Валерий Куклин

Исторический роман-хроника

продолжение девятнадцатое

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

БРАТЬЯ ГОРИНЫ

О том, как едва не случилась беда, и только чудо спасло город Смоленск от погибели

1

Ночью Михаил ушел с поста вновь. Приведшие его из воеводской холодной на стену стражники не посчитали нужным ни одеть стрельца, ни сводить домой, чтобы он там хотя бы заменил порванные порты, разодранную рубашку, закутался в теплое. Привели к стене, указали на лестницу, по которой ему следовало влезть наверх, проследили, чтобы Михаил вскарабкался до конца, убрали лестницу и пошли греться по избам.

А мороз ударил сильный. Белые дымы из труб стояли в ночи прямыми столбами. Никто и между домов-то не ходил, а уж на стене Михаил один оказался. Зуб на зуб не попадал, промерз до костей еще когда сюда шел. Наверху да на морозном ветру еще холоднее, чем внизу.

Не выдержал муки дворянин, побежал к другому месту к тому, где вдоль стены деревянный настил был, от него лестница вниз спускалась.

Не убрали лестницу.

По ней юноша скатился чуть ли не кубарем. Ушибся в самом низу, но без крови. Вскочил на ноги - и прямым ходом к дому Катюши побежал.

А вдова к тому времени успела сама успокоиться, порядок в доме навести, слазить в погреб через тайный ход, добыть съестное, затопить печь и поставить кашу вариться. Одиноко казалось ей теперь - без обоих мужиков своих, еще страшнее, чем раньше было - до появления братьев Гориных. Иван-то умом своим и рассудительностью князю так потрафил, что тот его от себя почти не отпускал уже, держал при себе в Палатах, а с Михаилом вон какая беда вышла - не ясно: жив остался или уже мертв?

Тяжко на сердце у вдовы. Обида на смольчан, злость на ненавистников ее счастья в душе крепла. И так захотелось отомстить этим дуракам за поруганную молодость, за унижения последних лет и часов, что созрел в ее голове хитрый план...

А тут как раз стук в наружную дверь.

- Кто? - спросила она голосом злобным, ибо подумала, что опять ломится кто-то с желанием насладиться ее бедой.

- Открой, - услышала от окна незнакомый голос. - Я.

Взяла кочергу, подошла к первой двери, распахнула так, чтобы огонек коптилки из избы освещал и сени, подошла к входной двери. Занесла кочергу над головой. Решила: если кто чужой - сразу кочергой по голове, - а там уж и посмотреть можно: зачем пришел, если живой, куда труп деть, если наповал.

Сдвинула засов...

На пороге увидела истерзанного мужчину в лохмотьях, едва удерживающегося на ногах и опирающегося на косяк. Лицо закрыто смерзшимися лохмами. Небритый подбородок подрагивает.

Опустилась сама собой рука с кочергой. Взяла мужчину за руку и ввела в сени, а потом в дом.

Уже когда он упал в тепле и завыл по-щенячьи, потянувшись к печи, узнала: Михаил.

- Сбежал? - спросила, садясь рядом с ним и, не дождавшись ответа, стала сдирать с его ног обледенелые порты. - Горюшко ты мое...

И вдруг услышала, словно в ответ на свои недавние мысли:

- Уйдем отсюда, Катенька. Насовсем уйдем. К полякам.

Катя же, глядя на единственное во всем теле Михаила горячее место - между его ног, - ответила:

- Уйдем, дорогой...

Волна желания захлестнула все существо ее. Она содрала с плеч Михаила остатки рубашки и навалилась на него всем телом...

2

Весть о том, что Михаил ночью замерз на стене и упал в сугроб снаружи, ошеломила Ивана. Еще вчера он презирал и ненавидел Михаила за предательство Государя, желал ему позора и строгого наказания. Но вот сейчас, узнав о смерти брата, аж застонал от боли в сердце. Сразу же подумалось о том, что Миша был еще слишком юн, что Катюша была его первой женщиной, что жизнь в осадной безнадежности ломает мужиков и покрепче недоросля, что надеялся Михаил на защиту со стороны брата, близкого к князю, что нелепая ревность к бессовестной давалке помешала ему самому позаботиться о Мише и проследить за тем, чтобы тот хотя бы был как следует одет в карауле.

Слезы сами брызнули из глаз Ивана.

Князь, глядя на него, тяжело вздохнул.

- Вишь, как случилось? - сказал. - От судьбы не уйдешь. Знать, суждено было ему вчера умереть.

Он положил руку Горину на плечо.

- Не сообразили мы с тобой, что народ наш лютый, - продолжил. - Думал: жизнь ему спасаю. Одежду оденет, у костра на башне посидит - и простится ему. А вышло вон как... - и добавил. - Все бабы.

Тут Ивану в голову как стукнуло: бабы! Катюша - погань! Не скажи, стервь, тогда Ивану на печи, что хочется ей с двумя мужиками зараз помиловаться, ему бы мысль такая и в голову не пришла, не пошел бы он в сени, не послал бы брата в ее объятия. А Миша бы поплакал там в прохладе, поплакал - да и примирился бы с потерей. Весной, глядишь, какую-ни-то сисястую подыскали бы и ему из смолянок. А эта тварь испортила все: завлекла юнца, а после отдала в руки святош из собора.

"Убью Катку!" - решил.

- Позволь Михаил Федорович, мне уйти, - сказал, не глядя князю в глаза. - Побыть одному надо.

- Да, да, - кивнул князь. - Иди, попечалься. Весна придет, снег растает - мы поднимем его сюда, похороним по-человечески. Тебе мое слово.

- Спасибо, князь, - ответил Иван, и низко ему поклонился.

3

В доме Катюши было пусто. Все бы ничего, но поразили Ивана чистота и порядок. Пахло все той же гречкой. И котел с наполовину выеденной кашей стоял в теплой еще печи. Даже занавеска висела на прежнем месте. Такое впечатление, что ничего особенного здесь не произошло, хозяева жили спокойной жизнью, а после собрались по какому-то делу и ненадолго ушли. А люди рассказывали, что когда брали Мишу под микитки, набедокурили в доме крепко и забрали всю снедь.

Не оказалось и теплых вещей в том сундуке, что прятала Катюша в потайной комнатке за потайной дверцей, - очередной хитростью ее покойного мужа. Куда могла она уйти, захватив две шубы и мужские валянные сапоги?

Михаил решил выйти из дома и внимательно рассмотреть следы вокруг...

Вчера здесь было много народа, наследили крепко, ночью и утром снег не шел. Но кое-какой опыт за годы походной жизни Иван приобрел, научился отличать, по крайней мере, следы босых ног от обутых в лапти и валенки, женских от мужских. Поэтому довольно скоро понял, что некто босой приходил к Катюше в дом со стороны улицы и вышел с нею вместе обутым в валенки в ту дверь из сеней, которая вела во внутренний двор и огород. Именно эти следы пересекали натоптанное здесь пришедшими пограбить и поизголяться праведниками и уходили вдоль двойной цепочки женских следов на зады огорода.

Там среди черного безлистного терновника увидел он лежащую прямо на земле маленькую деревянную дверцу, с которой постарались не смахнуть снега, но получилось это плохо. Продравшись сквозь колючки, Иван наклонился, дернул дверцу на себя.

Пахнуло теплом и прелью, под дверцей оказалась глубокая нора.

- Эй! - негромко произнес Иван.

Нора ответила ему слабым эхом.

Иван встал на колени и, наклонившись, заглянул внутрь.

До пола в погребе было недалеко. В темноте угадывались какие-то мешки и бочки.

"Тайный склад, - понял Иван. - Но почему следы не идут назад?" - и громко позвал:

- Катя! Миша!

Ни ответа, ни эха в ответ не прозвучало.

- Это я - Иван! - сказал тогда он.

В ответ опять молчание.

Тогда Иван решился спрыгнуть вниз...

Погреб оказался вместительным. От бочек пахло солеными огурцами, капустой. В одной обнаружил он плавающее в соляном растворе мясо, в пяти - грибы. Здесь же рядом с двумя окороками висели связки сухих грибов, стояли мешки с зерном. Подумалось о том, скольких трудов стоило хозяйке не только запасать это все, но и тайком от соседей по ночам переносить сюда, а потом тоже по ночам тайком выносить малыми частями в дом. Но куда же делись Миша с Катей? Следов-то назад он не обнаружил. Точнее, был двойной женский след еще. Иван поначалу подумал, что Катюша прежде сюда приходила, брала снедь. А может это она сюда его привела, а после одна ушла?

- Миша! - позвал он. - Брат!

Откуда-то из темноты послышался мышиный писк - и все.

Тогда Иван достал из-за пазухи огниво, трут, кусок бересты, высек искру. Раздул трут, запалил мох, а уж после зажег бересту и осветил ею погреб.

Береста сгорела жарко и быстро, обожгла ему пальцы и тут же потухла. Но Иван успел увидеть, что погреб тем, что он узрел и ощутил, не оканчивается - за рваной занавеской в глубине виднеется проём. Иван почему-то сразу подумал о подземном ходе. Шагнул туда...

Идти пришлось сначала согнувшись, а потом и вовсе ползком, все время натыкаясь на деревянные подпорки, ощущая, как сыплется мерзлая глина на спину и за шиворот. Дышалось тяжело, но мысль, что брат и его возлюбленная здесь прошли до него и не повернули, подстегивала.

Сколько он полз, как часто отдыхал, Иван и сам не упомнил. Только вдруг дохнуло свежим воздухом. Ускорил движение - и почувствовал. как одной ногой задел подпорку - и та упала, следом вторая, третья.. Услышал, как оседает и рушится позади него земля - и понял, что пути назад у него не будет, а если он чуть задержится, то и вовсе похоронит себя заживо. Заработал руками и ногами быстрее - и выскочил наружу, прямо в снег под обрывистым берегом Днепра. Скатился по льду лицом вниз...

Отдышавшись, прислушался к боли в теле, не обнаружил ничего особенного - и медленно перевернулся на спину. Лишь после этого посмотрел на то место, откуда только что вывалился. Дыры отсюда видно не было.

Медленно, морщась от ушибов, поднялся на ноги. Полез наверх по своему следу. Дыра в подземный ход завалилась землей со снегом. Поднялся выше - и увидел, что обнаружить подземный ход, если отойти от него хотя бы на несколько шагов, невозможно. И если ему возвращаться в Смоленск опять, то придется снова ждать темной ночи, лезть, обдирая пальцы до крови, по стылым камням крепости вверх, ожидая, что стоящий наверху страж может наклониться, увидеть и, не удивившись непрошеному гостью, даже не выстрелить, а просто сбросить на голову один из сложенных рядом с ним камней.

А если в Смоленск не возвращаться? Что подумает о его исчезновении князь Шеин? И что за доля у Ивана Горина такая, столь часто оказывающегося то в любимчиках сильных мира сего, то в опале? Судьба...

Едва подумал так, как увидел скачущих в его сторону всадников.

Надо, решил пойти им навстречу. Во-первых, поймут, что он не испытывает к ним вражды и страха, будут разговаривать спокойней, не взмахнут без дела саблей, не посекут. Во-вторых, чем дальше от норы встретиться им, тем надежней, что подозрений у них насчет нее не возникнет.

И Иван, подняв над головой руки, ускорил шаг...

4

В маленькой, срубленной наспех избенке с низким потолком и крохотным оконцем, через которое выходил от сложенного из камней очага дым, жило пятеро поляков.

Один спал на лежанке печи, отвернувшись от света большой восковой свечи и выставив наружу обтянутый синими штанами зад, двое улеглись на полатях у двери, положив обнаженные сабли на полу в изголовьях, двое сидели на малых лавках у стола. Напротив них на длинной лавке сидели на одной скамье Катюша и перевязанный, с язвами от морозных ожогов на лице Михаил. Стоял один Иван Горин. Точнее, не стоял, а расхаживал по комнате, растирая запястья, освобожденные, наконец, от веревок и слегка затекшие.

Изба была срублена по-польски: не в лапу, а в торец, мха между щелей тоже было много. Каменку сложили хоть и наспех, но добротно, хорошенько протопили, дым в окошко выгнали и заткнули заткнули его ветошью. Оттого в избе было жарко. Поляки и Михаил с Катей сидели без верхней одежды, а Иван в кожухе своем парился, оттого и сердился.

- Кто из вас брешет, не пойму, - сказал один из сидящих за столом поляков по-русски.

- Собаки брешут, - заявил Иван. - Пошли гонца к пану Острожскому; скажи, что братья Горины ищут брата своего Андрея Горина.

- Что вы братья, я и по вашим мордам вижу, - заметил поляк. - А князя Острожского из-за всяких москалей трогать не собираюсь. Они вот, - показал на Катю с Михаилом, - говорят, что вышли из Смоленска подземным ходом. Тебя тоже обнаружили у берега реки. Там, говорят, есть нора в город.

- Может и нора, - пожал плечами Михаил. - Я про то не знаю. Я со стены спустился.

- Ага, - кивнул поляк. - Значит, со стены. А почему кожух твой в земле вымазан?

- Так меня князь Шеин велел в землю по шею закопать и так оставить.

- За что? - удивился тут поляк.

- За то, что брат с караула убежал, - кивнул Иван в сторону Михаила. - А я, значит, как брат его, должен за него быть казнен.

Поляк перевел взгляд на побледневшего от этих слов Михаила - и... поверил Ивану:

- Звери вы, русские, - сказал.

- Прости, Ваня... - прошептал Михаил. - Я не знал.

- Бог простит, - ответил с деланным великодушием голосом Иван. - Добро, что нашлась баба одна, пожалела. Выкопала, хлеба дала, воды, к стене проводила. Караульные под утро спят крепче. Я и спрыгнул.

- Это что - его побег, - кивок поляка в сторону Михаила, - еще ночью заметили?

- Еще вечером, - нагло продолжил врать Иван. - А как не нашли, так решил, что предался брат - и меня схватили.

- Курва-матка-пердоляна! - выругался поляк. - Дикари! Так в Польше не бывает. Брат за брата не отвечает ни перед князем, ни даже перед королем.

- Так то - Польша, - ответил Иван, - а то - Русь.

- Есть хочешь? - спросил поляк, и сам же ответил. - Конечно, хочешь, - добыл откуда-то из-под полы своего кафтана хлеб, протянул Ивану. - На. Так, говоришь, ваш брат у князя Острожского служит?

- Да, - кивнул дворянин. - Горин Андрей. И сам князь знает, что я по его поручению в Смоленск ходил. Есть у меня для князя хорошие вести. Вели сообщить князю обо мне... - перевел взгляд на брата. - О нас.

- Добре, дворянин, - сказал другой поляк, дотоле молчавший, но случавший их внимательно. - Пошлем гонца к князю. Но коли врешь, быть тебе казненным люто. Наши ребята давно не любовались красивой казнью...

Иван, уписывая хлеб, согласно кивнул.

5

Лень поляков сыграла Ивану Горину на руку. С вечера желающих ехать в Лысково, где стоял с частью своего войска князь Острожский, не нашлось, а ночью внезапно подул ветер, принёс тепло со ветром - и утром навалило снега по самый верх окон. Хорошо еще, что в избе по русскому обычаю дверь распахивалась внутрь, а то пришлось бы ломать ее, чтобы выйти. Взяли деревянные лопаты - из тех, что держат в домах, чтобы вынимать их печи хлеб, откопали сначала выход, а потом и тропки между домами.

Поляки ругались, кляли подлую русскую зиму, говорили, что у них между Вислой и Одером такой зимы не бывает, что снега много выпадает лишь в землях, приставших к Речи Посполитой вместе с Литвой. Долго рядились, кому же все-таки ехать к князю Острожскому с сообщением о том, что его разведчик вернулся из Смоленска. Предложили было послать туда самого Ивана, но после передумали: больно много братьев собралось зараз в одном месте, вдали от их родной Тулы, неровен час какая-ни-то каверза случится.

В конце концов, какой-то смельчак все-таки нашёлся и ускакал. Точнее - медленно уехал верхом на коне, утопающем в свежем рыхлом снеге по брюхо. Предстоящие пять верст пути он преодолеет, решили все, не быстрее, чем к концу дня. Там - как князь примет гонца и как срочно захочет увидеть своего разведчика. Ранее, чем завтра утром, гонец назад тоже вряд ли выедет. Так что к завтрашнему вечеру можно ждать либо самого Яна Острожского, либо его гонца, либо гонца собственного. От того, кто из них прибудет, что скажет, и зависит судьба по крайней мере одного из пленников.

Бежать братьям с их бабой некуда. А коли и решат бежать, то по дороге сдохнут, решили поляки. Потому просто потеснились в избе и поделились с пленниками снедью.

Если в первую ночь Катюша спала на полу между братьев, то уже днем заявила Ивану, что решила стать женой Миши.

- Ты уж прости, - сказала при этом.

Иван и не расстроился будто бы. Лишь удивился женскому уму: стоит ли болтать о такой малости, если находишься в плену, и жизнь всех троих висит на волоске, зависит от каприза князя, а не от тебя самого? Но, взглянув на вспыхнувшее лицо брата, подумал, что не только бабы, но и мужчины дуреют от похоти. Мелькнула даже мысль сказать Мишке, что в первую женщину влюбляется каждый юноша, но после видит, что как раз первая-то и самая никудышная из всех остальных. Но передумал: пусть поласкается с тварью, пока не обрыднет. Время пройдет - набьет оскомину и возьмется за ум. Не пойдет же под венец прямо сейчас. А и пойдет - война всё спишет.

