Роман с продолжением
30 января 2012 года

Горина казнили...

Вошедший без боя в Астрахань терский атаман Хохлов посчитал нужным наказать хоть кого-нибудь за случившийся в городе гиль, а главное, отомстить тому, кто украл у его воинства победу, за которую царь мог наградить карателей достойно. Лучше, чем Горин - Глава Тайного Приказа Астраханского царства при самозванце Заруцком - на роль жертвы никто не подходил. Хохлов так и сказал Ивану:

- Служил ты жидовскому шишиге верой и правдой, затем обманный гиль учинил, чтобы астраханцев от наказания избавить... За то и смерть примешь.

Горин молча склонил голову. Об участи, уготованной ему, юный дворянин догадался сразу по приходу казацкого войска в город, случившемуся менее часа назад. Тогда он стоял в воротах крепости во главе горожан с полотенцем в руках и с возложенным на него караваем хдеба с солонкой, полной солью.

Атаман принял хлеб-соль, но тут же мигнул своим хлопцам - и руки недавнего Главы Тайного Приказа оказались завернуты за спину.

Суд был скор. Да и был ли суд? Пока въезжало казацкое войско в город, раздвигая конями растерявшуюся от увиденного произвола толпу, Хохлов, нахмурив грозно брови, молча слушал едущего рядом с ним на каурой кобыле безликого человека в сером полукафтане и в серо-белых- в полоску штанах, в волчьей татарской шапке и при столь же серых, добротной выделки сафьяновых спаогах с загнутыми носками. Слушал - и посматривал краем глаза на бредущего рядом с его конем на привязи Горина.

У Красного крыльца дворца Хохлов спрыгнул на землю легко и ловко, удерживая привязанного шеей к узкому кожанному ремню Ивана, поднялся с ним по ступеням, прошел сквозь порушенные в гиль Сени да Палаты, увидел остатки царского трона в самой большой комнате, но не сел на него, а встал рядом и, обернувшись к пленнику, сказал так просто, словно о пустяке каком:

- Служил ты жидовскому шишиге верой и правдой, затем обманный гиль учинил, чтобы астраханцев от наказания избавить... За то и смерть примешь.

После велел Горину раздеться и, оставшись в исподнем, так и идти из дворца на выход. С ремнем на шее.

Иван молча разделся и пошел, слыша за спиной тяжелую поступь терского атамана. Говорить было не о чем. Мучала лишь мысль о том, что вот провели его, словно пса, на глазах людей с поводком на шее, а теперь поведут так назад, до узилища, сбросят в зиндан и оставят там для того лишь, чтобы вынимать раз в день для пыток и допросов.

"Как делал я, - подумал вдруг, оказавшись в последних перед выходом Сенях Иван. - Тиранил и пытал. По долгу службы... Так и со мной. "Как аукнется - так и откликнется". Всё правильно... Так и должно быть..."

Ноги его сами по себе замедлили ход. И он тут же ощутил укол чего-то металлического в затылок.

"Сабля, - понял он. - Это правильно. Полоняный должен ощущать страх смерти всей спиной. Страх мешает сосредоточиться и желанию рискнуть на побег..." - и понял, что сам-то он сабли за спиной своей не боится. Оказывается, он давно готов и к пыткам, и к смерти. И может все перетерпеть. И может до самого мгновенья самой смерти не произнести ни звука.

Ибо только теперь, переступая порог дворца, оказавшись на верхней - самой широкой - ступени крыльца под изрядно подпаленным и скособоченным навесом, он понял, что долг его теперь перед царевичем Иваном Дмитриевичем и Заруцким состоит в том, чтобы продержаться на пытках как можно дольше, случайно от боли не умереть. Ибо чем дольше он будет молчать, тем больше у беглецов шансов уйти от Астрахани подальше, тем труднее будет терцам и всеми ожидаемому князю Одоевскому отыскать отряд Заруцкого в Великой Степи, и тем больше надежды на спасение их от гнева ложного царя святой Руси Михаила Федоровича останется.

И, поняв это, Иван в последний раз глянул на весеннее, ярко и весело сияющее солнце, сделал шаг вперед, зажмурился, опустил голову и, глядя под ноги, дошел до края широкой ступени, ступил с нее вниз, шагнул еще раз...

Резкий свист резанул воздух. Клинок в руке стоящего двумя ступенями выше Хохлова легко, словно в сырое тесто, врубился поверх кожанной удавки на шее пленного - и голова Ивана оказалась срезанной от разом рухнувшего вперед и покатившегося по оставшимся ступеням тела.

Голова была в полете, когда второй удар все той же сабли в руке все того же Хохлова рассёк ее на две части, упавшие с двух сторон от все еще дергающегося в конвульсиях тела.

Видевшие эту казнь терцы слаженнным хором завопили хвалу своему атаману, его ловкости и умению обращаться с саблей. Лишь стоящий за спиной Хохлова серый человек брезгливо сморщился, и тонкие губы его, прикрытые черной с редкой проседью козлиной бородкой прошепати:

- Варвары.

2

Заруцкого казнили на том самом Лобном месте, что было обустроено для этого со времен доцарских, великокняжеских на Пожаре возле все еще почитавшегося новым Храма Покрова на рву[1]. Пристроили атамана сракой на острие длинного, остро по всей длине на конус заточенного кола, а после выбили из-под ног Ивана Мартыновича стоящие под ступнями его торцами вверх бревна - и тело медленно, под своей тяжестью, стало оседать и натягиваться на поначалу смазанное свиным жиром, а потом просто тёсанное дерево.

По замыслу врагов его и мучителей, Иван Мартынович должен был умирать долго и мучительно, ощущая в течение пяти дней всем телом, как медленно и неуклонно разрываются внутренности его, как вытекает вовсе не ручьем, а именно по каплям жинь егно из тела, как становится он живой пищей для птиц и обильных в летнюю жару летучих насекомых, как радуется люд московский, пялясь на его мучения и как весело им от того, что враг нового царя московского повержен и мучим болями, не ведомыми даже Христу на Голгофе.

Но все произошло не так, как было задумано и обещано молодому Государю всея Руси Михаилу Федоровичу. Заруцкий не закричал от боли, не вытягивался в смертельной муке, когда в тело его вонзился ствол, не забились в судорогах руки и ноги, не излил атаман из пор своих кровавый пот и не обгадился в последний момент. Да и изо рта его на третий день, когда оттуда появилось острие кола, вылилось не так уж много крови. И провисел Иван Мартынович так все пять обещанных царю дней, расслабившийся, безвольный, как тряпичная кукла, не подав ни разу признаков жизни.

Будто изначально не живой человек был казнен, а уже мертвое тело подверглось глумлению через задницу - казни латинянской, на Руси применяемой столь редко, что для поиска умельца так казнить потратили неделю. Искали не только по ближним мосчковским весям, но и за державными границами спрашивали мастеров заплечных дел, просили помощи у шведов, поляков и австрийцев.

А нашли в собственном московском стрелецком войске. И был то бывший кат терский Прошка Головнин, представленный пред светлые царские очи дядькой своим Петром Перовичем Головиным, бывшим более десяти уж лет терского казачьего войска воеводой и уже получившим за помощь Хохлову в поимке Заруцкого от Государя обещанные награды и пожалования, отдавший дочь замуж за московского дворянина Харитона Хмелева и почитавший себя за все за это в долгу пред Михаилом Фёдоровичем.

- Можешь человека на кол сажать? - спросил царь представшего пред очи его ката - своего почти что ровесника, выглядевшего, однако, на первый взгляд мужиком матерым со взглядом хмурым, исподлобья, нечесанного, одетого по случаю встречи с царем хоть и в чистые рубаху и порты, обутого в новые лапти, с рожей выскобленной, но с ногтями на плохо вымытых руках грязными, чернополосыми.

- А чё не мочь? - удиввился терский кат. - Дело нехитрое. Я, почитай, душ с десяток таким образом на тот свет отправил.

- Неужто десяток? - поразился Михаил Федорович.

- Может, и поболе, - пожал крутыми плечами Прошка. - Не считал. О том, кого и как жизни лишать, пускай у Петра Петровича голова болит. Скажет, чтобы несчастный помучился - я и мучаю. А велит пожалеть да сразу кончить - я и кончаю.

- Как кончаешь? - заинтересовался царь. - Режешь, что ли? Как баранов?

- Пошто, как баранов? Коли человек парвославный, я его кровь лить зазря не желаю. Бью. Кулаком... - показал свой поразительно большой, похожий на свиной окорок, кулачище, - ... прямо в лоб.

- И всё? - удивился царь.

- Всё, - кивнул Прошка. - А что ещё?

- Вот так вот: кулаком - и насмерть? - восхитился Государь всея Руси. - Да ты прямо богатырь! Тебя не в каты - тебя в войско надо.

- В войско нельзя, - вздохнул племянник воеводы. - Трусоват я для войска, - и далее объяснил оторопевшему от столь откровенного ответа Михаилу Федоровичу. - В битве надо вертким быть, а не сильным. Враг, коли силу мою заметит, так сразу стрелы в меня пускать станет. А против стрелы да мушкетной пули никакой богатырь не выстоит.

Царь коса глянул на старшего Головина и внезапно спросил у Прошки:

- Сам до такого додумался или подсказал кто? На вид-то ты туповат, а мысль излагаешь умно.

- То папаня мне так говорил , - ответил кат и кивнул всторону Головина. - Евонный свояк. Моя матка его сестрой была. Папаня меня на Кавказе в бегах отыскал, да так сам и остался у нас, в войске нашем стал катствовать. Ибо лучше у нас спокойно жить, чем на Москве смуте в глаза смотреть. Папаня мне до последнего дня своего твердил: "Не ходи в воёско служить; твоя забота: за чужой спиной врагов Руси жизни лишать. В палаческом деле от тебя пользы державе русской больше будет, чем от казаченья. К тому ж доход у палача постоянный: вся рвань казненного и все деньги, что при нем есть, все палачу достается. Еще за встречу перед казнью родственники несчастного мзду дают. А еще при том, что ты на войсковом коште равнозначно с атаманами стоишь и в набегах равную с воинами долю имеешь, то через год уже побогаче самого лихого из лихих казаков будешь. Доля ката - благополучие".

- Так и сказал? - удивился царь, и повторил, словно наслаждаясь звуками слов. - Доля ката - благополучие.

- А что? - не понял вопроса кат. - Не правильно, что ли? Папаша мой был муж вельми умный. Он и грамоту знал, и на разных языках говорить мог. Как черкеса какого пытал, так с ним по-черкесски беседу вел, тайны его выспрашивал. С аварцем по-аварски беседовал, с осетинами - по осетински, с картлийцами и кахетинцами по-ихнему. Он даже по-чеченски умел. А по-ногайски даже песни пел.

- А ты?

- А я - что? - засмущался Прошка. - Я - ни по-чеченски, ни по-лезгински, ни по-аварски. Для них у нас в пыточной свой толмач был. Разве что по-ногайски хорошо говорю, да по-кумыкски понимаю.

- Дельный ты человечище! - восхитился царь. - Так что вот тебе мое повеление. Сослужишь службу хорошо - быть тебе не катом, а толмачом в Посольском Приказе. Там, я знаю, знатоков ногайского вовсе не осталось, а про какой-то там кумыкский и слыхом никто не слышал. Так что будешь служить чуть ли не прямо под моим началом.

- Помилуй, Госдуарь-батюшка! - в ужасе закричал Прошка, рушась перед царем на колени и ударяясь головой в пол. - Лучше сразу казнить вели, чем посольским служить! Разве заслужил я твою немилость? Пошто гневаешься на меня? Ведь в первый раз видишь!

Царь нахмурился, глянул на стоящего поодаль и молча наблюдавшщего за этим действом князя Мстиславского. Федор Иванович в ответ недоуменно вскинул брови и незаметно пожал плечами. Так, конечно, с царем вести себя князю не положено по уставу дворцовому, но так уж как-то повелось меж ними едва ли не с первого дня приезда в Москву Михаила Федоровича, совершенно обескураженного от своего внезапного величия и незнания им того, как следует вести себя истинному Государю московскому на людях. Вот и стали Салтыков да Мстиславский главными его советчиками едва ли не во всем, что касалось жизни царской и обязанностей царских. Выработались как-то сами по себе и тайные знаки на случай, если надо принимать царю на людях какое-нибудь непредвиденное ранее решение. Как случилось это и сейчас, например.

Отчего этот кат сам готов живот на плаху положить, нежели служить в Приказе Посольском?

Петр же Петрович, присутствовавший при этом разговоре, стоял ни жив-ни мертв, боясь вздохнуть глубоко, чтобы не привлечь к себе внимание и не услышать вопроса о том, как понимать царю слова терского ката, привезенного воеводой в Москву по доброте сердечной. Ибо знал воевода, что без него казаки терские палача, бившего их не раз плеткой на майдане за пьянство и прочие провинности, насмерть порешат. А в каты другого изберут. Родич все-таки... сын сестры покойной...

- А чем тебе так не мил Посольский Приказ? - пришлось спрашивать царю самому. - Иные москвичи вона только мечтают, чтобы туда попасть. Честь быть толмачом царским - великая.

Молчал Прошка, только брови супил да дышал натужно, словно воз вез.

- Ну, что молчишь? - строго спросил царь. - Тебя кто спрашивает?

- Царь-государь... - выдавил из себя слова кат. - Вели казнить... Только в толмачи я не пойду. Хоть сразу вешай.

- Почему? - вырвалось из Михаила Федоровича вне его желания выглядеть в разговоре этом солидно и спокойно. - Чем не угодил тебе Посольский Приказ?

- Не мне, - отвтетил Прошка и вдруг, махнув рукой, объяснился, словно прыгнул в омут. - Папаша мой в том Приказе служил. Сначала в дворянском званьи, потом в толмачи его царь Борис Федорович перевел. Шибко смекалист папаша был. По-польскому языку был мастер, книги читал, сходу переводил, не задумываясь даже. А как царевича-то Дмитрия Ивановича в граде Угличе убили, так стали из Дворцового Приказа слуги всех толмачей с ляхского - особливо дворянского звания - пытать в Водовзводной башне, искать, кто из них прелагатаем польским в Москве обитает. Вот папашу моего там и искалечили, лик испоганив и ногу сломав. После отпустили да прогнали из Москвы вон. Тогда и мать моя померла, и меня из дома выперли, отправили к Петру Петровичу, - кивнул в сторону застывшщего столбом Головина. - А папаша как меня нашел, так слово с меня и взял.

- Какое слово? - спросил князь Мстиславский, приходя на выручку молодому царю, слегка оторопевшему от всего услышанного.

- Что никогда с посольскими связываться не буду, - ответил Прошка. - Крест целовать заставил.

- Крест целовал - это хорошо, - кивнул Мстиславский. - Крест целовать - это по-христиански. Так что коли не велено тебе самим Господом быть толмачом при Посольском Приказе, то и не будешь им. Так ведь, Государь?

Царь, сидя уже в торжественной позе, медленно и солидно кивнул. Решение взял на себя князь - и это принесло Михаилу Федоровичу облегчение. Он даже подумал:

"Кто ж знал, что разговор с каким-то там казацким катом может обернуться такими сложностями? Впредь надо быть осторожней, бесед с чернью не чинить... - и тут же поправил сам себя. - Впрочем, мастеров по казни через бревно в задницу много иметь в державе и не надо. Достаточно и одного на мой век", - и едва сдержал рвущуюся наружу улыбку.

- Позвал тебя Государь, дабы в великой милости своей велеть тебе казнить злейшего врага святой Руси, римского шишигу, бывшего сотенного атамана казачьего войска Донского Заруцкого. Знаешь такого?

Прошка опустил голову, чтобы не выдать обуревавшие его чувства и ответил:

- Как не знать, князь? Кто на Руси не знает Ивана Мартыновича? Покуситель на честь вдовой Государыни всея Руси Марины... как её там?... Юрьевны, - поднял голову, посмотрел князю прямо в глаза, словно признавая право верховодить именно ему в этом разговоре, а не царю. - Еще он Астрахань в полон взял, царем там назвался. А наше войско и я, стало быть, его оттуда выбили. После Хохлов в полон Заруцкого взял, а князь Одоевский татя сюда привез.

- С тобою вместе, - с улыбкой заметил Мстиславский.

- Вместе, - согласился Прошка. - Со мной и с дядюшкой моим Петром Петровичем Головиным, - вновь указал взглядом на бывшего терского воеводу. - Потому как в пути кат всегда быть должен рядом с полоненным, - и объяснил. - Дабы страх на того нагонять и воли на побег лишать.

- А как же стража? - не выдержал и встрял в разговор царь.

- Стража - она для тела, - ответил палач. - А кат - для души.

- Это тоже тебе отец говорил? - улыбнулся царь.

- Он, - кивнул Прошка. - Папаша знал толк в нашем деле. Он как раз после Водовзводной башни в решил в палачи пойти. Хоть к царю, сказал, хоть к казакам - все едино. Потому как, сказал он, для руского человека Бог един и палач един. Его хотел царь Борис Федорович после правежа в Посольский вернуть, даже из толмачей в дьяки перевести, но папаша сказал: "Пошли ты меня, Государь, лучше из Москвы куда подальше. Хочу над иноверцами катствовать. Такую я в башне Кремлевской на себя епитимью наложил: коли выживу, то стану катом, буду врагов твоих искать".

