Князь откинулся на спинку кресла и хохотал до слез...

И вот тут-то посреди любопытствующего и веселящегося люда появились разгоряченные проповедью архимандрита, совершенным разбоем и праведным гневом смоляне с почти бездыханным Михаилом, скользящим спиной по снегу за ними.

Скоморох перестал играть на дуде. Медведь остановился, стал удивленно озираться, потом упал на передние лапы и, тяжело дыша, потянулся длинной своей мордой к куску брюквы с остатками ботвы. Толпа застыла, а князь, недовольный, что потеха прервалась, спросил строго:

- Что случилось? В чем вина этого человека?

Праведники наперебой стали рассказывать вины Михаила: он-де прелюбодей, живет с порченной вдовой, сам моложе ее и не обвенчан...

- То - не вина, - оборвал их Шеин. - Коли милы они друг другу и живут в согласии, то после осады поженятся. Сейчас свадьбы чинить без надобности. Война.

Все знали добрую натуру князя, не казнившего за время своего воеводства ни одного человека, хотя вин у многих было достаточно и на несколько казней. И привыкли выслушивать оправдания себе. В толпе, только что следившей за медвежьей потехой, таковых было особенно много - и они согласно загомонили, повторяя слова князя о том, что в войну жить в согласии можно и без венчания. Но праведники уперлись и продолжили:

- Ради нее, князь, сей стрелец в караул два раза не выходил, с бабой нежился, когда прочие стрельцы на стене мерзли.

Это было уже обвинение в глазах и воеводы.

Посуровел лицом Шеин, спросил, поднимающегося с окровавленного его собственным телом снега Михаила:

- Правду люди говорят, стрелец?

Потупил очи юноша, опустил плечи, приготовившись к взмаху сабли за спиной и потере головы.

- Чего молчишь?

А чего отвечать? Не соврёшь сам, а защитить некому. Вон и брат стоит за спиной князя, смотрит в презрением.

- Иван! - позвал князь Горина. - Твой это брат?

- Брат... - ответил Иван.

Смотрел князь на Михаила, а разговаривал с Иваном.

- Вот и суди сам, - сказал Шеин. - Как брат.

Вышел Иван вперед на негнущихся ногах, боясь и глянуть в сторону князя и стоящего рядом с ним Евдокимова, смотря не на брата, а куда-то рядом с ним.

- Правду... - начал сиплым голосом, прокашлялся и повторил. - Правду говорят о тебе люди? Не ходил ты в караул?

- Не ходил... - ответил Михаил, и закусил нижнюю губу так, что потекла кровь по небритому еще и редковолосому подбородку.

- А мне что говорил?

- Лгал, брат. Ты - из дому, а я - в дом.

И оба поняли, что не досказал старший брат младшему. Прочие же не догадались. Только посуровели лица людей при взгляде на Михаила, потеплели глаза от сочувствия у тех, кто смотрел на Ивана. А тому слова брата - что нож в сердце: мерзавец, оказывается, слюбился с Катюшей в его отсутствие, а та покрывала блудодея!

Потемнел лицом Иван, напряг плечи, открыл рот, чтобы объявить приговор страшный, да князь Шеин будто почувствовал, что сейчас скажет Иван такое, что потом и отменить будет нельзя, сказал сам:

- Вот мое решение: за то, что долг свой перед Государем сменил на бабью ласку, за то, что из караула самовольно ушел, будешь ты, дворянин Горин Михаил, в караул ночной выходить десять раз подряд, а днем станешь спать в холодной при Приказной избе.

Обмякли плечи Ивана. Обернулся он к князю с глазами полными благодарных слез.

А Михаил за милость князя не поблагодарил, а разрыдался прилюдно, ибо десять ночей быть оторванным от Катюши, и знать, что во время это ее тискает брат, оказалось ударом пострашнее только что перенесенных побоев.

- Убей лучше, князь! -- закричал. - Казни! Не желаю твоей милости!

Но Шеин взмахнул рукой - подхватили Михаила два стрельца под руки, потащили в сторону Приказной избы и тамошней холодной - месту, где в мирное время томились провинившиеся перед Государём и воеводой смоляне.

А князь, будто и не слыша поносных о себе слов, махнул уже скомороху:

- Играй!

Дуда загудела, успевший собрать разбросанную по снегу еду и всю ее съесть, медведь было задремал, лежа на утоптанном снегу, но при звуке дуды проснулся, встрепенулся и встал на задние лапы...

* * *

Несть числа бедам людей, оказавшихся осажденными лютым ворогом. Велики их страдания, велико сожаление и печаль тех, кто слышит и знает о перенесенных осажденными мучениях. Настолько поражает нас стойкость этих людей и их долготерпение, что грехи, сотворяемые ими, не только не берутся в расчет, но и забываются напрочь. Ибо таково свойство человека, воспитанного в рамках морали греко-римской и библейской культур: уметь сопереживать. И при этом мы как-то не придаем значения тому, что в смутные периоды истории именно это качество теряют тысячи и миллионы находящихся в толподвижении индивидуумов. Грех гордыни и грех властолюбия, грех прелюбодеяния возносятся на пьедестал, а главной потребностью человека остается одно: выжить. Порой любым способом и любой ценой...

Продолжение следует

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"