- Бог простит, - ответил суровым голосом. - Любитесь, раз уж такое дело.

Искать нору под стеной по такому снегу желающих не нашлось. А лютовать над людьми при оружии и командовать, наперед зная, что приказ не исполнится, сотнику Микульскому не хотелось. Хорошо, если есть такая нора, решил он, спадет снег - и можно тайком проникнуть в Смоленск, поразведать, а уж потом о подземном ходе сообщить королю и получить награду. Спросил только Катюшу: откуда вообще появился этот ход ? И есть ли подобные норы под стенами еще?

- Не думаю, - ответила она. - Покойник мой начал рыть еще до того, как Федор Конь старые стены на новые стал заменял. Город-то наш приграничный, мы с вами - поляками - что ни год, то воевали, такой осады, как нынешняя, чуть ли не каждый день ждали. Вот каждый по своему разумению к осаде и готовился. Народ наш с ленцой. Даже кузнецы и кожемяки - и те работают лишь днем, а по вечерам вино да водку жрут. А мой был трезвенником и человеком хозяйственным. Я за ним, как за каменной стеной была, - и тут же глаза ее затуманились, голос понежнел. - Он про ход этот мне смешно рассказывал... Рыл по ночам, землю в огороде рассыпал. Соседи удивлялись: почему это его участок выше всех и по весне земля рано сохнет, лужами не стоит, прогревается быстрее и родит раньше? А как строительство стен Конь начал - накопано стало вокруг, мусора всякого пропасть - муж мой и днём уж копал, дерево на стойки со всей стройки собирал. А избу нарочно снаружи так починял, что казалось, что в ней и жить-то страшно. Деньги у него водились: печником был хорошим, купцом немалым и, к тому же, не пил... - помолчала, улыбаясь своим мыслям, продолжила. - Если в такой развалюхе, как наша, жить, то и заподозрить могли. Вот он второй дом - добротный, на той стороне улицы - и купил. А все, что нужно на случай осады, в старой халупе и в огороде прятал. Сам помер, а нам вон пригодилось... - прикоснулась щекой к плечу Михаила и потерлась ласково.

Микульский - единственный из поляков, хорошо говорящий по-русски, спросил:

- А муж от чего умер? Уморила?

- От старости, - ответила просто. - Пятьдесят лет.

- А тебе?

- Двадцать один.

- А говоришь не уморила! - заключил поляк под общий хохот слушателей.

Катюша зарделась, и спрятала лицо за плечом Михаила.

Удивляло Ивана в поляках то, что легкие на жеребячьи шутки поляки в отношении к Кате и Михаила свинства себе не позволяли. Жолнерам даже нравилась взаимная тяга юного стрельца и купеческой вдовы. Поляки называли это любовью, но Ивану казалось, что заблуждаются они только потому, что не знают о жизни их втроем. Если узнали бы, пропустили бы бабу через всю роту. От мысли этой в душе Ивана разгорался червь злорадства: захочу - и расстрою их любовь, отомщу и бабе, и брату. И сам у себя спрашивал: уж не ревную ли?

"Нет, - отвечал. - Не моя она. И не хочу иметь такую своей..."

Но червь сомнений, мести и ревности точил сердце весь день: и когда рассказывала Катя о своей жизни с первым мужем, женившемся на ней четырнадцатилетней после второго уж его вдовства; и когда вспоминала о ссорах с ним из-за того, что не обрюхатится она никак, хотя мужчиной он был до последнего дня крепким; и когда ласково смотрела на Михаила, спрашивая, не хочет ли тот доесть из ее руки кусок хлеба - она наелась; и когда отходила Катюша с братом в сторонку, обтирала сукровицу на язвах его обмороженного лица; и когда с насмешкой поглядывала в его сторону, словно говоря, что она-то знает, как страдает он и как ненавидит ее за то, что выбрала она брата.

К вечеру поляки крепко напились, внесли поганое ведро и прямо у Кати на глазах мочились в него, не отворачиваясь. Запах водки, пьяной мочи и отрыжек из бурлящих у всех желудков стоял плотный, но проветривать дом поляки не разрешили, ибо тепло берегли - сегодня решили каменку не топить, ибо в сравнении со вчерашним морозом нынешний день казался теплым. Опять сами разлеглись по лежанкам и лавкам, а русским постелили пару шуб на уже порядком остывшем полу.

Катюша было легла сбоку, оставив Михаила внутри, но кто-то из поляков заметил, что бабы легко простужаются и потом не рожают - и она перелегла опять в середину. Вскоре со всех сторон раздался храп...

Иван притворялся, что тоже спит. Но при этом прислушивался к дыханию отвернувшейся от него Кати. Она тоже не спала, притворялась спокойной. Слабое же подергивание лежащей поверх них троих шубы, застывшесть ее позы выдавали некую тайную игру, что вели сейчас Миша с Катюшей. В голове Ивана сами собой живописались картины тайных, приглушенных ласк, которыми обменивались молодые без его участия, согнутые под животом кулаки сами собой напрягались и разжимались, вся мужская плоть его напряглась и вибрировала.

Вот Катюша отвернулась от Михаила, выгнулась ногами и грудью вперед ... И Иван почувствовал, как мерно задвигалось подталкиваемое сзади ее тело. Когда он понял, что же происходит там, рука Катюши легла ему на живот и заскользила под завязки его собственных портов...

6

Князь Острожский прибыл сам. С ним приехало еще шесть человек, включая старшего брата Гориных - Андрея.

Когда одетый в красивый сине-красный жупан с надраенными до блеска медными пуговицами Андрей соскочил с коня и пошел навстречу ежившемуся на холоде в потрепанном стрелецком кафтане Ивану, все сразу заметили не только их похожесть, но и искреннюю радость от встречи. Обнялись братья, а после обернулись к стоящему поодаль с Катей в обнимку Михаилу.

- Ну, здоров, - сказал ему Андрей. - Дай, рассмотрю. Сколько лет не виделись? Семь? - и протянул руку.

Все здесь уже знали, что старший Горин покинул Тулу в год, когда семья их была отдана в холопство к дворянину Изотову. Старший сын бывшего государева ямщика, а после разбойника, не захотел быть рабом, ушел на Дон и стал приемным сыном знаменитого атамана Корелы. Вместе с названным отцом был Андрей в казачьем посольстве к первому самозванцу, что после сидел на московском Престоле, но по пути к ложному Димитрию попал в плен к князю Яну[1], был тяжело ранен, выхожен слугами и взят в свиту Острожского. Иван, тоже знали все, узнал о судьбе брата от знаменитого сейчас на все Замосковье боярина атамана казачьей рати Заруцкого.

- Вроде семь... - пожал плечами Михаил и, глядя на совсем уже забытого им брата. Но руку подал, удерживая при этом другой рукой Катю за плечи.

Какое-то время братья стояли друг перед другом, держа руки в пожатии, но не крепком. Потом Михаил отвел глаза и перевел их на Катю.

- Вот, - сказал, - жена.

В голосе слышались одновременно и тепло, и гордость и легкая настороженность: как отнесется к этому сообщению старший брат?

- Красивая, - искренне улыбнулся Андрей. - Мне нравится. Как звать?

- Катя, - ответила женщина сама.

Третий брат ей тоже понравился. Это заметили все.

Но Михаил на этот раз не заревновал, а обрадовался. Рука его, дотоле лежавшая в ладони Андрея вяло, крепко сжалась. Брат ему ответил столь же мощным рукопожатием.

Князь Ян Острожский. полюбовавшись этой встречей, решил, что внимание к его челяди чересчур велико - и поспешил подать свой голос:

- Так значит, из Смоленска сейчас? Какой-то подземный ход? Кто покажет?

- Я, - ответил Михаил. - Если, конечно, найду.

- А ты? - перевел князь взгляд на Ивана.

- Я лез через стену, - твердо ответил тот. - О подземном ходе узнал здесь.

Князь обернулся к сопровождающим его полякам, приказал:

- Возьмите его, - кивок в сторону Михаила. - Пусть покажет, - а ты... - уже к Ивану, - проводи в дом. Расскажешь.

И пошел, проваливаясь в снегу, к избе, возле которой стояли и встречающие, и приехавшие, снимая на ходу мохнатые рукавицы и отряхивая ими снег со своих плеч. Уже на пороге, видимый у дверей лишь оплечно из-за наваленных вокруг сугробов, князь добавил:

- Оставьте нас с гонцом наедине.

Иван пошел, аккуратно вставляя ноги в следы князя.

7

Норы под Днепровским берегом не нашли. Хотя, надо сказать, искали под присмотром самого князя Острожского весьма добросовестно. Высокий снег, влажный, лезущий под шубы холодный воздух, постреливания с крепостной стены порядком мешали поискам, но если бы можно было обнаружить вход в подземелье, они бы его обязательно увидели. Стало быть, ход за спинами беглецов от снега и влаги рухнул, говорили поляки. Точно это знал лишь Иван.

Но он молчал. Иван тоже ползал на брюхе и на коленях по глиняному, перемешанному со льдом и снегом берегу, тоже материл в целящихся в них смолян, тоже выковыривал из-за бортов сапог зачерпнутый снег, мерз ногами и урчал голодным животом, как и все, кого привел сюда князь. Но только в сердцах у остальных теплилась надежда обнаружить нору и получить за нее награду от короля, а Ивана тревожила мысль, что провал поляки все же найдут, захотят его раскопать и восстановить.

Поэтому, когда все вконец измучились, вымокли и спустились вниз под прикрытие кручи, чтобы зажечь костер, согреться и отдохнуть перед вторым поиском, Иван отошел от остальных (будто бы по нужде), спрятался за смерзшейся глыбой речного мусора, прибитого по осени волнами Днепра, и, добыв из-за пазухи заветный кусок бумаги, написал на нем кровью из порезанного для этого пальца:

"Поляки ищут ход. Горин".

После этого навернул лист на стрелу и, воткнув ее в колчан, полученный вместе с луком от поляков, вернулся к огню.

Там уже жевали хлеб, грели воду в котелке и переговаривались.

- Большой снег был, - говорил развалившийся на теплой шубе Острожский. - Засыпало ход. Думаю я, что он мог и обвалиться. Тогда надо ждать до весны. Стает снег - увидим на месте хода промоины.

Князь кивнул Ивану, указывая ему на место рядом с собой. Тот сел. Тоже отломал кусок от общего ржаного каравая, стал жевать, глядя на долго не закипающую в котелке воду.

Острожский завел разговор о Заруцком, которого, оказывается, сам знал давно, ценил и ум атамана, и сноровку, но сердито отзывался о благоглупостях Ивана Мартыновича, заявлявшего князю не раз, что достоинства человека цениться должны по делам и подвигам его, а не по крови и по славе предков. Воспоминания о тех словах так распалили князя Яна, что он обозвал державные законы речи Посполитой паскудными. Именно благодаря бестолковости и двоедумству этих законов молодой Сапега и Рожинский составили конфедерацию из числа сторонников Тушинского вора - и теперь вполне законно представляют свою банду изменников в стане польского короля, против которого совсем недавно воевали большинство конфедератов.

- А скажи, князь... - спросил тут Иван, - ... что означают слова эти - Речь Посполитая? Кого ни спрашивал из поляков - никто ответить не мог.

Магнат рассмеялся:

- Я - не поляк по крови, - ответил он. - И потому знаю. Речь Посполитая произошла от латинского слова Республика - государство без Государя.

- Как без Государя? - поразился Горин, и обернулся к остальным, привлекая к их разговору всеобщее внимание. - У вас же есть король.

- В Польше король - особа избранная, - объяснил князь. - Умрет Сигизмунд, или чём не потрафит Сейму, изберут другого. Бывает, что и сына королевского избирают, но... - поднял он тут палец, - ... не по праву первородства, а решением депутатов всех сословий Польши и Литвы.

- И по твоему решению тоже, князь? - спросил вдруг решившийся влезть в разговор Михаил.

- По моему - особенно, - самодовольно улыбнулся князь. - В Речи Посполитой решают не депутаты, а магнаты.

Михаил с Катюшей переглянулись, и опустили головы к протянутым к огню рукам.

Князь тем временем продолжил все тем же насмешливым голосом:

- Магнат на своей земле превыше короля. Я сам казню, сам милую своих холопов. Да что там холопов! Дворян своих могу и жизни лишить - и никто, кроме, как король, не потребует у меня за то ответа. Да и тот после прошлогоднего ратоша еще трижды подумает, а уж потом у меня спросит: за что убил, почему убил? Сейчас вот король под Смоленском с войском стоит - у Польши, стало быть, война. Я, по закону, должен вместе со своим королём на приступы крепости ходить. А я у него в таборе вальнем лежу, торгуюсь, ибо, как конфедерат, я - не столько вассал моего короля, сколько полномочный посол конфедератов, присягнувших не Сигизмунду, а Жидёнку! И теперь посмотри - кто из нас с королем выше? - и сам ответил. - Я! Потому как в державе Польской конфедерация быть может, а в землях моих я подобной мысли возникнуть не дам.

- Потому как республика, - поддакнул Иван.

Князь засмеялся, хлопнул его по плечу:

- Вот именно! Речь Посполита!

Ивану похвала князя душу не согрела. Он просто покачнулся от хлопка, и перевел взгляд с поверхности закипающей в котелке воды на Мишу и Катюшу. Теперь эта еще вчера желанная женщина показалась ему чужой и даже неприятной. Что-то в положении ее руки на колене брата было хозяйское, а в позе Миши подобострастное, хотя и не явное, а заметное лишь при мимолетном взгляде.

Михаил, заметив, что брат его разглядывает, отодвинул ногу от Катющиной руки, вздохнул.

Андрей, дотоле внимательно вслушивавшийся в разговор, неожиданно высказался:

- А всё же жалко, что хода не нашли. До весны ждать уж сил нет.

- У тебя нет, - с улыбкой произнес князь. - Ты снаружи. А каково им - внутри? Не отроем хода, так используем его остатки для пороховой мины. Копать будет легче земля там рыхлее. Взорвем стену - и войдем.

Катя и Михаил грели руки. Их ненависть к осажденным успела как-то притупиться. Слушали речь князя - и думали оба о судьбе тех людей, что жили с ними рядом, дышали одним воздухом, пили одну воду. Их побег, их сообщение о подземном ходе уже чуть не погубили Ивана - и погубили бы, не окажись он сам лазутчиком поляков в городе, - погубят еще немало людей, в их страданиях по большей части невиновных. А виновные - князь Шеин да митрополит Сергий, благонравные прихожане Успенского собора - останутся живы и здоровы.

Князь, глянув на угрюмое лицо Михаила, спросил:

- Служить у меня не желаешь, дворянин? Вместе с братьями.

Бывший стрелец пожал плечами. Отвечать отказом не смел, а соглашаться не хотелось.

Задумавшаяся было Катя встрепенулась:

- Побойся Бога, князь, - сказала. - Венчались мы третьего дня. Медовый месяц. А как весна настанет, так Миша к тебе придет. Обязательно придет.

- Ну, смотри, - ухмыльнулся князь. - Не продешеви.

Зачерпнул кружкой бьющий ключом в котелке взвар чабреца, поднес к губам.

Тут откуда-то сверху упала стрела и глубоко вонзилась в землю. Означало это, что со стены заметили дым под кручей, стали стрелять навесом - с расчетом, что стрела вернется на землю и попадет хоть в кого-нибудь.

Князь подхватил рукой в варежке ручку котелка и, крикнув:

- Врассыпную! - бросился от костра.

Все подчинились. Побежали, скользя и падая, проклиная остроглазых смолян.

И почти тотчас на место вокруг огня, вокруг которого они только что сидели, посыпалось множество стрел, вонзаясь в землю почти до оперения. Грохнули пушки - и в лед вдоль кромки ударило штуки четыре ядра.

- Ах, вот я вам! - закричал тут Иван и, взбежав по откосу, встал за корявой ивой с луком наперевес, принялся посылать в сторону города стрелу за стрелой. С последней стрелой задержался, прицелился подольше и, пустив ее, почти тотчас закричал в восторге:

- Попал! Попал! Точно между глаз!

И скатился вниз.

Никто из находящихся внизу не увидел, что именно эта последняя стрела была обмотана бумагой и вонзилась вовсе не между глаз смоленского защитника, а в лемех деревянной кровли на крепостной башне. Там ее обязательно увидит кто-нибудь, заметит бумагу, захочет достать и, достав, отнесет князю Шеину.

8

Иван, и всегда-то спавший крепко, в тот раз дрых пьяный, ничего не чувствовал, ибо после возвращения из-под стены Смоленска в польский лагерь князь выдал каждому участнику вылазки по две кружки красного вина, а братьям Гориным для празднования воссоединения семьи велел налить еще по одной. Михаил сказался не потребляющим зелья - и Иван с Андреем разделили между собой ещё и долю брата. Снеди в избе оказалось мало, поэтому вино парни решили запивать медовухой. За разговорами и песнями не заметили, как и уснули...

Иван проснулся лежащим под столом на боку и свернувшимся в клубочек. Было холодно от сквозняка, тянущегося из щели под дверью. Его тулупом были обмотаны ноги Андрея, спящего тоже у стола, но на лавке.

Солнце стояло уже высоко, светило в откопанное из-под снега окошко, но в избе стоял легкий полумрак и слышался мощный мужской храп, означающий, что вино в смеси с медовухой имеют силу огромную и валят людей с ног посильней пули да картечи.