"Странно все это, - подумал Михаил. - Из лап ката вырваться, чтобы самому катом стать. Тут какая-то тайна", - но вслух говорить этого не стал.

Его и без того утомил этот никчемный разговор со странным палачом. Царь даже ощутил легкую обиду на себя за то, что сам он начал беседу с этим ничтожеством. Да и к чему вообще было ему знакомиться с тем, кто будет мучить и казнить проклятого Заруцкого? Не царское это дело - точить лясы с палачами. А все любопытство дурацкое, отголосок беспечной юности, когда все было Мише можно, все было интересно, все волновало душу и бередило мечты. К тому же и не совсем-то чужой Заруцкий Мише, знакомец, можно сказать, друг семьи

И царь движением руки отпустил ката.

Да и полдень близился - пора вкушания мясной пищи с любимым Михаилом Федоровичем сваренным в молоке поросенком и молотым хреном в сметане. Какая с ними сравнится тайна какого-то давно уж умершего толмача с польской речи, ставшего катом в далеком от Москвы войске терском? Все тайны мира - пустяки в сравнении с кусочком варенной поросятины, ложечкой хрена и стеблем петрушки...

3

Обо всем этом - о разговоре с юным катом и о клятве палача отцу своему - вспомнил Государь всея Руси три дня спустя во время казни Заруцкого, которую Михаил Федорович наблюдал из нарочно для него сооруженного из еловых ошкуренных бревнышек и покрытого златотканным покрывалом теремка с четырьмя резными башнками, сооруженного на просторной стене Кремля - как раз на той, что смотрит на Пожар так, что все происходящее на Лобном месте видно, как на ладони. В старину там, рассказывали Михаилу Федоровичу сам Государь Иван Васильевич любил посидеть, полюбоваться работой катов и мучениями тех, кого казнили по Слову Государеву. Для забав таких порой с Болотной площади и обычных приговоренных приводили: воров, убийц да прочую шваль людскую.

После уж не казнили тут никого. При Федоре Ивановиче и Борисе Федоровиче казнить было некого - цари были милостивы. При ложном царе Димитрии Ивановиче попытались срубить тут голову князю Василию Ивановичу Шуйскому - да царь вдруг его помиловал. После сюда тело самого Лжедмитрия мертвого принесли - но то уже не казнь была, а поношение тела христопродавца скотоподобной толпой. Царь Василий Иванович тоже милостив оказался, никого не казнил по Слову Государеву. А при поляках и Государя-то на Руси не было, не стало и порядка, потому казнили виновных перед Гонсевским москвичей ни тут, ни на Болотной, как того требовал обычай стародавний московский, а где придется, кем придется и как придется. Недосуг было полякам русские обычаи в Москве соблюдать. Рубили, резали, вспарывали животы ляхи православным не по закону и не по чести, а токмо из страха своего.

А теперь вот Михаил Федорович традиции старые возродит, казнить будет часто, но не по многу: три-пять душ в обычный день. То бишь по восемнадцать-тридцать человек в седьмицу. Так содержать за счет казны народ в темницах не внакладку, и всяк желающий полюбоваться на казнь успеет и душу отвести, и далее в кабаке да в церкви покойника помянуть, в баньке помыться, чтобы на следующий день новую казнь посмотреть. С тех гуляний -только прибыль в казну, ибо кабаки да бани ныне по всей Москве царевы. А в престольные праздники да в последний день седьмицы пусть и каты, и народ отдыхают. Доля Заруцкого - первым в череде казненных по приговору Михаила Федоровича встать. Тем и есть честь атаману великая. А потом головы полетят стаями, как воронье по осени в сером небе...

Царю Михаилу Федоровичу было обещано князем Мстиславским увлекательное зрелище неслыханных мучений Заруцкого, от которых кровь застынет в жилах присутствующих на казни, а вопль пытуемого будто бы прозвучит так, что заложит уши у всех находящихся на Пожаре.

Но на деле все произошло не так красиво, как рассказывалось царю. Самым интересным оказалось то, как одновременно выбили стрельцы бревна из-под ног стоящего на их торцах Заруцкого - и те грохнулись на земь, дважды подскочив на так еще и не замощенной ни деревом, ни камнем площади, не задев, слава Богу, никого из отшатнувшейся назад толаы, не поранив, а обвиснувшее тело атамана начало свое медленное и неукротимое движение по колу вниз, поражая царя, отлично видевшего отсюда лицо казненного, своим спокойствием и отрешенностью.

"Он мертв! - понял Михаил Федорович. - И ничего не чувствует".

Мысль эта словно прожгла его насквозь от макушки до пяток, заставила содрогнуться от осознания, что на свете есть силы, способные пойти наперекор воле руссского самодержца, лишить его возможности насладиться видом истинных мучений поверженного врага.

У царя украли наслаждения! И виноват в этом может быть только...

"... Кат!" - понял царь.

- Убью щенка! - просипел он сквозь зубы. - Самого на кол посажу. Самолично!

Стоящий за его спиной Мстиславский расслышал слова молодого царя, и сразу понял о ком идет речь. Он лишь улыбнулся спрятанными в густой бороде узкими губами. Хотя хотел сказать юному Мише (теперь уже не Захарьеву-Юрьеву, а Романову), что царь сам виноват, дозволив казнить главного врага своего никому неведомому кату из казаков. Пусть лучше бы сей кат подготовил казнь, а исполнять государево повеленное могли бы и доверенные царю люди - москвичи коренные. Любой здешний дворянин посчитал бы за честь совершить любое тиранство, дабы угодить Государю и получить за столь малое дело большую награду. Однако, царь решил все возложить на терского ката - и вот что вышло: Заруцкий сдох за мгновние до казни, не испытав всех назначенных ему царем и Боярской думой мук, не порадовав врагов своих воплем отчания и боли.

Народ со стонами и крестясь повалил на колени, подминая под себя грязь площади, орошая груди свои слезами, наполняя воздух вокруг себя звуками нестройного хора поминаний и молитв.

Молчали лишь сидящие в царском златотканном тереме да стоящие в охране вокруг площади и вокруг Лобного места стрельцы.

Вид скоро и без страданий отошедшего в мир иной недавнего еще Правителя земли Русской сердил Мстиславского не менее, чем царя, а даже поболее. Ибо это престарелому и многомудрому Главе Боярской Думы Федору Ивановичу первому пришла мысль казнить Заруцкого усаживанием на кол - казнью, о которой много говорили на Руси в молодости князя, еще при царе Иване Васильевиче, который будто бы в свои молодые годы этим иноземным обычаем казнил особо ему ненавистных врагов. Но вот только никого из родичей, казеннных Грозным таким образом, Федор Иванович не знал лично, никто и не рассказывал, что был очевидцем столь необычной казни. Слухи ходили, разговоры всякие передавали картины страшные, а вот вплоть до самой смуты последней, до прихода на Русь жестокосердных поляков,любившим казни показательные, никто подобным каинством не баловался.

И не по доброте душевной русской, как казалось бы, а по причине русской необузданности и нетерпения. От кола умирать человек должен, сказывают, долго, а русскому люду пялиться на чужие мучения долго невмоготу; для казни такой надо и особое место иметь для долгого скопления народа, и для охраны тела надо много держать смен стрельцов, и время от времени надо обливать водой казненного, проверять - дышит ли? На такое долгое злодеяние только поляки да немцы горазды. Да и Пожар - на самом деле Торг московский, чего зря его толпами загружать да торговле мешать?

Куда проще казнить врагов государевых по-русски: башку отруби - и заваливайся в ближайший трактир, пей за упокой души убиенного до полного усера.

Мстиславский лишь намекнул Михаилу Федоровичу о возможной казни через продевание кола сквозь тело Заруцкого - а царь сдуру за мысль ту и ухватился. Не сразу, правда, а как встретился с Заруцким сам и поговорил с ним наедине в тайном месте. То есть сразу, как Михаила Федоровича из узилища с прикованным там к каменной стене атаманом вывели, вызвал царь в Золотую Палату Мстиславского - и приказал:

- Найди мне ката, который посадит этого засранца на кол.

За год царствования своего видел Михаил Федорович всякие казни. Показывали их ему и на Пожаре, и на Болотной, и в Занеглименье, и у старых стрелецких бань в Замоскворечье. А внутри Кремля, лицезрел он даже потеху травления двумя медведями вора, укравшего у князя Тюрина кошель с серебром. А вот про казнь через кол ранее слышал лишь краем уха в год своего сидения в осаде вместе с поляками, да и то не от больших людей, а от прислуги родовой с Варварки. А как услышал от князя про кол, так враз поверил, а после встречи с Заруцким заявил:

- Найди мне ката, который посадит этого засранца на кол.

Мстиславский тотчас велел отыскать подобного умельца.

Да только в тот же день и выяснилось, что нет ни в Водовзводной башщне у тамошних катов, ни вообще в Кремле либо в Москве никого, кто ранее казнил человека таким образом. Попробовать, попытаться угодить Государю было много желающих, но настоящего мастера такой казни, ранее сажавшего людей на кол, не нашлось.

Дело палаческое - тонкое, его абы как и кое-как делать нельзя. Коли повелел царь сделать так, чтобы казнимый перед смертью как можно дольше и как можно срамнее мучился, так следует и казнить его умело, долго, тратя силы убиваемого долями мелкими, болезненными, но не чрезмерными.

Принялись искать нужного ката по ближним к Москве городам. Нашли старика в Зарайске, полуслепого да плохо слышащего, служившего в давнюю Ливонскую войну у Стефана Батория катом и будто бы тогда посадившего на кол татарского мурзу, предавшего поляков. Повезли старого мастера заплечных дел в Москву - а тот возьми да и помри в пути. Сидел в телеге на колесном ходу по-царски, в меха медвежьи кутался, да и сомлел. Его тормошить - а в нем и духа нет.

- Поди ж ты, какое невезение! - сказал Мстиславский, да повелел передать тело старика скудельникам с Драгомиловского, собирающим по всей Москве стерво, сбрасывающих в овраги и посыпающих оное там известью..

Вот тогда-то ранее поезда с Заруцким прибывший в Москву с дочерью-невестой князь-воевода Головнин и предложил Мстиславскому:

- Возьми моего ката, князь. Прошка молод, но зело лют.

- А вдруг как подведет? - усомнился Федор Иванович.

- Такой не подведет, - ответил князь Главе Боярской Думы. - Кат, имеющий обиду на жертву, такое сотворит с ним, что само небо содрогнется от боли мучимым испытуемой. Ибо в годуновские годы по доносу этого самого Заруцкого пытали Прошкиного отца и едва не упытали в Водовзводной башне.

Мстиславский тогла лишь согласно книвнул, не сказав ничего при этом, но всем видом своим показав, что выбором палача доволен. А после передал о том разговоре царю, тот решил сам поговоритьс катом - и все закрутилось как-то сразу не так, как расчитывали царь с князем.

То есть все делалось именно так, как они хотели, но чувствовалось, что все оборачивается не так, и закончится вовсе не как было задумано вначале. Ибо кат оказался не только юным, но и племянником бывшего терского воеводы. А это могло означать, что хочет Головнин через ката своего приблизиться к трону. И ведь придется приблизить стервеца после казни, отодвинув другого какого-нибудь князя, дав тому повод для обиды. А не приблизишь - обидишь Головина, с ним вместе терских казаков, служивших под началом князя многие смутные годы. А будет буча в пользу не измаранного изменами в смуту Рюриковича Головина на Тереке - поднимут головы прочие Рюриковичи, обиженные избранием худородных Захарьевых в цари. Ибо потому они ныне молчат, что силы за спиной не чуют. А на самом-то деле - царь доподлинно это знал из писем отца из Польши - тот же князь Долгорукий хотел бы сесть на место царское. Прибывший с Кавказа Головин - фигура в кремлевском раскладе новая, бросит сдуру либо с обиды клич - и повалит на Москву казачья вольница. Такого лучше при себе держать да мелкой милостью на своей стороне удерживать.

И вот - развязка: Заруцкий умер, не дождавшись казни, не претерпев уготованных ему мук и не насладив уши царя да князя воплем боли и мольбами о милости в виде смерти скорой. Ушел в мир иной не по воле Государя, а вопреки оной, пред самой смертью оставшись врагом рода Захарьиных, не покорившись и надругавшись даже над царским достоинством. Воистине, не человек он - а творение адово.

А всё попы проклятые. Не захотели предать Анафеме Заруцкого, убоялись люда подлого более, чем гнева царского, пред смертью даже причастили атамана, исповедовали, втроем спустившись в узилище все той же Водовзводной башни.

- Выкрутился пес! - произнес Мстиславскийц громко и с чувством.

Ибо знал волю свою над царем, знал, что в отсутствии посторонних может он говорить при царе все, что хочет и о ком хочет. Царь сей ведь лишь крохотная фигурка на шахматной доске, играют на которой люди другие - вовсе не князья и бояре русские, как бывало это при юном великом княженке Иване Васильевиче, ставшем впоследствии первым русским царем Грозным, а лица более великие и сильные - те самые, что меняют, как крестьянин лапти, римских пап, королей да их министров, что развязывают войны между державами и разом прекращают их, коли возникаепт нужда в мире. Ломбардские да андоррские ростовщики - вот им имя.

И знает об этом во всей державе московской не более пяти человек. Сам князь Федор Иванович, к примеру, младший князь Голицын, Морозов, князь Долгорукий, князь Трубецкой, английский посланник Мюррей... и еще двое, о ком даже думать князю страшно.

А этот вот Заруцкий, дерьмо соблачье, человечишко поганый, не дождавшийся почетной мучительной смерти, сдохший не то от страха, не то при помощи доброхотов за мгновение до казни, висящий теперь обычным стервом на красивом колу посреди Лобного места, испоганенном этой мимолетной казнью... дворянин волынский какой-то там, даже не православный в крещении, а латинянской веры и Ордена Иисуса Христа офицер бывший... дерзнул восстать против сил великих, сил больших силы двух церквей, поправших Бога и все заветы его ради наживы немногого числа родов иудейских!

Гнев андоррцев и ломбардцев границ не знает. Мощь их непреодолима никем. Солдаты воинства Иисуса по приказу ростовщиков изничтожила царство Антихриста Заруцкого - и это главное. То есть с Заруцким справились иезуиты сами, без оказавшейся неспособной защитить себя Москвы. Изнутри уничтожили державу неслучившейся всеобщей справедливости Заруцкого, а терские казаки и ратники князя Одоевского лишь завершили содеянное римскими шишигами дело.

А каким образом мучить и пытать бывшего атамана и Правителя, наказывать его за ослушание и измену святому римскому Престолу, должны были решить властители Морсковии, люди с виду православные, а на самом-то деле - бывшие соумышленники нынешнего Филарета, бояре двора Бориса Годунова, тайные католики и, как говорил о них и отцах-дедах их царь Грозный, "впавшие в жидовскую ересь тайные враги державы родной".

Только где тот царь Грозный? Издох, отведав отравы ересиархской. Отравы тайной, фряжской, на Руси никем не знаемой. И подсыпал ее царю московскому он - князь Мстиславский, рода Гедиминовичей, сын и внук тех первых тайных латинян, что появились на Москвен еще во времена великого княжения деда покойного Ивана Васильевича - тоже Ивана Васильевича, сына Василия Тёмного, дерзнувшего поднять руку на римских людей и именно потому ослепленного. А что по этим случаям монахи в монастырях в своих летописях и списках накарябали, - так это так, муть одна, туман для сокрытия истины.

Ибо - и это князь твердо знал - нет на Земле силы Бога, Аллаха или каког иного высшего существа, есть сила лишь денег, сила серебра и злата... на крайний случай, даже сила меди сильнее всех богов вместе взятых. Все на этой земле продается и покупается, и кто владеет златом, тот и покупает людские души за медную копейку. А чаще даже приобретает их без траты, предлагая изменнику рода своего лишь надежду на получение крох со стола ростовщиков. Как этот вот царек... то есть царь всея Руси Михаил Федорович, так до сих пор и не понявший, почему именно его избрал собранный по воле ломбардских купцов Совет земли русской два года тому назад.

И никто не понимает. Кроме них - якобы впавших в жидовскую ересь лучших людей Руси. Которые ЗНАЮТ.

И еще про них знал Заруцкий, бывший когда-то верным слугой святого римского Престола, а после, словно ангел с небес сверженный, ставший изменником хозяевам своим и уничтоженный силой безмерной.

- Ката пытать, - прервал мысли князя заскучавший при виде молящейся толпы и неудачной казни царь. - Но не сейчас. Спустя седьмицу. За что-нибудь другое. Но узнать.

- Что узнать? - спросил, наклоняясь ухом к лицу царя, Федор Иванович. - Что хочешь узнать, Государь? - хотя ответ знал.

- Как убить сумел он Заруцкого до казни, - с яростью в голосе ответил царь.

- Будет исполнено, Государь, - сказал князь и, разогнувшись, расправил плечи.

"...А малыш, оказывается, не дурак. И виновного сразу опознал, и расследование на седьмицу перенес. Чтоб никто не связал гнева царского на какого-то там ката с казнью Заруцкого. Умнеет на глазах щенок. Коли так дальше пойдет, совсем правильным царем станет. Менять на другого не будет смысла... Впрочем, можно не менять и дурака. Батюшка его - Федор-Филарет - из наших. Он все сам норовил гузно свое на трон взгромоздить. Стало быть, надо вернуть его в Москву из Польши да царем вместе с сыном и провозгласить... Как в Византии... - подумал - и закончил мысль. - Надо письмо об этом тайное написать. Да с нарочным в Рим отослать. А оттуда уж письмецо мое в Андорру попадет. Долго до сеньора Антонио добираться будет, года два. После столько же возвращаться будет. Как раз к тому времени и ясно станет: достоин Мишка царского звания либо сковырнем его зараз, а вернувшегося Филарета расстрижем и объявим помазанником Божьим... Четыре года - срок большой".

4

Князь не знал, хотя и догадывался, что тайнописных донесений в Рим о том, что Заруцкий вновь обыграл врагов своих и принял смерть быструю и легкую, было отправлено в тот день никак не меньше десятка. И в последующую седьмицу посылали их туда, в Варшаву, в Вену и Стоклгольм никак не менее, чем по полусотне в день. Скакали по дорожной грязи сотни гонцов с зашщитыми под подклады шапок бумажонками, исчерканными каракулями, несли самую важную для всей Европы весть: царство Астраханское окончательно пало, главный виновник тамошнего мятежа лишен жизни, торговый путь через дикую Московию на Персию, Индию и Хиву открыт. И новый царь московский препятствий для торговли западным иноземцам с Востоком чинить не станет.

Иначе род его перестанет быть царским....

5

Заруцкий в ночь перед казнью не спал.

Не из-за ожидания мучений, вовсе нет. В конце концов, три-пять дней болей во внутренностях - это лишь три-пять дней болей, какпри сильном поносе. А дальше - смерть. Вряд ли это будет более мучительно, чем те жестокие боли в желудке и кишечнике, что он перенес, когда боролся с отравой, подсыпанной ему Молчановым[2]. Да и отрава Маринкина, едва не отправившая его на тот свет в Коломне, по сию пору дает о себе знать то и дело случающимися кровяными поносами. Если кол потревожит больные и без того кишки, то смерть будет скорой. Да и бояться кола не пристало атаману. Та ли смерть, иная ли - забота Божья.

Жизнь в этом мире больше не привлекала Ивана Мартыновича. Ничто более не вынуждало Заруцкого цепляться за юдоль человечью, как бывало раньше. Жизнь вообще потеряла для него всякий смысл после того, как он услышал, будучи выведенным в верхнюю камеру Водовзводной башни, приговор новоявленного царя Ирода малышу Иванке:

- Щенка повесить! - произнес с брезгливой ухмылкой новый царь московский - тот самый недавний недоносок, что ластился в Ростове Великом к Ивану Мартыновичу, смотрел на него восторженным взором, как на сказочного героя и внемлил каждому слову своего кумира[3]. - Державе нашей Иванка - враг больший, чем Заруцкий. Подрастет жидёныш - и вознамерится воссесть на Престол московский вслед за законно возведенной на него царицей-блудницей, смуту зачинит, измену на нас поведет, всю Московию кровью заполнит. Без него державе нашей будет спокойней.

- Грех на себя берешь, Ирод! - вскричал дотоле молча слушавший все поношения и приговор Заруцкий. - Не казни ребенка! Смилуйся! - бросился связанный к ногам царя, распластался возле ног его, окровавливая лицом ковер. - Пожалей малого!

Но ткнул ему в затылок мягкий сапожок царя, а затем голову атамана пронзила острая боль от удара тупым концом бердыша в руках рынды - и в глазах Ивана Мартыновича померкло...

- Не царь ты православный, Миша, а царь Ирод,- проговорил Заруцкий, едва только открыл глаза после того, как его окатили из приготовленного по такому случая жбана колодезной водой. - Навеки будешь проклят сам и проклято семя твое! - и получил опять удар по темени, теперь уже древком копья стрелецкого.

Так одно и то же и говорил он потом всякий раз, как приходил в сознание, ибо после слов этих терял оное от последующего удара, передвигаясь уже не сам, а волочась в руках кремлевских стрельцов от Золотой палаты, где вел с ним второй разговор новоявленный Государь всея Руси на этот раз уж в присутствии посторонних, и до той самой заделанной железными прутьями каменной ниши в яме под башней Водовзводной, где долгие годы томился и где так и умер от глада и лишений дядя покойной последней жены царя Ивана Васильевича Федор Нагой, где и сам Заруцкий побывал и встретился где с царем Василием Ивановичем[4]. Мерзкое место: дыба, стол, скамья и застывшее при пыточных инструментов огневище. Все освещено двумя умирающими факелами.

Здесь бросили стрельцы бормочущего проклятья в полузабытьи атамана на остатки гнилой соломы с сонмом ждущих поживы клопов, да и ушли качая головами, не решаясь обсудить друг с другом произнесенное устами Заруцкого. Ибо страшны были слова эти, много страшнее пригвора царского самому атаману. Обещали они неминуемое пресечение рода Захарьевых-Юрьевых, а с ним и новые смуты на Руси[5].

Страх сковал члены стрельцов. Вышли все четверо из подземелья, и тут же встали у стены страшной башни, прислонясь спинами к каменной кладке, не решаясь рты открыть, посмотреть друг на друга.

- А что? - спросил один из них. - Кто еще слышал? Кроме нас? - и сам ответил. - Никто. А кто рот о том откроет, того остальные не поддержат. Скажут, что сам он это придумал и сказал. А доносчику, как известно, первый кнут. А я буду стоять на той неправде крепко, до самой смертушки буду утверждать, что ничего подобного не слышал. Ни от Заруцкого, ни от кого другого. Потому как повторять подобное - все равно, что от своего имени говорить.

Остальные стрельцы его поддержали:

- То так... то так... Ничего не слышали. А кто слышал - тот пусть сам за услышанное и отвечает.

С тем решением и пошли стрельцы прочь, не глядя ни друг на друга, ни по сторонам.

А Заруцкий очнулся - и тотчас во весь голос произнес то же самое, но голсом пророческим:

- Не царь ты православный, Миша, а царь Ирод. И навеки будешь проклят сам и проклято семя твое!

Но в гулком и в ту пору пустом узилище никто не услышал его. Ибо не было в те дни в Кремле московском более страшного врага для нового царского рода, чем Заруцкий, а простых узников содержать рядом со столь страшным злодеем, как Иван Мартынович, было не велено. Не дай Бог услышат что лишнее или хуже того - атаман воспользуется душой православного и улетит с его помощью из подземелья, как летал верхом на бочке в недавние еще годы на дальней неметчине латинянский не то пастор, не то чернокнижник по имени доктор Фауст[6]. А в то, что все донские и запорожские атаманы - чернокнижники и водятся с нечистой силой, знал в Кремле каждый.

- Не царь ты православный, Миша, а царь Ирод. И навеки будешь проклят сам и проклято семя твое! - сначала кричал, потом говорил и, наконец, надорвав горло, шептал Заруцкий. - Не царь ты православный, Миша, а царь Ирод. И навеки будешь проклят сам и проклято семя твое!

Пока не изнемог и не уснул, не зная утро теперь или день, а то и ночь. И спал крепко, как спит всякий истинно невинный и облыжно обреченный на муки, спал человеком с чистыми помыслами и крепким сердцем. Спал - и не слышал, как осторжно, неслышно ступая по истертым, когда-то белокаменным, а теперь грязно-серым ступеням спустился кат с кувшином воды и миской похлебки в руках, наощупь продвинулся по пахнущему мертвечиной зеву, поставил перед решеткой еду и столь же бесшумно отправаился назад - туда, где светило утренне солнце, отмеряющее три дня жизни, оставшиеся у этого узника.

Ибо именно три дня на подготовку праздника прилюдного каинства испросил у Государя всея Руси терский кат Прошка Головнин. И выпросил он для казни дополнительных три еловых бревна, троих плотников, которые могли выточить их тех бревен одинаковые конусы. Какие для подобной казни в запасе каждого Приказа, согласно воли царя, отныне нужно иметь.

- Три дня ожидания мучений - это тоже мученья, - согласно кивали бородами бояре да думские дворяне. - Хуже всего - это ждать да догонять. А ждать мучений собственных - это пытка - ого-го! - и поднимали унизанные перстнями с каменьями пальцы вверх.

Думский дворянин Гаврила Пушкин попросил царя выставлять Заруцкого на каждый световой день перед московской толпой для обозрения и поношений людских.

- Дл устрашения прочих врагов твоих, Государь, - объяснил он.

Но царь осадил его:

- Пошто хочешь повеселить Заруцкого харями блудливыми? Ему сейчас надо быть одному, мгновения жизни своей последние считать, в мыслях своих часы до суток и лет растягивать, без света, без звука вокруг от одиночества задыхаться. Дабы понял злодей, что покусительством своим на державу нашу он дорогу преступил самому Богу! - и добавил. - Пусть сидит в темнице.

6

При этом "жиденку Иванке", коему суждено было через три дня оказаться повешенным, велел царь быть облаченным в дорогую, продобающую царскому дитяте одежду, играть в новые игрушки на царском дворе, а дворне и прислуге через Постельничего велел не сообщать малышу об уготованной ему участи.

- Пускай дитя успокоится после дальней дороги и поношений, им услышанных, - сказал царь, повторяя слова, сказанные ему на ухо умным Гильденлеве Вольдемаром, графом Шлезвиг-Гольштейнским, назвавшимся датчанином, но ликом иудеем, прибывшим вМоскву с богатой казной для рода Захарьевых от имени английской королевы. - Сказывали мне, что по пути от Яика до самой Москвы толпы встречали его улюлюканьем, бросали в ложного царевича гнильё и грязь всякую. Это - срамно для русского народа. Дитя не виновато в том, что сотворили его родители. И казним мы Ивашку не за злодеяния им соверешнные, как казним за них Заруцкого, а за злодеяния, которые именем сына второго Лжедмитрия сотворят другие люди, коли будет он жив.

Слова эти нудный датчанин не только придумал и записал нарочно для царя русскими буквами не по-русски, то есть не слитно друг с другом, а по-латински разделив их меж собою пропусками, но и заставил Михаила их выучить, после трижды повторить ему, доказав, что запомнил все точно, а лишь потом произнести правильно запомненное Слово Государево на Большом Совете Боярской Думы.

Воля царя - закон. Иванку вымыли в бане до блеска, одели чисто и богато, кормить стали сытно, сластей всяких давали вдосталь, в питие никаком не отказывали, одних разных квасов стояло в Сенях при спаленке его восемь полных жбанов с подвешенными рядом на гвоздочках ковшиками. Слуги царские самолично играли с ним в детские игры, глаз с малыша не спускали. Даже спали с ним в одной спаленке все время две особо выделенные Дворцовым Приказом столбовые московские дворянки Марфа и Лукерья, а дверь сторожил с обратной стороны меняющийся шесть раз в день и в ночь стрелец в полном походном вооружении - из числа кремлевских. По нужде водили в сопровождении двух дворян, задницу мыли водой с благовониями, две девки поочереди пели песни ему для засыпания, а старая бабка из рода князей Пронских, оставшаяся в девках на всю жизнь по царевым велениям, рассказывала ему сказки.

Но Малыш все равно не веселился, был грустен, то и дело спрашивал Заруцкого, которого вдруг стал звать всем на удивление тятей, хотя в дороге от реки Яика, как доносили царю, со всеми вместе звал атамана либо Правителем, либо просто дядей Ваней, а матери чурался, попадая ей на руки брыкался, извивался, норовил выскользнуть из маринкиных объятий, и орал при этом, как резанный.

- Где мой тятя? - спрашивал у кремлевских слуг мальчик. - Заруцким его звать. Иваном.

Приставленные к нему дворянки то тупо пялили глаза, то отводили в сторону их, не зная, что отвечать на прямой детский вопрос, а спросить совета у кого-либо из знатных мужей и тем паче у бояр, иногда заглядывающих в Детскую Палату полюбоваться приговоренным к смерти ребенком, не решались. Ибо доля женская на Руси такова: прячь при мужского вида людях глаза, опускай их долу, попусту языком не мети, без нужды ответить на вопрос мужской рта не разевай, а детских вопросов не замечай.

Но дворянки все же болтали. Точне, трещали без умолку, отвлекаясь лишь на еду да на то, чтобы сообщить присланным от Государя слугам, что Иван Богданович (Дмитриевичем царевича астраханского величать было в Москве всем строжайше запрещено) сыт, чувствует себя хорошо, ведет себя смирно, а вот спал плохо. Потому как мучают мальца кошмары.

- То ли в предчувствии скорой смерти своей, - объясняли они это сами, и вторили им остальные, - то ли от перенесенных в дороге пыток.

Ибо, как это ни странно, но маленького царевича и впрямь били в дороге. Это доказывали грубые рубцы на теле его, обнаруженные не самими, впрочем, дворянками, а их собственной прислугой, когда именно дворовые бабы мыли малыша в царской бане. И на вопрос их, кто бил его, Иванка расплакался и ответил лишь:

- Дяденьки стрельцы.

Делу хода не дали, но так уж случилось, что о каинстве стрельцов отряда Одоевского сразу же узнала вся сарафанная поначалу, а потом и остальная Москва - и почти не было людей, кто бы согласился с тем, что невинное дитя следовало бы пороть так, чтобы на теле его оставались рваные шрамы.

- Деток следует бить лишь для порядка, - говорили степенные мужи купеческого сословия. - Чтобы прок был от бития. А то, что толку бить малого, если его не сегодня-завтра повесят? Не по-божески это. И не по-стрелецкому чину. Бить до крови должен нарочно для этого выбранный войском кат. На то его в войске каиновой меткой и метят, с одной посуды с воеводой кормят, равную долю ему со всеми стрельцами от добычи дают, жалуют милостью и не пускают в сечу. А тут невесть кто из стрельцов мальца собственноручно бил. А ката у Одоевского не было. Непорядок это. Да еще... кабы по приказу князя кат дитя плетью полосовал, было бы не по чину княжескому. Ибо воевода над мужами Государем поставлен головным воеводой, а не над детьми малыми нянькой.

Дворяне им вторили:

- Не волен бить князь чужого ребенка. Сегодня он выблядка Маринкиного от Заруцкого позволит пороть, а завтра не заметит, как забьет насмерть дворянского сына, которого лишь сам отец да царь вольны наказывать да жизни лишать. Либо допущенные для этого наши слуги и по нашему приказу.

- Паскуда-князь Одоевский совсем собакой стал, - осторожно болтал о том уже в кабаках и на задах купеческих да дворянских дворов черный люд. - Порол мальчонку, небось, сам, а на стрельцов свалил. Украл у терцев победу, деньги государевы по ветру пустил, вот дикостью верность свою Государю и доказывает.

Бабы ж московские лишь слезы лили, подвывали, вторя мужьям да соседями, жалели сиротинушку, желали смерти ему легкой и быстрой.

- Не жилец малец, но все же и не жил еще, объяснялись они. - Видать на роду его жидовском так написано - не жить вообще. А лучше и не рождаться.

Лишь монахи из Чудского монастыря да монахини из монастыря Воскресенского возражали москвичам, говорили вслух и прилюдно:

- Полно самозванного царевича-то жалеть. Ужель позабыли, как изжалелся народ, искручинился за царевича Димитрия, в измену впал, дабы возродился он - и к чему все это привело? Премногих отроков его именем по всей Руси умертвили самыми страшными способами. Потому чем раньше Иванку проклятущего Государь Михаил Федорович жизни лишит, тем народу русскому больше пользы прибудет.

А новый юродивый Филька, собравшийся обитать отныне при одной из церквушек собора Покрова на рву, пролез на охраняемое стрельцами Лобное место и оттуда проорал в сторону в ту пору полного торговых людей и покупателей Пожара:

- Вещую! Будет умереть сыну нечестивого Богданки царевичу Ивану Дмитриевичу от руки Государя нашего любезного Михаила Федоровича, то умрет в малолетстве последний из рода Захарьевых-Юрьевых смертью страшной, насильной...

Далее ничего не успел сказать безымянный юродивый - пуля, вылетевшая из стрелецкой пищали, вонзилась ему в лоб, отправив к праотцам никем из москвичей неведомым.

О смерти юродивого тоже поговорили. Но не долго. О приближайющейся казни Иванки болтать москвичам было интересней. Ибо кто этих царей знает: возьмет - и простит Миихаил Федорович мальца, назовет своим младшим братом. Ведь вона как богато живет ложный царевич в Кремле. Слуги кремлевские бают, что в злате-серебре ходит, со злата-серебра ест, златом-серебром играет. Просто так в такой холе врагов своих Государи московские отродясь не держали. Даже Иван Васильевич брата своего двоюродного князя Владимира Андреевича Старицкого до болезни своей так не холил[7]. Не иначе как возлюбил мальца Михаил Федорович. Либо задумал злодейство коварное...