Иван приподнялся, встал на колени, на карачках выполз из-под стола, разминая затекшие суставы рук и ног, тихо постанывая от обрушившейся на голову боли.

Кругом спали на лавках, лежанках, на полу и на печи люди: прежние жильцы-поляки, новые гости, прибывшие с Острожским, сам князь Ян. Не было лишь Кати с Мишей.

Иван почему-то сразу понял, что брат с невестой утекли. Дождались конца пьянки, когда все повалились спать, и среди ночи ушли. Ивану даже показалось, что он вспомнил, как они при нем вслух за столом переговаривались, говорили, что надо идти в поместье Кати, в Алентьево. Но, может быть, это само придумалось уже сейчас?..

"Дурак... - подумал Иван о Мише. - Баб на свете много, а братья - лишь мы".

Он сел на лавку рядом со спящим Андреем, пододвинул его, подобрал ноги под себя, обнял руками колени и, чувствуя, как стало теплее, и как тошнота вместе с головной болью проходят, задремал...

Снился ему горящий город Смоленск и рухнувший Успенский собор. В пламени и дыму бегали люди, молили о помощи. Иван видел их, хотел помочь, но ноги словно приросли к земле, а руки не шевелились. Захотел закричать, показать смолянам куда идти, где спрятаться, но и язык не шевелился. ..

В центре бушующего на месте собора огненного кольца стояли живые-невредимые отец с посадским человеком Андреем Беляницыным. Пламя лизало их лица и одетые в белые рубахи до пят тела, но не вредило им, а будто чистило. И лица обоих были спокойны. Они смотрели на Ивана глазами просветленными, понимающе улыбались...

Вдруг что-то грохнуло, какая-то страшная сила швырнула Ивана в бездну. Глаза раскрылись, в горле застрял крик.

Лежал он на полу, под печью. Верхний угол избы зиял дырой, а рядом с лавкой, где спал он с братом, валялось каменное щербатое ядро. Андрей, укутавшийся в шубу с головой, продолжал спать.

Ветер завыл в дыре, нагоняя в избу холод.

Со стороны осажденного Смоленска стреляли русские пушки.

* * *

Не случилось измене Михаила Горина с Катериной свершиться в тот раз до конца. Не нашли поляки старого подземного хода с ним вместе, а уж после его исчезновения не сыскать было им и подавно. Две-три вылазки, произведенные с этой целью князем Яном Острожским, привели лишь к гибели трех человек, замеченных с крепостной стены и убитых сброшенной со стены пороховой бомбой.

Князь Михаил Федорович Шеин и его героический гарнизон мужественно защищал город-ключ русского государства как раз в то время, когда едва ли не все города Руси переметнулись к "Тушинскому вору" и впустили внутрь своих стен польские отряды.

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

В ТУШИНСКОМ ЛАГЕРЕ

О том, как войско Второго Лжедмитрия осталось без вождей

1

В детстве - в том еще босоногом детстве, когда Марина дни проводила во дворе замка, ходила в рваном, по несколько недель не стиранном платьице и лишь ела за княжеским столом и спала в отдельной комнате на собственном топчане - в том детстве звали ее Машей, а то и просто Манькой. Так назвала ее русская кормилица Нюша, до самой смерти не выучившая польского языка, имя это переняли от нее остальные слуги и их дети, на него привыкла откликаться и сама девочка.

Отец заметил это где-то на десятом году жизни дочери. Страшно разгневался - и повелел всякого, кто назовет Марину даже Машенькой, наказывать двадцатью ударами палки. В первый же день кормилица, нарушившая княжеское повеление, получила сполна - и к утру отдала Богу душу.

С тех пор никто в замке больше не называл Марину Машей.

А в Ярославле только таким именем и окликали. Все. Даже отец...

А пристав Афанасий, что стерег ее и польских гостей с самого начала ссылки, говорил даже: "Царица наша Машенька"

И от имени этого как-то теплело у Марины на душе. По-иному уже смотрела она на своих тюремщиков, на сменяющих друг друга приставов, на безымянных кудлатых и бородатых ярославских мужиков, проходящих ко двору ее, чтобы полюбоваться на плененное ее царское величество, на еще более любопытных ярославских баб, прячущих под платками косы и лица от посторонних глаз и от вида царицы даже теряющих платки. Все они - холопы царские - и потому, знала Марина, должна она если не любить их, то в великом милосердии своем прощать.

Но не прощалось...

Умиляли крестьяне ее порой - да. Но точно так, как те старые игрушки: куклы с оторванными руками-ногами-головами, найденные ею в дни самборских сборов на московскую свадьбу. Казались они такими же милыми и трогающими в глубине души нечто полупозабытое, теплое, но, по существу, вовсе и не нужное.

Кукол тех она сама швырнула в костер. Какая-то из дворовых девчонок бросилась вынимать игрушки из огня, так Марина по рукам ее, по рукам...

Машенька... В русском рычащем и гундосящем говоре имя это звучало даже более по-польски, чем имя Марина. Даже слова Маня, Манечка с некоторых пор стали ласкать царице слух. И если уж что действительно радовало в Ярославском житье-бытье Марину, сосланную и опозоренную Шуйским, что придавало ей силы и позволяло надеяться на лучшее, так это глаза безымянных ярославцев, разглядывавших русскую царицу равно как с любопытством, так и затаенным страхом.

Машенькой называл ее и тот русский католик. Или не называл?..

При воспоминании о юноше, страстно влюбившемся в нее и сменившем ради этой любви веру свою на католическую, Марина почувствовала сладкую негу в чреслах, коей не было у нее уже вот добрых полгода после обнаружения беременности. Она потянулась за дневником Авраама Рожнятовского, предводителя хоругви отца, записывавшего все ее злоключения в Московии от первого дня въезда в эту страну до собственного отбывания с послами в Польшу[2], но наткнулась на положенное там же письмо к королю Сигизмунду. Она не долго думала, какое из этих сочинений перечитывать - взяла в руки свое письмо.

"... Всего лишила меня превратная фортуна, одно лишь законное право на московский Престол осталось при мне, скрепленное венчанием на царство, утвержденное признанием меня наследницей и двукратной присягой всех московских чинов. Теперь я все это представляю на милостивое и внимательное рассмотрение вашего королевского величества. Я убеждена, что ваше королевское величество после мудрого обсуждения обратит на это внимание и по природной доброте своей примет меня, а семью мою, которая в значительной мере способствовала этому своей кровью, храбростью и средствами, щедро вознаградите. Это будет служить несомненным залогом овладения Московским государством..."

В последнее время и письмо это, и дневник перечитывала она часто. Копию с письма уже отправила Сигизмунду, но все равно сомневалась: правильно ли поступила, отказавшись от русского царства в пользу этого полушведа по крови? Тревожно было на душе ото всего, что происходило вокруг. Точнее даже не происходило, а существовало рядом и было совершенно безразлично к ней - миропомазанной царице московской, единственной законной владетельнице страны, на которую сейчас вот слетелись, как коршуны, ее недавние польские соплеменники, где в осажденной столице трясется от страха, как мышиный хвост, бывший боярин и холоп её - князь Шуйский, выкликнутый купечеством на царство, а польский король осаждает приграничный город Смоленск и ведёт переговоры с боярами ложного ее мужа о передаче власти Сигизмунду либо Владиславу.

Самое страшное и самое противное в этом всём было понимание, что её-то саму - истинную Государыню всея Руси - никто в расчет не принимает, даже злобствовать и говорить пакости за спиною не считают нужным. Богданку вон, называющего себя царем Димитрием, хоть за глаза грязью поливали, звали жидом и выкрестом, семенем дьяволовым, а про нее молчали и молчат. На днях Сигизмундовы послы после поездки к Василию Шуйскому заявились в Тушино, так тамошние поляки встретили их словно дорогих гостей. Богданко на пиру том не вытерпел.

- Я царь! - заявил он слегка протрезвев. - Почему не доложили?!

Но пан Рожинский, главнокомандующий, ответил прямо и грубо, так по-солдатски, что Марине захотелось лечь под пана Романа и всей своей нежностью довериться ему.

- Черт тебя знает, кто ты такой! - заявил Рожинский Богданке. - Мы довольно долго служили тебе, а все еще ждём награды за свою службу. Если хотим мы получить ее в другом месте, тебе нет до этого никакого дела...

Ей даже этой грубости завидно, ибо для всех них сама Марина - и не Машенька уже, и не Марина, а нечто вроде сношенного одежного тряпья, снятого и брошенного за ненадобностью. Кормят, поят, трофеями делятся - но всё как-то мимоходом, даже не глядя в глаза и не задумываясь при этом, нравится ли ей пища, по душе ли подарки, нет ли желания у нее отблагодарить и одарить их самих по-царски.

Окружили бабской сволотой, что только вокруг брюха ее растущего и ведут разговоры, судят: родится мальчик или девочка, кверху ли пузо смотрит, книзу ли, часто рыгает царица и кто будет за ней убирать. А что душа у Марины болит и сердце стонет - на это всем давно наплевать.

Полумуж ее, собака, на следующий день после того спора с Рожинским бросил Марину брюхатую, в Тушине, сбежал в Калугу - даром, что город его царём признал и от поляков защитил - ни письма не прислал царице, ни весточки. Не спросил, как там в чреве ее чувствует его наследник. И того, чем обязан ей - истинной царице московской, - не желает помнить поганец. Сидит себе в Калуге за крепостными стенами, как и главный враг его Василий Шуйский за стенами московскими, шлёт грамоты по весям русским с требованием выйти людям на бой с той самой польской ратью, что он сам с собой привел на Русь. Воистину, только жид может дело так закрутить, что сам себя объегорит.

А ведь был, подлец, поначалу и неплох. Как увидела Марина его в первый раз в Тушине, как узнала в нем того витийствовавшего еще в Самборском замке юношу, как поняла, что не к первому попавшемуся проходимцу бросают ее поляки в постель, так и обрадовалась даже, растаяла, уступила Богданкиным объятиям по-настоящему, а не для виду, как хотела вначале. Помнится, первые ночи все наговориться оба не могли, вспоминали прошедшее, делились ближними планами. И планы-то у него были неплохие, и ей давал обещания щедрые. А потом как-то вылинял Богданко, из царя превратился в шута с именем царским, мишенью для шуток и издевательств благородных поляков. Пить стал подлец. А пьющий мужчина - уже и не человек, и тем более не Государь. Теперь вот думай сама: трезв был Богданко в ту ночь, когда зачала она? А то родится какой-нибудь урод или чудище...

От мыслей этих Марину передернуло.

Что за тварь-мужик этот ложный царь! Сбежал, собака, не просто один, не так красно, как положено бежать тому, кому суждено держать в руке скипетр царский. Мужиком Богданко переоделся, лег в крестьянские дровни, шут его Кошелев поверх поганца наложил гору навоза, сам переоделся - и повез будто бы коровье говно в поле разбросать. Так мимо польских кордонов и провёз новоявленного царя Димитрия. А она кровь этого говенного царя в себе носит, мешает ее с истинно царской.

Думала обо всем этом Марина, сидя в светёлке царского дворца, специально срубленного для нее в Тушине прошлым летом, смотрела на сидящих в стороне от нее дородных русских баб-боярынь в нарядных и грязных сарафанах, надетых поверх плотных шерстяных фуфаек и вязанок, обутых в тоже вязанные шерстяные лапти, слушала их почему-то торопливый, но по сути никчемный разговор, перемежаемый щелканьем лесных орехов, сплевываниями и треском сыпящейся на пол шелухи, и даже не сердилась, не стыдилась этого безразличия к своей особе, а старательно разжигала в себе злость, копила гнев, собирала силы для того, чтобы...

2

... вдруг встала, качнувшись чуть вперед под весом живущего внутри нее плода, сказала громко и властно:

- Заткнитесь, паскуды!

И боярыни, мамки да няньки замолкли. Раззявили облепленные ореховой скорлупой рты, задрожали и вскочили с лавок. Хотели броситься к царице в ноги и завыть о милости, как выли они в прежние приступы ее гнева, назвать вновь Машенькой и ласкою умилостивить. Но Марина лишь бровь правую взвила птичьим крылом, блеснула грозным оком - и повалились бабы на колени, прижали поганые рожи свои к полам, затрясли толстыми задницами в молчаливой покорности. Вид их при этом был столь же уморительный, как у проказливых сучек при порке. Улыбка сама собой раздвинула губы Марины, но гнева было уже накоплено достаточно - и царица улыбку согнала, бабы раздвинутых губ не увидели.

- Вон! - рявкнула она.

И бабы - дворянки да боярыни тушинские, кровей самых голубых - завизжав дуровоем, не смея встать на ноги, поползли к двери на коленях так быстро, что все четыре выкатились в Сени кувырком, показывая из-под задравшихся своих подолов обтянутые шерстяными чулками ляжки.

Но и тут пересилила в себе улыбку Марина. Шагнула следом за дурами за порог, переступила через чью-то неповоротливую задницу и пошла по Сеням к Красному Крыльцу, расстегивая на себе соболью шубу, открывая на ходу парчовое свое платье с литой бронзовой православной иконкой на груди. Руки сами сдернули с головы платок, вырвали придерживающий косы гребень...

Уже на Крыльце она растрепала волосы на себе, набросала космы на глаза и, легко сбежав по ступеням на снег, запричитала голосом громким и пронзительным:

- Ох, несчастная я, опозоренная! Подлый люд московитский, неразумный и Богом караемый! Не жалеете вы своих царей! Не милосердствует и Господь к вам! Будет гореть в Геене Огненной всякий покусившийся на честь царскую и достоинство Рюрикова семени!

Дежурные по караулу дворца стрельцы все, как один, дернулись и обернулись в ее сторону. У одного от удивления растерявшегося выпала из руки алебарда, другой матюкнулся и побежал в сторону Палат, где проживал, а теперь пил перегнанную брагу с королевскими послами сам главнокомандующий Роман Рожинский. Остальные, не смея покинуть постов, лишь смотрели, как стенающая и растрепанная, простоволосая царица московская идет к воротам, распахивает врезанную в них калитку и, повернув налево, идет по улице и кричит:

- Нет прощения вам - неверные крестоцелованию своему и идущие кровью против братьев своих и сестер! Горе, горе мне-горемыке! Что за царство, что за люд немилосердный и к предательству склонный! Как только могут жить в грехе таком люди русские?! Почему я не умерла от руки клятвопреступника Шуйского тогда в Москве? За что Господь карает меня лицезрением этой нечисти людской, опозорившей имя гордое народа русского?!

В морозной тишине позднего вечера крик ее разносился по Тушино далеко, проникал в избы и Палаты новоявленной столицы ополяченной Руси, врезался в уши готовых к отдыху, будил спящих.

Люди выбегали на пороги домов и изб полураздетые, в накинутых на плечи шубах и полушубках, порой босые, порой обутые наспех, дивились вслух, разглядывая простоволосую, хорошо видимую в свете полной луны, такую одинокую на заснеженной улице ту самую женщину, которую еще пять лет назад они сами возвеличили, поставив над собой царицей, да царицей такой, что равной ей могла быть лишь царица Савская из Священного Писания: венчанной на царство в Успенском Соборе раньше, чем стала она женой Димитрия.

- Нет большей для Государыни и Государя боли, чем измена слуг, почитаемых владыками верными! - кричала она.

Вышел на порог постойной избы ротмистра Тышкевича вновь переметнувшийся из Москвы в Тушино князь Гагарин.

- Лихие люди убить хотели мужа моего Димитрия, чтобы передать его Престол иноземному королю, врагу лютому земли русской Сигизмунду, - продолжала она. - А вы, окаянные, смотрели на то спокойно и про себя денежки иудовы подсчитывали!

Высыпала на Красное Крыльцо Больших Палат магната Вишневецкого вся его челядь, а сам князь в наброшенной поверх округлых жирных плеч бобровой шубы, спустился во двор в исподнем, держа в руке зачем-то кнут.

- Да не посмели вы вторично убить Димитрия! - не унималась царица. - Не поднялась ни у кого рука на праведника! Сам Господь заступился за мужа моего, отца русского наследника, что растет в моем чреве и вырастет воином великим, дабы мощью своею укрепить силу и мощь державы моей, державы царя благородного, в который раз спасшегося от пройдох окаянных и изменников!

Из собственных Палат, обутый в валенки, в бобровой боярской шапке и в длиннополой медвежьей шубе вывалился раскрасневшийся от водки Салтыков.

И, наконец, под вопль:

- Нет страха в вас, супостатах, перед Господом Богом нашим, страданиями своими искупившим грехи всего человечества. Ибо грехи ваши нынешние превыше всех грехов людских времен прошедших и будущих! Не против друг друга идете вы, а против самих себя - и грех ваш подобен греху самоубийства! -

- появился и сам Тушинский Патриарх Филарет - стареющий красавец высокого роста в черной сутане и с монашеским клобуком на гордо поднятой голове, весь расшитый жемчужной зернью, серебряной нитью, с большим золоченным крестом на груди.

Все, кроме Патриарха, смотрели на растрепанную красавицу, скоблящую в горе лицо свое ногтями, растерянно, не зная, что делать и как поступить: утихомирить ли окаянную кнутом, утешить ли добрым словом, увести ли силой с улицы, навалиться ли на нее, и кулаком в зубы заставить замолчать? Все можно сделать, по-разному можно поступить. Но как на это посмотрит легкий на расправу Рожинский, как оценят твой поступок чувствующие себя здесь после побега Богданки полными хозяевами поляки?