Дворянки ж Марфа и Лукерья, таясь друг от друга, боясь кляузы царю либо родным батюшкам, жалели Иванку не по обязанности, а по бабьей сердечности, подсовывая ему особо вкусненькое, гладили по курчавой головке, некогда светлой, даже белесой, а теперь уж потемнейшей, с основательной рыжинкой, вздыхали и, как только глаза оказывались на мокром месте, тотчас по-настоящему вскакивали и, отбежав в сторону, промакивали очи свои задранными к головам подолами. Обеим было жалко приговореннное к смерти дитя, и обе при этом понимали, что не в их власти изменить приговор Государя и всей Боярской Думы. Да и особого резона сохранять жизнь Иванке не видели.

- Все там будем, - говорили они едва ли не ежечасно.

Кормя Иванку всякого рода сладостями и вкусностями, себя дворянки тоже не обижали. Ибо кто пронесет мимо рта своего кусок, принесенный мальцу с царского стола, где совместно с Государем ест о силы десяток человек, а снеди для их прокорма приносится без счета? Для дворянок же московских, младые годы свои проведших в московских осадах и в постоянном недоедании, и кусок ржаного хлеба с молоком еще недавно был лакомством, сравнивым с райским блаженством. А тут: и икорка белужья, и мясо кабанье на ольховых углях копченое, и огурчики муромские малосольные, и царская сельдь из Плещеева озера, и запеченные в чревах глухарей зайцы с утицами уже в их чревах, а в утицах - запеченные яйца. Словом, пропасть такой еды, которую впоследствии и не увидишь никогда, а то и не услышишь о ней.

Ибо доля дворянок сих после службы у ложного царевича - выйти замуж по воле царя за тех дворян, которых сам Государь им укажет: молодого ли, старого, бедного либо богатого, хромого, слепого, косорылого. А что в голову этому с каждым днем все более лютеющему зверенышу взбредет, не знает никто. Был Миша Захарьев-Юрьевым, наследником боярского рода, а стал Государем и царем всея Руси Михаилом Федоровичем Романовым. Изменил лик дв им\ родовое, словно оборотень. Кем завтра обернется - один Бог ведает.

Так думалось дворянкам, но вслух не говорилось. Ибо были обе у отцов своих третьей и пятой дочерьми, бесприданницами, для них служба эта была милостью царской, после которой они не в монастырь уйдут, как это им положено по рождению, а окажутся хоть и за затрапезными, да за мужьями. Пусть даже не знакомы они с теми мужами сейчас, но все равно те будут им мужами настоящими, венчаными, способными и их любить, и детей делать, и обязанными кормить-поить жен до самой смерти. А что еще надо бесприданницам?

Обо всем этом и о том, как красивы обновленные Золотая, Царская и Грановитые Палаты, о черных крысах, поселившихся в старом, погоревшем и обрушившемся дворце Годунова, что на территории Кремля, о молодых стрельцах с ликами один краше другого, стоящими с бердышами в руках в ряд вдоль покрытой лесами колокольни Ивана Великого, о том, что мужское орудие у давнего Главы Тайного Приказа Малюты Скуратова было неимоверной длины, о ворах, залезших в Палаты боярина Стрешнева и унесших оттуда золотой кубок, подаренный главе рода сего Государем Федором Ивановичем по случаю рождения в прежней царской семье царевны Ксении, вскоре умершей от жизненного бессилия болтали они, болтали, не переставая.

Обо всем на свете судили-рядили, не умолкая, дворянки, успевая при этмо и за Ваняткой приглядеть, и где надо шикнуть на него, а где надо и похвалить. До отхожего места провожали обе вместе, передавали с рук на руки стоящему там с пищалью на плече стрельцу,тот - двум дворянам, ожидая за деревянной стеной, когда Иванка под присмотром дворян облегчится, продолжая болтать о своем, о бабьем: как дворовая девка Тонька Котова боярыне Марии Свешневой косу умело заплетать умеет: волосу косе той Машкиной - с гулькин нос, а Тонька так ее распушит, что кажется коса толстой, чуть ли не в руку: как Иван Свиньин, дворянин столбовой, хоть и курский, велел из Твери коров ему в Москву пригнать шибко удойных, да целых сто штук, а до Москвы дошло едва ли двадцать голов, да все не коровами оказались, а телкамии - и потому Свиньин правильно велел прилюдно пороть всех гнавших скот гуртовщиков, а пятерых даже отдал в Разбойный Приказ, откуда лиходеев непременно отправят в Студенные земли с вырванными ноздрями и огненными метками на лбах, означающих слово "вор".

По возвращении бывшего царевича со стрельцом из причинного места разговоры дворянок переходили на срамные темы, на обсуждение достоинств и недостатков возможных московских женихов и девиц на выданье, их доходов и к тому, насколько склонны к смутам мужики в тех или иных московских землях, в которых могут оказаться их будущие земли. Ну, и про новые наряды жен иноземных послов, конечно, про золотые блохоловки для их причесок и про то, что у шведских дам плохие зубы и нечитстое тело, будто они годами не моются в банях, а только лишь обливаются заморскими благовониями, от вони которых у русских баб свербит в носу и выбивает слезу из глаз.

Мальчику было скучно с этими тарахтелками, он старался не слушать речей дворянок, занимал голову своими собственными думами и проблемами, до которых, очень скоро понял он, даже этим внешне заботливым взрослым нет никакого дела.

А главной и по сути единственной его заботой было встретить Заруцкого, которого он видел в последний раз стоящим распятым в огромной деревянной клетке, поставленной на телегу с впряженными в нее цугом тремя конями и с сидящими на козлах по бокам от возницы стрельцами. Точнее сказать, таким он видел его довольно часто в дни и недели дороги от уральских степей до Казани. Заруцкого даже не выпускали из этой клетки, давая для опраления нужды глиняные горшки, которые затем выбрасывали и заменяли новыми. Когда же атаман встречался взглядом с Иванкой, то в глазах Ивана Мартыновича была такая тоска и такая жуткая боль, что мальчику хватало нескольких секунд, чтобы расплакаться.

И тогда Иванку уводили в телегу с навесом, в которой везли ту самую женщину, что велели ему звать матерью, но которую он таковой не почитал и не знал никогда. Женщина эта была обозлена на всех до предела. Она уже не говорила человеческим голосом, а либо визжала, щипела, орала, требуя вина, да другой пьяной мерзости, либо, свернувшись в клубок, тихо плакала там, чтобы вдруг проснуться и тянуть свои кривые, когтистые пальцы к мальчику. Из-за цепи, приделанной к железному ошейнику, она не дотягивалась до сына и потому ворчала непрестанно одно и то же по сути, хотя порой и другими словами:

- Всё из-за тебя! Из-за тебя, гаденыш! Ты мне всю жизнь испортил. Влез в брюхо мое, червем дьявольским проскользнул, распух морковкой - и выпрыгнул к Заруцкому в руки. Словно он - тебе тятька. И сразу все пошло наперекосяк. Богданку татарин убил, Калугу Васька Шуйский у меня отобрал, после под Москвой нас остальные предали, из Коломны вышибли. В Астрахань пришли - ты царем вместо меня стал, трон и корону у меня умыкнул, застранец. Тебя и свергли. А с тобой и меня... Теперь вот на пагубу везут. На твою и мою пагубу, царек вонючий.

То же самое, наверное, говорила она сыну и по-польски, и по латыни. Но мальчик никакого иного, кроме русского, языка не знал, потому бормотаний ляхских не понимал, только слышал змеиное шипение из уст этой женнщины с горящими ненавистью глазами и разбирал в этих словах главное для себя: "Заруцкий... тятька".

И мысль о том, что тот самый Заруцкий, что стоит распятым в в цепях и в клетке, а недавно командовал огромным войском и был великим, есть его тятька, укрепляла Иванкины душу и тело, заставляла его не хныкать, не раскисать, а быть похожим на мужественного пленника, даже выздороветь без всяких там лекарств от простуды, напавшей на мальчонку сразу после выезда царицинского поезда из Астрахани в степь. Лишь благодаря мысли о том, что настоящий тятенька его нашелся, и позволила мальчику выжить в течение многих седьмиц унижений, обрушивших на него в пути.

Вот и в Москве он думал лишь о Заруцком, которого на глазах мальчика отводили в красивый островерхий белый дом с резного камня окнами и цветными стеклами в сопровождении толпы стрельцов как раз в то время, когда Иванку вели в баню. Заруцкий не заметил мальчика за бабьими подолами, а мальчик его углядел. И мысль о том, что он - глазастее самого Ивана Мартыновича, грела Иванку, давала ему надежду увидеться вновь с тятькой, которого порой звали и просто атаманом.

Взрослые сердили мальчика всегда. Все, кроме Заруцкого. Потому что только Иван Мартынович не только дозволял царевичу делать все, что тому захочется, а даже придумывал разные игры для царевича, носился с ним вместе верхом на палке, словно на коне, кричал диким голосом татарские слова при этом, размахивал кривой палкой, словно саблей, играл в прятки, в жмурки, в обсери-дугу, в чехарду, в догонялки, бегал с гавканьем на четвереньках, а однажды даже показал царевичу, как швырять камень из пращи - и Иванка попал!.. на самом деле, попал в большую черную галку, усевшую на конек крыши царского дворца в Астрахани.

А еще они ходили ловить рыбу по ночам, и царевич там засыпал на уложенном на мокрую траву рядне, а Заруцкий пололвину ночи охранял его сон и приносил на собственных руках в царскую спальню...

Много чего хорошего вспоминалось Иванке о тятеньке в долгие ночные часы при свете толстых сальных свеч, когда постылые взрослые оставляли его наедине с его мыслями и, считая, что он спит, лениво перешептывались о том, что вот неясно дворянкам, куда им след идти в день казни: на Пожар, где будут протыкать лиходея колом, как татары протыкают свои шашлыки, либо к Серпуховским воротам, на которых будет повешено невинное дитя.

Бабам сим хотелось успеть и туда, и туда, но при этом говорили они, что казнить двух несчастных будут в одно и то же время - в полдень. А растояние между Пожаром и воротами таково, что даже если на мосту через Москву-реку толчеи не случится, то на коне верхом скакать надо около часу. Стало быть, в оба места даже мужику верховому не успеть, не то, что пешей бабе. Говорили об этом дворянки, вздыхали, печалились о несчастных, да все же понемногу успокаивались и начинали мерно сопеть...

И только под сап этот начинали смеживаться веки Иванки, мысли его принимались течь вразброд, и он засыпал, не ведая будущего своего, но видя во сне, как это случилось, что какие-то дряные казаки терские полонили доселе неуловимого и великого Заруцкого....

7

А наткнулся на след беглецов из Астрахани отряд терцев под водительством атамана Хохлова случайно. Во-первых, покойный Софроний по кличке Шурале ненамеренно указал им верный путь, будучи перед смертью уверенным, что посылает погоню совсем в другую сторону. А во-вторых, заблудившиеся в степи казаки сбились с пути и наткнулись на перегоняющего от земель Хивинского ханства в сторону башкирских гор и лесов большую отару татарского бая при изрядно испуганном пастухе Сагинтае и его большой семье.

Все десятеро татар рода Аргын рухнули рылами в землю, задрав зады к небу, и принялись молить казаков о пощаде, просить терцев не угонять байский скот, не губить последнюю семью рода акасакала Сагинтая, полностью вымершего в прошлую многоснежную зиму, когда скот весь пал, а хивинский хан прислал в степь сто джигитов за податями и взял всех двенадцать молодых мужей рода в рабы, а тридцть баб отправил в гаремы своим мурзам да на зимнюю заготовку камыша и саксаула, где все они и перемерли от голода и холода, как бездомные собаки, оставив многолетнего Сагинтая с малыми детьми да с младшим сыном, успевшим спрятаться от ханских джигитов.

Словом, десять глоток устроили вой такой, как кричат сотня... нет, три сотни искренне опечаленного народа.

Хохлов выстрелил из пистоля вверх, велел всем замолчать, спросил, как найти группу беглецов из Астрахани.

Санинтай-ага, муж седовласый и при когда-то белой, теперь грязной чалме на плохо бритой голове, ответил Хохлову, что так попросту искать чужим людям чужих людей в степи нет прока. Но коли пообещает русский главный воин-аскер награду его семье, то он велит младшему сыну своему стать проводником у не знающих Степи терцев, чтобы тот довел его отряд до великой реки, зовущейся Яик, - и там русские быстро найдут других русских.

Так Хохлов, пообещав старику двух коней в награду, получил надежного проводника, знающего дорогу на Яик и все здешние колодцы, не тронул татарской отары и направился в погоню.

Отряд Хохлова прибыл на берег Яика даже раньше отряда Заруцкого, у которого проводника не оказалось, да к тому же в оставшихся при нем четырех волокушах были: больной ребенок Иван Дмитриевич, бывший меньше месяца тому назад царем всея Государства Астраханского, мучащаяся от отсутствия хмельного пития и еще более страдающая от отсутствии мужской ласки бывшая царица Государства Московского Марина Юрьевна да два непрестанно ноющих от страха и усталости латинянских монаха, не понимающих ни уха, ни рыла по-русски, но уже обнаглевших настолько, что посылали они приставучую Марину Юрьевну куда подальше самым отборным и ядренным матом.

Лошади в караване Заруцкого учуяли воду Яика задолго до людей, и сами ускорили шаг, выбирая направление. И люди доверились животным. Вперед послал Заруцкий пятнадцать казаков - в разведку. Но сколько ни догонял потом свой дозор, так никого их тех казаков и не встретили.

- Стало быть, нашли наши ребята реку, воды напились - и повалились с резями в брюхах, - объяснил, с трудом шевеля распухшими и потрескавшимися губами Заруцкий сидящему на коне у него впереди все еще нездоровому мальчику. - Ты будешь пить медленно, маленькими глотками. Два, три глотка выпьешь... после отдохнешь... и опять два-три. А через часик можно уже и один большой глоток сделать... А то и два... как получится...

Наставления эти пригодились Иванке. Но потом. Когда он сам, Заруцкий и паскудница Марина, зовущаяся казаками царицей-матерью поначалу, а потом срамницей, оказались уже в плену терском.

Потому что посланные вперед на поиски воды и реки пятнадцать казаков Заруцкого были встречены прибывшими туда ранее терцами, окружены и принуждены к сдаче. За воду и за обещание жизни лишь, а также за обещание Хохловым доли в золоте, которое должен везти Заруцкий в своих приседельных сумках и волокушах, самые наивернейшие Ивану Мартыновичу казаки, прошедшие с ним многие годы и многие дороги, предали своего атамана. Они указали направление, по которому прибудет отряд Заруцкого, и показали, где будет можно устроить засаду, чтобы взять оставшихся казаков и самого бывшего правителя Астрахани без боя. А главное, они сами участвовали в захвате Ивана Мартыновича, сумев отвлечь атамана на себя и позволив терцам ударить по остаткам заруцковцев сбоку и сзади.

То, что случилось, и рубкой не назовешь. Так, пополосовали саблями терцы человечье мясо, поразгоняли коней по степи, на самого Заруцкого с сидящим перед ним Иванушкой целых пять арканов накинули и вместе с мальцом с коня сверзили, чуть сдуру не убили впопыхах обоих, меся тела сапогами. А вот монахов латинянских посекли. Даже того, что по-русски вдруг закричал, что Слово Государево знает и что его сюда сам царь московский послал, что его надо доставить в белокаменную да получить за него награду.

- Ах, ты, шишига ...уев! - коротко взревел Хохолов и коротким ударом отсек монаху голову.

Та вверх подскочила сначала, но потом плюхнулась на плотную супесь и покатилась в сторону Яика, чертя за собой тонкий кровяной след.

- Собака... - прорычал Хохлов, глядя на то, как лишь слегка испачканная тонзура, застыв, отразила солнечный луч и на короткий миг блеснула. - Не люблю шишиг...

После схватки этой терцы отвели пленников к реке, всем пить дали, как положено после сухой дороги: понемногу, малыми глотками - и лишь к концу дня вдосталь. Усадили связанными у костров, покормили, как детей - из ложек, вдоволь, а заодно сами поочередно и основательно грязным, вонючим телом бывшей царицы попользовались. Все. Не для того, чтобы обидно никому не было, а чтобы вина за совершенное насилие у всех была одна, то бишь по старому казачьему закону: или все вместе грешат - или никто. Потому как совместно совершенный грех - это уже не грех, а порядок, закон. Даже проводнику, который и так был рад тому, что вместо двух обещанных коней ему Хохлов выделил десять из числа пойманных коней отряда Заруцкого, досталась сладость женского царского тела.

- Ты, басурманин, последним будешь, - сказал Хохлов на третий день, когда Марина уж изнемогла совсем, а терцам и смотреть стало тошно в сторону лежащей с ногами вразброс на брошенной за волокушей кошме астраханскую беглянки. - Тебе ведь белых баб щучить не приходилось? А что царица она - так ведь не тебе царица, ты креста ей не целовал, почтенья к ней иметь не можешь. К тому ж у вас, татар, царица - не баба вовсе, а так - одна из многих в гареме ханском; коли какая, говорят, из ваших цариц провинится - хан ее на потребу толпы отдает, а то и на побитие камнями. Так что не бойсь... Пользуйся, пока я добрый, - и подтолкнул аргына к волокуше.