- Гляньте на поруганную, опростоволосившуюся для спасения вашего за грехи ваши царицу! - кричала прекрасная чешка. - Пусть позор падет на мою голову, чтобы спасти честь и славу народа русского! Пусть славен будет царь московский Димитрий! Пусть заступница Земли Русской Преподобная Богородица не отступится от Руси и спасет ее от праведного гнева Искупителя, уговорит Сына Божьего не карать заблудших!..

И вдруг замолчала, увидев перед собой высокого в черном с серебром человека, казавшегося среди ночи в свете луны на белом фоне снега существом неземным и всесильно могучим.

- Дай руку, дочь моя! - произнес Филарет голосом тихим и спокойным, полным силы и какого-то особого мужского очарования. - Пойдем.

Взял в ладонь ее ладонь - и пошел к распахнутым воротам, где уже стояли с большой собольей шубой в руках два монаха с саблями на поясах. Ту шубу они положили на плечи царицы и низко склонились перед ней.

Марина шагнула внутрь двора перед Патриаршими Палатами - и увидела перед собой огромную толпу монахов, крестьян и богато одетых людей - цвет тушинского дворянства. Ноги ее от вида толпы застыли, живот сразу стал неподъемно тяжел.

- Дорогу царице московской Марине! - громко произнес Патриарх.

И цвет дворянства, белое и черное монашество, крестьяне и еще невесть кто там находившийся во дворе повалились на колени.

- Шагай, Машенька, - тихо прошептал Филарет. - Смелей.

Марина сжала зубы так, что заскрежетали они и заныли. Медленно подняла голову и, не глядя на постылый и деланно преданный ей люд, пошла впереди Патриарха к его Палатам шагом спокойным и величественным.

3

Палаты Тушинского Патриарха топились жарко. Чуть ли не в каждой комнате стояло по большой беленной печи с выходящей под потолок трубой - заимствованием у любящих чистоту поляков. Печи не потрескивали дровами и не подванивали гарью, как русские, а утробно гудели, сжигая второе приобретение от поляков - древесный уголь. Его заготовили для тушинского Патриарха впрок ещё летом, а теперь хранили на заднем дворе под навесом, а в Палаты приносили в ушатах.

Марина стояла в выделенной ей для отдыха Опочивальне возле такого наполненного доверху углем двуручного деревянного ушата, дивясь разумности православных, решившихся принять у католиков умение жечь не дрова, а уголь. Коли сам владыка хочет походить на поляков образом жизни, то уж остальные русские не могут отказаться от благ цивилизации, которые принесет им истинная католическая вера, подумала она. Вон и свежо как пахнет в Опочивальне, не то, что в кремлевских Палатах, где смердело из каждого угла, воздух стоял сухой и пыльный, заставлял нос свербеть...

От воспоминаний о запахах московского Кремля чихнулось как-то само собой - не оглушительно и навзрыд, как там, а тихонько, словно произнеся: "Псик!"

- Здорова будь, Государыня! - услышала за спиной. Вздрогнула, обернулась.

Глухая стена в торце Опочивальни оказалась с тайной дверью. Дверь как раз и закрывалась ногой стоящего там старого ее знакомца - Ивана Заруцкого, а впереди, пройдя уже половину комнаты, озирался в поисках лавки Филарет.

- Хорошо устроилась? - продолжил тушинский Патриарх. - Палата чистая, без клопов. Переночуешь - и утром назад отправишься. Конвою дам человек так с двести. Сюда ты бегом бежала, а назад, в Палаты свои, тебя в санях повезут, с почетом.

Подошел к лавке в изголовье кровати - тоже чуда в глазах Марины, уже привыкшей видеть в русских избах да Палатах лишь полати да лавки, - сел на нее и рукой показал Заруцкому, чтобы тот тоже зря не чинился, а сел, но поодаль.

Заруцкий молча повиновался.

- Сидеть при мне?! - возмутилась Марина. - При Государыне своей?! Встань, холоп!

Филарет усмехнулся, но привстал, и тут же сел. Заруцкий же и вовсе не пошевелился.

- Охолонись, Мария, - сказал Филарет голосом увещевательным. - Ни к чему нам чинами кичиться и друг другу недоброе говорить. Все мы связаны одной ниточкой.

- Я - Государыня ваша! - попыталась было вознегодовать Марина, но тут Заруцкий оборвал ее голосом властным:

- Сядь, женщина!

И Марина, сама не зная почему, села на край кровати. И покорность своя оказалась мила ей самой. Весь гонор куда-то пропал, остались лишь страх, тяжесть в животе и надежда, что эти два таких непонятных человека помогут ей. Да... только они, больше некому...

Патриарх обернулся к Заруцкому, перебросился с ним взглядами. В движении этом Марине почудилось некое замешательство, свидетельствующее о том, что атаман в этой комнате стоит повыше Филарета Никитича Романова, брата первой жены покойного царя Ивана, главного противника Годунова в борьбе за освободившийся после царя Федора Ивановича Престол, вечной угрозы тоже уже покойного царя Димитрия, вознесенного теперь чуть ли не вровень с нынешним ее мужем Богданкой.

Что связывает этих двух людей, она пока не знала. Но чувствовала, что хоть и царицей она зовется вот уже пять лет, но не царскими заботами отягощена была ее жизнь, а вот сейчас, в этот самый момент может произойти то самое таинство, которое ставит по-настоящему одного человека над прочими людьми, возводит его в сан истинного монарха...

- Мы - люди русские, - сказал Патриарх, возвращая свой взгляд к Марине. - Ты - холопка польского короля по крови чешка. Мы дали тебе царство, но мы можем и отобрать его. Ты - женщина. Ты сотворена второй - и будешь вечно жить под дланью мужской. Так было во все времена и так будет во веки веков. А коли кто порядка, установленного Богом, ослушается, того покарает Господь самого, а с ним и семя его... - от слов этих Марина вздрогнула и сложила руки снизу живота, - ... и потомков его до седьмого колена. Матерь Божия обратила взгляд свой на богопротивный род отца твоего Мнишека... - и Марина не почувствовала в себе желания слова эти оспорить, - ... чтобы избрать тебя в царицы народа русского. Но ты, ляхка, грела в сердце своем змею и жила мыслью предать силой православных людей в лоно церкви латинянской. Ты совершила грех преогромнейший, ибо...

Тут Патриарх замолчал, словно давая время Марине для раздумья над ее грехом, отчего в комнате нависла какая-то особая, очень тяжелая тишина, заставившая царицу почувствовать себя еще большей пленницей, чем была она таковой в Ярославской ссылке, и продолжил, когда слышать эту тишину Марине стало уже совсем невмоготу и она уже приготовилась закричать от ужаса и повалиться на пол:

- ... ты поклялась в любви к русскому народу перед святым распятием в главном храме московском на глазах притча. А сама в то самое время любила народ польский, чтила церковь латинянскую. И Пресвятая Божья Матерь возгневалась на тебя, осудив народ, доверивший тебе царство над собой, на братоубийственное кровопролитие, мужа твоего - на смерть, а тебя сделав свидетельницей страданий людских и людских подвигов.

То, что говорил это одетый в черное монах, то, что беседа велась сидя, что света от двух свечей в комнате было мало, делало речь Филарета не торжественной, чинной и вполне забываемой, а звучало приговором: вот ты такая на самом деле Маринка Мнишек, сопливая девчонка из полуразвалившегося замка в Самборе, превратившая тело свое и душу в разменную монету, а теперь и вовсе выкинутая на свалку, как ободранная и затасканная кобелями до полусмерти сука. Захотят эти двое вернуть ей былое величие, поставить над собою царицей - будет ею Марина. Захотят прибить здесь - никто ее исчезновения и не заметит, найдутся и такие, что их за это и поблагодарят.

- Велик гнев Божьей Матери на тебя, Мария, - упорно называл ее православным именем Филарет. - Но велика и милость Её. Смири гордыню свою перед Ней, покорись нам, иди ведомая нами двоими к великой цели - и Божья благодать воссияет над тобой, введёт тебя в ворота Москвы истинной царицей.

Зад Марины не удержался на краю кровати, парча платья скользнула по бархату покрывала, и она сползла коленями на пол, склонила голову свою перед этим человеком в черном, сумевшим так точно сказать ей то, о чем она думала все эти годы и не могла себе объяснить, и перед молчаливым его спутником, в немом присутствии которого было силы еще больше, а власти над ней и её душой целая бездна...

- Господи, прости мя... - сами собой зашептали ее губы православную молитву.

4

Возвращение Марины в царские Палаты было торжественным. Две сотни шагов от тушинских Патриарших Палат до "царского" Дворца везли ее во французской карете, поставленной на широкие деревянные полозья, обитой внутри и снаружи златотканной парчой, добрый час. Шестерка впряженных в парадные сани коней двигалась медленно и то и дело останавливалась, ибо толпы тушинского люда валились пластами под их копыта и вопили о своей вине перед царицей, просили снисхождения ее и милости.

Марина изредка выглядывала из окошка возка, хмуро глядела на тех, кто еще только вчера глядел мимо нее и рассказывал о ней грязные истории, а теперь готов покалечиться либо полечь насмерть под копытами коней, иногда натужно улыбалась и вновь пряталась внутри возка, закрывала ладонями уши, чтобы не слышать восторженного рёва толпы, славословий русских, и думала о том, что теперь ей никогда больше не быть в Польше, не молиться по-католически, не жить так, как должно жить европейцу, что есть ей придется только пресную русскую снедь, чаще всего приготавливаемую наспех, недожаренную и недоваренную, пить дурацкие меды и варева, носить чудесные свои черные косы спрятанными под платом, иметь в постели одного лишь мужчину, а с людьми говорить так, как того требует обычай этого необъяснимого и противоречивого во всем народа. Цена за все ее страдания - венец царский, и она, став теперь умней и обретя друзей в Московии, будет не только достойна этого венца, но и с ним вместе воссияет в созвездии Государей всей Европы...

Переделанная в возок карета была небольшой - и это было особенно хорошо, ибо никого с Мариной в нём не было. Можно было кусать губы от злости и нетерпения, прислушиваться к едва различимому сквозь шум толпы щелканью кучерского кнута, после которого возок дергался и проезжал несколько шагов, чтобы вновь остановиться, и вновь ждать пока очередной рев толпы не иссякнет и не утихнет.

Выглядывать в окно ей не хотелось, видеть распаренные от сивухи, выданной по такому случаю Патриархом из своих запасов русским мужикам, хари было противно, но Марина за час дороги все же выглянула десяток раз, одарила их взглядом, ибо Филаретом и Заруцким было ей велено от людей зря не прятаться, являть свой лик народу и, если понадобится, говорить им то, о чем они ей заранее сказали.

А сказали они Марине многое.

Например, Заруцкий посоветовал Марине зря в Тушине не сидеть, а бежать в Калугу к мужу. Потому что, сказал, Тушино превращается из второй столицы Руси в разбойный табор: часть поляков решила подчиниться королю Сигизмунду, часть осталась вольницей во главе с целой дюжиной воевод и атаманов, русские разбились на тех, кто хочет выкликнуть в цари Руси сына Сигизмундова Владислава, и на тех, кто остался верен ложному Димитрию. Все собачатся сейчас между собою, норовят уворовать некогда общее войсковое добро, а уж такую заложницу, как Марина, тем паче немало желающих захватить и продать хоть кому: от Шуйского до Сигизмунда. Только сбежать Марине следует тихо и незаметно, добавил атаман, и он ей в том поможет.

Филарет же поблагодарил Марину за то, что послушалась она позавчерашнего совета Заруцкого и хорошо сыграла свою роль беглянки из царского дворца, что слова для крика на улице нашла правильные и кричала достаточно громко, что у Патриарших Палат вовремя она остановилась и сумела показать народу, что повинуется православному владыке. Тем самым дело по спасению чести и достоинства русской царицы, плененной поляками, они выиграли - и теперь ей надо торжественно въехать в свой дворец, дабы поляки видели, что народ московский стоит за Марину горой, что так просто свалить державу русскую им не удастся, ибо, коль не верят они в истинность Димитрия нынешнего, то в ее-то истинности сомневаться не приходится. Покуда жива Марина - жива и держава русская, а как случится что с ней, то и конец Московии.

Говорили эти люди разное, друг другу противоречащее, но сидели перед Мариной рядом и требовали от нее быть покорной и послушной им обоим, обещая в будущем вернуть всё то, что она уже потеряла, ибо, говорили они (на этот раз согласно), что бабе - бабье, а мужчинам - мужское, на том стоит земля, вознесшая ее, и не пришелице на Русь менять в ней законы дедов да пращуров.

Сейчас, сидя в карете и чувствуя, как, несмотря на две шубы, одетые одна поверх другой, ей холодно, Марина никак не могла решить: бежать ли ей из Тушино, как советует Заруцкий, или остаться здесь, возглавив вместе с Филаретом верных Димитрию русских? И в том, и в другом случае, ясно понимала Марина, она становится заложницей этого ненавистного ей и многажды проклятого жида Богданки, его тенью и полуналожницей-полуженой. Должен быть третий выход... Она не видела его, но не то предугадывала, не то предощущала.

Но не всегда. А только тогда, когда раздавался голос Заруцкого. Именно когда звучал бас казачьего атамана, Марина испытывала приступ решимости поступить так, как ей советует Иван Мартынович. Когда же изрекал Филарет, она каким-то животным чутьем угадывала умело скрытую в его словах фальшь. Ни тот, ни другой не спорили, каждый лишь говорил свое и сходился на мысли, что, выполнив их первое поручение, сбежав на глазах всего Тушино из дворца в Палаты Патриаршьи, она должна продолжить разработанные ими планы её спасения. И оба говорили, что, как только вернется Марина поутру во дворец, то примет там польских послов, ибо после ночного ее поступка офицеры Рожинского готовы припасть к ее ногам и говорить с ней униженно...

Наконец, возок вкатился в ворота дворца, широким полукругом проехал по двору и остановился у Красного Крыльца. По лестнице был разложен красивый персидский ковер с дивными узорными разводами, вдоль него, строго по чину, расположились тушинские бояре и думские дворяне.

Дверцы возка распахнулись, внутрь проникли чьи-то руки, помогли Марине подняться и не то вывели, не то вынесли наружу, поставили красными ее сапожками на край положенного на снег ковра, подхватили под локоточки и повели чинным неспешным шагом к Крыльцу.

Чей-то по-дьяконовски мощный голос запел "Дева Мария возрадуйся!.." - и пение подхватило тысячеголосье.

Бояре и думские чины склонились перед Мариной поясно. И вместе с ними склонились перед бывшей дочерью католической церкви польские послы...

5

Победа Марины не примирила тушинцев с поляками. Войско развалилось не на два даже лагеря, а на добрый десяток. Каждый магнат, каждый атаман, каждый командир хоть сколь-нибудь большого отряда считал своим долгом в том или ином вопросе да противоречить остальным. Даже легкий на мордобитие и крик Рожинский не мог привести людей к порядку: во-первых донимала рана, которая то открывалась, но почти заживала, а то вдруг опять кровоточила, во-вторых, ему и самому до конца не был понятен поступок самозванца, сбежавшего из Тушино, где он был все-таки хоть и призрачным, но царем, в Калугу, где как бы его не величали казаки да оставшиеся в живых защитники вора Болотникова, был Богданко на деле чем-то вроде главного воеводы, за которого принимают решения другие, а он лишь кивает головой, да надувает щеки.

Доносили Рожинскому о Богданке всякое: будто и пить тот в Калуге бросил, будто и за карты садится воинские, разглядывает их и морщит лоб в раздумье, будто и речи научился держать перед войском. А еще говорили, что самозванец хорошо скачет на коне, а в потешной игре с медведем завалил зверя рогатиной.

Не будь последней истории, Рожинский, быть может, и поверил росказням; но в то, что рыхлый телом жиденок, боявшийся вида крови овец, может пойти с рогатиной на косолапого, он не поверит никогда. А раз это ложь, то и прочее - тоже. Жаль, что упустили гусары ту говновозную телегу. Вот была бы потеха, если бы обнаружили лжецаря в коровьем дерьме!

При мысли о виде, в котором предстал бы перед тушинцами ложный Димитрий, Рожинский расхохотался.

Сидящие напротив сотники глянули на пана Романа удивленно.

- Это я так... - ухмыльнулся главнокомандующий в усы. - Вспомнил тут... - и опять засмеялся, но уже тише.

Януш Тышкевич, отважный гусар и хитроумный разведчик, посланный месяц назад в Калугу князем Василием Михайловичем Рубец-Масальским и Ратомским одновременно и тайно друг от друга, дождался, когда смех главнокомандующего стихнет, и продолжил:

- Московитам я сказал. что силы у Богданки (Димитрия по-ихнему) много, что грозит он ударить по Тушину и по Москве, что вину за свое долгое сидение здесь он возлагает на нас, будто бы поляки его сдерживали от штурма, а теперь он будто бы избавитель всей земли Русской от захватчиков.

Рассказывал он это о встрече с Рубец-Мосальским после своего возвращения из Калуги.

- Ну и что? - спросил Рожинский. - Что сказали московиты? - ибо слово "русские" он никогда не употреблял, считая, как и многие из шляхты и магнатов Польши Русь не самостоятельной державой. а лишь взбунтовавшимися землями Речи Посполитой, отошедшими от истинной католической веры и предавшиеся московским Патриархам и Великим Князьям. - Возрадовались?

- Еще как, пан Роман, - ответил Тышкевич. - Теперь, говорят, надо всех поляков в Тушино перерезать и отпереть ворота для царя Димитрия.