Когда же проводник с поручением справился, вернулся к костру с сияющим лицом, его спросили:

- Ну, как?

- Ай, жаксы! Жаксы! - ответил он по-татарски, а потом повторил выученное вчера еще по-русски. - Русский баба - хорошо!

- Болван, - услышал в ответ от казаков. - Какая она - русская? Она - чешка, - но слов сих не понял, а потому продолжил лишь улыбаться в ответ и часто согласно кивать.

- А, что ему без толку говорить, - отмахнулись тогда терцы и принялись добывать из котелков большие куски проваренной белорыбицы, обильно живущей в Яике и выловленной за прошедший день чрезмерно.

Ели, пожмуриваясь на заходящее, но все еще по-летнему жгущее солнце, пробивающее сквозь радужные кроны здешних узколистых ив, джиды и вездесущего тамариска, переговаривались:

- За Заруцкого награда, чай, полагается. Только, думается, нам ее не видать, как своих ушей. Потому как завсегда так бывает: казаки жизней не щадят, битвы выигрывают, а князи награды получают. Всегда так было. Даже при Иване Грозном и Борисе Справедливом.

- Ты, Ждан, потише про Бориса. Не велено отныне звать Годунова Справедливым. Ныне на Руси один справедливый царь - Михаил Федорович. И батюшка его Филарет Никитич.

- Ну, коли Никитич - то не Филарет, а коли Филарет - то не Никитич. Мних, от мира отвернув лицо жить должен, отца-матери не поминать, с детьми не знаться, одному Господу служить и беспрестанно молиться о спасении душ наших грешных.

- А, всё равно, как ни назови, а царю нам головы сечь, а не нами - царю.

- Ну, ты и сказанул - как в лужу задом бухнул! Это ж когда так было, чтобы казаки царям головы секли? На то москвичи есть. Как того московская толпа захочет - так на всей Руси и пойдет. Вспомни первого Димитрия - царя, а не настоящего царевича убиенного. Любил его народ? Любил. А москвичи захотели сверзить его с Престола - и ошельмовали Димитрия, убили да нагишом на весь свет опозорили. Нас стобой слышать не захотели. А сегодня толпа московская от осад да от войн шибко устала. Ей ныне Михаил Захарьев-Юрьев по-настоящему справедливым кажется. А вот как отдохнут слегка москвичи, одумаются - жди других гилей[8].

- Тьфу на тебя, Ждан! Лучше бы тебе закрыть пасть свою. Умный, с виду, человек, а порой такое вякнешь - хоть святых выноси! Вот увидишь, не доведут тебя такие мысли до добра.

- Это я и сам знаю. Только ведь кто-то в русском народе и думать должен, и говорить о происходящем в державе блядстве. А то не народ - а какая-то размазня. Заруцкого вон свои же казаки предали. На золото поменяли. Ну, и что? Получили по пяти монет всего из казны Заруцкого каждый - и в ту же ночь ушли в камыши. Все пятнадцать Иуд. А здесь это золото кому нужно? Мышам? Ящерицам? Змеям? Рыбам?... А что?.. Я тут видел еще и черепах, и оленей таких - с черными хвостиками[9], лис, хорьков...

- Перестань. Чешется язык - вот ты и изголяешься над русским народом. Да казаки Заруцкого ведь и не русские.

- А кто, по-твоему?

- Кто кто? Откуда знать мне - кто?

- Стало быть, ты считаеншь, что коли паскуды они - то уже и не русские? А кто ж тогда?

- Да хоть жиды! Мне какое дело? Отстан, Ждан! Не вводи грех. Не то рубану саблей.

Затихли эти двое, затихли другие голоса.

Запел козодой свое похожее на лягушачье: "рьрьрьрьрь", ему вскоре отозвался сорокопут - сорока песен путанник - сначала по-козодоинному, потом по-синичьи, клекотом орлиным, лягушачьим кваканьем и, наконец, по-кукушиному проплакал, с тем и затих на время, чтобы после, когда соловей, пропев здешнюю короткую, но веселую напоенную трелями и подцвиркиваниями песню замолчал до рассвета, решил опять сказать свое сорокапутье: "Кар-кар!" Ухнула сова, отозвался громким бухтеньем сычик, а из камышей, растущих на противоположном берегу, каздался рев выпи...

Когда ж взошла луна, все уж спали. Даже стоящие на постах четыре терца завернулись в добытые из чресседельных сум свои облезлые летние бурки, поворочались в них и мирно засопели.

Пряно пахла юная луговая трава, шелестели молодые шишки куги[10], плескалась рыба в затонах реки, мирно зудели комары, переступали копытами запертые в наспех сооруженные загоны и прислушивающиеся к ночным звукам кони...

8

Утром проснулись - аргына-проводника с десятью конями в лагере нет. И более двадцати пленных казаков Заруцкого, как корова языком слизнула - утекли в ночь, скрылись в высокорослом, выше роста человечьего, камыше, где не только их не найдешь без собак, но даже и кабанов не могли отыскать за три предыдущих дня терцы. Тропы отыскали, но ни зверья, ни людей не услышали даже.

А царица с царевичем да Заруцкий уйти не смогли бы, если бы даже попытались. Спеленутыми они всю ночь пролежали и привязанными к спящим терцам. Тем, что беглецы тихо лежали, хотя и плохо спали, слышали все, они беглецам помогли. А беглецы вернуться назад, дабы хотя бы Заруцкого спасти, не решились ни в эту ночь, ни днем, ни в ночь последнюю.

И повезли трех пленных астраханских правителей Хохлов с сотоварищами назад через степь по проторенному пути. Ибо весна уже сошла на нет, превращалась в лето, трава новая не лезла, старая становилась хрумкой, после копыт коней уже не поднималась, а после целого конного отряда, несущегося сломя голову в погоню, лежала ровной дорогой, указывая возвращающимся в Астрахань казакам путь домой. И, хотя солнце уже пекло изрядно, все же воды в степных колодцах на отарных путях оставалось вдоволь и для людей, и для коней. А длинная, тянущаяся от горизонта до горизонта песчаная гряда, неожиданно пересекшая терцам путь, оказалась только в длину долга, а в ширину - всего-ничего, менее полудня перехода да еще и с небольшим татарским сельцом, расположенным на противоположном конце гряды, да еще в окружении высоченных стройных тополей и с настоящим, полным грязной воды хаузом возле построенного там небольшой величины мазара, в котором был похоронен какой-то татарский не то старец, не то святой, и покой которого оберегали живущие в этом сельце двенадцать семей все того же местного рода Аргын.

В сельце том полторы сотни терцев и двадцать два пленных заруцкинца простояли восемь дней, вдоволь накупались в хаузе[11], съели все мясные запасы местных жителей, поясно поблагодарили их за приют и ласку, отсыпали несколько золотых монет из числа обнаруженных в хурджунах на коне Заруцкого и в воинской казне, найденной между полозьями волокуши царицы, а потом уже словно налегке, весело и беззаботно проследовали еще пять дней до окруженного солончаками безжизненного озера с татарским именем Караколь, что выступило из соленой черно-белой топи в окружении худосочного камыша в дне пути от Волги.

Там их встретил Одоевский со своей пятитысячной дружиной, неспешно двигающейся по следам терцев. Точнее, не встретил, а зашел казакам в тыл да вдруг и окружил полонителей Заруцкого, Марины и Иванки, велел передать их ему под начало.

После недолгого спора воевод князь принял вместе с пленными под свое комнадование двадцать терцев - из числа засланных на Терек еще при Годунове прелагатаев, а остальным во главе с Хохловым разрешил, минуя уже пограбленную оставшимися без атамана терскими казаками прикаспийскую столицу, возвращаться в родные дикие предгорья.

- Князю вашему Головину скажите, что Государь в милости своей ждет его в Москве как можно раньше, - сказал Одоевский Хохлову. - А на место его Дума пришлет кого надо в нужное для державы время.

Получив Заруцкого с Иванкой и Мариной Юрьевной, князь тут же потребовал у атамана Астраханскую казну. Велел все найденное при караване Заруцкого золото передать ему лично в руки и строго отчитаться в присутствии сидящего верхом на коне и со связанными за спину руками Ивана Мартыновича в произведенных тратах.

Случились возмущенный вопль казаков, скандал, хватание за оружие. Но до драки и пролития крови дело не дошло. Заруцкий велел им решить вопрос полюбовно, разделив казну пополам и дав самим себе право распорядиться своею частью при дележе с казаками и ратниками.

Весь тот наполеннный шумом и возмущениями день мальчик помнил смутно, словно события и время пробежали мимо него и его не касались. Он даже не помнил (да и не присулшивался), как оставшийся у соленого озера Караколь со скрывающимися там в камышах черными утками с белыми лбами и длинными клювами, называемыми здесь лысухами, Хохлов сказал при нем и при остальных пленных заруцкинцах Одоевскому:

- Обиды на тебя, князь, не имею, споров с тобой чинить не стану. Я изловил злодеев, не ты, но сам я отдаю тебе их с успокоенным сердцем. Не будет моей вины в том, что царю ты казаков в руки передашь. Чую, ждет их злая участь в Москве - и тебе от этого будет радость. Мне же остается пред Богом вину за эту поимку замаливать.

- Пошто так? - поразился князь. - Не вина твоя это, а выполненный тобой долг перед Государем. В доблести подобной вины нет.

- Долг-то долг, - согласился атаман. - Да только допреж присяги Михаилу Федоровичу я дважды на верность Заруцкому присягал: когда он с войском своим Москву осаждал, и когда Астраханью правил. Но - вишь, ты, - предал я сам себя, свое слово и совесть свою, имал Ивана Мартыновича и тебе на каинство выдал.

Князь рассмеялся:

- Да какие совесть и стыд могут быть у казака? Казак честь свою и твердую руку продает тому, кто ему больше платит, после пропьет полученное - и опять продаст. Теми изменами всякий казак и живет, пока не околеет, - покачал головой и продолжил. - Вот так у вас, казачня вонючая, всегда: сначала напаскудите - а потом сопли льёте. Считай, что лишь на радостях прощаю тебя, атаман. Возвращайся в свои кишлаки и степи кумыцкие, сторожи границы московские, ходи в разбойные набеги к иноверцам, живи по-прежнему беззаботно. А про Заруцкого забудь. Считай, что не было такого правителя в Астрахани. И казакам об этом скажи. И вели, чтобы они так и детям, и внукам своим поведали: был-де в Астрахани или не был кто-то до царя Михаила Федоровича, того не ведомо. Сказки всё это: и про государство справедливости, и про то, что хотели люди не делиться более на царей, князей, дворян и холопов, на бедных и богатых. Выдумка все это, бабкины росказни. И не ты, а Бог покарал болтунов за подобную выдумку... - и вдруг закончил жестким голосом. - Ясно тебе, пёс?

Рука его стремительно взлетела над головой.

Стоящее вокруг малого отряда Хохлова московское войско в пять тысяч всадников и пеших ратников ощерилось при этих словах своего воеводы копьями, ружьями, мушкетами, фузеями и взведенными в луках стрелами. Лица стрельцов были полны решимости убивать и ненависти к укравшим у них обещанные победу и награды терцам. Опусти руку князь - и пять тысяч стрел, копей и пуль пронзят казаков, чтобы после свалить вину за гибель терцев на Заруцкого.

Дай знак... дай только знак...

Вот этот момент хорошо запомнил Иванка. Вид ощетинившихся множеством смертельного железа тысяч одетых в пацири и прочую защиту мужей не столько испугал его (хоят и не без этого), сколько поразил своей молчаливой и беспощадной покорностью всего лишь голосу всего лишь одного, такого внешне ничтожного человека, как тот, кого все тут звали в глаза князем, а за спиной - мальчик сам слышал - величали гадом.

Гадами, точно знал Иванка, зовут змей и ящериц, обильно встречаемых им по пути из Астрахани к Яику и назад к Волге. От вида гадов тех кони сбивались с шага, люди пугались либо просто морщились, норовили ударить змей смертельно, рассказывали друг другу неприятные истории об этих юрких, с виду скользких и холодных существах. И о том, как змея забралась в жару в крынку с молоком к косарю, а после нырнула вместе с молоком ему в рот, проскользнула в утробу и там жила много лет, вытягивая из крестьянина силы, рассказывали. И как Змей Горыныч борол Добрыню Никитича - не который недавний Астраханский богатырь, а старинный Киевский, да не оборол, хотя глав имел целых три, а не одну, да ктому же все три огнедышащие. И как змеи, сплетаясь по весне в единый комок штук до ста, насмерть поедают встреченного ими путника, ни косточки не оставляют. И рассказали про стрелу-змею, прыгающую за пять шагов в человека, кусающую мгновенно и убивающую своим ядом всякого. И про живущую в болотах гадюку, которая прежде, чем укусить, нарочно долго прячется в иле, ползет средь высокой травы, приближается к босой ноге человека, а после цапает его - и человек в полдня умирает в страшных мучениях. И про змей-василисков, которые смотрят в глаза человеку, велят ему подойти, человек лишается воли, подходит - и змея его тут же жалит...[12]

Князь сразу, как лишь появился во главе своей рати и встал в кругу стрельцов напротив Хохлова, не понравился Иванке. Мальчик враз признал в нем гада-василиска. Уж больно бесцветные и выпуклые были глаза у князя при свете разгорающейся утренней зари. Потом цвет переменился, стал небесно-голубым, и лицо князя стало выглядеть более человечьим, но в тот первый момент увидел мальчик сидящего на коне справно одетого Змея Горыныча, только одноглавого - и таким князь остался в его голове.

Малыш не знал, конечно, что князь имел приказ привезти Заруцкого с царицею и жиденком в Москву живыми, а это означало для Одоевского, что в случае нападения им на терцев, случившееся станет известно царю - и тот за ослушание князя не пожалует. Да и слух о том злодеянии тотчас пронесется по всей Руси. А ведь князю с войском еще возвращаться в Москву, пить-есть в русских избах, оставаться на ночлеги в глухих местах, поить коней из русских колодцев. Немало ратей-победительниц вот так вот - тихо и незаметно - распалось по пути домой, рассыпалось, растаяло, будто и не было ни их самих, ни их побед. Как победитель татарского хана Кучума казак Ермак не вернулся домой, как князь Федор Иванович Стародубский-Пёстрый, прозванный также и Благоверным, и Неблаговерным, оказался убитым на землях Орды по пути домой вместе со всеми своими дружинниками. И еще одна мысль мешала Одоевскому дать приказ на уничтожение терцев: главные пленники казаков все еще были под защитой Хохлова - и кто знает, не промахнется ли кто-нибудь из московских ратников, а то и нарочно попадет в тех, за чьими головами московское войско прибыло сюда. И уж тогда-то князю не снести головы действительно. На Болотной ли площади, на Пожаре - и не важно уж где, а слетит с его плеч она, а богатства все родовые достанутся братьям да племянникам. А то и запросто в государеву казну перейдут... то есть в бездонную калиту Захарьевых-Юрьевых ухнут.

Правая рука Одоевского с растопыренными пальцами торчала над головой, не решаясь сжаться в кулак и опуститься, не решаясь отдать приказ стрелять по полутораста казакам и их пленным, а там пусть будет так, как Богу угодно...

- Отдай нас князю, атаман, - раздался в напряженной тишине, прерываемой лишь доносящейся сверху трелью жаворонка и тонким посвистом ветра спокойный голос связанного Заруцкого. - Не бери греха на душу. Не стоим мы того, чтобы за нас кровь христианская лилась.

Хохлов молча опустил голову.

В тот момент малыш и заметил ярко блеснувшую в луче яркого степного солнца в углу глаза терского атамана и тут же скатившуюся, затерявшуюся в густой бороде слезу. Блеск тот так поразил Иванку, что он тут же забыл о непонятной ему причине, вызвавшей этот короткий и безмолвный плач. Он даже подумал, что вот вырастет когда, то вот также будет плакать - одной слезой, и чтобы спрятать ее в бороде.

Но спустя час забыл и об этой мечте.

Так Змей Горыныч со своим злым московским воинством скорым шагом отправился в Москву, везя в обозе не им пленённых царя Ивана с матерью-царицей и Заруцкого, а передавший их князю Хохлов с терцами отправились, минуя Астрахань, в предгорные степи, дабы там не то забыть о совершенном ими паскудстве, не то отмолить свой грех и получить милость Божию в трёх на весь Терек и Сунжу православных церквях. В переметных сумах своих увозили князь и атаман и свои части поделенной добычи - остатки казны павшего царства Астраханского.