- Ну? - поразились сотники. - И как они это хотят сделать?

Януш Тышкевич любил очаровывать слушателей, любил держать их в напряжении, поэтому торопиться не стал. Он оглядел невысокую деревянную комнатку с тремя маленькими окнами на улицу, за которыми, вполне возможно, мог оказаться слухач от русских тушинцев, на сваленную в дальнем углу кучу бархата, которую прислал еще год назад самозванец Рожинскому, чтобы тот велел обить ею свои "Палаты", но непривыкшим главнокомандующим к роскоши отвергнутые, на сидящих вразвалку на лавках сотников и полковников, одетых кто во что горазд, но каждый со своей долей шика, на большого черного с белой грудью кота, улегшегося на полу у печки, на пять бронзовых подсвечников, выстроившихся по всей длине покрытого одним из бархатных кусков для обивки, на скляницы с вином, на блюда с остывшей на них свининой, на пустые и наполовину выпитые кубки... Подумал, как отлична жизнь этой вечно бунтующей против своих королей польской вольницы от тусклой и чванливой жизни двора самозванца, которого на люди выводят, поддерживая под локти, кормят только тем, что отпробует прежде его верный шут Кошелев. Вспомнил, что в Калуге самозванец приказал обыскать верного Тышкевича прежде чем допустил кого-либо до себя, да и то велел стоять между ним и собой двум стрельцам с саблями наголо.

И вот теперь от того, как ответит на вопрос Рожинского пан Януш, зависят судьбы и самозванца, и тушинских московитов. Что ж, нынешний Лжедмитрий сделал выбор сам...

- Завтра московиты соберут в Тушино людей, а ночью начнут резню, - выдал Тышкевич тайну, доверенную московитами из всех поляков лишь ему одному, ибо тайного посла Рожинского к Богданке они ценили и, в общем-то, доверяли ему.

Сотники да полковники загалдели, предлагая завтра тоже собрать с окружающих сел своих людей и, затаившись, дать достойный отпор предателям.

Рожинский дал выговориться всем, потом перевел взгляд на Тышкевича и спросил:

- Ты это точно знаешь, не выслуживаешься?

Тышкевич встретил взгляд главнокомандующего прямо. Он сделал свой выбор.

- Что ж... - сказал тут Рожинский и, поморщившись от боли в боку, встал из-за стола. - Поступим так...

6

В ночь с 24 на 25 января польские жолнеры и гусары проникли в избы и Палаты, где мирно спали в предвкушении завтрашней резни русские, и почти без шума, совсем без крови связали их.

А утром всех заговорщиков вывели на большой двор перед дворцом сбежавшего в Калугу самозванца - одетых, накормленных, но безоружных - и представили пред светлые очи той, кого русские почитали царицей московской.

Марина вышла на Красное Крыльцо и, увидев какой солнечный и теплый день сегодня, как весело блестят сосульки под крышами, услышав звон ранней капели, застыла у перил. Решила не садиться в большое резаное кресло, покрытое златотканой парчой и горностаевыми шкурками, а говорить стоя.

Но слов не находилось. Смотрела на море голов со снятыми шапками, окруженное вооруженными конными гусарами, щурилась на солнышке, вдыхала свежий влажный воздух, искала слов и не находила. А от того, что скажет сейчас она, зависит все: останется она в глазах тушинских поляков настоящей царицей или превратится в игрушку в их руках, сдадут ее в руки Сигизмунда пленницей или поведет она людей за собой к трону. Что сказать? Как?..

Молчание получилось долгим, тягучим. Оно уже само по себе настораживало людей, заставляло прятать глаза и сжимать плечи. Сидящий на вороном жеребце сбоку от Красного Крыльца Рожинский поглядывал то на толпу московитов, то на их царицу, и удивлялся власти этой женщины над своим народом, покорности этой массы мужчин слабой женщине. Ему даже показалось, что чем дольше будет длиться это молчание, тем ниже склонятся их головы и тем страшнее накажут они сами себя.

И, словно в подтверждение этой мысли, московиты стали оседать на колени. Сначала по одному-два, потом сразу десятками, а через несколько мгновений уже вся толпа повалилась в снег и грязь перед Мариной.

И тогда царица заговорила:

- Знаете ли вину свою, русские люди?...

К гулу согласных и недоуменных голосов она даже не прислушалась, а лишь чуть подняла правую руку свою - и толпа замолкла.

- Виновны вы в том, что умыслили нынешней ночью перебить наших друзей и помощников мне в деле возвращения Престола московского.

Вновь шум, вновь движение царской руки - и вновь покорное молчание.

- Изменою своею вы вынудили меня потерять доверие к вам. И потому велела я отобрать у вас оружие... - помолчала, и вдруг закончила, - но не казнить. Более того... - сказала так громко, что потребовалось ей даже замолчать недолго, чтобы перевести дыхание, и уж потом продолжить, - Велю оставаться вам в славном городе нашем Тушино до тех самых пор, пока не прощу вас и не велю служить мне и царю Димитрию. Еще я желаю сказать, что самодержец волен сам решать, о чем он желает говорить с подданными своими, а чего вам не сообщать. Вы - русский народ, холопы мои и Государя нашего Димитрия Ивановича. Царь покинул нас и уехал в Калугу в согласии со мной, его супругой и вашей царицей. Ибо жизнь его в Тушино была подвергнута опасности из-за вашей измены. Нами решено сберечь жизнь помазанника Божьего ради спасения душ ваших.

"Тут бы тебе надо было замолчать..." - подумал Рожинский, оценив всю хитрость царицы, заявившей, что Богданка покинул Тушино с ее согласия - теперь положение Марины в лагере упрочилось не только в глазах московитян, но и поляков. А если такая властолюбивая баба укрепится, то даже ему придется подчиниться ей. Бок заныл сильнее, во рту почувствовал пан Роман горечь и сухость.

- Но вы вторично предали нас с Димитрием, - продолжила Марина все тем же высоким и торжественным голосом, чувствуя необыкновенный прилив сил, наслаждаясь властью своей над людьми и ощущая восторг от того, что русские слова так свободно, словно сами собой, легко и красиво слетают с ее языка. - Вы послали к королю Сигизмунду посольство с просьбой встать ему во главе державы нашей.

Толпа русских недоуменно загудела, головы приподнялись, стали переглядываться.

- Да, послали! - повысила Марина голос, и маленькая красивая ручка ее уперлась в перила. - Я знаю, что боярин мой Михаил Глебович Салтыков, дьяк Федька Андронников и известный смутьян и изменщик князь Рубец-Мосальский отправились под Смоленск к королю польскому Сигзимунду.

Гул возмущения пронесся над головами русских. Головы всех уже поднялись, тысячи глаз смотрели на царицу вопросительно.

Даже для Рожинского и стоящего возле него Тышкевича это сообщение было новостью. О таком предательстве общего дела они и думать не могли. Как раз сегодня Ян Тышкевич должен был ехать к Сигизмунду с очередным письмом от Ратомского с просьбой, чтобы тот возглавил поход на Москву, бросил Смоленск и двигался в Тушино. Но коварные московиты опередили Рожинского и здесь.

- Есть среди вас эти холопы? - спросила тогда Марина.

Люди в толпе оглядывались вокруг, ища глазами кого-нибудь из названных лиц, не находили и оборачивались опять к Марине.

Та терпеливо дождалась, пока русские выговорятся, в душе боясь, что обнаружат они и отсутствие Патриарха Филарета, уехавшего тоже к Сигизмунду. Но никому дела не было в этот момент до Филарета - и Марина продолжила почти не скрывая радости:

- Вот вам имена изменников и смутьянов царства нашего. Они поколебали и вашу веру в меня и в супруга моего - Государя всея Руси Димитрия Ивановича, предали вас, предложив совершить сегодня злодеяние против друзей наших - тех самых поляков, что потратили годы на борьбу с Сигизмундом в собственном Отечестве, - а сами потихоньку вас покинули. Пока вы злоумышляли здесь против польских рыцарей, бояре-предатели пировали уже во дворце Сигизмундовом и радовались, что избавились сразу и от них, и от вас.

Услышав такое, толпа взревела и стала подниматься на ноги.

- Оружие! - кричали они. - Дайте нам оружие! Верните оружие! Мы с вами, поляки! Пошли на Смоленск!

"Вот стервь, как все провернула! - восхитился про себя Рожинский, видя, что оба плана его (ополячивание Тушино и сговор с Сигизмундом) разрушены женщиной, которую он до этого не ставил ни во что. - Кто же ей это подсказал? Не сама же Маринка придумала такое!"

Марине это никто не подсказывал. Решила это все она сама, зная точно лишь то, что Салтыков с Филаретом действительно писали письмо Сигизмунду, а теперь не увидев их среди снявшей шапки толпы. Все остальное говорила она по наитию, придумывая на ходу и слова и факты, наперед говоря, а уж потом следуя мыслью за сказанным. То есть говорил за нее восторг ее при виде склонившейся перед ней толпы, торжество вкусившей наконец всю полноту власти царицы.

"Велеть бы казнить кого для полной острастки. Народ деспотов любит... - подумала она, глядя на никак не успокаивающийся люд, - Но кого именно?" - и перевела взгляд на Рожинского.

Главнокомандующий весело улыбнулся ей, и крикнул:

- Велишь, Государыня, вернуть им оружие?

Это была та подсказка, до которой она почему-то не додумалась. Но, услышав ее, поняла, что такое решение сделает этих людей еще более верными ей, чем даже казнь.

- Велю! - согласилась Марина, и вновь подняла правую руку.

На этот раз толпа успокаивалась долго. Задние еще кричали что-то, когда до середины дошел шепоток, что царица велит всем заткнуться.

- Оружие вам вернут, - сказала Марина. - Главнокомандующий мой пан Рожинский распорядится где произойдет это и каким образом.

Толпа взревела восторженным криком.

А Марина, хоть и хотелось ей послушать слова в свою честь, повернулась к народу спиной, и пошла в тут же распахнувшиеся перед ней двери во дворец.

Победа была полной. Она чувствовала страшную усталость во всем теле и... только.

7

Игра со смертью - занятие едва ли не самое глупое из всех людских глупостей. Мысль эту старательно внушали Марине в те еще годы, когда она - пятая дочь чешского князя и польского старосты Мнишека - бегала босиком по оврагам у отцова замка, не боясь наступить на какую-нибудь в изобилии здесь водящихся гадюк. Ей рассказывали о страшных мучениях, в которых умирали укушенные гадюками люди, а она слушала эти рассказы раскрыв рот, будто наслаждаясь и видениями, представавшими ее мысленному взору, и самой мыслью, что можно вот так - ни с того, ни с сего - быстро умереть и из живой, веселой, радующейся жизни девочки разом превратиться в стылый кожаный мешок с костями и мясом, который засунут в деревянную коробку гроба и закопают в землю для привольного пиршества червей.

С годами страсть играть со смертью своей у нее прошла, но желание рисковать чужой жизнью осталось. Так было и с Богданкой - нынешним лжецарем Димитрием, - когда был тот юным бардом и сказителем французских историй в замке ее отца[3]. Так она выдала на казнь палачу отцова шута. А уж когда была невестой первого Димитрия, то и вовсе показалось ей, что рождена она для того, чтобы чья-то жизнь и судьба целиком зависела от ее власти и настроения. Самого Димитрия доводила она своими капризами до крика и обещаний убить ее собственными руками. А уж всяких там мамок-нянек да прочий бабий вздор, толпящийся возле нее с утра и до вечера, она просто с наслаждением наказывала по любому поводу и без повода: отдавала пороть на конюшню, сдергивала кики с голов, плевала в их поганые хари, обзывала по-русски и по-польски, не задумываясь насколько понимают ее. Исключениями были лишь пани Хмелевская и арапчонок. Первая искренне любила строптивицу с самых что ни на есть ранних ее лет, а второй был ласков и нежен не с ней даже, а со стареющими панами из ее окружения, умело выведывал все их тайны и доносил хозяйке о таком, что знать не мог даже король польский.

Но арапчонок исчез во время погрома, учиненного Шуйским в Кремле, когда убили Димитрия, Хмелевская в ярославской ссылке скукожилась, а за следующие годы Марина как-то не обросла теми людьми, к которым можно было бы поплакаться в подол и рассказать о своих горестях. Стервозность характера, столь мучительно жёгшая ее душу в девичестве, как-то сама по себе прошла по приобретении беременности. Если уж и была иногда царица сварливой, то для того, кажется, только, чтобы заглушить то и дело возникающее жжение в животе, обычное, как говорят все женщины, при ожидании ребенка. Спокойна стала, когда должна была по совету Заруцкого накричать на своих баб, выскочить на улицу и добежать до Патриаршьих Хором, вынуждена стала копить гнев на них, думать о разной дряни дабы не расплескать по бестолковости свою ненависть.

Но вот после разговора с Заруцким и Филаретом, после возвращения в "царский" терем, после приема польских послов в Тронной Палате двора и никчемного разговора с ними, поняла Марина, что игра со смертью - есть истинная ее страсть. Тот человечек, что жил в ней сейчас, желал выйти в мир наследником и Государем большой державы, а не сыном брошенной жены, какой стала она после бегства Богданки в Калугу. Да, Заруцкий был прав, когда говорил, что она не должна оставаться в этом разваливающемся на глазах тушинском стане. Марина обязана уйти отсюда, чтобы родить сына возле его отца, пусть даже отец сей - самозванец перед Богом, негодяй перед его матерью. После, придя к власти, она отомстит Богданке, велит повесить Жидёнка кверху ногами на Тверских воротах. Но теперь перед ней стоит одна цель, одна задача: сделать сына наследником Престола московского законным во всем. И она сделает это...

Размышляя над этим и возлежа на пуховиках, Марина засыпала под говор Варвары Казановской, старой горничной своей, ставшей теперь единственной полькой при царице - прочих дур вновь возвеличенная толпой Марина велела к себе в Опочивальню не допускать, зря не кормить и жалованьем ни их самих, ни их мужей не одарять - их-де стараниями она чуть не помешалась с горя, когда выскочила опростоволосенная на улицу и закричала хулу на русский народ.

- Батюшка твой, красавица моя, так и не прислал ни строчки тебе, - неторопливо говорила Варвара. - Король Сигизмунд тоже не отвечает. И папа римский молчит. Бросили они тебя, деточка, предали. Одни русские-то тебя и любят, тебя чтут и берегут тебя, голубку. Ты уж забудь про наших поляков да латинян. Они только тому помогают, от кого выгоду иметь желают, а русский народ - он бескорыстен, он с тобой и коркой последней поделится, и под одной полой шубы ляжет спать. Добрый народ русский. Только сейчас в него, после смерти царя Бориса, какой-то бес вселился: все друг другу одно и то же стараются доказать, всяк кричит, кричит, а того, что ему другой говорит, и не слышит. Больно умные все стали: тот царь им настоящий, тот ложный, тот править должен, а того повесить надо. А царь - он для порядка, как мужчина в доме. Царь - он голова, а царица - его шея, голова туда и поворачивает, куда ей шея указывает...

Спит уже Марина, или делает вид, что спит, чтобы слышать от единственного здесь близкого человека то, что бодрствующей ей никогда Варвара не скажет. Ибо хоть и склонили перед Мариной головы русские тушинцы после того, как велела она отдать им оружие, но нет покоя в сердце царицы, нет уверенности, что завтра не захотят они вновь загилить, не решат отдать ее в качестве цены за свою измену хоть Сигизмунду, хоть тому же Шуйскому. А поляки Рожинского - теперь не опора ей. Увидели они, что приняла царица сторону русских - отвернулись. Сам главнокомандующий у нее в Палатах не появляется, сказывается хворым - от того и полковники польские да сотники даже во двор Палат царских не являются. Говорят о чем-то ночами, днем перешептываются. Доносили Марине, что в каждой избе Тушина теперь по ночам охрану ставят: поляки русских остерегаются, русские- поляков.

- Не будет покоя на земле русской, покуда не воссядет на Престоле московском человек богобоязненный, - рассуждала Варвара, сидя у ног дремлющей царицы.

Правильно говорит холопка, а все же главного сама не разумеет и не дает Марине мыслями сосредоточиться. Ибо стало известно царицы от людей вездесущего Заруцкого - единственного ей верного человека из больших воевод Тушина, - что, то самое посольство Рубец-Масальского да Салтыкова с Филаретом было принято королем Сигизмундом благосклонно, предложение их отдать землю русскую под польскую корону обсуждено королевским советом и передано на утверждение в Сейм.

Было бы написано в письме боярском от имени русского народа, что хотят они над собой иметь Сигизмунда королем, войско королевское было бы уже в Тушино. Однако, как говорит Заруцкий, тушинские бояре перемудрили малость, потребовали на русский Престол принца Владислава, а папенька его обиделся, сказал, что пятнадцатилетний отрок не может державой владеть, веру свою твердо блюсти.

"Ну, потом пошло-поехало! - со смехом рассказывал Заруцкий. - Русские послы про то говорят, что веру православную сразу рушить нельзя, что народ русский со своей верой столетиями свыкался, нужны десятилетия, чтобы его в Унию перевести, а уж потом окатоличивать. Даже Филарет с тем согласен, хоть сам оказался на самом деле католиком. А король - на дыбки: желаю, говорит, чтобы такое изменение в умах при мне живом свершилось, а не после моей смерти, хочу, чтобы ваши Патриархи папе римскому в ноги пали. Филарет, Патриарх наш хреновый, стоит перед королем, как баран перед закланием, блеет про то, что Патриархи на Руси всегда власти светской подчинялись, как король скажет - так и будет. Ну, а Сигизмунду только того и надо: пошел требовать то да это. В час разговора - все, что бояре у него просили, напрочь отмел. А как успокоился, подумал, что можно было бы на чем-то и согласиться - да уже поздно назад сдавать. Только и осталось соглашаться обоим сторонам, что мужа твоего, Марина, признать самозванцем, тебя - клятвопреступницей и узурпаторшей, крепость крестьян на Руси утвердить. Да еще вместо Сейма на Руси Земский Собор оставить да Думу Боярскую..."