9

К царю все дни, пока везли в Москву Заруцкого, писали верные люди и посылали гонцов со сведениями о том, как движется вдоль по Волге вверх рать князя Одоевского со знатными пленниками в обозе. Сообщали царю и о том, кто и как имал правителей Астрахани, и всякий раз эти вести звучали по-разному. То будто бы хан Иштерек со своим многочисленным воинством в кровопролитном сражении взял верх над Заруцким. То терские казаки во главе с царским воеводой Петром Петровичем Головиным будто бы окружили спящий лагерь Заруцкого и, перебив охрану, взяли в плен тех, кого велел московский царь имать. То взяли самозванцев будто бы те же самые терцы да только во главе с чередой всякого имени никому в Москве неизвестных атаманов. А то сообщали, будто это сам князь Одоевский в честном поединке один на один в широком поле сбил Заруцкого с коня, набросил на шею Ивана Мартыновича аркан и принудил тем самым мятежных астраханцев сдаться, а Марину Юрьевну, вдову царя Лжедмитрия заставил раскаяться и пешком, босой, аки инокиня, кающаяся за грехи свои тяжкие, плестись в хвосте княжеского поезда в сторону Москвы. Доносили и про персидских купцов, будто бы выкупивших у казаков голову Заруцкого вместе с головами Иванки и Маринки дабы подарить их Государю всея Руси Михаилу Федоровичу в ожидании будущих льгот по пограничной выте.

Так что верить гонцам до поры до времени было нельзя. Но кое-что все-таки было в Москве известно.

К примеру, писали приволжские шишиги в Тайный, Разбойный да Судебный Приказы и в Боярскую Думу о том, что те астраханские и донские казаки, что не ушли с Заруцким на Яик, вступили в заволжское воровское войско не то двойника Ивана Мартыновича, не то его свойственника, не то брата двоюродного, носящего родовое имя Заруцкий и с личным именем тоже Иван, только по отцу отличным и зовущимся Матвеевичем.

Вот эти-то казаки Ивана Мартыновича и подговорили казаков ватаги Ивана Матвеевича напасть на войско Одоевскогои дабы отнять у него пленных, а точнее, отнять только самого Заруцкого, а Маринку-блудницу с ее выблядком оставить царю на потеху.

- Да, Государь, так и сказано, - ответил на немой вопросительный взгляд Михаила Федоровича читавший с листа донос о сем дьяк Разбойного Приказа Степка Пономарев. - "Маринку-блудницу отдать царю московскеому на потеху".

Царь перевел взгляд на князя Долгорукого.

И тот всей Боярской Думе и Государю объяснил воровскую задумку: коли оставят воры у Одоевского под наччалом Маринку с ворёнком, тогда, мол, погони рати московской за казаками особой не будет. Главных врагов царя Михаила Федоровича из степей до самой до Москвы стрельцы довезут в целости и сохранности, а Заруцкие оба смогут с ватагой объединенной уйти от Волги далеко, аж за Каменный пояс в Сибирь, где под их воровским водительством можно будет на вольных землях создать новое царство всеобщей справедливости и равенства народов.

- Да вскоре от тамошних холодов и повымрут все напрочь, - закончил князь под довольный смешок и перемигивания присутствующих на Совете бояр, дворян и дьяков.

Догадка Долгорукого была верной. Бывшие заруцкинцы так и задумали: освободить лишь Заруцкого, а царицу с юным царем оставить у Одоевского. Только в конце высказанного вслух замысла этого говорили, сидя у костров, несколько иначе, чем князь:

- В земли-то сибирские жадные лапы московского царя не доберутся,- объясняли они новому атаману своему Ивану Матвеевичу. - В тамошних местах, говорят, есть земля особая - Беловодьем зовется. И будто место то - сказочная обитель вечной красоты и истины.

Иван Матвеевич заинтересовался Беловодьем, попросил о месте том подробней рассказать[13].

Казаки же, как оказалось, толком ничего о Беловодье не знали. Кто-то слышал о месте том одно, кто-то другое, все сходились лишь в том, что место подобное на земле где-то есть, находится оно в земле сибирскеой, и что живут там люди счастливо, точно так, как им рассказывал Иван Мартынович им в те времена, когда не был он еще Правителем Государства Астраханского, а лишь мечтал о том, чтобы вся святая Русь стала со временем подобна счастливому Беловодью.

- Говорили меж собою казаки, что Иван Мартынович знает путь к тому заповедному месту, - сказал старый заруцкинец Исай Матвеев, не ушедший на Яик лишь потому, что ему так тайно велел поступить атаман еще в Астрахани, накануне побега. - Дороги туда торной нет, только тропы горные да гати через болота. Да еще племена дикие тамошние на путников нападают. Без проводника пройти никак нельзя. А Мартынычу во сне тот путь сам Никола Чудотворец указал, слово для диких племен священное назвал.

Заволжский Заруцкий, спрятав недоверчивую улыбку в усы, спросил у своего войска:

- Готовы ли вы, другие, жизнями своими рискнуть, дабы спасти спасти Ивана Мартыновича?

Казаки загудели согласным ульем.

По решению коло начали тайное преследование изрядно подуставшей рати князя Одоевского, идущего вдоль левого берега Волги в тот час между Царициным и Саратовым. Но шли казаки от колодца к колодцу по степи, находясь всегда верстах в пяти-десяти сбоку от московского войска, понимая, что силы у них отчаянно не равны, чтобы вступать в бой двумя неполными и плохо вооруженными сотнями против пяти тысяч с виду отборных ратников бесполезно. Надеялись они на то, что рать Одоевского сама по себе в течение всего пути растает. Ибо ни к чему идти в саму Москву тем даточным людям, что возвращаются из похода сквозь родные земли, села, города и починки.

Князь каким-то образом узнал о хитрой задумке новозарускинцев освободить пленников и стал замечать, что даточные люди незаметно покидают его войско, не веря в то, что скареда-князь отдаст им недодаденное в начале похода жалованье. Потому посылал разъезды вперед и вбок для нападения на дважды замеченных его ратниками казаков, дабы заставить тех вступить в бой, а потом ударить всеми силами по ватаге и разбить их всех к такой-то матери.

Но казаки от боя уходили, даже в перестрелки не вступали. А после всякой встречи с разъездами исчезали в дальних степях так, что отыскать их было невозможно.

Попробовал князь просить помощи в помимке этих казаков у башкринских да татарских мурз, да те от долга своего перед новым, им покуда неведомым московским царем уклонялись, отвечали, что коли князь не попросил вовремя у властителя этих земель хана Иштерека помощи в поимке Астраханского Заруцкого, не сделал богатых подарков в начале пути, не поделился с ним захваченной астраханской казной по возвращению, то надо воеводе московскому и далее идти по земле мурз, подвластных Великому хану, тихо и надеяться лишь на самого себя и на свое маловозрастное войско.

На деле же, и татары, и башкиры боялись сердить покуда все еще тихих на их землях казаков второго Заруцкого, известных уже на всю Нижнюю Волгу своими лихими набегами и жестоким подавлением всякого сопротивления. Между Саратовым и Самарой, рассказывали люди, в прошлом году, когда Астраханское царство было еще сильным, казаки ватаги Заволжского Заруцкого сожгли восемь юрт и двадцать кибиток, принадлежапщих роду Канглы за то, что один из джигитов того рода выдал на правеж саратовскому воеводе оставленного у него в доме с поносом и с маетой в животе своего казака. Уничтожили всех Канглы от мала до велика - от стариков до детей, мужского и женского состояния. Было в роду Канглы, кочующего от озера Баскунчак до Сарытау, в роду старика Юсупа шестьдесят шесть человек, да больше никого не осталось. Лишь кости, вороны да пятна горелые на земле. А доносчику-джигиту вырвали казаки все его мужское достоинство с корнем и, сунув ему же самому в рот, заставили переживать собственное стерво и проглотить кровавую кашу. Кому из правоверных захочется теперь с таким зверьем связываться?

Хан Чингис на что злой был да звероватый, но и тот казнил лишь мужей, способных быть воинами, лютовал над ненужными никому стариками лишь да над хилыми детьми, а баб молодых и детей здоровых жалел, в рабство брал, жизни дарил. Русский же казак в рабах не имеет нужды, как не имеет он дома и любви сердце, не имеет Аллаха либо Бога в душе, не верен никакому Государю и никакому народу. Казак - слуга Иблиса, раб Шайтана, живет кровью человеческой, пьет мочу человеческую и моется в человеческой крови. И спасу от его лютости у правоверного мусульманина нет

Так гвоорили в аулах, так говорили в мечетях, так говорили люди в стойбищах и при встречах родов во время перегона овец с пастбищ на пастбища.

Один русский человек, говорили ногаи, татары и башкиры, сумел обуздать Иблиса и его прислужников - Иван Мартынович Заруцкий, воин доблестный, правитель мудрый, законный властитель земель астраханских. А теперь его взяли в пелена слуги московского царя-шайтана по кличке Михаил Федорович, а сменивший облик Иблис назвал себя вторым Заруцким и хочет настоящего Заруцкого из рук московского князя Одоевского выкрасть. Зачем? - непонятно. То есть это все - происки Дьявола и его прислужников, вся эта русская неразбериха, случившаяся по смерти царя Бориса, мужа мудрого и праведного. Пускай русские сами разбираются, кто из двух Заруцкий настоящий, а кого на Волгу Иблис прислал.

Так говорили татарские и башкирские старики, так слышали от них про двух Заруцких молодые джигиты и нукеры, так объясняли они свое нежелание воевать сразу с почему-то двумя Заруцкими своим мурзам. А уж мурзы по-своему объясняли свое нежелание ловить второго Заруцкого и воеводам русским, и хану ногайскому.

В Самару князь Одоевский решил с войском своим не заходить. Ибо тамошние дьяки особо просили воеводу пройти мимо, говоря через присланных гонцов:

- Зело крут нравом самарский народ. Из года в год по всякому пустому делу бунтует, кровь льет да сборы в царскую казну снижает. А случись тут пленному Заруцкому оказаться, то не миновать гиля - это точно. Кто-то захочет освободить злодея, кто-то наоборот - своими руками наказать. У нас ведь суды - сам знаешь, князь, какие - самосуды, а не суды. Сбросят сперва с раската тебя самого, к примеру, а потом слезное письмо в Москву отпишут: будто сам ты-де гулял по стене, ногу подвернул - да и кувыркнулся вниз. Ибо берег у нас зело крут, река широка и многоводна, многие христианские души в себя прибрала, и многих еще приберет. Не искушай, словом, самарский народишко, князь. Слезно молим тебя.

Вот и пойми: с заботой о тебе прислан гонец либо с предостережением, чтобы не рыпался, поперек воли местного народишки не лез, войну с верным царю московскому городу не устраивал. Ведь к сообщению этому гонец и место присовокупил, в которое надо войску княжескому свернуть дабы провизии на две седьмицы вперед получить - не то в подарок от горожан Самары, не то в откуп.

Свернула рать княжеская, прошла вдоль по реке Самарке - и впрямь возы с провизией в чистом поле стоят, двумя лишь всадниками охраняемы. Да еще в отдельном возе полнехонький бочонок на пять ведер с водкой. Пей - не хочу.

Пришлось останавливаться на денек, пить водку, над пленным Заруцким куражиться, драки меж собой учинять, песни похабные петь, царицину плоть между малых воевод да полковников в кости разыгрывать.

А как речку перешли вдрод, повернули назад к Волге, так оказалось, что дорога от Самарки вправо сворачивает да аккурат за городом Самарой выходит. То есть в город князю идти - это назад возвращаться. А вернешься пусть даже на полшага - найдется кому письмо в Москву написать, и одновременно дает право самарскому князю-воеводе гонца в Москву послать, Государю попечаловаться на то, что Одоевский намеренно не спешит представить пред светлые очи Михаила Федоровича зловредного Заруцкого, волю царскую норовит князь нарушить. А еще есть примета у русского воинства: сделал шаг назад, вернулся с избранного пути - и не будет далее у тебя удачи, а то и сам поляжешь на обочине, не на поле бранном.

Потому и пришлось князю с войском мимо Самары пройти, зная, что стоят хитроумные горожане на стенах своих, смотрят на уходящее прочь московское войско - и потешаются, зловредно скалятся.

"Ловко придумали, сволочи!" - думал Одоевский, продолжая путь вверх вдоль реки, любуясь расположенными на противоположном берегу Жигулями и раздумывая: идти ему все время вдоль Волги либо свернуть на Оку и двигаться вдоль нее, а потом и по берегу Москвы-реки, достигнуть столицы?

Ибо войско свое здоровенное здесь переправить на тот берег не смог бы Одоевский и за неделю. Нет тут нужного числа стругов, а отыскивать и отнимать малые лодки у рыбаков - себе дороже. Мужикам лодку свою легче продырявить либо сжечь, чем ратникам отдать, а станешь покупать - заломят такую цену, что впору без штанов в Москву возвращаться. Вот кабы князь Самару мимо не прошел, воевода бы тамошний ему бы переправу и обустроил. А так - придется все тем же левым берегом вдоль Волги идти да противоположными лесами любоваться.

"Вот в Казани должно быть много стругов для переправы. - рассуждал, успокаивая собственный гнев Одоевский. - А до Казани еще идти и идти пешим ходом. Корми этих придурков, за порядком следи. Не ровен час, смутит разум их кто-либо обещанием за голову Заруцкого чистоганом заплатить - еще и украдут вора, сведут в казацкий стан".

Потому и решил он отпустить пеших ратников по домам, выплатив тем по половине от обещанной за поход награды, ибо воевать ведь ратники не воевали, только хлеб казенный проедали. Так и сказал им:

- Вы, братцы, не журитесь. Скажите спасибо, что живы остались. Время потеряли в войске моем, зато в боях не участвовали, награды полной не заработали. Так что возвращайтесь по домам, передавайте мой привет вашим родичам, вместе с ними живите в мире и довольствии. Не будет более на Руси страха пред нападением богомерзкого Заруцкого из Астрахани. С Божьей помощью и вашей. Так и передайте старикам и детям своим.

Погудела недовольно нестройная толпа, успевшая к тому времени разоружиться, сложив все, что стреляет, режет, колет и сечет, в одну кучу и оказавшись в кругу вооруженных конников из все той же первой сотни стрельцов кремлевских, да на том все их недовольство и кончилось. Ибо шибко не смел русский народ в разговорах с князьями своими, или, попросту сказать, зело трусоват на трезвую голову. А вокруг - ни одного трактира. Да и в каком трактире наберешь зелена вина и смелости на такую-то ораву?

Ночью, правда, увели должные уйти по домам пешие ратники сорок коней. Была погоня, стрельба, факелы в ночи, крики и матерки князя. Но воры ушли в чисто поле, а князю пришлось еще на сорок человек сократить свое недавно еще пятитысячное войско, ставшее к тому времени полутысячным.

Вот эта-то стрельба ночная, кутерьма и мат князев остались в памяти царевича. Весело было ему в ту ночь. И совсем не страшно.

К тому же наутро сподобился он увидеть Ивана Мартыновича.

Войско догнала высланная из Самары для пленного атамана крепко сколоченная деревянная телега - на колесном ходу, с решеткой вост человека и с намертво прибитыми к толстенному бревну внутри нее цепями. До этого Заруцкого либо везли связанным на коне за спиной какого-либо ратника, либо вели пешком с веревкой на шее и с малыми цепями, прикованными от кистей обеих рук его к седлам сопровождающих его конных ратников. Иванушка, ехавший в телеге с крытым верхом, скрючившись рядом с матерью, вид имевшую отныне дикий, словно помешанная она, грязный, смердящей так, что от запаха немытого и грязного женского тела мальца порой тошнило, видеть доводилось того, кого он теперь упорно звал тятенькой, крайне редко. Да и то лишь в редкие промежутки света, когда покрытое грязью и коростой лицо Заруцкого мелькало между крупов идущих рядом с телегой лошадей, между ног сидящих на них всадников и между голов то и дело возникающих между бывшим царем и бывшим Правителем устылах пеших ратников с недовольными лицами и злыми глазами.

А в тот момент Заруцкий, хоть запертый в клетке своей, словно воспарил над всем недавно еще таким единым и подчиненным Змею войском, становятсь словно бы святым стягом своих поработителей. Ибо даже ребенок понимал, что именно пленённый, поруганный "тятенька" его объединяет эту массу вооруженных до зубов людей, идущих в сторону ему неведомой Москвы. А князь - это так, это - просто Змей, который в этой толпе что-то все время от других требует, хочет получить, кричит, вертится, отдает приказы, а на самом деле только мешает ратникам спокойно и неторопливо двигаться туда, куда указывает им их пленник.

Однажлы, на подходе к Казани, Иванка и сам опротивился какому-то глупому криказу князя. Какому - он забыл, но вот то, как случилось получить порку ему, да не по ягодицам, да красноталовой лозой, не забыл. Ранее он лишь видел, как пороли детей крестьянских на дворцовом дворе в Астрахани, да и пороли отроков лишь по спине, да не кнутом либо лозой гибкой, секущей тело до кости, а плетью кожанной. Ибо, слышал он от немца-лекаря, что от порки по детской заднице случается у повзрослевших мужчин бесплодие. После третьего удара в глазах его потемнело - и Иванка сознания лишился. Потому не слышал возмущенного рева Заруцкого, ухватившегося при этом за толстенные дубовые прутья клетки и раскачавшего ее так, что телега затрещала, застонала и едва не развалилась на глазах оторопевшего от вида подобной ярости московского войска. И не видел Иванка, как потом полосовал плеткой-семихвосткой походный кат Артемий Ванечкин бывшего Правителя и Спасителя Земли Русской, не слышал, как кричал атаман, что пусть лучше его заекут до смерти, но ребенка чтобы не трогали суки московские.