Заруцкий еще что-то там дальше о законах говорил. Но Марине после слов о том, что король польский решил ее клятвопреступницей назвать и в подземелье заточить, уже и не слушала. Отпустила от себя атамана, задумалась...

Так три дня и три ночи размышляла, к еде почти не притрагивалась, никого, кроме шута да Варвары к себе не подпускала, да и тем велела быть с собою в молчании.

Лежала Марина с закрытыми глазами, не то спала, не то бодрствовала...

Казановская медленно привстала на цыпочки и пошла к дверям. Позвала любимого пажа Марины Ваньку Плещеева-Глазуна.

Тот вошел.

- Зови Мартыныча, - тихо шепнула ему горничная. - Спит наша краля.

Паж исчез, а Варвара вернулась к постели Марины и внезапно продолжила то, о чём говорила три дня тому назад:

- Брат твой двоюродный... который Стадницкий, посол королевский, письмо прислал предерзкое. Пишет тебе, что не царица ты, а дочь сандомирского воеводы. Велит тебе ехать самой с поклоном к королю Сигизмунду и слёзно просить его о милости и прощении. Вот ведь до чего дошли подлые! Горе-горькое мне про такое читать и передавать тебе такое. Скрыла я от тебя письмо. А теперь вот говорю - и сама жалею: говорят во сне человек, даже если спит крепко, слышит хорошо про то, что ему говорят, а потом, проснувшись, думает, что это он сам всё придумал. Вот горе-то будет, если ты будешь знать о подлом письме этом! Вот расплачешься ты, голубушка! Ты уж крепче спи, не слушай меня, старую, дыши ровно и видь сны послаже: как ты в Москву въезжаешь, как звонят ради тебя все колокола, как встречает тебя сам царь...

Тихий стук в дверь заставил Варвару замолчать. Она не по годам легко вскочила на толстые свои неуклюжие ноги и быстро, по-утиному переваливаясь, побежала навстречу стуку. Отодвинула щеколду, впустила в Опочивальню пажа с Заруцким.

Первый - еще юный круглолицый парень в белом кафтане и красных сапогах, второй - чуть выше среднего роста коренастый зрелый мужчина с вислыми усами, бритым подбородком, в казацком кунтуше и бараньей шапке, из-под которой выглядывает кончик оседелеца.

- Здорова будь, Варвара, - сказал атаман голосом негромким, но достаточным для того, чтобы спящая его услышала.

Варвара испуганно посмотрела в сторону постели. Нет, царица спит крепко. Приложила палец к губам: не буди, мол.

Но Заруцкий громко кашлянул - и Марина, вздрогнув, открыла глаза.

- Как? - сказала. - Кто здесь? Кто позволил?

В голосе ее не было и тени недовольства, ровно как и не было вопроса. Просто говорила она то, что должна говорить женщина обнаружившая рядом с собой постороннего мужчину.

- Тише, моя лапочка! - защебетала Варвара. - Ничего страшного не произошло. Вот - гость пришел, поговорить с тобой.

Не могла же старая рассказать, что тайный приход свой к царице приказал Заруцкий нарочно подстроить - чтобы не было лишних договоров о том, как ему придти и когда, ибо от такой канители и слухи распространяются по дворцу. Нежданный гость - всегда самый удобный для серьезного разговора.

Он шагнул к постели Марины и, глядя на лежащую одетой и полуприкрытую покрывалом царицу, сказал, обращаясь к Варваре и пажу:

- Вы, оба, - кыш отсюда. Мы поговорим наедине.

Паж и горничная исчезли в тот же миг. И дверь за собой прикрыли плотно. А Марина почувствовала, как кровь ударила ей в лицо, в груди стало жарко-жарко. Не будь беременной, распахнула бы на себе покрывало, ски нула бы платье, обнаружила бы перед сим бравым мужем себя во всей красе, а там уж - как он повелит поступить - так и поступит.

- Ты, Маша, не о том думаешь сейчас, - сказал заметивший и оценивший ее состояние Заруцкий. - Слушай меня и запоминай...

Марина закрыла глаза, приготовилась слушать. Ей был приятен сам голос его, она не стыдилась своего желания, готовая слушать атамана хоть всю жизнь.

- Сейчас ты встанешь и выйдешь из Опочивальни. Пройдешь в Крестовую Палату, там переоденешься в одежду казака. Верных людей моих возьмешь с собой - они возле Красного Крыльца стоят, дорогу знают, я им показал. Поняла?

Марина раскрыла глаза и посмотрела на него прямо.

- Нет, - улыбнулась она.

- Повторить?

- Поцелуй меня.

Заруцкий не удивился. Он только улыбнулся в ответ, сказал:

- Вот стерва-баба! - и наклонился к ее губам...

8

Час спустя три верховых казака - переодетые Марина с горничной и с пажом - простились с дежурящими на выезде из Тушино постовыми.

То были люди Заруцкого. Им был дан приказ проводить досюда троих всадников, из которых двое будут похожи на переодетых баб, обещана за то большая скляница вина и по полтине серебром. Лишь один, увидев, как неуклюже висит на спине Марины колчан со стрелами, хотел было подъехать к "казаку" и помочь перевесить, но стоящий рядом напарник молча удержал его: пусть едет, как умеет, надоест лишний вес тащить - сбросит...

* * *

В странный час встретились Заруцкий с Филаретом в тушино. Много лет не виделись - и вот случилось обоим одно дело совместно решать... Вместе помогли Марине силу царскую вернуть, но тут же и расстались: Филарет, презрев собственные слова, сказанные Марине о православии и долге перед народом русским, отправился в составе посольства тушинцев к королю Сигизмунду просить того прийти с войском к Москве, а Заруцкий ринулся спасать беременной Марине жизнь.

Поступок Романова означать может лишь измену Родине, и только.

Помощь Заруцкого жене самозванца имело своей целью совсем иное... Тушинский лагерь, лишившись "царя" и царицы, разом превратился в разбойничий сброд. Исчезла даже та видимость идеи, что объединяла это разношерстое войско, стала дымом надежда на получение привилегий и наград от Богданки в случае победы его над Шуйским. Все прошлые заслуги тушинцев и перенесенные лишения оказались перечеркнутыми.

Если же учесть, что именно к этому времени в пределах территорий, контролируемых армией Богданки, вступили русско-шведские войска во главе с князем Скопиным-Шуйским и генералом Делагарди, то можно с уверенностью сказать, что с побегом Марины из Тушина судьба Москвы готова была решиться счастливым для Василия Ивановича Шуйского образом...

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

ТУШИНСКИЙ ПАТРИАРХ

О том, как Филарет поневоле вернулся в подданство царю Василию Шуйскому

1

Когда войско князя Скопина-Шуйского и генерала Делагарди подошло к городу Дмитрову и окружило его, никто не сомневался в победе русско-шведского войска над тушинцами. Молва о юном воителе, племяннике московского царя, прошедшем во главе рати новгородцев и шведов из самого Выборга, разнеслась далеко по всей Руси. Поляки во многих городах при одном его имени уходили из крепостей целыми гарнизонами, ибо, как говорили они сами, повзаправдашнему воевать - себе дороже, а войско Скопина - это уже не прежняя русская забулдыжная рать, а настоящая армия. К тому же шведские наемники свои жизни во время боя берегут, а жизни противника ни во что не ставят. А уж малая крепостишка, какой был Димитров, и вовсе не могла устоять перед черной массой верховых да повозок, похожей на татарский табор и по виду своему, и по ожесточённому духу, если бы не оказался в городе со своим отрядом сам племянник покойного канцлера Речи Посполитой Ян Пётр Сапега - воитель могучий не только телом, но и воистину рыцарским духом.

И еще там оказалась Марина, та самая Марина Мнишек, что пять лет назад была провозглашена царицей всея Руси, признала в воре Богданке своего убитого в Москве мужа и назвала его царем Димитрием; та самая, что сбежала из Тушинского лагеря вслед за Жидёнком и направилась в Калугу через Дмитров. Зачем уж сделала она такой крюк, сказать трудно; может, след за собой заметала, а может, узнав, что Сапега отошел от Троицы и засел в этом городе, решила попытать счастья и склонить племянника литовского канцлера встать под ее знамена...

Сказать Сапеге вслух об этом Марина не успела, ибо едва закончился пир в честь ее приезда переодетой в мужское платье, беременной и уставшей от долгой дороги, едва было решено, что наутро рыцарь и царица встретятся для серьезной беседы, как загудел тревогу боевой рог - в Трапезную при церкви Димитрия Солунского вбежал запыхавшийся от бега гусар и с порога прокричал:

- Москва идет! Скопина войско!

Новость была ошеломляющая. Давно уже ждал этой встречи сам Сапега, ждал и в душе боялся ее, оттягивал решительный бой: отошел от Троицы раньше, чем передовые отряды Скопина подошли к стенам монастыря, пропетлял по лесам, прежде чем выбрал для отдыха именно Дмитров в надежде, что Скопин теперь пойдет на Москву, а не в обратную сторону. Ан вышло наоборот: племянник русского царя решил не оставлять в своем тылу поляков даже ради победоносного триумфа в Москве.

Сапега за это Скопина зауважал еще сильнее, но уверенности в своей победе в грядущей битве имел уже меньшую. Он даже как-то неприлично засуетился, накричал зачем-то на сообщившего эту весть дозорного, потребовал гудеть общий сбор и призвал всех поляков на стены, но тут же сотникам своим велел остаться в Трапезной, чтобы провести военный совет.

Марина смотрела на Яна Петра с легкой усмешкой на устах. Собственный подвиг был слишком еще свеж в ее памяти, чтобы могла она понять и тем более принять столь неприличную для военачальника суетливость. Марина слышала шум за стеной, крики по-польски и по-русски, конский топот и ржание - там поляки спешили на стены города, на бой, быть может, для всех последний. И одновременно видела красные от перепоя лица ротмистров, старающихся стряхнуть с себя пьяную одурь и обсудить создавшееся положение, но не могущих даже сообразить, сколько же людей у них сейчас под знаменами, где какой отряд расположен и хватит ли пороху на долгую оборону.

Марина громко выругалась - теми самыми словами, которыми бранятся лишь польские солдаты, да и то в припадке гнева, когда нет им сил молчать.

Сотники оторопели и выставились на нее.

- Лезьте на стену и бейтесь! - решительно произнесла она. - Болтаете тут, как бабы!

Встала во весь свой небольшой рост, отважная и красивая в черном атласном платье с белым кружевным воротником-жабо, хорошо оттеняющим ее слегка вытянутое смуглое лицо с большими карими глазами и тонким ртом.

Лицо Сапеги передернулось. Никто еще не сравнивал его с бабой. Скажи кто другой такие слова, поплатился бы жизнью. Но перед ним стояла хоть и свергнутая, но все-таки царица, стояла красивая женщина, будущая мать, стояла дама, перед которой еще только час назад он изливался в переполняющих его чувствах восхищения и рыцарского восторга. Ян Петр заскрежетал зубами, утробно зарычал и, нагнув по-кабаньи голову, развернулся к двери. Пошел. Но на пороге, не оборачиваясь, сказал дрожащим от внутренней боли голосом:

- Вперед, ребята! На стену. Приказ царицы.

Сотники, впервые увидев Сапегу в таком состоянии, не стали спорить, поспешили следом.

Вместе с хлопом двери за последним из них раздался пушечный залп.

Марина подошла к окошку, выглянула во двор.

Стреляли пушки с крепостной стены: видны были еще раздуваемые черно-белые облака около них.

"Маловато пушек, - подумала. - Против рати Скопина таким не выстоять".

А означало это, что если Скопин возьмет Дмитров, то будет пленена и она, пленена второй раз, после того, как нарушила свое обещание, данное царю Василию, покинуть Русь и более не зариться на московский Престол. Что теперь сделают с ней - объявившей в присутствии князя Долгорукого и целого выводка дьяков, что она отрекается от сана московской царицы и признает себя простой польской шляхтичкой? Не миновать ей ни пытки, ни казни. Господи, обереги!

Думала об этом, а ноги сами уж несли ее из Трапезной на улицу да в Съезжую избу, где повелел Сапега поселить ее вместе с Казановской и Плещеевым-Глазуном. Вбежала в грязную, провонявшую кровью и горелым мясом избу, повелела:

- Одеть меня торжественно! Быстро!

Варвара засновала вокруг хозяйки молча, не смея ослушаться. Миг - и Марина уж в роскошной собольей шубе, подаренной ей Сапегой, на груди - серебряный крест православный на серебряной же цепи, на голове - высокая соболья шапка на манер мужских, но с той долей изящества, что личит только женщине.

Склонилась низко Казановская перед Государыней.

А Марина, не глядя на нее, вышла из избы вон, и пошла, пачкая в весенней грязи красные сапожки, прямо к отлогой лестнице, ведущей на настил, тянущийся под самым верхом каменной стены.

Ступени оказались осклизлыми, узкими, ступать по ним тяжело, а держаться за корявые, качающиеся перила показалось ей еще более страшно, чем не держаться за них вовсе. От того и прошла она прямая, как палка, руки опустив, до самого верха и, выйдя на настил, направилась вдоль уставившихся в щели защитников Дмитрова.

В лицо Марины пахнуло ветром, перемешанным с запахами свежей крови - это лежал прямо у ее ног какой-то мужик с развороченным шрапнелью лицом. Уши заложило ревом прущей на стены толпы и гулом канонады, которые внизу скрадывались толщиной крепости и казались даже мелодичными.

Вдруг перед Мариной возник сам пан Ян Сапега - огромный, жилистый, с горящими в боевом восторге глазами.

- Кто такая?! - заорал, глядя на Марину, но видя перед собой лишь разнаряженную бабу, забравшуюся зачем-то на стену. - Мокрощелка! Пошла вон!

Рука его с саблей вознеслась над головой и силой ударила воздух чуть ли не перед самым ее носом.

Марина взвизгнула, тут же потеряла голос и слетела вниз по ступеням так быстро, что только оказавшись на земле пришла в себя от страха.

"Ужо попомню тебе, Ян!" - подумала.

Но тут почувствовала, как что-то теплое потекло между ног к коленям. Испугалась теперь за малыша: "Вдруг - воды?" - и понеслась, шлепая по снежно-грязным лужам в сторону Приказной избы.

Навстречу ей спешила добрая, всегда такая заботливая Казановская.

2

Историю о том, как царица московская своим присутствием на стенах крепости воодушевила поляков Сапеги в битве со Скопиным-Шуйским, вызвала большое оживление в стане королевских войск под Смоленском. Одни искренне верили рассказам о том, как Марина стояла на вершине крепостной башни, не уворачиваясь от летящих в нее ядер и шрапнели, протянув руку вперед, гордо вскинув свою красивую голову и указывая пушкарям направление стрельбы. Но большинство над басней потешались...

Ротмистр Борша, затейник и озорник, знавший Марину не понаслышке, решив повеселить войско, а заодно и короля, если тот соизволит полюбопытствовать о причине потехи в войске, придумал такую шутку: сплел из мочала косу, сунул ее под бабий платок, обрядился в юбку, подложив под нее перьевую подушку, отчего живот его выставился вперед, выклячил зад и, встав в раскоряк, как беременная баба, вытянул руку, загнусил тоненьким шипящим голосом:

- Братие и сестры мои! Родненькие мои подданные! Какого хрена вы прётесь против доблестных польских рыцарей? Не губите ваши души, киньтесь в ножки любезному мне Яну Сапеге. А за то награжу вас по-царски: заражу срамной болезнью каждого мне верного.

Обступившие Боршу ратники ржали до колик в животах. Многие падали от смеха на землю и катались по ней. Нашлись двое, что подошли к Борше сзади, подхватили юбку и с серьезным выражением лиц понесли за ним подол, как шлейф царского платья. При этом каждый рукой делал похабный жест в сторону "царицы" - и это вызвало еще больший приступ смеха у все собирающихся и собирающихся к королевскому дворцу поляков.

Русские послы из Тушино - те самые, что были названы Рожинскому и его ратникам Мариной, - были здесь же, и тоже смеялись над проделками Борши от души:

- Так ее! - кричал дьяк Андронов, хлопая кулаком о ладонь и сгибаясь от смеха в три погибели. - Так! Выискалась царица!

- Пузо! Пузо береги! - поддерживал его Салтыков. - Выблядок выпадет!

И тут, словно в подтверждение его слов, подушка выпала из-под веревки и упала прямо в грязь под ногами Борши.

- Ай! - вскричал ротмистр. - Родила! Кто там: мальчик, девочка?

Наклонился, стал подушку рассматривать.

- Что-то не разберу!

Пошел по кругу, показывая всем грязный ком.

- Никак нечистого родила? Ой, срамота! Кого же на москальский трон теперь посажу?

Хохот стоял такой, что дверь, ведущая в походный королевский дворец, выстроенный прошедшей осенью специально для Сигизмунда и за зиму основательно им обжитый, распахнулась, и на пороге возник сам король с людьми из свиты.

Незаметивший сначала выхода короля, взяв пук соломы, оказавшейся кстати под ногами, Борша стал стирать грязь с подушки, но лишь размазал липкую глину по ткани.

- Ой, кровинушка моя! - запричитал высоким бабьим голосом. - Да как же я теперь тебя людям покажу? Да тебя все теперь за арапа примут! Ай-я-яй! Скажут, что тебя я не от жида Богданки, а от своего арапчонка принесла! Пять лет вынашивала, в чреве скрывала - и принесла!

Ну, тут уж грохнули и чинно стоящие возле короля придворные. Да и сам Сигизмунд - мужчина высокий, дородный, с белолицым рыхлым лицом - затрясся в мелком смехе, ибо и он, и все в Польше знали о бесконечной любви самборской княжонки к чернокожему нехристю, подаренному ей к свадьбе одним из италийских купцов. Часто здесь вспоминали и о том, как Марина в ночь убиения ее мужа в Москве и собственного пленения сторонниками Василия Шуйского об одной лишь потере и горевала - куда-то пропал арапчонок.

Борша продолжал потешничать, толпа и король смеялись. Лишь один человек стоял без тени улыбки на лице, смотрел на происходящее даже сердито. Выделялся он среди всех высоким ростом, красивыми и правильными чертами лица, но главное - одеждой. Монашеская ряса была выткана из очень тонкой добротной шерсти и сидела на нем, как влитая, будто трудился при ее пошиве не один десяток портняжек. На голове его был черный клобук с шитым серебром православным крестом, на ногах - добротные тонкой кожи сапоги. В руке - большой посох - тоже черный, со слоновой кости шаром в виде навершия. То был рукоположенный самозванцем в Патриархи Филарет Романов, вот уже месяц живший в одной из изб подле дворца Сигизмунда и дважды в неделю беседующий с королем от имени всего русского народа.

Прочие члены тушинского посольства стояли рядом и, глядя на потеху Борши, хохотали над своей царицей столь же откровенно, как и поляки. Сегодня они пришли к королю на очередной разговор, касаемый решения судьбы Марины и ее жида-мужа, но вот неожиданная потеха прервала их путь.

- А где тут московиты?! - разошелся вконец Борша. - Вот я на вас напущу своего бесенка! Побежите вместе со Скопиным своим от меня без оглядки!

И бросился с подушкой, словно с щитом богатырским, на хохочущих и уклоняющихся от него послов.

Филарет, глядя на шутейство, не видел его. Он думал о том, что поспешил к королю польскому с посольством.

А все Салтыков... "Иди, - говорит, - Патриарх; кроме тебя идти некому. Падёшь ты от имени православной церкви в ноги католику - глядишь, и утихомиришь державу. Тебе все равно от Шуйского милости ждать не приходится. Он хоть крови и не любит, а тебя за все измены твои казнит. А мы посадим Владислава на трон - будешь при нем за поводыря. Королевич годами юн, ты - зело мудр. Где ему против тебя тягаться? В два года повернешь в стране так, что сам выше, чем на троне царском, встанешь. Не ты будешь у царя под ногой, как прочие Патриархи, а царь станет тебя во всем слушаться". Уговорил льстец.

Правильным показалось тогда Филарету с поклоном к Сигизмунду идти. Все паны да магнаты, бояре тушинские к королю послов слали, в верности клялись, заслугами кичились. Как было московским боярам в стороне оставаться? Не пошёл бы Филарет во главе посольства московуского - тот же Рожинский, тот же Вишневецкий посчитал бы его за изменника - и, кто знает, к чему бы это привело! А как подошли московские послы к Смоленску, весть из Тушино пришла: поляки у русских все оружие отобрали, всех пленили да ко двору Маринкиному привели, велели присягать воровской царице вторично. Правда ли то, не совсем правда либо вообще ложь - и не важно теперь. Главное - все в польском войске тому поверили.

Послы московские поначалу даже радовались, что успели из Тушино прежде этого злодеяния ноги унести. И на первой встрече с королем только о том и говорили, что раньше, чем в Тушино переворот случился, сюда выехали. А того и не разумели убогие, что после случившегося в Тушине срама послы московские королю уже и не нужны. То против польской рати два войска стояло: тушинское и московское, а теперь один московски й гарнизон остался. И послы русские из людей властью облечённых и довреием народным, превратились в хитрованов да проситеей.

А после начались разговоры да переговоры. Уже и не понять вскоре стало: пленники ли послы московские, союзники ли короля, просто ли нежеланные гости.

Ибо чуть не каждый день приносят с Руси новости: то Рожинский с Сапегой перебранились и войско разделили; то Маринка сбежала из Тушино, переодевшись, на срам, в мужское платье; то младший Сапега принял под свое крыло Маринку. Пакость какая творится на Руси: баба в мужском платье на коне скачет, брюхатая на крепостные стены лезет. Воистину прав этот юродивый поляк, потешающийся над впавшей в гордыню стервой:

- Срамной народ избрал меня - царицу срама, похотливую козу! - орал меж тем Борша. Делая пальцами у себя на лбу рога. - Бе-е! Ме-е! Ко мне, козлы! Вперёд, козлы! Бе-е-е!!!

Не надо было Патриарху покидать Тушино, оставлять блудливую царицу наедине с Заруцким. Ох, не надо было!..

При воспоминании об атамане лицо Филарета потемнело еще больше. Заруцкий не только знал тайну рода Романовых, но и был верным слугой Федора Никитича в те времена, когда тот еще не был в иноческом чине; да после предал стервец, перестал служить роду Романовых... Но вдруг нынешней зимой вновь предстал пред очи Филарета, глядя в глаза, аки невинный агнец. Охмурил Филарета словесами, пообещав помощь ратью своей в пользу дома Романовых. Согласился Филарет, поверил иезуиту. Помог по совету атамана паскуду Маринку возвысить над тушинцами. А Заруцкий, стало быть, уже тогда плёл заговор, готовил побег царицы.

Но ведь не скрывал атаман своих намерений, как теперь видит сам Филарет, не лукавил Заруцкий, открыто требовал от воровской женки того, чтобы сбежала она к Богданке в Калугу - там-де ей легче будет разрешиться от бремени, чем в разбойном лагере Тушино. Патриарх тогда спорил, доказывая, что Тушино - не лагерь разбойный, а столица почти вровень с Москвою, что войско тушинское одной верой в царицу свою и держится, говорил еще какую-то ерунду, а про главного - что бежать ей в Калугу не след - так и не сказал, упустил. Ибо речь перешла на разговор о "Третьем Риме", о великом князе Василии Ивановиче, об иосифилянах, еще непонятно о чем. А у Маринки-то в дурной бабьей башке вся эта словесная хренотень не улеглась, остались лишь советы атамана: бежать в Калугу. Лишь только он - Патриарх тушинский - отправился в Смоленск, она - царица тушинская - тут же навострила лыжи к Богданке. Вот и выходит, что не Заруцкий в услужении у Романовых, а Филарет - у Заруцкого...

Понемногу не привыкший к скоморошенью ротмистр умаялся. Язык его стал шевелиться плохо, а выделываемые коленца стали вялыми.

- Ой-да, как устала я плясать! - пропел он. - Сяду-ка я пос...ть!

Присел по-бабьи да и плюхнулся под оглушительный хохот на зад.

Тут даже Филарет улыбнулся. Скривил губы и перевел взгляд на Сигизмунда.

Король от смеха покраснел, как рак. Жилы на толстой шее его напряглись, даже глаза стали красными.

Человек этот писал прошедшей осенью в письме смолянам - тем самым, что засели вон за той каменной стеной, что видна отсюда через ссугробы да гладь реки:

"Мы, великий государь христианский, сообразно челобитью многих русских людей, соболезнуя о таких бедствиях и неустанных кровопролитиях, идем к вам своей особою с великим войском не для того, чтобы вас воевать и кровь вашу проливать, а для того, чтобы при помощи Божьей, молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых угодников Божьих, охранять вас от всех ваших врагов. Избавить от рабства и конечного погубления, остановить разлитие христианской крови, непорушимо утвердить православную русскую веру и даровать вам всем спокойствие и тишину..."

Не ответили на письмо смоляне, засели в крепости, и вот уже скоро полгода как там сидят и на милости короля в виде пушечных снарядов да приступов отвечают теми же выстрелами да огнем со смолою на головы польского воинства.

А встал во главе смолян князь из рода на Руси знаменитого - Федька Шеин. Стоит, словно укор ему - Филарету, бьется не на жизнь, а насмерть, не слушает увещеваний Патриарха тушинского, который уже дважды по требованию Сигизмунда выходил к берегу Днепра, вставал там у большого железного рупора и кричал смолянам, что должны-де они сдаться на милость польского короля, ибо грех перед державой - грех меньший, чем перед Богом, а Бог не хочет пролития христианской крови.

В ответ прилетела стрела с матерной, хулящей само имя Филарета и всего рода Романовского запиской. А король Сигизмунд, прочитав ее, подмигнул весело Патриарху и сказал, что такова доля всех предателей - слышать от смелых людей о себе поганые слова. Стоящие вокруг придворные захохотали точно так же, как смеялись они только что над потехой, изображенной этим вот поляком.

Поляки окружили Боршу, загудели весело, похлопывая его по плечам, подсовывая раскрытые скляницы с вином:

- Молодец! - говорили. - Ловко ты Маринку! Просрамил суку! Выпьем за здоровье короля!

Ибо все видели, что сам король следил за потехой, что смеялся он со всеми, что сейчас, успокоившись, приняв торжественный вид, Сигизмунд смотрит на посольство русских людей из Тушино, и ищет повода не принимать их сегодня и не разговаривать с ними.

- Государю нашему Сигизмунду Третьему вечная слава! - прокричал Борша, поднимая над головой чью-то всунутую ему в руки скляницу. - Виват!

- Виват! - заорали поляки.

Король благосклонно улыбнулся и движением головы позволил продолжить восхваления.

И толпа продолжила кричать:

- Слава королю! Слава Сигизмунду!

Крик стоял долгий и однообразный. Наконец, надоел он и самому Сигизмунду. Но король не стал прерывать его, не стал хмуриться или кривиться, а просто повернулся к кричащей толпе спиной и вошел в дверь дворца. Придворные заспешили следом.

Между крыльцом и устало галдящей толпой остались лишь русские послы во главе с Филаретом. Сегодня, поняли они, король их принимать не станет...

3

В ожидании ответа короля на послание "От имени Партиарха и всего духовенства русского" Филарет беседовал с одним из мелких придворных Сигизмунда шляхтичем Маскевичем.

- Ваша свобода вам дорога, - говорил тушинский патриарх размеренным голосом, поглядывая в сторону дверей в тронный зал, у которых стояли с саблями наголо два верзилы-кирасира. - А нам дорого наше рабство. У нас есть к тому основания: у вас магнат может безнаказанно обижать крестьянина и шляхтича; у жертвы нет другого спасения, кроме судебного процесса, который может безысходно длиться десятки лет; у нас судья - царь, для которого равны все подсудимые, и суд его оказывается более скорым.

Маскевич ярился, выкатывал от возмущения глаза, вопрошал:

- Как можно дорожить своим холопством? То - глупость!

Но Филарет, поглаживая седеющую бороду, смотрел на собеседника взором человека мудрого, слушающего щебетанье неразумного дитяти. Стоящие рядом с ним остальные послы тушинские имели выражения лиц значительное - они были со своим Патриархом согласны...

Вдруг в Сени не вошел даже, а ворвался высокий черноусый и чернокудрый казак в дорогих ярко-красных шароварах, опущенных на красные сапоги с высоким каблуком, в ярко-желтом жупане и при сдвинутой набок папахе. Весь покрытый дорожной пылью (откуда только набрал ее в весеннюю влагу?), в руках держал нагайку, которой он при виде стоящий у королевских дверей послов стеганул по собственной ноге и, не пожмурившись, рявкнул:

- Вы еще здесь, псы? А я думал, сбежали!

Стоящие вдоль стен Сеней придворные и охранники почувствовали неладное, и все, как один, отшатнулись от послов.

- Кончилось ваше Тушино! - заявил казак. - Сначала царь дал деру, потом царица, а теперь и сам Рожинский утк.

- Как утёк? - поразились люди, и загомонили вопросами. - Куда утёк? Расскажи! Что случилось?

- А то, что Рожинский собрал верных себе людей, подпустил петуха в Тушино, и ушел в монастырь Святого Иосифа Волоколамского.

В Сенях наступила тишина. Кто-то протяжно свистнул.

Новость была действительно ошеломляющая: тушинские послы без Тушина и стоящего в нем войска оказались как бы послами от ничего. Вот стоит назначенный Богданкой псевдопатриарх при живом Патриархе московском Гермогене. Вот стоят дворяне думские и бояре Думы, которой и на свете-то нет, ибо на Руси Дума всегда сидела в Москве, а тушинскую Думу можно было почитать только до тех пор, пока признавался за царя Димитрия жид Богданко. И говорят тушинские перелёты от имени всея Руси только потому, что армия врага русского царя еще месяц назад былда сильна, стояла в Тушино и держала в осаде столицу русскую точно так же, как сейчас поляки держат в осаде Смоленск. Но вот Тушино съело пламя, казавшаяся непобедимой армия разбежалась - и чьи они теперь послы?..

Из всех присутствующих лишь Филарет сохранил присутствие духа. Он один не заюлил глазами, не вытянул лицо в удивлении, не посерел от страха, как прочие послы, а строго и прямо смотрел в лицо принесшему новость казаку.

И казак не отводил от него взгляда. Будто согласился вступить в схватку глазами.

Вот по этому-то взгляду - не по обличью вовсе - и узнал Филарет в казаке все того же своего друга-недруга Заруцкого. Узнал - и понял, что неспроста ушел из Тушина Рожинский, неспроста и Заруцкий гнал коня до Смоленска с этой новостью. Не атаманово дело это - быть гонцом.

Сунул Патриарх руку за пазуху рясы своей и вынул оттуда золотую монету. Бросил Заруцкому.

- За добрую весть, гонец! - произнес. - Нет более на Руси иной власти, кроме короля Сигизмунда! Слава Сигизмунду!

И поляки, услышав знакомый призыв, разом забыли о смятении от слов гонца, взревели согласно:

- Слава королю! Слава Сигизмунду!

От крика того дверь в тронный зал распахнулась, на пороге появился герольд. Взгляд его был строг. Он ударил огромным золоченным посохом - и пол загудел, как барабан.

Крик стих.

- В чем дело? - спросил герольд. - Мешаете королю.

- Гонец явился, - ответил за всех все тот же Филарет, и показал на Заруцкого. - К Государю с великой вестью. Из Тушино.

Заруцкий поклонился по-польски.

Герольд окинул его взглядом с головы до ног и, отступив на шаг от двери, откинул руку с посохом в сторону.

- От кого? - спросил шепотом и краем губ.

- От атамана Заруцкого, - нагло заявил Иван Мартынович.

И герольд тут же прокричал:

- Гонец от атамана Заруцкого к его Величеству!

И стукнул посохом о пол...

4

Уже после аудиенции у короля, после получения из рук его величества серебряной цепи за добрую весть и обещания наградить самого атамана выше всякого им ожидания, после череды поздравлений от придворных, пития вина из огромного витого рога, встретились псевдогонец с ложным Патриархом в одном из маленьких хозяйственных домиков-сараев, построенном рядом с королевским походным дворцом для хранения в нём овса для лошадей и скатанных кусков кожи для ремонта упряжи и седел.

- Ловок, каналья... - произнес Филарет вместо приветствия. - Единым махом и меня, и посольство наше в пыль разметал, и тушинское войско в распыл пустил. Прямо Гай Юлий Цезарь.

- Так ведь успеть надо было, - согласился Заруцкий, оставаясь у лавки стоять, не садясь на неё и держа руку на рукоятке пистолета, засунутого за пояс. - Вижу: приехал бы я часом позже - король бы провозгласил, что берёт из твоих, Филарет, рук на себя бремя власти над Русью. А так - письмо боярское, и посольство ваше стало никчемным. А Скопин в это время - слышал? - в Москву вошел.

- Ну да?! - поразился Филарет новости, прозвучавшей для него воистину ошеломляюще: Москва отпёрла ворота своему официальному избавителю - и теперь уже не в осаде живет, а является полноценной столицей Руси. Все надежды на падение Шуйского и торжество дома Романовых превратились в дым. Вот этого ему уже не пережить.

- А как ты думал, Федор Никитич? - ответил Заруцкий, и пожал плечами. - Рожинский в монастыре от хвори лечится, Тушино сгорело, Сапега в Димитрове заперся, Лисовский разбоями пробавляется. Кто Москву стережет? Никого. Самое время Мише Скопину без боя, торжественно и почетно в столицу вступить. Избавитель!

"Вот тебе еще одна напасть, - как бы подсказывал он Филарету. - Помри сейчас Шуйский, есть у него замена на Престоле - двоюродный племянник, ставший избавителем Москвы от осады польской".

Со времен незапамятных, с тех ещё пор, когда Заруцкий был человеком на Руси маленьким и служил на посылках между боярином Федором Никитичем Романовым с его братьями и обещавшим ему Русское царство иезуитами, следовали они в общении между собой такому негласному условию: Заруцкий лишь намекает, подсказывая Никитичам мысль будто бы ненароком, а уж те решают: произносить ее вслух или не произносить. Они научились понимать друг друга так хорошо, что и теперь достаточно оказалось слова "избавитель", чтобы Филарет мигом смекнул, чем стал опасен для него лично и для его семьи молодой воитель из семейства Шуйских.