Порку ту забыл Иванка скоро, но плывущего в клетке над головами переставших быть общей ратью бродачей "тятеньку" запомнило отчетливо.

Что же касается последующей за Казанью бестолковой переправы остатков рати на лодках, челнах и скрипучем, норовящем расползтись и затонуть пароме через Волгу и следом же через Свиягу с помощью зело услужливых казанцев и прибывших из Свияжска государевых стрельцов, то это событие в памяти мальчика хоть и осталось, но лишь сыростью от льющейся с неба воды, хлюпающей под ногами и колесами телег жижнй, раскисшей грязью под полозьями волокуш, неперестанными шлепами переступающих копытами коней, мокрым от слез истово молящейся на непонятном Иванке языке какой-то Матке Боске материнским лицом, которое однажды глянуло на него не с обычной для Марины Юрьевны ненавистью, а с печалью и корохотным подобием улыбки в уголках тонких, словно змеиных, ее губ.

Эту влагу и эту улыбку Иванушка запомнил хорошо и надолго.

Потому что тогда он в ответ на улыбку матери спросил у нее:

- А где тятенька?

И лицо Марины Юрьевны вновь стало привычно злым, губы задергались, изрыгая проклятия на трех языках сразу и вперемешку, сухонькие ладошки ее сжались в твердые кулачки, которыми она успела-таки дотянуться до сына и дважды врезать ему прямо в лицо. Мальчик отскочил в свой угол и, забившись в тамошний тряпичный хлам, тоже заплакал, но тихо, так, чтобы не слышала эта страшная женщина, не возрадовалась чтобы тому, что удары ее были Иванке болезнены.

Все это происходило в кромешной тьме, в короткие мгновения освещаемой разрывами до поры сухих еще молний. Ибо настоящая гроза пока что не подошла к этому месту, а только готовилась к тому, чтобы обрушить всю мощь свою на головы долго высаживающихся на песчаную отмель стрельцов и их пленников. Вода же свияжская бурлила под ногами, била ключами вверх из множества щелей и тут же утекала вниз, спешила в Волгу, тоже ждущую наполненния небесной влагной и потому плохо принимающая воду дочерней речки, заставляя Свиягу стремительно наполнять собой русло, лезть на берега, вынуждая и сходящих с трех перегруженных паромов стрельцов спешно взбираться на песчаную кручу, таща пленников на себе, матеря их и норовя со злости ударить побольнее..

С кручи той Иванка и сверзился. И чуть было не достиг, катясь кулем по откосу, до речной воды, отсвечивающей молнии черным блеском, ждущей жертв и поживы. Да какой-то стрелец на ходу подхватил малыша под мышку и полез с ним по осклизлой глине обрыва вверх, не обращая внимания на кричащего от ужаса и отчанно барахтающего ногами царя Астраханского.

- Пусти-и-и! - кричал Иванка отчаянно и истово. Так кричат свиньи в руках неумедых забойщиков перед смертью, так кричат раненные зайцы: отчаянно, протестующе и звонко.

На какой-то момент отряд замер от этого крика, уставясь общим укором на спасителя Иванки...

Но небо полыхнуло чудовищной величины и мощи молнией, раздался страшный треск, за ним грянул такой силы гром, что отряд сделал совместно шаг вперед, а малыш потерял сознание.

Князь наградил спасителя Астраханского царя чаркой водки из собственного бочонка, притороченного сзади него к седлу, а сами ж стрельцы, когда гроза ушла за лес и принялась громыхать над Волгой, расселись на обветриваемой поляне, разделись до исподнего и развесили верхнюю одежду для просушки, стали неторопливо, лишь опасливо косясь в сторону княжеского костра, переговариваться о случившемся при высадке:

- Видать, Господь решил спасти мальчонку. В воду бы попал - глядишь, и выплыл бы где-нибудь под Казанью. А там - ищи ветра в поле.

- Это - да. Спастись мог жиденок, да Гришка ему бежать помешал.

- Черт же дернул его мальчонку спасать. Получается спас на час, а на деле к смерти приспособил.

- Это никто не знает. Слух был, царь новый хотел Иванку в братья себе взять. Как-никак, а мать Иванкина - царица истинная, не чета матери Михаила Федоровича.

- Царица-блудница... Тьфу на тебя, прости Господи! Кабы признавали Маринку на Москве царицей истинной, разве ж послали бы нас воевать ее, полонить да вязать? Цариц призывают к себе с почетом, а не с вервием на вые. Казнит всех трех пленников наших надежа Государь. Для пользы своей. Верьте моему слову.

- Помолчал бы, болтун. Не стрелецкое дело - про пользу государеву судить. Наше дело - полонить, а дело Государя - решать, что с полоном делать.

Мальчик слышал эти разговоры, но от усталости и пережитого страха не примерял их на себя, считал, что речь идет о каком-то постороннем ему ребенке, который должен зачем-то скрываться в резко сократившейся после ухода из Казани рати, опять ставшей подчиненной змеиному князю и слушающейся его беспрекословно.

Иванка не мог знать, что после переправы через Волгу и не доходя переправфы на Свияге две с лишним сотни ратников, собранных князем зимой и по весне по засечной полосе, ушли от Одоевского сами. Нет, они не взбунтовались, а даже послали к Одоевскому выбрных, а уж те втихую спросили разрешения у князя покинуть рать. Втихую-то втихую, но высказано было ими князю желание свое покинуть московское войско таким образом, что Одоевский не отпустить их не смог.

Сказал, что им и впрямь идти отсюда по домам много ближе и быстрее, чем добираться до Москвы, а после возвращаться по пройденному пути, выдал обещанное ранее жалование не вполовину, как до этого выдавал пешим ратникам, а по три четверти от договорной суммы. Потому как знал, что с конными ратниками ссориться почем зря ему не с руки - потопчут. А оружие велел им сдать лишь то, которое огневого боя, а сабли, пики, кистени и прочее разрешил оставить при себе.

- Вам землю русскую еще от татар надо будет сберегать, - сказал. - Сабли вам пригодятся. А пищали да ружья с фузеями вам иметь не с руки. Неровен час к басурманам в руки попадет - силы им увеличит. А у вас самих на пороховое зелье да на свинец для этого оружия и денег-то нет.

С теми словами и рассчитался с радыми избавиться от царской службы парнями, тотчас, несмотря на приближающуюся грозу, отправившимися под Тулу, Воронеж, Тамбов и даже в далекий от этих мест Брянск, отуда еще по весне тамошний воевода прислал князю Одоевскому одиннадцать молодых парней, а теперь вот возвращались домой семеро. Куда делись остальные четверо, никто не знал. Да и не задумывался никто о подобной мелочи. Поход военный - он на то и поход, чтобы людей терять. Да и не хоронить порой, а по дороге бросать, птицам да волкам на пропитание. Ибо раненные да больные в дороге - помеха.

Так от войска в пять тысяч ратников осталось ко времени подхода войска Одоевского к Оке около трех сотен, из коих стрельцов кремлевских было девяносто шесть, а остальные - иногородние, кто с Замосковья, кто с Подмосковья - те, словом, кому было покуда с князем по пути.

Было бы кремлевских стрельцов девяносто семь, но того самого Гришку, что царевича у реки Свияга возле самой воды ухватил и от утопления спас, нашли на третье утро с перерезанным от уха до уха горлом.

- Вот оно как. - прошелся шепоток по рати. - Не спаси Гришка мальчонку, утони тот в речке, был бы и сам жив. Потому как живых и мертвых должно быть в этом мире поровну.

И царевича, в пути то и дело видевшего брошенный в свою добрые, печальные взгляды, находившего у себя то новую игрушку, вырезанную каким-ни-то умельцем из дерева, то свисток, то вкусность какую, стали ратники сторониться.

- Смертью меченный, - говорили меж собой они.

Марина ж Юрьевна, ранее лишь злившаяся на сына, теперь стала бояться Иванки. Если он выползал из своего угла телеги в центр ее, она уползала в свой угол и там, сжавшись в комок, подывала от ужаса, уставипв на него распахнутые во всю ширь, не моргающие глаза.

- Как собака, - сказал тогда о ней Иванка вслух.

И она в ответ согласно часто закивала. А потом отчетливо произнесла:

- Гав! Гав! - и подобострастно хихикнула.

10

В переставшем быть ратью отряде князя не знали, а дознаи в Москву уже успели сообщить, что переход от Казани через Волгу спас Одоевского и его ратников от нападения ватаги второго Заруцкого, объединившегося с ватагой некого неизвестного в Разбойном Приказе злодея, назвавшегося тем самым Биркиным, что собирал в поход против поляков вместе с Мнининым нижегородцев. Биркин сей потом ушел в Казань и собрал там еще одно войско, чтобы, придя под Москву, перессориться со всеми, а потому в битвах с поляками так и не поучаствовал.

- Известно в Приказах, Государь, - сказал на Боярской Думе дьяк Малявин, обращаясь непосредственно к царю, что было не по чину, но в особых случаях не возбранялось. - что ранее и стинного Биркина не то убили, не то казнили по приказу Заруцкого. Еще в то время, когда Москва под поляками была. Стало быть, нынешний Биркин - и не Биркин вовсе.

В Грановитой Палате, где прозвучали эти слова, нависла тяжелая тишина. Ибо каждый здесь знал, что царь не любит упоминаний о том, что Москва была под поляками, а вместе с теми поляками и он сам сидел в осаде от казацких полков и был освобожден ими и земцами князя Пожарского. А теперь было сказано именно так.

- Неровен час, Биркин этот - оборотень, Госдуарь, - продолжил глупый Малявин. - Надо бы стрельцам московским ружья серебряными пулями зарядить. Дабы быть готовым к такой встрече.

Нужен был смельчак, который решится перевести разговор на другую тему.

- И чтобы при каждом стрельце было по осиновому колу, - продолжал гнуть свое дьяк. - Дабы потом всех воров кольями теми и пронзить.

Наконец, смельчак нашелся, оборвал дьяческую глупость:

- А пускай даже если стряпчий нижегородский Биркин и жив остался, то Заруцкого любить он не должен, и спасать его не может, - заявил боярин Салтыков, знающий, кажется все обо всех на Руси больше, чем знает каждый из русских людей о себе. - Не может это быть истинный Биркин, Другой человек скрывается под именем тем. Не иначе, как без нечистого, - трижды сплюнул при этом через левое плечо. - не обошлось. Дурят головы они нам, Государь, - и далее объяснил мысль свою. - И Заруцких два. И Биркиных два. Раньше Лжедмитриев поштучно считали, а теперь самозванцы на звания воров пошли. Стало быть, иссякла смута.

Князь Мстиславский выставил холеные пухлые руки свои из-под долгой седой бороды, уперся ими в серебряный шар на вершине посоха своего, добавил:

- Я, Государь, так думаю, что Одоевский поступил мудро, переплавившись через Волгу у Казани, а не у Нижнего Новгорода. Вверх по течению за Казанью была бы его изрядно уменьшеная рать разбита ворами. Ратников-то у него теперь осталось не более трех сотен, а у одного Заруцкого Заволжского казаков, сказывают, более двух сотен наберется, да еще у ложного Биркина должно быть не менее полутораста душ. Вместе они - сила.

Далее говорить было не степенно. Все тут присутствующие и без лишних слов поняли, что внезапное нападение на растянувшийся вдоль реки поезд и вовсе удваивает силы нападающих. Так что могли заволжские воры Заруцкого спасти, если бы не внезапная переправа князя с пленниками через Волгу. Доставил бы Одоевский в Москву одну Маринку-блудницу. А так все будет красиво, все честь по чести: суд царский, приговор и казнь без помилования.

Бояре загомонили согласное, ехидно посматривая в сторону зазря высунувшегося дьяка. Всем почувствовали облегчение после случившейся неловкости из-за глупости Малявина.

Да к тому ж слова Главы Боярской Думы Мстиславского были откликом на прошедший еще в начале дня разговор о том, что Заруцкого важно не просто убить, а чтобы смерть давешнего Верховного Правителя Московии, а потом и Астрахани была увидена многим числом глаз. Чтобы никому даже в голову не пришло объявить себя воскресшим Заруцким, как это случилось с Гришкой Распутиным, однажды объявившим себя царевичем Димитрием и смертью своей глупой, случившейся во время мятежа, без суда и доказательства, что убивает народ московский именно того, кого девять месяцев подряд до этого величала Государем всея Руси, породил череду прочих самозванных Димтриев Ивановичей. Та же история случилась и с именем царским Пётр и с таким странным для русского уха именем, как царь Август, и еще пропасти самых невероятных людей, объявлявших себя помазанниками Божьими только потому, что первого самозванца не казнили по-человечески: в Москве да прилюдно.

Ибо, что самое страшное для державы, так это то, что народа, который готов поверить в любого самозванца, было и осталось на Руси великое множество.

11

О том, что Заруцкому второму не удалось спасти Заруцкого первого из рук князя Одоевского, в Кремле знали доподлинно, а сам князь о своем подвиге во благо Государю Михаилу Федоровичу покуда не ведал. А потому велел гнать лошадей нещадно, отбирать взамен павшей скотины коней у крестьян в селах и деревнях, сквозь которые проходили остатки его некогда грозного войска, получать за это в спины ударами вилам и кос, получать стрелы в бока и в лбы.

В Серпухове оставшиеся его сто восемьдесят семь человек Одоевского были встречены главой кремлевских стрельцов молодым полковым командиром князем Андреем Турениным с пятью сотнями одетых в одинаковые красные кафтаны с желтыми козырями молодцов. У каждого молодца было по мушкету, при каждом было по два слуги из кремляди[14], несущих оружие сие, подпорку и пороховой да свинцовый запас, и по сабле на боку. Ибо, встречали в Серпухове князя и его пленников никак не менее полутора тысяч человек.

До Москвы оставалось им идти всего лишь семь с половиной дней и семь ночей...

А впереди этого войска скакали к царю уж двенадцать гонцов - и у всех в зашитых под подкладки папках было написано почти что одно и то же:

"Жди Заруцкого, Государь. Будет он скоро".

12

Царь о всех трудностях доставки Заруцкого с царицей и царевичем с Яика в Москву знал доподлинно. Прибывало к нему и в Приказы в течение трех месяцев по пять-шесть гонцов в день, а в иной день и большим числом - и во всех письмах при них было рассказано о том, как удачно идут стрельцы Одоевского, как уходят они от погонь второго Заруцкого, как переправляются через реки, двигаются всегда настороже и в состоянии отбить любое нападение.

Но Михаил Федорович все равно боялся каждого письма и каждого донесения, все время ожидал неприятной вести, сообщения о том, что либо кто-то из пленных либо сбежал, либо умер в пути, либо оказался освобожден напавшими на отряд ворами. Он и спал потому все это время плохо, и на двух Советах Земли русской, равно как и на ежедневных Боярских Думах ни о чем другом, как о прибижающемся Заруцком думать не мог, кивал всегда согласно, когда обсуждали какое-нибудь решение, размышляя в это время лишь о том, к какой из самых мучительных казней, известных на Руси, ему приговорить спасшего Иванку-самозванца казачьего атамана Заруцкого, бывшего в годы сидения Мишиного в осаде вместе с поляками истинным Правителем всей земли Русской, то есть не боярами сделанным, каким был сам Михаил Федорович, а настоящим царем.

Ох, как ненавидел Государь всея руси в те дни Ивана Мартыновича! Как ненавидел! У него слов бы не хватило, чтобы описать свою ненависть к этому выскочке из ничтожного дворянского рода с Волыни, возомнившего себя ровней с истинными Государями земель подлунных., вознесшегося так, что не посчитал Заруцкий, подобно прочим самозванцам всея Руси, нужным назваться ложным именем. Будто само семейное имя Заруцких для него было тем, что для Захарьевых-Юрьевых было именем Романовы.

"Приблизившись к истинным царям, как это делали все Лжедмитрии, вплоть до псковского - самого непутевого, рода низкого, подлого настолько, что имени его настоящего никто толком не вспомнит: называли его то Матюшей, то Сидоркой, то еще каким-то неблагозвучным именем, достойным лишь звания холопа либо смерда, - размышлял Михаил Федорович, - Заруцкий был бы понятен. А понятные не опасны, Иван Мартынович же не скрывал ни имени своего, ни имени своего родителя, ни рода, ни звания, ни того, что был он ранее католиком, а стал православным, был врагом рода Годуновых, а стал защитником земли, оставшейся от Годунова... - и тут сам себе царь признавался, - ... нет, не роду Захарьевых-Юрьевых оставшейся, а народу русскому".

Именно сей атаман казацкий, взлетевший выше всех на православной Московии, - и более никто - вслух и часто называл патриарха Филарета, отца царя Михаила Федоровича, тайным латиняном и врагом русского народа. И в этом состоит первая вина Заруцкого перед Москвой, которой второй год уж как правит Михаил Федорович по праву, дарованному ему рождением от племянника первой жены первого русского царя Ивана Васильевича.

За подобную вину - согласно Уложению о казнях по Слову Государеву - следует казнить Заруцкого четвертованием на площади при большом скоплении народа с перечислением всех прочих вин преступника пред Государем.

Мягкая казнь, добрая. От нее приговоренный умирает столь долго, сколько может проятнуть времени палач, отрубая поочередно руки, ноги, потом голову. Но все равно смерть наступает у такого казненного порой сразу же после первого удара - от боли и ужаса, а порой случается умереть вору после второго и третьего удара топора либо меча. Редко какой казненный доживает до четвертого удара - по шее. Чаше всего голова отрубают уже от мертвого тела.

А царю хотелось для Заруцкого смерти долгой и мучительной. И пока ждал он поезда с полоняными врагами своими хотелось, и уж тем более, после первого разговора своего с бывшим Правителем Государства Московского в тайной комнате, произошедшем без свидетелей. Именно тогда окончательно решил он убить Заруцкого так мучительно, как никогда дотоле не казнили врагов Государей всея Руси.

13

Произошел тот разговор в одной из потайных комнат Московского Кремля, где не было ни одной слуховой трубы, ни одного оконца, а дверей, сквозь которые сначала провел давешний кат Прошка атамана, приковав там Заруцкого руками-ногами к дальней стене и уйдя потом прочь, целых шесть.

Царь прошел сквозь гром и лязг, дождался ухода ката, прислушиваясь, как шесть раз проскрипели петли дверей, шесть раз лязгнули засовы, по спокойному горению факелов убедился, что закрыты они за ним плотно. И лишь потом обернулся к пленнику.

- Времени мало, - сказал он Заруцкому, окончательно убедившись, что теперь-то их никто не услышит. - Говори, что хотел сказать. А то воздуха тут нам с тобой на неполный час.

- Мне хватит,- улыбнулся прикованный враскоряк четырьмя цепями к стене пленник. - Жаль нельзя протянуть, чтобы совместно сдохнуть. Ты, небось, приказал через три четверти часа нас отпереть?

- Да, - растерялся царь. - Через три честверти часа. Откуда знаешь?

- Да я весь ваш поганый род Захарьиных знаю, всю вашу подноготную. Знаю даже про то, что от тебя покуда скрыто твоим отцом. И скажу тебе об этом потому лишь, что может Филарет в Речи Посполитой от обжорства и беззаботной жизни сдохнуть до времени - и не открыть тебе главной тайны рода твоего. И будешь ты в таком случае, Миша, править Русью с наслаждением и с чистой совестью. И род твой не будет знать о своей ужасной доле. Ибо коли не узнаешь ты, не узнают и они, что род Захарьевский, хоть и сменил имя на Романовых, дабы скрыть прегрешения свои, всё равно отмечен самой страшной из печатей рода человечьего. Я говорю о той самой печати, что пострашнее Каиновой будет - Иудиной.

Говорил Заруцкий спокойно, ровно, будто не злобился на Государя всея Руси, а беседовал с ним об обоим интересном и даже приятном. Потому от слов этих в Михаиле Федоровиче вскипела особая злость, неукротимая, и юный царь чуть было не сделал шаг вперед, чтобы выплеснуть всю переполняющую его ненависть ударом ноги между прикованных к стене атамановых ног, словно он - простой кат какой-нибудь или того ниже - ратник.

Но вспомнил о величии своем - и сдержался. Потому как помнил, что прибижаться к Заруцкому нельзя даже к прикованному, ибо...

- Зверь он лютый - этот Заруцкий, - объяснил еще во дворце и повторил перед входом в первую из шести дверей терский кат. - И чародейством владеет. Еще вдруг возьмет - и душами с тобой, Государь, поменяется. Казаки наши колдовством известные, атаманы к тому ж еще и вещуны, а наибольшие атаманы казацкие и вовсе не люди, а самые что ни на есть ближние слуги Дьяволовы. Поостерегся бы ты, Госдуарь, оставаться к этим злодеем наедине. Лучше бы я рядом постоял, да и тебя постерег. А коли услышу такое, что мне знать не дозволено, так сразу, как с тобой из кельи той выйдем, ты и велишь мне голову отсечь, либо язык отрезать. Ибо грамоте я не обучен, а иным образом передать ненароком услышанное кому-либо не смогу.

Здравое умышление. Но царь твердо знал, что следует ему говорить с Заруцким наедине.

Потому как помнил не только Заруцкого, но и вещие слова отцовы в тот день, когда уезжал Заруцкий из Ростова Великого в сторону Польши, а отец, тогда еще будучи митрополитом, глядя в спину атамана, сказал сыну:

- Запомни этого человека, сынок. Навеки запомни. Знает он то, что не знает больше никто на целом свете. Потому, когда придет время и окажется он в твоих руках, сделай всё, чтобы узнать про ту тайну от него самого. А потом от него же и избавься.

- Как избавься? - испугался юный в ту пору Миша Захарьев-Юрьев.

- Убей! - коротко ответил Филарет.

И вот теперь, когда Заруцкий в руках Михаила Федоровича, когда рука Государева вознеслась над головой поруганного атамана, должен ставший старшим в роду Захарьевых-Юрьевых Миша узнать ту ведомую лишь его отцу и этому вот измазанному в грязи, покрытому клочьями паутины, избитому и грязному, всклокоченному человеку с харей бородатого и кудлатого зверя, тайну. Ибо без знания этой тайны ему - властелину многих и многих тысяч людей - нет ни воли, ни силы, ни права казнить это чудовище. Ибо только так можно избавить царский род от Заруцкого, укрепиться на троне самому и передать бразды правления русской державой своим потомкам.

- Иудиной печатью., говоришь? - ухмыльнулся царь, глядя Заруцкому прямо в глаза. - Это не страшно. Среди владык державных не Иуд нет и быть не может, все мы - Иуды. Чтобы встать во главе державы любой, надо свершить иудин грех, то есть вознестись над толпой... - и, отведя глаза на свет факела, с сожалением в голосе добавил. - И этой малостью хотел меня ты усовестить? Да ты, никак, блаженный, Иван Мартынович? Либо совсем дурак?

Заруцкий удивленно взглянул на столь многомудро и непросто рассуждарющего юного царя. Ему доносили, что Михаил Федорович туп, как бревно, что за него все решают бояре, повелеваеют через царя своим разумением, помимо его воли. Атаман даже свыкся с мыслью, что юный царь русский именно таков, что ему придется долго втолковывать главное. А тут пред ним предстал если не мудрец, то уж точно муж разумом зрелый, рассуждающий здраво, говорящий толково и многомудро. Ишь вон как сказанул про иудин грех и про всех Государей сразу!

- А ты - шельма, Мишка, - покачал атаман головой. - Дуришь бояр-то?

- Видишь - еще одно знание твое, за которое вольно тебе башку снести, - ответил царь спокойно, возвращая взгляд к Заруцкому. - Что я думаю и что я знаю - то мое дело, моя забота и моя печаль. Перед тобой отчитываться не желаю. Не стоишь ты моих откровений.

- То ты правильно говоришь, - услышал ответ решившего не отводить взгляда Заруцкого. - Не след мне тебя в сей час оценивать. Но, признаюсь: помучить неизвестностью тебя мне в радость... - улыбнулся при этом, обнаружив покрытые кровавой пеной редкие теперь зубы. - Ибо ведома мне страшная тайна рода твоего, Миша. Тайна, которая может осрамить Захарьевых - и, верь мне, гаденыш, придет час - прервет твой гадкий род именно она.

- Что ж ты тайну эту так и не поведал миру, когда был царем Астраханским? - брезгливо сморщил лицо Михаил Федорович, стараясь не отводить взгляда от упрямо упершихся в него глаз Заруцкого.

- А что толку объявлять о знаемом лишь мне о тебе, находясь в далекой от Москвы Астрахани? - услышал в ответ. - Я хочу сказать об этом здесь. На площади. Пред толпой тысячной. Ибо произнесенной вслух тайна эта прозвучит громче любого звона колокольного, достигет всех самых дальних углоков земли нашей, ушей английских и ломбардских ростовщиков, римского папы - всех тех, кто поставил род твой во главе святой Руси, надругавшись над народом православным. Ибо сделан ты царем московским, чтобы перевел ты народ русский в богопротивное латинянство.

Царь почуствовал, как дрожь пробеждала по его телу. Обвинение было столь серьезным и сказано столь уверенным голосом, что Михаилу Федоровичу стало страшно от мысли, что слова эти действительно прозвучат на Пожаре на Лобном месте в присутствии московского люда.

И глаз отвести у царя не стало сил, а в памяти вдруг всплыли деревенские игры в гляделки и то, как выигрывал он у всех, и как гордился этим, и как легко было перегляденную бабу уломать на грех, увести на сеновал, проблудить, а следующим вечером сменить на другую. Как казался сам себе тогда Миша всесильным и могучим, независимым от звания хозяйского своего и наследного боярского! Ибо верил, что то - заслуга взгляда его особого, Богом ему данного. А теперь вдруг понял, что победы те его - не его заслуга, а заслуга бабья. Все то бабьё, что сдавалось в глядельных битвах с ним, вовсе не слабее него было, а опытнее, все эти хохлатки да несушки в киках да с косами просто использовали его, близостью с ним и усладой чресел выторговывали семье своей откуп от оброка, увиливали от барщины - и только. То есть сила и воля его были мнимыми, стоимость имели малую, равно, как царство его невесть за что и невесть каким образом получепнное, не получил он на веки вечные по воле Божьей, а было ему подсунуто, как те блудливые бабы в родовом поместье подсовывались под него по своему разумению.

Ибо вот она - истинная сила и истинное знание всего сущего, что есть в Мише, имя ей - Заруцкий.

Царь вдруг на какой-то короткий миг вспомнил того Заруцкого, который посетил его с отцом в Ростове, в Палатах митрополита. Вспомнил, как отец, едва увидев Ивана Мартыновича, на короткий миг испугался атамана. В миг тот словно что-то промелькнуло между Заруцким и митрополитом. Не то искра то была, не то невидимая глазу молния. И момент сей вызвал в сердце мальчика оторопь, наполнил душу его восторгом, желанием преклонить колени перед человеком, которому готов покориться столь ненавистнй ему в та поры батюшка. Миг тот проскользнул стрелой, время стерло в памяти Миши последующие события, оставив лишь сцену прощания, слова отца об этом человеке и мысль свою ответную, но не произнесенную вслух:

"А вот и шиш тебе, папаня. Человека этого буду я любить всегда".

- Истинно так, Миша, - продолжил Заруцкий. - Не для счастья народа русского поставлен твой род над святой Русью, а для его погибели. Сын ты родной Федора Никитича, братца моего названного, а не выблядок, а потому корень в тебе живет истинно романовский - от твоего деда Романа Юрьевича Захарьева, выблядка истинного. Ибо настоящим отцом его был...

Далее царь не услышал слов Заруцкого. Словно что-то ударило его по голове, в ушах зазвенело, в глазах потемнело. Он медленно осел, тупо пяля пустой взгляд свой в глаза Заруцкому. И казалось ему в тот момент, что это бес со старинной иконы, повествующей об искушениях Святого Антония, виденной им еще в глубоком детстве в батюшкином доме и оставшийся в роду - по преданиям семейным - от прародителя их Кошки, ожил вдруг и корчит перед царем русским рожи,

Это было до того страшно, что Михаил Федорович, вытаращив глаза, бессильно и отчаянно, при этом как-то тихо, по собачьи-скуляще завыл, пуская изо рта пену:

- И - и - и - и!..

Атаман замолчал, присмотрелся к Михаилу Федоровичу - и захохотал.

- Да ты, блядь, никак падучей от страха занедюжил, говнюк! - весело произнес он. - Вот она - истинная печать Христопродавца.

От слов этих словно ушат холлодной воды обдал царя. Наваждение пропало.

"Казню его! - подумал в отчаянии он, не замечая, что говорит это вслух. - На площади. При стечении народа. Чтобы неповадно было!"

Ибо, едва одурь прошла и силы на то, чтобы встать с пола на глазах у гогочущего от восторга Заруцкого у царя нашлись, понял он, что иным способом избавиться от астраханского Правителя и глаголенной им сейчас тайны нельзя. Задави Заруцкого палач тут, в Тайной Палате либо в ином узилище, слухи поплывут по Москве такого рода, что обвинят в совершении паскудства его - царя всея Руси. А это значит, что случится новая смута, появятся новые самозванцы с именем уже не Димитрия Ивановича, Ивана Заруцкого - и народ русский пойдет за ними. Не такие простудшные простаки, мечтающие о царстве справедливости, как этот болтун, которого царь в глубине души еще с утра надеялся лишь постращать, а после простить и осыпать милостью за то, что два года продержал поляков в осаде и не давал трона московского царевичу Владиславу, а берег его для рода Захарьеваых... мать их... Романовых, однако. И вдруг как эти-то - новые самозванцы - и победят?

- Ты только это мне хотел сказать? - спросил царь через силу, чувствуя, как теснится его грудь от ненависти и страха. - Не много, - криво улыбнуклся он. - Ибо всё это - выдумка и ложь. А коли и правда, то времени у тебя и сил на то, чтобы доказать свои слова, нет и не будет. Ну, и пусть, что я не Романа Юрьевича правнук. Зато жена его Карпова Ульяна Федоровна - моя прабабка - и корня я, получается, все равно русского, знатного, как и дочь Романа Юрьевича, ставшая женой царя Ивана Васильевича... - и тут же с натужным торжеством в голосе закончил. - Уел?

Было то последнее слово глупой детской шалостью, ненужной злостью, выплеснувшейся из уст юного царя против его воли. Но слово это принесло удовлетворение ему - и царь облегченно вздохнул.

- Дурак ты, хоть и умный, - вздохнул Заруцкий. - Тебе мной сейчас сообщенное вслух на площади сказать - народ русский на тебя озлить. Ужель я этого не понимаю? Народ озлить - вновь кровь по Руси пустить рекой. Так ведь? А в конце следующей смуты окажется на троне такой же говнюк, как и ты, только другого, столь же говенного рода. Вот, что важно. Истинному Правителю земли Русской, то есть мне, так делать негоже. Пусть паскудство рода твоего все-таки лишь нашей с тобой тайной останется.

Михаил Федорович лишь сглотнул сухим горлом слюну от сих поносных слов, не зная, что сказать в ответ. Ибо такое признание за собой несет милость Государеву и прощение за совершенные грехи. Но при этом оно же оставляет грехи Правителя Астрахани перед Михаилом Федоровичем не отомщенными, а знание Заруцким о пакости в крови романовской делает его для рода Миши еще более опасным, чем это было с утра.

"Нет, - подумал царь, - я его не пощажу. Ибо нельзя щадить того, кто не только против тебя самого, но и против всей твоей крови идет. Пусть даже молить о милости Заруцкий станет".

- Если хочешь, - продолжил Заруцкий, - я тебе о втором захарьевском паскудстве расскажу. Просто так - чтобы ты и после смерти моей помнил о том, что самозванец ты не меньший, чем тот растрига, что царем Димитрием назвался.

- Значит, есть вторая тайна?

- Есть, - ответил Заруцкий. - Но она не есть сама по себе, она - сестра первой. Каждая из двух тайн сих сама по себе - малость, а вместе они - грех ненискупимый и твой, и всего потомства твоего до самого исчезновения крови твоей в людском мессиве. Всего не доложу по причине нахватки времени, но ты - не глуп, я вижу, додумаешь все остальное сам.

После слов этих Заруцкий обвис на цепях, словно сберегая силы, выглядя страшным куском мяса в свете факела, и с горящими от пожирающей изнутри ненависти глазами повел рассказ...

ОТ АВТОРА: На этом я и решил прервать публикацию романа-хроники "Великая смута" в Интернете. Книга закончена, настала пора искать издателя оной на бумаге. А это - десять томов самого романа да еще один том, состоящий из двенадцати аналитических очерков, дополняющих и объясняющих поднятые мною же вопросы. 33 года назад, когда эта книга только начиналась писаться, я думал, что издать ее будет несложно ввиду ее крайней необходимости для общества и воспитания молодежи в духе преданности своей Родине. Ныне общество изменилось настолько, что для него стало неважно все, кроме его животного выживания и удовлетворения его самых низменных потребностей. История руского народа не научила его ничему, нация по-прежнему наступает на одни и те же грабли, не желает знать, как это же самое случалось не раз с их предками, не учится у них тому, как они разрешали свои проблемы. Предана забвению даже основная мысль данного романа - объединение народа во имя выживания в многовековой войне, ведущейся врагами России против обитающих на ее территории народов. А ведь когда-то мысль эту даже не надо было доказывать. То есть даже повествовать о Великой смуте стало некому.

Потому и найти честного и принципиального издателя в России для этого романа нет никакой возможности, а надеяться на государство, декларирующее общехристианские цености, но поступаюбщее вопреки им, просто глупо. Книга обречепна висеть в Сети, а потом тихо и незаметно исчезнуть с сайтов, остаться лишь в качестве электронной версии у автора и его друзей. И, хоть данный вариант книги в Сети - лишь черновик романа, ряд глав был пропущен автором публикации, окончания книги тоже нельзя вам прочитать, все-таки основной текст "Великой смуты" доступен чтению на сайте "Русский переплет".

Читайте о предках своих, любите их, ненавидьте их врагов, дружите с теми, кто вам не враг, помните о том, что до победы Великой криминальной революции руские были все-таки достойны зваться великой нацией.

Copyright (c) "Русский переплет"