- Миша, Миша... - деланно вздохнул монах. - Высоко взлетел!..

Заруцкий молчал. Ожидаемого "... да больно упадет", - не последовало.

- Доблестный муж? - спросил Филарет.

Заруцкий пожал плечами.

- В боях удачлив, - ответил, подумал и добавил. - Пока.

- А что - не стратег?

Латинские слова были слабостью бывшего боярина, как и латинянская и греческая истории.

- Стратеги у него Делагарди да Горн. Умные генералы. Людей берегут и своей выгоды не забывают.

Филарет заинтересовался. Он понял, что Заруцкий вовсе не отказывается избавить Русь от Миши-Избавителя, но только нашел и предлагает Романову иной ход.

- Думаешь, царь Василий шведам не заплатит? - спросил бывший Патриарх.

- Из чего? - ответил вопросом на вопрос атаман. - Казна пуста. И город не пограбишь - москвичи ныне все при оружии.

- И если заплатить шведам... - произнес Филарет задумчиво, но не закончил. Сказано и так довольно.

Больше прятаться в сарае не имело смысла: о главном поговорили, а попасться на чужие глаза вдвоем с каждой минутой становится опасно - еще заподозрят поляки Филарета с гонцом в сговоре.

- Будут деньги, - твердо произнес Филарет, и первым вышел из сарая.

Заруцкий подождал-подождал, и вышел следом.

Ночь была не по сезону звездной, светила луна, в воздухе ощущался запах просыпающейся земли. Весна...

5

С Сигизмундом Филарету удалось столковаться быстро. Дольше добивался бывший Патриарх аудиенции. Король не раз вслух называл русских послов предателями, говорил придворным, показывая на Филарета, Салтыкова, Андронова и остальных:

- Вот судьба тех, кто свой интерес блюдет превыше державного: были бояре именитые, большими деньгами ворочали, судьбами и жизнями холопов своих распоряжались, а ныне от милости моей живут, ибо захочу - будут и живы, и сыты они, а захочу... - и смеялся.

Придворные вторили ему и показывали на послов пальцами.

Но Филарет все-таки не пожалел серебряного креста своего с груди - и взамен него пропустил его церемониймейстер в комнату отдыха короля в тот час, когда Сигизмунд, помывшись в бане и попив вина, разнежился там на большой белой постели укрытый одеялом, глядя на полыхающую несильным пламенем топку хорошо сложенной изразцовой печи.

Филарет тихо проскользнул через слегка приоткрывшуюся и тут же захлопнувшуюся за ним дверь, встал у косяка, не решаясь сделать внутрь и шага.

Предупрежденный о его появлении король будто и не обратил внимания на то, что мимолетный сквозняк колыхнул пламя в печи лишний раз. Он смотрел на огонь и ждал начала разговора, оставив мысль о донесении из одного из отрядов своих, что ими обнаружен подземный ход, ведущий под крепостные стены Смоленска. Ход искали еще с зимы, но тот, оказывается, засыпался и был почти не виден. И вот один из приглашенных из Беловежья следопытов нашел его затянутый провал - и командир отряда донес об этой находке королю. Означало это, что теперь можно полякам заняться минированием крепости и взрывом стены. То есть порядком надоевшая уже королю осада близилась к концу - и можно думать о другом. Например, о том, что еще попросит у него этот ложный Патриарх: милости какой-нибудь особой или будет умолять отпустить его на четыре стороны. Наверное, захочет вытребовать для себя право остаться Патриархом и по въезде Сигизмунда в Москву. А Гермогена потребует сместить. Что ж, пообещать можно, а вот выполнить...

Филарет тихо кашлянул.

- Говори, - приказал король голосом негромким, но четким.

И Филарет, великий знаток польского языка, быстро рассказал королю о том, что сейчас самым важным человеком на неополяченной Руси становится молодой князь Скопин-Шуйский, что бездетный царь Василий будет вынужденным передать царство именно ему - избавителю столицы от осады, что у москвичей сейчас нет денег на оплату услуг шведской армии, пришедшей вместе со Скопиным в Москву, что шведы в том войске вовсе и не шведы, а наемники из Германии и Франции на службе шведского короля, а потому будут рады услужить тому, кто им заплатит щедро, будь то русский царь или даже... польский король.

- Я уже думал об этом, - вяло произнес Сигизмунд, продолжая таращиться в поддувало печи и греться под теплым одеялом, хотя мысль эта и была нова для него, поразила своей простотой безмерно. - Но у меня нет нужных для подобных переговоров людей.

- У меня есть, - сказал Филарет.

- Сколько нужно денег?

Филарет назвал сумму. Эти деньги у короля были.

- А себе? - спросил он.

- Верный слуга вашему величеству, - ответил Филарет, и склонился поясно.

- Будешь при мне, - объявил тогда о милости король.

Филарет склонился еще раз, но ответил отказом:

- Не гневайся, ваше величество, но покуда ты - не царь русский, мне следует быть твоим пленником. Вместе с остальными послами. Но войдешь в Москву - не забудь моей службы.

"Этот человек мудр, - отметил про себя король. - Надо с ним держать ухо востро", - и сказал:

- Хорошо. Оставайся пленником. Но кормиться будешь с моего стола. Ездить станешь по моим поручениям. Деньги возьмешь у казначея завтра. Думаю, не обманешь.

"Конечно не обманет, - подумал, когда сквозняк опять ворохнул пламя в печи. - Деньги не великие. У Романовых и самих такие деньги есть..."

6

Наутро "гонец атамана Заруцкого" ускакал с привязанным к седлу мешком и со сменным конём в сторону Москвы.

А в это время Филарет и остальные тушинские послы удостаивались высшей чести: они присутствовали на королевском совете и, хотя и сидели в самом дальнем торце стола, но слышали и видели все, что происходило в этом самом главном органе управления Речью Посполитой.

Из всех послов лишь Филарет да дьяк Федька Андронов разумели по-польски хорошо. Остальные лишь следили за выражением лиц сидящих за столами и с малым опозданием то улыбались, то хмурились и кивали головами, вторя за большинством.

Разговор шел беспорядочный, говорили многие и помногу. Но вкратце суть совета сводилась к раздаче поместий в русских землях воинам королевского войска, которые даже не присутствовали на совете. Просто читались их просьбы о земельных пожалованиях и говорилось о заслугах поляков перед Сигизмундом. Так в тот день было пожаловано более двадцати поместий. А при пожаловании деревни Нижний Торг в Ржевском уезде князю Белосельскому пришлось отметить: "... если она уже не пожалована кому-нибудь другому". Попутно велся разговор о том, что самих поляков, как ни странно, мало волновало, зато Филаретом было выслушано особенно внимательно...

Из городов, что были под тушинским вором, лишь два - Ржев Владимирский да Зубцев - добровольно открыли ворота прибывшим от Сигизмунда полкам. Многие русские города отчаянно защищались. В Стародубе жители сжигали собственные дома и сами бросались в пламя, предпочитая смерть сдаче в польский полон. Мосальск полякам пришлось брать приступом. Белая оказалась осажденной - и там решили люди умереть от глада, но полякам не покоряться. Города же примосковские предпочли послать послов с повинной к Василию Шуйскому. Даже комендант Можайска - поляк пан Вилчек - предпочел сдаться воеводам московского Государя, а не присягать Сигизмунду. Правда, говорили и о том, что за измену получил он мзду в сто рублей; но так что дурного в том?

Самому Рожинскому пришлось подавлять бунты в собственных войсках. В монастыре Святого Иосифа Волоколамского тоже пошумели поляки, и пан главный гетман бывшего войска лжецаря Димитрия вышел на крыльцо и принялся орать на недовольных солдат. Была оттепель, ступени осклизли - и Рожинский слетел с крыльца. Ударился, говорят, пораненным ранее боком - и занемог. Лекаря лишь качают головами и не обещают, что выживет...

Много интересного узнал во время этого совета Филарет. Новости, услышанные здесь, он бы узнал, конечно, и полдня спустя где-нибудь во дворе дворцовом от какого-нибудь полупьяного пана ротмистра. Но услышанные на королевском совете они не были особенно приукрашены говорившими, ибо всем была известна хорошая память короля и та ярость, в какую он приходил, когда узнавал, что тот или иной член совета сбрехал ради красного словца.

Вот, например, известно было Филарету про то, что в самом начале весны поссорились Рожинский с младшим Сапегой. А что и как - не ясно. И лишь на совете у короля узнал...

Был в войске Сапеги один атаман по прозвищу Наливайко - соименник знаменитого лет так сорок назад атамана воровского с Украйны. Так этот Наливайко набрал отряд самых что ни на есть отчаянных головорезов и гулял с ними во владимирских землях, чиня беззакония и творя расправы надо всеми, кто там ни жил. Сапеге Наливайко похвалялся, что самолично убил девяносто три человека обоего пола, в том числе и младенцев. Насилия над бабами совершались такие, что живописатели их рассказывали виденное и слышанное только в пьяном виде. И вот этого-то Наливайку Рожинский вызвал к себе в штабную избу, приказал там разоружить и в тот же час, без суда и следствия, повесить. Сапега взорвался. Прибежал в избу к главнокомандующему, стал кричать, что своих офицеров он сам волен карать и миловать, что он не позволит Рожинскому влезать в дела его войска. Ну, и Рожинский не остался в долгу - такое выдал племяннику канцлера, что тот рот закрыл, сел на коня и умчался в Дмитиров - как раз тот город, в котором его с Маринкой осадил князь Скопин-Шуйский.

А рассказали обо всем этом на совете только потому, что надо было сообщить королю, что Марина покинула город Дмитров. Все сошлись на том, что хитроумная жена первого самозванца просто испугалась, что Сапега решит выдать ее королю. Рассказывали, что Ян Сапега пригрозил Марине силой удержать ее в городе, но та уже дала знак верным ей ста казакам гарнизона встать у крепостных ворот и приготовить оружие. Сапега не стал испытывать судьбу - вдруг казаки и вправду отопрут ворота и впустят внутрь города русских - отпустил царицу.

Речь обо всем этом вел ротмистр Борша, получивший милость от короля за свою недавнюю потеху при рассказе о том, как царица московская от своих подданных польский гарнизон в Димитрове защищала. Говорил со все теми же ужимками, скоморошеньем до тех пор, пока не заметил усталость на лице Сигизмунда - и тут же перешел на деловой тон: рассказал, как после ухода бывшей царицы из Дмитирова нагнал её брат её родной, кастелян саноцкий Станислав Мнишек. Привез он ей из Тушина баб из женской прислуги, оставленных Мариной при бегстве от Рожинского.

- Радовалась? - спросил король.

- Взъярилась! - ответил Борша. - Так кричала на баб! Дурами называла! Бранилась!

Король засмеялся, и все тотчас подхватили: и впрямь весело представить, как ярилась от бессилия взбалмошная Маринка, уставшая от опеки мамок да нянек, только на миг отдохнувшая от них, и вдруг опять попавшая в бабий плен.

Во время общего веселья этого Филарет заметил направленный в его сторону внимательный взгляд короля из-под прищуренных в смехе век.

- Видишь, Патриарх, - сказал Сигизмунд, когда смех утих и всем стало ясно, что совет вот-вот кончится. - Похожи разговоры в вашей Думе на наши польские? Ты, я знаю, был боярином когда-то.

- Нет, Государь, не похожи... - ответил Филарет, встав из-за стола и склонив голову перед королем. - У тебя на совете веселее.

Это было правдой: в Думе на Руси всегда разговаривали серьезно, смеха не допускали, а любая шутка звучала бы там кощунственно. Так повелось издревле - и самому Филарету подобное казалось правильным.

Король улыбнулся милостиво.

- Люба мне твоя откровенность, монах, - сказал он. - Но хочу увидеть, каков ты в деле. Поедешь в монастырь Святого Иосифа Волоколамского к Рожинскому, передашь ему повеление мое прибыть к Смоленску и служить мне. Коли витязь благородный хочет получить прощение мое за свои грехи во время ратоша и за бесчинства его войска на подданной мне с этих пор Руси, то пусть послужит не свободным полководцем, а под моим началом. Приведешь ко мне Рожинского - будешь правой моей рукой в делах русских, останешься духовным владыкой над всеми московитами.

Это были не просто приказ и не просто милость короля - слова короля звучали, как глас Бога: тебя не только пригласили на совет, тебя возвеличили до уровня вершителя судьбы страны и судьбы веры.

Колени Филарета задрожали, он пал ими на пол, склонил голову до выскобленных до блеска досок, прошептал:

- Твой раб, Государь... Твой верный раб...

7

Рожинский умер в монастыре Святого Иосифа Волоколамского 4 апреля вечером, а седьмого, вечером, уже после похорон воителя, прибыл туда Филарет с десятком польских гусар.

Постучались в ворота, услышали польскую брань, перебросились парой десятков фраз - и узнали, что со смертью главнокомандующего рать внутри монастыря сильно поуменьшилась из-за того, что два отряда - под командованием Зборовского и какого-то касимовского князька Урусова - ушли в сторону Смоленска просить Сигизмунда простить их вины и принять в королевское войско, а начальство над оставшимися поляками никак не могут поделить два бывших полковника: Мархоцкий и Млецкий, поселившиеся в соседних с монастырём деревеньках. И вот теперь бывшие рожинцы послали по гонцу к каждому из них, дабы узнать: запускать в монастырь тушинского Патриарха или палить в него ружейным огнем?

Пока лжепатриарх все это выслушивал, пока охрана его перебранивалась снизу со сторожами на стенах, Филарет думал о том великом невезении, что случилось с ним. Умри Рожинский на его руках, Филарет сумел бы взять начало над войском в свои руки - и Сигизмунд бы простил ему смерть главнокомандующего. Сейчас же, после ополовинивания войска и при двух спорящих между собой полковых головах все письма короля, все полномочия, которыми наградил своего посла Сигизмунд, превращаются в ничто.

Остается лишь присмотреться к новым командирам, попытаться найти с ними общий язык, а если удастся их уговорить отъехать в Смоленск, то стать уже не во главе этой рати, а смиренным иноком рядом с полковниками. То - роль не броская...

Ворота заскрипели - и раскрылись ровно настолько, чтобы люди и лошади протиснулись в них по одному.

- Первым - Романов! - сказал стражник. - Поляки потом.

Так Филарет оказался внутри монастыря...

8

Историю свою Филарет честно поведал в Москве самому князю Скопину-Шуйскому, пред лицом которого предстал неделю спустя в качестве трофея Пьера Делавиля, командовавшего русско-шведским корпусом при взятии монастыря Святого Иосифа Волоколамского.

- Ты годами старше меня, Филарет, - сказал ему юный воевода, потирая лоб, ибо после вхождения своего в Москву не проходило дня, чтобы не бывал он на всевозможных пирах и застольях в свою честь, пил помногу и сильно мучился по утрам с похмелья. - А того, что есть долг пред Государем, не разумеешь. Будь ты не в иноческом чине, а простым боярином, казнил бы тебя за измену. Многим боярам прощал их службу самозванцу, а тебе, знаю, прощать нельзя. Ибо подл ты, Федор Никитич, по натуре своей, и к самозванцу ушел не потому, что поверил в истинность его царскую, а гордыни своей ради...

Смиренно слушал князя коленопреклоненный Филарет, потупив очи и согласно кивая головой, ибо понимал, что жизнь его сейчас и впрямь висит на волоске, зависит от настроения и прихоти этого запившегося вконец щенка.

"Пей, гадёныш, - думал при этом Филарет. - Пьяный человек не зрит, из какой посуды пьёт. В иную яд и сам попадёт. Ибо деньги королевские, что я Заруцкому передал, народ московский больше тебя - своего освободителя - любят..."

- Но сана ты иноческого - и пусть тебя за грехи твои судит Патриарх истинный. Иди к Гермогену, повинись пред ним. Велит пороть тебя - прими порку со смирением. Велит казнить - значит, большего ты и не стоишь. Ибо велик духом Гермоген, истинный он владыка православного люда...

Сказал так князь, и тут же повернулся к стоящему за его спиной слуге.

- Тащи квасу, олух! Стоишь, как жердь. Бегом!

Слуга унесся. А князь повернулся ко все еще смиренно стоящему на коленях Филарету, спросил:

- Ты еще здесь, Федор Никитич? Беги к Гермогену, а то передумаю.

Филарет вскочил, откланялся и, поддерживая сутану под полы, понесся по Сеням и Палатам дворца в сторону Патриарших Палат.

Встречающие его удивлялись, пропускали мимо себя, посмеивались вслед.

* * *

Такова уж доля изменника - бояться всех и всякого. Уже потом, возвеличившись, ныне такой униженный и оплеванный поганец становится истинным тираном, деспотом и душемором. Тогда-то Филарет выместит всю свою злобу за перенесенный в эти дни страх на подданных своих. А покуда бежит по Сеням кремлевского дворца будущий властитель всея Руси Филарет, дрожит поджилками, молит про себя Господа смилостивиться над ним, не дать умереть от руки ката, аки твари последней. И нет в нём даже маленькой мысли о том, что страна его в беде, что долг каждого мужчины - защитить ее от ворога. Думал в тот момент Филарет о себе, только о себеи ни о ком более, как о себе.

А другие люди московские и просто русичи, впоследствии оплеванные и оболганные Филаретом, в это время о себе забыли, души их болели о Родине...

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"